I

В это майское утро все было прекрасным: и море, очень синее и очень спокойное, такое спокойное, что кипящие кильватерные струи из-под раздвоенной кормы «Руслана» уходили, казалось, в бесконечность, тая где-то у самого горизонта; и небо, очень синее и очень прозрачное, с удивительно уютными и ручными кучевыми облачками, томно нежившимися на солнце. От палубы пахло совсем по-домашнему, как от пола в той допотопной бревенчатой хоромине в Увалихе, где Аракелов отдыхал прошлым летом. Каждое утро хозяйка, болтливым колобком катавшаяся по дому баба Дуся, мыла некрашеный, отполированный годами и шагами пол, надраивала его голиком, и вокруг распространялся аромат дерева, солнца, воды… Собственно, почему солнца? И почему воды? На этот вопрос Аракелов ответить не мог. Ему так казалось — и все тут. Этот запах будил его, он еще несколько минут лежал, вслушиваясь в равномерное шарканье голика и невнятное пение-бормотание бабы Дуси, и его наполняло удивительное чувство полного и отрешенного отдыха.

Так оно было и сейчас. Свои шестьсот часов он отработал. Теперь можно позволить себе роскошь поваляться в шезлонге в тени «Марты», глядя, как тают вдали пенные полоски, говорливо рвущиеся из-под кормы; можно почувствовать себя на борту «Руслана» просто пассажиром, этаким пресыщенным туристиком, совершающим очаровательный круиз «Из зимы в лето». Шестьсот часов — по шестидесяти на каждой из десяти глубоководных станций программы — дают на это право. Жаль только кейфовать ему недолго: завтра «Руслан» зайдет на Гайотиду-Вест, а оттуда на перекладных — сперва дирижаблем «Транспасифика» до Владивостока, потом самолетом — Аракелов за три дня доберется домой. А там и до отпуска рукой подать…

Эх! Аракелов потянулся — так, что хрустнули суставы, — заложил руки за голову и стал смотреть, как резвится в полукабельтове от борта «Руслана» небольшая — голов десять-двенадцать — стайка дельфинов-гринд. Здоровенные зверюги чуть ли не в тонну весом вылетали из воды, с легкостью заправских балерин совершали этакий «душой исполненный полет» и гладко, почти без брызг возвращались в море. Это выглядело так противоестественно, что невольно захватывало дух.

Через полчаса Аракелову пришлось все же встать и вслед за неумолимо сокращавшейся тенью передвинуть шезлонг на пару метров в сторону, под самый бок «Марты». Аракелов похлопал рукой по прохладному металлу ее борта — лежи, лежи, чудовище, мы с тобой славно поработали. Только тебе еще вкалывать и вкалывать, а я уже все. Впрочем, тебе-то что, ты железная… Это про нас только говорят, что мы железные. А на самом деле мы вовсе не железные. Мы черт знает насколько не железные. Не то, что ты! А пока — отдыхай… Сколько ж тебе отдыхать? Дня два, пожалуй. Помнится, следующая станция милях в пятидесяти севернее Караури. Точно, два дня. Значит, когда ты пойдешь туда, вниз, я буду спокойненько перекусывать в буфете какого-нибудь Омска-Томска…

«Марта» была батипланом из третьего поколения потомков «Алвина» и «Атланта». Маленькая двухместная машина, скорее похожая на самолет, только с перевернутым почему-то вниз хвостовым оперением. Этакий несуразный пятиметровый самолетик, хотя в воде он и мог дать сто очков форы любому истребителю. «Ну, это я, пожалуй, подзагнул, — подумал Аракелов. — Это слишком». Но все равно, посудинка хороша. Недаром она неизменно вызывала завистливые вздохи коллег с «Гломара Саммерли» и «Ашоки», с которыми «Руслан» встретился в море. Аракелов с нежностью погладил рукой стальной борт.

В сущности, их ничто не связывало. «Марта» работала только в верхних горизонтах, до семисот метров, тогда как Аракелов — глубинник — редко ходил меньше чем на тысячу. И все же… Все же оба они были оттуда. Аракелов — наполовину человек, наполовину батиандр, одушевленная машина для исследования глубин; «Марта» — глубоководный аппарат, который Аракелов с удовольствием очеловечивал. В чем-то они были близки друг другу…

Аракелов достал из-под шезлонга предусмотрительно припасенный термос, налил в стаканчик соку, — стаканчик мгновенно вспотел, — выпил и поставил термос на крыло «Марты». Крыло было массивное, короткое, и это больше всего отличало «Марту» от самолета. Зато пара манипуляторов, выдвигавшихся как раз там, где у самолета шасси, усугубляло сходство. Перебирая эти сходства и различия, Аракелов запутался окончательно. «И ладно, — лениво подумал он. — Похожа, не похожа… Ну и что?»

По узкому трапу с ботдека спустилась Марийка и, улыбаясь, пошла к Аракелову. Аракелов помахал ей рукой. Он прикрыл глаза, но из-под приспущенных век откровенно любовался ею. Высокая, статная, она была Аракелову выше плеча — это при его-то ста девяноста восьми! Но самым удивительным в ней была походка — не женщины, а феи-акселератки, из тех, что в лунные ночи танцуют на лесных полянах, и под их хрустальными туфельками не сминается трава…

Марийка вытащила из щели между тупым носом «Марты» и лебедкой второй шезлонг и расставила его рядом с аракеловским.

— Ж-жарко, — выдохнула она. — Я посадила Володьку за обсчет, а сама сбежала… Отдыхаешь, дух?

— Угу-м, — неопределенно промычал Аракелов.

Духами называли батиандров. Повелось это с тех пор, как кто-то из газетчиков окрестил их «духами пучин», антиподами «ангелов неба» — космонавтов. «Ангелы неба и духи пучин»… Чье это? Из какого-то стихотворения… Аракелов попытался вспомнить, но не смог. А может, и не знал никогда. Впрочем, «небеса» и «пучины» в обиходе быстро отпали, но «ангелы» и «духи» прижились. Тем более что флотские традиции живучи и с исчезновением пароходов и кочегаров надо же стало называть кого-то духами…

— Попить-то дай, — сказала Марийка. Именно сказала, а не попросила и даже не приказала. — Что там у тебя? Небось опять соки хлещешь?

— А как же… Грейпфрут и манго. Упоительное сочетаньице. Услада желудка.

— Так угостишь?

Марийка медленно, с видимым наслаждением потягивала коктейль. Потом протянула Аракелову пустой стакан:

— На, забери… услада желудка. И куда же ты теперь?

— В Ленинград, куда ж еще. Отчитаюсь, а там и отпуск.

— И сколько тебе набежало?

— Дней пятьдесят… Точно не знаю, не считал еще. А что?

— Так просто… Решил уже, куда поедешь?

— Нет, — сказал Аракелов, хотя перед глазами его мгновенно прокрутилась целая короткометражка: пронизанный солнцем сосновый бор, тот, что километрах в трех к северо-западу от Увалихи, мягкий, пружинящий под ногами, словно хорасанский ковер, мох, в котором кеды утопают по самые наклейки на щиколотках, одуряюще смолистохвойный запах… И чуть впереди — шагов на десять, не больше — Марийка в синих джинсах и свитерке, с волосами, тщательно упрятанными под косынку… Такой он ее никогда не видел. Но такой она должна была быть — там, в Увалихе, вместе с ним. Каждое утро просыпаться под бабы Дусино пение, пить парное молоко и до одури бродить по лесу, а иногда — уходить с палаткой или даже просто так, с одеялом в скатке, чтобы ночевать у костра где-нибудь на берегу Щучьего озера… Отпуск! Если бы он получился таким!

— Нет, — повторил Аракелов. — Ничего я еще не решил. А ты? У тебя ведь тоже отпуск?

Марийка кивнула.

— Не знаю… Море — надоело. В горы податься, что ли? Вот ребята на Памир зовут… Искупаемся, а? — Это было сказано безо всякого перехода, с естественной для Марийки непоследовательностью.

— Давай, — сказал Аракелов. — В бассейне, по-моему, никого.

— Ага, — отозвалась Марийка. — Сейчас. Лень вот что-то. Уходить не хочется. Да и разговор у нас с тобой увлекательный. Интеллектуальный.

— Просто на диво интеллектуальный, — согласился Аракелов. — Душу радует и ум волнует. Так что давай, иди.

— И пойду. Вот только посижу еще немного.

— Сиди, — милостиво разрешил Аракелов. — У тебя программа когда кончается?

— Через две недели.

— И в институт?

— Конечно.

— Ясно. — Аракелов помолчал. — Я тебя встречу, пожалуй. Если, конечно, в городе буду. Ты самолетом?

— Самолетом.

Они помолчали. Потом Марийка спросила:

— Ты уже завтракал?

— Нет еще. А ты?

— Тоже нет. А неплохо бы…

Аракелов посмотрел на часы.

— Еще минут сорок.

— Да, сейчас бы… Чего бы это такого? Котлет, например, картофельных с грибным соусом, а? Как ты думаешь?

— Не знаю. Я их последний раз пробовал года четыре назад. В Таллине. В столовой на Виру.

— Никогда не была в Таллине.

— Кстати, о котлетах. Я, между прочим, по пельменям большой специалист. Как ты к ним относишься?

— Положительно.

— Это хорошо. Терпеть не могу, когда усладу желудка приносят в жертву сохранению фигуры…

— Ничего с моей фигурой не будет.

— Так придешь ко мне на пельмени?

— В шесть часов вечера после отчета?

— Точно.

— Я подумаю.

— Только не слишком долго. Мне ведь всего два дня осталось. Даже полтора, собственно.

Если она согласится прямо сейчас, загадал Аракелов, то все будет. И то, что было, и то, чего не было. И Увалиха будет. И отпуск. И все, все, все… Но прежде чем Марийка успела открыть рот, наверху, на бот-деке, всхрапнув, проснулся громкоговоритель:

— Аракелова на мостик! Аракелова на мостик!

Аракелов чертыхнулся.

— Иди, — сказала Марийка. — Иди. Мастер ждать не любит.

— Что там еще стряслось?

— Вот потом и расскажешь. Иди. А я пока смесь твою допью. Договорились?

— Договорились, — кивнул Аракелов. — Так как насчет пельменей?

— Я подумаю.

— Подумай, — сказал Аракелов. Он безнадежно вздохнул и встал. — Ну, я пошел.

Марийка смотрела на него снизу вверх, и лицо у нее было… Аракелов так и не успел определить, какое, потому что вдруг — неожиданно для самого себя — наклонился и поцеловал ее. Губы у нее были мягкие, прохладные, чуть горьковатые от сока.

— Убирайся, — шепотом сказала Марийка, отталкивая его.

Но интонация совсем не соответствовала смыслу слов.

Аракелов выпрямился и, не оборачиваясь, зашагал по палубе. Не оборачиваясь, потому что обернуться было страшно.

Уже у самого трапа на мостик он нос к носу столкнулся с одним из трех радистов «Руслана».

— Что там стряслось, Боря?

— Мэйдэй, — коротко ответил тот и, довольно бесцеремонно отодвинув Аракелова, побежал дальше.

Мэйдэй! Только этого не хватало! Что там еще стряслось?

 

II

— Еще кофе, капитан? — Кора держала в руке кофейник — удлиненный, изящный, с эмблемой «Транспасифика» на боку: стилизованное кучевое облачко, кумула-нимбус, намеченное небрежными, округлыми голубыми линиями, на нем — маленький золотой самолетик со стреловидным оперением, а надо всем этим — восходящее солнце, которому золотые лучи придавали сходство с геральдической короной. Такой же знак был и на чашке, которую Стентон решительно отодвинул.

— Нет, спасибо. Докурю — и пойду в рубку. Давно пора бы появиться этому чертову тунцелову…

— Не волнуйтесь, капитан, — Кора улыбнулась. Она всегда улыбалась, называя его капитаном, отчего уставное обращение превращалось чуть ли не в интимное. На Стентона эта ее улыбка действовала примерно так же, как стеклянный шарик провинциального гипнотизера: притягивая взгляд, она погружала Сиднея в какое-то подобие транса. Он, правда, старался не выдавать себя, но вряд ли это ему удавалось. Во всяком случае, он был уверен, что Кора прекрасно все видит. — Ну, потеряем мы полчаса, так наверстаем потом…

— Так-то оно так… — отозвался Стентон. Кора перестала улыбаться, наваждение прошло, и он снова ощутил глухое раздражение. — Так-то оно так… — повторил он и с силой ткнул сигарету прямо в золотое солнышко на дне пепельницы. — Но все-таки… Спасибо, Кора. Я, пожалуй, пойду.

Он поднялся из-за стола. Кора тоже. Немногим женщинам идет униформа, Стентон знал это прекрасно, но про Кору сказать такого было нельзя. Как, впрочем, было нельзя и сказать ей об этом: в бытность свою стюардессой она наслушалась еще не таких комплиментов… Кора быстрым движением поправила — непонятно зачем, подумал Стентон, — свою короткую и густую гриву цвета дубовой коры.

— Пойдемте, капитан! — удивительно, сколько оттенков можно придать одному и тому же слову! Теперь оно прозвучало как-то залихватски, вызвав в памяти призраки капитана Мариэтта и Майн Рида, но сквозило в нем и скрытое уважение, объясняемое не только субординацией.

— Вы к себе, Кора?

— Да. С Факарао передали список грузов, надо прикинуть, что куда…

С таким суперкарго, как Кора, не пропадешь. У нее было какое-то чутье, интуитивное ощущение корабля: почти без расчетов она всегда могла точно указать, в какой из тринадцати грузовых отсеков дирижабля и в какое место этого отсека надо уложить тот или иной груз, чтобы обеспечить равномерность нагрузок. Однажды Бутч Андрейт, второй пилот и большой любитель всяческих пари, взялся проверять ее работу на корабельном компьютере. В итоге ему пришлось угостить Кору обедом в уютном болгарском ресторанчике в Окленде, причем хитроумная Кора пригласила весь экипаж, благо условия пари предусматривали такой обед, «какой она захочет». Получилось, надо признаться, весьма неплохо… Пожалуй, именно в тот вечер Стентон впервые обратил на нее внимание — не только как на первоклассного суперкарго.

— Хорошо, — сказал Стентон. — Посылка для тунцелова готова?

— Конечно, капитан.

С этими словами Кора вышла из салона. Стентон последовал за ней, невольно скользя взглядом по линиям ее фигуры и ощущая при этом волнение, ставшее уже каким-то привычным, чуть ли не ритуальным. В сущности, ему надо было только сделать первый шаг, в этом он был твердо уверен. И так же твердо уверен он был и в том, что шага этого не сделает. Может быть, потому, что, как и большинство мужчин, он боялся сравнения, а Коре было с кем сравнивать. Возможно, были и другие причины, о которых не подозревал и он сам. Главное же — сейчас он не имел на это права. Потому что женщины не любят неудачников — за тем разве что исключением, когда неудачники эти остро нуждаются в сочувствии и жалости. Стентон же в них не нуждался. По крайней мере, он старательно и успешно убеждал себя в этом.

Он быстро прошагал через весь коридор, бегом спустился по винтовой лестнице на грузовую палубу «В» и распахнул дверь рубки.

Пассажиры на транспортных дирижаблях — явление почти исключительное. Иногда это бывают сопровождающие при грузах, еще реже — какие-нибудь особые представители различных ведомств, по тем или иным причинам не имеющие возможности воспользоваться пассажирскими рейсами. И когда они появляются на борту, их специально приводят сюда — позабавиться и посмотреть на реакцию. Как правило, реакция, увы, не отличается разнообразием: нервная икота, легкий сердечный приступ… И неудивительно: сразу же за овальной металлической дверью начинается ничто, по которому, однако, спокойно расхаживает экипаж и в котором свободно висят пульты, штурвалы, кресла… Даже опытным пилотам, впервые попадающим на дирижабли, стоит некоторого труда преодолеть психологический барьер и шагнуть на абсолютно надежный, но прозрачный пол рубки, незаметно переходящий в стены. Зато здесь действительно чувствуется полет — не то что в тесной кабине самолета или ракеты. Ты висишь на высоте трех — пяти километров, нет ни вибрации, ни рева двигателей, и земля скользит под тобой с удивительной плавностью, земля близкая и прекрасная, а не та, далекая и почти чужая, какой она представляется со стационарной орбиты…

Бутч Андрейт оторвал лицо от нарамника умножителя и обернулся к командиру:

— Есть. Вот он, голубчик. По дальномеру — двадцать две мили.

Стентон кивнул.

— Давно пора. И так мы уже выбились из графика… Кой черт его сюда занесло! Тридцать с лишним миль от точки рандеву! Ты связался с ним, Джо? — обратился он к радисту.

— Только что. Капитан приносит извинения. Они готовы.

— Хорошо. Заходи на подвеску, Бутч.

Стентон подошел к своему креслу и сел, положив руки на подлокотники: по традиции посадку всегда осуществляет второй пилот, и Сидней всем видом показывал, что происходящее его не касается, он просто любуется панорамой океана. В кресле справа Бутч Андрейт положил руки на штурвал. Горизонт медленно и плавно пополз вверх — совсем немного, настолько, что дифферент на нос почти не почувствовался. Молодец, подумал Стентон, на постепенной смене эшелона они выиграют по крайней мере четверть часа. При таком дифференте на вертикальный спуск уже непосредственно над тунцеловом останется метров полтораста, даже сто… Ювелир! Скорость падала одновременно с высотой, теперь суденышко уже было видно невооруженным глазом, и не точкой, а четким силуэтом.

— Генеральный груз… — брюзгливо проговорил Андрейт, глядя прямо перед собой. Его большие руки, казалось, совершенно спокойно и неподвижно лежали на штурвале, но Стентон легко различал под этим мнимым спокойствием готовность к моментальному движению. — Генеральный груз, черт бы его побрал…

— Не ворчи, Бутч. — Стентон оттолкнулся руками от подлокотников и встал. — Думаешь, на пассажирском веселее было бы? Утешал бы ты сейчас на палубе «Лидо» какую-нибудь дебелую матрону, для которой мал бассейн или вода в нем не той температуры…

— Может быть… Да только утешать старую каргу и то веселее, чем развозить посылочки по тунцеловам…

— А ты взгляни с другой стороны, Бутч. В этой посылочке — не одна сотня дельфиньих жизней.

— То есть?

— А ты даже не поинтересовался, что там?

— Зачем собственно?

— Это ультразвуковой пугач для дельфинов. Они попадают в тунцеловные кошели. Около десяти тысяч в год. А пугач их отгонит.

— Любопытно, — сказал Андрейт безо всякого энтузиазма. — Знаешь, Сид, за что я тебя люблю? За идеализм. Дельфинчики… Между прочим, ты потому и на Кору смотришь только с двух кабельтовых…

— Стоп, — оборвал его Стентон. Оборвал, пожалуй, даже резче, чем хотелось. — Хватит, Бутч. Займись-ка лучше подвеской, пора. — С этими словами он встал и вышел из рубки.

Во втором трюме его встретили Кора и один из матросов ее команды. Стентона всегда забавляло смешение морских и авиационных терминов на дирижаблях: пилот и матрос, швартовка и взлет… Одно слово — воздухоплавание!

— Зависнем через пару минут, — сказал Стентон.

Кора кивнула:

— Мы давно готовы.

Дирижабль быстро пошел вниз, это чувствовалось даже в наглухо закрытом И лишенном иллюминаторов трюме — по характерному ощущению, знакомому всякому, кто спускался в скоростных лифтах; кажется, шахтеры называют его «подпояской». Стентон сказал об этом Коре, она улыбнулась, но улыбка сейчас получилась чисто формальной, надетой: было время работы.

