«Овца родила льва!»

Вечером 12 декабря 1553 года обитателям замка По, расположенного в живописнейшей местности у северных склонов Пиренеев, было не до любования красотами, открывавшимися из окон этой старинной феодальной твердыни. Все их внимание было приковано к доносившимся из большой залы крикам роженицы, Жанны д’Альбре, дочери местного владетеля — короля Наварры, герцога Фуа, графа Беарна, Альбре, Бигорра и Арманьяка Генриха д’Альбре, — и супруги герцога Антуана Бурбона. Младенцу, появления на свет которого ждали с таким волнением, возможно, предстояло стать наследником престола Наваррского королевства.

Время от времени из залы появлялась служанка, передававшая последние новости пажу, дежурившему в передней, а тот отправлялся с сообщением к самому королю, широкими шагами мерившему пространство кабинета, дабы укротить свое нетерпение. Это был сухощавый человек с суровым выражением лица, достойного карандаша великого Франсуа Клуэ. В тот день король ужинал в полном одиночестве, вздрагивая всякий раз, как до него доносились крики страдания, вырывавшиеся из груди его дочери. Затем, поскольку младенец всё не появлялся на свет, Генрих д’Альбре отправился в свои покои. Перед тем как лечь спать, он наказал незамедлительно разбудить его, как только будет долгожданная новость.

В час ночи, уже 13 декабря, сон короля прервали. Торопливо накинув на себя подбитый мехом домашний халат, он вошел в залу. Лишь только отворилась дверь, стоны сменились бодрым пением. Превозмогая страдание, Жанна д’Альбре во исполнение данного отцу обещания во весь голос запела гимн во славу Богородицы, покровительницы рожениц, в честь которой была возведена часовня при въезде на мост близ замка По. Обращение было услышано небесами и Пречистой Девой: родился мальчик, о чем возвестила повивальная бабка.

Глаза короля, выглядевшего старцем в свои пятьдесят лет, увлажнились слезами радости. Приблизившись к роженице, он протянул ей золотую шкатулку, правда, запертую на ключ, предусмотрительно запрятанный в одном из его карманов. Поверх шкатулки лежала длинная золотая цепочка, а внутри нее — завещание, подтверждавшее все наследственные права Жанны на Наварру и Беарн, о которых она сильно беспокоилась в последнее время. Теперь условия договора (завещание в обмен на наследника) были выполнены. Взгляд монарха непроизвольно обратился к висевшему над дверями гербу Беарна, изображенная на котором корова заставила его с улыбкой вспомнить давнюю историю. Когда его ныне покойная супруга Маргарита Ангулемская, сестра короля Франциска I, произвела на свет девочку, испанцы, эти заклятые враги, и самого владетеля Беарна презрительно называвшие коровьим пастухом, язвительно посмеялись: «Чудо! Корова родила овцу!» Ныне пробил час отмщения, и Генрих д’Альбре горделиво воскликнул: «Чудо! Овца родила льва!» Как рассказывают, новорожденный будто бы появился на свет уже с четырьмя прорезавшимися зубками, что подвигло астрологов и прорицателей, собравшихся по случаю рождения принца в замке По, к предсказанию его судьбы. Правда, мнения разделились: одни усматривали в этом добрый знак, тогда как другие предрекали грядущие беды и несчастья, но одно из двух непременно должно было исполниться. Так легенды и анекдоты, коими изобилуют рассказы о жизни Генриха Наваррского, начали создаваться с первых минут появления его на свет.

Бережно взяв новорожденного на руки, король отнес его к себе, где, по обычаю наваррских селян, натер губы внука долькой чеснока и, поднеся к ним кубок, смочил их местным жюрансонским вином, самым пряным и ароматным во всей Франции, заключив сие действо словами: «Вот теперь ты настоящий беарнец!» Этот ритуал, поразивший воображение хронистов, склонных усматривать в нем некий языческий обряд, якобы предшествующий крещению и соблюдавшийся предками новорожденного принца, в действительности был простой мерой предосторожности в эпоху, когда свирепствовали заразные болезни. Злые языки утверждали, что с тех пор и до конца его дней от Генриха Наваррского, коему судьба уготовила королевский престол Франции, разило чесноком и алкоголем — подобно тому, как от одного гоголевского персонажа, которого нянька в детстве уронила, постоянно попахивало водкой.

Крещение ребенка по католическому обряду состоялось 6 марта 1554 года в той же зале замка По, в которой он и появился на свет. По этому случаю король Наварры, известный своей бережливостью, не поскупился, распорядившись изготовить крестильную купель из позолоченного серебра и выделить два центнера воска на свечи. Ребенка принесли в панцире гигантской черепахи, хранящемся в замке и по сей день. Церемония прошла при большом стечении народа, присоединившегося к дворянам. Присутствовали представители от всех королевских доменов, разбросанных по обширной территории Юго-Западной Франции, старинной Гаскони. Крестным быть согласился сам французский король Генрих II, которого на церемонии представлял епископ Пескарский Жак де Фуа, а в качестве крестной выступила младшая дочь монарха, принцесса Клод Французская, которой тогда едва исполнилось шесть лет и которую представляла графиня д’Андуэн. Прибыл и встреченный с надлежащим почетом брат Антуана Бурбона кардинал Карл Вандом, которого спустя несколько десятилетий Лига провозгласит королем и который попытается отобрать корону Франции у того, кого сейчас он бережно несет к купели. Проводил обряд крещения кардинал д’Арманьяк, один из первых прелатов французской церкви. Он нарек юного Бурбона в честь его деда по материнской линии именем Генрих (Анри), что ко многому обязывало. Тогда же помимо традиционного для Бурбонов титула герцога де Бомон новокрещеному был пожалован титул принца де Виана, дабы подчеркнуть его принадлежность к Наваррской династии с ее притязаниями на всю территорию старинного королевства Наварра: город Виана располагался в испанской части Наварры, некогда ускользнувшей из рук французского семейства д’Альбре.

 

Наследие д’Альбре

В свое время Наварра входила в состав империи Карла Великого, после смерти которого ей удалось освободиться из-под опеки его преемников. Людовик Благочестивый был вынужден признать ее самостоятельным королевством. Расположенное по обе стороны Пиренейских гор, между реками Адур и Эбро, Наваррское королевство тогда соперничало своим могуществом с Кастилией и Арагоном, с которыми оно в XI веке составляло единое государство. В 1134 году оно вновь обрело политическую самостоятельность, а в конце следующего столетия, когда его королева Жанна I Наваррская стала супругой короля Филиппа IV Красивого, на непродолжительное время вошло в состав Французского королевства. В 1328 году именем того же Салического закона, который запрещал женщинам наследовать земли и тем самым воспрепятствовал ей взойти на трон Капетингов, Жанна II, дочь Людовика X Сварливого, объявила себя королевой независимой Наварры и правила там вместе с супругом Филиппом д’Эврё, представителем одной из боковых ветвей рода Капетингов, дальним потомком Гуго Капета. Их сын Карл II Злой унаследовал трон Наварры.

По этой линии Наваррское королевство перешло к Гастону де Виана, сыну Гастона IV де Фуа. Его дочь Екатерина де Фуа в 1494 году вышла замуж за Жана д’Альбре, который, став благодаря этой женитьбе королем Наварры, не отличался удачливостью. Фердинанд I Католик, король Арагона и Кастилии, в 1512 году отобрал у него большую часть королевства Наваррского, расположенную к югу от Пиренеев, вместе со столицей Памплоной. Тщетно Жан д’Альбре заявлял протесты — отныне ему пришлось довольствоваться меньшей частью королевства, расположенной к северу от Пиренеев и фактически сводившейся к графству Беарн с прилегающими территориями. Многие княжества Италии и Священной Римской империи гордились бы столь обширной протяженностью, но после обладания всей Наваррой было унизительно довольствоваться такой малостью, даже если при этом оставаться сюзереном графств Фуа, Бигорр и Арманьяк. Спустя три года после постигшей его катастрофы Жан д’Альбре скончался от досады и позора, завещав остатки своих владений сыну Генриху.

Новый король, неся на себе клеймо национального унижения, поклялся возвратить утраченные территории, однако обстоятельства не благоприятствовали ему, а собственными силами владетель маленькой Наварры не мог одолеть могущественного императора Карла V — внука Фердинанда. С ним не мог справиться даже Франциск I Французский, потерпевший в 1525 году сокрушительное поражение при Павии и протомившийся после этого два года в заточении. С Франциском Генриха д’Альбре связывали особые отношения: живя с 1515 года при французском дворе, он сдружился с королем, своим ровесником, только что вступившим на престол. Когда возобновились военные действия в Италии, Франциск I и Генрих д’Альбре вместе отправились в поход, вместе же угодили и в испанский плен. Правда, Генрих оказался ловчее своего сюзерена: пока тот добивался от Карла V освобождения ценой тяжелых политических и материальных уступок, владетель Наварры и Беарна умудрился бежать, избавив тем самым своих подданных от необходимости выплачивать испанцам огромный выкуп.

Спустя два года Франциск I, возвратившийся из мадридского плена, отдал в жены другу свою нежно любимую сестру Маргариту Ангулемскую, вдову герцога Алансонского. Она овдовела тогда же, когда ее брат и будущий супруг попали в плен: герцог Алансонский в битве при Павии одним из первых обратился в бегство, что, однако, не спасло его от гибели. Женившись на Маргарите, Генрих д’Альбре существенно расширил свои владения, поскольку Франциск I дал за сестрой щедрое приданое: он уступил свояку всё графство Арманьяк, некогда унаследованное герцогом Алансонским и отошедшее после его смерти во владение французской короны. Кроме того, Генрих получил важные административные должности: с 1528 года он был генеральным наместником короля в Гиени, Сентонже и Ангумуа, а также адмиралом Гиени. Можно сказать, он стал вице-королем древней Аквитании, господствуя там в трех различных качествах: как суверенный владетель Наварры и Беарна, как вассал короля в графствах Альбре и Арманьяк и как представитель центральной власти. Впрочем, все эти обретения так и не помогли ему забыть об утрате его клана — большей части Наваррского королевства, от которого не осталось почти ничего, кроме королевского титула.

Едва ли этот брак заключался по любви: помимо того, что Маргарита была на 11 лет старше своего нового супруга, они оказались слишком разными людьми. Давние друзья Франциск и Генрих руководствовались исключительно политическими соображениями, а Маргарита, безмерно уважавшая брата, не смела перечить ему. Ее имя по-французски означает «жемчужина», что позволило поэтам Плеяды воспевать ее как «Marguerite des Marguerites», «Жемчужину из жемчужин». И сама она не была лишена поэтического дара, будучи при этом страстно привержена изящным искусствам. В свой замок в Нераке она пригласила в качестве мажордома поэта Клемана Маро, которому было затруднительно жить в Париже из-за своих религиозных убеждений и вольнолюбивых сочинений. Ее гостеприимством пользовались и отцы французской реформации Жан Кальвин, Теодор де Без и Лефевр д’Этапль, который первым начал проповедовать Священное Писание на французском языке, а не на церковной латыни, как было принято. Благодаря им реформационные идеи стали укореняться и в соседних городах — Бержераке, Ажане, Ла-Рошели. Больше, чем в качестве королевы Наваррской, Маргарита Ангулемская прославилась как автор сборника новелл «Гептамерон», написанных в духе Боккаччо, поэтичных и соединяющих легкость сюжетов с некоторой поучительностью. Беседы кавалеров и дам, от имени которых ведутся рассказы, полны остроумия и душевной теплоты. В стиле «Гептамерона» выдержана и обширная переписка Маргариты с братом и друзьями.

Кто знает — не испытай Франциск I столь великого унижения, как поражение под Павией и испанский плен, дал бы он свое согласие на брак в 1527 году своей сестры с таким незавидным женихом, как Генрих д’Альбре? Впрочем, наваррца надо было любой ценой удержать от каких-либо сделок с Испанией, дабы для Габсбургов оставались закрытыми пиренейские горные перевалы. Этот обиженный судьбой наваррский правитель был малоприятным супругом, на что Маргарита Ангулемская неоднократно сетовала. Отъявленный эгоист и циник, он к тому же оказался еще и неверным мужем. Вдобавок он был молчалив, хмур и вечно недоволен, удрученный постигшей его утратой большей части Наваррского королевства, возвратить которое он был не в силах.

 

Продолжатели рода

В этом браке 16 ноября 1528 года родилась единственная дочь — Жанна д’Альбре, унаследовавшая непокорный дух своей матери, но не имевшая ее обаяния. В ней рано проявился жесткий и суровый характер. Правда, в раннем детстве это милое и нежное дитя сравнивали с агнцем небесным, что, видимо, и спровоцировало злоречивых испанцев (а возможно, и французов с берегов Луары и Сены, имевших привычку свысока поглядывать на обитателей Гаскони) на уже известную нам шутку о корове, родившей овцу.

Франциск I, распорядившись сестрой как ставкой в политической игре, уготовил ту же участь и племяннице. Не церемонясь, он забрал девочку у матери, чтобы воспитывать ее под своим непосредственным присмотром. Десять лет Жанна провела вдали от родителей, живя в замке Плесси-ле-Тур, точно в заточении. Франциск I опасался, как бы агенты Карла V не похитили ее. Хрупкая, разлученная с родителями, оторванная от родной почвы, постоянно находящаяся под неусыпным надзором, она вполне могла увянуть, еще не успев расцвести, во всяком случае — впасть в меланхолию. Однако ничего этого не случилось. Испытания лишь закалили ее. В мрачном замке Людовика XI она выковала железный характер, получив при этом наглядное представление о том, что такое государственный интерес.

В 1540 году Франциск I задумал выдать Жанну замуж, хотя ей тогда едва исполнилось 12 лет. События вынуждали его поторопиться. В тот год император Карл V, направлявшийся во Фландрию на усмирение тамошних бунтовщиков, проезжая через Францию, посетил Генриха д’Альбре в Нераке. Хлебосольный хозяин принимал высокого гостя с поистине королевским размахом, и растроганный император сделал ему предложение, от которого тот не мог отказаться. Вполне вероятно, что щедрое угощение превосходными блюдами из местной форели было вовсе ни при чем — и без него Карл V завел бы разговор, ради которого, собственно, и завернул в Нерак. Речь шла ни много ни мало о восстановлении Наваррского королевства в его прежних границах, для чего Жанна д’Альбре должна была стать женой императорского сына Филиппа, будущего короля Испании Филиппа И. Перед глазами Генриха д’Альбре, давно уже потерявшего надежду возвратить себе единое и неделимое Наваррское королевство с помощью Франциска I, возникала чудесная картина: его дочь Жанна в образе королевы Испании, Италии и Сицилии и императрицы Священной Римской империи, выступающая гарантом вечного мира между Францией и империей Габсбургов. Однако сделка сорвалась, ибо королева Маргарита не преминула сообщить обо всем своему брату, и тот отреагировал незамедлительно.

Франциск I не мог позволить Карлу V соединить Жанну д’Альбре брачными узами со своим сыном, благодаря чему Испания могла бы стать твердой ногой на французской стороне Пиренеев. Дабы опередить его, король решил выдать племянницу за герцога Клевского, своего германского союзника в борьбе против Габсбургов. Тогда как ему, хотя и с трудом, удалось уломать родителей девочки, сама Жанна ответила совершенно неожиданным для всех категорическим отказом. Она даже продиктовала в присутствии свидетелей двум нотариусам свой официальный протест. Однако добрый дядюшка, имевший к тому же репутацию рыцаря без страха и упрека, пренебрег всем и вся, и в 1541 году свадьба Жанны д’Альбре с Вильгельмом Клевским была сыграна с большой помпой. При этом коннетабль де Монморанси вынужден был на руках нести невесту к алтарю, поскольку та не держалась на ногах — будто бы не в силах вынести груз украшений из золота и драгоценных камней. После церемонии венчания услужливые руки придворных уложили ее на роскошное брачное ложе, куда по распоряжению короля Франции в присутствии многочисленных свидетелей на мгновение символически возлег и бравый герцог. Учитывая, что новобрачная была слишком юна, устроители свадьбы ограничились этим символическим действом. Сразу же после него герцог Клевский уехал.

Спустя два года ситуация переменилась. Карл V наголову разгромил Вильгельма Клевского, вследствие чего тот как союзник утратил всякую ценность для Франциска I, и странный брак Жанны д’Альбре был расторгнут под тем предлогом, что в свое время он фактически не совершился. В 1545 году Маргарита лично получила от папы Павла III соответствующее разрешение, однако и воля понтифика впоследствии не послужила препятствием для противников Жанны, ссылавшихся на этот несостоявшийся брак, дабы подвергнуть сомнению законность ее второго замужества.

А оно было неизбежно. Испанцы, считавшие постигшую их неудачу не поражением, а лишь отложенной партией, повторили попытку. Поскольку инфант Филипп остался вдовцом после смерти своей супруги Марии Португальской, Карл V опять обратил свои взоры в сторону наследницы Наваррского королевства. Франциска I уже не было в живых, но взошедший на престол в 1547 году Генрих II в точности продолжал его политику. Надо, решил он, кончать с угрозой, которую представляла собой для Франции незамужняя Жанна д’Альбре. Да и отец ее, Генрих д’Альбре, продолжал свои опасные интриги с мадридским двором, которые надлежало пресечь раз и навсегда. И опять король Франции даже не думал спрашивать мнение Жанны, правда, теперь предложив ей на выбор двоих женихов. Первого из них, Франсуа д’Омаля, герцога де Гиза, она отвергла — то ли не найдя его достаточно красивым, то ли не желая становиться невесткой дочери Дианы де Пуатье, метрессы короля Генриха II, что было ниже ее достоинства. Она предпочла выйти замуж за второго претендента — Антуана Бурбона, герцога Вандома, принца королевских кровей. Однако этому решительно воспротивились родители невесты. Генрих д’Альбре, ради сохранения независимости Наварры вечно лавировавший между Испанией и северным соседом (которых он не стеснялся сравнивать с двумя обезьянами, а себя — с блохой, прыгающей со спины на спину то одной из них, то другой), не хотел выдавать дочь за французского принца, опасаясь аннексии своего королевства Францией. У его супруги Маргариты были возражения иного плана: она полагала, что ее дочь достойна лучшего жениха, нежели Бурбон. Она всегда мечтала видеть своим зятем дофина, однако эта мечта так и не сбылась. В свое время ее брат Франциск I обещал женить на Жанне своего старшего сына, тоже Франциска, но тот скоропостижно скончался от воспаления легких. Его брат Генрих, теперешний король Генрих II, уже был обручен с Екатериной Медичи, что же до третьего сына Карла, то на него у короля были свои особые виды: он должен был жениться на австрийской эрцгерцогине и получить в приданое Нидерланды. Однако и он умер, не успев пойти под венец.

Волей-неволей пришлось соглашаться на брак Жанны с Антуаном Бурбоном. Он был представителем младшей ветви королевского дома Франции. Род Бурбонов брал свое начало от Робера де Клермона, шестого сына Людовика Святого. На протяжении трех столетий, отделявших его от своего родоначальника, этот род ничем особенно не блистал, при этом неизменно сохраняя верность королю. Старшая ветвь Бурбонов трагически пресеклась в лице печально знаменитого коннетабля Бурбона, которого Франциск I, несколько вольно истолковав традиционное феодальное право, обвинил в измене и лишил владений, должностей и титулов. Младшая ветвь, Вандомы, сохранила свои владения. Она была тогда представлена тремя братьями — старшим Антуаном, избранником Жанны д’Альбре, и двумя младшими — принцем Конде, родоначальником славной фамилии, и лицом духовного звания, будущим кардиналом Бурбоном, которому позднее, в 1589 году, суждено было стать претендентом на престол — эфемерным королем Карлом X.

Антуан Бурбон был на десять лет старше Жанны, но она с первого взгляда влюбилась в этого элегантного кавалера. Правда, сам Антуан, принц без земли и денег (его основные владения тогда были разорены войной или оккупированы испанцами — еще продолжалось затяжное противоборство Франции с Габсбургами, вошедшее в историю под названием Итальянских войн), прежде чем согласиться на брак, счел нужным удостовериться при помощи врачей, что его суженая после брачной комедии с герцогом Клевским сохранила свою невинность. Наконец, все препятствия были устранены, вольное или невольное согласие сторон получено, и 20 октября 1548 года в Мулене отпраздновали, хотя и довольно скромно, свадьбу Жанны д’Альбре и Антуана Бурбона.

Реакция мадридского двора на это событие последовала незамедлительно. Испанцы на свой лад поздравили новобрачных, решив, что, поскольку Жанна вышла замуж за французского принца, часть Наваррского королевства, расположенная к югу от Пиренеев, никогда не будет принадлежать ей. Карл V созвал в Памплоне ассамблею представителей сословий Наварры, пожаловавших его сыну Филиппу титул короля Наваррского, что было закреплено проведением надлежащего обряда коронации.

 

Зачатый в любви

Вопреки ожиданиям многих первые годы супружества Жанны д’Альбре и Антуана Бурбона оказались на редкость счастливыми. Жанна по-настоящему влюбилась в Антуана, и он на первых порах отвечал ей взаимностью. Наутро после их свадьбы король Генрих II с обычной при французском дворе фривольностью заметил: «Никогда не видел более счастливой новобрачной, чем эта. Она все время смеется. Думаю, она испытала не слишком сильную боль». В облике и поведении Жанны тогда еще ничего не было от той суровой и непреклонной гугенотки, какой она со временем станет.

После свадьбы новобрачные отправились навестить мать Антуана Франсуазу д’Алансон, доживавшую свои дни в замке Вандом. Она не сочла нужным появиться в Мулене, хотя и была заблаговременно уведомлена о предстоящей свадьбе. Странности поведения старой дамы хотя и не омрачили ее свидания с сыном и невесткой («Не поверю, что вы женаты, пока не увижу вас в одной постели», — вместо приветствия заявила она), однако сделали недолгим их совместное пребывание. Вскоре молодые уже были при французском дворе в Сен-Жермен-ан-Лэ, чтобы присутствовать на свадьбе отвергнутого Жанной претендента на ее руку — герцога Франсуа Гиза, вступавшего в брак с внучкой короля Людовика XII, Анной д’Эсте. Для него это был весьма завидный брачный союз, и устроенные по этому случаю свадебные торжества своей пышностью резко контрастировали со скромным бракосочетанием в Мулене. Звезда Гизов восходила, тогда как семейство д’Альбре явно не было в фаворе у Генриха II. В начале 1549 года Жанна и Антуан вместе с Маргаритой Наваррской прибыли в Беарн.

Для них начался период долгих расставаний и бесконечных переездов, что в те времена было общей участью представителей высшей знати. На севере Франции возобновились военные действия, и Антуан отправился в Пикардию, губернатором которой являлся, чтобы командовать войсками. Совместное проживание супругов стало весьма затруднительным, поскольку Генрих II косо смотрел на то, чтобы его племянница разъезжала по военным лагерям и гарнизонам. Однако любовный пыл новобрачных помогал им находить выход из положения. Жанна следила за новостями о ходе кампании, и как только представлялся удобный момент, она стремительно приближалась к театру военных действий, чтобы быть готовой тайком ответить на зов своего супруга. Так были зачаты их первые дети. 21 сентября 1551 года в замке Куси, на севере родовых владений Бурбон-Вандомов Жанна родила своего первенца. В честь деда Генриха д’Альбре его нарекли Генрихом с титулом герцога де Бомон. Незадолго перед тем королева Франции Екатерина Медичи произвела на свет своего третьего сына, будущего короля Генриха III.

Маргарита Ангулемская, королева Наварры, не дожила до появления внуков. Она скончалась 21 декабря 1549 года в замке Одо в одиночестве, вдали от дочери, которая не проводит в последний путь и своего отца, и супруга, да и сама скончается в разлуке с сыном и дочерью, среди чужих людей. Ненамного пережила Маргариту и мать Антуана Франсуаза д’Алансон, завершившая земной путь в замке Вандом, тоже вдали от родных. В ожидании приезда сына ее тело несколько месяцев не предавали земле, пока Антуан, охваченный суеверным страхом (как полагали, непогребенный покойник служил причиной несчастий), но так и не собравшийся отдать последние почести матери, не распорядился похоронить ее.

В 1552 году Антуан участвовал в славном походе, обеспечившем Франции обладание важной крепостью Мец, после чего возвратился в Артуа, где его ждала Жанна. В том же году, в декабре, он отличился при взятии у имперцев крепости Эден, о чем незамедлительно сообщил в письме Жанне, находившейся в городе Ла-Флеш, в замке, недавно отстроенном ее свекровью. Супруга незамедлительно выехала навстречу ему в сопровождении небольшой свиты, и в середине марта 1553 года состоялась их встреча в Аббевиле, в особняке д’Альи, который любезно предоставила им Мария д’Альбре, графиня де Ретель. Там, как говорят, был зачат будущий король Генрих IV. По крайней мере, сам он так считал: в 1594 году он заявил мэру Аббевиля, что его зачали в этом городе. Правда, и город Ла-Флеш претендует на то, что именно ему была оказана столь высокая честь, однако без достаточных оснований: он лишь принимал у себя спустя несколько недель уже беременную Жанну.

В конце весны она известила отца о предстоящих очередных родах. Генрих д’Альбре, мечтавший о сыне-наследнике (сын был, да во младенчестве умер), никогда не испытывал нежных чувств к дочери, платившей ему той же монетой. Но теперь как будто что-то изменилось. Черствое сердце старика смягчилось, и он пригласил дочь в свою резиденцию Мон-де-Марсан, дабы там, в непосредственной близости от него, рожать. Жанна была не против. С некоторых пор она стала опасаться, как бы отец не умалил ее наследственные права. Поговаривали даже, что после кончины супруги Маргариты он намеревался снова вступить в брак, в котором могли появиться претенденты на наследство. И это помимо его «дам», которых он мог излишне щедро одарить в своем завещании. Жанна рассчитывала на то, что, родив отцу в его имении внука, она сможет расположить его к себе. Однако Антуан решительно воспротивился этому. Продолжавшиеся военные действия не позволили бы ему отлучиться на достаточно продолжительный срок, чтобы присутствовать при родах жены в Мон-де-Марсане, отстоявшем от линии фронта на слишком большом расстоянии. Вместо этого он предложил Жанне как место для родов Ла-Флеш или Вандом. Вполне вероятно, что при этом у него был тайный умысел: он хотел, чтобы ребенок появился на свет во владениях Бурбонов, а не Альбре. В порядке компенсации тестю он попросил, чтобы Жанна пригласила его в Вандом, где бы он мог с приятностью проводить время на любимой им соколиной охоте.

Но тут произошло событие, не только заставившее Антуана переменить свое решение, но и круто изменившее судьбу еще не родившегося младенца. 20 августа 1553 года при весьма необычных обстоятельствах скончался первенец Антуана и Жанны Генрих, герцог де Бомон. В свое время они, вечно проводившие свою жизнь в разъездах, передали его на попечение Эме де Лафайет де Силлери, бывшей компаньонке Маргариты Наваррской, которая вывела ее в своем «Гептамероне» под именем Лонгарины. Жанна, проводившая в ее компании печальные годы в Плесси-ле-Тур, тоже питала к ней самые добрые чувства. Однако эта старая дама имела одну причуду: она так маниакально боялась холода, что даже в летнюю жару куталась сама и велела слишком плотно пеленать ребенка. При этом двери и окна комнат всегда были наглухо закрыты, так что внутрь не проникало ни малейшее дуновение свежего ветра. В свое оправдание она говорила, что лучше потеть, чем дрожать от холода. Лично ей это, возможно, и помогало выжить, однако маленький герцог де Бомон задохнулся в своих пеленках.

Жанна была сражена известием о смерти первенца. В его гибели она винила себя. Антуан, как мог, утешал ее, говоря, что они еще молоды и Господь, отнявший у них одного ребенка, даст им дюжину других. Это был воистину кальвинистский стоицизм, коим сам Антуан никогда не отличался, но который вскоре станет главной чертой характера его супруги.

Старик д’Альбре, узнав о смерти внука, поначалу не на шутку рассердился на дочь, виня ее в небрежении материнским долгом. Наваррский двор погрузился в глубокий траур. Прежние печали Генриха д’Альбре усугубились новыми предчувствиями того, что Жанна не способна дать жизнеспособное потомство. Эти опасения не были столь уж беспочвенны, если учесть, что из пятерых детей Жанны и Антуана только двое дожили до зрелого возраста, причем один из мальчиков, Луи Шарль, граф де Марль, погиб по вине кормилицы при обстоятельствах еще более экстравагантных, чем те, что стоили жизни герцогу де Бомону, — настолько экстравагантных, что закрадывается подозрение, не выдумал ли это происшествие сам Андре Фавен, рассказавший о нем в своей опубликованной в 1612 году «Истории Наварры». По его версии, дело обстояло так: в один не слишком прекрасный день кормилица флиртовала с неким молодым шевалье, при этом они забавы ради перебрасывали из рук в руки через окно, из комнаты в сад и обратно, ребенка, точно мячик; кормилица, сплоховав, уронила питомца, повредив ему ребро, и, опасаясь наказания, скрыла это происшествие, когда же причина плохого самочувствия ребенка вскрылась, ему уже нельзя было помочь. Еще одним поводом усомниться в правдивости этой истории может служить тот факт, что среди исследователей нет единого мнения о времени рождения этого несчастного мальчика — до или после Генриха IV.

Впрочем, даже столь невероятное происшествие можно объяснить простотой царивших тогда нравов. И Генрих д’Альбре недолго сердился на дочь, решив во всем положиться на Божью волю. Он даже написал ей письмо, в котором уговаривал ее не предаваться горю, а подумать о новой жизни, зародившейся в ней. Однако это письмо, содержавшее туманную фразу, которую при желании можно было истолковать как намерение отца вступить ради продолжения рода в новый брак, не столько успокоило Жанну, сколько заставило ее поторопиться с отъездом в Наварру, дабы исполнить желание короля, чтобы новый потомок появился в пределах его владений. Надо было находиться поближе к нему, чтобы, подарив ему здорового внука, отвлечь его от ненужных мыслей.

Антуан уже не противился этому, осознав резонность опасений супруги. В сентябре он сообщил ей, что сможет на время удалиться от ратных дел. Они договорились встретиться в октябре в Компьене, чтобы оттуда вместе двинуться в юго-западном направлении. Эта встреча едва не оказалась последней в их жизни; произошла еще одна нелепая история, в правдивость которой можно верить и не верить. Хронисты тех времен любили для «оживляжа» пересыпать повествование анекдотическими случаями, как реально имевшими место, так и заведомо выдуманными. Потому-то нелегко отделить образ исторического Генриха IV от героя многочисленных исторических анекдотов. Встретившись с супругой в Компьене, Антуан с по-истине мальчишеским любопытством принялся обследовать имевшийся там арсенал оружия и нашел великолепный образец старинного аркебуза. Забавляясь с ним, словно мальчишка (эта черта характера сохранилась в нем до конца его дней и передалась сыну — будущему Генриху IV), он в шутку навел оружие на жену — и раздался выстрел; как известно, один раз стреляет и незаряженное ружье. Пуля прошла на волосок от перепуганной Жанны, едва не убив ее и еще не родившегося главного героя нашей книги. Верить этой истории или нет, но она глубоко символична в одном отношении: жизнь Генриха IV, который десятки раз сталкивался лицом к лицу со смертью, вплоть до роковой встречи с кинжалом Равальяка, едва не оборвалась еще до его рождения.

Благополучно пережив и это испытание судьбы, супруги вскоре уже были в Мон-де-Марсане, где встретились с Генрихом д’Альбре. В середине ноября они прибыли в По. Тогда-то король Наваррский и изложил Жанне, которой не терпелось увидеть пресловутое завещание, запертое на ключ в массивной золотой шкатулке, свои условия. Указав дочери на шкатулку и лежащую поверх нее длинную золотую цепочку, которой можно было бы раз тридцать обмотать ее шею, он сказал на беарнском наречии: «Она будет твоей, как только ты покажешь мне то, что носишь во чреве, а чтобы ты не преподнесла мне плаксу или угрюмца, я обещаю отдать тебе все, если во время родов будешь петь по-беарнски, и я буду присутствовать при появлении на свет потомка». Мы уже знаем, что все завершилось благополучно: на свет появился «настоящий беарнец» Генрих.

 

Воспитание по-беарнски и раннее сватовство

Отдав дочери обещанные цепочку и шкатулку с завещанием (правда, до поры до времени удержав при себе ключ от нее), Генрих д’Альбре забрал внука, чтобы заняться его воспитанием «по-беарнски» — то есть в любую погоду бегать босиком и с непокрытой головой и питаться тем же, что ели крестьянские дети. Жанна д’Альбре оказалась неспособной кормить ребенка грудью, и ему решили найти кормилицу, что оказалось непростым делом — молоко ни одной из них не подходило ребенку. Только восьмая, простая крестьянка Жанна Лафуркад, жена Жана Лазанса из деревни Бильер близ По, смогла стать ему молочной матерью. Их крестьянский домишко в немного перестроенном виде существует и по сей день. В эпоху Реставрации Бурбоны позаботились о сбережении его как неотъемлемой части легенды о Генрихе IV. По обычаю королевской фамилии Наварры, кормилица принца могла рассчитывать на вполне приличный пожизненный пансион, однако Жанна Лафуркад попросила лишь об одной привилегии — высечь на камне у входа в дом слова: «Приют короля».

Принц Наваррский рос крепким ребенком — за его воспитанием следил сам Генрих д’Альбре вплоть до своей кончины, настигшей его в замке Ажетмо 29 мая 1555 года. По его завещанию местом временного упокоения короля Наваррского, не терявшего надежду, что хотя бы после его смерти возродится единое Наваррское королевство и он навеки упокоится в Памплоне, был выбран кафедральный собор Лескара. Увы, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, и в Памплону Генрих д’Альбре не возвратился даже своими бренными останками. После кончины отца Жанна продолжила воспитывать сына как простого крестьянского ребенка. Поскольку ей приходилось часто и надолго отлучаться, попечение о Генрихе было доверено его ближайшим кузенам — Жану д’Альбре, барону де Миоссану, и его супруге Сюзанне де Бурбон-Бюссе, которые жили в замке Коарраз, на берегу Гав-де-По. Там будущий король Франции рос вместе с тремя их детьми. Все крестьянские дети Беарна, с которыми он делил свои игры до семи лет, ощущали себя братьями «нашего Генриха». Благодаря такому воспитанию «по-беарнски» ребенок усвоил простые вкусы, пренебрежение гигиеной, привычку к активной и подвижной жизни, а также крепкое здоровье, которого не предвещала обремененная туберкулезом наследственность. Усвоенные в детстве привычки остались на всю жизнь, так что Генрих всегда чувствовал себя комфортнее вдали от королевского двора в Париже. Некоторая грубость речи также досталась ему от раннего детства.

После кончины отца Жанна д’Альбре стала королевой Наваррской, а ее сын Генрих, которому не исполнилось еще и двух лет, получил титул принца Наваррского. Разумеется, эти титулы признавались только во Франции, тогда как испанцы называли новоявленных королеву и принца не иначе как герцогиня Вандомская и принц Беарнский. Смена титулов и социального положения требовала нанести официальный визит королевскому двору Франции, и Жанна с Антуаном засобирались в путь. Однако сначала они предстали перед сословным собранием Беарна. После непродолжительных дебатов ассамблея признала их права, но на различных условиях. Беарнцы проводили четкое различие между Жанной, ставшей правительницей в силу наследственного родового права, и ее супругом-чужаком. Если Жанну признали как суверенную виконтессу и королеву Наваррскую, то Антуана — лишь королем-супругом (консортом). Французский король сразу же сообразил, в какой щекотливой ситуации оказался его кузен Антуан, и попытался сыграть на его уязвленном самолюбии, предложив ему обменять Беарн на домены в центре Франции, которыми он владел бы как бесспорный господин. Однако переговоры ни к чему не привели, и Генрих II попытался сил ой захватить Беарн, для овладения которым, как он полагал, настал удобный момент. С этой целью к крепости Наварранкс было направлено войско, возвратившееся ни с чем. Потерпев столь досадную неудачу, французский король тем не менее предпочел восстановить добрые отношения с Антуаном, предоставив ему должности, которые прежде занимал его тесть, — губернатора и адмирала Гиени, правда, в обмен на его губернаторство в Пикардии. Теперь Антуан частенько бывал при французском дворе, дабы пользоваться вновь обретенной милостью Генриха II в интересах обеспечения будущего своего сына, подраставшего в замке Коарраз на попечении супругов Миоссан.

Когда сыну исполнилось три года, Антуан решил, что пришло время представить его французскому двору. В ноябре кортеж Антуана и Жанны отправился в путь, проезжая по принадлежавшим им землям и встречая повсюду торжественный прием. Особенно пышно был обставлен въезд в Лимож. Жанна как виконтесса Лиможская восседала под балдахином, установленным у ворот, где ей преподнесли ключи от города. Ей презентовали также статуэтку Минервы, тем самым чествуя наделенную великой мудростью виконтессу. Однако их уже с нетерпением ждали в Париже, и все трое, Жанна, Антуан и юный Генрих, 12 февраля 1557 года появились в Лувре, где их принимали Генрих II и Екатерина Медичи.

При дворе уже знали о резвом нраве и сообразительности наваррского принца, и всем не терпелось воочию увидеть его. Генрих II ласково принял мальчика, даже посадив, дабы оказать честь его родителям, на свои колени. Затем, исключительно шутки ради и чтобы испытать малыша, без какого-либо дальнего прицела, он спросил его, не хочет ли он быть его сыном. Маленький беарнец уже понимал по-французски, но еще не говорил на этом языке, поэтому ответил на своем диалекте, едва понятном большинству присутствовавших, что у него уже есть отец, и указал на Антуана Бурбона. В его голосе звучали возмущение и удивление непонятливостью французского монарха. Однако Генрих II не отступался, на сей раз обратившись к малышу с предложением: «Раз вы не хотите быть моим сыном, то не желаете ли стать моим зятем?» На это ребенок, не задумываясь, ответил утвердительно. Об этом случае из жизни Генриха IV рассказал уже известный нам Франсуа Фавен, и опять в его рассказе литературного вымысла больше, чем правды. Ещё можно допустить, что трехлетний ребенок адекватно реагировал на первый вопрос французского монарха, но предложение стать зятем должно было поставить его в тупик — что такое зять и почему он должен хотеть стать им?

Сочиняя этот эпизод, Фавен решал сверхзадачу — литературно, драматично, почти по-шекспировски, рассказать о первой встрече будущих супругов, Генриха Наваррского и королевы Марго, тогда еще девочки четырех лет от роду. Представление вассала сеньору неожиданно переросло в смотрины жениха и невесты. Для Жанны и Антуана это было, несомненно, весьма лестное предложение (вспомним, как мечтала Маргарита Ангулемская выдать свою дочь за дофина), но и для Генриха II брак дочери с наследником Наварры и Беарна имел важную политическую цель — не допустить брачного альянса наваррского принца с испанской инфантой. Как в свое время Франциск I увлек в фарватер французской политики Генриха д’Альбре, выдав за него свою сестру Маргариту, так теперь Генрих II задумал брачными узами привязать к Франции сына Жанны д’Альбре, личную судьбу которой также устроил в свое время. Нет оснований полагать, что все было решено именно тогда, в ходе достопамятной встречи 12 февраля 1557 года, однако история получила продолжение, да и Антуан Бурбон в дальнейшем не упускал случая похвастаться, что король Франции сам предложил выдать свою дочь за его сына. Так уже в возрасте трех лет Генриху Наваррскому судьбой было предопределено стать супругом женщины своевольной и неверной, которой он будет отвечать тем же, пускаясь в бесчисленные любовные похождения.

После этого первого опыта пребывания при дворе маленького беарнца снова отвезли в Коарраз на попечение супругов Миоссан. Там он продолжал вести жизнь, подобную той, какую вели крестьянские дети, с одной лишь разницей: возможно, сам еще того не осознавая, он был номинальным правителем Наваррского королевства, суверены которого отсутствовали в своих владениях. Уверяют даже, что в пять с половиной лет он впервые подписал официальный документ. Побывав при роскошном французском дворе, блеск которого его не ослепил, он опять босой и с непокрытой головой носился с мальчишками Коарраза, не страшась ни дождя, ни ветра, ни снега. Набегавшись, он садился за стол, с аппетитом поглощая хлеб, холодное мясо и соленый беарнский сыр. Это спартанское воспитание укрепило его физически и закалило его здоровье, чего так недоставало принцам Валуа, растущим в душных покоях Лувра. С детских лет он отличался выносливостью и презрением к изысканным яствам и элегантным нарядам. Тогда же он приобрел опыт общения с простым народом, который всегда относился к нему лучше, чем знать. Мало кому из венценосцев довелось в детстве делить повседневную жизнь с землепашцами и пастухами. Эти годы, проведенные в сельской глуши, стали самыми счастливыми в бурной жизни Генриха IV. Оказавшись на вершине власти, он смог по достоинству оценить товарищество детских лет: только в Коарразе дружба была беззаботной и бескорыстной.

7 февраля 1559 года у Генриха родилась сестра — пятый и последний ребенок Жанны д’Альбре. Девочку назвали Екатериной в честь королевы Франции. Это был второй ребенок супружеской четы Жанны и Антуана Бурбона, которому суждено было достичь поры зрелости и стать мадам Екатериной, единственной сестрой Генриха Наваррского.

 

Гугеноты

Счастливая пора в жизни Генриха Наваррского совпала с началом, пожалуй, самого трагического периода в истории Франции. Правда, ничто не предвещало грядущих бед — напротив, как хорошо всё начиналось! Наконец-то закончилась череда войн, получивших по главному объекту вожделения противоборствующих держав название Итальянских. 3 апреля 1559 года в Като-Камбрези на севере Франции был подписан мирный договор между королями Генрихом II Французским и Филиппом II Испанским. Династию Валуа этот мир (как, впрочем, и вся война) не увенчал лаврами, однако Генриху удалось сохранить лицо, трактуя условия соглашения с давним противником как разумный компромисс: пусть Франции пришлось отказаться от завоеваний в Артуа, Фландрии и, что особенно досадно, в Италии, она получала важные города-крепости на своих восточных рубежах — Мец, Туль и Верден. В ознаменование мира монархи сговорились о заключении династических браков: сестра Генриха II Маргарита выходила замуж за герцога Савойского Карла Эммануила, а его дочь Елизавета — за самого короля Испании Филиппа II. В честь этих трех радостных событий французский король устроил по старинной рыцарской традиции турнир, в котором сам принял участие и который закончился для него трагически: 10 июля 1559 года в поединке с графом Монтгомери он получил рану, в первый момент показавшуюся не опасной, но оказавшуюся смертельной. Копье Монтгомери сломалось, и щепка, пройдя сквозь щель забрала шлема Генриха, впилась ему в глаз настолько глубоко, что поразила мозг. Лучшие придворные врачи оказались бессильны, и спустя несколько дней король, оставаясь в полном сознании, скончался.

Для Франции это была катастрофа: страна лишилась здорового и дееспособного короля в то самое время, когда в любой момент могли разразиться Религиозные войны, предотвратить которые должен был и, возможно, сумел бы Генрих II. Эта катастрофа поставила королеву-мать Екатерину Медичи в трудное положение: корона Франции переходила к пятнадцатилетнему мальчику Франциску II, не отличавшемуся крепким здоровьем. Его братья Карл, будущий король Карл IX, Генрих, будущий Генрих III, и Франсуа, будущий герцог Алансонский, были детьми, соответственно, девяти, восьми и пяти лет. Гражданскому миру и государственному единству реально угрожала постоянно нараставшая вражда между католиками и протестантами-гугенотами (huguenots, французская версия немецкого слова Eidgenossen, коим и по сей день именуются жители Швейцарии — именно там зародилось учение Жана Кальвина, уроженца Франции, вынужденного отправиться туда в изгнание), распространению влияния которых немало способствовали процветавшие в Римской церкви злоупотребления. Уже никого не удивляло, хотя и вызывало решительное неприятие, когда отпрыски знатных родов, сами еще дети, становились аббатами, епископами и архиепископами, получая богатые доходы с церковных владений. Число кальвинистов-гугенотов множилось не в последнюю очередь и потому, что французы с недоверием и опаской смотрели на новых «хозяев жизни» — Гизов, чужаков-лотарингцев, родственников юной супруги еще более юного короля Франциска II, претендовавших на роль фактических правителей страны.

Новое вероучение, ересь с точки зрения официальной церкви, особенно активно распространялось на западе и юго-западе Франции, где традиционно сильны были сепаратистские настроения: ничто так не помогает подчеркнуть свою особость, как принятие новой веры. Франциск I, при котором началось реформационное движение, поначалу терпимо относился к нему, усматривая в нем оппозицию ненавистным ему Парижскому парламенту и Сорбонне, однако когда оно выплеснулось на улицы городов, угрожая общественному и государственному порядку, он, христианнейший король, принялся ревностно искоренять ересь. Суды в ускоренном судопроизводстве отправляли на костер все новых еретиков, порождая мучеников за веру. Адепты нового вероучения находились во всех слоях общества, поскольку везде были недовольные существующим порядком вещей. Бродячие торговцы и разносчики товаров были превосходными агентами гугенотской пропаганды. Правда, Париж на протяжении всех Религиозных войн сохранял стойкую приверженность католицизму. Знать, включая и большинство сельского дворянства, до поры до времени также оставалась в массе своей оплотом старой веры и опорой монархии. Всё изменилось после трагической гибели Генриха II. Слабость центральной королевской власти провоцировала на разного рода интриги. Титулованная знать, все еще феодальная по своему духу, приведенная к повиновению твердой рукой Людовика XI, вновь подняла голову. При этом она руководствовалась отнюдь не соображениями общественного блага или защиты веры, а личной выгодой.

При дворе сформировались три противостоявшие друг другу группировки. Прежде всего, клан Гизов и их сторонников, включавший в себя герцога Франсуа Гиза по прозвищу Меченый (по ране на лице, полученной во время войны против императора Карла V), пользовавшегося большим авторитетом, и его брата кардинала Лотарингского, амбициозного прелата и тонкого политика. С самого начала эти «господа лотарингцы», как их называли, правильно оценили ситуацию: сообразив, что католики составляют подавляющее большинство, особенно в Париже, они высокопарно объявили себя защитниками церкви и короны. Протестанты нашли своих представителей в лице клана Бурбонов, первых принцев крови: Антуана Бурбона, герцога Вандома и короля Наваррского, главы дома Бурбон-Вандомов, и его младшего брата Луи (Людовика), принца Конде. Однако эти двое лишь номинально считались защитниками дела протестантизма. К Реформации они примкнули из соображений личной выгоды и ненависти к их соперникам Гизам. Они даже не решались действовать открыто, довольствуясь оказанием протестантам косвенной поддержки. Зато гугеноты могли положиться на третью группировку или, как тогда говорили, «партию», которую представляли братья Шатийоны: кардинал Оде, адмирал Гаспар де Колиньи и генерал от инфантерии Франсуа д’Андело. Все они занимали достаточно видные посты и к тому же были племянниками Анна де Монморанси, коннетабля и первого барона Франции.

 

Амбуазский заговор

Все усилия королевы-матери, направленные на примирение соперников или, по крайней мере, на поддержание приемлемого равновесия между тремя группировками, оказались тщетными. В своем стремлении к власти Гизы поначалу опередили конкурентов. Им оказалось нетрудно, заручившись доверием Екатерины Медичи, оттеснить протестантскую партию от кормила власти. Коннетабль Монморанси был отправлен в Шантильи. Антуану Бурбону доверили миссию сопровождать Елизавету Французскую, с которой по доверенности заключил брак Филипп II, до испанской границы, чтобы торжественно передать ее супругу. Антуан с признательностью принял на себя выполнение этой почетной миссии, возможно, втайне надеясь на личную встречу с испанским королем, в ходе которой можно было бы прямо заявить ему свои притязания на Верхнюю Наварру с Памплоной. По прибытии в Беарн он постарался во всем блеске показать принцессе Валуа, ставшей королевой Испании, свои суверенные владения. 21 декабря в По Елизавета общалась со своим юным кузеном Генрихом, «настоящим беарнцем». К великому разочарованию Антуана, Филипп II не прибыл лично встречать супругу, прислав вместо себя делегацию спесивых грандов. Да и как он мог удостоить личной встречи того, за кем не хотел признавать королевского титула, именуя его лишь «герцогом Вандомским»?

Высокое, как искренне полагал Антуан Бурбон, доверие, оказанное ему Екатериной Медичи, льстило его самолюбию, не позволяя понять, что Гизы, получившие возможность оказывать влияние на королеву-мать, вертят им, как хотят. По правде сказать, он сам не знал, что ему надо и к какой стороне примкнуть в назревающем конфликте. Если он и сблизился с протестантами, то исключительно с досады: при заключении договора в Като-Камбрези его просто-напросто забыли, тогда как сам он рассчитывал получить оккупированную испанцами часть Наварры.

Тогда его супруга Жанна д’Альбре еще и не думала становиться протестанткой, напротив, она всячески противилась компрометировавшим его действиям, говоря, что он рискует лишиться владений, тогда как сама она не намерена терять того, что ей досталось от предков — королей Наваррских. Однако Антуан продолжал упорствовать. Более того, он дал сыну наставника-гугенота, месье де Ла Гошри, который преподавал своему ученику не только начала французского и латинского языков, но и основы протестантского вероучения. Однако при этом не до конца ясно, в какой мере Антуан был замешан в знаменитый Амбуазский заговор и вообще знал ли о намерениях его организатора Ла Реноди. Его брат Конде гораздо основательнее скомпрометировал себя, хотя заговорщики и ему отвели роль всего лишь «свадебного генерала».

Гизы с полным основанием больше опасались не нерешительных Бурбон-Вандомов, а братьев Шатийонов. Неосмотрительно проведенная чистка кадров в армии и судах, а также разного рода фискальные меры, поспешно принятые кардиналом Лотарингским, в какой-то момент подорвали популярность Гизов. Тогда они уговорили королеву-мать и ее сыновей укрыться в замке Амбуаз, дабы защитить себя от Колиньи и его сторонников, которые в действительности были глубоко преданы короне. Они принадлежали к тем протестантам, которые не требовали ничего иного, кроме возможности свободно исповедовать свою религию, и которые все еще оставались под миротворческим влиянием Женевы. Кальвин предостерегал: «Если прольется хотя бы одна капля крови, разольются кровавые реки». Его предостережением пренебрегли, и зловещее пророчество сбылось. Правда, он оставил своим сторонникам лазейку: сопротивление допустимо, если борьбу против Гизов возглавят принцы крови — Антуан Бурбон, который сам хотя и благоволил делу протестантов, однако казался им сомнительным человеком, и его младший брат, принц де Конде. В Антуане вскоре разочаровался и Кальвин: «Totus est venereus», «всецело предан Венере», с горечью заметил «женевский папа» по поводу своего неверного адепта, склонного предаваться утехам любви куда больше, чем дозволялось правоверным кальвинистам.

Организатор Амбуазского заговора мелкий дворянчик из Перигора Ла Реноди решил захватить Гизов, чтобы освободить королевскую семью от их тирании. Наделенный даром красноречия, свойственным фанатикам, он сумел привлечь на свою сторону несколько сот дворян, недовольных засильем Гизов, и старых солдат, уволенных из армии по приказу кардинала Лотарингского. Он провел в Нанте несколько секретных встреч, о которых тем не менее стало известно Гизам, которые отреагировали незамедлительно, решив пойти ва-банк. От имени юного короля и его матери они пригласили в Амбуаз предполагаемых вождей заговорщиков — Конде и Колиньи. Ничего не подозревая, участники заговора во главе с Ла Реноди 16 марта 1560 года подошли к замку — крайне неорганизованно, небольшими группами, — и Гизам не составило большого труда расправиться с ними. Они действовали беспощадно: сотни захваченных в плен протестантов были повешены на стенах Амбуаза, удавлены или обезглавлены. Самому Ла Реноди удалось ускользнуть, и позднее он погиб в бою.

Как и следовало ожидать, расправа над участниками Амбуазского заговора лишь подогрела религиозный пыл гугенотов. Это выступление стало своего рода символом веры, о чем свидетельствует Агриппа д’Обинье, которому было восемь с половиной лет, когда отец специально привез его к Амбуазу, дабы показать изуродованные тела мучеников за веру. «Дитя мое, — сказал он ему, — когда упадет и моя голова, не дорожи своей, чтобы отплатить за этих достойных вождей нашей партии. Если ты будешь щадить себя, да падет на тебя мое проклятие!» Агриппа поклялся мстить за мучеников и сдержал свое слово.

«Господа лотарингцы» вознамерились было казнить Конде под предлогом его участия в Амбуазском заговоре, однако Екатерина Медичи взяла принца под свою защиту, понимая, что его смерть незамедлительно спровоцирует мятеж Бурбонов, Шатийонов и их дяди Монморанси. Кроме того, вожди гугенотов нужны были ей в качестве противовеса влиянию Гизов: «разделяй и властвуй» отныне стало ее политическим кредо. Впрочем, у нее и не было иного выбора. Кончина Франциска II 5 декабря 1560 года, лишившая Гизов главного рычага воздействия на власть, позволила королеве-матери стать хозяйкой положения. Она потребовала, чтобы Антуан Бурбон отрекся от протестантизма, тем самым обеспечив помилование для Конде. При поддержке со стороны кардинала Лотарингского она добилась своего. Легкомысленный Антуан позволил увлечь себя обещаниями, в которые едва ли поверил бы более основательный человек: перед ним открывалась радужная перспектива стать королем Сардинии и возглавить крестовый поход против турок. В качестве гарантии исполнения данных обещаний он получил должность генерального наместника Французского королевства — и его протестантский дух рассеялся как сон.

Впрочем, это произойдет несколько позже, а сразу после Амбуазского заговора в межконфессиональной и политической борьбе наступила короткая передышка. По инициативе Екатерины Медичи канцлером был назначен Мишель де Лопиталь, известный умеренностью своих взглядов. Гонения на гугенотов временно прекратились. Амбуазский эдикт 1560 года предоставил на ближайшие два года свободу совести, хотя и не разрешал свободного отправления протестантского культа. В этой обстановке религиозно-политической «оттепели» Жанна д’Альбре еще соблюдала известную осмотрительность, предпочитая не раздражать ни папу, ни местное католическое духовенство. Прежде всего это касалось воспитания юного принца Наваррского. Ему исполнилось уже шесть лет, и это был возраст, когда мальчики переходили из-под опеки женщин в мужские руки. На смену мадам де Миоссан пришел Шарль де Бомануар де Лаварден, сын которого Жан де Лаварден, двумя годами старше Генриха, станет одним из его верных товарищей. Крещенный по католическому обряду принц Наваррский тогда впервые стал подвергаться влиянию новой проповеди благодаря его наставнику Ла Гошри, назначенному не без влияния Теодора де Беза и вопреки решительному протесту кардинала д’Арманьяка. Прелат апеллировал к папе римскому, угрожая Антуану Бурбону отрешением от власти. Двое проповедников, а также наставник юного принца Ла Гошри были отлучены от церкви.

Узнав об этом, Екатерина Медичи в августе 1560 года обратилась с письмом к Антуану, убеждая его не впадать в ересь и приглашая прибыть ко двору. Ей пришлось не раз повторять приглашение, прежде чем он согласился, да и то лишь когда к нему с королевским приглашением приехал его брат, кардинал Бурбон. Однако король Наварры, вопреки ожиданиям королевы-матери, двинулся в путь в сопровождении многочисленного отряда, который можно было бы назвать небольшой армией, постоянно увеличивавшейся благодаря присоединению все новых дворян по мере ее продвижения по территории Гиени, Лимузена, Сентонжа и Пуату. Такого визита при дворе не ожидали и восприняли его как прямую угрозу. В дело вмешались Гизы. Близ Орлеана, где находился тогда король, их армия встретила отряд Антуана, как мятежников. Личное вмешательство Екатерины Медичи позволило предотвратить кровопролитие, а последовавшая вскоре затем смерть Франциска II в корне изменила ситуацию. Произошел своего рода дворцовый переворот: после вступления на престол Карла IX молодой вдове Марии Стюарт пришлось вернуться в Шотландию, и влиянию ее родственников Гизов пришел конец.

 

Краткий миг веротерпимости

Королева-мать, фактически ставшая регентшей при малолетнем короле, решила привлечь на свою сторону Антуана Бурбона и с этой целью изменила свою тактику в отношении гугенотов. Она удивила многих, позволив отправление протестантского культа в частных домах. Так неожиданным образом началась эра веротерпимости. На это Жанна д’Альбре ответила демонстративным актом: в душе уже будучи приверженкой протестантизма, она открыто заявила о своих религиозных убеждениях, распорядившись 25 декабря 1560 года провести в По церемонию причащения под обоими видами — хлебом и вином. В своих мемуарах она утверждала, что ей было дано благодатное озарение, вследствие чего она решила отринуть ересь католицизма. В действительности же это было политическое решение, направленное против католиков вообще и Гизов в особенности. Контролируя весь юго-запад Франции, королева Наваррская представляла мощную политическую силу, с которой корона вынуждена была считаться. Обращение Жанны д’Альбре в протестантизм приветствовали в своих поздравительных посланиях Елизавета Английская и Жан Кальвин, по достоинству оценивший успех усилий, предпринятых Теодором де Безом. Желая как можно громче заявить о своем обращении в протестантизм, королева уведомила супруга, что намеревается прибыть к французскому двору. В январе 1561 года Антуан в ответном послании одобрил это ее намерение.

К принятию судьбоносного решения о переходе в новую веру Жанну подтолкнуло не только ее религиозное убеждение, непреклонное и неизменное (чего так недоставало ее легкомысленному супругу и не менее легкомысленному сыну Генриху), но и горечь обманутой жены. Время нежных чувств и любовных писем отныне безвозвратно ушло. Ей нестерпимы были доходившие до нее слухи о любовных похождениях Антуана, о праздниках, кои устраивал он для своих метресс, о застольях, переходивших в оргии. Возможно, гугеноты, рассказывая о его непотребном поведении, намеренно сгущали краски, чтобы тем вернее завлечь королеву Наваррскую в свои сети. Гизы, в свою очередь, распускали эти слухи, дабы сделать необратимым отчуждение супругов. В какой-то, а возможно, и в значительной, мере приход Жанны к Реформации объяснялся ее желанием спасти свою супружескую честь и преодолеть собственное отчаяние. Новой религии она отдалась столь же безоглядно, как когда-то любви к супругу, постаравшись передать свое религиозное чувство и детям. Генриху Наваррскому тогда едва исполнилось семь лет, но, будучи смышленым и чутким ребенком, он не мог не почувствовать происшедшую в душе матери перемену.

1561 год оказался особенно трудным в семейной жизни королевской четы Наварры. Антуан окончательно сделал выбор в пользу Римско-католической церкви. Когда 27 марта 1561 года Екатерина Медичи назначила его генеральным наместником Французского королевства (должность, делавшая его третьим лицом в государстве после королевы-матери и ее сына Карла IX), одним из первых его распоряжений в этом качестве было требование, чтобы супруга отреклась от протестантизма. В ответ Жанна д’Альбре, как и следовало ожидать, заявила, что не только не отречется, но и готова отстаивать свои религиозные убеждения в открытой полемике с католическими проповедниками.

Назначив на время своего отсутствия ответственных за управление в собственных владениях, приняв меры по защите протестантских проповедников и подлечившись на термальных водах, она в июле того года отправилась в столицу Франции вместе с сыном Генрихом и дочерью Екатериной. Не исключено, что она намеревалась предпринять последнее усилие в борьбе за супруга, постараться вырвать его из цепких рук новых приятелей и любовниц. О том, с чем пришлось ей столкнуться в Париже, можно судить по анекдоту, пересказанному (или сочиненному) Брантомом. Приехав однажды ко двору, где оживленно обсуждали амурные похождения ее супруга, Жанна д’Альбре, приветствуя собравшихся дам и девиц, демонстративно прошла, не удостоив ее, как других, дружеского поцелуя, мимо дамы, которая была ей известна как любовница мужа (Брантом деликатно не называет ее по имени). Тогда соперница, почувствовав себя уязвленной, тихо, но так, чтобы все слышали, сказала: «Вы повернулись ко мне задом, но, клянусь святыми, поцелуй, в коем вы отказали мне, будет стоить вам другого поцелуя, коим ради любви ко мне не порадует вас ваш супруг!»

На протяжении всего пути от По до Парижа Жанна д’Альбре агитировала за новую веру, обличала происки папистов и обещала покровительство своим сторонникам. 20 августа она прибыла в Лонжюмо, где ее восторженно приветствовало множество парижских гугенотов, вышедших ей навстречу. На следующий день она с детьми уже была в Париже. Ее прибытие не осталось незамеченным, хотя и не сопровождалось манифестацией приверженцев, как накануне. В городе, ставшем цитаделью католицизма, обстановка была столь напряженной, что двор во главе с новым королем Карлом IX по возвращении с коронационных торжеств в Реймсе предпочел остановиться не в Лувре, а в одном из пригородов, в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре, перебравшись затем в Сен-Жермен-ан-Лэ. В столице у Жанны не было постоянной резиденции, и она остановилась в особняке одного из своих сторонников, где, прежде чем встретиться с Екатериной Медичи, провела несколько дней в уединении, беседуя со своим духовным наставником Теодором де Безом, прибывшим из Женевы для участия в прениях по религиозным вопросам, которые по инициативе короля Франции должны были состояться в Пуасси. В самом Париже по случаю прибытия королевы Наваррской и одного из кальвинистских вождей протестанты, как доносил венецианский посол, провели богослужение, в котором приняли участие до пяти тысяч человек.

29 августа Антуан Бурбон, его брат Конде и адмирал Колиньи торжественным кортежем сопроводили Жанну д’Альбре из Парижа в Сен-Жермен-ан-Лэ, где ее прибытия ожидала Екатерина Медичи, считавшая встречу с королевой Наваррской своей большой личной победой. Ее присутствие при дворе должно было служить наглядным выражением политики религиозного примирения, которую решила проводить королева-мать, а потому ей был оказан такой прием, которого удостаивались только самые высокие иностранные гости. Во время придворных празднеств Жанна д’Альбре восседала рядом с Екатериной Медичи, а ее сыну Генриху отводилось место наравне с королем Карлом IX, по рангу выше, чем у будущего Генриха III и принцессы Маргариты. Многое теперь пошло по-другому. Колиньи вновь стал членом Королевского совета, и ему прочили место наставника малолетнего короля. Его брат кардинал Шатийон, епископ Бове, публично объявил о своем переходе в протестантизм. Проведя скорее для видимости процесс по делу о государственной измене, Конде объявили невиновным. Королева-мать умело вела свою тонкую игру, нейтрализовав Антуана Бурбона предоставлением ему должности генерального наместника. Переменчивый Антуан вернулся в католицизм, демонстрируя свойственные ему метания: на Пасху он удалялся в монастырь, перед этим публично поприсутствовав на мессе, в июне вдруг взял себе протестантского проповедника и ежедневно бывал на протестантском богослужении, а в июле опять был образцовым католиком. Эти шараханья из крайности в крайность вызывали предельное возмущение Кальвина, а скандальные амурные похождения генерального наместника королевства вынудили вождя протестантов дать о нем уже известный нам нелицеприятный отзыв. Вскоре по прибытии Жанна д’Альбре убедилась, что бессильна возвратить супруга на праведный путь и, дабы не компрометировать себя, решила отдалиться от него.

С 9 сентября по 9 октября 1561 года проходили знаменитые прения в Пуасси, в ходе которых в присутствии многочисленных слушателей католические и протестантские теологи отстаивали истинность своего вероучения. Ни переубедить друг друга, ни прийти к единому мнению они не могли, и все же это была невиданная прежде свобода выражения собственных убеждений. Как ни странно, эти, казалось бы, сугубо теологические вопросы заинтересовали многих, в том числе и придворных. По вечерам, после дебатов, пасторы проповедовали как протестантам, так и католикам. Теодор де Без, возглавлявший группу протестантских теологов, пользовался особым успехом. Под влиянием его проповедей многие дворяне изгоняли из своих домов исповедников и капелланов.

Жанна д’Альбре демонстрировала свою приверженность Реформации с пылом, присущим неофитам, возможно, даже неуместным в обстановке, когда, казалось, устанавливаются взаимопонимание и терпимость по отношению друг к другу католиков и протестантов. Она решительно отказывалась идти на мессу и бичевала «папистов» с поистине слепым фанатизмом. В день, когда члены духовно-рыцарского ордена Святого Михаила проводили торжественную мессу, она демонстративно устроила в пригороде Парижа Аржантейле бракосочетание своего племянника по кальвинистскому обряду. Окончательно осмелев, она прямо в своих апартаментах проводила кальвинистское богослужение, на которое собирались до четырехсот человек, распевавших псалмы в превосходном переводе Клемана Маро. Отвага Жанны дошла до того, что она пригласила на свое религиозное собрание папского легата, кардинала Феррарского, и он не отказался. В тот день, как сообщает очевидец, в хоре исполнявших псалмы различимы были голоса Генриха Наваррского и его кузена Генриха Конде. В то же самое время Екатерина Медичи предоставила придворную капеллу Святого Людовика в распоряжение обоих культов — один день там служили мессу, а другой проводили протестантское богослужение, причем сама она поочередно посещала то и другое. Ее примеру следовал и Антуан Бурбон.

Королева-мать решила изменить порядок религиозного воспитания своих детей, разрешив им читать молитвы и петь псалмы на французском языке, а не на латыни, как требовал католический обряд. По завершении прений в Пуасси она позволила Теодору де Безу остаться при дворе, уважив коллективную просьбу Жанны д’Альбре, Конде и братьев Шатийонов, а те задумали, ни много ни мало, обратить в свою веру самого короля. Карл IX будто бы изъявлял такое желание, уверяя, что порвет с католицизмом, как только начнет править самостоятельно. Они принялись также обрабатывать и брата короля, будущего Генриха III, за которого Антуан Бурбон мечтал выдать замуж свою дочь Екатерину. Юный принц, прежде ревностный католик, начал поддаваться их влиянию и даже попытался увлечь своим примером сестру Маргариту, но тщетно: Марго до конца своих дней оставалась убежденной католичкой. Сама Жанна д’Альбре, как ни старалась, не могла обратить в свою веру будущую невестку.

Что же до Екатерины Медичи, то она продолжала демонстрировать широту взглядов (впрочем, она никогда не было ревностной католичкой и вообще глубоко верующим человеком). Испанский посланник при французском королевском дворе рассказал в своем донесении Филиппу II о невероятном представлении, разыгранном в его присутствии 24 октября 1561 года. Они чинно беседовали с королевой-матерью, когда в помещение ворвались верхом на ослах юные принцы. Впереди — Генрих Наваррский в красной сутане и стихаре, за ним следовали Карл IX, его братья и приятели, нарядившиеся прелатами и монахами. Екатерина Медичи искренне расхохоталась, тем самым приведя гостя в еще большее смущение. В ноябре этот кощунственный фарс повторился. На сей раз кавалькаду возглавлял Карл IX, облаченный в белый стихарь, с папским посохом и митрой на голове, ведя за собой Генриха Наваррского, братьев и приятелей. Эти «детские шалости», как назвала их, извиняясь перед важным иностранным гостем, королева-мать, весьма показательны для того непродолжительного периода, когда казалось, что в королевстве воцарились веротерпимость и свобода волеизъявления. В январе 1562 года государственный канцлер Мишель Лопиталь при поддержке Теодора де Беза и Колиньи и с одобрения Екатерины Медичи опубликовал эдикт о веротерпимости, впервые дозволявший во Франции отправление кальвинистского культа, хотя и при определенных условиях.

 

Война и первая утрата

Реакция католического лагеря не заставила себя долго ждать. Французское духовенство яростно протестовало, папство и Испания объединили свои усилия, чтобы помешать королеве-матери продолжать ее, как они говорили, сатанинскую политику. Слабым звеном, как всегда, оказался Антуан Бурбон, которого испанцы постарались увлечь лестными обещаниями, потребовав взамен, чтобы он провел через Королевский совет постановление о запрете протестантского культа. Осознав серьезность положения, поняв, что зашла слишком далеко, пошла на попятную и королева-мать. Карлу IX были возвращены его прежние наставники, Гизы опять оказались в фаворе, а Шатийоны, напротив, получили отставку.

Королевская чета Наварры была на грани полного разрыва отношений. Антуан окончательно сделал выбор в пользу католической церкви, за что Теодор де Без угрожал ему небесными карами, называя новым Юлианом Отступником. Жанна же, как всегда, была непреклонна, не считая возможным долее терпеть «отступничество» и амурные похождения супруга. Что же касается Антуана, то он уже порядком устал от непрестанных едких упреков и беспардонного прозелитизма супруги. Гизы подливали масла в огонь. Кардинал Лотарингский настоятельно советовал Антуану подумать о собственном благе и удалить от двора опасную супругу. Более того, с ней как еретичкой надлежало развестись, тем более что законность ее брака с Антуаном они подвергали сомнению (законным будто бы оставался ее первый брак с Вильгельмом Клевским, а с Бурбоном она жила «во грехе»). Отвергнутую супругу предполагалось заключить в тюрьму, дабы не позволить ей распоряжаться Наваррой и прочими доменами д’Альбре. Обретя таким способом свободу от супружеских уз, Антуан смог бы вступить в брак с вдовой Франциска II, прекрасной Марией Стюарт, получив вместе с ней целое королевство — Шотландию. Какая сказочная перспектива!

Однако к чести Антуана Бурбона, он не был злодеем, да и решимости сделать столь судьбоносный шаг у него не хватило бы. Он лишь согласился удалить Жанну от двора. Правда, Екатерина Медичи не соглашалась даже и на это, желая удержать наваррскую королеву при себе ради сохранения равновесия сил, чему придавала столь большое значение. «Господа лотарингцы» опять начали с угрожающей быстротой набирать политический вес, после того как Франсуа Гиз устроил 1 марта 1562 года резню протестантов в Васси и тем самым положил начало Религиозным войнам, на протяжении тридцати шести лет терзавшим Францию. Когда он возвратился в столицу, парижане встречали его как национального героя. По разным городам (Оксер, Кагор, Орильяк, Каркассон, Авиньон) прокатилась волна избиений гугенотов. Екатерина Медичи пребывала в нерешительности, не зная, какую тактику избрать. Выход из положения ей представился в заключении при посредничестве Жанны д’Альбре альянса с Конде. Предполагалось при его поддержке перебраться с Карлом IX в Орлеан и там запереться. Однако Гизы опередили Екатерину, не позволив ей ускользнуть из их рук. Жанна, лишившись поддержки королевы-матери, вынуждена была подчиниться требованию супруга: 28 марта 1562 года, оставив на его попечении сына, она с дочерью отправилась в Вандом. Прощаясь с матерью, маленький Генрих обещал быть стойким гугенотом, каким воспитал его отец. Правда, тот уже собирался сделать из него убежденного католика.

Вскоре после отъезда королевы Наваррской выступила в поход армия Конде. Сначала она двинулась на Париж, но затем внезапно переменила направление, двинувшись на Орлеан, и к великому удивлению многих, 2 апреля город был захвачен гугенотами. Это было уже началом войны. В последующие несколько недель в руках протестантов оказались Тур, Блуа, Ле-Ман, Анжер, Руан, Баланс и Лион.

Перед отъездом Жанна потребовала от сына под страхом лишения наследства поклясться никогда не ходить на мессу. Однако Антуан Бурбон распорядился по-своему: прежний наставник Генриха гугенот Ла Гошри получил отставку, а новому, католику Жану де Лосу, было дано указание «отвращать ребенка от его религии и воспитывать в римском духе». В ближайшие пять лет Генриху предстояло тесное общение с кузенами Валуа, он делил с ними школьные занятия и игры. В отличие от них, болезненных и нервных, маленький румяный беарнец отличался крепким физическим и психическим здоровьем. Низкорослый и коренастый, он даже внешне резко отличался от своих долговязых и бледных кузенов. Взяв на себя заботы по воспитанию сына, Антуан Бурбон пообещал своим испанским благодетелям в кратчайшие сроки вернуть его в лоно католической церкви, однако мальчик упорно сопротивлялся. Даже под угрозой подвергнуться порке он отказывался, исполняя данное матери обещание, отправиться в церковь на мессу. Дошло до того, что он заболел или, как заподозрили, учитывая его отменное здоровье, умело прикинулся больным, лишь бы не присутствовать на обряде. И все-таки «настоящий беарнец» в конце концов сдался. 1 июня 1562 года на мессе королевского ордена Святого Михаила он был торжественно посвящен в его рыцари, поклявшись хранить верность католической вере и умереть за нее. Так в свои неполные девять лет он впервые пошел на компромисс — а сколько их еще будет в его жизни! Париж стоит мессы…

Долготерпение Антуана Бурбона, много позволявшего себе и потому не требовавшего слишком многого от других, к тому времени лопнуло не в последнюю очередь из-за вестей, поступавших из Вандома, куда в первых числах мая прибыла его ссыльная супруга. Где бы ни появлялась Жанна д’Альбре, восторженно приветствовавшие ее гугеноты принимались бесчинствовать, точно сорвавшись с цепи. Так случилось и на этот раз. Толпы ее приверженцев устремились в церкви города, подвергая их разграблению, а затем ворвались в расположенный на возвышении герцогский замок, чтобы проделать то же самое с расположенным там храмом Святого Георгия. Прямо на глазах у королевы Наваррской они вскрыли могилы и выбросили из гробов останки покойников, в том числе и родителей Антуана — Шарля Вандома и Франсуазы д’АЛансон. Та же участь постигла и погребение первенца Жанны, малолетнего герцога де Бомона. Она даже если и не подстрекала толпу к святотатственному вандализму, то ничего не сделала, чтобы пресечь бесчинства. Не было более действенного способа скомпрометировать протестантизм в глазах благонамеренных и благоразумных людей. Охваченная запоздалым раскаянием, Жанна обратилась с покаянным письмом к своему духовному наставнику Теодору де Безу, который в ответном послании хотя и не возложил на нее ответственность за свершившийся акт вандализма, однако безоговорочно осудил его.

Возмущенный выходками гугенотов, Антуан поклялся отомстить за поругание праха своих родителей. Он объявил о лишении супруги всех прав и заключении ее в крепость. Приведение приказа в исполнение было поручено Блезу де Монлюку, известному своей непримиримостью к еретикам, однако тот сплоховал, и Жанне удалось, ускользнув от преследования, благополучно добраться до Беарна. Правда, из-за пережитых волнений ее самочувствие резко ухудшилось, что вызывало сильную тревогу у Генриха, разрывавшегося между матерью и отцом, уважения к которому он никогда не терял. Слухи о его тщеславии, непостоянстве и разгульной жизни не доходили до него — или он просто не верил им. Для него отец был прежде всего славным командиром, популярным среди солдат благодаря отваге и демонстративному презрению к опасности.

Первая Религиозная война между католиками и протестантами была в разгаре, и Антуан Бурбон, командовавший королевской армией, не имел возможности уделять достаточного внимания сыну и потому беспокоился за его безопасность. Обе воюющие стороны были не прочь заполучить его в качестве заложника и средства давления на противника. Полагая, что даже при королевском дворе, постоянно перемещавшемся по ходу военных действий, Генрих не будет надежно защищен, Антуан решил отправить его в замок Монтаржи под опеку Рене Французской, герцогини Феррарской. Выбор представлялся разумным, поскольку старая дама, дочь короля Людовика XII, пользовалась всеобщим уважением. Правда, и там не обошлось без приключений. Несмотря на принятые меры безопасности, гугеноты попытались похитить мальчика. Однажды ночью он был разбужен какими-то незнакомыми людьми, хотевшими забрать его с собой. Еще не понимая, явь ли это или сон, Генрих закричал. Когда выяснилось, что эти люди были присланы его матерью, дабы привезти его в родные беарнские пределы, он пожалел, что переполошил своим криком весь замок, но было поздно. Вдобавок ко всему юный здоровяк умудрился заболеть корью, притом настолько серьезно, что опасались за его жизнь. Однако его час еще не пробил, и болезнь отступила. Встревоженный Антуан выбрал время, чтобы посидеть у изголовья больного, утешить его словом и препоручить заботам врачей, которые сумели выходить пациента. Долго оставаться у постели сына он не мог, поскольку начатая королевской армией осада Руана, захваченного гугенотами, требовала его присутствия там.

Больше отцу с сыном не суждено было свидеться. О последних днях жизни Антуана Бурбона поведал в свойственной ему анекдотической манере всезнающий сплетник Брантом. 16 октября у стен Руана велся ожесточенный бой, и Антуан находился на линии огня, в пределах досягаемости прицельной стрельбы. Прямо в окопе ему подали обед, насилу уговорив его укрыться за бруствером. Паж, наливавший ему вино, был сражен пулей на его глазах. Одного из командиров, неподалеку справлявшего малую нужду, постигла та же участь. Антуан, в пылу сражения презиравший любые меры предосторожности, вышел из укрытия, направившись по той же нужде и к тому же самому месту, где только что был убит его боевой товарищ, и тут же был ранен в левое плечо выстрелом из аркебузы. Рана была тяжелой, но, по мнению врачей, несмертельной. В расположении своих войск главнокомандующий, за которым ухаживала его возлюбленная, прекрасная Луиза де ла Беродьер, герцогиня де Шательро, находился между жизнью и смертью. И тем не менее он пожелал вступить в город, наконец-то взятый его войсками: на носилках солдаты пронесли его по главным улицам Руана. Затем его перенесли на судно, чтобы перевезти в Париж, однако во время остановки в Андели 17 ноября 1562 года он скончался на руках своей возлюбленной. И на пороге смерти продолжались его духовные метания: перед посадкой на судно его исповедал и причастил католический пастор, на борту ему читал Евангелие его медик-кальвинист, а незадолго перед тем как испустить последний вздох, он дал обет принять, если останется жив, Аугсбургское вероисповедание — лютеранство. Последние слова он пробормотал на ухо своему камердинеру, которого, чтобы тот лучше слышал, притянул к себе поближе за бороду, — это был наказ заботиться о его сыне и побуждать его «хорошо служить королю». Самого Генриха из соображений безопасности не решились привезти к умиравшему отцу.

 

Новые компромиссы

Достаточно безразличная к утрате своего супруга, к которому она уже не испытывала ни любви ни уважения, Жанна д’Альбре вынуждена была ради своего сына, которого ей пришлось оставить при дворе фактически на положении заложника, разменной монеты в политической борьбе, пойти на сделку с Екатериной Медичи. 26 декабря 1562 года королева-мать пожаловала юному Генриху Наваррскому должности, в свое время исполнявшиеся его отцом Антуаном Бурбоном, — губернатора и адмирала Гиени. Однако, учитывая нежный возраст новоявленного губернатора и адмирала (ему едва исполнилось девять лет), она дала ему в заместители того самого Монлюка, который еще недавно получил распоряжение арестовать Жанну д’Альбре и был для гугенотов врагом номер один. Он и должен был фактически исполнять обе эти должности. В ответ на решительные протесты королевы Наваррской Екатерина Медичи, склонная к компромиссам, предложила ей в порядке компенсации свободно, по собственному усмотрению руководить воспитанием Генриха, хотя и на расстоянии. Принц оставался при французском дворе, но вместо католической мессы мог теперь слушать протестантскую проповедь, а его католические наставники получили отставку. Крещенный по католическому обряду, затем обращенный родителями в кальвинистское вероисповедание, а спустя годы по воле отца возвращенный в римско-католическую веру, он теперь опять становился гугенотом. Впереди были еще три перехода из одной конфессии в другую.

К Генриху возвращался его прежний наставник Ла Гошри, а на должность гувернера заступил другой стойкий гугенот — месье Гуляр де Бовуар. Екатерина Медичи наглядно продемонстрировала собственную приверженность к веротерпимости, одинаково не приемля ни ультракатолицизм Гизов, ни скандальные выходки гугенотов. Л а Гошри, достаточно хорошо владевший латинским и древнегреческим языками, применял свою методику преподавания. Он не заставлял Генриха зубрить правила грамматики, читать и писать, а велел многократно повторять схваченные на слух фразы. В результате латынь и греческий усваивались естественным образом, подобно тому, как ребенок учится родному языку. Любимым изречением Генриха было «Aut vincere aut morí» — «Победить или умереть». Екатерина Медичи, однажды узнав об этом, была немало удивлена и поинтересовалась, кого это собирается победить принц Наваррский и за что он готов умереть. Будучи достаточно просвещенным человеком, она понимала смысл этого древнего изречения, но была решительной противницей того, чтобы детям с малолетства внушали подобного рода убеждения, делающие их упрямыми и несговорчивыми. Она полагала, что такие люди, не желающие идти ни на какие компромиссы, обречены на неудачу. Видимо, Генрих усвоил урок королевы, в дальнейшем сделавшись непревзойденным мастером компромисса.

Домашнее воспитание принца Наваррского дополнялось посещением занятий в Наваррском коллеже, где он обучался вместе с двумя другими Генрихами — герцогом Анжуйским, будущим Генрихом III, и герцогом Гизом, с которыми судьба связала его навсегда, до смертного конца тех двоих, то дружбой-соперничеством, то непримиримой враждой и политической конкуренцией. Наваррский коллеж, учрежденный королевой Жанной Наваррской, супругой короля Франции Филиппа Красивого, без малого за три века до описываемых событий был наиболее престижным учебным заведением Латинского квартала. Здесь Генрих получал начальное, так называемое грамматическое образование, предшествовавшее обучению в университете. Часы, проведенные в коллеже, были наполнены не только учебными занятиями, но и тесным общением с юными принцами, на что и рассчитывала Екатерина Медичи, желавшая воспитывать их в дружбе и товариществе. Однако взаимоотношения трех Генрихов не были столь безоблачны, как хотелось королеве-матери. Между Генрихом Наваррским и Гизом то и дело возникали стычки, от словесной перебранки до драки. Их за это наказывали, что не меняло дела. Одни объясняли происходившее несовместимостью темпераментов, а другие усматривали уже тогда зародившуюся в Генрихе Гизе ненависть к Наваррцу, которому он хотел мстить заодно с Колиньи и прочими вождями протестантов, повинными, по его убеждению, в недавней гибели его отца, герцога Гиза.

Франсуа Гиз по прозвищу Меченый был вероломно убит при осаде Орлеана 24 февраля 1563 года гугенотом Польтро де Мере. Вдохновителем этого преступления объявили Колиньи, который прямо заявлял, что смерть Гиза является величайшим благом для королевства, церкви и лично для него. В дальнейшем он сам поплатится за это жизнью, а пока что единственной, кто безусловно выиграл, была Екатерина Медичи. Освободившись от тягостной для нее опеки со стороны клана Гизов, она почувствовала себя полновластной правительницей королевства. Еще ранее, 19 декабря 1562 года в битве при Дрё, когда королевская армия одержала блестящую победу, в плен к протестантам попал коннетабль Монморанси, политические претензии которого также были весьма обременительны для королевы-матери. Провидение избавило ее от обоих не в меру ретивых «защитников» веры и монархической власти во Франции, и Екатерина Медичи смогла в очередной раз продемонстрировать свою приверженность мирному сосуществованию, подписав 19 марта 1563 года Амбуазский мир, знаменовавший собой завершение первой Религиозной войны, и издав Амбуазский эдикт. Памятуя о Варфоломеевской ночи, принято думать, что королева-мать была фанатичной католичкой. Это представление весьма далеко от истины. Воспитанная в свободомыслии итальянского Ренессанса, Екатерина Медичи была почти безразлична к конфессиональным вопросам. Она была настолько убеждена в необходимости согласия между католиками и протестантами, что готова была существенно ограничить притязания своих католических подданных ради умиротворения королевства. Амбуазский эдикт провозглашал свободу совести и предоставлял право отправления протестантского культа, хотя и ограниченное, распространявшееся главным образом на верхушку общества. Учитывая, что в военном отношении гугеноты потерпели поражение, эта уступка им со стороны королевской власти была даже слишком большой, однако они отнюдь не испытывали чувство удовлетворения, при любом удобном случае выражая недовольство. Еще больше были недовольны католики, не понимавшие столь терпимого отношения королевы-матери к еретикам. Никто не хотел мира, и для новой войны достаточно было любого повода.

 

Тур де Франс

Но вернемся к Генриху в годы его ученичества — в Наваррском коллеже и на дому под руководством данных его матерью наставников. Юный беарнец научился всему, чему мог научиться. Он не был блестяще образованным человеком, но не являлся и невеждой, какие тогда еще нередко встречались среди представителей верхушки общества. Во всяком случае, уроки Ла Гошри не прошли даром, и в дальнейшем, как свидетельствуют современники, в присутствии Генриха IV нельзя было плохо говорить по-латыни: он тут же замечал огрехи и мог весьма нелицеприятно прокомментировать неудачное высказывание. Как и его товарищи по Наваррскому коллежу, он увлекался чтением как раз в то время появившегося во французском переводе труда Плутарха «Сравнительные жизнеописания», штудируя биографии выдающихся греков и римлян, прежде всего великих полководцев. Культ героев был в моде, хотя Агриппа д’Обинье, друг и соратник Генриха, не без сарказма заметил, что лучше изучать жизнеописания посредственных людей, поскольку в жизни приходится иметь дело главным образом с посредственностями.

Продолжением и блестящим завершением образования принцев явилось путешествие по Франции, предпринятое по инициативе Екатерины Медичи и продолжавшееся более двух лет. Освободившись от тягостной опеки со стороны Гизов, королева-мать решила, что Карлу IX не нужно больше никаких опекунов, и объявила его совершеннолетним. Лучшим способом уладить раздоры в королевстве, полагала она, было бы показать подданным их нового короля. С этой мыслью они и отправились в долгое путешествие по стране. Разумеется, Генрих Наваррский тоже поехал с ними — Екатерина Медичи не могла оставить его без присмотра, отдав на милость гугенотам. Кроме того, его присутствие в составе путешествующего двора имело и важное политическое значение: оно должно было умиротворяющим образом подействовать на протестантов. С этой же целью получила приглашение и Жанна д’Альбре. Екатерина Медичи была полна решимости превратить перемирие в прочный мир. Правда, демонстрируя подобным образом свою добрую волю, она серьезно рисковала: тесное общение с еретичкой, отлученной от церкви, могло вызвать гнев папы римского и еще больше обозлить правоверных католиков. Сама Жанна, принимая приглашение королевы-матери, преследовала собственные цели. Прежде всего она рассчитывала добиться от Екатерины Медичи, чтобы та приструнила Монлюка, всячески притеснявшего протестантов в Беарне. Да и к самой королеве Наваррской он относился без особого почтения, позволяя себе непристойные солдафонские высказывания, вроде того, что он прибыл на губернаторство в Гиень, дабы испробовать, так ли хорошо спать с королевами, как с прочими женщинами.

Другой потаенной ее мыслью было увезти сына Генриха в Беарн и там воспитывать его в строгом соответствии с собственными представлениями о протестантском принце. А сам Генрих, похоже, уже прижился при французском дворе. Екатерина Медичи всерьез подумывала о том, чтобы выдать за него свою дочь Маргариту, о чем то ли в шутку, то ли всерьез говорил еще ее покойный супруг Генрих II. Правда, потенциальный жених тогда заглядывался не столько на Марго, вольные манеры и кокетство которой решительно не нравились ему, сколько на юную девицу, преисполненную стыдливости и сдержанности, — Шарлотту де Ла Тремуйль. Эта идиллия полудетской влюбленности спустя много лет получит весьма драматичное продолжение и фатальное завершение: выйдя замуж за принца Конде, Шарлотта будет обвинена в отравлении супруга и осуждена на тюремное заключение, во время которого у нее родится сын, зачатый, по слухам, в греховной связи с Генрихом Наваррским. В юную супругу своего (если верить слухам) отпрыска, тоже носившую имя Шарлотта, престарелый Генрих IV будет безумно влюблен, и эта последняя в его жизни любовь окажется для него роковой. Но всему этому, как известно, будет предшествовать его не менее роковой брак с Маргаритой Валуа — пресловутой королевой Марго.

Путешествия развивают и формируют личность, что особенно важно для тех, кому волею судеб уготовано править народом. Будущий Генрих IV получил уникальную возможность узнать страну и населявших ее людей. Подобного рода знаний он не приобрел бы ни в одном коллеже и ни от одного сколь угодно великого наставника. Гигантский кортеж, включавший в себя тысячи человек и растянувшийся на многие километры, двинулся из Фонтенбло в путь 13 марта 1564 года. Короля, королеву-мать и принцев крови, к числу которых принадлежал и Генрих Наваррский, окружала толпа молодых дворян и «летучий эскадрон» фрейлин, готовых на все услуги, в том числе и весьма деликатного свойства, чем они и были особенно полезны для Екатерины Медичи. Юных принцев сопровождали их учителя, во время остановок проводившие с ними занятия и по пути обращавшие их внимание на географические и исторические достопримечательности. Ехали не спеша, смотря по обстановке преодолевая за день от 10 до 50 километров и проводя в попадавшихся на пути городах и замках от нескольких дней до нескольких месяцев. Не полагаясь на комфорт, который способна была обеспечить принимающая сторона, везли с собой в огромных фургонах все, что могло пригодиться, — от мебели и гобеленов до маскарадных костюмов.

11 апреля, когда королевский кортеж находился в Труа, был подписан выгодный для Франции мир с Англией, по которому французская корона возвращала себе Гавр и, за компенсацию, Кале. Хотя Елизавета Английская поддерживала и продолжала поддерживать французских протестантов, Екатерина Медичи не усматривала в этом угрозы для себя. Если еще пару лет назад она и могла опасаться, как бы гугеноты не стали доминировать во Франции, то теперь она видела все их слабые стороны и, путешествуя по стране, еще больше укрепилась в этом мнении.

Спустя несколько дней после этого радостного события произошел инцидент. Генрих Наваррский, играя в мяч, неудачно упал и ушиб себе голову — не смертельно, слава богу, но достаточно сильно, чтобы провести пару дней в постели; судьба продолжала хранить его. Это не столько огорчило королеву-мать, сколько послужило ей поводом обратиться с дружеским посланием к Жанне д’Альбре, дабы напомнить ей, что желательно было бы видеть ее при путешествующем дворе, к которому она могла бы присоединиться во время одной из следующих остановок. Двигаясь через Бар-ле-Дюк, где Екатерина Медичи крестила своего первого внука, сына герцогини Лотарингской, и Лангр, двор прибыл в Дижон, в котором для юных принцев была устроена потешная осада форта с обстрелом его королевской артиллерией. Сев на суда в Шалоне-сюр-Сон, путешественники прибыли в Макон.

