He нашли ничего лучшего, чем разглагольствовать о поэзии. А ведь лето в разгаре, приморское лето, девочки вырядились в наилучшие климатические условия, чемпионат по футболу входит в решающую стадию, а эти сидят в открытом кафе у моря и умничают, и о чем — о поэзии.                                   — В стихотворении автор не должен быть виден отчётливее, чем случайный прохожий на заднем плане чужой фотографии.                                   — А как же чувства? — С чувствами как раз всё проще. Они — как волны. Море не управляет своими волнами, возможно, не ощущает их вовсе, оно к ним безразлично, дно — вот что дышит и переживает; там его поэзия. А волны — работа ветров, как чувства — девочек, футбола, лета, составляющих жизни, к которым смерть безразлична.                                   Что до стихов, если они вообще слагаются из чувств, то из таких, до которых нам не дорасти. так и мы состоим из стихов, которые мы не пишем.

Мы с моим другом до сих пор пишем стихи. Смеяться здесь нечему. Мы и сами не рады, что так глупо искалечили наши единственные (или пусть даже не единственные) жизни. Иногда

я пытаюсь оправдываться, обычно вот так: «Пока человек не знает, когда он умрёт, будет существовать и поэзия» — говорю я другу, он начинает думать. Я уезжаю в командировку,

бессонная ночь в гостинице. Как всегда, не захватил с собой книжку. С телевизором мы не в ладах, но, за неимением лучшего, нервно перепрыгиваю с канала на канал. Вот и они, мужчина и женщина

со сверкающими масляными физиономиями, в сверкающих кожаных сапогах, блестящими губами и сосками, и предположительными гениталиями повторяют друг друга. «Секс,

декоративный секс! И почему от поэзии требовать большего?» — спрашиваю друга, вернувшись. «Пока человек не знает, как он умрёт, будет совершенствоваться и поэзия» — оправдывается друг.

Смеяться тут нечему.

А вот и ваше лучшее будущее. Оно как раз такое, о каком вы просили. Простите за небольшую задержку, но вы поймите: спрос высокий, и все торопят.

Вот правила пользования. Ознакомьтесь. Копия гарантийного листка остаётся у вас. А тут распишитесь.

Вроде действительно то, о чём мы просили. Но все же недоверчиво разглядываем. Ты женщина — тебя настораживают неясности в правилах пользования, а меня — сжатые гарантийные сроки.

Ты женщина — бросаешься и открываешь все окна и уже упиваешься яркими лучами долгожданного будущего, а я всё ещё торчу в прихожей, забирая листок у курьера, и подписываюсь в указанном месте трясущей рукой:                         ПРОСТИТЕ!

                   Да понимаю я все. И сам такими же мудростями одурачивал себя, и сердце свое, но затянулась —

эта время собирать камни — я правильно сказал? — и вот эта время что-то слишком, постыдно затянулась: все камни и все камешки, большие и крошечные, собраны, огромные стены воздвигнуты вокруг меня,                    высокие такие — если и придет пора разбрасывать, даже самый легкий камешек не перебросить за стены.                    И шевельнуться боюсь — ведь могут упасть эти мои, годами собираемые, выразительные камни и раздавить меня. Сижу неподвижно

и рассматриваю каждый камень по отдельности; в некоторые, случается, влюбляюсь, но не решаюсь признаться.

Смотри, это дерево и есть мой отец.          Ты удивлен?                    Дуб ожидал увидеть? Нет, это дерево и есть мой отец,          Это тонкостволое и ещё совсем не старое, которое чутко спит зимой и весной пробуждается при первом тепле. Оно не затеняет половину двора, не заслоняет свет другим деревьям, его тень не тяжела и послушна — даже слабое осеннее солнце без труда вращает ее вокруг ствола, ну а летом, когда у нас невыносимо жарко, его тень пятерых-шестерых, если не больше, укрывает свободно, и нам этого хватает. Нас больше и нет. Большего и не надо.

Пусть приходит зима, я готов. Влез уже в черные свои одежды, единственные из кучи тряпья одежды, покрывающие не только тело, но и душу:                   черные брюки, черный свитер и черное драповое пальто моего деда,                   переделанное в полупальто моим братом. Темная обычно кожа моя уже побледнела,                   и все чаще                   мне лень бриться — пусть приходит зима.

Пусть приходит зима, я уже замерзаю и здесь, в центральном универмаге,                   зайдя погреться, стою как статуя на эскалаторе, застрявшем меж этажами, или брожу потерянный между полками и рядами вешалок, где сверкает все —                   шубы-люстры-унитазы недоверчиво разглядывают и просвечивают граждан своими бликами, стараясь из тысяч покупателей                   выбрать себе единственного — хозяина; и меня, бредущего между ними в черных моих одеждах, единственных из кучи тряпья одеждах, уже недоверчиво просвечивает ледяной зрачок грозного охранника — пусть приходит зима.                   Манекены, я брат ваш, я ваш двойник, я куда неестественней вас                   здесь, в центральном универмаге, где люди дробятся в глазах вещей, становясь лишь — глазами для люстр, лишь — плечами для шуб,                   лишь — задами для унитазов… но куда неестественнее меня                   это тепло универмага, да, задаром его не вынести отсюда,                   выйдешь — исчезнет. И в черных моих одеждах, единственных из кучи тряпья одеждах, в черных брюках и черном свитере, в ношенном дедом моим и моим братом                   укороченном черном пальто (была еще кепка, но потерялась),                   манекены, я брат ваш, я ваш двойник,                   прекрасно-ужасные манекены, рожденный слепым, гораздо слепее вас,                   здесь, в центральном универмаге, где вещи с потрясающим терпением ищут себе единственного — хозяина, где люди невольно влипают в черное одиночество и где зима всего лишь сезон — пусть приходит зима.

