Люба взялась за облезлую никелированную ручку, налегла на железо всем своим хрупким телом, потом энергично задергала туда-сюда, туда-сюда… Всё было бесполезно: служебное купе не открылось.

– Опять замок заел, – виновато обернулась она к Максиму. – Эти вагоны своё давно отходили… Поезда стареют, как и люди.

– Разрешите, – вежливо отстранил проводницу художник. – С замками, как и с миленькими проводницами, нужно обращаться ласково… Зачем их трясти в приступе гнева?

Он поколдовал над вредной ручкой с минуту, ласково поглаживая железо – и дверь купе отворилась.

– Спасибо, кудесник, – улыбнулась Любаша. – Проходите.

– На разборку? – беспечно спросил Максим и, мельком взглянув на бейджик, приколотый к блузке проводницы, добавил: – Любовь Ивановна, помилосердствуйте…

– Будем разбираться, господин заяц.

За вагонным стеклом проплывала ночная осень, желтыми глазами светились далекие огоньки человеческого жилья. Железные колеса отстукивали по рельсам монотонно и тоскливо: «До-ми-ци-ан… До-ми-ци-ан».

– Садитесь рядом. В тесноте, но не в обиде.

Она открыла папку с билетами, потом закрыла, не зная, как нужно разбираться с зайцами по неволи.

– Фио, домашний адрес, телефон и, простите, кем работаете… – сдерживая улыбку, спросила Любаша, подсовывая ему под руку листок из школьной тетрадки.

– Фио? – переспросил Максим, поправляя тубу с эскизами на коленях.

– Фамилию, имя и отчество. Место жительства и место работы…

– А год, месяц и число моего рождения?

– Если хотите, то напишите.

– Начну с телефона, – почесал шариковой ручкой переносицу Нелидов.

– Лучше с места работы, – она с любопытством посмотрела на тубу для чертежей, которую Максим крепко прижимал к груди.

– Не беспокойтесь, я не шукшинский «инженер путей сообщений»…

Любаша понимающе кивнула.

– Это вы намекаете насчет двери?

– И дверь, и обвинение активистки избиркома, что клички есть только у уголовников… Меня еще в институте Звездочетом прозвали. За любовь к ночному небу и звездам. Хотя звезды я даже не пробовал считать – на первой же тысячи собьешься…

– А Звездочет – разве это не кличка?

– Это зову души художника.

– А вы – художник? И по совместительству – звездочет…

– Сначала – художник. Звездочет – это, так сказать, вторая профессия. Я гороскопы составлять умею – дайте только точную дату вашего рождения, желательно с часом этого знаменательного события. Могу и судьбу предсказывать. Когда настроение есть. Но – исключительно хорошим людям.

– А плохим? – подняла глаза на Звездочета проводница.

– Плохих не хочу расстраивать.

– Так что, у плохих людей, по-вашему, всегда дурной конец? В реальной жизни это не так… – Она задумалась. – Даже вовсе не так.

– А у меня всегда – «так»… Потому я и Звездочет.

Люба помолчала, думая о том, идти вместе с зайцем в девятый вагон к начальнику поезда или взять ответственность на себя. Ей казалось, что парень не врал, рассказывая об украденных документах и деньгах. Дело, по всем временам, банальное: грабили людей, грабят и будут грабить в любом «прекрасном далёко». Жизнь и судьба всегда пробуют человека на зуб: а какой он пробы? Настоящий?…

– Не верите в мои экстрасенсорные способности? – спросил Нелидов. – Хотите, угадаю ваше прошлое. На нем, как дом на фундаменте, выстроитсчя ваше прекрасное далёко…

– Как? – спросила она.

– Отца вашего звали Иваном. Так?

– Точно… – протянула проводница и скосила глазки на бей дж. – Но мне кажется, это не сложно было угадать.

– Это прелюдия, не мешайте, – отводя улыбавшиеся глаза от таблички на груди девушки, сказал Нелидов. – Дайте-ка мне вашу розовую ладошку!..

– Нет, нет, нет, – запротестовала Люба. – Я не хочу знать свою судьбу. Может, я плохой человек, а вы мне та-а-акого напророчите…

– Вы хороший человек, – твердо сказал Максим. – Я это знаю.

– Звездочеты тоже ошибаются. Как и врачи. Моей подруге поставили диагноз: бесплодие. А она весной «залетела»…

– От мужа?

– От проезжего молодца, – засмеялась Любашка. – Ладно, кем вы все-таки работаете? Не звездочетом же, в самом деле, или астрологом… Вон чертежи какие-то везете… Чертежник?

