I

Каюсь, за последние два-три года западная фантастика мне порядком поднадоела – итог неожиданный, грустный, но, если вдуматься, совершенно естественный. Еще в ранней юности мое поколение было зачаровано магией англо-американской – в первую очередь; но и зарубежной вообще – НФ, первыми, прорвавшимися к нам в начале шестидесятых, книгами Рэя Брэдбери и Айзека Азимова, повестями и рассказами Саймака и Джоунса, Киза и Годвина, Лейнстера и Хайнлайна… Это было так непохоже на привычный – пусть и увлекательный по-своему – мир отечественной фантастики. Наши сердца отнюдь не охладели ни к Ефремову, ни к братьям Стругацким, но… За этим «но» для великого множества читателей открывался «необъятный двор», откуда можно было попасть в самые что ни на есть «невероятные миры». И мы нимало не задумывались тогда над тем, что все эти рассказы, повести и романы достигали нас, просеиваясь сквозь фильтры переводческого и издательского отбора – о третьем, цензорском фильтре, я сейчас не говорю; работая в противоположном двум первым режиме, он преимущественно отсеивал лучшее, и нынешний книгоиздательский бум лишь компенсирует потери, причиненные его деятельностью. Но первые два, как правило, – случались, разумеется, и ошибки – отсекали не только худшее, но даже посредственное. И потому за пределами идеологических ограничений мы все-таки снимали сливки западной НФ. Ныне же эти сливки разведены не то что молоком – я бы сказал, даже обратом; и потому пришло время не впиваться в каждую попавшую в руки книгу, а выбирать. Но прежний стереотип действует – невольно хватаешься за все подряд. И вот печальный итог – расплата за забвение «постулата Старджона», этого прекрасного фантаста, одного из столпов и отцов-основателей «золотого века» американской НФ, у нас до сих пор не слишком известного; постулата, гласящего: «девяносто процентов всякого явления суть хлам» (в оригинале словцо использовано более крепкое, но врожденная бонтонность не позволяет мне его употребить). Раньше мы получали если не исключительно десять оставшихся процентов, то, скажем, пятнадцать; ну, двадцать; теперь же – без разбору; и это не говоря уже о весьма сомнительных достоинствах большинства переводов…

Но тем больше радость, когда в руки попадает книга, несомненно относящаяся к тем самым десяти старджоновским процентам, и наступают празднество души, пиршество ума и ликование сердца. Все эти ощущения я испытываю всякий раз, открыв любую книгу Роберта Энсона Хайнлайна.

Удивительное дело: Хайнлайн умеет быть очень разным. Он находит абсолютно несхожие темы и сюжеты (случаются, конечно, и однотипные серии, вроде «Историк будущего», но – именно серии), умудряется менять стиль и язык, даже идеологию (прошу не расценивать как бранное слово!) своих книг. Особенно показательны в этом смысле два романа: «Звездные рейнджеры» (1959), название которого правильнее было бы перевести как «Звездная пехота» – по аналогии с морской и «Пришелец в чужой земле» (1961) – названием послужила часть тринадцатого стиха пятнадцатой главы «Книги Бытия».

Хотя оба романа были удостоены премии «Хьюго», пожалуй, наиболее престижной в США, присуждаемой Всеамериканской ассоциацией любителей фантастики, тем не менее критики и поклонники НФ сломали, наверное, не меньше копий, чем разлетелось их в щепы на всех рыцарских турнирах двенадцатого века, пытаясь понять, как мог один человек написать столь разные, столь полярно противоположные романы. За первый Хайнлайна обвиняли чуть ли не в фашизме, милитаризме и пропаганде насилия; второй, насыщенный философскими рассуждениями, вскоре стал Библией американских хиппи во время «студенческой революции» шестидесятых годов. А Хайнлайн, словно насмехаясь, уточнял: «Я не только написал обе книги, но еще и работал над ними одновременно. И некоторые из набросков к первой были использованы во второй… Обе они явились откликом на современное состояние общества». Только, добавлю, с разных точек зрения, хотя их и объединяет дуализм любви и долга, переплетенных в обоих произведениях так же туго, как и в реальной жизни.

