Дай нам волю

— Ноль восемьдесят шестой, отвечайте, — сказал Диспетчер.

— Слушаю, — отозвался Командир.

— Закончили работу у геологов?

— Да. Топаем домой.

— Тут телеграмма от колхозников, — помолчав, сказал Диспетчер. — Просят санрейс в верховья Пегтымеля, пастух в третьей бригаде заболел. Это от вас недалеко, почти по маршруту.

— Давай привязку, — сказал Командир.

— Нюансик есть, — сказал Диспетчер. — Синоптики наколдовали фронт с востока, вам навстречу. Со снегом. Ветер пятнадцать метров, порывы до двадцати пяти. Часа через два будет в вашем районе.

— Не пугай, — Командир усмехнулся. — Ведь знаешь, раз больной — полетим. Да и два часа — пропасть времени.

— Да, но нас уже прихватывает, — сказал Диспетчер. — Через полчаса порт закроем, только «Як» рейсовый с материка примем. По времени и вы бы успели, если без залета в бригаду…

— Ты чего говоришь? — спросил Командир недоумевающе.

— Да я о другом, — заторопился Диспетчер. — Радист как?.. Ну… Вывозить-то больного придется в соседний район, в Певек.

— А-а-а, — сообразил Командир и повернулся к люку, из которого торчала голова Радиста: — Ты как?

— Какой вопрос? — сказал Радист. — Только пусть там встретят. Ну, машину к трапу, вещички помогут…

— Радист у нас на высоте! — скаламбурил Штурман и показал большой палец. — Увидятся после пурги. Год ждали, а пару дней…

— Встречей сам займусь, — заверил Диспетчер. — Организую, как в лучших домах. Печь натоплю, водовозку поймаю, в лавку, если надо будет… И к самолету с машиной сам слетаю…

— Лады, — сказал Радист. — Приветы, конечно. Будь.

— Порядок, — подытожил Командир. — Давай координаты.

— Три яранги в среднем течении Быстрой, перед входом в Долину Озер, на берегу ручейка. Кроха ручеек, без имени-отчества.

— Знаю, бывал, бригадир там хитрый — мудрый сказочник Пынчек, — сказал Командир и кивнул Штурману. — Отметь. Все. — Он подождал, когда Диспетчер отключится, и принял решение: — Пойдем напрямую. Через эту… как ее… Ы-мыс-кыл… Язык сломаешь!

— …кын! — завершил Штурман, глядя на карту.

— Во! Там перевальчик удобный возле сопки с острой верхушкой. В два раза ближе, чем по долинам петлять.

Вертолет, завалившись набок, дрожа темно-зеленым корпусом, круто повернул вправо и взял курс на плававшую в желтых пластах воздуха лиловую цепочку гор.

— Крепись, старик! — подмигнул Штурман Радисту. — И главное — на крестины не забудь. Подсаженным отцом.

— Посаженым, — поправил Радист.

— О! — восхитился Штурман. — Родил дите и сразу все знает! Курсы при загсе окончил?

— Да бабуля Ленкина ей там разъясняет, кто есть кто, а она мне в посланиях.

— Значит, Святославом назвали? — спросил Командир.

— Решили там, — ответил Радист. — Без меня.

— Недоволен? Прекрасно решили — кондовое российское имя… Дом готов к приему? Полы выдраил?

— Да вроде все в норме. Уголька вот маловато.

— Вернемся, уголек организуем, — сказал Штурман. — Беру на себя: приятель на «сотке» волокушу таскает. Вне очереди сделаем…

— Что-то не видать непогоды, — сказал Командир. — А тундра-то, тундра! Баклажаны в меду! Одни мы в зеленой форме. Нонсенс!

* * *

Старый Вэлвын ждал. Каждый год в конце августа, когда ледяная роса съедала зелень, а первые молодые и чистые звезды разрывали длинную цепь полярного дня, Вэлвын прилетал в долину, громким криком «карр-арр!» оповещал окрестности о грядущем празднике и садился на рыжий кекур в осыпях горы с острой вершиной.

Старый Вэлвын ждал. Перед ним лежала пустынная тундра. В мареве осеннего желтого воздуха светились фиолетовые заросли полярной березки, оранжевые полосы мхов, коричневые, голубые и розовые осыпи горных цепей по бокам долины. Под кекуром плотно стоял покрасневший ольховник, а чуть ниже, в пойме реки, из бурых зарослей голубичника, густо увешанного ягодами, торчали чистые, желтые островки ивняка. Под ними, в сверкающих серых косах, звенел витыми синими струями перекат Реки.

Старый Вэлвын ждал. Видимая пустынность долины не тревожила ворона. Он прекрасно знал, что жизнь обитателей тундры зависит в первую очередь от их осторожности, во вторую — от умения прятаться. Вэлвын был уверен, что многие из зверей находились поблизости в ожидании события, совершавшегося ежегодно по законам природы. Поэтому, когда ниже по Реке, за гранитными завалами, раздался первый крик тундрового вестника — чайки Яаяк, Вэлвын кивнул и, прикрыв глаза, стал слушать.

— Ва-ка-ка! — возбужденные вопли зазвучали наконец совсем рядом. Вэлвын посмотрел. Ниже переката над широким плесом металась вся семья чаек: бело-розовые родители и серые птенцы. Они приближались к перекату. И вот Вэлвын увидел, как в синие струи из коричневых глубин метнулось могучее тело. Огромный бронзовый голец Лыгиннээн, взрезая спиной пенные шапки волн, медленно прошел перекат и исчез в водах верхнего плеса. За ним появился второй, третий.

— Карр-ррар! — торжествующе закричал Вэлвын и захлопал крыльями. Первый акт непостижимого таинства природы свершился: голец пришел домой после летнего путешествия в северных морях, где он нагуливал жир на необозримых косяках наважки. Здесь, среди горных вершин, в ямах, через которые бежит Река, голец останется на зимовку.

Из куста ивы на галечную косу вышла уже сильно побелевшая Нэврикук, хозяйка песцовой семьи, обитавшей за южными отрогами горы. Подняв голову, она долго наблюдала за спинами гольцов, потом примерилась и прыгнула на торчавший в воде плоский камень. Но камень был покрыт бурой слизью, Нэврикук поскользнулась и боком шлепнулась в воду. Выскочив на берег, она обиженно закричала:

— Кау! Кау! Кау!

Напрасно злится Нэврикук, надо иметь терпение. Вон пожаловал мудрый лис Ятъел. Он-то в воду не полезет.

Да, лис поджал задние лапы и уселся в метре от воды, наблюдая, как в пенные жгуты переката одна за другой выскакивают рыбы. Надо терпеливо ждать, ибо осенний приход гольца — только начало праздника. А кто же начинает праздник в испорченной одежде?

А это Кэпэр, росомаха. Тоже спешит.

Росомаха бежала, переваливаясь, тыча носом в кочки направо и налево. В сотне метров от Реки она встала на задние лапы. Да, никакой опасности. Стало быть, нечего терять зря время. И росомаха, разбежавшись, решительно прыгнула в воду. Светлые струи закипели, брызнули вверх розовым. Ухваченный за голову голец сверкнул в воздухе пружиной. Хвост его ударил зверя по голове. Росомаха шарахнулась и попала под сильные толчки идущих рядом рыб. Она чуть не упала, выпустила добычу и выбралась на камни. Но только собралась отряхнуться, как перед носом по гальке медленно проплыла огромная расплывчатая тень. Росомаха настороженно подняла голову.

Ага, появился еще один грозный обитатель тундры. Вэлвын поднял голову. Над рекой и горами, в таких высоких просторах неба, куда Вэлвын даже не мыслил никогда подняться, парил Тилмытил, орел. Вэлвын невольно пригнул голову, но через секунду распрямился. Тилмытил тоже пожаловал на праздник, и сегодня когти его не грозят обитателям суши.

Неожиданно чайка Яаяк взмыла вверх и исчезла за мореной. И сразу оттуда донеслись ее взволнованные и радостные вопли.

Тело старого ворона напряглось, он не отрывал взгляда от желтой верхушки морены, над которой возникла и стала медленно подниматься огромная голова. Из пасти ее висел набок фиолетовый от голубики язык. Маленькие красные с желтым отливом глаза весело, с любопытством глянули вначале на Вэлвына, потом ниже, на зверей у воды.

— Карр-крра-кэк! — торжествующе закричал Вэлвын. Все увидели, что пришел могучий хозяин тундры бурый медведь Кэйнын, главный участник осеннего праздника.

Кэйнын постоял на морене, кивая головой и часто облизывая нос, словно готовя его к долгожданной работе. Вид у него был такой, что все поняли мысли, наполняющие его большую голову: «Так, вся честная компания в сборе. Заждались, наверное? Спокойно, ребята, не надо спешить. Всему свое время».

Затем медведь медленно спустился с бугра, вошел в воду и, вытянув голову далеко вперед и сладострастно подергивая начищенным носом, долго наслаждался видом рыбьих косяков. На берегу все замерли. Но Кэйнын не только наслаждался. Оглядывая перекат, бурливший от гольцовых спин, а также верхний и нижний плесы, он оценивал урожайность года. Оценив, удовлетворенно покивал головой и шагнул вперед. Вокруг передних лап вскипели буруны. Рыбы шли рядом, Кэйнын сделал левой лапой почти незаметное движение. Даже всплеска не было. Все только увидели, как в воздухе пролетел, шлепнулся в кусты голубики и запрыгал там, разбрызгивая фиолетово-красный сок ягод, огромный радужный голец.

— Кру-крэк! — победно возвестил Вэлвын.

— Ка-ха-ха! — восторженно завопили чайки.

— Ка-ау! — радостно взвизгнула Нэврикук.

В ольховнике завозилась росомаха. Многомудрый лис приподнял зад, нетерпеливо перебрал лапами и часто завертел красным языком, смахивая обильные слюни. А тень, белохвостого орлана обрисовалась совершенно четко и перечеркнула косу фиолетовой молнией: в считанные секунды он свалился из недосягаемых высот, и в воздухе зазвучало:

— Ки-и-инг!

Кэйнын вышел из воды, сел и, высоко задрав морду, постучал лапами в грудь, возгласив:

— Кгу-ху-кху!

Затем, достав гольца из подушки ягодников, он с наслаждением вылизал оранжевое, с крупными розовыми пятнами, облитое ягодным соком тело и принялся за трапезу.

Съев гольца, Кэйнын облизал морду, пожмурился на блестевшее в желтом небосводе солнце и снова полез в воду. Гольцы шли ряд за рядом, бурлил, искрясь разноцветно отраженным галечным блеском, поток. Кэйнын выбросил на берег пять рыб. Четыре из них были изранены во время долгого похода по перекатам двух рек. Косяк, как всегда, оттеснил раненых и обессилевших к краю.

Целиком Кэйнын съел еще только одну рыбу, остальным откусил головы. Насытившись, он тщательно вылизал морду, грудь и лапы, а потом, опрокинувшись на оставшихся гольцов спиной, начал елозить, растирая рыбу.

— Му-гу-ух! — сладострастно выдохнул Кэйнын, перевалился на бок и замер в изнеможении, опьяненный резким духом любимой пищи, разомлевший в тягучих потоках солнечного тепла. Легкий ветер шевелил шерсть на боку медведя, медленно катил по небу щедрое светило и морщил ласковой улыбкой лицо Реки.

— Карр-эк! — тихо позвал Вэлвын.

Кэйнын поднял голову и посмотрел на него, с ворона перевел взгляд на семейство чаек, усевшееся совсем рядом.

— Ка-ка-хак-ка! — сердито крикнул глава семьи.

Кэйнын сел и покивал головой: «Иду, иду»…

…Подхватив прыгавшего в ивняке гольца за передний плавник, высоко задрав голову, росомаха потащила рыбу в ольховые кусты. Ко второй выбежал лис и долго ходил на полусогнутых лапах вокруг. Прижмурив глаза, он гладил и гладил пышные бакенбарды о рыбью тушку, пока они не залоснились. Наконец, окончив ритуал, он вцепился в морду гольца и с трудом, задом, поволок его тоже в ольховник.

Кэйнын ловил и кидал рыбу одним махом. Могучая лапа, цепляя добычу, легко и плавно изменяла направление хода рыб, поэтому выскакивали они в воздух без плеска и летели головой вперед.

Когда лис справился со своей добычей, он, тяжело дыша, сел передохнуть и оглядеться. Нэврикук суетливо перебегала от одной рыбы к другой, дергала их за плавники и головы, тут же бросала, пока не нашла гольца по силам. Пыхтя и повизгивая, она утащила рыбу под кекур, на котором сидел Вэлвын.

Среди камней блеснула желто-серая молния, и на одной из рыб возник Эмчачокалгын, горностай. Минуту он сидел не шевелясь, — можно было подумать, что кто-то поставил на гольце отлитую из бронзы фигурку, — потом согнулся и забегал по рыбе короткими рывками, после каждого выпрямляясь и замирая на несколько секунд. Обследовав добычу, горностай решительно вонзил зубы-иглы в затылок уснувшей рыбы.

Вэлвын посмотрел на бугор морены и увидел большую семью Йилэйил, евражки. Облюбовав гольца, лежавшего ближе к бугру, евражки принялись дружно рвать его на куски и таскать домой.

Одну из рыб Кэйнын подхватил неудачно, и та, перевернувшись в воздухе колесом, не долетев до кустарника, шлепнулась на гальку. Тут же по косе чиркнула тень, прыгающую рыбу схватил крепкими когтями орел и, с трудом набирая высоту, понес драгоценную добычу к вершине горы. Вэлвын иногда наблюдал, как орел ловит рыбу. Чаще всего его добычей служили хариус или пыжьян. А сладить в воде вот с таким крупным гольцом не так просто. Поэтому орлу тоже приходится ждать осеннего праздника на перекате Реки, чтобы попользоваться жирной едой, наливающей мускулы силой перед дальней дорогой.

Лишь только птица пропала за выступами террас, на косу село семейство чаек. Они терпеливо дождались, когда один из гольцов упал на песок, и дружно заработали клювами.

Вэлвын смотрел на великое осеннее пиршество своих братьев. Живительные соки наполнят тела обитателей тундры, помогут одним завершить приготовления к перелету в дальние страны, куда они каждую осень сопровождают создателя всего живого — Солнце, другим — надеть пышные зимние шубы. Чтобы вырос густой мех, нужно питаться рыбой, только тогда он надежно укроет зверя от мороза. Да, совсем скоро смолкнут голоса птиц, и хриплые северные ветры закружат ледяные шлейфы, превращая теплую янтарную тундру в блистающую холодом пустыню, и сам Кэйнын за неделю обрастет толстым слоем жира, после чего спокойно пойдет выше по реке, в свою берлогу. По дороге он будет выбирать и есть травы, которые дадут ему запас витаминов и лекарств на всю зиму. Добравшись до берлоги, он спокойно уснет под вой и свист первых пург до весны. А весной птицы на гибких неутомимых крыльях снова принесут в тундру Солнце: оно ведь одно в состоянии растопить синие снега. Так совершится новый круг жизни.

Вэлвын посмотрел вниз. Росомаха уже утолила первый голод. Умывшись, она вначале тяжело села, а затем вытянулась рядом с недоеденной добычей и с облегчением вздохнула. Лис не стал караулить остатки своего гольца. Он ушел в самый густой кустарник и разлегся там брюхом вверх, растопырив лапы. Подозрительная Нэврикук легла рядом с рыбой да еще положила голову на жирный хвост. Уснуло семейство чаек, поджав лапы и уткнув клювы в песок. Рассовав на всякий случай среди камней толстые плавники гольца, задремал прямо на рыбьей туше горностай. В кустах прекратилось всякое движение, только неутомимо работало семейство евражки, перетаскивая в необъятные зимние кладовки, где стены сверкали вечным инеем, уже второго гольца. Сытая зима ожидала евражек.

А Кэйнын неторопливо продолжал охоту. Вэлвын знал, что медведю предстоит не только откормить к зиме тундровых жителей, но и самому накопить жир. Ему предстояло еще сделать запас на весну. Для этого медведь должен расчистить и подправить испорченную половодьем старую яму, которой он пользовался много лет. В яму надо сложить гольцов, закрыть мхом и ветвями ольхи, привалить тяжелыми валунами. Там рыба подкиснет, обогащаясь новыми питательными веществами, а потом замерзнет. Так что истинный праздник неотделим от забот и труда. А весной, когда медведь разбросает каменное покрытие, сюда снова пожалуют обитатели тундры. Целебная еда поможет зверью пережить самое голодное время и выносить здоровое потомство.

Рыбы на это хватит. Осенний ход нынче богат. И то, что успевает поймать Кэйнын, — только капля из могучего потока рыбьих косяков.

Вэлвын еще раз окинул взглядом беззаботно спящих сытых сородичей, затем внимательно оглядел тундру. Все спокойно. Тогда Вэлвын расправил крылья и, неторопливо описав широкий полукруг, опустился рядом с рыбой. Пришло время и ему отведать дающей силы и долголетие пищи.

* * *

— А вот и перевальчик наш, — сказал Командир. — Еще минут…

— Медведь, — сказал Штурман. — Смотри-ка… вон… в воде.

— Точно — медведь! — присмотрелся Радист.

— Мать честная! — изумился Командир. — Купается!

— Ружье в фонаре! — крикнул Штурман. — Живо!

Радист прыгнул с приставной лесенки:

— Патроны где?

— Там же! Под брезентом патронташ! Четыре левых с жаканами!

Вертолет резко клюнул носом и с перевала пошел круто вниз.

Вэлвын распластал крылья и вжался в лишайник на камне. Не похожая ни на что живое и воющая неживым голосом Птица Человека, качая разбухшим брюхом, ринулась над ним к Реке.

Радист распахнул дверь, накинул поперек проема тросик, держа ружье у плеча, глянул вниз. Медведь выскочил на берег и помчался навстречу вверх по осыпи.

— Уй-де-е-ет! — завопил Штурман.

— Куда он денется! — прохрипел Командир, резко поворачивая вертолет.

Стукнул выстрел, от сланцевой глыбы брызнули осколки.

— Не трать патроны! — крикнул Штурман. — Скажу, когда бить!

Машина догнала зверя. Командир уравнял скорость… Медведь несся по щебенке, валунам и моховым подушкам, шарахаясь от вертолетной тени, когда она накрывала его.

— Смотри, во чешет! Во дает зверюга! — возбужденно кричал Штурман и тыкал рукой в спидометр. Стрелка колебалась в границах цифры «70». — Наверху его надо прихватить, на просторе! Готовься!

Но медведь, немного не добежав до последней перед вершиной террасы, перекинулся через голову и полетел вниз.

— А?! Что делает?! Уйдет, падла!

— Вррешь, не уйдет! — Командир опять положил машину в вираж. — У нас техника! Догоним:!!

Вэлвын сжался в тугой комок.

Вертолет вновь поравнялся с медведем.

— Бей! — крикнул Штурман.

Снова грохнул выстрел. Кэйнын упал и покатился по осыпи, поднимая тучи песка. Тяжелой глыбой пролетел сквозь ольховник, кусты ивы и шлепнулся на спину среди разбросанных оранжево-розовых рыб. Птица Человека повисла над ним, ревя могучим голосом, повертела в стороны хвостом и стала медленно снижаться. Кэйнын задрал лапы, замахал ими и закричал:

— Уу-у-уму-мгу!

Крик его был так силен, что на мгновение заглушил вопли Птицы Человека. Она повисла совсем низко и взревела таким жутким голосом, что Кэйнын собрал остатки сил, вскочил и бросился в воду. Когда медведь был уже на середине Реки, опять раздался выстрел, Кэйнын дернулся, из пасти его вместе с последним криком: брызнула кровь, и он упал боком в поток. Голова Кэйнына еще повертелась, далеко разбрызгивая кровяной фонтан, но наконец бессильно откинулась. Фонтан иссяк.

Птица Человека еще повисела над Кэйныном, ревя победным голосом, затем боком двинулась в сторону и села на косе. Рев умолк. Обвиснув, замерли крылья. Из брюха птицы выпрыгивали люди.

— Сейчас, братцы, сейчас! — Радист шлепнулся задом на гальку, сбросил унты, натянул болотные сапоги и побежал к Реке. Воды было до колена. Кэйнын лежал метрах в трех от нижнего среза переката. Поток бил Радиста по ногам, несколько раз больно стукнули рыбы.

— Здоров! — крикнул Радист. — Полтонны, как пить дать! А лапищи-то! А шку-у-ура — аж блестит! Ленке шубу — весь поселок обалдеет! Есть же господь на свете, послал подарочек!

— Это почему — Ленке шубу? — крикнул с берега Штурман. — А если мне доху?

— Обойдешься! — крикнул Радист. — Сам бы и стрелял!

— То есть? Ружье-то чье?!

— Без ругани! — сказал Командир. — Три шапки нам, да Ленке с моей Марьей на шикарные воротники, да еще…

— Ребята, сносит! — вдруг тревожно крикнул Радист. — Веревку!

Он ощутил, как поток вымывает из-под ног гальку, ноги грузли, образовавшиеся ямки ползли к срезу переката. Радист глянул на дно у бока медведя. Там крутился целый хоровод ярко раскрашенного галечника. Медведь тонул и полз к омуту.

Радист отчаянно вцепился в заднюю лапу и сразу ощутил свое бессилие. Легко и свободно поток потащил его следом за медведем. Галька поехала под ногами, вода жгуче плеснула в сапоги. Радист бросил лапу и, мокрый по пояс, рванулся назад.

— Бросай к чертовой бабушке! — крикнул Командир.

— Держи-и! — кричал Штурман. Размахивая нейлоновым шнуром, он несся от машины.

Радист вышагал на берег и опрокинулся навзничь, задрав вверх ноги. Из сапог хлынула вода.

— Эх, ну как же мы сразу-то! — Штурман бухнул шнуром о камни. — Вот остолопы! Ведь знаем, что не держат перекаты… Может, ниже вынесет, а? Достанем как-нибудь?

— Вынесет, гы! — досадливо крякнул Командир. — Жди! Это ж зимовальная яма. Она метров на девятьсот во-о-он за поворот уходит. А глубину никто не мерил, но по опыту могу точно сказать: не менее двадцати метров.

— Пропала шкурка, — растерянно озираясь, сказал Радист. — Да помогите же сапоги снять, задубели ноги!.. А рыбы-то, рыбы! Он, выходит, рыбачил?

— Действительно, накидал, — сказал Штурман. — Ну, жаден, зверюга! Да ему вовек столько не слопать. Мозга-то без тормозов. Бьет-громит, пока не устанет. Или наш брат, человек, не осадит. Сколько добра погубил! Поселок месяц кормить можно. Нет, что там ни говори, а стрелять этих лохмачей периодически нужно, иначе каюк среде: опустошат хуже браконьеров.

Смутная тревога овладела Командиром. Машинально он помог Радисту стянуть сапоги, и, пока тот ковылял босиком к унтам. Командир пошел вдоль косы.

— Крук! — четко сказал Вэлвын, словно зафиксировал событие. Командир посмотрел на него и полез на морену. Наверху он увидел многочисленные норы. У широкой, просторной, вроде парадного подъезда, сидела евражка с куском рыбы в лапах.

— Что, воруем? — спросил Командир. — Нехорошо, брат еврага.

— Цвирик-рик! — сердито крикнула евражка и исчезла в норе. Командир повернулся. За бугром по увядшим кочкам пушицы прыгала росомаха, тащила рыбину. Жулики… Один с сошкой, семеро с ложкой, так? Да-а, кругом норовят…

Тревога улеглась. Командир вздохнул и пошел вниз. Из кустов ольховника языком огня метнулась лиса и исчезла за каменным развалом. Тут и там лежали в кустах остатки недоеденных гольцов, а далеко от переката вдоль плеса убегал песец… Смотри-ка, вся тундра собралась. Неужели медведь их не видел? Да нет, смешно: десяток метров от берега… Тут что-то другое… Как понять? Дружеский обед, что ли? Специально на всех ловил? Не может быть…

Снова вспыхнула тревога и уже не отпускала. Мысли вертелись, вокруг очень важного, но никак не могли вызвать какое-то воспоминание…

На берегу Штурман тряс пыльный, заляпанный смазкой мешок.

Подошел и Радист.

— Рыбу хоть… — сказал Штурман.

— Валяй, — кивнул Радист. — Ты что, забыл: лов в зимовальных ямах запрещен, а в Певеке во время хода рыбы инспектор Долгоносов каждый борт из тундры встречает.

— И-их, маму вашу! — Штурман швырнул мешок в сторону. — Пропадет все равно! А этого мешка на всю зиму хватило бы… Ладно, пошли, нам еще в бригаду…

Вот! Тревога вдруг стала ясной и понятной.

— Что же это мы натворили, ребята, — тихо сказал Командир. — Зверье-то к зиме готовилось, у них порядок такой, помните, Пынчек рассказывал: если рыбы не наедятся, мех на зиму слабый вырастет, зверь мерзнуть будет, болеть.

Штурман визгнул «молнией», распахивая куртку, и неуверенно протянул:

— Аза-а-арт…

Старый Вэлвын долго смотрел на людей, на опустевшую притихшую долину, на сверкающую Реку и огромную мутную тучу, выходящую из-за дальних гор. Чувство одиночества и печали овладело им. Вэлвын раскрыл клюв и тоскливо закричал:

— Крук-курр! Кру-у-ур!

Крик его, отскакивая от крутых осыпей, холмов и речных плесов, запрыгал вверх по долине, будто оповещая жителей тундры о темном деянии людей.

— Кричи не кричи — дело сделано! — зло сказал Радист Вэлвыну, ковырнул ногой угластую гальку и с силой поддал ее. Потом перевел взгляд в быстро темнеющее небо:

— Витаем… Герои… А тундра-то, тундра! Баклажаны в меду… Дай нам волю — мигом заглотим.

— Да, — тоскливо сказал Командир. — Воли-то, выходит, с избытком. Вот разума… Все мы можем. А что мы знаем?

 

Кымыне, внучка Окота

В морозном воздухе густо пахло кровью. Окот шел по изрытому снегу, лицо закаменело, глаза в узких щелях век отсвечивали льдом. До Вальки долетал только шелест слов:

— Нырок… Мытлынэн… Конъачгынкен…

— Три… Пять… Девять… — Валька тоже считал. Малахай — в руке, от сбитых в колтун волос валит пар, капли пота висят на бровях, под носом, на небритом подбородке.

Олени лежали вдоль речки в неестественных позах. Один — на брюхе с растопыренными ногами, второй — откинув голову почти к спине, третий — изломанной бесформенной грудой. Вокруг чернели пятна крови. Окот несколько раз наклонялся к одному, особенно крупному, качал головой. На склоне — остатки важенки: клочья шкуры, хребет, рога.

Следы стаи повернули от речки к сопке.

— Двадцать восемь штук в полчаса! — ужаснулся Валька. — А съели только одну. Ну, гады! А я не верил, когда рассказывали…

Ночная темень таяла в розово-зеленых лучах, стали хорошо видны разбросанные вдоль путаных верениц волчьих следов убитые олени. Хищники прошили трехтысячное стадо, разделив его надвое. Одна часть в ужасе выскочила к вершинам гряды напротив, вторая — сюда.

— Слышь, дед, сколько волков было, как думаешь?

— Нэръа-мытлынэн, — ответил Окот. — Сьемь.

Следы от места трапезы уходили вверх веером. Вот самый крупный. Валька присел, приложил ладонь к отпечатку. Вся кисть! Смерить бы чем… А, спичками. Так. Семнадцать сантиметров? Да-а! Самому не верится, а расскажешь… хы…

— Дед, встречал когда такую зверюгу?

— Ба-а-альсой Ины, — сказал Окот. — Бальсой волк.

Вальке почудился в голосе старика страх.

— Нэвыскэт, женсина, — Окот показал на след рядом. — Другие — ссенки. Наверна, там жили, — он махнул рукой на юг. — Кушать нет — шли сюда. Тут место Ины… он стал… этот… бригадир.

Пастухи вышли на след отколовшейся части стада. Олени нашлись на террасе, в полукилометре от вершины сопки. Стояли плотно, высоко задрав головы. В позах — готовность к бегу. Перед стадом две важенки: морды опущены, ноги циркулем, под копытами пятна крови. Вырвались из волчьих зубов, да что толку. Эх, жалость! Через месяц стали бы мамашами…

Окот оглядел раненых важенок и молча потянул с пояса нож.

* * *

Солнце уже выглянуло из-за вершин, когда пастухи собрали стадо и пошли завтракать. Кымыне, семнадцатилетняя внучка Окота, резала на деревянном подносе вареное мясо. Горячий аромат густо заполнял ярангу. С краю очага на камешках сипел чайник.

— Время связи, — Кымыне вздохнула. — Бригадир велел звать вертолет. Пока прилетят, совсем светло будет.

Валька обрадовался:

— Вертолет? Хорошо! Там у охотников карабины с оптикой. Бить эту гадость без жалости…

Кымыне, зажав в руке радиотелефонную трубку, внимательно посмотрела на него.

* * *

Отбежав от места пиршества, волки выстроились цепочкой, и Ины повел их дальше. Стая сделала круг в каменных развалах и по седловине вышла на соседнюю сопку. Тут снег под ветрами закаменел, и лапы не оставляли следов. Чистый наст искрился под солнцем, и только местами его расчертили ярко-белые полосы, наметенные прошлой ночью. Они были мягки, и Ины обходил их.

Нэвыскэт замыкала цепочку, следя за правилами перехода. Молодой волк впереди чуть замешкался, и лапа его тронула наст рядом с общим следом. Там не осталось и царапины, но Нэвыскэт скользнула вперед, и зубы ее коснулись ляжки оплошавшего соплеменника. Волк виновато взвизгнул, прикрыл зад хвостом. Нэвыскэт снова уставилась на цепочку. Она прекрасно сознавала, что набег на стадо, охраняемое людьми, неизбежно вызовет их противодействие. И каждое нарушение законов стаи увеличивало вероятность встречи с людьми. А встречи эти всегда трагичны для стаи… Вон еще один, третий за Ины, выскочил из следа. Ладно, подождет до лежки. Но Нэвыскэт зарычала: пусть знает, что нарушение замечено и наказание неотвратимо…

Ины привел стаю к нагромождению серых сланцевых глыб и улегся среди камней, мордой к долине. Дальше идти не имело смысла: пища рядом, а спасение теперь больше зависело не от физической выносливости, а от умения хитрить.

Нэвыскэт нашла третьего. Тот припал к насту. Волчица тряхнула его за шею, послушала покорный скулеж и отошла.

Ины поднял голову. Желтовато-зеленый купол неба обрызгали первые бледные лучи. Опасность, наверное, придет оттуда. Искать более надежное место, закрытое сверху? Такое есть, но далеко. Человек может застать на переходе, тогда конец стае.

Подошла волчица, покрутившись, легла рядом, и Ины успокоенно вздохнул. Подруга достаточно опытна, и, раз она не волнуется, лежка выбрана правильно. Нэвыскэт принялась слизывать пятна крови с груди и передних лап. Ины закрыл глаза…

* * *

Они встретились в январе, в горах на берегу ручья, по которому проходила граница владений Ины. Он жил один и сам был виноват в этом: весной научил молодую подругу ходить в стадо человека, и там ее настиг гром пастуха, а выводок погиб.

После длинных пург в начале зимы с юга потянулись через горы в тундру олени. В долинах Анадыря и Белой обширные леса занесло небывало глубоким снегом, и олени не могли добывать корм. Они шли, сильно истощенные, и ловить такую добычу не составляло особого труда. Позже с юга начали выходить тощие волки. Тех, что намеревались остаться, Ины легко прогонял. Остальных, которые с опаской, по краю, пересекали его участок и пропадали в северных мглистых просторах, где кончались горы и земля становилась плоской, Ины не трогал. Они ведь уходили на новые земли, и Ины понимал, что так должно быть. Тогда не кончится род и длинной полярной ночью можно будет услышать голос собрата, зовущего на большую охоту. Или голос подруги, обещающий любовь…

В ту ночь Ины загнал худого, но огромного дикого оленя и уже собирался приступить к трапезе, когда за ручьем обозначились призрачные фигуры чужаков. Ины сразу понял, что они в том состоянии, которое возникает после длительного голода и граничит с безумием: запавшие с дрожащим блеском глаза, свисающие сухие языки. И вдруг в сознании Ины возник древний закон. Это был закон, регулирующий выживание вида, и Ины безропотно подчинился ему. Ты сыт и здоров, звучал древний голос, у тебя много еды, и ты легко добудешь еще в любое время, а братья твои измождены, они сейчас не в состоянии догнать даже истощенного оленя и погибнут, если не получат пищи. Накорми их, и ты не только спасешь им жизнь, но и обретешь стаю, о которой грезил в сновидениях, с которой можно взять самого могучего дикого оленя и даже выгнать на крутые обрывы горного барана — под острые камни и не менее острые клыки оставленных в засаде соплеменников. Дай им дорогу к мясу и останови только одного — вожака. Ибо в стае не может быть двух хозяев — это тоже закон вида.

Ины чуть двинулся в сторону, и стая поняла его. Первой подошла крупная волчица. Торчащие ребра, подтянутое почти к позвоночнику брюхо, грязная свалявшаяся шерсть. Она остановилась в шаге от Ины и посмотрела ему в глаза. Волк не проявлял агрессивности, опустил голову. Она, успокоившись, шагнула ближе, потом жалобно и тоскливо поскулила, извиняясь за вторжение, за бессилие, за пожирающий ее голод. Ины в ответ по-доброму заворчал. Тогда она шагнула к теплой туше оленя, и ее пронзил ни с чем не сравнимый запах загнанной добычи — запах пота и крови.

Так прошли мимо Ины, получив разрешение на пищу, семь членов стаи. Восьмым был вожак, и Ины сделал обратный шаг. Волк все понял и тоскливо завыл, но стая уже не слушала его. За спиной Ины раздавался треск сухожилий и хруст костей. Волки мигом забыли старого вожака, который так долго не мог дать им пищи. Стая забыла и то, что именно он увел ее от смерти из опустевших лесов в эти открытые всем ветрам горы, где много оленьих следов и, похоже, ждет легкая добыча. Свои новые надежды стая целиком связала с новым вожаком, столь щедро отдавшим ей оленя, в памяти и будущей жизни своей не оставила она места вчерашнему предводителю. У него еще была возможность повернуться, уйти и попробовать выжить в одиночку. Но он отказался. Он был, сколько помнил себя, — вожаком. Бесстрашным прирожденным воином. Он решил остаться таким до конца и, шагнул вперед…

Второго — слишком возомнившего о себе трехлетку — Ины убил чуть позже. Тот, оказался настолько глуп, что, насытившись подаренной пищей, посмел предъявить права на роль хозяина стаи.

После короткой расправы Ины с вызовом обвел взглядом оставшихся. Все прятали глаза. Только Нэвыскэт подошла и благодарно облизала ему морду. Так была принята власть Ины, хотя он и понял, глядя на волчицу, что в некоторых вопросах власть эта будет далеко не единолична. И Ины, соглашаясь, наклонил голову…

Теперь Нэвыскэт не узнать. Тело стало сильным и упругим, с боков и брюха исчезли грязные колтуны, а в белой, с черноватым налетом шубе при легком ветерке можно разглядеть, как колышется каждая вычищенная до блеска шерстинка. Глаза, когда-то замутненные красноватой дрожащей пленкой, светятся янтарным блеском, смотрят спокойно и мудро. Мудрость эта иногда непонятна Ины и даже пугает его.

Например, сегодняшняя охота. Уже на третье стадо оленей человека совершает налет стая Ины, и всегда Нэвыскэт против. Молодые волки довольны: много хорошей легкой добычи, хорошая тренировка. Они теряют разум от восторга, и Ины трудно вести их по прямой через стадо, не дать далеко разбежаться и угодить под гром пастуха. А Нэвыскэт проходит стадо съежившись, убрав хвост и наклонив голову. Страх? Да, если бы Ины не видел ее много раз во время охоты на дикого оленя. Конечно же, после охоты на оленей человека следует ответная охота, но это закономерное для стаи зло, и его приходится принимать, тщательно заботясь о безопасности. Зато разве можно сравнить налет на тихое стадо бестолковых, прирученных человеком животных с длительной погоней за дикарем, с засадами и обходами на его пути, с изощренным состязанием умов и мышц. Охота на дикаря — работа. Охота в стаде — бесшабашный разгульный праздник, стихия, освобожденная на миг от жестких рамок законов и незыблемых правил.

Давно-давно, в голодную зиму, отец Ины, вожак большой стаи полярных волков, показал сыну дорогу к легкой добыче. Ины это понравилось, и он принял охоту в стаде как развлечение. Да, ее не сравнишь с охотой на дикаря — каждодневной тяжелой работой.

Откуда Ины было знать, что Нэвыскэт на первом году жизни в далеких южных лесах попала под выстрел дробовика, и в памяти ее навсегда остался ужас перед громом, запахом порохового дыма и болью. А в боку, под шкурой, как память сидели дробины.

* * *

Родился звук. Он нарастал.

Ины несколько секунд послушал его, шевельнул годовой, точнее улавливая направление. Стрекочущий звук шел с неба, с той стороны, где нет гор, где рождаются могучие и холодные снежные ветры. В небе обозначилась точка, выросла вместе со звуком, превратилась в большую птицу. Птицей командовал человек, он приручил ее, как оленя, — Ины это понял давно. Только в отличие от оленя птица умела охотиться. Многие на глазах Ины пытались спастись от нее бегством, но тщетно. Единственное спасение — ниши в береговых обрывах, каменные россыпи и кустарник. Но прятаться надо заранее, лишь родится шум. С того мига, как птица увидит тебя, ты пропал.

Молодой волк, наказанный Нэвыскэт на лежке, привстал и, дрожа, завыл. Нэвыскэт оскалилась и зарычала. Волк притих.

Птица пошла через долину в сторону стаи. Крик ее стал невыносим. Ины вдавил морду в снег и закрыл глаза. Слепота снимала напряжение, создавала иллюзию безопасности. Все волки поступили так же, кроме того, что выл от ужаса. Он смотрел.

Пилот положил «Ми-4» в вираж, отворачивая от близкого склона. В момент, когда вертолет встал боком и из маленького треугольника превратился в страшное существо с длинным блестящим хвостом, молодой волк не выдержал. С остекленевшим взглядом, ничего не соображая, он бросился вниз.

Пилот на небольшой скорости начал второй круг над речной поймой. Бело-серую тень и он и Охотник заметили разом.

— Волк! — азартно крикнул Пилот.

Радист и Стрелок распахнули дверь и перекрыли проем страховочным фалом. Пилот уравнял скорость со зверем, в грохоте мотора почти неслышно стукнул выстрел, волк перевернулся через голову, тугим клубком прокатился метров двадцать и, точно его неожиданно развязали, выкинул лапы, хвост и, распластанный, — застыл на розовом снегу.

— Откуда он выскочил, никто не заметил? — спросил Пилот, когда летчики и Охотник подошли к зверю.

— С развалов, их эвон сколь насыпано, — сказал Охотник. — И остатние там. Только нынче их не взять, наст и тут следу почти не кажет, а уж выше — форменный гранит. Да и в вожаках у них матерый ходит, умница. Но можно полетать над камнями, авось еще у кого нервишки дрогнут, наведет на стаю.

— Ну что ж, — Пилот согласно кивнул. — Поехали…

* * *

Скоротечная мартовская ночь кончилась, когда Окот и Валька подошли к террасе, на которой лежали две отравленные туши.

Еще вечером Окот, порывшись в старом чемоданчике, извлек мешочек:

— Это… немножко кушать — быстро подыхай, камака…

— Яд, — объяснила Кымыне. — Давно хранит. Сейчас травить запретили, много других зверей гибнет. Но раз такой случай… — Она вздохнула: — Тридцать два оленя, двадцать восемь одних важенок!

— Стрихнинчиком — это хорошо! — одобрительно кивнул Валька. — Пусть они…

— Ты много говоришь зря, — резко оборвала его Кымыне.

Валька удивленно глянул на нее. Девушка отвернулась.

— Не в духе? Я и сам. Я бы…

Кымыне поднялась и вышла из яранги.

Окот ушел закладывать яд один: дело тонкое, требует работы точной, без помех. А утром, на проверку, обещал идти вместе.

Когда он вернулся, с юга натянуло низкую облачность, сыпанул крупяной снежок. Старик довольно покивал.

— А, дед? Погодка-то? — обрадовался Валька. — Пурга будет?

— Завтыра. Пурьга — хорошо: Ины многа жрать нада.

Валька это уже знал. Накануне пурги звери стремятся раздобыть еды как можно больше, чтобы потом спокойно переспать непогоду где-нибудь в уютном месте. Если завтра пурга, сегодня волки обязательно выйдут на промысел.

…Валька поднял над снежным валиком голову и оцепенел. Метрах в двухстах, на склоне, у отравленных туш метались волки. Они прыгали друг на друга, отскакивали, падали. Передрались, что ли?! Две туши им мало?! Во ненасытные твари… Нет, непохоже. Один воюет. Да, один. Смотри, не пускает других к тушам. Да, одному вовек не сожрать. Ну, жадность волчья!

— Один кушал, скоро подыхай, — еле слышно прошептал Окот.

Волк, спружинив ноги, продолжал загораживать туши от трех собратьев. А где остальные? Дед говорил — семь. Валька достал бинокль, и звери оказались рядом. Защищавший туши улегся. Бока ходят тяжело, пасть открыта, с языка капает розовая пена, нос и щеки собраны в яростную гармошку, торчат клыки. Троица явно боится его. Они долго стоят неподвижно, потом начинают обходить лежащего с боков. Тот вскакивает и падает. Вновь, уже медленно, встает и пытается прыгнуть, но прыжок вялый, короткий, ноги не выдерживают, и он падает.

— Один подыхай! — снова шепчет Окот, и тут до Вальки доходит: это же отравленный волк! Он, видно, послан в разведку, первым попробовал мясо, почувствовал яд и теперь пытается спасти стаю. Ну волчина! Ну герой! Надо же — собой жертвует, явно гибнет, а брательников спасает… Готов вроде… Да, без пользы твои усилия, серый. Сейчас они нажрутся тоже и…

К погибшему осторожно приблизился один, долго ходил вокруг, нюхал, потом сел, поднял морду и завыл. Звук еще не растаял, когда над сопкой вдруг родился другой жуткий голос. Он зазвучал на низкой ноте, постепенно поднимался вверх, оторвался от земли, заполнил небо и тундровые просторы, нигде не отражаясь и не возвращаясь обратно. Он заливал сознание тоской, болью и безысходностью, а когда резко оборвался, сила его воздействия была такова, что Валька продолжал лежать в оцепенении и чуть ли не физически чувствовал, как скатываются с земли и растворяются в невообразимых далях волны этого голоса.

— Тэрыкы? — прошептал Окот.

Волки у приманы окаменели. Потом попятились.

Уходят! Уходят! Валька совместил мушку с прорезью, подвел под дрожащее пятно и нажал спуск. Пятно дернулось и пропало. Тут же ударил выстрел Окота, первый и почти мгновенно — второй.

— Это же надо, — бессильно прошептал Валька. — Все…

— Сыматри далеко — дальше! — подтолкнул его Окот.

Валька поднял глаза. Там, на срезе следующей террасы, в белесой кисее летящего снега сидели два волка. Левый на голову выше и раза в два шире. Даже на расстоянии в четыреста метров он казался огромным, не меньше пятилетнего оленя.

— Стреляй, дед! — зашептал Валька. — Вожак это! Ты возьмешь!

— Тэрыкы! — Окот замотал головой. — Не нада! Нелизя! Тэрыкы!

— Да волк это, какой Тэрыкы, какой оборотень! — Валька подкинул карабин и нажал скобу. Волки шарахнулись и исчезли. — Эх ты, дед! — Валька отпихнул карабин. — Такого зверя отпустили! Наслушался поповских бредней! Скольких он еще порежет… А воет-то — жуть!

— Так кричит Тэрыкы. Давно, — Окот опустил руку к колену, — я такой был, Тэрыкы приходил стадо. Его многа стреляли, пуля падал рядом. Тэрыкы брал лучший пастух, убивал, потом резал многа олени, гулял тундру. Тэрыкы нелизя убивать.

* * *

После этой охоты волчья пара исчезла. В апреле заскакали среди кустов зимовавшие на сопках зайцы. Табунки куропаток и стайка пуночек, розовые от солнечных лучей, порхали вокруг стойбища. В конце мая быстро и незаметно сошел снег. Забродили миражи над фиолетовой тундрой, загрохотал мутный поток Мечега. Незаметно появились нежно-зеленые пятнышки, раскинули длинные щупальца и в два дня заполонили тундру, высветили речные галечные косы.

«Да, тут тебе не материковая нега, — думал Валька, собирая в букетик нежные цветы багульника по дороге из стада. — Тут природа деловая, работает быстро и четко… — Он отставил руку, разглядывая букетик. — Отнесу, пусть радуется. Она цветы любит. Говорит…» — Валька замер, увидев что-то сквозь стебли цветов, медленно опустил руку. Напротив, за промоиной, стоял огромный волк. Ины!

Волк сделал шаг, второй. Теперь их разделяло метров шесть — хороший прыжок. «А карабин в яранге, а ракетница в рюкзаке за спиной», — как-то устало подумай Валька.

Волк повернулся и, совсем по-собачьи затрусив вдоль промоины вверх, исчез за увалом. Только тогда у Вальки задрожали ноги, и он, сжимая букетик, почти упал в сырые кочки…

— Слушай, слушай! — выбежала навстречу Кымыне: — Сегодня ночью в соседнем стаде волк убил важенку и трех телят!

— Это Ины, — сказал Валька. — Я его видел.

С этого дня сообщения о налетах пошли ежедневно.

— Этки, — сказал Окот. — Плоха. Нэвыскэт родила сильна многа дети. Ей нада многа кушать, им тожа. Теперь будет большой охота на стадо. Завтра ходим ярангу Ины.

— А ты что, дед, знаешь, где он живет? — удивился Валька.

— Немножка знаем, — Окот кивнул и заговорил по-своему.

— Почти уверен, — переводила девушка. — Ины побывал во всех бригадах, которые стоят кругом. А нас не трогает, но волки всегда не трогают живущих рядом. Дедушка знает в округе одно место, где умный Ины может устроить дом. Он пойдет туда с тобой завтра.

— Урра! — восхитился Валька. — Окот умный, ныгыттэпкин! Давай чистить карабин!

— Он не будет стрелять, — тихо сказала Кымыне. — Он верит, что Ины не волк. Он верит — его не убьешь.

— Бабушкины сказки, — Валька ухмыльнулся. — Ты сама-то…

— Молчи! — Кымыне властно положила ладонь на его губы. — Не надо судить. Не надо лишать дедушку его мира. Он всю жизнь работал, и хорошо работал, — разве этого мало? Потом, у него есть особый метод охоты, старики держат его в тайне. Даже я не знаю, а тебе он покажет. Ты стал хороший пастух. Разве не интересно?

— Интересно, милая Кымыне! — Валька подхватил и закружил ее.

* * *

Валька шагал сзади и смотрел, как комары едут на спине Окота. Он где-то читал, что комар не может долго летать, и вот вам: природа и этих тварей наделила хитростью. Насекомые сидели на спине Окота ровными рядами, как солдаты на параде. Валька насчитал семнадцать рядов от плеч до поясницы. Войско. А какая организация! Периодически отдельные насекомые взлетали и на их место шлепались другие, уставшие. Подравняются, замрут. Таких бы дисциплинированных воинов какому-нибудь… ну, Дарию. И неизвестно, был ли бы Александр Македонский Великим… Да… Вот какая чертовщина в голову лезет! Валька огляделся. Они шли вверх по Мечегу. Справа у крутых осыпей полосой рос густой ольховник. Настоящий лес, метра три в высоту. Надо прийти с Кымыне, посидеть под деревьями. В лесу-то она еще не бывала. Осенью в отпуск, вот и возьму, покажу. Она всем понравится.

Окот стал, осмотрелся и осторожно побрел через Мечег. На той стороне в ржавых обрывах темнела расщелина. Из нее к реке спускалась корявая лестница из желто-серых плит сланца. По ним прыгал ручеек. Валька пошел следом. Окот залез на третью ступеньку и долго разглядывал ветви ивняка, почти смыкающиеся над ручейком. Наконец поманил Вальку, ткнув пальцем в воду и в сапог. Валька понял: идти только по ручью. Значит, тут? Ну, начинается. Он забрался к старику, глянул: на узких листьях ивы густо висели белые шерстины. А вот на черенке целый пучок. Да, тут.

Окот осторожно полез выше. Валька глянул назад. Если бы дед разрешил стрелять, так вон, в ольховнике, неплохое место для засады. Метров двести пятьдесят. Но нельзя так нельзя.

Через пару минут дно расщелины выровнялось. Неприятно запахло. Крутые стены сблизились, и Валька увидел в правой широкую просторную нишу. В ее глубине, вытаращив на невиданных пришельцев янтарно-красные глаза, застыли волчата. Уже довольно крупные, головастые, светло-серого цвета, они смотрели молча, не зная, как реагировать на непонятное и неожиданное явление. Площадка перед нишей вытоптана, кругом кости, из глазницы оленьего черепа торчит крыло полярной гагары, ивнячок густо присыпан куропаточьими перьями.

Окот протянул Вальке карабин и скинул почти пустой рюкзак с плеча. Оттуда извлек мешочек, вытряхнул под ноги, и Валька увидел небольшие колечки из лахтачьей шкуры. Окот собрал их на кисть левой руки, огляделся и кивнул Вальке на выход из расщелины: смотри, мол. Валька в ответ тоже кивнул: понял.

Окот шагнул к волчатам. Передние оскалились, показав белые зубки, один зарычал. Из середины кучки донесся писк. Окот вытянул над волчатами руки и застыл, Щенки замерли, и тогда старик быстрым движением набросил одному на морду колечко, левой рукой обхватил челюсти, а большим пальцем правой, зацепив колечко, продернул его через голову на шею. Вся операция заняла десяток секунд. Волчонок совсем по-собачьи потряс мордой, фыркнул, вытянул шею, тряхнулся, ременное кольцо исчезло в шерсти. А Окот, давая щенкам успокоиться, снова застыл с поднятыми над ними руками.

Валька смотрел во все глаза. Яркие атрибуты символики, познаваемые с детства в сказках, книгах, кино: мрачное ущелье, вечный звон создательницы жизни воды, стон ветра в камнях, человек, распростерший руки над зверями, — оказались рядом, живыми, реальными, и оттого обрели силу, которой им недоставало в искусных подделках. И Вальке почудилось, что время распалось и он канул в его дремучие необъятные глубины, что в руках его не карабин, а плавниковая дубина и в ущелье решается вопрос, кто выживет в борьбе: крохотная группа людей с таким же крохотным, впервые выхоженным стадом полудиких оленей или могучие безжалостные звери, волей природы задолго до человека поставленные хозяевами всех стад, тогда еще диких, хозяевами животных, не знавших завораживающей ласки человеческой руки и не пробовавших величайшего лакомства с ее ладони — соли…

— Мэчынкы, — старик шагнул назад. — Харашо.

Валька попробовал пересчитать щенков, но они растревожились, лезли друг на друга, заталкивали головы под тельца братьев и сестер в спасительную темноту, скулили.

— Адинасать, — сказал Окот и сапогом из ручья обмыл камни, на которых лежали рюкзак и кольца. — Идем.

— А как?.. Брать разве не будем?

Окот нетерпеливо махнул, и Валька зашагал в недоумении и досаде. Они вышли из ущелья, перебрели речку.

— Дед, объясни, — не выдержал Валька. — Почему не взяли?

— Нелизя, — сказал Окот. — Ины и Нэвыскэт будут ходить в стадо, убивать собачки, олени. Окота. Са-а-авсем плоха.

— Куда уж хуже, — ухмыльнулся Валька. — Окоту жить надо минимум еще сотню лет. А все же: если брать и убивать нельзя, зачем ошейники? На прогулку водить?

— Окот хитрый, — старик прищурился. — Окот толька смотрел, никого не трогал, уходил. Нэвыскэт скажет: «Окот хороший, пускай гуляит тундра». Потом ссенок немнога растет, ошиник хватай, — старик левой рукой сдавил себе горло и высунул язык, — ссенок подыхай, Кто, как убивал — Нэвыскэт не знаит. Долго крисит, идет да-леко-о-о, там будет жить.

Так вот он, древний способ, понял Валька. Да, волки мстят за истребление выводка, потому и придумали древние такой выход. Беспощадный, конечно… Но с волками, как говорится, жить…

В яранге ждал готовый обед. Валька поводил биноклем и разыскал фигурку Кымыне в густом пойменном кустарнике. В руках удочка. Рыбачит. Ну и хорошо.

— Кушай, спи будем, — сказал Окот.

Во сне Валька ел огурцы, пахучие, метровые, а когда проснулся, старика рядом не было. У входа Кымыне потрошила рыбу. Вот откуда сон. Хариус, как и корюшка, пахнет огурцами.

— Поздравляю с первым уловом, — сказал Валька.

— Спа-си-ба, — нараспев, с улыбкой ответила Кымыне.

— Дед ушел?

— Стадо смотреть, — она кивнула. — И меня не дождался. Во-он шагает. Где ваши волки? Наверное, не нашли?

— Да нашли. Только дед… — Валька рассказал о случившемся.

— Какомей! — прошептала Кымыне. — Неужели? — В темных глазах обозначилась жалость, раскрытые губы задрожали. Так прошло несколько минут в молчании и растерянности. Наконец недоумение и жалость пропали, тубы сомкнулись в твердую линию.

— Это жестоко, — сказала Кымыне.

— Наверное, — Валька пожал плечами. — А что делать? Столько оленей… — Он замолчал, почувствовав, что возражение шатко.

— Они не виноваты, — сказала Кымыне.

— Пока, — согласился Валька. — А дальше? Ины отведет в стадо…

— Вот и сразись с ним. Вы мужчины. Вы умные и смелые. Вы равны. Или ты боишься?

— Я?! Плохо ты меня знаешь!

— Я не думала, что будет так жестоко и ответ понесет невиновный. Да, предки мудры. Но у них не было вертолетов и карабинов. Их мир лежал между этими горами и океаном. А у нас есть Земля, и мы знаем, что мир только начинается на ней. Человек такой сильный стал! Теперь может позволить зверю вырасти, показать характер, а потом решать его судьбу… — Она помолчала, наклонив голову и обдумывая появившуюся мысль. По губам ее скользнула лукавая улыбка: — Вот мои предки вели свой род от медведя. А как нас учат в школе, а, Валя? Так ли сильно мои предки ошибались? — Улыбка, уже не скрываемая, полная лукавства, разлилась по ее лицу.

— Смотри ты! — Валька вздохнул и вдруг легко засмеялся, глядя в черноту распахнутых глаз Кымыне: — Заблудший брат?.. А ты знаешь, я только на миг окунулся в древний мир — это такая страшная сила! Как, оказывается, хрупки нити цивилизации.

— Да, — сказала Кымыне. — Чуть нагрубил, чуть забыл, чуть нарочно отвернулся… Трудно было предкам плести эти нити, а мы…

— Так, — кивнул Валька. — Именно чуть — и завоешь вместе с Ины.

* * *

Утро пришло солнечное, с упругим ветром. В ольховнике Валька выбрал место для засады, оставил там рюкзак с термосом и едой, загнал патрон в ствол и пошел в расщелину. Они с Кымыне решили, что риск встречи со взрослыми волками невелик: детей много, родители почти все время должны охотиться.

Щенки играли. Один стоял на оленьем черепе, остальные пытались его столкнуть. Наконец его опрокинули на спину, все попрыгали сверху в кучу малу. Валька засмеялся. Куча распалась, и звери исчезли в нише. Валька подошел, огляделся, прислонил карабин к каменной стене. Потом достал нож и, подражая Окоту, недвижно застыл над щенками. Один торчал из кучки, под него забились трое.

— С тебя и начнем, высокий, — сказал Валька. — Высокий — Никвыкин. Вот тебе и имя… — Валька левой рукой резко ухватил его за шею, провел в шерсти указательным пальцем и, подцепив удавку, зажал остальными пальцами. Кончик ножа под нее… Готово! Валька бросил разрезанную петлю к ногам: — Живи, Высокий! Теперь ты. У-у, кусучий, смелый… А я вот так! Смелый — Нытъывкин… Беги! — Валька бросил к ногам вторую петлю. — Ну а ты? Вот хороший парень, вот какой спокойный. Спокойный — как это?..

Через пять минут все было кончено. Валька распрямил спину, сунул в ножны нож и вытер с лица пот. Собрал и еще раз пересчитал удавки. Да, одиннадцать. Теперь замыть следы сапог…

Волчата барахтались в кучке. Жалобно скулил Глупый, рычал Бесстрашный, а Веселый, выбравшись из кучки, уже улыбался.

— Да ты еще и Умный, — сказал ему Валька. — Ладно, живите, ребята. А я вам теперь вроде крестный отец, так? Ну, пока: не дай бог, мамаша пожалует, с ней встреча ни к чему… — Валька ухватил правой рукой карабин, а левой, уже на ходу, запихнул в карман ремешки.

* * *

Ины пришел сверху, через крутую седловину гряды. Опустился по ручью к логову, бросил взгляд на щенков и разжал зубы. Олененок, перекинутый через спину и придерживаемый за копытце, сполз на упругий ковер ивняка. Волчата закрутили носами и осторожно двинулись к добыче. Передний, самый крупный, Никвыкин, через три-четыре шага припадал к земле и свирепо рычал. Шестеро сестер и четыре брата следовали его примеру. Ины отступил в сторону. Нос его сморщился, челюсть отвисла: Ины улыбался, наблюдая игру детенышей.

Высокий подкрался к теленку, потянул воздух и прыгнул. Прыжок был неуклюж, но достиг цели — острые зубки прокусили на шее шкуру, пасть наполнил солоноватый вкус, а в сознание хлынул возбуждающий запах крови. Ины одобрительно заворчал, но тут же осекся: нос уловил необычный запах, и он увидел непонятный предмет. Ины осторожно вытянул шею: перед ним лежал кожаный ремешок. От него исходил запах волчат и еще чей-то, очень смутный. Кто тут был? Росомаха, любительница украсть чужого щенка? Песец, жадный пожиратель птичьих яиц? Кто? Чужой запах почти растворился в запахе волчат, но все же чуткий нос Ины ощущал его.

Волк заметался по площадке, тычась носом в песок. Рычали волчата, булькал ручей, ползли солнечные пятна, а Ины искал. И нашел: крохотная ямка справа от логова пахла громом человека. Ямка осталась от приклада карабина.

Перед семьей появилась Нэвыскэт. Минуту она наблюдала за возившимися у тушки олененка волчатами, потом бросила на них сверху куропатку и, подойдя к Ины, лизнула его в нос. Он не ответил. Нэвыскэт вопросительно глянула ему в глаза и сразу заметила тревогу. Ины виновато опустил голову, волчица обнюхала ямку, заметила ремешок, глухо поворчала и посмотрела на Ины. «Я предупреждала, — говорил взгляд Нэвыскэт. — И вот пришло время расплаты!»

Щенки утолили голод и устроили веселую возню с куропаткой. Они дергали ее, подбрасывали, вырывали друг у друга, прыгая за рассыпающимися в воздухе перьями. Над ручьем звенел возбужденный визг, так было всегда после возвращения родителей с хорошей добычей. Ины наблюдал за ними, все больше сознавая неизбежность и свершившегося события, и предстоящего действия. И когда волк окончательно понял, что выбора нет, он повернул к нижнему входу в расщелину, откуда тек звон Мечега, встряхнулся, расслабился и тут же собрал мускулы в тугие комки. Подошла Нэвыскэт, потерлась мордой о его плечо и мягко подтолкнула вперед.

 

Ищи-свищи

Росомаха покинула тропу, натоптанную на расстоянии двух прыжков вокруг плиты, и осторожно шагнула к человеку. Он не шевельнулся. Высоко поднимая лапы, чтобы не задеть когтями снег, она сделала еще шаг. Прислушалась. Ничто не нарушало молчания и покоя. Росомаха приблизила дрожащий кончик носа к локтю неподвижной фигуры. Да, человек мертв: от него не лучится даже слабое тепло — первый признак жизни любого существа. Бояться нечего. Росомаха зубами дернула рукав телогрейки. Человек медленно завалился на бок. Из его коленей выпала бутылка и брызнула, бесцветная жидкость. Несколько капель попало на лапу. В воздухе пополз отвратительный, перехвативший дыхание запах. Росомаха сморщила нос, задрала голову к спине и длинными прыжками отскочила в сторону. Запах не исчезал. Она запрыгала дальше, тряся головой и фыркая. Наконец снег вычистил лапу, и росомаха остановилась.

