Узбек все отлагал и отлагал встречу. Орда медленно кочевала. Приходилось то и дело разбирать вежу, переезжать на новое место. Ездовые едва не дрались с татарами, охраняя коней. Лица бояр почернели от солнца, Сорокоум слег, не выдержало старое сердце. Днями удалось, наконец, свидеться с суздальским князем, Константином Васильичем.

Князь был высок ростом, поджар, деловит. На Симеона, коего не видал с осени, глядел чуть усмехаясь, щуря уголки глаз, от коих разбегались лукавые морщинки. Ел мало, пил и того меньше, разговор повел сам, и не о том, и не так, как хотелось Семену. Обещание не зариться на Нижний Новгород выслушал вполуха, и в глазах прочлось: получи сперва великое княжение, потом наделяй градами!

Сидели в веже по-татарски, на кошмах, откинув полы шатра. Вдали пылили, двигаясь взад и вперед, татарские конники, ветром доносило гортанные выкрики воевод. И все, о чем говорилось тут, – русские рубленые города, деревни и пажити, паруса кораблей у речных вымолов и сам Нижний Новгород, – казалось ныне далеким-далеким, почти невзаправдашним, о чем тут, в степи, смешно было и вспоминать…

А суздальский князь вел и вел увертливый разговор, вспомнил, как бы между делом, что брат Александра Невского, Андрей, прежде самого Александра сидел на столе владимирском и что ежели вообще есть еще на Руси какое-то право, то достоит вспомнить лествицу, по коей последним князем, по праву занимавшим великий стол, был все-таки Михайло Ярославич, ибо Юрий, дядюшка твой, оперся лишь на волю Узбека (понимай: все вы, московские князья, незаконные!). «Я не хочу сказать, что московиты не имеют наследственных прав», – тут же намеренно поправился Костянтин Василич. «А сказал!» – досадливо подумал Симеон, глядя в умные и чужие глаза высокого стройного человека, который так хорошо владеет собой, что, кажется, вообще не может ни гневать, ни потерять присутствие духа, ни закричать или иное что… Да и если бы, верно, на Руси сохранялось еще лествичное право… Единое право тут – воля Узбекова, которая непостояннее норова гаремной красавицы! А Костянтин, опять опередив мысль Симеона, изрекал уже: «Мы оба понимаем, увы, что решать будут не наши древние права, а ханское изволение…»

Симеон, сперва было раздражась, начинал внимать все более вдумчиво, ощущая за князем-соперником свою, не схожую с его, Симеоновой, правду, и потому почти не был обижен, когда Костянтин Василич, весело поглядев на него, закончил свою речь одним лишь туманным обещанием послать полки на Новгород вкупе с прочими князьями по прежнему уряженью с Иваном Данилычем, ежели, разумеется, Симеон получит от хана великий стол. Нижний он в продолжение всего разговора как бы заранее считал своим при всех возможных поворотах судьбы… Ну что ж! Приходило мириться и с этим. Мириться и ждать, что же решит непостижимый Узбек.

Не видел Симеон, как у суздальского князя, когда они расстались, тотчас сошла улыбка с лица. Не видел и того, как, тяжело спешившись у своей вежи, Константин Васильич, нагнув голову, ступил в тень шатра и на рвущийся с губ вопрос своего тысяцкого: «Ежели хан передаст стол Семену Иванычу?» – отмолвил глухо: «Уступим!»

– Безо спору?! – наливаясь тяжелой кровью, с обидою глядя в очи князю своему, произнес боярин.

– Безо спору! – подтвердил князь. – И полки на Новгород ты поведешь!

Сняв выходной летник, Костянтин с силой швырнул его в руки постельничего и в закипающие гневом глаза тысяцкого уронил тяжело и понуро:

– Чем спорить? Сколько мы заможем выставить полков, ежели восстанет пря? Все отступились уже, и Ростов, и Тверь! Один Василь Давыдыч, и то…

Боярин угрюмо промолчал. Князь, слив воду из рукомоя на руки и ополоснув лицо, разогнулся, помолчал и со вздохом присовокупил:

– То-то! Люди нужны! Надо заселять землю! Нижний Семен оставляет нам!

– Он сел в раскладной стулец, повторил: – Надо заселять землю.

Снова собирали вежи, снова ехали пыльной истоптанной степью и ждали, ждали, ждали, изнывая и томясь.

Приехали братья, Иван с Андреем. Семен встретил их почти не обрадовавши, так устал от ежедневной татарской волокиты. Из дому привезли письма. Настасья сообщала в грамотке о мастерах нарочитых, прибывших расписывать храмы, что уже и взялись за дело под ее доглядом: «Внизу, где пелена, великие круги пишут и наводят травами», – писала жена. Семен зажмурил глаза, представив устремленную ввысь прохладную тесноту храма, запахи сырой извести и охры, строгих мастеров с подвязанными кожаными гайтанами волосами, с лицами, устремленными горе, представил себе и эти великие круги с травами, заботную Настасью, что стоит с боярышнями на каменном полу храма и смотрит, мало понимая, хорошо ли то, что делают мастеры, и, главное, по нраву ли придет ему, Симеону… Все-таки она его любит, очень любит! На провожании засунула ему в калиту полуобгорелые ветки можжевельника, как ни отказывался Семен. Примолвила: «На счастье!» Сам Симеон старался не верить давешнему видению: усталь, жар, мало ли что…

Иные вести были не столь утешны. Какую-то прю в боярах затевал Алексей Петрович Хвост. Следовало разобраться по возвращении. Он поднял глаза на братьев, помолчал. На немой вопрос обоих ответил коротко, одним словом: «Сожидаем!» Братья, поняв по-своему грозный смысл ханского умедления, разом понурили головы.

Только к исходу третьей недели пришел, наконец, разрешающий приказ Узбека: «Пусть придет!»

Кажется, помог тому Черкас, на днях явившийся в ставку хана. А значит, золотоволосая красавица, подаренная грозному беку Симеоном, «по пригожеству пришла».