Последствий Витовтовых побед долго ждать не пришлось. Еще весною свея захватила городок Корельский на свейском рубеже, и Семен-Лугвень с новогородцами, отмщая захватчикам, совершил победоносный поход к Выбору, взяли охаб у города, разорили волость, привели множество полону, скота и добра. Теперь, после побед над Орденом, уже поздно осенью, в самом начале зимы Витовт потребовал у Нова Города разрыва перемирной грамоты с немцами, на что новгородцы резонно заметили, что-де у них свой мир с Москвою, свой мир с немцы и свой с Витовтом (рвать отношения с Орденом значило остановить ганзейскую торговлю). Тогда Витовт потребовал, дабы и Лугвень порвал с Великим Новгородом и воротился в Литву, да еще разразился целым ворохом обвинений:

«Ваши люди нам лаяли и бесчествовали и погаными нас звали. Еще же над тем приняли есте нашего ворога, княжа Юрьева сына Святославича, князя Федора».

Лугвень тотчас сложил целование Нову Городу, заявив кратко: «Я с королем и с Витовтом один человек». И хотя несчастный смоленский княжич, на коего, неволею, падали грехи его покойного отца, сам тотчас отрекся от новгородского кормления: «Рече новогородцем: о мне с Витовтом розмирья не держите», – и отъехал в немцы, Витовт с Ягайлой тем не менее второго генваря прислали взметную грамоту Нову Городу, что грозило новою войной.

В Москву спешно прибыл к новому митрополиту Фотию новгородский владыка Иван – просить защиты у духовной власти, дабы преосвященный помог в переговорах Василия Дмитрича с Витовтом. Опять Василий оказывался как бы меж двух огней, и кабы не клятый договор Витовта с Ягайлой, отдающий Литву после его смерти в руки польского короля, невесть, переспорил бы Василий Дмитрич или нет на этот раз свою литовскую жену…

Неудачи меж тем сыпали со всех сторон. В том же январе, на память Иоанна Кушника, князь Петр Дмитрич, брат великого князя, посланный в сугон за нижегородским князем Данилою Борисычем с ростовскими и ярославским князьями, столкнулся на Лыскове с объединенными силами обоих Борисовичей – Данилы и Ивана – с булгарскими, казанскими и жукотинскими князьями. «Сеча зла», как писал летописец, длилась весь зимний день. Истоптанный снег, трупы и шевелящиеся раненые в снегу, кровь, свертывающаяся на морозе, ржанье коней, посвист стрел, крики «Алла!» и «Хурра!» В конце концов, татары начали одолевать, был убит московский подручник князь Данила Васильевич, ростовцы откатывались, бросая оружие. Петру Дмитричу, не столь уже испытанному в воинском деле, с трудом удалось собрать сколько-то раненых и отойти в относительном порядке, оставив поле боя татарским князьям. Впрочем, и те не преследовали разбитого противника.

Василий, получивши известие о погроме, горько сетовал про себя, что не послал брата Юрия, опытного воеводу, к тому же ходившего под Казань… И так все приложилось одно к другому!

Приспел и посыл из Орды, и надобно было, исправляя положение, самому отправляться в Сарай, как сойдут снега и установятся пути, а тут Витовт со своим новгородским запросом, напрочь позабывший после Грюнвальда о том, что Новый Город – все-таки вотчина великого князя Владимирского и без него, Василия, решать новогородские дела Витовту не пристало.

