Вот-вот ночь началась и лягушки покидают свою дневную обитель И через сотни сантиметров направляются к прудам, лужицам, канавам; Они должны преодолеть полное неожиданных встреч и противоречий расстояние, С каждой минутой изменчивое, поскольку Их направление не управляется разумом, тем более, инстинктом. Они, отдавшись во власть логике воздуха, С видом делового человека перемещаются из тьмы во тьму и так приближаются к ночи. Их тела разыскивают друг друга, но когда обретают, удивляются. В чем их нужда посюсторонняя? Очень во многом, Но только тогда, когда мирно перемещаются к будущему, Так, без ожидания чего-то, значит, ничто и не пребывает в бытии пред ними; Они выходят и возвращаются туда, откуда вышли и куда вновь возвратятся. И вот, только что выстроила ночь разбредшуюся армию лягушек, — Их направления управляются протяжным внутренним зовом, Той гармонией вечного голоса, которой они Воссоединяются с ежедневным своим бытием. Так было вчера, так будет всегда: Они выходят из прудов и лужиц только затем, Чтобы вернуться к прудам и лужицам, Обзаведясь всем тем, чем в прудах и лужицах не обзавестись. Это то знание, которое делает непригодным для них не мышление, А желание мыслить и вечный страх, что прогресс прерваться может. Их сердцебиение учащается только тогда, Когда приближаются и видят уже воду и друг друга.

…Что оно сегодня повидало, Каких, скажем, птиц наловило мое уставшее воображение В этом косом лесу, где его страх не должен Надеяться, что — угасший — возродится, И, как потухший огонь, чьей-то рукой воспламенится?

Ничего, совсем ничего. А сейчас, когда ночь опустилась, хоть на что-то, наверное, набредет, Но что-то такое, отставшее от своих здоровых собратьев, Что, конечно же, будет не тем, Чем днем оно должно было предстать.

Сверчков увядший ритм С любовью повторяет дневное горение;

Уже пройденному и в воображении чуть превосходящему Дневное напряжение На мою тень указывает, В которой луна некий отрезок времени заперла.

Прежде чем свершить это, луна, конечно, Более благостных намерений была полна, Но убедившись, что не справиться ей с этим, В моем унявшемся, без надежды, воображении Так поспешно и надежно поселилась, Что взор мой ухватил лишь времени малейший фрагмент, И фрагмент этот мне лишь лунные желания явил…

Все же, если я и подражал кому-то, Подражал отхожему месту, деревянному домику, Подражал вот этому узкому домику, конкретному отхожему месту, Покосившемуся не от ветра, не от дождя Или от целой серии непогоды, А от всей совокупности, И даже не от всей, А от совокупности, подразумеваемой в идее, Из которой родился план отхожего места. Следовательно, я подражал всему и каждому, Позволяющему быть использованным до сотворения Или, скажем просто, задолго до реализации в практике, Т. е. все еще пребывая в идее.

Его глаза расширяются безмерно, без нас, Чтобы в чем-то конкретном признаться, а Он, Он в ветряную погоду пришел, в ветряную погоду Он Пришел, чтобы сказать что-то, Когда ветряная погода унесла, Тогда Он явился сказать что-то, Мы смотрели туда, куда его ветер унес, А его голос был с нами, здесь, Поэтому мы знали, что он пришел

Сказать нам конкретное, зыбкое что-то, Нам, один из которых есть тот, Кто пришел в ветряную погоду хрупкое, Конкретное что-то сказать,

Кто был одним из нас, Кто меж нами На глубокий сосуд походил, Кто пришел, чтобы сказать,

Чтобы открылось нам, что Он должен сказать, И нам что-то сказать, Нам, где каждый был тем, кто В ветряную погоду пришел, Пришел, чтобы сказать,

Когда наши глаза расширяются И в откровении тонут В тишину, созревшую к свершению слова,

Нависшую как воздух Перед большим дождем, как Как неприметная Любовь всесказительница,

Не Ему одному принадлежащая, которую Ему пересказывать, Одному из нас, Который пришел сказать что-то,

Сказать, Что меж нами словом свершилось

И не настигло нашего слуха только затем, Чтоб ветер унес того, кто пришел, В ветряную погоду пришел,

Чтобы сказать то, что-то чтобы сказать, Что в ветряную погоду словом свершилось, Что осколочное порхание, один этот простой осколочный танец На глазах у наших рук унес

Глубокий сосуд, зовом разлетевшихся осколков Из наших рук похищенный, Чего нашим рукам в ветряную погоду не достало, Дабы словом свершилось, чему нами понятым, нами сказанным быть полагалось,

Когда Он в ветряную погоду пришел, Он один когда пришел В ветряную погоду сказать что-то, Он, Он один сквозь ветер когда ступил к нам.

