Мальчик, иди домой, Чего тебе здесь слоняться, в кварталах, набитых эхом, Где торчат унылые сутенеры И, засунув руки в карманы, насвистывают старые песни. Мальчик, иди домой, очень тебя прошу, Позавчера здесь убили человека и отшвырнули, Словно вернули туда, откуда он в эту жизнь заявился. Так закончилась игра в карты при лунном свете, И крапленые листья карт разнес ветер, Как сожаление об убитом…

Мальчик, иди домой, Если, конечно, есть у тебя дом, А если — нет, Если весь этот мир тебе — дом родной, Тогда — что поделаешь, Остановись на мосту, посмотри сверху на Мтквари, Как переполнены воды костями блудных сынов, Как медленно разворачивает, расстилает длинные волны Река под мостом. Что она предрекает тебе? Погребение? Счастье? И об этом подумай.

Мальчик, иди домой, Там тебя встретит всесильный дух нищеты И беспомощность родителей. Глянь на мир печальными их глазами И увидишь на мостовой полночи — каменной, мертвой, Как шуршит твоя же подошва, Как в зимней стуже или в безмолвном глухом ожидании лета Прислушиваются — вот! он идет, Ночь вращается вокруг острия ножа, содрогается вывеска, Меж деревьев дрожат витрины, Кандалы ночи надеты на все — На гастрономы и парикмахерские. Мальчик, иди…

Здесь уже закончен дневной спектакль, — Из магазина выбралась крыса И проскользнула за стекла мужского зала, Прошмыгнула в огромных стогах волос, Пронесла на мелких лапках толстое тело И залезла в заднюю комнату, Где наткнулась на охваченных похотью парикмахеров, юношу и девушку, И узнала о странностях любви.

Иди, мальчик, домой, иди, Ночь безжалостна, прохожие крестятся, Воздух стоит стеной, на него доверчиво Облокачиваются измученные за день, Но машины не останавливаются здесь. Куда мчатся в полночь машины? — На свет. Куда мчатся в полночь машины? — Во тьму. Куда мчатся в полночь машины И черные, невидимые шоферы? — В никуда.

Иди, мальчик, домой, иди, И если нет у тебя ни дома, Ни родителей,— Чтобы ждать в полночь стука твоих шагов, — Сторонись хотя бы этого предместья.

Город полночный, город полночный, белых огней залитый зыбким Светом, на плитах твоих, простершись, вот я, простертый, лежу с улыбкой. Город полночный, я и не ведал, что так, с твоей мостовой пространной, Вымерзшей, можно глядеть на звезды, можно глядеть на звезды так странно. Город полночный, город полночный, бледных огней залитый зыбким Светом, на плитах твоих, простершись, вот я, простертый, лежу с улыбкой. И не понятно мне, не понятно — Ад предо мной или сад Эдема, Как же горят фонарей слепяще лампочки — мостовых диадема, Как преломилась юность, как пала, хрупким к земле приникла растеньем, Как оказался в лоне кромешном ночи — слепленный из светотени? Душу зачем тревожило прежде этих холодных огней мерцанье, В час, когда комнату разрывало света продольными изразцами? Сам ли хотел, иль это манила тайная сила и предрекла мне — Долго глядеть из окна, так долго на мостовой покатые камни? Город полночный, город полночный, вера в тебя оказалась зыбкой, Все же на плитах твоих, простершись, вот я, простертый, лежу с улыбкой.

От начала мир таким был создан, Все уже предрешено не нами — На петле повесили под звезды Жертву, как козленка на закланье. Наискось потом ножи точили, И луна, глядящая с наклоном, Освещала место, где забили, Точно пса, козленка под забором. Точно пес, луна тряслась, вдыхая Горный воздух, с кровью перетертый, В нем кричал как будто кто-то — Каин! — И натравливал — ату! — кого-то. Собрались мужи земные, низкий Под луной воздвигли стол огромный, Проломив ее, — и стек на доски Свет и в трещинах скопился темных. Мясо в клочья лапами порвали, В темноте над жертвой лбами бились, Мрачные сидели и макали В кровь луны, сжирая что осталось. А потом вино текло рекою, Затопляя все, и в пляске пьяной Каждый топал по луне ногою — По языческому талисману. Лунный свет в руках перебирали Так похожие на сумасшедших, — Став сынами мрака, поминали И скорбели обо всех умерших.

Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор. Только тусклая лампочка еле тлеет, где вход, Дверь одна и одна луна светит в одно окно. Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор. Радость — миг, но и она оборотится бедой, Ибо, знай, что всегда — сладость и горечь — одно. Все, что есть — это один сумеречный коридор, Лишь одна женщина, пуля, лишь один разговор, Путь один, прочее только призрак того и сор. Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор — Дверь одна и одна луна светит в одно окно.

Здесь раздастся ночью речь мертвеца У каштановых деревьев, возле шумной воды. Здесь раздастся ночью речь мертвеца Пустоту наполнит ветром, светом хлынет седым. Здесь раздастся ночью речь мертвеца В темной зелени, сквозь мертвенной аллеи просвет, Чья рука во тьме мне будет мерцать И со вздрагивавшей ветви лист иссохший сорвет. Здесь раздастся ночью речь мертвеца Миловиден, свежестрижен, только-только побрит, Здесь раздастся ночью речь мертвеца Лишь во взгляде будет горечь чуть заметно сквозить. Помнит Мтквари каждого мертвеца, Тяжко двигаясь и вяло по течению вверх. Пресных слез ему не надо с лица — На брегах он жаждет видеть — праздник умерших всех. Здесь раздастся ночью речь мертвеца Затрудненная печалью, нежным вязким теплом, И подобны отраженьям зерцал Искаженных станем с краю, где лазурно-темно. Здесь раздастся ночью речь мертвеца Будем мокрыми губами разговаривать мы, Как круги, зыбящи гладь озерца, Возле рта слова завьются слепоглухонемы. Здесь раздастся ночью речь мертвеца Покачнется даль, как ложе, где темнеет лазурь, В топи глаз погасших цвета свинца, Промелькнет и вновь исчезнет отблеск выцветших зорь. Здесь раздастся ночью речь мертвеца — Разволнованные кроны разметут лунный круг, Чьи следы во тьме мне будут мерцать — Мой мертвец, мой собеседник — старый преданный друг.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, — Как один из прихожан пустился в пляс.

Все к шиповнику направились бегом, — Натянул рассвет багряный балахон.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, — Под деревьями рассвет улегся в грязь.

По земле мы стали бить ногой босой, Как крестьяне, чтобы дол залить росой.

Бабы бедрами громадными трясли, Отдаваясь деревам, опять в пляс шли.

Мужики, большие скинув пояса, Ну деревья жаркой пляской истязать.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, — Мы к деревьям вышли и вступили в пляс.

Я березу заплясал там над рекой — Только бабы переполнились тоской.

Над землей тогда ручищами подняв, Надругавшись, в поле бросили меня.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, — Как один из прихожан пустился в пляс.

Бабы вытоптали поле дочиста, — Пятки прыгали, как сто овечьих стад

Наполнял рассвет их грудь, как молоком, И светился каждым аленьким соском.

Лишь у церкви воздух спекся загустев, — Обессилев, повалился я у стен.

В одном из кварталов города Жена зарезала мужа И положила на стол окровавленный нож. А потом, как случается, — Взяла и спрятала нож, И спрятала тело, И спряталась, подглядывая в узкую щелку. На столе осталась мокрая тряпка, Осталась ложка с глиняной ручкой. Осталась линия солнца с ножом и каплями крови.

Пришли товарищи мужа И в многоэтажном подъезде Подняли переполох, подобно флагу. Переполох поплыл вдоль стен отвесно И просочился в квартиры соседей. Это случилось в то самое время, Когда пустеют служебные помещения, Когда перезрелая гроздь пассажиров Удесятеряет тяжесть троллейбуса (То есть, это случилось днем). Муж ничего не сказал товарищам, Потому что договорился со смертью: Смерть получил как нечаянный дар, Хотя не учел метаморфозу собственной селезенки. Товарищи разнеслись по пустым комнатам, Раскатились, точно пестрые паласы, Товарищи задымили вкусным табаком, Товарищи осудили бессловесную жену, Жена предъявила товарищам свои руки, Жена предъявила товарищам свое тело, Ни одной слезы не обнаружили у жены. Товарищи деловито повели плечами, Плечи приняли деловой вид И, ощутив себя уверенно, принялись расхаживать взад-вперед. Плечи и руки товарищей мужа, Посовещавшись, купили водки. Водку всегда любил и усопший, Но у него не было желания выпить. У него на лице было нежелание. И его товарищи выпили водку, И ушли домой, и тут же уснули. И жена спала. И муж спал. И луна спала наполовину, А потом быстро пошла на убыль.