– Я же сказал – художник, – ответил Максим и наугад вытащил из тубы несколько эскизов.

– И впрямь, художник… – протянула проводница, разворачивая эскизы. – А это – кто?

– Вот это, с перевязанной рукой – заговорщик Стефан. Он первым нанес удар кинжалом цезарю Домициану…

– Страшный мужик, – прошептала Любаша. – И грудь ужасно волосатая… Как у чёрта какого.

– Хитрый и коварный, как черт, – добавил Максим. – Он в тот год находился под судом за растрату. И его должны были казнить по обычаю предков… Но он вошел в заговор против Домициана. Притворился, что у него болит левая рука и несколько дней подряд обвязывал её шерстью и повязками, а к назначенному часу спрятал в тряпки кинжал.

– Почему перевязал левую?

– Чтобы правая была свободна.

– А это кто, весь в крови?… Цезарь зарезанный?

Максим покачал головой:

– Нет, Домициана на этом эскизе нет. Это – Энтелл, секретарь цезаря. Он добил Домициана… Так что кровь – не его, а двенадцатого цезаря.

Он развернул очередной холст.

– А это кто, в разорванной ночной рубахе?

– Это не рубашка, это тога… – улыбнулся художник. – Её разодрал в клочья сцепившийся с заговорщиком император. Он, истекая кровью, еще долго боролся с ним на земле, стараясь вырвать у вольноотпущенника Парфения Максима кинжал и выцарапать ему глаза… Но тому на помощь пришел декурион спальников, я его со спины изобразил… Видишь, какая мощная и коварная спина… Этот правитель из рода Флавиев дорого отдавал свою жизнь, боролся с заговорщиками до конца. Погиб он ровно в пять, как ему и было предсказано… Хотя воин, охранявшие императорские покои, просто поленился узнать точное время и сказал Домициану, что уже шестой, потому и пустил к себе вольноотпущенника Парфения, якобы, хотевшего ему что-то сказать очень важное…

Люба с интересом слушала художника, удивляясь, как можно запомнить одни только непривычные имена всех этих древних римлян…

– А откуда ты всё это знаешь? – спросила она.

– Из прошлой жизни, – рассмеялся Нелидов. – Откуда же еще?

В служебное купе постучали, кто-то хрипло попросил чаю.

– Сейчас, сейчас, – не открывая двери, отозвалась Любаша. – Всех напою… Подождите, пожалуйста.

– А что еще в этой трубе? – с любопытством спросила проводница.

– Да всё такие же эскизы, наброски и зарисовки к задуманной мной картине «Пророчество Асклетариона».

– Пророчество… кого?

– Асклетариона, – ответил Звездочет. – Был такой Астролог у цезаря. Честный, неподкупный человек. Мог за ложь получить мешок золота, но сказал правду. И был казнен…

– За правду?

– За правду, не сказать которую императору, всю свою сознательную жизнь пытавшегося обмануть судьбу, он не мог…

Дверь служебного купе с грохотом отъехала, в проёме показалось хмурое лицо какого-то пассажира.

– Девушка! Так будет чай или нет?

– Люба загремела подстаканниками, из шкафчика достала уже нарезанный лимон, сахар.

– Десять рублей, пожалуйста…

– Так это же другое дело!.. – обрадовался хмурый и посветлел лицом. – Чай не пьешь – какая сила? Чай попил – совсем ослаб…

И он, наливая кипяток в стакан, как заговорщица, подмигнул Максиму.

Люба выглянула в коридор вагона, пассажиры наконец-то угомонились и укладывались на свои полки.

– Значит, вашего звездочёта за правду казнили?

Она будто забыла, зачем привела в купе этого странноватого молодого человека – дерматиновая папка с кармашками для проездных документов пассажиров была отодвинута на край стола. Колеса ритмично отстукивали: «До– ми-ци-ан, До – ми – ци – ан…».

– Выходит, загадочно улыбнулась Люба, – этот ваш император правды знать не хотел… Потому и убил звездочета…

– Астролога Аасклетариона…

– Есть разница?

– В сущности, никакой…

– Ну, астролога убил. За правду… – рассуждала девушка. – За чью?

– Что «за чью»?

– За чью правду? Астролога или императора?

Максим вытащил ложечку из пустого стакана, которая противно дребезжала о стекло.

– Правда – она одна: и для императора, и для звездочета. Она же – правда…

– Так вы сказали, что он ему мешок золота предлагал… Зачем? Чтобы услышать правду?

