Да, рядом, за стенами Латерана, творится история. Франция продолжает свои усилия одолеть неаполитанцев, продолжается, никак не кончаясь, схизма. На фоне всей этой борьбы уже умерло трое пап. Луи Анжуйский в морском сражении с Неаполем потерял свой флот, йо зато под его нажимом Косса сделался папой. (Не Гаспар ли помог уговорить анжуйца в тот раз?) Слава Богу, что Коссе удалось вовремя выкупить своих родственников!

Ныне неаполитанский напор грозит затопить не только папскую область, но и сокрушить саму Флоренцию, а ради чего? У Владислава нет даже наследников! Передаст сестре, и будет у нас Джованна Вторая? В обоих смыслах! Того только и не хватало Италии!

Парадисис дальнейшие события опять рассматривает под углом лично-любовных отношений своего героя. (Как будто не было речей, выступлений перед народом, трагического приближения неаполитанских войск.)

1414-й год, «Диноре едва минуло шестнадцать лет, но она приобрела уже большой опыт и была достойной любовницей папы, сохранив при этом детскую наивность и непосредственность, свежесть и красоту ребенка.

Она многому научилась у Иоанна XXIII и прекрасно разбиралась не только в любовных, но и во многих других делах. Способная и умная, она все схватывала на лету! Иоанн часто с восхищением вглядывался в хорошенькое личико своей внучки-любовницы. «Эта девочка может мне помочь… Именно теперь…» – думал он.

По Парадисису Косса, преданный римлянами, бежит из Рима от Владислава почти один. Причем сперва перебирается во дворец Орсини (это 7 июля 1413 года!), куда Гуиндаччо приводит ему Динору, а ночью будит Коссу с известием, что Владислав в городе и римляне приветствуют его. Косса бежит. Но тут (драматическая встреча!) его как раз разыскала и встречает на улице Има Джаноби (бывшая Давероне).

– Где твой муж? – тихо спрашивает Косса.

– У меня больше нет мужа, – так же тихо отвечает она. – Я убежала от него!

Все четверо (две женщины, Косса и Гуиндаччо) идут потайным ходом на берег Тибра (ох, эта неистовая любовь всех романистов к тайным подземным ходам!), переплывают реку на лодке и укрываются в замке Ангела.

Потом Косса – Динора все время рядом с ним! – говорит девушке:

– Я хочу, чтобы ты осталась здесь, в Риме, познакомилась с Владиславом и заставила его полюбить себя!

Косса тут же посылает Гуиндаччо Буонаккорсо к Пасхалию взять пятьсот флоринов (в городе уже свирепствует кондотьер Тарталья!) и с письмом Коссы скакать в Перуджу, к аптекарю Черетами (как выясняется позже, за ядом, отравить Владислава).

Но мы, однако, знаем, что Коссе приходится в этот именно день бежать самому со всем своим двором, и на посыл к аптекарю у него просто нет времени!

Име он тут же сообщает «с деланной гордостью», Что Динора – его дочь.

«Потом внимательно посмотрел в глаза Име:

– Итак, сеньор Джаноби умер?

Уходившая Динора сердито и ревниво поглядывала издали на эту пару. Има счастливо улыбалась, радуясь встрече со своим первым и единственным любовником, ставшим теперь папой.

– Нет, – помедлив, ответила она. – Мой муж жив. – И, отвернувшись, тихо добавила: – Я бросила его и приехала к тебе.

Иоанн XXIII удивленно взглянул на нее.

– Он тебя мучил?

– Нет, – тихо ответила она, краснея. – Он меня любил. – И она закрыла лицо руками. – Я не знаю, что со мной, – помедлив, продолжала Има. – Я до сих пор схожу по тебе с ума… После стольких лет… Кажется, мне уж пора было бы стать умнее. Но я не могла больше оставаться в Милане.

Косса крепко прижал ее к себе».

Сцена решительно плоха. Здесь все натянуто, излишне сближено, да и попросту психологически неверно. Столь серьезная просьба к Диноре не могла быть изложена на ходу. Мол, прощай, девочка, да, кстати, стань любовницей Владислава и отрави его! Так с женщинами не разговаривают, тем паче с любимыми. Тут уж Парадисису изменил вкус, а в стремлении очернить своего героя даже и воображение отказало.

Има слишком нежданно оказывается на пути беглецов ранним утром, откровенные разговоры в присутствии обеих женщин совершенно неправдоподобны, и так далее.

И где смятение, ужас, толпа беглецов, падающие от усталости клирики, старик-священник с задранным вверх подбородком – отказало сердце, – брошенный на дороге, ржание лошадей, вопли и визги женщин, рейтары Владислава, врубающиеся в безоружную толпу, осатанелые наемники, рвущие с папских клириков золотые кресты, потрошащие жалкий скарб тех, кого они должны охранять? Где хриплое дыхание, пот, измученные до предела люди, чьи-то дети, чей-то скарб, грязь и пыль, скрюченные пальцы мертвецов, где это все? Куда подевалось? Хотя в источниках как раз об этом сказано достаточно ясно.

В дальнейшем Парадисис заставляет Динору влюбиться во Владислава, распутника не менее Коссы (Парадисис дает ему краткую, но мрачную характеристику), а аптекаря Черетами возревновать и дать Диноре (формально – своей дочери!) приворотное зелье, коим она должна была смазать перед соитием с Владиславом влагалище, после чего охладевший кней Владислав якобы снова преисполнится любовным пылом, от каковой мази оба и умирают в жестоких мучениях, Динора сперва, Владислав потом, а аптекарь, получивший тысячу флоринов и «отомстивший», – торжествует. Притом о матери и бабушке Диноры уже и речи нет. Вся сцена абсолютно неубедительна и страдает массой натяжек. Многое тут даже и не в характере Коссы, как его описывает сам Парадисис. Все очень похоже на торопливость автора детективного чтива, развязывающего сюжет серией нарочитых убийств.