Там их уже несколько дней ждала королева Наваррская, которая не знала покоя в своем кальвинистском усердии, а потому скандалы повсюду следовали за ней по пятам. Не обошлось без крупного инцидента и на сей раз. Прибывшие с ней гугенотские проповедники подвергли хамским оскорблениям участников процессии, проходившей в городе по случаю большого католического праздника Тела Господня, которую возглавлял сам кардинал Бурбон, брат ее покойного супруга. Как и во время гугенотских бесчинств в Вандоме, это явилось глумлением над религией, усугубленным оскорблением, причиненным семейству Бурбонов. Скандальное поведение в Маконе людей Жанны д’Альбре омрачило ее встречу с Екатериной Медичи и сыном Генрихом. Незамедлительно оповещенная кардиналом о происшествии королева-мать отреагировала самым решительным образом, распорядившись повторно провести процессию, в которой должны были пройти как сама Жанна, так и ее беарнцы с обнаженными головами. Екатерине не хотелось показаться слабой перед испанским посланником, совершавшим вместе с ней путешествие и обо всем докладывавшим своему господину.

Продолжением путешествия явился триумфальный въезд в Лион. Генрих Наваррский ехал третьим, сразу за королем и его братом, облаченный в роскошное одеяние из темно-красного бархата, украшенное золотой вышивкой, и в шляпе из того же материала. Лион был крупным очагом гуманистического движения и Реформации, и Жанна рассчитывала, что сможет здесь подчинить сына своему влиянию. Она приводила его на протестантские богослужения, проходившие прямо под открытым небом, в знак протеста против королевского запрета на отправление кальвинистского культа в храмах. И все же она не могла не замечать, что мальчик ускользает из ее рук. Дядя-кардинал официально представил его иностранным послам как первого принца крови, что предполагало его принадлежность к католицизму. В отчаянии, не зная, что еще предпринять, Жанна обратилась к Екатерине Медичи с просьбой позволить ей удалиться вместе с сыном в Беарн и, как следовало ожидать, получила категорический отказ. Ей предложено было отправиться одной и не в Беарн, а в Вандом, приняв в качестве утешительного приза 150 тысяч ливров. Туда она и поехала, вызвав своим прибытием очередную вспышку беспорядков в городе.

А для сына ее Генриха необычайным происшествием ознаменовалось пребывание в городе Салон-де-Кро в Провансе, куда двор прибыл 17 октября. Там жил знаменитый астролог и маг Нострадамус (Мишель де Нотр-Дам). Возможно, Екатерина Медичи, увлекавшаяся астрологией и магией, специально сделала остановку в этом городе, дабы повидаться с ним. Нам ничего не известно о пророчествах (ежели таковые были; впрочем, как же иначе — для чего же она встречалась со знаменитым прорицателем?) относительно самой королевы-матери и ее сыновей, зато Нострадамус почему-то заинтересовался Генрихом Наваррским. Дабы отчетливее прочитать на его теле знаки судьбы, он пожелал видеть его обнаженным, для чего попросил дозволения войти в покои принца, когда тот пробуждался ото сна. Камердинер специально медлил с надеванием на голого принца сорочки, пока Нострадамус пристально разглядывал его. Наконец маг, обращаясь к слуге, изрек свое знаменитое пророчество: «Если Господь окажет вам милость дожить до той поры, вашим повелителем будет король Франции и Наварры».

Пьер Л’Этуаль, много позже поведавший в своем мемуарном труде об этом удивительном происшествии, естественно, истолковал слова астролога как пророчество о восшествии на французский престол короля Генриха IV. И то сказать: было бы странно, если бы Нострадамус, предсказавший все на свете, даже чернобыльскую катастрофу и теракт в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года (чего только не вычитают в его писаниях!), прошел мимо столь славного отрока. В действительности же его пророчество составлено в строгом соответствии с законами жанра. Прежде всего, оно двусмысленно: то ли король Наварры взойдет на французский престол, то ли французский король аннексирует Наварру (подобно античным прорицателям: «Если начнешь войну, великое царство разрушишь» — чье царство: свое или противника?). Кроме того, все подобного рода пророчества «сбываются» лишь после того, как произойдет некое событие, которое при желании можно истолковать как исполнение предсказания — будь то через несколько лет или спустя пять столетий.

К чести Генриха Наваррского, сам он отнесся к утреннему происшествию в спальне не без юмора: впоследствии он любил рассказывать, что не на шутку испугался, увидев, что камердинер медлит подавать ему сорочку: не собираются ли его высечь? Современники не придали особого значения этому предсказанию Нострадамуса; во всяком случае, оно не произвело сильного впечатления на Екатерину Медичи, которая не рассматривала Генриха Наваррского как реального конкурента своим сыновьям, способного вместо или после них занять королевский престол Франции. Как бы то ни было, ее отношение к Беарнцу после этого ничуть не изменилось.

Путешествие двора продолжилось на юге Франции, и юные принцы с наслаждением любовались невиданными прежде экзотическими растениями, пальмами, апельсиновыми и хлопковыми деревьями, а прежде всего — Средиземным морем. В Марселе принцев, переодетых турками, пригласили на галеру, чтобы принять участие в имитации морского сражения. Религиозные различия не мешали им дружить и радоваться жизни. Они умели шутить и не обижаться на шутки. Однажды Генрих, по протоколу сопровождавший Карла IX в храм, остановился у его порога — дальше ему как гугеноту хода не было. Тогда король сорвал с его головы шляпу и бросил ее внутрь храма, чтобы заставить его войти туда. Раскаты хохота подтвердили, что шутка удалась. Судя по тому, что эта проделка потом еще не раз повторялась, Генрих все-таки переступал порог католического храма, следуя за своей шляпой. Суровая зима 1564/65 года, которую двор провел в Каркассоне, запомнилась принцам игрой в снежки, возведением, обороной и штурмом снежного бастиона. Взрослые заботы еще обходили их стороной.

По мере приближения к наследственным владениям рода д’Альбре Генрих Наваррский все чаще появлялся на официальных мероприятиях. В Тулузе он участвовал в судебном разбирательстве, проходившем под председательством самого короля. Когда путешествующий двор ступил на территорию Гиени, Генрих, не забывавший, что является ее губернатором, ехал впереди королевского кортежа, дабы в каждом городе официально встречать Карла IX. Права и достоинство принца Наваррского неукоснительно соблюдались, о чем ревниво следила издалека Жанна д’Альбре, желавшая, чтобы во время путешествия ее сын непременно посетил свои домены, в которых еще не бывал.

Королевский кортеж приближался к Байонне, где готовились к встрече с Елизаветой Валуа, королевой Испанской. Генрих пригласил всю знать своей страны сопровождать его по этому исключительному случаю. Правда, когда 14 июня 1565 года Карл IX встречал на границе свою сестру, среди присутствовавших не упоминался принц Наваррский. Видимо, Филипп II потребовал, чтобы встреча проходила без участия претендента на трон Наваррского королевства. Еще меньше хотелось ему, чтобы при этом присутствовала еретичка Жанна д’Альбре, которую Екатерина Медичи, не желавшая раздражать могущественного испанца, отправила в другой конец своего королевства. Зато на церемонии официального вступления молодой испанской королевы в Байонну Генрих занимал одно из самых почетных мест. Он непременно участвовал и во всех развлечениях, которые устраивались, дабы скрасить трудные переговоры с представителем Филиппа II герцогом Альбой.

Если верить свидетельствам очевидцев, Екатерина Медичи допускала юного принца Наваррского и к участию в дипломатических переговорах. По крайней мере на одной из таких встреч Екатерины с Альбой Генрих присутствовал — правда, сами они об этом не подозревали. Юный принц умудрился незамеченным пробраться в зал, в котором королева-мать собиралась встречаться с герцогом, и спрятаться в камине, который по случаю летней жары не топили. Из своего укрытия он мог все видеть и, если говорили в полный голос, слышать. Его взору открывалось весьма комичное зрелище: долговязый сухопарый Альба вышагивал, точно на ходулях, а рядом с ним двигалась, словно утка переваливаясь с боку на бок, толстая Екатерина Медичи. Герцог говорил о том, как недоволен король Испании политикой терпимости в отношении еретиков, проводимой французской короной. Надо незамедлительно кончать с этими опасными экспериментами. Хитрая Екатерина, которой, возможно, и самой были неприятны эти эксперименты, все свела к денежному вопросу, напомнив испанскому представителю, что Франция не располагает золотыми и серебряными сокровищами Америки, необходимыми для обеспечения религиозного единомыслия. На это испанец, привыкший искать простые решения трудных вопросов, с недоумением возразил — неужели, мол, во всей Франции не найдется одного хорошего кинжала? Начисто лишенная воображения Екатерина, неспособная уследить за ходом мысли собеседника, пояснила, что истребление всех протестантов тоже обойдется недешево. Однако Альба и не предлагал перерезать всех гугенотов, это было бы слишком нелепо. «И десять тысяч лягушек не стоят одного лосося», — ответил он загадочной фразой. Если нетрудно было догадаться, что под лососем подразумевался вождь гугенотов и ему должен был предназначаться удар кинжалом, то кто мог считаться вождем? Конде? Адмирал Колиньи? А может быть, Жанна д’Альбре? Генрих в своем укрытии не расслышал ответа, а возможно, тогда и не было произнесено имя предполагаемой жертвы.

Многие сообщения об этой примечательной встрече относятся ко времени после Варфоломеевской ночи и потому невольно несут на себе отпечаток той кровавой бойни. И все же едва ли можно предполагать, что уже тогда составлялся ее план. Однако гугеноты были в этом убеждены. Да и для чего еще Екатерине Медичи надо было встречаться с лютым врагом протестантизма? Жанна д’Альбре в своих мемуарах прямо утверждает, что именно в Байонне ковались мечи, коими проливалась кровь приверженцев нового вероучения — а ведь она еще не знала (и, к своему счастью, так и не узнала) о резне в день святого Варфоломея. Хотя в массовом сознании утвердился образ Екатерины Медичи как «черной королевы», надо иметь в виду, что она никогда не доверяла испанцам настолько, чтобы во всем следовать их советам, тем более указаниям. Она вынуждена была лавировать, выгадывать время, искать союзников как с той (католики), так и с другой (гугеноты) стороны.

Проводив испанцев, похоже, уезжавших без ощущения, что достигнут желаемый успех, Екатерина Медичи сочла возможным оказать любезность Жанне д’Альбре, пригласив ее для личной встречи в Нераке, которая и состоялась в июле 1565 года. В ходе неоднократных бесед королева-мать пыталась убедить непреклонную Жанну чуть терпимее относиться к католическому культу в Беарне и уважать законы Французского королевства. Уезжая, Екатерина позволила ей на некоторое время остаться с сыном, и Жанна использовала эту возможность, чтобы свести Генриха с вождями воинствующих гугенотов, прежде всего с его дядей Конде, и на собрании в Коньяке представить его местной знати. Затем мать с сыном совместно посетили свои домены Ла-Флеш и Вандомуа, после чего в компании Конде и Рене Феррарской присоединились к путешествующему двору, который тогда сделал остановку в Блуа. Как обычно, прибытие королевы Наваррской не обошлось без скандала: она демонстративно устроила протестантскую проповедь в своих апартаментах. Заслуженный выговор со стороны королевы-матери она терпеливо снесла, дабы не лишиться возможности общения с сыном.

Продолжив путь, двор прибыл в Мулен, столь памятный для Жанны состоявшейся здесь семнадцатью годами ранее свадьбой. Для королевы-матери пребывание в Мулене, возможно, запомнилось тем, что она предприняла последнюю и, как оказалось, безрезультатную попытку примирить «господ лотарингцев» с адмиралом Колиньи. Враждующие стороны не очень-то хотели мириться, поскольку все их помыслы были о новой войне, которая, как думал каждый из них, непременно принесет ему полную и окончательную победу. В Мулене была последняя значительная остановка. Продолжив движение, королевский кортеж завершил многомесячное путешествие прибытием 1 мая 1566 года в Париж.

 

Накануне

Жанна д’Альбре, следовавшая за путешествующим двором с одной-единственной мыслью — добиться от Екатерины Медичи позволения удалиться вместе с сыном в свои владения, провела в Париже долгих восемь месяцев. Это вынужденное пребывание в столице могло бы тянуться и дольше, если бы она не сумела хитростью вырваться на волю. Сначала она добилась от Екатерины разрешения показать юному Генриху его родовые владения в Пикардии, вокруг замка Марль. Затем последовали поездки в Бомон, Ла-Флеш, Вандом, и всякий раз Жанна возвращалась в Париж, чем усыпила бдительность королевы-матери и приставленных к ней шпионов. Основное условие для бегства было создано, и как-то раз в январе 1567 года во время охоты Жанна с сыном исчезли, 1 февраля объявившись в По. Момент для бегства был удобен еще и тем, что Екатерина Медичи тогда переживала трудное время: в Нидерландах началась война восставших протестантов с Испанией, требовавшая от французского правительства определить свою позицию в разгоравшемся конфликте. Вожди гугенотов Конде и Колиньи получили официальное разрешение покинуть Париж. Надвигались перемены, не сулившие стране ничего хорошего.

Возвратившийся в Беарн наследный принц был радушно встречен своими подданными. Все отмечали, что за прошедшие годы он сильно изменился — подрос и приобрел благородные манеры, но при этом остался таким же хорошим товарищем, каким привыкли его видеть прежние приятели из Коарраза, специально прибывшие в По, чтобы приветствовать его и поднести ему корзину его любимого местного сыра. Генриху исполнилось 13 лет — возраст, когда в те времена вступали во взрослую жизнь. Пора ученичества закончилась, что символическим образом совпало с кончиной старины Ла Гошри, с которым у Генриха сложились по-настоящему доверительные отношения. Жанна д’Альбре, критически относившаяся к педагогическим приемам прежнего наставника сына, решила заменить усопшего новым учителем. На эту должность был приглашен Флоран Кретьен, давно состоявший на службе семейства Бурбонов и имевший репутацию весьма ученого человека. Однако от него Генрих получил гораздо меньше, чем от Ла Гошри, в чем позднее признавался и сам Кретьен. Хотя принц Наваррский и уважал нового наставника за его ученость, однако держался с ним отстраненно, словно противясь его попыткам напитать ученика благотворными знаниями.

Продолжилось и воспитание «по-беарнски», которым на сей раз занялась сама Жанна д’Альбре. На смену пышности двора Валуа пришла суровая простота: незамысловатая, но здоровая пища деревенских жителей и шестичасовой сон на грубом матрасе. Под стать этому спартанскому воспитанию было развлечение, которое Генрих полюбил больше всего на свете, — охота, развивавшая в юноше ловкость, выносливость и смелость, качества, без которых немыслимо было уцелеть, а тем более победить в борьбе, в которую ему вскоре предстояло ввязаться. В Пиренеях он охотился на традиционную в тех краях дичь — медведей, кабанов и серн. Для закалки организма и характера сына Жанна отправляла его в горы в любую погоду — в зимнюю стужу и летнюю грозу, давая ему какое-нибудь задание. Так, однажды она во время проливного дождя послала Генриха разнимать двоих ее подданных, которые, как ей будто бы стало известно, затеяли дуэль в горной долине у охотничьего домика. Проездив верхом на коне несколько часов в ужасную непогоду, тот вернулся ни с чем, весь в грязи и промокший до нитки. В другой раз его изобретательная мамаша придумывала что-нибудь новенькое, так что Генрих, заметив приближение грозы, не без юмора задавался риторическим вопросом: куда его теперь погонят? Однако он любил мать, не обижался на нее и не подавал виду, что давно раскусил ее хитрости, тем более что скоро у них появились заботы поважнее.

 

Короткая война и ненадежный мир

Возвращение в 1567 году Жанны д’Альбре от королевского двора в родной Беарн совпало с возобновлением смуты во Франции. Более того, ее несанкционированный отъезд, фактически побег, послужил гугенотам сигналом к началу новой войны. Адмирал Колиньи, скомпрометировавший себя в глазах единоверцев тем, что в Мулене поддался на уговоры Екатерины Медичи и согласился примириться, пусть и притворно, с Гизами, стремился любой ценой реабилитировать себя. Не придумав ничего лучшего, решили повторить неудавшуюся авантюру семилетней давности в Амбуазе. Конде, главный военный предводитель гугенотов, должен был провести захват Карла IX и всего двора, находившегося в Мо. Эта попытка, предпринятая в сентябре 1567 года и получившая позднее название «заварушки в Мо», провалилась столь же бесславно, как и Амбуазский заговор. Екатерина Медичи, заблаговременно предупрежденная информаторами, действовала быстро и решительно, прежде всего обеспечив безопасность королю, которого под надежной охраной швейцарских гвардейцев доставили в Париж.

Королева-мать, воспринявшая происшедшее как личное унижение, была вне себя от ярости. Ситуация усугублялась тем, что во многих провинциях происходило избиение католиков, и это позволяет предполагать наличие у гугенотов единого плана действий. Особую известность получила резня католиков в Ниме 1 октября 1567 года, в ночь после Дня святого Михаила, когда протестанты убили и сбросили в колодец 80 католических нотаблей. Эта «Михайловская ночь» в известном смысле явилась прообразом Варфоломеевской ночи. Протестанты требовали созыва Генеральных штатов, однако король отказывался пойти навстречу их требованиям. Тогда Конде и Колиньи осадили Париж, но и тут ничего не добились. Единственным утешением для них могло служить то, что при попытке снятия осады главнокомандующий королевскими войсками коннетабль де Монморанси 10 ноября 1567 года был смертельно ранен в ходе боя в пригороде Парижа Сен-Дени. Впрочем, следует заметить, что Екатерина Медичи не слишком огорчилась, потеряв престарелого коннетабля, который давно уже был для нее не столько помощником в управлении королевством, сколько тягостной обузой. 23 марта 1568 года по ее инициативе был подписан мир в Лонжюмо, завершивший вторую Религиозную войну и подтвердивший положения Амбуазского эдикта.

Эти события почти не находили отклика в Беарне, где хватало собственных забот. По возвращении из Парижа Жанна д’Альбре обнаружила, что в ее владениях зреет недовольство. Одни возмущались тем, что в отсутствие королевы Наваррской Монлюк настойчиво пытался провести контрреформацию, тогда как другие, напротив, роптали из-за чрезмерно строгих реформационных мер, принимавшихся назначенными Жанной и действовавшими по ее распоряжению исполнителями. Еще в июле 1566 года ею были подписаны ордонансы, запрещавшие чрезмерно (как полагала она, не привыкшая шутить, когда дело касалось религиозной морали) жизнерадостным подданным богохульствовать, пьянствовать, путаться с девицами легкого поведения и даже исполнять народные танцы вокруг майского дерева в общественных местах. Строго-настрого запрещались попрошайничество и продажа игральных карт. Церковные бенефиции перешли в распоряжение протестантов или использовались для оказания помощи неимущим. В нарушение Амбуазского эдикта, вменявшего в обязанность терпимо относиться к обеим религиям, был взят курс на полное искоренение католицизма в Беарне, однако поскольку приверженцы кальвинизма составляли меньшинство его населения (главным образом это была буржуазия, весьма малочисленная в этом сельском краю), этому ожесточенно противились народные массы, подстрекаемые католическим духовенством, лишившимся своих приходов и прочих благ.

Так возник заговор, инспирированный испанскими агентами и поддержанный частью местного дворянства. Жанна д’Альбре была уверена, что к этому приложила свою руку и Екатерина Медичи. Целью заговорщиков являлся захват королевы с ее детьми и изгнание протестантских проповедников. Жанна узнала об этом, когда направлялась на лечение термальными водами. Будучи противницей кровопролития, она сумела на этот раз расстроить планы заговорщиков, не прибегая к насилию, однако вскоре ей довелось столкнуться с мощной оппозицией со стороны депутатов сословного собрания Беарна. В Наварре, даже в ее французской части, традиционно было сильно испанское влияние, поэтому и там поднялось мятежное дворянство. Жанна попыталась усмирить смутьянов, послав против них вооруженный отряд, который, однако, не только не сумел исполнить ее приказ, но и лишился своего предводителя, попавшего в плен к мятежникам.

И тогда она послала в бой своего сына. Это была первая военная кампания юного Генриха Наваррского, которому тогда исполнилось всего 14 лет. В феврале 1568 года он выступил в поход, имея при себе помощником месье де Грамона, гугенота с весьма неопределенными убеждениями. Глава одного из самых знатных семейств Нижней Наварры, Грамон являлся наследственным мэром Байонны и в качестве генерального наместника управлял Беарном во время отсутствия королевы. Теперь генеральным наместником Наварры и Беарна был ее сын Генрих. В своем распоряжении он имел сравнительно немногочисленный отряд из беарнских дворян и справился с заданием без особого труда, поскольку мятежники рассеялись, не вступая в бой. Ему будто бы удалось уговорить их, прежде чем пришлось пустить в ход пушки: нескольким захваченным в плен бунтовщикам было поручено убедить своих сотоварищей сложить оружие, и победа, одержанная принцем Наваррским, оказалась полной. Возвратившись в По, он собрал народ и велел генеральному прокурору Беарна произнести на местном диалекте речь, в которой утверждалось, что ни принц, ни его мать не имеют намерения посягать на права, обычаи и свободы своих подданных, а главное — на их традиционные верования. Это было всё, чего добивались беарнцы, ответившие возгласами одобрения на обращение «своего Генриха», которого многие еще помнили босоногим мальчишкой.

Мир в Лонжюмо, подтверждавший все данные гугенотам уступки, вопреки надеждам Екатерины Медичи не успокоил мятежный дух ее подданных, но лишь на время оттянул очередную вспышку насилия. Впрочем, она и сама понимала это, не питая ни малейших иллюзий. Многим казалось удивительным, что она не держала (или по крайней мере не выражала) обиды на Жанну д’Альбре, которая вероломно покинула ее и проводила у себя в Наварре политику, шедшую вразрез с принятыми во Французском королевстве постановлениями. Снисходительность Екатерины (она даже давала понять Жанне д’Альбре, что та могла бы играть роль арбитра для обеих враждующих группировок) истолковывали по-разному, в том числе и приписывая ее слабости королевы-матери, что было совершенно ошибочно: не идя на прямой разрыв с наваррской гугеноткой, она действовала против Испании, всегда готовой приголубить обиженных владетелей Наварры и Беарна. Кроме того, она играла на чувстве династической верности Жанны, но еще больше была заинтересована в принце Наваррском, сожалея о том, что потеряла столь ценного заложника. О пророчестве Нострадамуса она не вспоминала, по крайней мере до поры до времени. В 1568 году ее посланник Ла Мотт-Фенелон настойчиво уговаривал Жанну вернуться вместе с детьми ко французскому двору. Кажущееся потепление в отношениях между королевами Генрих Наваррский использовал для того, чтобы потребовать для себя полного права на исполнение должности губернатора Гиени и, соответственно, отстранения от дел навязанного ему в годы малолетства заместителя в лице ненавистного Монлюка. Однако Жанна д’Альбре не желала ничем поступаться, и Екатерина Медичи сменила тактику.

 

Рубикон перейден

В том же 1568 году, всего лишь несколько месяцев спустя после мира в Лонжюмо, разразилась третья Религиозная война. Католики, вдохновившись жесткими мерами, принятыми герцогом Альбой в Нидерландах, решили не таить более своей нетерпимости в отношении гугенотов и перейти в открытое наступление против них. Екатерину Медичи при этом не пришлось долго уговаривать. Возможно, ей вспомнилось, что советовал Альба во время их встречи в Байонне: надо обезглавить гугенотскую оппозицию. Конде и Колиньи сочли за благо укрыться в лесах Центрального массива, однако шпионы Екатерины и там не спускали с них глаз. Королевские отряды под командованием Гаспара Таванна получили приказ задержать обоих предводителей протестантов, однако случайно перехваченная записка содержала плохие для них новости: 23 августа 1568 года адмирал Колиньи, Конде с беременной женой и семьи находившихся в их окружении гугенотов под защитой нескольких сот солдат двинулись в направлении Ла-Рошели, главного оплота французского кальвинизма. Беглецам удалось переправиться через Луару, и 19 сентября они достигли своей цели, причем по пути их отряд существенно пополнился сторонниками. Принимались необходимые меры, чтобы выдержать долгую осаду в Ла-Рошели. Город, защищенный с суши крепостными стенами и открытый со стороны океана для судов, спешивших ему на помощь из Англии, на много десятилетий превратился в автономную державу, вдохновляемую женевским вероучением и не подчиненную центральной королевской власти.

Развернувшиеся события самым непосредственным образом затронули юного Генриха Наваррского: Екатерина Медичи распорядилась включить его вместе с Жанной д’Альбре в список тех, кого предполагалось арестовать. Верхом вероломства было то, что с этой целью она направила в По Жана де Лoса, того самого католического наставника юного Генриха, которого Антуан Бурбон в свое время назначил вместо Ла Гошри. Ему было поручено интернировать королеву Наваррскую и любым способом (уговоры, обещания, хитрость и даже прямое насилие) доставить Генриха ко двору. Однако де Лос из-за прохватившего его поноса задержался с выполнением полученного задания, и Жанна с сыном воспользовались этой задержкой: покинув По, они направились в Нерак, куда и прибыли 29 августа 1568 года. Туда же стекались и стихийно формировавшиеся для их защиты вооруженные отряды гугенотов. В Нераке Жанна узнала, что Конде и Колиньи отправились в Ла-Рошель, и она приняла важное решение, значение которого выходило за рамки чисто конфессионального вопроса, — присоединиться к Конде и Колиньи, что означало мятеж против короны и участие в гражданской войне.

Ввязавшись в вооруженный конфликт, королева Наваррская встала во главе французской Реформации, дабы защищать протестантизм, а вместе с тем и права принцев крови, прежде всего — своего сына. Главными противниками были объявлены окружавшие королеву-мать чужеземцы — лотарингцы Гизы и итальянцы. Религиозная война приобретала, таким образом, патриотический оттенок. Из королевских эдиктов, направленных на умиротворение страны, признававших определенные права как за католиками, так и протестантами, делался вывод о праве принцев решать, какого вероисповедания будут придерживаться их подданные, по примеру Священной Римской империи германской нации, в которой уже более десяти лет действовал принцип «Cujus regio, ejus religio» — «Чья страна, того и вера».

При этом если Жанна д’Альбре пыталась оправдать свою позицию тем, что она, сохраняя верность королю Франции, которого считала гарантом национального примирения, выступала против плохих советников, препятствующих умиротворению, то Мишель Лопиталь, уволенный с должности королевского канцлера, адресовал упреки непосредственно Екатерине Медичи, иезуитам, Филиппу II и, наконец, герцогу Анжуйскому, возведенному в должность генерального наместника королевства.

Контроль, осуществлявшийся Монлюком над Гиенью, был столь жестким, что Жанне д’Альбре пришлось хитрить и торопиться с отъездом, который приобрел характер бегства. Перед тем как покинуть Нерак, Жанна д’Альбре публично причастилась хлебом и вином, дабы подтвердить свою приверженность протестантизму, а затем вместе с сыном Генрихом, дочерью Екатериной и полусотней сопровождавших их дворян незаметно исчезла, предположительно 6 сентября 1568 года. Следы беглецов обнаружились 8 сентября в Тоннене, куда они прибыли, переправившись через Гаронну буквально под носом у Монлюка. Там с королевой и принцем Наваррскими встретился эмиссар королевы-матери месье де Ла Мотт-Фенелон, пытавшийся убедить их не иметь ничего общего с теми, кто «уже столько раз замышлял гибель сего королевства и дома, для коего вы имеете честь быть самыми близкими людьми».

Ему ответил, по свидетельству Жанны д’Альбре, рассказавшей о беседе с де Ла Мотт-Фенелоном в своих «Мемуарах», принц Наваррский, и этот ответ четырнадцатилетнего отрока был столь афористично ярок (это стиль самой Жанны), что вопрос о его авторстве остается открытым… Генрих будто бы сказал, что направляется в стан мятежников, дабы сэкономить материю для траурных одеяний, поскольку если принцы крови будут погибать один за другим, то им придется носить траур друг по другу, а если же они погибнут все сразу, то и не потребуется траурный убор — вот поэтому-то он и поехал к своему дяде, принцу Конде, чтобы жить и умереть вместе с ним. Когда же Ла Мотт-Фенелон упрекнул его, что они разжигают пламя пожара, который охватит всю Францию, юный принц ответил, что довольно будет одного ведра воды, чтобы потушить это пламя. Поскольку собеседник не понял его, Генрих пояснил: «Пусть кардинал Лотарингский пьет из него, пока не лопнет!» Пересказав эту беседу непримиримых противников, Жанна д’Альбре добавила, что написала об этом не ради восхваления сына и не из стремления быть его историографом. А для чего же тогда еще?

Ла Мотт-Фенелон скоро наскучил Жанне своим обществом, и она направила его к Екатерине Медичи с посланием, в котором излагала мотивы своего решения взяться за оружие: прежде всего, «служение моему Богу и истинной вере». Далеё, «служба моему королю и соблюдение эдикта об умиротворении», сопряженные с любовью «к нашей родине-матери Франции, кормилице стольких людей доброй воли». Наконец, «долг в отношении крови», защита прав «столь славного рода Бурбонов, стебля цветка лилии». Последний аргумент метил в Гизов, уверявших, что они происходят от самого Карла Великого, и на этом основывавших свои притязания на трон Франции.

Долее задерживаться в Тоннене, куда в любой момент мог нагрянуть Монлюк, не следовало, поэтому королева Наваррская с сыном, дочерью и свитой направились в Ла-Рошель. 24 сентября 1568 года они прибыли в лагерь, разбитый у стен Коньяка. Конде, уже две недели находившийся в Ла-Рошели, вышел навстречу им, дабы поприветствовать их. Коньяк, родной город Франциска I, до сих пор хранивший верность королю Франции, решил, наконец, открыть ворота Генриху Наваррскому. Одержав столь важную моральную победу, принц продолжил путь, и 28 сентября все вместе — он сам, его мать, сестра и дядя Конде — прибыли в Ла-Рошель. Отцы города встречали их у ворот. Была произнесена приветственная речь, на которую, как уверяет Жанна д’Альбре, пришлось отвечать ее сыну. И опять (как в случае с Ла Мотт-Фенелоном) Генрих не оплошал, произнеся замечательную ответную речь, в завершение которой остроумно заметив: «Я не умею говорить столь же красиво, как и вы, но уверяю вас, что дела мои лучше слов, ибо делать я научен лучше, чем говорить». Опять в словах юноши угадывается тон его непреклонной матери.

Это мужественное заявление четырнадцатилетнего отрока должно было свидетельствовать о том, что отныне он сам себе хозяин. Его мать по-прежнему сохраняла моральный авторитет для протестантов, но прирожденным главой гугенотской партии был именно он. Героическая Жанна старалась подбодрить его на этом пути, говоря, что если он еще и молод с оружием в руках защищать дело Реформации, то уже вполне созрел для того, чтобы проходить школу войны под руководством Гаспара де Колиньи, пользовавшегося непререкаемым авторитетом среди гугенотов. Двое юношей, кузены Генрих Наваррский и Генрих Конде, сын Луи Конде, неотступно следовали за ним, за что их в шутку называли пажами адмирала. Однако вождем, на котором лежала вся ответственность, по-прежнему оставался старший в роде Бурбонов — Луи I Бурбон, принц де Конде. Ему принц Наваррский должен был, по требованию матери, присягнуть на верность и служить, как писала Жанна д’Альбре, «словно родному отцу».

Карл IX предпринял еще одну попытку образумить своего кузена и друга детства, но безуспешно — жребий был брошен. Под разговоры о судьбе французского протестантизма и общественном благе Генрих ввязался в войну против своего короля, который был вынужден реагировать на собирание сил мятежников. Ордонансом от 25 сентября исповедание протестантской религии было запрещено, протестантским проповедникам предписывалось в двухнедельный срок покинуть места своего служения, а королевские чиновники-протестанты лишались должностей. Что же касается Жанны д’Альбре, то король распорядился считать ее пленницей мятежников, вплоть до своего «освобождения» лишавшейся всех наследственных владений. Парламент Бордо, исключительно католический по составу, одобрил это решение, после чего было направлено войско для оккупации Наварры и Беарна.

 

Номинальный вождь

Королевские репрессии, похоже, не слишком обеспокоили Генриха Наваррского. Дни, проведенные в Ла-Рошели, оказались для него счастливой порой. Не надо было с утра до вечера зубрить сухую и мертвую теорию и вести бои с воображаемым противником — рядом был и ежеминутно угрожал реальный враг. Принца окружали не учителя и педанты-проповедники, а мужественные воины, готовые вступить в бой за родину и веру. Генрих любил проводить время, осматривая внешние оборонительные сооружения, городские укрепления, стены, плотины и дамбы. И опять не обошлось без происшествия, хотя и опасного для жизни, однако в итоге принесшего ему больше пользы, нежели вреда. Как-то раз в штормовую погоду проходя по самой кромке причала, Генрих поскользнулся на мокрой от морского прибоя каменной плите и был унесен волной в море, откуда не сумел бы выбраться, не подоспей ему на помощь находившийся поблизости моряк. Принц, пребывавший в бессознательном состоянии, был вытащен на берег и быстро приведен в чувство. Всё происшедшее казалось чудом, откровением, свидетельствовавшим о том, что принца Наваррского оберегает сам Бог. Всевышний еще долго будет хранить его в самых невероятных ситуациях (что это, если не чудо?), пока Генрих не исполнит свое земное предназначение, и если все знают, как звали того, кто оборвал нить его судьбы, то справедливости ради надо назвать и его спасителя: бравый морской капитан Жакоб Лардо.

Тем временем формировалось войско протестантов под командованием Колиньи и Конде. Поначалу удача сопутствовала им: были взяты города Партне, Ниор, Мель, Сен-Мексан, Ангулем, Понс и Бле. Конде получил важное стратегическое преимущество, захватив все города Сентонжа и удерживая в своих руках территорию между Ангулемом, Ниором и Атлантикой. Принц Наваррский если и не был непосредственным участником боевых действий, то по крайней мере присутствовал при них, начиная с осады Ангулема. Армия католиков концентрировалась в Шательро под командованием герцога Анжуйского, которого его брат Карл IX назначил генеральным наместником королевства, на должность, остававшуюся вакантной после гибели Антуана Бурбона. Герцог Анжуйский, будущий король Генрих III, которого с легкой руки Дюма-отца обычно изображают изнеженным, аморальным и склонным к половым извращениям, оказался неплохим полководцем. Обе армии насчитывали примерно по 30 тысяч человек, однако протестанты ожидали еще подкрепления из Германии под командованием Вильгельма Оранского, заслужившего благодаря своей способности утопить в потоке цветистых фраз смысл любого высказывания прозвище Молчаливый, его брата Людвига Нассауского и герцога Цвайбрюккенского. Величайшая драма Религиозных войн во Франции в том и состояла, что каждая из противоборствующих сторон получала помощь из-за границы от своих единоверцев.

Цель гугенотов была проста: двинуться в северном направлении на соединение с германскими наемниками. Соответственно, целью королевской армии было не позволить им осуществить этот план, перекрыв намеченный путь, что вылилось в течение ноября в серию мелких, ничего не решавших стычек. Той и другой стороной время было потеряно попусту. Правда, один раз, близ Лудена, дело едва не дошло до генерального сражения, в котором протестанты, вполне вероятно, могли одержать победу и повернуть ход событий к собственной выгоде. Легенда (едва ли так было на самом деле) повествует о том, что юный Генрих Наваррский предлагал гугенотам навязать бой противнику, нерешительность которого, по его мнению, объясняется слабостью: «Если бы герцог Анжуйский чувствовал себя достаточно сильным, он не преминул бы атаковать нас. Выступим же без промедления, впереди нас ждет верная победа». Однако опытные полководцы Конде и Колиньи не хотели считаться с мнением пятнадцатилетнего юнца, возможно, совершив свою самую большую, непоправимую ошибку. Наступление ранней и необычайно холодной зимы вынудило противников отложить военные действия до весны. Гугеноты сделали это тем охотнее, что прибытие подкрепления из Германии задерживалось. Они намеревались отвести свои войска к югу, чтобы осуществить там намеченное соединение с немецкими наемниками.

В начале марта 1569 года гугеноты, так и не дождавшись помощи от своих немецких союзников, решили начинать кампанию, опираясь на собственные силы и рассчитывая на эффект внезапности, однако герцог Анжуйский, своевременно извещенный своими лазутчиками, опередил их. Совершив обходной маневр, он 13 марта при Жарнаке ударил во фланг войска Колиньи. Единственное, что смог сделать в этой ситуации прославленный полководец гугенотов, это спасти бóльшую часть своей армии от полного разгрома, осуществив организованный отход, но и то благодаря тому, что на помощь пришел Конде, стремительно атаковавший арьергард противника. Спасая других, он поплатился собственной жизнью: будучи тяжело раненным, он хотел по законам честной войны сдаться в плен, но по логике братоубийственной гражданской бойни был вероломно убит. Капитан лейб-гвардии герцога Анжуйского Монтескью (история сохранила имя и этого «героя») в упор застрелил из пистолета беспомощного Конде, как полагают, по личному распоряжению своего повелителя. Пригодился давний совет герцога Альбы. Таково было знамение времени: пуля, выпущенная рукой католика, убила гугенота Конде, а протестант в свое время убил его брата-католика Антуана Бурбона.

Столь трагическое происшествие не могло не затронуть еще не очерствевшую душу юного Генриха Наваррского, однако нет достоверных сведений о том, как он реагировал на это. Зато миф о славном короле Генрихе IV содержит эпизод совершенно в духе античной литературной традиции. «Настоящий беарнец» будто бы изрек: «На месте Конде я поступил бы точно так же, но на месте Колиньи никогда не принял бы этой жертвы».

Что бесспорно достоверно, так это решающая перемена в судьбе принца Наваррского: отныне он формально стал главой французских протестантов, тогда как Колиньи оставался главным стратегом и продолжал осуществлять непосредственное командование войсками. Генрих был обязан следовать указаниям Колиньи и ограничиваться лишь подписанием представляемых ему приказов и депеш. После поражения при Жарнаке гугеноты пребывали в растерянности, однако Жанна д’Альбре сумела приободрить их как словом, так и собственным примером. Она пожертвовала даже фамильными драгоценностями и частью наследственных владений ради восстановления боеспособности армии. Представляя единоверцам и соратникам своего сына в качестве предводителя, она не забывала и о юном принце Конде, осиротевшем после героической гибели его отца: принцу отныне отводилась роль заместителя своего кузена. Подбодренный матерью, Генрих Наваррский взял на себя новую миссию и торжественно перед войском поклялся своей душой, честью и жизнью всегда служить делу Реформации. Примечательно, что в тот трудный для гугенотов 1569 год на первые роли во Франции выдвинулись четыре Генриха, коим было уготовано трагическое завершение земного поприща: у католиков — герцог Генрих Гиз, который будет убит в Блуа, и Генрих, герцог Анжуйский, который станет королем Генрихом III и погибнет от кинжала Клемана; у протестантов — Генрих, принц Наваррский, который станет королем Генрихом IV и падет от кинжала Равальяка, и Генрих, принц Конде, который будет отравлен, как полагали, собственной женой.

Выдвижение принца Наваррского на передний план нашло, в частности, отражение в резком увеличении объема официальной переписки, осуществлявшейся если не им лично, то от его имени (саркастический тон стиля Жанны д’Альбре угадывается безошибочно). Отныне он запрашивает помощи воинскими контингентами и деньгами у своих союзников — курфюрста Саксонского и королевы Елизаветы Английской, — пытается урегулировать вопрос о раненых, попавших в плен при Жарнаке, и о выдаче тела Конде, в убийстве которого он прямо упрекает герцога Анжуйского. В конце концов героическая жертва Жарнака была предана земле в Вандоме, в родовой усыпальнице Бурбонов, которую еще недавно кощунственным образом осквернили гугеноты.

 

Боевое крещение

Тем временем Колиньи, этот великий мастер по исправлению собственных ошибок, распределил армию гугенотов, потрепанную при Жарнаке, по крепостям, сумев тем самым не только сохранить ее, но и заметно усилить. Более того, занятые гугенотами крепости притягивали к себе вооруженные силы католиков, благодаря чему двигавшиеся из Германии отряды наемников, набранные немецкими протестантами для оказания помощи своим французским единоверцам, смогли, беспрепятственно пройдя через Бургундию, вторгнуться на территорию Франции и занять Ла-Шарите. Нет необходимости напоминать, какими грабежами и насилиями сопровождалось их вторжение — но ведь это делалось во имя защиты религии! Колиньи, опять собрав воедино разрозненные отряды, пошел на соединение с германскими союзниками. Теперь его армия, пополнившись пятью тысячами всадников и десятью тысячами пехотинцев, численно превосходила войско противника. Правда, часть военного контингента под командованием Габриэля де Монтгомери (того самого, который в 1559 году на турнире смертельно ранил Генриха II и которому Екатерина Медичи поклялась отомстить) пришлось направить в Беарн, единственный автономный опорный пункт гугенотов, дабы не позволить католикам оккупировать его во исполнение королевского приказа.

Армия Колиньи и после этого была достаточно многочисленной, чтобы перейти в решающее наступление, однако полководец гугенотов медлил. Беспрепятственно пройдя, если не считать сражения местного значения при Шарите-сюр-Луар, через две трети Франции и принудив 25 июня к отступлению королевское войско при Ла-Рош-Лабей, он вдруг затеял осаду Пуатье (Генрих Наваррский будто бы настоятельно просил его не делать этого), имевшую для гугенотов катастрофические последствия. Единственной причиной, заставившей Колиньи сделать столь бессмысленный и вредный в стратегическом отношении шаг, была необходимость оплачивать услуги ландскнехтов. Не имея наличных средств, он хотел расплатиться с ними, отдав им на разграбление город. Однако осажденный Пуатье под командованием юного Генриха Гиза успешно оборонялся. Так прошло лето и наступила осень. Бездарно потеряв время и около трех тысяч человек убитыми, 10 сентября 1569 года Колиньи был вынужден снять осаду города. О наступлении уже не могло быть и речи. Для отхода на зимние квартиры избрали тот же маршрут, что и в прошлом году. По пути следования местные крестьяне, обозленные насилием, которое чинили «борцы за веру», беспощадно уничтожали отдельные группы ландскнехтов, отбившиеся от войска в поисках поживы, и оставленных раненых.

Колиньи оказался настолько никудышным стратегом, что во второй раз позволил застать себя врасплох. 3 октября при Монконтуре Генрих Анжуйский нанес ему сокрушительное поражение. На поле битвы остались тысячи убитых гугенотов. Поражение Колиньи было тем более досадным, что, по донесениям, он имел все шансы на победу. На внезапное нападение католиков он ответил яростной контратакой, которая увенчалась бы полным успехом, если бы своевременно был задействован резерв. Четыре тысячи всадников под командованием Людвига Нассауского находились на близлежащей возвышенности и имели своей задачей охрану двух юных принцев — Генриха Наваррского и Генриха Конде. Правда, сообщения на сей счет разнятся: по одним данным, принцев перед боем представили войску и затем увезли в надежное укрытие (что более вероятно, учитывая, как бережно после гибели Луи Конде вожди протестантов, Колиньи и Жанна д’Альбре, относились к юным принцам), а по другим — они находились на упомянутой возвышенности под охраной рейтар Людвига Нассауского, которые официально числились резервом, в действительности же Колиньи будто бы строго-настрого запретил им вступать в бой, как бы ни обернулось дело. В комплиментарных биографиях Генриха Наваррского рассказывается о том, как юный герой, заметив с холма, что в сражении наступил переломный момент (воинство Генриха Анжуйского дрогнуло), потребовал ввести в бой резерв, который обеспечил бы победу, однако Людвиг Нассауский, исполняя наказ Колиньи, отказался, и битва была проиграна. Беарнцу не оставалось ничего иного, кроме как гневно протестовать и с воплями отчаяния наблюдать за разгромом своей армии.

И опять Колиньи, потерпев очередное поражение, обеспечил в образцовом порядке отход того, что осталось от армии гугенотов, — похоже, только это он и умел. Однако, несмотря на то, что католики несомненно одержали верх, адмирал и Генрих Наваррский не считали себя побежденными. В Ниоре, куда прибыла и Жанна д’Альбре, обсудили создавшееся положение, признав его хотя и не блестящим, но и не безнадежным. Не рассчитывая более на достижение успеха на севере, решили двинуться, дабы там вновь собраться с силами, на юг, где Монтгомери действовал гораздо успешнее Колиньи. В Беарне, Бигорре и Гаскони он, располагая сравнительно небольшими средствами, с удивительной легкостью сумел отбить занятые воинством французского короля города. Власть переменилась, и там, где еще недавно католические эмиссары ревностно истребляли ересь, начались гонения на католиков. Колиньи оставалось лишь продолжить начатое Монтгомери. Адмирал, умевший маневрировать куда лучше, чем сражаться, двинулся стремительным маршем, и даже страшный Монлюк не сумел остановить его. Правда, и тому один раз чуть было не улыбнулась удача. В декабре, когда гугеноты с целью форсирования Гаронны построили близ Пор-Сент-Мари мост из судов, он, дабы сорвать их переправу, придумал военную хитрость. На Гаронне, реке с быстрым течением, было множество мельниц, прикованных цепями к берегу. Монлюк приказал ночью тайком отвязать несколько таких мельниц, которые, увлекаемые течением, со страшным грохотом протаранили сооруженный гугенотами мост прямо под окнами принца Наваррского. Но это была лишь временная задержка, и 3 января 1570 года армия Колиньи воссоединилась с войском Монтгомери. Множество добровольцев пополнили армию принцев, которая смогла за девять месяцев совершить марш от Беарна до Шарите-сюр-Луар, пройдя через весь юг Франции и поднявшись по долине Роны.

Эта долгая кампания, ознаменовавшаяся масштабными сражениями, равно как и жестокими репрессиями в отношении католиков (массовые избиения людей, поджоги церквей и монастырей, крестьянских домов и амбаров), имела решающее значение в воинском воспитании Генриха IV, получившего незабываемые уроки, из которых он извлек пользу спустя 20 лет при Арке и Иври. В битве при Арнэ-ле-Дюк 27 июня 1570 года, когда Колиньи столкнулся с маршалом де Коссе, Генрих Наваррский, преодолев сопротивление адмирала, который опять вознамерился отвести ему роль стороннего наблюдателя, впервые в своей жизни участвовал в бою, оказался на острие сражения и едва не попал в плен. Его боевое крещение оказалось счастливым, ознаменовавшись победой гугенотов, первой за долгое время. Тогда и зародилась его популярность, которой он не утратил до конца своих дней. От Арнэ-ле-Дюк Генрих и Колиньи двинулись к Ла-Шарите-сюр-Луар, овладели ею и направились к Ла-Рошели, губернатор которой Ла Ну отвоевал Сентонж. По всему королевству протестанты вновь подняли голову.

Взятие Ла-Шарите-сюр-Луар склонило Екатерину Медичи к переговорам. Все уже устали от грабежей, пожаров, опустошений, насилия и убийств, совершавшихся всеми участниками войны — католиками герцога Анжуйского, германскими ландскнехтами и гугенотами. Никто не мог с полным правом назвать себя победителем. Хотя герцог Анжуйский разгромил протестантов при Жарнаке и Монконтуре, они, словно обретя второе дыхание, сумели собраться с силами и завоевать всю южную половину Франции. Вожди обеих партий, равно как и население в целом, желали мира, и он был подписан в Сен-Жермен-ан-Лэ 8 августа 1570 года, став серьезным успехом протестантов, которые помимо свободы совести и публичного отправления культа (соответствующий эдикт расширял права гугенотов, некогда предоставленные им Амбуазским эдиктом, позволив участвовать в богослужении и недворянам — в предместьях двух городов каждой провинции, но не ближе двух лье от королевских резиденций и десяти лье от Парижа) получили четыре крепости: Ла-Рошель, Коньяк, Монтобан и Ла-Шарите-сюр-Луар.

Принц Наваррский в этот период исполнял роль предводителя гугенотов еще в большей мере номинально, нежели реально, по необходимости оставаясь на втором плане. Его, естественно, избегали подвергать серьезной опасности, хотя сам он, как мы видели, умудрялся находить для себя приключения. В сражениях, за исключением Арнэ-ле-Дюк, когда ему позволили повести солдат в атаку, он вынужден был довольствоваться ролью стороннего наблюдателя. В школе гражданской войны он учился тому, что должно было пригодиться ему как правителю, но что за зрелище разворачивалось перед его глазами: королевство, разоренное братоубийственной войной, и французы, потрошившие друг друга во имя Христовой веры!

 

Сражения на иных фронтах: матримониальные планы

Мирный договор возвратил Генриху Наваррскому наследственные владения и должность губернатора Гиени. В приподнятом настроении он направился в Ла-Рошель, где его ждала мать и где вскоре собрались все вожди протестантской партии. Более, чем когда-либо, этот город стал столицей протестантов, средоточием французской Реформации. Жанна д’Альбре осуществляла там свою власть с такой непреклонностью, что жители, гордые и свободолюбивые, временами начинали роптать. И все же они не могли не оценить предпринимавшихся ею мер для обороны города, прежде всего собирание в его гавани протестантского флота. В апреле 1571 года Жанна вместе с сыном присутствовала на проводившемся в Ла-Рошели синоде, на который съехались наиболее авторитетные кальвинистские теологи во главе с Теодором де Безом. Принятый тогда Символ веры, получивший название Ларошельского вероисповедания, до сих пор представляет собой кредо реформатской церкви Франции. Под оригиналом этого документа стоят, в числе прочих, подписи Жанны д’Альбре и ее сына Генриха Наваррского. Усилиями королевы Наваррской создавалась гражданская и религиозная организация своего рода независимого протестантского государства.

Теперь гугеноты были сильны, как никогда, фактически добившись создания государства в государстве со своими властными структурами, территориальными округами, религиозными и военными предводителями, собственной казной (пополнявшейся, как утверждали их противники, за счет разбоя — сухопутного и морского) и, что было особенно важно, крепостями. По решению Жанны д’Альбре Наварра и Беарн были объявлены кальвинистскими территориями. Франция опять, как в годы Столетней войны, утратила единство, что представлялось совершенно нетерпимым с точки зрения центральной королевской власти. Ничто не было решено окончательно. Сен-Жер-менский мир лишь на время унял бушевавшие страсти. Для многих этот мир, как и два предыдущих, был всего лишь перемирием, передышкой с целью выиграть время для собирания сил. Даже если Генрих Наваррский и его мать, встретившись в Ла-Рошели, первое время и не помышляли ни о чем другом, кроме отдыха от ратных дел, о претворении в жизнь нового эдикта, о заботе о городах, которые король передал под их попечение, и о восстановлении порядка в государстве, то новые события вскоре внесли свои коррективы в эту мирную программу.

Всем людям доброй воли, к какой бы группировке они ни принадлежали, примирение казалось необходимым, однако постепенно зрела идея, что это примирение не имеет шансов на успех, если весь народ Франции не сориентируется на общую цель, и такой целью в это кровавое время могла быть только внешняя война, причем католики желали воевать против Елизаветы Английской, протестантки и тюремщицы Марии Стюарт, а протестанты — против Филиппа II, своего злейшего врага. К войне с внешними врагами склонялся и только начинавший входить в возраст король Карл IX, желавший освободиться от опеки Екатерины Медичи и ревниво взиравший на ратные подвиги своего брата Генриха Анжуйского. Он намеревался упрочить мир внутри королевства и перенести военные действия в Нидерланды, против испанцев. После того как в 1568 году при родах умерла его сестра Екатерина, королева Испании, порвались семейные узы, связывавшие его с Филиппом II, и теперь уже ничто не мешало говорить с ним на языке оружия.

Дополнительное моральное удовлетворение Карл IX получал и от мысли, что в этой войне против католиков не представится возможности отличиться его герою-брату, стяжавшему себе славу защитника католицизма. Тут потребуются другие союзники, и прежде всего — Генрих Наваррский, с которым его некогда связывала тесная дружба и к которому он никогда не переставал испытывать самые добрые чувства. Он болезненно ощущал отсутствие друга в торжественные моменты больших придворных праздников, таких как его бракосочетание в ноябре 1570 года с дочерью императора Священной Римской империи Елизаветой Австрийской или торжественный въезд в Париж в марте 1571 года. К этому намерению Карла IX привлечь своего кузена к французскому двору одобрительно относились и те, кто хотя и не был другом Генриха Наваррского, однако надеялся таким способом вывести его из-под влияния матери, непреклонной гугенотки Жанны д’Альбре, и постепенно возвратить в лоно католицизма. Знали и средство, с помощью которого можно было, как полагали, ускорить приближение этого счастливого дня — заключить брак Генриха Наваррского с младшей сестрой короля Маргаритой Валуа.

В полной мере одобряла это намерение и Екатерина Медичи, вообще предпочитавшая для решения проблем прибегать не к силе оружия, а к золотым цепям Гименея. Именно по этой причине она не разделяла замыслов перенесения, ради установления прочного мира внутри королевства, войны за пределы Франции, будь то Испания или Англия. Она стремилась к миру и во внешней политике, предлагая для установления согласия с Англией весьма экстравагантный проект заключения брака сорокалетней королевы Елизаветы и двадцатилетнего герцога Анжуйского, а если не получится — то еще более молодого герцога Алансонского или даже Генриха Наваррского. Важное место в матримониальных планах королевы-матери отводилось и Маргарите. Сначала она собиралась выдать ее замуж за дона Карлоса, сына Филиппа II, а после того как инфант трагически погиб (упорно ходили слухи, что он был убит по приказу отца) — за самого короля, овдовевшего в результате безвременной кончины Елизаветы, старшей сестры Маргариты, которую ей предстояло заменить. Однако из этого ничего не вышло (Филипп II предпочел вступить в брак с дочерью императора Максимилиана II, эрцгерцогиней Анной Австрийской), равно как и из намерения просватать Марго за короля Португалии Себастьяна.

Так Екатерина Медичи в конце концов пришла к убеждению, что Маргариту лучше всего выдать за Генриха Наваррского, тем самым одним махом решив множество проблем. Прежде всего это позволило бы, полагала она, видимо, искренняя в своих заблуждениях (забудем на время о Варфоломеевской ночи, до которой еще далеко), выйти из политического и конфессионального тупика: бракосочетание протестанта-принца с католичкой-принцессой укрепило бы мир внутри королевства и успокоило бы религиозные страсти, укрепив доверие гугенотов к центральной королевской власти. Кроме того, открывался путь для решения еще одной проблемы, на первый взгляд исключительно семейной, которая, однако, в перспективе была способна повлечь за собой серьезные политические последствия.

Уже давно замечали, что Маргарита неравнодушна к герцогу Гизу, восемнадцатилетнему сыну знаменитого Франсуа Гиза, героя с отметиной на лице, и юный герцог отвечает ей взаимностью. При королевском дворе Валуа царили вольные нравы, и любовная связь принцессы с герцогом Гизом сама по себе не могла никого шокировать (говорили, что любовные утехи были знакомы Марго с одиннадцати лет). Проблема состояла в том, что молодые любовники не прочь были вступить в законный брак, и семейство Гизов горячо поддерживало их намерение. Кардинал Лотарингский, дядя юного Генриха Гиза, дал понять королеве-матери, что готов щедро одарить своего племянника, если состоится его свадьба с принцессой Марго. Обещаны были брачные торжества, каких еще не проводили в Париже. Однако Екатерина Медичи и слышать не хотела ни о чем подобном, ни за что на свете не желая видеть герцога Гиза своим зятем. Слишком свежо было в ее памяти всевластие «господ лотарингцев», ставшее для нее нестерпимым бременем, и однажды освободившись от них, она не намерена была повторять ту же ошибку. А кроме того, она догадывалась, что женитьба на Маргарите открывает Генриху Гизу прямой путь к королевскому трону Франции. Видеть в этой роли своих вассалов, дерзких выскочек, было выше ее сил.

И она приняла необходимые меры. Как-то ранним утром Карл IX (накануне он перехватил любовную записку сестры) неглиже, в одной сорочке и домашнем халате, крайне возбужденный, в сопровождении барона де Реца ворвался к ней, требуя наказать Маргариту. Несмотря на ранний час, виновницу вызвали, и мать с братом подвергли ее допросу с пристрастием, а затем отлупили как Сидорову козу, после чего она долго приходила в себя. Урок пошел впрок не только Марго, но и ее незадачливому любовнику, вернее, представителям клана Гизов, которые тут же отказались от планов породниться с королевским семейством и оперативно женили Генриха на Екатерине Киевской. Маргарита же быстро утешилась в объятиях очередного любовника.

Помимо всех прочих соображений Екатерина Медичи считала брак дочери с Генрихом Гизом неприемлемым и по той причине, что он нарушил бы и без того хрупкий Сен-Жермен-ский мир, вызвав у гугенотов обоснованные подозрения. Оптимальным решением представлялся брак Маргариты с Генрихом Наваррским. Карла IX не пришлось долго уговаривать дать свое согласие на это замужество сестры, и Екатерина Медичи взяла на себя бремя переговоров с Жанной д’Альбре, которые не обещали быть легкими. Протестанты заволновались. Им представлялась как оскорбительной, так и небезопасной женитьба их вождя на принцессе-папистке. Активизировались и англичане, опасавшиеся лишиться союзника в лице французских протестантов. Желая перебить конкурента, они предложили брак не только своей королевы Елизаветы с Генрихом Наваррским, о чем, как мы помним, одно время подумывала и Екатерина Медичи, но и его сестры Екатерины Наваррской с королем Шотландии. Таким образом, брат и сестра, владетели Наварры и Беарна, должны были бы править Англией, Ирландией и Шотландией — слишком радужная перспектива, чтобы ею могла соблазниться благоразумная Жанна д’Альбре. Не хотела она закрывать глаза и на то, что Елизавета Английская на 20 лет старше ее сына. Наконец, и это главное, Жанна была осведомлена об английских порядках, в соответствии с которыми ее сын, женившись на английской королеве, стал бы не королем, а лишь принцем-консортом, то есть в случае смерти Елизаветы он терял всякое значение. Впрочем, было и еще одно обстоятельство, с которым не могла не считаться предусмотрительная королева Наваррская: она знала о намерении Екатерины Медичи связать узами брака своего сына герцога Анжуйского с королевой Англии и не хотела становиться на ее пути, дабы не досадить ей и тем самым косвенно не навредить делу французской Реформации.

Так и Жанна д’Альбре постепенно склонилась к мысли, что не остается ничего иного, кроме как принять Маргариту Валуа в качестве невестки. Как истинная представительница рода д’Альбре, достойная дочь своего отца, вечно лавировавшего между Испанией и Францией, она и в этом постаралась усмотреть для себя ту выгоду, что, породнившись с Валуа, защитит Наварру от посягательств со стороны Филиппа II. Однако, уже приняв для самой себя решение, она не спешила ответить согласием, постаравшись в ходе долгих переговоров добиться максимальных уступок со стороны Карла IX и королевы-матери — прежде всего передачи городов Гиени, в которых все еще находились королевские гарнизоны, и отказа от поддержки мятежных католиков Беарна. В трудных переговорах, больше походивших на перетягивание каната, прошел весь 1571 год.

Между тем время шло и результаты изощренной стратегии королевы-матери стали сказываться даже в самой Ла-Рошели. Начались разногласия в руководящей верхушке гугенотов. Если Жанна д’Альбре по-прежнему была непреклонна, то люди поуступчивее характером, вроде Колиньи, сочли за благо пойти на сближение с королевским двором Франции. Впрочем, у адмирала имелись на то свои резоны: как-никак он был не королем Наваррским, а подданным Карла IX, обвиненным в государственной измене, и разговаривать на равных с сувереном для него не представлялось возможным. Разумнее было получить прощение и восстановление в должностях и титулах, тем более что король, ценивший его как военного специалиста, готов был пойти навстречу. При секретном посредничестве Людвига Нассауского в июле 1571 года было достигнуто соглашение: Колиньи, а заодно с ним и Конде вновь обретали королевское расположение и причитавшиеся им привилегии. Престарелый Колиньи, незадолго перед тем женившийся на юной Жаклин д’Антремон и потому смотревший в будущее с исключительным оптимизмом, покинул Ла-Рошель. 15 сентября 1571 года в замке Блуа состоялась его личная встреча с Карлом IX. С него не только сняли все обвинения, но даже вырвали страницы реестра, на которых содержался обвинительный приговор. Вдобавок король пожаловал ему еще 100 тысяч ливров «в знак признательности за примерную службу», каковой, видимо, было признано его участие в гражданской войне в качестве военного предводителя гугенотов. Колиньи вновь вошел в состав Королевского совета, членом которого являлся при Генрихе II, перед тем как перейти в протестантизм, и, оставаясь гугенотом, получил в качестве бенефиция аббатство. По свидетельству д’Обинье, Карл IX при этом будто бы обнял Колиньи и с улыбкой сказал ему: «Отец, наконец-то вы с нами и больше уж не ускользнете от нас». И точно, не ускользнул…

Жанна д’Альбре не одобрила возвращение своего товарища по оружию на службу к французскому королю и вскоре также оставила Ла-Рошель, чтобы возвратиться в свои владения. Из По, где подданные оказали ей исключительно радушный прием, она написала Карлу IX, объяснив свой отъезд в направлении, противоположном Парижу, где ждали ее прибытия, необходимостью подлечиться на водах. Генрих собственной рукой приписал несколько любезных слов, смысл которых представляется таинственным: «Здесь так много возможностей приятно провести время, что я счел бы себя еще более счастливым, если бы смог однажды увидеть вас здесь». Неужели речь шла о приезде христианнейшего (то есть католического) короля Карла IX в По, в этот оплот протестантизма? Причем именно тогда, когда Жанна д’Альбре не теряла даром времени, активно искореняя в Беарне католицизм. Кальвинистский культ, крещение по кальвинистскому обряду и преподавание кальвинистского вероучения стали обязательными. Церковный совет при королеве осуществлял управление конфискованным у католической церкви имуществом, используя получаемые доходы на содержание протестантских священников и школ, а также на оказание помощи бедным. Если приписка, сделанная Генрихом Наваррским, не была шуткой (надо сказать, сомнительного свойства), то на что он рассчитывал, приглашая в гости французского короля? Не исключено, что сближение Карла IX с Колиньи породило в среде католиков панические слухи о готовности монарха принять веру адмирала.

Тем временем Екатерина Медичи продолжала настойчиво воплощать в жизнь свой матримониальный проект, ничуть не смущаясь упрямством Жанны д’Альбре. Для вящей убедительности она представляла это на публике как дело практически решенное, хотя еще предстояло преодолеть главное препятствие — получить из Рима папское разрешение на брак. Оно было вдвойне необходимо: по причине как близкого кровного родства Генриха и Маргариты, так и различия их религиозной принадлежности. При этом Екатерина, дабы сформировать выгодное для себя общественное мнение, демонстративно закупала в Париже драгоценности для приданого невесте. А Жанна д’Альбре, несмотря на ухудшение самочувствия, продолжала упрямиться, игнорируя все уговоры то и дело прибывавших в По эмиссаров королевы-матери. Тогда на свет божий вновь извлекли затасканную версию о незаконности брака Жанны с Антоном Бурбоном, дав понять, что папа вместо того, чтобы дать разрешение на брак Генриха Наваррского с Маргаритой Валуа, объявит его бастардом, и тогда ему не носить короны — ни Наваррского, ни тем более Французского королевства. Угроза показалась Жанне д’Альбре реальной, и она, опасаясь за судьбу сына, дала свое принципиальное согласие на его брак с католичкой, правда, выдвинув при этом ряд условий: Карл IX должен отдать Гиень в качестве приданого за своей сестрой; сама она едет в Париж на переговоры одна, оставив сына в Беарне; Гатинский крест, установленный в Париже на месте разрушенного дома казненных гугенотов, надлежит снести; наконец, крепость Лектур, всё еще удерживаемая королевским гарнизоном, должна быть передана протестантам.

Последние месяцы 1571 года выдались трудными для Жанны д’Альбре. Ее здоровье не только не шло на поправку, но и заметно ухудшалось. Генрих, получив серьезные ушибы при падении с лошади, лежал в постели. Люди из ее окружения докучали противоречивыми советами: если одни видели в предстоящем браке залог мира, то другие пророчили дальнейшие осложнения от этого заведомо обреченного на неудачу брака. Осознав бессмысленность дальнейших проволочек, Жанна в конце ноября объявила, что в ближайшее время отправляется в путь. 8 декабря, прибыв в Нерак в сопровождении баронов графств Арманьяк и Альбре, она узнала, что Лектур все еще занят королевским гарнизоном. В ответ на ее жалобу Екатерина Медичи решила уступить и приказала Бирону покинуть город. Причин медлить больше не было, и Жанна д’Альбре с дочерью Екатериной и племянником Конде направилась к королевскому двору Франции. Генриху, сопровождавшему их до Ажана, она строго-настрого наказала оставаться в Беарне до тех пор, пока не будут согласованы все условия заключения брака, и отправляться в путь, лишь получив от нее письмо-пароль определенного содержания — только так можно было избежать провокационного вызова подложным или написанным под принуждением письмом. 13 января 1572 года мать и сын попрощались, чтобы более уже не свидеться на этом свете.

 

Брак по расчету

Тем временем из Рима от папы вместо долгожданного разрешения на брак прибыл легат, имевший предписание любой ценой расстроить матримониальные планы Екатерины Медичи, но та была непреклонна. Проявив недюжинный дипломатический талант, она сумела погасить разгоравшийся скандал, не настроив против себя Святой престол и не дав Жанне д’Альбре повод усомниться в искренности своих намерений. Встреча двух дам состоялась 15 февраля 1572 года в замке Шенонсо и прошла в обстановке видимой сердечности. Спустя несколько дней Жанна и ее дочь Екатерина встретились с Маргаритой, и все трое остались довольны друг другом, особенно младшая из них, восторженно отзывавшаяся в письме брату о его невесте. Не забыла она сообщить и о том, что у нее появился молочный братик — осленок: от перемены климата она немножко приболела, и в лечебных целях ее поили молоком ослицы, кормившей тогда свое чадо, с которым и свела знакомство Екатерина. Словом, пока всё шло хорошо, но было бы еще лучше, если бы Маргарита уважила настойчивые просьбы предполагаемой свекрови отречься от католицизма, однако та ни при каких условиях не соглашалась порвать с верой своих предков, которую приняла при крещении. К сожалению для Жанны, это было не единственным ее огорчением. Многое раздражало суровую гугенотку, и она изливала свою горечь в наставлениях сыну, коими обильно насыщала свои письма к нему. Едва ли Генрих впоследствии воспользовался ими, и особенно мало пригодился ему совет матери не марать себя недостойными амурными похождениями.

О характере и нравах Маргариты Валуа Генрих Наваррский был достаточно осведомлен задолго до свадьбы и не питал ни малейших иллюзий на сей счет. Он с юных лет усвоил привычку на многие (если не на все) вещи смотреть с иронией, которая с годами перейдет в цинизм, столь органичный для Генриха, что, как говорится, на него трудно было даже обижаться. Современники отмечали, что юный принц Наваррский над всем смеется, и накануне своего бракосочетания он с легким сердцем откровенничал, что королевский двор Франции, при котором уже заняты должности главного канцлера, главного хранителя печати и главного шута, может пожаловать ему только одно достоинство — главного рогоносца! Он не намерен был требовать от будущей супруги любви и верности, поскольку и сам не собирался в чем-либо ограничивать себя.

При королевском дворе в Блуа, где наконец-то была принята Жанна, не могли говорить ни о чем другом, кроме войны в Нидерландах. Прибывавшие из Англии послы вели переговоры о заключении союза, который усилил бы сопротивление восставших нидерландских провинций испанскому господству. Папский легат отбыл в крайнем раздражении, так ничего и не добившись. Сразу же после его отъезда Карл IX лично встретился с Жанной, дабы засвидетельствовать ей свое почтение, а заодно и поторопить с подписанием брачного контракта. Королева Наваррская изживала в себе последние сомнения. Отчаявшись обратить в свою веру будущую невестку, она хотела бы соблюсти по крайней мере приличия, сохранить собственное достоинство перед лицом единоверцев. Полная решимости достичь намеченной цели, Екатерина Медичи согласилась на то, чтобы ее будущий зять оставался протестантом, однако более непримиримая Жанна д’Альбре все никак не могла сжиться с мыслью о заключении смешанного брака, при котором ее будущая невестка оставалась бы католичкой. Генрих Наваррский, получавший информацию о переговорах в Блуа, весьма скептически относился к возможности достижения согласия, о чем, похоже, ничуть не сожалел. Не стремилась к этому браку и Маргарита Валуа, вероятно, все еще весьма благосклонная, и не только на словах, к Генриху Гизу. Известно ли было королеве Наваррской об этой связи? Вполне вероятно.

Кто знает, сколько еще продолжались бы эти препирательства, если бы Карл IX, начинавший уже терять терпение, не взял дело в свои руки. Поскольку папа упорно отказывался дать необходимое разрешение на брак, король запросил мнение ученых-теологов Сорбонны по этому вопросу и, не дожидаясь их ответа, предложил компромиссный порядок проведения свадебных торжеств. Венчание должно было состояться на паперти собора Парижской Богоматери, и провести его должен был кардинал Бурбон, принц крови. На последующей затем мессе новобрачный, ежели не пожелает, может не присутствовать. Жанне было нечего возразить на это, и 11 апреля 1572 года в Блуа был окончательно согласован брачный договор, под которым жених поставит свою подпись лишь 17 августа, уже после смерти матери. В материальном плане условия договора были весьма выгодны для него: Карл IX давал в приданое сестре 300 тысяч экю и несколько городов в Гаскони и Лангедоке. Другие два брата добавили от себя по 50 тысяч ливров, а королева-мать — 200 тысяч. Генрих Наваррский наследовал некогда принадлежавшую его отцу должность губернатора Гиени. Сколь знатен был Беарнец своим происхождением, столь же и беден, поэтому обещанное богатое приданое явилось весьма весомым аргументом на чаше весов этого брака, заключавшегося из соображений государственного интереса.

Спустя неделю после завершения долгих переговоров в Блуа был подписан, словно в дополнение к предстоявшему бракосочетанию Генриха Наваррского и Маргариты Валуа, союзный договор с Англией, возвестивший о появлении в Европе протестантской коалиции и особенно отчетливо оттенивший политический смысл этого брачного альянса. Однако то была лишь видимость достигнутого согласия, и наиболее проницательные наблюдатели не заблуждались на сей счет. И относительно дальнейшей судьбы принца Наваррского не было единого мнения: если одни радовались по поводу большого успеха протестантизма, то другие полагали, что отречение жениха от гугенотской ереси — лишь вопрос времени, и не столь уж отдаленного; во всяком случае, дети его будут воспитываться в католической вере… И действительно, по прошествии времени (правда, значительно более продолжительного, чем ожидалось) католиками стали и сам Генрих Наваррский, и его дети — хотя и не от этого брака.

Пришла пора дать Генриху условленный сигнал к отъезду из Беарна, однако тот не мог сразу же отправиться в путь, поскольку болел лихорадкой, осложненной обильной гематурией. Лишь в последней декаде мая он прибыл в Нерак, вынужденная остановка в котором, вызванная весенним паводком, размывшим дороги, ознаменовалась его первой достоверно известной любовной связью — с простой служанкой по имени Флёретта, семнадцатилетней дочерью садовника, которая будто бы утопилась, узнав о женитьбе своего возлюбленного. В дворцовом парке Нерака и по сей день показывают любопытствующим пруд, в котором якобы свела счеты с жизнью эта беарнская Офелия. Правда, архивные изыскания позволили выявить документ, свидетельствующий о смерти, постигшей некую Флёретту, но не в 1572 году, а двадцатью годами позже, и не в результате утопления, а естественным образом. Но та ли это Флёретта? Если та, то на душе беспутного короля Анри одним грехом меньше.

Тем временем Жанна д’Альбре, проведя несколько недель в Вандоме, отправилась в Париж, дабы, как сама она говорила, «обзавестись всем, что необходимо для свадьбы». Не имея собственной резиденции в столице, она остановилась все же не в Лувре или иных апартаментах, какие могла бы предоставить ей Екатерина Медичи, а в особняке Конде — гугеноты должны держаться гугенотов. Поскольку Генрих Наваррский явно не спешил на встречу с невестой, Жанна поторопила сына, прервав его любовную идиллию в Нераке. И маршал Бирон, которому Карл IX поручил как можно скорее препроводить жениха в Париж, сетовал на медлительность своего подопечного и просил короля воздействовать на него собственным авторитетом. Однако Генрих и не думал торопиться, потратив на путь, для преодоления которого хватило бы четырех дней, больше месяца и уже не застав в живых свою мать. А та, несмотря на смертельную болезнь и усталость, днями напролет ходила по лавкам и мастерским ремесленников, запасаясь всем, что нужно для торжественного дня, прежде всего нарядами и драгоценностями. Переутомление, усугубленное спорами с Екатериной Медичи, которую Жанна д’Альбре заглазно называла «мадам змеей» и о которой говорила, что «она убивает ее», ускорило течение ее болезни, и 4 июня королева Наваррская слегла. Резко подскочила температура, и начались нестерпимые боли в правом легком. Подобно героиням Античности, Жанна д’Альбре стойко переносила болезнь, с первого ее дня осознав, что «уходит в другую жизнь». В свой смертный час она осталась неколебимой в своей верности протестантизму. Узнав о болезни Жанны д’Альбре, Карл IX удостоил ее своим посещением.

Не питая ни малейших иллюзий, умиравшая с присущим ей спокойствием встречала неизбежное, выражая лишь обеспокоенность судьбой детей, которых оставляла во враждебном окружении. Хотя Генрих был уже взрослым человеком и мог бы, а главное должен был бы позаботиться не только о себе, но и о малолетней сестре Екатерине, обладавшей столь же твердым характером, как и мать, однако столь же и болезненной, как она, Жанна, видимо, уже поняла, что ее сын пошел характером в отца, и не была уверена в нем. 7 июня она продиктовала свое завещание парижскому нотариусу Эсташу Гогье, гугеноту, которому суждено было вскоре стать одной из жертв Варфоломеевской ночи. Королева Наваррская в последний раз наставляла своего сына жить в согласии со словом Божьим, не сворачивать с истинного пути и не поддаваться соблазнам мира сего. Вверяя его заботам кузенов Конде и Конти, она делала объектом особого его попечения сестру Екатерину, коей предписывалось завершить свое воспитание в Беарне, не имея дела с иными женщинами, кроме благочестивых протестанток, и выйти замуж за протестантского принца.

Утром 9 июня в возрасте сорока трех лет Жанна тихо скончалась, сказав последнее прости дежурившим у ее изголовья адмиралу Колиньи, своему духовнику Мерлену и мадам Конде, жене мужнина брата, с которой при жизни не всегда ладила. Несмотря на очевидно естественные причины ее смерти, тут же пошли слухи об отравлении — таким людям, как Жанна д’Альбре, прямо-таки неприлично умирать своей смертью. При этом мнения разделились: если одни утверждали, что Жанну отравили на обеде у парижского прево, то другие уверяли, что смерть к ней пришла через надушенные перчатки, присланные по поручению Екатерины Медичи (уж очень отвечала интересам королевы-матери кончина королевы Наваррской) ее парфюмером-итальянцем — печально знаменитым благодаря Дюма-отцу мэтром Рене. Нашлись и такие, которые хотя и поверили в болезнь Жанны д’Альбре, однако возложили ответственность за ее смерть на врачей, неверно поставивших диагноз и, соответственно, неправильно лечивших пациентку. Появление подобного рода слухов вполне объяснимо в свете трагических событий, потрясших Париж и всю Францию спустя полтора месяца: представлялось логичным устранение королевы Наваррской, дабы изолировать ее сына и одним махом обезглавить протестантскую партию.

Слухи слухами, но проведенное вскрытие не оставляло ни малейших сомнений: Жанна д’Альбре была смертельно больна и в любом случае не протянула бы долго. Патологоанатомическое исследование для того времени было большой редкостью, поскольку церковь прямо запрещала вскрывать тела умерших. Жанна и в этом проявила удивительную решительность и смелость. Опасаясь, что ее болезнь носит наследственный характер и угрожает Генриху с Екатериной, она распорядилась провести вскрытие, чтобы выяснить причины заболевания и при необходимости своевременно назначить ее детям лечение. Правое легкое у нее было поражено туберкулезом, а к тому же в нем еще образовалась гнойная опухоль, прорыв которой, по всей видимости, и вызвал летальный исход. Вскрыв череп, врачи обнаружили причину мучивших ее в последнее время головных болей: между мозговой оболочкой и черепной коробкой образовались пузырьки, наполненные жидкостью, вероятно, представлявшие собой еще один очаг туберкулезного заболевания. К сожалению, как и многое из того, что делала Жанна д’Альбре, эта ее последняя жертва, принесенная на алтарь материнской любви, впоследствии не пригодилась: Генрих Наваррский отличался завидным здоровьем («воспитание по-беарнски» не прошло даром), а Екатерина умерла в том же возрасте и, вероятно, от той же болезни, что и ее мать.

Скоропостижная кончина Жанны д’Альбре была встречена нескрываемым ликованием в католическом мире, Французский же двор погрузился в глубокий траур. Придворные дамы приходили отдать последний долг усопшей. Не уклонилась от этого и Маргарита Валуа, впоследствии отмечавшая в своих воспоминаниях поразивший ее аскетизм, каким отличалось прощание с королевой Наваррской: ни свечей, ни покровов, ни духовенства, ни каких-либо траурных церемоний. Многие были поражены появлением у гроба Жанны герцогини де Невер, бывшей любовницы Антуана Бурбона, при жизни относившейся к ней без особого почтения. Теперь же она, приблизившись к покойной королеве, преклонила перед ней колени и поцеловала ее руку, словно прося у нее прощения. Не слишком впечатлительная и не склонная к сентиментальности Марго при виде этого разрыдалась. Только Екатерина Медичи не теряла самообладания. Колиньи, последний представитель старшего поколения гугенотов, переживал смерть Жанны как большую личную утрату, но вместе с тем не мог не сознавать, что ее уход существенно облегчал ему проведение компромиссной политики, к которой склонялись многие здравомыслящие представители обеих партий, ставившие государственные интересы выше религиозных догм.

Весть о смерти матери Генрих Наваррский получил на пути в Париж, в Шонэ, провинция Пуату, 13 июля 1572 года. Нарочный гонец сообщил ему, что он стал круглым сиротой и — королем Наваррским («Королева умерла — да здравствует король!»). Нам неизвестно доподлинно, как отреагировал Генрих на полученное известие: выражал ли он свою скорбь открыто и бурно, как свойственно экспрессивным южанам, или же проявил сдержанность. Вполне вероятно, что он прослезился, ибо слезы легко и быстро выступали у него на глазах по самым разным поводам. Жанна д’Альбре, эта непреклонная гугенотка, много (слишком много, как нетрудно догадаться, полагал он) требовала от него и не раз устраивала ему нагоняй. А чего стоили ее методы воспитания с ночными выездами в горы в грозу и проливной дождь! И все-таки он любил свою мать и, как позднее не раз признавался, всем был обязан ей. Она была для него моральным стержнем, опорой и советчицей по любому трудному вопросу. Если он и поверил слухам об отравлении, то ненадолго: по прибытии в Париж его ознакомили с результатами вскрытия люди, которым он не мог не доверять. Генрих Манн совершенно безосновательно драматизировал эту тему в своем романе о Генрихе IV.

Внезапная перемена участи не могла не взволновать Генриха, заставив его осознать свое новое положение. Теперь он — король Наваррский, следовательно, должен брать на себя ответственность не только за собственную судьбу, но и за судьбы своих подданных и всех французских протестантов. Теперь ему предстояло лично завершать переговоры с Екатериной Медичи и Карлом IX. Что касается наследственных владений, то он отдал своему генеральному наместнику в Беарне распоряжение неукоснительно продолжать политику покойной королевы. Из-за переживаний вновь обострилась ставшая было уже утихать лихорадка, вынудив его задержаться в пути. Он не счел возможным даже присутствовать на похоронах матери. Не имея средств для оплаты погребальной церемонии, он вынужден был взять взаймы шесть тысяч ливров. Возможно, не в последнюю очередь скудостью средств объяснялся отмеченный Маргаритой Валуа аскетизм этой церемонии. Место своего последнего упокоения Жанна д’Альбре обрела в вандомском соборе Святого Георгия, рядом с супругом, вопреки выраженному ею пожеланию быть похороненной в кафедральном соборе Лескара подле королей Наварры. Это было первое, но отнюдь не единственное нарушение Генрихом Наваррским последней воли своей матери.

В сопровождении девяти сотен гасконских дворян, облаченных в черное по случаю траура, он без спешки продолжил свой путь. Лишь 8 июля он прибыл в парижское предместье Палезо, где встретил своего дядю кардинала Бурбона и герцога Монпансье, которые там ожидали его, чтобы сопровождать в Лувр. На следующий день в предместье Сен-Жак его встречали приветственной речью городские власти Парижа. В ответном слове он поблагодарил их за теплый прием — преждевременно, как оказалось впоследствии. При въезде в столицу Французского королевства юный принц Конде, адмирал Колиньи и Ларошфуко, элита протестантской партии, присоединились к его весьма внушительному кортежу, двигавшемуся перед глазами изумленных парижан. Как самого Генриха, так и других вождей гугенотов предупреждали о грозящей им опасности: было безумием собираться во враждебном городе, отдаваясь на милость французского двора. Их будто бы даже прямо извещали о готовящемся чудовищном заговоре, однако представляется маловероятным, что уже тогда у Екатерины Медичи созрел план расправы, свершившейся в Варфоломеевскую ночь: к этому привела роковая логика развития событий, иначе враги гугенотов не стали бы так долго медлить с реализацией задуманного. Генрих беззаботно пренебрег всеми предостережениями, чрезмерно понадеявшись на авторитет и влияние Колиньи, коими тот пользовался, как всем было известно, у Карла IX, а также на честное слово короля и королевы-матери. Весьма показательно: если Жанна д’Альбре во время своего пребывания в Париже предпочла Лувру особняк гугенота Конде, то Генрих вместе с сестрой Екатериной, словно бы демонстрируя свое безграничное доверие хозяевам, поселился именно во дворце французских королей. Сразу же по прибытии в Париж Генрих, теперь уже король Наваррский, направил Елизавете Английской послание, уведомляя ее о своем намерении поддерживать с ней самые дружеские отношения.

Екатерина Медичи устроила будущему зятю радушный прием. Карл IX принял будущего зятя с такой теплотой, что с полным основанием можно было думать, будто предстоящая свадьба знаменует собой окончание религиозных распрей. Поскольку надо было ждать, когда придет папское разрешение на брак, свадебные церемонии и празднества отложили до 17 августа. Герцоги Анжуйский и Алансонский старались не отставать от матери и брата в выражении добрых чувств по отношению к Генриху Наваррскому. И Маргарита изо всех сил старалась в этом походить на них, но у нее плохо получалось. Она с трудом скрывала огорчение и злость, охватывавшие ее от одной мысли о предстоящей свадьбе. Лишь перспектива стать королевой, пощеголять в роскошном наряде королевской невесты, проливала бальзам на ее раненое сердце — настолько она была тщеславна и самолюбива.

Вместе с тем атмосфера затишья, царившая накануне свадьбы, была обманчива и скрывала политические разногласия. Если Екатерина Медичи благосклонно относилась к конфессиональному миру, то она была весьма далека от мысли выпустить из своих рук бразды государственного правления. А причины для беспокойства были: вхождение Колиньи в Королевский совет быстро изменило соотношение политических сил. Слабый Карл IX, болезненно переносивший слишком авторитарное вмешательство своей матери, стал оказывать полное доверие адмиралу, а тот сумел быстро навязать монарху свою волю. Король публично выражал благорасположение к вождю протестантов, не скрывавшему намерений освободить его из-под влияния матери, и не стеснялся называть его своим «отцом». Вслед за Колиньи Карл IX начал одобрительно относиться к проекту военной кампании против Испании и, не дожидаясь объявления войны, отправил войско из пяти тысяч французских протестантов в католическую часть Нидерландов. Эта тайная политика, столь сильно противоречившая воле королевы-матери, полагавшей, что Франция, ослабленная гражданскими конфликтами, не может позволить себе риск внешней войны, создавала взрывоопасную ситуацию.

Таким образом, торжества по случаю бракосочетания Маргариты Валуа и Генриха Наваррского должны были проходить в весьма напряженной политической обстановке. За неделю до них, 10 августа, была отпразднована свадьба принца Конде с Марией Клевской, но для того, чтобы жениться самому, король Наваррский должен был, как мы помним, получить разрешение от папы (впервые «еретик» вступал в брак с католичкой), а оно все не приходило и не приходило. Маргарита втайне надеялась, что в разрешении будет отказано, однако Карл IX и королева-мать были намерены в любом случае довести начатое до конца. Покончив с бесполезным ожиданием, они ввели кардинала Бурбона в заблуждение, заверив его, что разрешение от папы прибудет со дня на день, поэтому нет необходимости переносить назначенные на 17 августа торжества. Если Колиньи и его сторонники горячо поддержали это решение, то у Гизов оно вызвало сильное раздражение, что, в свою очередь, лишь порадовало герцогов Анжуйского и Алансонского — такова была обстановка в Лувре накануне свадьбы, коей суждено было стать одной из самых знаменитых в мировой истории.

 

Пир накануне чумы

В воскресенье 17 августа начались свадебные торжества. Вечером в Большой галерее Лувра кардинал Бурбон совершил обряд обручения Генриха Наваррского и Маргариты Валуа, после чего состоялись ужин и бал. Затем по обычаю невеста в сопровождении брата, короля Карла IX, и матери отправилась во дворец епископа Парижского, где должна была провести последнюю ночь своего «девичества». На следующий день, 18 августа, Генрих Наваррский в сопровождении герцогов Анжуйского и Алансонского, принца Конде и его брата маркиза де Конти, герцогов Монпансье и Гиза отправился за невестой в епископский дворец, дабы препроводить ее в собор Парижской Богоматери через специально построенную для этого галерею, задрапированную белой тканью. За ними следовал весь двор. Хроники того времени подробно живописуют великолепие костюмов: королева-мать по этому случаю отказалась от траурного облачения, король Карл IX разрядился «точно солнце», а Генрих Наваррский, поступившись своей обычной простотой, согласился на роскошный наряд, принятый при французском дворе. Что же до невесты, то она блистала в золотом платье со шлейфом длиной в четыре локтя (180 сантиметров), и Брантом, очевидец происходившего, несколько преувеличивая, уверял, что она была подобна «небесному чуду на земле».

Поскольку раздосадованный папа так и не прислал разрешения на брак, пришлось обмануть духовенство подложным письмом французского посла в Риме. Кардинал Бурбон, проводивший церемонию венчания, действовал не столько как представитель католического духовенства, сколько в качестве близкого родственника новобрачного. Таким образом, существовали реальные основания объявить недействительным это бракосочетание, трагическое со многих точек зрения. Ввиду различия конфессий обряд венчания не мог состояться внутри одной церкви, поэтому перед собором Парижской Богоматери соорудили обширный помост, на котором собрались участники церемонии. В самый момент венчания невеста позволила себе жест неповиновения, возможно, как уверяли, чтобы дать удовлетворение самолюбию своего любовника Генриха де Гиза, стоявшего рядом с ней. Заметив колебания Маргариты, Карл IX насильно наклонил рукой голову сестры, и этот наклон был расценен кардиналом Бурбоном как знак согласия. Король Наваррский, рассеянно произнеся свое «да», проводил новобрачную на хоры, а затем удалился в открытую галерею, чтобы дожидаться окончания торжественной мессы, продолжавшейся более трех часов. По свидетельству очевидца Жака Огюста де Ту, будущего историографа Генриха IV, поведение короля Наваррского и его свиты тогда было весьма неприличным и богохульным: они громко хохотали и вели фривольные разговоры. Особенно запомнилась фраза, мимоходом брошенная адмиралом Колиньи герцогу Монморанси. «Их, — сказал он, указывая на знамена, взятые в качестве трофеев при Жарнаке и Монконтуре и служившие внутренним украшением собора, — скоро сорвут отсюда и заменят другими, на которые приятнее будет смотреть». Скорее всего, Колиньи намекал на предполагаемые трофеи, коими французов вознаградит война против Испании, однако недоброжелатели усмотрели в его словах прямую угрозу правящему дому.

Около четырех часов пополудни Генрих встретил новобрачную, выходившую из собора Парижской Богоматери по окончании мессы, поцеловал ее в присутствии королевской семьи и повел во дворец епископа, где можно было отдохнуть и слегка перекусить перед грандиозным свадебным пиром, назначенным на семь часов вечера в символической резиденции французских королей — дворце Сите. Там в большом зале был накрыт мраморный стол для представителей всех сословий Парижа, членов парламента, счетной палаты, высшего податного суда и монетного двора. После банкета был дан бал, а завершился вечер большим театрализованным представлением с участием самого короля и его братьев. В качестве интермедий исполнялись в музыкальном сопровождении стихи лучших французских поэтов. После представления молодые отправились в брачные покои, специально приготовленные для них в самом дворце.

На следующий день все участники свадебных торжеств встали поздно, однако к трем часам дня собрались в особняке герцога Анжуйского, где новобрачный давал от своего имени и за свой счет обед, после которого все направились в Лувр на бал. 20 августа придворные вновь развлекались театрализованным представлением, на сей раз устроенным в особняке Бурбонов. Невольно возникало ощущение тревоги от этой двусмысленной фантасмагории, словно специально придуманной постановщиком (как полагали, по распоряжению Екатерины Медичи), чтобы унизить гугенотов и обострить и без того едва сдерживаемые противоречия. Декорации, установленные в большом зале дворца, возрождали атмосферу средневековых мистерий: справа — рай, населенный блаженными, слева — ад, обиталище обреченных на вечные муки, а по центру — Елисейские поля с резвящимися на них нимфами, ожидающими своих героев. Появляется группа странствующих рыцарей во главе с Генрихом Наваррским. Они пытаются пройти через райские ворота, однако трое небесных рыцарей, Карл IX с братьями, дают им решительный отпор и загоняют их в ад. В действие вступает Меркурий, в сопровождении Купидона спускающийся с небес на крыльях галльского петуха. Он поздравляет победителей с их подвигом и ведет к нимфам на Елисейские поля, с которыми те на протяжении часа исполняют балет. Затем по просьбе зрителей герои отправляются освобождать странствующих рыцарей, томящихся в аду, после чего искусственный огонь поглощает всю декорацию представления. Так на глазах у придворных король низвергает в ад гугенотов, откуда те вызволяются при помощи любви, олицетворением коей выступает Маргарита, на долю которой выпадает волнительная роль посредницы между еретиками и правоверными католиками.

