Гостем, неведомым для Коссы, оказался его старый секретарь и друг, Леонардо Бруни, прозываемый Аретино, следы которого Косса потерял еще в Констанце, накануне своего осуждения.

Этот сорокапятилетний, уже знаменитый человек, сочинения которого переписывали для себя многие и многие, робко стоял вверху лестницы и смотрел на подымавшегося по ступеням Коссу, чуть-чуть напоминал в этот момент нашкодившего мальчишку. Косса улыбнулся прежней своей, волчьей и одновременно манящей улыбкой: «Здравствуй, Леонардо!»

Аретино сделал шаг, другой, лихорадочно краснея, и упал в объятия Коссы.

– Простите, простите! – бормотал он. – Я действительно ничего не мог сделать! Даже если бы я тогда не уехал во Флоренцию. Ни меня, ни Поджо даже не пустили бы на собор во время суда!

Косса пожал плечами, ответил как можно небрежнее:

– И я не сужу Поджо, который уехал вместе с архиепископом Майнцским, когда сам архиепископ, курфюрст, владетель огромной области, в которую, кстати, входит и констанцское епископство, предпочел покинуть город и меня!

Козимо (который Констанцу не покинул и попал в тюрьму), улыбаясь, стоял рядом. Выбежала Има, раскрасневшаяся, счастливая:

– Да полно вам! Зачем тут-то, в прихожей! За столом поговорите!

Стол, действительно, был роскошен. В ярком пламени высоких витых свечей сверкали серебро и хрусталь, громоздились сосуды и блюда, иные под крышками, из-под которых подымался аппетитный пар, а в самой середине стола красовалась, нарезанная кругами, отливающими опалом и янтарем, волжская осетрина холодного копчения, и стояла, в горшочках, русская черная икра – деликатес тогдашних, да и последующих, вплоть до нашего, веков.

Джованни, потирая руки, сказывал, довольный сам собой, как удалось достать прямо с генуэзской каракки, пришедшей в Ливорно из Кафы, редкий дорогой товар, бочонок икры и три бочонка осетрины, и как у него тотчас объявились выгодные покупатели и на то, и на другое. Само собою, и папе Мартину V уже был послан подарок, с извещением о прибытии Бальтазара Коссы.

Расселись, усадив во главу стола Иму, рвавшуюся было подавать явства, вкупе со служанкой. Тотчас привезенный с собою Джованни д’Аверардо слуга тактично и споро принялся помогать Лаудамии.

Временно наступила та сосредоточенная тишина, которая сопровождает поначалу каждое застолье: «уста жуют». Молча опорожнялись кубки, опустошалась посуда. Разумеется, к икре и осетрине потянулись все, и тут как было не коснуться морских дел Флорентийской республики! А с них, насытив первый голод, вновь вернулись к тягостному прошлому, к политике Сигизмунда, предавшего Коссу.

– В Констанце все было подготовлено заранее! – горячился Аретино. – И дальше покатилось само собой! Ежели бы д’Альи с Жерсоном не включили чехов в немецкую нацию, все пошло иначе! Ведь когда прибыли, наконец, испанцы, тотчас был организован пятый, испанский отдел! А почему не организовали богемского? Славяне – поляки, чехи, а с ними и венгры, в конце концов – могли бы составить особую, шестую «нацию».

– И тогда Гусу обязательно дали бы возможность говорить! – подал голос доныне молчавший Козимо. – И суд над ним мог пойти совсем по-иному!

– Согласитесь, ваше святейшество, – досказал Аретино, – дали возможность расправиться с чехами, тот же Доменичи, назавтра, расправляется с вами. И тоже требовал костра!

– Но можно ли было противоречить Сигизмунду? – подал осторожный голос старый Джованни. Аретино запальчиво возразил:

– Против всего собора и Сигизмунд бы не пошел!

– В осуждении Гуса я виноват больше всех! – выговаривает Косса, хмурясь. – Отлагали реформу церкви за счет расправы с еретиками. Когда отыгрываешься на других, это рано или поздно ударяет по тебе. С годами что-то начинаешь понимать, чего не понимал ранее. И мы еще хлебнем лиха со славянским вопросом и со схизматиками, ибо далеко не ясно, правы ли мы, стараясь переложить свои грехи на них, вместо того чтобы возлюбить друг друга по слову Христа! Сторонники Гуса, поднявшие восстание в Праге, требуют причащения под двумя видами, так, как это принято у восточных христиан…

Одним Доменичи или фон Нимом с его поносной историей всего не объяснишь! Не надо забывать о войне Англии с Францией, о спорах вокруг Бенедикта в Испании, о позорном провале миссии Сигизмунда в Англии, когда непрошеного миротворца у самого причала грубо спросили, чего ему нужно тут? И не выделили ни средств, ни корабля на обратную дорогу. Так что «миротворец» добирался домой, закладывая драгоценности, да еще был вынужден подписать договор с англичанами, направленный против французской короны, дабы попросту не угодить в плен.