С тех пор как под сопкой поселились люди, росомаха редко навещала эту часть владений, превратившуюся в источник самых разнообразных, непонятных и потому пугающих осторожных обитателей тундры, звуков. Однако голод иногда пригонял росомаху к большому ящику на краю поселка, где всегда находилась хоть какая-нибудь пища. А вот сегодня ночью по дороге к ящику встретился человек. Как же подойти к нему, минуя страшный запах? Опуститься по склону вместе с чистыми волнами предутреннего морозного воздуха?

Росомаха короткими прыжками побежала вверх, но в это время в поселке захлопали двери, и среди балков, беспорядочно разбросанных вокруг буровых установок, зазвучали голоса:

— Вася! Васе-ек!

— Ребята, у кого Васька-Дизелист? Запускать пора…

Всё! Росомаха послушала голоса и побежала от поселка, Наступает день. А днем здесь ничем не поживишься, только вызовешь убивающий человеческий гром.

Кусок долины, где работали люди, остался позади, голоса их растворились в матово посвечивающем холодном пространстве. Росомаха по нижним террасам обежала половину сопки, спустилась вниз и затрусила вдоль гряды. Впереди обозначилась извилистая серая полоска. Несмотря на морозы, апрельское солнце делало свое дело: снег постепенно исчезал, обнажая ленты густых ивняковых зарослей по берегам небольшого ручья, текущего в долине летом. Зимой ручей не замерзал, а просто иссякал, так как питался от снежников, всегда лежащих на верхних террасах гор. В пустое русло метели насыпали истолченный до пыли снег и трамбовали его, образуя крепчайший наст. И русло становилось на зимнее время тропой, по которой ходили обитатели тундры в поисках пищи. А с пойменных уступов, из густых кустарников, где снег оставался сыпучим, куропатки во время пург подкапывались под плотные края наста и в тепле и безопасности пережидали непогоду.

Может быть, они и сейчас здесь? Короткая пурга закончилась вечером, воздух на дне долины недвижим. Надо посмотреть.

Росомаха остановилась передохнуть в кустиках: с недавних пор она чувствовала себя неуютно, не покидало растущее ощущение тревоги, мучил голод, который в последние дни стал постоянным и так же, как и тревога, все усиливался. Да, пришла весна, таинственно-благословенное, но и очень трудное время.

Высунув язык и приглушив дыхание, росомаха внимательно оглядела кустарник. Однотонный серый фон не нарушался ничем. Все застыло в предутренней тишине. Но вот из угла, где отдыхает ночью солнце, слабо заструилось розовое сияние. Постепенно оно ширилось, густело, в нем появились желтые блики. Наконец сияние забурлило, переполнило край небесной чаши и ослепительным потоком хлынуло на вершины гор. Росомаха зажмурилась и опустила голову.

— Корро-кэк! — ликующе прозвучало в глубине кустарника. Это проснулась Рэвымрэв, куропатка. Зашуршал снег, затрепыхали крылья: птица выскочила из снежной норы приветствовать рождение нового дня. Словно от ее восторженного крика снега вокруг вспыхнули бледным пламенем, серый сумрак сгустился в фиолетовые тени и пополз из долин в тесные распадки. Там, смешавшись с остатками глубокой ночной тьмы, фиолетовые тени посинели и залегли мохнатыми клубами под крутыми осыпями, в узких расщелинах и у подножии гранитных кекуров.

— Крэ-кэрк! — снова крикнула куропатка и затрясла крыльями.

Теперь птица приводит в порядок оперение. Хорошая добыча, но поймать ее в кустах трудно: при скрадывании каждая задетая промороженная веточка шуршит, а любой звук в такой тишине настораживает. Был бы хоть легкий ветерок, его бродяжий шелест глушит неосторожные шорохи. Однако надо пробовать.

Росомаха медленно пошла к месту, где куропатка заканчивала утренний туалет. Но успела сделать лишь несколько шагов. Сверху бесшумной волной пахнул воздух, на светлом фоне неба мелькнула широкая белая тень, впереди хрустнули ветви, захлопали крылья, раздался суматошный испуганный крик:

— Дра-крэ-ко-кэк!

Росомаха подпрыгнула и застыла на задних лапах. Это Тэкыл, полярная сова! Опередила?

Сова скользила над кустарником уже далеко впереди, растопыренные когтистые лапы были пусты. Промахнулась. Тоже помешали густые ветви.

— Кро-ко-ко-гэк! — из кустов ошалело выскочила куропатка и, стуча крыльями по снегу, побежала к другому берегу ручья, там подпрыгнула, трепыхнула крыльями и запланировала в открытую тундру, к высокой кочке. Теперь ее не поймаешь. Всю охоту испортила сова Тэкыл! А где она сама? Надо проверить. Охотника часто поймать легче, чем ему — преследуемую дичь.

Росомаха вышла на наст в русле ручья. О-о, сколько тут запахов! После пурги пробежала супружеская пара песцов. Иногда следы их расходились на несколько прыжков и соединялись вновь. Вот тут они припадали к снегу, тут вставали на задние лапы и обнимались передними, силясь повалить друг друга. Как любой обитатель тундры, после пурги они были голодны и бежали в поисках добычи, но не могли оставить любовные игры.

А вот здесь расхаживал ворон Вэлвын. Лакомился почками с кустов.

Росомаха захватила пучок веток и, пятясь, протянула их через зубы. Пасть забило ароматной корой и почками. Росомаха пожевала их, проглотила и побежала дальше. Где же Тэкыл? Росомаха встала на задние лапы, оглядела тундру поверх кустов. Во-он она!

Сова сидела на гребне высокого заструга и слушала, как вдалеке еще сердится куропатка. Очень удобный момент.

Росомаха вышла из кустов и поползла среди частокола застругов. Сова задолго услышала приближение зверя, точно определила расстояние. Когда росомаха привстала за последним, разделявшим их застругом, Тэкыл бесшумно повернула голову. Туловище ее не дрогнуло, только голова мягко и неожиданно крутанулась назад. Росомаха увидела огромные, налитые янтарным отблеском зари глаза.

Прыгнули они в один миг. Над росомахой мелькнули растопыренные когти. Пряча глаза, она отклонила голову и, спружинив лапы, опустилась на место, где только что сидела легкокрылая охотница. Сова сделала над росомахой круг и полетела над ее следами к верховьям ручья. Росомаха досадливо царапнула лапами заструг. Сорвалась утренняя охота! Поневоле придется навестить еще одно владение человека на ее участке. Кстати, оно недалеко.

* * *

— Уби-и-или-и! — вспыхнул среди балков женский крик. — Ваську-Дизелиста уби-или!

— Кого?.. Где?..

— Во-о-он!..

В балках захлопали двери. Крики покатились над толпой за поселок, к черному нагромождению сланцевых плит. Васька, покрытый лохмами инея, скорчившись — руки сунуты между поджатых ног — лежал на боку. Поспать прилег человек, да и только. Но снег вокруг густо истоптан звериными лапами.

— Не подходить! — крикнул начальник буровой партии.

Толпа остановилась, потом потекла в стороны, окружая плиту, Ваську и склонившуюся к нему медсестру.

— Эк его угораздило…

— Обындевел-то как бедняга!

— Точно шерстью оброс. Страсть!

— Это теплота сосет из воздуха воду, садит на тело, а сама постепенно истекает. Врач на лекции рассказывал.

— Теплота-а. Са-адит. Глянь, пузырек у ног. Доистекался.

— От такой пьянки не только шерсть — клыки полезут.

— А следы-то, глянь. Кажись, росомаха.

— Она. Когтищи, ух, когтищи!

— Загрызла-а! Гадина! Начальник, что творится? От дома не отойди, да? Принимай меры! В договоре нет статьи, чтобы грызть!

— Спокойно. Радист здесь?

— Слушаю.

— Беги на связь, радиограмму в управление: «Ночью погиб рабочий Питухов, причина точно не установлена, ждем указаний». Подпись моя. Будут вопросы, расскажешь, что видел… Товарищи, подальше. Следователь, прилетит, а мы все истопчем.

— Окоченел уже, — медсестра выпрямилась.

— Чего там — не установлена! Загрызла гада проклятая.

— Спокойно, говорю. Федор, у тебя как агрегат?

— На ходу. А чего?

— На смену не выходи, проскочи по следам, хлопни эту… Гаду. Видишь, разволновался народ. Мелкашку у меня возьми в балке, за печкой висит, там и патроны на полке.

— Ага, начальник, бегу! Я ее мигом…

— Шустряк! Ее теперь догонишь…

— Как же: ждет сидит за бугром! Ей дальше жить надо.

— Точно. Теперь ее ищи-свищи!

— Между прочим, в книжке читал — самый поганый зверь. И в правилах охоты сказано, что разрешается убивать круглый год, а нору разорять. Премию дают.

— Да чего говорить: на Цилинде — я там тоже в разведке работал — одному мужику уши отъела…

— Гос-споди, страсть какая!

— Да-а. Выпил он, значит…

— Погоди про Цилинду. Как Васька сюда забрел?

— Они вчера с Охламоном куролесили, песни орали. Берут ведь где-то водку при нашем сухом законе.

— Охламо-он! Где Охламон?

— Ну чего, чего? Тут я. Вот он.

— Дрожишь? Ясно. Много приняли?

— А я что? Памятная машина? Может, пару пузырей… или больше… или меньше… Рождение у него.

— Ро-ожде-е-ение. Дорождались, идолы.

— А потом что?

— Ну… что? Сиди, говорит, жди, а я… это… к Зинке-Магазинке потопаю, еще пузырь даст. Любит, говорит. Я ждал, ждал — и уснул…

— Э-э, какой с ним сейчас разговор…

— Да слушайте вы больше; «лю-ю-юбит!». Залил глазищи, пьянь несусветная, чтоб вас… — Растрепанная — шуба внакидку, платок сполз за спину — молодая женщина опустилась на снег и вдруг заголосила: — Погибели на вас нет, алкаши проклятые-е! Ы-ых, горе ты мое, горе-е!..

— Как же нет — вот она! — жутко хмыкнул кто-то в толпе.

— Ладно, Зин, ладно. Успокойся, не травись.

— Господи, куда от них деваться! Нажрутся, глаза замажут; лезут и лезут. А ни на что не годны, соки бутылка вытянула! И нас потом винят… — Высокая, в распахнутом полушубке женщина решительно шагнула вперед и, размахнувшись, пнула бутылку валенком. Зеленая стекляшка завертелась и исчезла под ногами толпы.

— Дмитревна, назад! — запоздало крикнул начальник участка.

— Чего — назад? Она его как человека ждала, а он… Взяли моду: придет — ставь бутылку; нажрется — и под стол. Мужики-и… Мне дедушка рассказывал: раньше по утрам от мужика бабой, как ситником, пахло, а нынче сивушным перегаром. Чего таращитесь — от вас, от вас!..

Охламон боком, незаметно, скосив заплывшие глаза под ноги, двигался в толпе. Все, что происходило тут, под сопкой, лишь рваными кусками пробивалось в сознание. Мозг был словно заморожен, превратился в ледышку. А в самой серединке этой ледышки пульсировала дрожащая из последних сил струна-мысль: «Хоть глоток, хоть граммушку!» И в такт ей вибрировала в могучих тисках похмельного напряжения каждая клетка тела, запаленная надеждой и готовая взорваться, если надежда окажется ложной.

Вот она!.. Тихо, только тихо. Никто не смотрит! Не… Охламон медленно, задрав лицо кверху и на всякий случай исказив его улыбкой пожальче, нагнулся, похватал дрожащими скрюченными пальцами сыпучий снег и наконец уцепил горлышко бутылки, быстро сунул ее под полушубок, к рубахе. Даже через толстую байку рубахи бутылка ожгла грудь холодом. Охламон оцепенел на минуту. Е-е-есть. У-уух… Не видели? Кажется… Теперь задом надо, задом — от людей…

Постепенно Охламон вылез из толпы, пропятился еще несколько шагов, прыгающим взглядом обшарил спины и сунул горлышко в рот. Холодноватый напиток ожег язык, но дальше пошел уже теплым спасительным половодьем. Под его действием растаял алкогольный обруч, сжимавший голову, в каждой клеточке тела вспыхивали веселые горячие костерки. В них легко плавились и сгорали путы похмельного напряжения.

— Ух, хорошо-о! — Охламон освобожденно вздохнул и глянул вокруг. — Чегой-то они столпились?.. А-а, Васька же… Васек погиб… Росомаха, говорят. Паскудная зверюга…

К толпе, тарахтя, подполз «Буран». Федор успел облачиться в меховую одежду, поверх натянул белый балахон.

— А вот и добытчик наш, звероловчик.

— Зверобойчик-охотничек!..

— Начальник! — крикнул Федор. — Мне в напарники кого-нибудь! Заберется эта гада в кусты — одному как? Ни обойти, ни выгнать.

— Охламона возьми, — ехидно подсказал кто-то из толпы.

— Точно. От него сегодня какой толк на работе?

— А от него почти каждый день такой «толк». Решать надо.

— Бери его, Федор, бери. Пусти по ветерку заместо легавой. С паршивой собаки…

— Я тебе сейчас ка-ак… — безразлично сказал Охламон в толпу и с тревогой и тоской стал следить, как в голове, подчиняя все своей могучей воле, снова запульсировала и стала расти та самая проклятая единственная мысль, а от нее осьминожьими щупальцами поползли, заполняя сознание, проекты и способы добычи водки. И тут подошел Федор и еле слышно шепнул:

— В нарты глянь, дура.

Охламон глянул и увидел на сиденье рюкзак. Из его кармана, перехлестнутое застежкой, торчало горлышко бутылки.

— Едем! — прохрипел он.

— Мы эту гаду к обеду привезем! — крикнул Федор и включил скорость. «Буран» рванулся. Следом на коротком штырьке побежали легкие нарты с увязанным в них рюкзаком, малокалиберной винтовкой и двуствольным ружьем.

* * *

Избушка стояла на бугре, над поймой ручья.

Гада принюхалась.

В резком запахе рыбы чуть заметно сочился дух человека. Хозяина нет. Гада сделала вокруг избушки один круг, второй. Снег был испещрен свежими следами зайцев и куропаток. Вот ходила лиса и даже копать пыталась в месте, где снег особенно густо пах рыбой, — у двери, подпертой куском доски. А сюда, за дом, заглянула супружеская пара песцов. Покопали, что-то съели и побежали на сопку. Да, хозяина нет.

Осмелев, Гада приблизила нос к щели в дверях, потянула воздух. Из сеней густо запахло свежей рыбой. Какая прекрасная пища, и совсем рядом! Гада надавила носом доску. Дверь чуть дрогнула. Тогда она поцарапала угол когтями и принялась копать под ним. Крепкие когти легко справились с утрамбованным заледенелым снегом. Потом под брюхо полетели струйки промороженного песка. Ямка быстро увеличилась, но неожиданно когти царапнули твердый предмет. Гада обнюхала его и поняла, что снизу быстрая дорога к добыче закрыта: под порогом лежало закаменевшее лиственничное бревно. Конечно, справиться можно, но надо время.

Внезапно внимание Гады привлек тонкий писк. Она замерла. Но порыв ветра, принесший писк, улетел, и звук не повторился. Гада снова ткнула дверь. Дверь скрипнула. Гада зацарапала щелястое горбыльное полотно. Несколько раз когти попадали между досок, вырывая тонкие щепки. Постепенно в одном месте образовалась дырка. Гада сунула туда нос, осторожно развернула его и протиснула дальше, пока в отверстие не вошла почти половина верхней челюсти с клыками.

Вся дальнейшая работа заняла минуты. Обнюхав горку накрошенной сосновой щепы, Гада заглянула в сени. Там в одном углу до потолка возвышалась гора рыбы. Вязкий запах даже замутил сознание. Она сунула внутрь лапу, но вновь возник — теперь уже басовитый — звук. Охотница отпрянула от двери, и звук опять пропал. Тогда она побежала вокруг дома. Нигде никого. Покрутившись у двери. Гада присела в нескольких местах, отметив законность своей добычи, Теперь никто не помешает насытиться. В зимней тундре только волк может оспорить ее пищу, но волк давно не подходит близко к жилью человека.

Гада решительно вернулась к дыре, зацепила лапой ближайшую рыбину, вытянула ее на улицу и, подняв шерсть на загривке, с хрустом сомкнула зубы. Наконец-то пища, да так много! Это не случайный лемминг и даже не куропатка. За всю зиму ей только дважды по-настоящему повезло с пищей, когда она находила в тундре, павших от «попытки» оленей. И даже не два, а один. Второй раз в разгар пиршества ее прогнала волчья стая. Зато у первой туши она жила почти две недели. Восхитительное время, насыщенное блаженным теплом, ленивым отдыхом и приятными, от постоянного чувства сытости, сновидениями.

Гада почти съела рыбину, когда снова возник и не пропал, а стал быстро приближаться непрерывный тарахтящий звук. Человек! Это рычит Красный Зверь, который быстро и неутомимо носит человека по тундре. Надо уходить. Добычу можно защитить от любого жителя тундры. Даже, в конце концов, от волка, но не от человека с его убивающей палкой.

Гада торопливо догрызла рыбу и посмотрела вниз, в долину ручья. Вон он, Красный Зверь, уже совсем близко. Она засуетилась, подбежала к дырке в двери, глянула на добычу, найденную с таким трудом, жалобно взвизгнула и помчалась за дом. По морене Гада выскочила на седловину между сопок и перевалила ее. Звук растаял. Гада успокоилась, сбавила скорость и дальше уже бежала, снова принюхиваясь и тщательно исследуя все вокруг. Съеденная рыбина прибавила сил, но и обострила аппетит. Чтобы насытиться впрок, надо четыре или пять таких рыб.

Воздух пах речной водой. В нескольких местах над тундрой висели розово-золотые купола тумана: в этой долине текла широкая река Пырканай — Кекурная; солнце вскрыло некоторые перекаты на ней, и вода парила, источая в воздух запахи рыбьих стай.

Гада выбежала на берег. Здесь вместе с рыбой запахло и человеком, хозяином только что оставленной за седловиной избушки. А вот и его следы. И каждый пах рыбой. Гада побежала рядом, поглядывая вокруг. Крутые склоны сопок по обе стороны долины были густо уставлены кекурами. Они торчали и в одиночку и группами и от лучей утреннего солнца сияли пестрыми красками, как разодетые на праздник люди.

След человека повернул с террасы вниз и вывел к утоптанному пятачку на ледяной шубе реки, под парившим перекатом. Здесь человек промышлял свою добычу — рыбу. Гада обнюхала лунки, пятачок и нашла две небольшие обледенелые форельки. Больше ничего нет, кроме густого запаха рыбы. Тогда она выбралась на террасу, побежала дальше и заметила впереди движение. Гада остановилась и стала наблюдать. За свежим бугорком снега торчал зад песца с поджатым между ног хвостом. Зад часто дергался, хвост летал вниз-вверх, напружиненные лапы скользили. Голова и передняя часть туловища были под снегом. В сторонке, у куста, сидела подружка, ждала, когда супруг достанет добычу. Песцы хотят съесть ее добычу! Предупреждая соперников, Гада зарычала и бросилась вперед. Песец поднял заляпанную снегом мордочку, увидел росомаху и затрусил в сторону. Следом, обиженно тявкнув «кау!»; побежала супруга.

Возбужденная неутоленным голодом, присутствием у добычи соперника и витавшим повсюду с утра, но не приносящим вреда запахом человека, Гада не стала тратить времени на разведку. Она сразу сунулась в раскопанную песцом нору, обнаружила хвост налима и потянула вверх. Рыба, скованная настом, не поддавалась. Тогда Гада заработала лапами и завертелась вокруг, прилаживаясь поудобнее. Сухо щелкнул металл. — Гада прыгнула в сторону, но неумолимая сила оборвала прыжок, и пленница шлепнулась в снег.

* * *

Белесая тень скользнула в зазеленевшем небе.

— Сова! — Федор резко тормознул.

Птица полетела по широкой дуге.

— Не улетай, не улетай, пеструха! — бормотал Федор, дергая из веревок ружье. Наконец выдернул. Щелкнул замок, и сразу хлопнул выстрел. Птица вертанулась через голову и бесшумно исчезла, словно растаяла.

— Готова! — Федор бросился в кусты, затрещал ветвями. — Где, а? Где ты? Ну трепыхнись, курва! Аг-га-а! Вот она! — тяжело дыша, он выскочил обратно. — Дикая прибыль! Крылья-то! Красотища! Хо-хо — давно мечтал!

— Зачем она? — равнодушно сказал Охламон.

— На шапку — «заче-е-ем». Я одну такую видел, мужики толкали за полторы сотни. Любая баба с восторгом купит, по своей знаю. А у тебя, небось, и бабы никогда не было? Или была?

— Давно, — тускло сказал Охламон. — Еще там…

— Давно? Звать как, небось, забыл?

— Это… Ма-а…

— Манька, что ли?

— Ну… Так.

— Чего ж бросил? Гуляла?

— Гу… гуляла.

Блеклое воспоминание, давно изуродованное алкогольными фантазиями, возникло в мозгу Охламона. Было… сплыло… быльем поросло… Зябко поколыхалась распахнутая пасть чемодана, как в замедленной съемке, полетели: в нее растрепанные тряпки, обувка, тоненько пропищала из атласного кокона Вер… Надюха, прошелестели затертые временем обрывки слов: …«такая жизнь… в петлю»… И все… Граммушку бы теперь.

— Ладно, мчимся дальше, — сказал Федор. — Тут недалеко изба колхозного рыбака-охотника, у него и врежем для согрева. Гада наша тоже, вроде — ха! — туда бежит.

Солнце катилось над сопками. Краски рассвета медленно осыпались на снега цветными блестками и поблекли. След с росчерками когтей между отпечатками лап повернул от ручья к избе.

— А что я говорил? Ничего не пропустит… Та-ак: труба не дымит, значит, хозяина нет. — Федор вырулил на морену, остановил «Буран». — Смотри-ка, — отметилась. Дверь изгрызла. Ну прямо — распоследняя тварь. — Он попрыгал на затекших ногах, оглядел щель. — Правильно инспекция даже за дохлого щенка десятку платит: две бутылки, а, Охламон? Надо глянуть, чего она в избу лезла.

Федор убрал подпорку, распахнул дверь в сени.

— Эх-хе! Рыба… Харитоны! Глянь, сколько! — Он заскочил в сени, пнул кучу ногой. Мороженые хариусы, шелестя, поползли вниз, обвалились на торбаса. Федор закрутил головой: — Огурцами пахнет — как в теплице! Свежая! — Он переломил одну, зубами содрал затрещавшую шкурку, отгрыз кусок и, гоняя во рту, покусывая мелко-мелко, чтобы не застудить зубы, застонал от наслаждения: — У-у-ум… Вкуснятина… Понятно, где хозяин. Пригонит трактор с санями, запакует и айда в колхоз. А мы покупай потом в лавке… Не, не пойдет… И как быть? В рюкзак чего уместишь?.. О! — Федор оттопырил на груди балахон. — Сюда воз войдет!

Он стянул балахон, завязал концы рукавов и принялся грести рыбу. Вначале ногой всю подряд, потом: руками тушки покрупнее, потом стал постукивать рыбинами о стену — иней-то зачем? Воду возить?

Когда балахон наполнился с верхом, Федор потряс его, уплотняя добычу. Заметно взятое… А тварь зачем? — он ухмыльнулся и осмотрел сени. Вон ломик, пила, лопата. То, что надо.

— Охламон, иди сюда!

Тот не ответил, и тогда Федор выглянул за дверь. Охламон, съежившись, уперев перед собой стеклянный взгляд, сидел на «Буране». Отключился. Теперь палкой не поднимешь, только стаканом. Ух, помощничек, зараза, мать твою… — Федор выскочил на улицу, но опомнился. Не ругань сейчас нужна, а быстрое дело. Хозяин может вернуться и завтра, может через неделю, а может — сейчас.

— Слышь, Охламон, пропустим по капле, — Федор достал бутылку спирта, кружку, отломил от буханки кусок. — Счас мы тебя, пьянь вонючую, приведем в норму! — Он налил четверть кружки, подсыпал горсть снега. Напиток чуть пошипел, выскочили мелкие пузырьки. — Теперь не захолодит. А то отвечай потом. В прошлую зиму один новичок-вербованный продрог на охоте, глотнул чистого из промороженной бутылки, так врачи потом еле подлатали горло. Отправили домой. Не знал человек основ техники безопасности зимней тундровой выпивки, не знал, что от воды спирт теплеет. Святой напиток, если в меру.

— Держи, — Федор поднес кружку Охламону ко рту.

Теплый душный парок ударил в нос. Охламон дернулся, припал к кружке и медленно выцедил спирт. Стеклянный взгляд его помутнел, потух, он часто задышал и закрыл глаза. А когда открыл их снова, увидел и сверкающую, залитую солнцем розовую тундру, и дальние синие горы, и избу, перед которой стоял «Буран».

— Ху-ху-у, — густо выдохнул Охламон, понаблюдал, как Федор намешивает свою долю, дыхнул вместе с ним и сказал, глядя потеплевшими глазами: — Хорошо, Федюш, а?

— Хорошо-о, — согласился Федор. — А теперь работать.

— Айда! — подпрыгнул Охламон и зашагал за Федором в сени. — У-у, рыбы-то! Молодцы, колхознички, вкалывают. А намерзлись, поди.

— Мура, — сказал Федор. — Это ты месяц у лунки зубами прозвякаешь, да шиш поймаешь, а он за день такую гору надергает. Сноровка в любом деле — главное. Вот и давай шустро: ломик в руки, да ту дырку в двери расширь. Раза в два.

— Я мигом, — сказал Охламон.

— Мигом, но аккуратно, мелкой щепочкой. Вот такой, что тварь перед нами нагрызла. Делай.

Федор завязал мешок. Пуда четыре. Маловато. В рюкзак, разве, напихать? Некогда. Смываемся, пока хозяин не пожаловал.

— Готово, — сказал Охламон.

— Хорошо. Ломик на место. Бери балахон с той стороны, заходи на санки. Та-ак. Теперь, пока я тут увяжу, возьми на полке молоток с гвоздями, найди дощечку и дырку свою — ха! — забей.

— Это как же… — где-то в уголке сознания Охламона робким мышиным шорохом закопались мысли. — А-а-а… — он покивал. — Выходит, мы… Рыбу-то мы… выходит…

— Делимся! — оборвал Федор. — Он умеет, ему раз плюнуть. Ты не боись, он не дотумкает. А этой твари грехов своих не отмыть, пусть и наши тянет. Приятель у меня на Усть-Белой однажды примус, палатку-маршрутку, сапоги болотные на полный меховой комплект у пастухов выменял, а начальству докладную: истерзала росомаха. Хо-хо! Куда они денутся, списали. Глухомань тут, иди — проверь. Рады, что человек из маршрута вернулся целым. И эту добычу мы с тобой по троячку за килограмм водителям с «Уралов», что соляру в партию из райцентра возят, — с руками оторвут… А ты, между прочим, чего зарассуждал? Дело делай. А то…

— Я счас, счас, — заторопился Охламон. — Черт, что-ли, в голове закопал? Тут пузырь почти полный, а я — мысли складывать. Ду-убина…

Федор притянул мешок веревкой, нашел в избе химический карандаш и написал на клочке газеты: «Михалыч, заезжали в гости. Тут у тебя росомаха нашухарила, так мы дверь подлатали и погнали за ней. Приходи на чаек». Подписать? А зачем ему? Чай попить и так в любой балок примут.

Охламон уже заделал дырку.

— Молоток, — похвалил Федор. — Помчались, а то не догоним.

— И хрен с ней, — равнодушно сказал Охламон. Выпитый спирт сгорал, дотлевали в голове крохотные угольки, быстро излучая в пространство остатки сил и бодрости.

— Гуляла, говоришь? — весело вспомнил Федор. — А ты как ее попутал? Сам? — Он поерзал на сиденье, устраиваясь поудобнее.

— Не, приятель надоумил, Лева-Физик. Федюш, налей, а?

— Успеешь. Нам начальство велело народ успокоить. И приговор охотинспекции не мешает до конца довести. А главное, Охламоша, — заработок: шкурка в райцентре на нашу месячную зарплату потянет.

Охламон крепко зажмурил глаза, чтобы не так кололо голову, и вдруг увидел подворотню против замызганной продуктушки на Преображенке, за кабаком «Звездочка», бутылку в руках третьего, синее лицо Левы-Физика, услышал его лихорадочную скороговорку:

— …своими глазами, век бутылки не видать! На зеленом ЗИМе подъехал, в шляпе с пером… в шортах! Посадил твою с лялькой и шефу: «Во Внуково! В аэропорт!» Да ты не горюй, баб кругом — миллион. Вот я недавно из Воронежа, реактор налаживал. Они там построили, а не фурычит. Пришлось лететь. Теперь на восток двину. Хочешь со мной? В Новосибирск, в отделение Академии? Там умные нужны-ы, давно зовут. А твоя, между прочим, тоже в ту сторону подалась: из Внуково только на восток. Доберемся, машину получим: у меня документы на «роллс-ройс», штучная модель, сам Резерфорд вручил в благодарность за реактор. На машине мы ее легко найдем. Пятерка есть? Смотай, пока лавку не закрыли…

* * *

Песцовый капкан для росомахи мал. Челюсти его захлопнулись на когтях, прихватив только один палец. Гада прыгнула в сторону. Цепь выскочила из снежной канавки, звякнула и бросила пленницу на наст. Она заметалась в разные стороны, но метровая цепь снова и снова кидала ее на снег. Вспышки боли в лапе слились в одну высокую нетерпимую ноту. Песец с подругой, увидев прыжки и кувырки, услышав грозное звяканье металла, поняли, что соперница попала в когти самого могущественного и безжалостного врага жителей тундры — человека. Ошеломленные, они несколько минут наблюдали за ней, а потом в ужасе бросились бежать по ледяному полю за реку.

Поверженная в сотый раз, Гада не нашла сил подняться. Бока тяжело ходили, брюхо дергали резкие спазмы, вывернутая и натянутая цепью лапа неестественно торчала в сторону. Тогда, отдышавшись, пленница подтянулась к металлу и стала грызть его, с каждой секундой ожесточаясь все больше. Боль в лапе была порождением цепи, она терзала металл, и кровь капала на изрытый снег. Но могучие зубы и когти на этот раз оказались бессильны. Наконец Гада упала на бок, судорожно хватая горячим окровавленным языком снег. И тут снова возник монотонный гул. Тогда в сознании проснулся и зазвучал голос более древний, чем голос свободы. Он заставил встать и, несмотря на изнеможение, снова прыгать, вставать и прыгать.

Частые рывки в разные стороны расшатали кусок дощечки, забитой в наст, к которой была прикреплена цепь капкана. И в один из очередных прыжков дощечка выскочила из снега, пленница перевернулась через голову и полетела по склону к реке. На льду она стала, встряхнула шубу, бросила взгляд назад и побежала по мутной шершавой поверхности. Огрызок доски и звякающая цепь помчались следом — стальная человеческая лапа продолжала держать палец и когти, хотя не особенно мешала двигаться. Гада поняла, что эта лапа бежит рядом, чтобы подыскать момент и вновь остановить ее, поэтому держалась начеку и, отставив пойманную ногу, бежала боком, все время стараясь держаться подальше от ужасного преследователя. Надо бежать, не останавливаясь, ведь она самый выносливый житель тундры. И эта страшная спутница в конце концов выбьется из сил, отпустит ее и отстанет.

* * *

— Наша тварюга, наша! — сказал Федор, обследовав место, где стоял капкан. — А кровищи, у-у! Но с цепью не справишься, цепь и человека держит… За речку умотала, на трех лапах. Ладно, пусть потешится напоследок.

Охламон глянул кругом. Везде иззубренной стеной стояли горы, густо усыпанные красными, коричневыми и серыми группами кекуров. Непонятно было, откуда приходила и куда уходила река. Словно замыкалась у подножия гор в кольцо.

* * *

Гада бежала поперек долины, потом повернула вправо, вдоль гор. Тарахтящий звук приблизился, и Гада окончательно поняла, что он не случаен: человек преследует ее. Скоро на ослепительной поверхности снега обрисовалась красная гудящая точка. А впереди высокой стеной дорогу перегородил отрог горы. Гада бросилась вдоль его подножия. Красный Зверь повернул наискосок и стал приближаться очень быстро. Тогда она, скорчившись, запрыгала вверх, по крутому боку отрога. Единственное спасение — бежать, любая остановка смертельна, а она не может погибнуть сейчас, когда в мир идет весна и несет единый и могучий закон, на котором неколебимо стоит жизнь. Смысл его пронизывает все в этом мире, ему подчиняются мертвые на вид горы, снега и камни. Все существующее вокруг — его порождение. Она тоже пронизана его щедрыми и могучими лучами. Это он требует совершать невозможное и безжалостно гонит ее вперед, сделав сейчас смыслом ее существования несуразные, захлестнутые болью и изнеможением прыжки.

* * *

— Уходит! — Федор прибавил газ. «Буран» взревел, махнул вверх по склону, но быстро забуксовал. Снежный пласт потек вниз, увлекая за собой машину.

— Спокойно, — одернул себя Федор. — Охламон, бери ружье — и следом! Если заляжет, шуганешь вниз. А тут я с мелкашкой. В горы она не пойдет с капканом: и так еле бежит. Вниз пойдет, ясно. На-ка для бодрости. — Федор плеснул спирту в кружку, сыпанул снегу. — Если чего — бей сам, в стволах картечь.

Подбирая языком размазанные по щетине капли спирта, Охламон полез вверх. На плотной снежной корке ноги скользили, ствол заброшенного за спину ружья пихал шапку на глаза, одной рукой пришлось хвататься за торчащие из снега прутики ивняка. Наконец увал стал закругляться. Охламон, тяжело дыша, выпрямился, дрожащими руками снял шапку и вытер обильный пот. Давненько так не мытарился! Сколько уж лет у солярной форсунки… Сидишь, подкручиваешь вентиль — и все дела. Смена за сменой, день за днем, ночь за ночью… А тут… Провались все на свете: и погоня, и зверюга эта. Вон как сердце-то…

Сердце бухало часто и мощно. Рывки его стали сжимать грудь. В животе повисла тупая тягучая боль. Из тайников мозга интуитивно, предупреждающе выползло — на пределе. Хорошо, хоть глоток Федор дал, иначе очень просто — копыта в сторону… Ох-хо… Где она тут? Ага, вот следы, идут поперек бугра. По ним надо. Правда, в горы, не полезла. Умоталась, видно. Не хуже меня. А что? Попробуй против движка да с железякой на лапе — поскачи по этим горкам… Смотри, кровь… Режет, небось, пружина. Стальная же. Да-а, беги не беги — амба. Передохнуть надо малость. Жмет-то как. Вроде раньше не бывало. Так всему свой срок, говорят. У-у-ух… — Охламон потерянно огляделся. Розово-синяя долина лежала внизу, а вокруг все так же дыбился каменный круг, и везде в немом молчании, словно разглядывая скорчившегося человека, судорожно хватающего воздух искореженным ртом, торчали кекуры. Теснота-а… Как в коробе…

Охламон бессильно опустился в снег, закрыл глаза и увидел себя лежащим в коробе магаданского аэропорта, на замызганных обрывках оленьих шкур. Над спиной тянулись трубы водяного отопления, от них исходило сухое тепло. Сбоку желтым глазом, словно разглядывая его, горела свеча, на газетном обрывке стояла бутылка. За ней, напротив, зеленело бутылочными бликами лицо Валька-Проходимца. В дощатые стенки короба, поскуливая, царапался ветер, где-то далеко среди труб орали коты, на крышке короба скрипели каблуки поздних прохожих.

— …Думаешь, Магадан — край земли? — сверкая глазами, шептал Валек-Проходимец. — Не-ет. На Севере, за Черским, еще два хребта есть, с вулканами. Кварц в осыпях высокотемпературный, жилы — у-у-у! Их еще Билибин предсказал, да уж тут ему не поверили. Нельзя человеку всю жизнь верить, говорят. А я верил, но не дошел малость: болота, зима ранняя, продукты кончились. А теперь и опыт есть, и напарник — пройде-е-ем!.. Два хребта там — синие-синие — и на каждом вулканы… Ды-мя-ят. Один — мне, второй — тебе. Имена на карте, а? Прииски с содержанием семь кэгэ — да! — в кубометре. А?! Да нас люди за такой подарок… И плевать нам на Клондайк! Мы этим дундукам покажем — распад личности! Да бутылка такие горизонты открывает — жуть! Плата только велика. Но мы платим честно. — Валек-Проходимец скосил дрожащий взгляд на свечу. — Не дрейфь. У меня кругом пилоты знакомые, вездеход ГТТ в тайге ждет — пройде-е-ем. И Мария твоя с девчонкой и пацаном никуда не денутся, за теми хребтами — море. Ледовитый океан! Теперь точно догонишь… Пацан-то? Да уж третий год. Не знал?! Дае-ешь! Вообще, мой тебе совет…

— …о-о-он! — долетел слабый обрывок крика. Охламон чуть приоткрыл веки. Солнечные лучи пронзили глаза. В сознании, разметав видение, бесшумно и ярко лопнул взрыв, в голове резанула боль. Охламон замычал и опустил ее, привыкая к потоку света. А когда глянул вперед, увидел на замкнутой равнине черный клубок. Он медленно катился к следующему увалу. Это же Гада. Уходит. Федька спятит, орать будет.

Охламон, скользя и спотыкаясь, пошел вниз. Откуда, сегодня это наваждение? Это проклятое прошлое, давно завязанное, казалось бы, крепким алкогольным узлом? Лезет, ле-езет в каждую щель, чуть стоит недопить… Ух ты ж!..

Охламон поскользнулся и, растопырившись, полетел по откосу, вздымая блескучее облако осевшего на наст утреннего инея. Потрясение от кувырков растворило боль в животе и разрезало путы, сжимавшие грудь.

— С приездом! — крикнул Федор. — Что, уснул на пару с Гадой?

— С-согнал, сог-нал! — захлебываясь, выдохнул Охламон и полез на сиденье. — Дальше по долине шкандыбает.

«Буран» обогнул отрог, и тут из кустов на берегу реки выскочили ошалевшие от страшных событий песцы. Они затравленно пометались в разные стороны и рванули наискосок, через долину.

— Аг-га! — заревел Федор. — Воротники! Ружье готовь!

Песцы добежали до следа Гады и словно споткнулись. Запах металлической цепи наглухо перегородил дорогу, окатил новой волной ужаса. Они помчались вначале вдоль следа росомахи, потом снова к реке. Но Федор уже срезал дугу.

Красный Зверь ревел все ближе. Песец, бежавший сзади, видел, как тяжело его подруге, как она начала сбавлять скорость. Тогда он остановился и закричал:

— Кау! Ка-ау!

Подруга глянула на него через плечо, замерла на миг, но потом, подчиняясь великому закону весны, понеслась к спасительным береговым обрывам. Песец проводил ее взглядом и, опустив голову к самому снегу, неторопливо затрусил в противоположную сторону. Он уже не оборачивался и не смотрел на приближавшегося Красного Зверя, только ниже опускал голову и сильнее поджимал хвост, а дальше стал подгибать лапы. Ему было очень страшно, но он продолжал бежать в сторону от следа подруги, не прибавляя скорость.

— Вот сучок, отвлекает! Обоих не взять! Дай ружье!

У Охламона снова защемило в груди, и тонкий молоточек затюкал в голове быстро-быстро, словно торопился починить что-то, склепать обрывки давно рассыпавшихся ощущений. Песец совсем припал к снегу, почти полз, а хвост его заелозил в стороны, подметая наст. Так ведут себя собаки, когда вымаливают прощение у человека за непослушание.

«Пусть живет, — подумал Охламон. — Просит же…»

И он тронул налитую силой, напряженную спину Федора, громко и хрипло прошептал;

— Может, не надо… А, Федь?

— Заткнись! Две сотенных! Давай!

Охламон через плечо сунул ему «тулку».

«Буран» лихо, даже как-то весело догнал сбавившего ход зверя. Когда до него осталось метров двадцать, Федор выключил двигатель: вплотную картечью нельзя, изорвет шкуру на куски.

Тишина прозрачным колпаком резко прикрыла центр долины, очертив неумолимый круг. Зверь все понял и замер, словно ткнулся в только ему видимую преграду. Федор вскинул ружье. Зверь поднял голову, выпрямился и распушил хвост. В этой позе он замер до самого выстрела, так и не глянув на преследователей.

Когда Федор подошел, зверь еще дергался. Подняв ногу, Федор выждал момент и с хрустом придавил его.

* * *

Гада запомнила, как смолк ужасный рев, стоило ей забраться на первый увал. И когда дорогу перегородил следующий, она не задумываясь полезла вверх. Но если первый был покрыт плотной коркой наста, из которой торчали желтые пучки травы да редкие прутики ивняка, то по гребню второго с гор широким языком натек гранитный развал. Зимние ветры начисто обдули его и забили снегом только глубокие щели. Росомаха забрякала металлом по покрытым пятнами лишайника камням, деревянная планка скользнула под стык двух граней, и цепь снова безжалостно бросила ее набок у самого края спуска, там, где долина густо заросла ольховником.

* * *

— Теперь не торопись, — распорядился Федор. — Пусть заляжет наверху, тогда я успею обскакать вокруг. Приходилось тут промышлять, за бугром сплошной кустарник, если в него уйдет — конец охоте. А у меня три заказа на такую шкуру. Так что помедленней и гляди в оба. Подай мелкашку из саней.

Охламон проводил «Буран» взглядом и пошел. Он поднимался рядом с когтистыми росчерками на насте. За ними, с другой стороны, вилась процарапанная доской дорожка. Местами на ней горели мазки и капли крови. Охламон нагнулся и тронул одну каплю. Она еще не остыла. Кровь расплылась по подушечке указательного пальца и, застывая на ветру, кольнула кожу тонкими иглами. Свежая. А на вид не угадаешь, что человечья, что звериная… И тепло, и цвет… ху-ху… и запах. Как своя. И у песца — тоже. Ловко его Федька… придавил. Чтобы шкурку не испортить. Но подругу он спас. Решился на тако-ое дело. Человек не каждый пойдет, а тут тварь земная. Да-а, при-ро-ода… Стой, а след-то?..

След оборвался. Впереди лежала каменная россыпь. Разве тут найдешь? Рванет в обратную сторону, а Федька умотал вперед: тогда вертись. Постоять надо, приглядеться.

Охламон медленно повел взглядом и сразу заметил движение. Вот она! Рвется! Ух и зла! Попа-алась: цепь камни защемили. Все-е-е, отбегалась, хватит мне лазить.

В согретом солнцем, густом от влаги воздухе выстрел хлопнул, как в бочку. Росомаха подпрыгнула и сунулась головой в камни.

Охламон подошел.

Росомаха лежала на брюхе, оттопырив схваченную капканом лапу. Длинная пестрая шерсть из «юбки» шевелилась под легким верховым ветром. Из длинной раны на голове, между круглыми ушами, ползла кровь. Она стекала к закрытому правому глазу и падала со скулы на золотистый лишайник под мордой зверя.

Охламон тронул валенком заднюю лапу. Готова. Вот и рассчитался за Васька… Он ткнул стволами в бок. Росомаха мягко и послушно повернулась… А орали — страшна… Прямо медвежонок, только сейчас из весенней берлоги. И чтобы человека? Врут, как вон Федька: палатку, примус… рыбу. И еще кто-то говорил: уши. Васек мужик здоровый и — такая зверушка? Смехота! Эх, чего себе-то врать: бутылка его повязала — это да. Она и на мороз сунула, под сопку… Ладно, я приказанное сделал. А капкан охотнику надо…

Охламон положил ружье в сторонку, ухватил цепь и наступил на пружину капкана. Створки распахнулись, и лапа росомахи выпала наружу. Охламон нагнулся и перевалил зверя набок. Под лохматой коричневой «юбкой» неожиданно открылась золотистая шерсть брюшка. Смотри-и ты — краси-ивая. Теплая еще. Отчего это у зверья, даже и убитого, шерсть всегда теплая?

Он пошевелил шерсть, погружая в нее настывшие пальцы. Его вдруг окатила волна давно забытого сладостного чувства от тепла, излучаемого навстречу твоему другим теплом. Даже сознание затуманилось, погружаясь в незримые живительные волны, выкатившиеся из глубин прошлого. Два прекрасных юных лица зыбкими тенями замаячили в этих глубинах. Охламон сжал зубы, пальцы руки поползли в шерсти, собираясь в кулак, и вдруг нащупали упругий мокрый бугор. Он тряхнул головой, расшевелил ворс и увидел розовый, с черными пятнышками сосок. Сдавленный пальцами, он источал капли густой, белой, с жирным отливом жидкости. Дети будут? Как же — «бу-удут»… Были бы… Маленькие, пискучие, розовые… Навроде Надежды, да? А что? Дети — они и есть — дети. Зря я ее?

Охламон выпрямился, медленно и глубоко вздохнул, и вновь ощутил, как в груди защемило и стал расти плотный тугой комок. Рос, тяжелел и давил, а сверху его обхватил крепкий обруч. Опять, как и на первом бугре, Охламон беспомощно завертел головой. На сопках, толпах кекуров, каменной россыпи какими-то почти физическими пластами лежало настороженное молчание, точно мир никак не мог прийти в себя от выстрелов, выбивших из его огромного тела пусть крохотные, но принадлежащие его нераздельной плоти живые пылинки.

Под ногами раздался шорох, и Охламон опустил глаза. Тварь стояла на разъезжающихся лапах, мелко-мелко дрожала и трясла головой. Потом длинным, с синеватой ложбинкой языком лизнула кровь на щеке, под глазом и, шатаясь, повернулась к нему. Охламон увидел ошеломленные, с сумрачным отблеском в красных глубинах глаза, увидел, как длинной вереницей замелькали там вначале расплывчатые, но затем быстро яснеющие мысли, и четко понял все: что со мной — я убита — жива — бежать снова убьет — пусть — бежать, бежать — нельзя убить дважды — я уже не принадлежу себе — значит, ему тоже…

Тварь отвела взгляд, повернулась и, шатаясь, пошла к откосу, припадая на освобожденную лапу. Охламон схватил ружье, выпрямился и громко, убеждая себя, сказал;

— Не буду?.. Не-ет… Иди… Иди!

Тут снизу, справа, приплыл звук работающего мотора, и тогда Охламон закричал:

— Беги! Скорее! Прибьет зверодав, угробит всех твоих детей, они же по червонцу! Беги!

Охламон глянул вперед. Там, во всю ширину долины, через прореху в горной стене, вместе с рекой уходил к горизонту густой лес из причудливо свитых северными ветрами зарослей ольхи. Местами на густо переплетенных ветвях не опали прошлогодние листья, и казалось, мир горит под занавесом, сотканным из красных лучей вечернего заходящего солнца.

— Скорее! Беги! Скорее! — кричал Охламон и прыгал, размахивая руками и ружьем, пока не оступился на камнях и не упал. Но и лежа он продолжал хрипеть эти слова до минуты, когда росомаха, набравшая, на склоне скорость, широкими свободными прыжками скользнула под своды спасительного полыхающего мира. Тогда Охламон припал щекой к теплому шершавому лишайнику и почувствовал, как родились и пошли слезы. Сознание его распахнулось и вместило и этот мир, и все окружающие, и он увидел свою жизнь. Скорчившись, она боком брела через многочисленные подворотни, короба и замызганные продуктушки, затянутые зеленым бутылочным мраком. Охламон задрожал от содеянного и почувствовал, как под напором тугого комка пополз обруч, стягивавший грудь. Тогда он торопливо зашептал: «Я сам… сам… я успею…», — и развернул короткие, удобные стволы «тулки». Раздался удар и вслед за ним гигантский взрыв в груди.

 

Старик и волки

Трук-трук! Трук-трук! — покряхтывал снег.

Иногда большой пласт оседал с громким вздохом «шру-ух-х», и ноги на короткий миг теряли устойчивость.

Весной нижние слои снега постепенно испаряются. С середины дня до вечера, когда все залито солнцем, ноги проваливаются в пустоты. А утром, когда наст еще крепок, под тяжестью человека оседают целые купола, и изнутри вылетают клубы теплого воздуха. Если в снежном куполе прорезать щель и сунуть туда замерзшие руки, сразу ощутишь, как горяча живая грудь земли.

Трук-трук! — покряхтывал снег. — Трук-трук!

Старый охотник Питычи давно был на пенсии, жил на центральной усадьбе совхоза и работал теперь, пока позволяли силы, заведующим пушной мастерской.

Однако раз в году, по окончании пушного сезона, весеннее солнце и южные, из глубин тундры, ветры, приносившие запахи разбуженной земли, будоражили душу охотника, и он уходил к многочисленным своим друзьям и родне. С берега Ледовитого океана шел по бригадам оленеводов, пока не добирался до самой дальней, кочевавшей в дремучих горах за речкой Мечег — Кустистой, на границе совхозных угодий. Там жили его дети и внуки, и там он проводил лето, помогая пастухам в их нелегких делах.

Этой весной он по давно известному ему маршруту обошел почти все бригады оленеводов, заглянул к охотникам и теперь приближался к своему тундровому дому.

Ранним утром Питычи вышел на берег речки Мечег, густо заросший ивняком, постоял над обрывом. Надувы в этом году толстые. Хорошо. Старик спустился на речной лед и пошел руслом, внимательно осматривая берег. Наконец остановился у пузатого надува, свисавшего до самого льда. Послушал с минуту. Внутри несколько раз тихо булькнула вода. Питычи достал нож, прорезал в снегу дыру. Открылась широкая щель. Льда там не было. В снежной пещере, пронизанной зеленым полумраком, зияла полынья. В воде плотно, почти впритык, стояли рыбы. Питычи опустился на колени. Лыгиннээн — настоящая рыба. Хорошо она тут перезимовала, видно, никто не тревожил. Потому что не знал.

Рыбы чуть шевелили хвостами, медленно открывали рты. Иногда одна из рыб высовывала наружу нос и громко булькала, прихватывая верхней губой воздух. Питычи сбросил рукавицу, согнул крючком указательный палец и, ловко уцепив за жабры рыбу покрупнее, без плеска вытянул ее на лед, толкнул между колен дальше, к середине реки. Голец растопырил красные плавники, широко открыл пасть и замер, блестя зеленой спиной и розовыми боками.

Старик вытянул на лед восемь рыб, потом нарезал снежных плиток и закрыл отверстие в надуве. Сильный мороз еще может вернуться, и тогда вода замерзнет, а рыбе надо дышать. Мечег зимой не течет, поэтому голец дышит только через полыньи под надувами.

Питычи собрал в рюкзак рыбу, обошел надув, поднялся на берег и увидел росомаху.

— Етти, здравствуй, Кэпэр. — Охотник покачал головой. — Ты уже тут! Как всегда, узнаешь новости самая первая. Ладно, я угощу тебя рыбой. Ты ведь давно не ела настоящую рыбу?

Старик достал гольца и понес росомахе. Зверь подпустил близко, нехотя попятился, Левое ухо у него было разодрано.

— Ты ходила в бригаду и подралась с собакой, Кэпэр? — спросил охотник. — Смотри, собаки соберутся вместе и поймают такую смелую.

Старик положил гольца на место, где только что сидела росомаха, вернулся к реке. Росомаха подошла к гольцу, долго ловила запахи рыбы и охотника, а потом села рядом с добычей и, часто слизывая с губ обильные слюни, стала наблюдать за человеком. Питычи махнул ей рукой и пошел дальше. Километрах в двух от рыбалки, в узкой ложбине, он увидел густой ольховый куст, подошел и сказал:

— Етти, Ёмромкыкай. Здравствуй, Куст. Давно мы с тобой не встречались. Помнишь, как ты укрыл меня от пурги? Как ты поживаешь? — Он внимательно оглядел ольху. — О-о, вчера ты кормил зайца. А на этой ветке сидела куропатка и кушала почки… Летом сюда приходил олень, и его ты тоже накормил… — Питычи посмотрел вокруг. Везде из-под снега торчали тонкие веточки. — А сколько у тебя стало детей! Ты правильно живешь, Куст. Сейчас я буду лечить тебя, а ты напоишь охотника горячим чаем и послушаешь мои новости.

Старик достал нож, вырезал ветви засохшие, обломанные диким оленем, и те, на которых съел кору заяц. По срезам последних выступили капельки сока.

— Уже проснулась твоя кровь, — сказал охотник. — Значит, будет ранняя и дружная весна. Спасибо, что ты сказал мне об этом, Куст. Сейчас я закрою твои раны жиром гольца.

Старик унес высохшие ветви под обрыв, выковырнул из песка три камешка, приладил над ними литровую консервную банку и разжег маленький, в ладонь, костерок. Пока в банке таял снег, старик достал рыбину, жирным куском натер срез куста, а потом, начиная с носа гольца, стал резать тонкие пластинки и класть в рот. Аромат свежей рыбы мешался с нежным запахом горящих веток, на зубах старика похрустывали хрящики. Солнце высушило туманы, и разбухшие снега мерцали многоцветными блестками…

Вода в банке закипела, старик достал галеты, чай и сахар. Он долго с наслаждением чаевничал в разогретой ложбине, рассказывал кому-то невидимому о своем путешествии, слушал тихий шепот ветвей в струях ветра и кивал, полуприкрыв, глаза.

Отдохнув, старик собрался и зашагал по хрустким мхам берегового обрыва — весной снег в долинах испаряется в первую очередь на берегах рек и озер. Повторяя их изгибы, пролегают в тундре твердые дорожки. Мудрая природа, видно, специально готовит их на время, когда снег становится вязким и ходить по нему невозможно.

Солнце взошло над сопками, загнало синие тени в распадки, а вместо них разлило по склонам голубые, зеленые и розовые. Каждый кристаллик снега превратился в самоцвет. Тепло рождало в бесконечных снегах неуловимые звуки. Они тонкими ручейками просачивались в сердце старика, а там превращались в аккорды. Аккорды складывались в музыкальные фразы, и старик не заметил, как затянул мотив:

Настроение подсказало слова, и полилась песня:

В середине дня старик отыскал бугорок с хорошо просохшими мхами, снова вскипятил чай, поел сухого мяса и лег спать до того часа, когда наст окрепнет и можно будет идти дальше.

* * *

Вечером Питычи направился на другую сторону реки, к плоским буграм, за которыми стояла гряда сопок.

Из кустов выбежала куропатка. Зимнее оперение ее было исчеркано коричневыми крапинками, со спины сыпались белые перья. Линяет. Следом с треском и шумом выбежал петух и понесся вдогонку, хлопая по снегу концами растопыренных крыльев. Куропатка скользнула в ивняк. Петух остановился и, тряся сизой, с ярко-красными бровями, головой, закричал:

— Крэ-кэк-крэкс!

Питычи вспомнил анекдот, рассказанный недавно охотником Егором Мартским, засмеялся и сказал:

— Это ты кричишь: «Не догнал, зато хорошо погрелся», да?

Петух, выставив воинственно грудь, сделал в его сторону несколько шагов. Но, видно, решил не связываться, остановился и начал торопливо хватать с ивняковой ветви набухшие почки.

Питычи прошел широкую полосу кустарников у реки. До бугров было еще далеко. Впереди лежала в крепких застругах тундра. Здесь гуляли ветры. Снег скапливался в кустах да на реке, а тут лежал тонким слоем, но был хорошо спрессован и надежно укрывал колонии мышей.

Питычи огляделся. А вот и лис Ятъел со своей женой. Охотятся на Пипикыльгина, мышку. Ишь как хозяин старается: не сегодня завтра в семье будут щенки.

Лисья пара охотилась на границе голой тундры и полосы кустарников. Здесь снег не так крепок. Красный Ятъел торопливо перебегал с места на место, не отрывая носа от снежной поверхности. Его светлая, почти желтая супруга суетилась меньше. Она ходила маленькими плавными шагами.

Но вот лис замер, потом быстро начал копать. Снег полетел под брюхо. Лис дважды замирал, слушал несколько секунд и снова принимался копать. Наконец он, припав на передние лапы, сунул голову в снег. Еще несколько резких движений, и вот лис медленно и торжественно выпрямляется, держа в зубах толстого лемминга. Постоял с минуту, тряхнул головой, сбрасывая с мордочки налипший снег, и пошел к жене. Она сидит, обвив ноги хвостом, и смотрит, как важно муж шествует с добычей. Лис подошел и положил лемминга. Жена обнюхала зверька, благодарно полизала лиса в пушистую щеку и принялась за еду, а лис, радостно подпрыгивая, побежал искать новую добычу.

Питычи стало очень хорошо и весело от такой семейной картины, и он снова запел:

Наступила ночь. Над сопками, за которые ушло солнце, повисла лимонная заря. Чуть выше небо окрасилось зеленью, а сам купол из светло-голубого стал нежно-серым.

Питычи дошел до бугров и запетлял в мешанине лощин, скатов и обрывов. Шуршание легкого ночного ветерка, скрип шагов и звуки собственного дыхания давно стали частью тишины. Охотник и не воспринимал их, как не воспринимается долгая тишина. От нее только покой в душе и простор мыслям. И Питычи думал о том, как придет в бригаду, как встретят его дети и внуки и устроят в честь деда праздник. Будут петь песни о его охотничьих делах, об ордене, которым наградили его за работу, о долгих годах, которые он еще должен прожить на радость всем вокруг.

Неожиданно в мысли старого охотника вплелось далекое глухое жужжание. Вертолет? Вроде не похоже, Может быть, самолет, который летает из райцентра в Анадырь? Нет, нет. Самолет летит высоко, его голос растекается над всей тундрой и слышен сразу отовсюду, пока не увидишь его почти над головой. А это звук одного направления. Питычи повернулся. Да, звук идет сзади, от речки Мечег. Наверное, это совхозный вездеход.

Внезапно жужжание оборвалось. Питычи постоял минуту, вторую и пошел дальше. Да, совхозный вездеход. Как всегда, до паводка развозит по бригадам, болотные сапоги, резиновые лодки и другие вещи, необходимые в летних кочевках.

Через полчаса новый посторонний звук, теперь уже впереди, за увалом, заставил Питычи остановиться. Он услышал шуршание и звяканье. Этот звук был ему хорошо знаком; так шумит зверь, убежавший от человека вместе с капканом. И, подтверждая догадку охотника, навстречу ему выскочил песец. Зверек заметил человека, но не остановился, а торопливо запрыгал к нему. Прыгал он боком, изогнувшись, на трех лапах. Сзади волочилась в снежной пыли цепь. В широко открытых глазах метались красные искры, из распахнутой пасти висел лиловый язык. Песец сунул голову между торбасами Питычи, закрыл глаза. Ногам Питычи передалась его дрожь.

Охотник посмотрел вокруг. Никого. Ни звука. Природа застыла в молчании. Питычи оглядел зверька. Какой толстый! Самка, Нэврикук. Капкан держал зверька за ступню левой передней лапы. Охотник подобрал конец стальной цепочки, сказал:

— Нэврикук, тебя ловил плохой человек. Разве он не знает, что в тундру пришла весна? А может быть, этот человек забыл, где поставил капкан? Тогда он еще и плохой охотник. Давай твою лапу, Нэврикук. — Питычи одной рукой ухватил лапу, второй сжал пружину. Дужки капкана разошлись, и лапка легко выскочила наружу. Значит, Нэврикук попалась недавно, ступня не успела закоченеть и примерзнуть к металлу.

— Ты счастливая, Нэврикук, — сказал Питычи. — Теперь иди домой. Ну, иди, уже нечего бояться. Исполком давно закрыл зимнюю охоту.

Старик распрямил спину и прямо перед собой, на увале, из-за которого прибежала Нэврикук, увидел большого волка, Ины. Зверь смотрел на человека, высоко подняв голову. Слева от него вышла волчица, а еще левее и справа появились два годовалых волка. Склонив головы почти к снегу и вытянув морды, молодые волки продвинулись на несколько шагов вперед и легли, изготовившись к прыжку. Питычи оказался в полукольце. След улыбки на его лице растаял, оно закаменело. Узкие и без того глаза превратились в тонкие щели. Питычи видел сразу всех четырех волков. Крайних, молодых, — только боковым зрением. Лишь очертания тел. Но этого было достаточно. Говорят, главное в такую минуту не показать страха. У Питычи его не было. Но охотник знал, что не страха надо опасаться, а растерянности, которая всегда шагает рядом с неожиданностью. Вот и волки растерялись. Они шли по следу слабого да еще раненого животного. Такая охота сродни веселой игре, но вдруг вместо легкой добычи на пути — человек. А для волка это самый могущественный в мире враг. Питычи сразу увидел, что Ины в нерешительности; он поджал лапу. Конечно, ему приходилось встречаться с людьми… Поэтому и колеблется. И еще потому, что не сильно голоден, — вид у зверей сытый. Глаза волчицы в янтарной дымке, масляные; хранительнице рода, особенно сейчас, достаются лучшие куски. На первом месте у нее мысли о материнстве и, стало быть, о соблюдении осторожности. Нет, она первой не бросится.