В четверг 21 августа, словно позабыв о трагической гибели Генриха II на турнире по случаю бракосочетания его дочери, во дворе Лувра возводят барьер для ристалища. Дамы занимают места на трибунах. На сей раз все несерьезно, и кровавых жертв не будет. Золотая молодежь беззаботно развлекается, не думая и даже не догадываясь о том, что произойдет в последующие дни. Карл IX с братьями для предстоящей театрализованной битвы нарядились амазонками (особенно женственно выглядел, как отмечали присутствующие, герцог Анжуйский). На их стороне — сводный брат-бастард герцог Ангулемский и герцог Гиз. Их противники, Генрих Наваррский со своими протестантами, облачились «неверными» турками в золотых мантиях и тюрбанами на головах. На сей раз победила дружба, и на этом веселая часть свадебных торжеств завершилась. Скоро бракосочетание Генриха Наваррского и Маргариты Валуа окрасится в совсем иные, кровавые тона.

 

Варфоломеевская ночь

В те три часа 18 августа, которые отделяли окончание мессы от свадебного пира, состоялось заседание Королевского совета. Екатерина Медичи заметила в своем сыне большие перемены: Карл IX держался уверенно, без малейших признаков своей детской робости. Королеву-мать охватило чувство горечи и ревности. Вся ее ярость была обращена против адмирала Колиньи, который внезапно представился ей могильщиком королевства и дома Валуа. В совете королева-мать высказалась против намечавшейся войны: Испанию Франция, полагала она, в одиночку не одолеет, а на Елизавету Английскую всецело полагаться нельзя. Опираясь на поддержку адмирала, Карл IX возразил ей. Екатерина была вне себя от гнева и обиды, но сдержалась. Колиньи еще раз, хладнокровно и рассудительно, начал защищать свою точку зрения, согласно которой, если его единоверцам-гугенотам не дать отвлекающую цель в виде войны с внешним врагом, то он не сможет поручиться за их миролюбие. При этом он добавил, что и вожди католиков думают точно так же. Он был уверен в поддержке со стороны короля, однако того перед лицом разгневанной матери внезапно охватил детский страх, и он высказался против войны, которую сам же и затеял. Тогда Колиньи высокопарно заявил: «Мадам, если король не вступит в эту войну, то дай бог, чтобы не разгорелась другая война, от которой ему, вероятно, будет не так-то легко отказаться».

Эти дерзкие слова послужили причиной одной из самых жестоких в истории драм. Тем же вечером, совещаясь в узком кругу, без присутствия Колиньи, королева-мать так резюмировала свою точку зрения: если уж выбирать между внешней войной и войной гражданской, то она свой выбор сделала: пусть лучше будет гражданская война. По согласованию с герцогом Анжуйским и герцогом де Гизом, желавшим отомстить за гибель своего отца, решили найти наемного убийцу, чтобы ликвидировать адмирала Колиньи. В этой атмосфере готовящегося убийства и начался четвертый день свадебных празднеств, программа которого была специально составлена таким образом, чтобы унизить протестантов.

Вероятно, Карл IX был искренен в своем благорасположении к Колиньи и Генриху Наваррскому. Обременительная материнская опека ему давно надоела, и он мечтал освободиться от нее, чтобы, следуя призыву адмирала, править самостоятельно. Более того, он мечтал о великом правлении, которое затмило бы своим блеском царствование Генриха II и сравнялось бы с деяниями Франциска I — словом, хотел оставить свой след в истории. Колиньи, которого молодой король не стеснялся называть «отцом», в полной мере пользовался этим для достижения собственных целей и уже уверился в том, что преуспел в задуманном, видя себя в роли закулисного правителя при слабом короле. Пользуясь внушаемостью Карла IX, он убедил его в том, что никто из его окружения, кроме него, Колиньи, не заслуживает доверия. Зная непостоянство короля, адмирал последовательно старался скомпрометировать его в глазах католиков так, чтобы у него не было возможности дать задний ход. Что же касается вторжения в Нидерланды, то он совершил оплошность, начав действовать, даже не дожидаясь приказа монарха. Екатерина Медичи, ее любимый сын герцог Анжуйский, большинство членов Королевского совета да и никто из благоразумных людей не могли тогда одобрить войну против Испании, поскольку состояние армии, фактический раскол Франции (в «священное единение» перед лицом общего врага верилось с трудом, тем более что в сложившейся ситуации для многих французских католиков испанцы были скорее союзниками и друзьями, нежели врагами) и наличные ресурсы государства не позволяли рассчитывать на успех в этой войне. Ее можно было признать заранее проигранной, а последствия, как справедливо полагала Екатерина Медичи, катастрофическими для Французского королевства и его правящей династии.

Королева-мать, распробовав вкус власти, не могла допустить, чтобы Карл IX выскользнул из-под ее влияния, чтобы кто-то другой был при нем в роли главного советника. Она знала, что король питает к ней чувство сыновней любви, смешанной с восхищением и, увы, ненавистью, и люто завидует своему брату Генриху Анжуйскому за его победы при Жарнаке и Монконтуре. Тонкий психолог, она глубоко познала характер сына, и для нее не являлись тайной ни его депрессивное состояние, ни слабость под личиной властности, ни опасная импульсивность. Воспользовавшись тем, что во время свадебных торжеств Карл IX, с головой окунувшись в празднества, не различая ни дня ни ночи, почти не общался с Колиньи и не вмешивался в государственные дела, Екатерина Медичи умело плела нить заговора. Самоуправные действия адмирала, его самоуверенность и почти неприкрытые угрозы развязать гражданскую войну, если не начнется война с внешним противником, — все взывало к возмездию со стороны королевы-матери. Она ничуть не сомневалась в том, что именно Колиньи, а не король Наваррский, запутавшийся в брачном союзе с Маргаритой, является настоящим главой партии гугенотов.

В предстоящей схватке нужно было на кого-то опереться, и Екатерина Медичи вновь пошла на сближение с Гизами. Молодой герцог всегда считал адмирала подлинным вдохновителем убийства своего отца и не помышлял ни о чем ином, кроме мести. Королева-мать и герцог Анжуйский предоставили Генриху Гизу свободу действий, гарантировав ему полную безнаказанность. Екатерина одним махом убивала двух зайцев: расправа над Колиньи принимала видимость кровной мести, а сама она вновь обретала власть над Карлом IX. Впрочем, не двух, а сразу трех: протестанты наверняка возложат ответственность за гибель своего предводителя на Гиза и не замедлят прикончить его. Таким способом королева-мать рассчитывала избавиться от обоих своих политических соперников и наконец-то начать править без оглядки на кого-либо. Над Карлом IX, которому тогда уже исполнилось 22 года, она имела такую власть, что, если верить Таванну, он не раз на коленях просил у нее прощения.

Генрих Гиз не разглядел ловушки, устроенной для него королевой-матерью. Ведь он так давно ждал случая свести счеты с адмиралом! Для него это был сыновний долг. Но и он действовал не без тайного умысла, рассчитывая покушением на Колиньи скомпрометировать Екатерину Медичи и тем самым восстановить свое доминирующее положение. Таков был уровень взаимного доверия среди заговорщиков, для которых перехитрить партнера-соперника представлялось не менее важным, чем устранить общего врага. Каждый был уверен, что обвел другого вокруг пальца. Но могло ли быть иначе в обстановке гражданской войны? Всё на продажу, все средства хороши. Гиз организовал покушение, воспользовавшись услугами профессионального наемного убийцы, некоего Морвера. Местом засады был выбран дом, принадлежавший бывшему наставнику Генриха Гиза, расположенный близ монастыря Сен-Жермен-л’Оксерруа. Этой дорогой Колиньи имел обыкновение проходить, возвращаясь из Лувра в свой особняк на улице Бетизи.

22 августа в 11 часов утра после заседания Королевского совета адмирал в сопровождении немногочисленного эскорта направлялся к себе, на ходу читая докладную записку. Словно нарочно он остановился напротив дома, в котором была устроена засада, чтобы поправить чулок. В этот момент раздался выстрел. Пуля, пробив большой палец левой руки Колиньи, застряла в его правой руке. «Вот как обращаются во Франции с добрыми людьми!» — выдавил из себя раненый адмирал. Двое компаньонов помогли ему добраться до дома, тогда как другие бросились в помещение, из которого стреляли. На месте они обнаружили еще дымившуюся аркебузу, но покушавшегося и след простыл.

Врач Амбруаз Паре, бывший, несмотря на то, что являлся гугенотом, придворным хирургом Генриха II, Франциска I, Карла IX и Генриха III, основывавший хирургию на знании анатомии, ампутировал Колиньи два пальца и извлек застрявшую в руке пулю. Рана оказалась неопасной, и состояние здоровья адмирала не вызывало опасений. О покушении незамедлительно проинформировали Карла IX, который в приступе гнева воскликнул: «Никогда мне не будет покоя! Вечно какие-то беспорядки!» Король распорядился провести самое тщательное расследование. Тем временем у изголовья раненого собрались Генрих Наваррский, Конде, Ларошфуко и другие представители гугенотской верхушки. Ожидали прибытия Карла IX. Екатерина Медичи, не желая допустить общения сына наедине с Колиньи, во всеуслышание заявила: «Весь двор должен засвидетельствовать свое почтение жертве столь гнусного преступления». В такой многочисленной компании Карл IX не имел возможности поговорить с адмиралом с глазу на глаз, а тот при лишних свидетелях не решился называть имена виновных. Дело ограничилось высокопарным заявлением и грозным обещанием со стороны короля: «Хотя ранили вас, боль испытал я. Но, клянусь Богом, я беспощадно покараю виновных, так что запомнят навсегда!»

Найти вдохновителя, организатора и исполнителя покушения на Колиньи не составило труда. Следствие сразу же вышло на Морвера, которого наняли, а затем укрывали Гизы, предоставив ему из своей конюшни лошадь, дожидавшуюся наемного убийцу на заднем дворе, на которой тот после неудачного выстрела поспешил скрыться. Что же касается аркебузы, найденной на месте преступления, то она имела маркировку Генриха Анжуйского. Не дожидаясь дальнейшего развития событий, Гиз попросил у короля разрешения покинуть Париж, а пока что укрылся в своем особняке. Протестанты передвигались по городу группами, не выпуская из рук оружия. Некоторые из них сочли за благо покинуть столицу, пока не поздно. Католические проповедники с амвона метали в еретиков гром и молнии. Париж был подобен пороховой бочке, в смятение пришли даже наиболее уравновешенные его обитатели.

Королева-мать уже знала, что протестанты считают ее ответственной за покушение, и небезосновательно опасалась вспышки гнева Карла IX. Надо было действовать незамедлительно, нанося упреждающий удар. После полудня в субботу она собрала своих сторонников под предлогом прогулки в саду Тюильри. Присутствовали Гонди, Бираго (миланец, заменивший Мишеля Лопиталя на посту королевского канцлера), Невер и Таванн, позднее описавшие эту встречу в своих мемуарах, а также герцог Анжуйский и еще несколько приближенных. На этом тайном совещании было решено убить, чего бы это ни стоило, адмирала, а заодно, дабы совершенно обезглавить гугенотскую партию, с дюжину других наиболее видных предводителей протестантов. В этот список не попали принц Конде, за которого заступился его родственник герцог Невер, и Генрих Наваррский, которым не желали жертвовать ни Екатерина Медичи, ни Карл IX. Ликвидировать обреченных на смерть предстояло открыто, не прибегая к хитростям и уловкам, требующим так много времени, которого уже совсем не оставалось. Однако без согласия короля это сделать было невозможно, а он, как известно, обещал отомстить за покушение на Колиньи… Присутствие духа, смелость и находчивость, проявленные в этой ситуации Екатериной Медичи и Генрихом Анжуйским, заслуживали бы самого искреннего восхищения, если бы нашли свое применение в благом деле, а не в совершении столь чудовищного преступления. Зная непредсказуемость характера Карла IX, они реально рисковали, однако у них не оставалось выбора. Протестанты не скрывали своих намерений. Накануне за ужином молодой гасконец Пардальян, паж Генриха Наваррского, отважно заявил, обращаясь к королеве-матери: «Если адмиралу и суждено потерять руку, поднимется тысяча других рук, чтобы устроить такую резню, от которой по королевству прольются кровавые реки!» Понятно, что подобного рода заявления не прибавляли Екатерине Медичи оптимизма.

В восемь часов вечера 23 августа она в своем обычном черном платье, еще больше оттенявшем бледность ее лица, в сопровождении Генриха Анжуйского вошла к королю. Говорила сама Екатерина, даже не пытаясь скрывать участия в покушении на Колиньи — ни своего собственного, ни Генриха Анжуйского. Главным ее аргументом было намерение спасти королевство и особу самого короля, которым угрожал чудовищный заговор. Адмирал, утверждала она, прикрывал красивыми словами собственную измену. Единственное, чего он добивался, — власть для гугенотов, для достижения которой он готовил резню католиков, начиная с королевского семейства. Многочисленные гугеноты, приехавшие с Генрихом Наваррским на его свадьбу, не имели иной цели, кроме как, воспользовавшись удобным случаем, захватить Лувр и пленить короля. Всё прочее — лишь коварные уловки проклятых еретиков… Так продолжалось долгих два часа. Потрясенный услышанным, Карл IX тем не менее все никак не мог усомниться в лояльности Колиньи, однако мало-помалу возражения с его стороны стали сменяться молчаливым согласием. Уловив нужный момент, Екатерина Медичи выложила свой главный козырь, спросив короля, чего он боится. Неужели присутствия гугенотов во дворце? Разве он менее отважен, чем его брат-победитель при Жарнаке и Монконтуре? Слышать подобное для Карла IX, именно за эти победы ненавидевшего своего брата, было выше его сил, и он выкрикнул: «Пусть будет так, черт побери! Но тогда уж убейте их всех, чтобы некому потом было упрекать меня! Немедленно отдайте приказ».

Надо было ковать железо, пока горячо, не оставляя королю времени одуматься. Так несчастный стал соучастником преступления, превратившись в зловещую марионетку, коей управляли умелые руки. Он делал всё, что ему если и не приказывали, то по крайней мере внушали. К одиннадцати часам вечера он вызвал к себе купеческого старшину Парижа с помощником и объявил им, что государству угрожает заговор. Те пообещали выставить 20 тысяч вооруженных людей. О мнимом заговоре протестантов им сообщили как о большом секрете, хранить который они клятвенно обязались. Действовать предполагалось по условленному сигналу — набату церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа, который должны были подхватить колокола всех церквей столицы. Во избежание путаницы, чтобы можно было отличать своих от чужих, предполагалось использовать белые кресты на шляпах и нарукавные повязки, а в окнах католиков надлежало зажечь свет. В целях предосторожности все городские ворота Парижа должны были оставаться запертыми, а ратуша, площади и перекрестки города находиться под охраной вооруженных людей. Реализовать эти меры было тем проще, что еще накануне муниципалитет Парижа, опасаясь волнений, распорядился мобилизовать свою милицию и привести к ратуше конные и пешие отряды. Тогда же сообщили герцогу Гизу, что он может отомстить за своего отца, расправившись с адмиралом Колиньи и его приближенными.

Оставалось лишь ждать рассвета. Король не ложился спать, убивая время беседой в компании нескольких дворян. Королева-мать была со своими дамами, как всегда находившимися при ней во время церемонии отхода ко сну. Все было спокойно. Маргарита, новоиспеченная королева Наваррская, если верить ее мемуарам, ни о чем не догадывалась, поскольку ей не доверяли — гугеноты за то, что она была католичкой, а католики потому, что она вышла за короля Наваррского. Королева-мать тоже не сочла нужным посвятить ее в свои планы. Только старшая сестра Маргариты, Клод, герцогиня Лотарингская, попыталась было намеком предупредить ее, но Екатерина Медичи резко оборвала их разговор. Так королева Наваррская и пребывала в неведении, пока не началась резня. Однако по свидетельству личного врача Екатерины, собравшиеся у нее дамы о чем-то догадывались, поскольку были ни живы ни мертвы от страха. Что же касается мужчин, то они или ничего не знали, или же демонстративно презирали опасность. Король попытался было беседой задержать в Лувре графа Ларошфуко, который был симпатичен ему, однако тот предпочел отправиться восвояси и стал жертвой начавшейся на заре резни.

Генрих Наваррский и его молодая жена не смыкали глаз. В супружеских покоях находилось около сорока дворян-гугенотов, шумно обсуждавших покушение на адмирала, собираясь наутро отправиться к королю требовать справедливости, обещая друг другу самочинно свершить правосудие, если король не сделает этого. На заре Генрих со своим эскортом покинул спальню, сообщив Маргарите, что идет играть в мяч. В действительности же он направился к королю, вызвавшему к себе его и принца Конде. Провожатые Генриха вынуждены были остаться за дверью, и больше он их не видел. Маргарита тем временем приказала кормилице запереть дверь и заснула сном человека, за долгий день совершенно выбившегося из сил. Ей казалось, что опасность миновала.

И вдруг в три часа утра раздался колокольный звон, которому принялись вторить все колокола Парижа. Началось то, что вошло в историю под названием Варфоломеевской ночи 24 августа 1572 года. Одновременно в окнах католиков, согласно распоряжению, загорелся свет, а улицы Сен-Жерменского квартала, в котором проживало много протестантов, наполнились вооруженными людьми с повязками на рукавах и белыми крестами на шляпах. Гиз со своими подручными уже был у особняка Колиньи. Швейцарцы, которых Генрих Наваррский предоставил в распоряжение адмирала, были слишком малочисленны, чтобы защитить его. Погромщики устремились вверх по лестнице. Один из них, ворвавшись в комнату Колиньи, спросил: «Ты адмирал?» Был получен утвердительный ответ, и вслед за тем пронзенное во многих местах тело полетело из окна, упав к ногам Гиза, который наклонился пониже, чтобы лучше разглядеть его, а затем со злостью пнул своего поверженного противника в живот. Налетевшая, точно стервятники, чернь в буквальном смысле слова разорвала тело Колиньи на куски, которые потом растащили по разным концам Парижа. Многих верных соратников потерял в ту ночь Генрих Наваррский, но само Провидение сохранило для него того, без кого он ничего не смог бы сделать, став королем Франции Генрихом IV: в самый разгар резни по парижским улицам двигался в направлении Лувра, где ему и дали убежище, юный отрок, облаченный в монашескую рясу, держа напоказ требник. Это был Максимильен де Рони — будущий герцог Сюлли, великий Сюлли.

Недолго пришлось поспать Маргарите. Ее разбудил оглушительный грохот. Из-за дверей, в которые барабанили руками и ногами, доносился крик: «Наварра! Наварра!» Служанка решила, что вернулся муж хозяйки, и открыла. В дверях показался окровавленный дворянин, за которым гнались четверо гвардейцев. Он обхватил Маргариту за талию, и оба упали на кровать. Появившийся капитан гвардейцев понимающе ухмыльнулся, решив, что королева Наваррская находится в объятиях любовника, и отчитал подчиненных за «бестактное поведение». Великодушно даровав жизнь ее «любовнику», он успокоил Маргариту относительно судьбы супруга, сообщив, что тот находится в безопасности. Когда гвардейцы удалились, спасенный галантно проводил свою спасительницу к ее сестре, герцогине Лотарингской. По пути они стали свидетелями того, как ударом алебарды был убит какой-то несчастный.

В ту роковую, кровавую ночь святого Варфоломея, с которой началась супружеская жизнь Генриха IV, Париж был залит кровью гугенотов. Карл IX, еще вчера друживший с ними и называвший их предводителя «отцом», внес свою лепту в эту кровавую бойню, хотя собственноручно, кажется, никого и не убил. По свидетельству Брантома, он из окна своей комнаты палил из аркебузы в сторону Сен-Жерменского предместья, где, как он знал, было много гугенотов, правда напрасно, поскольку его оружие не обладало необходимой дальнобойностью. Зато собственным примером и беспрестанными криками «Убивайте! Убивайте!» он подбивал на преступление других. Исключение было сделано лишь для немногих гугенотов, в том числе и для Амбруаза Паре, лучшего хирурга того времени, которого Карл спрятал в своей комнате.

Некоторые дворяне-гугеноты, остановившиеся в Сен-Жерменском предместье, узнав о начавшейся резне, не хотели верить, что распоряжение дал сам Карл IX, и вместо того чтобы бежать, решили отправиться в Лувр искать защиты у короля. Кое-кто из них даже подумал, что Гизы и их приспешники покушаются на королевскую особу, и попытался переправиться через Сену, стремясь прийти на помощь монарху. Однако на их пути встало около двух сотен солдат, открывших по ним огонь из аркебуз под одобрительные возгласы «Убей, убей!» — так что им пришлось спасаться бегством, кто как мог: на своих двоих, верхом, в сапогах или босыми, бросив всё, что имели, лишь бы унести голову на плечах. Карла IX при виде крови охватил охотничий азарт, как обычно с ним бывало на охоте, когда он не мог остановиться, убивая невинное зверье ради одного только удовольствия видеть, как хлещет кровь из подстреленной дичи. Некоторые отрицают его участие в кровавой бойне Варфоломеевской ночи, ссылаясь на то, какие угрызения совести он позднее испытывал, — но это было значительно позднее и под влиянием сразившей его болезни, воспринятой им как Божья кара. Правда, как сообщают очевидцы, Карл IX, услышав первые выстрелы, устрашился последствий собственного решения и послал нарочного к Гизу с требованием остановить кровопролитие, но, естественно, оказалось уже слишком поздно. Было ли это искренним порывом или игрой на публику, нам не дано знать.

Ужасы первых утренних часов Дня святого Варфоломея в Париже описаны многочисленными свидетелями и очевидцами событий. Делая скидку на то, что одни преднамеренно сгущали краски, а другие пытались обелить себя, нетрудно представить себе весьма безрадостное зрелище. Город в мгновение ока наполнился телами убитых обоего пола и всех возрастов благодаря тому, что каждый получил возможность убивать кого угодно и по какой угодно причине под предлогом защиты веры. Представилась блестящая возможность свести счеты с давнишним врагом, завладеть имуществом соседа или просто преуспевающего человека. В людях в полный голос заговорили самые низменные инстинкты, о чем должны были бы подумать поборники незапятнанного католицизма, прежде чем призывать чернь на борьбу с еретиками. Хотя подавляющее большинство погибших составляли гугеноты, досталось и католикам, поскольку вовсю орудовали взломщики, воры и банальные грабители, для которых деньги не имеют ни запаха, ни религиозной принадлежности. Не случайно первыми подверглись нападению дома наиболее богатых горожан, в которых было чем поживиться. Повезло тем, кого просто убили ударом шпаги или кинжала, кто не умер мучительной смертью и чье безжизненное тело не подверглось поруганию. С каким чувством позднее входили в храм те, кто ради (искренней или показной) приверженности истинной вере разбивал головы стариков о камень мостовой или забавы ради таскал по улицам младенцев в пеленках, накинув им на шею петлю? Неужели Бог простил их?

Герцоги Гиз, Омаль и Невер разъезжали верхом на конях по улицам города среди осатаневших от крови и насилия погромщиков и орали во всю глотку: «Убивайте, убивайте всех, так повелел король!» Тут и там можно было видеть телеги, доверху груженные нагими, вперемешку наваленными телами убитых мужчин, женщин, детей. Страшный груз сваливали в Сену, воды которой несли бесконечную вереницу обезображенных трупов. Всякого рода сброд вылезал из своих дыр на свет божий, предлагая собственные услуги католическим господам, головорезам Гиза или городской милиции. Лишенные чести и совести мазурики выбирали дома побогаче, не особенно заботясь о религиозной принадлежности их обитателей, чтобы безнаказанно убивать и грабить. Подонки общества похвалялись своими «подвигами», называя невероятное число собственноручно убитых за день гугенотов. Некоторые в своем изощренном садизме шли еще дальше: предоставляли своим жертвам убежище, получали с них выкуп, а потом избавляли их не только от имущества, но и от жизни. Таков был, как говорили, бизнес итальянского парфюмера Рене, по слухам, отравившего Жанну д’Альбре. Кощунственно изобретательным оказался выходец из Пьемонта Аннибале Коконна, который еще встретится нам: пообещав гугенотам сохранить жизнь, он требовал от них отречься от своей веры и перейти в католицизм, после чего приказывал заколоть их, наслаждаясь зрелищем предсмертной агонии новообращенных католиков.

К полудню первого дня резни члены городского совета Парижа, ужаснувшись открывшимся их взору зрелищем, пришли в Лувр умолять короля прекратить кровавую бойню. Но как можно было сделать это, не спровоцировав распоясавшуюся чернь на открытый мятеж против законной власти?

На следующий день, 25 августа, когда наметились первые признаки пресыщения кровопролитием, будто бы произошло событие, слух о котором с быстротой молнии разнесся по Парижу: на кладбище Невинноубиенных расцвел засохший боярышник. Это чудо с новой силой подхлестнуло рвение погромщиков. Говорили, что возвращение к жизни этого боярышника предвещает возрождение королевства, отравленного гугенотской ересью. Гизы со своими подручными посвятили этот день преследованию тех гугенотских вождей, кому удалось бежать из Сен-Жерменского предместья, в том числе видама Шартрского и Монтгомери, но, разочарованные и озлобленные, возвратились ни с чем.

26 августа состоялось заседание парламента, на котором появился в королевском облачении Карл IX, заявивший, что принятые им меры имели своей целью спасение государства. Он объявил, что все ранее издававшиеся эдикты о веротерпимости отменяются и отныне единственной религией в королевстве будет католическая, апостолическая и римская вера. Под страхом смертной казни Карл IX потребовал от Генриха Наваррского и его кузена Конде отречься от протестантизма. Для Генриха, с раннего детства неоднократно менявшего веру, не составляло особого труда в очередной раз проделать это и с готовностью согласиться «во всем повиноваться королю». Конде выказал больше упрямства. Он протестовал против избиения своих единоверцев, угрожал отомстить за невинные жертвы и заявил, что «перед одним только Богом подотчетен в своей вере и никакие угрозы не заставят его отречься от истины», чем вызвал сильный гнев Карла IX, назвавшего его бунтовщиком и сыном бунтовщика и пригрозившего удавить его, если он не отречется в течение трех дней. Впрочем, несмотря на шумные протесты, именно Конде первым заявил о своей готовности совершить отречение, которое и состоялось 12 сентября в присутствии папского нунция Сальвиати.

Король Наваррский хотя открыто и не перечил Карлу IX, повел более тонкую игру, заявив, что ему требуется время, дабы его наставили в католической вере. Все знали, что он в этом ничуть не нуждается, но просьбу его все же уважили, дав ему в наставники бывшего протестантского проповедника из Орлеана, обратившегося в католицизм после Варфоломеевской ночи, искренность покаяния которого резонно вызывала сомнение. Официальное отречение Генриха Наваррского состоялось 26 сентября 1572 года, а спустя три дня он присутствовал на мессе по случаю собрания капитула ордена Святого Михаила, как уже бывало однажды, еще при жизни его отца Антуана Бурбона. Наблюдавшая за этим Екатерина Медичи не в силах была скрыть ироническую улыбку, решив отныне держать зятя при дворе на положении пленника. Королева-мать надеялась, что он, пройдя через ужасы Варфоломеевской ночи, будет послушен и послужит противовесом вновь обретшим политический вес Гизам.

Достигла ли своей цели эта «постыдная кровавая баня» (по выражению императора Максимилиана I, тестя Карла IX)? Соответствующие приказы, довольно противоречивые по своему смыслу, отправленные губернаторам провинций, не были надлежащим образом исполнены, хотя в ряде городов (Тулуза, Руан, Бурж, Лион) жители последовали примеру парижан, устроив у себя резню гугенотов. Разброс сведений о числе жертв чрезвычайно широк, от пятнадцати до шестидесяти тысяч. Видимо, общее число погибших в дни и недели после Варфоломеевской ночи не превышает двадцати тысяч человек, включая Париж, где число жертв насчитывало от двух до шести тысяч. Колиньи погиб, король Наваррский и принц Конце оказались пленниками в Лувре, но многим предводителям гугенотов удалось ускользнуть. Более того, немало католиков из числа умеренных под впечатлением от случившегося перешло в протестантизм. Гугенотская партия, пережив нанесенный ей жестокий удар, вновь собралась с силами, воодушевившись ненавистью к коварному противнику. Зато репутация католической партии потерпела непоправимый ущерб. Маршал Таванн однажды заметил: «Дело сделано, опасность миновала, но пролитая кровь продолжает тревожить совесть».

Что касается Екатерины Медичи, то она вновь обрела власть над своим злосчастным сыном, избавившись от Колиньи, но зато, сама того не желая, сделала Гиза своего рода королем Парижа, подняв его авторитет среди католиков на небывалую прежде высоту. Придет время, когда он будет представлять для трона такую угрозу, какая никогда не исходила от бедняги Колиньи. Достойного противовеса «господам лотарингцам» теперь не было (Генрих Наваррский не в счет). Королева-мать собственноручно нарушила политическое равновесие, которое ей с таким трудом удавалось поддерживать.

 

В золотой клетке Валуа

Более чем трехлетний период, когда Генрих Наваррский оставался на положении пленника у Екатерины Медичи, был одним из наиболее интересных в его жизни, богатым романтическими приключениями. В эти годы завершилось формирование характера Генриха, все основные черты которого сохранятся до конца его дней.

Кровавая резня в Варфоломеевскую ночь сделала Екатерину Медичи в глазах Европы поборницей католицизма, хотя в действительности эта расчетливая флорентийка, достаточно индифферентная в вопросах веры, мстила лишь за свои личные обиды. Однако папа Григорий XIII (инициатор введения календаря, носящего его имя) весьма некстати выразил свое полное одобрение резни гугенотов, распорядившись петь гимн «Te Deum» («Тебя, Господи, славим»), музыку к которому на слова Амвросия Медиоланского специально по этому случаю написал Палестрина, и отчеканить памятную медаль работы знаменитого скульптора Вазари, а также удостоил Екатерину Медичи послания с личными поздравлениями.

Хотя далеко не все католические государи одобрили кровопролитие Варфоломеевской ночи, им нелегко было открыто дистанцироваться от действий французской короны. Отныне Екатерина Медичи стала заложницей собственной политики, сознавая при этом полную бесполезность брака Генриха Наваррского с ее дочерью. Этот брак по расчету имел своей целью обезоружить протестантов, но теперь, когда король Наваррский публично отрекся, он не имел никакого смысла. С присущей ей беззастенчивостью она предложила Маргарите аннулировать брак, однако та отказалась. Хотя Маргарита и не любила Генриха, между ними установились дружеские отношения. Это замужество давало ей определенные преимущества, а кроме того, не исключено, что она прониклась сочувствием к унижению своего супруга, которого принудили не только отречься от его веры, но и присутствовать на мессе по случаю очередной годовщины учреждения ордена Святого Михаила, а спустя неделю, 3 октября 1572 года, просить папу «снисходительно открыть» ему свои объятия и вновь принять его в лоно веры, в коей он был крещен. Вдобавок ко всему 16 октября Генрих Наваррский был вынужден подписать эдикт, согласно которому в Беарне восстанавливался католический культ и изгонялись протестантские проповедники, а его королевство, фактически отнятое у него, было отдано под управление графа де Грамона.

Трудно найти верное определение личности Маргариты Валуа. Достаточно образованная, она обладала умом скорее изощренным, нежели глубоким и проницательным. Отличительной ее чертой была склонность к интригам. Она — в большей мере Медичи, нежели Валуа. При этом, не обладая политическим талантом, волей и упорством своей матери, она в полной мере была наделена ее предрасположенностью к лицемерию и коварству. Внешне достаточно привлекательная, она все же не обладала той красотой, которую неумеренно превозносил Брантом — достаточно посмотреть на ее портреты. Ее сильной стороной было то, что она знала свет, не лезла за словом в карман и великолепно танцевала. Но что особенно привлекало в ней мужчин, так это чувственность ее натуры. Злые языки при дворе утверждали, что она лишилась невинности в 11 лет, что братья, герцоги Анжуйский и Алансонский, пользовались ее благосклонностью еще до герцога Гиза и многих других. Несомненно то, что она не противилась страстному желанию и слыла большой искусницей в любовных утехах. Генрих Наваррский был слишком прост для нее, и к тому же от него, как она, не стесняясь, говорила, разило козлом, тогда как сама она любила тонкие ароматы. Вполне вероятно, что поначалу Генриху было весьма лестно оказаться в постели с этой принцессой, его ослеплял блеск изысканной роскоши, однако он быстро понял, что в жены ему досталось тело без души и сердца. Он никогда не смог бы полюбить эту женщину, тем более что Варфоломеевская ночь окрасила их бракосочетание кровью. Впрочем, Маргарита ни на что не обижалась, как и прежде предаваясь «свободной любви» и предоставляя супругу полную свободу в общении с придворными красотками. Они, что называется, оставались друзьями и даже делились друг с другом впечатлениями от своих любовных похождений. Генрих многому научился у своей супруги, весьма искушенной не только в науке любви, но и в придворных интригах.

Тем временем Карл IX угасал на глазах. В неравной борьбе со своей болезнью он доводил себя до полного изнеможения, проводя по 12–14 часов в седле, гоняясь по лесам за оленями. Он мог по три дня пропадать на охоте, чтобы не видеть королеву-мать и особенно своего брата, герцога Анжуйского, пристально следившего за развитием его болезни и с нетерпением дожидавшегося его кончины.

Среди последствий Варфоломеевской ночи было и такое, о котором Екатерину Медичи предостерегал Колиньи, но которое она сознательно выбрала, предпочтя его конфликту с Испанией: во Франции вновь вспыхнула гражданская война. Напрасно Карл IX принуждал Генриха Наваррского ходить на мессу, добиваться у папы римского официального прощения, подписывать эдикт о восстановлении католического культа в Наварре, тщетно предлагал членам городского совета Ла-Рошели принять в качестве губернатора Бирона, которого те отвергли как одного из активных участников резни 24 августа. Гугеноты знали, что Генрих Наваррский ставит свою подпись по принуждению, поэтому подписанные им акты не имеют законной силы. Они готовы были сражаться и привели Ла-Рошель в состояние обороны, что центральная власть расценила как открытое объявление войны.

Так ко всем испытаниям, в то время выпавшим на долю Генриха Наваррского, добавилось еще одно, более мучительное, поскольку в глазах протестантов оно имело вид прямого предательства. Тогда как во время третьей Религиозной войны Генрих был их номинальным предводителем, в начавшейся теперь войне ему, равно как и принцу Конде, пришлось служить в католической армии под командованием герцога Анжуйского. Однако жизнь научила Генриха искусству притворства, так что по его поведению, словам и выражению лица тогда невозможно было понять, о чем он в действительности думает и что замышляет.

Эта четвертая Религиозная война, ставшая прямым следствием Варфоломеевской ночи, была сравнительно непродолжительной и свелась главным образом к осаде Ла-Рошели. На этот раз с герцогом Анжуйским не было маршала Таванна, и его успехи оказались гораздо более скромными, чем при Жарнаке и Монконтуре. Не один Генрих Наваррский попал тогда в двусмысленное положение. Недавние трагические события спутали все карты, так что бывшие союзники оказались по разные стороны линии фронта, а прежние противники вдруг стали товарищами по оружию. Ла-Рошель отказалась принять в качестве губернатора «заклятого врага» Бирона, который в действительности был умеренным и вполне благоразумным политиком, и вместо него Екатерина Медичи послала строптивым защитникам города «их человека» — Франсуа де Лану по прозвищу Железная Рука, носившего протез вместо руки, которую он потерял, сражаясь задело протестантизма. В августе 1572 года он находился в Нидерландах, куда его послал Карл IX воевать против испанцев. Потерпев поражение от герцога Альбы, он был вынужден бесславно ретироваться. Спустя несколько дней после Варфоломеевской ночи ему хватило смелости явиться к Карлу IX, и тот радушно принял его и даже пожаловал имение погибшего во время резни зятя Конде Телиньи, на сестре которого Лану был женат. Оказанное доверие надо было оправдывать, и героический гугенот оказался в Ла-Рошели, жители которой хотя и приняли его, однако относились к нему с недоверием и даже враждебностью. Его поставили перед выбором: жить в Ла-Рошели в качестве частного лица, принять на себя командование войском гугенотов или отплыть в Англию. Лану выбрал второе и оказался в весьма щекотливом положении: вместо того чтобы обеспечить сдачу непокорного города королю Франции, он руководил его обороной!

В конце концов, не в силах более выносить постоянное давление со стороны королевских эмиссаров и терпеть недоброжелательное отношение к себе защитников города (однажды он даже схлопотал по физиономии от одного не в меру ревностного пастора), Лану перешел в лагерь осаждавших, где вынужден был, если можно так выразиться, нести королевскую службу Генрих Наваррский, который постоянно ловил на себе подозрительные взгляды, так что ему приходилось делать хорошую мину при явно плохой игре. Никто не должен был заметить, что ему горько вспоминать о недавно случившемся и неприятно по-дружески общаться с теми, кого он считал своими врагами. Его талант притворщика еще никогда не разворачивался в такой полноте. Весьма своеобразно он проявился при штурме города, предпринятом 13 июня: якобы подбадривая себя в атаке боевыми кличами, он и его гвардейцы подали сигнал тревоги осажденным. На следующий день он находился неподалеку от своего шурина, герцога Анжуйского, когда тот был ранен выстрелом из аркебузы, и Брантом уверяет, что видел, как Генрих Наваррский целился в герцога — но стрелял ли он?

Между тем боевой дух осаждавших иссяк, особенно после того, как они получили известие, что польский сейм, уважив настоятельные ходатайства Екатерины Медичи, избрал ее сына герцога Анжуйского королем Польши. Теперь уже было не до осады Ла-Рошели, поэтому поспешили заключить мирный договор. Ла-рошельский мир, подписанный 24 июня 1573 года, предоставлял гугенотам свободу совести и право отправления протестантского культа в Ла-Рошели, Ниме и Монтобане. Кроме того, им были возвращены их секвестрованные ранее имения, а также должности и привилегии.

 

«Политики» и «недовольные»

Именно во время осады Ла-Рошели Генрих сошелся с наиболее здравомыслящими предводителями католиков, которые вместе с «центристами» из числа протестантов составили так называемую партию «политиков», вобравшую в себя людей умеренных взглядов, сторонников всеобщего примирения и мирного сосуществования двух конфессий. Взгляды «политиков» разделяли зажиточные и просвещенные буржуа, торговцы, магистраты и мелкие дворяне. Их поведение было лишено героизма (они не готовы были принять мученическую смерть за идею), а интересы ограничивались простыми житейскими заботами. По образному выражению современника, это были люди, которые предпочитали мир в королевстве и собственной семье спасению своей души, для которых предпочтительнее было видеть мирное королевство без Бога, нежели вести войну во имя Его. Под впечатлением от ужасов гражданской войны они стремились установить мир на основе взаимной терпимости. Их лидерами были сыновья покойного коннетабля Монморанси — Франсуа, губернатор Парижа, и Генрих Дамвиль, губернатор Лангедока, создавший на юге Франции почти автономное государство, в котором мирно уживались католики и протестанты. Вместе с тем следует отметить, что их терпимость проистекала не столько из убежденности в ценности этого принципа как такового, сколько из безразличия к религии. Не случайно, что именно «политики» оказались наиболее близкими по духу Генриху Наваррскому.

К партии «политиков» примыкали и так называемые «недовольные» во главе с последним братом Карла IX Франсуа Алансонским, весьма посредственной личностью. Герцог Алансонский пошел на сближение с этой партией не потому, что искренне разделял ее взгляды, а чтобы досадить своим братьям и матери. Он был недоволен своим положением, после избрания герцога Анжуйского на польский трон почувствовав себя обделенным. Официально став первым принцем королевства, которого во Франции называли Месье или «братом короля», он претендовал на большее — добивался для себя должности генерального наместника королевства, которая фактически была последней ступенькой к королевскому трону Франции. Однако Карл IX, не доверявший своему брату, отказал ему в этом назначении. Екатерина Медичи, отправляя своего любимчика на царствование в Польшу, была уверена, что тот скоро вернется на родину, и не рассматривала даже как вариант возведение на французский престол герцога Алансонского. Тому не оставалось ничего иного, кроме как броситься в объятия гугенотов, намеревавшихся использовать его в собственных целях. Тогда же он сблизился с еще одним недовольным — Генрихом Наваррским, пускавшимся на пару с ним в такие авантюры, которых никогда не простила бы ему мать, непреклонная Жанна д’Альбре, до последнего вздоха остававшаяся совестью гугенотов. Безответственность — вот ключевое слово, характеризовавшее поступки Генриха Наваррского как на политическом поприще, так и в отношении близких людей.

В ближайшие несколько лет политическая, если можно так выразиться, деятельность короля Наваррского ограничивалась исключительно попытками совершить бегство из золотой клетки, в которой он оказался после Варфоломеевской ночи. Впервые он замыслил побег, еще находясь в лагере под Ла-Рошелью. Вернее говоря, ему отводилась роль пособника и соучастника герцога Алансонского. План был настолько чудовищным по своей нелепости (захват крепостей, нападение на королевский флот), что великим счастьем для Генриха Наваррского можно считать его провал еще на стадии замысла. Екатерина Медичи будто бы пригрозила ему смертью, но эта версия нужна была лишь для того, чтобы придать фарсу оттенок трагикомедии (или, как сказал бы великий Крылов, «шуто-трагедии»). Реальную попытку бегства «недовольные» предприняли в связи с отъездом Генриха Анжуйского на царствование в Польшу.

Когда польское посольство прибыло во Францию, чтобы забрать своего нового короля, Карл IX был совсем плох. Уже ничто не радовало его, он не мог даже смотреть на своих собеседников. Весь его облик выражал нестерпимое страдание. Он безучастно взирал на проходившие торжества, собравшие при дворе весь цвет французского общества. Героем дня был его брат Генрих, по-королевски разместившийся в Мадридском дворце посреди Булонского леса, где и встречал прибывших послов, которые предварительно нанесли визит вежливости королю Франции, королеве и королеве-матери. Наконец, дошла очередь и до короля Наваррского, который принял их в Лувре 23 августа, словно нарочно приурочив аудиенцию к годовщине Варфоломеевской ночи. По мнению Карла IX, торжества, продолжавшиеся целый месяц, слишком затянулись, а Генрих как будто и не собирался ехать в Польшу, что вынудило его пригрозить ненавистному братцу: «Если вы не отправитесь по-хорошему, я велю вас выдворить силой!» Зная непредсказуемый характер брата, Генрих Анжуйский незамедлительно засобирался в путь. До германской границы его провожал весь двор во главе с королем и королевой-матерью. Генрих Наваррский с Маргаритой также отправились в дорогу. В пути Карл IX неожиданно заболел оспой и вынужден был в Витри-ан-Пертуа расстаться с отъезжавшим братом. Генрих Наваррский остался при больном короле и присоединился ко двору на обратном пути. Близ Люневиля Екатерина Медичи попрощалась с королем Польским, напутствовав его словами: «Отправляйтесь, сын мой, вы недолго будете отсутствовать». Она все знала: Карл IX — не жилец, герцогу Алансонскому королем не бывать, и трон Франции достанется ее любимцу Генриху Анжуйскому.

Герцог Алансонский тоже понимал это и решил действовать, опираясь на помощь протестантских князей Германии, дабы отстоять свое право и на должность генерального наместника королевства, и, в перспективе, на королевский трон. Людвиг Нассауский изъявил готовность вторгнуться во Францию во главе наемного войска, и Франсуа должен был встретиться с ним близ Седана. Генрих Наваррский охотно согласился участвовать в намечавшейся авантюре. Принцы договорились тайком покинуть двор на пути между Суассоном и Компьенем, где их должен был встретить конный отряд гугенотов и эскортировать к Людвигу Нассаускому в Седан. Однако намеченный побег не состоялся. Генрих Наваррский, не умевший держать язык за зубами, проболтался (сколько еще раз он выступит в роли патологического болтуна!) Маргарите, а та, почему-то не желая расставаться с супругом, который ей вроде бы не очень был и нужен, доложила обо всем Екатерине Медичи, после чего надзор за неверным мужем и зятем ужесточился. Генриху Наваррскому оставалось лишь язвительно шутить, что теща прячется под его кроватью и сторожит его двери, так что он опасается, как бы эти меры не явились прелюдией к его убийству, не состоявшемуся в Варфоломеевскую ночь.

Прошло не так много времени, и, несмотря на все принятые королевой-матерью меры, созрел новый заговор, в котором оказались замешанными, помимо непременных участников — герцога Алансонского и Генриха Наваррского, — герцог Монморанси, его племянники Торе, Мерю и Тюренн, маршал Коссе, а также, среди многих представителей дворянства, уже известный нам итальянец из Пьемонта Аннибале Коконна, отличившийся в Варфоломеевскую ночь, и очередной любовник Маргариты Бонифас де Ла Моль. Дело принимало серьезный оборот. Предполагалось, что несколько сот заговорщиков в последний день карнавала ворвутся в Сен-Жерменский замок, в котором тогда находился больной Карл IX, и потребуют для герцога Алансонского должности генерального наместника королевства.

Однако Марс и Венера не могут идти в одной упряжке. Некоторые участники заговора неумеренно предавались любовным утехам (вернее сказать, разврату), что мешало им держать язык за зубами. Пока Генрих Наваррский «любил» Шарлотту де Бон-Санблансе, баронессу де Сов (дарившую свою благосклонность также герцогам Гизу, Алансону и Анжу и даже, как ходили слухи, самому королю; свою последнюю ночь на этом свете в канун гибели от рук убийц Генрих Гиз проведет в ее объятиях), Маргарита была счастлива с де Ла Молем. Из него-то, в минуту слабости после амурных баталий, она и вытянула по прямому поручению Екатерины Медичи секретные сведения. Королева-мать незамедлительно забила тревогу, подняв на ноги швейцарскую гвардию и французские роты. Герцога Алансонского привели в кабинет к королю, и он во всем признался, поспешив свалить всю вину на своих товарищей, включая и Генриха Наваррского, а те на допросах старались не отстать от него, обвиняя всех и вся, лишь бы выгородить себя. Посреди ночи королевский кортеж направился из Сен-Жермена в Париж. Своего сына герцога Алансонского и зятя Генриха Наваррского Екатерина Медичи везла в собственной карете, не желая ни на минуту спускать глаз с этих отъявленных заговорщиков, отныне находившихся на положении заключенных. Карла IX, сраженного новым потрясением, несли на носилках. По прибытии в Париж он окончательно слег и уже больше не поднимался. В начале апреля он велел перевезти себя в Венсенн, дабы там, в стороне от придворных интриг, спокойно умереть.

Ла Моль и Коконна были арестованы и подвергнуты допросу под пытками. В качестве необходимой меры предосторожности герцога Алансонского и Генриха Наваррского поместили в Венсеннский замок в комнаты с зарешеченными окнами под надежную охрану швейцарских гвардейцев и также подвергали весьма унизительным для них допросам. Герцог Алансонский, понимая, что находится в отчаянном положении, во всем сознавался, передавая мельчайшие детали планировавшейся операции, каялся в своих прежних связях с Колиньи и даже признавался в намерении жениться на Елизавете Английской. Католическая партия, и в первую очередь Гизы, наседали на Екатерину Медичи, требуя, чтобы она избавилась наконец от этих неисправимых заговорщиков, в первую очередь от короля Наваррского. Хотя они били в самое больное место королевы-матери, указывая ей, сколь опасен был, учитывая безнадежное состояние короля, этот заговор для герцога Анжуйского, она повела себя достойно, не желая совершать столь чудовищное преступление — обрекать на смерть собственных сына и зятя. Правда, она потребовала от них полного признания и покаяния — и получила: главные заговорщики «признались», что их подбили на заговор Ла Моль и Коконна. Благополучно свалив вину на других, Генрих Наваррский, дабы заслужить прощение, поклялся в совершенной преданности королю, пообещав даже «преследовать мятежников, нарушающих мир и спокойствие в королевстве». Принц Конде, которого в момент заговора не было при дворе, счел за благо бежать к немецким князьям, тем самым навсегда выскользнув из рук Екатерины Медичи. Кто действительно хотел бежать, тот бежал, а кому хотелось лишь поиграть в заговор, тот заигрался.

В этом заговоре «политиков» и «недовольных» оказались замешанными и такие важные персоны, как маршалы Монморанси и Коссе, которых в качестве наказания посадили в Бастилию, а также знаменитый астролог королевы-матери Козимо Руджиери. Хотя этот колдун и внушал многим страх, ему тоже не удалось избежать ареста. Вскоре в руки Екатерины Медичи попал и граф Монтгомери, невольно послуживший в свое время причиной безвременной смерти Генриха II: в ходе успешной военной операции в Нормандии маршал Матиньон взял его в плен и доставил в Париж, где после суда скорого и неправого его обезглавили, а затем еще и четвертовали его бездыханное тело. Не имея возможности или не желая привлечь к ответственности главных виновников, королева-мать срывала злость на пособниках, тех, кому отводились в заговоре второстепенные роли. Самую дорогую цену заплатили Ла Моль и Коконна. Им публично, на Гревской площади, отрубили головы. Маргарита, «любившая» де Ла Моля, и герцогиня де Невер, предававшаяся любовным утехам с Коконна, совершили безумный поступок, о котором в хрониках того времени повествуется в различных версиях: в более умеренной интерпретации, они похитили тела своих возлюбленных, дабы похоронить их в освященной земле аббатства Сен-Мартен-су-Монмартр, в более пикантном варианте — похитили только головы, которые похоронили в известном лишь им месте, предварительно уложив их в золотые ковчежцы. Самую невероятную историю (которую тем не менее охотно принимают на веру любители «жареного») поведал в своем сборнике исторических анекдотов Тальман де Peo: эти две экстравагантные дамы, облачившись в знак траура по утраченным любовникам в платья, украшенные костями и черепами, распорядились забальзамировать сердца Ла Моля и Коконна, уложили их в золотые футлярчики и потом носили в мешочках под своими фижмами.

После наказания виновников заговора Карлу IX ненадолго полегчало, но потом началась долгая агония, в которой его мучили кошмары. Будучи менее бесчувственным, чем его мать, он проводил бессонные ночи, мучаясь угрызениями совести за преступления, которые сам же позволил совершить. Из-за таинственной болезни все его тело покрывалось кровавым потом. Он в ужасе беспрестанно повторял своей старой кормилице-гугенотке, не отходившей от его изголовья: «Кормилица, кормилица, что за кровь вокруг меня? Не та ли, что пролилась по моей вине? Какой страшный совет мне дали!» Та, естественно, как могла, успокаивала его, говоря, что вся вина лежит на тех, кто заставил (!) его сделать это. Разве первое лицо в государстве может быть в чем-то виновато? Перед смертью Карл IX будто бы поручил заботам Генриха Наваррского свою супругу и дочь; законного сына у него не было, имелся лишь бастард, граф Овернский, родившийся от фаворитки Марии Туше, которая еще сыграет свою роль в судьбе короля Франции Генриха IV.

Карл IX скончался 30 мая 1574 года и был похоронен в аббатстве Сен-Дени 12 июля того же года. В своих мемуарах Маргарита написала, что с его смертью лишилась поддержки и опоры в жизни — забыто было, что венценосный брат велел ей порвать с Гизом и выйти замуж за короля Наваррского, тем самым принеся ее в жертву политическим интересам; при этом он будто бы даже говорил, что отдает ее не Генриху, а в его лице всем гугенотам. Впрочем, вполне вероятно, что он по-своему любил ее; возможно и то, что Карл и Маргарита, как твердили злые языки, любили друг друга не как брат и сестра… Что же до Генриха Наваррского, то он воспользовался ослаблением надзора в связи со смертью короля, чтобы бежать, однако все три предпринятые им попытки жалким образом провалились — и та, что задумала устроить ему в своей карете Маргарита, переодев его в женскую одежду и снабдив маской, когда герцог Алансонский пожелал участвовать в бегстве, что создавало дополнительные трудности и от замысла пришлось отказаться, и та, что Генрих предпринял в самый день похорон Карла IX. Сорвалось и бегство из Лувра в лодке по Сене. Тогда Генрих, дабы усыпить бдительность Екатерины Медичи, предался разгулу придворной жизни, а та и не возражала, усматривая в этом способ удержать зятя при дворе. Выбор был широк, поскольку «летучий эскадрон» фрейлин Екатерины изъявлял готовность на любые услуги, снабжая королеву-мать полученными при этом сведениями конфиденциального характера. Генрих искренне привязался к Шарлотте де Бон-Санблансе, баронессе де Сов, которая, однако, не стеснялась изменять ему с герцогом де Гизом, несколькими другими придворными и даже, вероятно, с самим герцогом Алансонским, ставшим после смерти Карла IX, когда ожидалось восшествие на престол Генриха III, герцогом Анжуйским. Маргарита не уступала ему в любовных похождениях, но между ними по-прежнему сохранялись доверительные отношения.

 

Птичка упорхнула

Приняв необходимые меры по обеспечению своего регентства в период междуцарствия, в частности, разослав соответствующие заявления, подписанные в том числе и Генрихом Наваррским, губернаторам провинций, Екатерина Медичи направила нарочного в Польшу, дабы вызвать герцога Анжуйского, теперь уже Генриха III, обратно во Францию. Король Польский, которому за несколько месяцев успели до смерти надоесть и страна, и его теперешнее положение, с готовностью откликнулся на призыв. Тайком покинув королевский дворец в Кракове, он, преследуемый пустившимися в погоню подданными, устремился к границе, которую сумел благополучно пересечь. Поскольку прямой путь через протестантские княжества Германии ему был заказан, ехать пришлось окружным путем, через Австрию и Италию. В Вене император Священной Римской империи Максимилиан I оказал ему роскошный прием, втайне рассчитывая, что новый король Франции женится на его дочери, вдове Карла IX. Продолжив путь, беглец прибыл в Венецию, где дож устраивал в его честь такие празднества, которые невозможно было и представить себе во Франции. Жизнь в Венеции настолько понравилась Генриху, что он застрял там на целых два месяца и пробыл бы еще дольше, если бы Екатерина Медичи не приняла решительные меры, дабы поторопить сына с возвращением на родину.

Когда он прибыл в родные пределы, французов поразили происшедшие с ним перемены. Их новый король, считали они, переменился не в лучшую сторону, хотя и прежде замечали в нем много такого, что не могло понравиться благородным господам, пытавшимся выглядеть элегантными и утонченными, но в сущности остававшимся солдафонами вроде Монлнэка. Когда Генрих III был еще ребенком, фрейлины его матери часто забавлялись с ним, наряжая в женское платье, опрыскивая духами и украшая, как куклу. С детства у него осталась привычка носить плотно облегающие камзолы, кольца, ожерелья, серьги, пудриться и красить губы помадой. В остальном же он был вполне нормальным принцем: участвовал в придворных попойках, не пропускал ни одной юбки и, по свидетельству хрониста, заслужил славу «самого любезного из принцев, лучше всех сложенного и самого красивого». Пребывание в Венеции, где он предался самому безудержному разгулу, резко изменило его. Костюмированные балы, фейерверки, карнавалы опьяняли его, пробудив в нем скрытую чувственность и порочную склонность к извращениям. Генрих стал любовником куртизанки Вероники Франко, подруги Тициана. Именно эта рыжеволосая красавица приобщила его к занятиям, по словам современника, «не очень приличным и крайне порочным, именуемым итальянской любовью, чего король никогда до этого не пробовал». Генрих покинул Венецию другим человеком.

По возвращении в Париж он устроил свою жизнь наподобие карнавала или бала-маскарада, преобразив свои тело и душу. Сначала он стал носить серьги, затем ввел в моду пышные короткие панталоны выше колен, напоминавшие фижмы. Наконец, как-то раз на Крещение он появился перед ошеломленным двором, одетый в казакин с круглым вырезом на обнаженной груди, с шеей в расшитых брыжах, с волосами, перевитыми жемчужными нитями, посасывая конфеты и играя шелковым кружевным веером. «Его выщипанный подбородок, — с отвращением пишет гугенот д’Обинье, — его лицо, вымазанное румянами и белилами, его напудренная голова заставляли думать, что видишь не короля, а накрашенную женщину. Он весь день не снимал этого костюма, настолько чудовищного, что при виде его в первую минуту невозможно было решить, видишь ли короля-мужчину или женщину-королеву». Генрих III ввел при дворе этикет, якобы заимствованный из придворных обычаев Византии, а чтобы придворные могли обращаться к нему как к женщине, первым принял титул Величества (Majesté), по-французски имеющий женский род. Пьер Ронсар писал одному из своих друзей: «Не удивляйся, если ты видишь, что наша Франция служит теперь посмешищем для народов и королей. При дворе только и разговору, что о Его Величестве: Она пришла, Она ушла, Она была, Она будет. Не значит ли это, что королевство обабилось?»

Впрочем, у Генриха III была и одна женская привязанность — Мария Клевская, супруга принца Конде, ставшая его любовницей. Вернувшись во Францию в качестве короля, он задумал ни много ни мало развести ее с супругом и самому жениться на ней. Только такого скандала и не хватало еще во Французском королевстве! Екатерина Медичи не могла допустить ничего подобного, но ей даже не пришлось принимать свои меры, поскольку несчастная женщина умерла при родах. Отчаяние Генриха III было воистину беспредельно, врачи даже опасались за его рассудок. Нарыдавшись до полного изнеможения, он обращался к показному мистицизму, участвуя в покаянных процессиях флагеллантов. Нередко можно было видеть его босого, в робе из грубой шерстяной ткани и капюшоне с прорезями для глаз, идущего во главе процессии кающихся придворных. Однако эти процессии всякий раз сменялись оргиями с участием «миньонов» — юных фаворитов, занявших видное положение при дворе.

В период междуцарствия Екатерина Медичи заключила перемирие с протестантами, что давало новому королю возможность определить свою собственную политику. Наконец, и сам Генрих III соизволил перейти к более серьезным делам. 13 февраля 1575 года в Реймсе состоялась его необычайно пышная коронация, на которую не пожалели средств. Когда на голову нового короля возложили корону, он лишь сказал: «Она причиняет мне боль». Все его трагическое правление оправдало пророческий смысл этих слов. На следующий день Генрих III венчался с Луизой де Водемон, герцогиней Лотарингской. Это была очень достойная принцесса, наделенная чистым и добрым сердцем, до последнего дня обожавшая своего супруга. Однако она была слишком незаметна, слишком скромна, чтобы обуздать эту своевольную натуру. Генрих III женился на ней исключительно с целью произвести на свет дофина и тем самым обеспечить династическую преемственность. Он никогда не любил Луизу, хотя и окружил ее заботой и уважением.

Вместе с тем, несмотря на свое шокирующее поведение, Генрих III обладал и бесспорными достоинствами — умом, проницательностью, политическим чутьем и даже волей — и мог бы стать неплохим королем, если бы ему довелось править в более спокойное время, однако с самого начала ему пришлось столкнуться с экстремистами обеих партий, править в расколотом королевстве. Памятуя о его победах при Жарнаке и Монконтуре, католики ждали от него небывалых чудес, тогда как протестанты люто ненавидели его как убийцу Колиньи. Те и другие были едины в своем порыве дискредитировать его, распуская о нем сплетни и публикуя пасквили. Подобно Екатерине Медичи, он, сообразно сложившейся обстановке, искал поддержку то в одной, то в другой партии и старался использовать любую возможность для укрепления своего авторитета. Когда заявила о себе партия «политиков», он не пренебрег и ею.

Для Генриха III по-прежнему оставались проблемой его младший брат Франсуа, теперь носивший титул герцога Анжуйского, и король Наваррский. Им возвратили свободу, хотя и продолжали держать под надзором в Лувре. Генрих Наваррский вел свою двойную игру, с образцовым усердием предаваясь амурным похождениям, танцам, охоте и прочим придворным развлечениям, для чего ему, разумеется, не требовалось совершать над собой усилие. Пожалуй, он даже несколько переигрывал, завязав дружбу с герцогом Гизом. Когда тот получил в сражении при Дормане ранение в лицо, оставившее глубокий рубец (из-за чего его, как и отца, прозвали Меченым), он многих удивил своим появлением у его изголовья. В отношении Генриха III и его матери он держал себя с исключительным почтением, даже несколько льстиво. Не сразу можно было понять, делает ли он это искренне или же валяет дурака. При дворе не было недостатка в соглядатаях, как наемных, так и добровольных, к тому же в распоряжении королевы-матери имелся ее «летучий эскадрон». Тем не менее ей ни разу не удалось подловить Генриха Наваррского. Казалось, он не делал различий между друзьями и врагами, подтрунивая над теми и другими, при этом никому не причиняя обиды.

Генрих III, недолюбливавший свою сестрицу Марго, пытался рассорить ее с мужем, вызвав в супругах взаимную ревность. Для этого он не упускал случая рассказать королю Наваррскому о любовниках (и даже одной любовнице) его жены. Он не знал, что тем самым дает Генриху и Марго повод посмеяться на пару. Теперь они были друг для друга не более чем добрыми приятелями. Генрих не хотел ничего знать о настойчивых ухаживаниях за его супругой господ д’Антрага и де Бюсси, точно так же, как прежде закрывал глаза на Ла Моля. Марго, в свою очередь, с иронией относилась к мадам де Сов, следя лишь за тем, чтобы та не заняла слишком много места в сердце ее супруга. Она не без злорадства наблюдала за тем, как герцог Гиз и герцог Анжуйский пытаются отбить у него любовницу. Если верить ее мемуарам, она проявила себя как хороший друг и товарищ, ухаживая за супругом, когда тот, перетрудившись на поприще любовных утех, однажды упал в обморок.

Однако, умело скрывая свои потаенные намерения, Генрих Наваррский никогда не отказывался от них, ожидая удобного случая, чтобы бежать подальше от двора, при котором, как он, сознательно преувеличивая и нагнетая страсти (сам он как-никак довольно благополучно прожил там три с лишним года), рассказывал в письме приятелю, все норовят перерезать горло друг другу, так что даже сам король не чувствует себя в безопасности. Герцог Анжуйский опередил его в реализации давнего намерения: 15 сентября 1575 года он совершил побег, прибегнув для этого к хитрости. Как всегда в сопровождении королевских гвардейцев, он прибыл в одно из парижских предместий на свидание с любовницей и у входа в дом, где жила пассия, велел им подождать, а сам тут же вышел через другой вход и укатил, спрятавшись в поджидавшей его карете дамы. Он, скорее всего, не посвятил в свои планы Генриха Наваррского, считая его своим соперником, что же до Маргариты, то она даже помогла бежать Месье, дабы досадить своему венценосному брату. Сразу же по прибытии в стан «политиков» он опубликовал манифест, который Генрих III в присутствии матери зачитал королю Наваррскому, дабы понаблюдать за его реакцией, однако тот невозмутимо заметил: «Я наслушался подобных манифестов в бытность свою с ныне покойным адмиралом и прочими гугенотами. Мы еще услышим, и довольно скоро, о Месье и тех, кто его использует. Сперва он будет их господином, но мало-помалу начнет служить им. Я это знаю как свои пять пальцев».

В этом вынужденном заявлении Генриха Наваррского было больше искренности, чем могло бы показаться на первый взгляд. Он не питал ни малейших иллюзий относительно верности герцога Анжуйского, по натуре своей лживого и вероломного человека. С другой стороны, он правильно оценивал сложившуюся ситуацию, лучше Генриха III и уж во всяком случае раньше его осознав, что от экстремистов ждать нечего, что будущее — за партией «политиков». Сам для себя он уже сделал выбор, и ближайшие события лишь укрепили его в этом.

Бегство герцога Анжуйского ознаменовало собой возобновление гражданской войны, уже пятой по счету. Губернатор Лангедока Дамвиль объединился с принцем Конде, который привел из Германии отряд наемников. Сначала в Пуату, а затем и в других провинциях умеренные католики и протестанты единым фронтом выступили против экстремистов обеих партий. Хотя Генрих Гиз в сражении при Дормане и разгромил германских ландскнехтов, роялисты предпочли пойти на компромисс, в ноябре 1575 года заключив в Шампиньи перемирие. Протестантский культ был разрешен во всех занятых гугенотами городах, а также, дополнительно к этому, в двух городах каждой провинции. Герцог Анжуйский, который еще раньше пошел на переговоры с королевой-матерью, без труда перетянувшей его на свою сторону, и не участвовавший в боевых действиях, тем не менее получил в свое распоряжение города Ангулем, Ниор, Сомюр и Ла-Шарите. Принцу Конде достался пограничный с Германией город Мезьер. Правда, Генрих III, не желавший смириться с позорной капитуляцией, медлил с передачей обещанных брату городов и тем самым подтолкнул его к дальнейшим враждебным действиям.

Шталмейстер Генриха Наваррского Агриппа д’Обинье, если верить его позднейшим мемуарам (чересчур литературным, изготовленным по лекалам греко-римских образцов), торопил своего господина последовать примеру брата короля. Генрих и сам не намерен был долее медлить, однако усилившиеся подозрения в отношении него, вызванные бегством Месье, требовали удвоенной осмотрительности. Но как бы там ни было, время поджимало. Чем дольше король Наваррский оставался в золотой клетке Валуа, тем больше он терял свой авторитет среди гугенотов, «политиков» и «недовольных». Обстоятельства побега брата короля дают основание полагать, что Дамвиль и другие вожди «недовольных» уже сбросили Беарнца со счетов. В свое время высказывалась парадоксальная на первый взгляд версия о том, что Екатерина Медичи даже посодействовала бегству своего зятя, рассчитывая на то, что между ним и принцем Конде начнется соперничество, которое внесет разлад в ряды оппозиции. Правдоподобие этой версии придает тот факт, что королева-мать на удивление спокойно отнеслась к бегству Генриха Наваррского, не предпринимая каких-либо ответных мер.

План побега разрабатывался с участием некоего Фервака, который казался надежным человеком, но едва не погубил все предприятие, оказавшись доносчиком короля. Реализацию задуманного наметили на 3 февраля 1576 года, во время охоты. Чтобы сбить с толку королевских агентов, прибегли к уловке. Как рассказывает Пьер Л’Этуаль, за два дня до побега по Парижу пронесся слух, что король Наваррский бежал. Поверили ему и король с королевой-матерью, которым сообщили, что тот не ночевал в своих апартаментах и находится в неизвестном месте. И вдруг поздно вечером появляется Генрих Наваррский собственной персоной и с деланым удивлением говорит, что его будто бы ищут как беглеца, но если бы он захотел бежать, то давно бы уже и без особого труда сделал это, однако он даже и не помышляет о побеге, а напротив, намерен верно служить королю.

Рано утром 3 февраля он пришел к герцогу Гизу и, бросившись к нему с объятиями, преувеличенно радостным тоном сообщил ему весть о том, что Екатерина Медичи пожаловала ему должность генерального наместника королевства. Затем он уговорил герцога отправиться вместе с ним на ярмарку в Сен-Жермен, где они на глазах многочисленной толпы обменивались любезностями, то и дело заключая друг друга в объятия. Когда же король Наваррский предложил Гизу поехать вместе с ним на охоту, это было уже явным перебором, и герцог отказался. Что стало бы с Меченым, если бы он согласился? Какая ловушка поджидала его? Генрих Наваррский отправился на охоту в Санлис в сопровождении двоих доверенных людей Генриха III, тогда как его сообщник д’Обинье остался в Лувре и присутствовал на церемонии отхода короля ко сну. Тогда-то он и заметил, что Фервак что-то шепчет монарху на ухо. Как только представилась возможность, он помчался в Санлис, нашел там своего господина и сообщил ему о предательстве Фервака. Надо было, не теряя ни минуты, бежать, даже подвергая себя риску, и д’Обинье опять обратился к Генриху с речью в лучших традициях античных ораторов, включавшей в себя и следующие слова: «Путь смерти и бесчестья ведет в Париж, дороги же славы и жизни — в любом ином направлении». Яркий афоризм, если только вообще когда-либо он был произнесен, поскольку сомнительно, что в тех обстоятельствах д’Обинье имел время произносить речи. Люди Генриха Наваррского хотели было расправиться с приставленными Генрихом III соглядатаями, однако король запретил это, отправив обоих агентов с донесением в Лувр. По плану побега предполагалось двигаться в направлении Седана, но чтобы сбить преследователей с толку, сначала двинулись на запад, в направлении Понтуаза.

Генрих Наваррский вновь перешел Рубикон, подобно тому, как семь с лишним лет назад сделал это, по воле матери отправившись в Ла-Рошель. На сей раз его сопровождало лишь несколько дворян, включая д’Обинье, который и рассказал обо всех перипетиях побега, явно кое-что присочинив на потребу публике, в частности, эпизод о том, как король Наваррский едва не погиб от серпа крестьянки, в доме которой собрался справить большую нужду. В каких только ситуациях не избегал гибели король Анри, пока не пробил его час!

Сколь ни удивительно, Генрих III и королева-мать не стали преследовать беглеца, более того, позволили последовать за ним его слугам, прихватившим с собой имущество, включая и личную мебель. Правда, королева Марго пишет, что Генриха III охватила ярость, и если бы не вмешательство королевы-матери, он «натворил бы бед». Сама она на сей раз не была причастна к побегу, поскольку супруг не посвятил ее в свои планы, удалился, даже не попрощавшись с ней. Несмотря на это, Генрих III запер ее в комнате и держал под стражей, дабы она не последовала за мужем.

А тот 26 февраля прибыл в Сомюр, один из оплотов протестантизма, где по его приглашению собралось около двухсот дворян. Отныне он был свободен в своих действиях и мог становиться предводителем, которого недоставало не только его партии, но и всему королевству. Но какой долгий и трудный путь — путь к королевскому престолу Франции — предстояло пройти для этого!

 

Чужой среди своих

В Сомюре Генрих Наваррский был практически в полной безопасности: сильно укрепленный город являлся одной из крепостей, предоставленных протестантам, и нападать на него представлялось тем затруднительнее, что перемирие в Шампиньи не было денонсировано. Вместе с тем время работало против него. Бегство из Парижа усилило подозрения католиков в его отношении, а обращение в католицизм, пусть и вынужденное, сделало его подозрительным в глазах протестантов. Более того, гугеноты полагали, что он не очень-то и стремился вернуться к ним. Наиболее непримиримые из их числа, такие как Дюплесси-Морне, открыто осуждали Генриха за порочащие его связи, за распутство, ставшее стилем его жизни за время пребывания при дворе Валуа. Серьезный ущерб его репутации нанесли также переходы из одной конфессии в другую и нарушение последней воли матери. Сразу же по прибытии в Сомюр ему дали понять, что теперь он может рассчитывать лишь на вторые роли. Принц Конде осмелился даже ответить его специальному посланнику Сегюру, что хорошо было бы, если бы король Наваррский предоставил гугенотам, которые до сих пор славно обходились без него, заниматься своим делом и не мешать им.

И все же Генрих Наваррский тешил себя мыслью, что его ждали, что он сможет объединить всех, кто противостоял клике Гизов, кто бы они ни были, католики или протестанты. Для этого от них требовалась лишь добрая воля. Однако обстоятельства неумолимо низводили его до уровня регионального деятеля. Только в рамках одного региона, в пределах своих наследственных родовых владений, он мог хоть в какой-то мере обеспечить себе верховенство. Путеводным девизом для него стали слова, выбитые на аверсе медали, отчеканенной на монетном дворе в По: «Gratia Dei sum quod sum» («Милостью Божьей я тот, кем являюсь»). Полны символического смысла изображение и надпись на реверсе той же медали: беарнская корова питает материнским молоком своего теленка, который, надо полагать, выражает пожелание самого Генриха Наваррского — «Lac mihi non aestate novum non frigore desit» («Пусть не будет для меня недостатка в свежем молоке ни в летнюю жару, ни в зимнюю стужу»). Для короля Наваррского пока что не было иной задачи, кроме управления юго-западным регионом — Гиенью.

По-прежнему серьезной проблемой для него оставалась религия. После Варфоломеевской ночи он держал себя на публике примерным католиком. Побег все изменил, и д’Обинье, верный спутник Генриха, не давал ему покоя, торопя с возвращением в протестантизм. Главный резон — стоило ли вообще бежать, если сохранять верность религии тех, кто учинил резню гугенотов? Все ждали, что после освобождения Генрих первым делом возвратится в протестантизм, но он был слишком осмотрителен, чтобы действовать столь поспешно. Он явно не спешил и даже возмущался тем, что его принуждают к смене религии, заявляя, что он и сам хочет жить и умереть, исповедуя веру своей матери. В течение трех месяцев, проведенных в Сомюре «без религии», как остроумно заметил д’Обинье, Генрих наблюдал за тем, как складывается политическая обстановка в королевстве, что было истолковано гугенотами совершенно не в его пользу. Вожди движения пользовались этим обстоятельством, чтобы не допустить его к дележу пирога. Конде претендовал на губернаторство в Пикардии, Дамвиль — в Лангедоке, а брат короля, «Месье», он же герцог Анжуйский, надеялся выкроить себе апанаж в составе Анжу, Берри и Турени. Что касается германского союзника Конде Иоганна Казимира, сына курфюрста Пфальцского, то он требовал себе три епископства — Мец, Туль и Верден. Герцог Анжуйский имел армию численностью в 30 тысяч человек, пополненную за счет многочисленных иностранных контингентов. Располагая достаточными силами, чтобы двинуться на Париж, он тем не менее медлил, видимо, не желая слишком сильно оскорбить короля, своего брата. Его союзники, Конде, Иоганн Казимир и Тюренн, которым надоели эти проволочки, потребовали от него решительных действий, в противном случае обещая начать войну без него. Предназначенная к вторжению армия стояла наготове.

Не имея ни средств для обороны Парижа, ни особого желания сражаться, Генрих III был вынужден вступить в переговоры со своим младшим братом. По этой причине договор, подписанный в Больё 6 мая 1576 года, получил название «мир брата короля» или «мир Месье». Протестанты обрели восемь крепостей, представительство в каждом из провинциальных парламентов и возможность свободно отправлять свой культ по всему королевству, кроме Парижа и его предместий на расстоянии двух лье, а также королевских резиденций. «Политики» торжествовали: маршалы Монморанси и Коссе были восстановлены в своих должностях. Дамвиль сохранил за собой должность губернатора Лангедока, сопряженную с полномочиями, которые делали его независимым вице-королем. Герцог Анжуйский, как и хотел, получил одноименный апанаж, а также Турень и Берри. За Конде закрепили управление Пикардией. Зато Иоганну Казимиру пришлось испытать разочарование: вместо вожделенных трех епископств ему предложили в порядке компенсации 300 тысяч экю. Не был забыт и Генрих Наваррский: ему досталось губернаторство в Гиени. Генрих III согласился также отпустить к нему его сестру Екатерину Наваррскую, тогда как супругу Марго оставил на положении заложницы.

Король Франции, видимо, считал условия подписанного мира настолько выгодными для себя, что распорядился отслужить в соборе Парижской Богоматери торжественную мессу с исполнением благодарственного гимна «Тебя, Господи, славим». Возможно, и вправду он кое-чего добился, скомпрометировав Месье в глазах его союзников тем, что щедро одарил его. Опасный для центральной королевской власти союз католиков и умеренных протестантов дал трещину. Гугеноты стали более недоверчивы, усматривая в уступчивости короля подвох. Что же до католиков, то они видели в свободе отправления еретиками своего культа угрозу для государства и позор для себя. Обстановка взаимной подозрительности находила свое выражение в том, что вожди мятежников, не доверявшие друг другу и королю, не спешили появиться при дворе. Когда Месье, новоявленный герцог Анжуйский, хотел вступить в Бурж, католический город, в компании принца Конде, своего вчерашнего союзника, тот отказался, заявив, что там обязательно найдется какой-нибудь негодяй, который, целясь якобы в другого, попадет ему в голову.

 

Губернаторство в Гиени

13 июня 1576 года в присутствии своей сестры Екатерины Генрих Наваррский отправился на протестантскую проповедь в Ниор и торжественно отрекся от католицизма. Для самого Генриха Наваррского религия не имела такого значения, как для его матери и сестры. Он готов был принимать христианское учение в интерпретации любой конфессии и обнаруживал такую веру в Провидение, что его с полным правом можно было упрекнуть в грубом фатализме. Этот неисправимый прагматик рассуждал так: если невозможно обрести спасение в религии, которую исповедуешь, то Всемогущий просветит и наставит на путь истинный. Если после многочисленных отречений он и умудрился хоть в какой-то мере сохранить в себе веру, то она была в равной мере далека как от фанатизма, так и от скептицизма. По натуре своей он не был ни ревнителем веры, ни страстотерпцем, а в момент очередного отречения, в июне 1576 года, продемонстрировал, что не является и государственным мужем. Если бы Генрих Наваррский ставил, как он заявлял при каждом удобном случае, интересы страны и народа превыше всего, то ему следовало бы остаться католиком, и гражданская война тогда закончилась бы: союз с умеренными католиками, лидером которых являлся Дамвиль, послужил бы ключом к успеху Однако личные амбиции короля Наваррского взяли верх: ведь при подобном сценарии развития событий он так и остался бы на вторых ролях, а ему хотелось быть вождем — если не всего французского народа, то хотя бы гугенотов. В этом смысле он ничем не отличался от своего кузена Конде, убежденного гугенота. Именно вмешательство принцев крови в религиозно-политическую борьбу сделало гражданские войны во Франции столь затяжными и кровавыми.

Этот расчетливый поступок формально сделал Генриха Наваррского главой французских протестантов, дополнительно к тому, что он являлся правителем одной из наиболее значительных провинций, фактически государств, образовавшихся внутри королевства. Чтобы завершить это начинание, он вместе с сестрой поехал в Лa-Рошель, где был принят, как утверждает в своих мемуарах Сюлли, с почестями, сопоставимыми с теми, которые оказывают королю Франции, — видимо, задним числом ему это представлялось именно так, хотя в действительности дело обстояло несколько иначе. У обитателей укрепленного города были определенные резоны принять у себя короля Наваррского, однако тому пришлось сперва направить муниципальным властям письмо, в котором он обещал уважать вольности ларошельцев. Перед лицом недоверчивых горожан, в свое время с трудом переносивших авторитарный стиль правления его матери, он заявлял, что пришел как друг, как частное лицо, а отнюдь не губернатор, и передал им список сопровождавших его дворян. Едва ли протестантский город готов был принять в своих стенах виновников резни в Варфоломеевскую ночь, поэтому Генрих счел за благо избавиться от сомнительного Фервака, отправив его посланником ко двору Месье в Бурже. Выполнив эти предварительные условия, он вместе с сестрой был принят, и довольно любезно, хотя почетный шатер — символический знак уважения, на который он имел право, — при этом и не был развернут. После недельного пребывания в Лa-Рошели Генрих совершил инспекторскую поездку по региону, посетив Бруаж, где присутствовал на морском представлении, Сент, Коньяк, Перигё, сильно пострадавший в ходе последней войны, и Бержерак. 6 августа он прибыл в Ажан, важный экономический центр, который контролировал судоходство по Гаронне и в котором мирно уживались католики и протестанты. Поскольку Бордо, большой католический город, отказался открыть свои ворота перед губернатором Гиени, Генрих обосновался в Ажане как временной своей столице.

Печальное зрелище открывалось его взору: не только опустошенные поля, разграбленные и разрушенные замки и крестьянские дворы, но и, что хуже всего, исковерканные человеческие судьбы и души. У людей не было ни малейшего уважения к человеческой жизни, повсюду царило кулачное право, каждый считал, что ему позволено разделаться с противником без суда и следствия, глядя на него как на свою законную добычу. Не принимались в расчет ни религия, ни политическая принадлежность: движимые завистью и чувством мести представители одной партии готовы были обрекать друг друга на гибель. Обезлюдели целые деревни, лежавшие в руинах. В городах царила нужда. Чиновники не получали жалованья, сборщикам налогов нечего было собирать, а если что-то и удавалось взять, то полученным они распоряжались как собственным достоянием. Правосудие не имело ничего общего с праведным судом, превратившись в один из способов грабежа.

Поэтому свое губернаторство Генрих Наваррский начал с наведения элементарного порядка, ликвидировав вооруженные банды, терроризировавшие мирное население, грабившие крестьян, захватывавшие замки и города. Он обещал свою защиту и покровительство всем обитателям края, будь то католики или протестанты, заявляя, что все они — французы, сограждане в общем для них отечестве. Ажанские ордонансы от 1 апреля 1577 года предусматривали всевозможные меры по обеспечению мирной жизни в Гиени и оживлению в ней хозяйственной деятельности. Нарушителей — грабителей, бунтовщиков и насильников — ожидали суровые наказания, от тюремного заключения до смертной казни. Контроль за исполнением законов король Наваррский осуществлял лично, непрерывно совершая поездки по стране, сближавшие его с сельским населением и способствовавшие зарождению легенды о «добром короле Генрихе», нашедшей свое отражение в многочисленных анекдотах, в свое время собранных и опубликованных французскими историками. Нет необходимости говорить о достоверности этих забавных историй, однако они передают господствовавшие тогда настроения, своего рода общественное мнение. Несомненно, что Генрих Наваррский среди простого народа Франции был более популярен, чем в верхах общества, где имелась возможность составить о нем более многостороннее представление. Широкую известность получили его прозвища Длинноносый и «Мельник из Барбасты» — он любил во время охоты останавливаться на мельнице с таким названием, издавна принадлежавшей роду д’Альбре и хорошо укрепленной. О всякого рода «непотребствах» с участием «короля Анри», например, о бале, данном в его честь в Ажане и закончившемся массовым изнасилованием «буржуазок», апологеты его лубочного образа предпочитают не вспоминать.

После подписания мира в Больё сложилась ситуация, представлявшаяся опасной руководителям католической партии, не желавшим идти ни на какие компромиссы с «еретиками», и они организовались для отражения общих для них угроз. Генрих Гиз, которого победа при Дормане и шрам на лице сделали очень популярным, а управление немалой частью королевства — весьма могущественным, учредил Лигу, имевшую своей целью защищать провинции Франции, давая им льготы и свободы, какими они не располагали со времен Средневековья. Основной идеей Гиза было объединить вокруг себя католиков, по возможности привлечь на свою сторону также умеренных протестантов и при их поддержке завладеть короной Франции. Конде к числу умеренных не принадлежал, и ему не удалось вступить в должность губернатора Пикардии, где он натолкнулся на мощное сопротивление лигёров. Те же трудности ожидали его и в городах, по мирному договору переданных под его управление. Лига, костяк которой составляли воинствующие католики, стремительно набирала авторитет и популярность в народе. Лигёры заявляли, что объединились во имя защиты законов и исконной религии Французского королевства. Они обязались слепо подчиняться своим вожакам и всячески вовлекать в организацию новых членов — дворян, солдат, торговцев и простых крестьян. Вступая в Лигу, точно в духовно-рыцарский орден, приносили присягу, что придавало организации некий ореол таинственности и делало ее еще более привлекательной. Особым влиянием и популярностью Лига с самого начала пользовалась в Париже, где ее возглавлял сам президент Парижского парламента, близкий друг Гизов. Неформальным же лидером организации оставался сам Меченый.

Вскоре под знаменами Лиги уже находилось около пятидесяти тысяч человек кавалерии и тридцати тысяч пехоты. Провозглашая своей целью восстановление авторитета короля и католической религии, на деле она служила интересам Гизов. Подобной мощи протестантам нечего было противопоставить, учитывая отсутствие единства среди них. Герцог Анжуйский, обосновавшись в Бурже, совершенно пренебрегал прежними друзьями. Король Наваррский, хотя и поменял веру (в пятый раз!), встретил в Ла-Рошели не тот прием, на который, вероятно, рассчитывал. Дамвиль и Конде, резонно полагая, что гораздо лучше, нежели он, послужили делу протестантизма, не спешили признавать его верховенство.

Генрих III, понимавший, какую угрозу для короны представляет герцог Гиз, хитростью обошел его, провозгласив себя главой Лиги, тем самым оттеснив опасного соперника на задний план. Чтобы упрочить свой авторитет, король созвал Генеральные штаты, заседание которых открылось 6 декабря 1576 года в Блуа. На открытии Генрих III произнес замечательную речь, взывая к примирению и единству, хотя на уме у него было совсем другое: вырвать из рук лигёров лидерство и покончить с протестантизмом, что выбило бы почву из-под ног Гизов. Король вознамерился возглавить католическое движение. Ход удался, но его последствия не были должным образом просчитаны. Поскольку большинство депутатов разделяло идеалы Лиги, за подавление протестантизма во Франции проголосовали с готовностью, тем самым спровоцировав очередную, уже шестую по счету, гражданскую войну, которая продолжалась в течение нескольких месяцев в 1577 году и разворачивалась главным образом в Сентонже и Лангедоке.

Генрих Наваррский, исполняя должностные обязанности губернатора Гиени, мобилизовал свои войска. К счастью для него, Генеральные штаты медлили с вотированием субсидий, необходимых для формирования королевской армии. И тем не менее лигёры под командованием герцога Анжуйского, вчерашнего «недовольного», испытавшего чувство удовлетворения от щедрости короля, взяли Ла-Шарите и Иссуар. Герцог Майенн овладел, почти не встречая сопротивления, Рошфором, Мараном и Бруажем. Гугенотский флот Ла-Рошели был разгромлен флотилией Бордо. Главному оплоту французского протестантизма грозила осада, которую он едва ли выдержал бы. Гугеноты оказались в отчаянном положении. А что было бы, если бы Генрих III получил необходимые субсидии? Впрочем, у него не было намерения наносить противнику окончательное поражение. Он предпочитал проводить столь любезную сердцу Екатерины Медичи политику «качелей»: наличие протестантов в какой-то мере парализовало действия Гизов. Итак, Генрих III перевел двор в Пуатье, но не для того, чтобы взять на себя командование армией, а чтобы начать переговоры, одним из главных участников которых выступал Генрих Наваррский, не отличившийся активностью в военных действиях и тем заслуживший признательность короля и королевы-матери. Бержеракский мир, подписанный 17 сентября 1577 года, который можно было бы назвать «миром короля», учитывая ту роль, которую сыграл при его подготовке Генрих III, в общих чертах подтверждал положения «мира брата короля». Дополненный в конце месяца важным документом — эдиктом Пуатье, он гарантировал гугенотам право свободного отправления своего культа и предоставлял в их распоряжение ряд крепостей. Были реабилитированы жертвы Варфоломеевской ночи. Объявлялось о роспуске Священной лиги и Протестантской конфедерации. Секретные статьи договора определяли юридические и административные условия мирного сосуществования католиков и протестантов. Гугеноты, судя по недовольным высказываниям их вождей, получили меньше того, на что рассчитывали, однако, учитывая их более чем скромные успехи на поле брани, гораздо больше, чем заслужили.

Как и следовало ожидать, этот мирный договор, отличавшийся взвешенным подходом к решению трудных вопросов, вызвал всеобщее недовольство. Лигёры, продолжавшие плясать под дудку клана Гизов, упрекали Генриха III в том, что он поторопился кое-как заключить мир, чтобы поскорее вернуться к разгульной жизни, к своим любимчикам-миньонам и комнатным собачкам. Протестанты укоряли Генриха Наваррского за то, что он сделал католикам слишком большие уступки, дабы получить определенные гарантии лично для себя. Никогда еще его положение среди единомышленников не было столь шатким, столь спорным. Заключенный мир бойкотировал его родной Беарн, оплот и надежда гугенотов. Подданных короля Наваррского в равной мере раздражали как его пресная политика лавирования, так и его распутная жизнь — все, что так мало было похоже на незабвенную, милую их сердцу Жанну д’Альбре. Весьма показателен был сам факт, что своей резиденцией он выбрал сначала Ажан, а затем Нерак: он в большей мере являлся губернатором Гиени, нежели сувереном Беарна. Выручала сестра Екатерина, во всем походившая на свою мать и потому более импонировавшая подданным, — ее Генрих и назначил регентшей Беарна, дав ей в помощники Армана де Гонто.

Никто не хотел понимать, что Генрих III и Генрих Наваррский, считавшие своим общим врагом Гиза, заключили соглашение, как они полагали, ради блага всего французского общества, вне религии и политики. Но возможно ли политическое соглашение вне политики, а применительно к XVI веку — и вне религии?

 

О капусте и многом другом

Покинув По, где его сестра твердой рукой проводила в жизнь эдикты Жанны д’Альбре, Генрих обосновался в Нераке, в самом центре находившейся под его управлением Гиени, в замке, для обустройства которого потратил так много средств и сил его дед Генрих д’Альбре. Здесь в свое время царила его знаменитая бабка Маргарита Ангулемская, собравшая вокруг себя кружок гуманистов. Замок, некогда богато меблированный, сильно пострадал, когда в нем хозяйничала солдатня Монлюка. Однако Генрих Наваррский, отнюдь не домосед по натуре, мало обращал внимания как на внутреннее убранство дома, так и на собственные наряды. Несмотря на годы, проведенные при дворе Валуа, он сохранил привычки деревенского жителя. Предоставив своим помощникам хозяйственные заботы, он предавался любимым занятиям, целыми днями разъезжая верхом по окрестностям, охотясь на оленя или забавляясь соколиной охотой. Нет необходимости напоминать, как много времени он уделял и «охоте» иного рода. Хотя, как мы знаем, и присутствие жены не служило для него препятствием, теперь, оказавшись в положении «соломенного вдовца», он чувствовал себя особенно привольно. Не довольствуясь «малышкой Тиньовиль», дочерью Ланселота де Тиньовиля, бывшего мажордома Жанны д’Альбре, так сказать, официальной метрессой этого периода, он беспрестанно заводил мимолетные интрижки с местными красотками, с которыми знакомился на деревенских праздниках и которым было весьма лестно, что на них обращает внимание сам король. Ничем иным он не мог добиться их благосклонности, ибо ни красотой, ни прочими достоинствами великого сердцееда не обладал, а на подарки был скуповат, да к тому же находился в стесненном финансовом положении.

Впрочем, и у этого беззаботного гуляки жизнь не была столь уж безоблачной. Помимо того, что на политической арене положение Генриха Наваррского продолжало оставаться несколько двусмысленным, ему то и дело создавали проблемы люди из его ближайшего окружения, среди которых были и католики, и протестанты и которых нередко приходилось мирить. Ему как губернатору Гиени было досадно, что целые города расположены к нему недружелюбно — прежде всего Бордо, главный город провинции, куда ему даже хода не было. Именно тогда, в начале его губернаторства, с Генрихом Наваррским произошла еще одна невероятная история, в правдивость которой верится с трудом, но которая позволяет судить об отношении к нему жителей региона. Совершая объезд вверенных ему территорий, Генрих прибыл к городишку под названием Оз, у ворот которого его встречали с ключами члены городского совета. Оказанный прием не предвещал дурного, и он бесстрашно ступил под спускную решетку ворот, как тут же послышался крик: «Довольно, опускайте решетку, король здесь!» Решетка упала, отрезав Генриха от его эскорта. Оглянувшись, он увидел, что с ним лишь четверо из его спутников — верные Бац, Рони, его кузен Бетюн-старший и Дюплесси-Морне. Из толпы доносились призывы: «К оружию! Бей их!» Наиболее отчаянные двинулись навстречу с аркебузами наперевес, подбадривая друг друга: «Стреляйте в этого в красном плаще с белым султаном, это король Наваррский!» Но всё завершилось молниеносно и к вящей пользе короля. Выхватив пистолеты, он заставил бунтовщиков уважать себя, выстрелив пять или шесть раз (похоже, у него имелось автоматическое оружие или он был с головы до ног увешан заряженными пистолетами, коими орудовал, как заправский ковбой с Дикого Запада). Тем временем Бац, пришпорив коня, поскакал к другим воротам и приказал открыть их (его приказ, надо полагать, безропотно исполнили), дабы впустить королевский эскорт. Как ни пришпоривай коня, времени у горожан было достаточно, чтобы перестрелять «гостей», и если бы их хотели убить, то убили бы. История, достойная барона Мюнхгаузена — и короля Генриха IV Французского. Исторически достоверно лишь последствие этого ковбойского приключения: губернатор Гиени подал на имя Генриха III жалобу, указывая на неправомерные действия его наместника Виллара, и тот был заменен более дипломатичным деятелем — маршалом Бироном, являвшимся губернатором Бордо.

