Пир удался на славу. Чаши полнились помпейским вином столетней выдержки. Домициан уже после первой, довольно скромной смены, поразил гостей роскошью и обилием снеди. Большого труда стоили кулинарные изделия, состряпанные не из тех компонентов, которые ожидались. Дикого вепря с зашитыми в брюхе живыми дроздами (Домициан усмотрел в этом намек на свой огромный живот) повара заменили молочным поросенком, приготовленным в виде жирного гуся.

Актер Латин, пододвинув к себе поближе амфору с вином, которое приготовили еще при консуле Кассии, давно почившего себе с миром, цитировал из «Сатирикона» Петрония. Мим смешно изображал обжору Трималхиона из этого произведения писателя, которого, как и всех борзописцев-пересмешников, так ненавидел Домициан. Все ждали, когда же на мужественного Латина обрушится императорский гнев. Но боги миловали лицедея. Это было не в правилах двенадцатого цезаря – миловать и прощать дерзости людям искусства. И это косвенно указывало на то, что сегодня какой-то особый день для последнего из Флавиев – Домициана.

Обычно император не терпел никаких насмешек, иронии и отступлений от традиций предков. Всем была памятна казнь Флавия Клемента за его приверженность к христианству. Правда, сам император утверждал, что отправил Клемента на крест за иудейскую веру. Но не отрицал, что жену Клемента, которая приходилась Домициану племянницей, он сослал в далёкую Пандатерию.

– Латин, мой милый мим Латин, – начал елейным голосом Домициан, что само по себе не предвещало ничего хорошего, – покажи нам свою пантомиму, как жрецы храма Флавиев, который построил я, обожествляли Веспасиана и Тита…

– Я не знаю такой пантомимы, мой цезарь.

– А вот врать, дружок, плохо… Я-то знаю, что прошу. Покажи!

Гости ждали приговора, который сам себе должен был подписать Латин.

– Показывай, мои милый мим!

– Ну, хорошо… Я импровизирую, придумаю то, что ты просишь, государь!

И с этими словами дрожащий актер стал изображать один из обрядов, которые проводили жрецы храма Флавиев. Никто даже не улыбнулся.

По окончанию представления захлопал только Домициан.

– Прекрасно, Латин… АЯ бы сказал, превосходно в самой превосходной степени. Искусству подвластно всё. Но смерть и тление не подвластны и ему. Все люди смертны, даже великие актеры, которые эту смерть не раз изображали на арене или в театре. И я вижу, коль они уже умирали понарошку, то умереть по-настоящему актеру не страшно.

Акслетарион, взявший в руку янтарную кисть винограда, положил ее в вазу обратно.

– Все смертны, все – и божественные мой отец, и брат, все. Даже высочайшее звание «Божественный» не спасает от физической смерти…

– Но есть память народа, – робко возразил Латин. – Петроний пишет, что это и есть подлинное бессмертие для человека: жить в памяти новых поколений, чтобы его добром поминали, но не хулили. Или предали забвению, что означает смерть окончательную. Добрая память живет вечно, тогда и умершему будет легко в царстве теней…

– Плевать мне, что говорит твой Петроний! – перебил его Домициан. – Тебе-то после смерти будет начхать, что скажут о тебе другие. Тебя ведь к тому времени уже не будет. Не – бу– дет! Прах твой развеет ветер. Ты будешь – ни-что!.. Бесчувствееной пылью. Зачем тебе их память? Добрая или злая – зачем? – Он подмигнул актеру. – Хочешь, я отправлю тебя к твоей любимой весталке Валерии?

Латин испуганно молчал, глядя в пол, выложенный лунным камнем.

– Я, как ты знаешь, милосерден. Тебя я прикажу замуровать в стену вот с этой свиньёй, сделанной под жирного гуся… Это же твоё любимое занятие – смеяться над другими, изображая их теми, кем они вовсе не являются. Я дам тебе своих любимых яблок, фиников, оливок… Ты сможешь прожить неделю, а то и две… Это же царский подарок! И ты будешь меня за него благодарить эти две неделю, подаренные тебе от царских щедрот. Не так ли? Не слышу твоей благодарности, веселый мим…

– Слава цезарю Домициану… – хрипло выдавил из себя Латин.

– Громче!

– Слава Домициану!

– Как вам, дорогие гости, эти правдивые слова человека искусства? – спросил император.

– Слава Домициану! – тут же нестройным хором прогудели гости, возлежащие на пиру императора.

– Учитесь, дорогие мои, говорить всю правду! Никакого подтекста. Только честный, открытый текст: «Славься, о, божественный император Домициан, да продлятся долго дни твои!» Ну!..

Хор опять вразнобой повторил фразу, продиктованную Домицианом. Лишь астролог Асклетарион молча отщипывал от кисти виноградинки, отправляя их себе в рот.

– Почему ты молчишь, звездочет? – спросил Домициан. – Считаешь виноградинки, как свои звезды? Кстати, Асклетарион, сколько звезд на небе?

– Этого не знает никто. Потому как одни звезды умирают, другие нарождаются… Вечный процесс обновления. Так угодно богам нашим.

– Честный ответ, – кивнул Домициан. – Я поднимаю эту чашу за неподкупного моего астролога Акслетариона.