Наиболее опасны дети, молодые волки, понял Питычи. За год жизни еще не успели ничего узнать о человеке. Значит, любой может прыгнуть. Волчата в возрасте Нинылина, юноши, когда каждый горит желанием показать свои способности и умение. И часто вопреки приказу старшего. А если один прыгнет, остальные последуют не раздумывая; сработает волчий закон. Поэтому главное — опередить их. Спокойно и уверенно Питычи медленно поднял руку над головой, другую положил на рукоять ножа, чуть тронул его в ножнах и сказал;

— Ины, разве это добыча? Ты смелый охотник и, наверное, мудрый вождь, Ины. Разве такая добыча нужна тебе? Посмотри на те вершины. Там живет Кытэпальгын, снежный баран. А ниже, в долинах, ты найдешь Ылвылю, дикого оленя. Они могучи, как и ты, с ними не стыдно сражаться. А преследуя такую добычу, — охотник тронул ногой Нэврикук, — ты теряешь свой вид, Ины. Видишь, как она трясется от страха. Стыдно мужчине пугать ее еще сильнее, Ины. Скажи мне, разве не прав твой старый враг, охотник Питычи?

Волки выслушали человека. В его словах не было ни страха, ни насмешки — уважение. Правда, слышались нотки укора, но Ины принял укор. Он посмотрел на дрожащий комок под ногами охотника и сморщил нос, обнажив в небрежной улыбке зубы. «Мы сыты и вот решили развлечься, попугать Нэврикук, — говорил его вид. — Весной всем весело. Волкам тоже. До свидания, человек». Именно так понял его старый охотник, потому что волк, не опасаясь, повернулся к нему спиной. Это походило на жест уважения и доверия равного к равному. И молодые волки поняли, что перед ними не добыча, а такой же великий охотник, как их отец, глава стаи, Ины.

Питычи проводил взглядом волков и сказал:

— Ты совсем счастливая, Нэврикук. Да перестань дрожать, они больше не придут. Ины умный, он не станет в один день дважды подходить к человеку. А теперь я хочу отдохнуть, Нэврикук… — Старик опустился на снег, стесненно вздохнул и, стянув с головы малахай, вытер с лица обильный пот. Потом уставшая рука его легла на Нэврикук, пальцы машинально углубились в шерсть и стали гладить теплую, все еще пульсирующую мелкой дрожью кожу. Зверек так и не открыл глаз.

— Како-о, — почти беззвучно протянул старик. — Да-а…

Так Питычи просидел долго, мысленно снова переживая мгновения встречи. Он припомнил все до мельчайших подробностей. Наконец вздохнул, теперь уже глубоко и освобожденно.

— Тебя поймали мои дети, Нэврикук, — сказал. Собираясь уходить, старик. — Я накажу их. А ты не сильно ругайся. Вот прими подарок.

Он достал и положил перед носом зверька гольца. Потом перекинул цепь с капканом через плечо и пошел дальше, рядом со следом стаи. В душе под впечатлением пережитой встречи снова зазвучала музыка и родилась песня:

Километрах в двух от места встречи со стаей дорогу охотнику пересекла распаханная полоса. Старик остановился. Недавно здесь прошли олени. Больше десяти. Размашистый шаг, крупные отпечатки — Ылвылю — дикари. Питычи посмотрел влево, куда уходили следы. У горизонта плавала в тумане большая горная страна Вэйкин, травяная. Там на многочисленных террасах всегда много корма. Там дикари спокойно переждут половодье, А где Ины? За оленьей тропой Питычи не увидел следов стаи. Тогда он нагнулся. А-а, вот они. Волки разбрелись по тропе. Волчица хватала шарики оленьего помета и жевала их. Молодые тоже. Потом стая выстроилась цепочкой и пошла за дикарями.

— Ины нашел достойную добычу, — сказал Питычи.

И тут снова возник шум мотора. Старик послушал. Звук натужный и однотонный. Теперь он гораздо ближе и правее. Вездеход, окончательно определил Питычи. Он стоял и ждал, а звук делался все громче. И опять оборвался. Старый вездеход в совхозе, все время ломается. Питычи зашагал дальше. Мешанина бугров, кончилась, и он вышел на длинный пологий склон холма. За ним высились крутой грядой сопки Ымылин, снежные. У их вершин снега не тают даже летом. По этой гряде проходит граница совхозных пастбищ. А между холмом и грядой лежит тесная долинка, закрытая от ветров. Если идти по ней влево, к середине дня будешь в родной бригаде.

Скоро Питычи снимет кухлянку и торбаса и отдаст дочери. Она аккуратно вывернет одежду и обувь и повесит сушить. А старый охотник будет пить чай в пологе и рассказывать людям о новостях из соседних бригад, об охотниках и жителях центральной усадьбы, о всех, кого довелось встретить в тундре.

Гырр-рыр-рыр! — заревел сзади вездеход. Питычи наконец увидел его. Машина показалась в километре правее. Вездеход выбежал на склон и исчез за его изгибом. Наверное, в бригаде догоню, подумал Питычи. Будут совсем свежие новости из поселка. Хорошо!

На вершине холма торчали камни, пучки прошлогодней травы, сверкали серые зеркала крохотных озерков. А впереди, там, где холм начинал понижаться, охотник увидел домашних оленей. Он подошел ближе. Перед ним паслись только быки. Ни одной важенки. Ясно. Весной, перед отелом, пастухи делят стадо на две части. Отбивают важенок и гонят их на самые лучшие весенние пастбища, где не бывает сильных ветров и где вволю хорошего корма. Там важенки приносят потомство. Это — мужская половина стада. Интересно, не дочь ли с мужем тут дежурят? Нет, он лучший пастух бригады, он нужен в маточной половине, там может управиться только опытный работник. А в мужскую отправляют старых пастухов, пенсионеров, и с ними молодых, не очень опытных еще.

Потихоньку Питычи дошел до начала спуска в долинку. Это был сильно обтаявший южный склон, по которому бродили олени. Внизу они почему-то сбились плотной настороженной массой. Что их напугало? И почему не видно приметных оленей? Всегда в стаде есть олени необычного вида: особенные рога, или расцветка, или еще что-нибудь. Сегодня Питычи не увидел ни одного из своих старых знакомых. Он перевел взгляд на ярангу и стоявший рядом вездеход. Любую ярангу своего совхоза, тем более своей бригады, старик узнал бы издалека. Внизу стояла чужая яранга. Соседи пришли. Так бывает. Наверное, плохие корма за горами Ымылин. Пусть пасут. Мы тоже ходим к ним, если плохо на наших пастбищах. Соседи всегда выручают друг друга.

И вездеход тоже чужой. Наш старый, а этот блестит, новенький. На бортах ничего не написано и нет желтой жестянки с номером. Наверное, не успели повесить, сразу поехали к стаду, работы много.

Питычи спустился в долинку и недалеко от яранги на утоптанном снежном пятачке увидел забитого оленя, воткнутый в снежный ком нож и распущенный чаат, аркан. Рядом большое пятно крови. От него к вездеходу тянулся волок, усыпанный шерстинами, в красных мазках. Оленей забивали. А почему не разделывали?

Питычи подошел к вездеходу, открыл заднюю дверцу. В лицо пахнул дух оленьего мяса, настоянный на запахе крови. В кузове лежали туши трех годовалых оленей и взрослого быка. Слева, в углу, горбатился кусок старого брезента. Питычи откинул край. Из-под брезента показалась морда росомахи с разодранным ухом. Старик потянул за шерсть на боку, и в руке его остался пучок. Конечно, давно линяет Кэпэр. Выбрасывать будут. От ветра обнажился налитый розовый сосок. Плохо. Пропали дети Кэпэр.

Старик откинул брезент сильнее и увидел лисью семью. Ятъел лежал поперек жены. Одна его лапа прикрывала окровавленную голову подруги. Вот почему останавливался вездеход. Нет, это не совхозная машина. Питычи опустил брезент и обошел вокруг. Да, совсем новая, в совхозах таких почти не бывает. Зато их много по приискам. Горняки ездят охотиться и рыбачить. Но разве это охота? Безголовая стрельба. Как по пустым бутылкам. Стрельба не ради пищи, а ради убийства.

Питычи повернулся и пошел к яранге.

— Да, волки! — кричал там кто-то тревожно. — У одного лапы как у медведя! Прошли краем стада, зарезали пять штук… Акт на потраву? Само собой, сегодня же составим…

Голос показался Питычи знакомым.

— Рэклин-то?! — продолжал кричать в яранге человек. — В стаде, где ему быть? Караулит. Я скоро менять пойду… Ясно. У меня все. Конец связи. — Знакомый голос умолк, но тут же зазвучал снова, уже весело и бесшабашно:

— Ты чего скопытился, Рэклин? Давай еще выпьем! Дел сколько провернули: горняков свежатинкой снабдили, инспекторам да летчикам работы всласть подвалили — волчье племя изводить; себе на пузырь сообразили. А совхоз не обеднеет, в совхозе этого мяса двадцать тысяч голов. Так, Рэклин?

— И-и-и! — пьяно соглашался другой человек.

Питычи вошел в ярангу. Под обгоревшим до черноты чайником тлели угли. Ближе всех к очагу сидел бывший зоотехник совхоза Гошка Пономарь, никчемный человек, пьяница и шатун, длинноязыкий лентяй. В руке он держал эмалированную кружку, у ног стояла бутылка с экимыл — водкой.

Слева от очага на четвереньках качался пастух в серой потрепанной кухлянке без малахая.

Справа — на оленьих шкурах сидели два человека в меховых, крытых брезентом куртках, с красными лицами. Один пожилой, а другой совсем молоденький. В руках тоже кружки, у ног банки с салатом и фаршем.

— Еттык, — поздоровался Питычи.

Все повернули к нему головы.

— Ка-а-ако?! — изумился пьяный пастух. Он с трудом оторвал одну руку от земли, махнул ею и ответил на приветствие;

— А-амы-ын еттык!

Потом попробовал сделать приглашающий жест, но другая рука подвернулась, и пастух упал лицом в большую миску с вермишелью. Люди напротив и Гошка засмеялись. Пастух приподнял голову и тоже скривился в бессмысленной улыбке. Вермишель повисла на волосах, прилипла к щекам и носу, и окружающие засмеялись еще громче.

— Почему эти люди смеются? Это очень плохо — смеяться над тем, как Оравэтлян, человек, превращается в слепого, лишенного ума Кайэттыкая — щенка.

— О-о! — закричал Гошка. — Гость пришел! Давай, дед, проходи, садись. В самый момент пожаловал, прямо на экимыл. Небось на запах шлепал, ха-ха! А где-то я тебя видел, видел, дед… Сейчас…

— Питычи я, — сказал старик.

— А-а, точно!.. Это из соседнего совхоза, — пояснил Гошка приезжим. — Они меня в прошлом году того… выгнали. — Он погрозил Питычи пальцем. — Не по нашему закону, между прочим. Воспитывать должны, а вы поганой метлой. Это по-советски, да?

— Пыравильна, по-советски, — сказал Питычи. — Тебя надо гнать домой, чтобы отец крепко побил твою башку уттытулом, палкой. В тундре ты не нужен. Так сказал весь совхоз.

— Э-э, шалишь, старый, нужен! Нашлись хорошие люди, приняли, обогрели и доверили! Вы даже в пастухи не захотели перевести, а мне новый хозяин — золотой человек — бригаду дал. Сам живет и другим дает… Ладно, я не злопамятный. Садись, наливаю. Держи.

Но Питычи не взял кружку. Он сказал тем двоим:

— Зачем росомаху стреляли? Дети дома у Кэпэр. Теперь камака дети, умрут. У лисы тоже дети скоро… Э-этки, плохо.

— Стой, дед, — сказал Гошка. — Это гости, их нельзя ругать.

— Совсем плохие гости, — сказал Питычи. — Капкан ставил, а уберет кто? — Питычи швырнул капкан к ногам Гошки, и цепь звякнула о бутылку. — Охоту давно исполком закрыл. Олешек забиваешь, на водку торгуешь — мэркычгыргын!

— Но! — закричал Гошка. — Ты кто такой? Инспекция, прокурор?

— Я — Питычи, старый охотник.

— Во, правильно, старый. И сидел бы дома на печи. А то бродит по тундре, хорошим людям кровь портит.

Питычи повернулся и вышел из яранги.

Гошка выскочил следом.

— Постой, дед! Чего ты, ей-богу? Пришел, так будь человеком. Водки не хочешь — пей чай, отдыхай. Что мы, порядка не знаем? Не первый год в тундре. А за оленей они, — Гошка кивнул на ярангу, — не только выпить — подшипники на катки для нашего вездехода обещали. И заправиться у них можно в любое время. Сам знаешь, как сейчас с горючкой. Так что обоюдная выгода. И ты, дед, брось, не болтай, где не надо, очень тебя прошу.

Питычи смотрел, как весенний ветер треплет густые русые лохмы на голове Гошки, играет воротником пестрой рубахи, старается засунуть под него кончик светлой бороды. Совсем красивый парень. Как может красивый человек не хотеть самого красивого в жизни — честной работы?

— Нет, — сказал Питычи. — Я пойду к Туправу.

— Это кто ж такой?

— Мой друг. В райцентре.

— Пешком, что ли? Четыре сотни с гаком?

— И-и. Да.

— Долгая дорожка получится, дед. — Гошка, прищурившись, обвел взглядом сопки. — Глянь-ка: горы высокие, снега глубокие. Вода не сегодня завтра пойдет…

— Нит-че-го, — выговорил Питычи. — Тихонько дойдем.

— Топал бы ты лучше к своим, дед, — сказал Гошка. — Они во-он за тем бугром стоят.

Питычи посмотрел туда, а потом, уже не обращая внимания на Гошку, словно его и не было рядом, перепоясал заново кухлянку, поправил рюкзак и пошел поперек долинки в крутой распадок, что начинался за ярангой.

Гошка долго смотрел ему в спину, затем вернулся в ярангу.

— В райцентр потопал. Чеканутый! К какому-то другу Туправу. Жаловаться.

— Дру-у-уг… Кхм, — пожилой покачал головой. — Председатель райисполкома Алексей Михайлович Дубров. Он нам за этих оленей да зверье, головы пооткручивает. А тебя вообще упечет…

— Ну-у? Так чего же мы…

В яранге остался только пьяный пастух.

Питычи был уже далеко. Он шел по крутому склону вверх, к перевалу.

— Его теперь пешком не догонишь, — сказал Гошка. — Нет.

— Неужели в райцентр потопал? — тревожно удивился молодой. — Если заложит, пропал я. Машина не зарегистрирована.

— Это как? — удивился Гошка.

— Сам собрал. Вот начальник помог. Из запчастей. Там одно «сделают», тут другое. По знакомству, за монету, за мясо… Неужели пойдет? Полтыщи километров.

— Уже пошел. Но дорожка дальняя… Весна, половодье на носу.

— По вчерашней метеосводке, ручьи в верховьях поплыли, — сказал старший.

— И я о том же, — сказал Гошка. — В прошлом году один пастух потопал в гости в соседнюю бригаду — и как раз половодье. Так и не нашли…

Пожилой и молодой оторвали взгляды от фигурки на крутом склоне и уставились в лицо Гошки.

 

Людоед

Семка поерзал в кукуле, наст лопнул. Семка сел, приоткрыл клапан. Стылый ветер с приморских равнин тянул в мерцавшие поля торосов. Часов одиннадцать. Крепко даванул. Смотри ты, а ночью опять мело: эва как запаковало. Ну, выпала погодка! Девять дней пуржило, утихло на сутки, а теперь опять, что ли… Да не-е, это природа расчесывает лохмы после гулянки.

Семка высунул руку, пихнул с коленей куски наста, огляделся. Рядом, под скрещенными лыжами с висевшим на них карабином, курил паром снежный бугорок. Там спал Лошадь, пес-работяга из породы чукотских лаек. Семка нащупал в конце кукуля теплую одежку, оделся, вынул из рюкзака еду и термос. Перекусим — и дальше. Осталось проверить десяток снастей. К вечеру вернусь в избуху, сутки отдохну, а там можно и в поселок двигать. Нинуля там, огни, девчата клуб украсят. Лиственницу новогоднюю, поди, уж привезли с Колымы, на все село лесом пахнет!

Из кармана рюкзака Семка достал кусок моржатины, протянул мясо к собачьему бугорку и замер: на линии с вытянутой рукой, у торосов, двигалось желтоватое пятно. Медведь? Точно! Белый. Умка. Ну, везет тебе, Сема… Тьфу, тьфу, спокойно…

Семка левой рукой снял карабин, отвел затвор. Порядок, все пять тут. Он послал патрон в ствол, прикинул расстояние. Метров триста пятьдесят будет, ага… Семка двинул хомутик на планке. Хоть бы не промазать, хоть бы… А Ясак-то возрадуется! Тьфу, типун на язык… Да, темновато, еле пятнит. Ладно, авось. Та-а-ак…

Так! — четко ударил выстрел. В глаза Семке брызнул снег, по голове брякнула лыжина, и перед ним подскочил лохматый черный пес. Семка мазнул по лицу рукавицей, вытаращил глаза. Медведь перевалился через торос и растаял в чуть розовеющей фиолетовой мгле.

— Промазал! — Семка выскочил из кукуля, передернул затвор. — Это ж надо! Пень, колода стоеросовая: крикнуть не мог?! Он бы верняком замер на пару секунд. По такой темени да в идущего — дур-р-рак, ох-хотни-чек!.. Ты еще тут! — он в сердцах пнул ничего не понявшего спросонья пса. — Ну, жалость! Ясак-то поганый ждет с прошлого года. Сейчас бы к праздничку, к развеселому его настроению — вот тебе и «Буран»! Эх, вынесло тебя под руку! Вторым, на торосе, наверняка достал бы, кабы глаза не запорошило…

* * *

Умка уходил к северу, оставляя на ледовых глыбах обильные мазки крови. Вначале он пытался бежать напрямик, прыгая по верхушкам торосов, но простреленная в предплечье правая лапа уже на третьем прыжке полыхнула такой болью, что медведь полутонной массой обрушился на острый край льдины, распоров шкуру на груди и на челюсти, под нижней губой. Страх, зажженный сильной болью, сменила злость. Умка деранул левой лапой торос, взревел: — Гырр-рых!

Собственный голос прибавил злости, и медведь принялся стегать торос, пока не сокрушил верхушку и не забрызгал льды вокруг кровью. Окончив расправу. Умка, тряся головой, постоял минуту, потом заковылял дальше, теперь уже отыскивая проходы в двухметровом ледяном частоколе. Километрах в трех от места ранения Умка встал на задние лапы и долго смотрел назад, хватая носом воздух. Никого не видно. А к запаху пресного льда примешивался запах его крови да вечных спутников белых медведей — песцов. Пара их сидела недалеко, ждала дальнейших действий хозяина. Еле уловимо пахнуло человеком, но медведь не обратил на это внимания. Цепочка боль — лед — кровь завязла в сознании Умки. Он еще порычал на торосы, лег и стал зализывать рану на лапе. Перестала сочиться кровь, боль постепенно утихла, и на смену ей появилось чувство голода. Последний раз он ел двенадцать суток назад, перед пургой, добыв в одной из редких отдушин молодую нерпу. В эту осень вблизи берегов нерпы почти не было. Как нагромоздило льды последними летними штормами, так с тех пор ни одной подвижки. Морозы заковали полыньи, и нерпа постепенно ушла от берега. Длинный маршрут на восток вдоль берега окончательно убедил Умку, что этой зимой тут добычи не будет, и он уже хотел поворачивать на север, но вот попал в беду.

Запах человека как врага Умка не принял во внимание, ибо с человеком ему уже приходилось встречаться на берегу океана, и эти встречи, по крайней мере до сегодняшнего дня, приносили лишь радость: трижды, будучи голодным, медведь находил песцовую приману, выложенную охотником, и вволю пировал; однажды он уволок тушку нерпы от самого жилья, а человек только незлобно поругался вслед. За четыре года жизни медведя человек ни разу в него не стрелял и в его присутствии никого не убивал. Поэтому сегодняшний гром сознание легко привязало ко льдам. Они и не так грохочут во время подвижек…

Желудок не оставлял в покое, и, пролежав часа два, Умка встал, внимательно оглядел небо. На юге тонкой ниточкой гасла желто-розовая заря, голубое небо над ней темнело к зениту, а на севере сквозь тусклую морозную муть затлели первые звезды. Только в северо-восточной части небо отливало сизым блеском. Значит, там вода. Умка понюхал еще раз воздух и заковылял на северо-восток. Песцы затрусили следом, беспокойно потявкивая. Они видели, что с хозяином случилась беда. Каждую осень эти зверьки уходят во льды с прибрежных тундр, отыскивают себе хозяина, и парой, иногда тройкой, сопровождают всю зиму, помогая в охоте и за это питаясь с его стола.

Под утро впереди замаячила стена тумана. Напитанный влагой воздух потеплел. В нем висел аромат рыбы, птицы и нерпы. Умка прибавил шагу, потверже оперся на простреленную лапу, но там сразу вспыхнула примолкшая было боль, и потекла кровь. Пришлось снова лечь и зализывать рану. Песцы, нетерпеливо визжа, поскакали вперед, навстречу восхитительным запахам.

Пока Умка лечился, потянул утренний ветер, стена тумана дрогнула и поползла в сторону. Серые волны рассвета осветили воду, и медведь заковылял к ней. В широкой полынье, подернутой клубами испарений, ветер гнал тяжелую серую рябь. Умка остановился на ледовом берегу.

— Уак! — предостерегающе вспыхнул утиный голос: — Га-грак!

От ледовой кромки торопливо двинулись гаги. Крупный самец, предупредив стаю об опасности, замыкал шествие. Прилетела белая чайка и суматошно загорланила:

— Йи-ри-рир-ли!

Пометавшись призраком, она растворилась в тумане. Умка продолжал стоять, чуть покачивая головой. Прибежали песцы, вытянули носы в сторону уток. Внезапно вода у ледяного берега заиграла блестками: в полынью выплыл косяк полярной тресочки. За ним второй, третий. И вот над водой бесшумно возник блестящий черный шар. Умка окаменел: нерпа! Шар полежал на воде и так же бесшумно исчез. Умка припал ко льду, подобрался для прыжка, глянул на песцов. Они уже развернулись задами к воде, — косили медовыми, с красным отливом, бусинами глаз через плечо. Все в порядке. Умка прикрыл черный нос и глаза здоровой лапой. Снова возник шар, и песцы завертели пушистыми хвостами, заголосили в два голоса:

— Кау-ке-ке-ква-кау-кау!

Все звери прекрасно знают, что нерпа невероятно любопытна. Да и как удержишься, когда на кромке льда творится такое? Глаза нерпы расширились чуть не во всю мордочку, и она медленно, поплыла к берегу, зачарованная невиданной картиной и неслыханной песней. Умка прикидывал: три прыжка… два… один!

Могучее тело метнулось над водой, в тот же миг нерпа нырнула. Этот ее нырок и следующие несколько движений были просчитаны в голове охотника, наготове были отработанные многими поколениями встречные приемы, Но помешала рана, о которой медведь забыл в пылу охоты. Под водой Умка увидел изогнутую в стремительном порыве добычу, взмахнул над ней лапой и замер: вспышка боли парализовала тело и на миг даже отключила сознание. Когда Умка пришел в себя, нерпа была уже далеко. Искрящиеся зеленые жгуты воды размазали очертания ее тела. Вихрем порхнул в сторону рыбий косяк, и все кругом стало пусто и безжизненно. Умка вынырнул и поплыл к ледяной кромке.

— Кау-кау, кау! — обиженно закричали песцы, увидев, что хозяин возвращается без добычи. Они заметались по берегу, а потом побежали вокруг полыньи, тычась носами под ледяные обломки: там можно было найти выброшенных штормом и вмороженных в лед рыбешек и рачков-чилимов.

Охотник еле выбрался на лед. С этой минуты начались его голодные скитания среди туманных полей, изобилующих пищей. Океанские воды плескали в ледяные берега, гомонили утиные стаи, в воде черные тучи рачков-чилимов сменялись косяками рыбы, повсюду блестели головы нерп, но все это было недосягаемо для раненого зверя. Однажды Умка нашел место, где один из его здоровых собратьев лакомился нерпой. Там ничего не осталось, кроме следов да пятен крови, и Умка долго выгрызал черный лед. Позже он встретил собрата, обедавшего у края льда. Тот зарычал. Умка лег на брюхо и, прижимая голову ко льду, пополз ближе. Покорная поза пришельца заставила здорового медведя оставить добычу. Он подошел к Умке, и они обнюхались нос в нос, а потом Умка поскулил и двинул вперед лапу. Здоровый соплеменник тщательно обнюхал ее и осторожно полизал рану. Затем глянул на остатки пищи, снова обнюхал раненого и, поворчав, прыгнул в воду. Он плыл вперед, не оглядываясь, пока не скрылся в тумане. Умка набросился на еду. После этого случая он окончательно понял, что сам добыть живую пищу не в состоянии. Значит, надо выходить в тундру. Там можно найти вот такую еду, уже пойманную другим живым существом. Для ее добычи не нужны сила и ловкость. В тундре часто встречается добыча, уже пойманная человеком. Она никому не принадлежит, как не принадлежали никому и остатки его пищи. Это так естественно; оставить то, что не в силах съесть. Кругом полно голодных, пусть пользуются. Ведь многие помогают в охоте, как песец. Или добры, как этот соплеменник.

* * *

Семка остановил Лошадь на верху длинного пологого склона, уперся грудью в лыжные палки. Впереди, в облитых звездным светом снегах, мерцали цепочки электрических огней. Концевые в средней цепочке отливали яркой синевой: по краям поселка на столбах висели пятисотки. Поселок тонул в необъятных просторах, и отсюда казалось: подставь горсть — и он весь уместится в ней. Особенно если вытаять дыханием снег. И сверху прикрыть другой ладонью, а? Тепло там и уютно. Ох ты, дом родной. Господи, как же хорошо увидеть все это, зримо ощутить присутствие людей! Ведь сидишь в своей избухе, знаешь, что они есть, а душу грызет такое чувство, что будто бы и нету. Раз в сутки на связи поговоришь с радистом, но его пискучий голос в ворохе небесных помех и не воспринимается как живой. Так, что-то вроде магнитофона.

— Считай, добрались, черный мерин, — Семка ласково похлопал пса камусной рукавицей и засмеялся от избытка нахлынувших чувств. Пес нетерпеливо дернул постромку и заскулил.

— Пошли, пошли, — Семка натянул ремешок, привязанный к поясу. Пес рванул, и Семка заскользил к поселку. На краю, вблизи полярной станции, опутанной антеннами, с фыркающим у дверей вездеходом ГАЗ-71, Семка отцепил пса и кивнул на поселок:

— Все это тебе на три дня, Лошадь. Заслужил. Дуй.

Пес лизнул хозяина в бороду и исчез среди заваленных снегом домов.

— Наскучал один-то, без своего племени, — устанавливая лыжи в сугроб, сказал Семка. — Зверь, а тоже — давай компанию. Ну, тут общества хватит. Гуляй, не ленись… А вездеход чей? А-а, старателей. На праздничную торговлю прибыли. Ну, вперед!

Мимо магазина и школы-трехлетки Семка пошел к длинному, похожему на сарай зданию пошивочной мастерской, ввалился с клубами пара в цех. На широких, потемневших от жира скамьях вдоль окон сидели пожилые чукчанки, мастерицы по выделке меха.

— Како! — удивился Питычи, бывший знаменитый охотник, а ныне пенсионер и бригадир в пошивочной: — Етти, Семка, пришел! Как твои дела?

— Распрекрасно, старик, дела, — с расстановкой, солидно сказал Семка и повернулся к мастерицам: — Ет-тык, здравствуйте!

Затем он снял рюкзак, вытянул оттуда легкий мешочек и тряхнул за углы. По полу легко зашуршали песцовые шкурки.

— Пятнадцать, — небрежно сказал Семка. — Двенадцать — должок к плану, остальные, — сверх. Знай наших, Питычи!

— Семка нымэлкин охотник, — сказал Питычи. — Хороший. А зачем еще оставил? — бригадир показал на рюкзак.

— Чего? А-а… Да ничего не, оставил! — Семка сердито перекинул рюкзак за спину. — «Карат» там, рация. Так и зыришь кругом, дед. Бери вот, что дали, отмечай в своих бумажках да выводи цифры… Оста-аа-авил… Ладно, я побежал. В баньку надо успеть, пока народ еще по конторам.

От мастерской Семка прошагал метров пятьдесят и свернул к детскому садику.

— Ой! — сказала Нина Пенеуги. Раскосые глаза ее распахнулись карими глубинами. Семка затрепетал: вот ухнет сейчас в эти глубины, и никакого оттуда возврата… Ну и хорошо. И прекрасно. Лучше этих глаз ничего на свете нет!

— Се-е-емочка-а, — прошептала Нина.

— Приехал, — хрипло выдавил Семка и притянул девушку, легко обхватив тонюсенькую талию. — На Лошади. Пушнину сдал да сюда… Теперь в баню. Когда освободишься?

— Семочка, ылгу лынъе, — опять шепотом сказала Нина. — Любимый… В восемь же мы закрываем, приходи прямо домой, все приготовлю. — Она помолчала, и робко добавила: — Не пей только, а? Не надо.

— Не бойся, — сказал Семка. — Все будет путем.

На улице он постоял пять минут, глубоко подышал и, стянув с головы малахай, подмигнул дрожащим звездам:

— Замерзли, братцы? Ничего, на свадьбе всех согрею, потерпите. Вот отгуляем Новый год и тогда… — Он весело засмеялся, и тут взгляд его упал на узкие окна конторы. Семка нахмурился и пошел туда, в кабинет директора.

Директор совхоза Золотарьков Исаак Наумыч, коротконогий волосатый человек с висячим носом, крепко стиснул его руку и ткнул кулаком в мех кухлянки на груди:

— О, герой! Настоящий промысловик стал! Сдержал я свое обещание? Сдержал! Какой участок выделил!

— Хороший участок, — кивнул Семка. — Пока пашешь.

— А что ты хотел? Не напашешь — не попляшешь. Ну, рассказывай. И показывай. Порадуешь чем к празднику? — Золотарьков протянул руку к рюкзаку. Семка сбросил плечом лямку, отдал. Директор дернул шнурок, склонился к широкому брезентовому зеву. — Ну-ка… ну-ка… Ого! — Он торопливо сунул руку внутрь и выскочил на середину кабинета, под люстру с тремя стосвечовыми лампами.

— Моло-о-одец, Сема. Честно — не ждал… Охотник! Да — ох-хотник! Вырос, выучили! Такую добычу надо спрыснуть! — Он оглянулся на дверь, скользнул глазами по плотно задернутым гардинам на окнах и торопливо ушел за стол, согнулся к тумбе. Там Золотарьков сунул на нижнюю полку сверток из рюкзака, а с верхней достал бутылку и блюдце с карамельками, налил полный стакан и поднес Семке.

— За удачу. Чтоб чаще в руки шла, — рука Золотарькова, держащая стакан, дрогнула, и водка плеснулась на волосатые пальцы. Семке стало еще тоскливей, и внутри сделалось пусто.

— Не надо, — сказал он. — В баню мне…

— Ну и что? Перед банькой — святое дело. Глотай, говорю!

Семка вздохнул. Не ругаться же… Запрокинул голову, вылил водку в рот. Она проскочила водой: после долгого воздержания, да с мороза, рот и горло не ощущают вкуса и крепости, а нос — запаха. Как родниковой воды выпил. А через минуту там, в желудке, словно кто костерок запалит. И с каждым мгновением ярче и ярче. Жарче и жарче.

— Эрмечин! — Золотарьков похлопал его по спине, кивнул на бутылку. — Богатырь! Распоряжайся дальше, я сейчас…

Он снова присел у тумбы, распахнул дверцу.

Вытерпеть, пока уйду, не может, подумал Семка. Жа-аден. На этом и сгоришь, Ясак Умелыч. Только и меня утащишь, гад… Семка вылил остатки из бутылки и проглотил. Костер горел высоким пламенем.

— Давай, давай! — возбужденно кивнул Золотарьков, захлопнул дверцу и выпрямился. — Так… Сколько писать-то?

— А насчет «Бурана» как? — спросил Семка. — Вечно на ездовой собачке мотаться?

— «Буран» сюда не путай, — у сказал директор. — С ним полная ясность. Цену ты знаешь — медведь. Если бы мне, так давно с тобой на чем-нибудь другом сошлись. Я человек, хе-хе, покладистый, сам знаешь. А товарищ из райцентра, — Золотарьков высоко поднял указательный палец и посмотрел даже на него — на достаточную ли высоту поднял, — товарищ из райцентра ничего другого не желает. И распределением занимается он сам, лично. Так что — не взыщи… Теперь вернемся к нашему уговору. В этом сезоне ты мне еще должен…

— Знаю, — буркнул Семка.

Ну, волчина. Хватка крепче милицейского браслета. Наверняка никто в районе ничего не просит. Врет. Все сам схапает. Правда, ходят слухи, сестра жены за каким-то начальником. Да лучше не связываться, не обеднеем…

— Знаешь — прекрасно. Так сколько писать?

— Десять, — сказал Семка.  — И бумажку на аванс, пару сотен.

Из конторы Семка, перелезая сугробы, побрел в сторону своего домика. Навстречу откуда-то вылез Гера — ас-механизатор — и, растопырив руки, закричал:

— Кого я вижу! Семка! Господи!

— Меня видишь, правильно, — сказал Семка. — Привет, Гера. Водки выпить хочешь?

— А кто ее, заразу, не хочет? — философски заметил Гера. — Вон банщик Каромай недавно от жены спрятал бутылку против дома, под фонарным столбом, в снегу. Приходит утром — бутылка пустая, а столб стоит вперекос. Жуть… Но где сейчас достанешь, вот какой вопрос: сухой же закон. Только завтра вечером праздничная торговля начнется.

— А это что? — Семка показал бумагу. — Работать надо, Гера. Копытить. Пойдем, поможешь. Да ребят надо крикнуть: десять пузырей всем хватит! Имею полное пр-раво!

— Ох ты! — сказал Гера. — Тогда ко мне, У тебя нетоплено, а у меня ажур: мамуля дежурит, мурцовки полны кастрюльки. Картошечка жареная, свининка тушеная, огурчики с хрустом.

— К тебе так к тебе, — согласно кивнул Семка. — И еще куда — тоже. Везде пойдем! Нам чего? Имеем право! Ясак добро дал, сам!

От Геры они, прихватив сумку, снежным комом покатились по поселку. Все поздравляли Семку с прибытием, присоединился сапожник Фролов по кличке Шило-Мыло и плотник по кличке Одеколон. Компания и дальше росла, но в один распрекрасный момент вдруг вспыхнула полярным сполохом, завертелась диковинной каруселью, лопнула и исчезла, проглоченная ночной тьмой.

А Семка оказался один у изрубленного топориком порожка Нининого домика.

— Иди, Сема, где был, — глухо сказала она через дверь, — Ты забыл, что я женщина. Ты не нужен мне пьяный.

— А тебе бы только трезвых любить! — заорал Семка и начал дергать дверь. — Откр-р-рывай, имеем пр-р-ра-во!

— Уйди, — сказала она, и там, в сенях, бухнула вторая дверь, в комнату. Воцарилась тишина, и свет в окнах не зажегся. Семка покачался, держась за косяк, и бесконечная ночь снова проглотила его, погасив сознание…

Нина все эти часы провела на улице, ждала под окнами, когда Семен покажется один. Так бы, наверное, и закоченела до смерти, но пришла старая Нутэнеут, жена Питычи, решительно ухватила за рукав шубки и увела девушку домой. Когда Нина чуть отогрелась у печи в начала плакать, Семка и пришел. Она не открыла дверь. Ей передалась решительность Нутэнеут и, кроме того, было очень жаль себя. Но Семен снова исчез, и с ним исчезла жалость к себе, а родилась к нему. Вот пришел конец водке, друзья сразу разбрелись, о Семене все забыли, и она прогнала. Тоже… Замерзнет теперь: мороз за сорок. Собаки разденут. К жалости сразу примешалась тревога. Да, собаки, о них она совсем забыла.

Нина вздрогнула, быстро застегнула шубку, схватила малахай и рукавицы и выбежала на улицу. Палку бы… Да вот. Она подхватила обгрызенный собаками кусок моржового ребра. А где теперь искать? Семочка, миленький, ну почему так бестолково все получилось? Где ты, Семочка?

Проснулся Семка трезвый и окоченевший. Он лежал, скорчившись, на мерзлом сиденье «Бурана». Пошевелился и упал на подножку, кое-как сел. Потряс головой. Где это я? В руках палка. Ага, понятно. Палка — оружие пьяного человека. От собак. Издавна и теперь уже неизвестно по какой причине поселковые собаки терпеть не могли пьяных. Кусать не кусают — человек для северной собаки в любом виде свят, — но одежду ухитряются распустить по ниточкам… Семка огляделся. Рядом крытая инеем стена, сквозь замороженное лохматое окно льется желтый свет. У-ух, как там тепло! Да это Егора Мартского домик! И «Буран» его! Тоже прибыл с охотучастка на праздник. Да-а, «Буранчи-ик». Занесли же мечта да дремучие пьяные мысли… Семка погладил задубевшей рукой кожаное сиденье, запахнул на груди чужую меховую куртку. Где и с кого снял кухлянку — неизвестно… Зайти надо, погреться, Егор, видно, недавно приехал, не спит.

В сенных потемках Семка опрокинул ведро с углем, нашарил дверь и рванул ручку. Навстречу густо вытекло мягкое тепло.

— А вот и гость поспел, — сказал Егор. Он сидел за столом, против него Питычи. Старики пили чай.

— Пог-г-греться, — выбил зубами Семка, сунул палку в угол и прижался к густо выбеленной шершавой печной стенке.

— Разнесло тебя на полночи, — Егор качнул головой. — Но вроде отрезвел, садись. Чаек вот… — Егор, продолжая прерванный разговор, повернулся к Питычи:

— …Потом он работал в милиции. Да однажды в командировке загулял и потерял личное оружие. Нашел, правда, через неделю, но там разговор короткий. И сгинул, как говорится, блюститель порядка после того случая. Но прошло шесть лет — объявился в нашем сельхозуправлении. Уже зоотехник, в кармане диплом, в трудовой — стаж работы. Ну а с кадрами везде горько. А тут прямо под руку стечение обстоятельств: Борисыча от нас с повышением забирают, место пусто. Хоть и есть свои ребята взамен, да по нашей российской привычке своих не назначают, норовят привозного, — кот в мешке называется. Между прочим, так вот проблему с кадрами и делают горькой. Но бог с ней, это я к случаю. Исаака Наумыча сюда, к нам, и оприходовали. Привезли чин чином, расхвалили… Да ты дальше знаешь. Усек нашу глухомань, намотал на ус расстояние до ближайшего начальства… ну и запиратствовал. Пора, видно, осекать… — Егор помолчал и вдруг, повернувшись от Питычи, в упор спросил Семку: — С тебя-то сколько дерет?

— Чего?! — обалдело уставился на него Семка, но под прямым, всезнающим взглядом тягуче, чуть не плача, заскулил: — Да ты что, Михалыч? Да если я… Ну, тут же понять надо… — Внезапно он замолчал и как-то неожиданно для самого себя выпалил: — Пять… — И снова замолчал, словно прислушиваясь к повисшему в тягучей теплой пустоте комнаты слову. Даже огляделся удивленно: он ли его смастерил? Понял, что так и есть, — он. Сам. И в душе Семки что-то лопнуло, загромыхало. Семка почти физически почувствовал, как распадается пополам. Одна половина отскочила в угол, за печь, и стала оттуда сверлить взглядом вторую. А вторая вот она, за столом, съежилась, дрожит. И очень ей неудобно под взглядами первой — в спину, и двух стариков — в упор. И Семка вдруг ясно осознал, что сейчас, в эту минуту, в крохотном поселке на краю океана, в крошечном, заваленном снегом домике решается вопрос о том, быть или не быть ему человеком. Тогда он дернул спиной, унял дрожь в руках, поднял голову и заговорил:

— В сезон пять штук песцов, три нерпы-акибы. Да если что неплановое — тоже ему. Вечером вот чернобурку отдал да росомаху. А трех песцов еще в ноябре, когда на объезде был, сам и забрал. Осталось…

— Ясненько, Сема, — сказал Егор.

— Он говорит, совхоз поднимать и налаживать надо… Говорит — предстоят большие расходы.

— Чего ж совхоз налаживать, он после Борисыча как на добрых салазках катился. Садись в кресло да рули правильно. А ежли третий год тащить сюда знакомых холуев со всего округа, так зарулишь. Холуй-то, он на все годится, окромя работы… На что ж он тебя купил, Сема?

— На то… Известно… Нашухарил я по пьяному делу… А на работу, сам знаешь, как после срока: нос некрасивый, размер обуви не тот… Тут он подвернулся, точно караулил. Сам мое дело и разматывал раньше… А, знакомый! Как живем? То да се. Не берут? Едем ко мне, охотником сделаю, будешь в сметане кататься, маслом; вытираться.

— Ясненько, Сема, — опять сказал Егор. — Охотничать у тебя, вроде, получается. А медведя зачем стрелял? Закона не знаешь?

— Так это он и велел стрельнуть. Для большого человека, говорит, в районном центре. Мол, за шкуру нашему совхозу все будет сверх лимитов: горючка, запчасти, лимоны-апельсины детишкам в садик… Мне «Буран» обещал… А ты откуда…

— Ехал берегом, узрел ночевку твою. — Егор пошарил: в кармане, бросил на стол тусклую гильзу. — След почему не глянул?

— А чего глядеть-то? Промазал.

— Не промазал. Сема. С кровью след. Мается теперь зверюга во льдах из-за твоего «Бурана». Еще раз любого зверя в таком виде отпустишь — не быть тебе охотником. Так мы с Питычи думаем.

— Умкы больной — этки, плохо, — согласно покивал Питычи. — Ловить кушать не может, пойдет в поселок.

— Да он хоть бы дернулся на выстрел, — сказал Семка. — Ну, может, чуть задел… Ты, дед, не паникуй раньше времени.

— Он не паникует, — сказал Егор. — Он точно знает.

Питычи отхлебнул чаю, потом сказал:

— Хороший охотник Семка, только человек из его шкуры убежал. Волк там, что ли, поселился?

— Какой волк, — Егор сморщился. — Холуй в нем обустраивается.

— Михалыч, — сказал Семка, — ты меня охоте учил, а теперь…

— Ошибся, видать. Шугануть бы тебя из поселка, да девку жалко. Да и шугануть — дело нехитрое. Россия широка, покатишься без зацепки, бурьяном: кому это в радость?

— Михалыч… Эх, Михалыч… Мне самому вот так… — Семка стукнул ребром ладони себя по горлу. — Ну хошь я вам утром все про Ясака выложу на бумаге с подписью? Я про него много знаю. С бригадиром девятой у него уговор. С тем, что привез прошлым годом из командировки, подобрал где-то в области. Этот бригадир оленей горнякам продает, а потом акты на волков пишет: «Режут!» И Мишка Вакин ему ясак пушниной платит за устройство на хороший участок, и Бармалей за хвосты письма читает, с жалобами перехватывает, а чуть кто на телефон — жаловаться впрямую — враз «авария на линии». А какая такая «авария на линии», если у нас радиотелефон? Ну, походит человек день-два, растворит, осадит на дно души обиду бутылкой, да и притих. Пешком-то не потопаешь за триста верст в райцентр. Вертолетом лететь, так с нашими погодами, бывает, — пару недель выложи. Значит, бери отпуск за свой счет, а Ясак на заявлении — «Отказать». Все вам выложу, Михалыч.

— Зачем — нам? — сказал Егор. — В инспекцию пиши.

— Утром, враз! — Семка встал. — А теперь я пойду.

— Проведай девку-то. Думаешь, она спит? Слезой, небось, изошла. И дрючок свой забери, хоть и отрезвел: дух от тебя…

— Ну, как мыслишь, старик? — спросил Егор, когда Семка ушел.

— Наверное, хороший будет человек, — сказал Питычи. — Ты писионер, я писионер — он станет менять. Жизнь часто петляет, как аатгыргын, молодой ручей. Но начало его в земле, а впереди всегда море.

* * *

Поселок стыл в полярной ночи, глухо жужжал на электростанции дизель, свет пятисоток тек по сугробам голубым лаком, резко отчеркивая провалы теней за постройками. По верхушкам надувов фонтанчиками курилась поземка, шуршала на длинных скатах. Свежий снег пищал под ногами.

Все расскажу и простит, думал Семка. Про пушнину, медведя. Вместе письмо напишем — Ясак и у ее брата, охотника на моржа, пытался за водку клыки мимо склада «оприходовать». А письмо отдам геологам, обещали в январе подбросить на участок угля…

Впереди, на верхушке сугроба, обрисовалась фигурка человека. Кто-то еще не спит… Да, геологи и отвезут в район. У тех парней не перехватишь. Нет, Ясак Умелыч, не все ты можешь, я еще душу от твоих поганых лап отмою…

Человек впереди обрисовался на новом сугробе. Из-за школы наперерез ему затрусила собака. Ха — Лошадь! Гуляй, гуляй… Бичи мы с тобой. Лошадь, а не люди…

Человек остановился у домика Нины, и Семка, наконец, узнал — она! Меня, забулдыгу, ищет! Он открыл рот, чтобы окликнуть Нину, и замер. Из тени ее дома вышел медведь. Семка хотел дернуться, крикнуть, но почувствовал себя связанным, с заткнутым ртом. Только ощутил, как на голове зашевелились волосы и малахай поехал на затылок.

А медведь сделал к Нине несколько шагов, заскулил как-то не по-дикому и вытянул лапу.

— А-а-ай! — тоненько закричала Нина. — Ыммэ-э-эй! Мама!

В следующую секунду она размахнулась и ударила зажатой в руке кривой палкой по лапе медведя.

— У-гырр-ых! — выдохнул медведь. Даже издалека Семка увидел, как полыхнули красные огни звериных глаз, губы сжались гармошкой и пасть, сверкнув клыками, распахнулась широко и страшно. Медведь шагнул вперед, и Нина исчезла.

Пес Лошадь молча с разгона прыгнул на зверя, но встреченный ударом здоровой лапы, грохнулся о промороженную стену и отлетел в снег с переломанными ребрами и шеей. Наконец воля разорвала призрачные путы ужаса, и Семка бросился вперед, крича и размахивая палкой.

Он бежал и кричал, и ему вдруг стало казаться, что время постепенно замедлялось и наконец повернуло вспять. Расстояние между ним и Нининым домиком стало расти вопреки всем законам. Семка вдруг увидел себя в колонии, потом в пьяной драке с ножом в руке, потом в школе, почему-то на уроке истории, и еще раньше, на теплых коленях матери.

— Гав! — вопросительно тявкнула чья-то собака и тут же зашлась истеричным воплем: — Гав-а-ва-ва-ва-ва!

— Ггррухх! — рыкнул медведь и пошел в торосы.

За его спиной по всему поселку заполыхал полный древней ненависти собачий лай. Зазвучали голоса людей, захлопали ракеты. Умка, подгоняемый тревогой, охватившей поселок, заспешил. Лапа болела. Рана начала гноиться уже двое суток назад. А сейчас, после удара палкой, ее задергало частыми болевыми вспышками.

Обессиленный трехнедельной голодовкой и болезнью. Умка повернул на запад и побрел в лабиринте торосов, а когда они кончились, вышел на берег. Здесь через равные промежутки стояли нехитрые охотничьи снаряжения на четырех ножках с килограммовыми кусками приманы: для промысла песца. Часа через два Умка добрался до первой снасти, ударом лапы разрядил ее, опрокинул и подобрал еду. Немного, но и это возмещало хоть часть сил, нужных для движения. И Умка побрел дальше на запад, разрушая снасти и поедая приману. На вторые сутки он добрался до избушки ранившего его охотника. Здесь густо пахло нерпой, олениной и рыбой. Кроме того витало множество других непонятных запахов, которые встречаются только у человеческого жилья. Умка выдавил фанерную дверь сарая — там ничего съестного не оказалось. Тогда он попробовал проникнуть в дом, но окошко было крохотным, а сложенный из древних плавниковых лиственниц сруб и сработанная из лиственничных плах именно на такой случай дверь не поддались обессилевшему зверю, и он побрел дальше. Песцы давно бросили его и ушли во льды искать более удачливого хозяина. Истощенный медведь остался один и теперь подолгу лежал возле каждой разбитой снасти. Если снасть попадалась старая, он выгрызал пропитанные жиром куски досок, слушал шелест поземки и сквозь постоянно текущие слезы наблюдал дымящуюся тундру, бесконечную равнину океана. Там в скупые рассветные часы бродили сине-розовые тени, и Умке казалось, что он слышит, как за мерцающим фиолетовым горизонтом плещут волны в клубящихся туманами полыньях и над ними кричат птицы. Странно: те богатые жизнью края с каждым днем становились все более недосягаемы в пространстве, а виделись все четче. Воспаленный мозг рисовал картины охоты, заставлял тело трепетать, воскрешая запахи добычи, пойманной в давние дни. Медведю вспоминались уютные, конуры под торосами, где он отдыхал после удачной охоты, дальние осенние плавания на льдинах, усеянных компаниями моржей, схватки с ними в те времена, когда он был здоров и могуч.

Виденья наплывали и таяли. Умка поднимался и брел дальше, интуитивно понимая, что жизнь не покинет его, пока он движется.

* * *

Утром Золотарьков собрал охотников и специалистов. Собственно, специалисты — зоотехники и ветврачи, как всегда, были в тундре, в бригадах оленеводов. Пришли охотники, механик и завскладом.

— Людоед в поселке, — сказал Золотарьков. — Решаем — что делать?

— Дежурство надо установить, — сказал механик.

— Как с оружием? — спросил Золотарьков у кладовщика.

— В наличии две старые винтовки и карабин «Медведь».

— А что с техникой? — Золотарьков повернулся к механику.

— Вездеходы в тундре у оленеводов. Из тракторов одна «наташка» на ходу. «Сотка» зарезана, вы же знаете, там дизель только в утиль годится, три раза перебирали.

— Знаю. Готовь ДТ-54, «наташку».

— Да куда ей в торосы, Исак Наумыч?

— Зачем в торосы? Пустим по краю поселка, патрулировать у льдов. Посадим охотников, пусть охраняют. Так, Егор?

— Пусть охраняют, — Егор пожал плечами.

— То есть как — «охраняют»? Ты и будешь.

— Не буду, — сказал Егор. — Не придет он больше в поселок.

— О-хо-хо! Любите вы, охотники, байки сочинять. Объясни — почему?

— След я смотрел. Ранен он в правую переднюю лапу. Пришел за помощью, ясно. Он бы и девку не тронул, не испугайся она… Да, не придет. Вот и Питычи так думает.

— Следопыты! — закричал Золотарьков. — Могикане! Людоед объявился, а они «пришел за помощью!» Его срочно уничтожать надо, пока еще бед не натворил, а они сожалеют — «ранен»! Кто его ранил, скажи на милость?

— То разговор особый, — сказал Егор.

Золотарьков умолк, долго и внимательно смотрел на старого охотника, потом тихо сказал:

— На материк пора бы тебе, Егор Михалыч. Фантазии одолевать стали. — Он повертел растопыренными пальцами у виска. — Чего доброго, с людоеда на кого из людей вину переложишь.

— И переложу, — кивнул Егор.

— Так? И-и-интересно. И кто, если не секрет, виновен?

— Ты, Наумыч. По твоему научению медведя Семен стрелил.

— Вот! — Золотарьков хлопнул ладонью по столу. — Я так и думал — под меня залезешь. Ну — фантазер, ну — сказочник! — Он пригнул голову, потом вытянулся через стол и почти просвистел сквозь зубы: — Не заговаривайся! Чем докажешь?

— Нечем, — Егор вздохнул. — Только твоим, Наумыч, да Семкиным признанием.

— То-то! — сказал торжествующе Золотарьков и осел в кресло. — Но я не дурак — на себя твои домыслы наматывать. А Семка… дай бог, если через полгода из больницы вылезет. А вылезет, так… — Золотарьков снова покрутил пальцем у виска. — Так со справкой. И посуди сам: какая вера человеку, если он бывший уголовник, да еще со справкой?.. Так-то, Егор Михалыч… И чем здесь фантазии городить, лучше с Питычи прошли бы по следам, пресекли людоеда. Вас прежнее начальство рекомендовало как самых опытных охотников, а вы боитесь в лед нос сунуть. Так, Питычи?

— Не так, — сказал Питычи. — Нэнэнэкай, ребенок, в лед можно пускать, директор?

— Ты что, старый? Зачем ребенку в лед?

— Пыравильна, я сытарый. Писионер. Са-авсем как ребенок. Тут слабый, — Питычи потрогал через кухлянку мускулы на руке, затем, подражая директору, с серьезным лицом покрутил пятерней у виска: — Тут тожа…

Дверь распахнулась, и в кабинет стремительно шагнул председатель старательской артели, стоящей неподалеку от совхоза на оловянной россыпи. Это был Джанибек, краснодарец, широченный в плечах и тонкий в талии джигит, упакованный в новенькую коричневую бекешу.

— А-я-яй! — сокрушенно сказал председатель. — Какой бэда… Пожалуста говори, дырэктор, что делать. Вэздеход и я в твоем распоряжении.

— Вот! — Золотарьков показал на него пальцем. — Учитесь приходить на помощь! Все свободны. Механик, через час трактор должен курсировать вдоль поселка. Охотников выбери из любителей и пошли на склад за оружием. Нарезное, под расписку. Кладовщик, выдать обе винтовки, ракетницы. После обеда разработаем план охраны поселка на ночь: график дежурств, освещение. Да, чуть не забыл… — Золотарьков взял телефонную трубку: — Почта? Да, я. Связи с райцентром так и нет? Безобразно работаете…

Питычи и Егор вышли из кабинета последними, остановились у барьера, за которым секретарь-машинистка Верочка с мокрыми глазами и покрасневшим носиком тюкала в клавиши пишущей машинки длинным пальчиком.

Из кисета с расшитой бисером сценой морской охоты на кита Питычи вытащил два газетных листика, насыпал махорки себе и Егору.

— Упредил с телефоном, — усмехнулся Егор. — Но ништо…

— …Такой случай, дарагой, упустим! — донеслось из-за двери. — Потомки в девятом колене не простят!

— «Дарагой, дарагой»… А узнают?

— Пусть узнают. В чем дело? Людоед кушает хороших людей, надо их спасать… Мне эта шкура во как нужна! Кооператив не могу трехкомнатный пробить — она пробьет.

— Сотка у нас зарезана, — сказал Золотарьков.

— Да я тэбэ из сотки конфэтку сделаю. Ну? Новый дизель поставлю. Ну? Чего молчишь, дырэктор? Тогда проси сам — что надо?

— Дизель — прекрасно. Но это все — им. А мне?

— Понял, дырэктор… Маладэц, цэпкий… Что хочишь?

— Гм… Музыку хочу. Японскую. А? За квартиру и риск — мелочь.

— У-у-у! Как говорят оленэводы — какомэй! — о-го-го!

— Ну, шкурку отправить помогу: у меня в райотделе приятель старинный, своей почтой, без досмотров, организует. Ну?

— Идет, дырэктор! Но тогда стреляем любой мишка.

— Ладно. Езжай один, со своим водителем, наших — никого. Вертанись кругом поля с торосами, они вечно на дальнем краю бродят. Карабин есть?

— А как же? В тундре без оружия?!

— Сейчас скажу, чтоб и «Медведь» со склада выдали. В два ствола легко возьмете.

— Э-э, дырэктор, спасыба!

— Не ори! Стены прежний хозяин понастроил — на улице за версту слышно…

— А ему, прежнему, своих слов бояться не надо было, — вслух подумал Егор и кивнул Питычи: — Пойдем…

Охотник давно слышал легенды о председателе старательской артели. Славился Джанибек тем, что в новой гостинице районного центра, хоть и появлялся там редко, но круглый год держал втридорога оплаченный номер. Ключ возил с собой. И в тот номер никого не селили без его ведома. Он оставался неприкосновенен даже в непогоду, когда местный аэропорт закрыт, а пассажиры, среди которых и женщины с детьми, ночевали в коридорах. Еще прославлен был тем, что не ел свинины, а любого работника артели безжалостно выгонял за провоз в артель даже, как шутил народ, «поросячьего запаха». И еще множеством граней характера славился лихой джигит.

Но руководители района смотрели на блеск этого «алмаза» прищурившись, ибо Джанибек славился и тем, что руководимая им артель ежегодно перевыполняла план. Вот и еще одно славное дело затеял кипучий председатель. Наверное, хватит.

Попыхивая ядовитым махорочным дымом, охотники вышли на улицу.

— Ты вот что, тумгытум, друг, — сказал Егор. — Тряхни стариной, присмотри за поселком. На всякий случай И вездеход этот не упусти, когда вернется изо льдов. А я заскочу в одно место да пойду за Умкой. По следам видно, что лапа у него не перебита. Может, пуля кость колупнула, вот и не заживает. Догоню, так помогу. Жаль зверюгу-то. Безвинен.

— И-и, — сказал Питычи. — Да. Иди, Егор, я буду смотреть.

Старики затоптали цигарки и пошли в разные стороны. Питычи — доставать и чистить старинный винчестер, Егор — домой. Там он упаковал продукты, упрятав под кухлянку пластиковый аварийный пакет с лекарствами — из тех, что окружные медики готовят специально для тундровиков, сунул в чехол винтовку, залил бензином бак на «Буране», увязал еще две полные канистры в прицепные сани, а потом пошел на почту.

Толстый лохматый телефонист по кличке Бармалей копался в разложенном на столе блоке радиостанции «Гроза». Рядом дымил паяльник, густо пахло канифолью.

— Почет старому тундровику, — телефонист грустно вздохнул. — Дела-то какие, а, Михалыч! Моя половина и на работу не пошла, дрожит дома. Да и самому ужасно… Э, туда нельзя, дед! — он бросился вперед, увидев, что Егор распахнул дверь аппаратной. Охотник чуть приобнял его, слегка поджал, и телефонист по инерции проскочил в аппаратную. Егор зашел следом и закрыл дверь.

— Ты что, дед? Ты зачем хулиганишь? — зачастил телефонист. — Я могу и директору звя…

— Цыц! — сказал Егор, проталкивая его дальше, к аппаратуре у дальней стены. — Дай-ка мне быстренько район.

— Так не работает же. Прохождения нет, Егор Михалыч.

— Вот что, холуй. Ты меня знаешь, болтать не умею. Если сейчас не соединишь, будет тебе погибель. И одно только утешение останется: погибнешь при исполнении обязанностей, в момент лизания директорской задницы. И учти — тут не несчастный случай. Тут, если в корень глянуть, — самое первостатейное убийство. Тебе, холую, охота за убийство ответ пополам делить? Думай в момент!

— Н-не-ет.

— Тогда включай агрегат. Да не трясись, учти для храбрости: ни одна душа в поселке про этот разговор пока не должна знать. Ты да я. Ты не щурься, я его не боюсь. Я боюсь, что дай ему время — спрячет концы. Значит, ловить надо на деле. И он сейчас как раз дело закрутил. На много лет для себя.

— Егор Михалыч, я добровольно, — телефонист моментально раскусил ситуацию. — Но смотри, у него в райцентре рука — ого! Прижмут тебя к стенке, как клопа.

— Пугает он вас, дураков. А насчет стенки, так меня уже жали. В сорок первом году к московской, потом к сталинградской. А я — вот он. Давай.

Телефонист щелкнул включателем.

— «Восьмая» слушает, — четко, словно из соседней комнаты, сказала там, в райцентре, дежурная.

— Барышня, день добрый, — ответил Егор. — Номерок семнадцать пятьдесят восемь можно? Да, инспекцию… Ага… Ульяныч, ты? Здорово, сынок… Спасибо… И тебе всего наилучшего… Дело, да… Беда, Ульяныч… Там у вас в порту вертолет снаряжают по санрейсу в наше село. Погода сегодня хорошая, полетит. Так тебе надо быть с этим вертолетом… Теперь слушай…

После разговора Егор вздохнул, показал телефонисту кулак и сказал:

— Спасибо.

— Так точно! — отчеканил Бармалей.

* * *

Умка лежал посреди сарая. Тут он израсходовал остатки сил, пытаясь грызть пропитанную жиром землю. Черные провалы в сознании возникали все чаще. Медведь отощал настолько, что начал мерзнуть. Лапа распухла. Даже поднять ее Умка был сейчас не в состоянии. Глаза залепило гноем, текло из горячего носа. Работал только слух, поэтому шаги и легкий скрип снега все же проникли в затянутое мглой предсмертного равнодушия сознание, и медведь слабо зарычал: остатки жизни разбудили инстинктивное желание остеречься.

Егор, положив палец на спусковой крючок, глянул из-за разбитого косяка. Подох? Да нет, вроде рыкнул и бока ходят. Охотник оглянулся, подобрал длинную щепку и ткнул в заднюю ногу. По телу зверя прошла волна судороги. Он с трудом повернул голову, уставил заплывшие гноем глаза в сторону Егора.

