Я вышел на улицу, — жаром прижатых лоточников-беженцев гомон слышней, чем шелест листвы и чем щебет пернатых, — и вижу я старых-престарых людей. Эй, молодка! Вижу я старых-престарых людей.

Поднялся на ветреный склон, — за спиною с убожеством всем и с беспечностью всей остался мой город, подверженный зною, — и вижу я старых-престарых людей. Эй, молодка! Вижу я старых-престарых людей.

Пошел мостовых по брусчатке, — что стая сквозных в шевелюре древесной галчат, вязь шрамов на грубой коре созерцая, без умолку старые дети кричат. Эй, молодка! Дети со старыми лицами в ряд.

В жилище вступил, — процветали в том доме мужчина и женщина прежде того, — старик предо мной со старухой, и кроме них больше не вижу уже никого. Эй, молодка! Старик со старухой, — больше не вижу уже ничего.

Состарилось детство, лучи постарели, состарился мир и все сущее в нем, — бредет, вся дрожа и шатаясь, без цели старуха по плитам, омытым дождем. Эй, old woman! Зачем на меня ты так смотришь большими глазами поблеклыми, — я ничего не должен тебе, не виновен ни в чем.

Твое ли я помню роскошное тело, твоих ли волос разливную волну? — жила ты у моря и счастья хотела… Я кровопролитную помню войну, помню гиблый шквал, оползень, землетрясение, помню того старика, что подсчитывал мертвых: сколько в телегу их ляжет, в одну.

Со всем ты, старик, распростился, что было, угрюм и потерян, со всем, что грядет. — Под ливнем, чья всеочистительна сила, шагает по городу старый народ, по улицам старый-престарый народ. Эй, молодка! Не видишь? — смотри, дух испустит вот-вот старый народ.

Грязь разгоняют по городу автомобили. Дворники держат наготове мётлы, что копья, — площадь и улицу пробили чуть не до дыр, — и дальше ползут, червей подобья.

Ими крыши пронзённы, лестницы просквожённы, рельсы и шпалы, платформы в заплеванных урнах. Ночью в проткнутые вагоны ветр врывается, свет далеких морей лазурных.

Солнце разлада, солнце упадка, солнце брена. Дворники, взбесясь, из себя выходят открыто, — кто же они, чтоб так презренно все мое изрешечивать прошлое как сито?

Грязь разгоняют по городу автомобили, дворники ж держат наготове метлы, что пики. Сора собранного и пыли груда — солнце мое, раздробленное на блики.

Мой друг покойный, повстречавшись, сказал: «Свой город никак оставить, я оставить, не мог оставить!» — Его загробной речью, словно мечем, распорот, хотел бежать я, но напрасно, — не смог оставить.

Как странно! Больше, — я воскликнул, — от сна такого себя избавить, мне избавить, нельзя избавить! Мой друг умерший все твердил мне стальное слово, что не оставить, — я ж оставить, не смог оставить.

Душа дрожала то протяжно во мне, то кратко, — скворец ли черный так трепещет иль пестрый дятел? Как странно, — будто чувств лишился всех без остатка и до последней все копейки добро растратил.

Ночью меня суемудрые мучили музы, голову то горяча, то мороча напрасно, а на рассвете в квартиру бескрылые мухи вторглись ко мне и, косясь, прожужжали: «Ужасно!»

Утренний гул их пугал, заставляя про муки вспомнить, — ведь крылья развеял им ветер с востока, точками глав шевелили бескрылые мухи и раздраженно жужжали: «Все в мире жестоко!»

Я, отвернувшись, пошел коридорами мрака, слушал, как в трубах журчали тревожные воды, сквозь полудрему внимал, как средь шумного праха тихо впотьмах тараканы вели хороводы.

Вышел на кухню, где все мирозданье с плотами туч и домов островами увидел в оконце, — россыпь висела весенней мошки на платане, ярко сверкало лучами огромное солнце.

Мир посмотрел на меня из проема фрамуги, как на врага и лжеца, упрекая безгласно, а по углам копошились бескрылые мухи, горбясь и крючась, и злобно шептали: «Ужасно!»

Ужас и жуть им горошины глаз распирали, глаз, состоящих из черных полосок и белых, раструбы ли хоботков, иль тугие спирали дыхалец их, то бегущих, то оцепенелых.

Выглянул я из окна, — одиноко дремучий старец с котомкой шел прочь от греха и соблазна, а по карнизам, размножась, бескрылые мухи ползали, жвала сужая: «Ужасно, ужасно!»