— Как передаем? — спросил Стентон. — На палубу?

— На воду, — ответила Кора.

Это было много проще. Значит, не нужно зависать точно над судном, достаточно сбросить контейнер где-то рядом, пускай парни с тунцелова выуживают его сами. С легким металлическим шорохом почти у самых ног Стентона раздвинулись створки малого грузового люка — квадрат два на два метра, сквозь который стали видны волны. Казалось, Стентон смотрел на них с балкона третьего этажа какого-нибудь приморского отеля. Сбоку, на самом краю поля зрения, виднелся тунцелов — черный корпус, белые надстройки, желтая палуба… До него было меньше кабельтова.

Матрос легко скантовал к люку ящик и столкнул вниз. Стентон проводил посылку взглядом. Еще в воздухе вокруг контейнера вздулись два поплавка — тугие ярко-оранжевые колбасы, заметные даже издали. В тот же миг металлические створки сомкнулись, и после дневного света белые плафоны осветительной сети показались тусклыми. Дирижабль уже дал ход, как вдруг пол под ногами легко дрогнул, потом надавил на подошвы — не то чтобы сильно, но так, что Стентон успел это почувствовать. Значит, их подбросило. По ощущению — метров на тридцать — сорок. Словно сбросили аварийный балласт. Впрочем, никакого аварийного балласта на дирижаблях «Транспасифика» нет — не та конструкция. А значит…

Уже у самых дверей рубки Стентон ощутил второй толчок, слабее первого.

Дирижабль, спускаясь, описывал циркуляцию малого радиуса. Под самым полом рубки проскользнули мачты тунцелова, потом Стентон заметил на поверхности океана — впереди по курсу и румба на три вправо — яркий кружок, раскрашенный черно-оранжевыми секторами: Бутч сбросил сигнальный буй. Это второй толчок. А первый?

— Седьмой трюм, Сид, — не оборачиваясь сказал Андрейт. — Сработал большой люк.

Стентон уже сидел в своем кресле. Он протянул руку и вдавил клавишу селектора:

— Командир к суперкарго. Кора, что было в седьмом трюме?

Хотя Кора ответила почти мгновенно, он все же успел подумать, что седьмой трюм — это хорошо, потому что это самый маленький из всех тринадцати грузовых отсеков дирижабля. И еще он успел обругать автоматику, потому что самопроизвольное открытие большого люка — это… А если бы открылся люк второго трюма, пока они стояли там и провожали взглядом посылку…

— Седьмой трюм, — сказала Кора. — Глубоководный аппарат «Дип Вью — десять тысяч». Отправитель — компания «Корнинг гласс уоркс». Владелец — ПУТЕК. Адресат — океанографическая лаборатория Международной базы Факарао.

— Спасибо.

— Почему «было», Сид? — спросила Кора, но Стентон ее уже не слушал.

— Кора, через пять минут я буду в седьмом трюме. Прошу вас быть там же. И прихватите сопровождающего фирмы, как его — Кулиджа? — Он отключил селектор. — Подвесимся над буем, Бутч. Джо, свяжись с Базой Факарао и с управляющим перевозками. Я пойду посмотрю, как все это выглядит на месте.

Кора ждала его сразу за дверьми трюма.

— А Кулидж где? — спросил Стентон. Он прошелся по трюму — люк уже был закрыт, и казалось, здесь ровным счетом ничего не произошло. Все было как положено. Вот только… Это что такое?

В самолете количество проводов измеряется десятками километров. В дирижабле — сотнями. Но чтобы провода, да еще так небрежно, явно на скорую руку сплетенные, выходили из распределительной коробки и волочились по полу…

— Что это такое?

— Капитан… — Кора стояла перед ним, и в лице ее было что-то неживое. — Кулидж… там.

У Стентона заныли скулы.

— Где?

Кора молча показала рукой вниз.

Так! Стентон понял, что это — конец.

— Зачем?

— Ему нужно было что-то проверить… Он попросил разрешения поработать в аппарате, и я… Я разрешила.

Стентон положил руки ей на плечи.

— Вот что, Кора. Запоминайте. Это приказ. Вы ничего не знали. Это я дал разрешение Кулиджу работать в аппарате во время транспортировки. Поняли? Я. А вы ничего не знали.

Стентон резко повернулся и вышел из трюма. Картина была до отвращения ясной. Этот идиот залез в свой «Дип Вью», разряжать аккумуляторы ему жалко стало, и он присоединился к бортовой сети. Нашел распределительную коробку, руки бы ему, подлецу, оторвать, присоединился, записал внешние вводы аппарата… А когда замкнул цепь, автоматически сработал замок люка. Смотреть надо, куда присоединяешься, болван!

 

III

«Дуракам счастье», — подумал Аракелов. Плюхнуться с дирижабля в Тихий океан — и угодить на плоскую верхушку гайота… То же самое, что выпрыгнуть из самолета над Ленинградом и угодить в собственную постель… Свались он в километре к северу, югу, востоку или западу, все равно — и не пришлось бы сейчас даже помышлять о спасательных работах. Ведь «Дип Вью» рассчитан на десять тысяч футов, грубо говоря — на три километра. А глубина в этом районе вдвое больше… Впрочем, не такое уж счастье: сидеть, потирая синяки, и смотреть, как медленно истощается твой жалкий кислородный ресурс…

— Мы к ним ближе всех, — сказал штурман. — Два с половиной, максимум три часа фул-спита. Отозвался еще какой-то японец, у него донный робот-двухтысячник на борту, но ему идти минимум часов семь. Так что рассчитывать на него не приходится.

— Сейчас туда идут две патрульные субмарины из отряда Гайотиды-Вест. Буй с маячком с дирижабля сбросили, но точного места это не дает, только ориентировочный квадрат поиска… Если патрульники обнаружат этот самый «Дип Вью», они сэкономят нам по крайней мере час работы, а то и больше, — добавил капитан.

Зададаев, руководитель группы подводных работ экспедиции, или, по его собственному определению, «оберсубмаринмастер», хлопнул Аракелова по плечу.

— Итак, вводные, Александр Никитич. «Дип Вью» лежит на грунте ориентировочно на глубине девятисот метров. Кислородный ресурс аппарата — девять часов, энергетический запас — семьдесят два часа, последнее, впрочем, принципиального значения не имеет. Самостоятельно отделить аварийный балласт и всплыть Кулидж не может — аппарат к погружению подготовлен не был, не вынуты контрольные чеки. По данным, сообщенным фирмой-изготовителем, всего контрольных чек девять. Таким образом, ваша задача сводится к следующему: обнаружить глубоководный аппарат, вынуть контрольные чеки и подать сигнал Кулиджу; если он почему-либо не сможет включить систему отделения балласта — осуществить это снаружи. Все.

Аракелов кивнул. Ясно. В принципе — простейшая спасательная операция в горизонте ноль девять — один ноль.

— Тогда пошли, — сказал Зададаев. — Лучше подготовиться заранее, чтобы к подходу была готовность ноль.

— Международники, — ворчал Аракелов, выходя вслед за Зададаевым из рубки. — М-международники, чтоб их… Голубой флажочек с глобусиком… Эмблемочка! Другую бы им эмблемочку!

— Какую? — полюбопытствовал Зададаев.

— Лебедь, рак и щука на лазоревом поле.

Зададаев коротко хохотнул.

— За что вы их так, Александр Никитич?

— Вечно у них ЧП на ЧП… Кто в лес, кто по дрова. А потом люди тонут. Нет, ну какой болван пустит инженера обслуги в аппарат во время транспортировки? Под суд за это надо! Я ж говорю — лебедь, рак и щука на лазоревом поле…

— А равнодействующая куда?

— Туда, куда я полезу. На дно. К дедушке Нептуну.

— Ладно, — сказал Зададаев. — Не ворчите. Вот выручим парня, тогда лайтесь сколько влезет.

— И облаюсь, — пообещал Аракелов. — Всенепременнейше. Чтобы всей этой банде Факарао жарко стало. — Это ему понравилось, и он повторил: — База Факарао… Не база, а банда.

Они вышли на крыло мостика. Зададаев остановился, закуривая. Аракелов посмотрел вниз, на палубу. Отсюда она просматривалась вся — широкая, прямоугольная, что было немаловажным преимуществом перед другими исследовательскими судами. «Руслан» приходился не то внуком, не то правнуком «Эксперименту», первому двухкорпусному судну, и оправдывал себя, пожалуй, с еще большим блеском, чем предок. На корме, возле уткнувшейся носом в лебедку «Марты», в этом ракурсе казавшейся какой-то кургузой, все еще сидела Марийка. Только теперь она перетащила шезлонги — оба, почему-то отметил Аракелов, — на другой борт. Яркая ткань шезлонгов отчетливо выделялась на фоне металлической трапеции слипа. Вся палуба «Руслана» была обычной, пластик под дерево, но слип на корме состоял из склепанных металлических листов. Он был чертовски многоголосым, этот слип. Аракелов вспомнил, как скрежетала сталь, когда слип опускался к воде, превращаясь в пологий пандус, как повизгивали колесики тележки, на которой «Марта» медленно съезжала в море, притормаживая поющим от напряжения тросом… И как стонал слип потом, когда «Марта» возвращалась, подтягиваемая лебедкой, под аккомпанемент натужного хрипения храповика… Недаром за этим местом утвердилось на «Руслане» название «музыкальный салон».

Зададаев тронул его за плечо:

— Ну, пошли, Александр Никитич?

Они спустились на главную палубу.

— Вот что, — сказал Аракелов. — Вы идите, Константин Витальевич, скомандуйте там, а я еще задержусь немного. Время есть.

Зададаев, кивнув, ушел, и Аракелов отправился на корму. Марийка поднялась ему навстречу, и они встали рядом, облокотясь на планшир. Море было все таким же синим и спокойным, дельфины все так же неутомимо резвились в полукабельтове от «Руслана», и вообще ничего не изменилось из-за того, что где-то там, в ста с небольшим милях к востоку и почти на километровой глубине лежал на боку (Аракелов и сам не мог взять в толк, почему именно на боку, но виделось ему только так) стеклокерамический кокон «Дип Вью», а в нем этот лопух Кулидж считал оставшиеся ему часы. Часы, оставалось которых только чуть больше восьми. Если, конечно, его не вытащат. Аракелов смотрел на море, но видел уже не томную, блаженную гладь, а ту черную, тугую, холодную бездну, в которой он окажется через несколько часов. В этой бездне можно работать, может быть, даже жить, но привыкнуть к ней нельзя, пусть тебя уже семь лет называют «духом пучин». Это не воды шельфа, это бездна, и в ней нельзя полагаться ни на что, ни на зрение, ни на слух, только легкий зуд эхолокатора указывает путь — как в детской игре «холодно, холодно, холодно, теплее, еще теплее, горячо, совсем горячо…».

Сейчас Аракелов был уже не здесь, но еще и не там, и здесь его удерживало только Марийкино присутствие. Она поняла это.

— Ну, ты иди. Я тоже пойду, займусь делом. Мне надо в «Марте» посидеть, на следующей станции она по моей теме работать будет. Ты сюда с собой приемника не брал?

— Нет.

— Жаль. Ну да ладно, схожу к себе. Все под музыку веселее будет. Знаешь, совсем не могу в тишине. Нужно, чтобы фон был. Ну, иди, иди, все равно тебя уже нет.

— Я буду вечером, — сказал Аракелов.

— Ты же устанешь как бес.

— Все равно. Вечером я буду. А сейчас в самом деле пойду.

В холле перед кают-компанией сидели вертолетчик Жорка Ставраки, Генрих и двое ребят из палубной команды. Когда Аракелов поравнялся с ними, Жорка приветственно помахал рукой:

— Везет же тебе, дух! Нырнешь сейчас — и еще три дня к отпуску набежит… Нам бы так, простым смертным…

Аракелов остановился.

— Ну, давай поменяемся. Я здесь за тебя потреплюсь, а ты за меня вниз сходи, ладно?

— Ха, кто меня пустит? Я бы и рад… — Жорка развел руками. — Да и вообще, не люблю я этого — темно и сыро. Летать рожденный нырять не может!

— Летать! — Генрих могучей дланью шлепнул Жорку между лопаток. — Порхатель ты! Ясно? — И, обращаясь к Аракелову, спросил: — Заглянешь вечером?

— Не знаю, — отозвался Аракелов. — Там видно будет.

— Ты и вчера обещал, дух. Что это у тебя за Салтанов комплекс?

— Как это?

— А так: «Все к нам в гости собирался, да доселе не собрался…».

Аракелов сделал Жорке ручкой и сбежал по трапу вниз, в «чистилище».

«Чистилищем» его называли не зря. Потому что прежде всего Аракелова в течение получаса чистили всеми известными современной медицине способами, в том числе и весьма далекими от эстетики. Потом он ел горьковато-солоноватый баролит, чувствуя, как все внутренности наполняются чем-то упругим, пухнущим и тяжелеют. Казалось, больше нельзя проглотить ни грамма, но надо было съесть еще как минимум полкило, и он глотал, морщась, с трудом подавляя тошноту, глотал, потому что знал: каждый, нет — один-единственный несъеденный сейчас грамм там, внизу, обретет имя «смерть».

Теперь все подчинялось жесткому, до долей секунды расписанному графику. Прямо из-за стола его под руки повели в «парилку», где на него со всех сторон обрушились горячие волны вонючего пара, впитывавшегося в тело, в каждую пору кожи, нещадно щипавшего слизистую оболочку носа и глаз, из которых горохом скатывались слезы. Это продолжалось сто тридцать пять секунд, а потом пол под ним начал проваливаться, и Аракелов ухватился за поручни, окружавшие пятачок, на котором он стоял, не потому, что спуск был резким, а потому, что его шатало. Теперь нужно было сделать три шага к люку «купальни». Три шага. Первый. Второй… Теперь люк. Два оборота влево. Ручки на себя. Вперед. Снова ручки на себя. Два оборота вправо. И вот он внутри. Теперь уже обратного хода нет. Впрочем, обратного хода не было с той секунды, когда он проглотил первый грамм баролита.

Еще два шага. Эти шаги всегда даются особенно тяжело. И — бассейн. Мерзкая, маслянистая, желеобразная масса, в которую плюхаешься, как в болото. Она чавкает, глотая тебя, и ты начинаешь глотать ее, дышать ею, делать самое, казалось бы, противоестественное, и весь организм, весь, до последней клетки, бунтует против этого, но ты все равно дышишь и глотаешь, глотаешь и дышишь, и постепенно становится все легче, легче, постепенно тело приобретает звенящую и упругую силу, ловкость, это приходит на исходе третьей минуты, и этот момент тоже пропустить нельзя. Надо быстро выбраться из бассейна — обратно в сухой объем «купальни». Впрочем, сухим его назвать трудно, потому что с потолка сейчас низвергается не душ — настоящий тропический ливень, смывающий с тебя остатки гнусного желе. Под секущими струями этого дождя нужно сделать еще три шага — к люку баролифта. Опять два оборота влево, ручки на себя, вперед, снова ручки на себя… Этот люк двойной, и всю операцию приходится повторять. Но это уже конец.

Теперь ты в самом баролифте, где светло и уютно, а давление поднято до того, которое будет ждать тебя внизу.

Ты ложишься на диван, вернее, он только называется диваном, на самом деле это весьма неудобное сооружение, гибрид прокрустова ложа со стандартной больничной кушеткой, и диван обнимает тебя десятками датчиков, щупальцами, лентами, и это надо терпеть полчаса, пока контроль не удостоверит, что с тобой все в порядке и ты готов к выходу вниз.

А когда полчаса кончаются, вся эта сбруя отпускает тебя, как щупальца осьминога, которому нажали на хрящевой колпачок, и ты встаешь. Уже не человек, не тот Аракелов, который восемьдесят минут назад вошел в «чистилище», — батиандр, «дух пучин», покрытый гладкой, жирно блестящей, маслянистой на ощупь кожей, с выпученными немигающими глазами, с пленкой между пальцами рук. Теперь снаряжение: моноласт, шлем, браслеты — эхолокатора, компаса и глубиномера, — пояс с ножом и сеткой…

Ну вот ты и готов, Аракелов.

Теперь остается ждать.

«Слава богу, — подумал Аракелов, — что Марийка не видит меня сейчас. Хорош — прямо первый любовник… Дух пучин!»

Он подошел к телетайпу (при таком давлении разговоры на акустике невозможны), подумал с минуту, перебирая пальцами над клавиатурой, потом отстучал коротко:

«Скоро?»

Скорее бы! Чтобы баролифт пошел вниз, а там открыть люк — и к себе. Он так и подумал: к себе. И поразился, поймав себя на этой мысли.

За прозрачным окошком поползла лента:

«До подхода сорок минут».

Сорок минут! Сидеть и ничего не делать, ждать, ждать, ждать… О чем они там думают! Аракелов стал проверять снаряжение. Попробовал, хорошо ли фиксируется в ножнах кинжал и достаточно ли свободно входит; проверил на упругость моноласт, подумал, потом взял другой из сменного комплекта, попробовал тоже, в конце концов остановился на первом и снова убрал в рундук запасной. И только тогда, подняв голову, увидел, что сигнальная лампочка телетайпа нервно мигает.

 

IV

Серебристая изнанка морской поверхности беззвучно лопнула, и с обзорного экрана ударил в центральный пост ослепительный солнечный свет. Несколько секунд Джулио делла Пене, щурясь, привыкал к нему, потом поднялся, разминая затекшие от долгого сидения ноги, в два шага пересек тесную рубку и, встав на нижнюю ступеньку трапа, стал открывать замок люка. Одновременно с последним — шестым — поворотом штурвальчика и мелодичным контрольным звонком тяжелая стальная крышка резко откинулась и замерла, как поставленная на ребро монета.

В тот же миг в лодку хлынул воздух, и делла Пене почувствовал, что пьянеет. Так пьянеешь от первой затяжки, когда несколько суток не курил.

Тридцать четыре года над головой делла Пене распахивались люки подdjдных лодок. Самой первой была старенькая дизель-электрическая, доживавшая последние годы в учебном отряде. Мало кто сегодня помнит эти корабли-ветераны — длинные и узкие, как барракуды, с высокими боевыми рубками и стомиллиметровым орудием на палубе… Но именно на такой — даже не ракетной, а еще торпедной лодке молоденький гардемарин делла Пене ушел в свой первый учебный поход… Потом были другие — могучие атомные левиафаны, в которых чувствуешь себя Ионой во чреве китовом, причем не просто Ионой, а Ионой-долгожителем, особенно к концу десятимесячного автономного плавания. И наконец, был «Тельхин». Красавец «Тельхин», воплощение целесообразности и мощи — двадцать четыре ракеты «Редикул-4А», двадцать четыре месяца автономности и всего двадцать пять человек команды, подобранной зато один к одному; офицерская лодка — две дюжины офицеров и он, командир «Тельхина», капитано ди фрегатто Джулио делла Пене… Чем, ну чем уступал «Тельхин» какому-нибудь «Микельанджело» или «Рафаэлю»? Плавательный бассейн и теннисный корт на подводной лодке — мог ли представить себе такое даже бессмертный создатель «Наутилуса»? Какими же убогими показались после этого контр-адмиралу делла Пене юркие субмарины Океанского патруля, отдаленные потомки «Биберов» и «Зеехундов»! Впрочем, за восемь лет он почти свыкся с ними.

