Озвучь мое эхо, Хронос, покуда считаешь нас, секунды веди на голос, — я площадь пущу в пляс. Из вопля камней брусчатки огнем по хребта мосту, на голос ребер — из пятки по позвонкам взойду.

Смирённому — поцелуя не подарю за так, не верящего — скручу я, пусть учит на мой такт молитву, как пушки грохот, висящую над толпой, и, как сумасшедший город, пусть ищет чужой покой.

Пожар — это солнце!                                 Строясь, секунды сжигают час, озвучь мое эхо, Хронос, пока ты считаешь нас: вот площадь — как Бог в лезгинке, вот — пьяное море ртов, — скорее! Пока не сменили дубинки на изумруды крестов.

Отче наш, иже еси на небеси, я — крематорий, полнящийся грехами. Во мне миллиарды распались, их память спит, но их молитвы, что свитки, пылающие над нами.

Отче наш, иже еси на небеси, я — автострада распятых дорог и линий; стадо железных животных, бессмертных сил пастырь кнутом охаживает в долине.

Отче наш, иже еси на небеси, Я — Будда, Шива, я сын твой и твой прообраз, так огради, укрой, приюти, спаси святое тело моё, не корежь железные мои рёбра!

Отче наш, иже еси на небеси, трубы заводов трубят и склоняются, присягая. Сектант с барабаном в смерть заходит босым, мчится на лифте, в предощущенье рая.

Отче наш, иже еси на небеси, я — электричка, выстуженная грехами, исповедь чистую кладу на твои весы, ибо молитвы, что свитки, пылающие над нами.

Наполни мне лёгкие твоим лёгким ветром, Наполни мой взор энергией — солнца раню, Сооружу пьедестал для ослепительного Завета, Сталь загорится — не шелохнётся мрамор.

Позволь мне не прикасаться к закату Европы, Пыль Азии — далеко, бессмысленная и родная. Я лучше как следует выдохну, и на небесные тропы Взметнётся беспечная тысячецепелинная стая.

Позволь мне к любви подмешать и железо. Наполни мой взор энергией — солнца раню. Уста твои языком отворю, чтобы, мрак перерезав, Состав мой вырвался в невероятные страны.

Кровь тайно изучит собственную историю, Завтра, как радуга, распадётся на странные голоса. Он приближается — новый Завет, которому Трепетом крыльев я присягну в небесах.

Звук разверни, и пусть мысли омоют вершины, Твой поцелуй — у насельников света украден Там, где танцуют без устали Рама и Шива. Там, где родится твой звук, всё окончится за день.

Наполни мне лёгкие твоим лёгким ветром, Наполни мой взор энергией — солнца раню. Сооружу пьедестал для ослепительного Завета, Сталь загорится — не шелохнётся мрамор.

Это их право — родиться несколько раньше смерти, чтобы под музыку на цыпочках семенить, ночью ли, осторожно, путаясь ли в рассвете, в сеть залучая ветер, танец без имени.

Это их право — убить в себе бескорыстно чувство, коли оно бессильно перевозмочь корысть, тридцать лет шествовать в тридесятое царство и, досягнув совершенства, счастия не обресть.

Это их право — выстроить вавилонскую башню с цепью ничтожных бойниц по громоздкой стене, в гильдии избранных перебиваться чушью, реки кроить, всё, что вне, оставляя в тени.

Их желанье понятно: двигаться в пустоту, подгибаясь под грузом, не видя, что слева, что справа, безмятежно уйти в ослепляющую высоту, умереть подле будущего — их право.

Он опять приходит, опять говорит: пиши! Звать его Будда, он курит себе сигарету. Мы уйдем все вместе из города в камыши — В берега озерные, просто пойдем по свету.

Видишь? — люди бездомно с той стороны стены Медленно движутся по заведенному кругу, Их глаза блестят в тишине, голоса темны — Разгляди эти речи, не доверяйся слуху.

