Максим почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. На пороге стояла бродячая собака с добрыми виноватыми, как у всех бездомных псов, глазами. Нелидов не знал, что это за собачья порода заглянула в дом, предназначенный на окраине городка под снос. Болонка, бывший охотничий пес – жизнь и собачьих, и человеческих бомжей разделила и людей, и собак на два лагеря: имущих и не имущих.

Этот природный красавец, напоминавший чем-то Максиму бессмертного Бима Троепольского, забавно повернул голову, вывалив из открытой (будто улыбавшейся) пасти огромный язык, и виновато-просительно смотрел на нового постояльца «дома под снос». Левое ухо Бима было разодрано в жестокой схватке с жизнью или своими конкурентами за собачье выживание.

– Здорово, Бим Рваное Ухо! – улыбнулся Максим.

Собака с вечной готовностью дружить с неопасным для нее человеком приветливо завиляла хвостом.

– Э, брат… Вот угостить пока ничем не могу. Сейчас пойдем в центр этого городка, развернем вот эту картину с голой теткой, продадим ущербный шедевр – и тогда вместе попируем…

Бим Рваное Ухо понял, о чем говорил этот долговязый человек с такими же, как у него, добрыми и виноватыми глазами. Он радостно завилял хвостом и облизнулся «на сухую».

– Вот и ладушки, коль ты меня понимаешь…

Они вышли из хаты вместе – собака и человек. У зарослей уже одеревеневшего от старости репейника на куче строительного песка лежали еще две-три собаки. С их появлением они оживились, но, не почуяв поживы, тут же снова равнодушно улеглись на нагретые места.

– А вот сотоварищи твои, Бим, ленивы и невежливы, – сказал Нелидов умному псу. – Потому на свою долю в нашем общем пиршестве могут не рассчитывать…

Бим это выслушал молча, виновато нагнув голову к земле. Он, кажется, был готов на все – лишь бы покормили добрые люди.

По чужому незнакомому городу они шли гуськом – впереди странный долговязый человек в длиннополом черном плаще и старомодной широкополой шляпе, с пеналом чертежника под мышкой, а сзади семенил рыжий, с черными подпалинами бродячий пес, изредка с оптимизмом поглядывавший виноватым перед всем честным народом взглядом на вновь обретенного хозяина. Словно пёс без лишнего собачьего визга и шума говорил всему городку, обрекшего его на бездомность и неприкаянность: у меня вновь есть хозяин! Уж с ним, люди добрые, я не пропаду…

Даже дождь, задумавшись над превратностями судьбы человека и зверя, забыл о своей нудной осенней работе – перестал сеять через небесное серое сито.

У нового городского «супермаркета» «Европа», сияющего санитарным надзором, стеклом и радужным пластиком, пес притормозил, напряженно следя за самооткрывающимися дверями – а вдруг оттуда выскочит уже знакомый ему по очередной трепке охранник? Тогда эти чудесные колбасные и мясные запахи растворятся в его же собачьем страхе, и тут же Рваному Уху захочется справить свою малую нужду под ближайшим деревом.

Но Хозяин, как тут же про себя стал называть человека в плаще Бим, остановился у порожков огромного магазинного крыльца, достал из большой трубы картину с нарисованной на ней голой теткой и, притулившись к перилам, закурил. В чуткий нос Рваного Уха ударил, как кулак обидчика, невыносимый запах дешевого табака и уже высохших на холсте масляных красок.

Он нерешительно переминался с лапы на лапу, но, набравшись собачей наглости, все-таки мелкими шажочками, как на охоте, подкрался к ногам нового хозяина.

– Давай рекламу, Рваное твое Ухо! – подбодрил пса Максим.

Бим заглянул в глаза первому же мужчине, подошедшего к ним со стороны автостоянки, и просительно заскулил.

– Чего тебе? – хмуро спросил солидный живот, от которого пахло одеколоном и натуральной кожей дорогих ботинок.

Пёс взял коротенькую высокую ноту в своей импровизации и тут же дружелюбно завилял хвостом.

– Это он картину рекламирует, – пояснил Нелидов мужику с животом.

– Картину, корзину, картонку и маленькую собачонку… – пошутил живот и первым засмеялся своей же шутке. – Порнушка, дружок? Ну-ну… Ничего, блин, не боятся.

– А чего мне боятся? – поднял воротник художник. – Не украл, чай. Сам рисовал, сам продаю… Это весталка Валерия.