Художник улыбнулся, покачал головой:

– Чтобы не слышать её… Император не хотел слышать ЭТУ правду…

– А что же он тогда хотел?

– Хотел, чтобы Асклетарион слукавил, соврал, проще говоря, придумав ту правду, которую цезарь хотел от него услышать…

Любаша, задумчиво глядя на пробегавшую цепочку желтых огней, сказала:

– Ну, и дурак, этот твой звездочет… Сказал бы нужную этому царьку правду зато мешок бы золота получил! Это не четыре тысячи в месяц, за которые я тут страдаю… Да еще моя напарница, Наташка, чем-то траванулась… В железнодорожную больничку уложили с подозрением на дизентерию. А я тут одна, как пчелка, и чай им разноси, и туалеты мой, и с зайцами разбирайся!.. А ревизоры за… одно место возьмут, что я им скажу? Пожалела бедного художника, который купил миллион алых роз и остался без копейки? Что билет с документами и деньгами у него на вокзале украли? Эту правду им скажу? Только она им не нуж-на! Не нужна им моя правда! Им их правду подавай: чтобы в кармане густо звенело, чтобы они только в поезд сели, а звонкая копейка уже им капала… Я им в ножки брошусь: «Не углядела, родненькие!..». А им моя повинная головушка ни к чему. Они мне за провоз безбилетника по своей правде протокольчик выпишут, а моё начальство с меня премию снимет. Вот вам и правда. А на одну зарплату проводницы пассажирского, не фирменного, не проживешь. В магазинах-то даже подсолнечное масло вдвое подорожало! Что у них там – семечки кончились?

Проводница с каким-то ожесточением бросила ложку опять в пустой стакан, и та жалобно стала звякать на стыках рельсов – поддакивала, жалела так свою бедную хозяйку.

– Вот она, моя правда! И всё, заметь, за те же четыре тысячи! А в магазинах цены-то!.. Цены!..

Она перевела дух, глядя на разложенные рисунки Максима.

– Я ведь не художник, деньги рисовать не умею… Это тоже правда.

Он вздохнула, отходя сердцем:

– Вот и выходит, что у каждого – своя правда. У императора – своя, у художника – своя, а у Любки-проводницы – своя… И они никогда не пересекутся во времени и пространстве. Потому что я не хочу знать его правды, а он – моей. Выходит, правильно, что казнил твой цезарь этого правдолюбца, Аксл… Как его?

– Асклетариона, – подсказал Максим. – Никто не запоминает его имя с первого раза…

Максим снова вытащил дребезжащую ложку из стакана.

– А знаешь, ты права…

– В чем?

– В том, что каждому удобна «своя правда», которая вовсе не правда… Своя версия. Не более того. А голой правды люди знать не хотят. Зачем им она, такая прямая и неудобная? Только мешается у всех под ногами…

Люба молча встала, взяла пустой стакан в подстаканнике и, задев Максима острыми коленками, вышла в коридор. Зажурчал кипяток из краника титана.

– Жить и думать о жизни нужно легче. У сытого – своя правда, у голодного – своя, – улыбнулась Любаша, занося в купе стакан кипятка. Я же вижу, как ты на пустой стакан смотришь… Сейчас, мой первый в жизни зайчик, будем чай пить. С печеньями. Чаю хочешь?

– Хочу, – сказал Максим правду. – И от того, чтобы на зуб чего-нибудь положить, тоже не откажусь.

– Вот это по-нашему! Режь правду-матку, когда в животе пусто… Голод – не тетка, пирожка не даст.

Она достала второй стакан, лимон, начатую пачку печенье и, подумав немного, вытащила еще не начатую палку копченой колбасы.

– Ешь, – сказала Любаша. – И не стесняйся, располагайся поудобнее, ноги только подбери, а то я о твои башмаки постоянно спотыкаюсь.

В проеме двери нарисовалась плоское, как блин, лицо женщины в лампасах. Общественница, подозрительно осмотрев чай и закуски на столике служебного купе, ехидно спросила, нажимая на «р», прорычала тигрицей:

– Р-р-разбираетесь? Ну-ну… Помощь не нужна?

– Не нужна! – не очень вежливо ответила Любовь Ивановна. – Р-р-разберемся. Отдыхайте, граждане пассажиры, большой свет вырубаю…

И с треском задвинула заедавшую дверь купе.