Тридцать четыре года… И каждый раз, когда лодка всплывала и распахивался люк, делла Пене замирал, вдыхая морской воздух, впитывая его всем существом, купаясь в нем, потому что как бы ни была чиста и свежа внутрикорабельная атмосфера, кондиционированная, ароматизированная и еще черт знает какая, в ней неизбежно ощущался привкус искусственности. Никакими ухищрениями химиков его не удавалось отбить. А морской воздух… Попробуйте неделю-другую посидеть на оборотной воде, а потом вдоволь напиться ключевой.

До сеанса связи оставалось тринадцать минут. Собственно говоря, делла Пене всплыл чуть-чуть рановато, но в последние годы он изредка позволял себе подобные вольности. Тем более что там, внизу, кругами ходила вторая субмарина его звена.

Делла Пене поднялся по трапу и сел на верхней ступеньке, опершись спиной на откинутую крышку люка. Из нагрудного кармана рубашки он вынул сигареты и зажигалку. Зажигалка была французская, напалмовая — опять же использование военных достижений в мирных целях. Веяние времени… Делла Пене улыбнулся и закурил.

Океан был спокоен и ласков. Именно таким должен был увидеть его пять веков назад великий португалец, чтобы наречь Тихим. Будь вода чуть зеленее, а волна чуть короче, — и делла Пене смог бы вообразить себя сидящим не на башенке патрульной субмарины, а где-нибудь на берегу Лигурийской Ривьеры. Стоит повернуть голову направо и посмотреть вдоль пляжа, как взгляд натолкнется на впившийся в горизонт зуб небоскреба Итальянской телефонной компании.

Впрочем, делла Пене не любил тешить себя иллюзиями. Не пристало это военному моряку. Даже если он уже восемь лет не военный моряк. Даже если военного флота уже не существует…

Пора! Делла Пене спустился вниз, сел в кресло. Несколько движений — и над субмариной взвился антенный зонд, а прямо перед делла Пене осветилась небольшая панелька рации.

— Патруль шестнадцатый в квадрате РХ вызывает Гайотиду-Вест. Как слышите меня? Прием.

Гайотида ответила сразу же. Из динамика донесся голос дежурного диспетчера — сегодня это был Захаров.

— Гайотида-Вест к патрулю шестнадцатому. Слышу вас хорошо. Прием.

— Докладываю: патрулирование во вверенном мне квадрате РХ закончено. Прошу разрешения на передислокацию в квадрат ОХ. Прием.

Делла Пене был не прочь поболтать с Захаровым, может быть, договориться о встрече вечерком — посидеть, сыграть в шахматы или в го — два старика, два адмирала. Только Захаров был в прошлом вице-адмиралом и держал свой флаг не на подводной лодке, а на крейсере. Но во-первых, связь запрещено использовать для личных разговоров, а во-вторых, слишком въелась в делла Пене привычка ни о чем не говорить по радио клером.

— Шестнадцатый, передислокацию запрещаю.

Значит, какое-то изменение в обычной, рутинной патрульной службе. Руки действовали сами, в автономном режиме: правая включила вызов ведомой субмарины по гидроакустическому каналу и, как только на панели акустической связи замигала квитанционная лампочка, перебросила вверх тумблер ретранслятора: теперь Чеслав услышит все, что будет говорить диспетчер Гайотиды; левая одновременно включила бортовой магнитофон, а когда Захаров назвал координаты района поисковой операции, сразу же перенесла их в память курсопрокладчика.

— …по обнаружении глубоководного макаемого аппарата «Дип Вью» всплыть на поверхность и вступить в радиоконтакт с советским научно-исследовательским судном «Руслан». Позывные «Руслана»…

Делла Пене, продолжая слушать, встал и задраил люк, — вот когда теснота патрульных субмарин даже удобна. Потом вернулся в кресло.

— Как поняли меня, шестнадцатый? Прием.

— Гайотида-Вест, вас понял. Следующая связь — вне графика. Прошу вести дежурство на моей волне. Прием.

— Добро. — И совсем уже не по-уставному Захаров добавил, не удержался-таки, старый черт: — Славную работенку я тебе сосватал, Джулио? С тебя бутылка, адмирал! Отведи душу!

И делла Пене стал отводить душу. Это было подлинно блестящее аварийное погружение: еще не успела вернуться в свое гнездо зонд-антенна, как лодка встала почти вертикально, так, что делла Пене удерживался в кресле только благодаря пристежным ремням, и, ревя обеими турбинами, стремительно пошла вниз, словно над ней кружил бомбардировщик, в любую секунду готовый сбросить кассету глубинных бомб. «Такой маневр был бы не под силу даже «Тельхину», — подумал делла Пене. Мысль эта была одновременно и горькой, и гордой.

На пятистах метрах делла Пене выровнял субмарину и лег на курс, идти которым предстояло теперь минут тридцать-сорок. Он по гидроакустике связался с Чеславом. Собственно, до выхода в район поиска этого злополучного «Дип Вью» им не о чем было договариваться, так как вся захаровская инструкция была записана и на бортовой магнитофон ведомой лодки. Поэтому делла Пене уточнил дистанцию между лодками — место ведомого было на милю позади и на два кабельтова правее ведущего в том же глубинном поясе. По выходе в район поиска они должны были сблизиться и работать в более тесной паре. Конечно, по гидроакустике можно было бы и просто поболтать, но делла Пене этого не хотелось. В сущности, он недолюбливал Чеслава, хотя упрекнуть его в каких-либо служебных просчетах при всем желании не мог. Просто его раздражал этот тощий, вечно лохматый парень, всюду шлявшийся в расстегнутой до пупа рубашке-безрукавке и бежевых шортах с разрезами на боках. К тому же Чеслав не знал ни слова по-итальянски, так же как делла Пене по-чешски, и объясняться им приходилось на английском. Правда, с Захаровым тоже… Но Захаров — это Захаров, и с ним они вечерком обязательно сыграют в го. С Чеславом же они слишком разные люди. Чеслав — просто молоденький подводник, окончивший двухгодичные курсы Океанского патруля. А Захаров, как и делла Пене, потомственный военный моряк.

Потомственный… Сколько же поколений рода делла Пене связало себя с морем? Поколений двадцать, если считать по четыре на столетие. Первым был Пьетро делла Пене, который командовал галерой в армаде Андреа Дориа и потерял руку в абордажном бою с пиратами алжирского султана Барбароссы Второго. Потом были другие, множество других, пока очередь не дошла до Луиджи делла Пене, который первым изменил морской поверхности ради глубин. Именно он, Луиджи, сперва вытащил из затонувшей подводной лодки последнего оставшегося в живых члена экипажа, а потом, пройдя боновое ограждение Александрии, торпедировал английский линкор «Вэлиент». Мало кто из них, этих бесчисленных делла Пене, был похоронен в фамильном склепе на кладбище Кампо Санто. Там спали вечным сном рыцари и художники, купцы и аббаты, жены и дочери рода делла Пене. Правда, на многих могильных камнях можно было прочесть и имена моряков, но надгробия эти являлись лишь символами, ибо не может человек уйти из этого мира бесследно, ибо должна существовать могила в освященной земле, пусть даже в могиле этой покоится не тело, а лишь проэлла, маленький восковой крест с именем того, кто погиб в море. А тела лейтенантов, капитанов и адмиралов делла Пене, зашитые в парусину с тридцатишестифунтовым ядром или тяжелым колосником в ногах, соскальзывали с перекинутой через планшир доски, чтобы через десятки лет раствориться в морской воде, превратиться в нее, окончательно соединив себя с Мировым океаном.

Впрочем, это не его судьба. Джулио делла Пене через два-три года окончательно выйдет в отставку и вернется в родную Геную, чтобы спокойно доживать век в уютной квартире одного из домов на Бернабо-Бреа…

Как и большинство, подавляющее большинство профессиональных военных, делла Пене ненавидел войну. Потому что это грязное ремесло. Потому что это страшное ремесло. Но пока оно существовало, кто-то должен был этим заниматься. И этим занимались из поколения в поколение делла Пене, род не самый известный и не самый славный, но всегда стоявший плечом к плечу с Дориа и Магелланами, стоявший насмерть, недаром девизом их было «Семпер фиделис». Делла Пене помнил, какая волна радости захлестнула его десять лет назад, когда был, наконец, подписан Договор о всеобщем и полном разоружении. Эта волна подняла его — и не только его, но и всех, кто был тогда рядом с ним, а было это в Рио-де-Жанейро, куда «Тельхин» зашел с дружественным визитом, — бросила на берег. И была музыка, и были крики, и костры на площадях, и незнакомые целовались с незнакомыми, и тогда он ни разу не подумал о том, а что же будет дальше. Впрочем, дальше ему повезло: не в пример многим, кому пришлось просто выйти в отставку и доживать свое на берегу или искать себе другую профессию, ему удалось попасть в Океанский патруль, почти не изменив ни флоту, ни субмаринам.

И сейчас его субмарина, надсадно воя обеими турбинами, ввинчивалась в толщу воды, раздвигая ее, а вместе с ней — незримый прах поколений военных моряков делла Пене.

Когда взрыв разворотил турбинный отсек субмарины и вода под давлением в полсотни атмосфер ринулась внутрь лодки, круша все на своем пути, делла Пене не успел подумать о том, что и ему не придется ложиться в склеп на кладбище Кампо Санто. В его распоряжении оставалось около пяти секунд, и за это время он включил гидроакустику и отдал команду Чеславу. Потом переборка за его спиной лопнула и вода ворвалась в центральный пост.

Если бы Чеслав был военным моряком, привыкшим автоматически выполнять любой приказ, — возможно, он остался бы в живых. Но он был лишь выпускником курсов Океанского патруля. И пока смысл отданной команды доходил до него, он не раздумывая бросил свою лодку вперед, туда, где раздался взрыв. Он не мог понять логики приказа, он не мог уйти, когда там, впереди… И уже бессмысленно жал и жал от себя дошедшую до упора рукоятку. Турбины не выли — визжали в немыслимом, невозможном форсированном режиме, визжали еще целых четыре минуты, пока новый взрыв не заставил их замолчать.

 

V

«Только этого мне и не хватало, — подумал Аракелов. — Только этого… Но — чего? Что могло случиться и что случилось там, внизу? Связи с патрульниками не было. Все, чем мы располагаем пока, — два подводных взрыва с интервалом в четыре минуты. Два взрыва в том самом районе, где должны были находиться субмарины. Так что пока еще ничего не известно. Может быть, пройдет еще полчаса, и сумбарины всплывут, и свяжутся по радио с Гайотидой или с нами, и доложат об обнаружении «Дип Вью». Да, — подумал Аракелов, — может быть». Но он знал, что быть этого не может. Просто потому, что там, внизу, вероятность благоприятности всегда меньше половины. Просто потому, что если там что-то происходит, то происходит самое худшее из возможного. И чутьем опытного батиандра Аракелов понимал, что патрульники уже никогда не выйдут на связь. Это были не эмоции. Это было знание, пусть даже знание интуитивное.

Но взрывы, взрывы? При чем здесь взрывы? Это нужно было понять прежде всего. Нужно было думать, думать, думать. Так же, как думают сейчас наверху на мостике и в пультовой, так же, как ломают сейчас головы на Гайотиде-Вест.

Аракелов положил руки на клавиши телетайпа.

«Вас понял. Когда выйдем в точку?»

«Через двадцать минут».

«Следующая связь через двадцать минут. Если не будет новых данных. Конец».

«Вас понял».

Аракелов отошел от телетайпа и опустился на диван.

Взрывы, взрывы… Какие еще сюрпризы преподнесла на этот раз пучина? Сюрпризы — это в ее характере. Сволочном ее характере. Это только для тех, кто плавает по поверхности или погружается в батискафе или субмарине, море — однородная среда с повышающимся пропорционально глубине давлением. Для того чтобы понять характер пучины, надо стать батиандром, надо войти в нее, слиться с ней, но не отождествляя себя с этой массивной, тяжелой, холодной и бесконечно чуждой средой, а противопоставляюсь ей. Стать духом пучин, оставаясь человеком, — только так можно познать характер моря.

Но… какого же характера этот новый фокус? Что могло погубить две субмарины?

Патрульные субмарины Аракелов прекрасно знал. Мощные, надежно защищенные одноместные корабли, оснащенные турбинами Вальтера, маленькие и верткие, способные проникнуть в любую расселину, в любой подводный каньон в пределах своего горизонта. А горизонт у них не бедный — полторы тысячи метров вниз. До сих пор они считались практически абсолютно надежными. За последние десять лет было всего три случая их гибели, причем две лодки просто-напросто выбросило на берег цунами, а третью по собственной глупости загубил сопляк-стажер. Мелкие аварии — другое дело. Мелкие аварии бывали. И всегда объяснялись либо техническими причинами, либо неумелыми действиями водителей. И то, и другое возможно всегда. Но гибель двух лодок сразу? У двух лодок не может быть двух одинаковых дефектов. Два водителя не могут ошибиться одинаково, по шаблону. Во всяком случае, вероятность этого исчезающе мала. И считаться с ней, пока существуют более вероятные объяснения, не стоит.

Значит поищем причину вовне. А может быть, рано все же искать причину? Вдруг взрывы эти не имели никакого отношения к субмаринам? Вдруг через какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут они восстанут из мертвых и заговорят со своей базой или с нами? Заговорят, всплыв на поверхность или выйдя в эфир через буйковые радиогидроакустические ретрансляторы? «Это было бы прекрасно, — подумал Аракелов. — Это было бы просто замечательно». И даже не потому только, что два водителя, два здоровых и веселых парня с Гайотиды-Вест оказались бы живыми тогда, когда он мысленно уже похоронил их, но и потому еще, что операция по спасению «Дип Вью» снова стала бы заурядной. Тогда как сейчас… А что, собственно, сейчас, после гибели субмарин?

Только то, что, если погибли две, погибнет и третья. О себе Аракелов пока не думал, о себе думать было рано — выходить ему не сейчас.

Он встал, подошел к телетайпу.

«Связь с Гайотидой-Вест. Срочно».

«Вас понял».

Аракелов поднял глаза на табло часов. Цифры секунд менялись томительно медленно, как снятые в рапиде. Наконец пультовая доложила:

«Гайотида-Вест на связи».

«Что предпринято для поиска и спасения погибших субмарин?»

Аракелов знал, что официально субмарины еще не считаются погибшими или даже пропавшими без вести: рано. В конце концов эти взрывы не аргумент. Но он прекрасно знал и другое — Зададаев, который сейчас сидит на связи, найдет нужную формулировку для запроса. Ему же, Аракелову, искать формулировки было некогда.

«В квадрат поиска направляются два звена патрульных субмарин из смежных квадратов».

«Срочно остановить их. Дать общий вызов через все буйковые радиогидроретрансляторы».

«Зачем?»

«Там, где погибли две…»

«Погибли?»

«Уверен».

«Понял». — Зададаев не первый год работал с духами и верил их чутью не меньше, чем приборам.

«Где погибли две, погибнет третья».

«???»

«Гипотеза. Но риск слишком велик».

«Вас понял».

«Где бы они ни находились, пусть всплывают на поверхность и возвращаются на Гайотиду. Или ложатся в дрейф. Конец».

Аракелов посмотрел на часы. Итак, у Кулиджа кислородного ресурса остается на пять часов. Пять часов с минутами, которые не делают погоды. А у него, Аракелова, остается часа три. Часа три на то, чтобы понять, что же происходит там, внизу. Когда эти три часа кончатся, он в любом случае пойдет вниз. Это первая заповедь всех, кто ходит вниз: для спасения человека должно быть сделано все. Даже бессмысленное уже. Не только живого, но и мертвого нельзя оставлять там. И лишь тогда пойдет вниз другой. Только этот неписаный закон дает людям уверенность. И нарушить его Аракелов никогда не решился бы. Через три часа он пойдет вниз, даже если его ждет судьба двух погибших субмарин. Через три часа, потому что не меньше часа ему понадобится на саму операцию, а на всякий случай нужно взять двойной запас времени. Но эти три часа, которыми он еще волен распоряжаться, должны быть использованы до конца. А это значит — думать, думать, думать…

Аракелов оперся руками на станину телетайпа и так и замер, согнувшись, словно стараясь прочесть на остановившейся мертвой ленте что-то очень и очень важное. Внезапно лента снова тронулась:

«Внимание. Сейчас дадим изображение».

«Понял. Жду».

Аракелов поднял голову к экрану, выступавшему из стены над пультом телетайпа. Изображение уже появилось: в бледном свете прожекторов медленно уползало назад дно, покрытое похожим на мелкий белый песок глобигериновым илом. Там и сям извивались пяти-и восьмилучевые офиуры, а среди разбросанных по дну морских огурцов медленно ползали похожие на улиток гастроподы. Колония губок напоминала клумбу тюльпанов; они на добрый метр тянулись вверх и мягко покачивались из стороны в сторону. А рядом, наполовину уйдя в ил, лежало два неправильной формы куска металла. Первый мог быть остатком чего угодно. Но второй… Теперь гибель по крайней мере одной из патрульных субмарин стала фактом. Патрульник борт шестнадцатый… Аракелов на миг склонил голову, а когда снова поднял ее, то металлических обломков на экране уже не было — только ил, редкие кругляши полиметаллических конкреций да раскоряченные звезды офиур…

Патрульники погибли. Обломков второго Аракелов не видел, но интуитивная уверенность переросла теперь в абсолютную. И он — единственный батиандр. Единственный. Почему он вдруг подумал об этом? Нет, это был не страх. Страх он узнал бы. Страх — штука привычная, и со страхом он умел не считаться. Это была ответственность. Единственный — значит, выручить Кулиджа должен он. Только он. А для этого он должен уцелеть.

Он вызвал Зададаева.

«Что с японцем?»

«В четырех часах хода. На него не рассчитывай».

«Что с патрульниками Гайотиды?»

«Всплыли и дрейфуют. Изображение мы транслировали и на Гайотиду».

«Вас понял».

Аракелов подумал с полминуты, потом решился.

«Мне нужна „рыбка”».

«Рыбкой» именовали в быту второй глубоководный аппарат «Руслана». Настоящее его название состояло из семи букв и четырех цифр, причем буквы шли в такой последовательности, что произнести больше трех подряд не сумел еще никто. Зато на рыбу он действительно был похож: четырехметровая серебристая сигара аппарата сплющивалась с боков, рули направления и глубины напоминали плавники, хотя и непропорционально маленькие для такой туши, а спаренные объективы стереоскопической телекамеры довершали сходство — этакие немигающие бездонно-глупые рыбьи глаза. Обычно «рыбка» тащилась за «Русланом» на буксире, выдерживая заданную глубину, но иногда ее спускали с привязи, и она плавала на свободе, повинуясь только приказам собственного недоразвитого — истинного рыбьего — электронного мозга.

Именно это и было нужно теперь Аракелову.

«Вас понял», — ответил Зададаев.

«Заглубите ее на шесть сотен. Потом спиралью радиусом порядка километра — вниз до девяти. Анализы — стандартный набор. Акустический контакт — непрерывный. Жду. Конец».

«Понял, — отстучал Зададаев. — Добро».

Изображение на экране медленно смещалось — «Руслан» отрабатывал на самом малом ходу. В блеклом эллипсе электрического света проплывало дно. Фиксация: ерунда, какая-то старая канистра. Рядом с ней — бутылка. Дальше… Фиксация: еще один металлический обломок… Дальше…

Пять минут… Десять… Пятнадцать… «Рыбка» уже заглубилась на шестьсот метров и сейчас начала описывать первую циркуляцию — битком набитая электроникой торпеда, оставляющая за собой цепочку пузырьков отработанного кислорода.