Три романа, объединенных книгой, которую вы держите в руках, тоже являют три весьма несхожих лица Роберта Хайнлайна.

И тем не менее, попадись мне растрепанный томик без начала и конца, уже на второй или третьей странице я распознаю почерк Хайнлайна. Хотя далеко не убежден, что сумею объяснить, как и почему. Просто за каждой его страницей стоит личность автора. Увы, встречаясь порой с книгами, написанными даже с большим литературным блеском, сказать этого с такой же уверенностью при всем желании нельзя.

 

II

Этот феномен Хайнлайна занимал меня с юных лет – с тех самых пор, когда мое знакомство с его творчеством ограничивалось несколькими рассказами да коротким романом «Если это будет продолжаться…» (1940), переведенным у нас с жесточайшими купюрами – вот он, тот самый третий фильтр, в действии! Но понадобилось немало лет, хайнлайновых книг и статей о писателе, чтобы более или менее разобраться в природе явления. Причем выяснилось, что искать объяснение следует не в литературных приемах, не в фантастических идеях, не в сюжетах, а в человеческой сути автора.

Вот давайте и поговорим о душе.

С тех самых пор, как глазам высадившихся у Плимут-Рока отцов-пилигримов открылись необозримые пространства Нового Света, в менталитете американских колонистов, – а затем граждан США – все большее место стало отводиться понятию challenge, вызов.

В нашем, российском сознании слово это имеет совсем другую эмоциональную окраску. Если оставить в стороне отважный, благородный, короткий вызов на дуэль (да и тот опошлен сперва нелепым вызовом Ленского, а теперь еще и клоунадой Жириновского – при всей несопоставимости этих личностей), так вот, если оставить дуэли в стороне, вызов в нашем понимании носит окраску или негативную («Вася, не веди себя вызывающе!»), или патетическую («наши героические полярники бросили вызов Арктике»). Как известно, хрен редьки не слаще.

Для американца же вызов – понятие основополагающее; одно из основополагающих.

Прежде всего, он диаметрально противоположно направлен. Арктике безразличен вызов героических полярников; она – стихия; она вне морали; она не может поднять перчатки. Пири и Кук не бросали, а приняли вызов Арктики – и победили. Человеку может бросить вызов все: стихия, закон природы или человеческое установление, наконец, другой человек. И всегда найдется тот, кто этот вызов примет, кто воспримет его, как лично себе адресованный – путешественник-исследователь, изобретатель, шериф или просто борец за справедливость. Он принимает вызов и выходит на единоборство. Выходит, чтобы победить. Любою ценой.

Последнее, впрочем, не совсем верно. Существуют все-таки некоторые ограничения. Читатели американских детективов, вестернов, триллеров, фантастики – именно в этих жанрах, герои которых всегда действуют в экстремальных обстоятельствах, вызов проявляется наиболее ярко – хорошо это знают. И имя этим ограничениям – десять заповедей.

Герой может убить – но не первым; это самозащита, месть, воздаяние, торжество попранной справедливости. Он может украсть – но чтобы вернуть похищенное, например. И так далее.

Главное же – вызов предполагает личное восприятие. Он всегда обращен ко мне лично. И принять его должен я сам – не полагаясь на какие-то федеральные службы и общественные институты. «Не знаю, – говорит один из героев «Магии, Inc.» (1950), – как лучше поступить с этим дерьмом; пропустить их прямо сейчас через Бюро Контроля за Бизнесом или же заняться ими самим. Соблазнительно!» Он немножко кривит душой, ибо знает, что непременно займется сам.