— Гыр-рлы-гых-хх, — булькнуло слабое рычание. Голова бессильно стукнулась о землю. Егор прижал щепку к лопатке зверя и провел ею по боку. Она запрыгала с ребра на ребро, как по штакетнику забора. Господи, истощал-то! Постепенно глаза привыкли к полумраку, и охотник увидел многочисленные грязные колтуны на боках и спине. Тогда он упер ствол винтовки в позвоночник и, нагнувшись, левой рукой дернул мех. В горсти остался пучок. Да, до линьки изголодал, бедолага. Вот ведь как с северным зверьем происходит: пока сыт-здоров, шерстинка к шерстинке блестит, играет. А чуть сбой в жизни — сразу и шерсть полезла, и грязи откуда-то видимо-невидимо налипнет. На материке животина и не такую рану залижет, переломы позарастит, а тут природа враз списывает. Сурова, матушка, все на грани.

Уже особо не остерегаясь, Егор нагнулся над раненой лапой. Гнойник вон… Ну, ежли нет перелома, лапа — дело поправимое. Сейчас мы тебя будем налаживать, бедолага.

Егор открыл дом, заткнул старым ватником выдавленное медведем окошко, зажег керосиновую лампу. Затем сложил в железную печь заранее приготовленную растопку, плеснул на нее керосин, чиркнул спичку. Печь загудела. Бока ее налились жаром, в избе запарили стены, воздух отсырел. Егор еще подкинул сухих полешек, сыпанул сверху угля. Бока печи побелели. Набив льда из ближайшего тороса, охотник поставил ведро на печь и подмел пол. Пар из обтаявшей избы утянуло в печь, стало сухо, тепло, и образовался уют.

Егор достал из-за пазухи аптечку, рассыпал содержимое по столу. Так-так… Марганцовка… стрептоцид, а вот и пенициллин… А как, лапу мыть да глаза? Ведь не даст. Усыпить бы! Егор еще пошуршал пачками. Ага, вот в успокоительное. Умный человек паковал-собирал. Теперь вопрос: как заставить проглотить? Разве с нерпичьим жиром? И то…

Егор наклонил ковшик и капнул жир на нос медведя, потом полил тонкой струйкой в приоткрытую пасть, на сухой лиловый язык. Запах и вкус любимой еды сделали свое дело: медведь шевельнул языком, смазав воспаленную пасть жиром. Егор капнул еще. Умка сделал глотательное движение. Тогда охотник стал лить жир тонкой непрерывной струйкой. Через несколько минут ковшик нерпичьего жира с истолченными в нем таблетками был пуст. Егор таким же образом скормил и второй и третий, подумал — и дал еще один.

Когда медведь уснул, охотник вымыл рану марганцовкой. Пуля щипанула, но не перебила кость. В ране торчал осколок. Егор рванул его и сиганул за дверь. Но все обошлось, медведь и не дрогнул. Охотник насыпал на рану смесь из стрептоцида с пенициллином, промыл заваркой глаза зверя и поставил перед ним широкую чеплашку с нерпичьим, на пенициллине, жиром. Теперь тоже надо соснуть. Он вышел на улицу и только тут заметил, что весь мокрый. Да-а, струнами нервишки…

Егор опустился на полотно сломанной двери.

Печально и горько текли мысли старого охотника. Были они вечны — о добре и зле. О том, что природа по каким-то неведомым причинам наделила зло энергией с избытком и сильной волей, а добро создала неизъяснимо ленивым и благодушном. И приводят его в действие только чрезвычайные обстоятельства.

 

Это наши мальчики

Ыммэй, мама многочисленного семейства, обитавшего в древнем доме предков над Рекой, у вершины Песчаного Бугра, проснулась от странных звуков. Они были и новы и в то же время смутно знакомы. Ыммэй прошла по коридору, толкнула носом разлохмаченную кочку, и в дом густой волной хлынул подмороженный утренний воздух. Ыммэй глубоко вдохнула его, окончательно пробудилась и выставила нос наружу. В глаза брызнул свет. Хозяйка дома пожмурилась, чихнула и вышла на песчаную площадку, окруженную кольцом густой и яркой травяной поросли.

В мире царили солнце, хрустящий утренний ветер и непрерывное шипение, раздираемое частым грохотом, скрипом и шлепками волн.

Ыммэй подошла к краю площадки и глянула вниз. Река бушевала. Трое суток она охала и стонала, пока в ее одряхлевшие за длинную зиму мускулы щедро лили молодую силу потоки солнечных лучей. И вот сегодня ночью свершилось таинство! Она вдруг почувствовала себя вновь молодой и прекрасной, под воздействием живительных сил обрела юность и, обнимая мир, раскинула руки-ручьи. Нетерпеливо дрожа и теряя сознание от терпких ароматов южного ветра, в треске и грохоте она решительно сбросила ледовые одежды.

Увидев упругое коричневое тело Реки, на котором в брызгах и пене сверкали розовые льдины, Ыммэй запрыгала, возбужденно завизжала и ликующе крикнула:

— Ка-а-у-у!

Крик ее потонул в просторах над Рекой. Но мир услышал приветствие весеннему обновлению и ответил свистящим порывом ветра. Ыммэй не могла сдержать восторга. Она высоко подпрыгнула, упала на бок, перевернулась через голову и покатилась, разбрызгивая серебряные фонтаны песка. Потом, счастливая от ошеломляющей красоты жизни, вытянулась и замерла под горячими лучами. Так она лежала, пока не раздалось тоненькое тявканье и нетерпеливый визг. Ыммэй приоткрыла один глаз. Из норы торчали мордашки детей. Увидев, что мать обратила на них внимание, они затявкали громче. Ыммэй ласково заворчала, разрешая детям выйти. Те выкатились на песок бурым клубком, веером брызнули в стороны и чинно расселись в травяной полосе, совершив утренний туалет.

Ыммэй встала, потрясла шубку. Вместе с песком на нее густо посыпались длинные невесомые шерстины и, подхваченные ветром, белым облачком полетели в тундру. Высыпаются остатки роскошного зимнего одеяния… Что ж, пора за работу.

Ыммэй подобрала желтую прошлогоднюю кочку, которой супруг, уходя ночью на охоту, иногда закрывал главный вход дома, отложила ее в сторону и пошла в нору. Там, в центральном коридоре, ведущем в спальню, она увидела детскую игрушку — вставшее торчком крыло куропатки, взяла его и вынесла на улицу. Потом потрясла в спальне подстилку, нашла несколько пучков сырой травы и тоже вынесла из дома. Чистота в спальне и свежий воздух — основа здоровья рода.

Дети уже затеяли игры. Нирэкэв, Рожденный Вторым, пока самый сильный и сообразительный щенок, важно сидел в стороне и посматривал на барахтающихся братьев и сестер. Вот одна из сестричек. Девятая, потихоньку, бочком оставила разыгравшуюся компанию, легла у края травы, высунула язычок и тяжело задышала, притворяясь уставшей. Никто вроде не обратил внимания. Прекрасно! Она юркнула в траву и ползком заспешила к обрыву на непонятные звуки. Ыммэй вздохнула: сколько забот с Девятой! Все ей надо знать раньше предопределенного для остальных детей срока. Вообще-то это неплохо, но сегодня на краю обрыва опасно. Вода в пору весенней страсти теряет рассудок, в неистощимых любовных порывах бросается на берега и, обнимая горячие песчаные пласты, рушит их в свои бездонные глубины. Так недалеко и до беды.

Ыммэй заворчала и толкнула носом Рожденного Вторым. Тот глянул вокруг, увидел нарушившую порядок сестренку, неуклюжими прыжками догнал ее и шлепнул. Девятая жалобно пискнула и бросилась в кучу братьев и сестер. Рожденный Вторым сконфуженно вернулся к матери, и та слегка дернула его за ухо: не зевай на дежурстве.

Дети продолжали игры, и это значило, что скоро они попросят еды. Да и самой можно перекусить. Ыммэй пошла вниз, внимательно оглядывая парившую тундру. Снег на тундре почти сошел, парили желтые кочки пушицы, густой щеткой вытянулись навстречу теплым ветрам и солнцу ветви полярной березки, кусты ивняка густо залоснились сережками. Ыммэй сорвала несколько штук, разжевала и проглотила. Вкусно. Весной все растущее вкусно. А вот и первые нежные стебли пушицы. Пожевав сочные молодые побеги, Ыммэй спустилась к Реке. Но бухточки, на берегу которой она часто лакомилась рыбой, уже не было — бурный поток бушевал гораздо выше. Ыммэй обиженно потявкала на него, но тут же вспомнила, что рыба на берегу исчезла за несколько дней до прихода воды. И, значит. Река не виновата. Что-то случилось там. Ыммэй посмотрела в низовья Реки, где поток поворачивал за высокую рыжую морену. И в то же мгновение услышала далекое жужжание. Это летела большая Гатле, птица, которая в конце зимы принесла и оставила за мореной людей. Потом она прилетала довольно часто, ничем не угрожала, и песцы привыкли к ее визитам. Но на всякий случай Ыммэй устроилась под ближним кустом и стала наблюдать. Птица, громко крича, сделала над мореной круг и опустилась за гребень. Там она глухо поворчала, поднялась и опять, раскричавшись, полетела через Реку, превратилась в Мранлынына, комара, и пропала. Только писк минуту-другую напоминал о ее существовании. Затем растаял и он.

Ыммэй выбралась из-под куста, послушала веселое тявканье детей и пошла вдоль Реки, поводя носом над ковром из прошлогодних листьев и стеблей. Супруг ушел — еще в середине ночи и до сих пор не вернулся. Бывает такое, конечно, но в хорошую погоду охота чаще удачлива; дичь беззаботно оставляет свои норки и другие укромные уголки, вылезает под солнечные лучи и от наслаждения теряет бдительность. Да и охотник под весенним солнышком может разнежиться… Придется до возвращения супруга самой поохотиться в ближайших окрестностях. Далеко-то отойти нельзя; Рожденный Вторым один не справится с поддержанием порядка в таком выводке. Природа этой весной щедро наградила Ыммэй большим семейством. Оттого супруг круглые сутки в заботах, а для Ыммэй очень кстати была рыба в бухточке. Хотя лемминга этой весной много, но и наловить его на такую семью да принести — тоже довольно тяжкая работа. Но все равно это приятная тяжесть, и Ыммэй не хотелось потерять из выводка даже родившихся самыми последними и, стало быть, самыми слабыми. По опыту Ыммэй уже знала, что последние и вообще слабыми вырастают, но самыми сообразительными, самыми умными и деятельными, если этому ничто не помешает. И они всегда крепче привязываются к родителям, лучше их понимают и сильнее любят. А кому не приятно иметь умных и любящих детей?

Берег Реки состоял из трех террас. Вода залила первую, и коричневые от размытых торфяников волны подбирались ко второй, на которой серыми полосами лежал засыпанный старыми листьями, сухими сучьями и пучками травы, оплавленный солнцем и уже заплотневший снег. Если бушующей в страстной весенней истоме воды будет много, она к вечеру доберется до снега, размоет и унесет его в Океан, где Ыммэй охотится каждую зиму, сопровождая в бесконечных странствиях огромного белого зверя Умки. А если сил у воды не хватит, снег, укрытый верхней террасой от солнца, превратится в ледяную полосу, которая пролежит долго, до дождей в середине лета. Тогда Ыммэй станет водить сюда подрастающее семейство. Здесь очень хорошо отдыхать от жары и комариных туч.

Так, размышляя о грядущих событиях и заботах, обнюхивая кочки и тропы между ними, она пробежала уже четверть расстояния до морены. Следов было много. Кругом бродили и куропатки, и лемминги, и зайцы, но сравнительно давно — вечером или еще вчера днем. Свежие следы пока не попадались.

Внезапно сзади раздалось шипение. В следующий миг над головой мелькнула стая уток. Ыммэй взвилась вверх, но когти и зубы схватили только воздух. Бесполезное занятие — прыгать за летящими утками, но Ыммэй никогда не могла удержаться в такие мгновения. А вдруг? Жизнь совершенно неожиданно преподносит множество самых разнообразных сюрпризов, и часто очень приятных, но, чтобы заполучить их, к этому надо постоянно стремиться. Такие истины Ыммэй знала. Они помогали не терять присутствия духа в самой сложной обстановке и всегда надеяться на хороший исход любого дела в будущем.

Недалеко раздался тоненький писк. Ыммэй замерла. Писк повторился раз и другой. Ыммэй чуть повела головой, определяя направление, и увидела полевку, тащившую пучок старых травинок. Легким толчком задних лап Ыммэй настигла добычу, прижала ее к земле и ухватила зубами. Начала есть. Затрусила дальше и вновь остановилась. Опять ушей коснулось шипение воздуха, но теперь оно не было таким свистящим и непрерывным, в нем улавливались отдельные сгустки и ослабления. Летят гуси, сзади, с верховьев Реки. Ыммэй втиснулась между кочками. Это настоящая, прекрасная и очень редкая добыча! Вот они! Гусак с подругой.

Птицы летели над средней террасой, тяжело взмахивая крыльями. Видно, сильно устали и теперь присматривают место для отдыха.

Над группой ивняков, полукольцом окруживших небольшой залив, в котором застряла льдина, гуси сделали круг и сели на середину этой льдины. Да, вкуснейшая добыча! Сейчас они выберутся на берег, залезут в заросли и примутся за еду. А среди частых прутьев ивняка они будут словно связаны — там трудно развернуть главной оружие — крылья. Но что делать с уже пойманной добычей? Конечно, съесть, чтобы не мешала и дала силы для большой охоты. Ыммэй торопливо проглотила полевку, облизнулась и поползла вперед. Гуси по колышущейся льдине подошли к кустарнику, но забираться в него не стали. Пока Ыммэй ползла к заливу, птицы прямо со льда поглотали ивняковых полураспустившихся почек, а потом снова отошли ближе к воде. Они не были особенно голодны. Южнее, на берегах озер и на лесных полянах, уже вовсю росли травы. Птицы устали и решили отдохнуть на льдине, где врагам трудно подобраться. Жалко, но ничего не поделаешь. Охоту в любом случае бросать нельзя. Если птицы не хотят есть, значит, они будут спать.

Гуси походили по льдине и устроились ближе к дальнему краю, у воды. Гусыня сунула голову на спину, в перья, а гусак встал к ней боком, чтобы перед глазами были и кустарник на берегу, и подруга, и Река. Кто знает, откуда может прийти опасность? Гусак покрутил головой, Чуть повернулся в сторону берега — все-таки основные враги — там, и замер. Так он долго стоял, засекая звуки воды, ветра, шелест кустов — все штрихи, из которых складывается шум, не несущий опасности. Ыммэй застыла недалеко от среза террасы. Наконец гусак опустил голову на спину, упрятал нос в перья и прикрыл веки.

Ыммэй выползла на край обрыва. Да, спят. Она примерилась. Меньше трех прыжков не выйдет: один вниз и два до цели. Три мига. Птицы не должны проснуться, не успеют, ведь она умеет прыгать бесшумно даже в прошлогодней хрустящей траве. А тут мягкими лапами на крепкий лед. Нет, не проснутся. Уже не таясь, Ыммэй привстала, собрала тело в тугой комок, толкнулась и стремительно полетела вниз. Но в своем, на первый взгляд, верном расчете она допустила ошибку. Лед есть лед. Даже для существ, хорошо с ним знакомых, поведение льда часто непредсказуемо, ибо основа его и среда, в которой он живет, очень пластичны и постоянно находятся в движении. Не смогла учесть Ыммэй, что прыгает на плавающую льдину, чувствительную к малейшим толчкам. И едва лапы ее коснулись шероховатой поверхности, льдина дрогнула. Толчок посторонней нотой прозвучал среди шумов; засеченных птицей перед сном как безопасные, и поэтому отдался в сознании тревогой. Постоянно заряженный на мгновенное противодействие мозг дикого существа моментально выдал двойной рефлекторный ответ на тревогу: гусак распахнул глаза и крылья. Ыммэй распласталась в третьем прыжке, но дичь успела приготовиться к встрече. Левым крылом гусак ударил Ыммэй в плечо, а шею, в которую нацелилась охотница, отдернул назад, к спине. Не встретив преграды, да еще под действием удара, добавившего ускорения прыжку, Ыммэй пролетела через птицу, скользнула по кромке льда и шлепнулась в воду. Инерция вынесла ее метра на два от льдины, в крутящийся перед заливом водоворот, тот отбросил еще на метр дальше, а там ее подхватил поток и понес вниз и наискосок от плавно закругляющегося берега. Кругом плясали и вертелись льдины, перед носом Ыммэй две стукнулись рваными боками, осыпали ее осколками; одна крутанулась и ударила в бок. Теряя силы, Ыммэй выбросила на нее передние лапы, поджала задние и, нащупав в неровном боку льдины трещины, зацепилась когтями и вскарабкалась на нее. Там кое-как отползла от края и бессильно застыла на скользкой, заливаемой водой при постоянных толчках и ударах поверхности. Растревоженные гуси оставили негостеприимный залив и полетели над Рекой вниз, к близкой приморской равнине, где находились их дом и родина. Поравнявшись с неподвижно лежащей на льдине, охотницей, гуси назидательно прокричали:

— Гак! Гла-ла-ла-гак! — и, широко взмахивая крыльями, полетели дальше.

Постепенно Ыммэй пришла в себя, отдышалась и, скользя при каждом толчке, встала. Холод пронизывая ее, и она затрясла шубку, освобождая ее от ледяной влаги.

До берега было уже далеко. Кругом качались, вертелись и прыгали льдины, в воздухе висела радужная водяная пыль и плыл неумолчный грохот. Рядом появилась довольно большая льдина. Волны не захлестывали ее, она была выше остальных и от ударов лишь слегка вздрагивала. Ыммэй прицелилась и прыгнула на нее. В центре льдины еще сохранился снежный пласт и лапы не скользили. Неудачница посмотрела на свой берег. Река поворачивала, скобой охватывая морену. Открылась широкая низинная тундра, северный бок морены, уступами спускавшийся к болотистой равнине, на просторном нижнем уступе палатки, а на берегу — молодой веселый парень. Он ходил, разглядывал несущиеся с верховьев льдины, бросал на них мокрый плавник и распевал: Тру-ля-лю, ля-лю, ля-лю!

Потом он заметил Ыммэй, пригляделся из-под руки и завопил:

— Шшша-пка! Начальник, шапка плывет! Где у вас ружье?!

В одной из палаток, над печной трубой которой трепался черноватый угольный дымок, распахнулась дверь, и на улицу вышла молодая женщина, приставила руку козырьком над глазами, сощурилась от нестерпимого блеска Реки и закричала:

— Боже мой! Мамуля! Сережа, Мамуля! Пропадает! В океан унесет!

Она всплеснула руками и побежала к берегу.

Распахнулась еще одна дверь, в соседней палатке, и оттуда выбежал высокий человек с длинной рыжей бородой, с обнаженным по пояс мокрым рыжим телом, сразу вспыхнувшим на солнце красными бликами. Он был одет в ватные штаны и сапоги, а вывернутыми назад руками держал за концы полотенце, косо заброшенное за спину.

— Спасите! — кричала женщина. — Мамуля! Бедняжка!

— Шапка! Шапка! Ружье давай! Скорее, уплывет! — еще громче орал парень, прыгая у кромки воды и размахивая руками.

Красный человек застыл на секунду, бросил полотенце и большими скачками понесся к берегу, а над тундрой повис могучий хриплый крик:

— Держи-и-ись, Мамуль-ля! Николавна, не лезь!

Он на ходу подхватил лыжную палку, скинул закувыркавшиеся в воздухе сапоги, солнечным сполохом пролетел мимо взволнованной женщины, и запрыгал по льдинам.

Женщина следом за ним вбежала в воду, крест-накрест схлестнула на груди руки и, напряженно наблюдая за пылающим человеком, зашептала:

— Господи, да что это такое! Сережа! Да разве так можно!.. Сейчас, Мамуля, сейчас! Чуть-чуть… Сережа… Сережа, милый… Молодец! Ах, какой ты молодец!

Сережа прыгнул на льдину, несущую охотницу. Ыммэй закрыла глаза и вжалась в снег. Человек ухватил ее левой рукой за загривок, поднял над головой, тряхнул пару раз, торжествующе проревел:

— Э-ге-гей! — и, разбежавшись, запрыгал по ледяным обломкам обратно.

— Ур-ра, поймал! — завопил парень: — Во дает рыжий, а? Козел!

— Да замолчи ты! — крикнула женщина. — Не ори под руку, как тебя… — Она поморщилась, вспоминая имя, но не вспомнила и досадливо махнула рукой: — Ему еще вон сколько…

А Сережа прыгал все ближе. Льдины ныряли у него под ногами. Но движения человека были так расчетливы и стремительны, что каждый толчок на миг опережал противодействие жидких колеблющихся опор. Метрах в пятнадцати от берега, когда он примерился прыгнуть на последний перед мелководьем обломок, парень снова не выдержал и крикнул:

— Молоток, рыжий! Добытчик!

Сережа машинально оторвал напряженный взгляд от льдины, черканул им по близкому берегу и тут же снова вонзил под ноги. Но лед есть лед, и, как ни краток был этот миг, ступня человека, потерявшего контроль над бегом на неуловимую долю секунды, опустилась на кусок льда в нескольких сантиметрах от рассчитанной ранее точки, обломок нырнул боком и встал ребром, человек рухнул в воду, рука его, описав дугу, могла бы ухватиться за это ребро, но в пальцах была зажата Ыммэй, и человек не отпустил ее. Льдина опрокинулась, ударила по голове и его, и зверя. Женщина дико закричала и бросилась вперед. Из-под края ледяного обломка высунулась, широким махом чиркнула по воде и снова пошла вниз лыжная палка. Женщина рванулась дальше, погрузилась в воду по пояс и успела ухватить пластиковое кольцо. Она дернула палку на себя, ощутила на конце ее необоримую тяжесть, инстинктивно выкинула вторую руку к берегу и закричала:

— Ну давай же, скорее! Сносит! Тащи!

От жуткого крика ошеломленный случившимся парень неуклюже запрыгал по воде и ухватил женщину за протянутую руку.

Вдвоем они вытащили Сережу на берег и опустили в заросли голубичника. Ыммэй дрогнула и шевельнула лапой. Женщина склонилась к рыжебородому лицу. На лбу, над левым глазом, начиналась и уходила к затылку широкая полоса разодранной кожи. Клочья ее налипли на щеке и за ухом. Постепенно лицо и голова стали краситься вначале розовым — от примеси воды, затем все более густым красным цветом.

— Сережа, Сережа! — женщина сжала нижнюю челюсть раненого и затрясла ее. Сережа открыл светлые, с золотым блеском глаза, посмотрел на нее, а потом сделал попытку улыбнуться.

— Давай, поднимайся, в палатку надо… Погоди… — Женщина потянула из его пальцев Мамулю. — Да отпусти ты ее! Вот как вцепился!

Сережа натужно скривил лицо и медленно разжал пальцы. Женщина взяла задрожавшего зверька, огляделась, заметила недалеко пустой ящик из-под макарон, сунула Мамулю туда, прикрыла крышкой и потянула Сережу за руку. С другой стороны помог парень. Раненый кое-как поднялся, обхватил спасителей за шеи, и они втроем заковыляли к палатке, над которой вился дымок. Там было тепло и сухо, женщина устроила Сережу на высоких нарах, предварительно раскатав пышный олений кукуль. Потом снова попыталась вспомнить, как зовут парня, но так и не вспомнила, бросила ему одеяло и досадливо сказала:

— Сними одежду и укрой, я лекарство поищу.

Из-под фанерного самодельного стола, заваленного разноцветными картами, справочниками и листами исписанной бумаги, она выдвинула вьючник, выкопала с его дна картонную коробку с надписью «пенициллин» и размотала густо накрученный на нее шпагат. Лекарством в коробке оказалась полулитровая бутылка с этикеткой, по которой зеленела надпись: «Спирт питьевой». Еще она достала бинты, марганцовку, йод. Через четверть часа Сережа сидел, привалившись к двум подушкам, с пышной повязкой на голове. Сидел и смотрел, как женщина, плеснув в эмалированную кружку треть воды, стала лить туда спирт.

— Скажешь, когда хватит, — сказала она.

Это была щедрая фраза, так в партии с самой заброски еще никому не фартило, и Сережа, закаменев лицом, счел за благо промолчать. Жизнь давно научила его не, очень-то верить обещаниям геологического начальства, особенно когда они граничили с фантастикой, как в данном случае. И поэтому он молча смотрел и ждал, превратится ли фраза в поступок. А женщина продолжала невозмутимо лить бесцветную жидкость. Напряжение уже схлынуло, душа словно умылась в прекрасных благовонных ароматах земли, на сердце стало легко и покойно. И даже парившая на ней мокрая одежда потеплела.

Краем глаза она видела смешавшиеся на лице Сережи недоверие и надежду и мысленно шептала: «Проверяешь? Так вот тебе, негодник, вот тебе, милый мой рабочий-паж, вот тебе, мой хороший, спаситель без страха и упрека!»

О том, что совершила сама, она так и не подумала. И продолжала лить спирт в кружку, твердо держа руку: «Ни за что не остановлюсь!»

Кружка наполнилась, и на ней под булькающей струей стал образовываться бугорок, еще доля секунды — и жидкость хлынет на пол.

— Хватит! — ошеломленно прошептал Сережа.

— Аг-га! — возликовала она в душе, но не подала виду, а молча схлебнула бугорок — вот тебе за сомнение в начальнике! И лишь тогда протянула кружку, подождала и посмотрела, как он долго выцеживал ее, потом ухал, глубоко дышал и фыркал. Только после этого ритуала она расхохоталась.

— А нам палец в рот не клади! — серьезно сказал Сережа, закрыл глаза, чуть пошевелил плечами и уснул.

— Ну мужик! Прям — кино! — восхитился сидевший у двери парень. — Откуда он такой взялся, уму непостижимо!

— Они тут все такие, — сказала начальник партии. — Это наши мальчики, наши северные кадры.

Отодвинула полупустую бутылку, что-то звякнуло, и она вспомнила — будильник. Стрелки показывали без четверти пять.

— Уже и на связь, — сказала она. — Ну-ка выходи, мне еще надо переодеться.

— Ага, я пока дела доделаю, — парень выбежал из палатки и заголосил на улице:

Веселый какой практикант, весь день кричит в полный голос. Пусть кричит, в городе-то много не поголосишь…

Скоро, переодевшись в сухое, разомлевшая от глотка спирта и печного тепла, она села к столу, повздыхала от избытка хороших чувств и включила рацию.

— «Резеда»! — сразу позвал знакомый голос.

— На приеме, — сказала она. — Здравствуй, Бригадир.

— Алена Николаевна! — весело закричал Бригадир. — Наконец-то! А мы думали, вы что-то застряли в первом маршруте: молчите и молчите! Ну, поздравляем с началом.

— Спасибо, мальчики, — сказала она. — Прораб далеко?

— Канавы документирует. Зашабашили мы, Алена Николаевна, на целую неделю раньше срока! Вот обед последний варим, сейчас прораб закончит, полопаем — и на базу. Часов в десять ждите.

— Вода прихватила? — спросила она.

— Было малость, да уже все позади, можете стучать радио в управу: «Опытный коллектив под руководством…»

— Стоп! Результаты как?

— Кое-что есть, прораб с промывалой ухмыляются, говорят…

— Ясно, — остановила Алена Николаевна. — Остальное на базе доскажете.

— Понятно. — Бригадир помолчал и спросил. — Тут вертолет над тундрой шастал, сюда случаем не залетал?

— Залетал недавно, спозаранку. Почту привез, огурцы свежие и Практиканта. С материка.

— По-очта, огурцы-ы, мм-гуух! — замычал Бригадир. — да еще и Практиканта… «Есть многое на свете, друг Горацио…» Да-а, прав был старина Вилли… Алена Николаевна, между прочим, пока он не у дел. Практикант-то, заставьте его баньку истопить, как раз успеет. И заодно сразу поймете, на что годен, хе-хе!

Она вспомнила промашку Практиканта там, на берегу, хотела сказать, что кое-что уже поняла, но хватилась. Из одного эпизода делать вывод? Да в такой круговерти не каждый сразу и сориентируется. Хотя…

— Ребята тут интересуются, Мамулю не видели? — спросил Бригадир. — Как она там, жива-здорова?

— Ох, с Мамулей нашей прямо трагедия, — она вздохнула, перед глазами снова замелькали кадры, ухваченные сознанием на берегу, да так четко, что она вздрогнула.

— Что случилось? — встревожился Бригадир.

— Успокойся, жива Мамуля, сидит в ящике, сохнет. После связи отпущу. Понимаешь, Река сегодня лед сломала, и она как-то на льдину попала: ты же знаешь, вечно она везде суется…

— Ну?!

— Хорошо, Практикант увидел, закричал. Сережа ее и спас. Прямо по льдинам побежал и спас. Такой ужас был! А обратно бежал, так сам чуть не утонул, но обошлось. Тоже вот лежит, «про-сы-ха-а-ет». В общем, живы все, здоровы.

— Ну, Серега — человек! — выдохнул Бригадир. — А мы ей тут с детишками, между делом, рыбки напасли, небось голодают, «семья-то большая», как сказал поэт.

— «Резеда», истекло ваше время, — напомнил завхоз из соседней партии.

— Все, насчет бани распоряжусь, — сказала Алена Николаевна. — Ждем вас, Бригадир.

Она отключила рацию и вышла на улицу.

Перед вечером ветер утих, синеватая тень от морены потянулась к Реке, накрывая лагерь полевой партии. Алена Николаевна пошла к ящику. Крышка валялась в стороне, ящик был пуст. Она растерянно огляделась. Мамули нигде не было видно. Убежала? Да нет, она и очнуться-то по-настоящему не могла, нахлебалась. И крышка тяжелая, разве Мамуля откинет ее так далеко? Нехорошее подозрение шевельнулось в сердце начальника партии.

— Практи-и-ика-а-ант! — позвала она.

— У-гу-гу! О-го-го! — весело, нараспев отозвался тот из-за полосы кустарника, с берега небольшого ручейка у подножия морены: — Бегу-у-у! О-ля-ля!

Кустарник затрещал. Практикант проломился через него напрямую, хотя там была петлистая тропинка. Он вылез из ивняка, держа в одной руке нож, а в другой что-то длинное и желто-белое. Запрыгнул на серую плешину огромного ледникового валуна, торчавшего из ската морены, и потряс этим:

— Во, готово! Дело мастера боится! Батя у меня с мамашей кролей держат, так я с малолетства обучен, А тут разницы, считай, никакой. Лезет, правда, чуть, но я средство знаю — закрепим. Ого, какую шапку соорудим! Боярскую! Не зря прыгал по ледяшкам этот-то!

— Ты что… Ты что натворил?! — с ужасом сказала Алена Николаевна. Она смотрела на шкурку, зажатую в победно поднятом кулаке Практиканта, и никак не могла поверить в свершившееся. — Да она же наша соседка! Она почти ручная, ее все любят… Да у нее же дети! Четырнадцать детей!

— Ну?! — радостно изумился Практикант. Он совершенно не пытался осмыслить реакцию женщины на свой поступок. А все, что она сказала, просто не услышал. В голове его кричали и пели свои мысли: — Так если их забрать, в загородку, а к концу сезона… Ого! В магазине-то, в вашей деревне, отдел есть, «Полка охотника» называется, я смотрел, там за меха японские транзисторы дают. Это мы мигом обтяпаем, как ловить, я…

— Ох, Практикант, что же ты натворил, — тоскливо сказала Алена Николаевна. Помолчала и отрешенно добавила: — Они тебя убьют…

— Кто это? — он продолжал не понимать и улыбаться.

— Наши мальчики, — Алена Николаевна растерянно огляделась. Нет, они не должны узнать об этом. Не должны! А как! Ну хоть оттянуть на день, на два. Они правда убьют, по-настоящему. Есть же у людей святые понятия о земле, за которые…

Она вновь глянула на шкурку в победно поднятой руке и увидела прыгающего по льдинам Сережу.

Картинка эта, словно ключик, отомкнула в памяти Алены Николаевны начало весны, когда рабочие обнаружили семью Мамули, изумились количеству детей и стали подкармливать рыбой. А Федьке Стрекалову, вечно искавшему способы избежать судебного исполнителя с листом на алименты, прилепили ехидную кличку «Папуля», да так ее обсасывали по вечерам, за чифирком, что Федька не выдержал, улетел в поселок и там каялся в прокуратуре.

Она стояла, вспоминала совсем недавние, казавшиеся такими обычными дни, вдруг, после вереницы сегодняшних событий, обретшие совсем другой смысл, а Практикант, глядя в ее лицо, начал постепенно соображать. Улыбка застыла, а потом медленно сползла с его губ. Но он еще не до конца осмыслил сказанное ею, оттого никак не мог поверить. И спросил:

— Вы что, шутите? За какую-то зверюгу? За песца?

Она хотела не просто ответить, а прямо исторгнуть из самого сердца слова о жалости и любви, но все там перемешалось, и канули в душевном хаосе эти, казавшиеся такими нужными слова.

А в сознании сложилась и завертелась несуразная, на ее взгляд, книжная фраза. Алена Николаевна не хотела говорить ее, но она сказалась сама.

— За покушение на нравственные идеалы мира.

И неожиданно эта протокольная фраза прозвучала четко и убедительно, как неумолимый параграф Закона в зале судебных заседаний. Практикант вздрогнул. Перед глазами, помимо его воли, возникли бегущий в солнечных лучах человек, решительность каждого его движения, вздернутая факелом Мамуля, и ослепительные льды, и ревущий поток половодья. Практикант опустил руку и завертел головой.

Кругом лежала вечерняя, исчерченная темными тенями тундра. Вдруг перед взором Практиканта размытые дали начали проясняться, обрели резкость, немеренные свободные пространства закружились, с каждой секундой ускоряя бег вокруг Реки, вокруг морены и базы полевой партии.

Весь мир пришел в движение, закручиваясь по огромной спирали и замыкаясь вокруг женщины. Его центробежная сила легко выщелкнула из своих недр камень, и Практикант увидел, что стоит совсем один, лишь под ногами холодный безжизненный обломок. Даже звезд не было. И тогда он понял, что так и будет, и сам он уже не найдет спасения.

Диким кричащим взглядом Практикант уставился на женщину. Следы растерянности на лице начальника партии исчезли, оно стало отчужденно и деловито.

— Собирай вещички, — сказала она. — Пойдешь в поселок, это, твой шанс. Тут сто шестьдесят километров. Держись берега Реки, она выведет. Сейчас я принесу продукты, а на следующей связи, пока Сережа спит, пошлю телеграмму в управление. Придешь, рассчитаешься, в самолет и исчезни. Чтобы духу твоего в «нашей деревне» не осталось через сутки после прихода… И старайся идти быстро, я не уверена, что смогу задержать их, когда они… Да и не знаю, стану ли это делать.

 

 

Соучастники

Валет сидел в прозрачном колпаке под кабиной пилотов и смотрел, как жила земля.

Внизу ползла желтая горная тундра, разрисованная фиолетовыми полосами увядшей полярной березки, золотыми плешинами моренных бугров, огненными пятнами горца на них и цветными осыпями сопок по бокам долины. Серым блеском лоснились озера. Между ними вязала русловый узор речка Нравкэрыкэн — Прозрачная. Зеленые перекаты ее сменялись коричневыми плесами. На одном Валет увидел стаю гусей — птицы готовятся к отлету. На озерах бронзой посвечивали утиные стайки, низко носились молодые гагары, а родители, задрав остроносые головы, управляли ими с воды. Совсем близко под машиной медленно проплыла стая журавлей.

Впереди открылся очередной плес, и Валет увидел, как по берегу его, часто задирая голову, бежит песец. Торопится в ту же сторону, что и вертолет. Шубка на песце — почти побелела, значит, скоро придет самое трудное и интересное время жизни — зимняя охота! Валет заерзал, поцарапал лапой плексиглас. Скорее бы!

Коса со зверьком уплыла назад, потянулась высокая, сине-бордовая от густого голубичника терраса. А среди ягодных зарослей сразу бросилось в глаза рыжее пятно. Это бежит лис! И тоже торопится вдоль берега речки. Вот остановился, встал на задние лапы, вытянул нос, хватая воздух. Снова присел, подумал и понесся вскачь. Валет нетерпеливо заскулил, даже сунул голову между лапами, к брюху, провожая взглядом лиса. А когда снова глянул вперед — обомлел: по террасе катился лохматый бурый ком. Выкатился на край, с разгона пролетел по воздуху, шлепнулся на галечную косу и стремительно, так что даже не улавливались паузы между прыжками — как диковинная птица, — заскользил над косой. Росомаха! Валет зацарапал прозрачный пол и возбужденно закричал:

— Ггрра-а-аав! Гра-га-гав!

— Что там, Валетка? — спросил сидевший в крайнем «кресле Егор. Пес выпрыгнул из колпака, сунулся в колени хозяина, скуля, потянул за полу пиджака.

— Отдыхать едем, а ты меня слюнявишь, — Егор отстранил Валета, рукавом вытер полу. — Ну, давай глянем. — Он протиснулся к колпаку. — У-у, хозяйка тундры. Ишь — скачет! Учуяла что или нас испугалась? Как думаешь?

Валет запрыгал и громко авкнул.

Сбоку из огненных зарослей ольховника выполз след вездехода и зазмеился по голубичникам, маслянисто-желтым осенним ивнякам, черным пятнам ягеля. Росомаха, попав в след, только на миг притормозила, крутанула носом и понеслась дальше между колеями.

— И я думаю — учуяла, — согласно сказал Егор. — Схватила какой-то запах, круче машинного. Так и есть.

Впереди открылся широкий плес и песчано-галечная коса, вся испаханная траками. В конце косы бурая куча, вдоль кромки воды вал из водорослей и камней. Посреди косы шевелились под ветром пепельные лохмы большого костра. Это ж Гольцовая яма, Верхняя Зимовка! Заповедное место оленеводов и старожилов.

Одного взгляда Егору хватило, чтобы понять — на Гольцовой побывали посторонние люди. Он выпрямился и дернул за унт радиста, стоявшего на ступеньках лестницы, ведущей в пилотскую кабину. Радист нагнулся и изобразил на лице вопрос.

— Валера, сесть бы! — Егор потыкал пальцем вниз.

Радист кивнул, и голова его исчезла в проеме люка.

Через минуту вертолет накренился, повернул и пошел назад и вниз. Во! Пилот Безродных — мужик свой и понятливый, дело знает.

Вертолет завис у самой гальки, недалеко от бурой кучи. Радист выпрыгнул, глянул под колеса и сделал разрешающий жест. Вертолет мягко сел, покачался с хвоста на нос и заглох. Винт обвис, крутанулся еще пару раз с тихим свистом и замер. Егор выбрался за Валетом и пошел к бурой куче. Радист уже стоял там и ошарашенно говорил:

— Мать ты моя родная!

Куча состояла из гольцовых голов, перемешанных с внутренностями. Подошли пилот Безродных и штурман Олег.

— Ух ты-ы…

— Да-а, порыбачил кто-то…

— Надо же — прямо на яме. Участок твой, да, Михалыч?

— Смотри, братцы, — штурман Олег поднял клочок малиновой бумаги. — С аммонитом разбойничали.

— Теперь на речке крест. Лет пять. А рыбная была. — Пилот Безродных поцокал языком. — В низовьях на закидушку вот та-а-акие брали. Без рукавиц и не вытащишь, все пальцы леской изрежешь… И что за подонки тут…

— Теперь найди их, — радист Валера хмыкнул.

А Егор стоял и ничего не мог вымолвить. Лицо намокло, в глазах потемнело, только мельтешили бурым колесом рыбьи головы… Полез достать платок, но никак не попадал в карман: руки дрожали. Вот тебе и Нравкэрыкэн, вот тебе и прозрачная. Кормилица и поилица… Пятнадцать лет прожил на этих берегах. И две бригады оленеводов с незапамятных времен безбедно жили ее щедротами. Да и многие отпускники из райцентра часть длинных северных отпусков использовали тут, тянулись к благодатным речным угодьям с палаткой, удочкой и спиннингом. Всем хватало, неистощима была Прозрачная, как неистощим любой уголок земли, если берешь из него без жадности да с умом. Кто тут побывал, скажи на милость? Мысль эта, электрическим током тряхнула охотника и вывела из оцепенения. Пропала дрожь в руках, прояснилось перед глазами, и задубевшие ноги обрели прежнюю упругость. Егор зашагал к костру, потрогал пепелище. Тепло. Он покопал до гальки, ухватил горсть камешков. Горячие еще. Костер горел часа три назад, не более. Водой его хозяева не заливали, стало быть, и после их отъезда мог еще час гореть. Итого четыре, как умотали. Егор поднялся, пошел по косе. На песчаных пятачках среди гальки отпечатались следы трех пар сапог. Одни небольшие, гладкие — кирзовые. Два в елочку — резиновые. Оба большого размера: сорок четвертый или даже сорок пятый. Стало быть — трое… Так… Отпечатки в «елочку» — больше у воды, часто одни носки: бегали, суетились. Гладкие отпечатки у костра и — густо — у места стоянки машины. Водитель…

Егор оглядел вал из заиленных, переплетенных светло-зелеными нитями донной растительности камней, покачал головой. Ловко донышко соскребли. Крепкий неводок у рыбачков, такие бы неводки в совхозные рыболовецкие бригады. Ан нет. Ими только по приискам УРС торгует, за «живые» деньги, а по безналичному расчету в совхоз — выгода не та. Да, ободрали дно, все питание рыбье нарушили, как ей теперь зимовать.

Егор глянул в воду. У нее был какой-то белесый оттенок. Обычно на зимовальных ямах Прозрачной в эта время года у воды коричневый цвет и прозрачна она на многие метры в глубину. А сейчас чистота сходила на нет в метре от поверхности. Глубже шевелились серые мутные клубы.

Подошли летчики. Егор вспомнил горелый малиновый клок в руках штурмана, зачерпнул горсть воды, хлебнул. Терпкая горечь обожгла язык. Егор сплюнул.

— Ты чего, Михалыч? — удивился пилот.

— А попробуй.

Летчики присели. Попробовав, заплевали.

— Аммонит, — сказал Егор. — Буровик один прошлым летом похвалялся, что придумали они новый способ ловли аммонитом — бесшумный. Сыплют на перекате взрывчатку, и рыба ниже того места аж на берег лезет. Никаких тебе взрывов, тихо-спокойно… Этих рыбачков упустить никак нельзя.

— Да-а, подо-оночки, — протянул радист. — Я бы таких…

Он не договорил, но все поняли, какие там слова идут дальше, и штурман Олег завершил:

— …и не жалко…

— Может, догоним, а? — спросил Егор. — Немного делов.

Пилот глянул на часы и покачал головой:

— Не могу, Михалыч, минуты расписаны. Санзадание на третью бригаду, перестановка буровиков, продукты им. За тобой подсели — уже из графика вылезли, да эта остановка… А вон посмотри, ту непогодку третьи сутки синоптики обещают, — Безродных махнул рукой на запад. Все повернулись. Горный кряж, лежавший километрах в десяти ниже по реке, быстро исчезал. Вместо него вставала сизая с синеватым отливом стена, по верхнему краю которой перемещались грязно-белые клубы, в клочья разрывая нежную небесную зелень.

— Они туда ушли? — спросил радист Валера.

Егор кивнул.

— У-угу-у… Поселков там полно…

— Давай, полетели, Михалыч, — Безродных вздохнул. — Ты меня знаешь, если могу — какой разговор.

— Знаю — да. Потому больше и не прошу. — Егор посмотрел вокруг. Валет бегал, нюхал всяческие следы, повизгивал. Сунулся носом в вощеную малиновую бумажку, найденную Олегом у костра.

— Неси сюда, — сказал Егор.

Валет принес, и Охотник положил ее в карман.

Вот тебе и отдохнули перед сезоном, вот тебе и погостили в поселке. Как бросить такое пиратство? Ограбленный и залитый гадостью родной дом.

— Вы, ребята, летите, — сказал Егор. — А мы с Валей разберемся.

— Ты что, старик? — сказал пилот Безродных. — Ну давай полетим в поселок, после санрейса сам вышибу спецзадание, инспектора прихватим. Куда ты, курам на смех, в этих штиблетах.

Летчики оглядели выходной наряд Егора; велюровая шляпа, шерстяной немецкий костюм с жилеткой, ворот розовой сорочки на морщинистой темной шее, пестрый галстук, модные чешские ботинки.

— Уймись, начальник, — сказал Егор. — Это наш дом.

— Рр-уф! — зарычал Валет и подпрыгнул сразу на всех лапах.

Безродных махнул рукой и пошел к вертолету. Он знал охотника хорошо и поэтому тоже не стал спорить. Забрался в машину, откинул брезент в хвосте салона и из кучи всяческих запасов стал извлекать предметы рыбацкого снаряжения. На гальку полетели три пары болотных сапог, суконные армейские портянки, брезентовая, с геологической эмблемой на рукаве, роба, ватная телогрейка, здоровенный рюкзак, цигейковый и поролоновый спальные мешки, ящик из-под галет с закопченной на кострах посудой и самой необходимой едой, а также палатка-двухместка.

Штурман Олег полез в кабину.

— Прихвати там мою камеру! — крикнул Валера.

Олег кроме камеры вынес ракетницу, пачку красных патронов и бинокль. Валера забрал фотоаппарат и ушел на берег.

Егор скинул костюм и ходил вокруг снаряжения в голубых кальсонах и нежно-розовой цветастой рубахе, отбирал нужное и сразу надевал — робу, сапоги по ноге, телогрейку. На голову ничего не оказалось, и Егор оставил шляпу. Потом засунул в рюкзак цигейковый кукуль и палатку. Посуду брать не стал, только консервную банку из-под компота — удобнейший тундровый «чайник». Затем щепоть соли, галеты, сахар, чай. Прикинул в руке рюкзак. Валет посмотрел на сборы и притащил гольцовую голову.

— Оставь, — сказал Егор. — Тут все подлое. Еду сами как-нибудь добудем. — В карман рюкзака он переложил паспорт и удостоверение внештатного сотрудника Охотскрыбвода.

Подошел Валера и протянул фотоаппарат:

— Михалыч, эту «рыбалку» я запечатлел для инспекции. Тут еще половина пленки, возьми. Может, что по дороге обнаружишь.

— Спасибо, Валерик, — сказал Егор. — Только я давно-этим не баловался, забыл, что там к чему. Ты вот, пока я собираюсь, прибери у костра.

Валера взял пластиковый пакет, сунул туда три пустые консервные банки и стекла от разбитой бутылки. Валет посмотрел на него, полез в кусты и вынес еще одну бутылку.

— Молоток! — Валера потрепал пса. — У всех бы «бестолковки» так работали!

Он аккуратно положил бутылку тоже в мешок и подал его пилоту Безродных, уже стоявшему в дверном проёме.

Егор отнес рюкзак в сторону, смотрел, как летчики сели в машину. Безродных приоткрыл окошечко, крикнул:

— Держись, Михалыч, мы туда-обратно! Что в поселке надо?

— Инспекцию вези, — сказал Егор. — Отсюда и по следу.

— Будь спокоен. — Безродных сунул руку за кресло, кинул Егору охотничий нож в ножнах и рогатую дощечку с намотанной леской и блесной — закидушку, улыбнулся и погрозил кулаком:

— Не потеряй смотри: сам блесну мастерил из бивня мамонта, не блесна — скатерть-самобранка! Будь!

Заныл стартер, затарахтел двигатель, лопасти, постепенно поднимаясь, пошли вкруговую. Вертолет завис над косой, чуть склонился носом вперед и влево, и так, набычившись, по наклонной линии пошел вверх. Звук двигателя растаял. Над тундрой и рекой словно запахнулся гигантский полог из тревожной щемящей тишины. Егор посмотрел на сильно выросшую мутную стену и сказал:

— Не выйдет у вас, ребята, туда-обратно… Пошли, Валетка.

* * *

След вездехода уходил террасами Прозрачной к укрытому тучами кряжу, на северо-запад. Там, среди мешанины тесных долин, распадков и осыпей, лежала древняя наледь, и из нее в Прозрачную текли чистейшие ручьи, добавляя карим водам хрустального блеска. На севере, за этой обособленной горной страной, нес воды Паляваам, могучая река Северной Чукотки. За Паляваамом находился промышленный район: прииски с многочисленными участками на отшибе, по горным долинкам, буровые бригады, стационарные геологические партии. Там вездеход — как иголка в сене…

Валет бежал впереди, нюхал кочки с мышиными норами, некоторые, подняв лапу, отмечал, лазил в кривых кустиках ивы с зелеными узкими листочками. Так эта ива и под снег уходит и там зимует, не сбрасывая зеленого наряда, — круглый год оленям свежая зелень. На озерах не переставая кричали гуси. Им вот-вот лететь. В Индию летают. Даль-то какая!.. Ах, природа-матушка, как слаженно она все подточила, притерла, подогнала. Словно в хорошем движке, все разумно и все на своем месте крутится-работает. А сунь в такой движок крохотную песчинку — и сразу сбой. Даже сталь высшей крепости моментом истирается в порошок…

— Цвир-рик! — крикнула с небольшого бугорка евражка. Валет чуть покосился и хотел пробежать дальше, но евражка от такого небрежения подпрыгнула и залилась длинным воплем:

— Чик-фир-цви-ри-фир!

Валет не выдержал и помчался к бугру. Евражка еще успела сказать что-то псу в самый нос, махнула хвостом и исчезла в норе. Валет с разбега сунул морду следом до самых глаз и замер.

— Поделом нам, — сказал Егор. — Все она правильно выложила, пойдем, Валя, поторапливайся.

Валет оставил нору и побежал вперед. Так, первым, он и вбежал в серый сумрак, ползущий на долину от горной гряды. На Егора пахнуло сыростью, и минутой позже он тоже вошел в пасмурный мир осенней тундры. Краски не исчезли, они просто поблекли до того состояния, когда уже трудно отличить красный цвет от коричневого, зеленый от голубого или фиолетовый от синего. Точно на весь мир осела толстым слоем, влажная пыль. А тумана не было, лишь пропало солнце и небесная зелень да размазались дали. Тишина стала глубже и тревожней. На перекатах, а кое-где прямо на берегу, у воды, валялись тушки травленой рыбы. И впрямь выпрыгивают, как буровик хвалился… Беда, беда…

Впереди замаячили висевшие в воздухе бледные изломанные штрихи. Егор шел к ним, и паутина хаотически начерченных линий обозначалась все темнее и резче, пока в какой-то неуловимый миг не обрела стройности и не превратилась в единое целое. Егор увидел ребра крутых щебнистых осыпей, пологие откосы, желтые от выжженной ночными заморозками растительности. Горы Осыпные. Вездеход туда не полезет, это ясно… А если мне напрямую через них? Часа на четыре можно сократить дорогу… Нет, нельзя сокращать: за этими людьми надо идти след в след — никто не знает, что они еще могут натворить в тундре, а каждое такое их деяние требуется в протокол…

И лишь Егор подумал так — впереди залаял Валет. Не зло, а удивленно. Но нотки удивления быстро исчезли, и в голосе пса зазвучала вначале растерянность, затем возбуждение.

Егор пошел быстрее. Ага, вот тут вездеход останавливался: кусок колеи осел в почву, выдавив торфяную жижу. Судя по вмятине, стояли полчаса. Вот и отпечатки сапог: двое, те, что в резиновых, вылезли и на носках — крадучись — пошли к реке. Позже машина двинулась за ними.

Валет лаял за рекой. Так его взбудоражить могла только какая-то диковинка. Путаясь в изломанных ветвях, Егор сполз в воду. Дно Прозрачной выстилал крупный темный песок, ила не было, следы тут же замывало течение. Вездеходовский след отпечатался только на берегах, где машина проломила дорогу в кустарнике и обрушила пойменные уступы. Кое-где в свисающих корнях синели брюшки дохлых рыб.

Охотник выбрался на левый берег, прошел кустарник и увидел лежащего оленя. Возле гавкал Валет. Он заметил хозяина, прыгнул навстречу и заголосил громче.

Егор подошел к оленю. На ягельной подушке лежала белая в серых пятнах домашняя четырехлетняя важенка и смотрела на живой мир стеклянными глазами. В боку краснело небольшое пятно с вмятой в тело шерстью: входное отверстие крупной ружейной пули. Калибр не меньше шестнадцатого. Егор раздергал шерсть. Да, так ее вбивает свинцовый самодельный кругляш двенадцатого калибра. Из-под другого бока на ягель натекла уже почерневшая лужа крови: навылет прошла пуля. Вторую лужу, поменьше, охотник увидел у откинутой головы важенки. Но пулевого ранения там не было. Егор наклонился. Так и есть — разрез под нижней челюстью. Язык вырезали, лакомство. Сытые, конечно, ребятки работают на приисках…

— Удивительно тебе, почему зверя убили, а не взяли? — спросил Егор Валета. — Я и сам не пойму. Будем выяснять. А ты ищи. Ищи, Валетка!

Пес взвизгнул и, хватив носом воздух, помчался вдоль речки, вниз.

«А я думал сократить дорогу, — Егор покачал головой. — Не-ет, за ними надо след в след».

Впереди снова залаял пес.

— Слышу! — крикнул Егор и отправился на зов.

Там лежала еще одна, коричневой масти, важенка-трехлетка. Тоже с вырезанным языком. А дальше, с интервалом метров в двадцать, — внутренности трех оленей. Все — важенки. Но тут ребята почему-то оказались до мелочей хозяйственными, все забрали: и рожки, и шкуры, и головы. С этих все подчистили, а две туши бросили целиком? Не вяжется… Места не нашлось в вездеходе? Может, и так: рыбы много погрузили, судя по остаткам на косе… А если просто испугались? Увидели, что вертолет сел на место «рыбалки», струхнули и — ходу. Только и всего. И не стоит искать каких-то сложных причин. Хапужьи мыслишки и планы далеко не спрячешь, они всегда как на ладони, и не видит их тот только, кто видеть не хочет. И стоят они испокон веку на трех китах: поймать момент, ухватить и спрятаться.

— Дрянь мы с тобой будем, если упустим этих добытчиков, — сказал Егор Валету. — Но пора малость передохнуть. Оглядись пока.

Он еще побродил вокруг, посмотрел следы оленей. Откол голов на пятьдесят. Недоглядели пастухи, самые ярые любители грибов и удрали. Правда, грибной сезон кончился, но почерневшие шляпки торчат вокруг вон как густо.

Ниже по реке, у поворота, приглашающе завизжал Валет. Егор пошел к нему и увидел пса на песчаном пляжике, по размерам как раз для костра и палатки. Рядом в Прозрачную катился один из горных ручьев, на кустах торчали застрявшие с половодья охапки плавника.

— Что и надо, — одобрительно сказал Егор.

Из многочисленных горных расщелин пополз вечерний тусклый туман. Он валил тяжелыми холодными клубами, словно кто-то в горах зажег сырой негреющий костер. В ручье раздавались частые сочные шлепки. Егор прошел по нему немного вверх. На перекатах метались темными тенями крупные хариусы, кое-где взблескивали серебряными боками пыжьяны и чиры. Небольшие бочаги битком забиты рыбой. В одном, глубиной метра в полтора, плотно стоял гольцовый косяк. Вот они где спасаются. Отрава ползет по Прозрачной от зимовальной ямы, и все живое бежит в притоки. То, что успевает и может бежать. А всякие там таракашки-букашки да жучки-ручейники быстро бегать не могут и умом особым не наделены. Их участь решена. А стало быть, участь рыбы тоже — какая зимовка без питания…

Пока нагорал в костре жар, Егор поймал тройку хариусов на ужин, привязал за кусты палатку и сунул туда кукуль. Подползли сырые клубы тумана, и охотник сел к костру.

Властительница наша, природа-матушка, и что у тебя за манера прятать эти грабежи? — невесело подумал он. — Как погуляет по твоим просторам какой-нибудь ухарь, потопчет, поуродует живое тело, так ты сразу норовишь шрамики туманчиком, снежком или дождиком прикрыть, обмыть, замазать. Стыдно своих разудалых деток? Ты бы наоборот солнце поярче, света побольше на это безобразие: смотрите, мол, люди, что вы делаете со своей матерью! Авось один застыдится, другого народ, наглядевшись, приструнит. А ты все прячешь, являешь им не к месту свою бабью, материнскую жалость. Стыдлива не в меру там, где гласность и твердость нужны… Да, молчишь… Так, молча-то, втихую, — неизвестно до чего и докатимся. Сегодня туманом да ночным дождичком замоешь кровь, а завтра ветерком подметешь — вроде ничего и не было. Однако в душе человеческой от этих картин — а он все видит — растет и растет пластом мутный осадок. И пласт этот в будущем неизвестно, как себя проявит, каким качеством на свет белый вылезет…

Валет, жмурившийся на огонь по другую сторону костра, поднял голову и заворчал.

Егор огляделся. Вроде тихо-спокойно, ничего не видать. Тогда он палочкой разровнял угли, уложил сверху рыб, сбоку поставил консервную банку, наполненную водой из ручья.

Валет опять зарычал без злости в голосе. Все же идет кто-то. Ага — вот. До ушей Егора донесся голос. Шел пастух и негромко распевал походную песню, в которой слова навеваются путевыми событиями, пейзажем, говором реки, шелестом кустов и криками животных.

Егор привстал и увидел за кустарником человека в пестрой ситцевой камлейке, надетой поверх летней кухлянки. На груди его висел бинокль в футляре, под локтями согнутых и отведенных назад рук, повыше поясницы, торчала поперек тела винтовка. Это же Омрит, пастух из четвертой бригады, недавно вернувшийся из армии, с действительной. Не иначе — откол ищет.

Омрит шел, чуть приволакивая ноги и покачиваясь, неторопливым на вид, но довольно быстрым тундровым шагом, которым могут ходить только пастухи, охотники да опытные геологи. Шаг этот рассчитан на многие часы без перекуров, изобретен и отшлифован в безмерных тундровых просторах.

Омрит шел и пел:

Егор тепло улыбнулся, перевернул на углях хариусов. Как чувствовал гостя — трех рыб выловил.

Омрит перебрел речку и вышел к костру. Увидев Егора, удивленно заулыбался, сказал:

— Како! Михалыч! Етти, Михалыч, здравствуй! А рация говорила: охотник Мартский улетел в районный поселок. Обманула?

— Здравствуй, Омрит. Правда, собрались с Валеткой недельку передохнуть до начала сезона, да не вышло, дела задержали.

Валет обнюхал пастуха, дружелюбно помотал хвостом и подставил голову ему под руку. Омрит тронул лоб пса, почесал за ухом, и Валет, довольный тем, что ритуал встречи выдержан в рамках древних традиций, снова улегся и одобрительно постучал хвостом по песку.

Вода в банке закипела, охотник сыпанул туда горсть заварки, подождал, когда булькающий кипяток свернет ее в серединку и утопит на дно, а уже тогда чуть отодвинул от углей и прикрыл шляпой — пусть преет.

Омрит уложил винтовку под стену палатки, там же примостил и легкий рюкзачок, предварительно достав из него эмалированную кружку, пачку галет и полоску сушеного оленьего мяса.

— За отколом? — спросил Егор.

— Да, пошел искать, — сказал Омрит. — Очень любят олешки последние грибы.

— Много убежало?

— Пятьдесят и шесть. Наверное, в Сыпучих горах, — Омрит показал на кряж. — Там с восточной стороны грибные склоны и трава густая, долго не желтеет. А зимой почти не бывает снега — ветер уносит вниз. В гололед мы всегда приводим стадо на эти горы. Ты, Михалыч, давно здесь ходишь? Не видел оленей?

— Видел, — Егор вздохнул. — Только не всех. Здесь какая-то шпана на вездеходе шаталась, постреляли из твоего откола пять штук важенок. Остальные — ты верно рассудил — убежали в Осыпные. Там и найдешь.

— Какомэй! — встревожился Омрит. — Как так? Где стреляли?

— Эвон там, на бережку.

Омрит поднялся и пошел к месту убийства оленей. Быстро смеркалось; тундру накрыла скоротечная полупрозрачная августовская ночь. Вернулся он скоро, взял из рук Егора налитую кружку, торопливо похлебал полуостывший чай и отрывисто сказал:

— Совсем плохие люди.

Егор молча придвинул пучок веток с разложенной на них запеченной рыбой. Подцепив кончиком ножа шкурку с подгорелой чешуей, сдернул ее с двух рыб, посыпал запарившие горячим ароматом тушки крупной солью и пригласил Омрита:

— Давай, парень… Иди, Валетка, покушай, — он отложил третью рыбу в сторонку.

— На прииск приедешь, в лавку пойдешь — все есть, — сказал Омрит. — Кушать — чего хочешь, промтовары всякие, денег людям много платят, навалом… Зачем кораны — домашнего оленя стрелять? Я служил на материке, смотрел — коров никто не стреляет. — Омрит помолчал, потом взял банку, вытряхнул старую заварку и пошел к реке.