Двадцать минут… Двадцать пять… Время, время, время! У Кулиджа оставалось всего двести пятьдесят пять минут. Следовательно, у Аракелова — сто тридцать пять. А потом — вниз.

Только бы «рыбка» прошла!

Лента в окошке телетайпа дернулась и поползла:

«Нету «рыбки», Саша. — Второй раз за три года совместной работы Зададаев назвал его по имени. — Взорвалась. На втором витке».

«Понял».

На самом деле Аракелов ничего не понимал. Что происходит? Что там за чертовщина? Но понять можно было одним-единственным способом — думать. Думать. И еще раз думать.

А что думает сейчас в своем стеклянном пузыре Кулидж? Что думают наверху, в пультовой, Зададаев и ребята? И что думают на Гайотиде-Вест?

 

VI

В тринадцать ноль-ноль пришел сменщик, и в тринадцать пятнадцать Захаров, сдав дежурство, закрыл за собой дверь диспетчерской. От затылка поднималась и растекалась по черепу тупая боль. В ушах резкими аритмичными толчками отдавался ток крови. Пожалуй, давно уже его не прихватывало так крепко.

Захаров постоял несколько минут, потом осторожно пошел по коридору, следя за тем, чтобы шаги получались ровными и размеренными: так было легче. Свернув за угол, он оказался у дверей, ведущих на террасу. Услужливая пневматика распахнула стеклянные створки, и он вышел наружу, на прохладный ветерок. Стало легче дышать. Он сел на деревянную скамью и достал из внутреннего кармана плоскую коробочку. Стараясь не делать резких движений, Захаров вынул из нее две ампулы, взяв их в левую руку, убрал коробку обратно, потом приставил ампулы присосками к шее — сразу под обрезом волос. Через минуту ампулы отпали, как насытившиеся пиявки. Теперь оставалось только посидеть с четверть часа, пока скажется действие лекарства. Захаров расслабился и стал ждать.

Скамейка купалась в тени — солнце стояло на юге, и башня Гайотиды закрывала его. Широкая полоса тени, отбрасываемой башней, падала на воду и на понтоны волновой электростанции.

Мимо прошла группа туристов — человек десять-двенадцать. Судя по нескольким долетевшим до него словам, это были испанцы. «Впрочем, — подумал Захаров, — мало ли где говорят по-испански…» Ему и самому случалось водить по Гайотиде туристские группы, и он назубок знал весь набор восторгов и цифр, который обрушивается на головы охочих до экзотики туристов. Гайотида — восьмое (девятое, десятое — смотря на чей счет) чудо света. Гайотида — самая крупная международная стройка. Стройка века. Ура, ура, ура! Впрочем, если отбросить иронию, это и в самом деле грандиозно — бетонная башня диаметром в двести с лишним метров, основанием упершаяся в плоскую макушку гайота почти на километровой глубине, а вершиной поднявшаяся чуть ли не на сотню метров над уровнем океана. Гигантский промышленно-научный комплекс, создать который удалось лишь совместными усилиями более чем десятка стран. Собственно, Гайотида — это название собирательное. Так называется целый искусственный архипелаг из четырех однотипных станций-башен, удаленных на полтораста-двести миль друг от друга. Каждая из них имеет наименование: Гайотида-Вест, Гайотида-Норд и так далее.

Несколько десятков лет назад, вскоре после открытия Хессом гайотов, появилась гипотеза о существовавшей некогда в Тихом океане великой суше — Гайотиде, от которой до наших дней только и дошли гайоты да жалкие островки Маркус и Уэйк. Кто его знает, была ли такая земля. Слишком уж их много, этих гипотетических Атлантид, Пасифид, Микронезид и прочих ид. Но Гайотида была построена, хотя до сих пор многие не уверены, что создание ее оправдается — пусть даже в самом отдаленном будущем.

А экономика — это все. И потому кроме донных плантаций и комбинатов по добыче из воды редкоземельных элементов, кроме волновых и гелиоэлектростанций, сделавших Гайотиду энергетически автономной, кроме лабораторий, мастерских и эллингов Океанского патруля здесь появились туристские отели и искусственные пляжи, бары и магазины сувениров, потому что туристов тянет на свежатинку, а с собой они приносят доллары, иены, фунты и франки, и не считаться с этим, увы, нельзя.

Группа давно прошла, а Захаров все еще сидел, расслабившись, глядя прямо перед собой, пока не почувствовал, наконец, что боль начала спадать, а потом ушла совсем, оставив только легкую тошноту и тяжесть в голове. Тогда Захаров встал и подошел к ближайшему телефону. Разговор был коротким. Потом скоростной лифт за каких-нибудь полторы минуты вознес его на четырнадцатый этаж. Здесь были кинозалы, дансинги и бары.

«Коралловый грот» — излюбленное место туристов — изнутри был отделан настоящим кораллом. Сам бар находился как бы в огромном стеклянном пузыре, за стенками которого в свете хитроумно запрятанных ламп шныряли между ветвями полипов пестрые рыбки.

«Черная шутка» — так называлась когда-то бригантина одного из известнейших пиратов, де Сото. Удивительно, как живуча эта флибустьерская романтика! Разлапистые адмиралтейские якоря, пушки и горки чугунных ядер, грубо сколоченные столы и бочонки вместо стульев, официанты в красных платках с пистолетами за поясом и серьгой в ухе — с каким восторгом клюют на это до сих пор!

Но те, кто работает на Гайотиде, не бывают здесь. Может быть, сперва… А потом — потом идут в «Барни-бар».

Когда-то Барни был одним из лучших фрогменов — боевых пловцов американского военного флота. Потом он завел себе бар где-то на Восточном побережье, а при первой же возможности перебрался сюда. Он сразу понял, что среди всей этой экзотики нормальным людям нужен самый обычный бар, обычная стойка, обычные столы и кресла. И не просчитался.

Захаров вошел в бар. Здесь было прохладно — кондиционеры работали на полную мощность — и почти пусто. У стойки сидел Аршакуни и беседовал о чем-то с Барни. Захаров поздоровался с ними.

— Что стряслось, Матвей? — спросил Аршакуни.

До чего же трудно говорить! Горло сжало, и слова приходилось проталкивать — так бывает при хорошем гипертоническом кризе.

— Джулио, — сказал Захаров. — Джулио делла Пене и Чеслав Когоутек. Погибли. Полтора часа назад. — Последние слова он произнес по-английски, чтобы Барни понял тоже.

Аршакуни встал.

— Я не знал, — сказал он. — Я был в ремонтном… Как?

— Взорвались.

— Почему?

— Не знаю. И никто пока не знает.

Барни поставил на стойку стаканы и бутылку. В прозрачной жидкости купалась мохнатая зеленая ветвь. Барни плеснул водку в стаканы, бросил туда же лед.

— Джулио любил граппу. Выпейте за него.

— И ты, — сказал Захаров.

— Я при исполнении.

— И ты, — приказал Захаров.

На какое-то мгновение оба вернулись в прошлое — грозный вице-адмирал и старшина. Барни поставил на стойку третий стакан, налил.

— Есть, сэр, — с выработанным долгими годами флотской службы автоматизмом ответил он.

— Если бы они умерли на земле, — медленно проговорил Аршакуни, — я сказал бы: «Да будет земля им пухом». Но они погибли в море, и я не знаю, что сказать.

— Ничего, — сказал Захаров. — Ничего не говори, Карэн. Потому что нужного ты все равно не скажешь.

— Возьмите так, — сказал Аршакуни, зажав стакан в кулаке. — И чокнемся. Нет, не стеклом — пальцами. Так пьют у нас в Армении на помин души.

Они выпили. Граппа была холодной, но внутри от нее сразу же все согрелось, и Захаров почувствовал, как растаяла какая-то льдинка, застрявшая в горле и мешавшая говорить. И в этом ощущении трех соприкоснувшихся на мгновение рук тоже было что-то хорошее и настоящее.

— Джулио любил граппу, — снова сказал Барни.

— Он был итальянцем, — ответил Аршакуни.

— Нет. Смотрите. — Барни повертел бутылку в луче света. — Видите?

Жидкость струилась, обтекая зеленые мохнатые стебельки, и они качались, извивались, словно водоросли.

— И в этом для него было море. Он просто очень любил море. Хорошо, что он остался там.

«Да, Джулио, — подумал Захаров, — помнишь, как не хотел ты ложиться в фамильный склеп на Кампо Санто? Будь ты сейчас с нами, Джулио, ты согласился бы с Барни. Ты выпил бы с нами — за то же. Если б ты был с нами… Если б не я сам послал тебя туда! «Славную работенку я сосватал тебе, Джулио? С тебя бутылка, адмирал! Отведи душу!» Ты не отвел, ты отдал ее, Джулио…»

Барни налил по второй.

— Выпейте, адмирал. Вам сейчас надо выпить.

Захаров знал, что пить ему нельзя, но все-таки Барни был прав, и они с Аршакуни молча выпили.

— Почему те, кто погибает, самые лучшие? Сколько нас было и есть, и прекрасные люди, но те, кто погиб — лучшие?

Аршакуни посмотрел на Захарова своими темными глазами — посмотрел пристально и добро.

— Мы есть, а их больше нет.

— Какие люди, какие люди… Джулио, Чеслав…

Аршакуни положил ему руку на плечо.

— Мне пора идти, Матвей. Меня ждут в ремонтном.

— Иди, — сказал Захаров.

— А ты?

— Я останусь.

— Может, пойдешь к себе? Я провожу.

— Иди, — повторил Захаров. — Иди.

Он опустил голову и медленно, вспоминая, заговорил. Слова тяжело падали в тишину.

Нет, это был не рассвет, а яркий и жаркий день, и не тонкий переписк морзянки, а спокойный голос начальника акустического поста доложил о взрывах в океане, и сам Захаров тоже спокойно вел потом переговоры с «Русланом» и базой Факарао, глядя, как дрожат на экране в блеклом свете прожекторов обломки — рваные куски металла, разбросанные по илистому дну. И все же… Все же было именно так, как тогда, и адмирал был, грузный и седой…

И еще были люди — люди, оставшиеся там, на километровой глубине. Он не сказал этим людям так, как должен был:

Не сказал, потому что не ждал этого. Потому что этого не могло, не должно было быть. Не имело права, быть. Но так было. И Захаров был уверен: отдай он им и такой приказ, они ответили бы, как те:

Джулио, Чеслав… Больно, до чего же больно!

Аршакуни ушел. У начальника ремонтных мастерских всегда очень мало времени. Захаров посмотрел ему вслед, потом повернулся к бармену:

— Налей мне еще, Барни.

В этот момент кто-то обратился к нему сзади — по-русски, но с таким невообразимым акцентом, что Захаров не сразу понял.

— Простите, мне сказали, что вы — дежурный диспетчер. Что слышно о «Дип Вью»?

Захаров обернулся. Высокий блондин в форме американской гражданской авиации со значком «Транспасифика» на груди. Очевидно, с того дирижабля. И лицо… Странно знакомое лицо.

— Да, — сказал Захаров по-английски. — Я был дежурным диспетчером. До тринадцати ноль-ноль. «Дип Вью» ищут. И может быть, спасут. Вот только кто спасет двух подводников, погибших при поисках?

Получилось зло, резко и зло, и Захаров сам почувствовал это.

— Извините, — сказал он. — Погиб мой друг.

— Я не знал. Простите.

Летчик попросил виски.

— Двойной. Со льдом. — И, перехватив недоуменный взгляд Захарова, пояснил: — Мне можно. Теперь можно. Позвольте представиться: Сидней Стентон, командир этого дирижабля. Собственно, бывший командир. Меня уже отстранили — до окончания расследования. Следственная комиссия прилетит завтра. Так что сегодня мне можно.

Захаров в свою очередь представился.

— Стентон, Стентон… Почему мне кажется, что я знаю вас?

— Не знаю, — ответил Стентон. — По-моему, мы с вами до сих пор не встречались. — И сразу же переменил тему: — Как вы думаете, его спасут?

— Кого?

— Кулиджа. Который в «Дип Вью».

— По всей вероятности.

— Хоть бы его спасли, — тихо сказал Стентон. — Только бы его спасли…

— Вы знали его?

— Нет. Но он бы меня узнал. Если его спасут — я набью ему морду. Ох как я набью ему морду! За все — за него, за Кору, за себя, за ваших подводников…

Захаров повернулся к бармену:

— Налей нам еще, Барни. Нет, мистеру Стентону повтори, а мне хватит. Мне минеральной. — И, обращаясь к Стентону, добавил: — Пойдемте за столик, мистер Стентон. Там уютнее. И легче говорить.

 

VII

«Дип Вью» больше всего походил на увеличенный в десятки раз глубинный поплавок Своллоу. Трехметровая сфера была образована множеством пятиугольных стеклокерамических сегментов, вложенных в титановую решетку. Последнего, впрочем, Аракелов не видел, это он вычитал из описания, врученного ему Зададаевым еще наверху. Видел он просто гигантскую граненую пробку от хрустального графина, этакий слабо светящийся… Аракелов попытался подобрать подходящее стереометрическое определение, но в голову ничего не приходило: слишком много граней. Одним словом, дофигаэдр. Тоже неплохо. Аракелов улыбнулся. Сходство с пробкой довершал расположенный под сферической гондолой металлический цилиндр, наполовину ушедший в ил. Это был наполненный дробью аварийный балластный бункер, вес которого и не давал «Дип Вью» всплыть. Изображение на экране было четким. Аракелов видел даже две контрольные чеки — металлические спицы с красными жестяными флажками на концах.

Отсюда все выглядело предельно просто. Выйти, доплыть до аппарата — это каких-нибудь несколько десятков метров, — вынуть контрольные чеки. Девять штук. И все. На это уйдет максимум час. С двойным запасом — два. Время еще есть. Картина была соблазнительна в своей доступности, но в нее никак не укладывались взорвавшиеся субмарины. И взорвавшаяся «рыбка» тоже. Аракелов прошелся по камере баролифта. С ума в пору сойти. А что? Это был бы неплохой выход… Особенно, если учесть, что он — единственный батиандр на ближайшие тысячи миль и, кроме него, Кулиджа выручить некому.

Взять и выйти. А там будь что будет.

Нет, милый. Не имеешь ты на это права — на будь что будет. Ты должен выйти и сделать. Потому что больше сделать этого некому.

Замигал вызов телетайпа. Аракелов подошел, посмотрел. На ленте было всего одно слово:

«Спускать?»

Аракелов прикинул: думать ему все равно где, а когда он сообразит, в чем дело, — внизу он сразу же сможет выйти наружу. Или — выйдет через девяносто с чем-то минут, когда на размышления времени уже не останется. Со всех точек зрения спускаться есть смысл.

«Спускайте», — отстучал он.

Через минуту пол под ногами дрогнул: баролифт отделился от корпуса «Руслана». Аракелов подошел к иллюминатору — как раз вовремя, чтобы увидеть, как исчезли наверху раскрытые створки донного люка. Баролифт превратился теперь в макаемый аппарат, в принципе мало чем отличающийся от того же «Дип Вью». Он медленно опускался в глубину, связанный с «Русланом» пучком фидеров и тросов. При такой скорости, прикинул Аракелов, спускаться придется минут пятнадцать.

Вода за стеклом иллюминатора постепенно меняла цвет: из зеленой она стала голубой, потом синей, наконец пурпурной. «Так, — подумал Аракелов, — значит, прошли около двухсот метров». Для опытного батиандра само море — достаточно точный глубиномер. Триста метров — вода из темно-пурпурной стала иссиня-черной. Аракелов включил внешние прожектора. В самое стекло иллюминатора ткнулась рыбина — она была похожа на каменного окуня, сантиметров сорок-пятьдесят длиной. Баролифт шел вниз, и рыбина отстала.

Нечто, взрывающее субмарины. Может ли это нечто быть связано с самим «Дип Вью»? Пожалуй, нет. Во всяком случае, это маловероятно. А что более вероятно?

В лучах прожекторов видимость была вполне терпимой. Аракелов до боли в глазах пялился туда, где за пределами освещенного пространства сгущалась холодная тягучая тьма. Но ничего не увидел. Ничего, объяснявшего эти проклятые взрывы. Бывает так — не видно, но чувствуется. А тут — ничего. Ничего и никого. Рыб и то не видно больше. Только вода.

Вода, взрывающая субмарины. Бред!

Но это не просто вода. Это она — черная, тугая, упругая. Пучина. И в ней возможно все.

Аракелов подошел к телетайпу. И в этот момент баролифт мягко тряхнуло. Дно. Несколько колебаний, быстро погашенных сопротивлением воды и амортизаторами, — и баролифт замер в центре медленно оседающего облачка ила, этакое трехногое механическое диво, отдаленно похожее на первые лунные модули.

Замигал вызов, поползла лента. Зададаев спрашивал, когда выход.

«Не знаю», — отстучал Аракелов.

«Не понял».

«Я тоже. И пока не пойму, не выйду. У меня еще час десять резерва. Погибли субмарины. «Рыбка». Если что-нибудь случится со мной — кто выручит Кулиджа?»

«Понял. Час десять при двойном запасе на работу?»

«Да».

«Понял. Что делать?»

«Мне нужен анализ воды».

«На что?»

«Не знаю. Полный».

«А по глубинам?»

«Полный».

«Не успеть».

«Запросите Факарао. У них здесь была многосуточная станция. Конец».

«Понял. Ждите».

Аракелов сам толком не знал, зачем ему эти данные. Просто это была единственная ниточка, по которой стоило пойти. Идти по ней можно было еще минут пятьдесят. А потом — потом в любом случае выходить. Но это потом. А пока надо думать. О чем? О воде. О пучине. Нужно хоть за что-то зацепиться. Если за субмарины? Взрыв — это ясно. Но почему? Отчего? У двух сразу… Нет, не сразу. С интервалом в четыре минуты. Субмарины идут строем уступа. Если в походном ордере — ведомая на милю позади и на два кабельтова правее по ходу; если в поисковом ордере — на два кабельтова позади и на кабельтов правее. Так. В этом что-то есть… В каком ордере шли субмарины?

Аракелов связался с Зададаевым. На выяснение ушло еще несколько минут. Диспетчер Гайотиды-Вест ручаться не мог, но по всей видимости ордер был походный, субмарины еще не успели перестроиться для поиска. Что ж, будем исходить из этого.

Итак, субмарины идут в походном ордере. А на пути у них сидит… Кто? Ну, скажем, этакий осьминог-мутант. Кракен. Здоровый такой. С боевым спаренным лазером в трех руках. Или ногах? Подождал, высчитал упреждение, а потом — трах ведущую! Сидит, потирает щупальца — как, мол, я их, а? Через четыре минуты подходит ведомая. И ее тоже — трах! Логично. Картинка любо-дорого.

Ловушка. Какая может быть ловушка? Кто может ставить на дне ловушки? Человек? Нет, пожалуй. На могильник — ВВ, ОВ или радиоактивные отходы — не похоже, взрыв каких-нибудь затопленных бомб или снарядов был бы куда мощнее. А всякие засекреченные подводные базы, на которых о разоружении слыхом не слыхали, — бред собачий. Как осьминог с лазером.

Так кто же может ставить на дне ловушки?

Телетайп: «Примите физико-химический анализ воды по данным Факарао».

Аракелов стал следить за лентой, на которой теперь зарябили символы и цифры. Они ползли нескончаемой чередой, но все это было не то, не то, не то… Нормально, нормально, в пределах нормы… Соленость… Количество взвешенных частиц. Норма. Газовый состав… Кислород… Мало. Очень мало. Но и это не то. Совсем не то. Никогда еще не взрывались субмарины из-за недостатка кислорода в воде. Вот отсутствие рыб это объясняет. Но мне сейчас на это наплевать. Сероводород… Этим можно тоже пренебречь. Концентрация, правда, великовата… Ну и концентрация! Про такую Аракелов и не слыхал, — хоть лечебницу открывай, но сейчас это его не касалось. Нефть… Нет. Что еще? Норма, норма, норма… Ничего.