И все же, куда могли исчезнуть мои сомнения, Где они во мне и какими путями управляют, куда направляют мое равнодушие, Вызванное сознанием, что каждая принадлежность к женскому роду полна верности, В тени горбатых ног которой от земли тянутся отроческие наши глаза, Некогда невинно торжествующие, а теперь, на исходе всякой трезвости, Жаждущие подведения итога и классификации? Но Они живут в своих желаниях и опережают то, к чему сердцем стремятся. Они сами с собой изменяют памяти, которая все еще чужда им, Все еще не может вместить в себя новую скорость их движения, Новую, приметную комбинаторику условностей. Где они пребывают во мне? Не солнечного света, жары остерегается ее правда, Нашедшая приют в тени моей мужской скорби, И так стережет расстояние между принудительностью игры и тем голосом, Частота которого зависит от изменчивости все того же расстояния, Которое, со своей стороны, вовсе не исключено, что управляется согласием Между ее игрой и ее игру окружающим моим голосом, Высота которого ежедневно расширяет границы игры, Ежедневно отнимает силу у ее беспомощности. Но Осевшей на дно моей памяти, ей, моей возлюбленной, Никогда не быть вечно обиженной этой вот буйволицей, Которая смогла одарить независимостью себя, глазастую и ушастую, Идущую дорогой, по которой, Не может ходить ни одно полное цели существо. И именно тогда, Когда мы объемлем возможность не быть совершенными и полными. Или лишиться, постоянно чего-то лишаться — Нам дается возможность постичь В себе автономию этой вот буйволицы, обиженно глазеющей В направлении чего-то от нас же утаенного, ее тягучее волнение, ее оргазм, — Среднеарифметический между нашим и ее словом, Существенный и крутящийся вокруг оси биологического времени, Чему подчиняемся вопреки собственной же чести, также Соблюдая правила, как против тысячи других условностей. Так вот — любит, кем сейчас являюсь.

Был я возбужден. Всю ночь боролся с дьяволом. Теперь устал и стою здесь, в каменными стенами огражденном в моем царстве, В той моей жизни, которую плющ ко мне ведет.

«А Он объял его тогда, когда нас там не было, Когда время то не было по миру рассыпано. Он во славе вступил в Иерусалим, Сегодня Он во славе вступит в Иерусалим».

В глазах тех, кто сейчас нами изображается, Движется нищета и отражено безграничное пространство, Которое объял Христос, Объял каждую секунду, Которую мы полны им.

«А тебя я должен спросить, почему отчуждаешься от этого славного праздника? Какой ответ даешь ты Господу за твои грехи, В которых не покаялся? Почему отчуждаешься от этого славного праздника в себе?»

Он есть глаз, который читает только ту книгу, Которую закрывают и не читают больше. И я это знал: тому, что там происходит, Я должен учиться заново. Заново.

«В памяти имеется все, Все кроме того, что должно родиться, Вот, сейчас, вот, в эту минуту должно родиться».

Нами означаются простейшие истины: Они друг с другом сводят ликующие взаимопонимания, Существовавшие к обнаружению теми, Кто нами изображается.

Послушай, послушай, Кого вспоминаешь, Кто в моем лице в тебе живет, Тот уже умер.

Его руки разводят огонь не к чьей-то жажде И не к сказанному слову. Они к покою друг друга ищут, Запутавшиеся друг в друга Его руки к вечности друг друга ищут.

Послушай, послушай, на твоей тропе давно зацвела тишина И своим шелестом угощает смирившихся с чужой усталостью, Кому лицо покрыла улыбка, улыбка.

«Через грехи, Через грехи, способные к исчезновению и пророждению вновь, Собрался я в пропасть».

О чьих же грехах говорили, радость моя? Кого искали безымянными птицами полнокровные поля, Которые не помогли моей душе, Которые меня не спасли?

Чем же я назвал все то, что опережало нас, Друг друга оттолкнуть велело? Как же я назвал то время, которое меж нами стояло, Слезу, которая не приняла тебя?

«Да и зачем им нас обманывать, спящими прикидываться? Ведь достаточно им сна единственного, в котором мы ко встрече с ними Пребудем».

Разве не в тебе соберется все, Чем ты и здесь много раз заулыбалась в лице твоей борьбы со словами, На что смиренно, смиренно глядел мой протяжный левый глаз, Моя покорная мимолетность.

Ты должна выстоять свою смерть повсюду, Вокруг меня повсюду, И в том дремучем лесу, и в словах, и во мне, Вокруг меня повсюду.