– А наши дела? – вновь вмешался молодой Козимо Медичи, и разговор стал всеобщим:

– Наши споры с Венецией, и Венеции с Миланом!

– Многолетняя пря вокруг Пизы и Лукки!

– Неаполь!

– Малатеста!

– Гонзаги!

– А можно ли хотя бы притушить споры Флорентийской республики и патримония Святого Петра?

– И вот результат!

– Все зло в деспотии, – вновь поднимает голос Аретино. – Император Сигизмунд доказал это блестяще!

Я считаю, что и доныне, многими воспеваемый Юлий Цезарь был губителем своей родины. Цезарь и Август совершили великое преступление, похоронив республику! Дабы исключить произвол власти, гнет бюрократии и самоуправство сильных, нужна демократия, и только она! Выборность магистратов сверху донизу, как в Великом Риме во времена республики! И в этом смысле наша Флоренция может послужить образцом для всего мира! У нас создана первая народная конституция, «primo popolo». «Установления справедливости» навсегда покончили с всесилием знати! Высшие лица – подеста, капитаны – избираемы на краткие сроки и не могут захватить власть. Сверх того, выше их – институт старейшин, анцианов. Власть была передана в руки консулов и народных советов, большого и малого. Создана синьория, совет приоров, народное ополчение во главе с гонфалоньерами. Создана гибкая система управления страной! Кстати, республике нужны не наемные кондотьеры, как повелось нынче у нас, но постоянная армия, в военное время охраняющая государство, а в мирное – слабых граждан от возможных притеснений знати.

Еще со времен римской республики флорентийцы в высшей степени любят свободу и крайне враждебны тиранам, даже и теперь! Почему и отобрали у грандов право на замещение государственных должностей!

Конституция Флоренции – одна из лучших в мире, и что бы ни говорилось, что бы, порою, ни делалось у нас, все-таки Флоренция – идеальное государство!

В нем, во-первых, приложена всяческая забота, чтобы право считалось в государстве в высшей степени священным, без чего никакое государство не может существовать, и даже называться таким именем; во-вторых – забота о том, чтобы была свобода, существовать без которой этот народ никогда не считал возможным. К соединению законности и свободы, как некоему знамени или пристани, направляются все учреждения и мероприятия этой республики!

И вот результат: во Флоренции самый чистый итальянский язык, который составил основу народной речи всех наших писателей! Истинные науки процветают только здесь! Лучшие сукна производятся тоже здесь! Самая устойчивая валюта во всем мире – наш золотой флорин!

Только здесь рождаются истинные таланты! Флоренция может гордиться именами гениев, таких, как Данте, Петрарка, Боккаччо, Чимабуэ, Джотто! Наши граждане, по словам великого Данте, «к доблести и к знанью рождены!».

Пламенная речь Леонардо Бруни на несколько долгих мгновений покорила всех. Но вот Козимо Медичи, покачивая головой, разлепил уста:

– Не забудем только, что Боккаччо, по сути, образовался в Неаполе, Петрарка – в Авиньоне, а учился во Франции и в Болонье, и позже, переезжая из города в город, во Флоренцию приехать так и не захотел. А Данте мы сами выгнали и не позволили ему возвратиться, поступив с ним почти так, как афиняне поступили с Сократом. И умер он в Равенне, там и его могила, к которой веками будут приходить на поклон люди изо всех земель… В Равенне, а не у нас! Римскую демократию, о которой ты с таким восторгом говоришь, защищал против Юлия Цезаря Помпеи, и неизвестно, чем кончилось бы дело, одолей Помпеи Цезаря? Не тем ли же самым установлением императорской власти? Ведь еще Сулла, по сути, уже сокрушил республику, взявши штурмом Рим, подобно нашему Фаринате дельи Уберти! А самый блестящий век древних Афин, когда был воздвигнут Парфенон, когда творили великие, едва ли не весь обязан усилиям и покровительству Перикла!