— Погоди, — сказал Егор. — Нельзя там воду брать. В ручье черпани.

Омрит остановился, посмотрел вокруг непонимающим взглядом.

— Отравили они речку, — потупясь, сказал Егор. Ему вдруг стало нестерпимо стыдно перед пастухом, словно сделал это подлое дело он сам, своими руками, грубыми замозоленными пальцами, искореженными профессиональной болезнью рыбаков и охотников Севера — ревматизмом. Но он собрался с духом и докончил: — Аммонитом травили рыбу на зимовальной яме. На Гольцовой. Мой охотучасток… Не уберег.!

Омрит вернулся к костру, бросил банку и полез за папиросами. Закурил и тихо сказал:

— Четыре года назад у нас в бригаде оставалось три богатых речки. Красная, где жила рыба кимгин; Широкая, где зимой всегда ловился хариус; и Прозрачная, где осенью мы готовили рыбу на всю зиму и никогда не трогали зимовальные ямы… Красную убили два года, назад, прошлым летом — Широкую. Теперь — эту… Разве никто не должен отвечать за свои дела? Где же закон? О нем все кругом говорят уже много лет… Когда о человеке много говорят, ему скоро надоедает, и он начинает спать… Закон тоже как человек?

Омрит замолчал. Глаза его понемногу сузились до еле видных щелей, живое лицо, на котором несколько минут назад играл каждый мускул, словно переплавилось в холодный и крепкий камень.

— На оленей-то они после Гольцовой напоролись, — сказал Егор. — А сейчас должны к Палявааму подходить. Но думаю — за реку они не уйдут: когда с этих гор на Прозрачную туманы лезут — по той их стороне, северной, дождик идет. Это я давно приметил. А раз на Палявааме сейчас дождик, его никакая техника не одолеет, сам знаешь. Потому и думаю — нет им дороги, будут шататься вдоль берега, пока паводок не сойдет. Если увидишь где, так имей в виду, я — в устье Прозрачной или где рядом, на их следах. Может, в лицо кого узнаешь, а на худой случай — номер машины…

— Мне оленей искать надо, — отчужденно сказал Омрит, бросил в угли костра окурок и потянул к себе рюкзак, потом винтовку: — Пока вездеход поймаешь, их всех убьют.

— Ну-ну, — сказал Егор.

Он молча смотрел вслед Омриту. Фигура уходящего пастуха заколебалась в полутьме, контуры потекли, и она постепенно растаяла. А над тундрой, словно из ниоткуда, словно рожденный скалами, травами, рекой и туманами, зазвучал голос:

* * *

Прозрачная, поджатая слева частыми увалами, липла к осыпям кряжа и за тысячелетия сильно размыла их, нагромоздив в свое узкое ложе ржавые, с рваными краями плиты и валуны, отшлифованные еще древними ледниками.

Воздух загустел, стал плотнее. И туман — не туман, и дождь — не дождь. Не каплет и не брызжет, а почти насквозь влажный, местами прямо, как говорится, до костей.

Колея ползла и ползла левым берегом, петляла змеиным следом, резала уступы, мяла кустарник, рвала пласты торфяника над поймой. Теперь засочится по этим колдобинам вода, побегут ручьи, настынут зимой ледышки. Через пару лет ухватит берег паутина мелких поначалу овражков. А потом… Ах, балбесы!

Егор остановился. Прямо в русле, среди камней, лежала металлическая бочка. От притопленного отверстия ползла по течению радужная бензиновая пленка. Эк их угораздило тару в реку швырнуть! Никогда домой не увозят, бросают, где заправились. Ну отнесли бы на бережок, повыше.

Егор полез в воду, взял бочку и занес на увал. Прибежал Валет и тихо, предупреждающе зарычал. Охотник глянул вдоль реки и там, где она заворачивала за очередную осыпь, увидел людей. Было до них метров семьсот. Один стоял у воды, а второй шел к зарослям ивняка на пойменном уступе. Там он сунул в кусты продолговатый предмет, — Егор не успел заметить, что именно, — после чего оба зашагали вниз и скрылись за поворотом. Валет продолжал еле слышно рычать.

Они? Скорее всего. Кому, еще тут шататься в разгар промывочного сезона? А кстати, эти разбойнички как в тундру попали в дни, когда по приискам даже любой завалящий человек на счету? Чудно все это…

— Ну, Валетка, пойдем знакомиться, — сказал Егор. — Теперь они не уйдут: по этим терраскам только на первой скорости и проползешь. Мотора не слыхать, значит, стоят. Да в кустики не забыть глянуть — что они там упрятали?

Егор шагал вперед, а Валет все рычал, причем совсем тихо. Он явно прятал голос. Наконец закрутился на месте и дернул хозяина за отворот сапога.

— Чего ты? — настораживаясь, шепотом спросил Егор. Пес чуть взвизгнул: предупреждает о какой-то новой опасности. Охотник внимательно осмотрел берега и впереди сквозь рыжий ивняк засек шевеление. Кто-то еще ходит. Тогда подождем, посмотрим…

Прошло около минуты. Кусты зашевелились, и на гальку вышел медведь в блестящей, темно-бурого цвета шубе с белым нагрудником. Валет нетерпеливо заерзал, сдерживая голос, заскулил.

— Тихо! — жестко сказал Егор. Пес умолк и застыл.

Медведь задрал нос, понюхал воздух с той стороны, где исчезли люди, и полез в кусты.

Егор присел за большой камень, достал бинокль: интересно, что там выволочет Потапыч? Пока медведь ворочался в кустах, охотник достал и снарядил ракетницу — если разбойнички вернутся, непременно захотят получить такую прекрасную осеннюю шкуру. Ракета и сгодится, чтобы упредить их стрельбу.

Медведь вылез наконец из кустарника и уселся на галечнике, держа в передних лапах… геологический лоток! Вот те раз! Никак эти бродяги и золотишко моют по дороге? Да-а, деловые ребятки. И, выходит, никаких страхов не чувствуют, хотя личный поиск наглухо запрещен, по головке за это не гладят, а расценивают как подрыв экономики государства. По такой серьезной расценке и статья соответствующая… Что же выходит? Оленей бросили: испугались… а с лотком — герои? Опять не вяжется. Значит, не так прикидываю…

Медведь между тем понюхал снасть и пошел в реку, на самую быстрину. Там присел, черпанул воды и начал полоскать. Движения его были неуклюжи, но некоторыми деталями напоминали движения промывальщика. А два-три оказались так точны, что Егор не утерпел и вначале — улыбнулся, а потом захохотал. Медведь расплескал из лотка воду, затем долго смотрел внутрь, конечно, пустота там. Тогда он снова зачерпнул полный лоток ж принялся полоскать. После четвертого захода медведь сел: прямо на быстрине и долго думал. Даже несколько раз чесал в затылке.

Он же рыбу ловит! — наконец понял Егор. — Наблюдал, видно, из кустов и решил, что люди именно этим промыслом занимались в речке. Ну, Потапыч, — удружил-потешил!.. Давай-ка еще раз… Так… Та-ак!.. Что, опять пусто? А ты понюхай. Теперь поплюй туда на счастье. Во! Теперь снова… Ну что тут поделаешь — опять пусто!.. А ты… У-у-у, так не годится!

Медведь вдруг досадливо рявкнул, выпрыгнул на берег и хватил лотком о камень. Брызнули желтые щепки. Егор забился в припадке смеха, уткнув рот в рукав телогрейки. Валет, рыча, принялся бросать песок задними лапами. Когда приступ веселья чуть отпустил, Егор выглянул из-за камня снова. Медведь, приплясывая, топтал остатки лотка. Расправившись с коварной рыболовной снастью, он задумался и снова стал чесать в затылке. Больше Егор терпеть не мог. Хохоча, он встал и, обхватив живот, согнувшись, побрел к рыболову. Медведь, как ни был занят, враз заметил движущийся предмет, определил, что это человек, увидел бегущую к нему собаку, обиженно рявкнул — обманули, да еще и мешают — и полез в кусты.

Егор досмеялся, вытер слезы. Расслабились чуть — и хватит. Давай-ка снова душу в кулак, мысли на контроль: неизвестно, далеко ли за поворотом добытчики. Могли и услышать медвежий голос, тогда непременно вернутся. Добытчика определяет первостатейная черта в характере — жадность. И как вести они будут себя при встрече — загадка. Всякое бывает. Одни киснут, другие — наоборот.

Охотник дошел до кустарника, посмотрел следы. Вот так новость! Сапожки совсем не те. Одна пара, во всяком случае, — точно. Совсем крохотные сапожки на крохотной ножке… Женщина? Да, вот-и каблучок. Она, родимая, она. Какую мужицкую ногу в такой — чуть больше ладони — сапожок сунешь? И второй след: хоть и болотники, но на пару размеров меньше, чем у Гольцовой ямы. Вот так задачка… Еще двое в компании? Да с лотком? Да из машины всю дорогу не вылазили? И — женщина? Хм. Как говорится, свежо предание… Геологи это. Точно. И стоят где-то рядом. Работали с утра, а теперь обеденное время, пошли к палатке, лоток сунули в кусты, чтобы зря не таскать…

Валет, задрав хвост, носился по косе, нервно нюхал следы.

Уже не таясь, Егор пошел за поворот и на берегу заросшей бурой осокой старицы увидел пасущуюся лошадь. Она тоже подняла голову и посмотрела на них. Валет рванулся вперед. Когда до лошади осталось с десяток прыжков, та резко повернулась к псу задом, махнула хвостом, взбрыкнула и заржала:

— И-и-гро-го-гро!

Валет остановился, удивленно разинул рот, а потом восторженно завопил:

— Арр-аф-аф-аф!

— Это, Валя, лошадь, — сказал Егор. — Видишь, она как олень, только рогов нет и хвост метелкой — комара гонять.

Валет побежал вокруг лошади, дружелюбно замахал хвостом. Та, не поворачиваясь, косила глазом.

— Это якутская лошадь, — продолжал Егор. — Она и копытить умеет, как олень, и мясо есть, и соленую рыбу любит. А работягу — поискать. Очень хороший зверь. Жаль, почти не осталось их у геологов, гоняют по новой моде на «Буранах»… Пошли, Валя! Будет время — познакомитесь и поиграете.

Чуть дальше за лошадью на чистенькой терраске в мягкой ягельной подушке стояла палатка, а внизу, на песке, горел костерок. У огня с волосами, распущенными по плечам светлыми волнами, сидела женщина, а рядом, с ветками сушняка в руках, — молодой паренек, У ног женщины на куске полиэтилена стояла банка колбасного фарша, лежали галеты и сахар. И женщина и паренек смотрели на пришельцев.

Валет глянул на Егора. Охотник был спокоен, и пес приветливо — подал голос:

— Рр-аф!

Женщина положила на полиэтилен перочинный ножик, легко поднялась и, протянув руку, шагнула навстречу.

— Охотник я совхозный, Егор Михалыч Мартский, — сказал Егор.

— Наталья Сергеевна Быстрова, начальник поисковой партии, — представилась женщина. — А это наш промывальщик…

— Алеша, — кивнул паренек.

— Давайте к нашему столу, — женщина повела рукой. — Гость к обеду — хорошая примета.

— Чайку с дорожки — благодать! — бодро сказал Алеша.

Валет пошел «под руку», совершая ритуал знакомства.

Егор шагнул к закипающему чайнику:

— Воду в речке брали?

— А где же еще? — удивился Алеша.

— Выливай, травленая вода.

— Да вы что? Мы тут половину лета…

— Выливай, парень, — охотник огляделся. — Во-он с камней сочится, там и набери, да хорошенько ополосни посуду.

— Что случилось, Егор Михалыч? — встревожилась женщина.

Охотник рассказал.

— Господи, а я-то! — всполошилась Быстрова. — Сколько лет хожу в поле, а не догадалась, только удивительно стало: Алеша тут с техником в июле ручьи мыли, так рассказывали, что Прозрачная рыбой кишит. А сейчас добрались — гольца дохлого на перекате нашли, расклеванного, да недалеко чайку, тоже мертвую. И все. Походили кругом — тишь и гладь, бочаги пустые, вода какая-то… — она помолчала, подыскивая слово, и сказала вроде непонятно: — Безлюдная…

Но Егор понял.

— Так это они, значит, напакостили, — продолжала после молчания Наталья Сергеевна, — во-он, там, на бугорке. Пойдемте, покажу.

На сухом длинном бугре Егор увидел большое кострище, вроде того, у Гольцовой ямы. Сбоку, на ивняковых рогатках, проткнутые прутиками, висели обгорелые птичьи тушки. Три штуки. Одна, прожаренная и разорванная, валялась рядом. Гагары, молодняк. С двух выводков, видать. Нажарить — нажарили, а есть не стали, отбил охоту рыбный привкус.

Егор огляделся. Под бугром, с противоположной от речки стороны, лежало длинное и узкое озеро. Ветер гнал по блескучей серой поверхности крупную рябь. Валет залез в воду по брюхо и тявкал, поглядывая на Егора. Тот подошел. Недалеко от берега, за полосой осочки, запутанные в стеблях калужницы, качались, перевернутые светлыми брюшками вверх, две крупные птицы. Что эти бандиты — очумели? Ну, птенцов на еду пробовали приспособить — с грехом пополам, однако, понятно. А этих за что, родителей? Бутылок не осталось, по которым последние заряды распалить можно? Совсем бессмысленное убийство… Нет, брат, ничего бессмысленного не бывает, у каждого события есть какая-то причина. Интересно узнать — какая тут?.. Но ведь убили и бросили, даже не разглядывали ради любопытства… Да, за такое при любых причинах надо… Егор опять разволновался. В душе возникла и стала расти темная волна. На миг даже сознание захлестнула беспощадной слепой ненавистью. Убил бы и никогда не пожалел об этом…

Охотник затряс головой, освобождаясь от вылезшего из потаенных глубин мозга наваждения.

— Ужас, ужас, — стоявшая рядом Наталья Сергеевна вздрогнула. — Не могу, когда детенышей… Варвары… И река… Такой странный вид… Прямо — убитая река…

Медленно они возвращались к костру.

— Такое гадкое чувство, — говорила Наталья Сергеевна. — Я готова сказать спасибо этим бандитам за убийство родителей… Что, действительно, делать, когда на глазах убили детей? Зачем жить дальше? Как лететь одним на юг, когда все будут с детьми?

Из сырых мутных пластов воздуха бесшумно вылетела чайка и печально сказала:

— Ва-ка-ка! Ка-ва-ка!

Валет завизжал.

— Идем, идем, — сказал Егор. — Только кипяточку хватим… А вездеход не привелось застать?

— Не-ет, — Наталья Сергеевна покачала головой. — Мы перед вами пришли на Прозрачную. Ребята работали тут еще летом, но по двум ручьям у меня возникли сомнения, решила сама проверить… Вы думаете их догнать?

— Хорошо бы… — Егор поколебался и сказал: — Надо!

— Лично я этих головорезов аналогично бы: на пал-лки — и в огонь, — сказал промывальщик Алеша. — Пусть корячатся, да еще так устроить, чтобы и слезы не текли, а прямо в глазах от жары испарялись. Око за око, как в законах царя Хаммурапи…

— Жуть какую ты сочиняешь, даже зябко стало, — Наталья Сергеевна передернула плечами. — Однако прощать? Нет… — она медленно покачала головой.

— Но им ничего не будет, — продолжал промывальщик Алеша. — Махнут за Паляваам, а там горняки кругом: «Весенний», «Ичуньский»… Буровые понатыканы. Растворятся… и что, например, лично мне делать? Я хочу в геологический институт. Очень. Но пока его закончу — где работать придется? Землю во что превратят? Снесут, доловят, добьют…

— Не позволим, — вдруг жестко сказала Наталья Сергеевна. — Неси рацию.

Алеша нырнул в палатку и подал начальнику партии переносную радиостанцию. Та приладила антенну, щелкнула тумблером, и на тундру обрушилась смесь из музыки, разноязыкой речи и космических тресков. Наталья Сергеевна чуть шевельнула колесико настройки.

«…выполнили плановые задания, — сказал веселый женский голос, — и социалистические обязательства следующие предприятия нашей области: «Дальний», «Гвардейский», «Весенний», «Западный»…

Наталья Сергеевна снова двинула настройку.

«…— Сидоров Ленька рыбу поймал на закидушку, — сказал мужской голос, — еле вытащил. Метр пятнадцать ростом, спина зеленая, брюхо красное. Вся кругом в желтых пятнах. Зубы — у тигра короче. Кто знает, что за зверь?

В эфир влезло сразу несколько голосов:

— Таймень!

— Сима!

— Чавыча!

Сиплый глуховатый голос сказал:

— Спокойно, народ. Это целакантус. Группа лопастеперых, от которой произошли наземные позвоночные. — Так сказать — наш дорогой предок. Жарить будете?

— Предка?! Да вы что…»

— Обеденная перекличка наших завхозов, — сказала Наталья Сергеевна и нажала кнопку микротелефонной трубки: — Я — «Примула». Отвечайте, кто меня слышит?

— Сергеевна, вы? Здравствуйте, хорошо слышим… — наперебой зазвучали голоса.

— Привет завхозам. Ребята, со своими у меня связь только через три часа, а на перекличку вашу что-то не явились. У кого начальство на базе, пригласите к рации.!

— Здравствуй, Наталья, — раздался через пару минут суховатый голос, — Иванов на связи. Что стряслось?

— Привет, Виталий, — сказала Наталья Сергеевна. — Позавчера браконьеры отравили речку Прозрачную. Их трое, на вездеходе, с оружием. За ними идет охотник из совхоза, Мартский. Но он может не догнать, и эти бандиты уплывут за Паляваам. К устью Прозрачной они бегут, там и ловить надо.

— У меня еще на пару дней работы, — неуверенно сказал Иванов.

— Слушай меня внимательно, Виталий, — медленно, почти по слогам, выговорила Наталья Сергеевна. — Если мы будем упускать таких подонков, нам с тобой скоро придется работать в пустыне пострашнее Гоби. Сезон-два, конечно, интересно. А всю жизнь? Хочешь?

— Ох, извини, Наталья. Голова забита геологией, не сразу на мирские дела и переключишься. Все понял.

— Ребят понадежнее возьми. И вот что. Мне некогда, так ты попроси своего завхоза, пусть покараулит, попробует связаться с «Весенним», там начальником Горюков, мой знакомый… Хороший парень. Еще зимой хвалился, что получил новенький ГАЗ-71. Он поможет, только скажите — я прошу. Пусть идет к Палявааму и перехватывает всех, кто от нас в районе Прозрачной переправится на их берег. Нужна страховка, ясно?

— Да… Ну, подонки… Я бы их, как в древнем Китае… Ладно, конец связи.

— Все, — сказала Наталья Сергеевна.

В эфир снова хлынули завхозы:

— Толик, слышал?

— За такие дела утопить не жалко. Там же, в Прозрачной.

— Руки я бы им рубанул на месте, как раньше делали.

— Головы, — сказал тот, с сиплым и глуховатым голосом. — Радикальнее в смысле профилактики. И без затрат на перевоспитание с сомнительным результатом…

Наталья Сергеевна выключила рацию.

— Я пойду, — сказал Егор, отставляя кружку. — Спасибо. Да, совсем забыл: лоток ваш Потапыч разломал, рыбу ловил.

— Ах ты, бандит лохматый! — подскочив, закричал промывальщик Алеша и принялся грозить в горы кулаками: — Третий за сезон ломают! Подождите, я вам устрою! Я попрошу ребят стальной сварить, подкину, а сам хохотать буду!

— Эти мужики могучие, они и стальной раздерут, — усмехнулся Егор, посмотрел по сторонам и позвал:

— Валетка! Ты где пропал?

— Вон они, — сказала Наталья Сергеевна.

Валет прыгал на задних лапах перед лошадью, отскакивал, припадал к земле и делал вид, что всерьез бросается на нее. Лошадь подбрасывала вверх передние ноги, затем часто-часто кланялась и трясла в улыбке растопыренными губами.

— Играют! — удивился Алеша. — Быстро снюхались!

— Работать пора, Валетка! — крикнул Егор.

Пес оглянулся на хозяина, потом прыгнул к лошади, гавкнул и побежал берегом реки вниз. Лошадь затрусила следом.

— Э-э, Дева, тебе тоже на службу скоро! — завопил Алеша и бросился догонять животное.

* * *

Воздух до того пропитался влагой, что казалось: возьми его в горсть, сожми — и потечет вода.

— У-у-о-у-л! — стонали на озере гагары.

Валет внимательно слушал каждый крик, потом смотрел на хозяина и повизгивал.

— Идем, идем, скажи им, Валетка. И пусть прилетают весной обратно, — говорил Егор. — Больше мы такой подлости не допустим… Так, а вот и Паляваам-батюшка…

Постепенно перед ним открылась широкая долина, и над тундрой потек монотонный шелестящий шум: могучие воды перемывали косы, точили каменные перекаты, грызли пологие отроги гор Осыпных. Пустынно было кругом. Подвела природа на сей раз: туман к Прозрачной двинула, а тут дождь не просыпала. Вода совсем низко стоит. Ушли… Но все равно — надо глянуть сверху. Тут лощин полно, да с кустарником. Авось повезет…

Егор перебрел Прозрачную и пошел вверх до ближайшей терраски. Оттуда открылся вид на огромный кусок долины, отороченный горами. На востоке, откуда текла река, горы были наполовину срезаны тучами. Темными серо-фиолетовыми клубами они тяжело висели над долиной, и только на западе мерцали снизу глянцевым блеском.

Егор посмотрел вниз. Почти под ним, чуть правее. Прозрачная втекала в могучий мутновато-зеленый поток Паляваама, и тут же, у длинного плеса, на срезе переката, метрах в пятнадцати от берега, накренившись носом вниз, торчал вездеход ГАЗ-71. На берегу дымил костер и сидели люди. Трое.

— А-ага… Глянь-ка на них. Валетка, — ловко мы сработали свое дело, а? — Егор опустился на мягкую и теплую от наросших золотистых пятен лишайника щебенку. — Да, уж это точно: человек предполагает, а… ну, пусть судьба — располагает…

Он передохнул, схлынуло дорожное напряжение, осталась только настороженность и мгновенная заряженность на ответное действие, свойственная охотникам и вообще людям, живущим в одиночку на природе. Да ее и не рассеешь, она неуправляема, в подсознании живет, как, например, чувство голода или желание поспать: о них не думаешь, а пришло время — сами объявляются… Егор встал:

— Пойдем, Валетка, черту подводить.

Сидевшие на берегу увидели Егора, сбились в кучку, замахали руками. Тот, что поменьше ростом, в кирзовых сапогах, взял чайник, пошел к реке. Второй, широченный в плечах, плотно обтянутых бараньим кожухом, полез в ящик, стоявший недалеко от костра. Третий, и цигейковом, крытом черным брезентом костюме, присев на корточки, расшевелил угли и подбросил сверху выбеленных временем плавниковых веток.

— Чтобы никаких шуры-муры, — сказал Егор Валету. — Не те люди. Ляг вон там, да повострее ухо держи.

Валет чуть поворчал и, не доходя до людей десятка метров, свернул к ольховому кустику, лег и подобрался, как для прыжка.

— Здорово, мужичок-тундровичок, — поднялся от огня человек в цигейковом костюме. — Садись, рассказывай куда-откуда топаешь, а мы чаек сообразим и к нему кое-что отыщем, как положено по тундровым законам-обычаям. Гаврилыч, мастеришь?

— А як же! — Человек в бараньем кожухе выложил на крышку ящика консервную банку с мясом, соленые, в пупырышках, огурчики, сухую колбасу. Затем вытянул из ящика темную большую бутылку портвейна с залитым сургучом горлом.

— О це гусь прозывается, хе-хе-хе! — Он подкинул бутылку, поймал и посмеялся. — Ну и распотрошим его со свиданьицем.

— Не надо, — сказал Егор и вдобавок отрицательно покачал головой. — Не буду я пить. Да и сыт.

— С дороги не принять? — удивился Гаврилыч. — С дороги — да сыт?! Як же так? Не-е…

— Оставь его, Гаврилыч, — человек в цигейке усмехнулся.

Подошел третий, с чайником в руке, на которой между большим и указательным пальцами синела корявая наколка: «Женя». Глянул на Егора исподлобья, кивнул и стал прилаживать чайник.

— Так ты, мужичок-тундровичок, объясни, откуда и луда путь держишь, — сказал человек в цигейке. — Поведай свои маршруты.

В голосе его Егор уловил и насмешку и напряжение. Знает, что ли? Откуда? Ну да пусть.

— А за вами иду третий день, — сказал Егор. — От Гольцовой ямы. Охотник я, промысловик. И еще инспектор рыбнадзора, — он полез в карман рюкзака, достал удостоверение внештатника. — Вот документ.

Человек в цигейке взял удостоверение, раскрыл и держал, долго, даже шевелил губами. Но Егор видел, что он не читает, а лихорадочно думает. Прикидывает выход и намечает манеру поведения. Ну-ну. А Гаврилыч растопырил мясистые губы, даже нос у него как-то приподнялся вверх вместе с толстыми щеками. А лицо налилось краснотой. Ишь как напрягся. Тоже вроде думает. Но у него мысль иная: не может в толк взять, как это так — предложили человеку стакан, а он отказался. Дивное дело, небывалый, видно, для него случай.

А выражение на лице Жени показалось Егору непонятным. Вроде блуждает на нем какая-то потаенная улыбка. Словно весело парню, но веселье он скрывает. Чего бы ему веселиться? Не может поверить, что попал в нехороший переплет, где дел за компанией набралось не только на рубли, но и на сроки? Думает, наскочил на дорожное приключеньице с распитием умиротворяющего пузырька по окончании? Ну, пока мешать не будем, пусть тоже думает. Думать завсегда полезно, поводят мысли по различным закоулкам и, глядишь, выведут на нужную тропку.

А тот, в цигейковом костюме, все держал удостоверение. По лицу видно, что знает пункты, которые ему предъявят. И не только в инспекции, но и в прокуратуре… Ладно, мешать не будем. Глянем пока вокруг…

Егор повернулся и пошел вдоль берега. Валет бесшумно пристроился сзади.

— Иди, — сказал Егор, и пес побежал вперед, в сторону большого черного пятна на песчаном рыжем бугре, метрах в ста от стоянки. Бугор был изрыт норами евражек. Но ни один из зверьков почему-то не встретил пса и охотника предупреждающим чвириканьем. Что, и тут беда?

Пятно оказалось обширной гарью. Резко запахло сожженным бензином, Валет зачихал. Это-то зачем? Егор наклонился. Норы, насколько проглядывались внутрь, были выжжены. Люди лили бензин внутрь и поджигали. Зачем?! Егор пошел по бугру. Он был пуст, истоптан сапогами. Охотник сказал Валету:

— Давай, ищи хозяев.

Тот махнул хвостом и забегал, морща нос и фыркая. Может, успели убежать? Вон еще бугры, не так и далеко… Но Валет гавкнул в одном месте, потом в другом. Всего нашли девять обгорелых тушек… Ах, растуды вашу… Нет, так нельзя. Спокойней, Михалыч, не разменивай дело на нервотрепку. Иди-ка на бережок да сядь-посиди у зеленой воды Паляваама…

Через полчаса охотник вернулся обратно, посмотрел. Привычной желтой жестянки сбоку, под дверью, не было. Обычный трюк браконьеров: съехал с трассы и за ближайшим бугром снимай номер. ГАИ в тундру работать не ездит. А всяким любопытствующим зацепиться взглядом и не за что. Хорошо, тут сам нарушитель «пронумерован» — Женя. По такому «номеру» в районе найти несложно. Да и жестянка где-нибудь в кузове лежит, буду досматривать — найдется. А что, кстати, с машиной?

Егор шагнул в воду. Женя отделился от группы и пошел к нему. Валет молча закрыл дорогу, даже зубов не показал. Просто прошел к воде, развернулся навстречу человеку и стал равнодушно смотреть в сторону. Женя сделал еще несколько шагов. Тогда Валет склонил к земле шею, а морду по-волчьи вытянул вперед. Хозяин его матери рассказывал Егору, что гуляла она всегда в тундре, три недели не появлялась в поселке и поселковых псов с собой не уводила. Да, много легенд ходило о матери Валета.

— Пусти, Валя, — сказал Егор.

Валет, не меняя стойки, молча отодвинулся в сторону. Женя, сильно замедлив шаг, прошел к машине.

— Что случилось? — спросил Егор, похлопав ладонью по обмытым тракам гусеницы.

— Нырнули невзначай, — парень блеснул глазами, и снова Егору почудилась в них улыбка. А что? И такие люди есть: чем больше опасность, тем круче в них взыгрывает непокорное, замешанное на злости веселье. Только вот злости-то ни в лице, ни в голосе парня не видно и не слышно. Чудно.

— Подъехали ночью, какая ни на есть, а темень. Сам, небось, знаешь: зимой тут при луне кажется — читать можно, до того светло, а книжку возьмешь, строка — как черная линия. Так и теперешние ночи: без фар едешь и вроде светло, а в воду сунешься — чернота. Говорю начальнику: надо переждать пару часов, пусть развиднеется. А он днем по рации ваших криков наслушался, — Женя ухмыльнулся, — и ни в какую! За два часа, говорит, на трассе будем, двигай! Я и двинул… М-да… Попал носом на скос переката, движок залило, заглох. И стоим почти сутки, никак не заведу. Прям смех…

Разговорчивый парень. А злости точно — нет. Да-а, чудно. Не круглый же дурак… И смотри ты, как точно случай распорядился: полметра в сторону — и будь здоров, не кашляй.

— Открой дверь, — попросил Егор.

— Момент, — парень свинтил гайку с болта, просунутого в замочные ушки, распахнул створки.

— Э! — окликнул с берега Гаврилыч. — Чего шукаешь в машине?

Он пошел было к воде, но Валет снова встал на след хозяина, и Гаврилыч остановился.

В кузове было три стокилограммовые бочки с разделанным, посоленным и плотно уложенным гольцом. На них у передней стенки кузова — три оленьи туши, а у дверцы — несколько ящиков с хариусом и чирами. Битком набито.

— Не имеешь права! — снова крикнул Гаврилыч. — Бисова душа!

Вот и о правах понемногу начинают вспоминать. Но все о тех, где мне положено.

— Похоже, кончились наши права, — Женя вздохнул. — Начинаются обязанности.

Да нет, не дурачок этот парень, все понимает. Тем лучше. Егор захлопнул дверь и пошел на берег.

— Ты покажь разрешение от прокурора, а потом шарь в чужой машине, — сказал Гаврилыч. — Дуже швыдкий! За такое и по шее…

— Хватит! — резко оборвал его человек в цигейке.

— Старший вы? — спросил его Егор.

— Положим.

— Фамилию надо вашу, имя-отчество и место работы. Протокол оформлять будем на лов рыбы незаконными способами в запрещенном месте, на речную потраву, а также на незаконный отстрел домашних оленей.

— Ну, накрутил; «незаконный-запрещенный!» Может, как миром уладим? Нет? Ладно, молчу, молчу… Нет — так нет. Попали, так будем отвечать, что тут поделаешь. Значит, пиши: «Гришин, Владимир Львович, горный мастер прииска «Весенний»… Бумаги нет? Дать ему бумаги. Гаврилыч, мигом! Обеспечь инспектору условия для работы.

Гришин распоряжался четко и серьезно, ни тени насмешки не было на лице и в голосе. И Гаврилыч, ошалело поглядывая на мастера, извлек из продуктового ящика помятую школьную тетрадку, из кармана карандаш.

— Что еще требуется? — спросил Гришин.

— Кто-нибудь со мной в машину, рыбу считать надо при свидетеле, — сказал Егор.

— У-у, считать! Пиши на глаз — согласен, подмахну. Десятка разницы — какой разговор! Мы люди щедрые.

— Не положено, — сказал Егор. — Да и не десятками тут пахнет.

— Водила! — позвал мастер Женю. — В распоряжение «начальства»! Просьба одна к тебе, инспектор, — пошустрее: нам не до тебя, машину государственную спасать надо. Заканчивай мигом да уматывай от греха подальше, чтоб глаза тебя не видели.

Егор пошел к вездеходу. Они с Женей расстелили в корме кусок брезента, стали опрокидывать на него ящики, считать и разносить рыбу в графы по количеству в виду. Там были чир, хариус и мелкий голец.

— Нам инспектор в клубе разъяснял на лекции, сколько стоит одна рыбка, да я забыл, — сказал Женя. — Тут много набежит из нашего кармана? — Он хмыкнул. — Вернее — убежит?

— При незаконном лове чир — тридцать рублей, хариус — пять, голец — рупь.

— Штра-а-афик! — Женя присвистнул. — А с гольцом шутишь? Расстраивать не хочешь? Ру-упь — ха! Самая вкусная на Севере рыба дешевле харитона? Не вижу логики.

— А ее у нас во многих вещах не видно, — сказал Егор. — То ли людям времени не хватает некоторые решения додумать, то ли умения увидеть дело шире. Хотя бы и с гольцом. На юге области, где кета да горбуша нерестятся, голец ест игру и потому объявлен вне закона. Но у нас, здесь, массового хода лососевых, кроме гольца, — нет, однако действует на всю область одно правило… А насчет вкуса я с тобой согласен — ни кета, ни горбуша против полярного гольца и близко не тянут… Однако эту недоработку пусть наверху решают, а ты мне на пару вопросов ответь по вашим делам. Олени, рыба — это понятно. Разбой, как говорится, для личного удовольствия и своего благополучия. А евражек-то зачем жгли? Потехи ради? Так у нормального человека разве возможен такой способ потехи?

— Эх-ма, — Женя покрутил головой. — У Гаврилыча они, пока мы спали, полбуханки хлеба утащили, пачку сахара да бутылку опрокинули, там со стакан оставалось… Да… свое — как ни крути. А за свое… — Женя замолчал.

— Я-ясно… — протянул Егор. — А что украли гагары там на дороге?

— Какие гагары?.. А-а-а… Те ничего. Просто Гаврилыч ружье пристреливал. Купил недавно, ну и палит в белый свет… Гаврилыч у нас мужик могучий, приисковой лавкой заведует… Вот такие дела-делишки, инспектор.

— Да-а, мужик виден… — задумчиво сказал Егор. — Зверь-мужик. Ладно, считаем дальше.

Егор составил два акта, отдельно по рыбе и оленям. Женя подписал тут же. Гришин на берегу прочитал мельком и тоже подписал, а Гаврилыч читал долго, сопел, хмуро поглядывал на Егора после каждого абзаца. Закончив читать, спросил:

— Ружье зачем приплел? Сетей тебе мало?

— Орудие браконьерства, — объяснил Егор. — Олени-то стреляны.

— Эге… Не стану я подписывать… накатал, як той… — Гаврилыч отбросил бумаги.

Охотник пожал плечами, вывел против его фамилии слова «от подписи отказался», сложил акты и упрятал за пазуху.

— Теперь исчезни, дед, не отрывай от дела, — сказал Гришин. — Видишь, машину замывает.

Егор повесил рюкзак на левое плечо, позвал Валета и зашагал к устью Прозрачной. Там он долго стоял и смотрел в тихо булькающую на последнем перекате воду речки.

Впрямь какая-то неживая вода. Паляваам вон зеленью — жизнью отдает, а тут никакого цвета, как стекло. Холодом даже на вид тянет… «как кэргычин, как холодное стекло», — всплыло в памяти. И Сергеевна точно определила — убитая река. Да, конечно, отмщение теперь свершится, но разве может эта мысль принести облегчение? Столько жизней оборвано…

— Э-э-эй! — донесся от стоянки крик. — Погоди-и!

Егор глянул назад. Гаврилыч бежал к нему, зажав в одной руке «гуся», в другой эмалированную кружку.

Валет зарычал.

— Спокойно, — сказал Егор. — Обычное дело — не терпится выпить.

— Ух, хо-хо! — пропыхтел Гаврилыч. — Была не была — мировую! А, начальник? А, Михалыч? Ружье бы только, строго нынче, второе разрешение сразу не выбьешь, накланяешься с ковриками да дубленками… Замажем, во, — он поднял бутылку, — да миром, як порядочные люди.

Никак не укладывалось в голове Гаврилыча, что оказалась сегодня бессильна сама бутылка, всемогущая, открывающая любые двери и души.

— А я, чи шо, круглую зиму и выпить, и хлеб свежий… все обеспечу на твой участок, друзьями будем.

— Ох, нет, Гаврилыч, — сказал Егор. — Не проси, не будет меж нами мира. Пойдем, Валетка.

Пес затрусил вперед. Егор шагнул следом.

— А тогда вот тоби! — гаркнул сзади Гаврилыч.

За спиной Егора что-то стеклянно лопнуло, и на шею обрызнули капли. Он повернулся и увидел совершенно обалдевшее лицо Гаврилыча. По его голове и одежде текла красная жидкость, в поднятой руке торчало полбутылки. Егор ничего не успел сообразить, как в уши ударил тугой раскатистый звук. Винтовка! Егор бросил взгляд за спину Гаврилыча. Там, на одном из широких склонов Осыпных гор, он увидел цепочку пестрых оленей, а выше, над ними, стоял Омрит с винтовкой в левой руке. Тогда Егор вновь оглядел Гаврилыча. Тот застыл монументом, только глаза вращались в орбитах быстро и, похоже, в разные стороны. Вразнос пошли глаза. Шок. Но ничего, очухается. Голова у него крепкая, замечательная голова. Такую голову и прямое попадание едва ли возьмет.

Егор обошел его и направился к пастуху.

— Наше-ел! — Омрит, улыбаясь, показал на оленей.

— Как же ты успел, парень… — трудно выговорил Егор.

— Немножко не спал, — ответил пастух.

— А вот мы с Валеткой оплошали.

— Я видел, — сказал Омрит.

И тут они услышали натужный скулящий рев.

— Вездеход, — прислушался пастух. — Большой самый.

— Да, — кивнул охотник. — ГТТ. Наверное к этим, на помощь.

— Там трое идут, — Омрит кивнул в сторону увалов. — Сверху видно. Одна, наверное, женщина.

«Сергеевна с Алешей, кто еще, — подумал Егор. — Зачем?»

— Они идут к Палявааму, — Омрит кивнул на браконьерский вездеход.

— Пошли и мы, — сказал Егор.

Быстрову с промывальщиком и навьюченной Девой они встретили метрах в ста от стоянки браконьеров.

— Кто стрелял? — поздоровавшись, спросила она.

— А вот земляк, — Егор улыбнулся, — для профилактики. Вы-то зачем сюда, Сергеевна?

— Да так… Вспомнила, что охотник без оружия.

— Ишь, — сказал Егор. — А сама-то…

Она тряхнула тяжелой копной светлых волос и улыбнулась:

— Мое оружие известно с начала четвертичной эпохи. Откуда эти… убийцы?

— С «Весеннего». Под началом горного мастера Гришина.

— Даже так? Интересно… Пойдемте посмотрим.

На противоположном берегу из широкой ложбины выполз вездеход ГТТ с переделанной вверх выхлопной трубой и, переваливаясь, словно пароход на волне, по буграм пошел к Палявааму.

— Это райисполкома вездеход, — сказал Омрит. — Культбригада.

Они подошли к стоянке, и Егор заметил, что еще на расстоянии Наталья Сергеевна прямо впилась взглядом в Гришина. Шагала, не отводя глаз, даже под ноги перестала смотреть и ставила их невпопад: то на кочки, то в провалы между ними. Шаг стал неуклюж, несколько раз молодая женщина, взмахивая руками, чуть не упала, но взгляда не оторвала. Наконец подошла и стала против человека в цигейковом костюме.

— Этот самый, товарищ горный мастер Гришин, — сказал Егор.

А тот даже не повернул к охотнику голову. Он уставился на Наталью Сергеевну, и Егор увидел, что глаза его прямо кричали, вопили что-то, чего не мог или не имел права даже шепотом выговорить язык. Наталья Сергеевна тоже глядела в упор, а пухлые яркие губы ее начали постепенно растягиваться, пока не превратились в тонкие, плотно сжатые полоски.

— Это не Гришин, — наконец медленно сказала Наталья Сергеевна. — Это начальник горного участка «Весенний» Горюков Юрий Степанович, мой хороший знакомый и даже… друг. А Гришин… правда, есть такой горный мастер на его участке.

Егору видно было, как слова эти опустошили женщину. Она опустила голову, неуклюже, словно по солдатской команде «кругом», которую исполняла впервые, повернулась и снова тяжело зашаркала ногами по кочкам. В обтянутую зеленой геологической штормовкой спину ее черными пятнами застучали капли дождя. Вот он и собрался, давно висевший над землей и людьми тусклый осенний дождик…

Теперь понятно, почему этот Гри… Горюков торопил меня с уходом, подумал Егор.

ГТТ легко прошел перекат, выгнал перед собой на берег мутную волну и стал задом к вздернутой корме «семьдесят первого». Из высокой могучей машины попрыгали люди: заведующая отделом культуры райисполкома недавняя выпускница областного техникума Клара Пенеуги, киномеханик Эттувги и водитель Толик. И Егор и Омрит хорошо знали их. Каждое лето «культурники» колесили по тундровым кочевьям оленеводов с фильмами и лекциями, гостили и на охотничьих участках.

Толик сразу пошел к Жене, они достали трос и полезли в воду цеплять захлебнувшуюся машину.

Клара и Эттувги стали разглядывать браконьеров и спрашивать у Егора подробности убийства реки.

— А мы ехали в третью бригаду, все от геологов услышали по связи — и к вам на помощь, — сказала Клара. — Только опоздали, да?

— В самый раз! — сказал Егор. — Спасибо, ребятки.

Потом охотник показал на бугор с выжженной колонией евражек, и они пошли туда.

А минут через двадцать подошел вездеход геологов, вызванный Натальей Сергеевной. Виталий Иванов догнал в тундре и усадил женщину к себе в машину.

Водитель Женя полез в свой ГАЗ, а Толик — в ГТТ.

— Давай, дергай, на ходу заведусь! — крикнул Женя.

— Егор Михалыч, присмотри за тросом, — попросил Толик.

Охотник вышел к воде, кивнул. ГТТ заревел слоновьим голосом и пополз вперед. Трос натянулся, потом напрягся и поволок ГАЗ на берег, но за доли секунды до того, как вся буксирная система дрогнула, Егор увидел — стоял-то почти впритык, — как со среза выхлопной трубы браконьерского вездехода заскакали частые голубые колечки выхлопных газов. Это как же так… Трос еще не напрягся, а выхлоп уже… Значит… Вот откуда его веселье!

Дверь ГАЗа поравнялась с охотником, и Егор увидел ликующее лицо Жени. Тот тоже глянул на Егора и подмигнул с выражением, не допускающим никаких иных толкований, кроме «знай наших!».

— Ах ты парень, ах ты человек, ах ты умница! — завертев головой, сказал Егор, но за ревом двигателей и плеском воды никто его не услышал.

Клара принесла чистые белые листы бумаги, охотник забрался от дождя в кабину подошедшего геологического вездехода и стал оформлять акты задержания наново, уже с настоящей фамилией руководителя браконьерской группы. Геологи и киномеханик Эттувги вытащили оленей, расстелили под задним бортом машины брезент и стали считать гольцов из бочек, до которых у Егора в первый раз руки не дошли. Весь народ оказался в куче, только двое браконьеров стояли метрах в пяти да Женя копался в кабине.

Егор выписывал: «…хариуса — триста сорок четыре штуки; гольца…», когда на плечо ему легла рука. Охотник поднял голову. Рядом стоял начальник участка «Весенний».

— Ладно, старик, — дружелюбно сказал он. — Ну, напугали, согласен. И признаю — виноват. Хватит, а? Забирайте все, возместим любой ущерб, только без криков, ну… без возни, по-человечески. И ноги нашей в этой распроклятой тундре больше не будет, даю честное слово. И с участка впредь никого больше не выпущу без положенного разрешения инспекции. По рукам, дед? А то неудобно получается: передовой коллектив, в клубе стены грамотами увешаны, в прессе не раз отмечали, и вдруг — браконьерство, да с уголовной статьей. Под корень срубите всю воспитательную работу, разброд в коллектив внесете. Чувствуешь, а? По рукам?

Егор отодвинул плечо и отрицательно покачал головой.

— Ну демагог! — удивленно сказал стоявший рядом начальник полевой партии Виталий Иванов. И решительно добавил: — Не соглашайтесь, Егор Михалыч, такие номера не должны проходить.

— Разве можно прощать такое? — спросила Клара. У нее еще горел в глазах ужас от увиденного на бугре, лицо было бледно, по щекам текли перемешанные с каплями дождя слезы.

Горюков обвел взглядом лица остальных людей — все неумолимы. Тогда за их спинами ему почудились другие лица, они стали выплывать из прошлого и заполнять пустынную печальную тундру, берега убитой им реки, склоны сопок. Горюкову показалось, что конца не будет этим лицам. Вот черт, впервые такое. Откуда? Неужели попал по-настоящему? Да нет, вылезем, было же… Он тряхнул головой и опустил ее, освобождаясь от наваждения. Надо принимать меры, а то и вправду погоришь тут. Слетелись…

Егор закончил, развернул акт и сказал:

— Подписывайте кто-нибудь двое-трое. Вполне хватит.

Но к кабине пошли все. Все хотели быть причастны к акту справедливости, Образовалась очередь.

Горюков поднял голову.

— Вы что, ребята? — растерянно спросил он. — Люди же мы, люди! С работы выгонят! В коробе, что ли, бичевать? Ну, допустили нарушение, так за него стирать с лица земли — да?

— А вам других людей стирать можно? — спросил Эттувги.

— Стирать с лица земли! — шепотом произнесла Наталья Сергеевна. Она сидела в кабине, широко открыв глаза и устремив неподвижный взгляд в размазанный и плывущий от воды на лобовом стекле машины осенний мир.

Горюков прямо на глазах таял и съеживался. Даже цигейка начала морщиться на плечах и груди.

— Детей двое, — сиплым осевшим голосом неожиданно сказал он. — Жена сбежала на материк, не захотела тут… Год уже… Посадите вы меня, а детей-то… Детей-то куда? — он шагнул к Алеше, ухватил робу на груди промывальщика и закричал:

— Детей куда, я спрашиваю?! В детдом, да? Жизнь уродовать?! Младший, Семка, во втором классе, а уже мечтает — геологом буду!

Алеша, сморщившись, отцепил руку Горюкова и отвернулся.

Тот глянул на Клару:

— А Зинаида, в четвертом, — учительницей! Как теперь с ними? Как они будут на вашей совести?!

Клара опустила голову и носком резинового сапожка стала расковыривать моховую подушку под ногами.

Горюков бросился к Омриту, схватил его за руку и, глядя в непроницаемое лицо, крикнул:

— Дети, понимаешь ты — дети!.. Ну, чилдрен — понимаешь? Маленькие еще, им отец нужен!

Омрит молча вырвал руку, скривил губы, как при сильной зубной боли, и отвернулся к Егору и Наталье Сергеевне. Горюков перехватил его взгляд, опустил плечи еще ниже и сказал в кабину:

— Ладно, радуйтесь, ваша взяла. Я взрослый, меня можно… Добивайте… Но их-то кто пожалеет… Мама, что-ли, разгульная…

— Какая гадость, — вдруг громко сказала Наталья Сергеевна. — Ох, какая подлая гадость… Да отпустите вы его, ради бога, разве можно видеть и слышать такое…

Егор посмотрел на собравшихся полукругом у машины людей. Они по очереди отводили глаза и опускали головы. А потом стали расходиться. Тогда Егор скомкал акт, бросил на размешанный многими сапогами мокрый мох и услышал, как стукнули по сухой бумаге капли дождя.

Над тундрой воцарилось молчание. Оно длилось минуту, а может и пять, а может — целую вечность: бывают моменты, когда время будто бы останавливается. Молчание вдруг набухло и поплыло вначале отдаленным, затем быстро растущим рокотом.

Горюков, уже выпрямившийся, вздрогнул, словно рокот с налета ударил его в грудь. Все повернулись в сторону речки Прозрачной. Там, в туманной сетке дождя, возник расплывчатый серый контур. Потом он потемнел, стал зеленым, резко обрисовался, и люди увидели вертолет, летевший к ним совсем низко, буквально в десятке метров над рекой. Вертолет вышел к стоянке на берегу Паляваама и сел. Дверь распахнулась, за радистом Валерой выпрыгнули инспектор районного отделения Охотскрыбвода, пилот Безродных и штурман Олег.

— Погодка! — сказал Безродных. — Еле выпустили, и всю дорогу на бреющем. Спасибо Прозрачная довела.

Инспектор прошел к вездеходу, в самый центр толпы, сказал «здравствуйте!», глянул на двоих людей в стороне и сказал:

— Понятно…

Пока вертолет садился, Егор вылез из вездехода и теперь стоял рядом.

— Порвал акт, Михалыч? — спросил инспектор.

Егор глянул под ноги.

Инспектор нагнулся, поднял намокшие скомканные листы, аккуратно расправил и положил в кабину на печку.

— Это Горюков, — сказал инспектор, — а вы — жалеть. На его совести уже третья убитая река. В прошлом году чуть опоздали, не прихватили у речки Широкой, на месте преступления, так он потом возмущался, справку из приискома показывал: «…был командирован в оленеводческие бригады в порядке шефской помощи, для проведения лекции о путях развития Продовольственной программы…». Когда таких прощаешь — автоматически становишься соучастником.

— Детишки, — сказал Егор. — Двое.

— Сын хочет стать геологом, а дочь — учительницей? — спросил инспектор. — Это он позапрошлый год впервые рассказал пастухам, задержавшим его с аммонитом и неводом на речке Красной. — Те тоже пожалели… А в результате вашей вселенской жалости, — инспектор посмотрел на вновь собравшийся в полукруг народ, — сын его вырастет не геологом, а браконьером-добытчиком, а дочь выучится рыбой и дичью, незаконно папой с братцем добытой, торговать среди соседей. Этот обучит, этот знает ходы в человеческие души. А вы — прощать.

— Но детей правда в детский дом возьмут? — спросила Клара.

— Ну-у, придумали пугало, — сказал пилот Безродных. — Вот я, между прочим, детдомовский. Война распорядилась. И жена тоже, но она при здравствующих, как говорится, родителях. Так можем заверить: детдомовские — не худшие годы в человеческой жизни…

— Мели, мели, Емеля, — с усмешкой сказал Горюков. Он уже разогнулся и стоял твердо. Казалось, даже капли дождя отскакивают от его лица. Памятник человеческой самоуверенности и непогрешимости, а не простой смертный.

— А ты, инспектор, гляди не промахнись, — продолжал он. — В районе последняя инстанция — не рыбий надзор. У меня передовой участок, стратегический металл, а вы души мотать дохлыми пескарями, палки коллективу в колеса… Вот и думай, инспектор. Ду-умай.

Дождь припустил вовсю, колотил в лица, плечи и спины, со звоном плясал на железе машин. Река и сопки пропали за серым шипящим пологом. Потоп, что ли, начинался?

— Всегда и везде последняя инстанция — Закон, — сказал инспектор.

 

Там, за холмами

 

Колеи и тропы

На серой щебенке блестели масляные пятна, по обочинам валялись куски горелых шоферских ватников, размочаленные траками обломки бревен и досок, проволока. В кюветах — бочки из-под горючего, разорванные морозом скаты. Перед крутым подъемом — прицеп, груженный строительным брусом. Прицеп осел на одну сторону, я сбоку, как кость, вылезла сломанная рессора.

Тут и Папа Влад старался, подумал Михаил.

В двухстах километрах от районного центра открывали новый прииск, и трасса всю зиму работала с двойной нагрузкой. Даже из соседнего района часть автопарка перебросили сюда. На новое месторождение везли материковский вербованный народ, стройматериалы, горючее, промывочные установки и многое другое, необходимое современному металлодобывающему предприятию. А Михаил ехал туда в командировку по делам инспекции.

В тундре бушевала полярная весна. Свежая зелень прикрыла спаленное морозом прошлогоднее одеяло земли, пятна ее расползались яркой паутиной. Зелень не трогала только близкие подступы к трассе. Справа и слева от дороги лежали мертвые участки со следами объездов, костров и пробуксовок, где растительный спой был содран до вечномерзлых суглинков.

Покачиваясь на пружинах сиденья, Михаил вдыхал настоянный на бензине воздух. В тундре из обвисших желтых косм заболоченного кочкарника тянулись молодые стебли пушицы. Среди кочек торчали узкие стрелы осоки, корявые бледные веточки ивы, еловые лапки багульника. Растения на вид очень нежны и хрупки. Удивительно: Заполярье — и эта непостижимая нежность красок, прозрачность лепестков, ажурность стеблей. Все, конечно, объяснено наукой, но стоит весной глянуть на цветастый ковер, и снова в сердце рождается изумление.

Перед небольшим подъемом в сторону от трассы потянулся тракторный след. Свежий. Стоп! Охота уже неделю как запрещена. Рыбалка тоже: нерестится хариус. Значит, поехали «добытчики».

Две канавки от гусениц, заполненные коричневой жидкостью, уходили к гряде сопок, оторачивающих долину. Поюжнее, в материковском лесу, такой след не отыщешь через неделю: затянет зелень. А в тундре он держится десятилетиями, плодит массу оврагов, меняет поймы ручьев и рек. Полярные растения не в состоянии быстро справиться с ним, они все силы отдают борьбе с холодом. Мерзлота и морозы — их главный противник. Где уж тут успешно бороться и с бедами, неожиданно возникающими по вине человека. Что же делать?

Сопки справа чуть расступились, открыв перевал, уставленный кекурами. Колея полезла туда. На Паляваам пошли «добытчики».

— Тормозни, — попросил Михаил. — Приехал, спасибо.

— Ты чего? — удивился водитель. — Пустыня же. Куда тут?

— Туда, — Михаил показал в сторону перевала.

— Эге-е… А ружье?

— Зачем? Охота сейчас запрещена. Да и на работе я.

— На случай. От Потапа, к примеру. Говорю же — пустыня.

— Потапу, брат, без нас забот хватает. Будь здоров.

— Да чего там! Бывай… — водитель захлопнул дверцу, покачал головой.

Пристроив лямки рюкзака поудобнее, Михаил зашагал к перевалу. На тундре оттаял лишь тонкий слой, и под ногами даже через подушки мха чувствовалась мерзлота. Монолит, вроде бы, а от траков становится как губка, плывет, оседает, сочится — и вот уже лужа, потом озерко, а дальше — ручьи…

Наконец Михаил вышел на каменистый склон, покрытый ковровыми пятнами вечнозеленой «ивы чукчей». Заросли ее густы и пружинят, как батут. Десяток кривых упругих веточек, узкие листики — все растение в ладонь, а корень змеится под мхами на три-пять метров. Толстый могучий корень. На материке он обеспечил бы жизнь приличному дереву, а тут в состоянии прокормить лишь крохотный кустик. Ковры «ивы чукчей» разрывались зарослями диопенсии, тоже вечнозеленого кустарничка. Кое-где сверкали снежинки, а рядом цвела Кассиопея. Чаще стали попадаться безжизненные участки серой щебенки.

В одном месте дорогу Михаилу пересекла баранья тропа. Он постоял. Ветер шевелил клочья зимней шерсти, кое-где темнел довольно свежий помет. Действующая тропа. Передохну минуту, решил Михаил, и сел на широкий теплый камень, огляделся. Бурые, покрытые цветными пятнами лишайников кекуры торчали тесными группами в боковых осыпях, ломаной цепью перегораживали перевал. Как сторожевые башни древних воителей. Тракторный след, попетляв среди них, пересекал баранью тропу и уходил вниз. Там светлела уютная долина. Среди желтых песчаных кос бежал зеленый ручей. По его пойменному уступу тянулись фиолетовые заросли полярной березки, сверкали синие, еще не растаявшие ледышки озер. Над долиной тек мелодичный звон, родившийся из журчания воды, свадебного пения птиц, шипения ветра в кустах и свиста в скалах. Кругом царили покой и безмятежность.

Взгляд Михаила остановился на тракторной колее уже там, внизу, и в душе сразу вспыхнула тревога. Черные параллельные линии фантастическим росчерком перечеркивали долину. Росчерки казались злыми, словно обладателю гигантского пера помешал в каких-то тайных делах этот кусочек прекрасного первобытного мира.

Вдруг Михаил боковым зрением заметил движение и повернул голову. Справа, по осыпи, двигался непонятный лохматый ком. Михаил пригляделся. Вроде… баран… Да… Да, снежный баран!

Животное было в грязной зимней шубе. Шерсть на спине и груди сбилась култуками, клочьями висела по бокам, волочилась под брюхом. — В ней торчали сухие ветки и длинные космы лишайников. Животное походило на ком мусора, и определить, что это баран, можно было только по массивным, закрученным почти в два оборота рогам.

Могу-уч! — восхищенно подумал Михаил.

Баран обошел одну группу кекуров, потом вторую. Потерся о выступы, перешел к третьей. Здесь, между двумя скалами, была тесная выемка. Зверь прыгнул в нее, потоптался и, резко упав на бок, завертелся юлой, несколько раз кувыркнулся через голову. Михаил привстал от изумления, вытянул шею, стараясь увидеть все как можно лучше. Эх, жалко камера в рюкзаке! Он сбросил с плеча лямку, но в тот же миг движение в яме прекратилось, и из грязной серой кучи, похожей на пепел костра, возникло стройное животное в белом, с бледным золотистым оттенком наряде. Легко вознеся ставшие изящными и словно невесомыми рога, оно гордо посмотрело кругом, грациозно перебрало ногами, словно освобождаясь от остатков истрепанной зимней спецовки, и вышло из тесной ямы в сверкающий чистотой и радостью весенний мир. Михаил, пораженный неожиданным преображением, замер с поднятой к плечу рукой. Находись кто-нибудь рядом — подумал бы, что Михаил приветствует удивительное видение, подаренное ему судьбой.

А снежный баран легко подпрыгнул на месте, крутанулся и гигантскими скачками полетел вверх по осыпи. Два, три мгновения — и он исчез за гребнем. Стараясь сохранить и запечатлеть прекрасное мгновение, Михаил закрыл глаза, и перед ним еще долго сверкал, постепенно растекаясь и бледнея, золотой зигзаг на ржавом фоне осыпи.

* * *

В долине было светло и жарко. Михаил отшагал по терраске километра четыре, потом спустился к воде и разложил костерок из плавниковых веточек. Пока в эмалированной кружке закипала вода, достал заварку, галеты, сахар, банку говядины.

Выскочив из травы, захлопал на камешках в ручье кулик-перевозчик. Бурые перышки отливали бронзой, матово посвечивали черные пятна на спине.

— Б-э-э! Ш-ш-ш! Б-э-э! — крикнул с высоты бекас.

Рядом, в бочажке, булькнул носом хариус. Смотри-ка: подошел — пусто, посидел тихо — густо. Да-а, запугали мы зверье. Все кругом цепенеет при виде человека. Иногда кажется, что даже трава с кустами затаились, ждут: что будет? Как себя поведет вышедший из-под контроля матери-природы сын? Не топчет, не орет, не стреляет? Тогда можно заниматься своими делами. Вот, любуйся!

Из кустарника, метрах в двадцати, вышел песец и устроился на бугорке, подмяв бархатные стебли кошачьей лапки. В бурой шубе зверька торчали грязные клочья.

— Подгулял, бродяга? — спросил Михаил. — Где манто оставил?

Песец сконфуженно зевнул, всем своим видом говоря: «Ну с кем не случается, братец?»

Михаил поел, оставил кусочек мяса гуляке и пошел дальше. А все же доверие до конца неистребимо. Две-три такие мирные встречи — и прямо на глазах начинают складываться у зверя с человеком дружеские отношения. А в контактах с песцом появилось кое-что новое. Зверек перестает бояться человека через несколько дней после закрытия охотничьего сезона и спокойно бродит рядом до первого дня в начале новой охоты. Словно местные газеты читает.

Впереди возник шум. Долина ручья раскрылась, и Михаил увидел могучие галечные косы, уступы древних террас и зеленые воды Паляваама. Над ними висел грохот, мерцали радужные столбы водяной пыли, в лицо повеяли волны сырого ветра.

Михаил вышел к берегу крайней протоки и на мелководье увидел крупную рыбину. От нее недовольно запрыгали три чайки, одна из них взлетела. Михаил вошел в воду. Голец. Бок расклеван, в рваную рану проглядывает ястык. Михаил взял гольца за голову и хвост. Килограммов пять. Краски почти свежие, несколько часов назад погиб. А тело — как студень.

Он перенес рыбу на берег, вспорол брюхо. Печень дряблая, позвонки все врозь. Знакомая картина. Только ударная волна делает такое. Значит, точно — на тракторе «добытчики». Откуда только? Геологи километрах в тридцати, да им сейчас не до прогулок: золотая погода для работы. До ближайшего прииска — все семьдесят. Хотя что эти километры трактору…

Михаил вылез на террасу к колее, поводил биноклем. Вот. Выше по реке, за густым ивняком, стоял балок. Самого трактора не видно. Где он? Мог оставить балок, дальше есть еще перевалы к трассе. Значит, пойдем — на месте все обрисуется.