Екатерина Медичи, издалека следившая за успехами зятя, предприняла коварный шаг, добившись предоставления маршалу Бирону полномочий губернатора всей Гиени на случай отсутствия короля Наваррского. Разумеется, Бирон получил указание следить за действиями Генриха и всякий раз, когда потребуется, создавать для него помехи. Но этого мало. Екатерина решила лично препроводить дочь Марго к ее супругу — не потому, что надеялась на воссоединение этой семейной пары, а с тайным намерением поссорить зятя с его друзьями, а может быть, даже и возвратить его в Париж; неплохо было бы также изучить организацию гугенотов и оценить их силы. Сама Маргарита была не против того, чтобы отправиться к мужу. Продолжая вести распутный образ жизни, она вызывала недоброжелательное отношение к себе со стороны всех группировок, прежде всего членов ордена Святого Духа и королевских миньонов. Вероятно, это и послужило одной из причин того, что она решила воссоединиться со своим супругом, который, в принципе, не возражал возобновить совместное проживание, прерванное его бегством от французского двора, хотя и относился к этому без особого энтузиазма. Он не испытывал доверия к королеве-матери и ее дочери, но и ответить им отказом тоже было нельзя. Король Наваррский был даже столь любезен, что отправился встречать их в Лa-Реоль, в сопровождении эскорта из полутора сотен вооруженных всадников.

Впрочем, было одно обстоятельство, способное помешать воссоединению супругов: уже давно и безрезультатно Генрих добивался выплаты ему приданого, обещанного за Маргаритой, что являлось причиной неутихающего спора. Невозможно было возвратить ему супругу, не урегулировав этот спорный вопрос. Общая сумма приданого, слагавшегося, как мы помним, из нескольких частей, превышала миллион ливров и не могла быть выплачена наличными, учитывая бедственное состояние государственных финансов. В конце концов король Франции подсластил пилюлю, согласившись выплачивать Маргарите ежегодную ренту в размере 67 500 ливров, а также предоставив ей в качестве приданого ряд территорий и городов, граничивших с Гиенью, которыми она могла распоряжаться как своей собственностью.

Екатерина Медичи с дочерью двинулись в путь 2 августа 1578 года в сопровождении свиты из трехсот человек, в которой важное место отводилось фрейлинам королевы, ее летучему эскадрону. В состав свиты была включена, разумеется, не без умысла, дабы польстить Генриху Наваррскому, и мадам де Сов, а для его, видимо, вразумления — четверо католиков из рода Бурбонов: кардинал Бурбон, герцог и герцогиня де Монпансье, а также вдова покойного принца Конде. При королеве-матери находились также ее советники по политическим вопросам, в том числе и пользовавшийся ее особым доверием Жан де Монлюк, епископ Валансский. Маргариту сопровождали наиболее приближенные к ее особе лица, такие как Брантом, не устававший расточать в ее адрес комплименты. Сделав остановку в Шенонсо, дабы поразвлечься охотой, а затем в Коньяке, 18 сентября дамы прибыли в Бордо, резиденцию маршала Бирона, где был устроен подобающий их величествам прием. Архиепископ, первый президент парламента и губернатор Бирон собственной персоной вышли приветствовать их. Недоставало только одного человека — Генриха Наваррского, встреча с которым первоначально была назначена именно в Бордо, однако король Наварры не любил этот город, в свое время отказавшийся принять его, поэтому и изменил программу, определив в качестве места встречи с супругой и тещей отдельно стоявший дом близ Ла-Реоли. Там 2 октября 1578 года, после двух с половиной лет разлуки, и встретились супруги, столь мало подходившие друг для друга. Их свидание прошло при полном взаимном безразличии. Гораздо больше внимание Генриха привлекли к себе красотки из «летучего эскадрона» Екатерины Медичи.

По прибытии королева-мать первым делом решила наладить отношения между не находившими общего языка друг с другом Генрихом Наваррским и маршалом Бироном, пришедшим на смену Монлюку и исполнявшим обязанности военного коменданта Гиени и Сентонжа. Родившийся в 1525 году Арман де Гонто, барон де Бирон, самый значительный сеньор Перигора, в свое время служивший пажом при Маргарите Ангулемской, был одним из наиболее крупных военачальников своего времени. За большие заслуги перед королем он в 1577 году получил жезл маршала Франции. Его характер и личные качества должны были сблизить его с Генрихом Наваррским, но он испытывал в отношении него то горькое чувство, которое свойственно старикам в присутствии молодых людей, способных превзойти их. Непомерную гордыню отца унаследует и сын, для которого она окажется роковой. Екатерина Медичи решила устроить встречу этого ревниво-обидчивого полководца и короля Наваррского, что позволило бы внести умиротворение в административное управление Гиенью.

Намеченная встреча состоялась 8 октября. У престарелого маршала был гневливый характер, он считал короля Наваррского молокососом, а Генрих не испытывал ни малейшего желания исполнять его указания. Разговор явно не клеился, всё больше перерастая в конфликт. Марго попыталась было сыграть миротворческую роль, как она это понимала, но результатом явилось то, что ее супруг в дальнейшем отказался следовать за кортежем тещи. Вновь они воссоединились лишь в Оше, главном городе графства Арманьяк, где предполагалось обсудить спорные вопросы, возникавшие в связи с исполнением условий Бержераке кого мира, в частности, о передаче королевским войскам крепостей, захваченных гугенотами, о чем Генрих и слышать не хотел. Там произошел один трагикомический, но весьма показательный для царившей тогда политической обстановки случай. Как-то вечером, когда общество развлекалось танцами, Генриху сообщили, что отряд католиков внезапно захватил замок города Ла-Реоли. Позднее рассказывали, что крепость будто бы сдал католикам ее престарелый комендант, месье д’Юссак, влюбившийся в одну из красоток «летучего эскадрона»; став объектом небезобидных шуток со стороны Генриха Наваррского, он отомстил ему, сдав замок противнику. По другой, более вероятной версии жители Ла-Реоли, не имевшие более сил терпеть тиранию капитана Фава, гугенота, подстрекаемые жителями Бордо, решили сдаться другим хозяевам. Король Наваррский реагировал на полученное известие молниеносно: никому ничего не говоря (то есть не выражая своего негодования королеве-матери, дорогой своей теще), он собрал отряд и той же ночью захватил принадлежавший католикам город Флёранс. Екатерина Медичи, умевшая выражаться афористично, отреагировала достойно. «Понимаю, — сказала она, — что взятие Флёранса является реваншем за Ла-Реоль и что король Наваррский хотел отплатить капустой за капусту, только у моей кочаны покрепче».

После этого досадного инцидента переместились в Нерак, где в начале 1579 года продолжились переговоры, которые с той и другой стороны вели советники и легисты. Гугеноты донимали Генриха своими непомерными требованиями, а католики, в свою очередь, наседали на королеву-мать, требуя, чтобы она ни в чем не уступала, добиваясь неукоснительного исполнения Бержеракского мирного договора и прежде всего незамедлительного возвращения крепостей. Екатерина Медичи оказалась в трудном положении: требовать всего, чего ждали ее сторонники, означало ослаблять позицию короля Наваррского, который, как она понимала, старался сдерживать не в меру ретивых ревнителей протестантизма. С другой стороны, ее уступчивость повредила бы Генриху III, дала бы дополнительные козыри в руки Гизов и Священной лиги. Поэтому теща и зять настойчиво продолжали договариваться, склоняя к соглашению представителей обеих сторон. Трудные переговоры увенчались подписанием 28 февраля соглашения: в свободе отправления культа, чего они добивались, протестантам было отказано, зато в их распоряжение предоставили 15 крепостей на срок шесть месяцев. Пребывая в полной уверенности, что одержала верх, Екатерина Медичи покинула Нерак и продолжила свое турне, посетив Лангедок, Прованс и Дофине, где подписала аналогичные соглашения. С ее стороны было великой иллюзией воображать, будто протестанты по истечении шести месяцев по доброй воле отдадут предоставленные в их распоряжение крепости. Что же касается попыток королевы-матери заманить Генриха к своему двору, то тут она потерпела полную неудачу и покидала Нерак с чувством легкого разочарования. Утешением для нее послужил приятный сюрприз, ожидавший ее на одной из промежуточных станций: перед ней собственной персоной появился любезный зять, прибывший специально для того, чтобы пожелать ей доброго пути. Екатерина Медичи была искренне тронута проявлением этой поистине сыновней любви.

 

Двор в Нераке

В течение некоторого времени Маргарита, то ли по приказу своей матери, то ли по собственной склонности, казалось, и вправду пыталась наладить отношения с супругом. Она закрывала глаза на то, что Генрих, не расставаясь с малышкой Тиньовиль и словно бы не замечая присутствия мадам де Сов, увлекся одной из фрейлин Екатерины Медичи, хорошенькой Дайель, гречанкой, бежавшей с Кипра, а также на множество других его интрижек, которым она не придавала значения. Впрочем, у нее и не было оснований для упреков, поскольку в тот момент она закрутила роман с виконтом де Тюренном. Семейные разногласия начались в По, когда Марго, оставаясь католичкой, пожелала служить мессу там, где Жанна д’Альбре искоренила католический культ. Из-за этого она стала объектом всеобщей ненависти и вынуждена была довольствоваться почти тайным богослужением, проводившимся в крошечной часовне замка, в которую помещалось не более восьми человек, причем на это время подъемный мост замка поднимали, дабы туда не могли проникнуть посторонние. Несколько верующих со стороны, все-таки пробравшихся в эту часовню, были арестованы и брошены в тюрьму. Вне себя от возмущения, Маргарита пожаловалась супругу и пережила одно из самых больших разочарований в своей жизни. Оказывается, король Наваррский не волен по собственному усмотрению казнить и миловать своих подданных. Он вынужден действовать с оглядкой на депутатов сословного собрания Беарна и считаться с мнением протестантского духовенства. Бессмысленно было упрекать его в слабости и нерешительности. К этому инциденту добавилась очередная любовная связь Генриха, на сей раз с мадемуазель де Ребур, одной из спутниц его супруги, поскольку Екатерина увезла с собой хорошенькую Дайель. На сей раз Марго почему-то приревновала, и ее настроение было безнадежно испорчено.

Королевское семейство покидало По в состоянии крайнего раздражения, на грани разрыва отношений. Марго поклялась, что отныне ноги ее не будет в этом рассаднике гугенотского фанатизма. Супругов примирил случай, предоставивший Маргарите возможность показать свои лучшие качества. В пути Генрих заболел и больше двух недель был прикован к постели, страдая от страшных головных болей и сильной горячки. Все это время Маргарита ни днем ни ночью не отходила от него, самим своим присутствием вселяя в больного силу и решимость перебороть болезнь. Полное выздоровление Генриха, по достоинству оценившего подвиг милосердия супруги, явилось заслуженной наградой для Марго. По какой-то таинственной случайности все это произошло в том самом городишке Оз, в котором за несколько лет до того король Наваррский едва не лишился (если верить его медоречивым историографам) жизни, но чудесным образом обрел спасение.

Теперь королевское семейство Наварры обосновалось в Нераке, где наладилась придворная жизнь, которая нравилась Марго, судя по тому, как она пишет об этом в своих мемуарах. Генрих постарался сделать старинный замок своих предков достойным дочери и сестры королей Франции. Появилась новая мебель и сменилось внутреннее убранство покоев. Наняли слуг. Пришедшие в запустение сады вновь обрели свой привлекательный вид. Атмосфера, царившая в Нераке, была совсем не та, что в По. Не было и намека на тот религиозный фанатизм, который так ужаснул королеву Марго. Ее католики здесь мирно уживались с гугенотами Генриха, обмениваясь шутками, вызывавшими здоровый смех, но не обиду и ненависть. Если во время игры или охоты не везло католику, то с умеренной долей сарказма объясняли это тем, что здесь, при дворе еретиков, от него отвернулся его святой покровитель, а если же неудача постигала гугенота, то в качестве причины с тем же добродушием называли обилие папистов, окопавшихся при этом благословенном дворе.

«Мельник из Барбасты» сделал супруге серьезные уступки в отношении одежды, обогатив свой деревенский гардероб атласными и бархатными камзолами, шелковыми чулками и шляпами с перьями, и даже стал уделять больше внимания гигиене тела — мылся, душился, тщательно расчесывал шевелюру и (о чудо!) завел в своем обиходе какой-то особенный золотой порошок, придававший зубам необычайную белизну. Правда, все это, видимо, плохо помогало ему, судя по тому, что его супруга даже после нескольких минут пребывания его в ее постели демонстративно меняла все белье. Будучи скуповат, как и дед Генрих д’Альбре, он тем не менее тратился на роскошные подарки для Марго, а та не помышляла ни о чем ином, кроме развлечений. Во дворце музицировали на лютнях и виолах, давали театральные представления и балы, устраивали грандиозные праздники, на которые собирались дворяне со всего края, забывая о войне и религиозных разногласиях. По свидетельству Сюлли, при дворе тогда не говорили ни о чем ином, кроме любви и приятного времяпрепровождения. Общая атмосфера беззаботности и галантных утех захватила даже непреклонного гугенота Агриппу д’Обинье, который, правда, остроумно заметил, что эта праздная жизнь была благоприятна для пороков, как жара для змей. Пресытившись мадемуазель Ребур, Генрих положил глаз на Франсуазу де Монморанси-Фоссё, «Фоссезу» («Ямочку»), как он ее называл, девушку то ли четырнадцати, то ли семнадцати лет (в сведениях на сей счет нет единства). Марго не отставала от супруга, даря свои ласки, помимо виконта Тюренна, многим другим и давая обильную пищу для пересудов. Супруги мало-помалу опять перешли к жизни «брата и сестры», фактически не являясь супружеской четой.

 

«Война влюбленных»

Именно тогда внезапно разгорелась нелепая война, которую впоследствии историки окрестили «войной влюбленных» и которая своей бессмысленностью до глубины души возмутила Елизавету Английскую — не для этого она оказывала помощь французским протестантам. По романтическому преданию, причиной возникновения этой войны послужило то, что дамы неракского двора подвигли своих возлюбленных сражаться за них по примеру средневековых рыцарей. В действительности все было гораздо прозаичнее: гугенотам пришло время возвращать французской короне крепости, временно предоставленные по договору в Нераке в их распоряжение. Кроме того, усилилась напряженность в отношениях между дворами в Париже и Нераке, распущенность нравов которого, и прежде всего своей сестрицы Маргариты, высмеивал Генрих III. Король порицал ее за интрижку с Тюренном. Генрих Наваррский сделал вид, что не верит «клевете», и объявил шурину войну, дабы кровью смыть позор нанесенной обиды. Агриппа д’Обинье и Сюлли излагают причины возникновения этой войны таким образом, что еще более усиливают обычное представление о ней, подробно рассказывая о ненависти Марго к своему брату-королю. Она будто бы старалась передавать супругу все подлинное и вымышленное злословие о нем короля Франции. Для этого она прибегала к хитрым уловкам, читая или подсовывая своим дамам подлинные, а чаще подложные письма, якобы пришедшие из Парижа, причем именно тем дамам, которые, как она знала, тогда пользовались особым расположением ее супруга. Можно было не сомневаться, что нужная информация дойдет до Генриха Наваррского и возымеет надлежащее действие. Так ли это — трудно сказать. Вполне возможно, что это лишь один из мифов, коими плотно окутана личность Генриха IV.

Дворец королей Наварры в По — место рождения Генриха

Рождение Генриха Наваррского. Рисунок XIX в.

(слева) Антуан Бурбон

(справа) Жанна д’Альбре

Бабушка Генриха — Маргарита Наваррская

Сестра Генриха Екатерина де Бурбон

Генрих в трехлетнем возрасте

Последний турнир короля Генриха II

Екатерина Медичи. Медаль работы Ж. Пилона

(слева) Франциск II. Рисунок Ф. Клуэ

(справа) Мария Стюарт, жена Фрациска II

Король Карл IX. Картина Ф. Клуэ

(слева) Жан Кальвин

(справа) Теодор де Без

Молельный дом гугенотов в Лионе

Генрих в пятнадцать лет

Нострадамус предсказывает судьбу принцам Валуа и Генриху Наваррскому

(слева) Генрих II Бурбон, принц Конде

(справа) Гаспар де Шатийон, адмирал Колиньи

Резня гугенотов в Васси

(слева) Генрих Гиз

(справа) Франсуа де Гиз

Юная принцесса Марго. Рисунок Ф. Клуэ

Коннетабль Анн де Монморанси

Амбруаз Паре, придворный врач

(слева) Франсуа, герцог Алансонский

(справа) Генрих III, король Франции

Заседание Генеральных штатов в Блуа

Варфоломеевская ночь

Отречение Генриха IV от протестантизма

(слева) Герцог Анн де Жуайез

(справа) Франсуа де Лану по прозвищу Железная Рука

Карл Эммануил, герцог Савойский

(слева) Шарлотта де Монморанси

(справа) Франсуаза де Монморанси-Фоссез (Фоссеза)

Диана д’Андуэн, графиня де Грамон (Коризанда)

Генрих IV. Пародийный портрет работы Л. Готье

Вожди гугенотов, чтобы сохранить за собой существенные преимущества, готовы были возобновить войну. Иного мнения придерживались рядовые протестанты Ла-Рошели и южных городов, не желавшие иметь ничего общего с тем, что они называли безбожной войной. С ними были солидарны «политики» и Лану, герой с железной рукой. Военные действия начал принц Конде, которому католики не давали вступить в управление Пикардией. Решив добиться своего с помощью оружия, он 29 ноября 1579 года в результате внезапной атаки захватил укрепленный город Ла-Фер. Дабы сохранить за собой положение вождя протестантов, Генрих Наваррский, не желая отставать от кузена, счел необходимым выступить на его стороне. Кроме того, он решил воспользоваться случаем для сведения старинных счетов с Бироном, положить конец двоевластию в Гиени, стать, как он не без юмора говорил, «хозяином хотя бы на своей собственной мельнице». Прежде всего Генрих договорился о совместных действиях с Ледигьером в Дофине и с Шатийоном, сыном адмирала Колиньи, в Лангедоке. Обеспечив таким образом свои тылы, он 13 апреля 1580 года покинул Нерак, оставив Маргарите письмо, в котором изложил свои планы: запросить помощи у Англии, обратиться с манифестом к дворянам и с протестом к Генриху III и Екатерине Медичи «против несправедливости, вынуждающей его взяться за оружие»; при этом он, достойный сын Жанны д’Альбре, более не уверял их в своей верности центральной королевской власти. Вскоре для него, надо полагать, явилось неприятным сюрпризом то, что многие гугеноты, на долготерпение и страдание которых он ссылался, предпочитали и дальше терпеть и страдать, нежели сражаться за безбожного и распутного вождя.

Генриху на первых порах удалось собрать смехотворную по численности армию — около двухсот дворян и чуть более полутора тысяч аркебузиров. Кампания началась с мастерски проведенной операции. 29 мая 1580 года король Наваррский приступил к осаде Каора, города, входившего в апанаж Марго, но до того времени все еще остававшегося в руках Бирона, так что его действия имели видимость законной акции. Это был хорошо укрепленный город, оборона которого еще более усиливалась благодаря его положению в излучине реки Ло, с трех сторон защищавшей era Обращенный к северу полуостров, образованный излучиной, был надежно защищен линией оборонительных сооружений. Со стороны реки в город вели три каменных моста, имевшие по четыре опоры, над каждой из которых возвышалась башня с воротами. Однако твердыня не устояла под натиском короля Наваррского, который, как писал позднее один из его верных сторонников, герцог Сюлли (тогда еще Рони), героически сражавшийся бок о бок со своим господином, «казалось, одновременно присутствовал всюду, обращаясь к каждому по имени и отдавая приказы командирам, дабы те перебрасывали людей туда, где они больше всего были нужны». Генрих был в первых рядах, рискуя своей жизнью. Город решили штурмовать по южному мосту, считавшемуся наиболее укрепленным, поэтому оборонявшиеся уделяли ему меньше внимания. Решающую роль сыграли военные инженеры и подрывники. Очень кстати для нападавших в ночь штурма разразилась сильная гроза: раскаты грома сливались с грохотом взрывов, разрушавших одно препятствие за другим на пути штурмующих, так что осажденные сообразили, в чем дело, только когда рухнули городские ворота. Когда воинство короля Наваррского ворвалось в город, завязались бои на его узких улицах, продолжавшиеся пять дней, поскольку там были возведены баррикады, а каждый дом оборонялся, словно крепость. Католики поспешили направить войско на помощь Каору, но тем лишь продлили агонию осажденного города. С этого штурма начинается репутация короля Наваррского как крупного военачальника и укрепляется его положение вождя и защитника реформатской церкви.

Сражение у стен Каора явилось главным событием «войны влюбленных». В целом же роялисты под предводительством Бирона, Майенна и Матиньона одерживали верх. На северном фронте Генрих III отвоевал Лa-Фер, чем спровоцировал бегство Конде в Германию. После успеха в Каоре Генрих Наваррский, военные ресурсы которого оказались исчерпанными, был вынужден перейти к оборонительной тактике. И опять герцог Анжуйский выступил в качестве посредника, отправившись в Нерак и заключив 26 ноября 1580 года со своим зятем мир во Фле. Генрих Наваррский получил на шесть лет крепости, предоставленные ему соглашением в Нераке только на шесть месяцев. И опять повторилась давняя история: все участники конфликта (за исключением, может быть, самого Генриха — не зря очередное примирение назвали «миром короля Наваррского»), в силу обстоятельств вынужденные пойти на мировую, выражали свое недовольство, особенно гугеноты, полагавшие, что герой штурма Каора, удовлетворив собственные притязания, плохо отстаивал интересы протестантской партии.

 

Мелочи жизни

Прилагая усилия к заключению очередного мира в казавшейся бесконечной череде гражданско-религиозных войн, герцог Анжуйский был движим отнюдь не миролюбием и не состраданием к соотечественникам, католикам и протестантам, истреблявшим друг друга в смертельной схватке. Война должна была продолжаться, только в другом месте — в Нидерландах, против испанцев, а для этого ему нужны были гугеноты короля Наваррского. Генрих Бурбон, несмотря на свои амбиции предводителя протестантов в масштабах всего Французского королевства, никогда не забывал, что является отпрыском рода д’Альбре с его притязаниями на корону Наваррского королевства — всего, а не только того жалкого обрубка, который прилепился к северным склонам Пиренейских гор. Поэтому он с готовностью откликнулся на предложение шурина с одной только оговоркой: раз уж тот так сильно ненавидит Филиппа II, то почему бы не напасть на него на территории к югу от Пиренеев? Больше герцог Анжуйский не настаивал на своем предложении, без короля Наваррского бросившись во фламандскую авантюру, самую безумную в его жизни. Правда, среди гугенотов нашлись неутомимые воители, не мыслившие себе жизни без борьбы против ненавистных папистов, такие как Тюренн и Лану Железная Рука, последовавшие за герцогом Анжуйским. Потом Екатерине Медичи стоило немалых усилий, чтобы возвратить этих Дон Кихотов во Францию, пока они не спровоцировали большую войну с Испанией, в которой у французов, как мы помним, тогда не было ни одного шанса на победу.

Генрих же Наваррский благоразумно удалился в Нерак, где своим чередом потекла для него мирная жизнь, украшенная любовными утехами с милой Фоссезой. Она-то и послужила причиной большого скандала в благородном семействе. Нет, не потому, что Маргарита ревновала супруга. Она, как мы помним, вообще была не ревнива, а в тот момент и тем более не обращала внимания на его амурные похождения, поскольку сама до безумия влюбилась в красавца из свиты герцога Анжуйского, Арле де Шанваллона, с которым после короткого романа во Фле вынуждена была жить в разлуке. Все испортила малышка Фоссеза, слишком много возомнившая о себе. Началось с того, что она вдруг занемогла. Врачи, обследовав ее, прописали лечение «больного желудка» на водах. С простодушием, которое любой малознакомый с ним человек принял бы за беспримерный цинизм, Генрих предложил супруге сопровождать свою метрессу. Не ревнивая и придерживавшаяся широких взглядов Маргарита на сей раз все же решила, что ее любезный супруг зашел слишком далеко, и отказалась. Тогда он сам отправился с красоткой, для компании прихватив с собой и свою прежнюю любовницу, мадемуазель де Ребур. Когда курортники возвратились, Фоссеза уже не могла скрывать своего истинного положения, ссылаясь на «больной желудок». Марго предложила, чтобы та приличия ради поехала рожать в деревенскую усадьбу в окрестностях Нерака. Однако Фоссеза, гордая тем, что носит под сердцем ребенка короля, отказалась. Бедняжка возомнила, что непременно родит сына и Генрих, разведясь с бесплодной Маргаритой, женится на ней. Дело шло к развязке, и как-то ранним утром у Фоссезы, спавшей в одной комнате с прочими фрейлинами, начались родовые схватки. Маргарита, поведавшая об этом случае в своих мемуарах, прислала к ней собственного врача, а тот сообщил новость королю. Генрих, не желавший огласки, но и не хотевший оставить возлюбленную в беспомощном состоянии, без стеснения и обиняков обратился прямо к супруге: «Душа моя, кое-что я утаил от вас, но теперь должен открыться. Прошу вас извинить меня и забыть все, что я говорил вам на сей счет. Вы меня очень обяжете, если тотчас же встанете и пойдете помочь Фоссезе, которой совсем худо. Вы же знаете, как я люблю ее. Я прошу вас, сделайте одолжение». Этому человеку в равной мере чужды были и ревность, и чувство такта.

Какая жена в подобных обстоятельствах сделала бы подобное «одолжение»? Однако Маргариту не пришлось долго упрашивать. Отправив супруга и господ из его свиты на охоту, она занялась Фоссезой. К возвращению охотников все было кончено. Фоссеза родила, но не дофина Наваррского, а мертвую девочку. Надежды несчастной малышки не оправдались. Что же до Генриха, то неблагодарность была одной из основных черт его характера, и «одолжение», оказанное ему Маргаритой, ни к чему не обязало его. Доброе дело в очередной раз забылось.

Екатерина Медичи знала историю с Фоссезой. Не оставалось для нее секретом и то, что для ее дочери пребывание в Нераке день ото дня становится невыносимее. Она предложила ей возвратиться в Париж, прихватив с собой и фрейлину Фоссезу, за которой, полагала дальновидная королева-мать, потянется и Генрих Наваррский, во второй раз угодив в «парижское пленение». Генрих III выделил 15 тысяч экю на дорожные расходы. Король Наваррский не удерживал супругу и даже вызвался лично проводить ее до Пуату. Несмотря на свой возраст и недомогание, Екатерина Медичи отправилась навстречу дочери и зятю. Всю дорогу Беарнец был весел и учтив, порождая у жены, а потом и у тещи ложные надежды на воссоединение в Париже. 28 марта 1582 года в Ла-Мот-Сент-Эре он приветствовал тещу, преклонив перед ней колено, как подобает доброму сыну. Затем последовал банкет, на котором, а особенно после него, политические противники обменялись взаимными упреками. Генрих заявил Екатерине Медичи протест против ущемления его полномочий в Гиени, на что та ответила ему, что он как гугенот и глава протестантской партии не может рассчитывать на полное доверие короля. Затем, обратившись к присутствующим гугенотам, она сказала: «Господа, вы губите короля Наваррского, моего сына и себя», словно бы снимая ответственность с зятя, подпавшего под дурное влияние, и оставляя ему открытым путь к примирению — при французском дворе.

Однако Генрих, имевший свои намерения и планы, не воспользовался предложенным шансом, лишь проводив королев до Сен-Мексана, где простился с ними. При расставании с Фоссезой он даже прослезился, но скоро забыл о ней, найдя утешение в любви к другой. С легким сердцем он возвращался в Наварру. В замке По Генрих навестил сестру Екатерину. Именно тогда он впервые повстречался с Дианой д’Андуэн, графиней де Грамон, вдовой Филибера де Грамона, графа де Гиша, недавно погибшего в ходе военных действий при Ла-Фере. Сама себя она называла поэтическим именем Коризанда. Эта молодая вдова была богата и красива, но не из тех красоток, которые обычно являлись предметом вожделения Генриха Наваррского. Происходившая из рода графов Фуа, она была его дальней родственницей и казалась столь надменной и холодной, что внушала ему неведомую в подобных ситуациях робость. Правда, он, возможно по привычке, немножко поухаживал за ней, но предпочел пока что вернуться к более доступным прелестницам.

К своему удивлению, он часто получал письма от Марго, в которых та, то ли искренне, то ли выполняя поручение матери, сокрушалась, что не видит его при французском дворе. Она убеждала его, что он, будучи первым принцем крови, находясь в Париже, мог бы больше делать в интересах протестантской партии, нежели когда он оставался в Гиени. Для кого-то иного этот довод мог стать неотразимым, но только не для Генриха Наваррского, который на словах всегда был оплотом протестантизма, а на деле готов был на любой компромисс, если усматривал в том выгоду для себя. Ему приятнее было чувствовать себя хозяином в Гиени, чем борцом за «дело партии» — пусть даже и в Париже. Тем более что Коризанда была здесь, а не в Париже. Он уже стал тем Генрихом Наваррским, который, увязавшись за юбкой, забывал обо всем на свете, даже о том, что он — король и у него имеются дела поважнее, чем утоление похоти. Либидо вело его по жизни путями неисповедимыми, и можно лишь удивляться капризам Фортуны, не находя разумного объяснения того, как далеко зашел он, время от времени спотыкаясь, по этому пути.

Между тем переписка с Парижем приняла скандальный характер, и мало кто еще, кроме Генриха Наваррского, мог позволить себе подобную «линию поведения». Узнав, что Марго дала отставку Фоссезе, удалив ее от двора, он без зазрения совести написал жене, что не появится в Лувре, пока она не возвратит Фоссезу. По совести говоря, малышка Фоссеза тогда была уже совершенно безразлична ему, но он не мог упустить столь замечательный случай для скандала. Возмущению Маргариты не было предела. Она и представить себе не могла, что ее благоверный способен зайти столь далеко — отчитывать законную жену за нелюбезное обращение с его метрессой. Откликнулась и Екатерина Медичи, которую Марго, вольно или невольно, держала в курсе своей переписки. «Вы, конечно, не первый супруг, — писала она зятю, — ищущий любовных утех на стороне, но еще никто до вас, нарушая супружескую верность, не обращался с подобными речами к жене. Так не обращаются с женщинами столь знатного происхождения, нанося им оскорбление из-за публичной девки. Сама ваша принадлежность к хорошему дому не дает вам права не знать, как следует жить с королевской дочерью и сестрой того, кто сейчас повелевает всем королевством и вами». Эти справедливые слова были бы вдвойне верны, не будь упомянутая королевская дочь такой, какой она была.

Генрих оставил без внимания выпад в свой адрес, и переписка временно прекратилась, возобновившись, когда Марго опять написала ему, от имени Генриха III приглашая его прибыть в Париж. Выполняя обязанности прилежной секретарши брата, она сообщала, что тот очень хотел бы видеть его у себя, и подробно расписывала роскошные королевские охоты, на которых короля огорчало лишь отсутствие зятя. Великолепны были также концерты. А с каким азартом играли в Лувре в карты! Беарнец было уже заколебался и созвал свой совет, по единодушному мнению членов которого отправиться ко французскому двору означало бы рисковать своей репутацией и, возможно, самой жизнью. Действительно, было чем рисковать. Несмотря на личные качества Генриха Наваррского, оставлявшие желать много лучшего, само положение формального главы французских протестантов делало его заметной фигурой. Он представлял интерес не только для отдельных политических группировок внутри Франции, но и для иностранных держав — Англии, Испании и германских князей. Он и вправду несколько выигрывал при сравнении с экстравагантным герцогом Анжуйским и продолжавшим удивлять всех своим поведением Генрихом III. Возможно, французский король столь упорно стремился завлечь его к своему двору, чтобы вновь низвести его до положения принца крови, не играющего самостоятельной политической роли.

 

Единственная любовь

Генриха Наваррского, видимо, убедили доводы его советников — слишком уж очевидны были намерения шурина. Не горел он и желанием вновь воссоединиться с Марго, распущенность которой объективно компрометировала его. Великосветское общество в то время как раз смаковало очередную скандальную выходку королевы Наваррской, тайно разрешившейся от бремени плода, зачатого от красавчика Шанваллона, «солнышка души ее» (что, впрочем, не было достоверно подтверждено). Он тем меньше горел желанием свидеться с законной супругой, чем с большей силой разгоралась его любовь к графине де Грамон. Как впоследствии оказалось, это была единственная в его жизни, перегруженной разного рода любовными связями, достойная любовь, в которой и сам он был движим не одним только половым инстинктом, и его любили, а не просто использовали в корыстных целях. Как мы помним, при первой встрече Коризанда показалась ему надменной и холодной, что тем не менее не оттолкнуло его раз и навсегда. Попытавшись ухаживать за очередной красавицей, встреченной им на жизненном пути, и потерпев фиаско, он втайне томился желанием, которое переросло в страсть. Со стороны графини это не было простым жеманством или приемчиком, примененным с целью подзавести перспективного кавалера. Незамедлительно откликнуться на первый же зов плоти было бы ниже ее достоинства. Их сближение произошло спустя несколько месяцев, в замке Ажетмо, где жила Коризанда и куда зачастил с визитами Генрих. Окружение короля Наваррского отрицательно отнеслось к его новому роману, опасаясь, что его возлюбленная, убежденная католичка, дурно повлияет на «вождя» протестантской партии, станет своего рода агентом влияния. Влюбленным пришлось прибегнуть к конспирации: Коризанда ездила в По навещать свою подругу Екатерину, сестру Генриха, и он как бы случайно заставал ее там.

Коризанда ничуть не походила на Фоссезу и подобных ей обладательниц красивого тела. В ней было нечто большее, своего рода высокая одухотворенность. Она любила Генриха Наваррского искренне и бескорыстно, а он, не знавший недостатка в любовных утехах, впервые встретил женщину, действительно полюбившую его. Словно сама Жанна д’Альбре, когда-то предостерегавшая сына от любовных связей, пачкающих достоинство человека, с того света вымолила ему чистую любовь. Но мало того: Коризанда стала еще и его верной союзницей, от всей души желавшей ему успеха и не пожалевшей ничего ради его возвышения. Она поддерживала, а когда нужно было, то и направляла его в самых важных начинаниях. Он мог всецело довериться ей, говорить с ней, как говорят друг с другом любящие муж и жена. Их письма друг другу полны самой нежной любви, которая для Коризанды могла стать любовью до гроба, но только не для Генриха Наваррского, знавшего лишь любовь-страсть, не способную перерасти в любовь-привязанность, без которой невозможен роман всей жизни. Да и политические амбиции этого неверного любовника обрекали его единственную любовь на умирание, что само по себе не красит человека, но в исполнении Беарнца этот последний акт мелодрамы, как увидим далее, был просто отвратителен. Оказался попранным еще один материнский завет.

Тем временем Генрих III, не преуспев в своих попытках завлечь короля Наваррского в Париж, возложил всю ответственность за постигшую его неудачу на сестру и обрушил на нее свой праведный гнев. Сославшись в качестве предлога на ее скандальный образ жизни, он прогнал Марго с глаз долой, отправив к супругу. Однако тот не изъявил ни малейшего желания принимать ее у себя, приказав ей остановиться в Жарнаке и ждать дальнейших распоряжений. Генрих III, письменно изложивший зятю причины отправки к нему его супруги, вдруг засомневался — а не переборщил ли он, живописуя похождения королевы Марго, и не бросит ли ее поведение тень на репутацию супруга? Тогда он написал еще одно письмо, в котором столь же неуклюже пытался сгладить неприятное впечатление, производимое первым посланием, приводя тот аргумент, что самые благородные и добродетельные дамы, даже сама покойная королева Наваррская, не были избавлены от клеветнических пересудов. Генрих Наваррский, читая эти строки, громко хохотал, а отсмеявшись, в присутствии всего двора резюмировал: «Король оказывает мне великую честь своими письмами: в первом он называет меня рогоносцем, а во втором — сыном шлюхи! Покорнейше благодарю!» Строго говоря, Генрих III не называл его подобными словами, и он мог бы воздержаться от столь острых комментариев, по крайней мере, во второй части — и уж во всяком случае прилюдно.

Дабы уладить дело, Генрих III прислал к нему канцлера Бельевра. Чувствуя себя хозяином положения, король Наваррский решил сделать вопрос о возвращении Марго предметом серьезных переговоров, а чтобы его аргументы стали еще более весомыми, он 21 ноября 1583 года захватил Мон-де-Марсан, город, который должен был отойти ему по условиям договора, подписанного во Фле. Захват этого города среди бела дня, под проливным дождем, отрядом из шестидесяти человек стал событием, которое красочно описал Агриппа д’Обинье. Гугеноты во главе с Генрихом Наваррским еще ночью подошли к городу, от которого их отделяла река. Имея в своем распоряжении лишь одну лодку, они в полной тишине, под покровом ночи переправились маленькими группами и на рассвете были у стен, на которых по-прежнему дремала ничего не подозревавшая стража. Оставалось последнее препятствие — заросли терновника, настолько густые и колючие, что гугеноты, не зная, как продираться сквозь них, собирались уже повернуть вспять, но тут внезапно пошел проливной дождь, прогнавший в укрытие сонных, так ничего и не заметивших стражников. Ободренные этим явно добрым знамением соратники Генриха стали прорубаться сквозь терновник и по приставной лестнице совершенно беспрепятственно проникли в город. На пути к воротам никто даже не пытался препятствовать им (куда все подевались?). Доступ в город был свободен, и король Наваррский верхом на коне прогарцевал навстречу его ошалевшим от неожиданности обитателям, приветственно помахивая им рукой, словно он возвращался с охоты в свой замок.

Еще одна невероятная история, рассказанная Агриппой д’Обинье. Трудно поверить, что все так и было на самом деле. Достоверно лишь то, что город по каким-то причинам сдался Генриху Наваррскому без боя. Лишь после этого Генрих соизволил начать переговоры с Бельевром, вернее говоря, продиктовать ему свои условия. Он соглашался официально принять Марго, если Генрих III выведет свои гарнизоны из неправомерно занятых крепостей и оставит за протестантами те крепости, которые они должны были возвратить. Французский король был вынужден уступить, и его сестрица направилась в Нерак.

По правде говоря, у него были более весомые причины по-хорошему договориться с королем Наваррским. Его брат, герцог Анжуйский, только что возвратился из своей экспедиции в Нидерланды. Изменник по натуре, он предал и своих фламандских друзей, при этом едва не спровоцировав войну между Францией и Испанией. Такое же фиаско он потерпел и в своих планах женитьбы на Елизавете Английской. Дабы утешить несчастного, благородная королева отправила его восвояси с подарком в виде 100 тысяч экю, в каком-то смысле откупившись от назойливого жениха. Прибыв на континент при деньгах, он добился для себя титула герцога Брабантского, однако энтузиазм его новых подданных вскоре сменился ненавистью: хорошо поработали агенты Филиппа II. В Лувр он возвратился с бесполезным титулом, харкая кровью. Врачи констатировали, что жить ему осталось каких-нибудь пару месяцев. Практически лишившись своего последнего брата и учитывая лояльность, которую недавно продемонстрировал ему король Наваррский (после двух неудачных покушений на Генриха Наваррского Филипп II предложил ему союз против короля Франции и 400 тысяч экю в год на оплату наемников для войны против французов, разумеется, совместно с испанской армией, а правитель Наварры вместо ответа испанцам срочно направил Рони в Париж, дабы уведомить обо всем короля), Генрих III готов был пойти на соглашение с ним. Не имея после десяти лет супружества, несмотря на паломничества, торжественные обеты и покаянные процессии, ни детей, ни надежд на их рождение, он объявил Генриха Наваррского своим единственным правопреемником — предполагаемым наследником французской короны.

Герцог Анжуйский умер 10 июня 1584 года, и мало кто оплакивал его кончину. Эта смерть коренным образом изменила положение нашего героя, больше всех после Генриха III имевшего законные права на корону Франции, сделав его наследником трона. Агриппа д’Обинье уже трубил победу будущего Генриха IV — несколько преждевременно, учитывая, что еще был жив Генрих III и не отказывался от своих притязаний на трон герцог Гиз.

 

Предполагаемый наследник

Узнав о кончине герцога Анжуйского, Генрих Наваррский тут же направил Генриху III письмо, в котором выразил ему свое соболезнование, при этом твердо заявив о себе как предполагаемом наследнике и напомнив о привилегиях, предоставляемых династическим правом «второму лицу в королевстве». Наследником французской короны он становился в силу Салического закона, лишавшего женщин права наследовать землю, а значит, при расширительном толковании — и королевство. В свое время применение на практике этого теоретического положения привело к Столетней войне. После смерти третьего сына Филиппа Красивого, последнего Капетинга по прямой линии, Салический закон позволил Валуа, боковой ветви династии Капетингов, занять французский престол в обход более близких родственниц покойного короля, муж одной из которых, король Англии, не пожелал без боя отказаться от богатого наследства. Теперь предполагаемое близкое угасание династии Валуа открывало путь к трону самому близкому их родственнику по мужской линии — Генриху Бурбону, королю Наваррскому. Будь он католиком, его восшествие на трон Франции не составляло бы ни малейшей проблемы — именно католиком, поскольку коронация автоматически делала его помазанником Божьим, своего рода лицом духовного звания, христианнейшим королем, старшим сыном церкви. Разумеется, католической церкви. Союз между церковью и королем во Франции всегда был исключительно тесным, несмотря на возникавшие время от времени разногласия. Французский король не был простым государем, он представлял собой «освященную» особу. Между ним и его народом существовал некий мистический союз. Поскольку и после двадцати лет Религиозных войн Франция оставалась преимущественно католической страной, король Наваррский, будучи протестантом, вождем меньшинства, не мог стать ее королем.

Генрих Наваррский стоял перед трудным выбором, и не он один. Генриху III также предстояло сделать непростой выбор: создать королевскую партию, которая бы противостояла и Лиге, и протестантам; стать, как в 1576 году, номинальным главой Лиги; сблизиться с Генрихом Наваррским и действовать заодно с ним. Любой из этих вариантов в политическом отношении был приемлем, если бы можно было принять решение и неукоснительно придерживаться его. Несчастье Франции заключалось в том, что королю недоставало последовательности в решениях и действиях. Лишь позднее, когда в результате затянувшейся войны реальной стала угроза распада страны, он пошел на соглашение со своим предполагаемым наследником.

И все же следует отдать должное Генриху III: первым делом он попытался заключить соглашение с Генрихом Наваррским, дабы успешнее противостоять Гизам и Лиге. Для этого он направил к нему с официальной миссией своего «миньона» — герцога Эпернона. Король Наваррский устроил ему пышный прием, сначала в По, а затем в Нераке. Эпернону не занимать было ни красноречия, ни дипломатического такта. Он в ярких красках обрисовал Генриху ту угрозу, которую представляет из себя Священная лига, подпитываемая золотом Филиппа II, для Французского королевства, король которого оказался в изоляции. Выходом из кризиса могло бы стать обращение короля Наваррского в католицизм и прибытие его ко двору в Париж для обсуждения тактики совместной борьбы против Гизов. При этом Беарнец мог бы рассчитывать на должность генерального наместника Французского королевства. Генрих III, надеясь на положительный ответ, не скупился на комплименты по адресу своего зятя, расхваливая его знатное происхождение и нрав, хотя вспыльчивый и резковатый, но по сути своей добрый. Однако этих любезных слов, переданных его посланником, оказалось недостаточно, чтобы получить согласие Генриха Наваррского. Тот хотя и склонен был пойти на союз с шурином, понимая, что в конечном счете иного выбора нет, однако единолично ничего не решал.

Предложения, привезенные Эперноном, он самым серьезным образом обсуждал в течение августа 1584 года со своими приближенными. Католики, сторонники короля Наваррского, убеждали его (за девять лет до того, как якобы прозвучала фраза: «Париж стоит мессы») перейти в католичество, благодаря чему вся Франция встанет на его сторону, тогда как отказ сделать это обеспечит победу Лиге. Зато протестанты умоляли своего господина ни в коем случае не отказываться от вероучения, в котором он воспитывался и которое вновь признал после того, как бежал от французского двора. Их аргументы были весьма реалистичны: нельзя убаюкивать себя пацифистскими иллюзиями и позволить себе увлечься конфессиональными страстями. Отречение от протестантизма подорвет положение короля Наваррского: отказавшись от поддержки одних, на деле доказавших ему свою преданность, он не приобретет опоры в других, которые не поверят в искренность его обращения.

Этот последний аргумент был столь убедителен, что Генрих Наваррский помнил о нем и в последующие годы. Этим объясняются и его долгие колебания перед тем, как ему все же пришлось отречься. Хотя его частная жизнь мало согласовывалась с суровыми требованиями протестантского вероучения, он никак не мог отказаться от того прочного положения, которое имел как вождь протестантов. Отказавшись от него, что получил бы он взамен? Возвращение к лживому и порочному двору, при котором его держали как пленника, униженного и несчастного. При этом дворе человеческая жизнь недорого ценилась: там каждый был отдан на милость яда и кинжала. Кроме того, будучи королем Наваррским и главой партии, при французском дворе Генрих играл бы второстепенную роль. В данной ситуации обращение в католичество лишь обесчестило бы его и лишило бы всякого влияния. Он не забыл, как после своего бегства в 1576 году из Парижа столкнулся с недоверием со стороны части протестантов, а недоверие католиков в отношении новообращенного было бы гораздо ощутимее.

К этим политическим соображениям добавлялись и личные интересы, имевшие тогда для него большое значение: он был счастлив с Коризандой, переживал самую прекрасную любовь в своей жизни и не был намерен отказываться от нее, поддавшись конфессиональному принуждению, которое лишило бы его уважения среди протестантов.

Таким образом, не было причин сомневаться в выборе окончательного решения: Генрих Наваррский отказался переходить из протестантизма в католицизм, но при этом не преминул заявить о своей преданности королю Франции и готовности быть его союзником в совместной борьбе против партии Гизов. Генрих 111, положение которого, впрочем, не было столь безнадежно, как можно подумать, послушав Эпернона, после этого перестал рассматривать короля Наваррского как своего наследника, но продолжал дарить его своей благосклонностью.

Отказ Генриха отречься имел непосредственные политические последствия. Гизы воспользовались этой ситуацией в своих интересах, выдвинув в качестве предполагаемого наследника престола брата Антуана Бурбона и первого Конде, кардинала Бурбона, пожилого человека шестидесяти трех лет, слабого, но амбициозного и тщеславного. Вокруг этого иллюзорного претендента они воссоздали Лигу и попытались привлечь к своей политике папу Григория XIII, однако тот, в свое время обжегшись на восхвалениях, неблагоразумно направленных по адресу Карла IX после Варфоломеевской ночи, теперь ограничился лишь ни к чему не обязывающим одобрением. Вскоре затем, 10 апреля 1585 года, он умер. Его преемник Сикст V, известный своей непримиримостью к еретикам, напротив, весьма основательно взялся за протестантов.

Когда он взошел на престол святого Петра, уже сложился союз католических государей. По Жуанвильскому соглашению от 31 декабря 1584 года возрожденная Лига заручилась поддержкой со стороны испанского короля Филиппа II. Этот альянс укрепил ее в моральном отношении — из тайного общества она превратилась в партию, призванную стать государством в государстве. В течение 1585 года она обрела такую силу, что могла противостоять одновременно и французскому королю, и протестантам. Лига заявила о себе как о значительной политической силе, опубликовав 30 марта 1585 года Пероннскую декларацию, в которой обвинялись Генрих III и два его главных фаворита, Эпернон и герцог де Жуаёз, женатый на сестре королевы Маргарите де Водемон.

Генрих III поначалу, казалось, был полон решимости бороться против Гизов, рассчитывая на обещанную королем Наваррским поддержку со стороны протестантов, но потом внезапно переменил свое намерение. Он был явно напуган стремительным ростом влияния Лиги и тем, что, как ему стало известно, Генрих Гиз и его братья, кардинал Лотарингский и герцог де Майенн, почти в открытую собирают вооруженные отряды. И тогда он принял посредничество Екатерины Медичи, которая была рада вновь играть политическую роль. Результат не заставил себя ждать: 7 июля 1585 года в Немуре было заключено соглашение с Лигой. Зная, какой угрозе махинации Гизов, ставших подручными Филиппа II, подвергают национальное единство Франции, протестанты все еще надеялись, что король проявит доверие к их лояльности и призовет их к себе на помощь, но их постигло жестокое разочарование: королева-мать полагала, что эдикт против еретиков нейтрализовал бы Лигу и сделал бы гугенотов более сговорчивыми. Генрих III поддержал ее в этом решении и 18 июля 1585 года представил в парламент эдикт, который санкционировал незадолго перед тем заключенное в Немуре соглашение с Лигой. Эдикт отменял все изданные ранее эдикты об умиротворении, запрещал отправление протестантского культа, лишал протестантов права занимать какие бы то ни было публичные должности, обрекал на изгнание протестантских пасторов и предписывал возвращение короне всех крепостей.

Лига навязала свою волю королю, и он был вынужден подчиниться ей. Как образно выразился Пьер Л’Этуаль, король был пешим, а Лига — на коне. Подав на регистрацию в парламенте эдикт от 18 июля 1585 года, Генрих III сразу же направил к Генриху Наваррскому посольство в составе нескольких теологов, дабы те в последний раз попытались уговорить его обратиться в истинную веру. Они не были желанными гостями и встретили прохладный прием не в последнюю очередь из-за того, что заодно потребовали возвратить крепости. В ответ они получили решительный отказ. Перед лицом неизбежной войны Генрих Наваррский и Конде заключили союз с умеренными католиками, выступавшими за примирение различных политических и конфессиональных группировок, за национальное единство Франции.

Папа Сикст V лично вмешался во французские дела. Хотя новый понтифик и не одобрял действия Гизов, в которых усматривал мятеж против законной власти, он счел своим долгом поддержать защитников католицизма. Его политика в целом отличалась непостоянством, будучи подверженной сиюминутной конъюнктуре, однако достаточно скоро в ней обнаружилась генеральная линия: Сикст V хотел вести войну против ереси под руководством Генриха III. Из-за этого он поначалу попал в двусмысленное положение, показавшись подозрительным лигёрам, поскольку защищал авторитет короля, но при этом не пользовался доверием и у верных роялистов, подозревавших его в тайном пособничестве Лиге. Тогда папа уточнил свою позицию, 9 сентября 1585 года издав буллу, в которой объявлял Генриха Наваррского и принца Конде, «прелюбодейное и мерзопакостное отродье славного семейства Бурбонов», еретиков и вероотступников, отлученными от церкви. Генрих лишался своих прав, званий и наследственных родовых владений, «так называемого королевства Наваррского» и Беарна, как когда-то его мать Жанна д’Альбре. Лишенцами объявлялись его потомки, ежели таковые будут, а слуги освобождались от обязанности соблюдать вассальную присягу верности. О притязаниях на наследование французского престола не могло быть и речи. Булла была незамедлительно переведена на французский язык и опубликована в Париже для всеобщего ознакомления.

Даже многим католикам эта санкция показалась чрезмерной. Со стороны же протестантов последовала бурная реакция. Гугенот Отман ответил на папскую буллу сочинением, само название которого звучало как оскорбление: «Brutum fulmen Papae Sixti V» («Нелепая угроза папы Сикста V»). Не позволив, как говорили его сторонники, выбить себя из седла, Генрих Наваррский предложил вынести рассмотрение этого вопроса «на свободно и законным образом созванный собор, и если папа не согласится, то считать и объявить его истинным Антихристом и еретиком». Таким образом, последствия публикации буллы оказались далеко не теми, на какие рассчитывал папа. Подливало масла в огонь и то, что Парижский парламент, устыдившийся зарегистрировать без предварительного обсуждения эдикт 18 июля, подал королю протест, делающий честь его авторам. В этом обращении, в частности, говорилось: «Даже если бы лигёры имели достаточно сил для искоренения реформатов, Вашему Величеству не следовало бы прибегать к ним, тем более что преступление, кое намерены вы покарать, является делом совести, в отношении которой не полномочны железо и огонь и для обращения с которой потребны иные, более уместные средства». Этот протест, примечательный уже сам по себе, вносил большую смуту в конфессиональном плане, поскольку магистраты-католики подвергали сомнению решения Тридентского собора, закрепившего догматы католической веры.

Вместе с тем обращение парламента к королю ясно показало реакцию французов на действия папы, неприятие иноземного вмешательства в национальную политику Франции. Однако если отлучение Генриха Наваррского от церкви и не имело того эффекта, на какой рассчитывала Лига, оно все же послужило препятствием, замедлившим процесс национального примирения. На публикацию папской буллы об отлучении его от церкви и лишении прав, особенно права на наследование французского престола, Беарнец, поразительно легко относившийся к многочисленным превратностям судьбы, неожиданно даже для себя самого прореагировал болезненно. Позднее он рассказывал, что за одну ночь в его усах и бороде проступила седина — а ведь тогда ему не было еще и тридцати двух лет.

 

Авантюра королевы Марго

Трудным выдался для Генриха Наваррского 1585 год. Ко всем прочим треволнениям добавилась беда, которую, как говорится, не ждали. Взбунтовалась его благоверная, окончательно запутавшаяся в жизненных перипетиях. Она вдруг поняла, что никому не нужна и ни для кого ничего не значит в этой жизни. Изгнанная из Парижа, она хотя и нашла убежище в Нераке, но того веселого и приятного неракского двора, при котором она еще совсем недавно царила, уже не было. Безвозвратно минули «дни младых утех». Супруг принял ее с полным безразличием, с самого начала дав понять, чтобы она не питала ни малейших иллюзий. Король Наваррский не собирался даже в малейшей мере ограничивать свою свободу, внося какие бы то ни было изменения в привычное течение дней. И уж конечно же речи не могло быть о том, чтобы расстаться с Коризандой. Кроме того, он подозревал супругу в тайных интригах. Не подослана ли она Екатериной Медичи, чтобы втереться к нему в доверие? Для жителей края, равно как и для супруга, она была чужой, а Екатерина Наваррская и Коризанда ненавидели ее. Она поняла, что связь Генриха с Коризандой не была простой интрижкой. Между женщинами началась почти неприкрытая война, подогреваемая «доброжелателями». Маргарита утверждала, что Коризанда пыталась убить ее. Напряжение достигло такой силы, что во избежание худшего Генрих в марте 1585 года охотно удовлетворил просьбу жены отправиться для празднования Пасхи в Ажан. Так началась одна из самых экстравагантных авантюр в истории.

Едва прибыв в Ажан, Маргарита велела передать ей ключи от города, заперлась в нем и, запросив помощи у короля Филиппа II, объявила своему супругу войну, которую вела в интересах Лиги. При этом она, демонстрируя свое показное благочестие муниципальным властям города, рассказывала им о том, какая страшная угроза для нее исходит от коварной графини де Гиш, то есть Коризанды, и короля Наваррского. Дабы обезопасить себя, она набрала из числа добровольцев две роты личной охраны под командованием капитана д’Обиака. Генрих Гиз лично обратился к Филиппу II с просьбой оказать Маргарите материальную помощь в размере 40 тысяч экю для обеспечения ее «армии», формировавшейся ради борьбы с еретиками. Марго направила войско на осаду Тоннена, а потом попыталась овладеть городом Вильнев-д’Ажан. Пока ее супруг готовился оказать сопротивление войскам Лиги, авантюра Маргариты Наваррской приняла печальный оборот: ее воинство потерпело поражение сперва под Тонненом, а потом и под Вильневом, что поубавило у нее спеси. Когда ей стало нечем платить войску, отказывавшемуся защищать Ажан, осажденный маршалом Матиньоном, ей не оставалось ничего иного, кроме как бежать с несколькими преданными ей людьми. Она пересекла часть Центрального массива и достигла долины реки Алье, при переправе через которую едва не утонула.

И все же, несмотря ни на что, она оставалась королевой Наваррской и сестрой Генриха III, а город Ажан и крепость Карлат являлись частью ее апанажа и обязаны были повиноваться ей. Комендант крепости, узнав о постигшем ее разгромном поражении, двинулся навстречу ей с несколькими сотнями всадников. Итак, Марго обосновалась в старинной крепости Карлат, которая, как писал современник, больше походила на притон разбойников, нежели на замок королевы. Жители Ажана, облегченно вздохнувшие, избавившись от ее присутствия, отправили к ней ее мебель, слуг и немного денег. Герцог Гиз вновь обратился за помощью к Филиппу II, уверяя его, что королева Наваррская не сумела удержать Ажан из-за отсутствия средств, но что она готова набрать добровольцев и продолжить борьбу с еретиками. Тем временем сама Маргарита, дабы обзавестись наличными деньгами, заложила свои драгоценности и пыталась даже заняться виноторговлей, для чего запросила у супруга разрешение на беспошлинный вывоз пятисот бочек вина, но, как и следовало ожидать, получила отказ в довольно резкой и язвительной форме. А тут еще обнаружилась крайне неприятная для нее истина: оказывается, в крепости держат ее не столько под защитой, сколько под стражей, как разменную монету в политической игре. Не зная, что предпринять, Марго решила бежать, прибегнув для этого к помощи капитана д’Обиака, который был влюблен в нее. Несчастный глупец, впервые увидев ее, будто бы воскликнул: «Я хотел бы спать с ней, даже если бы потом меня вздернули!» Пройдет не так много времени, и роковое желание исполнится в точности…

Итак, Марго бежала из заточения с очередным своим любовником, примостившись на крупе его коня. Они нашли прибежище в замке Ибуа, принадлежавшем королеве-матери, и там за ними захлопнулась ловушка. Маркиз де Канийяк, посланный Генрихом III, во главе вооруженного отряда шел по пятам за беглецами, дабы неукоснительно исполнить приказ господина. Маргарита попыталась было спрятать любовника, но его без труда нашли и, в точном соответствии с данным им обетом, вздернули. Самой ей пришлось присутствовать при казни этого безумца, который перед смертью, вместо того чтобы подумать о спасении души, в любовном исступлении целовал муфту из синего велюра, подаренную ему дамой сердца, напоследок выкрикнув: «Не за провинность свою лишаюсь жизни, а по королевскому произволу!»

Королева Наваррская пребывала в отчаянии, разом потеряв любовника и свободу. Более того, зная характер Генриха III, она могла опасаться и за собственную жизнь. Итог прожитых ею лет был печален. Королева-мать использовала ее, жертвовала ею в политических интересах, отдавала, возвращала и снова отдавала королю Наваррскому. Теперь она ничего не представляла из себя и ни на что более не годилась. Ажанская авантюра, продолженная приключением в замке Карлат, лишила ее не только политического, но в какой-то мере и человеческого достоинства. Отныне эта королевская дочь и сестра короля для всех становилась обузой, и если бы она исчезла, то с облегчением вздохнули бы и брат Генрих III, и ее мать, и супруг Генрих Наваррский. И тогда она, точно утопающая за соломинку, ухватилась за последнюю надежду любой дочери — обратилась за помощью к своей матери, но Екатерина Медичи не дала разжалобить себя. Так с осени 1585 года почти на 20 лет местом обитания для Маргариты Наваррской стал замок Юссон, мрачная цитадель, в коей держать ее было поручено маркизу де Канийяку. Однако для жизнелюбивой Марго все оказалось не столь страшно: ее юссонская эпопея, начавшись как кровавая драма, вскоре превратилась в забавную комедию. Через месяц пленница совратила своего тюремщика, и пошла веселая жизнь — праздники, концерты, любовные утехи, пиршества. Она навсегда ушла из жизни своего супруга, который называл ее не иначе как «покойной королевой» и обратился к ней лишь тогда, когда потребовалось расторгнуть брак с ней.

 

Война трех Генрихов

И все-таки обращение парламента не получило должного отклика в обстановке разгоревшихся конфессиональных и политических страстей. Началась восьмая гражданская война — «война трех Генрихов». Номинальной целью этой войны было приведение в исполнение положений Немурского договора, предусматривавших возвращение протестантами крепостей, временно предоставленных в их распоряжение. В действительности же ставка была гораздо больше: речь шла о том, кому быть хозяином в распавшейся на части Франции. В преддверии боевых действий Генрих Наваррский сделал эффектный рыцарственный жест, великолепный пропагандистский ход, вызвав Генриха Гиза на поединок, который должен был заменить кровопролитную войну и спасти тысячи жизней. Гиз отказался, сославшись на то, что речь идет не о сведении личных счетов.

Генрих III, хотя и являлся королем, оказался в худшем положении, почти не имея средств для ведения войны. Напротив, Гиз, душа Лиги, находился на содержании у Филиппа II — самого богатого государя Европы. Чтобы не отстать от него, Генрих Наваррский заручился поддержкой королевы Елизаветы Английской и протестантских князей Германии. Последние не только давали ему субсидии, но и поставляли наемников для пополнения войск. Коризанда находила нужные слова, чтобы подбодрить возлюбленного и подвигнуть его на ратные дела: «Не позволяйте вырвать хлеб из своей руки, не допускайте, чтобы младший делил успех со старшим», что следовало понимать как призыв не позволить принцу Конде первому перейти в наступление. Понимала ли она, что успех Генриха Наваррского на поприще, к которому она подталкивала его, приблизит час их разлуки? Беарнцу пришло время на деле применить с малолетства усвоенную максиму: «Победить или умереть».

Прежде чем приступить к военным действиям, Генрих III отстранил от должности губернатора Лангедока Монморанси, заподозрив его в симпатиях к Генриху Наваррскому, против которого Лига и начала войну. Если бы лигёры разом обрушили на Беарнца все имевшиеся в их распоряжении войска, то ему просто-напросто нечего было бы противопоставить им — на тот момент в его распоряжении имелась «армия» из 350 кавалеристов и около двух тысяч аркебузиров. Однако они не сумели вовремя преодолеть разобщенность, упустив верную победу. Маршал Матиньон с одним лишь авангардом, насчитывавшим от трех до четырех тысяч человек, беспрепятственно перешел Гаронну и направился к Нераку. Генриху Наваррскому было передано «последнее строгое предупреждение» — требование перейти в католицизм, не имевшее, как и все предыдущие, успеха. Не касаясь конфессионального вопроса, Генрих заявил, что «не желает ничего, кроме гражданского мира и облегчения положения подданных короля». Он соглашался отдать крепости, предоставленные в распоряжение протестантов, если Лига откажется от своих крепостей. Это предложение осталось без ответа, и король Наваррский, предварительно заявив, что враги короля Франции являются и его врагами, перешел к оборонительной тактике.

Тем временем основные военные действия разворачивались не в Гиени, а севернее, где успех сопутствовал лигёрам. Герцог Меркёр во главе бретонского отряда занял Пуату. В Сентонже Конде, Ларошфуко и виконт де Роган оказывали лигёрам упорное сопротивление. Конде сумел даже вытеснить Меркёра за Луару. Развитие этого успеха позволило бы перенести военные действия на территорию католических провинций по Луаре и соединиться с ожидавшейся армией германских наемников. С этой целью Конде решил взять Анжер, однако его жители, не желавшие сдаваться гугенотам, оказали активное сопротивление, а пришедший на помощь им губернатор Анжу Генрих Жуаёз принудил нападавших к отступлению, перешедшему в бегство. Сам Конде, распустив свое войско, с трудом добрался до побережья Нормандии, а оттуда — до английского острова Гернси. Его репутации полководца был нанесен непоправимый урон. В ставке Генриха Наваррского, ревниво следившего за успехами кузена, неудача, постигшая Конде, не только никого не огорчила, но и послужила поводом для неуместных в данной ситуации шуток. Беарнец не скрывал, что борется не только за «спасение» Франции, но и за личное верховенство, поэтому любая неудача как его противников, так и соратников по борьбе рассматривалась им как его персональный успех.

В декабре 1585 года началась осада Нерака. Как сообщает д’Обинье, Генрих Наваррский, позабыв о том, что является наследником короны, сражался словно простой солдат и столь мало щадил себя, что мушкетным выстрелом оторвало подошву его сапога (скольким полководцам в скольких сражениях отрывало подошву сапога то пулей, то ядром, не повредив при этом ногу обладателя упомянутого сапога! Только реки, окрашенные кровью, по частоте упоминания могут сравниться с этим литературным шаблоном). Благодаря решительным действиям защитников города Матиньон, испытывавший недостаток в личном составе, снял осаду и отошел к Гаронне.

После этого успеха Генрих Наваррский счел необходимым проинформировать общественность о том, на ком лежит ответственность за войну. 1 января 1586 года он направил трем сословиям Франции послания, в коих обвинял Гизов в развязывании гражданской войны. На это обращение, сильно взволновавшее общественность, Лига ответила воззванием «Предостережение французских католиков английскими католиками», сочиненным адвокатом Луи Дорлеаном, в котором автор, красочно расписав репрессии королевы Елизаветы в отношении английских католиков, сокрушался по поводу того, что Варфоломеевская ночь не привела к поголовному истреблению французских гугенотов — всех до единого.

Крепя слова делами, Лига перешла к широкомасштабным военным действиям. Протестанты как раз в то время лишились одного из своих главных предводителей — Генриха Конде, блокированного на Гернси. В марте 1586 года он счел уместным отвлечься от ратных подвигов, дабы вступить в брак с Шарлоттой де Ла Тремуйль, дочерью покойного герцога Туара, одного из создателей Лиги 1576 года. Свадебные хлопоты помешали ему на какое-то время участвовать в военных действиях. Против Генриха Наваррского Генрих Гиз направил своего брата, герцога Майеннского, со значительной армией, насчитывавшей более двадцати тысяч человек. Когда это войско соединилось с отрядами Матиньона, положение Беарнца стало весьма угрожающим. Однако, перехитрив патрули, он сумел добраться до По, чтобы назначить свою сестру Екатерину регентшей Наваррского королевства, после чего, забыв о благоразумии, отправился к Коризанде в замок Ажетмо, где провел четыре дня, с 4 по 7 марта включительно. Эти ненужные перемещения Беарнца по территории, контролируемой противником, вызывали решительное осуждение его соратников, для которых он был если и не руководителем в прямом смысле слова (о «мудром» руководстве Генриха Наваррского мы еще не раз услышим), то необходимым знаменем в борьбе, утрата которого сильно уменьшила бы их шансы на успех. Рядовой рискует лишь самим собой, а стоящий во главе — всем делом, однако наш герой никогда этого не понимал, то и дело создавая серьезные проблемы для тех, кто шел за ним. И на этот раз он не придумал ничего умнее, как отшутиться: «Господин Майенн не такой уж плохой парень, чтобы не дать мне прогуляться по Гиени!»

Однако Майенн оказался хуже, чем думал о нем король Наваррский: он не собирался щадить своего противника. Вернувшись с «прогулки», во время которой он едва не угодил в устроенную для него ловушку (в том самом городишке Оз, в котором его однажды чуть было не пристрелили), Генрих вновь подвергся осаде в Нераке, для обороны которого пришлось принимать срочные меры. Оказавшись в плотном кольце осады и имея срочную необходимость выбраться из обложенного противником города, он с двадцатью своими спутниками под покровом ночи спустился с башни (при этом каким-то неведомым образом умудрились спустить и их лошадей) и, проявив чудеса изворотливости, выбрался на оперативный простор. 2 апреля он был уже в Бержераке, одном из главных оплотов французского протестантизма. Там он пробыл целый месяц, занимаясь организацией сопротивления в Гиени, в частности, назначив виконта Тюренна своим главным заместителем, дабы тот в случае необходимости взял руководство на себя. Был разработан подробный план военной кампании в Гиени и Дофине и посланы гонцы к германским князьям, дабы поторопить их с отправкой рейтар. Что позволено Юпитеру, то не позволено быку: Генрих Наваррский, встав в позу французского патриота и гневно клеймя Лигу за ее связи с испанцами, считал, ради торжества своего дела, возможным пригласить в страну не менее опасных врагов, чем подданные Филиппа II. Решив эти неотложные вопросы, Беарнец вновь отправился в путь, и 1 июня 1586 года торжественно вступил в Ла-Рошель, где впервые побывал почти 20 лет назад вместе с первым Конде.

У него имелись и личные причины приехать в этот город. Дело в том, что незадолго до того Генрих Конде, завершив медовый месяц, появился в Ла-Рошели и, не стыдясь своего недавнего фиаско, вновь стал претендовать на роль главнокомандующего армией гугенотов. Генрих Наваррский не мог позволить этого, тем более что и жители города, разуверившиеся в полководческих талантах принца Конде, не доверяли ему. Приняв на себя общее руководство по обороне Ла-Рошели и обеспечению ее боеприпасами и продовольствием, Беарнец находил время, чтобы регулярно писать Коризанде любовные послания («Душа моя, вечно помните о своем Малыше», — напоминал он метрессе, которая фамильярно называла его, не вышедшего статью и ростом, этим ласкательным прозвищем), хотя сам тогда уже положил глаз на очаровательную двадцатилетнюю ларошельскую гугенотку Эстер Имбер де Буаламбер, юная свежесть которой выгодно контрастировала со зрелым шармом Коризанды, хотя обе эти идиллии еще какое-то время сосуществовали.

Ла-Рошель, с 10 июля 1586 года подвергавшаяся осаде маршалом Бироном, спустя несколько недель освободилась благодаря энергии ее защитников, а также обилию в этой болотистой местности комаров, вконец обескровивших католическое воинство. Другая армия Лиги, которой командовал Жуайез, испытывала серьезные затруднения в Дофине. Что же касается Майенна, то он, несмотря на локальные успехи, не сумел прорвать линию обороны в Гиени и вынужден был бесславно возвратиться в Париж. Кампания 1586 года для войск Лиги закончилась провалом.

Отдавая себе отчет в том, что теперь гугеноты представляли собой грозную военную силу, Генрих III в очередной раз переменил свои планы и пошел на сближение с королем Наваррским. Генрих Гиз сначала было забеспокоился, как бы два других Генриха не договорились друг с другом, но вскоре выяснилось, что беспокоиться не о чем. Генрих III поручил Екатерине Медичи вести переговоры, которые по заключении перемирия проходили с середины декабря 1586 года в замке Сен-Брис, расположенном между Коньяком и Жарнаком. Беарнец тем охотнее пошел на заключение этого перемирия, что, как он верил, время работало на него. При этом он не смог отказать себе в удовольствии помурыжить тещу, заставив ее более двух недель томиться ожиданием в Сен-Мексане, где первоначально была назначена встреча. Престарелую королеву-мать он довел до того, что та в отчаянии воскликнула: «Да он издевается надо мной!» Каков был уровень доверия между договаривающимися сторонами можно судить хотя бы по тому, что на свидание с тещей-мамой король Наваррский приехал в сопровождении четырехсот всадников, всегда находившихся в состоянии боевой готовности, а та, приветственно обнимая зятя, прощупывала, не носит ли он под камзолом кольчугу. Угадав ее мысли, Генрих со смехом расстегнул камзол и, показывая на свою обнаженную грудь, сказал: «Смотрите, мадам, я ничего не прячу».

После этого завязался разговор, о содержании которого нам известно из отчета, направленного Екатериной Медичи Генриху III. Смысл беседы сводился к тому, что собеседники пытались выведать намерения друг друга, рассыпаясь при этом в комплиментах и заверениях в совершеннейшем почтении. При этом не было ни малейших шансов прийти к соглашению, поскольку королева-мать не привезла никаких более конкретных предложений по урегулированию, чем это: «Ну что, сын мой, совершим доброе дело?» Тот с готовностью ответил: «За мной, мадам, дело не станет; я желаю того же». И далее:

— Так скажите же, чего именно вы желаете!

— Я желаю, мадам, того же, что и Ваши Величества.

— Оставим эти церемонии! Прямо скажите, чего вы требуете.

— Мадам, я ничего не требую и прибыл сюда лишь для того, чтобы получить от вас распоряжения.

— Да полно вам, вносите предложения!

— Мадам, у меня нет предложений.

И так далее, день за днем. Тем не менее Генрих Наваррский не прерывал этот диалог глухих, чтобы дать немецким рейтарам время прийти к нему на помощь. В течение трех месяцев он как мог развлекал свою тещу. Наконец, 15 марта 1587 года он предложил ей помощь французских и немецких протестантов, дабы восстановить авторитет короля, подорванный действиями Лиги, и обеспечить его подданным длительный мир. Резонно предположив, что зять потешается над ней, Екатерина Медичи тут же положила конец переговорам. Они расстались, чтобы больше уже никогда не свидеться.

Война возобновилась. Положение Генриха III в Париже с каждым днем становилось все более невыносимым. Лигёры ни во что его не ставили. Не добавляли оптимизма и «политики», заявлявшие, что при помощи гугенотов они избавили бы его от тирании Генриха Гиза. Дабы показать, что он еще хозяин в собственном королевстве, Генрих III потребовал, чтобы Гиз и Эпернон примирились. Жуайез получил приказ оттеснить короля Наваррского в Беарн, тогда как Гиз отправился оборонять восточные границы от немецких рейтар. Король, надеявшийся на победу Жуайеза и на поражение Гиза, подался на Луару, где принял под свое командование резервную армию. Эта позиция позволяла ему в нужный момент вмешаться там, где военная удача благоприятствовала бы ему. Генрих Наваррский, желавший успеха немецким рейтарам ничуть не больше, чем французский король — Лиге, тем не менее нуждался в этих иностранных контингентах, тогда как Генрих III опасался иностранной оккупации своего королевства.

В молодости король Франции, тогда еще герцог Анжуйский, проявил себя хорошим стратегом, одержав победы при Жарнаке и Монконтуре. Теперь он демонстрировал, что не утратил этих качеств, составив следующий план военной кампании: поскольку Генрих Наваррский недостаточно силен, чтобы победить без помощи немецких наемников, надо воспрепятствовать их прибытию, после чего направить все силы против него. Поэтому Гиз тревожил рейтар, устраивая мелкие стычки с ними на границе, но смог лишь замедлить их продвижение, не воспрепятствовав их дислокации на Луаре. Пока его противники попусту теряли время (Жуайез, добившись локальных успехов в Пуату, отправился в Париж, чтобы просить у Генриха III разрешения атаковать короля Наваррского, не давая ему соединиться с рейтарами), Генрих Наваррский устремился к Луаре на соединение с немцами. При этом он ежеминутно, точно простой солдат, рисковал своей жизнью. Не раз видели, как он во время осады в окопе орудует саперной лопатой и, свалившись от усталости, спит в телеге, запряженной волами.

 

Битва при Кутра

Генрих Наваррский внешне спокойно воспринял сообщение о том, что Жуайез покинул Пуатье, имея восемь тысяч пехоты и две тысячи кавалерии, и двинулся на соединение с маршалом Матиньоном, который, выйдя из Бордо, шел навстречу ему с четырьмя тысячами человек. В чем состоял стратегический план Беарнца? Путаные объяснения, которые он давал своим сторонникам после битвы при Кутра, были не чем иным, как попыткой задним числом оправдать собственные действия. Ранее он собирался расположиться в долине Луары и там дожидаться подхода немецких рейтар, полагая, что Генрих III находится в затруднительном положении и не сможет помешать ему. Однако к концу сентября 1587 года ситуация изменилась: Жуайез двигался навстречу ему во главе новой многочисленной армии. Оставалось лишь надеяться на скорое прибытие германского войска, которое оттянуло бы на себя значительную часть военных сил противника, но союзники запаздывали.

Если верить позднейшим объяснениям Генриха Наваррского, он собирался совершить грандиозный обходной маневр через Перигор, Керси, Руэрг, Жеводан и, наконец, Бурбонне, где намеревался соединиться с германскими союзниками. Затем соединенное войско должно было двинуться к Парижу, чтобы принудить короля к капитуляции, возможно, одним только устрашением, не начиная военных действий. Короче говоря, предполагалось повторить маневр, совершенный в свое время Колиньи, который действительно привел к дипломатическому успеху гугенотов — но ценой каких потерь! Однако едва ли это было под силу маленькой армии, имевшейся тогда в распоряжении Генриха Наваррского. Даже в лучшие времена, когда под его командованием находились гораздо более многочисленные воинские контингенты, он не предпринимал ничего подобного. То, что он проделал осенью 1587 года, больше напоминало бегство, совершенно неожиданно для его инициатора приобретшее стратегический смысл.

В личном мужестве, даже отчаянной храбрости Генриху Наваррскому не откажешь, но велик ли был его полководческий талант? Нельзя просто так отмахнуться от слов Наполеона, назвавшего его «бравым кавалерийским капитаном». Великий корсиканец доверил бы ему командование кавалерийским эскадроном — и не более того. Алессандро Фарнезе, величайший полководец среди современников Беарнца, называл его «всего лишь кавалеристом», начисто лишенным способностей стратега и лишь в малой степени наделенным умением тактика. Никогда у него не было глубоко продуманного плана, оригинального стратегического решения. Он лишь оперативно реагировал на сложившуюся ситуацию, да и то далеко не всегда адекватно, а его героизм порой превращался в неуместное и даже вредное для дела геройствование. Он по преимуществу, par excellance, был воином, по прихоти судьбы вынужденным играть роль то великого полководца, то короля («Я думал, это — король, но это всего лишь кавалерист», — сказал Фарнезе).

На основании мемуаров Дюплесси-Морне можно составить представление о том, какое решение было первоначально принято на военном совете. Поскольку армия гугенотов была слишком слаба, чтобы совершать марш на Луару для соединения с германскими рейтарами (она не выдержала бы столкновения с главными силами королевской армии), а также учитывая приближение осени с типичным для этого времени года подъемом воды в реках, затрудняющим форсирование водных преград, было решено отойти на благодатные земли Гиени, дабы там пополнить армию свежими силами и соединиться с Монморанси. А как же Жуайез? Едва ли он позволил бы увлечь себя вглубь Юго-Западного края, где его ждала бы верная гибель.

Итак, гугеноты начали отход, заманивая противника в ловушку. Роялисты неоднократно пытались навязать бой, но всякий раз безуспешно. Последний шанс принудить воинство Генриха Наваррского к сражению, пока оно не ушло вглубь Гиени, представился, когда гугеноты оказались в месте слияния рек Иль и Дронна, неподалеку от городка Кутра. Времени, чтобы переправиться на другой берег и продолжить бег к югу, уже не оставалось, и Генрих решил принять бой. Здесь на небольшой равнине размером менее чем километр на километр 20 октября 1587 года и состоялось первое победоносное для гугенотов сражение. По иронии судьбы противник навязал Генриху Наваррскому победу, от которой тот так стремился убежать.

Жуайез и Беарнец, полководцы, стоившие друг друга, заняли позиции перед боем. Протестанты разместили свою артиллерию на возвышении, доминировавшем над равниной. Их левый фланг упирался в берег Дронны, а правый — в лесок, на опушке которого окопались стрелки с аркебузами. Три эскадрона оставались в резерве позади артиллерии. Центральный корпус выстроился в форме полумесяца, чтобы проще было осуществлять маневр по окружению противника. Тактическим новшеством было то, что между эскадронами конницы разместились аркебузиры. Если войско гугенотов составляли главным образом испытанные в боях воины, то Жуайез привел с собой новобранцев, отважных молодых дворян, горевших желанием сразиться с еретиками, но не имевших военной подготовки и вырядившихся так, словно они собрались не на войну, а на увеселительную прогулку. Уже в ходе сражения выяснилось, что и диспозиция королевского войска была менее удачной, чем у гугенотов.

Перед боем Генрих Наваррский обратился к своему воинству с речью, призывая победить или умереть во славу Господа. Отдельные слова нашлись у него для кузенов, Конде и Суассона, вместе с которыми он впервые шел в сражение: «Помните, что вы Бурбоны по крови! С нами Бог! А я докажу, что достоин быть старшим в роду!» Принц Конде откликнулся: «Младшие тоже покажут свою доблесть!» Затем по обычаю протестантов последовали общая молитва и пение псалмов. Воинство Жуайеза, следившее за происходящим в лагере противника, отпускало по этому поводу презрительные шуточки и уже предвкушало скорую победу. Однако дело обернулось иначе. Залпы удачно расположенной артиллерии гугенотов внесли смятение в ряды королевской кавалерии. Несмотря на это, она продолжила стремительную атаку и даже потеснила авангард противника, но вскоре натолкнулась на непреодолимую преграду — резервные эскадроны. Тем временем аркебузиры Беарнца своими выстрелами наносили противнику страшный урон. Длинные копья, которыми были вооружены королевские всадники, в образовавшейся сумятице были совершенно бесполезны и лишь затрудняли их движение. Вслед за кавалерией дрогнула и инфантерия роялистов. Жуайез личным вмешательством пытался восстановить порядок в своем обратившемся в бегство войске, но все было тщетно. Генрих Наваррский по своему обыкновению не отсиживался в безопасном месте, геройствуя в самой гуще сражающихся. Своим белым, издалека видимым султаном на шляпе он словно вызывал огонь на себя, не позволяя, чтобы кто-то прикрывал его. «Расступитесь! — кричал он. — Не заслоняйте меня! Я хочу, чтобы меня видели!» Вопреки логике и здравому смыслу, каким-то необъяснимым чудом он остался цел и невредим, не получив ни ушиба, ни царапины — и даже подошву на его сапоге на сей раз не оторвала вражеская пуля. Воистину Провидение хранило его до поры до времени. Меньше повезло Жуайезу. Этот королевский любимчик, ненавистный для многих «миньон», уже понявший, что сражение проиграно, был сражен пулей, не успев сдаться в плен. Рассказывали, что его последними словами были: «Могли бы получить сто тысяч золотых монет выкупа!» Та же участь постигла и его младшего брата Клода де Сен-Совёра.

Сражение продолжалось не более двух часов. Гугеноты торжествовали. Королевское войско потерпело сокрушительное поражение. На поле боя остались лежать около двух тысяч убитых, остальные, кого несли ноги, обратились в бегство. Победителю достался весь обоз противника и множество бесхозных лошадей. Генрих запретил убивать сдавшихся в плен и добивать раненых. Должные почести были возданы бренным останкам павших в бою Жуайеза и его брата. Если бы Генрих Наваррский развил успех, двинувшись на Париж, он стал бы хозяином Франции. Но к великому изумлению сподвижников, он отказался от преследования побежденных и не пошел на соединение с германскими наемниками. Короче говоря, он не стал продолжать успешно начатую кампанию. В стане католиков, где царила скорбь по поводу поражения при Кутра и гибели Жуайеза, также удивлялись, не понимая, почему победоносная армия гугенотов сложила оружие, что породило слух, будто и Генрих Наваррский тоже погиб, а оставшиеся без него соратники не знают, что делать дальше.

В действительности же сам Беарнец не знал, что делать с неожиданно свалившейся ему в руки победой. Он не придумал ничего лучшего, как в этот решающий момент гражданской войны отправиться на свидание с Коризандой, везя ей в качестве трофея знамена поверженного противника. Досаде и возмущению его сподвижников не было предела. Д’Обинье писал: «Он бросил слова на ветер, а победой пожертвовал ради любовных утех». Не менее категоричен и Сюлли: «Прекрасные надежды, порожденные этой славной победой, и все зиждившиеся на ней планы обратились в ничто». Армия гугенотов, несмотря на все усилия Конде, распалась, тогда как совершенно деморализованные рейтары были разбиты Генрихом Гизом; их жалкие остатки вернулись в Германию. Это было чудовищное предательство. Генрих Наваррский предал всех, кто доверился ему, — протестантов во Франции, единомышленников за границей, в Англии и протестантских княжествах Германии, тех, кто жертвовал ради общего дела имуществом и самой жизнью. Что бы потом ни говорилось в его оправдание, как им самим, так и его апологетами, этот лишенный твердых политических и религиозных убеждений «спаситель» Франции, якобы искавший способы примирения непримиримых (а на деле стремившийся только к одному — взойти на французский трон, притом любой ценой), на десятилетия продлил агонию братоубийственной войны. Будь на его месте Жанна д’Альбре или Елизавета Английская, Франция стала бы протестантской, не будь его вовсе — осталась бы католической, но в том и другом случае гораздо быстрее и безболезненнее, чем наступило его «национальное примирение».

Генрих III попытался воспользоваться этой воистину пирровой победой Беарнца, представить происшедшее как свой успех, пусть и относительный, велев провести в Париже благодарственный молебен с пением гимна «Тебя, Господи, славим», в надежде обрести народную любовь, однако симпатии достались преимущественно Гизам. Как писал Л’Этуаль, король понял, что в тени лавров, которые стяжала Лига, увяли его собственные, и он, глубоко уязвленный, добавил ревнивую зависть к прочим недобрым чувствам, кои питал к «господам лотарингцам».

 

Победителя не судят?

Итак, если Генрих III не смог улучшить собственное положение, а Гизы, напротив, упрочили свое, то Генрих Наваррский, одержав победу, способную прославить и более талантливого, чем он, полководца, умудрился скомпрометировать себя как нельзя больше. Невольно приходит на ум упрек, адресованный командиром карфагенской конницы Ганнибалу, когда тот после знаменитой победы над римлянами при Каннах отклонил его совет немедленно идти на Рим, дабы закрепить одержанную победу: «Умеешь побеждать, Ганнибал, но победой пользоваться не умеешь». Только вот Генрих Наваррский был далеко не Ганнибал. Восторженные поклонники Генриха IV Французского (есть и такие) могли бы попытаться оправдать его тем, что он, позабыв обо всем, на крыльях любви полетел к своей Коризанде. Но любви уже не было. Больше года прошло с тех пор, как Генрих, постоянно искавший новых любовных ощущений, переключился на хорошенькую обитательницу Ла-Рошели Эстер Имбер, получавшую содержание из бюджета как его официальная метресса. Не крылья любви несли его к Коризанде, а тщеславие, нетерпеливое желание похвастаться перед той, чье духовное и нравственное превосходство он не мог не ощущать. Пробыв всего одну ночь в Наварранксе, где состоялась их встреча, он укатил на охоту. В течение ноября 1587 года они еще дважды встречались, не оставаясь вместе более чем на два-три дня. 3 декабря, расставаясь с Коризандой, ее «Малыш» обещал вскоре вернуться, но больше не показывался ей на глаза. Видимо, ощущая потребность в общении, хотя бы заочном, с человеком, которому можно довериться и который способен понять, он еще долго посылал ей письма и записки. Мало кто из встречавшихся на жизненном пути Генриху Наваррскому так много дал ему, практически ничего не получив взамен.

Но была еще одна безропотная жертва Беарнца, победоносно шагавшего к намеченной цели, — его сестра Екатерина. Похоже, он просто не воспринимал ее как человека — она была для него лишь подручным средством для решения самых разных вопросов. Не поддается подсчету количество раз, когда он пытался просватать ее ради извлечения политической выгоды, не интересуясь, желает ли того она сама, и совершенно игнорируя материнский завет. И на этот раз, прибыв в Наварранкс на свидание с Коризандой, он не без умысла захватил с собой своего кузена Шарля де Суассона, доблестно сражавшегося вместе с ним при Кутра. Он хотел предложить ему руку и сердце сестры, дабы скрепить династический союз Бурбонов. Что касается самого Суассона, то на сей счет высказывались различные мнения. Одни считали его агентом Валуа. Генрих III, незадолго перед тем принявший его в орден Святого Духа, возможно, рассматривал Шарля как своего запасного наследника, а тот, соглашаясь на брак с Екатериной, преследовал единственную цель — унаследовать владения д’Альбре. По мнению других, инициатива исходила от Генриха Наваррского, задумавшего оторвать кузена от двора Валуа, предлагая ему руку сестры. Обе версии одинаково правдоподобны, но в пользу первой свидетельствует то, что Генрих впоследствии круто поменял свои матримониальные планы в отношении сестры и Шарля, нанеся Екатерине незаживающую душевную рану. Возможно, вопреки ожиданиям брата, молодые люди полюбили друг друга и были бы счастливы в браке, но Беарнец грубо вмешался, разлучил их и позднее выдал сестру замуж за человека, на которого она не могла смотреть без отвращения, тем самым лишив ее единственного земного счастья.

Между тем Генриху Наваррскому пришло время отвечать перед своими союзниками за бездарную гибель армии наемников, пришедшей, согласно достигнутой договоренности, к нему на помощь. Хотя жизнь отдельного человека, особенно наемного солдата, тогда ценилась недорого, на формирование наемного войска были потрачены немалые средства, за которые, равно как и за попранные надежды сподвижников, Беарнцу предстояло отчитаться. Эту неблагодарную задачу взял на себя Дюплесси-Морне, пытавшийся оправдать своего хозяина перед его возмущенными союзниками, финансировавшими и осуществлявшими набор наемников, — Монморанси, королевой Англии, германскими князьями и скандинавскими государями. Но самые резкие порицания прозвучали от французских протестантов, гугенотов из Нижнего Лангедока, от которых Генрих еще в ноябре получил 20 тысяч экю, чтобы прийти на подмогу рейтарам, но даже и не подумал сделать этого. Вот вам и защитник протестантских церквей!

Особенно сильную обеспокоенность вызывала у Беарнца враждебность со стороны Монморанси, которая могла привести к отпадению всего союзного юга. Он опасался также, как бы тот не пошел на сепаратное соглашение с королевой-матерью. Для налаживания отношений Генрих послал к Монморанси Тюренна. Специальный посланник отправился с дипломатической миссией в Лондон, чтобы предложить королеве Елизавете в качестве компенсации за потерянные деньги и обманутые надежды проект династического брака Екатерины Бурбон с шотландским принцем Яковом. Сегюр поехал в Германию уговаривать протестантских князей.

В начале марта 1588 года Генрих получил весть о кончине своего кузена принца Конде, так и не оправившегося от раны в живот, полученной в битве при Кутра. Вскоре после этого печально знаменитого сражения, внесшего раздор в ряды прежних товарищей по оружию, сильный духом принц, кое-как подлечив рану, отправился поднимать на борьбу рейтар, вероломно брошенных Генрихом Наваррским. Постигшая его на этом поприще неудача усугубила и без того плохое самочувствие, и он слег в Сенте, куда приехала ухаживать за ним супруга, Шарлотта де Ла Тремуйль. После двухмесячного лечения и отдыха Конде почувствовал себя достаточно бодрым, чтобы вместе с женой перебраться в свое имение Сен-Жан-д’Анжели. Считая себя совершенно здоровым, он уже пробовал садиться на лошадь, как вдруг 3 марта у него началась сильная рвота, и спустя два дня 35-летний гугенотский паладин скончался. У Генриха Наваррского, строго говоря, не было причин горевать по поводу смерти главного конкурента за место лидера в протестантской партии, и он отделался дежурными банальными фразами об утрате соратника по борьбе. Подлинная причина смерти Конде так и осталась невыясненной, однако многие всерьез приняли версию об отравлении, обвинив в этом супругу покойного, и Шарлотта, несмотря на беременность, оказалась в тюрьме.