Стоявший за её спиной мужичок со спитым лицом народного страдальца, успел жалобно спросить:

– Тула скоро?… Скоко стоять будем?

– Скоко надо, стоко и будем! – спародировала Люба. – Спать, граждане пассажиры! Спать!..

К Любе пришел профессиональный кураж: мол, будут тут указывать всякие!.. Так всегда делала её старшая напарница. И по-другому Любаша пока защищаться не умела.

Она достала перочинный ножик, стала резать колбасу.

– Вам, я вижу, тоже в жизни досталось… – сказала она, пододвигая печенье и аппетитные кружочки поближе к гостю.

– Давайте на «ты», не на дипломатическом приёме…

Она легко согласилась:

– Давайте. А я думала мы давно на дружеской ноге…

– А хочешь, я тебе о тебе расскажу?

– А что ты знаешь? – подняла молодая женщина глаза. – Ах, ты же этот… Звездочет. Ну, давай, ври… Только так, чтобы мне приятно было. Колбасы ешь вволю. У меня еще есть.

Максим пожал плечами.

– Врать-то я, прости, не умею… Даже за колбасу…

Она прыснула в кулачок, пряча от Максима смеющиеся глаза.

– Я буду делать вид, что верю… А ты делай вид, что говоришь правду. Вот и вся обоюдная приятность.

– Ладно, слушай, – кивнул он. – О такой работе ты еще пять лет и не мечтала…

– О какой? – перебила она.

– О такой, о работе проводницы… Не перебивай.

Она, не скрывая снисходительной улыбки, кивнула.

– Не мечтала, конечно…

– Ты мечтала о дальних странах, прекрасных городах, коралловых островах и решила поступать на географический факультет вашего педа. Так?

Она перестала улыбаться, тихо сказала:

– Ну, допустим…

– И после школы подала документы на естественно-географический, готовилась четно, и твоё окошко до глубокой ночи светилось Надеждой… Но на бюджетное отделение не добрала одного бала… Дома с деньгами, сколько ты себя помнила, всегда была проблема номер один. Отец твой, потомственный железнодорожник, был сокращен по штату, спился и уже больше никогда официально нигде не работал.

– Не спился, а заболел… – поправила она.

– Заболел… Но больше уже он никогда по утрам не ходил в депо на работу. Пробавлялся случайными заработками. Так?

– Так…

– Мама много лет отработала в бригаде обходчиков, ходила по путям до последнего, пока не назначили ей грошовую пенсию… Жить на эти деньги даже в бараке МПС стало еще тяжелей. Чтобы учиться на платном отделении университета, не было и речи. И тогда…

– Стой, Звездочет, погоди… – остановила она импровизацию Максима и отвернулась к черному окну, за которым пробегали неясные ночные тени и редкие желтые огни. – Дальше я сама…

Художник кивнул.

– И тогда мама пошла в приёмную комиссию… Она не знала, куда нужно идти, чтобы умолить этих серьёзных умных людей и разжалобить… Ей сказали, что нужно дойти до проректора, какого-то солидного пузатого дядьку, который «мог решить всё». Мама нашла его, протянула узелочек, который тот положил на стол и начала просить со слезами…

Люба прервала свой рассказ и всхлипнула, пряча мокрые глаза от свалившегося на её голову безбилетника.

– Она так унижалась, так просила этого человека, чтобы он простил тот недобранный бал, но он не внял просьбам…

Люба повернулась к нему.

– И тогда мама развязала узелок, и на сто проректора посыпались ее единственные богатства – золотое обручальное кольцо и пара золотых сережек с зелеными камушками…

– Этого было так мало…

– Тот институтский начальник брезгливо отодвинул наше богатство и сказал, что если сию минуту она не покинет его кабинет, то он вызовет охрану.

Люба взяла печенюшку и раскрошила ее руками, глядя, как падают крошки на скатерть с черным штампом «РЖД» из её маленького кулачка.

– В ломбарде нам за эти мамины несметные сокровища дали три тысячи рублей… Вот и вс, прошептала она.

Максиму стало жаль проводницу. Обычная история стала страшна своей привычной обыденностью. Никакой трагедии. Жизнь как жизнь… Чтобы что-то сказать, он сказал фразу из своего любимого романа, которая когда-то казалась ему высшей правдой свободного человека:

– Никогда и ничего не просите у сильных мира сего. Придет время, и они всё дадут вам сами…

– Черта с два! – вдруг взорвалась Люба. – Вот здесь ты соврал, Звездочет! Никогда не отдавали и не отдадут сами! Проси – не проси.