Пустой номер.

А он в осаде. Потому что с каждой потерянной им минутой растет напряжение наверху. Нет, никто, конечно, не обвинит его в трусости. Но… И это «но» страшнее всего. Потому что они будут правы. Ведь он не рискнул выйти в пучину. Туда, где взорвались две субмарины и «рыбка».

Могучие субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, способные развернуться на месте в любой плоскости, выполнить практически любую фигуру высшего пилотажа. «Рыбка», полторы тонны электроники и металла, неторопливо плывущие сквозь толщу, оставляя за собой серебристую цепочку пузырьков отработанного кислорода…

И осьминог-мутант. Сидит и ждет. А потом — трах-тарарах по ним лучом лазера… По пузырькам прицелился… Почему по пузырькам?

Черт его знает, почему. Просто потому, что и лодки, и разведчик оставляют за собой пузырьки. Лодки не военные, им демаскироваться не страшно. А «рыбке» — и подавно.

Время, время… Если через полчаса он ничего не придумает…

Он придумает. Иначе быть не должно: И не будет.

Потому что он не может, не имеет права идти на авось.

Боишься, Аракелов? Нет. Не имею права.

Тебе скажут — трус. Или не скажут — подумают, но и этого довольно. И Марийка станет отводить глаза и уже не подсядет рядом…

Не думай об этом. Думай о деле.

И тут его осенило: он использовал «рыбку» просто как некий самодвижущийся предмет, ему важно было, взорвется она или нет. А всю аппаратуру, которой набита «рыбка», он упустил из виду. Болван!

Он затребовал телеметрию «рыбки».

Опять пустышка! Только этот дурацкий сероводород. Все остальное — в норме. Но этот сероводород… Что может сделать сероводород? В Черном море его хоть отбавляй, но ведь не взрывались же там подводные лодки! Стоп! Во-первых, концентрация газа там ниже. На несколько порядков ниже. Во-вторых, сероводород там лежит в слое, где субмарины, пожалуй, и не ходили никогда. Но что же все-таки может дать сероводород? Причем такой концентрированный?

Ничего. Если его не соединять с кислородом, конечно. Тогда пойдет реакция… Но кислорода в морской воде предостаточно, однако с ним сероводород не реагирует. Правда, это связанный кислород. Свободного же здесь мало. Ничтожно мало, так что этим можно пренебречь.

Аракелов подошел к иллюминатору, прижался лбом к стеклу. Прожектора баролифта до «Дип Вью» не доставали, но над ним висела телекамера со своим прожектором, и Аракелов видел его как на ладони. Каких-нибудь полсотни метров… Выйти?

И ведь лежит, проклятый, не взрывается. И баролифт пока не взрывается, хотя торчит на дне уже почти сорок минут. Не взрываются!

Болван, какой болван! Он же сам, сам дал «добро» на спуск! Ему и в голову не могло прийти, что с баролифтом может что-то случиться: ведь баролифт — это нечто стабильное, надежное и естественное. Как раковина для улитки. Инерция мысли… А ведь он уже внизу. На дне. И не взорвался. Не взорвался!

И вдруг словно покатились со всех сторон пестрые осколочки смальты, складываясь в великолепную, яркую, безукоризненно четкую мозаику. И вот уже Аракелов увидел, как субмарина пропарывает тьму, оставляя за собой цепочку пузырьков отработанного кислорода. Она входит в сероводородное облако. Свободный кислород — и сероводород. Начинается реакция — и вот серная кислота уже проедает металл в том месте, где вырываются наружу кислородные пузырьки. Потом вода вламывается в двигательный отсек, она крушит все на своем пути, сворачивает с фундаментов турбины, рвет и ломает переборки… Взрыв! Безопасные, трижды безопасные субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, безопасные и безотказные везде, только не в этих проклятых сероводородных облаках!

Аракелов хотел броситься к телетайпу, но замер. Наверху, на самом краю поля зрения, зародилось какое-то движение, которое Аракелов скорее не увидел, а ощутил. Неясный сгусток тьмы выпал вниз, на мгновение закрыв собой софит телекамеры. Он двигался легко и мощно, как гигантская манта. И Аракелов так и подумал бы — манта, если б… Если б не странный мгновенный металлический взблеск. Нет, это была не манта.

«Марта». Аракелов больше не видел ее, она снова скользнула в придонную тьму, но он был уверен, что не ошибся. Сейчас она появится там, возле «Дип Вью»… И она появилась, теперь уже высвеченная ярким лучом лазерного прожектора.

«Марта»! Какой кретин?!. Ведь у «Марты» предел семьсот, а здесь девятьсот с лишним!..

Одним прыжком Аракелов оказался у люка и с маху всей ладонью ударил по кнопке замка. Пока диафрагма — медленно, слишком медленно! — раскрывалась, он несколькими движениями напялил снаряжение: браслеты, пояс, моноласт… И едва отверстие достаточно расширилось, Аракелов, с силой оттолкнувшись, вырвался наружу и поплыл, мощными взмахами ног и рук посылая тело вперед.

 

VIII

— Но как же это могло быть? Ведь подготовка космонавтов… Не понимаю, — сказал Захаров. — Не могу понять.

Они сидели за угловым столиком в «Барни-баре». Стентон рисовал что-то пальцем на полированной столешнице. Потом он оторвался от этого глубокомысленного занятия и, так и не ответив Захарову, поманил хозяина:

— Повторите, пожалуйста.

— Может, хватит? — спросил Захаров.

Стентон улыбнулся:

— Странный вы человек, адмирал. Чертовски странный. Какое вам дело? Ну, напьюсь я — так кому от этого хуже? Только мне.

— Остается только добавить — «и чем хуже, тем лучше». Лозунг распространенный. В высшей степени. И в высшей степени дурацкий. Когда вы собирались набить морду этому, как его?.. Кулиджу, вас можно было понять. Это было эмоционально обосновано.

— С этим сукиным сыном я еще разберусь, — пообещал Стентон. — Он свое получит. — Это было сказано таким тоном, что Захаров невольно посочувствовал этому неведомому Кулиджу.

— За что, собственно?

— За все. За наглость. Инженеры… Супермены чертовы!.. Если он знает, как отличить плюс от минуса, значит, ему все можно… Можно подсоединяться куда попало, можно ни о чем не думать… Руки за такое обрывать надо!..

Барни стоял рядом и выжидательно переводил взгляд с одного на другого.

— Ладно, — сказал Стентон. — Бог с вами, адмирал. Кофе здесь водится?

— Разумеется, — ответил Барни с некоторой обидой за свое заведение. — Какой вы хотите: по-бразильски, по-турецки, по-варшавски?..

— По-ирландски, — мрачно сказал Стентон.

Захаров улыбнулся:

— Компромиссное решение, Стентон.

— Удовлетворитесь и полупобедой, адмирал.

— Полупобеда — это полупоражение.

— Сколько водки? — спросил из-за стойки Барни.

— На ваше усмотрение, — ответил Стентон.

Стентон прихлебывал кофе мелкими глотками. Захаров посмотрел на него. Теперь ему было понятно, почему лицо Стентона с самого начала показалось знакомым. Они в самом деле никогда не встречались. Но зато портреты Стентона несколько лет назад промелькнули во многих газетах: хотя космонавтов нынче хоть пруд пруди, запуски все же привлекают пока внимание прессы. К тому же Стентон — это особый случай.

— И все-таки я никак не могу взять в толк: как это могло быть? — снова спросил Захаров.

Стентону не хотелось говорить об этом.

— Очень просто. Организм — штука сложная, не все можно предсказать заранее.

Захаров не стал настаивать. Он взял свой стакан, поболтал — ледяные шарики неожиданно сухо шуршали и постукивали о стекло. Так шуршат льдины, расколотые форштевнем и скользящие вдоль борта к корме; так перестукивает галька в прибое… Вода была холодной и свежей на вкус. Приохотил Захарова к ней Аршакуни. Так они и пили — Захаров с Карэном «Джермук», а Джулио — граппу…

Стентон допил кофе, закурил. Он сам не мог понять, почему вдруг рассказал этому грузному и седому русскому больше, чем кому бы то ни было. Наверно, просто сработал «закон попутчиков»… Но есть вещи, которых не рассказать, не объяснить никому.

Как расскажешь мечту о черном небе? Стентон и сам не знал, с чего это началось: с фантастических ли романов, читаных-перечитаных в детстве, с документальных ли фильмов о программах «Аполлон» и «Спейс шаттл», которые он смотрел не один десяток раз. Но в один прекрасный день он понял, что умрет, если не увидит черное небо — увидит сам, а не на экране телевизора.

Ни денег, ни связей у Стентона не было. Но семнадцатилетний подросток из Крестед-Бьютта, Колорадо, с таким упорством три месяца подряд планомерно осаждал сенатора своего штата, что в конце концов тот махнул рукой и дал ему рекомендацию в военно-воздушное училище в Колорадо-Спрингс. Пять лет спустя Стентон окончил училище и был отпущен с действительной службы ВВС, так как решил поступать в университет. Университетский курс он одолел за два года — другие справлялись с этим, значит, должен был справиться и он. Теперь он стал обладателем диплома авиационного инженера. Но и это было лишь ступенькой. Еще через год Стентон защитил магистерскую диссертацию. В ВВС его не восстановили — там шли уже массовые сокращения, а двумя годами позже ВВС и вовсе перестали существовать. Однако Стентону это было только на руку.

Когда НАСА объявило о начале конкурса пилотов для проекта «Возничий» — многоразового транспортно-пассажирского космического корабля, Стентон подал документы. И через четыре месяца получил извещение о зачислении в группу пилотов проекта. Беспрерывная, почти десятилетняя гонка кончилась. Он победил!

К тому времени подготовка пилотов космических кораблей значительно упростилась. Если для кораблей «Джемини» и «Аполлон» она длилась тысячи часов, то уже для «Спейс шаттл» она сократилась до восьмисот — девятисот, а в проекте «Возничий» — до двухсот с небольшим. Но и за это время из шестисот кандидатов в отряде осталось лишь шестьдесят. Стентон оказался в их числе. Возможно, будь подготовка более длительной… Впрочем, нет. Ведь и так всех их осматривали десятки специалистов, они крутились, качались и тряслись в десятках тренажеров, но…

Первый же полет оказался для Стентона последним. Одно дело вести истребитель по кривой невесомости, и совсем другое, когда невесомость длится… Стентону хватило суток. На вторые сутки его в полубессознательном состоянии эвакуировали на Землю. Он стал первой — и единственной пока — жертвой заболевания, вошедшего в космическую медицину как «синдром Стентона»… Впрочем, от такой славы радости Стентону было мало.

Черное небо… Несколько часов видел его Стентон. Столько лет усилий — и несколько часов… А потом месяцы в госпиталях, месяцы безделья, на смену которому пришла служба сперва на самолетах, а потом на дирижаблях «Транспасифика».

Черное небо оказалось недоступным. Может быть, единственно недоступным в жизни, но зато и единственно желанным. И голубое так и не смогло его заменить. А теперь, возможно, придется распроститься и с голубым… И что тогда?

— И что же будет? — спросил Захаров.

— Вы телепат?

— Временами. Так что же?

— Не знаю, — сказал Стентон. — Все равно. Без дела не останусь. Вернусь в Крестед-Бьютт и открою бар. Как Барни. «У неудавшегося космонавта». Прекрасное название, не правда ли?

— А почему вы не остались работать на Мысе? Или в Хьюстоне? В наземниках, естественно.

— И провожать других наверх? Нет, это не для меня. Я хочу летать. Сам, понимаете, сам.

«Я бы умер от зависти, — подумал Стентон. — Я бы умер от разлития желчи, провожая других наверх. Но в этом я тебе не признаюсь».

— Это я понимаю, — сказал Захаров. — Знаете, Стентон, Джулио тоже было трудно у нас в патруле. После атомных лодок наши патрульники — труба пониже и дым пожиже, как говорится. В десять раз меньше, в десять раз тихоходнее… И все же лучше, чем на берегу. Так он считал.

— Он остался моряком и на патрульнике. А я на дирижабле не остался космонавтом, адмирал. Это плохая аналогия.

Захаров кивнул.

— Моряком он остался, правда. Только вот — каким? Вы знаете, Стентон, как это — стоять на мостике корабля? Не судна, но — корабля? Корабль — это не оружие. Не дом. Не техника. Корабль — это ты сам. Понимаете, Стентон, это ты сам! Это ты сам на боевых стрельбах идешь на сорока пяти узлах, и мостик под ногами мелко-мелко дрожит от напряжения и звенит, и ты сам дрожишь и звенишь…

Захаров замолчал. Ему не хватало слов, слова никогда не были его стихией.

Стентон внимательно смотрел на него.

— А вы поэт, адмирал… — В этих словах Захаров не почувствовал иронии.

— Нет, — сказал Захаров. — Я моряк. И Джулио был моряком.

Стентон помолчал немного.

— Кажется, я понимаю…

— Вы должны это понять, Стентон. Можно порезать корабли. Можно видеть, как режут корабли. Я видел. Мой «Варяг» был лучшим ракетным крейсером Тихоокеанского флота. И его резали, Стентон. Резали на куски. Я плакал, Стентон. Это не стыдно — плакать, когда погибают люди и корабли. Флот можно уничтожить. И это нужно было сделать, и я рад, что это сделали при мне, что я дожил до этого. Не удивляйтесь, Стентон, я военный моряк, и я лучше вас могу себе представить, что такое война. И больше вас могу радоваться тому, что ее не будет. Никогда не будет. И военного флота никогда уже не будет. Но моряки будут. Понимаете — будут. Потому что моряки — это не форма одежды. Это форма существования. Они могут быть и на море, и на суше.

— И в небе, — сказал Стентон. — В черном небе.

Захаров отхлебнул из стакана. Боль снова медленно поднималась от шеи к затылку. Сколького же теперь нельзя! Нельзя волноваться, нельзя пить, нельзя… «Плевать, — сказал он себе. — Плевать я хотел на все эти нельзя». Он поставил стакан и, опершись на стол локтями, в упор взглянул на Стентона.

— Да, — сказал он. — И в небе. И в черном, и в голубом.

Народу в баре прибавилось. Захаров взглянул на часы. Пора.

— Когда вы улетаете? — спросил он.

— Не знаю… Сегодня вечером сюда подойдет другой дирижабль, мы перегрузим все на него — фрахтовщики в любом случае не должны страдать. Завтра прилетит комиссия. Объединенная следственная комиссия «Транспасифика» и АПГА…

— Простите?

— АПГА — ассоциация пилотов гражданской авиации. И будут нас изучать под микроскопом. Сколько? Не знаю…

— Ясно, — сказал Захаров. — Что ж, если у вас выдастся свободная минута, Стентон, — прошу ко мне. Сегодня и по всей вероятности завтра я буду здесь. Впрочем, насчет завтра точно не знаю. Может быть, мне придется улететь. Но пока я здесь — буду рад вам. Посидим, попьем чаю по-адмиральски. Правда, рому приличного не обещаю, но чай у меня превосходный. И поболтаем. Мы, старики, болтливый народ…

— Спасибо, — сказал Стентон. Он был уверен, что не воспользуется приглашением. — Я не знаю, как у меня будет со временем, но постараюсь.

Захаров взял бумажную салфетку, синим фломастером написал на ней несколько цифр.

— Вот мой здешний телефон — звоните, заходите. Рад был познакомиться с вами…

— Я тоже, товарищ Захаров, — эти слова Стентон произнес по-русски. Увы, русский язык был чуть ли не единственным предметом, который в отряде НАСА давался ему с трудом.

— Барни, запиши все на мой счет, — сказал Захаров. — И не спорьте, не спорьте, Стентон. Сегодня вы мой гость.

Барни покачал головой.

— Нет, адмирал. Сегодня — за счет заведения.

Возражать Захаров не стал.

Проводив Захарова взглядом, Стентон закурил и с минуту сидел, теребя в руках салфетку с записанным телефоном. Потом аккуратно сложил ее и убрал в бумажник. Пусть лежит.

Стентон встал. За стойкой Барни колдовал с бутылками. В двух конических стаканах, искрившихся сахарными ободками, возникал под его руками красно-бело-синий «голландский флаг». Проходя вдоль стойки, Стентон попрощался с барменом и направился к себе. Командиру корабля, даже отстраненному командиру, стоило все же понаблюдать за разгрузкой. Правда, это обязанность суперкарго и Кора справится с ней прекрасно, однако…

Тем временем Захаров, поднявшись еще на три этажа, входил уже в приемную координатора Гайотиды-Вест. Девушка за секретарским пультом приветливо улыбнулась ему.

— День добры, пани Эльжбета, — сказал Захаров. — Шеф у себя?

— Да.

— Есть у него кто-нибудь?

— Нет. Только он сегодня не в духе.

«Еще бы, — подумал Захаров, — будешь тут в духе. ЧП первой категории в твоей акватории да еще с твоим личным составом. Странно было бы, пребывай координатор в отличном расположении духа. Противоестественно». Но вслух ничего этого Захаров не сказал.

— Это не страшно, пани Эльжбета. Во всяком случае, это не самое страшное.

Эльжбета кивнула: о гибели патрульных субмарин она уже знала.

— Спросите, пожалуйста, примет ли он меня.

— По какому вопросу?

— По личному.

— Может быть, вам сперва обратиться к фрекен Нурдстрем?

Фрекен Нурдстрем была непосредственным начальником Захарова, и с ней Захаров уже говорил.

— Нет, пани Эльжбета, мне нужен именно он.

Брови Эльжбеты, подбритые по последней моде — нечто вроде длиннохвостых запятых, — чуть заметно дрогнули.

— Хорошо, я сейчас узнаю.

Она нажала одну из клавиш на своем пульте и негромко и быстро проговорила что-то по-польски. Выслушав короткий ответ, она снова повернулась к Захарову:

— Пан Збигнев ждет вас.

— Спасибо. — И, машинально одернув куртку, Захаров шагнул в кабинет координатора.

Кабинет был просторен. Легкая штора цвета липового меда закрывала огромное — во всю дальнюю стену — окно. В отфильтрованном ею солнечном свете два больших выпуклых экрана — внешней и внутренней связи — на левой стене казались янтарными. Золотистые блики играли и на стеклах книжного стеллажа, занимавшего все остальное пространство стен. По самой приблизительной оценке здесь было две-три тысячи томов. Захаров никак не мог взять в толк, к чему они тут. Какие-то справочники, журналы — это естественно, не бегать же каждый раз в библиотеку. Но такое собрание?..

Координатор поднялся из-за подковообразного письменного стола, бескрайностью и пустынностью напоминавшего какое-нибудь средних размеров внутреннее море, и вышел навстречу Захарову.

— Витам пана, — сказал Захаров, пожимая Левандовскому руку.

— Здравствуйте, Матвей Петрович, — по-русски координатор говорил совершенно свободно. Только неистребимый акцент: твердое ч, чуть картавое л да назойливые шипящие выдавали в нем поляка.

Левандовский жестом предложил Захарову кресло, сел сам.

— Так что у вас за дело, Матвей Петрович?

— Мне нужен отпуск, пан Збигнев. Дней на пять-шесть. Я решил бы это с фрекен Нурдстрем, но дело не терпит отлагательств и подавать рапорт по команде я не могу.