Я у Будды спрошу, он знает, как им помочь, Как спокойно пройти сквозь стену, он знает даже, Кто без дома остался в городе в эту ночь, Кто сбежал на заре от городской стражи.

Он мне слово дал, что звук — в пули не превратит, Он мне дал звук, чтоб 108 раз сосчитать слово. Звать его Тантра, напиши стихи, говорит. Звать его Будда, усмехнется и курит снова…

Высоко залетевшие смотрят в корень, измеряют взглядом заминированное пространство, высоко залетевшим — земля с надземельем вровень, и они опекают ее — без отрыва от странствий.

Высоко залетевшие чутким слухом ловят звуки, по-своему имеющие значенье, высоко залетевшим воздух бывает пухом, и железо плавится под их непосредственным попеченьем.

Высоко залетевшие — законники и охранники, высоко залетевшие смотрят вперёд и прямо, высоко залетевшие сеют предгрозовую панику и расправой грозят неправедным и упрямым.

Высоко залетевшие почти поименно знают, с кем бороться, кружась, выходят из окруженья, горько грезя, уже приближаясь к раю, о земном несбыточном притяженье…

Я волк святой, долину серебристую пробежав, чувствую жа(-а-а-)р, долю свою ожидаю неистово из рук Твоих, Святый Боже! Я заложник собственного дара и сторож ему, (а)уууууууууууу, молитву к Тебе да обрящу я, мою мольбу прими святую! Свидетель мне — солнце палящее. Глаза блестящие, сквозит напрямую блаженный и жестокий зверя взор. Увернулся от многих опасностей, босоногий ветер меня не догнал, когда я бежал по следам горячей жертвы. Вот вам вера и поверья святых волков. Вот их улов, таковы выси, в которые их швыряли. Не верю в клятвы, но знаю: полна чаша сия, которую защищаю, как страж Святого Грааля. Я волк! Я вхожу в раж. Испытать хочу цену бдения или в горло вцепиться, коль волю мне дашь. Я эти звуки, сгущенные в тучи, воем отгоняю к небесам. Там я свободен, я не боюсь. Мне награда и кара мой брус — дороги длинные да нехоженые. Святый Боже! Я заложник собственного дара и сторож ему, (а)уууууууууууу, искреннюю мольбу прими святую…

Раскатай меня катком лета, Раздави меня танком весны. Я — постель. На моей груди лежит писатель. Подаю сигаретку, Чтобы он, сочиняя, курил. Иногда я листок за листом Пожираю термитом; Термину Легким касаньем вправляю хребет. Я — весы стихопрядам И поэтам — весы. Я — кран подъемный: Много лет Вздымаю строчки ввысь. Табаком угощаю поэтов, Возлежащих У меня на груди, Чтобы лист за листом Воздвигали Стихов небоскребы. Того, кто не смог убить в себе стан тирана, Того, кто не смог сломать тонкий стан Тираны, Того, кто не смог избавиться от Индостана, Того, кто не смог избегнуть Узбекистана, Того, кто не смог взлететь из Афганистана, Того, кто не смог бежать из Тбилисистана, — Раскатай его катком лета, Раздави его танком весны.

У самолета, висящего в небе, словно                            крест, норов — по-мужски — крут; у него есть пули в запасе вместо                            слов, — и пилот, улыбаясь гордо, на бреющем — ранним утром — проносится над блестящей лысиной города.

У самолета, висящего в небе, точно                            крест, по-мужски — горяча страсть; петлей ли страшит он всю сволочь и бесто-                            лочь, прочесывает цирюльником на вираже ли завшивевшую голову власти, скурвившейся и предчувствующей свое поражение.

У самолета, висящего в небе, словно                            крест, воля тверда — по-мужски; у него есть бомбы в запасе вместо                            слов, — в нечестивых прицельными отстрелявшись, на неправедных должное скинув, вольной птицей ввысь — налегке — устремляется.