Во всех его хлопотах Зосиму все неотвязнее искушала мысль, которую он сперва отгонял, как назойливого овода, но она все возвращалась, росла, перерастала в желание, жажду, и уже он тщился отнюдь не отогнать соблазн, а найти время и возможность последовать ему. Мысль эта была - посетить обитель святой Троицы, что на Клопске.

Трудно сказать, тогда ли еще зародилось у Зосимы это желание, когда словоохотливый онтоновский келарь смолкал, чуть только речь ненароком касалась рекомой обители, позже ли, при виде того странного глухого раздражения или настороженности, кои возникали у любого, только лишь слышавшего пресловутое имя.

Монастырь был основан московитами и жил главным образом на пожертвования великих царей. Каменный храм выстроил опальный дядя покойного Василия Васильевича в бытность свою в Новгороде. Не скудела десница московских государей и в последующие годы. Полвека назад игумена Клопского монастыря, избранного по жребию архиепископом Великого Новгорода, силой заставили оставить архиепископию и удалили назад, в свой монастырь. Обитель святой Троицы была бедна и вечно терпела притеснения великих бояр новгородских, владельцев окрестной земли. Но всего этого все-таки не хватало для объяснения толикой злобы на монастырь. А вместе с тем Зосима чуял, что там, в Клопской обители, он, возможно, найдет ответ на все недомолвки и умолчания, от коих ближайшим образом могла зависеть судьба основанного им монастыря. И когда архимандрит Феодосий передал Зосиме, что приема у владыки необходимо обождать два или даже три дня, будущий настоятель Соловецкой обители решился.

Он отправился, никому ничего не сказав. Даниле, который перевез учителя через Волхов, Зосима велел возвращаться одному. Данило понял, что наставник ищет молитвенного уединения, что часто бывало и на Соловецких островах, где угодник удалялся в лес или даже на соседний пустынный остров, оставаясь там без пищи и пития, даже и до нескольких дней. Данило так и сообщил в монастыре, на что, как раз, рассчитывал Зосима, не хотевший брать греха на душу лживыми объяснениями своей отлучки.

Не привлекая ничьего внимания - мало ли ходит по дорогам рясоносных странников, - размеренным дорожным шагом миновал он Детинец и, выйдя из Людиных ворот, поспешил по Юрьевской дороге. Не доходя Аркажа монастыря, Зосима свернул направо и, уже в сумерках, подходил к Ракоме, древнему княжому сельцу, а ныне селу Ивана Лошинского, брата Марфы Ивановны Борецкой. Не останавливаясь, Зосима миновал гостеприимные, но опасные для него сейчас ворота боярского терема и, озревшись, направил стопы свои к югу, вдоль Веряжи, стараясь, елико возможно, не спрашивать дорогу. Уже светало, когда он, истомленный, с разбитыми в кровь ногами, подходил к невысокой бревенчатой ограде Клопского монастырька.

Как ни уставши был Зосима, но и он невольно подивился необычайному для богатой обители толплению народа у монастырских ворот в столь ранний час. Народ все был простой: какие-то монахи и монашки, что сновали взад и вперед, нищие, калики, мужики и бабы, странники и странницы, с холщовыми дорожными торбами за плечами, в разбитой обуви, иные в лаптях или босиком. И хоть все они набожно крестились на главы двух церквей, каменной и древяной, выглядывавших из-за ограды монастыря, чуялось здесь не простое толпление верующих, а кем-то направленное и для чего-то сошедшееся сюда сонмище единомысленных.

Проникнув под пытливыми взглядами монаха-привратника за ворота обители, Зосима, отказавшийся сообщить, кто он и откуда, очень долго прождал игумена, так что уже стал сомневаться, примут ли его, и досадовал на свою чрезмерную осторожность. Каменный Троицкий храм обители был невелик и тесен. Украшали его лишь несколько икон искусного письма, среди которых выделялся образ Троицы, писанный, как сообщил Зосиме монах, навязавшийся ему в провожатые, самим Андреем Рублевым, опочившим в бозе старцем Андрониева монастыря. Имя великого мастера Зосима только слышал раньше - все здесь было чужое, московское - и неловко засмотрелся на непривычную бегучую, легкую прорись иконы, нарочитую, будто и впрямь небесную чистоту, усугубленную голубизною одеяния, на задумчиво-скорбные лики ангелов, столь непохожих на суровые, плотного, яркого письма изображения новгородских икон. Было в этой иконе нечто, что обезоруживало, лишало сил, был соблазн некий. А монах назойливо зудел над ухом, поясняя, что такожде, мол, как Бог нерасторжим, един и троичен, достоит быти едину государству московскому под рукою великого князя… Спасаясь от речистого брата, Зосима вышел во двор к кельям, что стояли кружком, почти упираясь в ограду, осененные немногими соснами. Провожатый и тут не оставил угодника, вызвавшись показать келью блаженного Михаила. Наконец подошел второй брат, пригласивший Зосиму в настоятельский покой.