Как только апрель согнал снега и установились пути, Василий стал собирать в далекий путь старшую дочерь Анну. Провожали ее вдвоем с Софьей, до Коломны. И на всю жизнь запомнилось нежное лицо дочери, когда она, уже ступая на дощаник, последний раз обернулась к нему, и легкая тень облака пала ей на лицо, и Василий подумал вдруг, что как бы ни повернулась судьба дочери в далеком Цареграде, но он ее больше не увидит никогда. «А он красивый?» – вопросила вдруг дочерь. Василий смолчал и лишь сильней прижал ее к себе в последнем прощании. И ему стало так стыдно вдруг, что он, заключая этот важный династический брак, не мог ответить дочери на этот ее простой вопрос. И стало непереносно горько от грозной воли пространств и лет, от того мгновенно острого ощущения временности бытия, ничтожности дел человеческих, всех этих посольских затей, союзов, политических замыслов, единый итог которых – то, что он видит нежное, обведенное тенью и как бы уже отданное вечности лицо своей дочери в последний раз. Бояре, сопровождающие невесту, дружина, духовные лица, обозники, уже переправленные на ту сторону широко разлившейся Оки, суетились, копошились, грузили припас и дары, многоразличные сундуки и коробьи с приданым. Софья, словно простая посадская баба, замотанная в серый пуховый плат, что-то кричала с берега, а князь стоял и молча плакал, слезы катились у него по лицу, плакал, провожая свое дитя, словно предчувствуя скорую смерть девушки в далеком и чужом краю. Она так и погибла в Цареграде от моровой беды, даже не произведя на свет наследника престола, как хотелось, как думалось обоим царственным родителям, и Василию Дмитричу, и Мануилу.

Весна шла, начинали пахать, а ему надобно собираться в Орду, на поклон посаженному Едигеем хану Булат-Салтану… Горькая участь, как подумать, для великого князя Владимирского! Почто Витовт не ездит кланяться никому, или ездит? Или и ему приходит поклонять своему братаничу, польскому королю Ягайле, нынешнему Владиславу? А тот кому поклоняет? Великим панам? Архиепископу Гнезненскому? Римскому Папе? И ежели есть кто, свободный совершенно, то и он ничтожен пред Господом, и так же, как последний нищий его царства, обречен смерти!

Перед самым выездом в Орду он получил послание из далекого Белозерского края от тамошнего Сергиева ученика, Кирилла, когда-то казначея Вельяминовых, потом – инока в Симоновской обители покойного Федора, а ныне духовно ратоборствующего невдали от Белого озера, где-то в лесной и озерной тамошней стороне, близ Шексны, на Сиверском озере, – северном! Ибо «сиверко» по-тамошнему и означает «север» и «холод». Сизая вода морщит рябью среди молчаливых берегов, волглые, напоенные влагою тучи цвета голубиного крыла идут по небу бесконечными рядами, перемежаемые неяркими пробелами тонких облаков, да сыплет мелким игольчатым дождем… Как-то он там? Вдвоем ушли, с Ферапонтом, смиренным иноком, про коего и не подумать было, что дерзнет удалиться в дикие Палестины русского Севера… А зимы? Бают, у Кирилла в его келье – только влезть! – даже и печки нет! Одержим дикими зверями, мразом, разбоеве нападали не раз… Выдерживает все! И еще пишет послания, учит и братьев его, и самого великого князя. Как и прознал про днешние нестроения и зазнобы от нижегородских князей! Поди, и о стыдном сражении на Лыскове поведали ему!

Он снова перечел, вдумываясь в каждое слово, грамоту северного пустынника, с горем понимая, что трудами пустынножительства и полным отвержением благ земных Кирилл (коего уже теперь величают Кириллом Белозерским) заслужил право говорить на равных с сильными мира сего.

«Ты, Государь, приобретаешь себе великую пользу душевную смирением своим, посылая ко мне, грешному, нищему, недостойному, страстному и чуждому всякой добродетели, с просьбою о молитве, я, грешный, с братиею своею рад, сколько силы будет, молить Бога о тебе, нашем Государе, и о княгине твоей, и о детях твоих, и о всех христианах, порученных тебе Богом. Но будь и сам внимателен к себе и ко всему княжению, в котором Дух Святый поставил тебя пасти людей, искупленных кровию Христовою. Чем больше удостоен ты власти, тем более строгому подлежишь ответу. Воздай Благодетелю долг твой, храня святые Его заповеди и уклоняясь от путей, ведущих к погибели. Как на корабле, ежели ошибется наемный гребец, вред от того бывает невелик, если же ошибется кормчий, то губит весь корабль. Так, Государь, бывает и с князьями. Если согрешит боярин, наносит пакость себе, а не всем; но если согрешит сам князь, причиняет вред всему народу. Слышал я, что у тебя, великий князь, великое несогласие с твоими сродниками, князьями Суздальскими. Ты выставляешь свою правду, а они – свою; кровь христиан льется. Осмотрись, Государь: если они правы в чем-либо, уступи им смиренно, если в чем правда на твоей стороне, стой за правду. Если они будут кланяться тебе. Бога ради, Государь, окажи им милость, сколько можно, покажи к ним любовь и сострадание, дабы не погибли, блуждая в татарских странах. Никакая власть, ни царская, ни княжеская, не может избавить нас от нелицемерного суда Божия; а если будешь любить ближнего, как себя, если утешишь души скорбные и огорченные, – это иного поможет тебе, Государь, на Страшном и праведном суде Христовом».