Недалеко от балка Михаил увидел сеть с мелкой ячеей. Она наглухо перекрывала протоку. Под верхней веревкой висели крупные хариусы. Один бился, и из него струйкой текла икра. Рядом другой запутался так, что над водой торчал фиолетовый, с красной каемкой хвост. Как сигнал бедствия. Михаил дернул веревку, обмотанную вокруг куста. На той стороне протоки шевельнулись ветви. Привязана. От веревки по воде пошли волны, из коричневых глубин метнулись вверх по реке зеленые, чуть не в метр, тени: уходили от опасного места гольцы, ждавшие, когда исчезнет преграда. Давно бы им пора быть в море, отъедаться после голодной зимовки… Ладно.

Михаил распутал веревку, бросил в воду. Течение потащило сеть, разворачивая вдоль противоположного берега. Пока сойдет.

Минут через десять он вышел к балку. Добротный полозья окованы толстым листовым железом, углы стен тоже, а через стены крест-накрест еще полосы. Все подогнано, сварено из хорошей стали. Крепкий балок. Для личных нужд сработан. Такое жилье сооружают на приисках компании охотников и рыболовов. Бесплатно, из государственных, конечно, материалов. На крыше короб в полметра высотой для снастей и улова. Под ним, над дверью, прибито обтрепанное, закопченное крыло ворона.

Михаил обошел кругом. За задней стеной на четырех рейках легкий навес. Под ним веревки, густо увешанные потрошеным хариусом. На одной, вниз головами, десятка два крупных гольцов. Мясо тощее, синеватое: откуда весной жир. У стены балка бочка соленого хариуса, рядом три пустых, штабель ящиков, тоже, пустых. Солидно экипировались. На песке, у воды, резиновая лодка. Борта вымазаны прозрачной икрой хариуса.

Михаил зашел в балок, привыкнув к полумраку, огляделся. Все на виду, искать ничего не надо. В угольном ящике у печи комок вощеной малиновой бумаги: обертка от патронов аммонита. На столе коробка взрывателей, готовые к употреблению заряды: длинный аммонитный патрон разрезан пополам, в каждую половинку вставлен взрыватель с коротким куском детонирующего шнура. Над столом, на гвоздике, новая пятизарядка двенадцатого калибра. Да, солидная экипировка, сразу под несколько статей Правил рыболовства, охоты и Уголовного кодекса… Где же хозяева жилья? А где им быть: конечно на протоках. Подождем.

Он вышел на улицу, спустился к воде. Вечерняя тишина растекалась по долине. Шумела вода на перекатах, прозрачно струился воздух, легкие тени затягивали распадки. Михаил опустился на валун, наполовину замытый песком. Сколько тысячелетий течет эта река? Создавались и рушились царства, уходили в забвение народы, а эти волны плескались, перемывая песчаные косы, шлифуя камни и прорубая в горах ущелья. Мудро и терпеливо природа оттачивала не сравнимую ни с чем красоту Севера. Все она приготовила для людей, прежде чем привести их сюда. А пара подонков…

За спиной скрипнула галька, зашелестели ветви. Хозяева. Михаил повернулся. Из кустов, согнувшись под метком, вышел парень в ватной одежде и болотных сапогах, заляпанных рыбьей чешуей и икрой. Остановился у навеса, опустил мешок. Высокий, плечистый, руки длинные, кисти торчат из ватника широкие, в чешуе и слизи. Михаил встал.

— Елки-моталки! — оторопел парень. — Глянь-ка — гость! — Несколько секунд он молча разглядывал Михаила, в упор уставив светло-серые глаза, наморщив лоб. Потом возбужденно заговорил: — Немудрено проглядеть — замотался! Харитоны там из речки в озеро драпают! Низинка, понимаешь, мокрая, и они этой мокротой навроде ужей, да так шустро, аж трава шевелится, Я иду по берегу сетку смотреть и не пойму: откуда шевеление? Ветер вроде стих. А пригляделся — елки-моталки, сплошной фарт! Ну, бегом за тарой. Эн, сколько нахватал! — парень пнул мешок ногой. — Отродясь такого не встречал. Ну, страна-а-а… Да и то — глухомань… А ты — геолог? На прииске говорили — стоит где-то тут партия.

Михаил на вопрос не ответил, спросил сам:

— С какого же вы прииска? — и сразу понял, что совершил ошибку. Надо было без «вы» и сказать что-нибудь о геологии. Нарушитель всегда начеку, и вопрос о месте работы или жительства тут же настораживает.

— А недалеко, — неопределенно ответил парень и уже с сомнением спросил: — Геолог? Звать-то как?

«Да чего хитрить», — подумал Михаил и сказал:

— Комаров моя фамилия. Инспектор рыбнадзора.

— Шу-у-утник. Какая инспекция в этой дикости?

Михаил вытащил из нагрудного кармана удостоверение.

— Так… Яс-сна… — парень шагнул к балку.

— Не спеши, — сказал Михаил. — Я все видел.

— Без хозяев шарил? — зло сказал парень. — Обыск без прокурора, так? З-законники…

Михаил промолчал, подошел к мешку, вытянул за голову хариуса. Рыба дрогнула в руке, шевельнула хвостом и бессильно повисла. Чешуя переливалась матовым фиолетовым цветом, алели кончики плавников. Михаил чуть тронул брюхо, и в ладонь ему засочилась струйка икры.

— На нерест шла. По всей стране нерестовую рыбу запрещено ловить даже на удочку, особенно лососей… Сетей сколько?

— Сам гляди, вроде умеешь, — ехидно сказал парень.

— Хорошо, — Михаил сунул хариуса в мешок. — Пошли.

— Брось ты это паскудное дело, инспектор, — торопливо заговорил парень. — Ну, чего ты, елки-моталки? Невидаль — пара бочек харитонов. Да их тут мильен, бульдозером греби сто лет, все одно останется. Дак ни я, ни ты здесь сто лет не вытянем, ха! Ужинать лучше давай, заначка у меня богатая. Рассосем все пузырьком, а?

Откуда это наваждение в последние годы? За водку прямо в открытую пытаются откупить любой грех. И ведь откупают. Вон Михеев, сгорел на работе. «Сгорел», да…

— Пойдем в балок, — сказал Михаил.

— И лады, — парень засуетился, забежал вперед, дернул дверь.

— Не так ты меня понял, — Михаил снял с гвоздя полотенце, вытер стол, достал бланки. — Прошу фамилию, имя, отчество.

— Не пойдет по-хорошему? — лицо парня потемнело. — От добра бежишь, от чистого сердца? Смотри, промахнешься… — Глаза его сузились в тонкие щели. — Тундра тут, инспектор.

Стандартные приемы. Пункт первый — водка. Не вышло — второй — попугать. Не выйдет это — врать…

— Зачем же пугать? Документы с собой?

— Чеканутый я — таскать по болотам паспорт? На прииске он, у бабы под подушкой, гы.

— Так сколько сетей стоит?

— Ищи, — парень отвернулся, посидел с минуту молча и неожиданно сказал: — Четыре. Одна моя, остальные приятелей. Подъедут…

— Аммонит где взяли?

— Слушай, инспектор, что хошь, но с аммонитом прошу — замнем. Хватит тебе сетей, инспектор, а? И штраф любой заплачу. А взрывчатка — статья известная. Нахлебался я уже казенной каши по завязку… А?.. Сети и фамилию укажу без дураков. Замни?

Так же вот уговаривали первый раз Михеева, бесстрашного предшественника, рубаху-парня, умевшего в одиночку справиться даже с пьяной компанией северных браконьеров, людей зачастую решительных и бескомпромиссных. Знакомая дорожка, детективные истории, шумные, с восхищением, подвиги. Да-а, Михеев был Михеев. А я Комаров, и дорожки у нас разные. Цель, правда, одна.

— Ты же взрослый мужик, — сказал Михаил. — Попался, так имей мужество отвечать.

— Дак и ты не дитя, — сказал парень, — а радуешься, что ребенок. По-о-ймал, мол… Не поймал, а случайно наткнулся! Ну и бери, что дают, не дери шкуру-то, понимай — больно. Эх ты! — Парень подскочил с нар и выбежал на улицу.

Больно… Разная бывает боль. Геолог Караев рассказывал, как лет пятнадцать назад по этой самой реке к берегу жутко было подойти осенью, когда голец возвращался после нагула в океане на «зимние квартиры». Метровые, как будто раскрашенные акварелью рыбы заполоняли сверкающие изумрудными волнами и розовыми шапками пены перекаты. Кричали птицы, возбужденно металось на мелководье тундровое зверье, осенние ветры торжественно свистели последние перед зимней спячкой гимны щедрому и, казалось, бескрайнему потоку жизни. Казалось… Неизвестно, с чьей легкой руки в последнее десятилетие главную вину за оскудение природы стали валить на государственные предприятия. У них химия, у них то, у него се. А браконьерство — дело десятое. Отсюда и инспектор один на район в половину Европы. Отсюда и ухмылочки некоторых руководителей района: «Подумаешь, дюжину куропаточек…», «Подумаешь, сетка на такой богатой реке…». А вот он, древний Паляваам. Приходи осенью и смотри: где нескончаемые косяки гольца? Здесь, между прочим, ни одно промышленное предприятие не работало, практически никто ничего в эту реку не сбрасывал. А рыба исчезла. Пятен мазута не найдешь, зато такие балки понатыканы были каждое лето на каждом километре берега — два-три. И в каждом — приличная компания. И в половине компаний аммонит, а сети и другие запрещенные снасти у всех с запасом. Вначале даже удивительно было: когда горняки и старатели работают?

Три года разбирался в этой механике, пока не установил, что зачастую таких «рыбачков» выставляли руководители предприятий. Оформлен человек каким-нибудь сторожем, а сидит тут, промышляет для начальства, ну и на продажу. Зимой в Пээке мешок мороженой рыбы наполовину со льдом продают за сто двадцать рублей. И находятся покупатели, потому что эту рыбу с мерлузой, например, что лежит в магазине, никак не сравнишь. А раз есть рынок сбыта, будут и такие вот «добытчики», будут и пустые реки.

В балке начало темнеть. Серые тени потихоньку размывали углы и предметы на столе. Хозяина балка не было слышно, и Михаил тоже вышел на улицу.

Парень сидел на лодке. Солнце зашло за вершину сопки на севере, сопка потемнела до густой синевы, а по кромке ее зажглось оранжевое сияние. В небе курлыкнул журавль. Из-за реки, словно отзываясь, сонно гоготнул гусь. Неумолчное журчание воды не нарушало покоя. Древняя земля погрузилась в легкий призрачный полусон; солнце выглянет из-за сопки через час-полтора… Благодатные места. Дом отдыха тут надо ставить, охота и рыбалка по лицензиям, строгий контроль за добычей рыбы и зверя — вот что нужно этому уголку. Пока «добытчики» не перебили, не выловили все живое… Да, дом отдыха: у горняков есть профессиональные отпуска, которые они проводят без выезда на материк, да и часть длинных календарных многие используют тут, на такие незаконные рыбацкие и охотничьи выезды. Основная масса любителей с удовольствием поедет в дом отдыха, и не надо будет искать их в тундре… Об этом стоит подумать. А пока разбираться тут…

— Так и будем молчать? — спросил Михаил.

— Пиши, если веришь, — не поворачиваясь, ответил парень. — Сучков Филипп Матвеич. А документы всерьез дома.

Обманывает? Да нет, не похоже. Если врут, то самое обычное: Иванов, Сидоров. Без фантазий, в общем, врут.

— Где работаете?

— Работаю… А на «Светлом» работаю, где еще тут.

— Приисков в районе хватает. И других предприятий. Ну, если на «Светлом» — вместе пойдем. Мне как раз туда.

— Как — пойдем? Ребят надо дождаться. Избу не брошу.

— А откуда все-таки аммонит, Филипп Матвеевич?

— От старателей, дураку ясно. У государства сейчас строго.

— Точнее нельзя? Старательских бригад много.

— Приятели наволокли, они и знают. Но их фамилий не жди. Про себя сказал — все.

— Ну, пойдем снимать сети.

— Ты и иди, инспектор, — сказал Сучков. — А меня от своих обязанностей уволь, я пока стол буду готовить. Закусон и все остальное. Братва вот-вот будет. Рыбой-то своей могу пользоваться?

— Государственной, — сказал Михаил. — Пока пользуйся, а вернусь, составим акт — тогда нет. Лодку я возьму на съем.

* * *

Левое бедро после перевязки чуть ныло. Михаил вытянул ногу, устраиваясь на новом хрустящем диване… В кабинете директора прииска все было новое: шкафы, стол, стулья, диван, телефон. Стены сверкали потеками смолы, до головокружения пахло хвойным лесом — запахом для тундры необычным. В широкое окно хорошо видно строящийся соседний дом. Девчата в комбинезонах таскали раствор по сходням. Почему его всегда таскают девчата?

Афалов положил телефонную трубку и сказал:

— У нас на этот сезон одни вскрышные работы планировались. Ну а план на то и план, чтобы его корректировали. Вот и приказали запустить четыре установки, а на отстойники деньги будут только после нового года. Вот крутим, без них, сам знаешь, какой у нас металл. Государственное дело.

— А у меня частное. Купец Халявин и компания.

— И у тебя государственное, — кивнул Афалов. — Посему мы тут с ребятами покумекали насчет выхода. Сейчас поедем, посмотришь. Как нога?

— Нормально, — Михаил кивнул. — Доктор у вас хороший.

— В милицию звонил?

— Да я и сам вроде милиции. С какими фактами? Засмеют.

— Факт веский — стрельба в представителя власти.

— Мой нарушитель, мне и искать, — сказал Михаил и вспомнил: «Не поймал, а случайно наткнулся». Вздохнул, помолчал, потом добавил: — У вас тут наши внештатники, отделение общества охотников и рыбаков. Вначале там гляну: фотографии есть, документы.

— Ладно, — Афалов встал. — Поехали смотреть наш «Светлый».

* * *

Хозяин балка ушел, пока Михаил спал, устав от первого пешего весеннего маршрута и розыска сетей.

Раз удрал, значит, соврал, понял Михаил. Соорудил на скорую руку чай и пошел догонять беглеца. Догнал почти у трассы.

— Отвяжись, инспектор! — всхлипывая и задыхаясь, кричал Сучков. — Добром пока прошу — отвяжись! Стрельну!

Несколько раз он падал. Суетня, бесконечные крики с матом и угрозами сбили беглецу дыхание, и нормальным походным шагом, когда с каждым пройденным километром кажется, что силы только прибавляются, он уже идти не мог. Где скользя в подтаявших суглинках, где торопливой рысью, взмахивая руками, спешил он к трассе. До нее оставалось километра два. Михаил уже слышал автомобильные моторы и постукивание тракторных дизелей, когда Сучков снова упал, и по тому, как он раскорячился, как приподнялся на руках и стал смотреть назад, Михаил понял: выдохся беглец, быстро не встанет. Их разделяло метров семьдесят. Вот и все, подумал Михаил, но тут же увидел, что нет, не все: Сучков потянул с плеча ружье. Выстрелит? Нет. А вдруг? И спрятаться негде. Да чего прятаться, надо просто остановиться, и Сучков опустит ствол. И разойтись, как он просит, «добром»… Нельзя остановиться. И нельзя прятаться. И нельзя расходиться таким «добром». Тогда все сразу одним махом псу под хвост: убеждения, совесть, долг… Высокие слова, а тут… жутко. Вот оно, оказывается, как — под наведенным стволом! Михаил медленно разделился на части. Отдельно руки, отдельно ноги. Всю жизнь они управляются подсознательно, никто ведь всерьез не скажет: «Давайте, ноги и руки, догонять браконьера». Человек скажет «надо догнать», и от этого решения пойдут команды уже из подсознания ногам и рукам. А тут вдруг мозг потушил все остальные мысли и принялся командовать персонально: правая нога — не деревенеть, левая сюда, правая — не поскользнись, вперед, вперед… Руки, спокойно, не тянуться вверх. Да, там лицо, от пули оно не прикрыто даже символически — одеждой — нет и такой призрачной брезентовой защиты. Спокойно, руки, лицо должно быть открыто. Чтобы этот подонок видел, что его не боятся. Пусть убедится, что оружие не страшно.

Ружье дрожало в руках Сучкова, ствол плясал и прямо прыгал, а Михаилу казалось, что он неотрывно смотрит ему в глаза. Не может долго продолжаться это противостояние черного блестящего кольца и глаз. Не так просто — выстрелить в человека. Еще десяток шагов — и опустит. Не посмеет… Посмел!

— Богом прошу, инспектор, отцепись! — захрипел Сучков. — Отцепись, падла… На-а-а!

— На-а-а! — дикий крик ударил Михаила не в уши, а в глаза. Наверное, потому, что в тот же момент ствол ружья пыхнул серым росчерком дыма. А выстрела он вообще не услышал: весенняя тундра растворяет такие звуки в двадцати шагах от источника, уносит их куда-то ввысь, а потом в километре и даже дальше бросает снова на землю, барабанит в скалы, глухим коротким шелестом сыплет по кустам.

Еще четыре патрона, мелькнула мысль, и Михаил вдруг отяжелел и опустился на мох. Ноги перестали слушаться. Оглушительная тишина повисла вокруг. Испугался, испугался! — злорадно завопил кто-то в сознании. И сразу за этим воплем Михаил ощутил боль в ноге. Попал? Да, попал Сучков. Нет, не испугался, просто — ранен. Так он и подумал в тот миг: «просто» — словно это случалось с ним много раз.

— Дождался, гад?! — завопил Сучков. — Сам лез, сам! Я тебе все оставил, все, а тебе и свободу забрать надо?! Сука ты, сука, до чего довел мужика, опять в колонию, да? — Он бросил ружье и, мотая головой, закачался, замахал руками, стуча в грудь, по плечам и шее.

Истерика, понял Михаил. В таком состоянии человек на многое способен. Но второй раз стрелять не должен: задачу-то свою выполнил — остановил погоню…

Однако сегодня у меня что-то много просчетов, подумал Михаил. Остережемся… Он сбросил рюкзак, выложил с его дна, из-под запасной одежды, кобуру наверх и принялся стягивать сапог.

— А из пушки чего не палил? — глухо спросил Сучков. — Верняком ведь таскаешь. Испугался, начальнички не погладят? Ну, ж-живи, рыбий сторож… — Он подобрал ружье и медленно зашагал к трассе. Шагов через двадцать остановился, посмотрел, как Михаил бинтует ногу, и пошел, уже не оглядываясь.

Рана больше походила на глубокую царапину, но пришлась по мышце, и Михаил ковылял до трассы часа три. Конечно, Сучкова и след простыл: машин на трассе много. Вот теперь и выступай с заявлениями. Ухмылочки пойдут, хихиканья — проспал браконьера. Буквально. И потом — кому заявлять? Сам инспектор рыбнадзора, самому и дело в руки: нарушение правил рыболовства… Ох, напортачил в самом начале сезона. Первый клин комом? Малое утешение… Ружье на стене висело, записать бы номер… Да что вспоминать неиспользованные шансы. Теперь ищи встречи…

* * *

— Не хватает людей, — вздохнул Афалов, подкручивая баранку. — Шофера вот послал на промывку. Почитаешь литературу — диву даешься: как это раньше на Руси тьма народу была бездельного, скукотища, занятия никакого целым миллионам. Тратили их в войнах, шастали они по тайге, чтоб с глаз долой. А сейчас население намного больше, но все равно не хватает. Особенно дельных людей. С ними, на мой взгляд, просчеты у нас в воспитании. Гоним «на-гора» безликую серость, человека на должность бригадира в этом потоке искать надо. От лавины запретов, видно, еще с яслей: то нельзя, это неможно… Ладно, иди смотри нашу новинку, а я на полигоны забегу.

Михаил вылез из машины, огляделся. Узкий распадок напротив перехвачен дамбой. Там в образовавшемся озерке удерживается паводковая вода — «хлеб» промывочных установок. Оттуда ее по водоводам качают на агрегаты, где моют пески. Там вода забирает глину, «обогащается», даже на глаз становится вязкой. Пусти ее в речку, глина моментально затянет места кормежек, нерестилища. Выгонит из чистых струй кислород, в океан огромным желтым языком поползет и там жизнь слижет на многие километры. Поэтому с промывочных агрегатов она должна поступать на фильтровку, поначалу хоть в самый примитивный отстойник. А его и не видно. Приборы вон крутятся, а отстойника нет. Надо на ручей глянуть.

Ручей Светлый петлял по дну долины и неожиданно был до удивления чист. Как это они ухитрились? Михаил медленно побрел по косам и наконец увидел: с пойменного уступа, сквозь лишайники, мхи и траву, в Светлый сочились многочисленные ручейки. Текли они с пологого склона, бледно-зеленого от молодых побегов пушицы.

— Вот тебе естественный фильтр, — прозвучал сзади голос Афалова. — А этот склон нам все равно вскрывать в будущем.

Михаил зашел в ручей, достал флягу и наполнил водой. Воздух, дрожа, струился над долиной, неназойливо гудели первые комары, журчала вода, звонко шлепались в нее чистые ручьи. Что же, для начала пусть так.

— На этот сезон — согласен, — сказал Михаил.

— Деньги будут с нового года. — Афалов кивнул. — Сделаем.

— Вы родились и выросли в деревне? — спросил Михаил.

— Да, из староверов с реки Оби. — Афалов засмеялся. — Жили тесно по деревенькам, а вот шуганула нефть — побежали по России… Сначала в институт, да… Я вот что заметил: проблемы охраны природы сейчас понимают и принимают почти все нормальные люди. Но кондовые горожане делают это как-то больше умом, а сельский житель — сердцем. Но лишь от ума — маловато. Ум больше тяготеет к плану…

— Да, — согласился Михаил. — Нужен синтез, только тогда и решим проблему. И железная дисциплина. Все у нас хозяева, всего, когда надо взять, а вот найти ответственного за то, что берется незаконно, — почти бесполезно. Кому охота отвечать за какое-то озерко или речушку тут, на Крайнем Севере, если человек живет тут временно, вербованный на три года. Взять из такого ручья — это пожалуйста, это мне хорошо, а дальнейшая судьба — да плевать, я скоро уеду и никогда его не увижу. У меня дом вон — на Днепре. К сожалению, не каждый еще способен всерьез воспринимать неразрывность природы, понять, что Волга, Днепр и этот ручей Светлый — одна цепочка жизни. Оборви тут — завянет и там. Вон беглец мой так объяснил: рыбы тут «мильен», бульдозером сто лет греби — не выгребешь, а мы надолго не задержимся. Примитивно, недалеко, но примитив особенно понятен мещанину, а его у нас словно специально последние двадцать лет плодили.

— Это точно, — согласно кивнул Афалов.

Они помолчали, глядя вокруг. Грело белое солнце. С ивовой ветки смотрела блестящим глазом желто-зеленая пичуга. Михаил почувствовал, как между ним и Афаловым протянулись робкие нити первой обоюдной симпатии, часто рождающейся на фундаменте единомыслия.

— Не тайга, но красоты не меньше, — сказал Афалов. — Может, оттого тянет здешняя природа, что человеком почти не тронута? Себе на погибель тянет. Трогать мы еще ох как не обучены…

— Чуть не забыл, — сказал Михаил. — С внештатниками я поговорю, но и вас попрошу: вон за тем кряжем речка Теплая течет, на ней цепочка зимовальных ям. В ямах лов запрещен любой снастью. Поселков дальше нет, поэтому о любом транспорте в ту сторону прошу сразу сообщать.

— Последим, — понял Афалов.

Из конторы Михаил позвонил в райисполком, секретарю Тыны. Рассказал о балке с рыбой, дал координаты. О выстреле умолчал.

— Како! — удивился секретарь. — Гора рядом, как блюдо — Кэмэнэй! Так? Там недалеко и моя бригада олешек пасет. Сейчас буду говорить геологам, они летают много. Заберут сегодня же.

После беседы с Тыны Михаил пошел в местное отделение общества охотников и рыболовов. Вместе с председателем просмотрели документы. На фотографиях Сучкова не оказалось, председатель на словесное описание нарушителя покачал головой: нет, не наш. Да и не имели еще местные пятизарядок.

— Ищите по другим предприятиям, — сказал председатель.

* * *

Подножия сопок таяли в ночных тенях. На южной гряде по снежникам горели солнечные полосы.

Впереди и сзади шли новенькие «Уралы», выкрашенные оранжевой краской. В кузовах бочки с оловянным концентратом. Путь их из райцентра Пээк морем на материк. Водитель всю дорогу расспрашивал о работе инспекции. А когда узнал, что Михаил один на такой район, — не поверил.

— Чего тут одному делать?

Михаил пожал плечами:

— Вакансии есть, но людей, «больных» природой, трудно найти. Пока. Сочувствующих, правда, много. Помогают.

— Вам народ нужен — ух! — Шофер энергично мотнул головой. — Не каждый, конечно, сможет.

— В любом деле народ нужен «ух»! — Михаил усмехнулся. — Каждое дело не каждый сможет.

— Это правильно. Но все равно браконьер — человек особого рода. Опасный.

— Я смотрю, ты тоже ружьишко с собой возишь, — Михаил поправил приклад дробовика, все время вылезавшего из-за сиденья. — А охота сейчас запрещена. Значит, ты тоже по закону — браконьер, «человек особого рода, опасный». Так?

— Да… ну-у, — смутился водитель. — С весны, с гусиного лёта валяется. Выгрузить недосуг: из рейса в рейс, замотался. Да и что эта берданка: вот у меня приятель из совхоза на Вальхыркае, механик Солошко, так тот зимой в рейсы автомат берет, дружок ему с тамошней полярки, Гуркин, выдает. Они его «фоторужьем» называют — хы! Вот то — да-а… А я…

— Будешь в отпуске, — перебил Михаил, — загляни на любой завод: стоят у станков ружья? Рабочее время и место — не для охоты. Так что приедешь домой — выгрузи. В следующий раз заберу.

— Выгружу, — с готовностью согласился водитель. — Да у нас на автобазе, почитай, у каждого в кабине… Оберечься-то надо. Зимой, бывает, заметет — часами попутку либо аварийку ждешь. А кругом медведь шастает, росомаха.

— Да, — сочувственно кивнул Михаил. — Грызут прямо на глазах. Каждый месяц десятками останки хороним. Кровь и слезы. Так?

— Го-го! — хохотнул водитель. — Скажешь, тоже. Но все может…

— Не может. Медведь зимой спит, росомаха к живому человеку никогда не подойдет. А объявится раз в десять лет шатун, оленеводы сразу примут меры. До вас он…

— Глянь! — водитель вдруг застучал в стекло. — Олени!

Наискосок от северной гряды сопок по лысому щебнистому склону бежала важенка с теленком. Они явно хотели пересечь трассу. Длинноногая, серо-голубая, со светлым подбрюшником, важенка шла крупной рысью, грациозно выбрасывая копыта. Одним глазом она косила на вереницу машин, но бега не сбавляла.

Совсем молодая мама, дикарка, определил Михаил. Все она видит и слышит, а идет напролом. С чего бы? Он распахнул дверь, пригляделся. Над оленями висели плотные темные облачка. Гнус. Еще днем комар был редкий, лип по одному, а вот к вечеру высыпал густыми клубами. Теперь месяца полтора жизни зверью не будет. За трассу ведет чадо важенка, к южной гряде сопок, спасаться от гнуса на снежники. Подожди минуту, пройдет колонна…

И оленуха словно услышала его мысль. Остановилась метрах в пятидесяти от дороги. Теленок сразу ткнулся мордочкой под брюхо, к вымени.

Важенка стояла наготове, вытянувшись вперед. Малейшая тревога — мгновенный прыжок.

Машина Михаила почти поравнялась с ней, когда идущая впереди тормознула, дверца раскрылась, и из кабины высунулся тонкий ствол.

— Стой! — крикнул Михаил.

Выстрела он не слышал: «МК» бьет бесшумно. Оленуха сделала резкий прыжок и с маху грохнулась набок. Тут же она попыталась встать, и сухие крепкие ноги подняли заднюю половину туловища, но передние, поджатые к груди, никак не могли выпрямиться. Так, перебирая задними ногами, она закружилась на месте, откинув голову на спину. По лопаткам попал, уже не встанет, понял Михаил, подбегая к машине стрелявшего. Ствол покачался и вновь замер. Михаил сбоку ударил по нему кулаком. В кабине водитель охнул, винтовка исчезла, и оттуда, держась рукой за челюсть, выпрыгнул здоровенный, в засаленном комбинезоне мужик.

— Што — очумел? — заорал он. — Трохи не вбил чоловика!

Подняв кулак, он шагнул к Михаилу, но увидел что-то необычное в его глазах, остановился. Набежали другие водители.

— Ты чего, Петро, сдурел?

— А что? Правильно сделал — мясо!

— Мя-со! Сам ты — мясо!

— В столовой котлет мало?.

— Ему — мало. У него, остолопа, детей посчитай: тут один, на Колыме двое да на материке россыпью. Ему на котлеты исполнитель не оставляет, только на хлеб. А он — производитель, а производителю корм нужен хороший.

— Ну и пусть мурцует. Здесь этих оленей чуть меньше комара! За пятнадцать лет все вместе половину не смурцуем.

— То-о-очно. Вас не останови, так вы за эти годы половину Чукотки заглотите, мур-рцовщики!

— Теленок пропадет теперь: не идет от мамки, бедолага…

Из кучки возбужденных людей вышел грузный пожилой водитель, сунул руку в кабину и, ухватив за ствол мелкашку, отошел к обочине, треснул прикладом о гранитный валун.

— Депутат, дак все можешь?! — взревел стрелявший.

— Могу, — спокойно подтвердил тот, швырнув ствол на дорогу.

Водители, притихшие на минуту, опять заголосили;

— Вот правильно!

— Чего — правильно? Ты воспитывай, а руки…

— За сорок долбаку — все воспитывать разговорчиками? Нас всю жизнь воспитывают, работать до восемнадцати лет не дают «добрые дяди». Вот и растем. А сами-то дяди в четырнадцать начинали пахать, да подзабыли теперь…

Напряжение и злость первых минут схлынули, и Михаил выбрался из толпы. Важенка лежала на боку, спиной к трассе, и, взмахивая головой, стукала ею о щебенку. Словно винилась перед дитем, что оставляет такого несмышленого одного в этом грозном мире. Тот, напуганный запахом крови, бегал вокруг. Михаил достал из рюкзака наган и пошел к оленухе. Она не видела, как подходил человек, но шаги услышала, вывернула последним усилием голову. На Михаила уставился подернутый смертельной мутью лиловый глаз. Когда инспектор подошел, в центре глаза распахнулся зрачок. За пару секунд он вырос почти во все глазное яблоко. Увидела! В последние секунды все же увидела врага, и гаснущее сознание отметило — человек! Михаил нажал спуск. Голова дернулась, зрачок потух, и опять набежавшая белесая муть остекленела. Тело дернула судорога. Шевельнулись подмятые стебли трав, словно земля впитала остатки жизни.

Подошли водители.

— Погрузим на пустую машину, — Михаил поднял голову, заметил странные взгляды. А-а, револьвер в руке, необычное, «официальное» оружие. Сунул в карман, сказал: — Берем, ребята.

— А вы кто?

— Инспектор по охране, — объяснил водитель «его» машины.

— Я-ясно. А с телком что?

— Выживет. Прибьется к какой-нибудь оленухе…

Стрелявший возился у своей машины. Ствол «МК» уже в кабине. Приклад соорудить недолго. Михаил подошел, взял ствол.

— Разрешение есть на нарезное оружие?

— А шо?

— Я инспектор, вот документы. Так есть или нет?

— Ну, нема. Нету.

— Где взяли винтовку? Почти новая, номер спилен.

— Где взял, там и взял. Чего прилипнул, як лист? Выменял у бича залетного на пузырек… Где взял…

— В диспетчерской подождете, акт составим…

— А ты ж рыбнадзор, — сказал водитель, когда колонна двинулась. — Тебе охотницкие дела до лампочки, так я понимаю?

— Депутат ваш… как его?

— Гуров-то? Му-ужи-ик… Механик, начальник колонны, душа…

— Он что, охотинспектор еще?

— Чего? Механик же…

— Я и говорю…

— А-а-а, — Водитель долго молчал, задумчиво добавил: — По-человечески, конечно, правильно. Бьют этого зверя и в хвост и в гриву кто хочет, скоро только в кино, да и то из зоопарка, из клетки, видеть будем. Тех, что уцелеют.

— Ну, Гуровых много, — сказал Михаил. — Не позволим…

Эх, Михеев, Михеев! Легко работалось вдвоем. Где ты теперь?

В диспетчерской автобазы Михаил составил акт на «МК». Подписали Гуров и еще трое. Михаил пригласил их зайти в инспекцию среди недели. На половине приисков уже работает сеть внештатных инспекторов, а вот автобазу упустил. Неувязка. Водители круглый год в дороге, видят много, знают все.

С автобазы Михаил пошел домой. Синими искрами сверкал океан за крайними домами Пээка. За цепочкой островов маячили льды. У воды на бочке сидел лохматый парень с длинным носом и жгутом рыжих усов. Перед парнем сидели восемь поселковых собак, таких же лохматых. Парень ломал хлеб и давал собакам. Те по очереди выходили из ряда, осторожно взяв хлеб, отбегали в сторону, ложились и ели.

 

Строитель монументов

Утром, по дороге в инспекцию, Михаил заглянул на берег океана, куда «тылами» выходил торговый ряд поселка: два магазина, ресторан, гостиница. Глаз да глаз за ними. Неделю-две не побываешь, уже по всему берегу бочки, ящики, запах прокисших овощей. И никакие штрафы не помогают: легко торговые работники выкладывают четвертаки и полсотни, с ухмылками. Правда, как снял райисполком с работы одного директора магазина в прошлом году по ходатайству Михаила, за систематическое загрязнение берега, так стало чище.

Михаил шел по берегу. Лениво шевелилась вода в гальке, хрустели под ногами плети морской капусты, вяли на них коричневые комочки медуз. Берег был чист. Баржу еще убрать — и тогда хоть туристов вози с материка. Баржа лежала почти на боку против центра поселка. Когда-то ее штормом сорвало с якорей, изуродовало льдами и бросило кормой на берег.

Михаил запрыгнул на придавленный к земле борт и по нему прошел к носу. Море было спокойно, вода прозрачна, на глубине двух метров хорошо проглядывался серый песок. Неожиданно вода справа потемнела. Широкая тень приблизилась к барже и рассыпалась серебряными искрами. Сайка, полярная тресочка. Она шла плотным косяком, темные спинки тучей закрывали дно, а искры рождались, когда рыбки, играя, ложились на бок. Вернулась, милая!

Рыба давно пропала у поселка. И вот только на третий год после того, как вычистили берег, пришла. Значит, появился планктон, которым питается сайка. А планктон там, где вода чистая. Пять-то лет назад была тут не вода, а грязная мазутная жижа. За сайкой придет голец, любит жировать на ее косяках. А осенью может появиться чистюля и неженка корюшка. Да, не зря работали, товарищ инспектор Комаров. А если еще…

— Что вы делаете, подонки? — раздался из-за баржи мужской, с придыханием, как после бега, голос.

— Об чем речь, дядя? — удивился другой.

— Они вам мешают, да? — спросил первый.

— Пол-ложим. И ты тоже — усек? Видишь, по первой принимаем. И ты не заставляй нас нервничать. Я, к примеру, нервный — ужасен.

— Я тебя реветь заставлю, — зло сказал первый. — Белугой!

— Ты?!.

— Я.

— Ну козел!

— Вова, кончай базар, — лениво протянул басок. — Шлепни эту хиппу по рогам, пусть не бодает. Налито же.

— С-с удовольствием… Н-н… эк… эхх-хээ!

Фраза оборвалась всхлипом, точно человек пытался вздохнуть и не мог. Потом за баржей все притихло, но через несколько мгновений взорвалось криками, ударами и скрежетом гальки:

— Га-а-аад! Держи!

— Во-овва-а, дрыну хватай, дрыну-у!

— А-а, та-ак?! И-их-хо-о!..

Михаил прыгнул на берег, побежал вокруг баржи и, выскочив из-за кормы, чуть не столкнулся с летящим навстречу человеком. Ноги его часто перебирали землю, но притормозить тело, заряженное энергией крепкого удара, не могли. Отставали. Михаил заметил безграничное удивление в вытаращенных, почти вылезших из орбит глазах — все остальное лицо крепко заросло щетиной. Должно быть, этому человеку никогда не приходилось летать от чужого удара. Сам, судя по разговору, бил, а получил впервые. Так изумленной физиономией он и врезался в гальку. А за ним, у воды, продолжала кипеть драка. Двое наскакивали на одного, размахиваясь сплеча и матерясь.

Возбужденно подвывая, к дерущимся со стороны морского порта неслись собаки. Впереди, точно лошадь, скакал огромный несуразный пес. Лапа, морда, уши и пепельные подпалины на короткой шерсти были явно от дога. А хвост крючком, лохматый — от ездовой лайки. Секунда — и все перемешалось, раздался отчаянный человеческий вой, и дикое зрелище словно обрушилось под землю. Перед Михаилом мелькнула еще одна, искаженная боевой страстью, опухшая рожа с мазками крови на губах и бороде. В сознании вспыхнула тревога и пропала. На берегу воцарились тишина и покой. Стоял, тяжело дыша, один человек, поправлял длинные, до плеч, волосы. Повизгивая, прыгали вокруг него собаки. А куда делась нападавшая на него троица — непонятно. Растворилась.

— Силен! — восхищенно сказал Михаил. Он сразу принял сторону парня, даже не разобравшись в конфликте. Один, не задумываясь, бросился на троих — так обычно защищают только правое дело. Да и потом человек, за которого заступаются свободные северные псы, безоговорочно достоин поддержки. Михаил давно знал этих псов. Никому не принадлежавшие жители поселка, потомки лаек и материковских собак, сильные и бесстрашные, они держались с людьми достойно, не клянчили подачек, а если им протягивали кусок, считали это проявлением дружбы и платили неподкупной собачьей верностью. Безошибочной звериной интуицией они моментально угадывали в характере человека все основные черты и в первую очередь главную для животного: добрый он или злой. Причем, как уже убедился Михаил, никогда не ошибались.

Парень повернулся на голос. Лицо в крови, левая бровь рассечена, на скуле ссадина… Да-а… Но вообще легко отделался. Против троих, все же. Ага, это тот парень, что в субботу кормил хлебом собак.

— Чего воевал? — дружелюбно спросил Михаил.

— Не воевал. Боролся за мирное сосуществование с меньшими братьями, — в карих глазах парня сверкнули искры. — Не могу смотреть, когда зверье мучат. С детства у меня это, наверное, от бабкиных сказок да от доктора Айболита. — Он улыбнулся чисто и радостно: улыбка родилась из воспоминаний. «Став взрослым, не забывай мечты своего… детства… или юности». Испанская вроде пословица. Он и не забывает. Дрался по-детски: без оглядки на количество противников. Будь их дюжина — все равно полез бы… Интересный парень.

— Умойся, — посоветовал Михаил. — Кстати, ревут не белугой, а белухой. Есть такой ревучий зверь в океане.

Парень кивнул, потрогал рассеченную бровь и пошел в воду. Шел как-то по-кошачьи, бесшумно. Даже галька не скрипела под сапогами, точно крепкое тело его ничего не весило. Вошел в океан, ополоснул лицо и, выпрямляясь, сказал:

— Бальзам.

— Пять лет мы его чистили для твоего исторического умывания, — Михаил усмехнулся и спросил — Ты кто?

— Свободный человек, странствующий строитель монументов, в наш рациональный век именуемый бичом.

— Ясно. А звать?

— Генка Нагишев. Ты что, из детской комнаты милиции?

— Да нет, — Михаил рассмеялся. — Но рядом.

— Тогда представься.

— Комаров Михаил, — в тон ему ответил Михаил и удивился: с первого слова легко и просто на «ты». С другим десяток лет знаком, а все не получается. Обстановка, что ли, повлияла?

— А чем они тут занимались?

— Собак терзали. Вон. — Генка кивнул в сторону баржи. Под килем на газете бутылки, обкусанные соленые огурцы. Рядом духовое ружье.

— Смотрю, одна отсюда прыгает, лапа поджата, скулит. Убить из этой хлопушки трудно, а боль изрядная. Ну, подхожу, а они уже вторую выцеливают. С перепоя зло срывают, видно.

Хороший парень. Вот тебе потенциальный кадр. Потянет или нет? Ну, сие и от нас будет зависеть. Пробуем? Пробуем.

— Пойдем?

— А пойдем, — с готовностью ответил Генка. И даже не спросил, куда и зачем и чего от него надо.

— Ружье прихвати.

— Ага. Тут и пулек коробочка. Может, бутылку возьмем? Честно заработанные трофеи. Смотри, одна полная. Мальвазия, местная.

— Не стоит, — сказал Михаил.

— Пожалуй, — легко согласился Генка. — Похмелятся, разберут стратегические ошибки. Будем великодушны, хотя они не поймут.

Михаил смотрел на газету-самобранку и слушал, как в сознании вновь шевелится тревога. А причина? Причина… Перед глазами проплыли наиболее яркие эпизоды, две уже потертые временем рожи. Знакомы? Вроде нет…

— Ты никого из этих троих не знаешь?

— Откуда? Сейчас поселок полон незнакомых людей: навигация. Да я и сам тут временный.

— Где трудишься?

— В техснабе, амбалом. Но уже написал заявление, ухожу. Скучно. Масштабов нет.

— Веская причина. А раньше где?

— Везде, — Генка открыто глянул в глаза Михаилу. — Если перефразировать: «от древних стен Москвы до снежных гор Чукотки».

— Хм. С одной стороны — неплохо.

— Ты что, вербовать меня хочешь? Уж больно стремительно, — он покачал головой. — Конечно, интересно познакомились, но лучше на этом и поставим точку. Жизнь и так полна разочарований. И промахнешься ты, честно говорю. Я из тех, что снятся начальникам в кошмарных снах, герой статей в научных журналах под рубрикой «Проблемы текучки». У меня обязательства только перед собственной совестью, а ты мне хомут на шею. Я бегу по стране чуть не с яслей.

— За рублем, что ли?

— Рупь — дерьмо, меня он никогда не сожрет. — Генка презрительно покривился. — У меня к нему уважение только в одном случае: когда он, выступает эквивалентом куска хлеба… Нет, не рупь… Страстью я одержим к монументальным стройкам, из тех, что зовут «стройкой века». Заводской фундамент в Набережных Челнах сооружал, первый костыль бил на куске БАМа — вечные дела, монументы! Сюда примотал с такой же мыслью, да ошибся: атомную давно запустили, а шурф у геологов — изделие временное. Удрал из шурфа, подработаю в, техснабе и рвану на газопровод Советы — Париж. Звучит!

Рисуется чуть, подумал Михаил. Возрастное, пройдет. Не работал он еще по-настоящему, а только примеривался. Надо брать.

— Бежал, бежал и забежал, — усмехнулся он. — И как тебе тутошние края?

— Какие тут «края»? Тут снег и надбавки к зарплате.

— Даже так? — Михаил помолчал. — Где шурфовал и когда?

— На Скальном. Есть, говорят, такой ручей, только я ничего, кроме снега, не видел. Синий, розовый, даже зеленый и золотой, но — снег. Так и утонул в нем, как прыгнул из вертолета в сентябре прошлого года. Он здесь и лес и траву заменяет — такое мое убеждение. В других краях за это время три времени года сменится, а здесь одна разница — в оттенках цвета снега. Весь спектр: от фиолетового с осени до красного к весне.

Михаил улыбнулся: верно подметил расцветки. Сказал:

— Сейчас-то его нет.

— Да, сейчас в граде Пээке пыль и серый камень.

— А за город хочешь? Завтра я с геологами по партиям лечу, они все у речек стоят. Глянешь летнюю тундру.

— Можно, — прикинув, сказал Генка. — Работаю в ночь… Лады. А то спросят в Париже, как на Чукотке летом, а я ни бум-бум… Только без обязательств. Идет?

Все время облета он не отрывался от иллюминатора, разглядывал цветастый ковер тундры, розовые и голубые осыпи, зеленые струи рек, желтые косы и сиреневые дымки над бесконечными цепями гор.

 

Птичка-невеличка

В подъезде Михаила догнала Лелька, соседка по коммунальной квартире, дочка Марии Гавриловны, бухгалтера из УРСа.

Худенькая, с темными густыми бровями и льняной косой, уложенной короной, Лелька вся светилась, как пушица под солнцем: лицо, руки, праздничная школьная форма.

— Как дела, птичка-невеличка? — спросил Михаил.

— А я историю сдала! — объявила Лелька. — Без шпаргалки, честное слово, и — на «пятерку»!

— Как же ты ухитрилась?

— Вопрос легкий попался: гуманисты эпохи Возрождения…

— Это легкий вопрос?!

— Конечно. Я им про Петрарку рассказала, про его любовь. И про последнюю ночь, когда он умер с пером в руках. Меня по остальным даже не гоняли. И — «пять».

— Заворожила комиссию Петраркой. — Михаил сунул руку в нагрудный карман и вытянул примятый букетик. — Петраркой легко. Но все равно — держи за успехи. Летал вот в тундру.

— Ой, какая прелесть! — восхитилась Лелька. Желтую серединку каждого цветка обрамлял нежный синий венчик. — Спасибо. Они похожи на астры. Только крохотные.

— Это и есть альпийская астра.

— Чудо, — Лелька упрятала нос в букетик.

— Ну и хорошо. Ты беги, радуй мать «пятеркой».

— А вы его… кому-то собирали?

— Да нет, без адреса… Выдалась минутка свободная.

— А знаете что… Завтра утром идет урсовский катер на острова, за грибами люди едут… Хотите?

— На острова? — Михаил задумался. Надо побывать. Весной внештатные инспектора сообщили, что по тамошним озеркам видели белых гусей. Охотовед в отпуске, просил приглядеть, а вот и случай. И транспорт, главное, ни у кого просить не придется. Значит, едем. И он сказал: — Хочу.

Катер уходил в половине седьмого, и они шагали по пустым, влажным от утреннего бриза улицам поселка. Лелька рассказала по дороге, что скоро сдаст экзамены, станет вольной птицей и полетит устраиваться на работу.

Господи, как прекрасно сказала о работе, подумал Михаил и спросил:

— А куда же?

— В детский магазин продавцом. Приходите за игрушками.

— Некому мне покупать, птичка, — вздохнул Михаил.

Лелька помолчала и неожиданно сказала:

— А надо, чтоб было кому. Как же так: взрослому человеку некому покупать игрушки?

Михаил глянул на нее: додумалась же, птичка-невеличка… А что? Не уйди тогда Вера, было бы, наверное, кому покупать игрушки. Воспоминание нахлынуло стремительно, словно слова Лельки прорвали барьер, за которым дыбился огромный поток. И, словно не было этих пяти лет, ясно зазвучал голос Веры: «…твои постоянные уезды, погони. Дома бываешь, как тактичный знакомый, — раз в месяц. Природу он, видите ли, спасает. Да никто ее уже не спасет! Знала бы с самого начала, что у тебя за работа, ни за что не пошла бы замуж…»

Усилием воли Михаил приглушил голос, и он размылся, исчез. В пустоте осталось только лицо с шевелящимися губами. Затем и оно поплыло, заструилось. Вера ушла к радисту полярной станции. И работают и живут в одном доме, только с разных торцов. Тихая жизнь без ожиданий и беспокойства. А Михаил уехал в Пээк…

Вот почему некому покупать игрушки, птичка-невеличка. Мала ты еще, многого не поймешь, если рассказать.

— Поработаю зиму, а потом опять учиться, — сказала Лелька. — Ой, все поселковые собаки!

Навстречу по берегу шагал Генка с четвероногой свитой. Подошел, удивленно посмотрел на Лельку, затем сказал:

— Здесь, оказывается, и цветы произрастают. «Гвоздики алые, багряно-пряные…»

Лелька вспыхнула и растерялась. Это был первый комплимент в ее жизни, услышанный не от учителя или одноклассника, а от взрослого постороннего мужчины. Неуклюжий, правда, но все же.

— Это свободный человек, землепроходец, создатель вечных монументов — Геннадий Нагишев, — не заметив ее смущения, представил Генку Михаил.

— Какой титул! — Лелька пришла в себя, глаза засветились любопытством и коварством: — Почти как «Всея Руси, Псковския и т. д.»

— Всея, — развязно подтвердил Генка. — Чем плохо?

— Ничего, но старомодно, да плюс примитивная песенка, — неожиданно выпалила Лелька.

Глаза у Генки округлились.

— Я же комплимент…

— Первый раз прощаем, — великодушно сказала Лелька и пошла дальше. Генка очнулся и восхищенно спросил:

— Где она… царствует?

— Соседка. Поедем с нами на острова по грибы? Ты со смены?

— Да. Поедем. На острова, на Марс, на Солнце… — Он смотрел вслед Лельке.

Грибов оказалось много. Они в изобилии торчали на щебнистом, затянутом лишайниками склоне единственной островной сопки. Люди веером разбрелись от берега, постепенно исчезая за многочисленными увалами. Генка кружил рядом, потом тоже исчез. Михаил и Лелька постепенно пересекли остров и вышли к веренице небольших озерков вдоль северного берега. Края озерков густо поросли полярной осокой, вокруг лежал кочкарник. За озерами остров оканчивался крутыми песчаными обрывами. Дальше мерцал зеленый океан, закрытый у горизонта фиолетовой дымкой. Из нее выплывали розовые льды.

Лелька поставила уже полную корзину, вздохнула.

— Ах, как тут легко и просторно! — она поднялась на цыпочки, широко раскинула руки и выгнула спину. — Я — птица! — крикнула она. — Сейчас улечу в чертоги Снежной королевы! О-о, меня уже зовут! — Она повернулась в сторону озер. Порыв ветра принес оттуда пронзительный птичий крик. — Слышите? Это гуси, да? У них наверное, уже есть птенцы. Вы говорили, они приветствуют появление детей криками восторга.

— Это не восторг, — Михаил насторожился. — Это тревога. Ты отдохни, я сейчас вернусь.

Забравшись на бугор, он посмотрел вокруг. Метрах в трехстах, у дальнего озерка, метались крупные белые птицы. А рядом с водой на корточках сидели люди. Там же гнезда! Нашли время рассматривать! Михаил бросился к ним, на ходу обдумывая, как поосторожнее увести людей от берега. Но то, что он увидел, потрясло его и заставило забыть всякую осторожность. Между мужчиной и женщиной, одетыми в ватные костюмы и болотные сапоги, лежала горка яиц. Женщина брала по одному и стукала о камень. Потом они вместе склонялись к разбитому яйцу, рассматривали его содержимое и отбрасывали в сторону. Сбоку на кочке сидел мальчик лет пяти.

— Что вы делаете?! — задыхаясь от отчаяния и ярости, крикнул Михаил. — Варвары! Прекратите немедленно!

Взрослые подняли головы и уставились на него. В глазах мужчины вспыхнуло удивление и тут же сменилось сомнением. А женщина, держа в руках целое яйцо, спокойно осмотрела Михаила и спросила:

— Что случилось? Чего вы прибежали, орете?

— Положите… сейчас же… — Михаил вырвал из ее рук яйцо.

— Вы что, очумели? — Она выпрямилась. — Это яйцо, их тут много. И на еду они не годятся, нечего орать.

Михаил глянул на кучку разбитых яиц. Во всех были еще не ожившие, но уже сформировавшиеся пуховички. Три-четыре дня, и они, продолбив скорлупу, глянули бы на мир…

— Я… я устрою выставку, — яростно сказал он. — В поселке, прямо на улице… Разложу эти яйца и… и… — он задохнулся, но проглотил тугой ком… — и напишу над ними фамилию убийц, вашу фамилию… и ваши фотографии… исполком буду просить, чтобы вас лишили права жить на Севере… Ни один зверь не додумается уничтожать так… так живое…

— Ой, какой ужа-ас! — из-за спины Михаила высунулась Лелька, встала на колени и тронула пальцем выброшенного из скорлупы распластанного птенца. Помутневшими от слез, наполненными страхом и болью глазами она обвела взрослых, но ей ничего не сказали тупое лицо женщины и упрятанный в землю взгляд мужчины. Тогда она в естественном порыве повернулась к ребенку: — Тебе не жалко птенчиков, мальчик?

— Это все мамка… Яишню… — неожиданно громко сказал мальчик и так глянул на женщину, что Михаил вздрогнул.

Но мать не увидела этого взгляда. Узенький лобик ее был прикрыт выпущенной из-под платка челкой, между бровями темно золотилась искусственная родинка. Что скажешь ей и что она поймет? Что там, какие мысли шевелятся под этой импортной кляксой? Вон даже ненависть, вспыхнувшую во взгляде сына, проглядела. Попробуй верни теперь его любовь… Нет, так нельзя. Надо без ребенка, без его кричащих глаз. Он же не простит мать.

Михаил вздохнул, стараясь притушить напряжение:

— Пойдемте.

— Что — пойдемте? — по лицу Михаила женщина вдруг поняла, что вокруг нее собирается какая-то гроза. — Куда — пойдемте? — Она резко уставила руки в бока и разом затрещала, словно кто-то внутри ее черепной коробки дернул скобу, удерживавшую язык. — Права покажь, потом командуй! Командир-начальник выискался! Много таких кругом шляется, ни вздохнуть, ни повернуться рабочему человеку даже и на своем личном, заработанном потом и горбом отдыхе! Ну, покажь, покажь! Я тебе устрою фотографию, я в райком пойду, не позволю, чтобы над рабочим классом изгалялись всякие начальнички без справок и роду-племени! Я тебя сама так зафотографирую — мать не узнает…

— Молчи, дура, — вдруг хрипло сказал мужчина. — Милиция это.

Видел, наверное, где-нибудь по службе, решил Михаил. Должность только перепутал.

Он положил уцелевшие яйца в полу штормовки и пошел к гнездам. Когда вернулся, Лелька бережно собирала пуховичков и укладывала в корзинку, на грибы. Рядом стоял Генка Нагишев, вечно веселый свободный человек. Но сейчас лицо его не светилось весельем. Печать изумления и растерянности лежала на нем, и смотрел он так, словно не мужчина и женщина стояли рядом, а что-то возникшее в результате кошмарной неземной эволюции: слон с пастью крокодила или кошка с хоботом. В руке его висел цветами вниз букет полярных маков.

Михаил глянул на понурившегося мужчину. Тот стоял недвижно, на лице стыла деревянная улыбка, и лишь большие крепкие руки в мозолях, с синеватыми полосками у коротко стриженых ногтей, на сгибах фаланг и линиях ладоней — руки металлиста — то прятались за спину, то вертелись перед животом. У верстака, конечно, каждую секунду знали, что делать, а тут оказались лишними, даже вредными, руки рабочего человека.

Михаил взял корзину и опять сказал:

— Пойдемте.

— Лодка у нас, — мужчина, очнувшись от оцепенения, кивнул в сторону близкого обрыва. — С прииска мы, с «Вылкынэя».

Прииск стоял тоже на берегу океана, в сорока километрах от районного центра.

Они спустились вниз. Сверкала прибойная полоса. Носом в песок уткнулась новенькая лодка «Прогресс» с новеньким «Вихрем» на корме. Видно, первый выезд. Мальчишка, конечно, был в восторге. Как чудесно мог бы кончиться этот выезд для него. Память на всю жизнь, бесконечные рассказы. Но навсегда останется темный штрих, из тех, о которых люди предпочитают молчать всю жизнь, с таких-то лет… Может, бросить все и уйти? Ну их к черту, и так запомнят. Сын не даст забыть. Позову Генку к себе. Нажарим грибов. Отдохнули…

Тень скользнула по песку у ног. Михаил поднял голову. Отливая в лучах солнца голубым серебром, над ними кружил гусь. Смотрит, что еще натворим… Одна из первых робких попыток канадского гуся вернуться на материк после долгого перерыва… Нет, нельзя бросать. Делай дело, а сердце на замок. Сегодня пожалеешь, завтра они вернутся с компанией. А сына дома запрут. Такие люди разумную жалость принимают за слабость…

Уже у самого поселка Нагишев осторожно положил букет на колени Лельке.

Когда лодка замерла у берега против инспекции, Лелька встала, и лепестки посыпались на дно, а букет упал за борт. Она выпрыгнула на берег и исчезла за крайними домами. А Генка долго смотрел, как колышет прибоем стебли маков, потом побрел за задержанными в инспекцию.

Закончив с актами и отпустив горняцкую семью, они пошли домой. Пустые улицы плавали в голубых сумерках, над головами зеленело небо. Окунувшись краем в красные воды океана, дремало на волнах белое сплющенное солнце. Генка был тих и задумчив.

 

Агитация

Солнце висело над горами. Небо пылало жаром. Михаил и Генка лежали в розовых зарослях иван-чая. Пахло медом, над головами гудели шмели, какое-то невидимое создание трещало голосом кузнечика, недалеко посвистывал конек, а чуть ниже, под бугром, шептал свои древние фантазии ледяной ручей.

Недельный маршрут в неизвестные еще инспектору горные углы района закончился. Час назад они вышли сюда, к цепи холмов, огораживающих с севера Ичунь, большую речку. Теперь предстояло спуститься по ее долине к океану и навестить рыбалки любителей.

За маршрут дважды встречали оленеводов, и они помогли уточнить карту зимовок рыбы, а бригадир Рультын рассказал о горном озере Тинтинин — Ледяном и о речке с тем же названием, текущей рядом. Потом привел, показал. Михаил был ошеломлен: дно реки казалось черным от огромных косяков. Радужной лавиной бросалась рыба на крючок с комаром.

— Ну и красота! — восхитился Генка.

— Ручьевая форель? — Михаил долго вертел в руках одну из рыб, выловленных на уху. У нее была почти черная спина, золотисто-желтые бока и брюшко. По спине оранжевые пятна, по бокам и брюшку — розовые, крупные.

— Гена, возьми блокнот, помоги описать, — Михаил обмерил и взвесил рыб, продиктовал окраску: — Видишь, какая чехарда — признаки ручьевой форели, но ее на Чукотке нет. По крайней мере, так утверждают справочники.

— А что, авторы лазали по этим речкам? — спросил Генка.

— Едва ли… — Михаил еще раз повертел рыбку, приоткрыл жабры. — Если это ручьевая форель, то ее прародитель — кумжа, которая нерестится в ручьях и которой на Чукотке… тоже быть не должно. Это европейская рыба, человек ее акклиматизировал недавно в Северной Америке. Может она оттуда за полсотни лет попасть к нам? Вообще, два рода — настоящие лососи и гольцы — пока лес в ихтиологии темноватый. По ним самые сильные споры, самые густые туманы. Научные, я имею в виду. Но для нас с тобой сейчас ясно одно — эта речка должна подлежать особой охране. Рультын, а что с озером?

— Там Лыгиннээн живет, голец, — сказал бригадир. — Весной идет в море, осенью обратно. Еще там живет Кимгин, никуда не ходит, только в северный ветер сильно бегает, рвет сетку, много жрет. Вот такая рыба Кимгин, — Рультын взял плавниковый прутик и нарисовал на песке огромную рыбу, внешним видом похожую на симу, как ее помнил Михаил.

— И размером такая?

— Да, — кивнул Рультын.

Михаил не стал ничего уточнять из деталей рисунка… Он знал, что все чукчи умеют рисовать и очень точно передают именно мельчайшие детали предмета. Он достал рулетку и смерил рыбу целиком, без всяких правил: от кончика рыла до кончика верхнего луча хвоста оказалось сто пятнадцать сантиметров. Значит, по стандартным мерам — около метра.

— А расцветка?

— Там зеленая, — Рультын хлопнул прутиком себя по спине. — Пузо совсем красное, везде такие пятна, — он похлопал по рукаву кухлянки. Оранжевые, значит, пятна.

— Ихтиологов будем на следующее лето вызывать, — сказал Михаил. — Пусть разбираются. А пока главное — охрана.

— Недавно совсем близко трактор с балком ездил, — сказал Рультын.

— На балке над дверью ничего не приметил? — с тайной надеждой спросил Михаил.

— Крыло Вэлвына, ворона, — сказал Рультын. — А рядом другое — Тэкыл, совы. Совсем недавно сову убили, чистое крыло.

Они! Михаил от такой удачи даже дрогнул, но тут же одернул себя. Увидеть в тундре — полдела… четверть дела… даже меньше. Сам в этом балке чай хлебал, сны смотрел, а толку? И уже спокойно спросил:

— Где видели балок?

— Стоял на речке Мэлетвээме, — Рультын махнул рукой на восток. — Отсюда день идти. Нас увидели, сети убрали, уехали.

— Куда, Рультын? Куда уехали?

— Ынкри, — Рультын опять показал на восток. — Туда. Наверное, на прииск. На «Ичуньский».