Ему еще пришлось пождать, теперь уже в приемной, бедно обставленной горнице с одним малым окошком на озерную сторону. Наконец взошел настоятель, явно приготовившийся к долгой увертливой беседе. Хитрыми глазами оглядел-ощупал гостя, узнав, кто перед ним, весь расплылся в улыбке: как он рад видеть угодника, пребывающего в чести у самой великой боярыни Марфы Исаковой…

Сдвинув брови, Зосима прервал поток льстивых похвал и кратко пояснил, что не только не в чести, но был с соромом отогнан от порога боярыни. Игумен перестал улыбаться, впервые серьезно и пронзительно глянув в глаза Зосиме, и, вдруг засуетясь, начал сетовать, что принужден оставить его одного на час малый, но просит обождать в настоятельском покое для душевной беседы, пока же не соблаговолит ли брат Изосим, коего тотчас проведут туда, обратить очи свои на житие блаженного Михаила, «покровительством коего монастырь наш процвел и ныне славится». Воротился он (видимо, проверив сказанное Зосимой) уже другим - деловым и серьезным, с легкой хитрецой, и разговор пошел откровеннее.

В его отсутствие Зосима, расположившись в настоятельском кресле за резным столиком прямь косящатых, красных окон, тоже обращенных на озеро, видневшееся отсюда в отдалении, прочел житие блаженного Михаила, опочившего пятьнадесят лет назад, еще при великом архиепископе Евфимии.

Блаженный Михаил был юродом. Зосима слыхивал о нем изустно, отнюдь, впрочем, не подозревая, что покойный достигнет толикой славы. Прочел Зосима, - впервые узнав о том из жития и подивившись, о чудесном появлении Михайлы в монастыре; о чуде с источником; о сварах с владыкой Евфимием Первым; о том, как Михайло дважды напускал немоту и разбитие членов на великих бояр новгородских; предсказывал окончание бури, задержавшей подвоз камня на посторойку церкви; водил за собою ручного оленя (Зосима пожал плечами: к нему во время его лесных молитвенных уединений дикие звери подходили запросто, и он не дерзал видеть в этом чудесное); как Михайло бегал из Новгорода в Клопский монастырь и обратно. («Словно я теперь!» - усмехнулся Зосима.) Как Михайло предсказал архиепископу Евфимию Второму поставление в Смоленске. Зосима поморщился: кто только не присуседивался к славе великого предшественника Ионы, премудрого мужа, ревнителя веры и зиждителя церковного, палатным и храмовым строением дивно украсившего Новгород! Будто без помощи блаженного Михаила Евфимий не был способен сообразить, где находится русский митрополит! Как грубо подчас пишут москвичи! И даже невольный ужас и некое отвращение душевное испытал Зосима, читая, как Михайло предсказал Дмитрию Юрьевичу Шемяке скорую гибель. Ведь все знают, что Шемяка был отравлен! Повар тот, что подложил отраву, с раскаянья постригся в монахи, а следы преступления явно ведут в Москву. Неужели блаженный Михаил тоже был замешан в убийстве или знал, что оно готовится?! Зосима даже головой помотал, отгоняя грешное подозрение свое. Так не вязалось это со святостью блаженного мужа, так не вязалось с благостным кружением дивного образа Троицы Андреева письма, что и сейчас стоял у Зосимы перед глазами!

Смутное чувство оставило в нем чтение этого жития, да и сам малоприятный облик блаженного. Смутным был и разговор с воротившимся в келью игуменом. Тот начал как бы издалека, полюбопытствовал, был ли Зосима на приеме у владыки Ионы, вздохнул о близком, как полагают, конце новгородского архиепископа, осторожно перешел к мысленным гаданиям о восприемнике. Кто может ныне стать главою новгородской церкви? Зосима слушал, подавленный тою свободой, с которой хитроглазый собрат-игумен решал и взвешивал судьбы великой архиепископии Господина Новгорода. Зосима сам и в мыслях не дерзнул бы обсуждать такое!