Тут же Иоанн XXIII договаривается с Сигизмундом о созыве нового собора (в Констанце), не зная еще, что Владислав умер. Вот и опять тягостная накладка! Так-таки, все подготовив, и не знал? Не уведал вовремя? Да быть того не может! И даже пославши кардиналов к Сигизмунду, мог отозвать их назад! И не кричал он грубо на своих посланцев, кардиналов, уважаемых людей, старше его по возрасту, среди которых был и знаменитый грек Хризолор, не мог кричать!

Предыдущие события мы уже освещали. Успехи Владислава заставляют сблизиться с Коссой Флоренцию и Сигизмунда, Владислав идет от успеха к успеху, но неожиданно умирает 6 августа 1414-го года.

Вопрос – был ли он вообще отравлен? А ежели да, то отравлен Коссой или кем-то другим? Врагов у Владислава хватало. Могли его и Орсини отравить! Еще в молодости его уже травили по заказу авиньонского папы. Владислав выжил, но сделался заикой на всю жизнь. Могла и Флоренция руку приложить!

Ну а дальше с Неаполитанским королевством происходит то же, что с Миланским герцогством после смерти Джан Галеаццо. Развал государства, реальная угроза подчинения Испании, вновь обращаются к анжуйцам…

Когда судьба страны зависит от одной, смертной личности – плохо всегда. Устойчивы лишь те государственные образования, в которых созрела идея продолженности, скажем – святости власти, нерушимости раз и навсегда созданных установлений и институтов. В этом смысле до поры русская московская монархия, устроенная на принципе святости власти и единодержавия, оказывалась крепче всех. Но могла ли Италия той поры – столь мощно выдвинувшая идею всесильной независимой личности, могла ли она породить устойчивый монархический принцип, перед которым личность обязана была склониться ниц? (И который сохранялся-таки в соседних Франции и Германской империи!) Нет, не могла. И в этом была историческая трагедия страны, поставлявшей европейскому миру художников, зодчих, мыслителей и неспособной защитить себя, объединившись в одно мощное государство…

Поставим вопрос шире, обратившись к истокам европейской культуры в целом, к античному наследию. Не ту же ли картину, как Италия эпохи Возрождения, являет нам поздняя Греция, сумевшая подчинить себе весь ближайший Восток, сумевшая оплодотворить достижениями своей философии, поэзии, зодчества и скульптуры Рим, – да что Рим! – всех нас, всю Европу, и оплодотворяет до сих пор! И не сумевшая-таки создать великую греческую империю, которую сумел создать Рим, которую позже сумела создать Византия… И что происходит с народами на этом тернистом пути истории? Народы, «этносы», проходят свой, жестко отмеренный срок и как бы надрываются, исчезая или замирая. Кажется, одни лишь евреи сумели (и то многократно меняясь, даже физически) уцелеть на протяжении тысячелетий, но за счет творческого бесплодия, за счет того, что они, словно вампиры, только поглощают, высасывают чужую энергетику, тем обес печивая собственное существование, свою продолженность во времени, но можно ли позавидовать этой судьбе? Творчество – всегда самоотдача, радиация из себя вовне. Творец всегда дает много больше, чем получает, Ежели сравнить, что имели, скажем, что получили от жизни тот же Данте или наш Пушкин, и что они дали своим народам и миру, то становится даже смешно и грустно, так неравноценны эти величины. Но так же надрывается и народ, творящий великую культуру. Возможно, так и надорвалась Греция, так и надорвалась Италия, истребившая в постоянных войнах свою блестящую молодежь, свое будущее и своих героев? Не так же ли к концу XV века надорвалась Флоренция, столь необычайно много подарившая миру за предшествующее столетие? И… Не решаюсь задать тот же вопрос относительно современной моей России. Слишком больно думать, что в гигантских катаклизмах последних столетий она предсмертно процвела великою культурой и обрушилась в XX веке, истребив саму себя в нелепых и роковых гражданских войнах, уничтожив лучших своих сыновей.

Хотя, ежели подобная катастрофа с нами случится, это не будет исполнением судьбы, но тягостной ошибкой нации, возжелавшей стать «Западом», а не «Россией», и потому впитавшей в себя семена западнической гибели, как всегда сильнее действующей на неприспособленный (не привыкший) к ним организм.

Иначе нам предстоит еще «золотая осень» и совершенство культуры, ибо далеко не все исполнили мы, что могли и должны были бы исполнить в истории человечества.

В Италии XIV – начала XV веков сил еще хватало. Взамен измельчавших Висконти приходят Сфорца, с крестьянской основательностью подбирая утерянное было герцогское достоинство покойного Джан Галеаццо. Флоренция находит для себя Медичи, не говоря уже о том, что римский папский престол, вот именно имеющий механизм продолженности власти, умеет периодически находить новых и новых значительных деятелей.

Жизнь продолжалась, хотя вдумчивые современники, тот же Никколо Маккиавелли, уже предчувствовали в этом цветении начало конца, когда «обряженные в античную тогу» тирании сменили и коммуны, и феодальные государства юга и севера страны.