Шумиха по поводу предполагаемого отравления Конде краем зацепила и Беарнца. Прошел слух, что именно он был вдохновителем преступления: супруга покойного была как раз той Шарлоттой, в которую юный принц Наваррский, как, возможно, помнит читатель, влюбился полудетской любовью, и спустя многие годы они стали любовниками. Желая избавиться от соперника, не раз перебегавшего ему дорогу в самых разных ситуациях, он будто бы и подговорил Шарлотту отравить мужа. Таким образом, родившийся у нее в тюрьме ребенок был сыном Генриха Наваррского, и на этом история, начавшаяся лет за двадцать до описываемого события, не заканчивается — она получит продолжение, когда на троне Франции уже будет восседать король Генрих IV.

Был ли Беарнец отравителем, нет ли — доподлинно неизвестно, зато достоверным фактом является то, что на него самого тогда было совершено несколько покушений. Католические проповедники неустанно призывали освободить мир от опасного еретика, короля Наваррского. В Нераке буквально за руку схватили наемного убийцу, собиравшегося нанести ему удар кинжалом. Обычно такой беззаботный, Генрих начал всерьез опасаться, что королева-мать, Филипп II или лигёры (а то и все они вместе) не успокоятся, пока не сведут с ним счеты. Особенно он боялся яда и во избежание беды даже изменил свои вольные обычаи, что не осталось незамеченным для окружающих. Флорентийский посол отмечал, что король Наваррский, имевший прежде привычку запросто делить трапезу с кем угодно, теперь, опасаясь отравления, проявляет в этом отношении большую осмотрительность.

Среди протестантов смерть принца Конде воспринималась как катастрофа, сопоставимая с гибелью наемного войска рейтар. Любые заявления Генриха Наваррского по этому поводу гугеноты воспринимали весьма прохладно. Те из них, кто не обвинял Беарнца в причастности к отравлению принца, вменяли ему в вину сговор с Генрихом III. Они были убеждены, что Генрих Наваррский в любой момент готов пожертвовать протестантизмом, дабы обеспечить себе наследование французской короны, что является его единственной целью и желанием. Это отношение гугенотов к «защитнику веры» ярче всего проявилось в том, что никто из них не явился на Генеральную ассамблею, намеченную им на 25 марта 1588 года. То ли раздосадованный, то ли довольный тем, что не придется предстать перед нелицеприятным для него собранием, Генрих Наваррский притворно возмущался тем, что ассамблею пришлось перенести на июнь, а потом и на ноябрь.

 

Париж на баррикадах

Пережив ослепительный миг триумфа при Кутра, Генрих Наваррский на какое-то время, вольно или невольно, оказался на периферии событий, протекавших без его участия. Главная драма разворачивалась в Париже. По мере роста популярности Генриха Гиза неумолимо падал авторитет короля Франции. Желая быть хозяином хотя бы в Париже, Генрих III запретил появляться в городе герцогу Гизу, который тем временем собрал на совет в Нанси своих родственников и приближенных. Прямым вызовом французскому суверену явилось участие в этом собрании Мендосы, посла Филиппа II во Франции. Мнение испанца было в полной мере учтено при выработке «предложений» Генриху III. Это был самый настоящий ультиматум. Прежде всего, дабы окончательно изолировать короля, от него потребовали отправить в отставку многих его приближенных, прежде всего Эпернона. Далее, ради искоренения ереси от него требовали введения во Франции инквизиции. Кроме того, король должен был перейти на сторону Лиги, предоставив в ее распоряжение крепости и дав всевозможные, прежде всего финансовые, привилегии Гизам.

Генрих III внешне невозмутимо воспринял эти ультимативные «предложения». Он по своему обыкновению не спешил с ответом. Бездействие короля Наваррского давало ему надежду на то, что протестантов, по крайней мере в ближайшее время, можно не опасаться. Угроза исходила совсем с другой стороны, от католиков — в частности, парижских кюре, которые, не стыдясь открыто становиться агентами испанского влияния, своими пламенными речами сеяли смуту в народе, без устали нападая на короля и его фаворита Эпернона. Немало хлопот доставляла Генриху III и родная сестра Генриха Гиза, вдовствующая герцогиня Монпансье, поднимавшая общественное мнение против него самого и его миньонов, рассказывая всем, кто хотел слушать, о тайных пороках двора Валуа. Она распаляла страсти, демонстративно бряцая ножницами, которые постоянно носила на поясе, и поясняя, что они предназначены для того, чтобы выстричь «третью корону» на голове у Генриха III, который, будучи королем Франции и Польши, должен теперь обзавестись тонзурой, дабы стать монахом. Герцог Гиз лицемерно осуждал эти эксцессы, уверяя Его Королевское Величество в своей совершенной преданности ему. В действительности же он питал к слабому Генриху III такое презрение и был настолько уверен в собственной победе, что не считал нужным захватывать трон силой, предпочитая, чтобы воля большинства возвела его на престол, тем самым придав государственному перевороту видимость законности.

Иным было настроение так называемого Комитета шестнадцати, созданного герцогом Гизом для осуществления подрывной деятельности — разумеется, в интересах самого же Гиза, закулисно руководившего подготовкой переворота. Согласно полученным впоследствии показаниям члена этого комитета Николя Пулена, заместителя парижского прево, «Шестнадцать» задумали спровоцировать восстание, чтобы сместить Генриха III и затем запереть его в монастыре, как обещала герцогиня Монпансье. Правда, некоторые из них предлагали прикончить короля на месте. Однако Генрих III, заблаговременно предупрежденный предателем (возможно, самим Николя Пуленом, который за звонкую монету согласился быть двойным агентом), принял меры предосторожности, предпочитая не покидать Лувр, охрана которого была усилена. Комитет шестнадцати, почуяв измену, затаился в ожидании прибытия Гиза. Тем временем эстафету подхватила герцогиня Монпансье. В одном из домов на пути в Венсенн, куда собирался на богомолье Генрих III, она поместила нескольких головорезов, которые должны были внезапно напасть на него. Однако и на сей раз заблаговременно предупрежденный король усилил свою охрану, и покушение снова сорвалось.

Наконец, герцог Гиз дал Комитету шестнадцати приказ начинать восстание, снабдив их точными инструкциями. В качестве меры предосторожности, дабы не дать этой горстке буржуа стать хозяевами столицы, он назначил пять полковников, каждый из которых должен был командовать в одном из пяти секторов города. На подмогу им по его распоряжению отправился герцог д’Омаль во главе пятисот всадников. Проинформированный об этих приготовлениях, Генрих III вызвал к себе четыре тысячи швейцарских гвардейцев. Тогда Гиз решил действовать в открытую и, проигнорировав королевский запрет, отправился в Париж. В начале вояжа его будто бы сопровождали всего семь человек, но по мере продвижения его кортеж рос, точно снежный ком, и к Парижу он прибыл уже во главе тридцатитысячного войска. 9 мая он триумфатором вступил в столицу с небольшим эскортом из десяти дворян. Толпа встречавших была настолько плотной, что он с трудом пробирался сквозь нее. Парижане ликовали, и в городе, в котором давно не слышали возгласа «Да здравствует король!», не смолкало громкое «Да здравствует Гиз!».

Герцог мог чувствовать себя настоящим королем Парижа. Однако, не довольствуясь этим, он спешился у дворца Екатерины Медичи, намереваясь нанести ей визит. Побледневшая от негодования королева-мать не потеряла присутствия духа, сказав незваному гостю, что рада видеть его, хотя и предпочла бы, чтобы их встреча произошла при иных обстоятельствах. Продолжая свою лицемерную болтовню о совершенной преданности правящей особе, герцог уверял ее, что готов пожертвовать всем, даже собственной жизнью, ради общественного блага и во славу святой церкви. После того как они подобным образом обменялись любезностями, за которыми таились плохо скрываемые ненависть и угрозы, Екатерина Медичи заняла место в своем портшезе, чтобы отправиться в Лувр. Гиз шел впереди нее, успокаивая бушевавшую толпу. Этой пожилой даме нельзя было отказать в смелости и решительности. Герцог тоже в какой-то мере рисковал, направляясь в королевский дворец, где на каждом шагу попадались швейцарские гвардейцы. У него были все основания опасаться за свою жизнь, но он не подавал вида. Впрочем, если бы покусились на его жизнь или свободу, то неизбежно взбунтовалась бы взвинченная и вооруженная, на все готовая толпа, плотным кольцом окружавшая Лувр.

Король был взбешен бравадой Меченого и готов был расправиться с ним на месте. Однако вмешалась королева-мать, и суверен, подавляя в себе ярость, принял своего опасного противника, который вообразил, что теперь ему позволено всё. В ответ на королевский выговор за нарушение запрета на пребывание в Париже Гиз опять стал расточать уверения в совершенной преданности и лояльности, заявив, что он прибыл в столицу с единственной целью — очиститься от клеветнических обвинений в свой адрес. На это король возразил, что его невиновность была бы очевидна, если бы Париж сохранял спокойствие. Почувствовав, что Генрих III с трудом сдерживается, Гиз предпочел долее не испытывать судьбу и поспешил откланяться, направившись в свой особняк на улице Сен-Антуан. Осознав, наконец, безрассудность своего поступка и опасаясь ночного ареста, он усилил охрану дома прибывшими с ним военными. Король, не теряя времени даром, тоже увеличил численность гарнизона, размещенного в Лувре. Наутро Гиз опять появился во дворце, однако уже в сопровождении четырех сотен дворян, державших под плащами заряженные пистолеты. Во второй половине дня он нанес визит королеве — матери, где опять встретил Генриха III и непринужденно побеседовал с ним. Продолжая выражать показную преданность королю, он побуждал его к искоренению еретиков, вместо того чтобы терпеть их присутствие и даже заключать с ними соглашения. На это монарх возразил, что никто не может ненавидеть еретиков сильнее, чем он, но у него нет возможности собрать против них войско, не имея денег, а лигёры беспрестанно требуют сокращения налогов. Затем он осудил действия парижан, при этом даже намеком не возложив ответственность за происходящее на Гиза, а, напротив, свалив всю вину на иностранцев, в огромном количестве скопившихся в столице. Они договорились незамедлительно провести обход домов для выявления нежелательных элементов и удаления их из города.

На следующий день, 11 мая, началось прочесывание, которое, как и следовало ожидать, не дало результата. Тогда Генрих III, убедившись, что Гиз ведет двойную игру, ввел в Париж швейцарских наемников, а в пригородах разместил французскую гвардию. Дворцовая охрана получила необходимые инструкции. Король был полон решимости восстановить порядок в столице любой ценой. Видя это, Гиз более уже не колебался, приступив к осуществлению намеченного переворота. Чтобы подхлестнуть возмущение парижан, он распространил по городу список фамилий 120 наиболее видных лигёров, которых король якобы распорядился арестовать и повесить. Каждый парижанин чувствовал нависшую над ним угрозу и потому готов был действовать. Комитет шестнадцати отдавал последние распоряжения. Мятеж возглавил сам мэр Парижа Бриссак.

12 мая 1588 года вошло в историю как День баррикад. Король лично встречал швейцарских наемников и французскую гвардию у ворот Сен-Оноре, обратившись к ним с речью. Швейцарцы заняли позиции к северу от Сены, на Гревской площади, Новом рынке и кладбище Невинноубиенных, а гвардейцы — на острове Сите и мостах. Ответ «Шестнадцати» не заставил себя долго ждать: вооруженные толпы стали собираться на площадях Мобер и Сен-Антуан. Королева-мать отправила в город своего человека, чтобы тот разузнал и доложил ей, как развиваются события. Новости были неутешительны: лавки закрыты, а улицы тут и там перегорожены баррикадами — и повсюду люди герцога Гиза. Королю доложили, что сражения не избежать. Тогда Генрих III принял решение направить вооруженные отряды на площади Мобер и Сен-Антуан, но было уже слишком поздно: баррикады и протянутые поперек улиц цепи преградили путь роялистам. Из окон домов в швейцарцев, не имевших оперативного простора, чтобы развернуться в боевые порядки, летели камни, причинившие бесславную смерть не менее чем трем десяткам из их числа, тогда как другие были разоружены и препровождены в тюрьму. Что касается королевских гвардейцев, то им приказали сложить оружие.

Положение Генриха III стало безнадежным. Всецело оказавшись во власти мятежников, он был заперт в собственном дворце, который в любой момент мог быть взят штурмом, если бы Меченый отдал соответствующее распоряжение. Но тот не считал нужным делать это, и без того ощущая себя хозяином положения и полагая излишним обременять себя преступлением против Его Величества. В своей безмерной самонадеянности он велел королю явиться к нему, однако в особняк Гиза прибыла королева-мать, отважно проследовав через перегороженные баррикадами улицы, имея при себе охранную грамоту, выданную Комитетом шестнадцати. Герцог принял ее с должным почтением. Начав разговор, Гиз посетовал, что король, поддавшись несправедливым подозрениям, решился причинить вред доброму граду Парижу и посягнул на жизнь честных католиков. Екатерина возразила, что весь этот мятеж, вызванный чистым недоразумением, не имеет ни малейшего смысла, поскольку король принял свои меры исключительно с целью изгнания нежелательных иностранцев. Герцог не уступал, ссылаясь на то, что король решился погубить представителей старинной аристократии в угоду своим миньонам, которых осыпал милостями, назначая на важные государственные должности. Дабы доказать свои добрые намерения, Генрих III должен назначить его, Гиза, на должность генерального наместника королевства, с тем чтобы это назначение было утверждено Генеральными штатами. От королевы-матери не ускользнул смысл уловки герцога, вознамерившегося таким способом завладеть троном: получив назначение от Генеральных штатов, он уже не выглядел бы узурпатором. Однако требования Гиза этим не исчерпывались: он настаивал, чтобы Генрих Наваррский как еретик отныне лишался прав на корону, а герцог Эпернон и прочие королевские миньоны были смещены со своих должностей. На это Екатерина Медичи ответила, что предъявленные требования слишком велики, чтобы она могла принять их, предварительно не проконсультировавшись с сыном и его советниками.

Она возвратилась в Лувр, где продолжилось обсуждение ситуации, не увенчавшееся принятием какого-либо определенного решения. Утром 13 мая Екатерина снова прибыла в особняк Гиза. На сей раз требования герцога оказались еще более жесткими. Престарелая королева понимала, что, получив отказ, он прикажет штурмовать Лувр, поэтому решила тянуть время, придирчиво уточняя каждую статью предложенного ей договора. Она не имела себе равных в ведении подобного рода дебатов. Меченый, будучи в большей мере солдатом, чем дипломатом, попался на эту уловку. К концу второго часа навязанных королевой-матерью препирательств ему доложили, что Генрих III бежал через сад Тюильри. Гиз, сообразив, что его провели, как мальчишку, не мог найти слов, чтобы выразить свое негодование. Екатерина Медичи театрально вскрикнула, дабы показать, какой сюрприз преподнес ей сын. А может, и вправду Генрих III спонтанно принял решение в ее отсутствие? Говорить было уже не о чем, и она незамедлительно покинула особняк Гиза, возвратившись в Лувр.

Несмотря на продолжавшиеся переговоры, Генрих III не чувствовал себя в безопасности и, не дожидаясь худшего, решил бежать, переодевшись в одежду одного из своих приближенных. Как гласит легенда, он, проезжая через Новые ворота, обернулся на столицу, которую ему не суждено было более увидеть, и сказал: «Неблагодарный город, я любил тебя больше собственной жены». Париж, покинутый тем, кто по крайней мере номинально мог называться его господином, безраздельно перешел под власть Гиза и Комитета шестнадцати.

 

Расправа над Гизами

Бегство короля озадачило парижан. Изгнание Божьего помазанника не значилось среди целей восстания. Новые парижские власти направили к Генриху III, нашедшему убежище в Шартре, делегацию, дабы заверить его в своей преданности. А он, похоже, и сам не знал, что делать дальше. Теплый прием, оказанный ему жителями Шартра и губернатором Шиверни, позволял надеяться, что еще не все потеряно. Вместе с тем определенного плана действий не было ни у него самого, ни у его советников. Высказывались противоречивые мнения: если одни считали необходимым вести против Гизов борьбу не на жизнь, а на смерть; то другие склонялись к достижению компромиссного соглашения. Генрих III всех выслушивал, но не принимал решения, не видя верного выхода из казавшегося безвыходным положения. Представительная делегация парижан, уверявшая его в своей лояльности, вместе с тем пыталась оправдать восстание предполагаемой угрозой для католической церкви и якобы имевшим место вероломством герцога Эпернона. Они предлагали от имени Лиги торжественное примирение. Не чувствуя себя достаточно сильным, король счел разумным пойти на соглашение. Своим оппонентам Генрих III ответил, что ни один монарх на свете не желает сильнее, чем он, окончательного искоренения ереси и обеспечения благоденствия своему народу. 21 июля 1588 года он подписал в Руане «эдикт единения», удовлетворявший основные требования Лиги: амнистия парижским мятежникам, искоренение ереси, признание кардинала Бурбона своим наследником и назначение Генриха Гиза генеральным наместником королевства. Вскоре после этого он пожертвовал и Эперноном, назначив на должность губернатора Нормандии герцога Монпансье. На 15 августа 1588 года было намечено собрание Генеральных штатов.

Этот компромисс, как и следовало ожидать, не удовлетворил наиболее непримиримых среди сторонников и короля, и Гизов. Однако у Генриха III уже зрело решение, которым он до поры до времени ни с кем не делился. Кроме того, его не могло оставить равнодушным известие о том, что в море вышла огромная испанская эскадра, которую преждевременно окрестили «Непобедимой армадой» и которая, как тешил себя надеждой Филипп II, должна была сокрушить Англию. Зная о тесных связях Гизов с королем Испании, он опасался высадки испанского десанта на французском побережье. Если бы армада действительно оказалась непобедимой, то у Генриха III не оставалось бы ни одного шанса на успех в борьбе с его заклятым врагом.

Разумеется, в этой обстановке Генрих Наваррский должен был вновь взяться за оружие, если не хотел погибнуть, поскольку «эдикт единения» не оставлял ни малейшей возможности для компромисса, а Генрих Гиз оказался во главе королевской армии. В августе 1588 года он вновь начал военную кампанию на западе, одержав первую победу при Моньере, близ Нанта. В октябре он приступил к осаде города Бовуар-сюр-Мер; однажды он столь безрассудно вырвался вперед, что едва не был убит. Однако предприятие в конце концов увенчалось успехом: Бовуар 20 октября пал, как раз в то время, когда в Блуа заседали Генеральные штаты. Хотя Генрих III предлагал им договориться с Генрихом Наваррским, штаты, уступая нажиму герцога Гиза, объявили 5 ноября короля Наваррского лишенным всех прав первого принца крови. Для Беарнца это было не единственное огорчение. Собравшиеся в декабре 1588 года в Ла-Рошели представители протестантских церквей подвергли его зубодробительной критике, небезосновательно упрекая этого «защитника веры» в том, что наследование французского престола занимает его куда больше, чем судьба протестантизма во Франции. Не осталась без внимания и его распутная личная жизнь, вдвойне возмущавшая суровых гугенотов, поскольку им приходилось выделять немалые средства на содержание его любовниц, тогда как денег катастрофически не хватало на ведение войны. Генриху Наваррскому нечего было возразить, и он, скрепя сердце и стиснув зубы, терпел унизительную для себя критику — лишь бы оставаться на плаву, то есть сохранить, пусть и в урезанном виде, власть, и впредь возглавлять движение. Он каялся и клялся, что жизни не пожалеет для защиты дела протестантизма, после чего был утвержден в качестве главнокомандующего. За ним сохранилось также право назначать на должности разного рода чиновников, кандидатуры которых предлагались провинциальными ассамблеями, — это была если не республика женевского образца, то вполне уже парламентская монархия, нравилось то или нет Его Королевскому Величеству.

Между тем положение Генриха III тоже продолжало оставаться шатким. Гибель «Непобедимой армады» избавила его от угрозы испанского вторжения во Францию, однако состав собравшихся 2 октября 1588 года в Блуа Генеральных штатов не оставлял ему ни малейших шансов на принятие желательных для него решений. Лигёры так обработали общественное мнение, что им принадлежало абсолютное большинство среди представителей всех трех сословий. Меньшинство составляли «политики», то есть умеренные католики, тогда как протестанты отсутствовали полностью. Председателями всех трех курий были избраны лигёры: Бриссак, недавно командовавший на баррикадах, — в курии дворян, кардинал Гиз, брат Меченого, — духовенства и Ла Шапель-Марто, один из Комитета шестнадцати, — третьего сословия. Короля лишили права вето, тем самым заранее нейтрализовав все его инициативы и обеспечив принятие решений большинством голосов. Иначе говоря, депутаты, особенно от третьего сословия, взяли курс на установление конституционной монархии. Однако это намерение наталкивалось на традиционные представления, слишком глубоко укоренившиеся во французском обществе, чтобы ими можно было так просто пренебречь. По этой причине с первых же дней заседания Генеральных штатов начались разногласия даже среди лигёров. Ничего удивительного, что, когда на первом заседании в зале появился король, все встали, с должным почтением приветствуя его. Он произнес замечательную речь, в которой еще раз заявил о своей приверженности католической церкви и о намерении не допустить к наследованию королевского престола Франции любого заподозренного в ереси. Он заранее соглашался на принятие законов, которые обеспечили бы мир в королевстве и позволили бы успешно справиться с бедственным положением народа, бороться с беспорядками и коррупцией. Отдельные пассажи его выступления, которые можно было истолковать как завуалированный выпад против Гизов, впоследствии были изъяты из протокола заседания и из текста, предназначенного для публикации.

Речь, произнесенная королем, была тепло встречена депутатами, что, однако, в конечном счете принесло ему мало пользы. Меченый, его брат-кардинал и верхушка Лиги времени даром не теряли. В ходе развернувшихся дебатов они сумели так запутать дело, что выдвигавшиеся требования поражали своей непоследовательностью и отсутствием элементарной логики. Так, депутаты требовали незамедлительного и полного истребления гугенотов, но при этом добивались резкого сокращения налогов. Генрих III вследствие этого был лишен возможности собрать необходимое войско, и его упрекали в бездействии и даже предательстве. Уважение, продемонстрированное королю в первые дни заседания Генеральных штатов, сменилось подозрительным и даже презрительным отношением к нему. Несколько депутатов, подстрекаемых «господами лотарингцами», осмелились даже грубо оскорбить монарха. Если герцог Гиз еще и проявлял в отношении его некоторое почтение, хотя и с долей иронии, и держался в стороне от словесной перепалки депутатов, то его брат-кардинал был главным вдохновителем беспорядка, царившего на заседаниях, стараясь завести дело в тупик. Однако Генрих III, несмотря на все унижения, которым его подвергали Генеральные штаты, и нараставшую угрозу для себя, не сдавался. Дело шло не только о его личном спасении, но и о сохранении монархического принципа. Напротив, герцог Гиз, хотя и стремился взойти на королевский трон, подрывал этот принцип, поскольку, если бы ему удалось свергнуть Генриха III, он стал бы выборным королем, своего рода коронованным диктатором, опирающимся не на законы и традиции, а исключительно на военную силу.

Было еще одно обстоятельство, делавшее положение Гиза весьма шатким: в недрах самой выдвигавшей его группировки отсутствовало единство, так что его избрание в любой момент могло быть поставлено под вопрос. Кроме того, Гиз наверняка натолкнулся бы на отчаянное сопротивление гугенотов, пользовавшихся поддержкой «политиков». Он не мог не сознавать, что устранение Генриха III развязало бы гражданскую войну, еще более ожесточенную, чем прежний религиозный конфликт. Понимал это и король, который теперь мог рассчитывать только на самого себя. В этой трагической ситуации ему предстояло самому принимать решение, не обращаясь за советом даже к престарелой Екатерине Медичи, которая, вероятно, стала бы убеждать его пойти на новые уступки. Возможности для достижения согласия были исчерпаны. Теперь задача заключалась уже не в том, чтобы выиграть время, стараясь внести разлад в ряды депутатов и задабривая братьев Гизов.

18 декабря осведомитель донес Генриху III, что накануне во время обеда кардинал, предложив тост за своего брата, произнес роковые слова: «Я пью за здоровье короля Франции!» Присутствовавшие от души аплодировали ему. Не теряя ни минуты, Генрих III тайно созвал своих наиболее верных сторонников и спросил, что они думают обо всем этом. Те единодушно признали положение крайне серьезным и посоветовали немедленно арестовать герцога и кардинала. Однако как это сделать? Герцог Гиз, являясь главным распорядителем королевского двора, имел в своем распоряжении охрану и ключи от всех дверей дворца. Король же мог рассчитывать лишь на горстку верных ему людей; это были знаменитые «сорок пять», личная гвардия, в свое время набранная Эперноном из числа отважных гасконцев, отличавшихся исключительной преданностью своему господину. Но даже если предположить, что Гиз будет арестован, как дальше с ним обращаться? Держать в заключении? Никакие запоры его не удержат. Судить? Но каким судом? У кого хватит смелости допрашивать герцога Гиза, проводить по его делу дознание? Можно не сомневаться, что его сторонники поднимут ради него мятеж. Не остается ничего иного, кроме как убить или, лучше сказать, казнить его. Король в качестве верховного судьи может обойтись и без трибунала, по собственному усмотрению вынести приговор и распорядиться о приведении его в исполнение.

Итак, решение было принято, однако сохранить его в тайне во дворце, полном лигёров и соглядатаев Гизов, не удалось. Герцога предупредили, однако тот пренебрег предостережением, считая Генриха III неспособным на принятие подобного решения. Испанский посол Мендоса, получивший сведения от своих агентов, убеждал Гиза в необходимости остерегаться, а еще лучше — опередить короля. Герцог соглашался с тем, что надо поднять своих сторонников и захватить власть, но при этом был настолько уверен в себе, что не считал нужным поторопиться. Кто знает, быть может в своем упрямом стремлении во что бы то ни стало сохранить видимость законности он все еще надеялся, что Генеральные штаты наконец-то низложат короля и вместо него изберут его, Генриха Гиза. 21 декабря он добился аудиенции у Генриха III и, желая прощупать почву, ходатайствовал о собственной отставке с поста генерального наместника королевства. Король попросил его сохранить за собой эту должность, заверив его в своей дружбе. На следующий день, когда они встретились в покоях королевы-матери, страдавшей от сильного приступа подагры, Генрих III после очередного обмена любезностями сообщил герцогу, что назначенный на завтра королевский совет соберется рано утром, поскольку приближаются праздники, а решить предстоит еще много дел. Позднее, во время ужина, Гиз обнаружил под своей тарелкой записку с предупреждением о готовящемся покушении на него. Однако лотарингец был настолько самоуверен, что ограничился лишь гордым заявлением: «Он не посмеет!» За роковую недооценку противника ему вскоре пришлось заплатить самой дорогой ценой. Затем он удалился с маркизой де Нуармутье (она же мадам де Сов, дарившая, как мы помним, своей любовью также и Генриха Наваррского, наряду с уже покойными к тому времени Карлом IX и герцогом Алансонским, еще здравствовавшим Генрихом III и другими) в ее покои, где и провел последнюю в своей жизни ночь.

23 декабря 1588 года уже в четыре часа утра все посвященные в королевский план были в сборе. На положенных местах находились и «сорок пять». Во дворце царили тишина и покой. Слово взял король, еще раз вкратце изложив обстоятельства, вынудившие его на принятие столь непростого решения, и сделав особый упор на обиды, причиненные ему Гизами. Свою краткую речь он заключил по сути риторическим вопросом: «Обещаете ли вы послужить мне, отомстить за меня, не щадя собственной жизни?» Присутствовавшие уже готовы были разразиться громким «Виват!», но король остановил их. Он сделал последние распоряжения, распределив, так сказать, роли, которые каждому предстояло сыграть в предстоявшей драме. Генрих III словно помолодел, вновь обретя уверенность в себе, величавую осанку государя и боевого командира. Он удалился в свой кабинет, а члены Королевского совета заняли места в зале для заседаний. Оставалось только ждать прибытия герцога Гиза, который появился около семи часов, как всегда элегантный и высокомерный. Войдя в зал совета, Гиз невольно остановился, не увидев никого из своих друзей. Он, повинуясь инстинкту самосохранения, возможно, повернул бы назад, если бы в тот же момент на пороге не показались его брат-кардинал, хранитель печати Монтолон, епископ Парижский Гонди и кардинал Вандом. Чувство тревоги, охватившее было герцога, прошло, однако слабость, вызванная бурно проведенной ночью с опытной в искусстве любви маркизой, осталась. Он попросил принести ему сушеных слив, модное в то время средство для восстановления сил после напряженной ночи любви, и машинально жевал их.

Государственный секретарь передал ему приглашение явиться к королю и незаметно исчез. Герцог поднялся и, ничего не опасаясь, пошел, с плащом на руке и бонбоньеркой с сухофруктами. Некоторые из «сорока пяти» были тут же, делая вид, что играют в шахматы. При его приближении они почтительно встали и последовали за ним. Войдя в Старый кабинет, герцог не обнаружил там короля, зато увидел еще одну группу из числа «сорока пяти». Был там и Ланьяк, их командир. Гиз в нерешительности остановился и хотел уже повернуть назад, когда по команде Ланьяка королевские лейб-гвардейцы набросились на него. Он тщетно попытался выхватить шпагу, чтобы защищаться, но град ударов опередил его. Герцог был настолько силен, что и смертельно раненный, он увлек за собой всю свору убийц в направлении Нового кабинета, где находился Генрих III. Получив не менее десяти ран, он все еще держался на ногах, цедя сквозь зубы: «Какое вероломство, господа! Какое вероломство!» Получив еще один удар кинжалом в живот, герцог тем не менее продолжал двигаться нетвердой походкой в сторону Ланьяка, который с силой оттолкнул его. Раненый, наконец, рухнул на пол, но был еще жив. Бельгард, один из приближенных короля, подойдя к умиравшему Гизу, сказал: «Месье, пока еще теплится в вас искра жизни, просите прощения у Бога и короля». Герцог пробормотал: «Miserere mei, Deus…» («Помилуй меня, Господи») и испустил дух. Генрих III, окинув взглядом поверженного врага, будто бы изрек знаменитую фразу: «Бог мой, как он велик! Мертвый еще больше, чем живой!» Обыскав карманы убитого, нашли листок бумаги, на котором было написано: «Для продолжения гражданской войны во Франции необходимо 700 тысяч экю в месяц». Этот документ, вероятнее всего сфабрикованный, должен был служить подтверждением измены Гиза.

Пока в зале совета проводили арест кардинала Лотарингского, архиепископа Лионского и кардинала Бурбона, избранного Лигой на роль предполагаемого наследника престола, Генрих III направился к тяжелобольной Екатерине Медичи, лежавшей в своей постели. «Наконец-то я король, — сказал Генрих III, — я убил парижского короля». — «Ты хорошо раскроил, сын мой, теперь надо сшить», — ответила королева-мать. Это был последний изреченный ею афоризм. 5 января 1589 года она умерла, и событие это, по словам современника Франсуа Мирона, привлекло к себе не больше внимания, чем смерть козы. «Черную королеву» в народе не любили.

Перед смертью Екатерина успела ходатайствовать о пощаде для сына герцога Гиза, шестнадцатилетнего Шарля. Что же касается кардинала Лотарингского, то за него просить было уже поздно: его прикончили в тюрьме, вскоре после убийства гордого герцога. Генрих III не мог оставить в живых столь опасного врага, который обязательно нашел бы способ отомстить за брата. По преданию, будто бы никто из «сорока пяти», ни за какие деньги, не решился поднять руку на кардинала, поэтому пришлось обращаться к шотландским гвардейцам. Были арестованы наиболее видные члены Лиги и те депутаты, которые больше других скомпрометировали себя. Жалкое сборище заговорщиков и болтунов, которое представляли собой Генеральные штаты в Блуа, оцепенело от ужаса, по инерции прозаседав до 16 января 1589 года, но не принимая более каких-либо решений.

Убийство двоих братьев Гизов оказалось этапным событием в истории Французского королевства. Генрих III, один из организаторов Варфоломеевской ночи, сразу предстал перед всем народом Франции, простолюдинами, дворянами и клиром, как преступник. Дом Валуа окончательно лишился доверия, и кинжал самочинного судьи скоро довершит дело. Напротив, авторитет Лиги стремительно вырос, и гибель братьев-лотарингцев обернулась их триумфом. Они в одночасье превратились из чужеземных князей в патриотов-французов. Вновь вспомнили об их отце Франсуа Гизе, славном завоевателе Пикардии, Меца и Кале. Открыто заговорили о том, что его убийство организовала Екатерина Медичи, а не адмирал Колиньи, на которого флорентийка постаралась бросить тень подозрения. Как всегда непостоянное, настроение толпы качнулось в другую сторону. К чести последнего представителя династии Валуа следует заметить, что на пике острейшего политического кризиса он проявил себя отнюдь не тем изнеженным извращенцем, любителем «миньонов» и комнатных собачек, каким представляли его многие современники.

 

Валуа и Бурбон: шаг навстречу друг другу

Посягательство на жизнь князя церкви навлекло на Генриха III церковное отлучение и проклятие, низведя его на один уровень с еретиком Генрихом Наваррским. Тот узнал об убийстве братьев Гизов 26 декабря из письма герцога Эпернона, доставленного с нарочным. Для подтверждения подлинности донесения гонец вручил Беарнцу роскошный золотой перстень с крупным бриллиантом в форме сердца, в свое время подаренный Маргаритой Генриху Гизу, который с тех пор носил его, не снимая, до последней минуты своей жизни. По счастливой случайности весть о расправе над Гизами пришла в тот самый день, когда Генрих Наваррский овладел городами Ниор и Сен-Мексан, а также рядом крепостей. Это был момент его торжества, и он написал Коризанде: «Жду не дождусь часа, когда услышу, что удавили королеву Наваррскую. Если бы к этому еще добавилась смерть ее матери, то я был бы на седьмом небе от счастья».

Одно из этих его кощунственных желаний вскоре исполнилось — скончалась Екатерина Медичи. Но королева Наваррская Марго и не помышляла отправляться в мир иной. Если смерть и искала себе новую добычу, то ей едва не удалось найти ее в лице самого короля Наваррского. Генрих сильно простудился, и медики диагностировали острый плеврит, причем от дальнейших прогнозов они воздерживались. Однако его крепкий организм одержал верх над болезнью, и 10 января 1589 года он писал Коризанде: «Воистину, душа моя, предо мною разверзлись небеса, но я еще недостаточно хорош, чтобы войти туда. Богу угодно, чтобы я еще послужил Ему». Это было одно из последних его писем Коризанде. Генрих Наваррский тогда еще не разорвал отношений с Эстер Имбер, попутно крутя роман с некой особой, о которой известно лишь то, что ее звали Мартиной и она подарила ему бастарда, а на горизонте уже появилась молодая женщина двадцати лет, коей суждено было оставить глубокий след в его жизни, — Габриель д’Эстре.

В новой политической ситуации неожиданно изменилось отношение гугенотов к Генриху Наваррскому. По-прежнему во многом осуждая его, они вдруг поняли, что для дела протестантизма во Франции было бы выгодно поддержать позицию своего лидера как наследника французского престола. Только так гугенотская партия, уступавшая своему противнику как численно, так и в материально-организационном отношении, могла обеспечить свое будущее. Политическая теория гугенотов, прежде антимонархическая, «тираноборческая», совершила поворот на 180 градусов. Теперь они в проповедях и печатных изданиях отстаивали фундаментальный характер Салического закона как правовой основы для законного престолонаследования. 4 марта 1589 года было опубликовано знаменитое обращение Генриха Наваррского (сочиненное его главным «генератором идей» Дюплесси-Морне) ко всему французскому народу, без различия социального положения, материального достатка и религии. Это был своего рода черновой вариант будущего Нантского эдикта. Автор обращения, нарисовав впечатляющую картину бедствий, причиняемых бесконечными, не имеющими перспективы войнами, предлагал в качестве единственно возможного решения национальное согласие и гражданский мир.

В Париже известие о расправе над Гизами вызвало бурю возмущения. Разгорелись нешуточные страсти, постоянно подогреваемые католическими проповедниками. Театрально жестикулируя и придавая патетические модуляции своему голосу, они призывали паству пролить свою кровь до последней капли ради отмщения за смерть двоих мучеников за веру, герцога Гиза и его брата-кардинала, покарать новоявленного Ирода — Генриха Валуа. Забывая евангельскую заповедь о христианском милосердии, они побуждали верующих клятвенно обещать свершить возмездие, призывали к вендетте, не задумываясь о том, что еще больше усугубляют бедствия народа, раздувая гражданскую войну. При этом им надо было опереться на чей-то высокий авторитет. Поскольку папа не мог одобрить эти призывы к кровопролитию среди христиан, они призвали к себе на помощь суждение услужливых докторов богословия Сорбонны, которые, поскольку Генрих III приказал убить кардинала, нимало не колеблясь, объявили его еретиком и освободили его подданных от обязанности повиноваться ему. Эти господа в докторских мантиях, возомнив себя обладателями истины в последней инстанции, вопреки здравому смыслу подбивали на мятеж простой народ, послушно повторявший за ними: «У нас нет больше короля», — срывавший и неистово топтавший изображения и гербы Генриха III.

Комитет шестнадцати, воспользовавшись беспорядками, провел чистку парламента, в лояльности которого у него были основания сомневаться. Он провозгласил себя Комитетом общественного спасения, принимал самые жестокие меры, вплоть до казней, и рассылал манифесты и воззвания провинциальным городам. Благодаря их стараниям, а также усилиям вождей Лиги мятеж перекинулся на Шартр, Лион, Орлеан, Тулузу и Руан, помимо множества менее значительных городов. В Блуа Генрих III попытался было опереться на Генеральные штаты, но, убедившись в тщетности этой попытки, распустил это собрание. Отказался он и от мысли провести задним числом процесс по делу Гизов, поскольку Екатерина Клевская, вдова герцога Гиза, обратилась в Парижский парламент с ходатайством о проведении расследования убийства ее супруга.

Герцог Майенн, брат убитых Гизов, счастливо избежавший их участи, 15 февраля вступил в Париж во главе пятисот дворян-кавалеристов и четырех тысяч пехотинцев. Ему был оказан поистине королевский прием. У Майенна имелся четкий план действий. Он собрал в ратуше всю городскую верхушку и стал доказывать необходимость формирования верховного совета Лиги, авторитет которого не ограничивался бы одной столицей, но распространялся бы на всю Францию. Предложение было принято, и членов совета выбрали тут же, причем 15 из них по предложению герцога. Верховный совет Лиги назначил Майенна генеральным наместником королевства с прерогативами суверена. Герцог Омаль получил должность губернатора Парижа, а на 15 июля наметили созвать Генеральные штаты.

Фактически смещенный с престола лигёрами Генрих III не знал, что предпринять. Избавившись от опасного соперника, он тем не менее оставался, как говорили, «ничтожным королем». Среди его советников по-прежнему не было единого мнения. Если одни предлагали перещеголять в фанатизме лигёров, беспощадно преследуя протестантов, то другие, наоборот, убеждали его в необходимости сближения с королем Наваррским, поскольку союз с ним в данной ситуации мог быть единственным спасением. Генрих III приободрился, получив от герцога Эпернона первое подкрепление в составе 120 человек дворянской конницы и двух тысяч аркебузиров. За этим небольшим отрядом вскоре последовали и другие, заставив короля думать, что не все еще потеряно: вопреки стараниям его врагов по крайней мере часть народа сохраняла верность ему, поскольку экстремизм парижских «Шестнадцати» претил здравому смыслу французов.

Город Блуа в стратегическом отношении был слишком уязвим, и Генрих III решил перевести королевскую администрацию в Тур. Таким образом, как во времена Столетней войны, при Карле VII, во Французском королевстве образовалось двоевластие: два парламента, две счетные палаты, две канцелярии. Тем временем дипломаты Генриха III предпринимали усилия, чтобы добиться от папы Сикста V прощения за убийство кардинала Гиза. Однако папа хотя и был отлично осведомлен о воинственном характере кардинала и его деятельности, пригрозил королю отлучением от церкви. Генриху III, проклятому папой и находившемуся под угрозой столкновения с герцогом Майенном, не оставалось выбора. Если он хотел спасти государство, под коим подразумевалась монархия во Франции, то ему надо было договариваться с королем Наваррским.

Понятно, что гугеноты, зная, в сколь бедственном положении находится Генрих III, рассчитывали извлечь немалую выгоду для себя. Однако среди них не было единства, поскольку наиболее непримиримые не желали пачкать свое правое дело союзом с королем. Иного мнения был сам Генрих Наваррский, усматривавший в сложившейся ситуации уникальную возможность разделаться со своими противниками и приблизиться к трону Франции. Его позиция заметно укрепилась после того, как из Женевы прибыло послание от Теодора де Беза, рекомендовавшего ему заключить союз с французским королем. Мнение, высказанное вождем кальвинистов, разом замкнуло уста непримиримых противников сближения двух королей. Генрих Наваррский направил своего лучшего советника Дюплесси-Морне в Тур к Генриху III, чтобы предложить ему помощь гугенотов. Можно представить себе, какие душевные муки переживал государь-католик, искренне ненавидевший еретиков: ведь он, вступая в союз с гугенотами, губил свою душу! Подспудно, видимо, все еще надеясь договориться с единоверцами-католиками и потому не желая раньше времени предавать дело огласке, он принял Дюплесси-Морне тайком, велев ему явиться в переодетом виде. И все-таки в конечном счете соображения государственного интереса, желание спасти монархию, взяли верх над религиозными убеждениями. Впрочем, гугеноты не так много и требовали: перемирие сроком на шесть месяцев на условиях статус-кво, возможность отправления своего культа и крепость на Луаре, которая могла бы служить им опорным пунктом. 3 апреля 1589 года соответствующий договор был подписан. Генрих Наваррский получал Сомюр, занимавший ключевое положение на Луаре, куда и вступил 21 апреля. Насколько трудно далось это решение Генриху III, можно судить уже по тому, что, как свидетельствуют очевидцы, при подписании договора он даже прослезился, выдвинув в качестве дополнительного условия сохранение его в тайне в течение двух недель. Для чего это было ему нужно? На что он еще рассчитывал?

Если Генрих III еще не терял надежды на примирение с Майенном, то противник своими действиями не оставлял ему ни малейших шансов на это, и французский король истребил в себе последние сомнения. 26 апреля было официально объявлено о подписании соглашения с Генрихом Наваррским, спустя три дня Турский парламент зарегистрировал соответствующий договор, а 30 апреля состоялась личная встреча двух королей в Плесси-ле-Тур, в парке того самого замка, в котором в свое время «воспитывалась», а вернее сказать, находилась в заточении по воле своего дяди Франциска I Жанна д’Альбре. Чтобы успокоить своих друзей, не доверявших коварному Генриху III и постоянно припоминавших ему Варфоломеевскую ночь, король Наваррский прибыл в сопровождении внушительного эскорта вооруженных людей. Это была волнующая встреча двух людей, не видевшихся более тринадцати лет и все это время находившихся по разные стороны линии фронта. Скандальное поведение Маргариты добавило к их политическому конфликту черты семейного раздора. По свидетельству современника, Генрих Наваррский преклонил колено перед французским королем, который тут же поднял его и заключил в свои объятия. В ходе последовавшей затем двухчасовой беседы два короля согласовали план совместной кампании. Узнав об их встрече, герцог Майенн попытался внезапной атакой захватить Тур. Какое-то время чаша весов колебалась, и однажды Генрих III чуть было не попался в руки противника. Только своевременное обращение за помощью к Генриху Наваррскому и прибытие гугенотского подкрепления вынудило Майенна отступить. Братство по оружию недавних противников, а отныне соратников по борьбе, успешно прошло первое испытание.

 

Конец Валуа

С каждым днем возрастала численность королевской армии. Многие колеблющиеся, главным образом из числа «политиков», становились под знамена Генриха III. Их примеру следовали и те гугеноты, которые, полностью разорившись за годы войны, предпочитали получать жалованье и пропитание на королевской службе. Многие города, прежде поддерживавшие Лигу или соблюдавшие нейтралитет, перешли на сторону французского короля. Кроме того, во Францию прибыли внушительные отряды наемников, набранные в Швейцарии и Германии. Генрих III лично провел смотр этой армии. Его маршалы Бирон и д’Омон, герцог Монбазон и маркиз д’О со своими войсками двинулись к Парижу. В том же направлении переместились король Наваррский, командовавший авангардом, и герцог Эпернон с арьергардом. Никогда еще со времен восшествия на престол Генрих III не имел в своем распоряжении столь многочисленного и решительно настроенного войска. Казалось, были забыты все разногласия между католиками и протестантами, побратавшимися перед лицом общего врага. Ничто не имело значения, кроме единой цели, поставленной перед ними двумя королями, — осадить Париж ради восстановления монархии. Армия же герцога Майенна, из которой непрерывно дезертировали солдаты, с каждым днем таяла.

В течение короткого времени объединенные армии завершили окружение Парижа. 20 июля Генрих III расположился в парижском предместье Сен-Клу, в доме епископа Парижского Пьера Гонди, а Генрих Наваррский — в Медоне. Падение Парижа казалось неизбежным и близким. Майенн считал положение столь отчаянным, что решил подставить себя под пули противника во время очередной вылазки. Распространялись слухи, что Генрих III пообещал сжечь на костре «ведьму» Монпансье, которая хвалилась, что лично пострижет его, прежде чем отправить в монастырь. На это воинственная дама будто бы отвечала, что в огне гореть должна не она, а такой содомит, как король. В парижских церквях проповедники призывали фанатиков к убийству короля и других предводителей войск, осадивших Париж.

Было решено штурмовать Париж 2 августа, атаковав его с двух сторон: Генрих III — с севера, Генрих Наваррский — с юга. Вновь обретший уверенность в себе король Франции был готов к решающему сражению. Из окна его резиденции в Сен-Клу открывалась панорама мятежного города. Окидывая ее взглядом, Генрих III, по свидетельству Пьера Л’Этуаля, сказал: «Вот сердце Лиги. Прямо в сердце и следует нанести удар». А Париж тем временем готовился отражать атаку соединенных войск двух королей. Для поддержки армии Майенна формировалось городское ополчение.

Вечером 31 июля доминиканский монах Жак Клеман, двадцати двух лет, вышел из города и направился к Сен-Клу. Каким-то непонятным образом он сумел заручиться рекомендательным письмом от председателя Парижского парламента Арле, которого руководители Лиги тогда держали в заключении. Клеман, склонный к мистицизму человек с неустойчивой психикой, был до предела взвинчен пламенными речами парижских проповедников. Он уверовал в то, что на него возложена высокая миссия по свершению правосудия. Монастырское начальство, похоже, и не пыталось вразумить его, если не прямо подбивало на совершение задуманного им преступления. Прибыв в Сен-Клу, он предъявил рекомендательное письмо прокурору Ла Гелю, решавшему, кому предоставить аудиенцию у короля, а кому нет. Тот узнал почерк председателя Арле и, зная о лояльности этого человека королю, решил, что монах принес важное сообщение. В Париже было много роялистов, и в окружении Генриха III надеялись, что они начнут действовать. Доминиканец настаивал на беседе с глазу на глаз с королем. Ла Гель ответил ему, что сегодня уже слишком поздно, но завтра король примет его. Он предложил Клеману для ночлега свой дом с тайным намерением получше присмотреться к нему, поскольку его тревожило смутное опасение. Монах прямо отвечал на задававшиеся ему вопросы с подвохом, и ничто в его поведении не выдавало преступного умысла.

Наутро 1 августа Ла Гель привел его в восемь часов к королю, который как раз совершал свой утренний туалет. Посетители ничуть не помешали ему, поскольку в те времена существовал довольно странный на наш взгляд обычай давать аудиенцию в момент, когда присутствие посторонних, казалось, было бы неуместно. Стражники все же попытались задержать незнакомого монаха, но король, услыхав голоса в передней, распорядился впустить его. В отличие от своих гвардейцев Генрих III, любивший повторять, что от одного вида монашеской рясы он испытывает почти физическое наслаждение, с полным доверием отнесся к посетителю. Доминиканец приблизился, держа в рукаве нож с черной ручкой, которым он накануне резал хлеб на виду у приютившего его на ночь Ла Геля. Клеман низко поклонился королю, протягивая ему письмо, сказав при этом, что у него есть для него секретное сообщение. Генрих III, знавший о существовании в Париже роялистов, потребовал, чтобы его оставили наедине с посетителем. Когда король начал читать письмо, монах со всей силы вонзил ему в живот свой нож. Генрих III моментально выхватил из раны орудие преступления и сам нанес им удар в лицо Клеману, прокричав при этом: «Проклятый монах! Он убил меня! Прикончить его!» Моментально появились стражники и придворные, и на зловредного доминиканца посыпались смертоносные удары, пока тот не рухнул к ногам Генриха III. Ла Гель, невольно послуживший причиной гибели короля, добил злодея своей шпагой, после чего его труп по существовавшему тогда обычаю выбросили в окно, точно так же, как в свое время поступили с телом адмирала Колиньи.

Придворные хирурги осмотрели рану пострадавшего и решили, что реальной угрозы для его жизни нет. Поскольку имелись резонные основания опасаться, что весть о покушении на короля вновь спровоцирует раздор между католиками и протестантами, решили до поры до времени утаить истинное положение вещей, объявив о неудавшейся попытке покушения. Однако Генрих Наваррский имел право знать, как все было на самом деле, и его тут же оповестили через нарочного, на ухо прошептавшего ему роковую весть. Беарнец, плохо умевший хранить тайны, тут же во всеуслышание объявил новость и в сопровождении эскорта из двадцати пяти всадников отправился к Генриху III. Он нашел его лежащим в постели, но выглядевшим вполне сносно для человека, оказавшегося в подобной ситуации. Искусные врачи сделали максимум возможного. Раненый король бодро заверил Генриха Наваррского, что рана не опасна, и благодарил Бога, который уберег его. Уверенный, что и вправду не случилось ничего страшного, король Наваррский вернулся в свою ставку в Медоне.

Между тем состояние раненого резко ухудшилось. Внезапно подскочила температура. Врачи еще раз осмотрели рану и на сей раз объявили, что король безнадежен. В его покоях установили алтарь, и придворный капеллан стал служить мессу, которой напряженно внимал умиравший. Рядом с ним находились самые верные ему люди — Эпернон, Бельгард, д’О и другие, все те, на долю которых выпало присутствовать при последних минутах жизни Генриха III, со смертью которого заканчивалось правление династии Валуа. Среди них был и юноша шестнадцати лет, Шарль Валуа, граф д’Овернь. Будь он законнорожденным, то давно бы уже занимал трон Франции, но он являлся всего лишь бастардом Карла IX. Его дядя Генрих III относился к нему, как к родному сыну. Умиравший король исповедался и получил отпущение грехов. Уходя в мир иной, но еще находясь в полном сознании, Генрих III назначил своим преемником короля Наваррского, выразив в виде своей последней воли пожелание, чтобы присутствующие, равно как и вся знать, признали Беарнца в этом качестве и присягнули ему на верность.

2 августа, в день, когда намечалось большое наступление на Париж (какое удивительное и, вероятнее всего, неслучайное совпадение!), в два часа пополуночи Генрих III скончался. Ему не исполнилось еще и тридцати восьми лет.

Герцог Сюлли впоследствии рассказал в своих мемуарах об этом судьбоносном для Генриха Наваррского событии. Ночью секретарь Фере обратился к нему со словами: «Месье, король Наваррский и, вероятно, в скором времени король Французский требует вас к себе. Придворный врач месье д’Ортоман сообщает, что ему, если он хочет еще застать в живых короля, следует поспешить в Сен-Клу». Сюлли (тогда еще Рони) увидел своего господина в некотором смятении, поскольку тот хотя и был назначен преемником умиравшего, однако предвидел немалые осложнения из-за различия религий. Верный слуга заверил его, что, пройдя через многие трудности и опасности, он благополучно взойдет на королевский трон Франции (легко быть пророком задним числом). Генрих Наваррский вскочил в седло и в сопровождении многочисленного эскорта помчался в Сен-Клу. Уже когда он был в резиденции Генриха III, до него долетел возглас: «Король умер!» Навстречу ему вышли шотландские гвардейцы и, преклонив колена, произнесли: «Сир, теперь вы наш король и наш господин!» Приближенные покойного короля, бывшие с ним при его последнем издыхании, в бессознательном порыве чувств окружили Беарнца, заявляя ему о своей верности. Так Генрих Наваррский стал Генрихом IV, первым из новой династии Бурбонов.

Когда улеглись эмоции и возвратилась способность спокойно рассуждать и оценивать, Беарнец вспомнил, что в ответ на традиционное провозглашение «Король умер!», вопреки обычаю никто не закричал: «Да здравствует король!» В этот момент Генрих Наваррский со всей ясностью понял, что для восшествия на французский престол, принадлежавший ему по закону, придется взять свое королевство силой оружия.

 

Гугенот вместо «христианнейшего короля»

Чтобы завоевать королевство, законным сувереном которого он являлся, Генриху Наваррскому, отныне ставшему Генрихом IV, предстояло сражаться почти пять лет. Это было трудное время, зачастую мучительное, когда начальные успехи сменялись неудачами; трагический период в истории Франции, отмеченный еще большими беспорядками, чем при Генрихе III, поскольку возросла угроза вторжения извне. Когда умиравший король назначил Генриха Наваррского своим преемником, присутствовавшие при этом высокие господа, казалось, подчинились королевскому решению, но к тому моменту, когда на следующий день Генрих IV, облаченный в траур, пришел склониться перед бренными останками своего предшественника, атмосфера изменилась. Вместо ожидаемого «Да здравствует король!» Беарнец услышал: «Лучше умереть тысячью смертей, предаться каким угодно врагам, чем терпеть короля-гугенота».

Генрих IV натолкнулся на враждебное отношение к себе со стороны тех, кто еще вчера представал перед ним в качестве верных подданных. Он, проявлявший в бою чудеса смелости, вдруг оробел, не решаясь настаивать на неукоснительном исполнении воли покойного короля, предпочтя удалиться, дабы обдумать дальнейшие свои шаги и дать придворным возможность поразмыслить. Нельзя сказать, что он был сильно удивлен переменой, происшедшей за каких-нибудь несколько часов. За свою жизнь не раз доводилось ему испытывать на себе капризы Фортуны, с младых лет не баловавшей его. Нужен был человек, который сыграл бы роль если не буфера, то своеобразного амортизатора при столкновении с враждебной массой католиков. Придворные, шумно обсуждавшие сложившуюся ситуацию, изложили свои предложения в форме резолюции, для подачи которой Генриху IV, упорно именуемому ими не иначе как «Наваррцем», выбрали герцога Лонгвиля, но тот отказался. Вместо него вызвался пойти Франсуа д’О, один из «миньонов» покойного короля, сюринтендант финансов и построек, губернатор Парижа и Иль-де-Франса, известный своей распутной жизнью, лихоимством и бесстыдным хищением государственных средств. При этом он не прочь был выступить в роли представителя знати. В присутствии этих знатных господ он заявил, что Генрих IVдолжен выбирать между королевствами Французским и Наваррским, что королем Франции он сможет стать лишь с одобрения и при поддержке высшей знати, принцев крови и трех сословий, что все они — католики, из которых ни один не потерпит нанесения урона Римско-католической церкви. Короче говоря, Генрих не сможет править, пока не отречется от протестантизма. Свою речь д’О завершил требованием предоставить гарантии безопасности для себя и своих товарищей, опасавшихся насильственных действий со стороны гугенотов.

По свидетельству Агриппы д’Обинье, Генрих IV, выслушав этот дерзкий, хотя и вполне ожидаемый ультиматум, побледнел от ярости, но, взяв себя в руки, обратился к присутствующим с речью, в которой напомнил им о последней воле покойного монарха и о своем неотъемлемом праве на корону Французского королевства, заявив, что готов обсуждать вопросы вероисповедания, но корона как таковая не может быть предметом торга. Прозвучали и призывы к отмщению за Генриха III, слезы скорби по которому еще не просохли. Эта речь (не только пересказанная, но и, вероятнее всего, сочиненная самим д’Обинье, как и многое другое, что якобы говорил Генрих IV) пусть и не переменила настроения большинства, однако склонила на его сторону отдельных его представителей. Юный Живри приблизился к королю и, как того требовал обычай, коленопреклоненно одной рукой взял его за бедро, а другой — за руку и громким голосом отчетливо заявил, что цвет знати собрался здесь, чтобы получить распоряжения от нового короля, который является королем отважных, а покидают его одни только трусы. Вскоре затем швейцарские полки, побуждаемые Бироном и Санси, присягнули на верность Генриху IV. В последующие часы он в индивидуальном порядке принял еще нескольких сановников, которые соглашались служить ему при условии, что им будут предоставлены определенные гарантии и пожалованы должности. Придворных, привыкших к королевским подачкам, больше всего беспокоило то, что Беарнец был беден, если не сказать нищ. Он был вынужден даже пользоваться гардеробом покойного короля, облачившись в подогнанный на скорую руку по его фигуре фиолетовый камзол Генриха III, который тот носил в дни траура по Екатерине Медичи.

С другой стороны, на него наседали гугеноты, требовавшие, чтобы он не поддавался на шантаж католиков, предрекавшие, что в противном случае, если он обратится в католицизм, протестанты отвернутся от него. Таким образом, Генрих IV стоял перед выбором: сохранить верность своей религии, и тогда католики не признают его королем, поскольку он не сможет надлежащим образом, как его предшественники на королевском троне Франции, короноваться, или же перейти в католицизм, и тогда соратники оставят его, замкнувшись в своем сепаратном государстве. Но даже если он обратится в католичество, сложат ли оружие лигёры? Очень и очень маловероятно. Скорее всего они обвинят его в половинчатости, в преступном попустительстве кальвинистам. Сам же Генрих IV, совершенно равнодушный к вопросам религии, хотел бы править, не замечая религиозных различий своих подданных, под красивым лозунгом, гласящим, что на его стороне все, кто любит Францию, кому дороги ее честь и благополучие.

Спустя некоторое время делегация знати вновь предприняла наступление, предъявляя свои требования. На сей раз Генрих IV действовал более дипломатично. В принципе не отказываясь перейти в католичество, он доказывал, что было бы более целесообразно отложить это на более поздний срок. Для начала следовало бы созвать национальный собор представителей католической церкви и протестантского духовенства, на котором можно было бы обсудить условия мирного сосуществования двух религий. Он обещал гарантировать беспрепятственное отправление культа приверженцами обеих конфессий, не предоставляя гугенотам каких-либо преимуществ. Итогом этих переговоров явился компромисс, получивший название «Декларации 4 августа». Генрих IV обещал сохранять во Франции католическую религию, не производя каких бы то ни было перемен, и изъявлял готовность получить наставление в католической догматике. Все вакантные публичные должности должны были доставаться католикам. Протестантское богослужение разрешалось в частных домах и публично в городах, предоставленных гугенотам. В течение шести месяцев должны были собраться Генеральные штаты. Всем своим подданным новый король гарантировал их имущество, должности, привилегии и права. Особо упоминалось обеспечение слуг покойного короля. Декларация признавала религиозный статус-кво до тех пор, пока общенациональный собор не примет на сей счет соответствующие решения.

Оговорив эти условия, представители знати согласились признать Генриха IV королем Франции и Наварры, в соответствии с основополагающим законом королевства, и обязались служить и повиноваться ему, хотя и не бескорыстно. Весьма показательны в этом отношении требования, предъявленные старинным «приятелем» Беарнца — маршалом Бироном: понимая, что второй такой случай едва ли подвернется, он запросил в качестве платы за лояльность графство Перигор. Расчет был верный. Генрих IV согласился удовлетворить, по крайней мере на словах, хищнические запросы маршала. Столь же ловко в тот день обделали свои делишки и многие другие из числа новых сторонников Генриха. Намечался консенсус, что, впрочем, не помешало герцогу Эпернону без каких-либо объяснений удалиться в Ангумуа, провинцию, губернатором которой он являлся и где держал себя как независимый вице-король, набирая войска и собирая налоги в собственных интересах, а барону де Витри — перейти вместе со всеми своими солдатами на сторону Лиги, и многие другие сеньоры последовали примеру этих двоих господ. Что же касается гугенотов, то они были возмущены соглашением, на которое пошел Генрих IV, предвидя скорое его обращение в католичество. Ла Тремуйль счел своим долгом возвратиться в Пуату вместе с двумя сотнями дворян этой провинции. Таким образом, полагая, что достигнут разумный компромисс, новый король потерял приверженцев с обеих сторон и был вынужден пока отказаться от реализации своих планов.

Линию поведения, выбранную Генрихом IV после смерти Генриха III, можно кратко охарактеризовать следующим образом: католическая религия является религией Франции, и король должен быть ее приверженцем, поскольку является главой церкви, однако при этом не могло быть и речи об искоренении протестантизма — протестантам должно быть обеспечено мирное сосуществование с католиками. Поскольку окончательное решение еще не принято, король не должен оставлять своих единоверцев-протестантов, отрекшись от их веры. Это компромиссное, единственно возможное в той ситуации решение, открывавшее перспективы на будущее, тем не менее не могло удовлетворить ни одну из сторон, поскольку любой вынужденный компромисс всегда оставляет чувство неудовлетворенности. Кроме того, как обычно бывает в таких сложных ситуациях, появилась третья партия, не выразившая открыто своего мнения и занявшая выжидательную позицию.

Итак, учитывая, что Генрих IV обещал в будущем перейти в католичество, часть представителей знати на этом условии принесла ему присягу верности. Однако другая часть во главе с герцогом Майенном не сочла возможным присягать королю-гугеноту. Правда, и сам Майенн, находившийся в Париже, колебался в выборе стратегии и тактики дальнейших действий. Являясь убежденным приверженцем монархии, инстинктивно испытывая чувство почтения к законному государю, он осмелился взять под свою защиту тех парижан, которые служили покойному королю и считали нужным сохранить верность ему. С его стороны это был рискованный шаг, поскольку Париж ликовал по случаю убийства Генриха III. Кюре, совершив свою «революцию», продолжали зажигательно вещать с амвона и, словно охваченные безумием, провозглашали монаха Клемана святым. Герцогиня де Монпансье беспрестанно курсировала по улицам столицы, повторяя одно и то же: «Хорошая новость, друзья мои, хорошая новость! Тиран мертв! Нет больше во Франции Генриха Валуа!» Мстительное чувство распирало ее, все еще не находя выхода, и она, не боясь греха, добавляла: «Лишь об одном я сожалею, что он, умирая, не узнал, что это я все устроила!» Авторы памфлетов, как наемные, так и действовавшие по собственному почину, продолжали источать яд по адресу покойного короля, не гнушаясь никакими непристойностями. Даже сам папа Сикст V сравнивал поступок Клемана с чудом. Доставалось и Генриху IV, которого отказывались признавать французом, называя «рыжей беарнской лисой», презренным блудодеем, кровавым принцем, а не принцем крови, бастардом двоемужницы Жанны д’Альбре.

Если в осажденном Париже и было основание говорить о «чуде», то таковым и вправду могло показаться нежданное избавление города от казавшегося неизбежным штурма. За неделю после гибели Генриха III внушительная королевская армия численностью 40 тысяч человек сократилась вдвое. В этих условиях новый король не мог помериться силами с армией Лиги. Что было делать ему, к кому обратиться за поддержкой? Однако и при столь неприятном обороте дела верный себе Генрих IV мог шутить, называя себя «королем без королевства, полководцем без армии, мужем без жены». Ему приходилось начинать в исключительно неблагоприятных стартовых условиях: помимо того, что половина войска покинула его, непосредственно под его властью находилась лишь десятая часть Французского королевства, но что было особенно неприятно — ему не подчинялась столица. Слабым утешением служило то, что провозглашение кардинала Бурбона, находившегося в плену у Генриха IV, королем Карлом X имело и положительную сторону: оно преграждало путь к престолу для кандидатур иностранных суверенов, происходивших по женской линии от королей династии Валуа. Однако и эта преграда вскоре рухнула, поскольку Карл X на следующий год умер.

В этих условиях велико было искушение отказаться от дальнейшей борьбы, ограничившись пределами своего крохотного Наваррского королевства. Генрих IV уже всерьез подумывал о том, чтобы отойти на территорию к югу от Луары, понимая, что с имеющимися в его распоряжении военными ресурсами Париж не взять, однако Живри, одним из первых присягнувший на верность ему, резонно возразил: «Кто признает вас королем Франции, увидев, что ваши ордонансы составляются в Лиможе?» Генрих, желавший стать кем-то большим, нежели герцогом Аквитанским, признал справедливость этого замечания, внезапно испытав прилив новых сил. Он умел в трудную минуту заряжать своей энергией и оптимизмом окружающих, которые теперь как никогда нуждались в этом.

Устроив резиденцию своего правительства, парламента и счетной палаты в Туре, он распорядился перевести кардинала Бурбона из крепости Шинон, куда заточил его Генрих III, в Фонтене-ле-Конт. Имея в своих руках такого заложника, он приступил к отвоеванию королевства. Проводив в последний путь Генриха III (не в Сен-Дени, где полагалось упокоиться королю из династии Валуа, но куда не было доступа, а в Компьень как временное место захоронения), он занялся своей армией. Первым делом надо было увеличить численность войск, и Генрих IV, ожидавший подкрепления из Англии, решил овладеть нормандским побережьем. При этом, дабы обеспечить собственную власть в наиболее важных для него провинциях, он разделил свою армию на три корпуса: герцог де Лонгвиль и старый знакомый короля Лану по прозвищу Железная Рука с четырьмя тысячами человек двинулись занимать Пикардию; маршал д’Омон с таким же количеством войска — Шампань. Сам суверен с восьмьюстами всадниками и четырьмя тысячами пехотинцев двинулся на Дьеп, ключевой город Нормандии, который он надеялся занять без боя. Взятие этого города открыло бы выход к морю, что позволило бы установить сообщение с Лондоном. Однако в тот момент положение Генриха IV было критическим. Он в большей мере обладал оптимизмом, нежели реальными средствами для достижения успеха. Его противник герцог Майенн, и без того располагая полноценной армией, ожидал еще и прибытия испанского подкрепления, что позволило бы ему перейти в решающее наступление.

В этой критической ситуации главным ресурсом Генриха IV оказалось то, принято называть «человеческим фактором» — унаследованные от предков и усвоенные в суровой школе жизни свойства натуры и навыки общения. Живостью своего характера, непринужденностью в обращении с людьми и умением не лезть за словом в карман он завоевывал расположение тех, в ком был заинтересован. При этом скудость своих средств он с лихвой компенсировал щедростью обещаний, далеко не всегда выполнявшихся впоследствии. Он умел каждого убедить в том, что только ему одному он обязан короной и что мера его благодарности будет пропорциональна размеру оказанных ему услуг. Гугенотов он уверял в том, что открывает им свое сердце, доверяет им свои самые сокровенные чувства, как тем, с кем связывает свои самые заветные надежды. В обращении с католиками он был сама почтительность, признаваясь им в своем благорасположении к римской вере, что позволяло им надеяться на его скорое и несомненное обращение в католичество. Он умудрялся найти подход даже к простому народу, уверяя рядовых горожан и крестьян, что с большим почтением относится к их труду и сочувствует им, вынужденным переносить тяготы войны, более того, приносит им свои извинения за то, что вынужден возлагать на них бремя содержания армии, вместе с тем объявляя ответственными за это своих врагов. Он неустанно льстил дворянам, называя их истинными французами, хранителями отчизны, опорой королевского дома. Он обедал на публике и допускал каждого желающего поглазеть на самые интимные уголки его апартаментов, не скрывая своей теперешней бедности и обращая в шутку все, о чем не мог говорить серьезно. Всем своим образом жизни он соответствовал типу деревенского дворянина своего времени, в большей мере оставаясь воином, нежели королем, и комфортнее чувствуя себя в седле, чем в светском салоне.

 

Майенн начинает и проигрывает

В Нормандии Генриха IV поначалу ждало разочарование. Когда-то эта провинция являлась одним из оплотов кальвинизма, однако со временем позиции гугенотов там сильно пошатнулись. Генрих надеялся, что Руан с готовностью распахнет перед ним свои ворота, но просчитался. Соответственно, возникли трудности со снабжением армии. Чтобы удержать при себе воинство, он был вынужден прибегать к своему испытанному приему: льстить солдатам и множить обещания. К счастью для Генриха, события развивались стремительно, не оставляя времени для уныния. Филипп II, несмотря на постигшую его неудачу с «Непобедимой армадой», повлекшую за собой колоссальные финансовые потери, не собирался отказываться от взятой на себя роли «бича Божьего», призванного искоренить ересь. Смерть Генриха III и объявление Беарнца наследником королевского трона Франции подтолкнули его к решительным действиям. Поддерживая Майенна, Филипп рассчитывал на то, что сможет оказывать на Францию доминирующее влияние, возможно даже спровоцировать ее расчленение и тем самым устранить этого сильного конкурента в европейской политике. С этой целью он финансировал набор германских наемников, которые должны были совместно с войсками Лиги воевать против Генриха IV. Правда, Майенн был уверен, что у него достаточно сил, чтобы и в одиночку сокрушить крошечную королевскую армию, не дожидаясь подкрепления, обещанного Филиппом. Имея под своим командованием 4500 человек кавалерии, 12 тысяч аркебузиров, четыре тысячи пехотинцев и шесть тысяч швейцарских наемников, он 1 сентября 1589 года покинул Париж, направляясь в Нормандию.

Генрих IV не мог в открытом бою противостоять такой огромной армии, укомплектованной профессиональными военными, да к тому же еще фанатиками, готовыми умереть за веру. Оставалось лишь надеяться на то, что Дьеп будет к нему более благосклонен, чем Руан. Обладание этим портовым городом заключало в себе двойную выгоду: прежде чем дать открытое сражение, Майенн вынужден будет истощать свои ресурсы, ведя осаду, а кроме того, здесь легче будет получить помощь, обещанную Елизаветой Английской. Такова была роковая природа Религиозных войн: иностранное вмешательство (Филипп II — на стороне католиков, королева Елизавета — за протестантов) делало их бесконечно долгими и особенно тяжкими для французов. Итак, узнав о передвижении Майенна, Генрих IV направился к Дьепу, который 26 августа добровольно открыл ему свои ворота. И на сей раз Беарнцу помогли его простота и обходительность. Он сразу же завоевал сердца горожан, обратившись к ним с любезными словами: «Друзья мои, прошу без церемоний! Мне не надо ничего, кроме вашей дружбы, доброго хлеба, доброго вина и ваших доброжелательных лиц». А что бы он делал и чем закончилась бы его эпопея, если бы жители Дьепа не открыли ему ворота? Фортуна продолжала одаривать Беарнца своей благосклонностью.

Не теряя ни минуты, Генрих принялся за дело, как обычно в таких случаях, не щадя ни себя, ни других. Надо было срочно усилить оборону города. Направление движения Майенна и топография местности указывали на то, что армия Лиги займет долину реки Бетюн, при впадении которой в море на левом берегу и располагается город Дьеп; на противоположном берегу был пригород Полле. При слиянии рек Бетюн и Арк возвышался замок с тем же названием, стоявший на незначительном удалении от Дьепа. Генрих решил сделать из этого замка передовое укрепление, для чего его усилили рвом и разместили в нем артиллерию. Система траншей соединяла замок с городом.

Однако герцог Майенн, несомненно, извещенный своими лазутчиками о приготовлениях противника, изменил маршрут движения. Конные разъезды Генриха обнаружили, что полководец Лиги повернул к северу. Стало ясно, что он будет наступать не по долине реки Бетюн, а на пригород Полле. В этом случае Майенн должен был двигаться по долине другой реки — Ольны. В месте слияния ее с рекой Бетюн возвышался лесистый мыс. Генрих поспешил занять и укрепить этот мыс, срочно вырыв сеть траншей, аналогичную той, что была уже создана на левом берегу. По завершении этих работ Дьеп был защищен системой укреплений, опорными пунктами которой служили пригород Полле, цитадель Дьепа, мыс реки Ольны и замок Арк.

То, что обычно называют битвой при Арке, в действительности представляло собой предпринимавшиеся с переменным успехом в течение многих дней герцогом Майенном попытки овладеть той или иной из этих позиций. Современники в один голос свидетельствуют о неутомимой активности Генриха, не дававшего покоя ни своему духу, ни телу. Заражая всех своим неизбывным оптимизмом, он был вездесущ: казалось, его одновременно можно видеть во всех местах. Всё его королевство тогда умещалось на территории города Дьепа с близлежащими холмами, по которым он бодро скакал на своем белом коне. Вся его надежда была на скорое прибытие помощи из Англии.

Майенн разделил свое войско на две части: одну он лично повел на пригород Полле, а вторая под командованием герцога Немура двинулась по долине реки Ольны в направлении замка Арк. Предполагалось наступление сразу по двум направлениям. Сражения начались 16 сентября. Майенн не сумел овладеть пригородом Полле, оборону которого взял на себя сам Генрих. При попытке штурма полегло 600 лигёров. Больше преуспел Немур в долине Ольны, сумев занять ближайшую к укрепленному мысу деревню и тем самым создав для себя отличный опорный пункт. Видя это, Майенн временно отказался от намерения овладеть пригородом Полле и сконцентрировал свои силы в долине Ольны. Он ничуть не сомневался в своей победе, располагая двадцатью пятью тысячами личного состава, тогда как у Генриха было не более восьми тысяч человек. Правда, королевская армия имела позиционное преимущество, опираясь на хорошо подготовленную систему нительных сооружений. В течение четырех дней противники изучали друг друга. 20 сентября Генрих отдал последние распоряжения. На передней линии он разместил французскую инфантерию, на второй линии, в глубине долины, — легкую конницу, а в резерве — швейцарцев. В своем простодушном оптимизме Беарнец был уверен, что Бог поможет ему (впрочем, в этом бывали уверены все и всегда, так что даже на пряжке солдатского ремня красовалось тиснение «С нами Бог»). Когда на заре патруль доставил к нему захваченного офицера из армии противника, отважно предрекавшего, что войско гугенотов не продержится и двух часов под натиском многочисленной армии Лиги, Генрих без ложной скромности заявил, что на его стороне Бог, помогающий тем, кто борется за правое дело. Королевское войско тем временем уже готовилось к бою, и в утренних сумерках, точно светлячки, мерцали зажженные аркебузирами фитили.

В шесть часов утра 21 сентября 1589 года лигёры пошли в атаку. В первом эшелоне атакующих шли ландскнехты. Среди роялистов пронеслась весть, что германских наемников набирали чуть ли не насильно, и теперь они взбунтовались против Майенна. Приблизившись к полевым укреплениям, они закричали, что сдаются. Совершенно невероятная история: во время атаки пустить к себе за линию укреплений вооруженных солдат противника, что бы те ни кричали. Но именно так и вышло. Воинство Генриха IV, беспечностью не уступавшее своему командиру, возможно даже действовавшее по его прямому распоряжению, выставило себя глупейшими из глупых, не только позволив «дезертирам» приблизиться, но и помогая им подняться на парапет. А те, как только оказались среди защитников бастиона, принялись резать их. Тем временем подоспел второй эшелон атакующих. Конница Майенна смяла королевскую кавалерию, но натолкнулась, словно на каменную стену, на компактную массу швейцарцев, ощетинившихся своими длинными четырехметровыми пиками. И все же, учитывая огромное неравенство сил и возникшее замешательство в рядах роялистов, их поражение казалось неизбежным, и как тут не назвать чудом оборот, который вдруг приняло сражение, и не признать справедливость поговорки, что дураков Бог любит? Утреннее солнце разогнало туман, плотно устилавший долину, затрудняя обзор местности, и королевская артиллерия, расположенная в замке Арк, смогла вести прицельный огонь. Пушечные ядра пробивали страшные бреши в рядах конницы Майенна, перестраивавшейся для новой атаки, в то время как пять сотен находившихся в укрытии аркебузиров Генриха истребили своими выстрелами вражеских кавалеристов, вынудив их обратиться в бегство. К полудню все было кончено. Майенн, потеряв около тысячи человек, отвел свою армию, давая понять, что отказывается от дальнейшей борьбы.

Генрих передислоцировал основную часть своего войска к Дьепу, оставив 500 человек в замке Арк, чтобы контролировать речную долину. Это было разумной предосторожностью, поскольку 25 сентября Майенн, захватив подступы к Арку, начал его осаду, однако уже 27-го числа его осадное войско было захвачено врасплох Бироном и понесло тяжелый урон, а на следующий день было вынуждено начать отход. Удача теперь вовсю улыбалась Генриху. Наконец-то пришла помощь от королевы Елизаветы — деньги, боеприпасы, а также, что было особенно важно в тот момент, 1200 шотландцев и четыре тысячи англичан, высадившихся в порту Дьепа. На подмогу спешили также герцог Лонгвиль и маршал д’Омон. Опасаясь попасть в окружение, Майенн отошел в Пикардию. Его некогда блестящая, а теперь изрядно потрепанная армия была деморализована и настоятельно нуждалась в том, чтобы «освежиться». Майенн был потрясен постигшей его неудачей, он не мог поверить, что Беарнец сумел расстроить все его грандиозные, замечательно составленные планы, имея в своем распоряжении столь незначительное войско. В его голове просто не укладывалось, что католики служили еретику, даже не помышляя о том, чтобы побрататься с лигёрами — «защитниками веры».

 

Париж не сдается

Воспользовавшись замешательством противника, Генрих оставил Дьеп и направился к Парижу. Предварительно губернатору Санлиса Монморанси-Торе было отдано распоряжение взорвать мост через Уазу, дабы задержать продвижение Майенна. Относительно того, каков был смысл очередного маневра Беарнца, этого «великого стратега», мнения историков разделились. Одни полагали, что он просто хотел выманить Майенна из Пикардии, дождаться его на выгодной для себя боевой позиции и дать ему сражение. Другие, резонно отказываясь всерьез принимать эту маниловщину, полагали, что Генрих собирался застать врасплох парижан, лишенных своего полководца и лучших войск (видимо, считая их еще более беспечными, чем он сам). Он не мог не понимать, что не станет признанным королем Франции, пока не подчинит себе Париж. Однако, вероятнее всего, Беарнец не имел в виду ничего иного, кроме как вознаградить свою армию, лишенную жалованья, предоставив ей возможность заняться прибыльным грабежом; для правильной осады, а тем более штурма большого города у него тогда не было необходимых ресурсов. Впрочем, кто знает, какие мысли роились в голове «стратега», привыкшего полагаться на чудо и Божью помощь.

А парижские лигёры, уверовав в полководческий талант Майенна и мощь его армии, считали положение Генриха совершенно безнадежным, несколько преждевременно предвкушая, как его связанного по рукам и ногам привезут в столицу. Любители зрелищ заранее арендовали окна в домах на улице Сен-Антуан, чтобы увидеть, как пленного Беарнца повезут в Бастилию, Представьте, как велико было смятение парижан, когда они узнали о постигшей Майенна неудаче и о приближении к городу королевского войска! Однако, пережив потрясение, они не впали в отчаяние. Как бы то ни было, город окружала надежная стена, укрепленная башнями и бастионами, с востока защищенная Бастилией, а с запада — Лувром. Зато предместья, расположенные к югу от Сены (Сен-Жермен, Сен-Жак, Сен-Марсо и Сен-Виктор), были весьма уязвимы, не имея иных укреплений, кроме рва и земляного вала. Наиболее разумным в данной ситуации было бы оставить эти предместья, срочно эвакуировав их население, но, как и следовало ожидать, возобладала точка зрения наиболее безрассудных. Было решено, что городское ополчение возьмет на себя оборону пригородов. Понадеялись на то, что внешних оборонительных сооружений будет достаточно, чтобы остановить натиск роялистов. Если же тем не менее они сумеют преодолеть ров, то ополченцы оставят свои позиции и укроются за городскими стенами. Именно на это и рассчитывал Генрих. Он надеялся, что его воинство, воспользовавшись возникшим замешательством и паникой, ворвется в город, как принято говорить в подобных случаях, на плечах бегущего противника. Учитывая скудость имевшихся в его распоряжении средств, иной возможности захватить столицу Французского королевства у него не было.

Подготовку к штурму Парижа Генрих начал с того, что разделил свое войско на три части, чтобы начать наступление одновременно в трех местах. 1 ноября 1589 года в четыре часа утра три эти корпуса выступили с исходных позиций. Местность была окутана столь плотным туманом, что ополченцев удалось захватить врасплох. Разбуженные криками и шумом стрельбы парижане прибежали на помощь защитникам столицы, но королевская кавалерия смяла их, и вся эта бесформенная масса беспорядочно откатилась к городу. Преследуя бегущих, Лану чуть было не захватил Нельские ворота — но «чуть» не считается, и план овладения Парижем провалился. Генриху оставалось лишь утешаться тем, что потери парижских ополченцев были огромны, а ужас и отчаяние, охватившие жителей столицы, — беспредельны.

Хотя достигнутое не могло называться иначе как полуудачей, король, не имея иной возможности, решил вознаградить свое воинство тем, что. позволил грабить пригороды, распорядившись не причинять физического насилия жителям и не разорять церкви. Но довольно было и того, что разрешили: вскоре солдаты Генриха облачились во все новое, их карманы едва не лопались от денег, а желудки — от вина и еды. К вечеру в домах не осталось ничего мало-мальски ценного, зато сами дома, хотя и преданные разграблению, уцелели от огня и разрушения. Так Беарнец дозировал свое милосердие и неумолимую суровость по отношению к поверженному противнику. О том, чтобы овладеть Парижем, он теперь даже и не помышлял. Его легкая победа, не давшая ему ничего кроме возможности пограбить мирное население, послужила серьезным предупреждением для лигёров. Во второй половине того же дня герцог Немур во главе конного отряда вошел в столицу, немного опередив Майенна, который, узнав о продвижении Генриха к Парижу, незамедлительно двинулся туда же. Чтобы задержать его, король, как мы помним, отдал распоряжение разрушить мост через Уазу, однако приказ не был надлежащим образом выполнен, и Майенн беспрепятственно переправился через реку, вступив в Париж с правого берега. Столица на сей раз была спасена.

Желая хотя бы издали полюбоваться недоступным городом, Генрих поднялся на колокольню в пригороде Сен-Жер-мен-де-Пре. Он увидел безрадостную для себя картину того, как парижане восторженно приветствовали воинство Майенна, и понял, что проиграл военную кампанию. Вместе с ним на колокольню поднялся монах, при виде которого, как он позднее признавался маршалу Бирону, его внезапно охватил ужас. Ему вспомнился кинжал Клемана, и он поклялся впредь и близко не подпускать к себе монахов, предварительно не обыскав их, дабы убедиться, что при них нет ножа. Но как ни старайся, а от судьбы не уйдешь, и в урочный час она настигнет тебя.

На следующий день, не придумав ничего лучшего, Генрих бросил вызов Майенну, в надежде хотя бы посрамить его перед глазами парижан. Он выстроил свои отряды в боевом порядке и три долгих часа ждал, осмелится ли тот сразиться с ним. Однако Майенн оказался умнее, не пожелав ради красивого жеста рисковать своим войском, измученным долгим стремительным переходом. Больше ждать было нечего, и 4 ноября 1589 года Генрих увел свою армию от Парижа. В Этампе они разделились: Лонгвиль и Лану вернулись к местам своей дислокации в Пикардии, Живри направился в Иль-де-Франс, Омон — в Шампань, а сам Генрих с остатком войска двинулся на зимние квартиры в Турень, по крайней мере, так должен был подумать Майенн, придерживавшийся существовавшего тогда обычая не воевать зимой. По пути король овладел Жанвилем, а затем Шатоденом, где имел удовольствие встретить делегацию швейцарских кантонов, прибывшую, чтобы официально признать его королем Франции и возобновить уже ставший традиционным франко-швейцарский альянс, так называемый «вечный мир». Другой приятной новостью явилось известие о том, что венецианцы заверяют его в своей дружбе.

Продолжив путь, Генрих прибыл в главный город своих наследственных родовых владений, Вандом, постоянно вызывавший его неудовольствие своим мятежным духом. Город пришлось брать штурмом, после чего он распорядился обезглавить изменника-губернатора и повесить монаха-кордельера, в своих проповедях призывавшего к сопротивлению. 21 ноября он был уже в Туре, временной столице его пока еще виртуального королевства. Кампания 1589 года закончилась лишь незначительным ослаблением Майенна и Лиги. Генрих IV, хотя и одержал громкую победу при Арке, в конечном счете не достиг своей главной цели — овладения Парижем, без чего он не был подлинным королем Франции, а оставался солдатом удачи, авантюристом, узурпатором.

 

Зимняя кампания

Едва прибыв в Тур, Генрих IV собрал парламент и с присущей ему прямотой обрисовал сложившуюся ситуацию, заявив, что при данном положении дел невозможно созвать Генеральные штаты, и предложив перенести их созыв на весну. Новоявленный парламент, названный «Парижским парламентом, заседающим в Туре», был учрежден под председательством первого президента Парижского парламента Ашиля д’Арле, присоединившегося к Генриху IV с частью своих советников. Этот «Парижский», а по сути Турский парламент юридически признал Генриха IV королем Франции, чему тот придавал большое значение, поскольку уже тогда преисполнился сознанием высокого достоинства своей новой роли. Еще в августе 1589 года он доверительно сказал одному из своих приверженцев: «Не забывайте, что короля Франции от короля Наварры отделяет дистанция огромного размера».

В Туре Генрих IV впервые был признан а качестве короля Франции иностранной державой: Венеция решила подтвердить аккредитацию своего посла Джованни Мочениго, исполнявшего эти обязанности еще при Генрихе III. Венецианский дипломат был официально принят в Туре 21 ноября 1589 года; он поздравил Генриха IV со вступлением на престол и напомнил о договорах, связывавших Францию со Светлейшей республикой.

Вопреки предположению Майенна Генрих не стал отсиживаться на зимних квартирах. Около недели проведя в Туре и набрав за это время новое войско, он осадил и вскоре взял Ле-Ман, а 10 декабря вступил в Лаваль, где духовенство встречало его в полном торжественном облачении, а население приветствовало возгласами «Да здравствует король!». В Лавале к Генриху присоединился последний из его кузенов Бурбонов, принц Домб, сын герцога Монпансье, который привел с собой немалую часть бретонского дворянства, не желавшего терпеть тиранию Меркёра. Ни время года, ни плохие дороги не помешали Беарнцу овладеть Алансоном, Аржантаном и Фалезом. Генрих свято верил в то, что Бог не отказывает ему в своем благословении, и при случае не лишал себя удовольствия прямо заявить об этом. Не удивительно, что окрыленный этой верой, он воспринял как досадное недоразумение ожесточенное сопротивление жителей города Онфлёр. Тем временем Бирон занял Эврё, и, казалось, близок был час, когда капитулирует непокорная, известная своей строптивостью столица Нормандии — Руан.

Толстяк Майенн, про которого в шутку говорили, что за обеденным столом он проводит времени больше, чем Генрих IV в постели, продолжал, несмотря на эти тревожные события, «отдыхать» в Париже. Герцогиня Монпансье и Комитет шестнадцати пытались встряхнуть его, доказывая ему, что роялисты заняли вокруг столицы стратегические пункты первостепенной важности и в случае осады противник сможет заблокировать снабжение ее продовольствием. Поневоле Майенну пришлось вернуться к ратным делам, и он в феврале 1590 года занял близлежащие города Понтуаз, Венсенн и Пуасси. Когда толстый герцог приступил к осаде Мелена, королевское войско принудило его к отступлению, а вскоре отвоевало Пуасси.

Год плохо начался для Лиги. Единственным утешением для нее было обещание Филиппа II прислать подкрепление. Герцог Пармский Алессандро Фарнезе, от имени испанского короля управлявший Нидерландами, направил на подмогу французским единоверцам юного графа Эгмонта с отрядом в 1500 копейщиков и 400 кавалеристов. Это был родной сын графа Эгмонта, принявшего мученическую смерть во время восстания фламандцев против испанского господства. Когда заходила речь о его отце, молодой граф гневно реагировал: «Не говорите мне об этом бунтовщике!» Вскоре в распоряжении герцога Майенна уже было 20 тысяч человек пехоты и пять тысяч кавалерии, тогда как Генрих IV вынужден был довольствоваться восемью тысячами пехотинцев и тремя тысячами кавалеристов. Попытавшись осадить город Дрё, но получив известие о приближении армии лигёров, он тут же отошел со всей своей артиллерией и обозом и под проливным дождем двинулся в Нонанкур. Остальная часть его армии тогда располагалась в долинах рек Эр и Вегр, и он распорядился немедленно начинать сосредоточение всех имевшихся в его распоряжении сил.

Герцог Майенн, стратег примерно того же уровня, что и Беарнец, ошибся в оценке ситуации. Он подумал, что роялисты бегут от него, тогда как те совершали планомерный отход, чтобы осуществить воссоединение своих сил. Майенн не спеша (он никогда не спешил, придавая большое значение правильному порядку следования эскадронов) форсировал реку Эр близ Иври и потерял много времени на размещение личного состава, под проливным дождем пытаясь обеспечить максимум возможных удобств для себя и других. К своему великому удивлению утром 13 марта он увидел армию Генриха IV, приближавшуюся с явным намерением вступить в бой. Толстый Майенн глазам своим не верил. Он даже не успел составить план сражения. Правда, большой перевес в силах, по крайней мере количественный, позволял ему надеяться на успех. Около полудня Генрих, соблюдая всевозможные меры предосторожности, в действительности являвшиеся не более чем блефом, построил свои войска в боевом порядке. Диспозиция была почти в точности такая же, как и при Кутра, однако герцог Майенн этого, вероятно, не знал. В центре располагались королевские эскадроны, по флангам — швейцарские и французские полки. На левом крыле находилась кавалерия д’Омона с двумя полками инфантерии и шестью пушками, на правом — кавалерия Монпансье (пасынка неукротимой герцогини) с немецкими ландскнехтами. В резерве стояла кавалерия маршала Бирона.

Весь день 13 марта прошел в ожидании. Король мучился вопросом, решится ли Майенн на сражение, а толстый герцог по своему обыкновению не торопил события, взяв продолжительную паузу на размышление. С наступлением ночи королевские войска возвратились к местам своего расположения. Опасаясь подвоха, Генрих лично объезжал сторожевые посты, а затем, отдав последние распоряжения на завтра, уже едва держась на ногах от усталости, рухнул на соломенный тюфяк. В сравнении с Майенном и ему подобными он имел то преимущество, что мог стойко претерпевать трудности, пренебрегая комфортом, довольствуясь краюхой хлеба, ночуя на куче соломы, с легкостью перенося жару и холод, ветер и дождь.