Вошедшему игумену он уступил креслице, и сам теперь сидел на лавке, опершись усталой спиной о тесаную бревенчатую стену и взглядывая то в деловитое, слишком уж мирское лицо клопского игумена («На купца походит!»), то на стену над его головой, сплошь увешанную блестящими крестами, иконами в дорогих окладах, металлическими складнями из позолоченой меди и серебра - явно, без чувства меры и лепоты, с одною лишь целью подавить гостей богатством и многочисленностью реликвий, - смотрел и вновь, и вновь удивлялся напористой бесцеремонности пришлых москвичей-шестников.

До Пимена, ключника и наместника Ионы, наиболее вероятного будущего архиепископа, клопский игумен, видимо, с намерением, добрался не сразу. Заговорив о нем, игумен поднял очи горе, вздохнул, почти непритворно, воздал должное уму и талантам Пимена, пожалясь о том, что столь доблий муж воздвиже нелюбие в сердце своем на Богом избранного великого князя и государя Московского. Клопский игумен подчеркнул, усугубив, слово «государь» с нарочитым умыслом. Великий князь Московский именовался в Новгороде господином, государем же был лишь в своей, московской волости, где ему, согласно с государским званием, принадлежала и вся полнота земной власти. Впрочем, Зосима, далекий от мирских дел, не касающихся прямо его обители, не уразумел намеренной обмолвки клопского игумена и насторожился лишь тогда, когда тот, уже не обинуясь, высказал опасение, что-де ежели произойдет прискорбное размирье Новгорода с Московским государем, тщеславие подвигнет Пимена на грех велий: принять посвящение у богомерзкого литовского митрополита Григория, что получил ныне у патриарха, также отпавшего православия, самозванный титул митрополита русского.

О том, что после осьмого Вселенского собора, бывшего в римской земле, во граде Флоренции, на коем едва не была провозглашена уния - соединение церквей, православной, греческой, с богоотметной католической папской церковью, - литовские великие князья все время стараются поставить униатского митрополита не только на подвластные им Киевскую, Волынскую и прочие земли, но и на Московскую митрополию, Зосима, разумеется, знал. Но только сейчас вдруг, как во тьме при блеске стрелы громовой узрит путник разверстую бездну у ног своих, уразумел Зосима, что может произойти (и произойдет!), ежели новый архиепископ примет поставление у литовского проклятого униатского митрополита. Понял и ужаснулся. Неужели Новгород, его великая церковь, его святыни, гробы чудотворцев, соборы и храмы подпадут под католическую ересь, будут обруганы латинами и, паче того, перейдут на латынское богомерзкое служение?! Ибо именно на такой исход прозрачно намекал игумен Клопского монастыря.

И что же тогда? Новая война с Москвой? Тяжба из-за окраинных земель, что заняли и держат великие князья Московские, требуя в то же время, чтобы Новгород уступил Москве спорные земли по Двине, а также Колопермь и весь путь в Закамье, - тяжба эта тянется вот уже сто лет, вызывая войну за войной: при Донском, при его сыне, Василии Дмитриевиче, при Василии Васильевиче, дважды ходившем войной на Новгород. Новой войны ждали, как слышал Зосима, и шесть лет назад, уже при нынешнем Московском князе, Иване Васильевиче. Сам Иона ездил в Москву, утишать молодого великого князя и не успел ничтоже. И кормленых литовских князей Новгород давно уже приглашает на службу. Но никогда доднесь и мысли помыслить не было церкви новгородской отдаться латинам! Неужели все они - и архимандрит Феодосий, и игумен Онтоновского монастыря, и келарь, и все прочие знают или догадываются об этом, знают и молчат?! Или же клопский настоятель обманывает его?

Речистый москвич между тем заговорил о другом, и смятенный Зосима опять не сразу понял его, уразумев лишь то и тогда, когда Игумен прямо заявил, что будет рад, ежели свет истинной веры утвердится на Соловецких островах, в глубине владений рода Борецких, злоненавистников великого князя и явных споспешников злокозненного Пимена.