Тут и родитель Козимо вступил в спор. Тщательно подбирая слова, дабы не обидеть ни гостя (Аретино), ни хозяина (Коссу), заговорил:

– Здесь, за этим столом, в своем узком кругу, давайте признаемся друг другу, что демократия никогда не была властью для всех и даже властью большинства никогда не являлась! Вспомните, сколько в многолюдных Афинах при Перикле набралось полноправных афинских граждан! Горсть! То же самое и у нас! Правят во Флоренции, по существу, представители семи старших цехов, по чести даже пяти. А кто является полноправным членом цеха? Владелец, фактор, квалифицированные мастера, к тому же обязательно – жители Флоренции. Ведь чернорабочие, чомпи, которых подавляющее большинство, уже не входят в цеховую организацию! А мелкие торговцы, разносчики и прочий городской люд? Сорок лет назад наша фамилия попыталась помочь «тощему народу» получить больше прав! Сальвестро Медичи приложил к тому немало сил! А чем кончилось? Босяк Микеле Ландо сам перешел на сторону «жирного народа», как делает всякий разбогатевший бедняк, а Сальвестро едва уцелел, вовремя отойдя в сторону.

– Отец! – вполголоса вмешался Козимо с некоторым укором. – Но Сальвестро получил доходы с лавок Старого моста, а это шестьсот флоринов в год!

– Как получил, так и потерял! – возразил Джованни. – И вдобавок, едва не потерял свою голову! Чомпи были разгромлены, младшие цеха закрыты, а власть целиком вернулась к «жирному народу» и сейчас находится в руках Ринальдо Альбицци, Строцци и Никколо Гоццано – это не воля большинства!

– Согласен! – не уступил Аретино. – Но это уклонение от истины. Не забудь, что Сократа судил олигархический совет сорока, установленный после войны со Спартой и частичного крушения афинской демократии! И все наши беды происходят от порчи первоначальных законов. Тогда народ выступал сам в свою защиту, процветала демократия. Теперь, когда мы нанимаем кондотьеров со стороны, к власти опять приходят «жирные»: крупнейшие торговцы, банкиры. Почему я и говорю, что республика должна иметь свою народную, а отнюдь не наемную армию, способную защитить интересы народа!

– Что касается демократии, – вновь подал голос Косса, – тут я не вполне могу согласиться с Леонардо. Тирания плоха, об этом никто не спорит! Но вот Джан Галеаццо в Милане так же точно утеснил знать, как и вы, а сверх того издал законы, защищающие имущество крестьян от посягательств знати. И не забудем всех тех наших владетелей, которые правят в Урбино, Римини, Ферраре, Мантуе, не вызывая народных возмущений. Всех этих Монтельфельтро, Малатесту, Д’Эсте, Гонзагу… А королевская власть в Неаполе? Власть зарабатывается вниманием к людям и теряется, когда людей начинают презирать.

– Но со смертью Джанна Галеаццо обрушился Милан, со смертью Владислава кончились успехи Неаполя!

– Все так! – согласился Косса. – И все же я о другом, и, кстати, эти именно примеры подтверждают то, что я сейчас скажу! Устойчива только та власть, которая обретает продолженность в веках, а продолженность достигается религией, точнее религиозной организацией, способной к сохранению и передаче традиций. Монархии, не подкрепленные святостью, гибнут с гибелью талантливых монархов. Республики гибнут в противоречиях богатства и бедности, «жирного» и «тощего» народа, как говорят тут, во Флоренции. Рим обрушился в безумствах цезарей, а Византия, где власть приобрела сакральный характер, просуществовала тысячу лет, и только сейчас клонится, по-видимому, к своему окончательному концу.

Я многое понял только там, в темнице, после своего крушения. Вот ты, Аретино, толковал тут о влиянии законов, не учитывая при этом исконных талантов того или иного народа: храбрости, склонности к ремеслу, к торговле, способности жертвовать собой… Римляне имели многие из этих качеств, и потому побеждали в войнах, а то, что они строили, строилось на века, и потому сумели создать великую империю, изумляющую нас и поднесь! И все мы тщимся стать похожими на римлян. Вспомните Гогенштауфенов! Даже Сигизмунд, и тот, по-видимому, преследуя меня, мечтал о воссоздании великой германской империи со столицей в Риме, на чем сломался еще Барбаросса!

– Я полагаю, – вновь горячо заговорил Аретино, – потребные государству доблести возможно воспитывать в людях!