Утром 14 марта Генриху доложили, что противник занял боевые позиции. Воинство Майенна растянулось в две впечатляющие линии, с легкой кавалерией впереди. В десять часов и королевское войско уже было готово к бою. В украшенной аметистом шляпе с большим белым пером Генрих галопировал вдоль фронта своих войск. Внезапно остановившись, он (как сообщает д’Обинье, задним числом сочинивший многие речи и меткие высказывания Беарнца) громким голосом обратился к ним со словами: «Мои боевые товарищи, с нами Бог. Там — Его враги и наши. Если вдруг вы потеряете из виду знамя или штандарт, ориентируйтесь на мой белый султан, вы всегда найдете его на пути чести, доблести и славы!» Воззвание к чести являлось, видимо, единственным эффективным способом взбодрить находившихся перед ним дворян без различия их религиозной и политической принадлежности. Накануне он резко одернул Шомберга, полковника германских рейтар, напомнившего ему о задержке выплаты жалованья солдатам. Теперь король велел позвать его и попросил у него извинения за вчерашний выговор, после чего заключил его в объятия. В ответ, как и следовало ожидать, прозвучали заверения в совершенной преданности и готовности не пощадить живота своего. В очередной раз Генрих, не имея звонкой монеты, расплатился с соратниками звонкой фразой.

От внимания герцога Майенна ускользнуло кое-что весьма важное. Поле близ Иври было обширной равниной, слегка углублявшейся к центру, что и сумели использовать роялисты. Их артиллерия, размещенная с учетом этой особенности местности, пробивала кровавые бреши в рядах лигёров, тогда ядра противника, по причине той же неровности поля битвы, пролетали у них над головами. Молодой герцог Эгмонт, не дожидаясь третьего залпа, увлек за собой в атаку легкую кавалерию, прорвавшись до самого места, где располагалась королевская артиллерия. Однако этот подвиг не увенчался успехом, поскольку одновременная контратака эскадронов д’Омона, младшего Бирона и Живри отбросила лигёров назад. Первая фаза этого сражения, вошедшего в историю как битва при Иври, столь же короткая, сколь и ожесточенная, производила впечатление беспорядочной схватки. Во многих местах управление королевскими войсками было столь неудовлетворительным, что временами их поражение казалось неизбежным. Однако артиллерия Генриха творила чудеса, не позволяя эскадронам Майенна должным образом перестроиться для новой атаки, которая могла оказаться роковой для роялистов.

Именно в этот момент, когда решалась судьба не только сражения, но и, вероятно, его королевства, Генрих вмешался в ход событий. Заметив, что очередной залп артиллерии внес смятение в ряды противника, он, словно одержимый, устремился в гущу сражавшихся, увлекая за собой всех, кому стыдно было уступать доблестью королю. Поверх голов, шлемов и шляп развевался издалека видимый белый султан Генриха. Лигёров покинуло мужество, и менее чем за четверть часа королевское войско прорвало их боевые ряды, обратив в бегство кавалерию, после чего инфантерия, брошенная на произвол судьбы, поддалась панике и также стала беспорядочно отступать. Король, собственноручно сразивший в бою семерых врагов, подхватил знамя и возглавил преследование бегущего противника. Совершенно ошеломленный Майенн, при котором осталось не более трех десятков всадников, чтобы не попасть в плен, спешно ретировался, стараясь не отстать от своего бегущего воинства, остановить и образумить которое уже не представлялось возможным.

Рони, получивший серьезное ранение в самом начале битвы, скрывался под низко нависавшими ветвями грушевого дерева, когда увидел приближавшихся к нему семерых кавалеристов из армии Лиги с белым штандартом, усеянным черными лотарингскими крестами. Он еще не знал исхода сражения и мог с полным основанием опасаться встречи с численно превосходившим его противником. Однако дело приняло совершенно неожиданный для него оборот. Спросив его имя, они попросили оказать им любезность — спасти им жизнь! Узнав, что королевская армия одержала победу, а семеро лигёров со своим штандартом сдаются ему в плен, Рони воспрянул духом. Каких только чудес не случалось не только с самим Генрихом Наваррским, но и с его приближенными! Впрочем, этому чуду вряд ли стоит удивляться, учитывая, что о встрече под грушевым деревом позднее рассказал сам Рони, когда он уже именовался герцогом Сюлли.

Тем временем королевская инфантерия беспощадно истребляла германских ландскнехтов, мстя им за вероломную провокацию во время сражения при Арке. При этом они пощадили сдавшихся в плен швейцарцев, которых Бирон уже собрался было расстреливать из орудий. Армия Генриха IV одержала блестящую победу, еще более впечатляющую, чем при Арке. Противник оставил на поле боя шесть тысяч человек убитыми, тысячи сдались в плен, были брошены и достались роялистам 40 знамен и вся артиллерия. Лигёров и их союзников постигло жестокое разочарование. Поражение нанесло непоправимый урон репутации Майенна как полководца. Сколь велико было его замешательство, можно судить по тому, как он пытался оправдаться перед Филиппом II. Перспективы франко-испанского братства по оружию представлялись далеко не обнадеживающими. Что же касается Генриха IV, то он, разумеется, вовсю трубил победу. Во все края полетели победные реляции, лишь по какой-то нелепой случайности запамятовали отправить депешу королеве Елизавете Английской. Впрочем, подобная «забывчивость» будет далеко не последней: Генрих IV умел быть неблагодарным по отношению к тем, кто активно содействовал его успеху.

 

Хлеб мадам де Монпансье

После битвы при Кутра Генрих IV, как мы помним, уподобился Ганнибалу, показав, что умеет побеждать, но не умеет пользоваться победой. На сей раз, словно желая доказать, что он — не Ганнибал (кто бы в этом сомневался!), Генрих решил использовать сокрушительный разгром армии Лиги при Иври для овладения Парижем. Шансы на успех казались тем более реальными, что Майенн даже не осмелился войти в столицу, встретившись с вождями лигёров в Сен-Дени, дабы сообщить им о своем намерении отправиться во Фландрию за испанским подкреплением. Чтобы выиграть время, Лига попыталась втянуть Генриха в переговоры, заранее обреченные на провал, однако не сумела отвлечь его внимание от Парижа. Король был полон решимости использовать все представившиеся ему шансы. Вполне сознавая, с какими трудностями будет сопряжена осада большого города, он решил предварительно подвергнуть его блокаде, будучи уверенным, что голод и даже простая угроза голода сломят фанатизм парижан.

Итак, в течение апреля 1590 года Генрих постарался овладеть окрестностями Парижа, заняв Корбей, Мелен, Бре, Провен и Ланьи, взяв под свой контроль мосты ниже по течению Сены, перерезав все пути доставки в столицу продовольствия. 7 мая он подошел к Парижу, установив на Монмартре свою артиллерию. Его армия заняла все высоты севернее столицы. Отправляясь во Фландрию, Майенн назначил 22-летнего герцога Немура военным комендантом Парижа, и тот незамедлительно принялся приводить в порядок оборонительные сооружения, реорганизовав также городское ополчение. Не забыл он и о продовольственном снабжении, ясно отдавая себе отчет в том, что неизбежно столкнется с этой проблемой. Если многие состоятельные парижане предпочли покинуть город, удалившись в свои деревенские имения, то, напротив, множество сельских жителей, опасаясь бесчинств солдатни, искали убежища в столице. Разумеется, богачи заблаговременно позаботились о себе, запасаясь продовольствием, и прежде всего мукой. Также поступали церкви и монастыри. Беднякам же, за неимением денег вынужденным ежедневно добывать хлеб свой насущный, грозила нужда, если не голод.

Руководителям обороны города добавляло беспокойства и то, что разгромное поражение при И ври пошатнуло авторитет вождей Лиги и Комитета шестнадцати, вследствие чего нельзя было исключать народных волнений. Опять обратились за консультацией к Сорбонне, поставив перед ее докторами вопрос о законности борьбы против Беарнца, и опять эти услужливые правоведы высказали свое глубокомысленное суждение. Они заявили, что божественное право запрещает католикам признавать королем еретика, заклятого врага церкви, вероотступника, преданного анафеме Святым престолом. Следовательно, каждый француз обязан воспрепятствовать приходу его к власти. Любой, кто окажет какую бы то ни было помощь Генриху Бурбону, сам станет вероотступником, совершит смертный грех, подвергнется вечному проклятию и должен будет с полным основанием понести наказание как пособник в установлении царства Сатаны. Напротив, кто будет до конца сражаться за истинную веру, того увенчает слава мученика. Тот факт, что подобного рода решение было принято единогласно, давал Беарнцу повод для горьких раздумий.

12 мая, желая прощупать почву, Генрих предпринял атаку на пригород Сен-Мартен. В результате сражения, продолжавшегося около четырех часов, молодой герцог Немур сумел отбить нападение. Дабы восславить эту маленькую победу, 14 мая Лига устроила в Париже знаменитое шествие монахов, переодетых солдатами. Пьер Л’Этуаль, очевидец сего диковинного действа, оставил его красочное описание. Епископ Санлиса, точно армейский командир, возглавлял шествие. За ним колонной по четыре в ряд следовали приоры различных монастырей со своей братией — картезианцы, фельяны, капуцины, минимы, нищенствующие монахи. Каждый приор нес в одной руке крест, а в другой — алебарду, прочее же «Христово воинство» было вооружено аркебузами, протазанами, кинжалами и иными видами оружия, которое они позаимствовали у солдат Немура. Полы их ряс были подобраны, а капюшоны откинуты на плечи. На многих красовались шлемы и нагрудные латы. Кюре Гамильтон, родом шотландец, исполнял обязанности сержанта, то отдавая команду остановиться для пения гимнов, то продолжить движение. Не раз по его команде монахи палили из мушкетов. Весь город сбежался поглазеть на столь невиданное зрелище, кое представляла собой, как утверждали ревнители веры, воинствующая церковь. Прибыл и папский легат, самим своим присутствием благословлявший зрелище столь же небывалое, сколь и смехотворное. Один из новоявленных «солдат», плохо умевший обращаться со своей аркебузой, решил выстрелом поприветствовать легата и нечаянно убил находившегося рядом с ним священника. Папский посланец, ничуть не смутившись, перекрывая своим голосом громкие крики толпы, возвестил, что убиенному несказанно повезло погибнуть во время столь священного действа.

Генрих IV больше не предпринимал атак, довольствуясь артиллерийским обстрелом пригородов и стягиванием кольца блокады. Он рассчитывал на то, что нескольких недель будет достаточно, чтобы взять Париж измором. Недостаток продовольствия в городе уже ощущался. Немур, перед которым стояла задача прокормить 220 тысяч человек, распорядился провести ревизию хлебных запасов. Овес было решено держать в резерве и в случае крайней нужды использовать вместо хлеба. Избегая расточительства, можно было продержаться месяц. Генрих, не желая раньше времени рисковать своими людьми, ограничился тем, что приказал в течение трех дней с Монмартра обстреливать город из пушек, не добившись при этом существенного результата и лишь напугав его население.

Однообразно тянулись дни блокады, однако Беарнец времени даром не терял, скрашивая блокадную скуку привычным для себя способом. Приостановив активные военные действия, он предался баталиям иного рода, более приятным для него. По соседству с его штаб-квартирой на Монмартре находился бенедиктинский женский монастырь, и Генрих без особого труда добился благосклонности его аббатисы, хорошенькой восемнадцатилетней Клод де Бовилье. Позднее, когда штаб-квартира переместилась в Лоншан, король одарил своей благосклонностью 22-летнюю францисканскую монашенку Катрин де Верден, которую позднее вознаградил, сделав ее аббатисой другого монастыря. Не слишком строгие нравы, царившие тогда в женских монастырях пригородов Парижа, были широко известны, и все же Генрих, предавшись разврату с монахинями, дал веский аргумент лигёрской пропаганде, на все лады клеймившей еретика, осквернявшего «Христовых невест». В одном из памфлетов его изобразили в виде похотливого козла с длинной бородой. Объективно выходило так, что Беарнец, твердивший об «умиротворении», своими безответственными действиями подливал масла в огонь католического фанатизма, обостряя и без того сложную ситуацию. Гугеноты также сурово осуждали своего беспутного вождя, хотя и воздерживались от сравнения его с козлом. Католики из числа «политиков», люди более широких взглядов, ограничивались едкими шутками в его адрес. Пьер Л’Этуаль и д’Обинье передают каламбур, авторство которого приписывалось маршалу Бирону. Он будто бы спросил короля: «В Париже говорят, что вы сменили религию?» — «Как это?» — недоуменно возразил Генрих. «Религию Монмартра на религию Лоншана», — пояснил маршал. Смысл каламбура заключался в том, что слово «religion» тогда означало и «религию», и «монастырь». Беарнец весело рассмеялся, видимо, находя смешным не только каламбур, но и ситуацию, сложившуюся вокруг Парижа.

Хотя блокада и не обеспечивалась с надлежащей строгостью (так, Живри за взятку в 45 тысяч экю пропустил через Шарантонский мост обоз с продовольствием), тем временем голод стал давать о себе знать, и беднейшие слои зароптали. Во избежание худшего 31 мая во время большой процессии у собора Нотр-Дам-де-Пари зачитали послание герцога Майенна населению Парижа, в коем сообщалось, что он находится в Перонне с большой армией, хорошо обеспеченной боеприпасами и продовольствием, и со дня на день прибудет на помощь осажденным. Эта духоподъемная новость приободрила тех, кому изменило мужество. Более того, испанский посол Мендоса объявил о раздаче хлеба беднякам. Однако не обошлось без насилия: многих горожан, заявлявших, что было бы лучше заключить мир с Генрихом, бросили в Сену. Спустя некоторое время арестовали прокурора Реньяра и его мнимых сообщников, заподозренных в измене. Недовольство населения нарастало, и контролируемый лигёрами Парижский парламент принял решение запретить под страхом смерти любому, какое бы общественное положение он ни занимал, вступать в переговоры с «королем Наваррским». Предписывалось неукоснительное исполнение распоряжений герцога Немура и его помощников.

Между тем хлеба катастрофически не хватало, хотя выпекали его не из чистой муки, а из смеси ее с овсяными отрубями. Герцогиня Монпансье подбросила оригинальную идею: собирать на кладбищах кости мертвецов, молоть их и из полученной таким способом «муки» печь хлеб. Правда, сама она не питалась подобной пищей, а отведавшие ее, как сообщает Пьер Л’Этуаль, долго еще потом хранивший кусок такого «хлеба», умирали. Чтобы хоть как-то приглушить недовольство, Мендоса раздал населению 50 тысяч экю и отдал в переплавку все свое столовое серебро, за исключением одной ложки. Проезжая по улицам Парижа в своей карете, он останавливался на перекрестках и пригоршнями бросал монеты несчастным, устраивавшим из-за них настоящую свалку. Наконец и это перестало помогать. Изголодавшиеся бедняки кричали, что им ни к чему его деньги — они нуждаются в хлебе. Городские власти созвали кюре и настоятелей монастырей и предложили им поделиться своими запасами, дабы облегчить положение бедных. Когда те начали препираться, было решено провести обыски, чтобы пустить обнаруженные излишки в свободную продажу. У иезуитов нашли в изобилии зерно, сухари, соленое мясо и овощи — продовольствие, которого им хватило бы по меньшей мере на год. То же самое было у капуцинов и монахов других конгрегаций. Комитет шестнадцати обязал духовенство раздавать бесплатные обеды окрестным беднякам, список которых им был вручен. Были реквизированы все кошки и собаки, которых варили в больших котлах и раздавали мясо страждущим. Однако и эти крайние меры не спасали положения. Тут и там на улицах можно было видеть трупы умерших от голода. Когда съели всех собак и кошек, принялись за крыс и мышей. Мясо ослов и лошадей продавалось по баснословным ценам. За неимением лучшего, некоторые ели траву, другие — свечное сало, а третьи жевали размоченную в воде кожу. Недостатка не было, как писал Пьер Л’Этуаль, лишь в лживых проповедях, коими потчевали изголодавшееся население, внушая ему, что лучше умереть с голоду и даже убить своих детей, которых нечем кормить, нежели признать королем еретика.

Расчет Генриха на то, что голод возьмет верх над фанатизмом, явно не оправдывался. Не возымели своего действия и его неоднократные обращения, воззвания к голодающим парижанам, равно как и артиллерийские обстрелы. Что было делать? Без Парижа он не мог считаться королем Франции, но как взять упрямый город? Уморить голодом всех его обитателей, чтобы потом беспрепятственно ступить на опустевшие улицы? Слишком жестоко? Но тогда будь милосерден, оставь католиков в покое, откажись от короны Франции, уйди в свой Беарн и предавайся там своей гугенотской ереси, будь «королем Наваррским», как его упорно называли лигёры. Однако такой оборот дела не устраивал Беарнца — ему хотелось быть именно королем Франции, чего бы это ни стоило. Мастер половинчатых решений, Генрих и на этот раз остался верен себе, решив быть «немножко милосердным» и тем самым, в сущности, продлевая тяготы и мучения гражданской войны. Он позволил, чтобы Париж покинули три тысячи изголодавшихся неимущих. Пропагандистский характер этого «акта милосердия» был очевиден: почему только три тысячи, а, скажем, не тридцать? От врагов «милосердный» Генрих благодарности все равно не дождался, зато его решительно осудили союзники, особенно королева Англии.

Как показали дальнейшие события, Париж был уже на грани капитуляции, и если бы действовать решительно и быстро, то победа была бы за роялистами, однако Генрих с поразительной безответственностью позволил ей ускользнуть. Наконец-то, после прибытия подкрепления имея достаточно сил для решающего штурма города, он дал втянуть себя в совершенно ненужные переговоры с лигёрами. Даже такому стратегу, как Беарнец, должно было быть понятно, что противник пытается выиграть время. Когда армия роялистов стояла уже у самых стен Парижа, а Немур спешно распорядился замуровать ворота Сен-Оноре, наиболее уязвимое место при штурме, предугадать исход битвы за город не составляло труда. Вся надежда осажденных, хотя и весьма слабая, была на скорое прибытие вспомогательной армии, обещанной герцогом Майенном. Поэтому-то Генеральный штаб Священной лиги и затеял переговоры с Генрихом, чтобы выиграть хотя бы несколько дней, а главное — избежать штурма города, против которого парижский гарнизон не устоял бы. Вступать в переговоры с практически поверженным противником накануне штурма, в успехе которого никто не сомневался, — кто еще способен был на такое, кроме Генриха IV Французского?

Он совершил огромную, непростительную ошибку (а вернее сказать — должностное преступление), предоставив противнику недельное перемирие. Представителей Лиги во главе с епископом Парижским, кардиналом Гонди, Генрих принял 6 августа в аббатстве Нотр-Дам-де-Шан. На обращение парижан, просивших умиротворения королевства, Генрих IV ответил длинной речью в манере, которая станет характерной для него с тех пор, как он взойдет на королевский трон Франции. Заверив их, что относится к ним как отец родной, он потребовал немедленного подчинения, но, чтобы продемонстрировать свое великодушие, позволил осажденным провести переговоры с Майенном, обещавшим в скором времени освободить их от осады. Король дал им неделю сроку на переговоры, но потребовал заложников, пообещав освободить их, если обязательства будут соблюдены, в противном случае пригрозил расправиться с ними.

Лигёры, как и следовало ожидать, прежде всего хотели выиграть время. Поскольку срок перемирия исчислялся со дня отбытия переговорщиков из Парижа, они под разными предлогами откладывали свой отъезд до 17 августа. Они знали, что герцог Майенн, уже находившийся в Мо, со дня на день ожидал прибытия герцога Пармского Алессандро Фарнезе с войском. Майенн, в отличие от Генриха не желавший о чем бы то ни было договариваться с противником, отклонил все его предложения по «умиротворению Франции», о чем Гонди и проинформировал короля 21 августа, еще до истечения отведенного недельного срока.

На следующий день Майенн соединился с Фарнезе, и их объединенное войско, не теряя времени даром, двинулось на Париж. Перед Беарнцем стояла дилемма: дожидаться подхода армии герцога Пармского, чтобы внезапно напасть на нее, когда она войдет в долину, или же, временно прекратив осаду Парижа и при этом потеряв все, что было достигнуто за время «осадного сидения», выйти навстречу испанцам, дабы нанести им сокрушительное поражение в решающем сражении, которое ознаменует собой окончание войны. На военном совете обсуждали оба эти варианта, каждый из которых нашел поддержку. К несчастью для себя и своих сторонников, Генрих выбрал решающее сражение.

30 августа, сняв осаду с Парижа, он собрал свою армию, тогда насчитывавшую уже 25 тысяч человек, и двинулся навстречу противнику. Однако Алессандро Фарнезе, блестящий стратег и талантливейший полководец своего времени, предпочел ограничиться лишь достижением своей главной цели — освобождения Парижа, не рискуя собственной армией в открытом сражении. Совершив великолепный маневр, отвлекая внимание роялистов мелкими стычками, он с основной частью своего войска под покровом ночи форсировал Марну и занял город Ланьи, позволявший контролировать реку на всем ее протяжении. Продовольственное снабжение Парижа было обеспечено. От прямого боевого столкновения с армией короля Фарнезе уклонился, вместо этого методически занимая пути, ведущие в Париж. Словно желая возродить рыцарские времена, 3 сентября Генрих направил к герцогу герольда с вызовом на бой. В ответ Фарнезе велел передать королю, что сражается там и тогда, где и когда считает нужным, и не имеет ни малейшего желания доставлять ему удовольствие. Сделав свое дело, герцог Пармский возвратился во Фландрию. На пути роялисты тщетно пытались тревожить его своими атаками: его наемники двигались под защитой двух рядов повозок, нагруженных добычей, точно в передвижной крепости.

Подобно тому как в 1589 году битва при Арке не увенчалась взятием Парижа, в 1590 году преимущества, которые принесло сражение при Иври, породившее у Генриха IV столько надежд, рассеялись, словно туман. Хороший тактик и доблестный солдат, Беарнец заслужил репутацию совершенно никудышного стратега. Фарнезе провел его точно новобранца. Упорство, проявленное парижанами при обороне своего города, и военно-политическая бездарность Генриха IV имели гораздо более далекоидущие последствия, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Будь он более талантливым полководцем и политиком, к тому же убежденным протестантом, ему удалось бы взять Париж и, вполне вероятно, стать королем Франции, не отрекаясь от протестантизма. Если бы он удержался на этой позиции, то Франция стала бы преимущественно протестантской страной. Но он не сумел использовать реальный шанс, и Париж ему пришлось добывать ценой мессы. Доминирование гугенотов в стране, одно время казавшееся вполне вероятным даже католикам, сражавшимся в королевской армии, отныне стало немыслимым. Баланс сил в Европе на века сложился в пользу католицизма. Генрих, так много говоривший об умиротворении и единении французов, своими бездарными действиями сделал невозможным объединение страны под знаменем протестантизма, что предопределило неизбежность его перехода в католицизм, так и оставшийся религией большинства. Не увидел он и единой Франции, в конце концов вынужденный признать существование гугенотского «государства в государстве». В этом смысле лавры объединителя достались его внуку Людовику XIV, отменой Нантского эдикта в 1685 году положившему конец протестантизму во Франции.

 

Новая путеводная звезда

После провала осады Парижа ситуация могла показаться отчаянной кому угодно, только не Генриху IV. В его облике невозможно было обнаружить и намека на то, что он удручен неудачей. В эти трудные годы, предшествовавшие коронации, энергия, далеко не всегда находившая разумное применение, прямо-таки бурлила в нем. Он отнюдь не был цельной натурой, героизм перемешался в нем с безмерным распутством, и похоть зачастую заставляла его забывать о национальных интересах, не говоря уже об интересах людей, связывавших с ним свою судьбу. В те несколько месяцев, которые последовали после бесславной попытки овладения Парижем, Генрих показал себя во всей своей красе.

В ноябре 1590 года на него обрушилась новая любовь: он воспылал всепоглощающей страстью к Габриели д’Эстре, в увлечении которой не было и намека на то возвышенное чувство, которое довелось ему испытать благодаря Коризанде. Этот роман, отдельные эпизоды которого могли бы показаться позорными и унизительными для кого угодно, продолжался без малого десять лет и едва не закончился самым крупным в жизни Беарнца скандалом, который положил бы конец его карьере еще за десять лет до встречи с Равальяком.

Кто же эта замечательная особа? Современники, то ли искренне, то ли с лукавством и иронией, превозносили ее неземную красоту, которую не в полной мере передают дошедшие до нас портреты Габриели д’Эстре. Ее лицо представляло собой правильный овал с маленьким ротиком, прямым носом, миндалевидными глазами, достаточно высоким лбом и пышной блондинистой шевелюрой. Современников поражала перламутровая белизна ее кожи. До наших дней дошло такое описание: «Хотя она была одета в платье из белого атласа, оно казалось черным по сравнению с ее белоснежной кожей. Ее небесного цвета глаза сияли так, что трудно было понять, берут ли они свой живой свет от солнца или же прекрасное светило обязано им своим сиянием. Добавьте к этому правильные дуги черных бровей, с легкой горбинкой нос, цвета рубина рот, грудь белее и глаже слоновой кости, а также руки, оттенком кожи напоминающие розы и лилии, перемешанные в столь дивной пропорции, что являют собой шедевр, сотворенный природой». Другой автор прославлял ее «коралловые уста и жемчужные зубы», а также, сколь ни парадоксально, «ее прекрасный двойной подбородок».

Как бы то ни было, Генрих с первого взгляда безумно влюбился в нее, точно желторотый юнец, а не муж зрелых лет, в равной мере поднаторевший в служении как Марсу, так и Венере. К его огорчению, новая пассия не сразу ответила ему взаимностью. И понятно, отчего: в этом взъерошенном, неряшливо одетом солдафоне, воняющем чесноком и попахивающем конюшней, не было ничего такого, что могло бы сразу же соблазнить девицу восемнадцати лет, сознающую свою красоту и не лишенную смекалки. Она принадлежала к семейству, в котором галантные дамы специфическим образом помогали своим покладистым мужьям делать карьеру, заслужив в общественном мнении малопочтенное прозвище «семи смертных грехов». Ее двоюродная бабушка по материнской линии побывала в любовницах у Франциска I, Карла V и у папы Климента III. Ее мать, Франсуаза де Ла Бурдезьер, дала повод к пересудам, бежав со своим любовником. Ее отцом был Антуан д’Эстре, губернатор Ла-Фера. В своих мемуарах Бассомпьер рассказывает неприглядную правду о Габриели д’Эстре: «В возрасте 16 лет ее при посредничестве герцога Эпернона продали Генриху III, заплатившему за нее шесть тысяч экю, из которых Монтиньи, королевский казначей, удержал для себя две тысячи. Король быстро пресытился ею, и мать продала ее Замету, после которого та досталась кардиналу Гизу, прожившему с ней год. Затем прекрасная Габриель перешла к герцогу Лонгвилю, от него — к герцогу Бельгарду, порадовав также своими прелестями многочисленных благородных господ, проживавших по соседству с имением ее отца. Наконец, герцог Бельгард презентовал ее Генриху IV».

Генрих ввязался в очередную любовную авантюру, когда Франция переживала тяжелые времена. Смерть кардинала Бурбона делала в глазах католических суверенов Европы королевский престол Франции вакантным. Первым заявил о своих притязаниях Филипп II, вторым браком женатый на дочери Геннриха II Елизавете Валуа, от которой у него родилась дочь Клара Изабелла Эухения. По праву первородства она была бы наследницей престола Франции, если бы не Салический закон, который испанские юристы склонны были рассматривать как не имеющий силы. Ради обеспечения прав инфанты Филипп II согласился оказать военную помощь Лиге, дабы сокрушить короля Наваррского. Его заверили, что Генеральные штаты примут соответствующее решение, и он, обнадеженный, в феврале 1591 года направил во Францию войско, которое разместили в Париже, отдав тем самым столицу под контроль испанского короля.

Герцог Савойский Карл Эммануил, сын Маргариты Французской и внук Франциска I, хотя и не имел намерения занять трон Франции, однако решил захватить территорию между Роной и Альпами. Натолкнувшись на мощную оппозицию парламента Гренобля, признавшего в декабре 1590 года власть Генриха IV, герцог Савойский нацелился на Прованс, но и там в апреле 1591 года потерпел поражение. Тогда он вторгся в Дофине, но Ледигьер 6 сентября в сражении при Поншарра пресек его агрессию. Однако и после этого угроза, исходившая от правителя Савойи, не была устранена окончательно.

Третьим претендентом на французский престол был клан Гизов. Карл III, герцог Лотарингский, супруг Клод Валуа, второй дочери Генриха II, имел бы все шансы на успех, если бы семейство проявило больше сплоченности. Однако Майенн решительно не желал видеть племянника королем Франции. Меркёр, глава младшей ветви Лотарингского дома, действовал в собственных интересах, поскольку хотел выкроить для себя независимое княжество в Бретани. Возмущенный притязаниями лотарингцев, Генрих IV открыто объявил им войну. Угроза расчленения страны требовала решительных и незамедлительных действий, однако влияние семейства Габриели д’Эстре не позволяло ему действовать достаточно эффективно. Главное вредное последствие этого влияния состояло в том, что затянулся процесс умиротворения Франции и освобождения ее от вмешательства извне.

К моменту первой встречи Габриели с Генрихом ее отец Антуан д’Эстре, изгнанный лигёрами из Ла-Фера, лишился своей должности губернатора, а ее дядя месье де Сурди — губернаторства в Шартре. Что же касается любовника мадам де Сурди, месье Филиппа Юро де Шеверни, бывшего канцлера Франции, то он горел желанием вновь заполучить эту должность. В руках этой бесцеремонной троицы юная, хотя и немало повидавшая уже Габриель служила лишь инструментом, разменной монетой и козырной картой в их нечистой игре. Как бы то ни было, господин Шеверни внезапно, совершенно непостижимым образом оказался в фаворе у короля. В этих любовно-криминальных шашнях надо искать и причину того, что Генрих IV к великому изумлению и разочарованию соратников по борьбе вдруг принял решение отказаться от осады Руана.

Ни для кого не являлось секретом, что этот город, можно сказать, сам был готов упасть, точно перезрелый плод, в руки короля: в нем недоставало боеприпасов, крепостные сооружения не поддерживались в надлежащем порядке, гарнизон был слаб и плохо управлялся. Более того, парламент Нормандии изъявлял готовность финансировать операцию по взятию Руана. Окружение короля торопило его принять это нежданное предложение. Овладение Руаном, ключом к господству в Нормандии, несомненно, позволило бы в какой-то мере загладить негативные последствия провала Парижской операции. Однако как бы случайно канцлер Шеверни и господин Сурди настоятельно посоветовали Генриху заняться осадой Шартра. И король согласился на это предприятие, в равной мере пагубное как для его репутации, так и для дела, вождем и знаменем которого он считался. Не менее красноречив был и тот факт, что Габриель сопровождала, наряду со своей доброй тетушкой, дядюшку Сурди, отправившегося осаждать Шартр, хотя для нее это было далеко не самое подходящее место. Стоит ли напоминать, что и Генрих IV не пренебрег своей обязанностью главнокомандующего. И пошла забава: каждый вечер пиры и танцы до упаду. В надлежащий срок Шартр капитулировал, месье де Сурди вновь занял должность губернатора, а король получил свою вожделенную награду.

Теперь вроде бы можно было заняться осадой Руана, о чем постоянно напоминали Генриху люди из его ближайшего окружения. На этот раз и Елизавета Английская предложила свою помощь, обещая прислать четыре тысячи солдат. Однако опять верх взяла прекрасная Габриель, отправившая царственного любовника осаждать Нуайон. В августе 1591 года этот город капитулировал, и Антуан д’Эстре стал его губернатором. Может быть теперь, когда в Дьепе высадились англичане, король подумал об интересах дела и приступил, пока еще не поздно, к осаде главного города Нормандии? Ничуть не бывало. Сначала он направился в Седан, а на обратном пути надолго застрял в Нуайоне, не в силах расстаться с любовницей. Даже наиболее преданные ему гугеноты, элита армии, начали роптать. Что же касается католиков, то они откровенно задавались вопросом, правильно ли они сделали свой выбор и не лучше ли было бы воевать на стороне Лиги.

Когда же, наконец, королевская армия в начале декабря подошла к Руану, было уже слишком поздно. В городе распоряжался Виллар де Бранкас, талантливый военачальник и убежденный сторонник Лиги. Пока Генрих бездарно тратил время на любовные похождения, у Бранкаса была возможность должным образом организовать оборону города. Кроме того, жители Руана, как и парижане годом ранее, ожидали прибытия Фарнезе, который помог бы снять осаду с их города. И опять король, не щадя себя, развивал свою бесполезную, хотя и весьма самоотверженную активность, днем и ночью командуя на батареях и в окопах. Хотя он демонстрировал личное мужество, не обращая внимание на свист пуль, осада Руана велась из рук вон плохо. Генрих совершил все промахи, какие только можно было совершить при осаде города. К тому же он то и дело отлучался на охоту или на свидания с любовницами и подолгу пропадал в Дьепе, где находилась его ненаглядная, хотя и не единственная Габриель.

Герцог Пармский прибыл во Францию в январе 1592 года во главе многочисленной и хорошо обученной армии испанских, валлонских и германских наемников. И опять Генрих столкнулся с той же самой проблемой, что и в 1590 году, во время осады Парижа. Провал той кампании ничему не научил его, и он совершил ту же самую ошибку: вместо того, чтобы продолжать осаду Руана, он предпочел двинуться навстречу Алессандро Фарнезе, чтобы навязать ему бой. Ближайшие соратники, прежде всего Рони, как могли, отговаривали его, но все было тщетно. Хуже того, он вбил себе в голову, что надо провоцировать противника, дабы вынудить его вступить в сражение. Во время одной из таких бестолковых стычек, случившейся 5 февраля 1592 года и позднее получившей ироническое название «битва при Омале», Генрих был настолько безрассуден, что едва не попал в плен и получил пулевое ранение в поясницу.

Едва поправившись, он решил продолжить провоцирование Алессандро Фарнезе, но у того было достаточно времени, чтобы укрепить гарнизон Руана и обеспечить город продовольствием. Верный своей тактике, он, выполнив главную задачу, собрался отходить, повторяя собственный тактический прием 1590 года. Генрих со своей кавалерией устремился за ним, однако Фарнезе сумел под покровом ночи форсировать Сену и удалиться во Фландрию. Сколь бы потом ни злословили, утверждая, что отход герцога Пармского больше походил на бегство, неудача, вновь постигшая Генриха, не стала от этого менее горькой. Фарнезе опять показал себя лучшим стратегом, чем Генрих, уже в третий раз проигравший решающую кампанию. Он и несет основную ответственность за неутешительные итоги 1591 года. Провал очередной кампании объясняется его плохой стратегией, выбор которой, в свою очередь, определялся тем, что действиями короля руководил не разум, а либидо. «Умиротворение страны», которого Генрих якобы желал больше всего на свете, вновь откладывалось.

И если бы, при всем при этом, хотя бы в своем неуемном влечении к Габриель д’Эстре он был удачлив! Но его ничуть не любили, а лишь использовали самым бессовестным образом. Даже став любовницей короля, Габриель продолжала любить Бельгарда и не упускала случая украдкой встретиться с ним. Забеременев, она, похоже, и сама не могла решить, кто был отцом ее ребенка. Король как будто не считал унизительной для себя эту «любовь втроем», за что и был вознагражден сомнительной честью стать героем скабрезных анекдотов. Однажды нежданно явившись к любовнице, он был вынужден ждать у запертой двери, пока Габриель не выпустила Бельгарда через окно. В другой раз Габриель лежала в постели с Бельгардом, когда их недостаточно своевременно предупредили о приближении короля, так что Бельгард успел лишь голым залезть под кровать. Генрих вошел, поприветствовал, словно не замечая ничего подозрительного, лежащую в кровати красотку, быстро разделся и, не теряя времени даром, лег подле нее. Утолив похоть, он попросил принести сладостей. Смакуя угощение, Генрих IV вдруг посмотрел Габриели прямо в глаза, а затем протянул тарелку под кровать, обратившись к прятавшемуся там любовнику со словами: «Ешьте! Никого нельзя обделить!» И оставив их, пунцовых от стыда, он удалился, хохоча во все горло.

Мало того: не довольствуясь продолжением любовной связи с Бельгардом, Габриель пыталась ненавязчиво склонить короля к мысли о необходимости выдать ее замуж за этого более удачливого, чем он сам, любовника. Генрих и сам понимал, что надо бы выдать любовницу замуж, дабы «прикрыть грех», но только не за Бельгарда, поскольку тот, как он небезосновательно опасался, не позволит ему встречаться со своей женой. Более подходящей в этом смысле кандидатурой был месье Лианкур, на покладистость которого можно было рассчитывать, учитывая, что он был практически разорен и являлся импотентом. За него Габриель и вышла, принеся ему в приданое 50 тысяч экю. Пусть союзники Генриха IV мучительно ломают головы над вопросом, где взять деньги на продолжение войны, Его Величество не снисходит до таких мелочей — он развлекается и тешит свою похоть!

 

Пиррова победа Майенна

Любовные страсти погрязшего в распутстве короля не только не приближали час победы, но и вполне могли принять очень плохой для него оборот (за весь 1592 год он не сделал ничего более стоящего, чем попытки затруднить продовольственное снабжение Парижа), если бы нежданно-негаданно не пришла помощь, откуда ее нельзя было и ждать — от самих лигёров, окончательно зарвавшихся в своем экстремизме. Их промахи во многом компенсировали провалы в политике Генриха. Пользуясь отсутствием герцога Майенна, Комитет шестнадцати объявил себя Комитетом общественного спасения. Фанатизм и слепая ненависть его вождей до того лишили их способности рассуждать здраво, что они решили добиться триумфа Лиги, чего бы это ни стоило. Их тайным умыслом было создание своего рода Парижской республики, если уж нет иного способа противостоять протестантам. Руководящая верхушка Парижа, движимая католическим фанатизмом, а отнюдь не стремлением спасти родину, вознамерилась взять всю власть в свои руки. Осмелев после того, как в городе был размещен гарнизон из четырех тысяч испанцев, они в своем религиозном пылу готовы были пожертвовать интересами Франции. Майенн как вождь Лиги перестал устраивать их — он казался им человеком слишком умеренных взглядов. Конечно, он при помощи герцога Пармского спас Париж от голода и неминуемой капитуляции, однако как в своих действиях, так и заявлениях обнаруживал подозрительную терпимость по отношению к Беарнцу.

Таково же было и их отношение к «политикам», вялым, равнодушным к католической религии людям, сторонникам отнюдь не борьбы с гугенотами до последней капли крови, а переговоров, даже мирного сосуществования с ними. По мнению Комитета шестнадцати, «политики» являлись сообщниками тех господ из числа католиков, которые, пренебрегая верой и предписанием Святого престола, признали Генриха IV и служили в его армии. Вместе с тем «политики» составляли значительную часть населения Парижа, изо всех сил стараясь сдерживать тиранию комитета. В глубине души они искренне желали, чтобы Французское королевство сохранило свою независимость, избегнув притязаний со стороны иностранцев, и прежде всего Филиппа II. Члены Комитета шестнадцати, напротив, в своем религиозном рвении готовы были расколоть Францию, отдать ее под власть Филиппа II и инквизиции с ее темницами и кострами, истребить всех гугенотов до единого — лишь бы не допустить восшествия на французский трон короля-еретика.

Их пламенным речам вторили в своих проповедях кюре. Некоторые из этих «святых отцов» откровенно призывали к политическим убийствам. Так, Буше, кюре из Сен-Жермен-л’Оксерруа, прямо заявлял, что следует истребить всех «политиков», на чем он неоднократно настаивал, но его словам, к его великому сожалению, не придавали значения. Но теперь пришло время взяться за ножи, и он, Буше, готов собственноручно перерезать горло «этой беарнской собаке», что явилось бы лучшей жертвой, принесенной во имя Господа. На проповедях он называл короля не только собакой, но и еретиком, атеистом и тираном, наставившим рога самому Богу, обрюхатив «Христовых невест». Епископ Санлиса, возглавивший пресловутое шествие монахов в Париже 14 мая 1590 года, с крестом в одной руке и алебардой в другой, заявлял, что необходима новая Варфоломеевская ночь. Короче говоря, звучали открытые призывы к кровопролитию. Парижский парламент, хотя и подвергшийся чистке, однако втайне сохранявший благосклонность к «политикам», пытался противодействовать экстремистам, и тогда Комитет шестнадцати принял решение нейтрализовать его. Были арестованы президент Бриссон и двое его советников. Так называемый народный трибунал приговорил их к повешению, что стало началом широкомасштабных чисток как в городской администрации, так и в ополчении.

Пресловутые «Шестнадцать», хозяева Парижа, возомнившие себя правителями Франции, написали верноподданническое послание Филиппу II: «Мы можем с полной определенностью заверить Ваше Величество, что все католики желают видеть вас со скипетром и короной Франции, хотят, чтобы вы правили нами, ибо мы с полной готовностью вверяем себя в ваши руки, или чтобы вы назначили кого-нибудь из своего потомства, или же дали нам кого-либо иного, кого сочтете нужным, мы же, со своей стороны, обязуемся повиноваться».

Узнав о том, что творится в Париже, находившийся в Лане Майенн отреагировал с несвойственной ему решительностью. Он не намерен был терпеть того, чтобы кучка буржуа, захватив власть, обрекала на смерть его друзей, как не собирался и отдавать королевство своему худшему врагу — Беарнцу. Он прибыл в Париж с двумя полками инфантерии и тысячью кавалеристами, занял стратегические позиции и распорядился повесить наиболее активных смутьянов. Однако, восстановив порядок в столице, он фактически лишил себя возможности впредь опираться на поддержку Лиги. Победа над самозваными парижскими властителями грозила обернуться для него тяжелым политическим поражением.

 

Поиски третьего пути

К концу второго года борьбы за королевский престол Франции оба вождя противоборствующих сторон, Генрих IV и герцог Майенн, оказались в затруднительном положении, столкнувшись с проявлениями недовольства в собственных рядах. Генрих с лихвой давал повод для возмущения среди своих сторонников. Мало того что собственным распутством он постоянно раздражал одних и провоцировал других, так еще и не было выполнено ни одно из обещаний, данных им у гроба Генриха III: не созваны ни церковный собор для улаживания конфессиональных разногласий, ни Генеральные штаты, а сам он до сих пор не удосужился выслушать наставления в католической вере, которые он выторговал для себя в качестве предварительного условия для обращения в католичество. Король и сам сознавал тогда необходимость отречения от протестантизма, но, дабы не терять собственного достоинства, благоразумно предпочитал добиться признания прежде отречения: поставить повиновение подданных в зависимость от перехода в католичество означало поставить право выше принципа наследственной монархии. Источником постоянного раздражения для католиков служило и то, что король собирался предоставить гугенотам невиданные до сих пор привилегии.

В свой актив Генрих мог записать то, что экстремизм римского понтифика раздражал приверженцев галликанской традиции, ревниво отстаивавших свое автономное по отношению к Риму положение, и король мог играть на этом. В последние дни своей жизни Сикст V, видимо, лучше информированный о положении дел во Франции, проявлял меньше энтузиазма в отношении Лиги и радушно принял представителя лояльных королю католиков, герцога Монморанси-Пине. Он отказался отлучать от церкви венецианцев за то, что они признали Генриха IV. Однако на следующий же день после этого, 27 августа 1590 года, папа скоропостижно скончался. Заговорили о неестественной причине его смерти — слишком уж она была выгодна испанцам. Его преемник Урбан VII умер сразу же после обретения тиары. Григорий XIV, избранный 5 декабря 1590 года, проявлял благосклонность к Лиге и политике, поддерживаемой Филиппом И. Весной 1591 года он запретил духовенству и дворянам Франции поддерживать отношения с Генрихом IV. Устами своего нунция он провозгласил короля отрешенным от власти, и все, кто продолжал сохранять верность государю-еретику, отлучались от церкви. В ответ на это Генрих по совету президента Парижского парламента пригрозил папе, что французская церковь порвет с Римом, избрав собственного главу. Парламент в Туре смело объявил не имеющими силы папские постановления. Часть французского духовенства заявила тогда о своей поддержке короля и на собрании в Шартре проинформировала папу об этой своей позиции, уточнив, что речь идет не о схизме, а о нормальной политической ситуации, когда «французские католики остаются верными королю». Поскольку это волеизъявление не убедило весь французский народ, папа продолжил свою политику и собрал двенадцатитысячную армию в помощь католическим государям, осуществлявшим вторжение во Францию.

На это король ответил незамедлительно, издав 14 июля 1591 года в Манте эдикт, коим подтвердил свое обещание от 4 августа 1589 года уважать и поддерживать католическую религию и вверить свою судьбу решению Собора. Во имя вольностей галликанской церкви он возвысил свой голос против вмешательства папского нунция во внутренние дела Франции. Дабы заявить о своих королевских правах и продемонстрировать собственную беспристрастную справедливость, он, уступив настоятельным просьбам Дюплесси-Морне, предоставил протестантам те же гарантии, какие были даны католикам Мантским эдиктом, подтвердив эдикт о веротерпимости, изданный Генрихом III в 1576 году в Пуатье. Парламент в Туре зарегистрировал эти королевские постановления.

Оставался нерешенным вопрос о религиозной принадлежности Генриха IV, который продолжал тянуть с окончательным ответом на него, вынуждая теряться в догадках как своих сторонников, так и противников. Если одни утешали себя мыслью, что король ждет наиболее благоприятного момента для обращения в католичество, то другие опасались, как бы он вообще не отказался от этого. Занятая Генрихом выжидательная позиция отражала как его нелюбовь к принятию радикальных решений, привычку полагаться на счастливый случай, так и желание опираться на поддержку одновременно католиков и протестантов, как можно дольше сохраняя это двусмысленное положение. Помимо его религиозного индифферентизма, граничившего с фатализмом, в этом был и политический расчет: если до сих пор ему удавалось простыми обещаниями удерживать при себе и часть католиков, и протестантов, то почему бы и дальше не продолжить это лавирование? Если бы удалось на условиях этого статус-кво войти в Париж и украсить свое чело королевской короной, то вопроса об очередной смене религии можно было бы вообще больше не касаться.

Так вполне мог рассуждать Генрих IV, однако люди не любят, чтобы их все время кормили одними только обещаниями. Если раньше только лигёры и поддерживавшие их папы считали Беарнца недостойным наследовать корону Французского королевства, то теперь к этой мысли стали склоняться и умеренные католики, в свое время поддержавшие его, но раз за разом испытывавшие разочарование по причине вечно не исполнявшихся обещаний. Если Генрих не хочет переходить в католичество, то ему можно найти замену. Даже бастард Карла IX, Карл Валуа, граф д’Овернь, не прочь был заявить свои притязания на корону, однако король без труда сумел отговорить его от этого, убедив не слушать советов «злых людей». Наибольшая опасность исходила от Бурбонов. Второй кардинал Бурбон (первый, напомним, скончался в заточении, так и не успев реально стать Карлом X), еще не прошедший обряда рукоположения, легко мог возвратиться в положение мирянина и сделаться Карлом XI. Католики из числа разочаровавшихся и недовольных готовы были объединиться вокруг него. Формировалась своего рода «третья партия», для которой в равной мере неприемлемы были и Генрих IV, и ставленник Лиги, поддерживаемый Филиппом II.

Не меньше, а в известном смысле даже еще более для Генриха был опасен его кузен, граф Суассон, в свое время проникшийся сердечным чувством к его сестре Екатерине. Чтобы не допустить их брака, Беарнец планировал выдать сестру за короля Шотландии, а потерпев в этом неудачу, пообещал ее руку другому Бурбону, внушавшему ему больше доверия, чем Карл, и к тому же значительно более богатому — Генриху, в 1592 году ставшему после смерти своего отца герцогом Монпансье. Екатерина, узнав о намерении брата выдать ее замуж за герцога Монпансье, обратилась за помощью к своей подруге Коризанде, и та, желая отомстить бывшему возлюбленному за его измену, все устроила, сообщив Суассону, что весьма желательно было бы его присутствие в По. Граф в то время находился среди осаждавших Руан. Под каким-то предлогом испросив у короля позволения отлучиться, он тайком прибыл в Беарн. После четырехлетней разлуки состоялась его встреча с Екатериной, и Коризанда завершила начатое обручением влюбленных.

Спустя какое-то время узнав, что Суассон вопреки его запрету опять появился в По, причем не без помощи Коризанды, Генрих IV пришел в такую неистовую ярость, в какой его видели не больше трех-четырех раз за всю его жизнь. Брак его сестры с графом Суассоном, о котором он и сам в свое время подумывал, в действительности грозил ему большими осложнениями. Помимо того что Беарнец просто-напросто завидовал кузену, его красоте и статной фигуре, его элегантности и успехам, этот брак мог стать для него серьезным препятствием в том, что касалось наследования престола Франции. Если граф, являвшийся в отличие от кузена-еретика католиком, что делало его для католического большинства Франции более приемлемым претендентом на королевский престол, женится на Екатерине Бурбон, то он тем самым еще более упрочит свои позиции в глазах общественного мнения, а дети его унаследуют от матери все владения д’Альбре, Беарн и корону Наваррского королевства, которая перешла бы к Екатерине от ее бездетного брата — у Генриха IV, жившего врозь с женой, законных детей не было и не предвиделось. Так сбылось бы пророчество Нострадамуса, но только в отношении не Генриха Наваррского, а графа Суассона.

Ссылаясь на формальное нарушение королевской прерогативы давать разрешение на браки среди высшей аристократии, Генрих IV без труда аннулировал помолвку сестры, однако на этом его неприятности не закончились. К концу весны 1592 года на сторону «третьей партии» перешли люди, в свое время среди первых поддержавшие его кандидатуру на королевский трон Франции, так сказать, гаранты «декларации 4 августа» — маршал д’Омон, герцог Лонгвиль и маркиз д’О. Дело принимало серьезный оборот, и надо было безотлагательно что-то предпринимать.

 

Майенн набивает себе цену

В действительности выбирать было не из чего: не оставалось иного пути, кроме как договариваться с Майенном, также стремительно терявшим поддержку своих сторонников. Этот «союз отверженных» был последним шансом для них обоих. В ожидании открытия сессии Генеральных штатов в Париже, которую он обещал лигёрам на протяжении трех лет, Майенн вступил в переговоры с посланцами Генриха IV, в ходе которых выдвинул на первый взгляд совершенно неприемлемые требования, тем самым невольно обнаружив свои истинные намерения: добиться избрания себя королем Франции. Пойти на контакт с Беарнцем его подталкивали люди из ближайшего окружения, благоразумно опасавшиеся возрастания испанского влияния во Франции, хотя сам «толстый герцог» склонен был вести переговоры одновременно с Генрихом IV и с испанцами. Дюплесси-Морне от имени короля представил на рассмотрение Майенна меморандум, в котором был деликатно обойден молчанием вопрос о смене религии и делался главный упор на проблемы управления государством и регулярный созыв Генеральных штатов. Герцог долго тянул с ответом, а под конец выдвинул требования, превосходившие все самые худшие ожидания. Видимо, в тот момент он еще не терял надежды договориться с испанцами и потому предпочел стратегию затягивания переговоров с Генрихом.

Если бы принять все требования Майенна, то от Французского королевства не осталось бы ничего. Герцог, видимо, вспомнил последние предложения, в свое время сделанные ему Генрихом III, от которых он имел неосторожность отказаться. От Генриха IV он требовал теперь губернаторство в тринадцати провинциях для себя лично, для представителей своего семейства и руководителей Лиги, причем с правом передавать эту должность по наследству. Десять остальных губернаторств должны были достаться важным господам-католикам и принцам крови из окружения короля. Для себя он хотел еще должность генерального наместника королевства, шпагу коннетабля и пенсию в 300 тысяч ливров, для своих же друзей он потребовал уплаты их долгов, назначения пенсий и пожалования маршальских жезлов. Что же касается гугенотов, то требования в их отношении не могли быть более категоричными: их он соглашался терпеть только на основании временного, периодически возобновляемого эдикта, причем для них должны быть закрыты все должности в королевстве. Если бы принять эти требования, то, по остроумному замечанию современника, во Франции не было бы человека более ничтожного, чем король.

Когда 16 июня 1592 года Дюплесси-Морне, преодолевая чувство неловкости, представил ответ Майенна на рассмотрение в Королевский совет, поднялась буря возмущения. И все же с чего-то надо было начинать переговоры, к тому же для присутствующих не являлось секретом, что позиции «толстого герцога» день ото дня ослабевали и его чудовищные требования были не чем иным, как попыткой скрыть свою глубокую растерянность. Социальная база Майенна неумолимо сужалась; по существу, он представлял лишь аристократическую Лигу, которая пыталась выжить за счет мятежей в духе традиций прошлого века, по принципу: «Держаться как можно дольше и продать себя как можно дороже». Господ лигёров одолела ностальгия по временам феодальной вольницы. Даже в самом Париже, традиционном оплоте католического фундаментализма, все больше людей отворачивалось от экстремистов, чтобы примкнуть к некогда находившимся в изоляции «политикам». Парламент в полном составе, крупная буржуазия, значительная часть людей скромного достатка, страдавших от затянувшейся блокады, выступали за безотлагательные переговоры и мир. В доме бывшего купеческого старшины Клода д’Обре, стойкого роялиста, стали проходить собрания умеренных. Они внедрялись в руководящие структуры Лиги, даже в состав совета, и пытались наладить контакты с Генрихом IV.

Что же касается «Шестнадцати», то они, хотя и почуяли перемену ветра, по-прежнему были непоколебимы, уповая на террор. К Майенну они не питали ни малейшего доверия и руководствовались указаниями папского легата и испанского посла, напрямую ведя переговоры с Филиппом II. Гизам они давали понять, что юный герцог, сын убитого Генриха Гиза, после гибели отца оказавшийся в заключении, но сумевший бежать, мог бы носить корону Французского королевства. В своем же семействе отношение к маленькому герцогу было далеко не столь почтительным, чтобы не сказать ироническим. Вдовы обоих Меченых, Франсуа и Генриха, скорее были склонны поддержать Беарнца и даже будто бы прочили ему в супруги Луизу де Гиз, дочь Генриха Гиза, которая стала бы превосходной королевой Франции. Такой обходной путь к трону Французского королевства им казался более доступным.

Пообещать — не сделать, а Майенну будет приятно, рассуждал Беарнец, охотно раздававший обещания, не слишком задумываясь о том, как потом выполнить их. Можно, например, пообещать ему и его потомкам в суверенное владение Бургундию. И конечно же пообещать (в который уже раз!) выслушать наставления в католическом вероучении, дабы «воссоединиться с римской церковью», о чем его настоятельно просил кардинал Годи, не видевший иного способа примирить диаметрально противоположные взгляды. Правда, папа Климент VIII, избранный в начале 1592 года, к которому католики-роялисты направили Гонди с миссией проинформировать его о достигнутых соглашениях, заявил, что скорее умрет, чем согласится признать Генриха IV королем Франции. Как бы то ни было, следовало спешить с завершением переговоров, чтобы не дать противнику подготовить новое наступление и организовать созыв Генеральных штатов, которые наверняка приняли бы решения не в пользу Генриха IV.

 

Генеральные штаты

26 января 1593 года в Париже, у стен которого стояла испанская армия, готовая в любой момент вмешаться, в присутствии испанских дипломатов открылась сессия Генеральных штатов. Первоначально назначенная еще при жизни Генриха III на 15 июля 1589 года, она неоднократно переносилась. Последний срок, намеченный на 20 декабря 1592 года, ввиду незначительного числа прибывших депутатов также пришлось перенести на конец января следующего года. Эту последнюю отсрочку Майенн использовал для того, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше «политиков» и представителей «третьей партии». В декларации от 24 декабря он попытался очистить Лигу от всех предъявляемых ей обвинений: она якобы не ответственна за бедствия гражданской войны, напротив, только благодаря ей королевство управлялось в период междуцарствия, и теперь созываемая ассамблея представителей от сословий должна избрать короля, причем такого, который может быть коронован согласно Салическому закону, то есть доброго католика, а отнюдь не Генриха Наваррского.

Обеспокоенный этим демаршем Майенна, а также сговором Лиги с иностранными монархами-католиками, Генрих IV заявил протест и запретил депутатам направляться на Генеральные штаты. Эта мера, а также трудности путешествия по стране, разоренной войной, обусловили то, что собралось лишь 128 человек, тогда как обычно их было более пятисот. В момент открытия заседания штатов папа Климент VIII оказал на них моральный нажим, обратившись устами своего легата к представителям Франции со словами: «Противопоставьте ярости тирана-еретика доблесть доброго монарха, истинного христианина». Кандидатуру такого «доброго монарха» сразу же предложили представители испанского короля — инфанту Изабеллу, дочь Филиппа II и Елизаветы Валуа, то есть внучку Генриха II и Екатерины Медичи. Эта кандидатура внесла смятение в умы депутатов, затронув их национальные чувства. С одной стороны, она противоречила принципу, согласно которому женщины и потомки по женской линии не могли наследовать корону Франции, а с другой — становилось ясно, что Филипп II, посадив на французский трон свою дочь Изабеллу и зятя, которого сам и выбрал бы, мог бы контролировать управление королевством. Не оставалось сомнений и в том, что под предлогом защиты католической веры он продолжал вынашивать свои политические планы. Он сбросил, наконец, маску, и это явилось, несмотря на поддержку со стороны «Шестнадцати», серьезной его ошибкой. Не больше энтузиазма со стороны депутатов встретили и другие кандидатуры — графа Суассона, кардинала Бурбона и самого герцога Майенна, торжественно открывавшего сессию Генеральных штатов.

Поскольку многие депутаты не имели собственных средств, они были вынуждены брать деньги как от испанцев, так и от парижской ратуши. Сложилась малопривлекательная ситуация, дававшая обильную пищу для памфлетистов: картина этой нуждавшейся, неправомочно собранной и беспомощной ассамблеи нарисована в знаменитом сатирическом произведении — «Менипповой сатире». Этот сочиненный несколькими поэтами, учеными и публицистами в подражание древнегреческому философу-кинику и писателю-сатирику Мениппу и изданный в 1594 году политический памфлет был направлен против Лиги. «Мениппова сатира» высмеивала претензии вождей Лиги, их лицемерие, а также ханжество, трусость и вероломство монахов, объявивших себя «воинствующей церковью». Ее политическое влияние на французскую общественность конца XVI века было очень велико, и она существенно помогла Генриху IV занять трон Французского королевства.

Хотя Генеральные штаты и собрались в нарушение принятого порядка, их заседания проходили в соответствии с установленными процедурами. Делегаты были практически единодушны в том, что надо избрать короля-католика. Они расходились только в порядке избрания: одни высказывались за неукоснительное соблюдение Салического закона, тогда как другие демонстрировали более либеральный подход. Многие, пользуясь беспорядками в королевстве, рассчитывали добиться фактической автономии своих провинций. Протест Генриха IV, адресованный Майенну, многими был расценен как приглашение к диалогу. Однако папский легат и теологический факультет Сорбонны высказались против контактов с еретиками, и этот вопрос был отложен на месяц. Затем штаты согласились на диалог при условии, что будет происходить только обмен мнениями через письменные послания, без прямых контактов. Майенн отправил ответ Генриху IV, пытаясь оправдать свою позицию: Франция не должна признавать еретика своим королем.

Специальный посланник Филиппа II герцог Фериа, придерживавшийся этой точки зрения, 2 апреля был принят Генеральными штатами почти с королевскими почестями. Посланник испанского монарха огласил пожелания своего господина, изложенные в резкой форме в послании, в котором предлагалась кандидатура инфанты на французский трон. Кардинал де Пельве, председательствовавший на сессии Генеральных штатов, в своем ответе заявил, что если бы Испания оказала помощь Франции, то последняя не осталась бы в долгу. Заверяя Филиппа II в своей преданности, он тем не менее не взял на себя конкретных обязательств, и на то имелась веская причина: депутаты были оскорблены тоном послания Филиппа и выразили свое недовольство тем, что 5 апреля приняли решение об участии в конференции, которая по инициативе Генриха IV намечалась в Сюрене. В состав своей делегации они включили губернатора Парижа, адмирала Виллара, архиепископа Лионского Пьера д’Эпинака и президента парламента Бургундии Жаннена, который вел переговоры с Мадридом.

Несмотря на возражения со стороны «Шестнадцати», 29 апреля делегаты Генеральных штатов встретились с представителями Генриха IV. Вовсе не усматривая друг в друге врагов, они обменялись приветствиями и объятиями. Первые собрания увенчались заключением перемирия на десять дней, а затем, 5 мая, начались серьезные дискуссии. Рено де Бон, архиепископ Буржский, говорил от имени короля, а Пьер д’Эпинак — от Лиги. Надо было выработать условия для заключения соглашения. Архиепископ Буржский не видел иного пути, кроме признания законной власти Генриха IV, который был отнюдь не идолопоклонником или исповедником веры Магомета, а христианином, расходившимся с католической церковью по отдельным пунктам, но способным очиститься от своих заблуждений. Он заклинал лигёров помочь ему в этом. Архиепископ Лионский, также заявлявший себя сторонником мира, от имени Лиги ответил, что желает видеть на троне Французского королевства христианнейшего короля как по названию, так и по существу. Он напомнил, что Генеральные штаты 1576 и 1588 годов запретили протестантам занимать какие-либо государственные должности, поэтому штаты 1593 года не могут возложить высшее в королевстве достоинство на еретика.

17 мая архиепископ Буржский, подводя итоги дискуссии, отметил, что Лига в принципе не отрицает наследственных прав короля, но рассматривает их как утраченные вследствие его принадлежности к реформатской религии. Затем к великому изумлению присутствующих он объявил, что король, поскольку его противники в принципе готовы признать его, заявляет о своем решении обратиться в католичество, дабы получить право на достоинство христианнейшего короля.

На это Пьер д’Эпинак возразил, что обращение, продиктованное соображениями государственного интереса, не может внушать доверия католикам. Однако это возражение не имело должного отклика, поскольку новость об обращении короля уже облетела Францию. Дабы устранить сомнения, Генрих IV собственноручно написал ряду церковных деятелей послания, в коих проинформировал их о своем решении. Парижским кюре, проповедовавшим умеренные взгляды, он направил приглашение прибыть 15 июля в Мант, дабы наставить его в католическом вероучении.

Генрих IV руководствовался отнюдь не религиозными, но исключительно государственными интересами. Глубина его личной религиозности остается тайной, известной только ему и Богу. Его частная жизнь позволяет предполагать, что понятие греха не слишком занимало его и что он считал себя достаточно великим и высокородным, чтобы глумиться над требованиями приличия и общепринятой морали. Вместе с тем обращение короля, даже если оно диктовалось исключительно политическими соображениями и не было вполне искренним, в тот момент оказалось большим благом для королевства.

Испанцы, пораженные заявлением архиепископа Буржского на конференции в Сюрене, попытались купить достаточное число голосов депутатов Генеральных штатов, чтобы провести свое решение в пользу инфанты. Однако когда четыре испанских делегата во главе с герцогом Фериа, в насмешку прозванные «четырьмя стихиями», через Майенна предложили эту кандидатуру, она была встречена без энтузиазма. Тогда Филипп II вместо нее предложил своего племянника Эрнста Австрийского, который, женившись на инфанте и унаследовав императорский престол, включил бы Францию в ее состав и тем самым восстановил бы империю не только Карла V, но и Карла Великого. Однако эту кандидатуру отвергли даже представители Сорбонны, заявив, что подобный вариант был бы оскорбителен для достоинства Франции.

Штаты спасли свою честь, высказавшись за возведение на престол французского принца, но при этом ослабили свое решение, допустив, что этот принц мог бы жениться на инфанте, что оставило бы проблему нерешенной, а угрозу для государства неустраненной. В тот момент пробудилось чувство собственного достоинства у Майенна и архиепископа Лионского, заявивших, что они не могут выбирать королеву, еще не зная, кто будет королем. В разгар этих дискуссий и Парижский парламент заявил протест Майенну, обвинив его в том, что под предлогом защиты религии он отдает королевство иностранному государю.

Предложение испанцев выдать инфанту замуж за юного герцога Гиза, который стал бы родоначальником новой династии, не нашло отклика. Возобладало мнение роялистов, и «политики» отказались от своих сомнений относительно объявленного обращения короля. Вместе с тем депутаты поддержали тезис о том, что только папа имеет право отпустить королю Наваррскому его прегрешения и обратно принять его в лоно церкви. Роялисты возразили против этого, сославшись на независимость Французского королевства и права галликанской церкви.

Пока депутаты изощрялись в словопрениях, Генрих IV, желая ускорить ход событий и полагая, что срок перемирия истек, вновь взялся за оружие, осадил и взял (17 июня 1593 года) город Дрё, имевший ключевое значение для продовольственного снабжения Парижа. После этой демонстрации силы роялисты обратились к лигёрам с предложением о заключении мира. На сей раз их предложение, несмотря на давление со стороны испанцев, было услышано, и 31 июля 1593 года противоборствующие стороны подписали перемирие на три месяца. К тому времени Генрих IV уже шесть дней был католиком.

Генрих IV, король Франции и Наварры

План Парижа в годы Религиозных войн

Вступление Генриха IV в Париж

(слева) Арман де Гонто, барон де Бирон

(справа) Алессандро Фарнезе, герцог Пармский

Замок Плесси-ле-Тур

(слева) Анри де Ла Тур д’Овернь, виконт Тюренн

(справа) Сезар де Бурбон, герцог Вандом

Коронация Генриха IV в Шартре

Габриэль д’Эстре, герцогиня Бофор

Габриэль, принимающая ванну. Рядом — дети фаворитки и Генриха IV

Мария Медичи. Картина Ш. Пульцоне

Свадьба Генриха IV и Марии Медичи

Генриетта д’Антраг, маркиза де Верней

Венсеннский замок

Максимильен де Бетюн, герцог Сюлли. Портрет Ф. Кене

Николя Брюлар де Силлери, канцлер Франции

Покушение Жана Шателя на Генриха IV

Генрих IV. Монета, выпущенная по случаю коронации

Король в образе Геркулеса, укрощающего кентавра

Генрих IV. Пародийный портрет работы Ф. Порбю

Генрих IV с лентой и звездой ордена Святого Духа

Дофин Людовик

Генрих IV. Гравюра Т. де Лё. 1595 г.

Франсуа Равальяк

Убийство Генриха IV

Генрих IV на смертом одре

Посмертная маска короля

Регентша Мария Медичи и Людовик XIII

Памятник Генриху IV на Новом мосту в Париже

 

Сальто-мортале Генриха Наваррского

Люди из окружения Генриха IV постоянно твердили ему, что один час мессы принесет ему больше, чем двадцать выигранных сражений и двадцать лет трудов и лишений. Судя по тому, как развивались события, это было справедливо. Беарнцу не оставалось ничего иного, кроме как в очередной раз поменять религию. В конце концов, разве спасение государства не важнее личных убеждений государя? А оно, несомненно, требует обращения его, Генриха IV, в католичество. Во время наставления в католической вере Генрих упорно возражал против исповеди, ссылаясь на то, что король должен хранить государственные секреты, на что теологи возразили ему, что он должен исповедоваться не в государственных секретах, а в своих грехах. Это в какой-то мере успокоило его. Можно утверждать, что Габриель д’Эстре сыграла благотворную роль в обращении короля, ожидая получить от этого, как утверждал Сюлли, большую выгоду. Возможно, советуя Генриху отречься от протестантизма, она все еще действовала по указке своего семейства, однако уже сознавала и свои собственные интересы. Беарнец любил ее столь страстно, что у нее зародилась надежда стать королевой. Для этого, полагала она, довольно было расторгнуть ее фиктивный брак с Лианкуром, а король уже пообещал официально развестись с Марго, которую в духе черного юмора называл не иначе как «покойной королевой» и которая тем не менее была не только жива, но и продолжала в своем замке Юссон флиртовать со всеми встречными. Габриель совершенно искренне желала того, чтобы ее любовник в полной мере стал королем, правя в Лувре, а не в полевых бивуаках. Не исключено, что ее личное отношение к Генриху мало-помалу менялось, перерастая в некую привязанность, хотя и не более того.

Майенн, сознавая, какую угрозу для него может представлять обращение Беарнца, пригласил католиков-роялистов на сессию Генеральных штатов, в ответ на что король, уже принявший решение отречься от протестантизма, как мы помним, позвал депутатов от Лиги прибыть в Сюрен для дебатов. Те, как и следовало ожидать, заявили, что для них непреодолимым препятствием служит ересь Генриха IV. Когда же, ко всеобщему удивлению, архиепископ Буржский вдруг сообщил, что король собирается отречься от ереси, парижские проповедники точно с цепи сорвались. Один кюре, не выбирая выражений, прокричал, что предпочел бы видеть королем Франции иностранного католика, нежели француза, который был еретиком. Генриха он обозвал «сыном шлюхи» и агитировал не признавать его никогда, какое бы вероисповедание он ни принял, поскольку с его стороны это не более чем лицемерные увертки, и место этому вероотступнику — на костре. В соборе Парижской Богоматери небезызвестный кюре Буше, используя созвучие французского слова bourbe (грязь) фамилии Бурбон, каламбурил, обращаясь к Всевышнему с мольбой: «Господи, извлеки нас из грязи, дебурбонизируй нас, Господи!»

Многие католики, сохранявшие приверженность Лиге, с недоверием отнеслись к сообщению о намерении Генриха IV отречься от протестантизма, впервые заявленном еще в 1589 году, но до сих пор так и не исполненном. Они рассматривали очередное обещание короля отречься как уловку с целью расколоть депутатов Генеральных штатов. Наконец, 25 июня 1593 года Парижский парламент определил свою позицию, заявив о незыблемости Салического закона, тем самым заранее исключив возможность избрания королем иностранного претендента, кто бы он ни был. Несмотря на неистовое сопротивление «Шестнадцати» или того, что от них осталось, на все их усилия по недопущению наметившегося согласия, парижане, уставшие от лишений и бесконечных проповедей и процессий, устраивавшихся лигёрами, поддержали парламент, поскольку хотели мира.

Перемирие, заключенное на время переговоров в Сюрене, было продлено. Генрих IV тогда находился в Сен-Дени, и парижане имели возможность если не поприветствовать, то хотя бы повидать его. Король готовился к обращению в католичество, подвергаясь «наставлению» со стороны епископов. Опасение вызывал один острый вопрос: Генрих был отлучен от церкви, и, в принципе, лишь папа римский мог снять с него эту санкцию. Тем не менее 21 июля епископы приняли решение, что полномочны отпустить ему грехи и тем самым дозволить ему войти в лоно церкви. 23 июля король писал Габриели: «В воскресенье я проделаю сальто-мортале». Исторически достоверны именно эти слова, а не апокрифическая, вошедшая в поговорку и приписываемая Генриху IV фраза: «Париж стоит мессы». Думается, Беарнец не лукавил, сообщая о предстоящем событии как о «смертельном прыжке», о смертельно опасном для него шаге, но вовсе не потому, что его страшила перемена религии. В этом не могло быть ничего страшного для того, кто не раз уже переходил из конфессии в конфессию. Пугало другое, о чем сторонники предостерегали его еще много лет назад, чего он реально опасался и отчего не спешил сменить протестантизм на католичество: вполне можно было лишиться поддержки одних, не обретя опоры в других.

Отречение состоялось в воскресенье 25 июля в церкви аббатства Сен-Дени, у гробниц королей династии Валуа. Вечером накануне отречения Генрих IV принял у себя архиепископа Буржского и епископов Нанта, Манса и Эврё и в их присутствии заявил о своем твердом решении «пойти на мессу», предварительно получив отпущение грехов. После долгого обмена мнениями по этому вопросу был составлен протокол, подписывая который Генрих IV будто бы со слезами на глазах сказал: «Вот я и предаю свою душу в ваши руки. Прошу вас, примите и храните ее, ибо оттуда, куда вы вводите меня, я уже не выйду до самой смерти».

В день отречения Генрих IV в белых одеждах и в сопровождении многочисленных представителей знати вошел в церковь, в которой уже находился архиепископ Буржский, спросивший его, кто он. «Я — король», — прозвучал ответ. Последовал второй вопрос: «Чего вы хотите?» — «Я хочу, — ответил Генрих IV, — быть принятым в лоно церкви католической, апостолической и римской». — «Желаете ли вы этого?» — допытывался архиепископ Буржский. На что король ответил: «Да, я хочу и желаю этого».

После этого, встав на колени, Генрих IV произнес следующее исповедание веры: «Я заявляю и клянусь перед лицом всемогущего Бога жить и умереть в католической, апостолической и римской религии, защищать и оборонять ее от всех врагов, не щадя своей крови и самой жизни, отрекаясь от всякой ереси, противной упомянутой церкви».

Копия этой клятвы, подписанная его собственной рукой, была передана архиепископу, который окропил Генриха IV святой водой, дал ему поцеловать крест, а затем отпустил ему грехи и благословил его, после чего епископы повели монарха на хоры, где он перед алтарем повторил свою клятву. Исповедовавшись за алтарем, он вернулся на хоры, где слушал мессу и причащался. После банкета Генрих IV верхом на коне поехал на Монмартр, с высоты которого окинул взглядом свою столицу, еще занятую испанцами, которая, как гласит знаменитый афоризм, «стоит мессы».

И на сей раз не обошлось без анекдотов, дополнивших рассказ о событиях того дня. Вот один из них: поскольку стояла жаркая погода, вечером после отречения суверен, обычно не отличавшийся тягой к мытью и прочим гигиеническим процедурам, пошел искупаться, на что гугеноты незамедлительно отреагировали замечанием, что «он отправился смыть грех, который совершил, согласившись присутствовать на мессе».

 

Коронация

И все же обращение в католичество не решало всех проблем Генриха IV. Если бы папа римский согласился снять с него церковное отлучение, все было бы проще, однако понтифик и слышать об этом не хотел, подливая тем самым масло в огонь гражданской войны во Франции. Пусть народ, готовый полюбить государя, известного простотой своего обращения с подданными, кричал: «Да здравствует король!» Пусть переходили на его сторону губернаторы провинций, прежде подчинявшиеся Лиге, города, крепости и даже друзья и заместители самого Майенна, все больше становившегося посмешищем для своих прежних покровителей и сторонников, однако продолжал упорствовать в своем неповиновении Париж и не прекращали свою неистовую агитацию кюре, многие из которых с полным основанием могли опасаться заслуженной кары. Монахи-фанатики внушили лодочнику Пьеру Барьеру, прежде служившему у Гизов, что на него возлагается священная миссия по устранению короля-еретика, в искренность обращения которого нельзя верить. Купив большой нож, он отправился в Сен-Дени и уже был готов нанести смертельный удар королю, когда тот после мессы выходил из церкви, однако застыл в оцепенении, внезапно охваченный непонятно откуда взявшимся ужасом. Когда король поехал в Мелен, Барьер последовал за ним, однако обратил на себя внимание своим странным, подозрительным поведением и был арестован, так и не успев привести в исполнение свой преступный замысел. На допросе он во всем признался и был четвертован.

Чтобы овладеть Парижем, этим последним бастионом католического фанатизма, и упрочить свое положение, Генрих IV решил короноваться, пройдя обряд миропомазания. Мало найдется, полагал он, французов, готовых воевать против короля-католика, помазанника Божьего. Традиционным местом проведения коронационных торжеств был Реймс, где хранилось чудодейственное миро, которое, по преданию, вручил ангел святому Ремигию для коронации Хлодвига. Однако Реймс, взять который в свое время Генрих IV не удосужился, потворствуя любовнице, еще удерживала Лига, из-за чего невозможно было должным образом совершить обряд миропомазания. К счастью для Генриха, кто-то из его окружения вспомнил, что другой ангел дал святому Мартину такое же миро, которое хранилось в кафедральном соборе Шартра, дружественного королю. Там 27 февраля 1594 года и была проведена со всей надлежащей пышностью коронация. Присутствовавшим при этом гугенотам, давним соратникам Беарнца, оставалось лишь укоризненно качать головой, слыша, как он клянется на Евангелии искоренить в своем королевстве еретиков.

Теперь в ореоле обретенного королевского достоинства можно было попытаться взять в свои руки Париж, тем более что, как было известно ему, большинство парижан желало видеть его в своем городе. Презренный Майенн сам по себе не вызывал опасения, однако в его распоряжении находились иностранные наемники и испанский гарнизон, присланный Филиппом II. Не доверяя парламенту, толстый герцог удалился в Суассон, где располагался главный штаб испанцев, для совещания с ними. На время своего отсутствия в Париже он поручил командование гарнизоном недавно назначенному им губернатором Бриссаку, верному, как он полагал, человеку, не подозревая, что тот по согласованию с муниципальными властями уже вел переговоры с Генрихом IV о сдаче города.

После отбытия Майенна руки у Бриссака были развязаны. Поскольку испанцам нельзя было доверять, он делал вид, что организует оборону Парижа. Чтобы выманить из города хотя бы часть гарнизона, Бриссак распустил слух, что поблизости движется конвой с деньгами для армии противника, и численность тех, кто мог бы оказать сопротивление королевскому войску, сразу же сократилась. Генрих IV, в свою очередь, также предпринял обманный маневр, объявив, что намерен двинуться на Санлис, куда прибыл Майенн для встречи с командиром германских наемников графом Мансфельдом. На самом же деле он укрыл четыре тысячи человек своего войска в лесу неподалеку от Парижа и ждал сигнала от Бриссака. Ранним утром 22 марта 1594 года король беспрепятственно вошел в столицу через Новые ворота, которые незадолго перед тем, дабы усыпить бдительность испанцев, были замурованы и потому оставались без охраны, а под покровом ночи тайно расчищены и открыты. Уже в самом городе десятка три ландскнехтов пытались сопротивляться, но были сброшены в Сену. Остальные предпочли не ввязываться. Бриссак вручил Генриху IV ключи от города и тут же был возведен в ранг маршала Франции. Тем временем другой отряд роялистов вступил в город через ворота Сен-Дени. Несмотря на ранний утренний час, толпы парижан встречали Генриха приветственными возгласами «Да здравствует король!». Многие из них пытались прикоснуться хотя бы к его стремени, и он милостиво позволял им это, не давая своим людям отгонять их и говоря, что парижане страшно истосковались по королю, которого давно не видели.

Первым делом Генрих IV отправился в Нотр-Дам-де-Пари, где был с должным почтением встречен духовенством, исполнившим благодарственный гимн «Тебя, Господи, славим». Затем на очереди был Лувр, памятный Генриху столькими трагическими событиями. Вовсю звонили колокола, возвещая парижанам о прибытии законного государя. Теплота оказанного ему приема позволяла надеяться, что партия выиграна им. Повсюду распространялись листовки с королевской прокламацией о том, что в стране водворяются мир и порядок, возвращаются добрые старые времена. Испанскому гарнизону король сообщил, что всем дарует жизнь и позволяет покинуть город с оружием и багажом. Наблюдая из окна у ворот Сен-Дени за их уходом, он иронически крикнул на прощание герцогу Фериа: «Передавайте от меня привет вашему господину, но больше не приходите!» Генрих IV не скрывал своей радости, выражая ее с присущими ему простодушием и непосредственностью. «Господин канцлер, — спросил он Шеверни, — как на ваш взгляд, верить ли мне, что я нахожусь там, где нахожусь?»

После коронации Генрих IV по древнему обычаю французских королей прикасался к золотушным, и больные исцелялись от его прикосновения. Это продолжилось и по прибытии его в Париж, и свершившиеся чудеса отныне не позволяли усомниться в искренности обращения Генриха Наваррского в католичество. Франция обрела своего короля.

 

Милосердие победителя

После взятия Парижа Генрихом IV многие опасались репрессий, а также, по обычаю того времени, бесчинств и грабежей со стороны его победоносного войска. Однако король строжайшим образом запретил какие бы то ни было эксцессы. В Париже пересказывали казавшуюся совершенно невероятной историю о том, как некий гвардеец, когда отряд проходил по городу, вышел из строя и похитил две ковриги хлеба с лотка булочника, а король, узнав об этом, приказал вернуть похищенное. Другой анекдот (ибо это были анекдоты, сочиненные в большинстве своем много позже) повествует о том, как Генрих IV, когда судебный исполнитель напомнил бравому Лану о неуплаченных долгах и тот начал выражать свое недовольство тем, что герою докучают подобными пустяками, будто бы сказал: «Вы должны платить ваши долги, как я плачу свои».

Король с лукавым добродушием принимал своих недавних врагов: членов муниципалитета, парламента и даже монашеских орденов, за исключением францисканцев и иезуитов. Сорбонна, которой не откажешь в способности приспособиться к изменившейся ситуации, поспешила выбрать нового ректора. Ее члены, приличия ради с важным видом посовещавшись по вопросу, для решения которого у них не было альтернативы, единодушно подписали постановление, гласившее, что Генрих IV является истинным и законным королем, господином и прирожденным наследником Французского и Наваррского королевств и что все его подданные обязаны повиноваться ему, несмотря на то, что недруги этого государя до сих пор препятствовали Святому престолу примириться с ним и признать его старшим сыном церкви. После публикации этого постановления даже самые рьяные проповедники сменили тон, принявшись сладкими голосами петь хвалу «доброму королю Анри», победителю Лиги и освободителю Парижа, решительно требуя от своей паствы повиновения ему — точно так же, как прежде запрещали ей это, в том и другом случае под страхом смертного греха и вечного проклятия. Один из них валялся в ногах у короля, выпрашивая прощение — и получил его. Папскому легату, который причинил ему столько зла, объявляя недействительным отречение в Сен-Дени, Генрих IV предоставил самому решать, остаться ли в Париже или же, получив охранную грамоту, возвратиться в Рим.

То же милосердие было проявлено и в отношении злокозненной герцогини Монпансье, сестры Генриха Гиза, Меченого, которая грозилась собственноручно постричь Генриха III в монахи, а потом похвалялась, что подвигла на преступление Жака Клемана. Если бы король изгнал ее из Парижа, никто не нашел бы, что возразить, да и сама она была почти уверена, что ее арестуют и заточат в какой-нибудь монастырь. Вместо этого Генрих IV навестил ее в особняке Гизов, где она жила вместе с мадам де Немур, и вел с обеими дамами любезную беседу, словно в отношениях между ними никогда не было ни малейшего недоразумения, а под конец окончательно сразил их тем, что попросил угостить вареньем, не боясь, что они его отравят.

В этот решающий момент Генрих IV демонстрировал свою милость и в отношении тех, с кем сражался, — лигёров, несмотря на все совершенные ими в недавнем прошлом жестокие преступления. Генрих знал, что кровопролитие влечет за собой только новое кровопролитие. И все же, дабы избежать обвинений в малодушии, он распорядился изгнать наиболее непримиримых, наиболее скомпрометировавших себя зачинщиков беспорядков. Около 140 человек получили предписание покинуть Париж, и это была единственная примененная в отношении них санкция. Многие должностные лица, назначенные Лигой, сначала были отправлены в отставку, но затем королевским указом восстановлены в своих должностях. Отныне они подчинялись королю и ему принесли присягу. Это великодушие в дальнейшем во многом способствовало умиротворению страны, до которого оставалось еще несколько лет.

Вместе с тем многие важные господа, родственники или союзники Майенна, которых совершенно не волновали соображения общественного блага, готовы были продаться тому, кто больше заплатит, и король решил купить их. Дюплесси-Морне и Сюлли проявляли чудеса, ведя этот прежде невиданный торг. Государственная казна была скудна, и все же удалось набрать 32 миллиона ливров, чтобы «заинтересовать» благородных герцогов Гиза и Меркёра, склонить Виллара де Бранкаса сдать Руан и Гавр, а герцога Жуайеза — Тулузу. Бриссак тоже отнюдь не бескорыстно открыл перед Генрихом IV ворота Парижа, получив за это кругленькую сумму в полтора миллиона ливров. И этот аспект политической карьеры Беарнца не обошли стороной сочинители анекдотов. Как-то раз в его присутствии обсуждались итоги умиротворения королевства, и кто-то сказал, что кесарю отдали кесарево. «Отдали? — переспросил Генрих, посмотрев на Бриссака, и уточнил: — Нет, продали, и за очень хорошие деньги». То, как в конечном счете досталась ему победа, едва ли заслужило бы одобрение со стороны его матери, непреклонной гугенотки Жанны д’Альбре: слишком многое было продано и предано, а восшествие на французский престол ее сына знаменовало собой отказ от принципов протестантизма и торжество католицизма во Франции.

Это предположение представляется вполне обоснованным, если иметь в виду, что и среди сторонников Генриха IV его образ действий наталкивался, мягко говоря, на непонимание. Создавалась парадоксальная ситуация: чем упорнее сопротивлялся лигёр, тем больше в итоге получал, притом что в отношении своих товарищей по борьбе король был далеко не столь щедр. С одной стороны, вроде бы логично: зачем платить тому, кто и так на все готов, а с другой — невольно возникало ощущение отсутствия справедливости. Особенно ярко это проявилось в отношении членов Парижского парламента. Та его часть, которая в свое время перешла на сторону Лиги, теперь всячески старалась заслужить прощение от короля — и получила его. Более того, бывшим лигёрам выпала честь зарегистрировать первые решения, принятые после возвращения в Париж Генриха IV. Те же члены парламента, которые несколько лет назад покинули столицу, чтобы образовать в Туре и Шалоне верные законному королю судебные палаты, регистрировавшие выгодные ему решения в самое трудное для него время, теперь были оскорблены этой поспешной амнистией. Милосердие, переходя во всепрощение, стирало грань между добром и злом. Поистине, Генрих Наваррский умел быть добрым за чужой счет.

 

Непримиримые не сдаются

Труднее всего было с герцогом Майенном, который и не думал разоружаться, точно так же, как не намерен был отступаться от своего Филипп II, несмотря на все понесенные им человеческие и материальные жертвы. Многие французские города и крепости сохраняли свою приверженность Лиге, не желая подчиняться власти законного короля — по крайней мере их губернаторы, поскольку население в большинстве своем склонялось к примирению с Генрихом IV. Майенн продолжал упорствовать, то ли движимый чувством уязвленного самолюбия, то ли полагаясь на отказ папы дать Генриху отпущение грехов, несмотря на его отречение от протестантизма, и на поддержку со стороны Филиппа II. При всем при том, несмотря ни на что, он в глубине души оставался французским патриотом. Выпрашивая у испанского правителя субсидии и солдат, он не желал уступать ни пяди французской земли или признавать над собой власть монарха, посаженного Филиппом. Майенн и сам запутался в этих необъяснимых противоречиях. Наивно полагая, что дурачит испанцев, он сам оказался в дураках, начисто лишившись их доверия. Герцог Фериа, хорошо изучивший этого своего союзника, писал королю Испании: «Я могу сказать, что герцог Майенн до сих пор не сделал ничего стоящего. Религии, которую якобы защищает, он причинил больше вреда, чем некоторые из тех, кто добивается ее гибели. Под предлогом правосудия он замарал свои руки кровью тех, кто немало споспешествовал ее величию и был в числе самых ревностных католиков Франции. Он сдал неприятелю важнейшие города и щадил Беарнца в то время, когда у того не было ни армии, ни денег». Когда это письмо, перехваченное роялистами, было доставлено Генриху IV, он не смог отказать себе в удовольствии переслать его Майенну, дабы показать ему, сколь велико к нему доверие его испанских друзей. Толстый герцог тут же отправил собственное послание Филиппу II, пытаясь оправдаться перед ним, но тщетно. Король Испании даже подумывал, не арестовать ли его. И все же Майенн получил разрешение присоединиться к наемному войску графа Мансфельда, набранному на испанские деньги, которое вторглось в Пикардию.

Итак, война, несмотря на вступление Генриха IV в Париж, продолжалась, и он, собрав армию, совместно с маршалом Бироном приступил к осаде Лана. Это было весьма рискованное предприятие, учитывая, что гарнизон осажденного города получил подкрепление от Мансфельда, который к тому времени контролировал Ла-Фер, Реймс и Суассон, города в окрестностях Лана. Иначе говоря, король рисковал оказаться в окружении, быть зажатым между двух огней. Однако отступать было поздно: на кону стоял королевский престиж. Осада обошлась ему очень дорого. Гарнизон Лана, находившийся под умелым командованием, хорошо обеспеченный продовольствием и боеприпасами, оказывал яростное сопротивление. Близость испанских союзников поднимала боевой дух защитников города. Мансфельд и Майенн попытались захватить лес, обладание которым позволило бы им занять ключевую позицию, доминирующую над окопами, прорытыми осаждавшими. Однако эта попытка не увенчалась успехом. Вскоре после этого маршал Бирон внезапно напал на обоз армии Лиги и сжег 400 повозок вместе с содержимым, не имея возможности переправить добычу в лагерь роялистов. Обреченные на голод, испанские наемники Мансфельда отступили. Однако и после этого город продолжал оказывать сопротивление еще не менее месяца, капитулировав лишь 22 июля 1594 года.

Вслед за капитуляцией Лана предпочли сдаться королю и соседние города: Шато-Тьерри, Амьен, Бове, Нуайон. Маршалу д’Омону сопутствовал успех в Пуату, Анжу, Мене и Бретани. В ноябре завершились переговоры с молодым герцогом Гизом, сдавшим королю Шампань со всеми городами, включая и Реймс, которого ему так недоставало для проведения надлежащим образом коронационных торжеств. Взамен герцог получил должность губернатора Прованса и огромную, почти в четыре миллиона ливров, компенсацию — самую большую из тех, что были выплачены бывшим противникам короля, перешедшим на его сторону. Майенн отошел в Бургундию, губернатором которой являлся. В Пикардии продолжал оказывать сопротивление законной власти герцог д’Омаль, а в Бретани — Меркёр.

1594 год ознаменовался двумя пышными церемониями: торжественным вступлением Генриха IV в Париж и прибытием венецианского посольства. Согласно обычаю, новому королю устраивалась официальная торжественная встреча в столице. Генрих IV думал об этом с момента завоевания Парижа 22 марта, однако, учитывая бедственное экономическое положение и продолжение военных действий, с торжественной церемонией пришлось повременить, да и то она оказалась не столь пышной, как у его предшественников. Парижане, как говорили, поскупились на расходы. 15 сентября вечером при свете факелов Генрих IV вступил в Париж. Хотя не было ни триумфальных арок, ни фонтанов с вином, кортеж получился исключительно красочным. Король, облаченный в серый бархатный камзол (он знал, что серое идет ему), верхом на сером в яблоках коне, приветствовал серой шляпой с белым пером женщин и девиц, махавших ему из окон. И все было бы хорошо, если бы не носилки, которые несли впереди королевского кортежа и на которых томно возлежала в черном атласном платье, украшенном белыми мехами, усыпанная бриллиантами и жемчугами Габриель д’Эстре. Такого не видали даже при погрязших в разврате и роскоши Валуа. Это был дерзкий плевок в лицо общественному мнению. На вопрос любопытствующих, что это за красавица, парижане без обиняков отвечали: «Королевская шлюха». Генрих IV, в своем стремлении к высшей власти всегда апеллировавший к закону — Салическому закону, основному во Французском королевстве, считал возможным для себя приносить закон в жертву собственным прихотям, игнорируя правила приличия и общественное мнение, без надобности раздражая и друзей, и недругов. Въезд в Париж венецианских послов, состоявшийся спустя несколько месяцев, произвел на жителей столицы гораздо более приятное впечатление.