Не стану множить примеров. Вглядитесь в поведение полковника Бэзлима или Тора Радбека из «Гражданина Галактики» (1957), в действия великолепного Лоренцо Смита из «Двойной звезды» (1956), тоже, кстати, удостоенной премии «Хьюго», – и вы легко убедитесь, что все их поступки и решения являются ответами на вызов. То же относится если не ко всем, то к подавляющему большинству героев книг Роберта Хайнлайна.

Конечно, на самом деле вызов – по сути своей понятие общечеловеческое. И Колумб отвечал на вызов Моря-Океана. И российских первопроходцев в Сибирь не только царская воля гнала. И Брусилов, Русанов, Седов ощущали вызов не менее остро, чем Кук и Пири. Но только в Америке он оказался сформулирован столь четко; только там он стал неотъемлемой частью национального сознания. Хотя, разумеется, и там всегда сыщется множество людей, к вызову невосприимчивых. Понять, почувствовать, что вызов адресован лично тебе и никому другому – дано не каждому. Это все-таки удел избранных. И Хайнлайн относится к их числу.

Судите сами. Окончив курс в Университете Миссури, Хайнлайн успешно сдал экзамены в Военно-Морскую Академию США в Аннаполисе. История, сама по себе способная послужить сюжетом нравоучительного романа для юношества – ведь для того, чтобы только быть допущенным ко вступительным экзаменам в это заведение, необходимо заручиться рекомендацией кого-либо из членов Палаты представителей или Сената США; кроме них правом давать подобные рекомендации обладает лишь Президент. И Хайнлайну пришлось пойти на совершенно невероятные ухищрения, столковаться с людьми довольно темного политического воротилы тех лет Босса Пендергаста, чтобы в конце концов добиться своего. Окончив Академию двадцатым – из списка в двести сорок три человека, – Хайнлайн попал, наконец, на флот. Мечта сбылась. Началась служба офицера-артиллериста – сперва на эсминцах, потом – на борту самого современного по тем временам авианосца «Лексингтон».

Но уже через пять лет ему пришлось выйти в отставку – у блестящего молодого офицера обнаружился туберкулез. Мечта рухнула.

Уверен, многие из нас – если даже не большинство – после такого краха надежд опустили бы руки. По крайней мере – надолго. Так и вижу вариант типично отечественного сюжета: уж если не маресьевский подвиг, так непременно «эх, жизнь моя поломатая» и запил горькую. Хайнлайн же усмотрел в собственной болезни только вызов. Принял его – и победил. Я подразумеваю не выздоровление – это все-таки в большей степени заслуга врачей. Я говорю о дальнейшей ЖИЗНИ. Хайнлайн начинает борьбу за собственное будущее, поиск новой жизненной цели: он изучает физику в Калифорнийском университете, работает в компании по добыче серебра, пытается заняться архитектурой, служит агентом по продаже недвижимости, пробует силы на политическом поприще – правда, не слишком удачно; наконец, обращается к литературе. К фантастике. И дело вовсе не в том, что получив в 1939 году за свой первый, в шесть дней написанный рассказ «Линия жизни» гонорар в семьдесят долларов – сумма по тем временам вполне приличная, – он решил, по собственному признанию, «никогда больше не искать честного заработка». Если говорить серьезно, определилась новая цель. Была одержана победа. Теперь предстояло отвечать уже на вызов литературы. И сорок два года его писательской деятельности, вылившиеся в пятьдесят шесть книг, причем последняя – «Ворчание из могилы» (1989), изданная уже посмертно, – наглядное свидетельство полной и окончательной победы.

Но если вызов – категория национальной психологии, то все, о чем мы будем говорить впредь, относится уже исключительно к области индивидуальной психологии.