— Отпуск…

— Да. За свой счет. И с завтрашнего дня.

— А кто заменит вас в диспетчерской?

— Сегодня вернулся Корнеев, так что без меня обойтись можно. Так считаю не только я, но и фрекен Нурдстрем тоже.

— Что ж, — сказал Левандовский, — если бы все проблемы можно было решить так легко…

— Но это еще не все. — Захаров сжал руками подлокотники и подался вперед. — Мне нужны билет на завтрашний конвертоплан до Гонконга и на самолет от Гонконга до Генуи. И визы, естественно.

— Так, — сказал Левандовский. — А нельзя ли поподробнее, Матвей Петрович?

— Мне нужно в Геную, пан Збигнев. У Джулио… У делла Пене там жена и сын. И я не хочу, чтобы о его смерти они узнали из газет или официального письма. Официальное письмо о смерти… Я видел их. Их называли похоронками. Похоронки пришли на моего деда и двух его братьев. Они сохранились у нас в семье. И я не хочу, чтобы такое письмо, пусть даже на бланке Гайотиды, а не на паршивой газетной бумаге военных лет, не хочу, чтобы такое письмо читали внуки делла Пене. Понимаете, пан Збигнев?

Левандовский встал, прошелся по кабинету.

— Понимаю, Матвей Петрович, — после паузы сказал он. — Понимаю. Да и писать такое мне было бы непросто… Я думал уже, как это написать…

— Значит…

— Значит, вот что. — Будучи неудавшимся ученым, но прирожденным администратором, талант которого в конце концов и привел Левандовского на Гайотиду, он привык решать все быстро и окончательно. — Значит, вот что. У нас на верфях Генуи размещено несколько заказов. Вот вы и отправитесь туда в командировку. Так мне будет проще оформить вам документы. А за десять дней — на больший срок командировку я дать не могу — вы сумеете пару раз выбраться на верфи.

— Конечно, — подтвердил Захаров. — Но…

— Большего от вас и не требуется. Думаю, такое злоупотребление командировочным фондом мне простится.

— Да, — сказал Захаров, вставая. — Спасибо.

— Это вам спасибо, Матвей Петрович. Я не думал о таком варианте, но теперь… Иначе, пожалуй, было бы просто нельзя. Документы вам подготовят к утру, — конвертоплан уходит в час, так что это мы успеем.

— Добро, — сказал Захаров. — Разрешите идти?

Левандовский улыбнулся.

— Идите, идите, Матвей Петрович. Отдохните, — выглядите вы, честно говоря, не ах, — а завтра часов этак в… — он прикинул, — в одиннадцать зайдите ко мне.

Когда Захаров вышел, Левандовскому показалось на миг, что в кабинете стало слишком пусто. Он вернулся к столу, сел в кресло-вертушку и вдавил клавишу селектора:

— Бетка, скомандуй, чтобы к утру были документы Захарову — он летит в Геную. Билет, виза… И разыщи-ка мне командира патрулей. Ему тоже нужны будут документы — он полетит в Прагу…

 

IX

Всплытием явно никто не управлял: «Дип Вью» стремительно шел вертикально вверх, и Зададаев напряженно следил за белой точкой на экране гидролокатора, — казалось, аппарат неизбежно должен ударить в днище «Руслана». Очевидно, так показалось не только ему, — на самых малых оборотах «Руслан» задним ходом отработал полтора-два кабельтова. Зададаев улыбнулся: у кого-то на мостике сдали нервы… Уж что-что, а позиция «Руслана» была определена правильно. Зададаев выбирал ее сам, а делом своим он занимался не первый год. Не успела еще белоснежная громада судна окончательно остановиться, как впереди, метрах в пятистах по курсу показался «Дип Вью». Как это обычно бывает при аварийном всплытии, аппарат вырвался из моря, словно пробка из бутылки шампанского. Сверкнув на солнце стеклянными гранями и металлическими полосами решетки, он взлетел метров на пять в воздух, а потом с грохотом рухнул в воду, взметнув гигантский фонтан брызг. Тотчас к месту его падения рванулся катер, уже спущенный с «Руслана». Переваливая разбегавшиеся концентрические волны, катер обнажал то сверкающий диск винта, то ярко-красное днище — от форштевня до самых боковых килей. На носу катера, держась за леера, стоял матрос с багром.

Зададаев снова посмотрел на экран гидролокатора: «Марта» медленно, по спирали поднималась к поверхности. С ней тоже явно все было в порядке. Зададаев облегченно вздохнул. «По крайней мере, все целы», — подумал он и перевел взгляд на пульт баролифта. Там перемигивались разноцветные огоньки контрольных лампочек, и в такт их коротким вспышкам оператор перебрасывал рычажки квитанционных тумблеров. Зададаев проследил его движения: донный люк задраен, остается убрать амортизаторы и через минуту-другую можно начинать подъем. Собственно, операцию можно считать законченной.

— Изображение, — негромко сказал Зададаев.

Над пультом вспыхнул маленький экран внутренней связи. Аракелов сидел на диване, сгорбившись и опустив голову на руки. Потом он выпрямился и стал медленно снимать ласт.

— Поднимайте, — скомандовал Зададаев и вышел из пультовой. После ее полумрака яркий солнечный свет показался болезненно-ослепительным, и с минуту Зададаев стоял, щурясь и ожидая, пока привыкнут глаза. Потом он закурил и неторопливо поднялся на мостик.

Капитан прохаживался по крылу мостика, как пантера по клетке, и выражение его лица не обещало ничего хорошего. Зададаев про себя от души порадовался этому. Конечно, и ему самому не поздоровится — за все подводные работы отвечает именно он. Но… Ему не привыкать, Аракелова он прикроет, а вот тому, в «Марте»… «Это хорошо, что Ягуарыч завелся, — подумал он, — достанется кое-кому на орехи…» Собственно, капитана звали просто Виктором Егоровичем, но прозвище Ягуарыч, которое он вполне оправдывал, укрепилось за ним давно и прочно.

Зададаев подошел к ограждению мостика. «Марта» уже всплыла на поверхность и теперь огибала «Руслан», направляясь к слипу.

— Что ж, — сказал Зададаев, — вот, похоже, и всё. Операция закончена.

— Для кого закончена, а для кого и нет, — отозвался капитан голосом, не обещавшим водителю «Марты» ничего хорошего.

— Да, — согласился Зададаев, — за такое гнать надо. В три шеи.

— И погоню, — рыкнул Ягуарыч. — Как пить дать. За судно и дисциплину на нем отвечаю я.

— Ну, сейчас отвечать придется кому-то другому, — улыбнулся Зададаев.

Ягуарыч только засопел. Такой реакцией Зададаев остался вполне доволен: она обещала взрыв мегатонн этак на тридцать.

— Я пойду встречу духа.

— Естественно, — не слишком любезно отозвался капитан, но Зададаев не обратил на это внимания.

— Добро, — сказал он и повернулся, чтобы уйти.

— Он тоже хорош, твой дух… — проворчал капитан. И хотя ворчание на этот раз было миролюбивым, Зададаев ощетинился:

— Совершенно верно, хорош. И когда он вытащил измерители течений, вы, помнится, были того же мнения.

Пару месяцев назад эта история наделала немало шума на «Руслане». Работы на очередной станции уже сворачивались, когда с борта вертолета, собиравшего буйковые регистраторы, сообщили о потере связки из семи измерителей течений. Полипропиленовый трос, которым они крепились к бую, оборвался, и приборы ушли на дно, на четырехкилометровую глубину. Не говоря уже о том, что измерители течений — игрушки достаточно дорогие, вместе с ними ушла и накопленная за шесть суток информация. А самое главное, ставилась под удар вся последующая работа — их комплект был на «Руслане» единственным. Пока доставят новые, пройдет минимум недели две — это при самом благоприятном стечении обстоятельств. В целом — ситуация невеселая.

Аракелов в это время уже закончил работу по программе станции и готовился к подъему на борт. Работал он на этот раз в горизонте три и пять — четыре ноль, то есть от трех с половиной до четырех километров глубины. Это решило дело: начальник экспедиции и капитан явились к Зададаеву и чуть ли не силой заставили его направить Аракелова на поиски пропавших измерителей. Сопротивлялся Зададаев не из окаянства: в принципе, батиандр мог работать под водой без подъема на поверхность семьдесят два часа. Из них шестьдесят представляли собой нормальный рабочий цикл; еще шесть были резервными, а шесть последних только давали ему шанс спастись при какой-то катастрофической ситуации, не гарантируя от необратимых последствий по возвращении. Чтобы батиандр не забыл об этом, жидкий кристалл на цифровом табло его часов постоянно менял цвет: зеленый сперва, к концу рабочего цикла он постепенно желтел, а потом начинал полыхать багровым светом. В жаргоне акванавтов прочно обосновались термины зеленое, желтое и красное время.

Шестьдесят часов Аракелов уже отработал. И скрепя сердце Зададаев разрешил ему вести поиск в продолжение желтого времени. «Пять часов, и ни минутой больше», — отстучал он, передавая Аракелову задание. Он прекрасно понимал, что шансы найти связку с измерителями за пять часов ничтожны. Но повторный спуск батиандра допускался согласно требованиям медицины не раньше чем через пять суток. А потому попытаться было необходимо. Желтое время у Аракелова давно вышло, а он все еще не появлялся в баролифте. Зададаев сидел в пультовой и курил не переставая. Наконец батиандр появился. Зададаев вздохнул и скомандовал подъем.

В ответ на разнос, который устроил ему Зададаев, Аракелов рассмеялся: «Да что вы, Константин Витальевич! Какой из меня лихач? Трезвый расчет, не больше. Просто я нашу медицину как свои пять пальцев знаю и ввожу поправочный коэффициент на перестраховку. Знаете, у нас на курсах практику вел старик Пигин, так он любил говаривать: «Подводники делятся на старых и смелых; мальчики, доживайте до седых волос!» Вот я так и стараюсь…» Зададаев рассмеялся, — ну что ты с таким будешь делать? На вопрос о потерянных приборах Аракелов, пригорюнившись, развел руками: «Простите, Константин Витальевич…» Зададаев махнул рукой: ладно, мол, главное — сам цел, но Аракелов продолжил: «Не сумел я их сам вытащить, придется теперь аквалангистам поработать: я трос к скобе баролифта привязал…»

Несколько дней после этого Аракелов ходил в героях, а начальник экспедиции и капитан клялись ему в вечной любви. Это было всего два месяца назад. А сейчас…

Зададаев взглянул на капитана и увидел, что тот улыбается.

— Иди… Господин оберсубмаринмастер. Встречай своего духа.

Капитан тоже ничего не забыл. Зададаев сбежал по трапу.

Прежде всего он зашел в лазарет. Дежурил Коновалов. «Каково, однако, с такой фамилией быть врачом», — в который раз подумал Зададаев. Терапевтом Коновалов был неплохим, хотя от обилия практики на «Руслане» отнюдь не страдал. Минут пятнадцать они поболтали о том о сем, потом Зададаев попросил снотворное.

— Зачем? — В глазах Коновалова вспыхнул алчный огонек.

— Да так, не спится что-то, — уклончиво ответил Зададаев.

— Давайте-ка я вас посмотрю, — радостно предложил Коновалов.

— Спасибо, Владимир Игнатьевич, как-нибудь в другой раз, — отказался Зададаев со всей возможной любезностью. — Сегодня никак не могу, дела. Вот на днях непременно загляну, покажусь толком. Может, в самом деле что-нибудь там не в порядке, — постарался он утешить эскулапа.

— Знаю я вас, — тоскливо вздохнул Коновалов. — Здоровы больно. Разве что ногу кто сломает, так и то не мне, а Женьке работа, — завистливо добавил он.

Зададаеву стало смешно.

— В следующий раз обязательно, — серьезно пообещал он. — А сейчас просто дайте мне какое-нибудь снотворное.

Коновалов встал, подошел к шкафу в углу приемной, выдвинул один ящик, другой, достал ампулу для безукольной инъекции.

— Вот, — сказал он, протягивая ампулу Зададаеву, — и безобидно, и надежно. Приставьте ее к сгибу руки присоской, через сорок пять секунд содержимое впитается, а через пять минут вы будете спать сном праведника.

— Спасибо, — сказал Зададаев, бережно укладывая ампулу в нагрудный карман рубашки. — И клятвенно обещаю, что на днях приду для самого детального осмотра — как только будет время.

— Оставили-таки лазейку, — ухмыльнулся Коновалов. — Так я и знал: придете, когда курносый рак на горе свистнет…

— Что вы, — возразил Зададаев, — минимум на день раньше!

И поспешно ретировался, потому что Коновалов явно искал взглядом предмет потяжелее, собираясь расправиться с посетителем, как Лютер с чертом.

Зададаев взглянул на часы: до тех пор, пока медики выпустят Аракелова из «чистилища», оставалось еще больше часа. Пожалуй, можно было и пообедать. Не только можно, но и нужно — за всей суетой днем он не успел этого сделать. Зададаев направился в столовую.

Народу здесь было мало. Зададаев подошел к окошечку раздачи, посмотрел меню. По такой жаре стоило бы взять чего-нибудь такого… Ага, окрошка. Увы, окрошки не оказалось. Кончилась. Оно и понятно — время уже отнюдь не обеденное. Пришлось взять холодный свекольник (и то последнюю порцию) и плов. Плов, надо сказать, у здешнего кока получался изумительный, сплошное таяние и благоухание. И если плов значился в меню, Зададаев брал его, не раздумывая. Поставив на поднос тарелки и высокий стакан с кофе-гляссе, Зададаев направился к заранее облюбованному столику. В открытый иллюминатор временами плескал в столовую не то чтобы ветер, но все-таки глоток-другой свежего воздуха; прямо над головой крутился лениво вентилятор, заставляя чуть заметно подрагивать кончики бумажных салфеток в пластмассовом стакане.

Зададаев придвинул к себе тарелку со свекольником и принялся за еду. Только сейчас он понял, насколько проголодался. «Пожалуй, возьму вторую порцию плова», — подумал он.

За соседним столиком потягивали кофе океанолог Генрих Альперский и вездесущий Жорка Ставраки. Говорили они негромко, и Зададаев не стал прислушиваться.

— Константин Витальевич, — обратился вдруг к нему Генрих, — что тут Жорка заливает?

— М-м-м? — промычал с набитым ртом Зададаев, пытаясь придать этим нечленораздельным звукам вопросительную интонацию.

— Я не заливаю, — обиделся Ставраки. — Я просто рассказываю, как наш дух труса спраздновал.

— Ну и как? — спросил Зададаев, чувствуя, что молниеносно звереет. «Нет, — подумал он, — так нельзя. Спокойнее надо. Ведь ясно же, что так и будет. Только не легче от того, что ясно…»

— Очень просто, — охотно пояснил Ставраки. — Побоялся из баролифта выйти. Патрульники с Гайотиды-Вест взорвались, вот он и струсил… Хорошо еще, что не все у нас такие, — нашлась светлая голова, «Марту» угнала и сделала дело, спасла этого американца… Так ведь?

— Неужели так, Константин Витальевич? Не верю, — убежденно сказал Генрих. — Я Сашку не первый день знаю, не мог он…

— Нет, не так, Георгий Михайлович, — сухо сказал Зададаев, сдерживаясь, чтобы не наговорить резкостей. — Аракелов действовал абсолютно правильно, и все его действия я полностью одобряю. А той светлой голове, что «Марту» угнала, насколько я понимаю, сейчас мастер дает выволочку по первому разряду. И вряд ли я ошибусь, если предположу, что этой светлой голове небо с овчинку покажется.

— Неужто выговор вкатит? — сочувственно спросил Ставраки.

— Надеюсь, выговором ваш герой не отделается.

— Спишут? — ахнул Генрих. О таком он еще, пожалуй, и не слыхал.

— Все может быть, — не без злорадства сказал Зададаев.

— А кто это, Константин Витальевич?

— Не знаю, я раньше с мостика ушел.

— Я не знаю, но предполагаю… — начал было Ставраки, но Зададаев оборвал его:

— Вот и оставьте свои предположения при себе, Георгий Михайлович. — Право же, так будет лучше. Для всех.

— Я же говорил, не мог Сашка струсить, — сказал Генрих облегченно.

— Не мог, — согласился Зададаев. — Хотя некоторые доброжелатели рады будут истолковать его действия именно так.

Ставраки, не допив кофе, демонстративно поднялся и, не прощаясь, ушел.

— Ну зачем вы так, Константин Витальевич, — сказал Генрих. — Жорка же не со зла, ну трепло он, это правда…

— Аракелову от такого трепа лучше не будет, — сказал Зададаев.

Он лениво ковырял вилкой плов: есть уже не хотелось. Тем не менее он заставил себя доесть все и потянулся за кофе.

— Аракелов сейчас в таком положении… — Зададаев пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слово, — в таком двусмысленном положении, что ему подобные разговоры хуже ножа. Ведь после взрыва субмарин Гайотиды и нашей «рыбки» он не имел права лезть на рожон. А какой-то дурак полез и… — Зададаев безнадежно махнул рукой. — Просто не знаю, что и делать.

— Да-а, — протянул Генрих. — Не хотел бы я сейчас поменяться с Сашкой местами…

— Завтра мы проведем разбор спасательной операции. Поговорим. Всерьез, по гамбуржскому счету. Потому что недоговоренность — штука пакостная, она всегда дает пищу любым кривотолкам. А ведь такой Ставраки не один… И всех их надо если не переубедить, то…

— Хорошо, — сказал Генрих. — Только я сперва поговорю с Сашей сам.

— Обязательно, — согласился Зададаев. — Но уже утром. Сегодня я его сразу загоню отдыхать. Ну, мне пора. — Он поднялся и вышел из столовой.

Когда он вошел в «чистилище», Аракелов лежал на диване, а Грегориани делал ему массаж.

— С возвращением, Александр Никитич, — сказал Зададаев.

— Спасибо, — невнятно отозвался Аракелов. Он лежал на животе, уткнув лицо в руки.

— Долго еще? — спросил Зададаев.

— Зачем долго? — проворчал Грегориани, немилосердно разминая мощную аракеловскую спину. — Совсем не долго. Одна минута еще, две, может быть, — и все. И совсем молодой и красивый будет. Правду я говорю, Саша?

Аракелов не ответил. Минут через пять Грегориани выпрямился и хлопнул Аракелова по спине.

— Вставай, дух, одевайся, а то прохватит — сквознячок здесь…

Аракелов поднялся, несколько раз передернулся всем телом, как вылезший из воды пес.

— Ох, Гиви, — сказал он, — после твоего массажа целый час собираться надо, каждая мышца не на своем месте.

— Как раз на своем, кацо, — откликнулся Грегориани, моя руки. — Как раз на своем! После моего массажа каждая мышца на десять лет моложе делается…

— Знаю, — Аракелов уже натянул брюки и свитер и стоял перед Зададаевым в положении «вольно». — Спасибо, Гиви. Я пошел.

— Да, — сказал Зададаев, — мы пошли. До свидания, Гиви.

Они молча поднялись на палубу «А» и пошли по длинному коридору, однообразным чередованием дверей по обеим сторонам напоминавшему гостиничный. Перед аракеловской каютой они остановились. Аракелов открыл дверь, и они вошли внутрь.

— Ну, теперь докладывай.

Зададаев сел на диван и закурил. Аракелов устроился в кресле. Он сжато доложил свои соображения.