Человек по природе своей стремится к истинному благу. Лишь ложные учения заставляют его сворачивать с этого пути, и философия нужна, прежде всего, для опровержения этих ложных учений!

И не улыбайтесь так, мессер Джованни! Вы хотите спросить, и, конечно, спросите, в чем заключается истинное благо? Так вот: истинное благо заключено в добродетели! Человек должен найти правильный путь, ибо он обладает свободным выбором, что его отличает от божества, обладающего абсолютной истиной иско-ни, и от животных, живущих и умирающих по воле случая, по воле стихии или игры природных сил – называйте, как хотите! Почему животным неведома мораль, человеку же, наоборот, запрещена вседозволенность! Запрещено жить вне морали!

– Запрещено свыше и в принципе, – вымолвил Косса. – Возможно! Но я бы не взялся это объяснять корсиканским разбойникам или берберийским пиратам. Мне кажется, человек по природе своей безмерен и способен как к необычайному добру и самоотречению, так и к звериной жестокости.

– Вы правы, – воскликнул Аретино. – Но тем более надобно воспитание! Причем – разностороннее воспитание, духовное и телесное. Истинного гражданина создают умеренность в пользовании жизненными благами… Да, да, и я бы ничего не добился, и ни кем не стал, ежели бы в молодости излиха угождал плоти своей! Как, кстати, Поджо Браччолини! Если хотите знать, я нынче благодарен той бедности, которая окружала мою юность и заставляла постоянно прилагать усилия к усвоению наук, что необходимо каждому гражданину. И я благодарен вам, ваше святейшество, за предоставленную возможность в зрелые годы поездить и узреть мир! Ибо знания теоретические без знания действительности бесполезны и пусты, а знания одной действительности, как у крестьян, солдат и иных из наших купцов, – я не про вас говорю, мессер Джованни, вы как раз блестящее исключение из этого правила! Так вот, знания действительности, если они не украшены блеском литературных сведений, всегда будут казаться и лишними, и темными.

Да, да! Образование, образование прежде всего! То самое, без которого Эпикур не соглашался считать варваров даже людьми!

Образование необходимо в равной мере и нашим женщинам, что опять же подтверждает присутствующая здесь госпожа Има, чьей начитанности в античных авторах мог бы позавидовать иной мужчина. И начитанность эта нужна женщинам, прежде всего, не для того лишь, дабы блистать в обществе мужчин, но дабы воспитывать новые поколения, что опять же доказали римские матроны, такие, как мать Гракхов, которую сами римляне считали лучшей из римских матерей!

– Я все-таки повторю сказанное прежде, – задумчиво возразил Косса. – Мы, в нашем стремлении все переделать, сломать, воссоздать, восстановить или разрушить считаем абсолютом наше вмешательство в жизнь. И не понимая того, используем для себя созданное до нас и помимо нас, свыше. Мы переделываем фасад не нами построенного здания. Это то, что я понял, лишь когда оказался в темнице, а Людвиг спускался ко мне в подземелье со слезами на глазах, целовал мои оковы, но с цепи меня не спускал. Мы, к примеру, совсем не задумываемся об упорстве женщин, рожающих по десять-пятнадцать детей, так что даже чума не может справиться с этим постоянным жизнерождением. А ведь могли бы и не рожать! Или заводить по одному ребенку! И сколько тягот принимают они на себя, и как никто из нас, мужчин, не видит этих тягот, не учитывает их! Однако подросших юношей уводят с собой наши кондотьеры, а девушек солдаты делают женами, заставляя тем самым плодить и плодить новые поколения. А кто подумал об участи крестьянина, охотника, скотовода, рыбака, создающих изобилие хотя бы вот этого стола! С них только берут и берут! Каждое прохожее войско грабит их, жжет их дома, насилует и уводит с собою их женщин… А что без этих вечных тружеников все мы? И куда испарились бы наши богатства, исчезни мясо, рыба и хлеб, виноград и вино?

Мы совершенно не мыслим о главном, о том, за счет чего существует сама наша жизнь! Я не виню тебя, Аретино! Ты тоже прав по-своему, и может быть даже более прав… Как и Поджо… И я всю жизнь только брал и использовал, и скажи мне сейчас – повторить, я бы опять повторил ту жизнь и тот путь, который прошел! Не ведаю, возможно, правы те, кто считает, как последователи Мани или иудеи, что все наши поступки заранее рассчитаны Господом и изменить ничего нельзя? И более того, что Дух – единственная реальность, а материя – его внешнее выражение, изменчивое и мимолетное. А мы, мы все, решили, что мы творцы, что мир реален и доступен знанию, что можно и, значит, нужно его пересоздавать по каким-то своим схемам?