В те годы, когда созревала и отливалась в окончательную форму личность Хайнлайна, властителем умов – не масс, но широко трактуемой элиты – был испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет. Газета «Атлантик Монтли» писала тогда о нем: «Чем для XYIII века был «Общественный договор» Руссо, чем для XIX века явился «Капитал» Маркса, тем для XX века стало «Восстание масс» Ортеги». Вот косвенное свидетельство его популярности: творчество Альфреда Э. Ван-Вогта, коллеги и соратника Хайнлайна по «золотому веку» американской НФ, насквозь пронизано идеями Ортеги-и-Гассета; цитата из «Восстания масс» послужила эпиграфом к «Вину из одуванчиков» Рэя Брэдбери; и таких примеров можно привести десятки.

«Несомненно, – писал Ортега-и-Гассет, – самым глубоким и радикальным делением человечества на группы было бы различение их по двум основным типам: на тех, кто строг и требователен к самому себе («подвижники»), берет на себя труд и долг, и тех, кто снисходителен к себе, доволен собой, кто живет без усилий, не стараясь себя исправить и улучшить, кто плывет по течению». Кто, добавим, не ощущает и не принимает вызова. Это деление на «подвижников» и «людей массы» приводит Ортегу к тезису: «Я утверждал и я все больше верю, что человеческое общество по самой сущности своей всегда аристократично – хочет оно этого или нет; больше того: оно лишь постольку общество, поскольку аристократично, и перестает быть обществом, когда перестает быть аристократичным. Конечно, я имею в виду общество, а не государство». Очень важная оговорка: речь идет отнюдь не о титулованных особах, не о родовой аристократии, порядком-таки вылинявшей к нашим дням; потому так нелепо и выглядят сегодня люди в театральных фраках и мундирах давно несуществующей армии, увешанные не ими заслуженными орденами. Речь о том, что подразумевал Анатоль Франс, утверждая: «Я признаю единственный вид аристократии – аристократию духа».

С этой точки зрения Роберт Э. Хайнлайн несомненно был аристократом – человеком, всегда готовым принять на себя труд и долг, беспощадно требовательным к себе и снисходительным к окружающим. И этим аристократизмом он наградил всех лучших своих героев. Он куда глубже Ван-Вогта понимал сущность мысли Ортеги-и-Гассета, и потому среди населения его книг вы не найдете принцев, тайных наследных правителей и имперских графинь. Но зато все они – люди долга, чести и труда.

Вдобавок ортегианские идеи прекрасно сочетались с вычитанным поначалу, а потом утвержденным аннаполисскими годами и флотской службой офицерским кодексом чести. Не скрою, я немало поломал голову над тем, почему герои Хайнлайна с такой готовностью взваливают на плечи не только свое, но и – на первый взгляд – чужое бремя ответственности. И далеко не сразу до меня дошло, что все объясняется этим самым кодексом. Ведь всякий лейтенант знает, что в бою может погибнуть и его непосредственный начальник, и тогда бремя его ответственности придется взвалить на собственные плечи. Но может статься, что он, лейтенант, окажется единственным уцелевшим офицером на всем корабле, – и тогда на него ляжет ответственность за весь корабль. Морская история знает такие случаи. А может случиться, что, командуя таким образом кораблем, ему в каком-то совсем уж запредельном случае придется взять на себя командование эскадрой… И ко всему этому он должен быть внутренне готов. При этом наш лейтенант отнюдь не стремится к подобной стремительной карьере, всегда предпочитая ей спокойное продвижение по службе и умеренную ответственность. Как только минет необходимость, он с удовольствием, облегченно вздохнув, сдаст полномочия. Заметьте, именно такое происходит с Джоном Лай-лом в финале короткого романа «Если это будет продолжаться…»

И все той же лейтенантской готовностью объясняется превращение неподражаемого мима Лоренцо Смита в сенатора Бонфорта в «Двойной звезде». Разница лишь в том, что Лайл – действительно офицер, а актер – так сказать, штатский лейтенант; но разве в погонах суть? Суть все-таки в духе.