— Ясно, — сказал Зададаев. — Значит, сероводород… Надо будет связаться с Гайотидой, предупредить их… Интересно… Если память мне не изменяет, впервые дрейфующие облака сероводорода были обнаружены лет семьдесят назад. Но до сих пор они никому не мешали. А ведь все субмарины Океанского патруля ходят на турбинах Вальтера. Значит, придется теперь что-то менять… Создавать службу слежения за этими самыми сероводородными облаками…

— И вот еще, — продолжил Аракелов. — Я прикинул скорость реакции. На пальцах, конечно, потому как, во-первых, не химик, а во-вторых, калькулятора внизу нет. Но получается, что скорость реакции великовата. Значит, катализатор есть. Что-то там, скорее всего, в конструкции патрульника… Поискать надо.

— Поищем, — кивнул Зададаев. — Естественно.

Они помолчали.

— Константин Витальевич… — начал было Аракелов и замялся.

Зададаев посмотрел на него и улыбнулся.

— Эх, вы… А еще без пяти минут военный моряк… Все правильно. Не волнуйтесь.

«Только вот как тебе не волноваться, — подумал Зададаев. — Я бы на твоем месте еще не так волновался. А ты ничего, молодцом держишься. Во всяком случае, внешне. Молодцом!»

— Константин Витальевич, кто в «Марте» был? Внизу не разглядеть — освещение не то…

— А то я не знаю.

— Простите. Да и времени мало было: когда я подплыл, «Марта» уже четыре чеки из девяти вынула, потом еще одну, а к остальным ей манипуляторами не подобраться было. Те я сам вытащил. А вообще-то манипуляторы у «Марты» надо бы на одно колено удлинить…

Ух ты! Он еще об этом думать может! Значит, не только внешне, значит, в самом деле молодец. Военная косточка! Зададаев знал, что Аракелов поступал в свое время в военно-морское училище. Правда, как рассказывал со вздохом сожаления сам Аракелов, ему «так и не пришлось с лейтенантскими звездочками перед девушками покрасоваться» — подошло разоружение, и из училища их выпустили не военными, а гражданскими моряками. Вот тогда-то Аракелов и подался на только что открывшиеся курсы батиандров.

— Так кто? — повторил Аракелов.

— Не знаю, Александр Никитич. Да и не важно это.

— Важно.

— Допустим. Но не сейчас. Сейчас вам отдохнуть надо — это прежде всего.

— Я должен знать, Константин Витальевич. Мало того, что этот идиот самовольно вниз полез, он же…

— Понимаю. Все понимаю… — Зададаев глубоко затянулся и выпустил дым целой серией аккуратных колец. Разговор надо было поворачивать. Совсем не нужно Аракелову знать… — Вот только одного я не понимаю: как «Марта» выдержала? Ведь у нее же предел семьсот, а там девятьсот с лишним!

— Девятьсот восемьдесят.

— Тем более.

— Запас прочности, — сказал Аракелов. — Спасибо корабелам.

— Запас прочности, — протянул Зададаев. — Запас прочности, — повторил он. — Это хорошо, когда есть запас прочности. Ну вот что: давайте-ка раздевайтесь и ложитесь. Быстро — это приказ.

Пока Аракелов раздевался и укладывался в постель, Зададаев достал из кармана ампулу, посмотрел на свет. Жидкость была совершенно прозрачной и бесцветной. Потом он подошел к Аракелову и прижал ампулу к его руке.

— Что это? — спросил Аракелов. — Зачем?

— Ничего особенного, — охотно пояснил Зададаев. — Просто снотворное. Легкое и безобидное. Вам прежде всего отдохнуть надо. Выспаться. Ибо сказано: утро вечера мудренее. Вот вы и будете сейчас спать. Как младенец. Вот так… — Он быстрым движением отделил пустую ампулу от кожи и бросил в пепельницу. — Спокойной ночи.

Аракелов закинул руки за голову — тропический загар на фоне белой наволочки казался особенно темным. Они помолчали.

— Спасибо, — сказал вдруг Аракелов. — Спасибо, Константин Витальевич, и…

— Спите, спите, — ворчливо перебил его Зададаев. Он забрался в узкую щель между диваном и столом и курил, пуская дым в открытый иллюминатор. Потом аккуратно пригасил сигарету и еще с минуту просто смотрел на море, вспыхивавшее в лучах закатного солнца. А когда он обернулся к Аракелову, тот уже спал.

Тогда Зададаев тихонько вышел из каюты и осторожно, стараясь не щелкнуть язычком замка, закрыл за собой дверь.

«Да, Ставраки не один, — думал он, медленно идя по коридору. — Много их, всяких ставраки. И любой рад будет обвинить Сашу в трусости. И не потому совсем, что каждый из Них плох сам по себе. Отнюдь нет! Но ведь это так очевидно: один думал и собирался, а второй — взял и сделал. Смелость города берет! Безумству храбрых поем мы песню! И этот второй — герой. Даже если он сделал только полдела, а вторую половину сделать не смог. Все равно — ура ему! А первый, естественно, трус… И главное, этот герой… Будь кто угодно другой — тогда многое стало бы проще. Эх, Саша, Саша…»

Около трапа, ведущего на главную палубу, Зададаев остановился. Подумал, потом стал подниматься. «Схожу к Ягуарычу, — решил он, — узнаю, чем кончилось дело. Да и насчет завтрашнего посоветоваться стоит — голова хорошо, а две лучше».

 

X

Стентон задержался в рубке, глядя, как медленно растворяется в ночном небе туша уходящего дирижабля. Собственно, самого дирижабля почти не было видно — только позиционные огни да темный силуэт, следить за движением которого можно было по звездам, которые он заслонял. Потом уже видны были только огни, но и они постепенно слились со звездной россыпью, затерялись в ней. Теперь оставалось одно: ждать завтрашней комиссии. Это часов двенадцать. Даже больше — они прибудут рейсовым конвертопланом Сан-Франциско — Гонконг. Потом будет расследование. А потом… Впрочем, сейчас лучше не думать, что потом.

Стентон прошелся по рубке, сел в свое кресло. Пульт перед ним был не то чтобы мертв — скорее спал. Спали лампочки индикаторов, цифровые табло, отдыхали на нулях стрелки приборов. Бодрствовал только островок швартовочного блока: якоря… трап… подсоединение к сетям и коммуникациям причальной мачты… позиционные огни… И всё. Стентон положил руки на подлокотники. Пальцы ощутили знакомые потертости от пристежных ремней, знакомую трещинку в пластиковой обивке, а рядом с ней — аккуратную круглую дырочку, оставшуюся от упавшего сюда горячего сигаретного пепла. И почему это на обивку кресел ставят такой нетермостойкий пластик?..

Нет, он не прощался с кораблем. И вообще чужд был всякой сентиментальности. Просто впервые за последние годы он совершенно не знал, куда себя деть. Спать пойти, что ли?

Он встал, еще раз окинул взглядом пульт и вышел из рубки. На каютную палубу можно было подняться лифтом, но Стентон пошел пешком: транспортник не круизный суперлайнер, а подняться по лестнице на каких-нибудь двадцать метров — только полезный тренинг. Так сказать, вечерний моцион.

Капитанская каюта была первой от носа. Внутренность ее мало чем отличалась от любой каюты на любом морском лайнере: постель в задернутом сейчас занавеской алькове, небольшой письменный стол у левой стены, рядом с ним диван, и только вместо иллюминатора было большое окно. Даже, собственно, не окно: просто вся стена была прозрачной, и сквозь этот распахнутый в ночь прямоугольник заливала каюту своим мистическим светом яркая тропическая луна. Стентон подошел к окну. Внизу, под самым дирижаблем, падали на воду блики света из бесчисленных окон Гайотиды и весело перемигивались разноцветные огоньки буйков, обозначавших понтоны волновой электростанции, пирсы, границы пляжной полосы. Дальше до самого горизонта океан был темен, и только лунный свет лежал широкой серебряной полосой. Этакий Млечный Путь. Или нет — сельдяной. Дорожка, мощенная рыбьей чешуей… У самого горизонта медленно ползли огни какого-то судна. А еще дальше, невидимый за выпуклостью земного шара, полным ходом шел к Гайотиде «Руслан». И на нем — Кулидж. Пальцы Стентона сами собой сжались в кулаки. «Доберусь я до тебя, сукин ты сын, — подумал Стентон. — Обязательно доберусь. А пока…»

Стентон подошел к столу, выдвинул верхний ящик, достал сигареты. Курил он мало. Да и вообще впервые затянулся только в санатории на Багамах, где заканчивал курс лечения. Тогда уже стало окончательно ясно, что в космос ему не вернуться. Однако табак не стал привычным зельем: это было лакомство, которое Стентон позволял себе лишь изредка, когда надо было успокоиться и сосредоточиться. Курил он только один сорт — зеленый «Салем». Ментоловая отдушка оставляла во рту ощущение свежести, послевкусие, лишенное обычной табачной горечи. Стентон сел в кресло у окна и закурил.

Так. С Бутчем и Джо он договорился, они не выдадут. Кора и подавно, она заинтересована в этом больше всех. Кармайкл и команда просто ничего не знали, а потому никак не могут опровергнуть утверждения командира. С этой стороны все в порядке. Слабое звено одно — сам Кулидж. Только бы он не проболтался! Слава богу, на «Руслане» его сразу же уложили в лазарет: нервный шок. Перетрусил, стервец. Впрочем, надо быть справедливым: на его месте перетрусили бы если не все, то во всяком случае многие. Итак, до прибытия на Гайотиду Кулидж не проболтается. Гарантии, увы, нет, но надеяться на это можно. А здесь… Здесь Стентон должен встретить его первым и предупредить. Правда, придется говорить с ним по-хорошему. Не бить морду, как следовало бы, а просить — просить лжесвидетельствовать перед комиссией. Да, именно так это и называется — лжесвидетельство. Плевать! В конце концов, Кулиджу от этого хуже не будет, а значит, уговорить его удастся. Должно удаться, потому что иначе… Кора. Стентону, в конечном счете, все равно. Черное небо потеряно давно, потеряет он теперь голубое… Так что же? Можно жить и на земле. А Кора — она не должна пострадать.

Вот только как первым прорваться к Кулиджу? Стентон задумался. Можно, конечно, обратиться к Захарову. Наверное, тот сумеет помочь. Это мысль.

Стентон аккуратно погасил сигарету: хотя на современных цельнометаллических вакуум-дирижаблях гореть практически нечему, противопожарные правила на них по строгости ничем не уступают тем, которые были установлены когда-то на их накачанных водородом пращурах, и соблюдаются так же свято. Потом он развернул кресло и стал смотреть на океан. Луна поднялась выше и теперь отражалась в воде не узкой дорожкой, а дробилась на мириады серебряных блесток. «Как тогда», — подумал Стентон. Он взглянул на лунный диск: полнолуние миновало дня два назад. Да, совсем как тогда…

Тогда они на трое суток застряли в Лос-Анджелесе: какая-то задержка с какими-то грузами. В подробности Стентон вдаваться не стал — на это есть управляющий перевозками. Погода стояла чудесная, и они — Бутч Андрейт, Кора и Стентон — решили устроить себе небольшой пикник. У Бутча нашлись друзья — Стентон был уверен, что окажись они случайно где-нибудь в Антарктиде, Бутч и тогда сказал бы: «Заскочим в Мак-Мердо, у меня там приятель есть…» Впрочем, оказались эти друзья вполне приятной парой: Коллинс писал сценарии для Голливуда, а его жена — как же ее звали?… Какое-то необычное имя… Ах да, Саксон… Саксон заведовала отделом в каком-то рекламном агентстве. Впятером они уселись в «кантри-сквайр» Коллинсов и махнули в заповедник Джошуа-Три. Там они провели два чудесных дня, ночуя в палатке у костра, а на обратном пути остановились поужинать в Санта-Барбаре. Ужин подходил к концу, когда на пороге появился парень в морской форме и крикнул:

— Лаурестесы! Выходят лаурестесы!

Больший эффект могло бы произвести только объявление новой мировой войны.

— Скорей! — завопил Коллинс, выскакивая из-за стола. — Скорее, опоздаем!

Ни Стентон, ни Кора, ни даже всезнайка Бутч ничего не понимали, но ринулись вслед. Все последующее запомнилось Стентону, как безумная ночная феерия. До этого вечера он никогда не мог подумать, что нерест паршивой рыбешки в шесть дюймов длиной может вызвать такой ажиотаж. Уже потом ему рассказали, что летом, в лунную ночь — «вторую ночь после полнолуния и на седьмой волне после высшей точки прилива» — по всему побережью от мыса Консепшен до мексиканской границы выходят из моря лаурестесы и парами прыгают по пляжу, чтобы зарыть свои икринки во влажный песок. И вдоль всего берега их ждут любители этого своеобразного состязания: по калифорнийским законам ловить лаурестесов можно только голыми руками, и у мокрой, скользкой рыбки в темноте есть немало преимуществ перед человеком.

Но все это Стентон узнал уже потом. А тогда картина показалась ему просто сумасшедшей. Полуголые люди тенями носились по кромке воды, по пляжу, метались по колено в море, поминутно нагибаясь и выхватывая что-то маленькое и серебристое, отблескивавшее в свете луны. Они тоже поддались безумию. Стентон закатал брюки до колен, Кора скинула юбку, оставшись только в бикини и белой блузке, и они вслед за всеми бросились ловить быстрых, как ртуть, рыбешек, тут и там взблескивавших на гребешках волн. В какой-то момент рядом со Стентоном оказался тот самый моряк, который впервые крикнул о лаурестесах. Без брюк, но выше пояса одетый по всей форме, он исполнял чудовищную джигу. Внезапно он завопил нечто совершенно неописуемое и задрал ногу, между пальцами которой билась маленькая рыбка. После этого Стентон уже не удивлялся ничему. А потом он неожиданно столкнулся с Корой. Оба они смотрели только вниз, на воду, и потому не заметили друг друга. Стентон и сам не понял, как это случилось: просто Кора оказалась вдруг совсем рядом с ним, и руки его лежали у нее на плечах, а ее губы были солеными от морской воды… Так продолжалось несколько минут, и никто не обращал на них внимания в бредовой фантасмагории этой ночи. Наконец Кора оторвалась от него и перевела дыхание.

— Это луна, — сказала она, чуть задыхаясь. — Это просто луна, капитан. Волшебство луны… А мы — как лаурестесы…

Потом они вышли на берег. Карманы Стентона были набиты рыбешками, а Кора наполнила ими полиэтиленовый пакет. Кто-то уже развел костер, над которым кипело в котелке масло. Коллинсов и Бутча они в темноте потеряли и потому пристроились к компании у этого костерка. Рыбок кидали в кипящее масло, и они моментально покрывались тонкой хрустящей корочкой, как картофельные хлопья, зажаренные по-французски. Ели их как пресноводную корюшку — вместе с головами и потрохами, и это было удивительно вкусно, и Кора сидела рядом, так близко, что Стентон мог коснуться ее, стоило только шевельнуть рукой… И Стентон знал, что ей это не будет неприятно.

Правда, на следующий день Стентон проснулся с заложенным носом, а к полудню уже чихал вовсю, словно нанюхавшийся перцу кот.

— За все надо платить, — улыбаясь сказала Кора и принесла ему капли из аптечки. — Это — за грехи вчерашней ночи, капитан!

Стентон долго пытался понять, что именно имела она в виду.

Как давно это было! И как нужно это было бы не тогда, а сейчас, сейчас! Впрочем, нет — и тогда, и сейчас. Пожалуй, только теперь Стентон понял, насколько нужна ему Кора, и что страх потерять дирижабль — в значительной степени страх потерять ее. Если бы можно было сейчас встать и пойти к ней! Но именно теперь этого нельзя. Ни в коем случае. После того, что он сегодня сделал, это было бы похоже на предъявление счета.

В дверь постучали.

— Да, — сказал Стентон.

Дверь приоткрылась, бросив в каюту треугольник желтого электрического света.

— Можно, капитан?

Кора! До чего же нелепо устроен человек: тосковать, мечтать увидеть, увидеть хоть на миг, а когда этот миг приходит — не знать, постыдно и глупо не знать, что делать!..

— Да, Кора, — как можно спокойнее сказал Стентон. — Прошу.

Кора вошла, беззвучно закрыв за собой дверь.

— Сумерничаете, Сид?

— Да. Сижу, смотрю. Красиво… Сейчас зажгу свет, — спохватился он. — Что-нибудь случилось, Кора?

— Не надо света. И не случилось ничего. Просто мне захотелось немного посидеть с вами. Не возражаете, капитан?

Сколько нежности может быть в одном человеческом голосе! У Стентона перехватило дух. Сколько ласки может быть в человеческом голосе… Одном-единственном. Ее голосе.

— Конечно, можно, — сказал он. — И пожалуйста, Кора, не называйте меня больше капитаном, хорошо? Какой я капитан…

Кора села на диван. Их разделял теперь только угол стола. Стентон пытался разглядеть, что на ней надето — это явно была не форма, — но для этого в каюте было слишком темно: луна поднялась уже так высоко, что свет ее не попадал в каюту; прямоугольник окна слабо светился, но не освещал.

— Сид, — сказала Кора после минутного молчания. — Я хочу поблагодарить вас, Сид. И не думайте, что я такая уж дрянь. Если я приняла вашу помощь… вашу жертву… не потому, что считаю ее естественной. То, что сделали сегодня вы, — это не помочь даме выйти из машины. Я знаю. Но… Поймите меня, Сид! Ведь, в сущности, вы очень мало обо мне знаете. Пожалуй, я знаю о вас и то больше. Знаю, что вы начинали почти с нуля. Знаю, как добивались приема в Колорадо-Спрингс. Но… Нас с вами нельзя равнять. Вы — американец. Англосакс. Вы — Сидней Хьюго Стентон. А я — Кора Химена Родригес. Понимаете — Родригес. Пуэрториканка. «Даго». Такие, как вы, всегда лучше нас — потому уже, что их предки прибыли сюда на «Мэйфлауэре». Не знаю только, как «Мэйфлауэр» смог вместить такую толпу… А вы знаете, каково это — быть «даго»? Паршивым «даго»? А быть девчонкой-«даго» еще хуже… Да, я пробилась. Просто потому, что однажды попала на обложку журнала — фотографу чем-то понравилось мое лицо. И благодаря этому мне удалось устроиться в «Транспасифик» стюардессой. Через три года я стала старшей. И дальше я пойти не смогла. Если бы не эти неожиданные курсы суперкарго для дирижаблей — кем бы я стала? И кем я стану, если потеряю то, чего достигла? А вы — вы всегда сможете добиться своего. Вы достаточно сильны, Сид. Теперь вы понимаете меня?

— Да, — сказал Стентон. — Понимаю. Но благодарить меня не надо. Я сделал так, как считал нужным. Я не знал всего того, что вы рассказали, но это не важно. Я только хочу, чтобы вы поняли — я… — он замолчал, подбирая слова, но Кора не дала ему продолжать.

— Не надо ничего объяснять, Сид. Я ведь не дура.

Стентон встал. Разговор явно зашел куда-то не туда, и теперь непонятно было, как же его кончать.

— Я знаю, — серьезно сказал он.

Кора тоже поднялась. Теперь они стояли почти вплотную.

— И еще одно, Сид. Я пришла не только поблагодарить вас. Я пришла к вам. На сегодня или навсегда — как захотите…

Так, наверное, чувствуют себя при землетрясении — земля качается и плывет под ногами, сердце взмывает куда-то вверх, к самому горлу, и нет сил загнать его на место… Стентону не нужно было даже идти к ней — он только протянул руки и обнял Кору. Не было ни мыслей, ни слов — только руки и губы, и больше ничего не было нужно, потому что и мысли и слова могут лишь обманывать и мешать. И так было бесконечно долго, пока где-то на краю сознания не всплыл тот давний день, и Стентон отчетливо услышал веселый голос Коры: «За все надо платить, капитан!»