Тут Зосима понял и то, почему далекая Кирилловская обитель так ревновала о памяти блаженного Савватия. Кириллов Белозерский монастырь верно служит великим князьям Московским. Его настоятель в свое время разрешил ослепленного Василия Васильевича от клятвы, данной им Ивану Можайскому и Юрьевичам, и тем помог отцу нынешнего Московского князя вновь овладеть великокняжеским столом.

Огромность открывшегося подавила и почти раздавила Зосиму. Он уже не знал, принять ли дар из рук Борецкой и Пимена и оказаться врагом великого князя? Не принять и… отступиться всего, что добывалось целою жизнью трудов и лишений?

Ответ в конце концов подсказал Зосиме сам клопский настоятель, красноречивый пастырь с лицом и повадками купца. Уже после, когда соловецкий угодник спешил опять по дороге назад, в Новгород, и обдумывал все услышанное, вспоминая житие блаженного Михаила, который одновременно советовал Евфимию ехать на поставление в Смоленск и предрекал гибель принятому Новгородом на стол Дмитрию Шемяке, Зосима понял, что отказываться от дара (буде он состоится) нелепо, но, вослед Михаилу Клопскому, необходимо чем-то и сразу дать понять Москве, что он и его обитель будут всегда верны Московской митрополии и покорны воле великого Московского князя. Но чем?

С такими мыслями, с глазами, обведенными голубой тенью, поминутно одолевая почти отказывающую ему плоть, Зосима, проведший в пешем странствии две бессонные ночи, на заре следующего дня входил в просыпающийся, словно медовый улей, Новгород.

Одеревеневшие, уже потерявшие ощущение боли от постоянных ударов о корни дерев, камни и колдобины, ноги несли его полегчавшее, словно колеблемое ветром тело по тесовой мостовой. Посох, доселе тонувший в дорожной пыли, тяжело и ровно ударял в твердое. И Зосиме порою начинало казаться, что все бывшее - лишь видение от бессонницы и трудной дороги. Не может быть, чтобы Великий город перешел в латынскую ересь, не может быть!

На торговую сторону Зосиму перевезла попутная лодья. С угодника, уважая сан, не спросили и платы за перевоз. После короткого отдыха в лодке встать на избитые стопы и вновь идти было особенно мучительно. Добравшись, наконец, до монастыря, Зосима узнал, что его искали и наутро зовут к архиепископу. Свершилось! Много за полночь, одолевая себя, Зосима простоял на молитве и лишь под утро забылся коротким сном.

Ворота тонут в грузном нутре башни. Башня вознесена над кручею, и твердая каменистая дорога уводит ввысь натруженные стопы. Усталость дарит человеку, страстному и самолюбивому, смирявшему себя в пустынной тиши лесов и вод, а ныне обегавшему огромный город, с тьмою тем скопления людского, человеку растерянному и взмятенному, жаждущему и завистливому, - этому человеку усталость дарит спокойствие, и спокойствие ему сейчас дороже всего.

Башня вздымается над обрывом, уходя в голубое, во влажных комьях белых облаков небо, и, кажется, летит навстречу вместе с облаками, выплывающими из-за нее прерывистой чередой. А на башне и выше ее летит по небу церковь надвратная. Не с ее ли серебряных куполов срываются влажные облачные шапки?

Над гулкими сводами они прошли в Детинец, и горный собор Бориса и Глеба первым принял их робеющие взоры и, приняв, передал стенам и куполам древней Софии, сердцу Великого города. Горстью песка и маленькой кучкой камней стали здесь далекие северные острова!

Зазвонили часы на часозвоне, выстроенной великим Евфимием. Путники задрали головы, разглядывая хитрую диковину: круг, на коем узорные кованые спицы указывали время, часы и минуты. Исход времени отмечался звоном колоколов, и вся башня гудела от их согласного движения.

По владычному двору, среди больших и малых каменных палат, соединенных крытыми переходами, украшенных где каменными, а где резными древяными крыльцами, с крутыми кровлями в чешуе и черепице, с хороводом труб и дымников, тоже затейливо изузоренных, по всему обширному двору, мощенному где тесовыми плахами, а где и плитами камня или старинной плинфы, сновали взад-вперед монахи и послушники, служки, слуги, миряне, что служили во дворе владыки, а также и пришлые по делам граждане от простых до вятших, в боярском дорогом одеянии. У дверей чашницы стояли, охраняя ее, воины владычной сторожи. Здоровые краснорожие ратники выглядывали из дверей молодечной, и от их присутствия двор владыки духовного являл подобие княжого двора.