Не знаю! Не ведаю, друзья! Но давайте творить то, что предназначено нам! Или получено в силу нашей свободной воли? Опять не ведаю! В истинной свободе нашей воли неволею начнешь сомневаться, просидев несколько лет в тюрьме… И прости, Леонард, ежели я ненароком обидел тебя!

Кстати, как ты живешь? Я слышал, что у тебя загородный дом где-то на Фьезоланских высотах?

Аретино тотчас отозвался, прояснев и даже помолодев ликом:

– Моя фьезоланская вилла – чудо из чудес! Там тишина и много воды, там, в этой лощине, совсем мало обжигающего солнца и всегда дует прохладный ветерок, а поднявшись на вершину, я вижу внизу возделанные поля и могу узреть вдали шумную и многолюдную Флоренцию, и тогда особенно сладостно ощущать тамошнее уединение и отшельничество, столь располагающее к ученым занятиям! Я счастлив был бы принять у себя своего благодетеля и вас, мессер Джованни, вместе с сыном. И хоть не обещаю ничего, кроме скромного деревенского угощения, где козий сыр, оливки и вино только и украсят стол, зато вы насладитесь истинной тишиною, тишиною облагороженной, среди книг и античных манускриптов, истинно античной тишиной! Которую вкушали когда-то Гораций и Цицерон, Овидий Назон и Вергилий!

– Не отрекаюсь от твоего приглашения! – с улыбкою возразил Косса. – И как только суетные дела дадут мне малейшую свободу, буду, буду непременно в твоем загородном приюте, хотя бы для того, чтобы взглянуть, насколько разумно и изящно распорядился ты средствами, воистину заработанными тобой! Ибо я уже давно понял, что высшее, к чему, помимо духовных подвигов и государственных дел, может стремиться человек, – это вилла в саду, журчание струй недальнего ручья, да мудрая беседа за чашей вина людей, сердца которых открыты друг другу!

А о Поджо я давно хотел спросить – где он? Почему не явился на погляд? Или мнит, что я буду осуждать его за то давнее бегство из Констанцы?

– Поджо сейчас в Англии! По-моему, зарабатывает себе на обеспеченную старость… Или мнит заработать!

Косса усмехнулся, сузив глаза. Промолчал. Сам он не успел обогатить Поджо, как успел обеспечить Аретино. Он не знал этого нового для него Поджо, знаменитого поисками книг, открытием трудов Цицерона и Квинтилиана, но уехавшего в Англию в тщетной погоне за богатством. Не знал (и уже не узнает!) о его многолетней работе в папской курии с единой целью все о том же богатстве. И, к счастью, не уведал его старости, когда уже в семидесятитрехлетнем возрасте, будучи богатым, имея дома, имущество, деньги, устроив детей (брак его, пятидесяти трех лет от роду на семнадцатилетней девушке оказался счастливым!), будучи упокоен и благополучен, впал в грех скупости и стяжательства, и последние годы свои потратил на все новые старания еще больше разбогатеть, не понимая, каким счастьем была его голодная юность! Слава Богу, Косса уже не познал такого Поджо, и даже не представлял себе, во что превратится этот всегдашний весельчак и остроумец, душа общества! Как не познал он, к счастью для себя и злой инвективы Бруни, с площадной бранью обрушившегося на старого друга своего Никколо Никколи… Увы! Люди были несовершенны во все века!

Расходились уже под утро, когда небо начало зеленеть и холодеть, потихоньку отделяясь от земли. Козимо сладко спал, сидя в кресле. Женщины, Има и Лаудамия, тоже едва держались на ногах. Умученный Аретино перестал уже проповедовать не от того, что его убедил в чем-то Косса, а просто от усталости.

Наконец, Медичи с Аретино уселись в коляску. Коляска выехала со двора, и тотчас вдали мелодично и тонко стал бить колокол, возвещая подкрадывающийся рассвет нового дня.

Бальтазар едва сумел раздеться и упасть в постель, и Има, погодя сунувшаяся к нему под руку, вымолвив негромко: «Мне понравилось, как ты говорил сегодня!», – так и не разбудила его. Косса спал.