В конечном счете и я научусь жить неплохо и ничем, кроме того, что ты видишь во мне, уже не буду, вряд ли и тем, что ты видишь во мне.

И еще научусь писать о других и говорить о себе, говорить о себе как о других. Это будет моя месть поэзии.

Разве плохо она повелевала мной? Не требовала ничего, кроме измены, а запрещала только писать.

Изъян был во мне. Даже в стихах не удавалось заслонить глупостью трусость.

Вот и сейчас нет смелости на последние строки, остается лишь научиться жить неплохо, довольствоваться предпоследними стихами.

И каждый раз, когда призовут к разумной жизни или, напротив, попросят новых стихов, я сниму лицо и всем покажу свою истинную маску.

Вот засыпаю снова, но все напрасно, каждый раз просыпаюсь совсем другой, каждый раз разный. Кем уже не проснусь. Кроме того, кем был, и есть надежда, что буду впредь.                     Не знаю, как долго сплю и сколько раз просыпался. Каждого сна, как бы ни был короток, хватает на сновидения. Каждого сна — на одно сновидение. И в нем

просыпаюсь другой. Засыпаю. Опять просыпаюсь, и снова другой. И вновь засыпаю, в надежде совпасть на следующий раз, в следующей попытке с собой, со своим именем. Неважно, где совпасть — во сне или наяву. Я ведь не отличаю явь от сна и не знаю, когда где оказываюсь. Главное знать, что живой.

Как можно дольше верить, что живой.

Ежедневно, по нескольку раз в день, оплескивая лицо водой, моясь, чистя зубы, я вижу свое лицо в зеркале и не замечаю, как меняюсь, а он видит меня раз в полтора-два месяца: в парикмахерском кресле, где время застывает, и я становлюсь почти вещью на десять минут, на тринадцать, а он сверяет с зеркалом и считает перемены: ни упустит из виду ни седого волоса, ни морщины. Ни одного красного тонкого капилляра в бессонных глазах. И всегда под конец, когда парикмахер обметает с шеи опавшие волосы, я, смелея от того, что опять стану плотью, а его душу через мгновение втянет зеркальная глубь, оставив на поверхности лишь тень, отражение, в который раз тороплюсь спросить: почему ни разу не скажешь,                                        когда я умру? И слышу, как он не отвечает: сколько раз говорил.

Чуть ли не ежедневно переезжая на новое место, ты даже радовался; озябший, проголодавшийся, предполагал, что след путешествий останется где-то, хотя бы россыпью букв на бумаге. Не вышло. Зато ты узнал о тайных недомоганиях странников, чьи силы то возрастают, то падают. Голос жены или дочки мерещится перед сном. Учащаются дежавю. Приступы беспричинной грусти одолевают все чаще. И еще одно чувство — боль, словно теряешь нечто неназываемое, неотъемлемое, взамен получая лишь возможность быть чужим, обладать тьмой лиц и имен. Быть чужим не для других (для них ты и так посторонний), но для себя самого, быть одним из бесчисленных «я», который вступает в незнакомый город. Спрашивает дорогу. Переходит мост.

В эту страну часто тянет влюбляться. Бывает, и ты поддаешься соблазну, особенно если тонет дорога в июльских горах, вьется. «Мои славные, я вас люблю!» — хочется крикнуть придорожной деревне и коршуну, вывешенному, как флаг, на околице, и лесистому склону, откуда он спустился, и вотчине коршуна — небу меж горных вершин, и траве, ждущей кровавых перьев будущей жертвы, и самой этой жертве, что хищник не успел еще высмотреть. Лает дворовый пес, на забор бросаясь. Девочка-замарашка провожает взглядом твою машину. Что делать с внезапной радостью в сердце? Боль — проще, о ней так нетрудно писать, но что сочинить о радости, если справиться с нею недостает ни одиночества, ни таланта?

«Упаси Господь болеть одному, тем более ночью, тем более, далеко от дома. Одному и далеко от дома. Ах, никто меня не утешит, никто не подаст лекарства в тусклом гостиничном номере. Одеялом укрылся, курткой, а знобит все равно нестерпимо, и воды в бутылке осталось едва на один глоток. Упаси Господь болеть одному, особенно если ты мужчина: они в болезни много слабее, они вообще ужасно падают духом, хворая в отсутствие матери, или сестры, или возлюбленной, или жены, хлопочущей со снадобьем в правой руке, холодным питьем — в левой». Ночь, гостиница, одиночество. Страх смерти здесь и сейчас. Долго мерещился в темноте собственный труп, жалко скорченный на несвежей простыне. А поутру стало так смешно и так стыдно.

…А потом и стихи покинули людей.

Выбрали непогожую ночь, когда никто не высовывается на улицу,                                   тайно свернули свой лагерь и двинулись в путь, обрастая по дороге все новыми и новыми соплеменниками.

Скорбные — от того что все так плохо кончилось, И растерянные — потому что их оказалось меньше, чем они думали. Словно последние, чудом уцелевшие солдаты разбитой армии, уныло потянулись они по темным ветреным долинам домой, к далекой стране, надежно укрытой от глаз времени, из которой их — кого раньше, кого позже — обманом выманили.

Их ухода не заметили, потому что стояла ночь.

Их отсутствия не заметили,                                         потому что наступил день.