Каменные палаты архиепископа тянулись бесконечною чередой. Тридцать дверей насчитывали в воздвигнутой Евфимием владычной хоромине! Им пришлось изрядно подождать, пока прислужники архиепископа передавали их один другому. У спутников угодника глаза разбегались от великолепия архиепископского дома. Наконец Зосиму особо пригласили пройти и провели еще через целый ряд покоев, но не к архиепископу, как надеялся он, а, как шепнул Зосиме по дороге сопровождавший служка, к самому всесильному ключнику владычному - Пимену. При этом известии Зосима испытал одновременно сожаление, что не узрит архиепископа Иону, коему, много лет назад, он представлялся сам, ревнуя об устроении обители, и вместе с тем страх, ибо после посещения Клопского монастыря боялся не только разговора, но и встречи с Пименом. Он призвал мысленно имя божие и напряг всю свою волю, прежде чем переступить порог властительного покоя.

Служка скрылся. Зосима поднял глаза и невольно вздрогнул, ощутив жгучий взор Пимена. Они благословили друг друга. В краткой речи, объясняя великую несправедливость того, что монастырь лишен права владеть землею, на которой он расположен, Зосима, наученный опытом, старался, елико возможно, ни единым словом не оскорбить заглазно боярыню Марфу Борецкую. Пимен пристально глядел в лицо соловецкому угоднику, почти не слушая. О существе дела он уже знал от архимандрита Феодосия и других. В нем росло сдавленное глухое раздражение: просители, просители, просители! Порою кажется, что все они, как и он, не будучи уверены до конца, утвердится ли Пимен на владычном столе, торопятся урвать свое в эти краткие месяцы затяжной предсмертной болезни Иониной. Вот и сей такожде! А дела не ждут, и надо вести их твердой рукою, так, словно бы посох владыки уже в деснице твоей!

Зосима меж тем, изредка подымая глаза, видел резкие черты Пимена, темным огнем горящие глаза и все более утверждался в мысли, что тот не остановится принять постановление у литовского митрополита. Он осторожно упомянул, что в Новогороде, по слухам, свила гнездо латынская ересь и он сам свидетель тому, что хулящие на монастыри открыто проповедуют по стогнам града. Пимен поморщился, сухо возразив. Странно, оба они плохо помнили существо разговора, так как каждый, говоря одно, единовременно думал о другом.

«Может ли он помочь? - гадал Пимен, разглядывая Зосиму. - Навредить - сможет. Довольно московских юродивых на нашу голову! Ежели все эти бедные монастыри станут просить земель у великого князя… Проще всего, конечно, отослать старца назад, на его остров, пусть ждет лучших времен. Но за него хлопочет архимандрит Феодосий, а от Феодосия зависит отношение не только малых, но и больших монастырей. Пропустить к Ионе? В конце концов такой ли это ущерб для Борецкой, тем паче, что острова как-никак принадлежат не ей, а городу…»

- Владыка тяжко болен, - отрывисто произнес Пимен, вставая. - Пожди, брат, а я узнаю, возможет ли он ныне принять тебя!

Пимен вышел, все еще не решив окончательно, что ему делать с Зосимой.

Иона умирал в строгой пышности архиепископского дворца, Евфимиевых бесконечных палат, по которым сейчас, в тревоге, скорби, корысти и вожделении сновали келари, ключари, младшие стольники и чашники, монахи и иеромонахи, иереи и протоиереи, владычные посельские, хлебники, слуги и служки всех мастей и чинов, то перекоряясь, то завидуя, и молча лелея возможные перемещения, когда новый (на Пимена уже многие посматривали с почтительным подобострастием: сами Борецкие, Есиповы, Онаньин за него - шутка ли!), когда новый архиепископ возьмет бразды великого дома святой Софии Новгородской и властно переместит по-своему вековой распорядок архиепископского двора. Страсть, ненависть, шепоты надежд и страхов ползли, как горький дым пожара, накаляя воздух под низкими сводами палат до того, что становилось трудно дышать.