День пуст, и ночь пуста, и утро пусто, и вечер пуст, и жизни миг любой, и все предметы зримые стоусто твердят о смерти мне наперебой; отрава страха, горечь расставаний впитались в них; и мысль насквозь ясна, что тьма сокроет призрачный и ранний луч всех надежд, а жизни грош цена; все чувства, нам присущие, едва ли не верные небытия сыны: живущие друг друга прозевали и ветром кто куда разнесены; есть свет, от сотворенья неизменный, но он с тех пор иного не явил; день пуст, и ночь пуста, и всей вселенной наполнить смыслом их не хватит сил.

Пусть скажет: «Слишком складно ты глаголишь! — мне кто-нибудь с усмешкой на устах. — А не самовлюбленных ли всего лишь ты гимн поешь и развеваешь флаг?»

Солнце — словно всмятку яйцо, вершины. Снизу, в долине, — каменных зданий россыпь. Ряд домовин, по холмам виляет дорога. Мы по ней и взъезжали в автобусах похоронных. Вот и кладбище Мухатгверди. Слышен тревожный вопль мертвецов: «Не входите сюда! Не входите! Занято всё! Для вас не осталось места!» Сверху, на плоскогорье, — озеро. Джвари — как на ладони. Лишь Духа нигде не видно. Ни на земле, ни на небе. Поскольку небо — тоже часть составная этой планеты. Вот мы и в каменном царстве. Среди кипарисов. Птичий помёт на столах. Тревожный вопль: «Не входите!» Землю разрыли, взрезали, разворошили. Жадно в нее остриями врезались. С каждым новым ударом холодный металл вонзали в сгнившие печени чьи-то. Дважды умерших распотрошили безжалостно. Вскрыли землю. Нашего Дато в ней бережно уложили. Рядом, на лугу, кипарисы стояли безмолвно. Небо, тишина — безмятежной подобье картины, где самого Творца ни в одной детали не видно. Точно фотография — подробная и цветная, созданная проявлением жуткого негатива. Ночь бессолнечная, ночь солнечная. Я к ночи этой всем существом своим давно пристрастился — так пристрастился, что не разделить. Могилу замуровали. Потом пошли поминать, поспешили вниз, в подземелье, к накрытым столам спуститься.

Мчится река большая, вьётся в русле глубоком. Сыплется хвоя сухая, бьётся в речном ложе. Я проходил всю жизнь по ледяным дорогам, Сонных муз распекая: ведь я человек тоже!

Здравствуй, сторож витрины тёмной, в шинель одетый, Словно в ночной морок, на летаргию похожий, Ведь я человек тоже — здесь, в городе этом? Он отвечает эхом:                            — Ведь я человек тоже…

Вижу: моей тетради листья летят над нами, Рвут их и запускают птицами в небо дети. Мир одичал, дети выросли дикарями. Что в них от человека? Кто за это ответит?

Мчится река большая, вьётся в русле глубоком. Сыплется хвоя сухая, бьётся в речном ложе. Я проходил всю жизнь по ледяным дорогам, Вот и настиг случай — и лихорадка до дрожи.

Эту квартиру, что мне знакома Всю жизнь, запущенную, пустую, Прежде казавшуюся огромной, А после узкую и чужую; Этот теней блуждающих город, Где призрак облака проплывает, Где то куражится страх порою, То сумасшествие мозг взрывает; Кошмары этих тягучих улиц С горьким лицом, безликой судьбою; Свет — непривычный холодный утлый; Ветер, тень твою рядом со мною; И своё имя я вспомню где-то, Кем-то окликнутое когда-то, Как мечту несбывшуюся детства, Дальний звук, печальный глуховатый.

Я жонглировал словами у замёрзшего окна. Ветры зимние стонали, и ночная тишина Отвечала долгим эхом. Там, в подъезде, мрак и лёд. Я жонглировал словами эти ночи напролёт. Где-то там, в подвальной гнили, в груде хлама и старья, Пёс от боли извивался наподобие червя. Эх, судьба, — опять сплетаешь нить в запутанный клубок! Мне от горя и злосчастья не закрыться на замок. Зачумлён подъезд. Взлетаем на неведомый этаж. Над антеннами нависло небо — жестяной шалаш. Цирковые акробаты кувыркаются в ночи. Провода для них — канаты. Спишь? Так хлопай и молчи. Где-то там, в многоэтажке, просыпается малыш. Мать к нему — качает, шепчет: «Спят вокруг, а ты шумишь!» Спи, малыш, чего бояться, если за окном в ночи Просто страшно скалят зубы жестяные циркачи.