– Какая еще Валерия? Валерка из кемпинга, что ли?

– Нет, из Древнего Рима.

– Ты мне пули не отливай, художник… Из древнего Рима, – передразнил он Нелидова. – Из такого же древнего, как твоя клоунская шляпа, дружок.

– Не хотите – не берите, проходите…

– Я вот куда надо позвоню – там тебе и Рым и Крым покажут…

Рваное Ухо, которому с первого же запаха не понравился этот «колобок» (от толстяка несло салом с чесноком) угрожающе зарычал. Потенциальный клиент эскиза тут же скрылся за стеклянными дверями магазина. Бим заглянул в глаза хозяину: ну, как я его напугал, а?

Через минуту у этюда остановился еще один местный любитель живописи.

– Сколько хотите, молодой человек, за шедевр? – не отрывая глаз от обнаженной натуры, спросил пожилой человек в двубортном драповом пальто с вытертым бархатным воротником – ни дать, ни взять директор школы на пенсии. Старичок, как показалось, Нелидову, был немного «под шафе». По манере держаться и прямо смотреть в глаза, он чем-то напоминал Максиму его отца, старого школьного учителя, большого умницу и великого чудака. – Так сколько, не слышу…

Максим назвал цену.

– Даю половину, молодой человек, – ответил «бывший учитель», как окрестил его Максим. – Рекомендую соглашаться.

Бюджетник перешел на шепот:

– В провинциальном городишке, где инфляция съела не только материальные, но и духовные ценности, вам больше моего никто не даст. Впрочем, я очень плохо вижу, хотя в живописи лучше меня в этом городе не разбирается никто. Уж будьте уверены, молодой человек!

Максим промолчал.

Пенсионер с обликом дореформенного педагога достал из кармана круглые допотопные очки в металлической оправе, водрузил почти снайперскую оптику на нос.

– По манере чуть ли не Тициан… Итальянское Возрождение. Ну, прямо Венера Урбинская… Талантливое подражание. Но скорее – это французы. Стиль «ню», обнаженной натуры… – приговаривал городской сумасшедший, последний из могикан-ценителей. Он то надевал, то снимал свои очки-лупы. При этом его глаза сначала увеличивались в разы, напоминая блюдца сказочной собаки на сундуке, а потом превращались в смотровые щели хитровато-добродушного японца.

Нелидов с обидой сказал:

– Это не подделка. Это оригинал.

Несмотря на какую-то ироничность в словах покупателя, Максим с любопытством ждал продолжение торгов.

– Современные французские экспрессионисты? Угадал?

– Почти…

«Пусть изголяется в своих познаниях, лишь бы купил…» – подумал Нелидов.

– Кто? – старик с прищуром смотрел на этюд, прикрывая его рукавом от моросившего дождя. – Кто художник-то?

Максим в поисках ответа взглянул на вывеску, красовавшаяся на скромной будке сапожника «Ремонт обуви» и прочитал её вслух, ставя в перовом слове ударение на перовом слоге, а во втором – на гласной «И»:

– Ремонт Обуви…

Старичок зацокал языком:

– Не может быть!.. Это же, я знаю, Пикассо нашего времени. Восходящая звезда. Ай-яй-яй!.. Ремонт Обуви… – он повторил «иностранную» расстановку ударений. – Я бы, честное пионерское, дал бы больше, но нету…

– Я бы в другое время и в другом месте подарил бы этот шедевр, как истинному ценителю изобразительного искусства, но не могу… Обстоятельства.

– Берите, берите, – горячо запричитал «поношенный интеллигент», суя купюру в карман плаща Максима.

– Если бы не Старый Оскол, цены на билеты…

– О-о, эти цены!.. – театрально вскричал тронутый бедностью старик. – Они нас душат, эти цены… Но истинное искусство – бесценно! Эта картина, молодой человек, со временем займет уже предназначенное мной место в в еще, слава Богу, государственном Русском музее.

– Ну, вы, мягко говоря, это… загнули.

– Ничего я не загнул! – не зло оборвал художника чудак-покупатель. – Ни-че-го! А ежели и загнул гвоздь, то только для того, чтобы он крепче сидел на своем месте.

И тут же энергично протянул руку Максиму.