Смутное это брожение, как глухая мышиная возня по ночам, едва долетало до того, заветного, покоя, перед которым смолкали, куда входили на цыпочках, и то лишь избранные, званные им самим, и почти не мешало Ионе, вздремывая порою от телесной набегающей слабости и вновь переходя в бдение, думать, перебирая прожитые годы, весить их пред Господом и совестью своею и проверять, так ли прожил, то ли и все ли, что мог, сделал, с чистою ли душою может встретить он свой последний, уже недалекий час, переступить порог просветленного того мира, куда ушли, в свой черед, прежние архиепископы Великого Новгорода.

А заботы, земные, отошедшие и отходящие, были немалые. Даже и теперь ему не давали покоя. Стольник Родион и Еремей Сухощек, владычень чашник, настойчиво требовали назначить восприемника. О том же толковали чуть не все приезжающие к нему бояра. Даже допущенный в покои старец Варсонофий обмолвился как-то о восприемнике. Восприемник! Всеми делами дома Софии вершит сейчас Пимен. Ну да, его хочет и Марфа Борецкая. Восторжествуют неревляне. Будет роптать старая Славна, разъярится Захария Овин. Начнутся обиды. Иона не был уверен в Пимене. Сухой горячечный взор ключника пугал. Пимен давал деньги Марфе, не спросясь у него, архиепископа. Об этом больному Ионе заботливо донесли. Он почувствовал омерзение на доносящих. Гнева на Пимена не было. Была тревога. Пимен затеет войну с Москвой. Великого князя не одолеть. Кто будет рад усобице православных? Славенские бояра против войны. Утвердит ли Пимена Москва? По слухам, и об этом тоже донесли Ионе, он был готов принять посвящение от митрополита литовского, Григория, униата, о чем судачили уже по всему городу. И это усиливало неуверенность. Гордыня! Грех! Наставь его, Господи! Сам он все эти годы старательно избегал крайностей, оберегал, щадил, укреплял…

И сейчас, проваливаясь в дрему, теряя нить уплывающих воспоминаний, Иона судил себя, проверял всю свою жизнь с той поры, как принял великий сан архиепископа Великого Города, вступил господином в эти палаты, строенные блаженным Евфимием, взвалил на плечи бремя власти и забот.

Бунтующий Псков, жаждущий отложиться в особую епископию. Сколько трудов было не дать совершиться злу! Недавно еще к самому великому князю посылывали! Про молодого московского князя Ивана молвят разное. Василия Васильевича Темного Иона знал и умел с ним ладить. Об этом его умении утишать покойного великого князя в Новом Городе слагают легенды. Молодого же великого князя Ивана Иона не понимал и боялся в душе. Тогда так и не сумел утишить, отвести войну от города. Помогло посольство к Казимиру, угроза литовской войны. Иван казался не по годам сдержан и умен. С маху, как родитель, вряд ли станет действовать. Но что таится за его показным спокойствием?

Где-то в душе Ионы и поднесь жил тот сирота, тот робкий мальчик, который в училище пугливо сторонился сверстников, лишь издали глядючи на их резвые игры, тот мальчик, коему, подъяв его за власы, блаженный предсказал, что он будет архиепископом в Новгороде. Тогда над ним долго смеялись, не верил и сам Иона, и вот - все в руце Божьей!

Однако князь Иван воспретил же псковичам особую епископию!

Понимает ли Пимен, как опасно рушить толиким трудом построенное? Но ежели не он, то кто же? Кто из игуменов или иереев Новгорода возможет сие! Из ближних? Называли Варсонофия: благ, но излишне смиренен, не по нему груз. Феофил? Конечно, нет! Ничтожен, несмел, криводушен…

- Вси отошли мира сего великие держатели дома святой Софии, вси в земли!

И он, как с живым, спорил с Евфимием. Чего добился тот, что оставил в наследие по себе? Стригольническая ересь тлела, смущая умы. Не Евфимий, а он, Иона, предложил совокупно рассудить, собрав съезд, о Троице, о единстве Отца и Сына, и о духе Святом. Без совета, без пастырского доброго изъяснения трудно малым сим уразуметь личное в безличном, трехчастное и конечное в едином бесконечном и нерасторжимость противоположных начал! Когда-то и ему было неясно сие. Но ведь безмерное и в каждой части своей безмерно и равно целому, как любовь матери, пестующей чада свои, меньше ли, когда не все, но единый из них проникнет к сосцам млечным, и горе ее меньше ли станет, когда не все, но единый из чад лишится жизни своей?