Лига, похоже, на этот раз проиграла, что тем не менее не убавило фанатизма у некоторых католиков. Это нашло свое наглядное проявление в покушении, которое совершил Жан Шатель. Вечером 27 декабря 1594 года, сразу же по прибытии из Пикардии в Париж, Генрих IV в сопровождении многочисленных дворян направился навестить Габриель д’Эстре в ее особняке на улице Сен-Оноре. Вместе с этой толпой человек в сорок внутри помещения оказался и некий молодой человек лет девятнадцати, еще на улице интересовавшийся, кто из этих господ король. Когда один из дворян, пришедших поприветствовать суверена, преклонил перед ним колено и Генрих IV нагнулся, чтобы поднять его, раздался звук, похожий то ли на щелчок, то ли на пощечину. Король, ощутив резкую боль, подумал, что это была очередная проделка его шутихи Матюрины, и выбранил ее. Однако из его рта полилась кровь, и взгляды присутствовавших обратились на стоявшего рядом молодого человека, у ног которого лежал окровавленный нож. Это был Жан Шатель, сын зажиточного парижского торговца. Он пришел, чтобы убить короля, а поскольку тот еще не успел снять свое плотное меховое пальто, решил нанести удар не в грудь, а в шею, но промахнулся и лишь рассек ему верхнюю губу и выбил один зуб. Рана была не опасна, о чем и говорилось в официальном сообщении, которое распространили тем же вечером, правда, не упомянув места, где было совершено покушение. Во всех церквях отслужили благодарственный молебен с исполнением гимна «Тебя, Господи, славим».

Проведенное по горячим следам следствие показало, что покушавшийся не был фанатиком-одиночкой, за ним стояли непримиримые католики, которых не убедила очередная смена Генрихом IV религии. Жан Шатель прежде учился в Клермонском коллеже у отцов-иезуитов, а к моменту покушения был студентом юридического факультета. Тогда считалось, что за каждым покушением на короля стояли иезуиты, и отношение к ним как агентам папы и Филиппа II в широких кругах парижского общества было враждебным. Процесс над иезуитами затевался еще в июне 1594 года, и уже готово было решение об изгнании их из Французского королевства, однако исполнение его было отложено из-за личного вмешательства Генриха IV, не желавшего еще больше раздражать папу, от которого он ждал отпущения грехов. Дело Шателя послужило поводом для возобновления процесса. Обыск, проведенный в Клермонском коллеже в ночь после покушения, выявил компрометирующие материалы (в печатных изданиях иезуитов короля клеймили как Сарданапала, Нерона, «беарнского лиса» и предрекали ему заточение в одном из монастырей), отдельные из которых появились уже после возвращения Генриха IV в католичество, что расценивалось как особенно отягчающее вину обстоятельство.

Следствие велось в стремительном темпе, и уже 29 декабря Жан Шатель был приговорен к смертной казни путем четвертования. В тот же день на Гревской площади его разорвали на четыре части с помощью четырех лошадей, предварительно отрубив ему руку, которой он нанес удар королю. Его четвертованное тело было сожжено, а пепел развеян по ветру. Тогда же был повешен один из бывших наставников Шателя, а другой приговорен к вечному изгнанию. Что же касается самого ордена иезуитов, то на сей раз Парижский парламент, опираясь на общественное мнение, действовал быстрее, чем король успел среагировать. Уже 29 декабря было принято решение, что все иезуиты должны убраться из Франции в течение двух недель, а их коллежи подлежат закрытию.

Дело Шателя имело большой резонанс. Парламент своим неумеренным усердием поставил Генриха IV в весьма деликатное положение, как внутри королевства, так и за его пределами. Ультракатолики и лигёры, клеймившие короля как атеиста и лицемера, использовали изгнание иезуитов как очередной повод для нападок на него. В Риме испанские агенты и представители Лиги наседали на Климента VIII, ссылаясь на инцидент с иезуитами как аргумент против того, чтобы снять с Генриха IV церковное отлучение. Гугеноты склонны были истолковывать неудавшееся покушение на короля мистическим образом как предостережение, посланное клятвопреступнику Всевышним. Сразу же после покушения, пока хирург обрабатывал рану, д’Обинье будто бы сказал королю: «Сир, пока что вы отреклись от Бога одними только губами, и вам пронзили губу, а когда вы отречетесь сердцем, вам пронзят сердце».

Душевная рана, нанесенная Генриху IV, оказалась гораздо тяжелее пережитых им физических страданий. Он искренне недоумевал, за что его так ненавидят — ведь он хотел всеобщего блага. Когда приближалась Пасха, прошел слух, что король отправляется в Фонтенбло, чтобы там втайне совершить гугенотское богослужение. Он был раздражен, однако остался в Париже, чтобы все видели его во время пасхальных торжеств. Правда, и тогда он по своему обыкновению не отказывал себе в удовольствии пошутить. Заметив, что советник Понкарре облачен не в парадную мантию члена парламента, он громко воскликнул: «Поглядите-ка, Понкарре забыл надеть свою красную мантию, но свой красный нос не забыл!»

Шутки шутками, но, действительно, надо быть очень легкомысленным человеком, чтобы не понимать, почему люди не верят в искренность обращения того, кто по соображениям целесообразности уже пять раз менял веру, и не было никакой гарантии, что не поменяет еще, если того потребуют обстоятельства. Если он сам, не имея твердых моральных, религиозных и политических убеждений и принципов, готов был прощать кого угодно, оскорбляя тем самым чувства по-настоящему достойных людей, это вовсе не значит, что и ему все должны были простить всё.

 

Большая польза от маленькой победы

1595 год ознаменовался широкомасштабной войной. Стареющий Филипп II хотя и чувствовал упадок сил, тем не менее предпринял еще одну, на сей раз последнюю, попытку разделаться с Беарнцем, служившим в его глазах воплощением ненавистной ему ереси. Его армии атаковали Францию сразу с нескольких сторон: на границе с Фландрией, в Провансе, в Лионне и Лэургундии. Правда, инициатором на сей раз выступил Генрих IV: чтобы вернее разделаться с остатками Лиги, он преобразовал гражданскую войну в национальную, 17 января 1595 года официально объявив войну Испании, что отныне делало лигёров мятежниками, повинными в сношениях с врагом Франции. Теперь Филипп II уже не мог демагогически заявлять, что действует исключительно в интересах церкви и французских католиков. Правда, испанский король и тут попытался извернуться, заявив, что не считает себя в состоянии войны с Францией, что воюет исключительно с еретиками, обрекающими Французское королевство на гибель, и в первую очередь — с беарнским узурпатором. При этом он демонстративно распорядился щадить жизнь и имущество католиков.

Прежде чем отправиться на войну, Генрих IV принял в Лувре капитуляцию юного герцога де Гиза. Тот собирался было сказать речь, но от волнения не мог вымолвить ни слова. Тогда король, смеясь, сказал ему: «Кузен, из вас получился плохой оратор, как и из меня. Не надо слов, я и так знаю, что вы хотите сказать. Все мы по молодости совершаем ошибки; я все забыл, только не надо повторять прежнего. Ни у кого здесь при дворе нет такого сердца, как у вас, и я хотел бы стать вам вместо отца». Хотя Беарнец и не считал себя оратором, однако слова, вложенные в его уста мемуаристом, весьма красноречивы.

Итак, Генрих IV, надев, по его собственному выражению, «сапоги короля Наваррского», галопом поскакал в Бургундию. Туда как раз прибыл с войском в 12 тысяч человек коннетабль Кастильский дон Фернандо Веласко для совместных действий с войсками Майенна. Беарнец, в очередной раз проявив безрассудство, более присущее пылкой юности, едва не потерял всё. Имея под своим командованием всего 1500 всадников, он 5 июня опрометчиво выдвинулся навстречу испанцам, находившимся близ Фонтен-Франсез. Генрих решил, что имеет дело с авангардом противника и пошел в разведку с 300 всадниками, но натолкнулся на основную часть вражеской армии. Со шпагой в руке он устремился в атаку, словно простой гусар. На сей раз он бился, как позднее сам признавался сестре, не за победу, а за собственную жизнь. На его глазах был тяжело ранен в голову героически сражавшийся Бирон. Передовые эскадроны испанцев пришли в замешательство, однако сумели восстановить свои боевые порядки, но тут же подверглись второй, не менее яростной атаке. Коннетабль Кастильский колебался, опасаясь ловушки (невозможно было поверить, что противник атаковал столь малыми силами), и не пускал в дело всей своей кавалерии. После этой короткой, но памятной для французов битвы он отошел за Сону, оставив Бургундию.

Совершенно непостижимым образом Генриху IV в очередной раз улыбнулась удача. Это маленькое сражение обернулось для него огромной моральной победой. По счастливой случайности бой произошел в месте под названием Фонтен-Франсез, что означает «Французский источник». Эта победа не только окрылила самого короля, но и воистину послужила источником национального воодушевления для французов, осознавших, что они воюют не столько за веру, сколько против иноземного агрессора. Объявление войны Испании приносило свои плоды. Расчет оказался верным: только ненависть к иноземцам могла объединить подданных Генриха IV под лозунгом «Франция — для французов». Правда, в других местах действия испанцев были более успешными, и война грозила затянуться, продолжаясь с переменным успехом для противоборствующих сторон. Однако в сентябре 1595 года, словно гром среди ясного неба, разнеслась весть: папа снял с Генриха IV церковное отлучение. Теперь Филиппу II не оставалось ничего иного, как прекратить «борьбу за веру», а герцогу Майенну — примириться с королем.

Переговоры с папой велись специальными представителями Генриха IV долго и трудно, а скандальная история с изгнанием из Франции иезуитов создала дополнительные преграды на пути к соглашению. И все же дело сдвинулось с мертвой точки, но отнюдь не благодаря дипломатическому искусству французских переговорщиков или тому, что понтифик изменил свое личное мнение о Беарнце, поверив в искренность его обращения в католичество. Климент VIII руководствовался соображениями целесообразности точно так же, как и Генрих IV. Иметь на своей стороне дружественную Францию во главе с королем, обладающим реальной властью, ему было выгоднее, чем продолжать конфликт из-за принципов, тем более что по мере дряхления Филиппа II испанская монархия все заметнее клонилась к упадку. Однако, желая сохранить лицо, папа выдвинул жесткие условия для отпущения Генриху IV его грехов, в частности, потребовал, чтобы в Беарне беспрепятственно осуществлялось отправление католического культа наравне с протестантским, чтобы во Франции были опубликованы постановления Тридентского собора (правда, с оговоркой «поскольку это совместимо с законами королевства», что в значительной мере сводило на нет это требование, ибо оно могло быть истолковано как «поскольку это будет угодно королю»), и наконец, дабы унизить галликанскую церковь, заявил, что не признает имеющим силу отпущение грехов, данное королю в Сен-Дени. Менее проблематичными представлялись такие требования, как воспитание юного принца Конде в католическом духе, ежедневное присутствие короля на мессе и произнесение им хотя бы нескольких молитв в день, причащение его не менее четырех раз в год, строительство монастырей и позволение иезуитам, как только улягутся страсти, возвратиться во Францию. Эти требования понтифика пришлось принять, и 17 сентября 1595 года на торжественной церемонии двое полномочных представителей французского короля склонились перед Климентом VIII, признали отпущение грехов Генриху IV, полученное им в Сен-Дени, недействительным и умоляли его о милости к королю Франции. В ответ папа символически «покарал» французского короля в лице его специальных представителей, ударив посохом по их спинам, когда они в покаянии преклонили перед ним свои колени. Примирение Генриха IV и папы состоялось. Теперь стало проще бороться с последними очагами сопротивления Лиги.

Прямым результатом победы при Фонтен-Франсез и снятия с Генриха IV церковного отлучения явилась капитуляция Майенна. По эдикту, изданному 24 января 1596 года в Фоламбре, в распоряжение герцога сроком на шесть лет предоставлялись крепости Суассон, Сёрр и Шалон-на-Соне, ему были пожалованы губернаторство в Иль-де-Франсе, за исключением Парижа, и денежная компенсация в 2 миллиона 640 тысяч ливров. В тексте эдикта король воздал Майенну должное за то, что тот всегда был противником расчленения королевства, а его образ действий оправдывался приверженностью к католической религии. 31 января герцог, чувствовавший себя весьма неловко, появился в замке Монсо, который Генрих IV недавно подарил Габриель д’Эстре. С великим трудом спешившийся толстяк (обычно ему помогали садиться на коня и спускаться на землю двое-трое оруженосцев) был встречен самой владелицей замка. Хозяйка повела гостя в просторный зал, где находился король. Генрих, обычно придававший мало значения формальностям, на сей раз восседал под балдахином, дабы добавить торжественности долгожданной встрече. Толстый герцог трижды исполнил реверанс и преклонил перед королем колено, после чего с большим трудом поднялся. С лукавой улыбкой король воскликнул: «Кузен, вы ли это?! Не пригрезились ли вы мне?!» Полагая лишним давать совершенно очевидный ответ на риторический вопрос, Майенн сразу перешел к главному, заявив, что покоряется суверену не только формально на бумаге, но и от всей своей души. На этом официальная церемония была завершена, и король повел герцога прогуляться в примыкавший к замку великолепный сад. Генрих двигался размашистым военным шагом, и толстяк вскоре взмолился: «Сир, я больше не могу, простите меня!» Король остановился и обратился к спутнику со словами: «По рукам, кузен! Больше никогда я не доставлю вам неприятностей!» Он сдержал свое обещание, и с этой прогулки в парке замка Монсо у него не было более верного человека, чем герцог Майенн.

 

Последние бои

В начале 1596 года, когда стихли бури гражданской войны, пришла неприятная новость, что испанцы захватили Кале. Елизавета Английская в ответ на просьбу о помощи заявила, что была бы готова помочь выбить испанцев из Кале, но при условии, что удержит его за собой, на чем переговоры и закончились. Завоевывать города для Генриха IV она не имела ни малейшего желания. Однако, опасаясь сближения Франции с Испанией, королева в принципе согласилась на создание оборонительного союза, что и было закреплено подписанием двух договоров в Гринвиче 24 и 26 мая 1596 года. Однако помощь, обещанная королевой, оказалась почти иллюзорной — две тысячи человек и краткосрочная ссуда в 20 тысяч экю. Эта малая выгода была оплачена тем, что Генрих IV обещал не заключать мир с Испанией, предварительно не уведомив об этом Англию и Голландию.

В ночь с 11 на 12 марта 1597 года Сюлли был внезапно вызван к королю. Он застал его в халате, колпаке и домашних тапочках прохаживающимся широкими шагами, в задумчивости опустив голову. Весь его вид выдавал сильную подавленность. «Ах, мой друг, какое несчастье! — воскликнул Генрих IV. — Амьен захвачен». Сюлли был поражен услышанной новостью, а король продолжал: «Довольно изображать из себя короля Франции, пора стать королем Наварры!» Прибежавшей в слезах Габриель д’Эстре он сказал: «Моя дорогая, придется прервать наши любовные баталии и сесть на коня, дабы отправиться на другую войну».

И вправду, случилось нечто из ряда вон выходящее. Чтобы изгнать испанцев из северных провинций, Генрих IV планировал взять весной 1597 года Аррас. Для этого он заготовил в Амьене оружие и провиант. Амьенцы, ревниво отстаивавшие свои вольности, отказались принять у себя в городе королевский гарнизон, предпочитая обороняться собственными силами, однако проявили поразительное небрежение сторожевой службой и непростительное легкомыслие. 11 марта испанцы, прибегнув к самой что ни на есть примитивной военной хитрости (они переоделись крестьянами), без боя захватили город, застав врасплох его утративших бдительность защитников. Несмотря на то, что Генрих IV получил от понтифика отпущение грехов, Филипп II пожелал быть бóльшим католиком, чем сам папа римский, изрыгая свой последний яд. Сознавая неизбежность заключения мира, он намеревался хоть в какой-то мере улучшить свои как никогда шаткие позиции.

На исходе ночи 12 марта монарх был уже на коне. К вечеру того же дня он прибыл в Понтуаз, а 13-го — в Бове. Дабы отрезать испанцам путь к отступлению, 27 марта он предпринял не увенчавшуюся успехом попытку взять Аррас. Хотя камни в почках причиняли Генриху IV нестерпимые боли, он отказался от необходимого отдыха. Болезнь продолжала терзать его и по возвращении в Бове, откуда он отдавал необходимые распоряжения и взывал к благородству и преданности французского дворянства, напоминая ему, что «нет смерти почетнее, чем отдать свою жизнь за государя».

В тот ответственный период, когда решалась судьба королевства, Генрих IV столкнулся, помимо обострения болезни, еще с одной проблемой, вдвойне неприятной оттого, что ее создавали товарищи по борьбе — протестанты, все больше выражавшие недовольство политикой короля. Вступление Генрих IV на престол ничего не изменило в действующем законодательстве, и декларация Сен-Клу от 4 августа 1589 года жестко ограничивала права протестантов. Они не допускались к публичным должностям за пределами тех мест, которые были предоставлены им. Мантский эдикт 1591 года явился первой уступкой протестантам, включив в себя положения эдикта веротерпимости, принятого в Пуатье в 1577 году. Переходя в католицизм, Генрих IV поклялся католическим сеньорам отменить все положения, противоречившие эдиктам об умиротворении, однако позднее он молчаливо одобрил отправление реформатского культа. Эти либеральные меры возмущали католиков, не удовлетворяя при этом и протестантов. Последние все больше помышляли о создании собственного государства в государстве, подтвердив свою приверженность этой идее клятвенными обещаниями на генеральной ассамблее, проходившей в Манте с октября 1593-го по январь 1594 года. В мае того же года они с согласия короля провели ассамблею в Сент-Фуа-ла-Гранд с целью придания гугенотской партии политического статуса. Это была почти республиканская организация в рамках королевства.

Однако протестанты не собирались отказываться от блага быть подданными французского короля. Ассамблея, проведенная в Сомюре в феврале 1595 года, во исполнение решений, принятых в Сент-Фуа-ла-Гранд, потребовала от короля разрешить реформатам наряду с католиками занимать любые государственные должности, учредить в парламентах палаты, формировавшиеся на паритетных началах из католиков и протестантов, и для обеспечения безопасности гугенотов предоставить в их распоряжение все города, которые в тот момент находились в их руках. Эти требования, в сочетании с намерением гугенотов «жить раздельно» (с католиками), были столь чрезмерны, что Генрих IV ограничился уклончивым ответом. Второй их шаг отнюдь не был более успешным: так, вожди протестантов Ла Тремуйль и Тюренн покинули королевское войско во время осады Ла-Фера в июне 1595 года. Дюплесси-Морне, протестантский советник Генриха IV, тогда говорил королю: «Эти люди, отвергнутые двором, полны решимости самостоятельно найти выход из положения — они, совершенно не страшась, уже перешли Рубикон». Кроме того, протестанты взяли из публичных касс деньги для поддержания своих гарнизонов в крепостях, и в этих условиях в любой момент вновь могла вспыхнуть гражданская война.

2 апреля 1596 года гугеноты учредили в Лудене свою постоянную ассамблею, которая впоследствии заседала в Вандоме, Сомюре и, наконец, в Шательро. В ее состав входило около 80 членов, наиболее видных деятелей гугенотской партии. Генрих IV не хотел разрывать с ними отношений и потому направил на собрание в Луден своих представителей. Все были согласны относительно необходимости эдикта об умиротворении, но разногласия начались при составлении конкретных статей. Захват Амьена испанцами ужесточил притязания ассамблеи в Шательро. Вожди протестантов отказались присоединиться к королевской армии и начали сепаратные переговоры с Елизаветой Английской.

Очень некстати вновь возникли осложнения с Парижским парламентом, слишком легко и быстро прощенным королем и потому опять проявлявшим свою строптивость, отказываясь вотировать кредиты, необходимые для содержания армии. Больной и раздраженный Генрих IV вернулся в Париж. Народ приветствовал его, а члены парламента продолжали упорствовать, набивая себе цену и, видимо, намереваясь поставить короля под свой контроль. Это был прежний дух Лиги, еще не выветрившийся из многих из них. По возвращении в Париж 13 апреля 1597 года король обратился к парламенту с посланием, в котором просил выделить средства на армию, однако того не тронуло обращение монарха. Члены парламента, уязвленные тем, как их привели к повиновению, долго тянули с ответом. 27 апреля они направили депутацию к королю, осмелившуюся заявить ему, что Бог вручил им судебную власть и только перед Богом, а не перед королем, ответственны они в своих решениях. На это Генрих IV возразил, что ему Бог вручил судебную власть, а уж он делегирует ее им, членам парламента. Однако и после этого парламент продолжал юлить и изворачиваться, и у короля лопнуло терпение. 13 мая Генрих IV, в боевом облачении и при оружии, лично явился к депутатам и грозным приказанием напомнил им об их долге, что незамедлительно возымело действие, и требуемое решение было принято.

Заручившись необходимыми кредитами, король повел армию на осаду Амьена, начавшуюся 8 июня. Подобно тому как было в 1590 году под Парижем и в 1592 году под Руаном, из Нидерландов была послана армия для снятия осады города. Однако на сей раз Генрих IV, наученный личным опытом и получивший хороший совет от Майенна, не сдвинулся с места и 25 сентября 1597 года торжественно вошел в отвоеванный город.

К периоду осады Амьена относится анекдот: однажды Генрих IV неосмотрительно приблизился к заминированному испанцами поясу обороны города. С высоты крепостной стены солдат-гасконец, завербованный в гарнизон Амьена, узнал короля, шагавшего прямо на мины, и прокричал на гасконском наречии: «Эй, мельник из Барбасты, берегись! Кошка сейчас родит котят!» Генрих IV знал, что в его родных краях словом «кошка» обозначают мину, которая вот-вот «родит», то есть взорвется. В каждой шутке есть доля шутки: почему-то никто из осажденных, кроме солдата-гасконца, не узнал короля.

Спустя несколько месяцев капитулировал последний очаг сопротивления: в марте 1598 года герцог Меркёр пришел к соглашению с королем, возвратил Бретань в состав Французского королевства и принял условия заключения брака своей единственной дочери-наследницы Марии с Сезаром, герцогом Вандомским, сыном Генриха IV и Габриели д’Эстре. Генрих IV вознаградил Меркёра за его долгое сопротивление с великодушием, которое обычно проявлял к поверженным противникам, и щедростью, какой не видели от него друзья, выплатив самому упорному из мятежников огромную сумму, превышавшую четыре миллиона ливров. Правда, на этот раз выплата была произведена все равно что самому себе, учитывая, что Сезар со временем должен был унаследовать все деньги.

После взятия Амьена армия Генриха IV рассеялась, поскольку дворяне считали войну окончательно выигранной. И действительно, мира хотели обе стороны, измотанные столь продолжительным конфликтом. Филипп II, чувствуя приближение смерти, хотел оставить после себя Испанию, примирившуюся с давним противником, и послушался совета папы, призывавшего к миру. Переговоры начались в Вервене в присутствии папского легата Александра Медичи, кардинала Флорентийского. Францию представляли Помпон де Бельевр и будущий канцлер Брюлар де Силлери. Подписанный 2 мая 1598 года Вервенский договор подтверждал положения мирного договора 1559 года в Като-Камбрези. Франция возвращала себе Кале. Испания хотя и не отказалась от своих притязаний на Бургундию, однако была вынуждена довольствоваться графством Шароле. Хотя этот мир и увенчал франко-испанское противостояние, не принеся большой славы ни одной из сторон, однако он не урегулировал проблем с Савойей; кроме того, он оскорбил королеву Англии, с которой даже не проконсультировались. Генрих IV слишком легко путал компромисс с беспринципностью, нарушая ранее взятые на себя обязательства.

 

Нантский эдикт

Итак, долгожданный мир не принес полного удовлетворения ни одной из сторон, однако внешнюю войну надо было заканчивать во что бы то ни стало, поскольку нельзя было долее тянуть с урегулированием внутреннего конфессионального вопроса, над решением которого советники Генриха IV бились с момента его отречения от протестантизма. Победоносно овладев Амьеном, Генрих взял инициативу в свои руки, добившись от ассамблеи, заседавшей в Шательро, чтобы она направила для консультаций к нему четверых депутатов, «наделенных всеми полномочиями для ведения переговоров и принятия решений».

Эти переговоры, посвященные поиску трудного компромисса между требованиями представителей двух конфессий, продолжались несколько месяцев и завершились составлением документа, вошедшего в историю под названием Нантского эдикта. Этот документ состоял из нескольких отдельных частей: общие статьи числом 98, подписанные 13 апреля 1598 года, были дополнены 2 мая особыми статьями, еще больше расширявшими свободы, предоставленные протестантам. Прилагавшиеся к эдикту две королевские привилегии от 13 и 30 апреля регулировали статус крепостей; эти привилегии так и не были зарегистрированы парламентом и держались исключительно на королевском слове.

Нантский эдикт был очень близок по содержанию к эдикту, принятому в Пуатье в 1577 году, но еще более либерален: в нем расширялись свободы, касавшиеся отправления протестантского культа, и делалось гораздо больше фактических уступок протестантам. Теперь они пользовались теми же гражданскими правами, что и католики; они должны были допускаться в университеты, а католическим проповедникам запрещалось подвергать нападкам их веру. Чтобы юридически гарантировать их права, эдиктом предусматривалось учреждение в Парижском парламенте палаты, в которую входили на паритетных началах католики и протестанты. Аналогичные палаты создавались в Руане, Ренне, Бордо, Кастре и Гренобле. Помимо этих правовых гарантий, которые в гражданском отношении уравнивали их с католиками, протестанты получили ряд привилегий: они оставались организованными в партию, сохраняли свои синоды, получали на восемь лет 100 крепостей, в том числе и такие важные, как Монпелье, Ла-Рошель и Монтобан. Таким образом, католическое государство брало на себя бремя расходов по обеспечению гарантий, направленных против него же самого: создавалось государство в государстве, более мощное, чем королевская власть, по крайней мере в военном отношении, ибо протестанты могли собрать армию в 25 тысяч человек, тогда как регулярная королевская армия не превышала десяти тысяч. Поэтому не удивительно, что Нантский эдикт натолкнулся на активное сопротивление католического большинства. Однако в период первоначальной эйфории, которой сопровождалось оглашение этого документа, его удалось подписать без особых затруднений.

Главные трудности начались после того, как отшумели торжества по случаю подписания Нантского эдикта: мало было подписать этот документ, предстояло еще зарегистрировать его парламентами — Парижским и провинциальными. В частности, один весьма примечательный случай осложнил эту процедуру.

Екатерина Бурбон, сестра Генриха IV, никогда не отрекалась от протестантизма и открыто отправляла реформатский культ в Лувре, собирая при этом до 1500 присутствующих и тем самым грубо нарушая пределы, установленные Нантским эдиктом. Но что можно было сказать сестре короля? И все же она была далеко не столь свободна в других отношениях. Как мы помним, царственный брат решительно воспротивился ее браку с графом Суассоном. Он обрек ее на то, чтобы жить в тени Габриели д’Эстре, и, в конце концов, решил выдать ее замуж за Генриха Лотарингского, герцога Бара. Сорокалетняя старая дева Екатерина не стала противиться этому браку, заключавшемуся из соображений государственного интереса. Единственным препятствием было различие в вере. Она решительно отказалась отрекаться от протестантизма, а на смешанный брак требовалось специальное разрешение папы. Вызывало возражение и близкое родство жениха и невесты. Однако Генрих IV пренебрег всеми этими обстоятельствами. Бракосочетание совершил его брат по отцу, незаконнорожденный Карл Бурбон, которого сделали архиепископом Руанским. Правда, тот отказался проводить обряд бракосочетания в церкви, поскольку Екатерина не была католичкой. Тогда Генрих IV предложил своему брату-бастарду совершить таинство брака в кабинете его охотничьего замка Сен-Жермен. Скорее для формы, нежели по существу архиепископ пытался было протестовать, заявив, что это — не освященное место. «Мой кабинет является освященным местом, — возразил король, — и мое присутствие стоит мессы». Не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться, и прелат соединил узами брака Екатерину и герцога Бара.

Столь грубое нарушение правил католической церкви спустя всего несколько месяцев после опубликования Нантского эдикта тяжело оскорбило католиков и сделало их оппозицию еще более ожесточенной. Во главе оппозиционного движения был Парижский парламент, который, несмотря на многочисленные письменные королевские распоряжения, раз за разом откладывал регистрацию эдикта, что препятствовало практическому применению его положений. Решив покончить с этим, Генрих IV приказал парламенту 7 февраля 1599 года явиться к нему в Лувр, дабы выслушать его волю, и членам парламента не оставалось ничего иного, как подчиниться: 25 февраля 1599 года Нантский эдикт был зарегистрирован Парижским парламентом.

Оставалось сломить сопротивление провинциальных парламентов. Это потребовало от короля большого терпения: последним зарегистрировал эдикт парламент Ренна лишь 23 августа 1609 года. Несколько раньше, в первые месяцы того же года, после долгих объяснений по поводу своего нежелания регистрировать эдикт, это сделали парламенты Тулузы, Бордо и Экс-ан-Прованса.

Как видим, религиозное умиротворение осуществлялось не одной только силой оружия, но и благодаря авторитету короля — не столько моральному (о морали умолчим), сколько опиравшемуся на ту же самую силу. Поскольку Генрих IV мог непосредственным образом воздействовать на общество своим авторитетом, мир, хотя и несколько искусственный, воцарился в королевстве, позволяя осуществить его возрождение.

Предстояло еще решить множество проблем: у короля не было законного наследника, страна лежала в руинах, соседние государства были враждебны или недоброжелательны, государственная казна пребывала в катастрофическом состоянии. Для их решения в распоряжении Генриха IV было 12 лет. За этот короткий срок он заслужил имя, которым много позднее наградили его апологеты династии Бурбонов, — Генрих Великий.

 

Звезда и смерть Габриели д’Эстре

После заключения Вервенского мира и издания Нантского эдикта, благодаря чему было обеспечено спокойствие как внутри королевства, так и на его рубежах, Генрих IV мог наконец-то подумать о себе. Ему исполнилось уже 45 лет — весьма зрелый возраст, учитывая среднюю продолжительность жизни в ту эпоху. Годы избороздили его лицо морщинами, в шевелюре появились седые пряди, а борода почти полностью поседела. Хотя в то время Генрих IV уже не был «королем без королевства», однако все еще жил без жены. Официально он по-прежнему оставался супругом Маргариты Валуа, однако та уже много лет обреталась вдали от него в замке Юссон, ставшем для нее тюрьмой, хотя и весьма комфортабельной. В период совместного проживания она не родила королю наследника, зато Габриель д’Эстре уже подарила ему двоих бастардов, Сезара и Александра, которых он официально признал своими детьми. Генрих IV искренне привязался к своей метрессе, хотя и не мог не изменять ей, во время частых разъездов завязывая мимолетные интрижки. Будучи прижимистым по натуре человеком, к тому же обращавшим столь мало внимания на свою внешность, он тем не менее осыпал Габриель драгоценностями, дарил ей дорогие платья, замки и титулы. Став сначала маркизой де Монсо, она по воле своего царственного любовника впоследствии сделалась герцогиней де Бофор.

В последние два года своей жизни Габриель д’Эстре фактически занимала положение королевы Франции. В Фонтенбло у нее имелись королевские апартаменты, а в Париже в ее распоряжение был предоставлен особняк рядом с Лувром, куда она могла проникать незаметно для окружающих. Когда король находился в столице, она, проведя день в своем особняке, вечером появлялась во дворце и ночевала в покоях французских королев. Стража охраняла ее от докучливых зевак, а знатные титулованные дамы покорно прислуживали ей. Король заказал ее портрет в образе Дианы знаменитому в то время художнику Амбруазу Дюбуа, а Гильом Дюпре выгравировал ее профиль на медали, отчеканенной в 1597 году, на обратной стороне которой красовалось изображение короля. Любовь Генриха IV и Габриели д’Эстре увековечена на многочисленных рельефных украшениях дворца в Фонтенбло: буква S, пронзенная стрелой (тонкая аллюзия на имя Габриель д’Эстре: «trait» по-французски означает «стрела»).

Надежно привязав к себе ветреного Генриха IV, подарив ему двоих прелестных малышей и получая от него как интимные, так и публичные свидетельства любви, хорошенькая герцогиня де Бофор, по-прежнему подталкиваемая своим предприимчивым семейством, естественно, захотела большего. Врачи (вполне вероятно, небескорыстно) пугали стареющего короля грозящей ему, возможно даже в ближайшее время, импотенцией, хотя для этого и не было реальных оснований. Более чем прозрачный намек на то, что Генрих IV должен остановиться на достигнутом: чего еще ему надо, когда у него уже имеются двое здоровых наследников? Габриель, разведясь с господином Лианкуром, торопила теперь короля ускорить аннулирование его брака с Маргаритой Валуа. Папа относился к этой затее неодобрительно, что же касается королевы Марго, то она, достойная дочь Екатерины Медичи, для вида соглашалась на развод и даже писала любезные письма Генриху и его метрессе, однако тайком старалась всячески осложнить дело. Она постаралась продать свое согласие как можно дороже. Более того, несмотря на лишение прав и свою порочную жизнь, она сохранила то, что можно было бы назвать чувством принадлежности к династии, королевским достоинством, которое перевешивало все прочие соображения. Она была бы готова уступить место, но лишь принцессе, по праву рождения достойной занять его, а не этой малышке д’Эстре, ставшей герцогиней лишь благодаря ars amandi — «искусству любви». Весьма примечательно, что и французский народ, так приверженный идеалам равенства, когда разнеслась весть о намерении Генриха жениться на Габриели д’Эстре, отнесся к этому неодобрительно: хотя он и любил сказки о принцах, женящихся на пастушках, однако предпочел бы, чтобы король Франции вступил в брак соответственно своему высокому положению.

В ближайшем окружении короля, кроме придворных, не искавших ничего помимо наград и чинов, с откровенным неприятием относились к его намерению сделать Габриель французской королевой. Генрих IV, занявший трон благодаря неукоснительному соблюдению древнего Салического закона, должен был уважать традиции королевского дома Франции. Сюлли взял на себя роль рупора придворной оппозиции. Именно в его мемуарах и содержится рассказ о будто бы состоявшемся разговоре на эту тему. Король, перебрав всех европейских и французских принцесс, на которых он мог бы жениться, заявил, что ни одна из них ему не нравится. Он желал бы, чтобы его будущая супруга сочетала в себе три качества: красоту, мягкость нрава и плодовитость. Сюлли он задал вопрос, не знает ли тот особу, которая удовлетворяла бы этим трем требованиям. Поскольку ловкий царедворец прикинулся, что не понимает, о чем идет речь, король прямо назвал ему Габриель. Тогда Сюлли стал излагать ему свое видение проблемы. Помимо того что этот брак вызвал бы всеобщее неодобрение, сам король позднее, когда остынет любовный пыл, испытал бы стыд и раскаяние. Но даже не это главное: неизбежно возникли бы непреодолимые трудности с престолонаследием, учитывая то, как появились на свет оба его сына. Первый ребенок родился, когда Габриель официально являлась женой месье Лианкура, а сам король — супругом королевы Марго, то есть он зачат в двойном прелюбодеянии, он — вдвойне незаконнорожденный, двойной бастард (и это не считая того, что, по слухам, отцом Сезара вообще был не Генрих IV, а Бельгард). Второй, рожденный после «развода» Габриели с месье Лианкуром, когда король все еще оставался супругом королевы Марго, являлся просто незаконнорожденным, простым бастардом. Таким образом, оба они, хотя официально и усыновленные королем, несут на себе пятно незаконнорожденности. Если предположить, что Генрих женится на Габриели, то законнорожденными будут только дети, которые появятся на свет после заключения брака. Но как в таком случае применить право первородства для передачи трона по наследству? Факт усыновления обоих бастардов по сути здесь ничего не меняет. Напротив, он до крайности все осложняет и впоследствии может спровоцировать борьбу за престолонаследие, то есть гражданскую войну, когда католики и гугеноты вновь примутся с оружием в руках выяснять отношения друг с другом.

Оригинальность ситуации заключалась в том, что Генрих IV и сам отлично все понимал, ясно представляя себе ближайшие и отдаленные последствия этого брака, заключенного с нарушением законов и обычаев королевства и вопреки общественному мнению. Однако, не в силах противиться неодолимому зову либидо, он решил пренебречь и здравым смыслом, и общественным мнением. Апологеты «Великого Генриха» пытались найти разумное объяснение его очередного сексуального умопомрачения, например, приписывая ему намерение реформировать устаревшие законы и обычаи королевства чуть ли не в духе Нового времени, однако не следует путать реформу с правовым нигилизмом, тем более что развитие Франции шло совсем в другом направлении — в сторону абсолютизма, становление которого вполне обоснованно связывают с именем Генриха IV. Стареющий король не мог отделаться от чар Габриели д’Эстре, хотя и подозревал ее в неверности. Обремененный налогами народ роптал, называя королевскую метрессу «дерьмовой герцогиней». И все же, вопреки всем и вся, король решил, что бракосочетание состоится в ближайшее после Пасхи воскресенье, и готовился к предстоящему торжеству. Габриель, так много потрудившаяся ради достижения заветной цели, не в силах была скрывать свою радость. Каждому, кто готов был слушать ее душевные излияния, она прямо заявляла, что только Бог или внезапная смерть Генриха могут теперь помешать ей стать королевой.

Накануне Пасхи двор располагался в Фонтенбло. По традиции, пасхальные обряды с особым благочестием соблюдались французскими королями. На это время Генрих и Габриель, так долго жившие во грехе, решили, дабы угодить чувствительной к подобного рода проявлениям публике, разлучиться. Король должен был остаться в Фонтенбло, где начались заседания Королевского совета, тогда как герцогиня де Бофор намеревалась присутствовать на богослужениях в столице. Будущие супруги надеялись, что эта демонстрация благочестия обезоружит недоброжелательно настроенных парижан. Признавая целесообразность подобного шага, Габриель тем не менее уезжала с тяжелым сердцем. Дурные предчувствия переполняли ее. Ответы прорицателей, как всегда туманные, не внесли умиротворения в ее мятущуюся душу: она умрет молодой, только однажды будет замужем, и ребенок помешает осуществлению ее надежд.

В Великий вторник 6 апреля 1599 года она, возлежа на носилках, покинула Фонтенбло. Король проводил ее до берега Сены. Поскольку «царская невеста» была на девятом месяце беременности и ей трудно было переносить тряску в карете, для переезда избрали водный путь. Возлюбленные расставались со слезами на глазах, еще не зная, что более им не суждено свидеться. По прибытии в Париж Габриель, предварительно освежившись в Арсенале у своей сестры Дианы, направилась в дом финансиста Замета (с которым, если верить Бассомпьеру, была весьма близко знакома), где отобедала. Сразу же затем она поехала в особняк своей тетки мадам Сурди, хотя из-за враждебности толпы переезды по столице и не доставляли ей удовольствия. На следующий день она присутствовала на богослужении в монастыре Пти-Сен-Антуан, во время которого почувствовала себя плохо, хотя в ее распоряжение и предоставили, дабы оградить от назойливого внимания посторонних, отдельную капеллу. Там она пообщалась с дамами семейства Гизов, передавшими ей последние парижские новости, отнюдь не поспособствовавшие улучшению ее самочувствия: королю, которого испанцы хотят «убить или женить», угрожают новые покушения, а саму герцогиню де Бофор подозревают в сговоре с гугенотами; авторы памфлетов не перестают обвинять короля в потворстве гугенотам, говоря, что горбатого могила исправит, поэтому не обойтись без новой Варфоломеевской ночи.

Возвратищиись в особняк мадам Сурди, она слегла. 8 апреля у нее начались родовые схватки, и на следующий день она родила мертвого ребенка. 10 апреля Габриель д’Эстре умерла в страшных муках. Еще будучи в полном сознании, она послала гонца уведомить короля. Тот, как только получил тревожное известие, вскочил на коня, однако, еще не добравшись до места, повстречал других гонцов, которые сообщили ему о смерти его возлюбленной. На самом деле она еще была жива, но короля решили задержать, опасаясь, как бы он не заключил брак с Габриелью in extremis, при последнем издыхании метрессы. Генриха проводили в соседнее аббатство, где он рухнул на постель, словно сраженный молнией. Затем он возвратился в Фонтенбло, не желая видеть, как парижане шумно выражают свою кощунственную радость по поводу смерти ненавистной герцогини.

Родственники покойной действовали, как всегда, деловито. Антуан д’Эстре, претендовавший на наследство своей дочери, незамедлительно направил в ее особняк повозки, чтобы вывезти мебель и драпировки прежде, чем люди короля оприходуют их. Таинственным образом стали исчезать драгоценности, даже кольца, которые были на пальцах покойной. И все же в принадлежавших ей апартаментах в Фонтенбло удалось найти бриллиантов и жемчуга на 84 тысячи экю. У принцев крови, когда они узнали о внезапной кончине королевской метрессы, вырвался вздох облегчения: теперь ее сыновья Сезар и Александр не будут дофинами. Конде, еще мальчик, ломал непристойную комедию. Изображая глубокую скорбь, он закрыл лицо плащом, а затем, в ответ на вопрос матери, что происходит, внезапно откинул покров и, громко хохоча, сказал: «Мадам герцогиня умерла!»

Тысячи людей побывали тогда в особняке Сурди, бесстыдно пялясь на «королевскую шлюху», облаченную в платье из алого бархата, которое было приготовлено для ее свадьбы. Эта женщина, еще вчера настолько красивая, что лишала рассудка короля, теперь лежала до неузнаваемости обезображенная мучительной агонией. Дабы пресечь неизбежные в подобных случаях слухи, вызванные странной болезнью и скоропостижной смертью, провели вскрытие, выявившее в качестве причины летального исхода послеродовую горячку. Но почему ребенок умер еще во чреве матери, из-за чего хирургам пришлось извлекать его «по кускам и частям»? Разумеется, результат вскрытия ничуть не убедил падкую на сенсации публику. Замета тут же обвинили в отравлении, но зачем ему надо было делать это? Одни говорили, что он действовал в сговоре с французскими противниками брака Генриха IV с Габриель д’Эстре, другие называли в качестве заказчика преступления Алессандро Медичи, кардинала Флорентийского, мечтавшего выдать замуж за французского короля свою племянницу Марию — забегая вперед скажем, что так оно вскоре и случилось. Находились и такие, которые выдвигали совершенно невероятную на первый взгляд версию, утверждая, что Замет действовал по приказу самого Генриха IV. Видимо, основанием для подобного предположения послужило то, что король слишком быстро (до неприличия быстро) утешился после смерти любимой метрессы, благо недостатка в утешительницах не было. Неужели Генрих IV в последний момент признал справедливость доводов Сюлли, осознал, что, заключая осуждаемый всеми брак, ставит под удар все, чего с таким трудом добивался на протяжении десятилетий? Королевство вновь охватили бы смуты, а кинжал наемного убийцы, возможно, добрался бы до короля на десять лет раньше. Но как бы то ни было, в скоропостижной кончине Габриели д’Эстре далеко не все до конца понятно (проводившееся вскрытие не очень убеждает) — слишком уж своевременной и для многих выгодной была она.

Габриели устроили пышные, поистине королевские похороны. На сей раз никто не роптал, не возмущался чрезмерностью трат, с готовностью принося последнюю жертву ради «чудесного избавления». Было ли то чудо рукотворным или же ниспосланным свыше, навсегда останется тайной. Что же до Генриха IV, то он, облачившись в черные траурные одеяния, скорбел, и скорбь его вызывала всеобщее сочувствие.

 

Из огня да в полымя

Хотя Генрих IV еще целых три месяца носил траур, сменив лишь черные одеяния на фиолетовые, скорбь давно покинула его. Практически сразу же после смерти Габриели д’Эстре он предался своему обычному распутству, спутавшись сначала с одной известной в то время проституткой, затем с придворной дамой, мадам де Буэнвиль, а за ней — с фрейлиной, мадемуазель Клэн. Однако все это были невинные игры по сравнению с начинавшейся авантюрой: в мае 1599 года он встретился с той, отношения с которой стали его самой мучительной любовной связью, — с Генриеттой де Бальзак д’Антраг.

Если Коризанда, искренне преданная своему возлюбленному, была гранд-дамой с возвышенной душой, а Габриель д’Эстре — легкомысленной кокеткой, больше руководствовавшейся соображениями выгоды, чем любовью, то Генриетта д’Антраг, имея низкую, подлую душонку, в своем интриганстве и амбициях доходила до преступления. Если Габриель была глупа, то Генриетта — умна, образованна, но вместе с тем дьявольски коварна и злобна. Являясь дочерью королевской метрессы, Генриетта словно самой судьбой была предопределена для той роли, которую ей довелось сыграть в жизни Генриха IV. Ее мать Мария Туше, дочь то ли булочника, то ли помощника бальи из Орлеана, родила Карлу IX двоих сыновей, один из которых умер в младенчестве, а другой, бастард Валуа, впоследствии стал графом д’Овернь. Она вышла замуж за Франсуа де Бальзака, сеньора д’Антрага, государственного советника. Генриетта была его старшей дочерью. Она отличалась горячим нравом, была дерзка и остра на язык. Своими быстрыми ответами и репликами она могла заставить замолчать кого угодно, тем самым представляя собой прямую противоположность Габриели д’Эстре. Не будучи красавицей в прямом смысле этого слова, она брала своей живостью и миловидностью. Ее злой острый язычок не щадил никого, в том числе и короля. Еще до того, как стать любовницей Генриха IV, Генриетта д’Антраг осмеливалась прямо говорить ему, что не будь он королем, она не терпела бы его ни минуты, поскольку от него воняет тухлятиной. Слова отнюдь не пылко влюбленной! В ее характере удивительным образом перемешались такие качества, как дерзость и ласка, грация и скабрезность. Это была ядовитая и порочная оса, нарядившаяся ангелом.

Король сразу же подпал под ее живое, игривое очарование. Эта резвая брюнетка резко контрастировала с томной блондинкой Габриель д’Эстре. Поначалу он просто увлекся, но вскоре (такова уж была его натура!) загорелся всепоглощающей страстью, которую ему не терпелось удовлетворить. Но не тут-то было. Сознавая, какое влияние на короля она обрела, Генриетта не сразу поддалась его натиску, искусно изображая из себя само простодушие и наивность, в то время как папаша д’Антраг ожесточенно торговался, вознамерившись как можно дороже продать девственность своей дочери и в конце концов назначив цену за ее падение в 100 тысяч экю. Скупой в повседневной жизни, расчетливый в проявлениях собственного великодушия, Генрих IV был весьма расточителен, когда речь шла об удовлетворении его личных прихотей. Метрессы всегда стоили ему дорого, а с годами стали обходиться все дороже, ибо ни своей внешностью, ни манерами он не мог пленять женщин. Пришлось раскошелиться и на сей раз, к величайшему огорчению Сюлли, предпринимавшего воистину титанические усилия для решения проблем государственной казны. Запрашиваемая сумма была так необходима для оплаты швейцарских наемников ввиду предстоявшей войны с Савойей! Главный финансист заставил долго уламывать себя, прежде чем выделил требуемые 100 тысяч экю, не скрывая при этом своего неодобрительного отношения к очередному безумству короля. А тот, сконфуженно глядя на мешочки с золотыми монетами, изрек с ноткой сожаления в голосе: «Вот это, черт побери, будет славно оплаченная ночь!»

Однако оказалось, что и этого мало — как для Генриетты, так и для всего семейства д’Антраг. Раз уж рыба клюнула, то почему бы не попытаться получить еще больше? В результате они вырвали у стареющего сластолюбца письменное обещание, которого не дал бы ни один мало-мальски сознающий собственную ответственность и пребывающий в здравом уме и твердой памяти государственный деятель: «Мы, Генрих IV, милостью Божьей король Франции и Наварры, честно и словом короля обещаем и клянемся перед Богом мессиру Франсуа де Бальзаку, господину д’Антрагу, кавалеру наших орденов, в том, что беря в спутницы девицу Генриетту Катрин де Бальзак, его дочь, в случае ее беременности через шесть месяцев, начиная с сегодняшнего дня, и разрешения ее от бремени сыном, мы немедленно возьмем ее в жены и сделаем своей законной супругой, официально заключив с ней брак перед лицом Святой Церкви и с соблюдением предусмотренных в таких случаях обрядов. С целью подтверждения настоящего обязательства мы обещаем и клянемся также в том, что утвердим и перепишем за нашей подписью данное обещание незамедлительно после получения от Его Святейшества папы разрешения на расторжение нашего брака с госпожой Маргаритой Французской и на заключение нового брака, где нам будет угодно. Свидетельством этому является данное обещание, написанное и подписанное нами в замке Малерб сегодня, 1 октября 1599 года. Генрих».

Когда король показал это письменное обещание Сюлли, тот, не в силах сдержать своего отчаяния, яростно порвал бумагу, после чего тщетно пытался втолковать безответственному государю, какой угрозе шантажа он подвергает себя, раздавая подобного рода обещания. Пропустив мимо ушей все разумные доводы государственного мужа (имевшего, в отличие от него, право так называться), снедаемый похотливым желанием король собственноручно переписал кабальный договор и вручил его отцу коварной обольстительницы. Не раз уже Генрих Наваррский давал обещания вступить в законный брак, всегда забывая сделать, что обещал. Он и теперь считал письменное обязательство простым клочком бумаги, который запросто можно порвать подобно тому, как поступил Сюлли. Иначе отнесся к письменному обязательству короля папаша д’Антраг, тщательно закупорив этот ценнейший документ в бутылку, которую тайно замуровал в стене. В урочный час эта страшной силы бомба должна была взорваться. Спустя некоторое время в упомянутом замке Малерб Генриетта д’Антраг, с недавних пор, благодаря все тому же обезумевшему от страсти королю, маркиза де Верней, принимала Генриха IV в своей постели, украшенной колоннами и балдахином, неистовствуя со всей силой своего темперамента, дабы обеспечить себе будущее царствование посредством беременности, которой ждало все ее семейство.

Не прошло и полугода после того, как случай удержал Генриха IV от совершения поступка, который мог бы перечеркнуть всю его политическую карьеру, а он опять сунул голову в петлю. И на сей раз Фортуна в конце концов убережет беспутного короля от худшего, хотя эта любовная интрижка и принесет немало горя как ему самому, так и Франции, которую он якобы так сильно любил. Во многом и часто везло Генриху Наваррскому, и больше всего в том, что на его стороне были люди, настолько талантливые и верные, что при всем своем беспутстве и безрассудстве он не мог помешать им делать то, что впоследствии назовут спасением Франции и заслугу припишут ему. Незаурядный дипломат Бельевр в ходе трудных переговоров с Испанией добился максимально выгодных в той ситуации условий Вервенского мира 1598 года. Государственные секретари Силлери и Вильруа приложили немало сил к тому, чтобы наиболее упорные противники короля, в частности Майенн, перешли на его сторону. В этом перечне можно было бы упомянуть наряду с другими и видного юриста Жаннена, разработавшего положения Нантского эдикта, но особенно многим обязан был Генрих IV человеку, с именем которого связывают хозяйственное возрождение Франции после тридцати шести лет Религиозных и гражданских войн. Это был Максимилиан де Бетюн, барон де Рони, друг его детства, которому он впоследствии пожаловал титул герцога Сюлли, назначив его на должности сюринтенданта финансов и главного начальника артиллерии. От скольких опрометчивых поступков удержал он венценосного безумца! Но всему бывает предел, и в конце концов даже благоразумие Сюлли не смогло спасти Генриха IV от него самого.

Удовлетворив похоть, король как будто даже охладел к метрессе, благосклонность которой была куплена столь чудовищно дорогой ценой, — во всяком случае, он возжелал мадемуазель де Ла Бурдезьер. Однако маркизе де Верней, занявшей положение официальной метрессы, нечего было беспокоиться, имея обещание жениться, написанное собственной рукой ее царственного любовника. Люди поумнее Генриха IV понимали, какое опасное оружие попало в руки интриганов: если бы Генриетта в обусловленный срок родила мальчика, то можно было бы на законных основаниях оспорить брак, позднее заключенный королем с любой другой женщиной, пусть самой что ни на есть знатной принцессой. Немаловажное обстоятельство, учитывая, что беспутному королю нашли невесту, брак с которой должен был обеспечить ему законного наследника престола.

 

Еще одна Медичи

Пока Генрих IV блуждал по кривым дорожкам, ведомый своим либидо, люди занимались делом. Наконец-то удалось успешно завершить переговоры, которые уже много лет велись со Святым престолом. 17 декабря 1599 года папа Климент VIII объявил о расторжении брака Генриха и Маргариты Валуа по причине близкого родства супругов и отсутствия согласия одного из них на бракосочетание. Весьма кстати вспомнилось, как в момент венчания Маргарита упорно не желала в знак согласия кивнуть головой и Карл IX насильно наклонил ее чело. В порядке компенсации Марго выторговала для себя уплату ее огромных долгов, пожизненную ренту и сохранение за собой титула королевы. Путь к новой женитьбе Генриха IV был открыт, благо подходили к успешному завершению переговоры, которые вели Бельевр, Вильруа и Сюлли с посланником великого герцога Тосканского о заключении брака их суверена с Марией Медичи. Великий герцог давал за своей племянницей огромное приданое, что служило для французской стороны наиболее веским аргументом наряду с теми выгодами, какие давали родственные связи с правителем Тосканы, позволявшие нарушить монополию Габсбургов на влияние в Италии.

Позднее Сюлли в своих мемуарах красочно описал беседу с королем, в ходе которой он сообщил ему, что окончательно согласованы условия брака с флорентийской принцессой. Генрих несколько минут держал театральную паузу, лишь почесывая себе голову и разглядывая свои не слишком чистые ногти. Затем он, внезапно хлопнув в ладоши, сказал, что раз уж так надо ради блага его королевства и народа, то он согласен вступить в брак. Но только ли о благе своего народа думал он, соглашаясь на столь ответственный шаг? Значит, у него не возникло желания сделать маркизу де Верней королевой Франции, оказав ей честь, которой он не успел удостоить Габриель д’Эстре? Злая маркиза, которая, пользуясь своей беременностью, беспрестанно что-то клянчила у него и при этом грубо над ним насмехалась, с каждым днем все больше и больше разочаровывала его. Генриетта д’Антраг позволяла себе открыто издеваться над ним, в презрительной ухмылке кривя свои тонкие губы, называя его «капитаном больших желаний», который не силен «при рубке дров». Король, приближавшийся к своему пятидесятилетнему рубежу, не мог в достаточной мере удовлетворить эротический аппетит темпераментной красотки. Не переставала маркиза злословить и по поводу «ароматов» (тухлятина, падаль, запах козла и конюшни), исходивших от ее «возлюбленного».

Назревал крупный скандал, но Фортуна и на сей раз выручила Генриха, по легкомыслию угодившего в неприятную историю: однажды летней ночью Генриетта, напуганная грозой, преждевременно разрешилась от бремени, произведя на свет нежизнеспособного ребенка, и трудно даже представить себе, с какими неприятностями столкнулся бы сам король и в пучину каких бедствий было бы ввергнуто его королевство, если бы мальчик родился в срок и здоровым. Но случилось то, что случилось, и ехидной маркизе волей-неволей пришлось сбавить тон. Королю можно было бы прекратить обременительную связь, однако, как увидим далее, этот любитель приключений решил и впредь осложнять жизнь и себе самому, и другим.

Пока что он нашел развлечение в «маленькой победоносной войне» с Савойей, которая по времени совпала с заключением брака с Марией Медичи. Оба эти события дали Генриху IV возможность почувствовать, что он занят важным государственным делом, компенсируя собственные безумства. Савойя занимала ключевое стратегическое положение, являясь своего рода воротами, через которые можно было попасть из Франции в Северную Италию. Будь на то воля герцога Савойского, французские войска могли войти на равнины Ломбардии или же, наоборот, войско Габсбургов получало доступ в долину Роны. В 1588 году герцог, воспользовавшись неурядицами гражданских войн во Франции, захватил маркграфство Салуццо, расположенное между Ниццей и Турином. Хотя по условиям Вервенского мирного договора с Испанией решение вопроса о Салуццо возлагалось на папу римского, тот не спешил выносить свой приговор, тем самым невольно подталкивая Генриха IV и герцога Савойского Карла Эммануэля к самостоятельным действиям.

Чтобы уладить этот вопрос к собственному удовольствию, герцог, заслуживший репутацию хитрой лисы, счел необходимым нанести в декабре 1599 года официальный дружественный визит в Париж. Он намеревался перехитрить Генриха IV, которого, как ему было известно, переполняли заботы личного плана, создать ему новые проблемы, найдя себе сообщников при дворе среди недовольных королем. Демонстративно участвуя в развлечениях, которые устраивались специально для него, Карл Эммануэль неутомимо прощупывал почву, пытаясь подкупить нескольких важных господ, которые могли бы послужить для него ценными информаторами, своевременно сообщая ему о планах Генриха IV. Почти все его подобного рода попытки жалким образом провалились, за исключением одной. Герцог Бирон, сын покойного маршала Бирона, от которого он унаследовал не только титул, но и маршальскую должность, решил, что Генрих IV недостаточно вознаградил его за службу, и позарился на обещания герцога Савойского, видимо, не понимая, что тем самым губит себя. И без того король не раз уже проявлял свое раздражение бахвальством и претензиями Бирона, не менее тщеславного, чем его отец. Карл Эммануэль рассчитывал в случае конфликта с Францией опереться на поддержку Испании, совершая тем самым роковую ошибку. Если про Филиппа II говорили, что он медленно движется, то его преемник Филипп III не двигался вообще. Герцог Савойский заявил Генриху IV, что не собирается возвращать ему Салуццо. Тогда король предложил ему обменять маркграфство на другие территории, дав ему на размышление три месяца, что и было закреплено подписанным 27 февраля 1600 года соглашением. Полагая, что этот срок достаточен для того, чтобы договориться с Испанией, герцог Савойский возвратился восвояси, полный решимости не выполнять взятых на себя обязательств в отношении французского короля.

Тем временем во Флоренции продолжались переговоры, и 25 апреля 1600 года наконец-то был подписан брачный контракт. Во Франции он был встречен с одобрением, поскольку открывал для королевства новые возможности в Италии, где безраздельно господствовали испанские и австрийские Габсбурги. Бракосочетание по доверенности было проведено во Флоренции 15 июля. Королевским доверенным выступал Бельгард, а обряд венчания совершил племянник папы римского кардинал Альдобрандини. Оставалось лишь уточнить дату прибытия во Францию новой королевы.

Между тем отведенные договором с герцогом Савойским три месяца на размышление истекли, и Генрих IV отправился на войну, на сей раз оказавшуюся для него последней. Поскольку герцог Савойский отказался возвращать маркграфство Салуццо, король решил просто завоевать его. Кроме того, ему хотелось встретить свою жену триумфатором. 24 июля он был в Лионе, откуда написал Марии Медичи весьма любезное, почти любовное письмо, хотя знал свою суженую исключительно по портретам и не питал особых иллюзий относительно ее женских прелестей. Но раз уж он обязался по долгу службы любить эту женщину, значит, будет любить, то есть постарается произвести на свет долгожданного наследника престола. Впрочем, не приходилось ожидать слишком многого от человека, который, по едкому замечанию современника, не способен был сосредоточиться на мыслях о грядущем более чем на четверть часа.

Тем временем его армия, благодаря стараниям Сюлли в полной мере обеспеченная всем необходимым, приближалась к Греноблю. Ледигьер вторгся в Савойю через Дофине, а Бирон вошел в Бресс через Бургундию. Во второй половине августа одна за другой капитулировали крепости противника, прежде считавшиеся неприступными. В руках герцога Карла Эммануэля осталось лишь несколько второстепенных укреплений по эту сторону Альп. Вторжение французов застало его врасплох. Он в то время находился в Турине, не ожидая, что противник так быстро перейдет в наступление. Карл Эммануэль в срочном порядке собрал войско из десяти тысяч пехотинцев и пяти тысяч кавалеристов, однако не сумел преодолеть с этой армией заснеженные горные перевалы. Тогда он обратился за помощью к испанскому королю Филиппу III, но тот посоветовал ему вступить в переговоры. При посредничестве папского легата Альдобрандини 17 января 1601 года в Лионе был подписан договор, условия которого совершенно не удовлетворили Сюлли: Генрих IV отказался от маркграфства Салуццо, а за это герцог Савойский уступил ему все свои владения на правом берегу Роны, что, как полагал король, существенно укрепило юго-западные рубежи Французского королевства. Эпоха Итальянских войн окончательно ушла в прошлое. Франция более не претендовала на собственно итальянские территории, перейдя к округлению своих владений в так называемых «естественных границах» — политика, которую в XVII веке с успехом проводили Ришелье, Мазарини и Людовик XIV.

Когда Генрих IV находился в Гренобле, маркиза де Верней преподнесла ему сюрприз, неожиданно представ пред его светлые очи. Она, едва оправившись от неудачных родов, тут же перешла в новое наступление — вовсе не потому, что любила короля (об этом не могло быть и речи) или все еще надеялась стать его супругой. Просто положение королевской фаворитки было слишком завидным, чтобы она могла так просто отказаться от него. Первым желанием Генриха IV было тут же отправить ее обратно, однако эта продувная бестия, понимая, что терять ей нечего, заупрямилась и сумела взять неисправимого сластолюбца за его слабое место — нет нужды подробно объяснять, за какое именно. «Пылко влюбленные» вновь воссоединились, и пресловутая маркиза, опять заняв место метрессы, неотступно следовала за королем, «скорее как шлюха, нежели женщина, коей предстояло стать королевой», подмечали злые языки.

Впрочем, королю это ничуть не мешало регулярно отправлять любезные послания Марии Медичи, которая 13 октября 1600 года тронулась в путь из Флоренции в Ливорно, где села на роскошную галеру. 17 других галер приняли на борт ее огромную свиту, насчитывавшую до двух тысяч человек. С ней был ее кузен Паоло Орсини, отчаянный авантюрист, более известный под именем Кончино Кончини, и ее верная компаньонка Дианора Дори, которую вскоре узнают как Леонору Галигаи. Эта парочка, вступив в законный брак и действуя в неразрывной связке, доставит немало хлопот и Генриху IV, и его преемнику на троне Людовику XIII. Прибыв 9 ноября в Марсель, Мария не спеша, делая частые остановки и совершая короткие переходы, направилась в Лион. Генрих IV просто не знал, как отделаться от маркизы де Верней, полной решимости спровоцировать скандал. Вновь войдя в роль метрессы, она вернулась и к прежним манерам, так что Его Величество, по свидетельству очевидцев, вынужден был терпеть от нее публичные оскорбления, которые «может позволить себе пришедшая в бешенство женщина по отношению к мужчине, более низкому по положению, чем она». Желая досадить царственному любовнику, Генриетта допытывалась, когда же приедет «банкирша», на что король, собрав все свое самообладание, отвечал: «Сразу же, как только я прогоню от себя всех шлюх». Однако обещаниями и ласками он сумел кое-как утихомирить ее, и она согласилась удалиться — пока что!

2 декабря Мария Медичи прибыла в Лион. Генрих IV тогда был занят мирными переговорами с герцогом Савойским и битвами с метрессой, порвать с которой у него не было сил. Дабы встретиться с супругой, он поплыл к ней на роскошном судне, у которого даже весла были расписаны, а команду облачили в трехцветные, сине-красно-белые королевские ливреи. Однако неспешное путешествие на судне претило импульсивному темпераменту короля, и при первой же возможности он вскочил на коня. После стремительной скачки он в сопровождении немногочисленной свиты, в сапогах, забрызганных грязью, инкогнито прибыл в дом архиепископа Лионского, где остановилась его супруга. Она ждала его уже неделю, и ее нетерпение и раздражение нарастали день ото дня, несмотря на регулярно приходившие записочки с извинениями. Генрих IV и на сей раз выступил в своем амплуа: по протоколу он должен был встречать в Лионе свою супругу и собственным отсутствием вызвал возмущение членов ее свиты, некоторые наиболее видные представители которой в знак протеста повернули назад, не дожидаясь короля.

Без лишних церемоний войдя в зал, в котором находилась Мария Медичи, он сначала спрятался за спины своих спутников, дабы получше рассмотреть ее. Затем он стремительно, словно бросаясь в холодную воду, приблизился к Марии. Она, как ее научили, сделала реверанс перед этим бородатым господином в грязных сапогах, в кирасе, с пытливыми глазами и красным от холода носом. Генрих тут же поднял ее и, по французскому обычаю того времени, поцеловал в губы. При этом он, не владея итальянским, что-то сказал по-французски, и она, не знавшая французского, зардевшись, ответила по-итальянски. Затем он галантно поприветствовал герцогиню де Немур и прочих дам, не забыв и маленькую чернушку Леонору, которая ему совсем не понравилась.

На этом официальная часть церемонии закончилась, и король, потирая руки, произнес: «Я так продрог, что вы, надеюсь, не откажете мне в половине вашей кровати, поскольку свою, прибыв верхом на коне, я не мог привезти с собой». Эту фривольную просьбу перевели Марии, и версии ее ответа, в зависимости от того, кто их сообщает, французы или итальянцы, сильно разнятся. По французским источникам, Мария заявила, что прибыла с намерением угождать королю и повиноваться его воле, после чего ее проводили в постель, и король вскоре присоединился к ней. По свидетельству итальянцев, от удивления она на какое-то время онемела, а затем ответила, что подобает подождать, пока легат не благословит их союз. Тогда король извлек из своей дорожной сумки папское бреве, удостоверявшее, что не требуется иного благословения, кроме того, кое дано было во Флоренции. Когда Мария поняла намерения короля, ее охватил такой ужас, что она вся похолодела, точно лед, и долго не могла согреться даже после того, как ее уложили в постель с подогретыми простынями.

Но как бы то ни было, той ночью она стала супругой короля. Свидетельства как итальянцев, так и французов сходятся по крайней мере в одном: наутро Генрих IV был доволен, а королева весела. Король даже пояснил, что и сам он, и его супруга были приятно удивлены: он тем, что нашел королеву более привлекательной, нежели представлял себе ранее по ее портретам и рассказам о ней, а она тем, что король оказался более молодым, чем можно было представить себе, судя по его седой бороде. Правда, Тальман де Peo без стеснения добавляет, что королева в первую брачную ночь извела прорву привезенных с родины ароматических эссенций, пытаясь перебить запахи, исходившие от ее супруга. Не исключено, что и Генрих IV, расхваливая мнимую привлекательность своей супруги, полноватой, грузной, с невыразительными глазами навыкате, занимался самовнушением, дабы от всего сердца исполнить супружеский долг, а может, и просто иронизировал.

17 декабря 1600 года папский легат торжественно благословил королевскую чету. Простой народ насладился зрелищем пышного праздника, а участники торжеств — балом при свечах. К тому времени, когда спустя месяц в Лионе был подписан мирный договор с Савойей, королева уже забеременела, и Генрих IV с чувством исполненного долга мог откланяться. В сопровождении полутора десятков всадников он поскакал в Париж, где его ждали другие дела. Королеве же он рекомендовал ехать не спеша, учитывая ее состояние беременности. 24 января он был уже в столице, откуда, пробыв там не более двух дней, направился к маркизе де Верней, с которой развлекался около двух недель. После этого он отправился в Фонтенбло встречать королеву, торжественный въезд которой в Париж состоялся 9 февраля 1601 года. От пышных триумфальных арок и тому подобной мишуры по желанию короля, на которого вдруг напала охота экономить, отказались. Зато он настоял на том, чтобы рядом с Марией Медичи сидел Сезар, плод его любви с Габриель д’Эстре. В тот же день он отдал мадам де Немур распоряжение доставить во дворец маркизу де Верней, дабы представить ее королеве. Престарелая герцогиня наотрез отказалась исполнять задание столь сомнительного свойства, но Генрих грубо отчитал ее, и она вынуждена была подчиниться. Королева, когда ей представили маркизу, была поражена, не сразу даже сообразив, что происходит, и приняла ее холодно, что ничуть не смутило развязную особу, без умолку болтавшую и державшую себя совершенно фамильярно. Марии Медичи пришлось привыкать к нравам и обычаям своего супруга.

 

Время собирать камни

Ввиду отсутствия точных статистических данных невозможно в достаточной мере достоверно оценить урон, причиненный Французскому королевству Религиозными и гражданскими войнами XVI века. Число павших в боях, погибших в результате резни в городах и деревнях и преждевременно умерших от голода и лишений за это время достигло, видимо, нескольких миллионов человек. Целые провинции раз за разом поочередно опустошались то католиками, то протестантами, равно как и наемными бандами рейтар и ландскнехтов, приглашавшихся в страну обеими противоборствующими сторонами. Своевременно не получая жалованья, они своей рукой брали то, до чего могли дотянуться, нередко с позволения вождей католической или протестантской партии. Не являлся исключением в этом отношении и Генрих IV. В бесконечной череде грабежей, насилий, пожаров и убийств Варфоломеевская ночь была лишь эпизодом, пусть и наиболее ярким и символичным.

Когда, наконец, Нантский эдикт возвестил об установлении мира, оказалось, что десятилетия кровавых беспорядков не прошли даром. Занятие грабежами и убийствами стало привычкой, вошло в кровь и плоть вчерашних солдат. Они и не спешили возвращаться к труду мирных хлебопашцев. Но даже те из них, кто возвращался домой с намерением честным трудом добывать хлеб свой насущный, нередко оставались без средств к существованию, найдя разоренным свой домашний очаг. Не оставалось ничего иного, кроме как промышлять разбоем на большой дороге. 4 августа 1598 года Генрих IV опубликовал эдикт, запрещавший всем французам, не находящимся на военной службе, ношение огнестрельного оружия. За нарушение королевского запрета на первый раз грозил денежный штраф, а в случае рецидива — смертная казнь. Губернаторы провинций получили приказ преследовать вооруженных людей, как пеших, так и конных, передвигавшихся по стране без соответствующего королевского распоряжения. Вместе с тем предписывалось ради христианского милосердия создавать богоугодные заведения для приема обедневших дворян и солдат, состарившихся на службе, увечных и не способных прокормить себя.

Но это была лишь одна сторона проблемы. Прямым негативным следствием этих, как и любых других, войн явились рост цен, задержка с выплатой жалованья, обнищание трудящихся масс, за счет которых жирели нувориши, бессовестные спекулянты, банкротство предприятий, безработица, в то время являвшаяся синонимом нищеты, захват крестьянских хозяйств и бегство сельского населения в перенаселенные города. Генрих IV не стремился к новшествам в социально-экономической области, он хотел лишь вернуть то, что представлялось ему нормальным порядком вещей: чтобы каждый как можно скорее занял свое традиционное место и включился в работу. Что касается дворянства, то он не был сторонником привлечения его ко двору, где бы оно жило за счет субсидий, проводя время в праздных занятиях и выклянчивая королевские подачки. Он побуждал дворян к возвращению в свои родные места, где бы они исполняли свои сеньориальные обязанности. Как писал в своих мемуарах Вильгомблен, в те времена сеньоры мечтали жить словно принцы, а простые дворяне — точно сеньоры. Погрязнув в долгах, они рассчитывали на королевскую казну или же садились на шею бедного народа. Король видел способ искоренения этого зла в том, чтобы знать его королевства привыкала жить за счет собственных имений, пользуясь благами, которые несет с собой установившийся мир.

В том, чтобы дворяне возвращались в деревню, Генрих IV усматривал и еще один важный момент: эти сельские дворяне должны стать его естественными представителями в деревнях и самых отдаленных деревушках. Они должны сотрудничать с ним в деле возрождения королевства. Дворяне, осевшие в своих сельских имениях, должны были поставлять кадры королевских государственных служащих и командного состава армии. Короче говоря, Генрих IV хотел, чтобы они взяли на себя роль защитников народа и в случае необходимости заступников перед государем.

Что касается духовенства обеих конфессий, слишком взбудораженного войнами, слишком склонного к разглагольствованию и созданию в большей или меньшей мере политизированных организаций, к сочинению всякого рода заявлений и протестов, то он хотел, чтобы оно как можно скорее возвратилось к исполнению своих прямых обязанностей — наставлению верующих и оказанию помощи бедным и страждущим, невзирая на все и всяческие различия. Любые попытки католического духовенства принизить значение Нантского эдикта, равно как и желание протестантских пасторов толковать его положения чересчур широко, наталкивались на решительное противодействие со стороны короля.

Та эпоха ознаменовалась стремительным подъемом класса буржуазии. Благодаря своему умению оперировать капиталами буржуа значительно обогатились в период Религиозных войн, проворачивая подчас малопочтенные дела. Они ссужали значительные суммы дворянам, которые несли бремя военных расходов, из собственного кармана оплачивая содержание военных отрядов, за свои деньги покупая оружие, боеприпасы и лошадей, а порой выплачивая и огромный выкуп за свое освобождение из плена. Иногда эти ссуды облагались непомерными ростовщическими процентами, вследствие чего становилось невозможным выплатить долг. И тогда шли на продажу фермы, леса и целые имения, в большей или меньшей мере приведенные в расстройство. Буржуа, купивший имение, обычно претендовал на дворянский титул, зачастую вопреки воле разорившегося сеньора. На всех этих сделках и связанных с ними судебных процессах наживались многочисленные судейские. Не упускали своего и государственные чиновники.

Генрих IV косо смотрел на нуворишей и недобросовестных чиновников. В 1601 году была установлена максимальная процентная ставка на ссудный капитал в размере 6,25 процента. Еще ранее была создана судебная палата, занимавшаяся рассмотрением дел о лихоимстве казначеев и прочих чиновников. Проводились расследования, тщательные проверки отчетов, по результатам проверок возбуждались судебные преследования. Сюлли предпринимал титанические усилия, с тем чтобы вернуть в государственную казну награбленное откупщиками и финансистами, всеми сомнительными приобретателями имений и должностей, всеми нечестными поставщиками. Народ, довольный решительными действиями властей, рукоплескал, ожидая ощутимых результатов от принимаемых мер. Однако у мира финансистов имеются свои методы и приемы, и в государственную казну удалось вернуть лишь малую долю украденного.

Поднималось сельское хозяйство. Важную роль в этом сыграло списание части задолженности по уплате подушного налога за несколько лет, предшествовавших изданию Нантского эдикта. Законом запрещалось забирать в счет уплаты долгов домашний скот и сельскохозяйственный инвентарь. Крестьянам возвращалось право пользования общинными угодьями, захваченными во время военных конфликтов. Создавались резервы тяглового и рабочего скота. Успешно осуществлялась программа по осушению болот с целью расширения площади возделываемых земель. Была реорганизована администрация лесных угодий и дорог. На фоне этих, казалось бы, рутинных мероприятий как бесспорное новшество выделялись посадки тутовых деревьев и разведение шелковичного червя — так появилось шелководство, ставшее во Франции важной доходной статьей. Постепенно оживало ремесленное производство в городах, а за их пределами зарождалась новая, раннекапиталистическая форма производства — мануфактура.

За всеми этими мерами государственного регулирования экономики стоял один человек — Сюлли. Великая заслуга Генриха IV состоит в том, что он не мешал (или почти не мешал) работать своему министру. Как известно, у Марии Медичи, правившей в годы малолетства Людовика XIII, и на это ума не хватило. Не являясь оригинальным мыслителем, Сюлли проявил себя как блестящий администратор. Само за себя говорит уже то, как он справлялся с неблагодарной задачей по взиманию налогов. Налогоплательщики, как всегда, роптали. И что же сделал Сюлли? Он гибко применял, сообразуясь с ситуацией, систему налогов, заменяя одни налоги другими. Не гнушался он и созданием новых должностей, продавая их тем, кто больше заплатит. Его монетарная политика не отличалась оригинальностью и сводилась к принятию мер по предотвращению оттока денег за границу. Напротив, введение государственной монополии на минеральные ресурсы, равно как и меры по строительству дорог, мостов и каналов поражают своей новизной, во многом предвосхищая политику Кольбера.

Когда Сюлли приступил к делам, положение в стране было просто катастрофическим. Налоги почти не собирались, а государственный долг был огромен. Даже после оздоровления фискальной системы доходы оставались недостаточными для обеспечения функционирования государственного аппарата и уплаты процентов по долгам. И тогда Сюлли провел широкомасштабную акцию по проверке долгов. Оказалось, что многие долги неоправданно завышены, а некоторые и вовсе фиктивны. Аннулировав неправомерно заявленные притязания кредиторов, Сюлли резко сократил размер государственного долга. Сбалансировав государственный бюджет, он по мере возможности урезал расходы. К 1610 году в подвалах Бастилии уже хранились 43 миллиона золотых экю — ни у одного европейского правителя в то время не было таких сумм. Кроме того, в качестве главного начальника артиллерии Сюлли держал наготове 100 орудий и 200 тысяч ядер к ним, а также оружие для сорокатысячного войска.

И это притом что он скрепя сердце вынужден был оплачивать расходы по строительству дворцов, которое велось по личной инициативе короля — большого любителя построек. Правление Генриха IV ознаменовалось огромным размахом строительства, что объяснялось не только тягой короля к роскоши и его потребностью в укреплении собственного престижа, но также и его желанием оставить после себя зримый след на земле. Это имело и определенное социально-экономическое значение — давало работу тысячам людей. В те годы были расширены и украшены Лувр, дворцы в Фонтенбло, Сен-Жер-мен-ан-Лэ, завершено строительство Нового моста и фасада Парижской ратуши. Возник архитектурный стиль Генриха IV — Людовика XIII, для которого характерно сочетание камня, кирпича и шифера. Генрих IV увлекался также посадкой деревьев, разбивая фруктовые сады и парки, строительством фонтанов, рытьем прудов и каналов. Его любимым занятием стало наблюдать за проведением этих работ — вполне мирное занятие, сообразное временам, когда молчат пушки. Однако тишина обманчива, а мир хрупок, о чем король не может забывать даже в период самого благостного умиротворения.

 

Королевство умиротворено?

Возрождение Франции после продолжительного периода Религиозных и гражданских войн, которое обычно связывают с именем Генриха IV, натолкнулось на активное сопротивление тех, кому выгодны были беспорядки, кто, удачливо ловя рыбку в мутной воде, сколотил криминальное состояние или мечтал о возвращении к временам феодальной вольницы. Явная или скрытая оппозиция не ослабевала. Когда в королевстве закончился долгий период религиозно-политических неурядиц, возвращение к существованию, урегулированному законом, многим показалось слишком обременительным. Последствия их недовольства Генриху IV довелось мучительно испытать на собственном опыте, даже заплатить собственной жизнью.

Недовольны были многие: одни — потому, что порядок, на их взгляд, восстанавливался недостаточно быстро, а другие — по совершенно противоположной причине. В этой ситуации решающее значение имели личность короля, его персональные качества и выбранная им линия поведения. Однако Генрих IV далеко не всегда был на высоте: он столь же легко забывал оказанные ему услуги, как и причиненное ему зло, и его великодушие зачастую принимало характер беспамятства. Многие небезосновательно полагали, что он был великодушен по отношению к своим врагам из простого политического расчета. Как писал в своих мемуарах Вильгомблен, король не имел ни малейшего представления о долге и справедливости, безудержные страсти увлекали его в пучину плотских наслаждений. Лучшим объяснением подобного рода упреков служит рассказ о заговоре, в центре которого оказался маршал Бирон.

Это была легендарная фигура. Родившийся в 1562 году сын маршала, осуществлявшего надзор за Генрихом Наваррским во время его губернаторства в Гиени, а впоследствии верно служившего ему вплоть до своей гибели при осаде Эперне в 1592 году, Шарль де Гонто, герцог Бирон, был одним из наиболее преданных и отважных соратников Генриха IV в период завоевания им своего королевства. Воспитанный в религии матери-протестантки, а позднее перешедший в католицизм вместе с королем, он, как и тот, не имел твердых религиозных убеждений. Веру ему заменяли суеверия. Он постоянно якшался с разного рода магами и чародеями и даже сам занимался колдовством. Еще юношей Бирон был представлен Генриху III и определен на военную службу. Невероятно честолюбивый и завистливый, но безрассудно отважный, он привык держаться надменно, даже грубо, самим видом своим показывая, что рожден повелевать. Он был одинаково способен и на великие дела, и на мелкие интриги. Бирон отличился в Религиозных войнах, одержав ряд побед над войсками герцогов д’Омаля и Майенна. Генрих IV отметил его заслуги, пожаловав ему чин маршала Франции и добавив к этому титул пэра, герцогское достоинство и должность губернатора Бургундии. Отец Бирона, маршал Арман де Бирон, будучи смертельно раненным, сказал ему, умирая: «Советую тебе, как только заключат мир, ехать в наше имение и сажать там капусту, иначе тебя ждет эшафот».

Слова отца оказались пророческими. Старый маршал хорошо знал характер своего сына и, как оказалось впоследствии, дал ему добрый совет, но бурные события того времени вскоре изгладили его слова из памяти молодого честолюбца. Вместо того чтобы испытать чувство удовлетворения оказанными королевскими милостями, Бирон сравнивал их с теми, которые были получены бывшими противниками короля, перешедшими на его сторону, такими как Бриссак или Майенн, и полагал, что его недостаточно вознаградили. Его душу терзали зависть и недоброжелательство. Бирон был недоволен установлением мира в стране, обрекшим его на бездействие. Между тем он хотел, чтобы «ничто не делалось помимо него». Маршал страдал от скуки и хвалился своими былыми подвигами, во всеуслышание заявляя, что король обязан ему престолом и потому ни в чем не может ему отказать — он, дескать, имеет на него безграничное влияние. Генрих IV с трудом скрывал свое раздражение этими выходками Бирона.

Ища в мирной жизни остроты ощущений, Бирон увлекся азартными играми. Громадные проигрыши часто оставляли его совсем без денег. Генрих IV несколько раз уплатил его долги, но затем счел это чересчур разорительным для государственной казны, и тогда оскорбленный Бирон стал обвинять короля в скупости и неблагодарности. Мало-помалу маршал сошелся с людьми, недовольными королем: герцогами Буйоном, Лa Тремуйлем, Эперноном, графом д’Овернем — бастардом Карла IX и Марии Туше, братом по матери Генриетты д’Антраг, — и отцом фаворитки д’Антрагом. Усиление королевской власти и ослабление могущества сеньоров побудили их организовать заговор, к участию в котором были привлечены герцог Савойи и Филипп III Испанский. Речь шла ни больше ни меньше как о разделе Франции на независимые феодальные владения под сюзеренитетом испанского короля; Испания и Савойя намеревались ввести в страну свои войска. Бирона соблазняли лакомым куском в виде независимого территориального княжества в составе Бургундии, Франш-Конте, Лимузена и Перигора и обещанием выдать за него замуж дочь герцога Савойского. Став суверенным правителем этого государства, маршал Бирон мог бы соперничать с самим королем Франции.

Еще в 1596 году он начал секретные переговоры с Испанией, продолжив их в личных интересах, когда ему было поручено ратифицировать мир, заключенный в 1598 году в Вервене. Похоже, что с этого момента его намерением было добиться от короля предоставления ему суверенного княжества. Кризис достиг пика своей остроты в августе 1600 года, когда между Францией и Савойей началась война. Генрих 1Утогда находился в Гренобле и имел в своем распоряжении всего четыре роты, но к нему отовсюду стекались дворяне, привлеченные возможностью заняться привычным делом, так что вскоре король смог начать боевые действия. Приехал и Бирон, которому Генрих поручил командование одной из армий, подчинив его главнокомандующему герцогу Ледигьеру. Это оскорбило Бирона, но еще больше он был уязвлен, когда, захватив город Бург-ан-Бресс, потребовал от Генриха IV присоединить его к Бургундскому губернаторству и получил отказ. Тогда он по собственной инициативе вступил в переговоры с герцогом Савойским в надежде стать его зятем. Он объявил заговорщикам, что принимает их предложения. Между ними был заключен письменный договор, содержавший в себе взаимные требования и обязательства. С того времени маршал совершенно утратил чувство меры. «Я — король и говорю по-королевски, — порой позволял он себе высказываться в присутствии своих близких. — Как-никак эта шпага возвела Генриха IV на трон!»

Война закончилась в январе 1601 года победой французских войск. Это остудило головы вельмож, принимавших участие в заговоре. Но, несмотря на строгую секретность, соблюдаемую заговорщиками, к Генриху IV все-таки поступило несколько доносов на Бирона. Король ответил доносчикам, что не верит наветам, однако, чтобы рассеять свои подозрения, встретился с маршалом в Лионе и предложил ему совместную прогулку. Оставшись с Бироном наедине, он прямо спросил, что побудило его войти в сношения с неприятелем, и пообещал полное прощение за чистосердечное признание. Смущенный Бирон, застигнутый врасплох, сознался в своей вине, опустив при этом наиболее компрометирующие его подробности. Генрих IV был удовлетворен услышанным и, горячо обняв Бирона, обещал ему полное прощение. Эпернон, которому маршал поведал о своем разговоре с королем, посоветовал заручиться письменным свидетельством о прощении, однако Бирон лишь пренебрежительно ухмыльнулся, заявив, что вполне полагается на королевское слово.

Несостоявшийся заговор мог бы так и остаться тайной, если бы не предательство бургундского дворянина Лафена, посредника в переписке между заговорщиками. Надеясь то ли на королевское помилование, то ли на вознаграждение или, быть может, на то и другое вместе, он решил выдать королю архив заговорщиков. У него хранились многие их письма, но для пущей убедительности Лафен хотел добыть документ, написанный собственной рукой Бирона. Ему удалось обмануть маршала, воспользовавшись его излишней доверчивостью. Бирон, продолжавший переписываться с враждебными Франции державами, хранил у себя план действий заговорщиков, написанный собственной рукой. Лафен предложил ему ради безопасности сжечь оригинал, а переписанные копии спрятать в надежном месте. Получив на это согласие маршала, Лафен в его присутствии переписал документ, а затем сделал вид, что бросает оригинал в камин, тогда как на самом деле в огонь полетела другая бумага. Бирон допустил непростительную ошибку, не уничтожив столь важный документ лично.

Лафен получил аудиенцию у короля и передал ему бумаги заговорщиков, добавив к ним собственные показания. Генрих IV понимал, что это дело нельзя оставить без внимания, поэтому созвал в Фонтенбло тайный совет из ближайших сподвижников — Сюлли, канцлера Вильруа и графа Суассона. Он спросил их о том, какие меры допустимы в отношении заговорщиков, сплошь состоящих из наиболее знатных и влиятельных вельмож королевства. Сюлли и другие министры настаивали на немедленном аресте Бирона и других участников заговора. Выслушав их, король сказал, что хочет дать Бирону шанс раскаяться в своем преступлении, так как он не является зачинщиком измены, а позволил вовлечь себя в заговор из-за своего легкомыслия. Однако бумаги, переданные Лафеном, свидетельствовали о нечестности маршала, умолчавшего в Лионе о многих обстоятельствах.

Король вызвал Бирона в Фонтенбло для объяснений, не скрывая от него, что о нем ходят дурные слухи и что он ждет от него оправданий. Поскольку маршал заставил долго упрашивать себя, король внес ясность: если Бирон не приедет, он сам навестит его. Маршалу пришлось подчиниться. Сюлли в своих мемуарах настаивает на том, что Бирон поехал в Фонтенбло только потому, что еще не был готов к открытому мятежу и боялся отказом от встречи с королем навлечь на себя подозрения. Как бы то ни было, новая встреча короля и маршала состоялась 30 июня 1602 года. Утром, когда король прогуливался по главной аллее парка Фонтенбло, говоря про себя: «Бирон не явится», маршал появился вместе с графом д’Овернем. Он спешился, приветствовал монарха тройным реверансом и был принят по-дружески. Генрих, взяв маршала под руку, повел его по аллеям парка, рассказывая о планах благоустройства дворца и его окрестностей; маршал внимательно слушал и высказывал свои соображения на этот счет. Несколько часов они беседовали о пустяках, Генрих как будто не решался возобновить лионский разговор, быть может, из боязни разочароваться в честности собеседника. Наконец он вскользь упомянул о доносе на Бирона и, как в прошлый раз, пообещал все простить и предать забвению, если маршал добавит кое-какие подробности к тому, что он сказал в Лионе, и покается. Бирон, не знавший об измене Лафена, не понял, что ему протягивают руку помощи, дают последний шанс спасти свою жизнь. Твердым тоном он ответил, что ему не в чем сознаваться, поскольку он не знает за собой никакого преступления. Вместо того чтобы просить прощения, он пустился в препирательства, упрекая короля, что тот не ценит его, и уверяя, что его доблесть находит большее признание за границей, нежели во Франции. Что же касается клеветников, то он намерен отомстить за их гнусную ложь, как только узнает их имена. Король ничего не сказал и расстался с маршалом до вечера.

После обеда Генрих IV удалился в свой кабинет, позвав с собой Сюлли и королеву. Как только они остались втроем, король объявил им, что звание отца своего народа обязывает его всемерно обеспечивать безопасность государства и в данном случае он не видит иной возможности, кроме как арестовать Бирона. Однако воспоминание о лионском разговоре тревожило совесть короля, и после ужина он послал к Бирону Сюлли и графа Суассона, велев им от его имени пообещать маршалу прощение в обмен на его признание. Передав маршалу эти слова короля, граф Суассон добавил: «Так знайте же, сударь, что гнев короля есть предвестник смерти». Бирон отвечал им с еще большей заносчивостью, чем утром реагировал на увещевания короля.

Наутро Генрих IV встал рано и сразу послал за Бироном. Король и маршал снова вышли в парк и долго гуляли по аллеям. Генрих еще настойчивее, чем накануне, убеждал Бирона не отягчать свою вину отпирательством, а маршал в ответ обвинял короля в том, что тот не держит своего слова. Генрих, смущенный дерзостью Бирона, не знал, на что решиться: в его душе боролись уважение к заслуженному боевому товарищу и гнев из-за совершенного им преступления. Отпустив маршала, король созвал приближенных и сообщил им, что не смог добиться от Бирона признания и потому отдает его в их распоряжение. Все единодушно постановили сегодня же арестовать Бирона вместе с графом д’Овернем, который также находился в Фонтенбло.