– Достоевский, Николай Николаевич…

Видя в глазах продавца «Ремонта Обуви» красноречивый немой вопрос пополам с испугом, привычной скороговоркой добавил:

– Не бойтесь. Я не сумасшедший. Просто однофамилец Федора Михайловича…

– «Преступление и наказание»?…

Старик, глядя на прохудившееся небо, стал ловко скатывать этюд в рулончик. Оставил только хвостик от полотна, погладил его негнущимися замерзшими пальцами и простодушно улыбнулся, приблизив свою увеличительную оптику к холсту.

– Преступление – его, а вот наказание – моё, молодой человек. За бесов расплачиваемся. Хотя Федор Михайлович предупреждал человечество… Так мы же сами с усами… Взяли этих бесов под мохнаты рученьки и сами же возвели на престол. Как те римские сенаторы, которые говорили о вашем Домициане: «Он сукин сын, конечно, но это наш сукин сын!».

Старик засмеялся, будто потрясли пластмассового Ваньку-встаньку и внутри старой игрушки что-то зазвенело и забулькало.

Максим с удивлением посмотрел на городского сумасшедшего.

Бим подхалимно подполз к старику на грязном животе и лизнул мокрый дедушкин ботинок.

– А вот собак и вообще тех, кто от вас зависит, нужно жалеть и хорошо кормить, – покачал головой старый интеллигент.

– Дайте срок – накормим…

Странный человек, чувствуя замешательство собеседника, спрятал очки в боковой карман старого пальто.

– А вы, молодой человек, думали, я клюнул на вашего «Ремонта Обуви»? – он смешливо скосил глаз на вывеску на сапожной мастерской. – Гениальная импровизация, молодой человек. Но, если хотите быть инкогнито, то зря внизу этюда подписали: «Весталка Валерия, за день до гибели Домициана. Х. Нелидов». У меня очки – плюс шесть с половиной. Цейсовский бинокль! Хотя талант и без бинокля разглядеть можно. Талант не бывает плоским. Он – выпуклый… Его, как шило, в мешке не утаишь.

Он продолжал веселиться:

– А «Х.Нелидов», то есть художник Нелидов, простите, вы, надеюсь?

– Художник Максим Нелидов, – сказал Максим, склонив голову, будто представлялся самому императору.

– Очень приятно. Очень, честное пионерское!..Я запомню ваше имя, – пообещал странный человек, пряча этюд Валерии под драповое пальто. – Мне, знаете ли, ужасно повезло, что я вас встретил, тут, на ступеньках «Европы», не в самое лучшее ваше время…

Максим хотел возразить и полез было в карман, чтобы вернуть деньги.

– Нет, нет, нет… И не дерзите старому человеку! Дал, что мог, от чистого сердца пенсионного пособия… на сохранение национального достояния.

– Ну, вы скажите…

Он снова достал очки, глаза его сделались на пол-лица – но грустные, а вовсе не смешные.

– Я, видите ли, уже начал было разочаровываться в сегодняшнем, а значит, и завтрашнем дне нашего искусства. Эти «ремонты обуви», как вы изволили выразиться, заказывающие на свои деньги в глянцевых журналах хвалебные рецензии, бесконечно отмечаемые всеми возможными и невозможными премиями профанами от искусства, ведут за собою к пропасти не только культуру…

– Кого еще?

– Нас… Всех нас, слепцов настоящих… И таких, как вы, художник Нелидов, кому еще только предстоит ослепнуть на сверкающей сусальным золотом ярмарке тщеславия. Вот чтобы вас уберечь от великой порчи, я и пожертвовал эту «лепту вдовицы»… Вижу, что вовремя. Или вы сомневаетесь в моём внутреннем зрении? Я ведь, как меня учили классики, вижу не слезящимися от боли глазами, а сердцем. Сердцем вернее.

Максим без тени иронии ответил, глядя, как Рваное Ухо облизал старику его обувь.

– Я верю тебе, отец… Извините, мэтр.

– Метр без кепки… – грустно пошутил старичок, прикрывая ладошкой костяную лысину. – За две недели до октябрьских праздников дождь пошел, никак не остановится. Постарайтесь, пожалуйста, не отсыреть и вы при такой сволочной погоде.

И с этими словами странный ценитель искусства исчез за углом магазина. Будто он приснился Максиму. Или его вообще никогда не было ни в реальной, ни в его виртуальной жизни. «Фантом прямо-таки какой-то, – подумал Нелидов, – этот Николай Николаевич Достоевский. Просто такой же гениальный сумасшедший, как и его великий однофамилец».