Его, Иону, обвиняли в мздоимстве. Да, он брал деньги с вдовых попов и дьяконов. И не грех это, грех оставить без хлеба служителя церковного на исходе лет. А ежели и грех, не он, Иона, а Евфимий платил за неудачную войну с Москвой, платил Евфимий, а ему, Ионе, досталось пополнять оскудевшую казну. Не себе, а дому святой Софии брал он эти деньги. Дому Софии требовал со Пскова, дому Софии собирал с монастырей. Ради дома святой Софии, рискуя навлечь гнев покойного великого князя Василия, поехал не на Москву, куда был зван, а на Вагу и Двину, укреплять верою новгородские вотчины в Заволочье.

И все, чего достиг тяжкими трудами, кому? Кто удержит?

Да, он собирал серебро. Укреплял земную власть церкви и о том, вот уже скоро, сам отдаст отчет Господу.

- …В силе и славе твоей, Господи, в силе и славе твоей!

Вручить пастырский жезл Пимену, не значит ли расколоть город? Вместе, всем вместе! Понимают ли? Зачем он мирил Псков, утишал Москву, ладил с митрополитом, установил в Новгороде память московского угодника Сергия Радонежского, блаженного старца, о гроб коего бился в рыданиях, моля о пощаде, сам Василий, когда его вороги нежданно прискакали в Сергиеву обитель слепить великого князя?

Зато он и своего, новгородского святого, Варлаамия Хутынского сумел утвердить на Москве. Давеча велел принести книги и перечитывал, как сказано об этом во владычном летописании. И о чудесном исцелении у гроба Варлаамия постельничего великого князя Василия, Кумгана, и о том, - не скрыл того! - как игумен Хутынский и он сам прежде беседовали с исцеленным, испытуя и расспрашивая отрока. На Москве бы того не написали, свели все к чуду да промыслу божию. Он, Иона, написал так, как и пристало летописанию Новгорода Великого. Правду. Всегда правду! И впадая в грех, сами ся обличали, а и величаясь, гнушались ложных изукрашенных словес. За правду паче всего возлюбил Господь Великий Новгород, за правду! И казнит за умаление правды той. Увы, умалилась правда великого города! Перед последним временем живем: и знаменья небесные о том знаменуют, и стеснение человеком, морове частые, и глады, и войны…

Прежде, когда испытывали его о конце мира, Иона молчал. Неисповедимы пути Господа, и не нам, грешным, знать о часе конца своего! Теперь же впервые подумал о возможном конце света со смирением и тихой грустью. До скончания седьмой тысячи было еще два на двадесяти лет, еще многие умрут и многие народятся на свет. И все же не двою ста, а всего лишь два десятка лет с малым… Или правы утверждающие, что скончанию света несть времени?

Он прикрывает глаза и видит вновь тот сияющий день, тот час пресветлый, когда, для утишения мора, собрались они, граждане новгородские, здати обетный храм Симеону богоприимцу. Вкупе все, мало не от всего града. И лучшие люди, и простецы, и сам он в светлых ризах, всю ночь не сомкнувший глаз, во главе своего стада, стада Христова…

Как сладко было зреть тогда согласие их и согласное стечение людское! Согласное пение, и ночное бдение молитвенное в лесу, и первые лучи пятнистым ковром на золотом шитье, на стволах, и птичье щебетание, и роса… И вот, проспавшие каждый под тем деревом, что достояло ему срубить, - а многие и не спали, молились лежа, - с первым лучом зари поднимаются граждане Великого Новгорода: «Ныне отпущаеши раба своего, владыко, по глаголу твоему с миром!» Плотники и купчины, кузнецы и бояре именитые, и каждый усердно рубит свое дерево, и лес трещит, и качаются, падают с гулом оранжевые стволы, и вот уже, - кипит работа! - очищены от ветвей и вздеты на плеча плывут дерева и с ними стройное пение, и ладанный дым мешается с сладким настоем лесных трав, богульника, сосновым духом пораненных деревьев, муравьиным и грибным запахом леса. И несут все вместе, и Василий Василич, служилый князь новгородский, и Иван Григорьевич, и дети Марфы, и Яков Короб, и Казимер, и Захар Овинов… И к полудню уже, в дружном мелькании топоров, яснеющие смолистой белизной бревна ошкурены и обрублены до пазов. А хор все поет, и он, Иона, вздымает трепещущие руки над многолюдьем, - согласным многолюдьем (!) - потной, распаренной толпы, над ладным посверком секир и звучным чмоканьем свежего дерева. Все вместе, всем городом! Согласно, вместе! Храм был готов к вечеру, и одетое в багрец снизившееся солнце уже удивленно бежало по тесу кровель, по чешуе главы и замирало на кресте, воздетом над чудесно возведенным и освященным до угасания солнечного храмом. Ныне, содеянный в камне и пристойно подписанный, храм этот высится на крутом берегу Волхова.