Иногда Хайнлайна называли «космическим Киплингом». И то верно: именно киплинговской интонацией заворожила меня, зачитывающегося «Кимом», подростка, «Логика Империи» – первая переведенная на русский язык в 1960 году повесть писателя. Киплинговскими казарменными балладами дохнуло и от блистательной новеллы «Зеленые холмы Земли» – отчасти, может быть, благодаря тому, что песни героя рассказа, Райслинга, перевел Василий Бетаки, переводивший и поэзию Киплинга. Впрочем, как я выяснил впоследствии, при чтении оригинала это ощущается ничуть не меньше… А герои «Звездных рейнджеров»? Любой из них – все тот же киплинговский «диковинный солдоматрос» баллады, посвященной «Королевскому полку морской пехоты», который «митральезой настраивал слух языческим королям», а если надо – и бестрепетно шел с «Биркенхедом» на дно. А уж о «Гражданине Галактики» и говорить нечего – так и веет от него ароматом страниц «Кима» и «Отважных капитанов»; космос здесь – чистый аналог моря, а планеты – полное подобие заморских стран. Или возьмите тренировки памяти, уроки, преподаваемые Торби полковником Бэзлимом – ну как тут не вспомнить юного Кима!

Но все это вовсе не говорит ни о заимствованиях, ни о подражании, ни о стилизации. Речь именно о духе. А если такое ставить в упрек автору, то придется пенять доброй половине всех писателей, зафиксированных мировой литературой.

Однако есть у Хайнлайна и коренное отличие от Киплинга. Англичанин говорил о «бремени белых», «бремени расы», «бремени нации», об ответственности европейцев, а еще точнее – британцев за судьбы мира; американский же фантаст и шире, и уже. Ибо для его героев существует лишь ортегианское бремя личности, бремя принятия на себя труда и долга.

Воистину, все пути ведут в Рим. На этих человеческих качествах сошлось все: и американский вызов, и ортегианская философия, и офицерский кодекс чести. И в фокусе этих трех лучей высвечивается главная, на мой взгляд, человеческая и писательская суть Роберта Энсона Хайнлайна.

 

III

Конечно же, секрет популярности Хайнлайна этим не исчерпывается. Можно было бы поговорить, например, о его высоком профессионализме, заставляющем всегда стремиться быть в своем деле если не первым, то, по крайней мере, одним из первых. Начиная с Аннаполиса – помните, двадцатый из двухсот сорока трех? – и вплоть до НФ, где именно с его «Линии жизни» начинается отсчет «золотого века». Сорок лет спустя «Путеводитель по научной фантастике» в статье, посвященной Хайнлайну, задавался вопросом: как обращаться к Великому Мастеру (такой пышный титул был присвоен ему в 1975 году Ассоциацией американских писателей-фантастов)? Может быть, просто «мистер научная Фантастика»? С кем же еще, кроме Роберта Энсона Хайнлайна, мог ассоциироваться весь жанр? Вы сами можете убедиться в том, насколько глубоко вникал писатель в материал, хотя бы на примере «Магии, Inc.» – чтобы все эти чародейства и волшебства выглядели правдоподобно, автору пришлось изучить немало книг по магии, демонологии, тауматургии, ворожбе и прочим родственным дисциплинам… А чего стоят размышления о философии языка в «Гражданине Галактики»!

Стоило бы порассуждать и о глубоко впитавшемся в хайнлайновы ум и душу позитивизме. Заметьте, даже в «Магии, Inc.», описывая демонов и чудовищ Полу-Мира, писатель ни на миг не поддается искушению сдобрить блюдо толикой мистики, которую так ждано поглощают недалекие души. Нет, Хайнлайн попросту пишет вдохновенный гимн свободе предпринимательства, антимонопольному законодательству и Акту Шрмана. (Недаром же он сам торговал недвижимостью и баллотировался – пусть и неудачно – в Законодательное собрание Калифорнии!) А все остальное – веселый, увлекательный антураж. Больше того, лишь три года спустя после написания романа, в пятьдесят третьем, Хайнлайн искренне сокрушался, заметив однажды, что в ближайшем газетном киоске на сорок разнообразных журнальчиков по астрологии не приходится ни единого астрономического издания. И это горестное недоумение вызывалось отнюдь не ностальгическими воспоминаниями о детском увлечении астрономией; печалило Хайнлайна состояние умов своих соотечественников. Должен признаться, я вполне разделяю эти чувства, глядя на духовную пищу, что предлагают нам нынешние масс-медиа. Мне грустно вдвое: помимо всего прочего, даже в этом мы отстаем от Америки на тридцать лет…