Бирон в этот день получил несколько предостережений от сочувствовавших ему лиц, но не обратил на них никакого внимания. Пользуясь полной свободой передвижения (возможно, король еще надеялся, что маршал бежит, избавив его от необходимости принятия карательных мер), он беспрепятственно вышел из Фонтенбло, а вечером вернулся, чтобы как ни в чем не бывало принять участие в карточной игре за королевским столом. В прихожей лакей подал ему записку от его сестры, графини де Руси, в которой говорилось, что он будет арестован не позже, чем через два часа. Маршал показал записку своему адъютанту, и тот, прочитав ее, сказал, что предпочел бы прямо сейчас умереть от удара кинжалом, если это заставило бы Бирона незамедлительно уехать, и услышал в ответ его высокомерно-самоуверенное заявление: «Вздор. Король дал мне слово. К тому же кинжал лишает только жизни, а бегство — чести».

И он беспечно присоединился к игрокам. Игра шла весь вечер. К Бирону несколько раз подходили знакомые, шепча ему на ухо, что его жизнь в опасности, но тот пропускал все предостережения мимо ушей. Наконец, сам король встал и отвел маршала в сторону. В ответ на новые увещевания Бирон твердил, что свернет своим клеветникам шеи, как только узнает их имена. И тогда король, вздохнув, произнес приговор: «Прощайте, барон де Бирон!»

Эти слова, лишавшие Бирона всех титулов и званий, словно молния осветили ему его положение; только теперь он осознал, что с ним не шутят. Однако прозрение пришло слишком поздно. Сразу после ухода Генриха капитан королевской гвардии Витри с целой ротой солдат подошел к маршалу и потребовал его шпагу. Просьба арестованного еще раз поговорить с королем не была удовлетворена. Одновременно с Бироном был арестован граф д’Овернь. Прочих участников заговора оставили пока в покое.

На другой день обоих пленников отправили по Сене в Париж и заключили в Бастилию. Маршала посадили в подземную тюрьму, а д’Оверня — во втором этаже той же башни. В камере Бирона постоянно находился лакей, приставленный для наблюдения, а у дверей камеры дежурила стража. Потерявший голову маршал не давал шпиону скучать — бранился, проклинал, угрожал. Д’Овернь, напротив, был спокоен и проводил дни, развлекаясь игрой в карты с охранниками, причем на славу угощал их даже при проигрыше. Прошение узников о помиловании было отклонено, и дело передали на рассмотрение в парламент. Друзья маршала хотели устроить ему побег, но их план был раскрыт тюремным начальством, и он впал в еще большее отчаяние. Однажды ночью он, шагая из угла в угол и изрыгая потоки ругательств, в порыве злости разодрал на себе рубашку и сорвал с шеи шнурок с медальоном, швырнув его на пол. Лакей поднял и подал ему медальон, взглянув на который, маршал вдруг заплакал, точно ребенок: портрет отца, вставленный в медальон, напомнил ему о пророческом напутствии. Совсем павший духом Бирон попросился на исповедь к епископу, и его просьба была исполнена. В таком же состоянии душевного смятения он пребывал во время допросов, вредя себе опрометчивыми ответами. Д’Овернь же вел себя иначе: отвечал спокойно, обдуманно и отрицал все обвинения.

31 июля 1602 года 150 судей единогласно признали Бирона виновным по всем пунктам обвинения. Приговор гласил: «Герцог Бирон обвиняется в оскорблении величества, в заговорах против короля, в преступных замыслах против государства, в заключении союзов с врагами короля и отечества во время войны. В наказание за эти преступления герцог Бирон лишается всех политических и гражданских прав и приговаривается к казни на эшафоте, который будет воздвигнут на Гревской площади. Все состояние маршала, движимое и недвижимое, будет конфисковано в пользу короля».

Приговор был зачитан маршалу в Бастилии, в десять часов утра того же дня, с добавлением королевского решения: во избежание публичного позора казнить маршала не на Гревской площади, а в Бастилии. В действительности же решение Генриха IV, скорее всего, было продиктовано отнюдь не милосердием, а опасением возможных волнений в армии, где Бирон был чрезвычайно популярен. Предложение исповедаться перед смертью он резко отверг, видимо, еще надеясь, что король помилует его. Когда настал час казни, он произнес: «Мой отец увенчал короной голову короля, и в благодарность за это он лишает меня головы». Когда оказалось, что родные и друзья, с которыми он хотел повидаться на прощание, уехали в деревню, он воскликнул: «Увы, все покинули меня!»

В пятом часу вечера приговоренного вывели во двор Бастилии, где был воздвигнут эшафот. При виде палача, который хотел завязать ему глаза, маршалом овладела страшная ярость. Палач отступил на несколько шагов, и к Бирону подошли священники, принявшиеся уговаривать его не противиться отправлению правосудия. Их слова несколько успокоили маршала. Было решено не связывать ему руки. Он сам завязал повязку на глазах и, встав на колени, крикнул палачу: «Торопись, кончай скорее!» Палач стал освобождать от волос его шею, но тут Бирон сорвал с глаз повязку и встал, проклиная все на свете. Палач, как мог, пытался успокоить его. Наконец ему вновь завязали глаза. Так повторялось три раза. «Я не прикоснусь к вам, месье, — сказал палач, — пока вы не прочтете молитву “In manus tuas Domine” (“В руки твои, Господи…”)». Когда маршал отвернулся, палач воспользовался моментом, чтобы одним взмахом меча снести ему голову, которая полетела по воздуху и, трижды подпрыгнув на досках эшафота, упала к ногам ужаснувшихся зрителей.

В полночь ворота Бастилии отворились, и гроб с телом маршала был отвезен в церковь Святого Павла, где шестеро священников без совершения каких-либо церковных обрядов опустили его в яму. Король, видимо, так и не сумел заглушить в себе угрызения совести, напоминавшие ему о данном им Бирону слове. В дальнейшем он, если хотел доказать справедливость какого-нибудь своего решения, обычно говорил: «Это так же справедливо, как приговор Бирону».

Лафен получил помилование. Что касается графа д’Оверня, то вот что пишет о его судьбе Сюлли: «Однородность преступления, совершенного графом д’Овернем и герцогом де Бироном, и одинаково веские улики, существовавшие против них, казалось, должны были бы повлечь за собой и одинаковое наказание. Однако судьба их была неодинакова. Король не только освободил графа д’Оверня от смертной казни, но и еще сделал для него тюремное заключение как можно более сносным, а через несколько месяцев тот и вовсе получил свободу. Те, кто одинаково восхваляет все дела королей, как хорошие, так и дурные, конечно, найдут основание и для оправдания такой разницы в образе действий Генриха относительно двух людей, одинаково виновных. Что касается меня, то я слишком откровенен и сознаю, что король этот не заслуживает в этом деле никакой похвалы за свое великодушие и что граф д’Овернь тем, что с ним хорошо обращались в Бастилии, обязан страстной любви короля к маркизе де Верней. Тогда я держал это только в мыслях и два года не вымолвил об этом королю ни единого слова в разговорах с ним, будучи убежденным, что мои доводы окажутся бессильными против слез и просьб его возлюбленной, а раз факт совершился, то бесполезно уже упоминать о промахах».

Д’Овернь отплатил Генриху IV черной неблагодарностью, приняв два года спустя деятельное участие в новом заговоре против него. На этот раз король не был так снисходителен: граф просидел в Бастилии 12 лет и был выпущен уже при Людовике XIII.

Если Бирон и предал, в чем народ отнюдь не был убежден, то он не был и единственным виновником. Генриетта д’Антраг и ее родные являлись соучастниками заговора; метресса короля была изменницей не в меньшей мере, чем его старый товарищ по оружию, выбранный в качестве козла отпущения. Тем не менее граф д’Овернь и граф д’Антраг оказались на свободе, что с государственной точки зрения было столь же неразумно, сколь и опасно, однако доводы маркизы де Верней, не допускавшей сластолюбивого короля к своему телу до тех пор, пока ее условие — освобождение обоих графов — не было выполнено, оказались более весомыми.

 

Частная жизнь короля

Невозможно представить себе Генриха IV сидящим в своем кабинете и обсуждающим с министрами государственные дела. Вопросы политики, финансов и управления нагоняли на него скуку. Государственным делам он предпочитал игры, охоту и любовные похождения. Он полагался на верность и способности своих министров, которые кратко излагали ему суть дела, обычно во время прогулки, там же он принимал и решения.

Больше всего времени он посвящал охоте, предавался этому развлечению, не зная меры, до того, что, возвращаясь, буквально валился с ног. Любил подвижные игры на свежем воздухе, требовавшие ловкости и сноровки. В этом умении он превосходил многих. Не меньше нравились ему и азартные игры — кости и карты. В годы его правления Лувр превратился в настоящий игорный дом. Генрих IV иной раз проигрывал огромные суммы за один вечер, но и не церемонился с теми, кто готов был спускать немалые деньги ради оказанной чести сыграть партию с королем. Праздники и балы при дворе следовали один за другим. Король отдавал предпочтение балам-маскарадам, во время которых под прикрытием маски можно было позволить себе многое. Генрих IV иногда покидал двор, чтобы поучаствовать в народном празднестве. Во время ярмарок в Сен-Жермене он делал так много покупок, что приводил Сюлли в отчаяние, и, не церемонясь, играл в кости с первыми встречными.

Канцлер Юро Филипп де Шеверни в своих «Мемуарах» изобразил семейную жизнь Генриха IV как счастливую и спокойную, что совершенно не соответствовало действительности. Брак Генриха и Марии Медичи представлялся современникам отвратительным, и почти вся вина за это лежала на короле. Мария, дебелая блондинка, очень гордая своим происхождением, не требовала ничего иного, кроме гармоничной жизни со своим супругом. Не получив этого, она, осмеянная (ценителям «тонкого» юмора из окружения Генриха IV и его любовниц в ней казалось смешным все, начиная с ее комплекции и кончая плохим французским языком), искала утешения в своем окружении, привезенном с берегов Арно. Находясь под влиянием Леоноры Галигаи, она подпала также и под влияние ее мужа Кончино Кончини, сомнительной личности, начинавшей в качестве исполнителя женских ролей в театре, а позднее подвизавшейся в качестве крупье в игорном доме. Эта пара, преданная королеве, после смерти Генриха IV в течение семи лет по-хозяйски управляла Францией.

Есть все основания полагать, что дело обстояло бы иначе, если бы Генрих IV был внимательным и степенным супругом, чего королева по праву могла ожидать от пятидесятилетнего человека, который уже с избытком заплатил дань Венере. Но нет: буквально с первых дней супружеской жизни Генрих покинул жену, чтобы отправиться к любовнице и обрюхатить ее. Но и этого мало: когда обе, и жена и любовница, были беременны, Генрих IV пустился в одну из самых некрасивых своих любовных авантюр: он купил за 50 тысяч ливров благосклонность мадемуазель де Ла Бурдезьер, родственницы Габриель д’Эстре, и не постыдился прямо объявить об этой связи и жене, и метрессе. Впрочем, и эта хорошо оплаченная «любовь» не мешала ему заводить мелкие интрижки с фрейлинами королевы.

История с мадемуазель де Ла Бурдезьер получила широкую огласку благодаря главным образом упрекам Сюлли, которого приводила в ярость мысль о том, что придется выплатить из государственной казны столь значительную сумму. Внесли свою лепту и сетования доверенных людей королевы, утверждавших, что «бедняжка» не получает ни гроша из 12 тысяч экю своего пенсиона, тогда как король без счета тратит деньги на любовниц. Казалось, Генрих IV получал удовольствие, давая повод для критики: он похвалялся, что четыре дамы в Париже одновременно беременны благодаря его стараниям, и сокрушался по поводу того, что фрейлина королевы оказалась не девственницей. Когда Мария Медичи выговаривала ему за его любовные похождения, он без стыда ответил ей, что любит ее как свою супругу, а других — ради своего удовольствия.

Когда 27 сентября 1601 года королева рожала дофина, будущего Людовика XIII, король показал себя образцовым супругом, не отходя от жены во время родов и прослезившись от радости, узнав, что родился сын. Но уже 4 ноября того же года этот положительный образ супруга и отца он вчистую смазал, оказав те же самые знаки внимания Генриетте д’Антраг, разрешавшейся от бремени, и точно так же, как при рождении дофина, прослезившись от радости при появлении на свет бастарда. Генрих IV мало заботился о том, что говорят о нем. За неделю до рождения сына Генриетты д’Антраг он писал ей: «Дорогая, моя жена, полагаю, опять беременна. Поторопись же подарить мне сына, чтобы я мог сделать тебе еще дочь». Программа была безупречно выполнена, и во второй раз королева и фаворитка разрешились от бремени с интервалом в два месяца.

Это скандальное поведение Генриха IV не осталось без последствий в период заговора семейства д’Антраг: Генриетта утверждала, что именно она родила дофина, а у «флорентийки» — бастард. К Марии Медичи она относилась теперь с еще большей наглостью и презрением.

Всего за годы супружества у королевской четы родилось шестеро детей, и тем самым Мария с честью выполнила наказ, полученный ею от дяди, великого герцога Тосканского, в момент отъезда из Флоренции: «Постарайся забеременеть». К тому времени еще не изгладилась из памяти долгая бездетность Екатерины Медичи, ставшая для нее источником многочисленных неприятностей и огорчений. Только рождение здорового потомства могло упрочить положение Марии при дворе и завоевать если не любовь, то хотя бы признательность Генриха IV. Вслед за первенцем в 1602 году появилась на свет Елизавета, будущая королева Испании, в 1606-м — Кристина, в будущем герцогиня Савойская, в 1607-м — Николя, умерший в детстве, в 1608-м — Жан Батист (Гастон), будущий герцог Орлеанский, и в 1609 году — Генриетта, будущая королева Англии.

Королева показала себя не слишком изобретательной в своем противоборстве с фавориткой короля — она лишь негодовала и беспрестанно устраивала сцены супружеской ревности. Однажды она чуть было не отвесила беспутному супругу увесистую оплеуху, но присутствовавший при скандале королевской четы Сюлли, который и описал в своих мемуарах эту сцену, вовремя успел перехватить тяжелую руку Марии, предотвратив непоправимое. Монарх, словно нарочно желая обострить конфликт, заявил, покидая королевские апартаменты и отправляясь к своей метрессе, что не вернется в Лувр, если маркиза де Верней не поселится там. Мария отвечала, что не желает иметь ничего общего с королевской шлюхой.

И все же король добился своего, сделав собственную семейную жизнь еще более невыносимой. Проявив невероятную бестактность, он поселил Генриетту в апартаментах, располагавшихся рядом с покоями королевы. В этом могло заключаться большое удобство для Генриха, привыкшего переходить в течение ночи от одной к другой, однако очевидным было и то неудобство, что Мария постоянно злилась на него, поэтому своды Лувра то и дело оглашались криками, которые сопровождали выяснение отношений в благородном семействе. При этом мадам де Верней беспрестанно оскорбляла королеву, бесстыдно заявляя, что если бы на свете была справедливость, то она давно бы уже заняла место этой толстой банкирши. Совершенно порабощенный своей любовницей, Генрих не находил в себе сил что-либо сделать. А та, не любя и не уважая его, обходилась с ним как с существом низшего порядка.

На пике супружеских раздоров в 1603 году король тяжело заболел: приступ болезни, вызванной камнями в почках, заставил его подумать, что пришел его последний час. Врачи прописали тогда Генриху IV полное воздержание, так что королева и фаворитка смогли вести образ жизни, который позволял соблюдать приличия. Тот же Сюлли рассказывает о трогательной заботе королевы, проводившей долгие часы у изголовья больного супруга.

Когда здоровье вернулось, король вновь начал оказывать знаки внимания Генриетте, но та принялась за старое, прибавив к своей обычной наглости еще и участие в заговоре, в результате чего ей пришлось на время удалиться от королевского двора. Едва оказавшись на свободе после казни Бирона, графы д’Овернь и д’Антраг возобновили свою подрывную деятельность. Об их замыслах известно мало, поскольку король распорядился почистить архивы. Их главным козырем, вероятно, было обещание жениться, опрометчиво данное Генрихом IV Генриетте. Их намерения простирались значительно дальше, чем у маршала Бирона: воспользовавшись королевским обещанием, объявить брак Генриха IV с Марией Медичи недействительным и заменить дофина бастардом, сыном Генриетты, которого предполагалось объявить законным наследником короны Франции. Для реализации столь экстравагантной программы намечалось призвать на помощь Испанию, Савойю и Англию. Восстание внутри страны недовольных из обеих конфессий должно было обеспечить успех заговора. Предусматривалось даже физическое устранение короля; дофину тоже готовилась смерть или высылка из страны. Возможно также, что заговорщики рассчитывали на естественную смерть короля, учитывая резкое ухудшение его здоровья.

Тайна раскрылась в апреле 1604 года. У английского шпиона, Томаса Моргана, были найдены доказательства заговора, в который был замешан Николя Лост, собственный секретарь министра иностранных дел Вильруа, поддерживавший связи с Испанией. Участие Генриетты д’Антраг в заговоре не оставляло ни малейших сомнений, и Генрих IV адресовал ей резкие упреки. Однако фаворитка и на сей раз ловко выкрутилась, сумев убедить бессильного перед ее чарами короля в том, что она связалась с испанскими агентами лишь из опасения за свое будущее и будущее своих детей, ибо в случае кончины короля Мария Медичи не пощадила бы их. И Генрих с готовностью проглотил эту ложь. Во избежание крупного скандала, который мог бы замарать двор и королевскую семью, не стали предавать дело огласке. Генрих IV потребовал только возвратить его обязательство жениться на Генриетте д’Антраг, которое после долгих запирательств наконец-то было получено. В результате неоднократных изобличений в заговорах единственным пострадавшим оказался, как уже упоминалось, граф д’Овернь, просидевший 12 лет в Бастилии.

В связи с заговорами Бирона и семейства д’Антраг оказался сильно скомпрометированным старинный товарищ Генриха IV Анри де Ла Тур, виконт де Тюренн, которого женитьба на Шарлотте де Ла Марк сделала наследником суверенного герцогства де Буйон. Документы, найденные у перехваченного курьера, доказывали, что он пытался поднять протестантских князей Германии против Генриха IV и что его агенты пытались организовать восстание протестантов внутри Франции, в частности в Лимузене и Пуату. Надеясь обезоружить суверена чистосердечным признанием, 29 сентября 1605 года он направил ему письмо с уверениями в собственной покорности. Великодушие Генриха IV в отношении герцога Буйонского не распространялось на его сотоварищей: пятеро из них были казнены в Лимузене, а шестой — в Провансе, по обвинению в намерении сдать Марсель испанцам.

Пока шло следствие по делу о заговоре, королева торжествовала, полагая, что одержала победу над соперницей, но это была лишь иллюзия. Король не только тайком навещал Генриетту, но и поселил в Лувре новую фаворитку, Жаклин де Бюэль, которой пожаловал титул графини де Море. Эта мнимая простушка потребовала 30 тысяч ливров, прежде чем уступить натиску короля. Дабы обеспечить ей общественное положение, Генрих IV повторил прием, примененный им в отношении Габриели д’Эстре: мадемуазель де Бюэль была выдана замуж за некоего Арле-Шанваллона, сына бывшего любовника королевы Марго. Вечером дня свадьбы он торжественно был приведен к брачному ложу, после чего супруга незамедлительно отправила его в отведенное для него помещение, а место подле новобрачной занял король. На сей раз Мария Медичи повела себя менее агрессивно, нежели обычно, надеясь, что Жаклин де Бюэль окончательно избавит ее от Генриетты д’Антраг, но опять ошиблась. Король продолжал отношения с Жаклин, не порывая с Генриеттой. Эти две адюльтерные связи не помешали ему завести третью любовную интрижку на стороне: он увлекся Шарлоттой дез Эссар, которая родила ему двоих девочек-близняшек. Но, не довольствуясь этими тремя официальными метрессами, он вступал в многочисленные мимолетные связи, из которых история сохранила два имени: мадам де Сурди, герцогиня де Невер, и мадемуазель Келен, герцогиня де Монпансье.

Как раз в то время вернулась в Париж из своего заточения в Юссоне королева Марго, заслужившая признательность бывшего супруга тем, что своевременно донесла на графа д’Оверня. Она оказывала подобающие знаки уважения Мария Медичи и стала ей доброй компаньонкой. Генрих IV тоже забыл прежние обиды и рассматривал свою первую жену как верную подругу, хотя она, несмотря на возраст и чрезмерную полноту, умудрялась продолжать ставшие для нее обычными любовные похождения, находя себе все более молодых любовников.

Правда, король не мог упрекнуть ее в этом, поскольку у него самого сексуальность приобрела совершенно болезненный характер. Как-то раз, приударив за фрейлиной Марии Медичи, Генрих IV натолкнулся на решительное сопротивление. Дабы спасти свою фрейлину, Мария хотела удалить ее от королевского двора, чем до невозможности раздосадовала супруга. Вне себя от ярости, Генрих IV пригрозил ей, что если она отошлет фрейлину, то он саму ее выдворит из Франции, отошлет назад в Италию «вместе с четой Кончини». Вконец обезумевший от полового бешенства, он, наверное, так и сделал бы, если бы не Сюлли. Министру пришлось вмешаться, дабы спасти от этого «спасителя» Франции интересы королевских детей и самого королевства, которое в случае подобного скандала подверглось бы серьезной угрозе.

Что же касается королевского потомства, то оно получало весьма странное воспитание, поскольку Генрих IV решил воспитывать бастардов вместе с законными детьми, устроив в Лувре своеобразный «детский сад». В нарушение всех правил приличия вместе росли его дети от пяти разных матерей: шесть Марии Медичи, трое Габриели д’Эстре, двое Генриетты д’Антраг, один сын Жаклин де Бюэль и две дочери Шарлотты дез Эссар. Мария Медичи была решительно против того, чтобы ее законные дети воспитывались вместе с «детьми шлюх». Самоуверенная Генриетта д’Антраг, в свою очередь, с присущей ей наглостью заявляла, что не хочет, чтобы ее сын-дофин воспитывался вместе с бастардами «флорентийки». К тому же дети от разных матерей плохо ладили друг с другом. Будущий Людовик XIII считал себя существом высшего порядка, третируя детей Габриели д’Эстре как «собачью породу», а про сына Жаклин де Бюэль говорил такое, что невозможно повторить в приличном обществе (характеристика «он хуже моего г…на» была из числа наиболее невинных). Так в каком же обществе находились сами дети Генриха IV?

Раймон Риттер, специально изучавший частную жизнь этого монарха, в книге «Генрих IV собственной персоной» отмечал, что в его действиях по отношению к своим детям можно выявить такую непристойность, которая, будучи ужасной сама по себе, предстает совершенно возмутительной в поведении отца. Невольно напрашивается вопрос: не являлась ли эта непристойность инстинктивным выходом сексуальной озабоченности стареющего фавна? В сущности, это явление было скорее физиологического, а возможно и патологического свойства, нежели чисто психологического — особенно, если вспомнить пристрастие сладострастного полового разбойника к молоденьким, желательно невинным девушкам, дошедшее до предела на последней стадии его жизненного пути и любовной карьеры.

Так не утолял ли Генрих IV бессознательно одно из самых тайных проявлений своей ненасытной чувственности, граничившей с развратом, внушая детям в ответ на свойственное им первое плотское любопытство похотливые образы и развращая таким чудовищным образом детские души? Не приходится удивляться тому, что малолетний принц, будущий Людовик XIII, наигравшись «в очень личные игры» в кровати со своим отцом, начинал произносить новые слова и говорить вещи постыдные и непристойные, сообщая, что «эта штуковина» у его папы гораздо длиннее, чем у него, что она «вот такая длинная», и показывая при этом половину своей вытянутой руки.

Если, как утверждают физиономисты, душа откладывает свой след на лице человека в течение всей его жизни, то нет ничего удивительного в том, что физиономия Генриха Наваррского к концу жизни приобрела обличие фавна, сатира, в засаде выслеживающего юных нимф. Даже с учетом того, что дело происходило во времена, отличавшиеся грубостью нравов («галантный век» был еще впереди), аномалии поведения Генриха IV в сексуальной области шокировали многих людей, которые, не будучи ни протестантами-пуританами, ни католиками-ортодоксами, тем не менее считали, что король обязан знать меру во всех своих поступках.

Приближенные Генриха IV хорошо изучили этого сластолюбца. Они знали, что если у него возникло желание овладеть женским телом, то для него ничто больше не существовало, и ни его интересы, ни чувство долга не заставили бы его унять свою страсть. Всю свою жизнь он шел на поводу у собственных любовниц, которым достаточно было не пустить его к себе в постель, чтобы добиться всего, что они желали. Случаи отказа от первейшего долга ради удовлетворения своих сексуальных позывов не раз бывали в жизни Генриха IV, о чем уже ранее говорилось. Более того, иногда он внезапно покидал заседание Королевского совета, чтобы «расслабиться» в объятиях какой-нибудь сговорчивой, не заставлявшей долго упрашивать себя красотки. А совет тем временем терпеливо ждал возвращения любвеобильного венценосца.

Ему было незнакомо понятие королевской чести. Любовницы бесстыдно изменяли ему, например, как сообщает в своем донесении великому герцогу Тосканскому Фердинанду Медичи его посланник в Париже Бончиани, Габриель д’Эстре — с герцогом де Бельгардом, а иногда и с одним или двумя простыми охранниками в течение одной ночи. Это нисколько не смущало Беарнца — возможно, даже разжигало его аппетит! Он оставался столь же равнодушным, узнав о неверности Генриетты д’Антраг, нагло изменявшей ему с принцем де Жуанвилем из семейства Гизов. А между тем ради нее Генрих IV истратил огромные суммы, предназначенные на содержание своих солдат, воевавших с испанцами. Лишенные довольствия, эти полки подняли мятеж, и все это приводило в отчаяние преданного Сюлли, бессильного что-либо изменить.

Учитывая, сколь беспорядочна была семейная жизнь Генриха IV и насколько дурной пример подавал он придворным, в этом отношении охотно следовавшим за своим сувереном, не покажется слишком суровым отзыв флорентийского посла: «Воистину, видал ли кто-нибудь нечто более похожее на бордель, чем этот двор?» Увы, тосканскому дипломату нечего возразить, ибо до конца своих дней Генрих IV шел на поводу у своей неуемной похоти, то и дело заводившей на край пропасти не только его самого, но и страну, спасителем которой его считают благодарные потомки.

 

Немного политики

Разумеется, семейные неурядицы Генриха IV не являлись единственной его заботой. Королевство было еще далеко от полного умиротворения. Десятилетия гражданских войн не прошли даром, и французы привыкли больше полагаться на силу, нежели на разум. Одна искра неповиновения могла разжечь пожар мятежа, который мог бы охватить всю страну. Королю приходилось постоянно быть начеку, и незадолго до своей болезни 1603 года он отправился в Лотарингию, где грозила вновь вспыхнуть гражданская война. Незадолго перед своей трагической гибелью Генрих III назначил герцога Эпернона губернатором Меца, а тот перепоручил свои губернаторские полномочия некоему месье Соболю, оказавшемуся своевольным и ненадежным исполнителем. В течение нескольких лет продолжалась смертельная вражда между гражданами Меца и Соболем, подозревавшим Эпернона в сговоре с ними. Дошло до того, что он отказался впустить герцога в цитадель. Между гражданами и гарнизоном грозила разразиться война.

Ситуация была настолько тревожной, что Генрих IV решил лично посетить мятежный город. Он опасался, что герцог Буйон воспользуется инцидентом, чтобы уговорить некоторых германских князей вмешаться. К счастью для короля, граждане Меца доброжелательно встретили его, и Соболь сдал ему цитадель. Генрих IV упрочил свои позиции, разместив в городе королевский гарнизон. Этот не столь уж крупномасштабный инцидент наглядно показывает, что король постоянно опасался иностранного вторжения и делал все для того, чтобы своевременно и решительно пресекать его.

Пасху 1603 года Генрих IV праздновал в Меце. Представители иезуитов воспользовались этим случаем, чтобы просить его разрешить им возвратиться во Францию. Вопрос был непростой, и король отложил его решение до возвращения в Париж. Наконец, в сентябре было принято постановление: иезуитам разрешалось возвратиться во Францию при условии, что все члены Общества Иисуса, действующие в королевстве, будут французами по рождению. Пирамида, в свое время возведенная напротив Лувра в память об их изгнании, была снесена. Отец Коттон, иезуит, стал исповедником короля. Возмущению протестантов не было предела, однако Генрих IV доходчиво объяснил им, что ему пришлось выбирать между иезуитами и кинжалом и он предпочел первое.

4 апреля 1603 года скончалась Елизавета Английская. Отношения Генриха с ней далеко не всегда были простыми, она нередко (и, следует заметить, справедливо) критиковала его, однако он мог быть уверен в одном: она никогда не пошла бы на сговор с испанцами. Для Франции было жизненно важно поддерживать дружеские отношения с Англией. О новом английском короле Якове I Генрих IV знал мало, однако, похоже, тот не был столь непримиримым противником Испании, как его предшественница. Зато он был стойким протестантом, и вполне возможно, что Буйон или кто-либо иной из числа недовольных знатных гугенотов попытается уговорить его объявить себя покровителем французского протестантизма и в этом качестве вмешиваться во внутренние дела Франции. С учетом этого и с целью наладить дружеские отношения с новым английским королем Генрих IV направил летом 1603 года в Англию верного Рони (еще не ставшего тогда Сюлли). В целом его миссия оказалась успешной. Были возобновлены прежние договоры между двумя странами. Правда, при этом было подтверждено и заключенное в свое время Елизаветой с Карлом IX соглашение о торговых отношениях, несоизмеримо более выгодное для английских купцов, нежели французских, и английские торговые суда продолжали совершенно безнаказанно наносить урон французской коммерции. Вместе с тем большим утешением для Генриха IV, стремившегося к достижению паритета с Англией, могло служить то, что миссия Рони опередила испанцев, и тем пришлось довольствоваться условиями соглашения, которые Филипп II счел бы ниже собственного достоинства.

Франция теперь вступила в тесный союз с Англией, Швейцарией и Венецией. При этом она сумела утвердиться в качестве протектора ряда итальянских государств. От побежденной Савойи едва ли приходилось ожидать враждебных действий. Нидерланды были удовлетворены тем, что Генрих IV и Яков I договорились тайно оказывать им поддержку в борьбе с испанцами. Таким образом, урегулированная международная обстановка предоставляла Генриху IV свободу рук для решения внутригосударственных проблем. В течение 1604 года были достигнуты значительные успехи в преодолении финансового кризиса и хозяйственной разрухи.

Гораздо больше беспокойства доставляли Генриху IV его бывшие единоверцы-гугеноты. Их ассамблеи 1603 и 1605 годов показали, что протестанты отнюдь не удовлетворены сложившейся ситуацией. Герцог Буйон являлся бесспорным лидером протестантской знати. Его женитьба на наследнице Седана, территории, находившейся за пределами Французского королевства, давала ему такую свободу действий, которая сама по себе вызывала чувство беспокойства у короля. Целью герцога Буйона было добиться признания его в качестве протектора гугенотов, что позволило бы ему доминировать в провинциях к югу от Луары. Считалось, что он был замешан в заговоре Бирона и что испанцы оказывают ему финансовую поддержку. Его влияние распространилось по всей Гиени. Полагая, что протестантская оппозиция не прекратится, пока во главе ее стоит герцог Буйон, Генрих IV решил действовать.

Из Фонтенбло он двинулся в Лимож, ставший местом сбора недовольных. Большинство протестантов заявили о своей лояльности королю, так что в конечном счете в Лиможе было казнено лишь пятеро заговорщиков и чуть больше в Перигоре. После этого Генрих IV возвратился в Париж. Поскольку не удалось найти прямых улик против Буйона, король воздержался от принятия суровых мер в отношении него. Вероятнее всего, этих улик и не искали, опасаясь возмущения основной массы гугенотов, для которых герцог Буйон был отнюдь не предателем, а героем. И действительно, он не был авантюристом вроде д’Оверня. Он проявил себя отличным бойцом и не питал личной неприязни к Генриху IV. Истина состояла в том, что в новой системе абсолютистского централизма более не было места для вольнолюбивых устремлений знати.

Король и в этом случае прибегнул к своему обычному образу действий. Он направил к герцогу Буйону уполномоченных, дабы те предложили ему явиться ко двору и сдаться на милость короля. Герцог заявил, что и сам хотел бы прийти к полюбовному соглашению, однако у него имеются все основания не чувствовать себя в безопасности при дворе, учитывая, что Рони, не доверявший ему и завидовавший его популярности среди гугенотов, является его заклятым врагом. Переговоры провалились, поэтому Генрих IV решил двинуться против Буйона и, если получится, взять Седан.

Рони проявил все свои дарования в подготовке этого похода, и в знак признания его заслуг Генрих IV12 февраля 1606 года сделал его герцогом и пэром Франции. Герцог Сюлли, как он стал отныне именоваться, был счастлив, обретя новое достоинство, и на радостях закатил пир, достойный Гаргантюа. В марте король выступил в поход. Сюлли убеждал его в необходимости любой ценой разгромить Буйона и взять Седан, хотя тот и считался неприступной цитаделью. Вильруа, напротив, призывал к умеренности, ссылаясь на то, что попытка взятия Седана была бы сопряжена с длительной осадой, а это дало бы испанцам хорошую возможность вторгнуться в Пикардию, Савойе — в Прованс, а гугенотам и германским протестантам собраться и прийти на помощь Буйону.

После непродолжительных дебатов было решено вступить в переговоры с Буйоном, который и сам не противился достижению соглашения. По условиям подписанного договора Седан получал королевского губернатора и королевский гарнизон, а его обитатели должны были принести присягу на верность Генриху IV. Таковы были официально объявленные условия, тогда как секретные статьи предусматривали, что король незамедлительно покинет город, а по истечении некоторого времени будет выведен из него и королевский гарнизон. Эти условия были неукоснительно исполнены. К концу апреля Генрих возвратился в Париж, а вскоре за ним последовал и Буйон, встретивший в столице весьма любезный прием. Он совершенно примирился с королем, однако не простил Сюлли, и когда в сентябре 1606 года его пригласили в Фонтенбло на крестины четырехлетнего дофина, он отказался, поскольку его сопернику отводилось на церемонии более почетное место. Однако этот демарш Буйона не испортил отношения к нему Генриха IV, ценившего лояльное отношение герцога. В начале 1607 года он вывел свой гарнизон из Седана и восстановил Буйона в должности губернатора.

«Мятеж» Буйона (если можно так его назвать) явился последним серьезным испытанием для власти Генриха IV, однако до конца своих дней он подвергался угрозе со стороны отдельных лиц, покушавшихся на его жизнь. У Баррьера и Шателя нашлось много подражателей. Спустя два месяца после казни Шателя адвокат из Анжера Жан Гедон был задержан на пути в Шартр; ему предъявили обвинение в том, что он отправился из Анжера специально, чтобы убить короля. Он был повешен и сожжен на Гревской площади 16 февраля 1596 года. В том же году в Мо повесили некоего итальянца, находившегося на содержании у австрийского кардинала, по обвинению в намерении убить Генриха IV выстрелом из арбалета. Следующую попытку в 1598 году совершил Пьер Уэн, монах-картезианец из Нанта, недовольный подчинением Бретани французской короне; его также ждала виселица. Фламандский иезуит Ридика-уве после тщетной попытки убить Генриха IV в 1593 году повторно попытался реализовать свое намерение в 1599 году, но был выдан кюре деревни, в которой прятался, недалеко от Лангра; его живьем разорвали лошадьми вместе с одним из сообщников, капуцином Лангле. Весьма курьезной была попытка, предпринятая парижской маркитанткой Николь Миньон: она собиралась окропить постель короля специальной водой, которая, испаряясь, вызвала бы у него болезненную слабость. Девица оказалась столь неосмотрительной, что разболтала о своем намерении графу Суассону, и преступный замысел сорвался. 2 июня 1600 года Николь была повешена на Гревской площади, а тело ее сожжено. Следует упомянуть и некоего Пьедефора, схваченного в Бигорре и казненного в Бордо: он сконструировал арбалет, который можно было спрятать в рукаве и из которого, как похвалялся незадачливый умелец, он не промахнулся бы в короля.

На короля пытались также навести порчу с помощью колдунов. Так, в 1608 году некий дворянин из Нормандии, Сен-Жермен де Раквиль, колол иголкой восковую фигурку, изображавшую короля. За это ему 3 мая 1608 года отрубили голову, а двоих его сообщников повесили. Но наиболее интересное из этих покушений предвосхитило способ, к коему прибегнул Равальяк: Жак де Иль, помощник прокурора из Санлиса, 19 декабря 1605 года около пяти часов вечера, когда Генрих IV, возвращаясь с охоты, проезжал по недавно выстроенному Новому мосту, ухватился за полу его плаща, тем самым заставив его обернуться, и замахнулся на него кинжалом, который спутникам короля удалось вовремя вырвать из руки нападавшего. Его тут же отправили в тюрьму, где он спустя несколько дней умер. Это покушение явилось для короля воистину «последним серьезным предупреждением».

Став королем Франции, Генрих IV ни разу не наведывался в свой родной Беарн, словно желая показать, что интересы королевства в целом для него важнее «малой родины». Вместе с тем он и не забывал ее. В феврале 1608 года он позволил иезуитам возвратиться в Беарн. Их появление было крайне нежелательно для протестантов юга, однако король был уверен, что от членов Общества Иисуса ему теперь будет больше пользы, нежели вреда: они сыграют роль противовеса не в меру ретивым гугенотам и наверняка не сделаются агентами Испании, к которой они с недавних пор относились весьма прохладно. В начале 1609 года Генрих IV опубликовал эдикт об объединении Наварры с Францией, тем самым накрепко привязав вотчину д’Альбре к королевству Бурбонов. Одно время он собирался оставить Наварру и Беарн в качестве отдельного наследства для своей сестры Екатерины, однако она в 1604 году умерла, так и не родив наследника и предоставив брату-королю распоряжаться родовыми владениями. И он распорядился.

 

Осень фавна

Вечером 16 января 1609 года королева Мария Медичи устроила в Лувре большое балетное представление под названием «Нимфы Дианы». Для участия в задуманном действе она пригласила самых красивых женщин двора. В этом сонме красавиц блистала одна юная девица, почти еще ребенок, пятнадцатилетняя дочь коннетабля Монморанси, Шарлотта де Монморанси. Дефилируя среди «нимф», она поразила дряхлеющего короля в самое сердце. Так вспыхнула последняя страсть «странствующего рыцаря любви». Правда, жесточайший приступ подагры не позволил ему тогда же заняться очередным объектом своего вожделения. Более того, к великому своему огорчению он узнал, что, сам того не ведая, он уже одобрил брак Шарлотты со своим приятелем и верным слугой Бассомпьером, который отнюдь не обещал быть покладистым супругом. Для него брак с этой юной красавицей знатного происхождения, претендентов на руку которой хватало с избытком, был завидной партией. Старик Монморанси любил Бассомпьера и был бы рад видеть его своим зятем.

Генрих IV сразу же перешел в наступление, прибегнув к приему, уже опробованному в период любовной связи с Габриелью д’Эстре. Вызвав к себе Бассомпьера, он заявил ему, что собирается женить его. Тот ему ответил, что если бы коннетабля де Монморанси тоже не свалила подагра, свадьба была бы уже сыграна. «Нет, — ответил Генрих IV, — вы не поняли меня. Я хочу женить вас на мадемуазель д’Омаль и посредством этого брака восстановить герцогство д’Омаль, обладателем которого вы станете». Хотя это была большая честь, Бассомпьер отклонил предложение, заявив, что не собирается иметь двух жен разом. Тогда Генрих IV изложил ему весь свой план. Понимая, что невозможно устоять перед сувереном и его заманчивым предложением, Бассомпьер уступил, обеспечив себе будущее благосостояние. В супруги Шарлотте Генрих IV выбрал юного Конде, имевшего репутацию «не слишком большого любителя дам», что должно было служить королю достаточной гарантией. Молчаливый, чуравшийся общества, не имевший собственных средств к существованию, Конде жил на подачки от короля, в свое время из жалости взявшего его «на воспитание». Он болезненно переносил бремя подозрений, некогда павших на его мать, хотя она и была уже реабилитирована. Брак Шарлотты с этим несчастным юнцом мог бы представлять для короля большое удобство.

Кто может предвидеть будущее? В этом столь безнравственно заключенном браке должен был в один прекрасный день появиться на свет самый выдающийся полководец Франции XVII века — Великий Конде. Однако Генрих IV не умел заглядывать так далеко вперед. Готовясь к новому блаженству, он избавился от Шарлотты дез Эссар, отправив ее в монастырь, и сбыл с рук мадемуазель де Бюэль, выдав ее замуж за одного из лотарингских принцев. Однако в отношении Генриетты д’Антраг коса нашла на камень. Маркиза де Верней показала старому похотливому королю весь свой демонический нрав. Она словно с цепи сорвалась, напомнив ему, что его считают бывшим любовником принцессы де Конде, урожденной Ла Тремуйль, и, следовательно, юный Конде — в действительности сын короля. Разнузданная ревность даже толкнула фаворитку на путь морализаторства — она напомнила монарху о принципах достоинства и морали, которыми сама всегда не особенно дорожила. Тут терпение Генриха IV лопнуло, и он, не дослушав интриганку до конца, в ярости прогнал ее от двора. Получив отставку, маркиза де Верней безудержно предалась гурманству и вскоре сделалась такой же толстой и безобразной, как королева Марго.

Избавившись от метрессы, упреки, косые взгляды и само присутствие которой могли испортить ему его (последнее, как оказалось) любовное увлечение, король поспешил реализовать свой замысел. Брачный контракт Шарлотты де Монморанси, не слишком противившейся воле монарха, и принца Конде был подписан 2 марта 1609 года. Генрих IV больше не делал тайны из своего намерения. При дворе чуть ли не открыто потешались над тем, как отец выступает в роли соперника собственного сына (о любовной связи короля с его матерью говорили без тени сомнения). Только Бассомпьер, похоже, не понимал, что происходит, и когда он однажды вечером за игрой в карты выразил свое сожаление, что отказался от женитьбы на Шарлотте, король воскликнул: «Да не жалейте же, черт побери, об этом! Если бы эта свадьба состоялась, вы стали бы первым рогоносцем во Франции».

Всего красноречия Сюлли оказалось недостаточно, чтобы помешать заключению брака Шарлотты и Конде. Самое большее, что ему удалось, — несколько отсрочить его, поскольку ввиду близкого родства молодых требовалось разрешение папы Павла V. Кончини и Леонора Галигаи сделали все, чтобы настроить Марию Медичи против Шарлотты де Монморанси. Королева была уверена, что король аннулирует брак Конде и отвергнет ее, законную супругу, чтобы жениться на юной красотке. В третий раз разворачивалась авантюра, подобная той, что была с Габриелью д’Эстре и Генриеттой д’Антраг. Королева жила в постоянном страхе. Уверенная, что если Генриху IV не удастся расторгнуть брак с ней, то он постарается избавиться от нее, она, опасаясь яда, не прикасалась к угощениям, которые присылал ей Генрих IV, и ела лишь то, что Леонора готовила ей в своей комнате.

В период подготовки к свадьбе, когда король вел любовную переписку с невестой того, кто, вероятнее всего, был его сыном, произошли события, грозившие перевернуть Европу. Уже в течение многих лет внимание политиков было приковано к маленьким герцогствам Клеве и Юлих, занимавшим ключевое положение в долине Рейна. Иоганн Вильгельм Добрый, герцог Клеве, Юлиха и Берга, был тем самым несостоявшимся супругом Жанны д’Альбре, брак с которым, фактически не совершившийся, в свое время объявили недействительным. Этот важный господин, сыгравший определенную роль в жизни Генриха IV, скончался 31 марта 1609 года.

В зависимости от того, кто станет обладателем герцогств Клеве и Юлих, политическое равновесие в Европе могло качнуться в ту или иную сторону. Среди претендентов были курфюрст Бранденбургский, дружественный Франции, и курфюрст Саксонский, пользовавшийся поддержкой императора. Генрих IV неоднократно заявлял, что никогда не допустит того, чтобы Австрийский дом утвердился в Клеве. В свою очередь император, союзник Испании, был полон решимости не позволить занять Клеве и Юлих сторонникам Франции. Повод для большой войны, способной изменить баланс сил в Европе, волею судеб появился именно в тот момент, когда Франция восстановила свое могущество, но при этом ее король, воспылавший старческой страстью к юной девице, готов был скорее последовать зову похоти, нежели руководствоваться соображениями государственного интереса.

Свадьба Конде и Шарлотты была отпразднована в интимной обстановке в Шантильи 17 мая 1609 года. Генрих IV осыпал молодоженов подарками и пригласил их пожить в Фонтенбло, однако недоверчивый Конде удержал свою супругу в Париже. Сохранилось несколько писем, написанных в тот период Шарлоттой Генриху IV, в которых между строк можно прочитать, что она тогда еще не утратила девственности, словно сберегая ее для старого сластолюбца-монарха.

После многократных просьб и упреков чета Конде 9 июня присоединилась ко двору в Фонтенбло. Генрих IV чувствовал себя победителем и мгновенно преобразился даже внешне, совершая безумства, более свойственные пылкой юности. Он наряжался то башмачником, то фламандцем, то псарем, то конюхом, клеил себе фальшивую бороду, чтобы получить возможность хотя бы издали полюбоваться на предмет своего вожделения. Между тем Конде, терзаемый подозрениями, не спускал глаз со своей супруги. Супруг поневоле, он тем сильнее ревновал, что не чувствовал в себе качеств, необходимых для того, чтобы удержать при себе одно из тех созданий, к которым сам испытывал так мало влечения. Он боялся стать предметом насмешек — участь, коей не сумел бы избежать, если бы принял предложенные королем правила игры. Он даже осмелился попросить у него разрешения уехать с супругой в один из своих замков. Получив, как и следовало ожидать, отказ, Конде не сдержался и назвал действия короля тиранией, доставив тем самым большое огорчение старому сластолюбцу, не придумавшему ничего лучшего, как заявить в ответ, что только раз в своей жизни он действовал как тиран — когда признал его, Конде, тем, кем он в действительности не является. До чего же горько было слышать это молодому человеку, у которого единственным достоянием было его имя!

7 июля 1609 года состоялась свадьба Сезара, герцога Вандома, сына Габриели д’Эстре, с дочерью Меркёра. Супруги Конде были обязаны присутствовать на свадебных торжествах. Страсть Генриха IV при виде все еще недоступного для него предмета вожделения достигла пароксизма. Несмотря на усилия многих, среди которых был и Сюлли, пытавшихся урезонить Конде, тот был непреклонен. Когда он увез супругу в замок Руси, Генрих IV, совсем обезумевший от страсти, пробрался туда, опять переодевшись псарем. Увидев при свете факелов юную мадам Конде на балконе с распущенными волосами, он едва не лишился чувств. А та, глядя на него, смеясь, воскликнула: «Бог мой, какой безумец!» Это был последний раз, когда Генрих IV видел Шарлотту. Конде, желавший быть как можно дальше от короля, увез ее в замок Мюре близ Суассона. Когда Генрих IV позвал принца в Лувр, тот явился один, без супруги. Король был вне себя от ярости. Даже королева просила привезти Шарлотту, выступая гарантом неприкосновенности ее добродетели, однако Конде не уступал. И тогда король решился на крайний шаг, предложив принцу развестись с Шарлоттой. Конде согласился, но при условии, что в период бракоразводного процесса жена останется под его надзором, как того требовало каноническое право. Придя в совершенное бешенство, Генрих IV заявил, что если бы он не был королем, то дрался бы с Конде на дуэли, и если тот посмеет покуситься на жизнь Шарлотты, то сложит свою голову на эшафоте. Тогда Конде решил бежать за границу: 29 ноября 1609 года в четыре часа утра он посадил супругу в карету и направился в сторону Нидерландов. Тот факт, что ему пришлось прибегнуть к обману, сообщив Шарлотте, что они будто бы собираются ехать в загородное имение, позволяет думать, что юная кокетка была не прочь от скуки пофлиртовать со смешным старикашкой.

Генрих IV узнал эту новость вечером того же дня. Побледнев, он испустил страдальческий вопль: «Бассомпьер, друг мой, я пропал! Этот человек повез свою жену в лес. Не знаю, для чего: то ли он собирается убить ее, то ли увезти из Франции». Со свойственной ему «деликатностью» он изливал свою душу в присутствии королевы, в ее покоях. Сюлли, к которому Генрих IV обратился за советом, что предпринять, благоразумно ответил: «Ничего, сир, ибо чем меньше вы придадите значения этому делу, тем меньше будут придавать ему ваши враги». Но Генрих IV уже не контролировал себя. Он направил в Нидерланды требование не предоставлять убежища беглецам, в погоню за которыми, в надежде перехватить их еще до границы, тут же пустился конный отряд.

После мучительного путешествия под проливным дождем, в ходе которого карета с трудом пробиралась по грязи, пока у нее не сломались оси, принц и Шарлотта продолжили свой путь верхом на лошади, прибыв 30 ноября 1609 года в крепость Ландреси, которая тогда находилась в составе Нидерландов. Оттуда принц продолжил свой путь в Кёльн, а его супруга направилась в Моне. Этот маневр сбил их преследователей с толку, и супруги смогли благополучно воссоединиться в Брюсселе, где их приняли с такими почестями, что Генрих IV, узнав об этом, пришел в отчаяние.

Шарлотта оказалась в руках испанцев, худших врагов Генриха, собиравшихся помочь Австрии присвоить Клеве и Юл их. Война теперь стала для него единственным способом возвратить предмет своих вожделений. Подготовка к большой войне, рассчитанной на три года, уже велась в течение всего 1609 года. Бюджет на 1610 год был заранее составлен с дефицитом ввиду увеличения военных расходов, дополнительно к уже накопленным Сюлли средствам. Вводились также новые крайне непопулярные налоги. Численность армии должна была достичь двухсот тысяч человек, хотя и тридцати пяти тысяч было бы достаточно, чтобы решить в интересах Франции вопрос Клеве и Юлиха, однако Генрих IV собирался также напасть на Испанию в Пиренеях, осуществить вторжение в Нидерланды и, возможно, в Савойю. Атаковать практически в одиночку Испанию и Священную Римскую империю германской нации при условии, что французский народ отнюдь не жаждал войны и решительно противился усилению налогового гнета, было по меньшей мере неразумным предприятием.

Какие бы военные планы ни вынашивались королем, страсть к Шарлотте ослепила его, сыграв немалую роль в военных приготовлениях 1609–1610 годов. Чтобы обладать юной красавицей, Генрих IV решил осуществить вторжение в Испанские Нидерланды, после того как попытка ее похищения провалилась. Шарлотта, похоже, и не собиралась сопротивляться похитителям, и причиной неудачи послужил сам не в меру словоохотливый Генрих IV, столь мало уважавший Марию Медичи, что он принялся радостно разглагольствовать в ее присутствии о скором возвращении супруги Конде. Мария, не теряя времени, оповестила испанского посла, и миссия маркиза де Кёвра, которому было поручено доставить Шарлотту, закончилась полной неудачей. Предполагалось, что в ночь с 13 на 14 февраля 1610 года мадам Конде переодетой покинет свою резиденцию в Брюсселе и отряд французской кавалерии, скача во весь опор, доставит ее в Ла-Капель прежде, чем будет организована погоня. Однако Конде, предупрежденный испанским послом, велел усилить охрану особняка Нассау, в котором он находился с супругой, пятью сотнями вооруженных людей, что и привело к провалу попытки похищения Шарлотты.

И все же пыл Генриха IV это не охладило. В беседе с голландским послом в Париже, сравнившим Шарлотту с Еленой Троянской, он, как рассказывают, заявил: «Я знаю историю, но не следует забывать, что Троя была разрушена, поскольку Елена не хотела сдаваться». Война становилась неизбежной. Мария Медичи, избавленная от присутствия королевских фавориток и потому пользовавшаяся теперь некоторым влиянием на супруга, принялась убеждать его, что надо назначить ее регентшей на то время, когда он уедет воевать. Супруги Кончини всячески поддерживали ее в этом, усиленно плетя свои интриги.

Короля пришлось долго упрашивать, поскольку Мария Медичи хотела не просто быть регентшей, но и короноваться. К 20 февраля 1610 года вопрос о коронации королевы был, наконец, решен, и дата коронации назначена на восьмой день после Пасхи. Генрих IV утвердил регентский совет в составе пятнадцати человек под председательством королевы с титулом регентши. Затем он возбудил заочный судебный процесс против Конде по обвинению его в государственной измене. Но при этом он, словно пребывая в состоянии невменяемости, потребовал от Марии Медичи, чтобы она пригласила Шарлотту Конде на свою коронацию. «За кого он принимает меня?» — с негодованием в голосе ответила королева на очередную бестактную выходку супруга.

Страна приходила в состояние лихорадочного возбуждения, распространялись слухи о заговорах. Впавший в меланхолию Генрих, чувствуя себя старше своих лет, переживал периоды то энтузиазма, то упадка сил, в разговоре выдавая свое беспокойство. Однажды в беседе с Сюлли он произнес поистине пророческие слова: «Проклятая коронация, ты послужишь причиной моей смерти!» Судьба была уже на марше, и правление Генриха IV близилось к концу.

 

«Великий проект»

Еще задолго до того, как вопрос о наследовании герцогства Клеве приобрел актуальность, было ясно, что ввиду отсутствия у его владетеля прямых наследников борьба неизбежна, и Сюлли заблаговременно готовился к ней, накапливая в подвалах Бастилии золото, а в Арсенале — пушки, оружие и боеприпасы. Ни он, ни другие политики того времени не могли знать, что дело не ограничится борьбой за обладание одним герцогством, а выльется в грандиозный конфликт, который впоследствии историки назовут Тридцатилетней войной. Одно было несомненно: противостояние Франции и Испании далеко от завершения, поэтому рано или поздно между ними вспыхнет война, к которой надо готовиться. В порядке теоретического обоснования этой подготовки Сюлли даже сочинил некий план или меморандум, получивший у историков помпезное название «Великий проект» Генриха IV. Относительно авторства этого проекта нет сомнений: Генрих здесь ни при чем. Более того, он, вероятнее всего, и понятия не имел об этом, с ним даже не обсуждалось что-либо подобное. Король, как уже отмечалось, органически был неспособен сосредоточиться на более или менее долгосрочных проектах. В действительности речь идет о фантазиях и мечтаниях, коим Сюлли предавался на досуге, когда его после гибели Генриха IV отправили в отставку.

Если в общих чертах охарактеризовать этот проект, то речь в нем шла ни много ни мало как о реорганизации всей Европы, о преобразовании этого разнородного агломерата государств в некое европейское содружество, европейскую, как тогда говорили, «республику», что, однако, не предполагало республиканской формы правления: «res publica» понималась в ее исходном латинском значении как «государство», буквально — «общее дело». Чтобы европейские государства, входящие в эту «республику», могли мирно сосуществовать, предполагалось в первую очередь ограничить могущество Испании. Филиппу III предстояло владеть только собственно Испанией и ее американскими колониями, тогда как Ломбардия переходила во владение герцога Савойского, который получал королевский титул и становился союзником Франции. Филипп III лишался также католической части Нидерландов, отходившей к Соединенным провинциям (Голландии), и Франш-Конте, присоединявшегося к Франции. Что касается Священной Римской империи, то она, по плану Сюлли, больше не должна была являться достоянием Австрийского дома, иначе говоря, титул императора переставал быть наследственным и превращался в выборную должность. Венгрия и Богемия выходили из подчинения Австрийскому дому, и обеим этим странам предоставлялось право самим выбрать своего суверена.

После этой перетасовки территорий, приводящей к утрате Испанией и Австрией их могущества, Европа должна была состоять из пяти наследственных монархий (Франция, Англия, Испания, Швеция и Ломбардия), из шести выборных монархий (папство, Священная Римская империя, Венгрия, Богемия, Дания и Польша) и четырех республик (Нидерланды, Швейцария, Венеция и прочие итальянские государства, объединившиеся в одно целое). Предполагалось, что Верховный совет, разновидность арбитражного суда, формируемый из представителей ото всех этих государств, будет заниматься урегулированием конфликтов, тем самым обеспечивая вечный мир в Европе.

Это была грандиозная, однако ни в коей мере не поддающаяся реализации программа. Смешно представлять ее как проект Генриха IV, совершенно не склонного предаваться фантазиям в области политики. Совсем не этого требовал он от своего верного Сюлли. Единственное, чего он мог бы желать, — преподать урок императору Рудольфу II и испанскому королю Филиппу III, посодействовав германским князьям, дружественным Франции, в их объединении ради создания антигабсбургского блока. Едва ли можно было увлечь Генриха IV идеей освободительного похода в интересах Венгрии и Богемии — если вообще он был способен понять подобного рода идеи. Его собственный «проект» существенно отличался от «Великого проекта» Сюлли. Возможно, он и согласился бы помочь герцогу Савойскому завоевать Ломбардию, но при условии, что ему самому достанется Савойя. Если и отвоевывать у Испании католическую часть Нидерландов и Франш-Конте, то единственно с целью присоединения этих территорий к Франции. Он не прочь был бы также присвоить Лотарингию. Еще не дожидаясь, когда разразится эта баснословная, задуманная Сюлли война, он направил Бассомпьера к герцогу Лотарингскому Генриху де Бару, своему бывшему зятю. Тот, овдовев после смерти Екатерины Наваррской, сестры Генриха IV, женился на принцессе из дома Гонзаго, которая рожала ему одних девочек. Бассомпьер должен был договориться о заключении брака дофина, которому едва исполнилось семь лет, со старшей дочерью Генриха де Бара, наследницей Лотарингии. Своего третьего сына Генрих IV собирался женить на наследнице Мантуи и Монферрато, чтобы встать твердой ногой в Италии. Второй из его сыновей должен был жениться на Марии Бурбон-Монпансье, самой богатой наследнице во Французском королевстве; этот брак должен был свести воедино владения двух ветвей дома Бурбонов.

Однако все эти матримониальные планы представлялись Сюлли делом второстепенной важности. Он прилагал все усилия к тому, чтобы внушить своему государю более амбициозные замыслы. Борьба за обладание герцогством Клеве открывала в этом отношении широкое поле деятельности. В Германии в мае 1608 года была образована Евангелическая уния, объединившая в своем составе протестантских князей, поставивших своей целью противодействовать гегемонистским устремлениям императора и его союзника — испанского короля. В ответ на это в июле 1609 года возникла Католическая лига во главе с герцогом Баварским Максимилианом, которой была обещана поддержка со стороны Испании, при условии, что ее деятельность будет одобрена императором. Так в Германии под религиозными лозунгами возникли два военно-политических блока, пользовавшихся поддержкой из-за границы и готовых вступить в борьбу друг с другом. Недоставало лишь пресловутой искры, от которой возгорелось бы пламя большой войны, и роль этой искры отводилась королю Франции Генриху IV. Если бы он не погиб от руки убийцы, то борьба между этими блоками, вошедшая в историю под названием Тридцатилетней войны, началась бы не в 1618 году, а еще в 1610-м.

Желая заручиться в предстоящей войне поддержкой союзников, Генрих IV направил своего специального представителя к протестантским князьям Германии, чтобы он подготовил ему детальный отчет по этому вопросу. В результате 11 февраля 1610 года был подписан пакт о союзе с рядом германских князей, входивших в состав Евангелической унии, в частности, с герцогом Вюртембергским и курфюрстами Рейнским и Бранденбургским. Князья обязались собрать совместными усилиями войско в составе четырех тысяч пехотинцев и двух тысяч всадников для отстаивания своих прав, прежде всего, чтобы не допустить захвата Австрией территорий Клеве, Берга и Юлиха. В ответ на это католические князья Германии во главе с герцогом Баварским заявили о своей готовности противодействовать любым акциям Евангелической унии. Интересно отметить, что хотя князья, входившие в состав Евангелической унии, и соглашались сотрудничать с Генрихом в деле отстаивания его интересов в упомянутых герцогствах, они решительно отвергли его требование не заключать сепаратного мира с императором. Что же касается предложения французского короля поддержать его в случае гугенотского мятежа во Франции, то оно вызвало нескрываемое возмущение германских князей-протестантов.

Поскольку было очевидно, что Испания не станет безропотно смотреть на то, как Франция притесняет Австрийский дом и пытается распространить свое влияние на бóльшую часть Германии, Генрих IV должен был заручиться поддержкой Англии, но король Яков I проводил политику изоляционизма и не изъявлял ни малейшей готовности вступать в войну против Испании и, соответственно, подписывать с французским королем договор о взаимной помощи. Более того, Яков I, которому было известно о «деле Шарлотты», язвительно заметил: «Это не любовь, а подлость — домогаться чужой жены». Аналогичным образом повели себя и другие потенциальные союзники Генриха IV. Голландия, недавно подписавшая с Филиппом III мирный договор сроком на 12 лет, больше думала о восстановлении своего торгового могущества, нежели о ведении войны. Пообещав помочь в наборе войска, она вместе с тем решительно отказалась нападать на Испанские Нидерланды. Венецианцы тоже не спешили ввязываться в войну, от которой они ничего не получили бы, но могли многое потерять. Только герцог Савойский, мечтавший о завоевании Ломбардии, обещал французам военную помощь. Что же касается короля Испании, то он весьма успешно вел с правителем Священной Римской империи переговоры о совместных военных действиях. В свою очередь папа римский убеждал Генриха не ввергать Европу в пожар войны, не имея на то достаточно веской и справедливой причины.

Не следует заблуждаться относительно того, что Генрих IV действовал во имя осуществления своего «великого плана». Консервативно настроенные историки с более или менее выраженными монархическими взглядами утверждали, что в этой новой войне Генрих преследовал политические цели. Однако все авторы, являвшиеся его современниками и жившие при его дворе, неизменно подчеркивали, что король был буквально вне себя от ярости и не мог думать ни о чем другом, кроме возвращения юной красавицы, даже если для этого придется развязать европейскую войну. Герцог де Сен-Симон в своих знаменитых мемуарах особо подчеркивает, что под предлогом решения проблемы наследования Клеве и Юлиха король Генрих IV «стремился прежде всего выступить против герцогини и похитить у нее красавицу, мысль о которой переполняла его любовным пылом». Герцогиня — это супруга упомянутого губернатора Нидерландов, эрцгерцога Альбрехта, во дворце которой остановился принц де Конде со своей молодой женой. А вот свидетельство Ришелье: «По всей видимости, покончив с разногласиями по Юлихскому делу и вырвав из рук иностранцев госпожу принцессу де Конде, он бы с ее помощью обуздал себя и остановился бы на достигнутом». Наконец, Вильгомблен еще более категоричен: «Есть мнение, что вся эта грандиозная подготовка к войне была прежде всего обусловлена, намечена и предпринята лишь с целью похитить силой это прелестное создание оттуда, где она укрывалась по совету своего мужа, и что, не будь этой любовной царапины, король в своем почтенном возрасте никогда бы не перешел границы своего королевства ради победы над своими соседями. И тем не менее он готов начать войну, прикрывая, дабы не быть опозоренным, свои планы куда более благовидными целями».

Еще красноречивее, чем любые самые авторитетные мнения, об истинных намерениях Генриха IV свидетельствуют его собственные действия. После бегства Конде с супругой в поведении короля произошли столь разительные перемены, что, как представляется, едва ли он стал бы помышлять о начале военных действий в мае 1610 года, если бы Шарлотта осталась во Франции. Еще за четыре месяца до того, как Конде бежал с женой за границу, французского посла в Лондоне информировали, что Генрих IV намерен оказать лишь моральную поддержку Бранденбургу в его притязаниях на герцогство Клеве, а уже спустя пол года, в январе 1610 года, тому же послу сообщалось, что если испанцы не прекратят оказывать поддержку Конде, то король полон решимости не терпеть подобного оскорбления. Послу эрцгерцога Альбрехта в Париже было прямо заявлено, что мир или война в Европе всецело зависят от того, будет ли выдана принцесса Конде; если принцесса останется там, где находится, то христианский мир окажется на пороге грандиозного военного пожара. Еще в начале 1609 года Генрих IV полагал, что семи- или восьмитысячного войска будет достаточно для решения проблемы герцогств Клеве и Юлиха, а уже в апреле 1610 года он заявлял, что действия эрцгерцога Альбрехта вынуждают его собрать армию по меньшей мере в 30 тысяч человек. 29 апреля он дал знать эрцгерцогу, что французские войска вскоре вступят на территорию Брабанта и встанут у стен Брюсселя с требованием о выдаче юной принцессы де Конде.

Можно было бы продолжить приведение примеров, но и сказанного достаточно, чтобы утверждать, что Генрих IV, не осмеливаясь признать, что затеял общеевропейскую войну с целью завладеть чужой молодой женой (которой он к тому же, возможно, приходился свекром), официально заявил о своем намерении сокрушить мощь австрийских и испанских Габсбургов. В действительности же он был целиком во власти своего маниакального стремления во что бы то ни стало завладеть Шарлоттой, принцессой де Конде.

Что касается положения дел внутри страны, то к весне 1610 года оно стало угрожающим. Бюджет на текущий год был составлен, учитывая предполагаемые военные действия, с дефицитом. Работы по строительству дорог большей частью пришлось остановить. Мало того что были введены дополнительные налоги, так еще предполагалось снизить реальное достоинство монеты, чему воспротивился даже Парижский парламент, обычно такой послушный. В сентябре 1609 года Генрих IV направил в эту высшую судебную инстанцию распоряжение заседать до тех пор, пока не будут одобрены все королевские эдикты. В своем ответе парламент сообщал, что большинство его членов разъехалось по домам и оставшееся меньшинство неправомочно принимать решения. Вдобавок ко всему поползли слухи, что гугеноты замышляют грандиозную резню католиков, и Генрих IV оказался бессилен провести хотя бы расследование по этому делу. Вместо этого он пытался задобрить протестантов, назначая их вождей на командные должности в армии. Куда более опасным было недовольство католиков, уверенных в том, что король собирается начать войну с целью сокрушить католицизм в Европе.

Королевские министры Вильруа и Жаннен, люди осмотрительные и весьма опытные в политике, были серьезно озабочены планами Генриха, которого поддерживал лишь Сюлли, страстно ненавидевший Габсбургов. По их мнению, надвигалась катастрофа. Международная ситуация была угрожающей, а у Франции не было надежных союзников. Страна лишь девять лет пользовалась благами мирной жизни и, несмотря на весь административный талант Сюлли, еще не в полной мере восстановила свое могущество. Хотя французская армия была достаточно сильной, инфантерия Габсбургов ее превосходила. Суммарные ресурсы Испании и Австрии намного превосходили мощь Франции, и это не считая того, что император мог рассчитывать на поддержку большинства германских князей. Встревожился даже и сам Генрих, обычно такой беззаботный. Он плохо спал и потерял аппетит. Вместе с тем ситуация не была столь уж безвыходной, а широкомасштабная война — неизбежной. В сущности, все зависело от решения одного человека — короля Франции Генриха IV. Но он уже закусил удила и не мог думать ни о чем ином, кроме прекрасной Шарлотты Конде, в последние дни своей жизни начисто утратив, по справедливому замечанию Ришелье, способность различать добро и зло. И все же Франция была спасена от грядущей катастрофы, однако спасение пришло оттуда, откуда меньше всего ждал и желал получить его Генрих IV.

 

Кинжал Равальяка

1610 год начался с дурных предзнаменований. Луара вышла из берегов и причинила огромные опустошения. На память приходило, что такие же зимы предшествовали гибели Генриха II и Генриха III. Вспоминали пророчество знаменитого астролога Руджиери, который во время свадьбы Франциска II с Марией Стюарт представил Екатерине Медичи магическое зеркало, в котором она увидела один за другим лица троих своих сыновей, а затем — юного принца Генриха Наваррского. При появлении каждого лица зеркало совершало определенное количество оборотов: полтора оборота, когда возник образ Франциска II, четырнадцать — Карла IX, пятнадцать — Генриха III и двадцать один — принца Наваррского. Эти числа в точности соответствовали продолжительности предыдущих царствований, и теперь легко можно было сделать вывод, что правление Генриха IV закончится в 1610 году.

В течение двух-трех последних лет множилось число сочинений, призывавших к тираноубийству. Проповедники обвиняли короля в излишней терпимости к гугенотам и публично называли его врагом католической религии. Хотя Генриху исполнилось всего лишь 56 лет, он, истощенный всякого рода излишествами, с поседевшими шевелюрой и бородой, с изможденными чертами лица, терзаемый подагрой, выглядел старцем лет семидесяти

При этом Генрих IV, хотя временами и ощущал физическую усталость, не придавал большого значения предсказаниям и предзнаменованиям, с сарказмом говоря, что на протяжении вот уже тридцати лет ему ежегодно предрекают смерть. Зато он не мог игнорировать очевидные признаки недовольства, зная, что его военные приготовления крайне непопулярны как во Франции, так и в Европе. Наносивший ему частые визиты папский нунций сообщал, что папа неодобрительно относится к намерению французского короля обречь Европу на военный пожар. К началу мая 1610 года Генрих был готов к войне. 30 тысяч инфантерии и шесть тысяч кавалерии было сосредоточено близ Шалона в полной готовности двинуться на Клеве, где, как ожидалось, десятитысячная армия Евангелической унии готова была присоединиться к французам. 15 тысяч человек под командованием Ледигьера, расквартированных в Дофине, были готовы помочь герцогу Савойскому завоевать Милан. 14 тысяч под предводительством Ла Форса, собранные в Наварре, готовились перейти через Пиренеи, чтобы соединиться с восставшими коммунами Арагона и Каталонии для совместной борьбы против испанского короля. Весьма впечатляющая военная мощь готовилась нанести удар по противнику с различных направлений, однако испанцы тоже не сидели сложа руки: их двадцатитысячное войско было сосредоточено в Нидерландах и еще 30 тысяч солдат размещались вокруг Милана. Филипп III мог положиться на них и потому рассчитывал на победу.

Генриху IV доставляло беспокойство отсутствие надежных союзников. Правда, он надеялся, что при первых же его успехах слишком осторожные друзья отбросят прочь свои сомнения. Он рассчитывал на их военные амбиции, не исключая даже и того, что перспектива территориальных приращений за счет Испании подвигнет самого папу римского присоединиться к атаке на Габсбургов. Однако словно в противовес этим надеждам Генриха резко обострилась ситуация внутри королевства. Никогда еще он не был столь непопулярен у себя дома. Народ открыто выражал свое недовольство ростом налогов. Генрих утратил любовь подданных, поскольку мотивы его действий были дискредитированы. Что бы ни писали впоследствии историки, пытаясь оправдать его поведение, несомненно, что большинство французов было уверено: их король затеял войну с единственной целью — добиться выдачи сбежавшей от него девицы.

Католики были встревожены действиями короля, которые представлялись им прямой угрозой католической церкви. Влияние радикального католицизма возросло. Опять, как и во времена Лиги, началась агитация против Генриха IV. Его страстное влечение к принцессе Конде открыто осуждалось. Тот факт, что во главе королевских армий стояли почти исключительно протестанты, служил поводом для ожесточенных нападок на гугенотов. Католические проповедники, критиковавшие короля, ставили его в тупик неразрешимым парадоксом: если, как утверждают гугеноты, папа — Антихрист, то как быть с отпущением грехов Генриха и законностью его брака? А главное: кто является дофином, законным наследником престола? Впервые король утратил контакт со своими подданными. Опять заговорили о священном долге тираноубийства. Только устранение Генриха IV могло предотвратить (или, как впоследствии оказалось, отсрочить) большую войну, и для осуществления этого было достаточно фанатиков, готовых пожертвовать собственной жизнью. Временами на короля, осознававшего нависшую над ним угрозу, нападал страх, но он уже не мог пойти на попятную.

Дважды некий странного вида высокий человек с рыжими волосами и бородой, бросавшийся в глаза своим зеленым одеянием фламандского покроя, пытался проникнуть в Лувр. В третий раз этот подозрительный незнакомец был препровожден к заместителю начальника королевской стражи де Кастельно. Допрошенный, он заявил, что хочет передать лично королю секретные сведения. Его обыскали, но ничего компрометирующего не нашли, поскольку он предусмотрительно спрятал нож на ноге, замаскировав его рукоятку подвязкой для чулок.

Этим незнакомцем был некий Франсуа Равальяк, уроженец Ангулема, тридцати одного года от роду. Одно время он проходил послушание в монастыре фельянов, но так и не постригся в монахи. Работая затем школьным учителем в своем родном Ангулеме, он с жадностью внимал разговорам, в которых изо дня в день прежние приверженцы Лиги клеймили короля. В конце концов Равальяк уверовал в собственную миссию, состоящую в том, что он должен встретить короля и убедить его изгнать из королевства всех гугенотов. Однако такая возможность ему не представилась. Тогда он, услышав, что король собирается идти войной против папы, решил убить его. С этой целью он украл нож и попытался найти Генриха IV. Внезапно мужество покинуло его, и он, обломав острие ножа, направился обратно в Ангулем. Однако вскоре он сумел совладать со своей слабостью и неверием в себя. Вновь заточив свой нож, он возвратился в Париж, где в течение двух дней следовал за королем, пока не представился удобный случай. Сообщников у него не было, и он никогда никому прямо не говорил о своем намерении освободить Францию от правления того, кого он искренне считал еретиком и кто собирался вести свои войска в Германию, чтобы сокрушить католическую веру в этой стране. Таковы были его убеждения, от коих он не отрекся даже под пытками.

Итак, месье де Кастельно, обеспокоенный появлением столь необычного незнакомца, направился к своему отцу, герцогу де Ла Форсу, начальнику королевской стражи. Тот допросил странного визитера, а затем доложил о результатах Генриху IV. Король распорядился еще раз обыскать незнакомца и, если при нем не будет обнаружено оружия, прогнать его, строго-настрого запретив ему под страхом наказания кнутом приближаться к Лувру и королевской персоне. Ла Форс возразил королю, что было бы разумнее передать этого человека в руки правосудия, но потом выполнил королевское распоряжение. Равальяка снова обыскали, столь же небрежно, как и в первый раз, и отпустили.

А тот отправился сперва к монахам ордена фельянов, затем — к монахам-якобинцам, а затем к кюре прихода Святого Северина. В беседе со Святыми Отцами он задавал один и тот же вопрос, должен ли исповедник сообщать о намерениях человека, собравшегося убить короля. Монахи отказывались отвечать на этот вопрос, направив Равальяка к известному мастеру богословской казуистики иезуиту д’Обиньи (не путать с д’Обинье, верным сподвижником Генриха IV). Прослушав мессу, которую тот отслужил, Равальяк объяснил, что демоны толкают его на цареубийство, поскольку король собирается воевать против папы и слишком благодушен в отношении протестантов. Вместо того чтобы передать этого «духовидца» полиции, д’Обиньи отделался от него глупейшим советом: «Выбросьте все это из головы. Перебирайте четки, ешьте больше хороших овощей и молитесь Богу».

Равальяк продолжил свои блуждания по улицам Парижа. Тщетно стучался он в двери герцогини Ангулемской, королевы Маргариты и кардинала Перрона. Однажды он увидел перед кладбищем Невинноубиенных королевскую карету и бросился к ней с криком: «Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Девы Марии, сир, послушайте, что я вам скажу!» Но слуги оттолкнули его, и карета короля продолжила свой путь. Все эти и тому подобные инциденты дают основание полагать, что присутствие в Париже столь примечательной личности, как Равальяк, не могло пройти незамеченным, и остается лишь удивляться тому, что его столь легкомысленно оставили на свободе. Многих, ранее замышлявших покушение на короля, задержали по гораздо менее серьезному подозрению, а теперь тут и там на улицах французской столицы шептались: «Прибыл убийца короля».

Погруженный в мысли о финансах, о предстоящей войне и коронации королевы, но, вероятно, еще больше о том дне, когда он встретится с Шарлоттой Конде, монарх не выходил из Лувра, занимаясь решением срочных вопросов. Коронация Марии Медичи несколько задерживалась — теперь ее назначили на 7 мая. Незадолго перед Пасхой папский нунций прямо заявил Генриху IV, что папа Павел V отлучит его от церкви, если он не оставит свои воинственные планы, на что король ответил, что в таком случае он готов сместить папу.

Во время празднования Пасхи Генрих IV выказывал необычайное для него благочестие, так что у многих зародилась надежда, не откажется ли он от столь рискованной войны. Однако одно событие развеяло эти надежды: Генрих IV в ультимативной форме потребовал от губернатора Испанских Нидерландов выдать ему принцессу Конде, но получил отказ. Вместо вожделенной Шарлотты к нему прибыла пачка ее писем, из которых явствовало, что она умирает от скуки и умоляет короля прибыть поразвлечь ее. И вновь Генрих IV склонился к мысли о войне. Чтение писем еще более распалило в нем любовный жар. Слухи о возможном покушении на короля Франции распространились по Европе, и 2 мая Шарлотта писала своему «солнышку», умоляя его остерегаться.

Начались приготовления к коронации Марии Медичи, срок которой переносили еще несколько раз и назначили, наконец, на 13 мая. Генрих IV, которому предсказали, что его убьют в карете на другой день после коронационных торжеств, впервые отнесся к пророчеству серьезно и хотел было даже совсем отменить коронацию, но Мария Медичи так настойчиво упрашивала его, что он, всегда пасовавший перед натиском женщин, даже законной супруги, в очередной раз уступил.

Дабы вселить уверенность в него, приближенные королевы напомнили ему о сделанном в свое время предсказании, что он будет похоронен спустя десять дней после похорон Генриха III — предсказании, оказавшемся, несомненно, ложным, поскольку прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как последний Валуа упокоился в крипте в Компьене.

12 мая вечером Генрих IV отправился в Сен-Дени. Наутро, 13-го числа, он вошел в церковь аббатства, чтобы дать необходимые распоряжения. Он не был в этом святом месте со дня своего отречения от гугенотской ереси. Генрих любовался убранством хоров и красотой трибун, сооруженных для членов двора и высших чинов государства. В два часа кардинал Жуайез должен был служить мессу, и король направился к предназначенному для него месту. Он был в приподнятом настроении, что не преминули отметить присутствующие. Мессу он слушал с надлежащим благочестием. Доброе расположение духа не покидало его и на праздничном обеде в Сен-Дени. В Париж он возвратился в одной карете с королевой, проехав по празднично украшенным улицам столицы. Перед тем как отправиться спать, он отдал распоряжения на завтра, пятницу 14 мая, день, которому суждено было стать последним в его жизни.

Официальная церемония торжественного въезда королевы в Париж была назначена на воскресенье, 16 мая. Тем временем королевские войска в полной боевой готовности уже стояли на границах Шампани. Решили, что Генрих IV отправится в расположение своей армии сразу же по завершении торжеств по случаю въезда королевы в столицу. При этом казалось невероятным, что Испания и Испанские Нидерланды сохраняли полное спокойствие, не принимая никаких мер по отражению готовящегося нападения. Там словно знали, что наступление французских войск сорвется ввиду известного им неотвратимого события.

14 мая Генрих IV встал рано и занимался обычными для него делами. Пьер Л’Этуаль в своем «Регистре-журнале Генриха IV» пишет: «В пятницу, 14 мая, в печальный и роковой для Франции день, в восемь часов утра король прослушал мессу в монастыре фельянов, по возвращении он удалился в свой кабинет вместе с герцогом де Вандомом, своим горячо любимым внебрачным сыном от Габриели д’Эстре, который сообщил ему, что некто по имени Ла Бросс, астролог по роду занятий, поведал ему, что созвездие, под которым родился Его Величество, грозило ему в этот день большой опасностью, поэтому он советовал ему поостеречься. На что король, смеясь, ответил де Вандому: “Ла Бросс — старый пройдоха, который зарится на мои деньги, а вы — юный безумец, если верите ему. Наши дни сочтены Господом”. После чего герцог де Вандом пошел предупредить королеву, которая стала умолять короля не покидать Лувра до конца дня. На это последовал тот же ответ. После обеда король прилег вздремнуть, но сон не шел к нему. Печальный, взволнованный и погруженный в раздумья, он поднялся, ходил некоторое время по комнате и снова лег на кровать. Не сумев заснуть и на этот раз, он встал и спросил у гвардейского жандарма, который час. Жандарм ответил, что пробило четыре часа, и добавил: “Сир, я вижу, что Ваше Величество в грусти и задумчивости, лучше бы вам пойти прогуляться, это могло бы вас развеять”. — “Хорошо, — промолвил король. — Что же, готовьте мою карету, поеду в Арсенал, повидаю герцога Сюлли, который занемог и принимает сегодня ванну”».

Витри, капитан гвардейцев, вызвался сопровождать его, на что Генрих IV ответил: «Останьтесь лучше здесь поболтать с дамами. Уже больше пятидесяти лет я сам себя охраняю без капитана охраны, и на этот раз сумею охранить себя без посторонней помощи». И все-таки он словно не решался отправиться в путь, несколько раз обратившись к королеве с вопросом: «Дорогая, так ехать мне или не ехать?» Он уже было направился к выходу, но вернулся к супруге, еще раз воскликнув: «Дорогая, так я еду?!» Наконец, он решился, на прощание обняв королеву со словами: «Я только туда и обратно, не пройдет и часа, как вернусь».

Справившись, прибыла ли его карета, и получив утвердительный ответ, Генрих IV вышел, отвергнув повторное предложение Витри сопровождать его. Он сел в свою просторную карету с незастекленными дверцами. С ним ехали Лаварден, Эпернон, Роклор, Монбазон, Ла Форс, Лианкур и Мирбо. В четверть пятого тяжелая карета отъехала от Лувра. Генрих IV отдавал указания, по каким улицам ехать, не называя конечной цели поездки — Арсенала, что впоследствии было истолковано очевидцами как его желание сбить со следа возможных преследователей, но каких преследователей? Не тех ли, которые сидели с ним в карете? Ведь кто следовал за каретой, тот и продолжал следовать за ней, куда бы она ни повернула.

И действительно, за каретой от самых ворот Лувра неотступно двигался преследователь — Равальяк, поджидавший у дворца ее отправку. Он следовал за королевским экипажем на некотором удалении. Поскольку толпа глаз не спускала с экипажа, в котором находился король, никто не обратил внимания на этого рыжего великана в зеленой одежде, с подозрительной настойчивостью следовавшего за королевской каретой. На улице Ла Ферроннери, и без того узкой, а вдобавок к этому еще застроенной (вопреки королевскому запрету, объявленному еще более полувека (!) тому назад, при короле Генрихе II) лавками, карета вынужденно замедлила ход. Когда она поравнялась с лавкой, на вывеске которой красовалось коронованное сердце, пронзенное стрелой, путь ей преградили воз сена и телега, груженная бочками с вином. Ливрейные слуги побежали отдавать распоряжения, дабы расчистить дорогу. Кое-кто, дабы срезать путь, направился прямиком через кладбище Невинноубиенных, намереваясь встретить королевскую карету, когда она минует уличную пробку. Король тем временем, обняв правой рукой Эпернона, подал ему письмо, чтобы тот вслух прочитал его, а левой рукой оперся о плечо Монбазона. В этот момент Равальяк, прятавший под плащом кинжал, подбежал к карете, одной ногой встал на каменную тумбу на обочине улицы, а другой — на ось колеса и левой рукой нанес кинжалом удар королю, причинив ему на уровне второго ребра поверхностную рану. «Я ранен», — удивленно сказал король и, подняв руку, открыл свою грудь. Тогда Равальяк ударил во второй раз. Кинжал вонзился между пятым и шестым ребрами, пробив легкое, полую вену и аорту, сделав уже ненужным третий удар, скользнувший по рукаву Монбазона. Генрих IV попытался снова заговорить, но на этот раз кровь, хлынувшая из горла, заглушила слова.

Сделав свое дело, убийца и не думал скрываться. Он стоял посреди кричащей толпы с окровавленным ножом в руке. Если бы он своевременно бросил орудие преступления, то в суматохе его не сумели бы опознать как убийцу. Но Равальяк даже не пытался бежать, спокойно дав обезоружить себя. Свидетели преступления бросились на него и прикончили бы на месте, если бы не вмешался Эпернон, очень кстати для спасения собственной репутации (ибо он будет в числе тех, на кого падет тень подозрения в подготовке покушения на короля) закричавший: «Берите его живым, головой за него отвечаете!» Под надежной охраной Равальяка препроводили в расположенный поблизости особняк Реца. Везти его дальше по улицам, на которых бушевала разъяренная толпа, готовая на части разорвать презренного убийцу, было небезопасно для него. Лишь позднее его переправили в тюрьму Консьержери. «Доброго короля Анри», уже мертвого, народ опять полюбил, моментально забыв все, в чем еще вчера его повсеместно упрекали, и в очередной раз блистательно подтвердив непреложную истину: «Живая власть для черни ненавистна, любить они умеют только мертвых».

Эпернон (а по другим сведениям — Ла Форс), не утративший хладнокровия посреди всеобщего замешательства, оставшийся один в карете с королем, укрыл его своим плащом, опустил шторки на дверцах и, объявив, что король всего лишь ранен, приказал возвращаться в Лувр. Весь обратный путь по улице Сен-Оноре был отмечен капавшей из кареты кровью короля. В Лувр привезли уже его бездыханное тело. Подоспевший королевский врач Пети, бессильный что-либо сделать, смог лишь закрыть глаза усопшему.

Послали за королевой. При виде залитого кровью супруга она издала вопль отчаяния и трижды повторила: «Король мертв». В этот момент появился канцлер Брюлар де Силлери, державший за руку девятилетнего дофина, отныне Людовика XIII, и торжественно заявил: «Прошу прощения, Ваше Величество. Короли во Франции не умирают». И, указав ей на дофина, воскликнул: «Да здравствует король, мадам!»

Тело короля препарировали, набальзамировали и, облачив в белый атлас, выставляли в течение месяца на всеобщее обозрение под восковым изображением, которое ныне хранится в музее Конде в Шантильи. Отцы-иезуиты, как и было им обещано еще при жизни Генриха IV, получили его сердце, которое они похоронили в церкви коллежа Ла-Флеш.

В течение двух недель после убийства короля Парижский парламент готовил процесс по делу Равальяка, в ходе которого возник ряд загадок, на которые так и не было получено убедительного ответа. Под подозрение попали как Мария Медичи с ее окружением, так и Генриетта д’Антраг. Не избежал этой участи и Эпернон. Во всяком случае, процесс по делу Равальяка не установил ничего иного, кроме того, что преступление совершил фанатик-одиночка, такой же, какими были Баррьер и Шатель.

Франсуа Равальяк, убеждавший себя в том, что действует исключительно с целью предотвратить войну между королем и папой, то же самое с неизменным упорством повторял и на допросах. Его спокойная уверенность в том, что он был призван покарать короля-отступника, а также отсутствие у него малейших признаков раскаяния особенно возмущали судей. В ходе многочисленных допросов он раз за разом повторял, что действовал исключительно по собственному побуждению и что у него не было сообщников. Даже под пытками он не сообщал ничего другого и лишь громко кричал от боли.

В день казни, 27 мая 1610 года, с утра его вновь подвергли допросу с пристрастием, а затем раздробили ноги с помощью испанского башмака и потащили на Гревскую площадь. Для Равальяка, своим поступком желавшего заслужить славный венец мученика за веру, признательность современников и вечную память благодарного потомства, неприятной неожиданностью явилась реакция окружающих. Даже в тюрьме при виде его другие заключенные улюлюкали и осыпали его бранью: «Предатель! Собака!» На подступах к эшафоту стражникам с большим трудом удавалось сдерживать толпу, яростно бросавшуюся на него. На месте казни палач в течение полутора часов пытал Равальяка, вырывая из его тела раскаленными щипцами куски плоти и поливая его открытые раны расплавленным свинцом и кипящей смолой. В последний раз у него спросили имена его сообщников. И опять он, не желая в смертный час ложью навечно погубить свою душу, заявил, что действовал в одиночку, и ему условно отпустили его грехи. Затем приступили к его четвертованию с помощью четырех лошадей. Эта ужасная казнь продолжалась еще час. По свидетельству очевидца, каждый из присутствовавших норовил помочь палачам, некоторые даже впрягались вместе с лошадьми, тянувшими цареубийцу за конечности в разные стороны. Его тело толпа буквально разорвала на куски, которые для поругания таскали по улицам, пиная и топча их ногами, так что даже голова стала плоской, как блин. В руках у палача, который должен был сжечь тело казненного, осталась только его окровавленная рубашка. Отдельные куски трупа сжигали в различных концах города. Даже королева будто бы видела, как швейцарские гвардейцы в самом Лувре подвергали экзекуции куски плоти цареубийцы.

Описание казни Равальяка приведено здесь не для того, чтобы посмаковать сцену насилия, но единственно с целью показать, что этот несчастный, к тому же психически, видимо, не вполне здоровый человек, сполна получил за содеянное, и теперь мы, без гнева и пристрастия, можем констатировать: Франсуа Равальяк, несостоявшийся монах и учитель и вообще несостоявшийся в жизни человек, оказал огромную услугу Генриху IV Французскому, остановив его у самой черты, за которой, проживи он еще хотя бы несколько месяцев, его ожидала бы совсем иная слава, нежели та, которую он обрел. В истории Франции не было бы Генриха Великого, «доброго короля Анри», одного из самых популярных (а по мнению многих — самого популярного) французских королей. Война, в которую Генрих IV готовился ввергнуть страну, оказалась бы долгой, трудной и кровопролитной — как это и было в ходе начавшейся спустя восемь лет Тридцатилетней войны, а ведь тогда политикой Франции руководил гениальный Ришелье, а не Генрих Наваррский, в своих поступках всегда руководствовавшийся… Впрочем, вы уже знаете, чем он руководствовался. Мне могут возразить, что не будь Равальяка, нашелся бы кто-нибудь другой. Скорее всего, да, но раз уж жребий выпал на Равальяка, ему и слава.

Между тем шла подготовка к погребению Генриха IV. Кому-то пришло в голову, что было бы нехорошо хоронить Бурбона в королевской усыпальнице Сен-Дени, пока последний Валуа не обрел там место своего вечного упокоения. Бренные останки Генриха III изъяли из крипты в Компьене и перенесли в Сен-Дени. Эта церемония перезахоронения состоялась ровно за десять дней до помпезных похорон Генриха IV. Так сбылось предсказание, над которым часто потешался Беарнец: его похоронили через десять дней после Генриха III.

Тело Генриха IV пролежало в могиле до 1793 года, когда оно подверглось осквернению. В тот год восставшие якобинцы и санкюлоты вскрыли его гроб. Оказалось, что тело Генриха IV хорошо сохранилось. Его, вытащив из гроба, прислонили к церковной колонне и отдали на поругание толпе. Один санкюлот отрезал у покойного короля усы, а его кощунственная соучастница отхлестала якобы любимого народом короля по мертвому лицу и швырнула бренные останки на землю. Вдоволь поглумившись над мертвецом, расколов ему череп, его сбросили в общую могилу. Из реликвария в коллеже Ла-Флеш извлекли сердце Генриха IV и сожгли. От «доброго короля Анри» не осталось ничего.