Поняли ли они? Вняли ли? Всем вместе! И мор утишился после того. Всем вместе, тогда и Москва не возьмет. А днесь опять розно, и шепоты ползут по покоям владычным, и пересуды по улицам, и вражда по концам… Господи, не отврати очес от города своего!

Нет, пусть выбор восприемника совершится божьим судом, не человеческим. Господь не ошибается в путях своих, только Господь! Как выбирали по жребию владыку Алексия, и паки владыку Иоанна, и владыку Симеона за ним, и Омельяна, нареченного Евфимием Первым, и Евфимия Великого, как избирали и самого Иону. И не отвращал лица своего Господь от владык новогородских!

Вот они стоят, как в дыму колеблемом, под сводами храма, в ризах и в белых клобуках, сподобившиеся святости. Светлые слезы сочатся из-под опущенных ресниц Ионы, он слышит неземное пение иерархов, коему вторят своды храма. Пение ширится, и разгорается свет. И вот они проходят, плывут ли мимо него, и каждый тихо благословляет Иону. И мнится, он узнает их всех, - и Илию, и Онтония, и Василия Калику, что склоняет к нему доброе сияющее лицо. У него доброе лицо! Иона знает, узнает и вопрошает их, не размыкая уст, они же ответствуют ему не людскою, но ангельскою речью…

Свет меркнет. В покое отворяются двери. Умирающий с трудом подымает веки. Снова Пимен, снова заботы бренного мира сего!

Пимен вопрошает, и сразу трудно уразуметь, о чем, ибо в ушах еще звучит нездешний хор опочивших владык.

- Принять?..

Слабеющая память вдруг вызвала ярко образ молодого, - тогда молодого! - монаха, светловолосого, с ясными серыми глазами, и его запомнившийся рассказ о новой пустыни на далеком Студеном море. Медленно раздвигая сухие морщины щек, он улыбнулся:

- Впусти! - и, не расслышавшему Пимену в ухо, яснее и четче, с тенью нетерпения, тотчас угаданной и смирившей того: - Впусти же! Помоги, поправь!

Поднятый на подушках, Иона вдруг как бы ожил, пугающей Пимена силой духа победив и на этот раз телесную немощь.

Пимен ввел старца. Да, те же серые светлые глаза, но какое истончившееся жаждущее лицо! Или он уже и тогда не был столь молод, как казалось?

Старец стал жаловаться на беды, оступившие обитель, что-то говорил Ионе о настоятелях, не выдержавших пустынножительства. В хороводе лиц, отлетающем вместе с жизнью, эти неудачные игумены проходили смутною вереницей.

- Что Савватий? - спросил он, словно про живого, испугав Зосиму. И спокойно выслушал о том, как почитают могилу святого, кивая согласно. Хотелось связать зримый им лик с тем, далеким, запомнившимся в мечте, и скорбный рассказ о бедах с тем, прежним, полным красоты и духовного восторга повествованием о чудесах Севера.

- Зори полуночные играют? - вопросил он без связи с тем, что говорил старец. (Ночные зори многоцветные, полыхающие, божья красота несказанная, колико важнее она всех сует мирских!) Его уже утомила беседа.

Требовалось, как понял он, подарить северной обители острова, вернее - похлопотать об этом в Совете господ. Он поманил пальцем Пимена:

- Сделай!

Пимен послушно склонил голову. Владыка задремал. Все уже было сказано, и, угадав слабое отпускающее движение руки, Пимен, вытесняя Зосиму, на цыпочках, пятясь, удалился, осторожно прикрыв за собою тяжелую дверь покоя, где последний великий владыка новгородский еще боролся со смертью, вверяя себя Богу, и, как с живыми, говорил с отошедшими к праотцам владыками прежних времен.