— Та-ак. Гена, карту. Смотри, Рультын, вот Мэлетвээм. Заячья…

— Тут, — уверенно ткнул пальцем бригадир в крутую петлю среднего течения реки. — Поехали сюда. — Палец его пополз к низовьям, где Мэлетвээм впадал в Ичунь. А в верховьях Ичуня — прииск «Ичуньский». На западе долина выходит к океану. У океана Сучкову и его компании делать вроде нечего: там Пээк рядом, вдоль берега трасса, рыбалки райцентровских организаций. На каждом шагу люди, а для Сучкова с его приметным балком они — свидетели. Нет, он ушел на «Ичуньский», а оттуда дорог много. Или там? Что ж, будем и гадать и искать. И уже вслух Михаил сказал:

— На прииске его надо смотреть. Для начала.

— Слушай, — спохватился Генка. — А легенды, что нам рассказывали внештатники, не об этой ли речке Ледяной? Совпадает.

— Да-а, совпадает.

Сучков искал эту речку, да Рультын помешал? Откуда данные? Да кто-то из пастухов польстился на выпивку — и весь сказ.

Перед маршрутом в горы они были на «Ичуньском» с лекцией и кинофильмом. Там внештатные инспектора и рассказали им о легендарной реке, в которой якобы воды из-за рыбы не видно. А я еще посмеялся, вспомнил Михаил. Так-то, дорогой инспектор: основа легенд факт.

* * *

— К-и-и! — выплыл из небес ленивый голос. Над цветами возникла Генкина разомлевшая физиономия:

— Канюк, а? И не лень по такой жаре орать.

Температура в последние дни держалась под тридцать. Долина, посреди которой они устроились на отдых, млела в густых струях испарений.

— Ехать надо, — сказал Михаил, раскидывая руки.

— Ага, — Генка вздохнул. — Знаешь, что я подумал? Поставить на этом бугорке избу из сосновых бревен и пожить годик-два. Просто так пожить, чтоб кирпичная печь, дрова…

— Можно, — согласился Михаил. — За водой с коромыслом, для охоты берданку со стволом, прикрученным проволокой… Как в кино… — Он обвел взглядом бугор. Выше зарослей иван-чая на длинных стеблях качались желтые цветы арники холодной, похожие на солнце, каким его рисуют дети. Почему холодной, кто назвал? Они кажутся лохматыми и очень теплыми.

— Смотри-ка, — шепнул Генка.

Михаил повернулся. В трех метрах, на газете, служившей им столом, грызла галету евражка. Дожевав, она настороженно глянула на Михаила, сунула за щеки два куска сахара и побежала к норе, но метрах в пятнадцати застыла и уставилась на людей. Щеки опали, на мордочке возникло изумление.

— А сахар быстрорастворимый! — назидательно сказал Михаил.

Они долго смеялись над евражкой, потом Генка собрал кружки, вылил остатки чая на пепел костра: — Едем или начнем избу строить?

— Отложим, пока сосна вырастет, — пошутил Михаил.

— Ули-ли! — тревожно сказал на том берегу крупный темный кулик. Михаил встал, перебрел ручей. Кулик забегал в лишайниках, тоненько крикнул: «Пи!» — и, ткнув носом в шевельнувшийся комочек, отлетел. Мамаша беспокоится. Михаил разглядел птенца. Он лежал пластом, закрыв глаза. «Пи! Пи!» — тревожно попискивала мать, предупреждая — опасность рядом, не шевелись! Но птенец открыл один глаз и дернул крылышком. Плохо слушается. Значит, торчать ему в острых зубах, если забредет сюда песец.

— Олени, что ли? — спросил от вездехода Генка. — Глянь.

У подножия холма, замыкавшего долину с юга, двигалось стадо из шести важенок и четырех телят. Седьмая встреча на маршруте с дикарями. Все больше их становится: волка крепко выбили. Олени двигались короткими рывками, тыча носы между кочек.

— Грибы собирают, — сказал Михаил. — Любимое лакомство летом. Домашние в грибную пору даже из стад убегают. Самое тяжелое время для пастухов: грибы, жара, гнус… А там что? — он заметил движение недалеко от отставшего теленка. — Смотри: лиса…

— Вижу, — шепнул Генка. — Неужели она может оленя…

Лиса пропала в траве и вновь появилась за большой кочкой метрах в тридцати от теленка. Дальше все открыто, не проползешь. Тогда лиса осторожно выставила над кочкой кончик распушенного хвоста. Тихо повела им вправо, влево. Теленок заметил необычный «кустик», склонил голову набок, понюхал воздух. Ничего страшного. Но что за диковинка качается? Надо глянуть ближе. Не уходить же от тайны. Он сделал шаг. Кустик продолжал качаться. Еще шаг. Пробежка. Шаг…

Из-за кочки взлетела рыжая молния. Теленок рванулся назад, зацепил копытце и смешно, по-собачьи, сел. Это спасло его: не ожидавшая падения жертвы лиса пролетела чуть выше. Она еще находилась в воздухе, а теленок уже прыгнул к матери. Та тревожно фыркнула, и стадо понеслось вверх по увалу.

Лиса, проводив оленей взглядом, косо глянула вокруг: никто не видел конфуза? Нет? Ну и хорошо. Тоже переполошились — пошутить нельзя! Бегите, пожалуйста, у меня своих — дел хватает.

— Повезло нам крупно. Гена, — сказал Михаил. — Я вроде давний тундровик, а тоже первый раз вижу такую охоту. И, выходит — нелегок хлеб насущный у зверья.

* * *

Перегретый мотор гнал горячий воздух. Генка не выдержал, вылез на капот, сел на кабину сверху. Когда гребень перевала закруглился, впереди открылась мрачная долина. Из серых осыпей, щербатыми зубьями разрывая нежную плоть неба, торчали черные скалы. Посреди унылой бурной равнины текли серо-желтые воды реки. Необычен и непонятен был вид у долины, словно занесло ее могучей силой из неведомого, погибшего где-то в дебрях Галактики мира и врезало в чужую планету. Засквозил сырой ветер. Михаил выключил мотор и явственно услышал тягучий стон. Даже солнце над долиной будто подменили. Равнодушно, отчужденно смотрело оно вниз.

— Фантастика, — Генка потряс головой. — Кругом ничего подобного. На какую планету мы попали?

— Планета Земля, — сказал Михаил. — Река Ичунь…

Через час они остановились у самой воды, вышли. Привычных узорчатых россыпей из чистых галек в русле не было. Дно затянуто серым илом. Ил лежал всюду: на береговых косах, по низким пойменным терраскам, на пожухлой жидкой траве, космами висевшей по сухим сучьям ивняка. Ни один звук, кроме мертвого рокота воды, не нарушал теперь тишину. — Ни одного живого существа.

— Что за ураган прошел тут? — настороженно оглядываясь, спросил Генка.

— Ураган «Хомо сапиенс», — ответил Михаил, — люди «покорители Севера».

— Да-а, тяжелая у нас поступь.

— Тяжелая, если ломимся без оглядки. В верховьях давно уже работает прииск. Пока разворачивался, гнал с установок воду в реку без отстойников. Вот результат. Даже комара нет. Комар и рыба пропали первыми, за ними птицы, звери, другая живность.

— А цветы? Цветы-то куда делись?

— Им, большинству, нужно искусственное опыление.

Михаил медленно пошел вдоль берега.

Уныло шипел ветер. Чавкал под ногами ил, и цепочка рубчатых следов казалась фантастической и страшной. В верховьях реки появились туманные тени. Они постепенно закрывали долину сумеречным пологом, как будто природа устыдилась деяний человека. Михаилу вдруг до боли в сердце стало жаль крохотную частичку планету, бездумно лишенную человеком жизни. Он погладил бледные робкие стебли травинок в высокой, когда-то могучей плодовитой кочке и шепнул ей:

— Потерпи. Мы скоро все исправим. Я знаю, у тебя внутри еще есть силы и ты снова зацветешь на радость миру. И вернешь сюда птиц, бабочек, зверье, комаров. Подожди и потерпи еще немного.

Генка залез в вездеход. Всего несколько часов назад он жил в понятном мире, привычные картины которого не вызывают каких-либо тревожных или просто необычных умозаключений. А тут вдруг перед ним возник и распахнулся во всю ширь чужой, неведомый и от этого страшный и грозный. Смотреть долго на него не хотелось, хотелось спрятаться от этих картин, но они уже потрясли сознание и породили страшные мысли о будущем планеты…

Михаил вернулся, протянул руку за бортик кузова внутри машины, чтобы взять флягу. Под руку попали какие-то стебли, он вытянул их и увидел букет, аккуратно перевязанный пучком хрупких стебельков мятлика. В букете горели цветы арктической калужницы, розовыми искрами светилась андромеда, солнечные лепестки рододендрона смешались со светло-карими головками мытника. Михаил глянул на хозяина букета. Тот лежал в кузове, из дверного проема торчали подошвы резиновых сапог, рубчатые гнезда которых были забиты илом.

Наполнив флягу водой для анализа, Михаил сунул ее на место и осторожно положил сверху цветы. Интересно, почему я не вижу их у птички-невелички? Ведь он для нее собирает? И это не первый букет. Эх, Гена, молода она еще!

* * *

Солнце катилось над водой, когда они пересекли полосу приморской тундры и по низким холмам вышли к океану. Шумел прибой, огромные валы бросали пену через песчаные мели, и ветер разносил над берегом ее розовые клочья. Вдоль внешней кромки мелей колыхались изъеденные водой зеленые и розовые льдины, похожие на грибы сыроежки. Вездеход побежал по утрамбованным пляжам. Впереди показалось легкое строение, прибежище рыбаков-любителей: каркас из горбыля, обтянутый рубероидом. Внутри нары, печь и стол. Такие избушки стоят на берегу в местах, выделенных инспекцией для любительского лова коллективам рыбаков, объединенных по производственному принципу. Берег океана на многие десятки километров оказался разбит на участки, где за чистотой и правилами лова следили заинтересованные люди.

Река, что текла слева из тундры, повернула вдоль берега, образовав между руслом и океаном длинную песчаную косу.

Перед избушкой горел костер. Над ним висело закопченное ведро, вокруг сидели трое рыбаков.

Михаил остановил вездеход в сторонке, вылез и обошел кругом. В одном месте из гусеницы наполовину торчал палец. Генка взял молоток, осторожно забил палец на место, сказал:

— Подлечили бедолагу. Овса бы ему теперь — заработал.

От костра подошли двое, третий направился вдоль косы.

— Каким ветром, Комаров? — спросил один. — Как ни приедешь, ты следом. Везде, значит, ты, как в том анекдоте.

— Анекдот не забудь у огонька рассказать. — Он давно знал инженера аэропорта Глебова. А второй — водитель портовского «уазика» Матюшин.

— Как успехи?

— Малость имеем! — Матюшин весело потер пухлые руки. — За сутки взяли гольца семь штук, ряпушки три десятка, пяток пыжьянов. А еще ночь впереди.

— Показывайте хозяйство, — сказал Михаил. Он знал, что эти рыбаки нарушений не позволят, однако порядок есть порядок.

— Приветствую классику: «Доверяй, но проверяй!» — Глебов хохотнул. — Леня, пригляди за ушицей, — сказал он Матюшину. — Укропное масло не забудь.

Втроем они зашагали по берегу моря. Над головами, шипя, прошли нырки. Чайки, точно откованные из бронзы, висели над волнами в лучах покрасневшего осеннего солнца. Выше ломаными зигзагами мелькали крачки.

Михаил остановился у сети, глянул на размер ячеи, на глаз прикинул длину. Да, все в порядке.

— Тут гольцы и попадают, — сказал Глебов. — А вторая в реке. Там ряпушка и пыжьяны.

— Третью что ж не выставили? — спросил Михаил.

— Так нас двое.

— Как — двое? — Михаил повернулся, глянул в конец косы.

— А-а, — понял Глебов. — Так это не наш, из другой компании. В устье они стоят, с того берега. Во-он вездеход, ГАЗ-71. Этот товарищ приходил, успехами интересовался. Сказал: не рыбачить, а отдохнуть приехали, вчетвером, с «Западного».

— Отдыхать за сотню километров, когда свои угодья рядом?

— Мне тоже показалось странным, — согласился Глебов. — Но говорить не стал, а подумал: перекусим и навестим по ночному холодку, на всякий случай. По той же — хм! — классической формуле. Из ружей они палили на протоке: утку морянку, видно, гоняли. Самцы-то сейчас в стаях.

Протока! Михаил сразу ощутил тревогу. Она отделялась от реки километрах в пяти выше, петляла среди тундровых озер и вливалась опять в реку почти у самого устья. Мелководная, с частыми плесами, она хорошо прогревалась, изобиловала кормами, и в ее чистейших водах жировала и быстро росла рыбья молодь. Каждый рыбак поселка свято помнил: ловить в протоке — что рубить сук, на котором держится его же рыбацкое счастье.

— Теперь к столу, на ушицу, — сказал Глебов.

— Пожалуй, на ушицу позже, — отрицательно качнул головой Михаил. — Гена, заводи.

Человек, бывший у костра, прошел уже две трети расстояния от избушки до своих. Если только они там гоняли уток — это полбеды. А если…

— Хорошо! — решительно сказал Глебов. — Но одних не пущу, там народ с оружием. Леня, снимай уху, прячь в кукуль, пусть преет. А мы с инспекцией.

Человек на косе сразу услышал вездеход. Он оглянулся несколько раз, ускорил шаг, затем побежал, размахивая руками и, видно, крича что-то на тот берег. И как только он побежал, Михаил сразу узнал — Сучков!

С противоположного берега плюхнули на воду резиновую лодку, и один человек погнал ее поперек реки. Сучков остановился напротив, сложил руки рупором и что-то крикнул. Затем, подняв тучи брызг, прыгнул навстречу лодке, перевалился через борт. Лодка пошла обратно, а на том берегу засуетились двое. Один полез в кабину вездехода, а второй забегал вокруг, кидая в кузов рюкзаки, полушубки, мешки. Сучков с напарником выскочили на берег, схватили лодку, кинули на крышу вездехода и перемахнули веревкой.

Михаил направил свой вездеход в воду. Глебов с Леней выбрались на крылья, отцепили с бортов лопаты и стали подгребать: никудышно плавает ГАЗ-47.

— Ребята, подождите, чего вы? — ласково окликнул Глебов. — Мы тут посоветоваться с вами хотели!

Не купишь их, Глебов, не старайся. Там зверь хитрый, наверняка узнал меня, еще когда мы только подъехали. Смотри, и номера на вездеходе нет. Замазали, что ли? Могли. Ах ты, Сучков, опять уйдешь! На нашей коробке и тягаться с семьдесят первым нечего, скорость в два раза меньше… Чуть бы настороже подъехать к костру… Да, хлопнули ушами… А с чего мне быть ежесекундно настороже. Так черт знает куда утянет. Это нарушитель всегда помнит вину и заряжен на противодействие… Все, удрали…

Вездеход Сучкова окутал корму синим дымом, рванул прямо с места на третьей и через минуту исчез за увалом. Да, неплохая машина. Так у нас и ведется: у браконьера всегда техника классом выше. А то и вид другой. Платформы на подушке наверняка вначале появятся у браконьеров.

— Прямо «Летучий голландец», — Глебов бросил лопату и вытер с лица пот. — А чего они, собственно, бежали?

— Личный друг у меня там, — сказал Михаил. — Должник.

Второй раз уходит Сучков прямо из рук. Смотри-ка, парень с азартом в крови, деятельный. Зло всегда деятельно. И, значит, часто на виду. Гм, утешение… Что ж, подождем следующей встречи, тоже вроде не сидим на месте. И не будем отчаиваться.

— Да, дружок, — повторил Михаил. — И если из-за долга убежал, то полбеды. Но может быть и еще причина. Смотрите кругом.

Он пошел к стоянке.

Костер горел. И Михаил сразу увидел вторую причину бегства. Рядом с огнем, выплеснутая на песок, парила вареная рыба, двухгодовалая молодь, перемешанная с картофелем, морковью и луком. Вот она, рыба с протоки, вот чего я боялся.

— Ну мерзавцы! — сказал под обрывчиком Глебов. — Глянь иди, инспектор.

Михаил пошел, заранее догадываясь, что увидит. В песчаной нише стояли два ящика из-под макарон, вместимостью килограммов по тридцать. Один доверху наполнен молодью хариуса, чира, пыжьяна, второй закрыт крышкой. На ней пустая бутылка из-под рома. Михаил взял бутылку, другой рукой скинул крышку. Конечно, то же…

— Ах, подонки! — Хоть и ждал этого, но в глазах потемнело. Михаил с размаху хватил бутылкой по береговому обрыву. Посуда звякнула о камень, брызнули осколки.

— Ну-ну! — Глебов крякнул: — Туды-тт… Давай чуть спокойней, эмоции нам сейчас только навредят. — Он поднял руку, нащупал что-то на щеке, дернул. В пальцах остался тонкий осколок темного стекла, по щеке потекла к подбородку кровь.

Мир в глазах Михаила как-то скособочился, перевернулся. Он закрыл глаза и несколько раз сильно втянул воздух. Да, эмоции сейчас ни к чему. Работать надо внимательней, ничего не упустить. Он открыл глаза. Все в мире стало на свои места. Только и небо и земля сиротливо съежились, пожухли их краски, и голос могучего я веселого северного ветра зазвучал испуганно и сиротливо. Ограбленный мир… Не весь, конечно, кусочек. Но в том-то и дело, что каждый кусочек — плоть целого. Сколько можно щипать, кусать и резать ее, планету Земля? В чем она провинилась перед нами?! Ежится, прячется… Это надо подумать: Земля стала бояться человека!

— Ну на кой леший такая тюлька? — вздохнул Леня. — Подонки.

От его тихого и горького голоса Михаил очнулся, увидел жесткое лицо пожилого инженера, ручеек крови на щеке и осколок стекла в пальцах.

— Прости, Семеныч, — сказал он.

— Чего там, — сказал Глебов. — Пакет есть?

— В машине, в рюкзаке.

— Сейчас, — Леня мигом выдернул рюкзак, отыскал перевязочный пакет, разорвал бумагу.

— Давай руку, — сказал Глебов.

Михаил удивленно глянул на него, на капли крови, подсохшие вдоль скулы, потом на свои руки. В сжатой правой торчало горлышко бутылки, и на песок по стеклу текла струйка крови.

— Эмоции, брат, эмоции, — Глебов разжал пальцы на руке Михаила, забрал стекло и начал бинтовать ладонь. — Пока мы переживаем да уговариваем, да за сердце хватаемся, подонки дело делают…

В стороне, на протоке, суматошно закричали чайки, долетел Генкин голос: «Идите сюда!»

Они пошли и увидели берег, где сбежавшие притенили невод. На берегу громоздилась куча водорослей, густо нашпигованная крохотным, в три-четыре сантиметра, мальком. Михаил посмотрел на Глебова, Леню и Генку, и они растерянно отвернулись, словно это их застали на месте преступления. А чайки улетели вдоль протоки и начали кричать там. Люди, не обменявшись ни словом, пошли на зов птиц и обнаружили еще три места, где выводился невод…

— Я ж знаю великую цену человеку, пришлось стрелять в войну, — сказал Глебов, когда они вернулись к избушке. — Но поставь мне сейчас этих — боюсь, нажал бы…

— Ггых! Ггых! — Михаил хотел остановить его, но не смог. Спазма перехватила горло, мелко тряслись руки, понемногу дрожь передалась всему телу. Вдруг стало нестерпимо холодно, и он, вздрагивая, склонился к огню, быстро возрожденному Леней. Тогда Глебов достал бутылку водки, налил в стакан и молча протянул Михаилу. Тот, постукивая зубами, поймал граненый край и выцедил жидкость.

— Сядь, — Глебов нажал на плечи, опустил Михаила на край рыбацкого тулупа, остальным прикрыл плечи. Минут через десять тряска кончилась; огонь и водка сделали свое дело. Михаил расслабился, стало тепло, потом жарко. Он чуть отодвинулся от огня и услышал тихий голос Глебова:

— …их угрызения совести и всяческие там колебания — хорошо сие или плохо в масштабе общества — не мучат. Ими одно правит: мысли о собственном благополучии. Причем способы его достижения неважны, ибо, в отличие ну, хотя бы и от нас книжек они не читают, политинформации не слушают, пьесы не смотрят. Угрызениями совести, рожденными интеллектом, обогащенным мировыми достижениями в области идеологии и культуры, мозг их, стало быть, не загружен. Ими правят примитивно ясные, еще дочеловеческие инстинкты. Звериные, но с существенной оговоркой: нет в этой коробочке, — Глебов стукнул себя согнутым пальцем в лоб, — ограничителя на количество добытого. За последнее время спиливает природа в сознании какой-то крючочек. А какой и зачем — она одна знает. И пилит-то почти при полном нашем равнодушии, при незначительном противодействии. Нацеливает человека на самого себя, как скорпиона… Себе, себе, больше, больше, — до захлеба. Горький это одним словом выразил — мещанство. И, по мне, оно — враг номер один людской цивилизации. Было, есть и будет.

Они просидели у костра до середины золотисто-зеленой ночи. Покой, царивший в природе и родившийся в ночные часы, постепенно передался людям. Витал горький дымок, потрескивали полешки. Когда солнце оторвалось от морских волн и полезло вверх, разговоры смолкли и потянуло в сон. Генка раскатал на песке спальные мешки. Они еще полежали рядом, уперев подбородки в кулаки и глядя в скользящую воду.

— Вот такая получается агитация, — сказал Михаил.

— Завтра притащу документы, — сразу ответил Генка…

Утром горняки подписали акт о событиях на протоке. Без фамилий нарушителей. Удел такого акта — ждать своего часа.

— Если со временем покажу вам вчерашнего гостя — узнаете? — спросил Михаил.

— Да я его утиный нос и оловянные глаза на всю жизнь запомнил, — торопливо сказал Леня. — А вездеход частный, как пить дать. И примета: брезент на кузове подорван. Меж окошек, буквой «Г».

— Как — частный? — не понял Михаил.

— А так. Лодку со списанного подварят, отрихтуют. Мотор, ходовую, другие детали по организациям нашакалят, на бутылки наменяют, соберут — готова машина, А бензин государственный. На приисках много таких. Только на «Ичуньском» почти десяток. Поэтому и номера нет: в ГАИ с ворованным не полезешь.

Не может быть! Дичь какая-то… Михаил не поверил, но промолчал. Ладно там, ну… старенький «Запорожец»… Значит, в принципе, и самолет можно?

— И я запомнил, — подтвердил Глебов и добавил: — Опознаем, не сомневайся. Главное, ты его достань.

— Достанем. А вы свой участок лучше берегите. Но об этом в поселке поговорим, не взыщите. На собрании ваших рыбаков.

 

Мушкетеры

За окном светила белесая муть. Дул южный ветер. Порывы, как объявила утром поселковая радиостанция, до сорока метров в секунду. В такой ветер не работают детские учреждения, наготове спасательная техника. В паузах между порывами слышны голоса дежурных вездеходов. Они сердито рычат, будто уговаривают утихомириться подгулявшую стихию, и временами ветер затихал, будто поддавался агитации, но через минуту-две снова пьяно распахивал серые полы одежд: «Бы-ыв-ва-ли дни вес-сел-лые…»

Михаил сложил отчет с пришпиленными к нему справками поселковых Советов района о проведении лекций, с актами нарушений, копиями постановлений райисполкома и спрятал в большой самодельный конверт. Работа за год… Он постукал углом конверта по столу… Нет удовлетворения. Нет. Профилактика, инспекционные поездки — вроде бы работаем. А нарушений в этом году на четыре больше. Все чаще прямо-таки пиратничают в тундре на государственном транспорте. Технику «привлекают» вплоть до вертолетов. А на вертолетах за рыбой и дичью известно кто летает. Простому работяге вертолет никто не даст. Да, проблемка. Но и у «простого» давно уже лыжи в сторонку отложены. Трижды сообщал в областное управление, ответы туманны: «собирайте данные», «знаем и думаем»… наконец просто «мы в курсе, занимайтесь непосредственным делом».

Звякнул телефон. Звонил Гуров с автобазы, принятый еще летом во внештатные инспектора вместе с группой водителей.

— К вам можно сейчас?

— Давайте, если пурги не боитесь.

— На такой технике? — укоризненно сказал Гуров. — Тут ваш товарищ вернулся — подвезем и заодно еще вопросик решим.

— Жду.

Через десяток минут под окном взревел и заглох «Урал». Усыпанные снегом, вошли Гуров, Фролов — тогда же принятый внештатник, и Генка. Михаил протянул руку, Фролов ее чуть коснулся, отвел глаза.

— Ему палкой надо по рукам-то, — сказал Гуров.

— Что случилось?

— Дорогу на «Огненный» знаете? Ту часть, что вдоль речки Уттуутвеем, по терраске?

— Да.

Еще бы не знать! Речка Деревянная, там растут девятнадцать лиственниц, уникальный уголок на севере Чукотки. Осенью, когда планировали зимник, дорожники хотели проложить его прямо в пойме, по льду реки. Но Михаил, оберегая лесной островок и речку, заставил их выйти на террасу, под сопки. Тыны сильно помог.

— Так четверо «гавриков» во главе с этим, — Гуров кивнул на Фролова, — спустились к реке, соединили машины тросами и фронтом прошли по пойме, по кустам. Гнали зайцев и били под фарами…

— Разрешено же сейчас на зайца, — бодро сказал Фролов. — А ружье одно и было у Петьки Сидорчука.

— А лиственницы? — спросил Михаил.

— Семь штук снесли, — сказал Гуров. — Они же в земле почти не держатся, все корешки во мхах.

— Ох ты… Беда-а…

— Вот акт на запрещенный способ охоты, — сказал Гуров. — Все написал: машины, тросы, деревья, зайцев — двадцать три штуки.

— Удостоверение…

— Тут, — Гуров протянул удостоверение Фролова. — Принимали нас в клубе, и разжаловать надо бы там, на людях.

— Да-да, — согласился Михаил и сокрушенно вздохнул. — Жаль как Уттуутвеем… Оазис в горах…

— Хотел я им по шеям накостылять прямо на месте, чтоб было наглядно: вот что сотворили, вот что получили, — сказал Генка.

— Нагишев, — Михаил отрицательно покачал головой. — Ох эти мне твои замашки «свободного» человека.

— У них и шеи и лбы чугунные, не пробьешь, — сказал Гуров. — В закон их надо носом, в прокуратуру.

— Будет! — решительно сказал Михаил. — И собрание, и закон.

— Да вы что, товарищи, — вдруг севшим голосом сказал Фролов. — Да вы ведь тоже пенсионный стаж отработаете и умотаете отсюда. Всю жизнь, что ли, во льдах торчать? Дались вам эти зайцы и дрова мороженые. Да по дороге на Чаанай наши автобазовские весь кустарник таким способом выкорчевали, и ничего… Ну, поругали, штраф там… Я ж пойму, я ж кандидат… Меня в члены скоро будут… Братцы…

— У-у-у! — Генка даже глаза закатил. — Вот это кадра мы ухватили! Вот это хамелеончик — сплошное восхищение!..

— Ну, Фролов, ну!.. — Гуров никак не мог найти слова. — Ну… Обещаю! Не быть мне депутатом и коммунистом, если ты к нам пролезешь! Ка-андида-а-ат…

* * *

К вечеру пурга утихла, расчертив улицы поперечными сугробами. На одном из них Михаил встретил Папу Влада. Тот, пыхтя, тащил набитые доверху хозяйственные сумки.

— Здравствуй, инспектор, — сказал Папа.

— Супруга забастовала? — кивнул Михаил на сумки.

— Хромает твоя служба информации. Супруга уже-три дня на материке.

— Это как?

— А просто. Как у них у всех. Просыпается ночью, толкает в бок и ноет: «Мариинку во сне видела, Бородина слушала… В отпуске ни разу не была зимой, провались он, этот юг, хочу в театр-р!» Терпел два дня, потом не выдержал, говорю — собирайся, не то оба свихнемся. Приедешь — расскажешь… Так-то. А теперь шевели мозгами… Насчет этих сумок.

— Сейчас… Да у тебя сегодня день рождения!

— О! Пошли. У меня гости — только вспоминающие.

Дома у Папы в кресле сидел незнакомый, хмурого вида, бородатый человек в толстенном свитере, кожаных брюках и цигейковых унтах. Сидел так, словно делал очень важную работу. Увидев хозяина, деловито спросил: — Начнем скоро?

— Все в жизни предопределено, всему свое время, — сказал Папа. — Познакомься вот: Комаров Михаил, районный инспектор, рыбий ангел-хранитель. А это Дима Зимин, инженер с «Ичуньского», толкачом ко мне прислали. А в древние времена — мой бывший отделенный, из одного бачка на Северном флоте рубали. Дима — человек дела. Там, на прииске, всегда его посылают, когда все фонды взяты.

— Ты снабженец, ты отец родной, ты бог района, — сказал Человек Дела. — У тебя друг — ангел. Сотворите чудо: три коробки передач для наших «зилков».

— По служебным вопросам с утра в контору, — железным голосом сказал Папа Влад.

— Слушаюсь! — сказал Дима и пожаловался Михаилу: — Интим на него не действует. А тебя почему я раньше не встречал? Ангелы — народ приметный. Один, что ли, на район?

— Теперь двое. Мы ведь кадры сами подбираем.

— Кстати о втором, — сказал из кухни Влад. — Ты у меня с работы украл хорошего амбала. Ладно. Но «кради» уж до конца — из общежития тоже. Мне место нужно.

— Обещают к весне комнатуху. Сам Тыны. Потерпи, а?

— Потерпи-и. Он комнату в ботанический сад превратил. Летние букеты по стенам гирляндами висят, аромат на все общежитие. В умах закаленных холостяков-снабженцев смятение чувств производят, среди зимы рождают пустые надежды. Как хоть тянет?.

— Нормально. Привыкает помаленьку.

— Ну ладно, до весны пусть живет.

Как неожиданно открылась тайна тундровых букетов… Разве я не говорил тебе. Гена, что эта птичка-невеличка молода и безалаберна… Не говорил? Ну, сам мог бы увидеть, у нее же все на лице написано, как у любого ребенка…

Дверь загромыхала, и явился начальник всех геологов-поисковиков района Караев.

— Держи, — он сунул в руки Влада закутанную в искрящуюся бумагу длинную бутылку. Влад размотал бумагу и по складам осилил французскую надпись: — Бур-гун-д-с-к-о-о-е, ого! Навалом напитков, а такого нет!

— Выпьем мушкетерского! — сказал Человек Дела. — За Владовы тридцать три — ура!

— Ура! — крикнули все.

— Комаров, слышал я о Деревянной, — сказал Караев. — Печально.

— Что там случилось? — спросил Влад.

— «Покорители Севера» с автобазы лес выломали.

— Убивать надо, — сказал Человек Дела.

— Убивать — нет, а выселять — да. Штрафы по нашим заработкам мура, а вот выселить целиком семью браконьера, да объявить пошире за что, — враз подействует.

— Народ у нас приезжий, за монетой, — сказал Дима. — И дальше монеты ничего не видит.

— Что за монетой — плохого нет, — возразил Михаил. — А кругозор действительно узковат — это плохо. Если человек честным и довольно тяжелым, в наших условиях, трудом зарабатывает деньги на личные дела — так бог в помощь, как говорится. Дело в другом; Север воспринимается не как частичка страны, а как место заработка. Вот заработаю и вернусь домой. Там построю избу, там куплю машину, там получу кооператив, разведу цветы, посажу сад. В общем, жить буду там. И воспринимается Крайний Север в лучшем случае как… ну… рабочее место. Отсюда, как с завода, можно утащить подшипник для пацана, фрезу для соседа. Да, в лучшем. А в худшем, как сказал сегодня браконьер про Уттуутвеем, — дались вам эти зайцы и дрова мороженые, не вечно во льдах торчать. Отсюда и рождается у нас одна из главных на сегодня проблем в охране природы, потому что чуть не половина населения в любом месте — временные приезжие. На БАМе, плотинах, приисках. Стронули такую массу с насиженных мест, а идеологическое обеспечение не все толком продумано.

— Но ехать будут — прогресс, — сказал Караев.

— Не прогресс виноват. Виновато идеологическое необеспечение и прямое разгильдяйство в прогрессе. Проще — отсутствие порядка. Нашли золото — прекрасно! Вот вам участок на строительство прииска, вот на трассу к нему. Но ты посмотри с вертолета: тундра на десятки километров во все стороны от трассы и приисков вспахана колеями машин и тракторов, русла окружающих рек завалены пустыми бочками из-под горючего, а вдоль всей трассы вереницы груженых прицепов. Без прицепа водителю во время рейса удобнее махнуть на рыбалку или охоту. Проведи хронометраж на зимнике, например, Пээк–Чаанай, двести километров — диву даешься! Приезжаю как-то на Чаунскую совхозную перевалбазу, вижу — стоят четыре груженых прицепа. Заведующий перевалбазой объясняет: «кальмары» с автобазы везут груз горнякам, — сделали остановку, попросили за этим грузом посмотреть, а сами махнули на рыбалку за сотню километров. Жду. Через сутки являются. Ловили, естественно, на зимовальных ямах: это нарушение по моей части и за это государство убытки компенсировало. А за остальное? Зима. Трое суток работают двигатели четырех машин, стоит груз, и «рыбакам» идет зарплата. Пошел на автобазу, а там все знают, но эти случаи, мол, «нетипичны на общем фоне успешной борьбы с жестокой северной природой». Дослушал и понял — махровая демагогия. Выход один — всем предприятиям резко уменьшить лимиты горючего. Работать будут, как работали, а тундра станет чище. Вообще пора в неосвоенные районы пускать не всех подряд, а только проверенных жизнью в крепких рабочих коллективах. А то на любой стройке уже правилом стало: поначалу немало там хапуг, рвачей, алкоголиков, любителей снимать сливки.

— Двумя руками «за», — сказал Караев.

— С формулировкой: «Государство доверяет осваивать…» — сказал Человек Дела Дима Зимин.

— А что? Прекрасная формулировка. Такой принцип поможет сохранить природу ближе к первозданному виду. Хоть относительно.

— Конечно, предложение Комарова о волевом сильном срезании лимитов на горючее — не окончательный рецепт, но повод к размышлению. Так я понимаю?

— Естественно.

— А как завопят во всех инстанциях начальнички, те, что любят рыбалку и охоту за счет государства! Содом будет и Гоморра!

— Да. Но я хотел подчеркнуть, что именно здесь надо ставить один из основных заслонов массовому браконьерству по всему Крайнему Северу. Ведь воспитательная работа — дело длительное, а время уже не терпит. Если бы Госплан знал, сколько горючего уходит на увеселительные поездки, напрямую связанные с грабежом природы, — там бы у всех волосы дыбом встали. Практически на любом предприятии горючего избыток даже сейчас, после некоторых робких сокращений лимитов. И избыток этот руководителями зачастую закладывается в план умышленно как заначка на личные нужды…

Сигаретный дым плотно висел над столом. Михаил взял фужер, отошел к окну и открыл форточку. Серый воздух заструился на пол. Сквозь запотевшее стекло золотыми пятнами светили уличные фонари. Дело, конечно, не в любви к Северу. Дело в том, чтобы каждый честно вершил свою работу. Есть на базах нормировщики, но кто и когда видел и их и экономистов на трассах? Тысячи рабочих часов списываются на пурги, а в это время машины стоят десятками по Чаунской губе, а водители ловят корюшку. Прав Гуров, с такой техникой ссылаться на заносы — преступление.

— …вон из Валькарайского совхоза уже десять лет, за четыреста километров, практически по бездорожью, ходят в Пээк два стареньких ЗИЛ-157,— в унисон с мыслями Михаила сказал у стола Папа Влад. — Что, в них особенные люди? Обычные, только с нормальным чувством ответственности.

Подошел Дима, уставился лбом в мокрое стекло и сказал:

— Ты, Комаров, приезжай к нам, покажу настоящих браконьеров. Сейчас он качественно новый пошел, руководящий. Всех знаю.

— Если всех, помоги найти одного.

— Будет сделано, — сказал Человек Дела. — Фамилия?

— Так я и сам могу, — засмеялся Михаил.

— Да-а, — Дима помотал головой. — Сморозил… Каков собой?

— Длинный, худой… Лоб высокий, челка до бровей, прямая… нос, как сказал один товарищ, — утиный. Глаза серые. Светлые глаза. Оловянные. Ружье… но по ружью искали, видно — не его. Балок рыбацкий, над дверью крылья ворона и совы. По рукам — тракторист.

— В лесу кудрявая береза, — сказал Дима. — У нас девяносто процентов — трактористы. За соломинку хватаешься. Ладно, поищем соломинку с оловянными глазами. А у нас, точно?

— Процентов на семьдесят.

— Инспектор, ты молодец! Иди туда, не знаю куда, принеси то — не знаю что. Давно не читывал сказок. Попробую… А теперь пойдем, выпьем мушкетерского!

 

Живая рыба — с икрой!

Вот бывает: идут дела тихо, спокойно, ясной чередой. В основном кабинетные: бумажки, звонки, комиссии, лекции. И вдруг налетает полоса на первый взгляд стихийных, незапланированных событий, думал позже Михаил. Но если вникнуть, то ничего незапланированного, а тем более стихийного, в них нет. Просто количество проделанной, почти невидной, однообразной работы дало результат и цепочкой ярких взрывов перешло в новое качество.

Накануне новогоднего праздника позвонил Афалов, директор прииска «Светлый», поинтересовался здоровьем и настроением, поздравил с наступающим, а потом сообщил, что ночью через поселок в сторону реки Теплой прошли вездеход и трактор с балком. На рыбалку, больше некуда. Ичуньцы. Конец года, отгулы у многих, да два дня праздничных. Что будем делать?

Решу, позвоню через час, обещал Михаил. Генка на «Ичуньском» в командировке, завтра должен вернуться. Как же он выпустил рыбаков на Теплую?

Пока Михаил обдумывал сообщение Афалова, в дверь постучали, и на пороге возник парень в модном пальто, узеньких брюках и нерпичьей финской шапке. На ногах лаковые ботинки. Михаил пригляделся и узнал с трудом:

— Рультын! Неужели ты?

— Я.

Хотя и давно был знаком Михаил с бригадиром, но всегда видел в тундре, в меховой одежде. Разительная перемена, да-а…

— Тебя хоть сейчас в столицу, на улицу Горького.

— А я оттуда, — Рультын засмеялся.

— Неужели? В отпуске был?

— Нет. По делу: орден получал, — Рультын расстегнул пальто, на груди блеснул новенький орден Трудового Красного Знамени.

— Вот это да! Поздравляю! — Михаил пожал узкую крепкую руку. — Как столица? Первый раз был?

— Первый. Краси-иво! А сейчас сижу в порту, рейс к нам через два дня. Думаю: может, инспектор полетит? Вот пришел звать.

— С удовольствием бы. Давно надо в совхоз, да сейчас не могу, дело приспело. На вашей, кстати, территории.

— У нас тоже дело, — сказал Рультын. — Горняки на речке Номкэн в зимних ямах ловят.

— Номкэн — Теплая? Вот так совпадение! Чьи горняки?

— Не говорят. Два раза приезжали, на тракторах и вездеходе номера сняты. Фонари под лед опустят и дергают. Один раз мы прогнали, а все время как уследишь? Работать надо. У нас теперь в стаде четыре тысячи голов.

Еду, сразу решил Михаил. Сейчас. За праздники там натворят.

— Бригада твоя далеко от ям?

— На оленях два часа.

— Километров семнадцать… Поедем? Отвезу прямо к жене.

— Какомэй! — обрадовался Рультын. — Спасибо! На центральной усадьбе делать сейчас все равно нечего, надо сразу в бригаду.

— А мне только сообщили: эти рыбачки опять к вам подались, на ямы. Иди, собирайся, подъеду к гостинице.

Рультын убежал. Михаил позвонил Афалову, обещал к ночи быть. Потом попросил телефонистку дать «Ичуньский».

— Сижу в гостинице, — сказал Генка. — Обстоятельства такие.

— Какие?

— Не телефонный разговор.

— Так. Что за рыбаки ночью ушли с прииска?

— Не з-на-аю.

— А для чего ты там неделю? Я говорил, свяжись с председателем поссовета Редько, свой мужик, во всем поможет.

— Ходил, он в командировке.

Михаил помолчал. Жаль. Редько еще с Михеевым контачил, очистные вместе пробивали.

— Тогда так. Домой не собирайся. Часов до девяти… Понял?

— Понял! — Генка оживился, голос выражал явное нетерпение. У Михаила на языке вертелись вопросы, но он смолчал. Телефонистка «Ичуньского» может быть женой, сестрой, знакомой человека, которому не надо знать планов инспекции. Да. Он положил трубку.

* * *

Накатанный зимник легко стелился под гусеницы, и стрелка спидометра прилипла к цифре «30». Шел четвертый час дня, быстро густела мгла. Над грядами сопок таяла полоска дневной зари, точно кто-то вел мокрой кисточкой, стирая бледную розовую акварель. Около четырех истлели последние мазки, по тундре разлилась непроницаемая темень, но тоже быстро истлела, и все вокруг накрыла лучистая северная ночь.

В семь с Лебединого перевала открылись огни «Ичуньского», а около девяти Михаил подкатил к гостинице и забрал Генку. Под глазом у него горел приличный синяк. Михаил вывел вездеход из поселка на дорогу к «Светлому», сполз за обочину и заглушил мотор.

— Сражался? Рассказывай.

— Командировку выполнил: три лекции, одна в школе; стенд в клубе соорудили с фотографиями зверей и птиц северных, тексты дали — какую функцию в природе выполняет, что случится, если исчезнет, как охранять. В школе отделение «Голубого патруля» открыли; с дирекцией прииска беседы по ремонтным работам на отстойниках увенчались успехом. В общем, все по пунктам сделано. Пошел вчера вечером в гараж насчет попутки домой. Там и началось…

…В углу бокса, недалеко от двери в кабинет начальника гаража, парень в ватнике точил на наждаке любопытную вещицу. Похожая лежала на полке в инспекции, в наборе изъятых запрещенных браконьерских снастей.

— Ишь ты, — сказал Генка. — На рыбалку?

— Харюза дергать, — кивнул, не отрываясь, парень. — Зимой его иначе не возьмешь.

— Глянуть можно? Я тоже рыбак.

— А чего ж, — парень выключил наждак и протянул Генке снасть: стальной, в карандаш, стержень, ушко на одном конце для лески, крестовина на другом. От лучей крестовины в сторону ушка идут зазубренные иглы. Их парень и острил, когда вошел Генка.

— За леску, и на дно, — сказал парень. — Фонарь, конечно, нужен: рыбу собирает и самому все видать. Положил на дно и смотри в лунку. Как харюз сверху наплывет — дерг его! Хорошая снасть что вилы работает.

— Ишь ты! — удивился Генка. — А я слышал, такой лов запрещен.

— Ха! Тундра эвон какая, а инспектор в районе один, ребята говорили. Днями вроде приезжал, лекции докладывал, а на праздник умотал, ясное дело, к бабе под бочок. А мы в тундру.

— Два, — спокойно сказал Генка.

— Чего — два?

— Инспектора в районе. И внештатных уже сорок девять. И не только лекциями мы занимаемся. Вот за такие поделки штрафуем. Пойдем, «рыбачок», разбираться.

Парень растерялся, в глазах мелькнула тревога. Дошло, что разговаривает с незнакомцем.

— Давай к начальнику гаража, — Генка взял парня за рукав. Тот вроде бы послушно сделал несколько шагов и вдруг, развернувшись, ударил под локоть. Генка сжался от боли, парень скользнул за стоявшую рядом машину, ногой распахнул дверь и исчез на улице.

— А-я-яй, — покачал головой начальник гаража Горец, рыжеволосый, краснолицый человек лет сорока. — Выдумают же! — Он отложил снасть на край стола. — Внешность запомнил?

Генка описал парня.

— Не-ет, — задумчиво протянул Горец. — Не мой. Прямо проходной двор, а не гараж. Кому ножи точить, кому — еще что. Но ты пока оставь эту штуковину, скоро смена у ремонтников кончится, поспрошаю ребятишек: может, кто видел. А сам звякни попозже, будут машины с грузами — уедешь.

Генка поблагодарил и отправился в столовую ужинать, но метрах в ста от гаража в туманных морозных сумерках дорогу загородили двое: «Гони, что забрал».

— …«Точильщик» с приятелем. Бородатый такой приятель, Ну, они мне, я ответного — как обычно. Рука болела, да и двое, — вот и принял несколько тычков. Но странное чувство осталось: видел я где-то приятеля «точилы». А где… убей бог… Да… Звонил вечером, ночью — машин не оказалось. Утром дежурный говорит: «Горец заболел». Игрушка, что ему оставлял, пропала. И парня не знают… Где я этого бородатого видел? Борода такая драная…

— Ситуация ясна, — подытожил Михаил. — А твои тычки — «как обычно»… В общем, выговор за драку напишу.

— Спровоцированное нападение, — вздохнул Генка. — А ты своих бить? Чтоб чужие боялись?

— Чтоб свои умнели.

— Ладно, согласен. У вас перекусить найдется? С утра ни крошки во рту.

— Покормим воина, — сказал Михаил. — Да и сами…

Они пожевали копченой колбасы с хлебом, запили чаем из термоса. Михаил рассказал о звонке Афалова и сообщении Рультына. Получается, что начальник гаража на рыбалке.

— Там, точно, — убежденно сказал Генка. — С вечера сидел бугаем, любой вирус за сто верст облетит: свят, свят! А утром — заболел? Помощник его полдня теребил после вашего звонка, да так рьяно: машины есть, пожалуйте домой на праздник. Поинтересовался, вся ли техника на месте, так смеется: конечно! А что он еще скажет? Покрывает начальство — факт.

* * *

Афалов встретил их у конторы. Инспектора и Рультын выпрыгнули из машины, поздоровались, потоптались, разминая ноги.

— Пока не возвращались, — сказал Афалов. — Но тут две дороги с «Ичуньского»: одна через нас, вторая по Теплой, вон за той сопочкой. Там чуть дальше, зато без свидетелей. Но раз они на рыбалку прошли открыто, значит, и обратно должны так.

— У вас связь с районом по радио? — спросил Михаил.

— Да, радиотелефон. Линию пока тянут.

— Последите за нами на третьем канале?

— Понятно. Вездеход на ходу, может, с вами махнуть?

— Не надо, справимся. По коням, ребята.

В северной половине неба выросли зеленые прозрачные столбы. Звезды вокруг них погасли, столбы закачались по небу лучами прожекторов, между ними повисли яркие кисейные занавеси. Тундра заполыхала искрами, холмистый снежный океан залучился изумрудным пламенем.

Вездеход выполз на обдутый увал. Открылась долина Теплой.

— Вот они.

На берегу, рядом с балком, стоял вездеход браконьеров ГАЗ-71, выхлопная щелкала колечки дыма, на дверце желтело стекло. А балок не тот, сразу определил Михаил. Чуть шире и сани повыше. Значит, Сучкова сегодня не будет. Но тут и без него хватает. На речном льду чернели распластанные фигурки рыбаков. Вокруг них кругами ходил трактор. Да, метод отработан до профессиональности. Хариус зимой не клюет, поэтому придумана подергушка. А шум трактора — чтобы рыба металась над снастью. Цеплять удобней. Представляю, что сейчас на дне творится…

Сполохи светили, как хорошая новогодняя иллюминация. Что ж, надо идти. Михаил оглядел ребят, Лицо бригадира непроницаемо, прямо олицетворение вечного спокойствия с полотна Рериха. А Генка нервничает. Значит, пусть будет рядом.

— Рультын, останови трактор и попроси водителя съехать со льда, — сказал Михаил. — Нагишев, внимание и спокойствие. Держи свои «свободные» нервы, и никаких шуточек… Пошли.

Человек, лежавший у крайней лунки, дернул рукой и, вскочив на ноги, широким махом выбросил на лед подергушку с крупным хариусом. Рыба, проколотая в брюхо, неуклюже забилась, волоча тяжелую стальную снасть и брызгая на лед кровью. Человек придавил ее валенком с наросшей на носке красной ледышкой и выдернул снасть.

— Только что два сорвалось, но этот хорош, бродяга! А? — возбужденно крикнул он подошедшим и замер, увидев, что это чужие.

— Здравствуйте, — глухо сказал Михаил. — Инспекция рыбоохраны.

— Ка… какая инспекция? — парень явно ошалел.

— Государственная, — сказал Генка. — Слышал что-нибудь о государстве и его законах? Э-э, слышал, знаю: во втором ряду на лекции сидел, вопросы задавал. Теперь я буду задавать. — Генка лег на лед и глянул в лунку.

— Кто старший? — спросил Михаил.

— А чего тебе старший? — буркнул парень. Он уже понял бесповоротность случившегося и начал успокаиваться. — Тут все старшие… — Секунду помолчал и даже попытался шутить: — Ты же знаешь, инспектор, на рыбалке один начальник — фарт. А помощник у него тот, кто больше поймает. Хе!

«Контакт есть, — облегченно подумал Михаил. — Пройдет без…»

— Посмотри, что там творится! — подскочил Генка. — Надо же — гады! — Он дернул торчавший в лунке шнур. На конце его оказалась лампа, наглухо закупоренная в стеклянный плафон. Генка с силой крутанул ее на шнуре и швырнул в сторону. По льду брызнули осколки.

— Прекрати, Нагишев! — крикнул Михаил, сознавая, что опоздал.

— Ты-ы ш-што-о… — прошипел парень и моментально взъярился. — Што ломаешь?! — Он бросился к лежавшему лому. — Звездану по кумполу, тогда поломаешь!

Лом примерз, но Михаил еще прижал конец ногой. Парень дернул, раз, другой и завопил: «Ре-бя-ты-ы!»

Михаил огляделся. Со всего плеса бежали люди. В руках одного блестела короткая пешня.

Инициатива. Не упустить инициативы, иначе все может случиться сейчас, сию минуту, секунду, на этом залитом кровью, истерзанном гусеницами льду.

— Инспекция рыбнадзора! — резко крикнул он, когда набежавшие, разбираясь в обстановке, замерли перед решительным действием. — Старшего требую ко мне, остальным предъявить документы!

Так. Внесена ясность, а она всегда на горячие головы как холодная вода. Подбежавшие затоптались вокруг, кто-то неуверенно сказал: «Сам-то документ имеешь? Покажь, не боись».

— Смотрите, — Михаил, не задумываясь, отдал удостоверение. Этому его научил еще Михеев. Выигранные минуты гасят возбуждение. Удостоверение обязательно посмотрит каждый. Оно пройдет по цепочке нарушителей и подействует как успокоительный бальзам; тут-то собрались не рецидивисты, а простой рабочий народ. Читают внимательно, вплоть до сроков действия. А за это время бесконтрольные инстинктивные порывы гаснут.

«Вроде, пронесло», — второй раз облегченно подумал Михаил, и тут сзади взревел мотор. Вездеход рыбаков рванул с места и, набирая скорость, полетел по зеленому, в брызгах небесного пламени, льду. Михаил хотел рвануться к своей машине, но тут же одумался. Пусть бегут. Здесь четверо нарушителей, орудия лова, сам улов. Оставшиеся расскажут, кто удрал. Да и не догнать на нашей тихоходке ГАЗ-71.

Однако бегство всколыхнуло остальных парней, они явно расценили это как предательство и снова взъярились. Но убежавшие были уже далеко, и злость задержанных переключилась на первопричину — инспекторов. Первым завопил хозяин разбитого фонаря:

— А струмент об лед можно? Какие права имеешь?! — он схватил лопату. Рультын поймал черенок, и тут же парень с пешней взмахнул ею над головой оленевода. Генка метнулся к нему. Еще миг — и драку не остановить. Михаил рванул из-за отворота полушубка револьвер и трижды выстрелил вверх. Выстрелы в морозной пустоте прозвучали жидко и как-то несерьезно, но и этого оказалось достаточно. И первый с лопатой, и другой — с поднятой пешней, оглянулись и замерли, увидев в руке инспектора револьвер. Держи он в руках ружье — оружие обычное, гражданское, имеющееся почти у каждого северного жителя, — оно бы только больше озлило людей, как злит применение запрещенного приема. А это оружие сразу поставило за спиной его обладателя государство и право, моментально напомнило об ответственности за любой поступок, направленный против закона.

Воткнулась в лед пешня, прозвенела отброшенная лопата, и повисла гнетущая тишина.

— Товарищ Нагишев, проводите нарушителей в балок и приступайте к оформлению документов, — стараясь говорить спокойно, приказал Михаил. — Товарищ Рультын, соберите браконьерские орудия лова и сам улов. А вы, граждане, назначьте одного от себя на контроль за просчетом и на сбор снаряжения.

Официальный и уверенный тон окончательно отрезвил парней. Они пошушукались, затем трое пошли к балку, четвертый направился к дальним лункам. Теперь вроде все.

— Эх, Нагишев, Нагишев, — устало сказал Михаил.

— Осознал, начальник, — покаянно сказал Генка. — Не повторю.

— Ладно, иди. — Михаил огляделся. Километрах в двух тускло плясало пятно от фар удиравшего вездехода. Там Горец. А может, и Сучков? Повадка — враз бежать — его. «Эмоции, брат, эмоции», — всплыл в сознании голос Глебова. Да, вот как они вредят, Гена… Но как без них-то… А?.. Подожди, Афалов же на связи!

В наушниках звучали шорохи и треск. На космическом фоне попискивала морзянка: какая-то полярка стучала метео.

— Слушаю, — выплыл голос Афалова. — Что там, Комаров?

— Серафим Капитоныч, вездеход ушел, а на нем, боюсь, очень нужный мне человек. По реке удрали, через поселок теперь, ясно, не пойдут. Остановите? А мы сейчас следом.

— Попробуем. Давно удрали?

— Пять минут. Через час будут против «Светлого», там ворота, в них можно перехватить.

— Тебе помощь не нужна?

— Управились. Людей возьмите больше — они возбуждены.

— Я поднял внештатных, — сказал Афалов. — Дежурят у бильярда.

После разговора Михаил взял один из конфискованных фонарей и обошел лунки. На дне среди камней повсюду лежала дохлая рыба. Больше пятидесяти процентов срываются и, изуродованные подергушкой, падают на дно, глубина метров десять, ничем не достанешь. Яма протухнет, продукты разложения вода понесет вниз, по другим-зимовалкам, а хариус — рыба нежная. Ну, поймали мы одну компанию, завтра последует другая. А до прииска, между прочим, около ста километров. Ни пешком, ни на лыжах никто сюда браконьерничать не побредет. И если бы государственная техника была на строгом учете, в данном случае не было бы самого факта браконьерства. Вот он, государственный трактор, третьи сутки жжет государственное горючее. И по району каждый праздник не менее сотни таких вылазок. Значит, амортизация техники, плюс горючее, плюс уничтоженная зимовальная яма… Дорого… Надо все собирать и систематизировать, выяснять причины, способствующие уничтожению природы. И пока в папку. Оружие в кабинах, нормативы на рейсы, использование государственной техники, превращение праздничных дней в дни массовых грабежей природы.

— Закончили, — скупо оповестил Рультын.

— Сейчас едем. Спасибо тебе за помощь.

— Какомэй! Тебе спасибо — бережешь угодья совхоза.

Из балка вышел Генка и крикнул:

— У меня все!

— Пусть едут, — махнул Михаил, — «Точильщика» нет?

Генка отрицательно помотал головой. Ясно. Где-то в другом месте. У браконьера сто дорог, у инспектора только след, да и то если вовремя найден.

Они остались на льду опустошенной ямы одни. Сполохи вились жутким космическим пожаром, от взрывных вспышек по тундре метались неземные тени, мир терял реальность.

— Кытыйгын, — сказал Рультын. — Ветер будет.

* * *

Небесные огни не достигали дна узкого каньона. Свет фар высекал в граните мириады цветных искр, стены сходились все ближе, лед между ними выгнулся горбом. В самом узком месте, «воротах», фары высветили стоявший вездеход ГАЗ-47. Рядом обрисовалось другое пятно, распалось на отдельные тени. Люди… Три… Шесть… Семь… А браконьерской машины нет. Удрали.

Михаил тормознул метрах в двадцати. От группы пошел к ним человек. Афалов. Опоздали мы, значит, Серафим Капитоныч…

— Сидят, — сказал Афалов. — На Севере бегать умеючи надо.

— Наледь?

— Полость.

— Живы хоть?

— Живы, живы. Живая рыба — с икрой! — Афалов, смеясь, покачал головой: — Улов у тебя сегодня, инспектор! И смех и грех! Молодец, конечно, но лучше бы его не было: потом изойдешь, пока его обработаешь.

— Кто там? — спросил Михаил.

— Двое, а кто — смотри сам.

Среди знакомых ребят со «Светлого» Михаил заметил высокую фигуру в медвежьей дохе и не поверил глазам своим, узнав Антона Максимовича Редько, председателя поселкового Совета. Рядом стоял низенький полный человек в бараньем полушубке и лохматой собачьей шапке, с широким красным лицом.

— Здравствуйте, товарищ Горец, — весело сказал краснолицему Генка. — Слава господу богу, как говорила моя бабуля, что вы здоровы, хотя на вид у вас температурка за сорок с винтом.

Михаил же только вскользь глянул на Горца: был готов его встретить. А вот Редько… Единомышленник, можно сказать. Все требования по очистным сооружениям поддерживал, людей рекомендовал во внештатные инспектора… Нет, не может быть…

— Я вас попрошу на минутку, товарищ Комаров, — сказал Редько. Михаил не заметил в его лице ни тени смущения. Что он скажет? Произошла ошибка? Да, конечно, что-то произошло. Жизнь, бывает, так накрутит.

— Недисциплинированный у нас народ, — сказал Редько, когда они отошли в сторону. — Угнали самовольно трактор в запрещенные для рыбной ловли места… Пришлось догонять, разбираться…

— Догонять… — задумчиво повторил Михаил. — А бежали зачем?

— Почему — бежали? Мы вас не видели. Сказали рабочим, чтобы немедленно возвращались, и поехали вперед. Не браконьерничать же с ними.

Не-е-ет, не ошибка. Жизнь действительно накрутила, да в другую сторону. Двоедушие. Вранье, предательство — не стесняясь, свалил все на рабочих — что угодно, но не ошибка.

— Рабочие показали, что вездеход чужой, людей с него не знают, — сказал Михаил. — И расписались в акте. Значит, «отцов-командиров» выгораживали, да? Кто же врет?

— А вы что, сами не можете сориентироваться? — спросил Редько. — Член партии, конечно?

— Коммунист, — подтвердил Михаил.

— Так должны к каждому вопросу подходить политически грамотно. Я не рабочий, я осуществляю функции Советской власти на вверенной мне части государственной территории. Помните об этом.

— Я о многом помню, — сухо сказал Михаил. — И, в первую очередь, о законе, его равенстве для всех…

— Но мы с вами члены партии, — перебил Редько. — А воспита…

— А партия — не мафия, она не выгораживает провинившихся, — Михаил повернулся и пошел к людям, потому что говорить с Редько больше было не о чем…

Ребята со «Светлого» заводили трос, таскали из-под скал камни, сооружая выезд из ледовой ловушки. Сели ичуньцы основательно: надо льдом возвышалась только верхняя часть кабины и кузова. Перед носом машины снизу торчала голова Рультына.

— Идите сюда! — позвал он.

Михаил достал фонарик, спрыгнул на крыло, нагнулся и залез под ледовый купол. Машина провалилась в пустое русло. Поступление воды в короткие чукотские реки сильно сокращается осенью и падает до марта, когда солнечная радиация практически без потерь тепла пронизывает лед и начинает греть воду и топить льды, таким образом, с внутренней стороны. Поэтому часто с осени между садящимся уровнем воды и льдом образуются пустоты. При некоторых условиях они достигают огромных размеров. Как тут. Поток Теплой до замерзания дыбился в теснинах и, схваченный морозом, образовал ледяную арку между берегами. Конструкция арки не позволила ей опуститься вместе с уровнем воды. Лед на арке наиболее тонок по стрежню, потому что не успевает наморозиться при быстром оседании уровня воды. На центр арки и попал вездеход ичуньцев.

— Сюда, — снова позвал Рультын.

Михаил услышал глухое журчание. Он прошел метров десять и очутился на берегу ручья, прикрытого ледяной коркой, шириной метра в полтора-два. Все, что осталось от буйной летом реки. Но ручей этот имел сейчас огромное значение не только для фауны Теплой, но и для многих соседних рек, где не было зимовальных ям. Вся окрестная рыба сейчас тут, в ямах Теплой. И ручей, протекая между ними, насыщал воду кислородом. Условия для выживания рыбы предельно жесткие, поэтому она находится почти в состоянии анабиоза… Нет, товарищ Редько, вы лично штрафом, как за обычное браконьерство, не отделаетесь.