Все послушно выпили за правдивого звездочета.

– Асклетарион! – воскликнул Домициан. – Хочешь быть не только великим астрологом, но и самым богатым из всех ясновидцев и земных пророков?

Акслетарион усмехнулся краешком губ, глядя на императора без страха и упрека.

– Не стану лгать, мой цезарь, – ответствовал звездочет. – Нужда и нищета унижают человека. Астролог – тоже человек. Нет такого человека, если он в разуме, чтобы не хотел жить хорошо, а хотел прозябать в нищете и вечной нужде.

Домициан захлопал в ладоши.

– Превосходно сказано, друг мой! Хочешь стать богатым? От тебя, и только от тебя, сейчас зависит твоя судьба. – Император тоже поднял кисть винограда, глядя через нее на гадателя прищуренными глазами. – От твоего предсказания, от твоего «да» или «нет» зависит либо твоя дальнейшая роскошная жизнь, либо твоя позорная смерть. Я прошу тебя сказать мою правду. Ты меня понял?

Акслетарион выдержал долгую паузу, прекрасно понимая, что от него хочет услышать император.

– Спрашивай, цезарь – я скажу правду.

Домициан откинулся на атласные подушки, благожелательно глядя на придворного звездочета.

– Это по-царски: «Я скажу правду». Говори её мне. И помни: если угадаешь то, что я жду – получишь мешок золота. А нет – не взыщи…

Цезарь помолчал, бросил в рот маслину, но есть не стал, выплюнул.

– Скажи мне, Асклетарион, это правда, что мне предсказали халдеи? «Да» или «нет».

– Да, Домициан. – Они сказали правду.

Домициан вздрогнул, но сдержал рвавшийся наружу страх, достал зубочистку и стал ковырять редкие передние зубы.

– День, предсказанный халдеями, настал, а я сижу, пирую, радуюсь жизни… И это ты называешь правдой?

– День еще не истёк…

Актёр Латин нервно икнул, поднес чашу с вином к побелевшим губам, но пить не смог и только с ужасом переводил взгляд с цезаря на звездочета и обратно.

Домициан усмехнулся и кивнул виночерпию: налить всем вина!

Он выпил чашу до дна и обвел тяжелым взглядом пирующих.

– Значит, ты сказал правду, Асклетарион? Свою трудную правду… В ней немало горечи. Как, впрочем, и в этом неразбавленном водой старом вине. В любой настоящей вещи должна быть своя горчинка. Приторное расслабляет и от него гниют зубы… Эта горечь, – он полюбовался янтарным цветом выдержанного в лучших подвалах Италии вина, – вкус палящего солнца родины, пыль её дорог. Так бы сказал поэт. Так говорю и я – император. Надеюсь, тоже божественный, как мой отец и старший брат. Так пейте за мое здоровье и долгие лета.

Все послушно выпили, славя цезаря и желая ему долгих лет жизни.

Не выпил один только Асклетарион.

Домициан обратил к звездочету свой вопрошающий взгляд.

– Я не умею лгать, мой цезарь, – ответил астролог. – Грош цена будет даже придворному звездочету, ежели он начнет прорицать правду угодную, которая хуже откровенной лжи. Потому что такая правда всегда продажна, она на сиюминутную потребу.

– Молодец, – похвалил цезарь пророка. – Тогда скажи мне, звездочет, как умрешь ты? Про других ты знаешь всю правду, а про себя – знаешь?

– Знаю, цезарь, – ответил астролог. – Знаю и свой последний час. Сегодня меня разорвут бродячие собаки.

Домициан задумался и вдруг расхохотался до слёз.

– А вот и врешь, врешь, звездочет!.. – промокая салфеткой глаза, ответил император. – Врешь ты всё, Акслетарион! И я, император Домициан, уличаю тебя во лжи.

Он хлопнул в ладоши, подзывая к себе солдат с мечами.

– Отрубите астрологу голову! – приказал он помощнику центуриона.

Когда солдаты уволокли бедного Асклетариона, Домициан, выдержав актерскую паузу, сказал, прислушиваясь к звукам во дворе.

– Ну, вот, всё кончено с лжепророком. Он прорицал, что его порвут бродячие псы, а ему, счастливцу, всего-навсего отрубили голову. Сейчас, по обычаю предков, тело его сожгут, а пепел бесславно развеют по ветру… Благо, сегодня ветер будто взбесился. Радуется, что всё врут эти пророки, всё врут! Ха-ха-ха…

Цезарь смеялся долго, власть. Смеялись и его перепуганные гости, попробовали бы не смеяться…

– Пейте же, гости дорогие! Пейте за мой долгий царский век! – кричал Домициан, возвращаясь к жизни.

Гости с готовностью потянулись к чашам и кубкам.

– Мой цезарь, – взмолился Латин. – От неразбавленного вина мне плохо… Позволь мне удалиться.

Домициан, возбужденный вином и кровью гадателя, веселился от души.

– Иди на кухню, Латин! Там тебе, мим, дадут рвотного порошка. Когда прочистишь желудок, возвращайся к нам с новой пантомимой – «смерть лживого пророка». Ха-ха…