В кровном родстве с позитивизмом находится и хайнлайнова вера в науку, вера, которая не была простым отзвуком настроений жюльверновской поры, когда казалось, что достаточно взнуздать пар, запрячь электричество, посадить на козлы славного инженера Сайреса Смита – и помчит карета человечество в славное безбедное грядущее. У многих американцев эта вера пошатнулась во времена Великой Депрессии. Еще большее их – и не только их – число отшатнулось от науки после явления Бомбы. Антисциентизм стал массовым – кстати, у нас тоже. От науки ждали теперь больше опасностей, горестей и зла, нежели триумфов, способных облагодетельствовать род людской. Хайнлайна это поветрие не коснулось.

«Научная фантастика обладает одним преимуществом перед всеми другими видами литературы, – говорил он в 1973 году, выступая с лекцией в родной Военно-Морской Академии США. – Это единственная ветвь литературы, которая хотя бы пытается иметь дело с действительными проблемами нашего быстро меняющегося и опасного мира. Все другие ветви даже не пробуют. В этом сложном мире наука, научный метод и результаты применения научного метода стоят в центре всего того, что делает род человеческий, и того, куда мы идем. Если мы взорвем себя, мы сделаем это с помощью неправильного применения науки; если мы сумеем избежать самоуничтожения, мы сделаем это благодаря разумному применению науки. Научная фантастика – единственная разновидность художественной литературы, принимающая во внимание эту главную силу нашей жизни и нашего будущего. Другие виды литературы, если вообще замечают науку, попросту сожалеют о ней – подход, очень модный в атмосфере антиинтеллектуализма наших дней. Но мы никогда не выйдем из хаоса, в котором находимся; попросту ломая руки.» Не правда ли, для нас сегодняшних это звучит чрезвычайно актуально? Как, впрочем, и печальный вывод «Логики Империи», словно обращенный непосредственно к нам, крах империи переживающим: «Все должно стать гораздо хуже, прежде чем станет немного лучше».

Подобных взглядов, воззрений, качеств ума и свойств души писателя можно было бы перечислить десятки – увы, их подробный анализ придется оставить до той утопической поры, когда о Хайнлайне будет написана не статья, а книга; надеюсь от души, что такое время все же наступит – и автор, и его творчество более чем заслуживают того; и кто знает, может, мне самому удастся это осуществить…

Но как бы то ни было, все это – уже фиоритуры, навитые на лейтмотив хайнлайновских умонастроений и состояний духа, той основы, что и делает Хайнлайна Хайнлайном. Тем человеком, о котором писал фантаст, критик и преподаватель НФ Джеймс Ганн: «Как Моисей, он вывел научную фантастику в страну обетованную». «Боб Хайнлайн был не просто известным писателем-фантастом. В течение десятилетий он определял современную НФ», – вторил Ганну Фредерик Пол. «В три феноменальных года он полностью преобразил наше понимание того, как следует писать фантастику, и эта трансформация оказалась необратимой», – признавался Роберт Сильверберг.

Подражать Хайнлайну, писать «под Хайнлайна» пытались многие – с большим или меньшим успехом. Подчеркиваю: я говорю именно о подражании, а не об осмыслении его вклада в литературу, не о развитии его традиции. Ведь для того, чтобы писать, как Хайнлайн, надо быть Хайнлайном. А по-настоящему повторить Хайнлайна никому так и не удалось.

Андрей Балабуха