— Там зверь, — сказал Рультын негромко и показал в, низовья ручья. — Чужой, я его не знаю. Наш старый пастух Окот видел такого летом на озере Вальхырыппин. Он живет в воде, похож на горностая, только большой и темный.

«Выдра? — подумал Михаил. — Нет, ее ареал гораздо южнее».

— Пойдем посмотрим.

Лед на ручье был тонок, местами совсем отсутствовал, и по черной воде ползали серые клубы пара. Пастухи рассказывали, что выше по течению, в горах, находили под такими ледовыми сводами горячие ключи. Потому и назвали речку Теплой.

Впереди косо чиркнули красные искры. Действительно зверь. Михаил приглушил свет фонаря рукавом, оставил только лучик под ноги, прошел еще с десяток шагов и резко убрал руку. В пучке света метнулось бурое гибкое тело и почти бесшумно исчезло в небольшой полынье. Что за зверь, лихорадочно запрыгала мысль. Американская норка? В середине века ее акклиматизировали по Сибири и Дальнему Востоку. В Магаданской области выпущена на Колыме… Или выдра? Та живет в бассейне реки Анадырь, но уже была замечена и на северных склонах Анадырского хребта. А некоторые крупные притоки Анадыря, Колымы, сам Пегтымель начинаются недалека друг от друга. Зверькам нетрудно перейти из водоема в водоем…

Так кто пришел — выдра или норка? И ведь как полно мелкой рыбы, зимой тут — в относительном тепле, полной безопасности и тоже рядом с рыбой. Теперь Теплую беречь и беречь!

— Пришел в тундру новый житель, — сказал он. — Давай вернемся, не будем тревожить.

— Хорошо! — обрадовался Рультын. — Еще один сосед у наших зверей будет!

— В бригаде сказать можешь, конечно… — Михаил помолчал. — А здесь, — он показал пальцем в ледовый купол, — пока не надо. Пойдет молва, и не все поймут правильно твою радость…

Вездеход уже вытащили. Механизаторы из инспекторов проверили машину. Ходовая оказалась в порядке, но где-то была нарушена электросхема, кромкой льда искорежило крылья, срезало помпу для заправки и выхлопную трубу.

— Ничего, в мастерской мигом наладим, — сказал Афалов. — А, кстати, где водитель?

Водителя не оказалось.

— Как же? — Михаил ничего не понял и глянул на Редько.

— Не знаю, — равнодушно сказал тот. — Не наша машина.

— Позвольте, Антон Максимыч, вы говорили, что помчались догонять рабочих, самовольно угнавших трактор…

— Вы что-то путаете, — сухо сказал Редько и отвернулся.

— Утомился ты, инспектор, — Горец, стоявший рядом, откровенно хихикнул. — Никто ничего такого не слышал. Могу подтвердить.

«Господи, — подумал Михаил. — И это руководители…»

— Там, в кузове, четыре мешка хариуса, — сказал Генка, — Сам проверил. Посему ясно — под пыткой не признаются.

— Постой, постой, — Михаил вдруг вспомнил летнюю встречу с Глебовым и Леней. — Тут не только рыба… Глянь, Гена, кругом.

— Ох ты! — Генка даже руками всплеснул. — Понял! — Он обежал вокруг машины и с той стороны закричал: — Она, родимая! Вот разрыв, а номеров нет!

Михаил пошел следом и увидел между окошками заштопанный лоскут в виде буквы «Г». «Вездеход, конечно, частный», вспомнились слова Лени. Тогда я не поверил, а теперь вот он, факт.

— Я обрежу след, — тихо сказал за спиной Рультын. — Если был водитель — куда он в тундре денется?

— Давай, — кивнул Михаил. От глаз пастуха ничего не скроешь, но эта предосторожность, кажется, излишня…

— Поехали? — спросил Афалов.

— Двигайте, мы догоним, — сказал Михаил.

Рультын вернулся минут через пятнадцать, отрицательно покачал головой. Значит, история с машиной ясна — частная. Плюс рыба в кузове. Да, весомые причины для бегства и отказа от машины. Вел вездеход, конечно, Горец. А для Редько сейчас, самое страшное — огласка. Вот и прикинули по дороге несколько вариантов для оправдания, теперь излагают их последовательно… Ну, подождите до поселка, товарищ Редько, уж я постараюсь, чтобы закон полностью, как вы выразились, «осуществил функции» в этом деле… Но как же можно столько лет иметь двойную душу? А если и другие? Влад? Караев?.. А?.. Чушь. Чушь…

Пока парни Афалова ремонтировали машину браконьеров; Михаил отвез Рультына в бригаду. Всю дорогу в сознании крутился клубок мыслей, вызванных набегом ичуньцев на Теплую и поведением Редько. Наконец клубок вырос в огромный ком, и со «Светлого» в Пээк Михаил вел машину, находясь в прострации. Над тундрой выла пурга, предсказанная Рультыном. Качались дымные склоны сопок, серое придавленное небо, тусклый красный огонек «трофея», который вел впереди Генка. Весь мир качался, пока не стало казаться, что вот-вот он неминуемо налетит на что-то неосязаемое, но сверхтвердое и рассыплется, звеня тонкими осколками.

* * *

Заполярная тоска обычно рождается в душе незаметно, от многих, не вполне ясных причин. И захватывает сознание постепенно, какими-то мутными тягучими волнами. А на Михаила она обрушилась сразу. Плеснула в душу с силой цунами, смешала все и заполнила каждую клетку.

Михаил поставил в райисполкомовский гараж машину, вяло махнул рукой Генке и пошел домой. Там улегся на диван и стал смотреть в потолок, расписанный желтыми разводами. Нет, больше так нельзя, наконец решил он. Бесполезны эти погони. Прямо игры какие-то в казаков-разбойников. Может, Вера права? Кардинальные меры, похоже, никто принимать не собирается. Законы… А призван их осуществлять тот же Редько. Ну их всех к чертовой матери! А что? И уеду. На материк. Я не военнообязанный. Заявление на стол и — привет!

Из-за теплой трубы отопления на потолок выполз знакомый таракан Сема и зашагал прямо к центру. Тень его горбатилась сбоку этаким набитым рюкзаком. Словно за лямку тащит.

— Здравствуй, Сема, — сказал Михаил. — Далеко собрался?

Таракан постоял, подергал усами и пошел дальше. Вот и напарник есть. Возьму котомку и махнем на материк. Через Колыму, тайгу, Индигирку… Через тундры и горы, пешком и пешком. И чтоб ни единой человеческой души вокруг. Человек нынче оборотень. Только вдвоем с Семой, ну зверье кругом всякое. Да-а, пока мы с тобой, Сема, дошлепаем до материка, все зверье доведут до ручки. Рыбу крючьями изорвут, ту норку — на шапку заезжей бабенке с узким лобиком. И леса спилят, и горы сровняют. Останемся мы с тобой, как говорится, — оба-два. Трактаты писать будем о бывшей на земле жизни… Тракта-аты… А читать кто станет?

Михаил уснул, через несколько часов проснулся и подумал: потолок давно бы надо побелить. Белить я не умею, но, научусь. Уеду на материк и буду потолки на стройках белить. Тихо и бездумно. И душу тратить не надо. Михаил снова уснул. Постепенно им овладела черная северная меланхолия, о которой достоверно известно только одно: возникает она обычно посреди полярной ночи, а также в период затяжных тундровых дождей. Появляются у человека неведомые ранее капризы и желания, а если он перенес накануне обиду, душа его начинает требовать от общества идеальной чистоты, а иначе контачить с ним отказывается. И тогда выбирает в друзья существа необычные: такого вот Сему или паучка Мартына, живущего за батареей отопления. Ибо любая душа, даже добровольно отверженная, требует слушателя и соучастия в страданиях.

Михаил засыпал и снова просыпался. Мысли и сны были самые разнообразные. О саркофаге Тутанхамона и новой пирамиде в Пекине, о бабочках и «Конкорде», о картинах Рериха и Батыевом нашествии. Пришел журнал «Крокодил», сказал:

— Полистай-ка меня, сколько тут дряни. Захлебнуться можно, а я работаю, да без респиратора. А ты из-за какого-то микроба Редько расчувствовался. Эмоции, брат, эмоции.

— Все равно уеду! — закричал Михаил. — От микроба полпланеты вымирало, были факты!

— Это ты, брат, прав, — «Крокодил» вздохнул. — Но лекарство остается все то же…

— Какое?!

— Сам помысли. — «Крокодил» встал и вышел, а на его месте оказался Генка, долго поил Михаила горячим, без вкуса, черным напитком и говорил:

— Я вот все мотался. Ну, строил, конечно. Одно запустил — давай другое. Махнул на новое место, а старому — привет! Не поминайте лихом! И только сейчас, после встречи с этими… полезли в голову всякие мысли. Как там мои стройки без меня крутятся? Ведь и мои же, а? — Генка долго глядел в тяжелые ладони. — Какие руки их крутят? Какие головы над ними кумекают? Ох, эти руки-головы… Все они могут. В любую сторону… Или я не прав в чем? Ладно, отлеживайся, а я побегу, меня Тыны ждет. Там Редько вызвали, прибыл сегодня…

И сразу в комнату вошел Редько, отодвинул Генку в угол.

— Я тебе покажу — акт! — сказал Редько Михаилу. — Заставлю забыть и акт и наш район! И не только район, но и область! И на карте захочешь найти, не найдешь вверенной мне части государственной территории! Щенок!

— И из Солнечной системы вылетишь! — зловеще, в тон ему, сказал Генка. В глазах его засветились холодные бешеные тени: — И из Галактики тоже!

— Ну ты! — Редько замахнулся на Генку. — Я осуществляю функции!

— А я тебе встречного! — сказал Генка, и Редько исчез.

— Наживаешь себе врагов, — сказал Михаил.

— На Кавказе говорят: «Если у тебя нет хорошего врага, ты не мужчина». А Чукотка как Кавказ: сплошные горы. — Генка ухмыльнулся: — Значит, становлюсь я мужчиной.

— Похоже, и гражданином, — сказал Михаил. — В добрый час…

Стена за Генкой вдруг исчезла, и там возникли лиловые, в светящихся туманах, горы. В руках у Генки появился большой золотой букет. Из-за гор, из туманов вышла Лелька и сказала:

— Не надо. Гена, не рви их, я не могу взять у тебя ни одного стебелька. Ах, Гена, разве ты ничего не видишь? Какие все слепые!

— Вижу, — сказал Генка. — Но я все равно всю жизнь буду собирать цветы и класть их у твоих ног. И где бы ты ни была, будь всегда уверена, что каждое утро у твоих ног лежит букет, собранный мною.

Леля, Ле-ля, Ле-е-еля! — поплыл в сознании Михаила чистый и мелодичный звон. Он открыл глаза. В воздухе витал аромат лимона. Михаил повернул голову. Рядом, на табуретке, стоял стакан с заваренным до черноты чаем, в котором плавал ломтик лимона. Над стаканом вился парок. За ним, на тумбочке, звонил телефон. Михаил выпил стакан единым духом, сел, взял трубку. В теле царила необъяснимая легкость.

— Етти, Комаров, — сказал секретарь райисполкома Тыны. — Здравствуй. Все болеешь?

— Да вроде, — неуверенно сказал Михаил.

— А на ночь стаканчик с перцем не пробовал? Хорошо! Только с черным, молотым. Любую простуду давит.

— А если с горошком? — спросил Михаил. Ему стало весело.

— Этки, — возразил Тыны. — Плохо с горошком.

— Тогда истолку, — согласился Михаил.

— А толочь-то и некогда, — торжественно сказал Тыны. — Пора зимник открывать через бухту, а инспектор печать и подпись под актом о приеме не поставил. Это порядок? Там речка Пыкарваам, Ольховая. Я дорожников, конечно, предупреждал, но за ними сам знаешь, как надо смотреть: в четыре глаза с четырех сторон. Так что собирайся.

 

Вечная истина

Михаил вывел вездеход из гаража и вспомнил, что на ногах хоть и теплые, а ботинки. И куртка из синтетики. А дорога дальняя и этот материковский «мех» греет в здешних краях только летом. Машина же есть железяка, а зимник пока пуст. Значит, надо прихватить мешок с меховой одеждой.

Когда он тормознул у подъезда, из дверей вышла Лелька.

— Здравствуй, продавец игрушек! — окликнул Михаил.

— Ой, здравствуйте! — обрадовалась Лелька. — Вы встали?

— А что? Проснулся, рядом чай горячий. Выпил в встал. Прекрасный стакан чая. Чья это работа, а?

— Стака-ан… Вы почти два чайника в день выпивали.

— Как?..

— С лимоном. А всего шесть.

— Постой, постой. Ты чего говоришь?

— То самое. Гена часто приходил, врача приводили…

Михаил слушал, качал головой и верил и не верил Лельке. Наконец она выложила все, Михаил уяснил происшедшее полностью. Они долго молчали. Лелька спросила:

— А вы далеко собрались?

— Собрался-то?.. А, ну да… В тундру. Вечером вернусь.

Она постучала сапожками и робко сказала:

— Возьмите меня с собой. Ни разу не была в зимней тундре. А сегодня у меня выходной.

Вот тебе раз. Хотел один прогуляться… А почему один? Гуляка, тоже мне. И не забывай: просьбы стариков и детей святы!

— Мать отпустит? — спросил он.

— Я взрослая, — с достоинством сказала Лелька.

Ну, правильно. Ах, дети, дети, куда вы спешите? Если знать заранее, что ждет за воротами детства, многие не станут торопиться распахивать их. Да, многие, Михаил вздохнул.

— Ну, раз взрослая, иди переоденься. Валенки, пальто потеплее… как их… колготки, что ли?

— Я моментально! — Лелька, вспыхнув, исчезла в подъезде.

Он пошел следом, на лестнице крикнул:

— Матери все-таки скажи!

* * *

Валы, образованные волокушей из срезанного до грунта снега, тянулись параллельными линиями по краям трассы. Теперь ее накатают тракторами, и пойдут машины с грузами на далекий прииск «Олений». Этот зимник всегда прокладывали поздно, так как большую часть его делали на льду океана, в обход горной гряды, выходившей к морю крутыми мысами.

Снег по сторонам быстро разгорался фиолетовым пламенем, сквозь пламя проскакивали длинные цветные искры. Всходило солнце. Бледный шар его медленно выполз и покатился вдоль горизонта, не забираясь вверх.

— Какой задумчивый вид, — Лелька показала пальцем в солнце.

— Задумаешься, — улыбнулся Михаил. — Прорва работы. Растопи теперь это мерзлое царство.

Через полчаса солнце скрылось. Следом, как опадающие после танца руки, угасли лучи. Снег потускнел и постепенно начал пропитываться синевой.

Недалеко от выхода на лед трасса нырнула со склона сопки в долину Ольховой и потянулась по высокой террасе. Внизу лежала укрытая снегом река, и русло ее можно было определить только по сплошным зарослям ольхи на берегах, местами достигавшим четырехметровой высоты. Уникальная долина. Лежит рядом с морем, с его вечными ледяными туманами. Пурги вокруг бесятся. А сюда по неизвестным пока причинам, ни туманы ни ветры не попадают. Поэтому и вымахал ольховник. Деревья стояли недвижно, каждая веточка облеплена мохнатым слоем инея. Михаил включил фары, и в дальнем рассеянном свете иней засветился мириадами цветных блесток.

— Прямо как на елке! — восхитилась Лелька. — Новый год!

Трасса через широкий прогал выползла на противоположный берег. Прогал естественный. Михаил одобрительно кивнул, выгнал машину повыше и выключил мотор. Отсюда открылся вид на ледяные просторы океана. У горизонта бродили мглистые тени сумерек, слабо высвечивали огни. Во все стороны уходила гладкая равнина океанского льда. Только местами на ней торчали группки торосов. Михаил раскрыл дверцу, выпрыгнул на снег. Лед толстый, подвижек не было, значит, отдушин будет мало, нерпа уйдет далеко от берега. Белый медведь потянется за ней, следом песец.

— Тишина какая, — сказала рядом Лелька. Она набрала воздуха побольше и медленно выдохнула его. Раздался тихий шорох.

— Это и есть «звездный шепот»?

— Да.

— А что там за огни?

— Дорожники дочищают трассу на «Олений».

— А почему такое название?

— Там большой горный кряж и живут дикие олени. Много, — Михаил усмехнулся про себя: она еще в возрасте «почемучки».

Лелька перелезла снеговой барьер и, утопая в пушистом покрывале, пошла в ольховый лес. Закачались ветви, посыпался иней.

— Ой, а тут следы-ы, — таинственно протянула она. — Идите скорее сюда!

— Зайчишки, — глянув, сказал Михаил. — Веточки вот погрызли.

— А это? — она показала на узенькую, уходящую из ольховника в тундру канавку.

— Куропатка лакомилась почками: видишь, нашелушила. А потом побежала, да снег пушистый, проваливаться стала и помогла себе крыльями. Кто-то ее испугал.

— Наверное, вот этот «кто-то». Какие больше следы! Смотрите, прямо когти отпечатались, да? — Лелька заговорила шепотом.

— У-у, тут рыскал страшный зверь — росомаха! — в тон ей, таинственно ответил Михаил: — Герой легенд и сказок.

— Она правда страшная?

— Нисколечко, — Михаил засмеялся. — Необычная на вид — да. Эдакий медвежонок в пестрой юбочке, с боку на бок переваливается, носом в каждую кочку тычет. Любопытная Варвара. Но хитрая и умная. А реакция у нее — молниеносная.

— Я читала — росомаха вредная. Ее сразу убивать надо. Гадкое слово — убивать.

— Бумага терпит, а убийц, даже обученных на гуманитарных факультетах, еще хватает, — сказал Михаил. — В мои школьные годы в учебниках географии, например, писали, что саксаул, растущий в пустынях, — отличное топливо. Одна утилитарная характеристика. Так и закрепилось в памяти: саксаул — дрова. А позже увидел его цветущим — влюбился. Очень красивое дерево. Так и росомаха. Лет шесть назад в Правилах охоты нашей области было записано: «подлежат уничтожению в любое время года, а логово — разорению: волк, росомаха, крыса амбарная…» Вот такая была кампания, пока четыре года назад правила не изменили. Осознаем понемногу…

— Я люблю лес, и особенно полевые цветы, — сказала Лелька.

«Не надо, Гена, не рви их», — призрачным воспоминанием приплыл молящий голос. Это из болезни, из зыбких видений. Теперь разберись, что там правда, а что привиделось?

— Вот и иди учиться в лесной институт, — сказал он.

— Не хочу. Там деревья пилят.

— Ну, не на всех же факультетах пилят деревья.

— Все равно. Я хочу в университет… на ботанику…

В словах ее прозвучало столько трепета и надежды, что Михаил сразу понял: ему первому она открыла свою великую тайну. И он не стал ничего говорить, боясь стандартными похвалами «молодец», «отлично», «прекрасная специальность» — принизить волшебный процесс открытия в себе призвания. Лелька поняла это, бросила благодарный взгляд и больше к этой теме не вернулась.

В ночной мгле постепенно высветилась вереница пологих сопок, замыкавших прибрежную равнину. На боку одной вспыхнуло апельсиновое зарево, и из-за нее высунула кончик рога луна, плеснула на снег жидким серебром.

— А что там, за холмами?

— За холмами? О, там огромная страна с горами и долинами, с реками и озерами. Там сейчас спит в берлоге медведь Кэйнын, охотится лис Ятъел, следит за порядком сова Тэкыл, дремлет подо льдом Настоящая рыба, Лыгиннээн, голец. Там пасутся стада оленей, работают буровые бригады и прииски…

— Там среди осоки бродит цапля сизая Шух-шух-га… — напевно произнесла Лелька. Улыбнулась, опустила ресницы и продолжила: — Вы как Бунин. То есть, я хотела сказать, что вы видите мир, как он. Это, наверное, самый прекрасный дар природы…

Она отвернулась и опять стала смотреть на серебряные холмы, а потом показала пальцем на один из них: — Там огонек, видите?

— Как же это я забыл! Там живет охотник. В гости хочешь?

— Хочу! — не раздумывая сказала Лелька.

Они пересекли тундру по снежной целине прямо на огонек. Минут через двадцать обрисовалось темное пятно. Подъехали ближе, и пятно оказалось крохотной избушкой, сложенной из плавниковых бревен. Возникли две тени. Высокая ссутуленная — человека, низкая — собаки.

— Гости, стало быть, к нам, Братка, — сказал старый охотник Петр Степаныч, и в морщинистом, черном от морозов и ветра лице Михаил увидел радость. Тонкие пальцы стальными пружинами стиснули руку Михаила: — Как вовремя пожаловали-то!

Крупная черная лайка с белой грудью и в белых носках понюхала валенки Лельки и дружелюбно замотала хвостом: «Женщина? Добро пожаловать, женщина, вижу — ты добрая!»

— Братка, — сказал Михаил. — Здравствуй, пес.

Братка упер лапы ему в грудь и лизнул в щеку. Потом повернулся к избушке и гавкнул в сторону крыши. Там метнулась серебряная молния и застыла на коньке.

— Приятеля знакомит, — усмехнулся Петр Степанович.

На крыше сидел горностай, лучи невыключенных фар отражались в глазах алыми лучиками.

Братка отбежал к двери и повернул голову. Приглашал в дом. Петр Степанович, колхозный охотник-промысловик, жил в этой избушке лет пятнадцать. На центральной усадьбе или в Пээке появлялся редко, в основном летом. Короткие вылазки эти им считались за отпуск.

Внутренняя планировка избушки была типична для подобного северного жилья: справа и слева от двери нары, у самой двери печь из железной бочки. Между нарами, под крохотным, в наплывах льда окошком — стол.

Одним только жилье Петра Степановича отличалось от северных стандартов…

Лелька вошла, ахнула и зажмурилась. Стены избушки лучились, мерцали и горели калейдоскопом красок, которые в состоянии создать только природа. Желтый свет настольной керосиновой лампы трансформировался у стен и заполнял комнату лучами всех цветов и оттенков.

— Что это? — растерянно спросила она.

— А я и не предупредил, — сказал Михаил, — Открой глаза и смотри, это наша земля.

По полкам у стен были расставлены кристаллы пирита, образцы черного вольфрамита, куски обычного жильного кварца, штуфы галенита, турмалины, яркие куски сульфидных руд, друзы хрусталя. О хобби старого охотника знали все его друзья. Знали, что нет лучшего подарка для Петра Степановича, чем какой-нибудь новый камень. Основную массу собрал он сам на своем охотничьем участке и в летних отпускных маршрутах.

Лелька подошла к стене и робко взяла крупный кристалл пирита со штриховкой на гранях. Кристалл лил желтый блеск.

— Золото, да? — шепотом спросила она.

— Нет, — тоже шепнул Михаил. — Это серный колчедан: железо с серой. А у тебя, конечно, начинается золотая лихорадка? Смотри, это страшная болезнь… Да тут вроде праздник?

Он взял Лельку за плечи и повернул к столу. Стол был накрыт на две персоны. По бокам чистые тарелки, между ними в эмалированных мисках вареная оленина, жареная рыба, соленые огурцы и помидоры, капуста в брызгах масла и бутылка спирта. Стакан стоял только у одной тарелки. На желтом деревянном подносе посреди стола в потеках прозрачного жира солидно возлежал вяленый голец килограмма в четыре весом.

Братка заскочил на нары и чинно сел против тарелки, у которой отсутствовал стакан.

— Совесть-то имеешь? — покачал головой Петр Степанович. — Хозяин ведь. Гостей устрой поначалу.

Братка сконфуженно спрыгнул на пол и взвизгнул, уставившись на Лельку.

— Ой, какой умный!. — восхитилась она. — Лапочка ты моя! — Лелька обхватила пса за шею, подтолкнула назад к нарам, застеленным оленьими шкурами. — Садись, хороший, устроимся вместе.

Братка опять прыгнул на нары и сел у самой стены, за дальний край стола. Лелька, сбросив шубку, опустилась рядом. В избе было тепло, потрескивали в печи плавниковые полешки.

— Какой же у вас праздник? — спросила она.

— День рождения у Братки, — Петр Степанович достал еще две тарелки и вилки. Лелька восторженно уставилась на собаку:

— Поздравляю!

Пес протянул ей лапу. Лелька онемела от избытка чувств.

Крепким ударом Петр Степанович выбил пробку, налил стаканы.

— С приездом, значит, вас.

— Нет уж — за новорожденного, — возразила Лелька.

— И то, — согласился хозяин.

— Не ждали гостей, извиняйте, — сказал охотник. — Припас бы что полегче.

— Все чудесно! — запротестовала Лелька. — А что положить нашему юбиляру?

— Он все ест. Молодец.

Лелька положила ему и рыбу, и мясо, и огурец. Пес съел вначале огурец, потом принялся за мясо.

— А вы ко мне по делу али как?

— Завернули на огонек, — сказал Михаил. — Зимник ездил смотреть. Ольховую.

— Понимаем, — охотник одобрительно кивнул. — Я дорожников видел, тоже упредил, да и место подсказал… Еще по чарке?

— Я — пас, — сказал Михаил. — Ехать еще.

— Ох и наелась я царской рыбы, — Лелька встала. — Погуляю вокруг, посмотрю. Братка, пошли к горностаю.

— В бега, что ли, собрался? — спросил Петр Степанович, когда она вышла. — А, Михайла? Ты не удивляйся, народ ездит, вести возит.

— Собирался вроде, — Михаил вздохнул. — На материк, потолки белить по стройкам. Работка бездумная, легкая. Кистью.

Петр Степаныч достал пачку махорки, скрутил цигарку. Михаил тоже оторвал кусок газеты, закурил. Терпкий дым резанул горло, колыхнулись мерцающие стены. Давно не курил.

— Кто тебе сказал о бездумности? — спросил охотник. — Та кисть тоже в руки не дастся по-настоящему, пока не заберет душу. Али у тебя их две?

— У многих две, — сказал Михаил. — И живут припеваючи. Истина?

— Истина, — согласился охотник. — Только преходящая. А вечную ты, кажись, не уразумел еще. Вот послушай. Я родился-то на Алтае, после школы пошел к геологам, их там тьма была. Вначале рабочим, потом зачислили коллектором: начальник увидел, что тайгу и камень люблю… Хожу в поле, значит, и два и три года, и вдруг вижу — тяжко. В камень вроде влез, а душу его ухватить не могу — силенки не те. Учиться надо. Решил. А тут опять весна и поле. Вернусь, думаю, — пойду в техникум. Ан подвернулся случай. Он нас всех караулит и каждую твою слабость тут же — против.

Значит, приехал к нам откуда-то из Сибири новый геолог. Иду я с ним раз в маршрут. Дело к вечеру, стрельнул пару куропаток на ужин, да приотстал, пока разыскивал. Слышу, впереди выстрел. А был у него карабин, значит — не по мелкой дичи. Догоняю, действительно — лось. Шестилеток, махина. И режет мой маршрутный начальник ему бок и аккуратно — отдать должное — извлекает печень. Не впервой, значит. Во, говорит весело, ужин!

А я смотрю на зверя, и тоска из сердца сочится. Куда его денешь? На полста километров ни одного человека. И зачем ты, бедолага, подвернулся этому дурню, думаю. Ладно, у него ума в башке нету, ты-то умен таежным умом, остерегся бы. Про себя, конечно, размышляю: начальству, ясно, говорить таких слов не положено. Оно чем мельче, тем больше о себе представляет. Смолчал, в общем, да.

Ну, отшагали еще часок, устроили ночлег. Ставлю я в котелке куропаток, а он сует мне печень: давай, жарь. Говорю: я ее не ем, сами жарьте. Тогда он шелушит прутики, сажает печень кусками и тычет вкруг огня. Стрелять-то может, а с готовкой, значит, не обучен: какая в пламени жарка, угольки нужны. Слизал у него огонь ужин, обчернил гарью. Попробовал — хрустит. И швырнул он те лозины в кусты и лезет в котелок за куропаткой…

По сию пору не знаю, как у меня вышло… Сорвался, да… Мелькнул лось перед глазами, ум застил. И я, уж не глядя на чины, моего маршрутного начальника сначала по одному уху, потом по второму. Он к карабину, так я еще… В огонь он рукой попал, малость пальцы обсмолил.

Начальник партии пытался отговорить его на базе, да куда там! И отправили нас в город. А там суд. И дали мне год по статье сто девятой, часть первая кодекса. А ему штраф за потраву.

Вышел я: не поверишь, до чего стал пугливый. Забросил планы и махнул, куда подальше. Мыкался по углам да выбирал, что потемнее. Потом сюда попал… И все думал, что на стороне забудется… Ан не вышло.

Петр Степанович умолк, и взгляд его уперся в сверкающую стену.

Вот, оказывается, откуда история этих камней. Теперь и разберись, где тут хобби. Прав, конечно, старик. Любое дело, если делать его честно, душу требует целиком.

Но одна отдана, а второй быть не должно. И, наверное, не с жиру и не от разгильдяйства многие иногда всю жизнь меняют профессии, мечутся по стране, интуитивно ищут то место, где могут выразить себя до конца, потому что живет в каждом человеке призвание, да не каждому оно о себе заявляет открыто. И родители частенько его в ребенке не видят, и сам он топчет его годами в погоне за ним же. Мне повезло, чуть не со школьной скамьи открылось. Лельке вот вроде тоже. А с Геной уже посложнее…

— Я ведь к чему припомнил, — сказал старик. — Случай — он завсегда тут как тут, его любимое дело — пробовать нас на прочность. А мало тебе моего примера, возьми недавний, Михеева. Только для вашей работы и создан был человек, да сам себе запятую и поставил. Опять же, через случай. Я тогда рядом оказался, видел. Старинных браконьеров поймал он тогда на речке Тайкуль. А они ему и запели: силен ты, инспектор, да могуч, нигде от тебя не скроешься. Восхищены мы таким твоим талантом и давай выпьем по стакану за твои успехи, а потом вяжи нас, раз попались. Умная компания была. Ну и принял Михеев стакан, в шутку вроде бы. Лихо так: мол, за погибель браконьерского племени! А позже слышу, у него это стало вроде уже и обычаем. И залюбовался парень сам собой в своей работе. Последний раз встретил его у костра, с полным стаканом из браконьерской бутылки в руке, речь держал: вы, говорит, сами научили меня вашего брата ловить, чем и прославили. Пью за ваше здоровье, дорогие учителя, чтобы племя ваше не кончалось для роста наших премиальных. Договорился. Еще и стихи про царя Петра и шведов зачитал. В общем, не работа уже, а игра в бирюльки. Ну, думаю, горит парень. Пошел в райисполком, там тогда Железняк секретарем сидел, так он руками замахал: «Лучший работник, а ты на него такое!» А через полгода сняли «лучшего работника». И повел его этот браконьерский стакан по углам и закоулкам, пока не сгинул бывший инспектор в его омуте.

Конец истории проходил у Михаила на глазах. Михеев храбрился, сдавая дела. Плевать, я и тракторист, и машинист. Меня и на дизельную станцию зовут и на любую полярку.

Год прыгал Михеев туда-сюда, а потом запил по-настоящему, по-черному, и действительно сгинул. Только осталась память легендарная об инспекторе, от которого нельзя было спрятаться. Да, на полярки и на дизельные станции зовут тебя люди. А сердце? Где он, Михеев, сейчас?

 

Вторая вечная истина

Мария Гавриловна охала и каждые пять минут звонила по только ей известным телефонам, пытаясь отыскать единственную в поселке машину-такси. У двери как в солдатском строю застыли чемоданы и сумка.

Уезжала Лелька, птичка-невеличка.

— Бросьте вы бесполезное занятие, — сказал Михаил. — Поедем на автобусе, мы с Геной поможем. А пока давайте пить прощальный чай, время еще есть.

— Мне не хотелось обременять вас, — ответила Мария Гавриловна и, когда он посмотрел на нее удивленно, смутилась и добавила: — Ну, отрывать от работы и все такое…

— Чепуха, — бодро сказал Генка. — На нас можно возить водовозку! — Он только что явился и сунул в стакан букетик синих подснежников. Лелька потрогала лепестки и глянула на него.

Мария Гавриловна разлила чай. Все замолчали. Только позвякивали ложки и стаканы.

— А что мы сидим, как в келье? — наконец спросил Генка. — Для чего этот агрегат? — он придвинул к себе «Спидолу». Зазвучали обрывки английской, японской, испанской речи. — Весь мир в вашем доме, — сказал Генка. — А вот «Маяк», как раз то, что нужно для бодрости духа. — Он чуть довернул ручку. Мужской голос закричал:

Ла-ла-ла-ла! Я живу мечтой одной: Ты моей мечтою стала. Стала ты моей весной!

Михаил подошел к чемодану, стал подтягивать ремешок.

Щелкнул переключатель, и опять стало тихо.

— А знаете, как о том же сказал Блок? — спросил Генка и, не дожидаясь ответа, прочел:

Твои шаги звенят за мною. Куда я ни войду, ты там. Не ты ли легкою стопою За мною ходишь по ночам? Не ты ль проскальзываешь мимо. Едва лишь в двери загляну, Полувоздушна и незрима, Подобна виденному сну…

Он читал и смотрел на Лельку, а та сидела, уткнув подбородок в переплетенные пальцы рук, прикусив нижнюю губку, и ее растерянный взгляд метался по комнате.

На остановке Генка пропустил всех в автобус, подал вещи и остался стоять на пыльной щебенке.

— Заходи, — сказал Михаил, продвинув чемоданы.

Генка отрицательно мотнул головой, повернулся и пошел в поселок, через улицу, к берегу океана, где на серые галечные пляжи плескали первые волны и пахло лечебными травами.

— Что с ним? — Михаил повернулся к Лельке. Та опустила глаза и пожала плечами.

* * *

Вещи приняли прямо с автобуса в бортовую машину и повезли к самолету. В зале ожидания Мария Гавриловна куда-то исчезла, и Михаил с Лелькой остались одни в толпе. Между ними стояла голубая сумка с надписью «Аэрофлот».

В сердце Михаила вдруг заметались тревога и печаль, а отчего, он никак не мог понять. Ну, улетает птичка-невеличка, так надо только радоваться: еще один хороший человек входит в мир. Так в чем дело? Почему нет радости?

— Я напишу, — сказала Лелька. — Как только доберусь. Можно?

— Безусловно, — сказал Михаил. — Как общежитие, как экзамены.

Может быть, тревога от звонка Папы Влада? «Инспектор, тут Дима приехал, перед обедом будем в твоем офисе, готовь коньяк». Что там интересного привез Дима?

— Я все напишу…

— Конечно. Мне будет интересно.

Кругом все интересно, голова кругом. Что может быть интересного для меня в ее письме? Восторги по поводу новых подруг, факультетские новости, старые легенды из жизни альма матер… Бог мой, как давно это было… Что там у Папы с Димой?

— А летом приеду на каникулы… Не верите? — Она глянула в глаза, и Михаил увидел наконец ее растерянность и ужас.

Господи, совсем ребенок, и такая дорога, а я о Папе с Димой, вот чертова работа, баран толстокожий, обругал себя Михаил и тут же весело воскликнул:

— Конечно приезжай! Я отвезу тебя в тундру, покажу одну долину. Там сплошь растет красная смородина. Огромная, красная от ягод долина. А по ней лазят медведи, урчат от удовольствия, и тоже красные от сока. Представляешь: красные медведи! А пока грызи науки, время сейчас такое, без них ни в какую долину не по…

— Не надо так! — отчаянно перебила она. — Я серьезно…

— Внимание! — прозвучал женский голос. — Объявляется посадка на рейс, следующий по маршруту…

— Мне, — отрешенно выдохнула Лелька.

— Ах, какая я растеряха, какая растеряха! — подбежала Мария Гавриловна. — Оставила сумочку в автобусе и ищу, ищу…

В глазах ее блестели слезы, и руки, прижимавшие сумочку, тряслись крупной дрожью.

— Иди сюда, Елена, иди: мне надо что-то сказать, — она враждебно глянула на Михаила, схватила Лельку и повела на улицу.

Михаил взял сумку «Аэрофлот» и специально отстал, чтобы не мешать последним наказам матери. Взвинчена, конечно, Мария Гавриловна, первый раз расстается с дочкой.

У ступеней аэропорта пофыркивал голубой автобус, И пассажиры, теснясь в дверях, занимали места. Мария Гавриловна все говорила Лельке, приближаясь к задним дверям автобуса. Лелька уже стояла на подножке и кивала матери, а поверх ее головы искала что-то глазами. Дверь наконец со скрежетом лязгнула, оттеснив Лельку в глубину автобуса, и тут она увидела Михаила и, крича что-то, застучала в стекло. Автобус двинулся, и оказалось, что Михаил и Мария Гавриловна только двое провожающих. Ни одного человека рядом. Весна: летят отпускники, семьями, прощаются с друзьями еще на приисках.

Гудел, прогревая моторы, самолет. Автобус подполз к нему, и по трапу стали подниматься маленькие фигурки. Лельку они не заметили — разве разглядишь на таком расстоянии? Она растворилась среди людских фигурок и могла оказаться любой из них.

Мария Гавриловна заплакала. Хорошо, пусть выплачется, это снимет нервное напряжение.

Самолет взлетел, сделал широкий круг и исчез на западе.

Так что же привез с «Ичуньского» Дима, Человек Дела?

— Я рада, что она улетела, — неожиданно сказала Мария Гавриловна. — Ведь вам уже тридцать, а она совсем еще ребенок.

— О чем вы? — удивился Михаил.

— О моей девочке, — у нее снова сверкнули слезы. — О ее первом чувстве.

— Да вы что?! — похолодев, с ужасом сказал он.

— Ох уж эти мужчины. Вечно они не видят главного… Не обижайтесь, Миша, я мать. А у нее мой характер. Поэтому я так боялась последнее время. Ведь я однолюб. С тех пор, как рассталась с мужем, не могу заставить себя вновь… Он был торговым моряком и погиб во Вьетнаме. Там бомбили причалы… Но теперь она улетела и вдали, я надеюсь, все пройдет. Должно пройти, — добавила она шепотом, полным отчаяния и сомнения.

 

Предопределенная случайность

Фотография делалась в ненастный день и была серенькой, но Михаил сразу узнал Сучкова. Он стоял на фоне того балка. По стене, на гвоздях, густо висела рыба. В одной руке Сучкова ружье, в другой — убитый гусь. Классический браконьерский снимок: вот какой я добытчик! Шипите от зависти!

— Он, — сказал Михаил и опустился на стул.

— Григорий Долгун, Гриня, — сказал Дима. — Тракторист с одного из участков нашего прииска, что в тридцати километрах от «Ичуньского». Два раза судили: первый на материке, сидел три года. Второй тут, тоже за драку, но отвертелся, получил условно. В компании с ним тракторист, бывший мастер, изгнанный за пьянку, третий тоже механизатор и тоже откуда-то за пьяные дела. Рыбаки-кооператоры: общая снасть, балок, выручка поровну. Рыбу сдают в палатку на своем участке, там Гринина подружка шурует. Слух прошел: уезжает Гриня, вызов ему Редько прислал.

— Где он сейчас?

— После отзыва из депутатов умотал на север Якутии.

— Угу… А участок, где Гриня, как называется?

— Да он, если официально, и не участок, — Дима почему-то застеснялся. — Так, небольшой полигончик с хорошим содержанием. Два агрегата… Ну, на всякий случай…

— Карман, — кивнул Влад. — Заначка. Государство обманываете, Вельзевулы!

— А куда денешься? — Дима поднял руки. — План надо давать?

— Понятно, — сказал Михаил. Он слышал, что горняки частенько держат в секрете, про запас, небольшие полигоны с содержанием металла с песках выше всяких легендарных клондайков. Затормозит выполнение плана непогода или технический просчет, они из такой заначки двинут полсотни кубов, промоют — и план в ажуре. А поскольку полигон секретный, техника и народ проходят по другим, официальным участкам, хотя живут и работают бог знает где. Найди их по тысячам распадков. Вот и еще один факт для докладной, отношения, вроде бы к охрана рыбных запасов не имеющий.

— Сердитый парень, — ткнул Влад в фотографию. — Милицию надо.

— А он сейчас по букве закона ни в чем не виноват, — сказал Михаил. — Докажи, что ловит не по правилам, что торгует… Надо ждать выезда в тундру.

— Будет выезд, — сказал Дима. — У Долгуна десять дней отгулов. Подал заявление со следующего понедельника.

— Значит, поедет в пятницу, два дня терять не будет… — прикинул Михаил. — Узнать бы маршрут… А, Дима?

— Я не господь бог Саваоф, — усмехнулся Дима. — Но есть информация, что весной они нашли какую-то речку в горах, к западу от прииска. Рыбы в ней больше вроде, чем воды. Вот все, что знаю.

— Тинтинин, — кивнул Михаил. — Больше не осталось, от «Ичуньского» близко богатых рыбой рек. Нашли, стало быть… А ты, Дима — и господь бог и комиссар Мегрэ.

— Тогда моя миссия выполнена! — Человек Дела напыжился и посмотрел вокруг победным взглядом. — Требую принять в небесный штат! Вместе будем творить чудеса!

— Хм… Если бы не ваши горняцкие хитрости, мы бы его еще зимой нашли, — сказал Михаил. — Так что гордиться особо нечем, хотя я тебе очень благодарен. Это правда. С горчинкой — но тут уж…

— Да, — сказал Папа, — государство обманывали, заодно преступника, не ведая, но укрывали. Выходит, причитается тебе, как у классика: медаль и пуля.

— Государственные интересы… — неуверенно начал Дима, но, словно ждал этого умопостроения, Папа закричал радостно:

— Государственные?! Откуда вы такие лезете, братцы?! Как лихо свои шкурные подтасовываете под государственные! Чтобы премию вовремя, да побольше, — вот и все ваши интересы. А государственные — это когда металл побыстрее в золотокассе да бандит пораньше за решеткой. А вы и то и другое в заначках держите. Эх, нар-род, как же вы легко последнее время в деляг обращаетесь… Когда едете?

— Сегодня среда? Завтра с утра. Караева надо попросить, пусть радист следит на связи, да насчет вертолетов узнать.

— Геологи сейчас и днем и ночью летают, партии вывозят… Поехал бы я с тобой… — Влад вдруг сморщился, затосковал. — Собираюсь, собираюсь… Вчера во сне видел: сижу у лунки, поземка тянет, рассвет ниточкой. А на крючок транспортерную ленту зацепил, мотаю вместе с леской, а ей конца нет… Проклятая работа — важнее жизни стала…

— Это неумный человек придумал — «стала», — сказал Михаил. — Она всегда была такой. И не важнее жизни, а во имя ее. — Он помолчал, глядя в усталое лицо Папы, и нежно добавил: — Вернемся, поедем отдохнуть, пока навигация не началась. Готовь недельку из отпуска. У меня тоже есть заначка — пальчики оближешь. Так и быть, открою, готовь спиннинг и леску миллиметровую. У костерка посидим, дымок понюхаем. Он здорово душу промывает.

— А я? — печально спросил Дима, — Имею отпуск за три года — куда его одному?

— Возьмем блюстителя «государственных интересов»?

— А что он умеет делать?

— Костер могу топить…

— Костер жгут, — важно сказал Влад. Минорный нюансик у него в лице и голосе улетучился: — Топят печи… Хорошо, возьмем. Кто-то должен его воспитывать, а, инспектор?

— Согласен с одним условием, — сказал Михаил. — Мы тут докладную в верха задумали, так сказать — «Слово и Дело». Так вот нужен хронометраж с прииска на один выходной день: сколько государственного транспорта выехало в тундру с рыбаками и охотниками, без соблюдения положенной процедуры выезда. По единицам: трактора, машины, вездеходы. Потом горючее просчитаем — это несложно. Согласен? Внештатные инспектора полностью в твоем распоряжении, их на «Ичуньском» уже двадцать четыре.

* * *

По коричневой от размытых торфов воде неслись белые и голубые льдины. Свободный поток летел стремительно, брызгал на перекатах рыжей пеной. В тундре парил нерастаявший снег, нагретый воздух дрожал и переливался яркими бликами над полосами полярной березки, над пожухлыми коврами желтых трав по болотам, над сиреневыми развалами гранитных глыб.

Генка остановил машину перед крутыми стенами распадка. За двое суток они поднялись почти в самые верховья. Берега речки Тинтинин были пусты.

— Опричника сюда, сразу бы нашел, — сказал Генка.

— Чего же не взял?

— Занят с ребятами в «Голубом патруле». Уток на поселковом озере охраняет. Двух бичей с мелкашкой уже заарканили, но одну стрельнуть успели. Там теперь семь штук осталось, так пацаны ночные дежурства ввели.

— Кто ему такое имя прицепил? — усмехнулся Михаил.

— А ребята с урока истории вынесли. Они параллели четко проводят… Да… Так где будем искать наших разбойничков? На Ледяной их нет, факт.

— Шли-то мы по одному берегу, попробуем в обратную сторону зигзагом. След, если по кустам, трудно увидеть.

— Давай, — Генка развернул машину. Они ползли от борта к борту долины долго, и только глубокой ночью Михаил сказал:

— Вот они.

Справа, перед капотом, на голубовато-зеленых полосах ягельника виднелись четкие следы траков, перекрытые отпечатками полозьев балка.

— Это туда, — сказал Генка. Погнали машину дальше, пока не уперлись в крутой борт долины. — Обратно нет.

— То, что надо, — сказал Михаил. — Все на месте.

След трактора с балком привел к ручью метра в три шириной и дальше пошел вдоль его берега, в верховья.

Посмотрели по карте: ручей вытекал из озера Ледяного.

— На озере, — кивнул Михаил, — Оттуда сейчас голец и хариус скатываются после зимовки. Двигаем.

— Не удерет снова? Услышит мотор… Лови его в горах.

— Да-а, — согласился Михаил. — Не подумал… Значит — что?

— Пешочком надо, — Генка тряхнул длинными волосами, и глаза его весело засветились: — Скрадом.

— Правильно, Гена, — Михаил кивнул. — Но с оружием осторожней.

— Не маленький, — буркнул Генка. Достал из рюкзака солдатский ремень, пристегнул и перевел кобуру за бедро. — Обучен.

— Хорошо. — Михаил помолчал и подумал, что пришло время доверить помощнику первую роль. И он сказал:

— Вот глянем, как ты обучен. Командуй.

Генка удивленно уставился на него. Михаил глаз не отвел.

— Уг-гу… — Генка понял. В голосе его что-то хрипнуло, он покашлял. Потом ухватил скобу над дверью, выдернул из щитка ключ зажигания и легко прыгнул на затянутую ягелем щебенку:

— Пошли.

* * *

За вторым увалом они услышали постукивание и увидели трактор. Двигатель колотил на малых оборотах, в кабине никто не сидел. Михаил остановился у дверцы, а Генка пошел вокруг и сказал оттуда, где крепится бак с горючим:

— Рыба. Смотри-ка — целый мешок.

Михаил открыл дверцу. В лицо вытек клуб горячего, сырого, пропитанного машинным и сивушным маслами воздуха. Водитель лежал на сиденье. Под щекой шапка. Конопатую, цвета старой меди лысину обрамляет легкий седоватый пушок. Тоже из небесного сословия? — усмехнулся Михаил… «По образу и подобию»… Спит. Михаил потряс его за плечо. Человек медленно вывернул голову, и с помятой физиономии глянули мутные глаза. Увидев незнакомца, человек приподнялся на руках, сел.

— Инспекция рыбнадзора, — сказал Михаил стандартную фразу. Разве мог он помыслить, что чуть не предъявил сию «визитную карточку» в последний раз.

Парень задергал бессмысленно руками, выключил двигатель трактора, двинул ногой какие-то железяки, потряс головой и наконец уставился на Михаила уже осмысленным взглядом. Веки зло сузились, похмельная опухоль как-то стекла с лица, оно вытянулось и отвердело.

— А-а-а, Комар… Все зудишь по тундре, не боишься… — он опустил правую руку куда-то за ноги, к полу.

В секундной тишине Михаил услышал шаги Генки с той стороны трактора, увидел, как вертанулась на второй дверце ручка и она стала открываться, но в ту же секунду водитель из-за коленей выдернул ружье и заорал высоким пронзительным голосом:

— Жри-и-и, сука!

В лицо Михаилу пыхнул серый дым, он ощутил удар в грудь и успел услышать еще один, непонятный, шипящий звук:

— Ш-ш-шшфф-фух!

Мир крутанулся, и, когда Михаил стал падать, он погас. Звуки и свет — все пропало в черной тишине, вязкой и блестящей, как растопленный гудрон. Но постепенно из этого черного блеска вылился новый свет, и Михаилу открылся странный завораживающий мир. Неба не было, земли тоже. Во все стороны громоздились горы, по ним прыгал ручей и моляще распевал призрачным тонким голосом:

— Вста-вай! Вста-вай!

Воды ручья опоясывали скалы и утесы, текли вверх на стеклянные вершины и оттуда вновь прыгали вниз и все пели и пели только одно слово, но оно с каждым кругом грубело, а голос становился как будто знакомым. И когда Михаил окончательно узнал этот голос, он открыл глаза.

Генка увидел, как шевельнулись его веки, с коленей упал на спину и долго выдыхал словно закаменевший в груди воздух.

Михаил тоже вздохнул, ощутил боль в груди и поднял руку.

— Не щупай, — сказал Генка. — Нет там дырки. — Он сел и катнул на ладони перед лицом Михаила свинцовый кругляш: — Вот, подобрал на память. Заряд самодельный, патрону сто лет да три дня в стволе, в сырой кабине, жара… Давай, помогу встать. Шок у тебя был от удара.

Михаил поднялся. Ноги держат. Пощупал грудь. Болит. Тут вот, слева от второй пуговицы, на ватнике. Спасибо, телогреечка, российская одежка, сработала за панцирь. А запах-то! Протухшая кислятина. Порох так пахнет старый, отсыревший, когда не сгорит, а истлеет… Да-а… Неожиданно многовато стрельбы с этим затянутым делом. И впереди еще… Порох, порох… — Слух поймал мелодичный звон ручья. — и тебе, водичка, спасибо, вовремя ты его подмочила. Должник я твой.

Михаил посмотрел вокруг и у трактора на полушубке увидел связанного «козлом» — руки сзади притянуты к ногам — стрелявшего в него парня. Во рту кляп, конец капронового линя намотан на фаркоп.

— Точильщик, — сказал Генка.

— Не слишком ты его? — Михаил подошел и выдернул кляп.

«Точильщик» сплюнул несколько раз и сказал:

— Ну, падлюки, погодите! Шибко тебе, Комар, повезло, но все одно — дозудишься: бог, он троицу любит. На тебя не только мой жакан накатан. Авось чей поймает. Думаете, Максимыча повязали, дак все? Не-е, у него дружков закадычных много… — Он сильно втянул воздух и визжащим голосом завопил:

— Ребя-я-яты-ы-ы!

Генка выхватил из руки Михаила кляп и сунул в открытый рот. Парень захлебнулся, замычал и, выгибаясь, застучал по гальке головой.

— Необъявленные войны — самые жестокие! — яростно оскалился Генка. — Они могут стрелять, резать, бить… Пусть прочувствует, что и мы всерьез. А иначе и быть не должно — Земля за спиной. — Он снова наклонился, выдернул из кобуры револьвер и резко ткнул стволом в скулу «точильщика»: — Попробуешь развязаться — догоню и кончу. Слово.

* * *

Тихие плесы ручья переменились быстринами. Берега, чуть приподнятые над заболоченной, с частыми моренными грядами тундрой, заполонила полярная березка.

— Хариус, — сказал Генка, приглядевшись к воде. Стайка небольших рыб метнулась с переката в бочаг. На темных телах около голов Михаил успел разглядеть светлые колечки.

— Объячеена рыба. В сети побывала, сорвала чешую, но проскочила. Двухлетки. А крупной не видно. Плохо.

Они пошли дальше. Стайки стали встречаться густо, но вся рыба была одной величины, точно откалибрована. Да тут и не трудно откалибровать: ставь у выхода из озера сеть — весенняя рыба сама полезет, инстинкт погонит. И ни одной зеленой спины — нет гольцов. Наверное, уже все в бочках да на вешалах. Неужели опоздали? Сегодня только воскресенье. Да, разворотлив Гриня. Успел забрать крупную рыбу, производителей. А мелочь налим доберет, ему теперь некого бояться. И оборвана цепочка… но почему трактор в поселок всего с мешком рыбы? Нет, что-то не так…

Моренные холмы приблизились к ручью и повисли крутыми песчаными склонами, из которых торчали шлифованные древними ледниками бока валунов. Образовалось ущелье, в нем загудел ветер. Берега ручья поднялись, встали высокой террасой.

Генка и Михаил вышли из-за очередного поворота и увидели озеро. Ледяная гладь раскинулась километра на четыре, до сверкающих розовых вершин заозерной цепью сопок. Рядом, между всплывшим озерным льдом и кочкастым берегом, лежала полоса чистой воды. На террасе стоял балок, над трубой колыхался горячий воздух.

— Тут, — выдохнул Генка.

Они огляделись. Людей на улице не было. В берегах ручья с двух сторон торчали колья. Стальная арматурная сетка, привязанная к ним, перехватывала ручей наглухо. С озерной стороны, уткнувшись в сетку головами, стояла рыба. Здоровые могучие гольцы, крупные хариусы. Все пространство ручья между озером и сеткой, метров тридцать, было забито рыбой. Плотно, почти как в бочке. Вернуться в озеро не может — не пустит инстинкт, а «рыбачки» не успевают, видно, обрабатывать. Ждет рыба, когда поволокут ее на берег, распотрошат, распихают в тару, развешают на стены и поедут домой, довольно подсчитывая будущую выручку, оставив за спиной еще один погибший уголок планеты…

— Идем, — сказал Генка и, расстегнув кобуру, первым полез к балку. У боковой стенки его стоял стол, залитый черной кровью, рядом алюминиевый бачок, полный рыбьих потрохов. Стена балка густо увешана распластанными рыбьими тушами. Под ней, задвинутый к полозьям, желтоватый деревянный ящик в черных печатях. Михаил осторожно поднял толстую крышку. Аммонит. Круглые длинные патроны в малиновой обертке. Михаил опустил крышку, пошел дальше. У входа в балок — мешок с сетями и отдельно, на колышках, — невод. Большой браконьерский набор. Михаил поднял голову: над дверью два крыла — ворона и полярной совы.

— Долетался, «голландец», — Генка потянул дверь и первым шагнул в балок. Михаил следом. В нос ударил смрадный дух пережженного человеческим организмом табака и спирта. Против двери на замызганных матрацах, расстеленных по широким нарам, свистели и храпели в два голоса люди в голубом теплом белье. Торчали грязные ступни ног с налипшим мусором. Михаил сразу узнал левого: «Сучков Филипп Матвеич» — Григорий Долгун, Гриня. Вот и выплыл кончик вившейся год веревочки.

— Этот, — Генка усмехнулся и кивнул на правого, — приятель «точилы».

Что-то стукнуло в сердце Михаила, и там зазвенела высокая нота, перекрывшая нервное напряжение последнего часа. Он придвинулся ближе, глядя в опухшее, с фиолетовыми глазницами и черными пятнами пены в углах губ, лицо, заросшее неухоженной, клочкастой бородой… А если без нее?.. Ну… Ну!.. Михе-е-ев. Господи, конечно — он… Да что это такое, а? Михеев!

— Ножички на всякий случай, — Генка вытянул из кучи одежды один брючный ремень, потом второй. На них в самодельных алюминиевых ножнах болтались самодельные финки с наборными рукоятями: — Зубатые пацаны.

Михаил, часто дыша, выпрямился. Эх, Михеев, гроза браконьеров, бывший инспектор рыбнадзора…

Он качнул головой и отошел к столу.

Понятно, почему храпят: на столе две бутылки из-под спирта, одна пустая, вторая не допита на треть. Рядом рыба, банка говядины, кусок сливочного масла килограмма в три, осыпанный горелой махоркой, с воткнутыми в оплывшие бока окурками. Свинского в тебе раньше ничего не замечалось, Михеев. Ловко она тебя окрутила, поганая посудина. Какая жалость. Крепко отвечать будешь.

— Улов обмывали, не выдержали, — сказал Генка. — Сейчас их ломом не поднимешь.

Над столом, как и в прошлом году, пятизарядка двенадцатого калибра. Михеева, наверное. Рядом курковая тулка, два полных патронташа. На широкой полке ракетница, пачки патронов, коробка. Михаил взял коробку. Электродетонаторы. Он нагнулся. Под столом моток проволоки-звонковки, на нем индукционная взрывная машинка.

— А это не на рыбу, на нас, — Генка показал ракетницу. В ее широкий ствол был вставлен кусок от ствола малокалиберной винтовки. Тускло блеснула шляпка гильзы. Генка осторожно поддел ее ножом, поймал вылетевший патрон и сунул ракетницу в карман.

— Оружие и боеприпасы на улицу, — сказал он. — Так?

— Согласен, — кивнул Михаил.

— Подвезло нам и там и тут, — вдохнув за порогом чистый воздух, сказал Генка. — Бывают же в жизни такие случайности… А все равно жаль, что тут без боя…

— Ну, ну, витязь, — притормозил Михаил и, помолчав, задумчиво сказал: — Эти случайности, видно, были предопределены. Гена. Их образом жизни, нашей работой и работой людей вокруг.

— Скорее всего так… — Генка покивал. — А теперь я к вездеходу, у меня ноги длиннее — быстрей добегу. Выхожу на связь и прошу у геологов ближайший вертолет. Потом гружу «точилу» и гоню машину сюда.

— Все четко. Гена. А радисту скажи, пусть на всякий случай запишет: Долгун тут и… Михеев.

— Михе-ев?! — Генка разинул рот и забыл закрыть его от удивления. Наслышан легенд о бывшем инспекторе.

— Да, — сказал Михаил. — Тоже вроде бы случайность, но за ней железная предопределенность… Кстати, это он тогда тебе синяки у баржи ставил. А я из-за бороды не узнал. Чистюля был…

— Надо же: сам Михеев! — Генка подумал. — Тебе тут одному…

— Они уже без зубов, — сказал Михаил.

— Э-э, шеф, где растут у таких зубы — не всегда известно. Подожди, — он подскочил к балку и исчез за дверью, но тут же появился с амбарным замком в руках. Глазастый, одобрительно улыбнулся Михаил. А я вот замка не заметил.

Генка запер дверь и сунул ключ в карман:

— Теперь буду хоть чуть спокоен: никаких у тебя нежелательных контактов, а матюки можно слушать и через стенку. Жди, шеф!

Нет, не ошибся я тогда у разбитой баржи, подумал Михаил. И школа промахнулась, а я… Ну, Комаров, стоп. А что — стоп? Можно чуть и похвалить себя, никто же не слышит. Сколько их с невыявленным школой призванием бегают с места на место? Не от хорошей жизни бегают. А рядом, за углом, в подворотнях у винных отделов — волчьи стаи опустившихся мужиков, а в отделах кадров настороженные взгляды: летун. Вот и выдумывают для самоутверждения титулы, наподобие «свободного строителя монументов», защищаются ими от ударов судьбы. Перед людьми, вслух, защищаются, а в подушку клянут ее, эту самую судьбу, и все титулы, пока не наткнутся на то, для чего рождены, не вцепятся руками и сердцем, не задрожат от счастья находки и не заплачут от горя по утерянным годам. Шагай, Гена, шагай… А свобода… Свобода обязывает.

Михаил проводил его взглядом и спустился к ручью. Выдернул кол на одном берегу, потом на втором, выволок стальную преграду на берег. Но рыбы стояли все так же: за время пребывания в этом «садке» у них выработался рефлекс, зафиксировавший в сознании — дальше дороги нет.

— Есть, есть, она всегда есть! — Михаил опустился на колени и подтолкнул метрового гольца. Тот двинулся вначале от толчка, но от движения автоматически заработал хвост, шевельнулись плавники, широко раскрылись жаберные крышки. Рыба чиркнула носом по поверхности воды, ухватила глоток сырого пьянящего воздуха, согнулась дугой, хлопнула хвостом и, стремительно выпрямившись, пошла вниз по течению. Остальные вначале единицами, потом плотной массой заскользили следом, забили хвостами, запрыгали через спины друг друга. Вода забурлила, ручей весело плеснул на берега упругие волны.

— Чифи-фир! Фир! — возбужденно закричала с террасы евражка.

— Ки-и-и! — приплыл из воздушных глубин голос орлана.

— Ка-а-ха-ха-ха! — радостно завопили чайки.

Михаил полез на верх морены. Оттуда открылась рыжая в сизой дымке тундра, розовая поверхность льда, невесомые, плавающие в утренних туманах холмы. И он впервые физически ощутил себя частицей древнего и бесконечного во времени мира. Ему показалось, что озеро, горы, льды, бесчисленные косяки рыб и закричавшие над ними птицы широким потоком вливаются в его жилы, заполняют сердце, сознание, каждую клетку тела.

А рыбы шли и шли, и конца не было этому движению.

Спешите, спешите, вас ждет океан, вы его часть, вы часть Земли, вы часть Вселенной, вы часть нашей общей бессмертной плоти!