Он резко отстранился.

— За все надо платить, Кора? — спросил он с сухим смехом, разодравшим ему гортань. Он закашлялся.

Мгновенье Кора стояла, ничего не понимая. Потом вдруг поняла.

— Ка-акой дурак! Боже, какой вы дурак, Сид!

Хлопнула дверь, и Стентон остался один. Он подошел к окну и прижался лбом к стеклу. Броситься за ней, догнать, вернуть! Но сделать этого он не мог. И знал, что никогда не простит себе этого.

Стентон подошел к туалетной нише, открыл кран, сполоснул лицо. Потом закурил и довольно долго сидел, глядя на мертвые циферблаты контрольного дубль-пульта над столом. Почему так? Если с тобой происходит что-то на море или в воздухе, то стоит отстучать ключом три точки, три тире и снова три точки, стоит трижды крикнуть в микрофон: «Мэйдэй!» — и все сразу придет в движение. И если можно сделать хоть что-то, если есть хоть один шанс на миллион, чтобы выручить тебя из беды, — будь уверен, этот шанс используют непременно. Но когда происходит настоящая беда, беда, горше и больнее которой для тебя нет, — кто поможет тогда? Кому крикнешь «Мэйдэй!»?

Кому кричать «Мэйдэй!»?

Стентон вышел из каюты. Дойдя до соседней двери, он постучал:

— Бутч!

Полуодетый Бутч впустил его в каюту.

— В чем дело, Сид?

— Бутч, ты хвастался на днях, что у тебя припрятана где-то бутылка ямайского рома. Какого-то невероятного. Он еще цел?

— Цел. Старый ром двадцатилетней выдержки.

— Давай.

— Он обошелся мне в тридцать монет, Сид.

Стентон достал бумажник и отсчитал деньги. Бутч отошел к шкафчику и извлек из него пеструю картонную коробку.

— Держи. В оригинальной упаковке. Если нужно еще что-нибудь…

— Нет, — сказал Стентон. — Спасибо, Бутч. Спокойной ночи.

Он вернулся к себе. Достав из бумажника салфетку с записанным телефоном, он проверил, подключен ли селектор дирижабля ко внутренней сети Гайотиды, и набрал номер.

Трубку долго не снимали. Стентон уже собирался дать отбой, когда голос Захарова на том конце провода произнес:

— Захаров слушает.

Стентон назвал себя.

— Вы предложили мне гостеприимство, товарищ Захаров. Разрешите воспользоваться им? И вашим чаем по-адмиральски. Ром я принесу — ямайский, двадцатилетней выдержки.

— Добро, — сказал Захаров и стал объяснять, как найти его.

Положив трубку, Захаров с кряхтеньем встал с постели. «Вот и выспался, — подумал он. — Ну, да ничего, завтра отосплюсь. В самолете». На часах было двадцать два десять, — значит, лег он полчаса назад… Захаров улыбнулся, быстро оделся, поставил на электрическую плиту чайник и принялся убирать постель.

 

XI

Едва баролифт, закачавшись, стал на дно, Аракелов сравнил показания внешнего и внутреннего манометров. Все в порядке: давление внутри было чуть-чуть выше наружного. Он нажал кнопку замка, и диафрагма люка начала раскрываться. Аракелов был уже наготове: пригнувшись, он оперся руками о закраины горловины, чтобы, едва отверстие достаточно расширится, одним толчком («Трап — для умирающих батиандров», как говаривал старик Пигин) бросить тело вниз, в темноту.

И вдруг он понял, что привычной темноты нет. Снизу, из люка шел ровный, холодный, рассеяный свет, и это не был свет прожекторов. Диафрагма раскрылась полностью, и Аракелов увидел уходящие вниз металлические ступеньки трапа. На одной из них сидел… сидело… Нет, не осьминог. И не кальмар тоже. Скорее что-то среднее между ними — ярко-оранжевое бесформенное туловище удобно устроилось на ступеньке. Два огромных круглых глаза в упор смотрели на Аракелова, и в них читалось откровенное ехидство. Восемь ног спускалось вниз, и существо болтало ими в воде, — ни дать ни взять мальчишка, сидящий на мостках у реки. А в двух длинных ловчих щупальцах был зажат стандартный ротный спаренный лазер образца двадцать первого года. Стволы его смотрели прямо в грудь Аракелову.

— Опять струсил? — спросило чудовище, и Аракелов ничуть не удивился — ни тому, что оно говорит, ни тому, что говорит оно голосом Жорки Ставраки.

— Нет, — сказал он, спрыгнул в воду и, отведя ствол лазера в сторону, примостился рядом с чудовищем. Ему было весело. — Маска, маска, я тебя знаю.

— Ну и знай себе. Ведь ты же не пошел…

— Я пошел. И сделал. Без меня «Марта» ничего бы не смогла.

— Да, — по-свойски подмигнуло существо, и Аракелов впервые удивился по-настоящему: он никогда не слышал, чтобы спруты мигали. — Да, ты пошел — вторым. Вторым уже не страшно…

— Я пошел бы и первым.

— Бы… Существенная разница. Ты просто испугался, дружок.

— Нет. Я боялся, пока не знал. А когда узнал — перестал бояться. Я тебя знаю. И не боюсь.

Спрут помолчал, играя лазером, потом насмешливо спросил:

— А кто тебе поверит?

— Поверят, — ответил Аракелов, но прозвучало это у него не слишком уверенно. — А не поверят — плевать. Я-то знаю.

— Вот и расскажи это своим — там, наверху. Поверят ли они?

— Поверят. Потому что знают меня. А я знаю тебя.

— Не знаешь. — Чудовище расхохоталось. Смотреть на хохочущий роговой клюв было жутковато. — И никогда не узнаешь.

Аракелов заметил, что оно стало как-то странно менять форму, расплываться. Так расплывается чернильное облачко каракатицы.

— Знаю. Ты — сероводород. И мне на тебя наплевать.

— Нет, дружок. Я — пучина. Сегодня я сероводород, ты прав. А завтра? Я сама не знаю, кем и чем буду завтра. Как же можешь знать это ты?

— Ничего, — сказал Аракелов. — Теперь я тебя всегда узнаю. Всегда и везде.

— Посмотрим, — хихикнуло облачко сепии, окончательно расплываясь, растворяясь в сгустившейся вокруг тьме. — Посмотрим… А пойдешь ли ты еще хоть раз вниз? Разве трусы ходят вниз? И разве их пускают сюда?..

— Пойду! — заорал Аракелов, бросаясь вперед, на голос. — Вот увидишь, пойду!

Он сделал мощный рывок, но голова уперлась во что-то холодное, жесткое, и он проснулся.

Было совсем темно. Значит, проспал он долго и уже наступила ночь. Он лежал на боку, упираясь лбом в холодный пластик переборки. Хотелось пить. Аракелов повернулся и сел. И тогда увидел, что за столом кто-то сидит. Кто — разобрать было невозможно: из-за плотно зашторенного иллюминатора свет в каюту не проникал. Он протянул руку к выключателю.

— Проснулся? — Это была Марийка.

— Ты? Здесь? — От удивления Аракелов даже забыл, что собирался сделать.

— Да… — В голосе ее прозвучала непривычная робость. — Понимаешь, мне нужно было увидеть тебя первой. До того, как ты увидишь других. Вот я и пришла.

Аракелов ничего не понимал. Голова спросонок была тяжелой — может быть из-за снотворного. Он протянул руку и нащупал часы. Поднес их к глазам: слабо светящиеся стрелки показывали почти полночь.

— Ты не хочешь разговаривать со мной?

— Сейчас, — хрипло сказал Аракелов. Он пошарил по столику: где-то здесь должен быть стакан с соком. Он всегда в первую ночь после работы внизу ставил рядом с постелью сок и, просыпаясь, пил. Это так и называлось: постбаролитовая жажда. Ах да, спохватился он. Зададаев… снотворное… Значит, соку нет. Но стакан неожиданно нашелся. Ай да Витальич! Кисловатый яблочный сок привел Аракелова в себя.

— Саша… — Марийка подошла, села рядом. — Ты не простишь мне этого, Сашка, да?

— Чего? — не понял Аракелов. Он обнял Марийку и вдруг почувствовал, что плечи у нее мелко-мелко вздрагивают. — Да что с тобой?

Марийка откровенно всхлипнула.

— Я так и знала, что не простишь…

— Ничего не понимаю! — Аракелов растерялся.

Марийка подняла голову.

— Значит, ты не знаешь? Тебе не сказали?

— Да чего?!

— Сашка, это ведь я…

— Ты?! — Все сразу встало на свои места. Перед Аракеловым мгновенно возникла залитая солнцем палуба и Марийка, томно раскинувшаяся в шезлонге… «Мне в «Марте» посидеть надо, на следующей станции она по моей программе работать будет». И зададаевские умолчания и увертки стали ясны. Эх, Витальич!..

— Значит, ты… — повторил Аракелов.

— Да, — сказала Марийка. — Понимаешь… Так получилось…

— Понимаю. — Аракелов отодвинулся от нее и оперся спиной о переборку. Ему было больно от обиды и обидно до боли. — Дух струсил, надо нос ему утереть. Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! Я же люблю тебя, дурака! И знаю, что ты не струсил, ты не мог. Это они говорили, что ты струсил…

— Они?

— Ну да. Я в «Марте» сидела, люк был открыт, а они рядом встали…

— Кто?

— Жорка, Поволяев и еще кто-то, я их не видела, только слышала. И говорили, что ты струсил. Мол, батиандры со своей исключительностью носятся, подумаешь, дефицитная профессия, нужно им себя беречь для грядущих подвигов… А что человек погибает — ему наплевать, духу нашему… И в таком роде.

— Та-ак, — сказал медленно Аракелов. — Ясно. — Это он предвидел еще внизу.

— И я к ним не вышла. Понимаешь, не вышла. Сама не знаю, почему. Побоялась, что ли?

— Чего?

— Не знаю. Я бы, наверно, им по рожам надавала.

«Стоило бы, — подумал Аракелов. — Но это я могу и сам».

— И что же ты сделала?

— Когда они отошли, вылезла, поставила слип на автоспуск. Я видела, как это делают…

— Ясно, — сказал Аракелов.

В принципе, в этом не было ничего невозможного. Отмотать метров двадцать троса на барабан носовой лебедки «Марты», застопорить судовую лебедку, а потом помаленьку стравливать трос, соразмеряясь с опусканием слипа. Для опытного водителя это не представляло особого труда. Но как справилась с этим Марийка? Ведь опыта работы с «Мартой» у нее с гулькин нос… И как никто ей не помешал? Ведь слип скрежещет так, что только в баролифте не слышно! Конечно, когда «Марта» уже пошла к воде, остановить ее было бы нельзя, но до того? Куда смотрел вахтенный? «Мда-а, — подумал он, — дисциплинка… Пораспустил народ Ягуарыч…»

— И никто тебя не остановил?

— Нет…

— Молодцы! — искренне восхитился Аракелов. На мгновение ему даже стало весело. — Хоть судно укради, не заметят, если есть о чем посудачить!.. Но на кой черт ты полезла? Зачем?

— За тем, что я слышать не могла, как они про тебя… Понимаешь? Я уже все знала — и про патрульники и про «рыбку». И понимала, что ты там сидишь и думаешь…

— Вот и не лезла бы. Лучше бы сама подумала…

— Я и думала. Что тебе экспериментальные данные нужны. И что если даже «Марта»… не пройдет… Ты скорее сообразишь, что к чему.

До Аракелова дошло не сразу: слишком уж нелепо это было. Нелепо, немыслимо, невозможно!

— Дура! — заорал он, забыв, что уже ночь, что за тонкими переборками каюты давно спят. — Ты соображаешь, что говоришь?

— Да, — тихо сказала Марийка, и Аракелов осекся. — И когда делала, тоже соображала. Только что все вот так получится — не сообразила.

Аракелов обнял ее, прижал к себе, гладил по волосам, целовал мокрое от слез лицо, шею, руки…

— Дура, — задыхаясь бормотал он, — сумасшедшая, ненормальная… Что бы я без тебя делать стал, а?

— А что ты будешь делать со мной? — печально спросила Марийка. — Ведь ты… Ты же мне не простишь. И прав будешь.

Он обнял ее еще крепче. Что-то больно впилось ему в грудь. Он чуть отстранился и пощупал. Это была та самая веточка «ангельского коралла»… Она подумала даже об этом, идя к нему…

«Руслан» тогда простоял четверо суток в Кэрнсе, и Аракелову и еще двоим аквалангистам удалось на пару дней съездить в Куктаун по приглашению местного клуба рифкомберов. Как Аракелову повезло наткнуться на «ангельский коралл», он и сам не мог понять. Этот полип редок, очень редок, а в этих местах до сих пор его не находили вообще. Да Аракелов и не знал, что нашел. Просто его поразил коралловый куст: никогда еще он не видел такого богатства оттенков красного цвета. Он отломил веточку и спрятал в сетку. Просто так, на память. А когда позже, на берегу, ему объяснили, что это, — план созрел мгновенно. Вернувшись на «Руслан», он посоветовался с корабельными умельцами, больше недели проводил все вечера в каюте, возясь с лаками, клеями и так далее, но зато потом подарил Марийке вот эту самую брошь.

Аракелов аккуратно отколол брошь и положил на стол. Потом снова привлек Марийку к себе.

— Ничего, — сказал он. — Это все ерунда. Понимаешь, ерунда. И прощать или не прощать я тебя не могу. Я ведь люблю тебя. Просто люблю, и не могу ни винить, ни прощать.

— Я им скажу, я им все скажу, слышишь?

— Я им сам скажу, — пообещал Аракелов. — Это все не так страшно. Это все утрясется… Главное, что есть мы. Понимаешь — не ты, не я. Мы.

Марийка улыбнулась, — он понял это по изменившемуся голосу:

— Спасибо, Сашка…

Он еще долго сидел, обняв ее одной рукой, а другой бережно и легко гладя по волосам, — до тех пор, пока по дыханию не понял, что Марийка уже спит. Тогда он тихонько встал, продолжая обнимать ее плечи левой рукой, и осторожно уложил Марийку на постель. Она все-таки проснулась:

— Ягуарыч мне втык устроил… Поклялся списать. Вахтенным по выговору, а меня — на берег… Это, говорит, еще не все… Вот завтра утром разбор устроим… Там больше получите… Но мне все равно, понимаешь? Пусть спишут… если ты меня в жены возьмешь… — Язык у нее заплетался.

— Спи, — сказал Аракелов. — Пустяки все это. Спи, милая.

Она и в самом деле уснула — на этот раз окончательно. «Досталось же ей сегодня», — подумал Аракелов. Он оделся и вышел из каюты.

Поднявшись на главную палубу, он прошел на нос и встал, опершись вытянутыми руками на планшир и глядя на фосфоресцирующие буруны, вскипавшие у форштевней.

«Да, — подумал он, — майский день, именины сердца…»

Океан был темным, почти черным; серебряные блики лунного света только подчеркивали его черноту. Он был бескрайним и бездонным. Таинственным. И где-то там, в глубине, скрывались его таинственные порождения — Великий морской змей, Чудовище «Дип Стар», Чудовище «Дзуйио Мару»… Подумать только, — еще утром Аракелову казалось, что найти их — единственная трудная задача в жизни. Это было каких-нибудь шестнадцать часов назад… Каким же еще мальчишкой он был тогда!

А теперь… Марийка что-то сказала про завтрашний разбор… Значит, дошло до этого. Значит, завтра будет бой. Бой на ближней дистанции, — как в старину. «Что ж, — равнодушно подумал Аракелов, — бой так бой. Что еще остается? Благородно поднять флажный сигнал «Погибаю, но не сдаюсь» и благопристойно пойти ко дну…»

Пойдет ли он еще ко дну? Туда, вниз? Или прав был спрут из кошмара? И уже никогда не придется Аракелову войти в баролифт? «Нет, — подумал он, — этого не может быть»…

«Это может быть. Это очень может быть, — трезво рассудил он. — Пусть ты убежден, что был прав. Абсолютно прав. Пусть ты можешь с чистой совестью сказать: я сделал. Только поэтому живы водители четырех патрульных субмарин, тех, что шли на поиски погибших; только поэтому останутся в живых все те, кто не пойдет уже в сероводородные облака, ибо кто предупрежден, тот вооружен. Пусть поймут и поддержат тебя Зададаев, Ягуарыч — ведь не может не понять этого капитан, — Генрих и кто-то еще. Даже многие. Даже большинство. Но всегда найдутся и другие. Те, из-за кого могла погибнуть Марийка. И такие, как те. И возникнет слух, слух, который окажется сильнее любого официального одобрения. От него не спрячешься никуда. Батиандров мало, очень мало, и друг о друге они знают все. Даже будь их много, знать все друг о друге им необходимо: ведь пойти с человеком вниз можно лишь тогда, когда знаешь его до конца. Когда веришь ему, как себе. Больше, чем себе. А кто поверит теперь Аракелову? Да, конечно, он был прав, но говорят…»

И придется жить, ежедневно борясь с этим «говорят». Разве можно так жить?

А ведь ему еще только тридцать два…

Менять профессию? Уходить? Значит, проклятый спрут был прав?

«Нет, — решил Аракелов. — Нет. Ни за что».

Бой так бой. И чем скорее, тем лучше. Аракелов почувствовал, как рождается и крепнет в нем холодная, упрямая злость. Нет! Он еще будет внизу. Он еще поймает всех этих Великих морских змеев и Чудовищ «Дзуйио Мару». Он еще спустит с них шкуру. Спустит шкуру, сделает сумочку и подарит Марийке. Аракелов поднял глаза к горизонту и увидел, как впереди, прямо по курсу, взошла звезда… «Яркая, — автоматически отметил он. — Наверное, планета. Только какая?» Внезапно звезда погасла, потом вспыхнула вновь. Снова потухла. И загорелась опять.

И тогда Аракелов понял, что это. Это была не звезда. Это был лазерный маяк на вершине Гайотиды.

1976 г.

 

ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА

Балабуха Андрей Дмитриевич

ЛЮДИ КОРАБЛЕЙ

Ответственный редактор Е. В. Туинов.

Художественный редактор В. П. Дроздов.

Технический редактор Л. Б. Куприянова.

Корректоры Л. А. Бочкарёва и Н. Н. Жукова.

ИБ 6661

Сдано в набор 03.08.82. Подписано к печати 25.03.83. Формат 70×1001/16. Бумага офсетная № 2. Шрифт школьный. Печать офсетная. Усл. печ. л. 11,7. Усл. кр. — отт. 29, 13. Уч. — изд. л. 11,21. Тираж 100 000 экз. М-37326. Заказ № 394. Цена 65 коп. Ленинградское отделение ордена Трудового Красного Знамени издательства «Детская литература». Ленинград, 191187, наб. Кутузова, 6. Фабрика «Детская книга» № 2 Росглавполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Ленинград, 193036, 2-я Советская, 7.

Балабуха А. Д.

Б-20 Люди кораблей: Фантастические повести/Рис. Л. Епифанова. — Л.: Дет. лит., 1983. — 144 с., ил.

В пер.: 65 коп.

В книгу молодого ленинградского фантаста входят произведения, с которыми читатели знакомы по публикациям в различных журналах. В книге повести «Люди кораблей» и «Майский день».

Р 2

Б 4803010102—145 501 —83

М101(03)—83