Склонив голову под притолокой, в покой вступил Юрий. Вскоре воспоследовали и Андрей Можайский с Петром. Василий нынче навык приглашать братьев к совету о делах правления, которые затруднялся решать с боярами без них. В этих советах было нечто интимное, сокровенное, свое, точно в избе, в большой семье крестьянской, решали: когда сеять яровое, да сколь мочно ныне говядины везти на базар, да стоит ли нынче рубить новый овин заместо сгоревшего старого…

Софья всегда злилась, когда он так собирался с братьями, и была права: те, в свою очередь, особенно Юрий, не жаловали литвинку.

– Ну что? – вопросил Юрий, входя. – Витовт еще не затеял на нас новый поход? Нынче рыцари в спину ему не ударят!

С маху сел на лавку. Протянув твердую руку к кувшину, налил себе кисловатой медовухи, отпил, поморщился, утер тыльною стороною ладони усы.

– Что ж ты, Петюха! – высказал, подымая тяжелые глаза на младшего брата, только что вошедшего в горницу. – Давно тебе хотел баять о том, да не подходило так-то к случаю! Лысково-то обойти нать было, эдак вот! И прижал бы конницу нехристей к оврагу! А што пешцам забродно в снегу брести, дак то любой дурак смекнет!

– Ладно, братья! – остановил Василий. – Опосле драки кулаками махать не след! Вот, чтите грамоту! От Кирилла с Белоозера…

– Он и мне послания пишет! – усмехнув, высказал Андрей. – Берег бы смердов от пьянства, то считает главною пагубой, и от судей неправедных: мол, не будет в судах порядни, пойдут лихоимства с поборами, народ сопьется и погибнет Земля!

– В общем прав твой святитель! – раздумчиво высказал Юрий. – Не сам ли Господь вручил человеку разум, отличающий его от всех прочих тварей земных? А что теряет пьяница? Разум! Значит, уподобляется зверю! От Бога поступает в лапы Сатаны! А уж коли в державе судьи неправедны суть, то и державе той недолго жить! Поглянь на Византию! Безо взяток там нынче и святителя не поставят на престол! Пока человек верит в себя, пока он способен взять в руки оружие, отдать жизнь за отчий край – и государства стоят! А ежели людина приучишь за кажную мзду в суде платить – ты уж воина, али за защитника державы – не жди! Так-то, други! Видал ты сам-то Кирилла?

– Как же! Мои же вотчины тамо! – с прежнею усмешкою отозвался Андрей.

– Тверд! Ферапонт от него на иное озеро ушел! Сидит у себя в келье, как медведь, а вся округа к нему ходит на поклон.

– Я слыхал, – перебил Юрий, – у тебя и тут, под Можаем, объявился свой святой?

– Смерд, из вольных! – неохотно отозвался Андрей, пожав плечами. – Да какой он святой! Икону нашел, вишь, чудотворящую, и пашню забросил, начал ходить с ней.

– Какая икона-то? – подал голос Петр.

– Вестимо, Богоматерь! С предстоящими! – ворчливо отозвался Андрей. – Дак за им толпы стали ходить! Сам знашь, и на Москве встречали с крестами!

Василий покривился, промолчав. Он тоже помнил это шествие истеричных баб, кликуш, что падали под ноги иконе, хромых, слепых, убогих, что лезли облобызать образ в чаяньи исцеления.

– Да ведь излечивала! – продолжил Андрей. – Сей Лука и терем себе возвел, стойно княжому, и мял как князь. А еще наповадился медведей у моих ловчих отбирать, и с медведями бороться. Силен был, как бес!

– Ну, и чем окончило? – Юрий уже слышал эту историю и потому торопил рассказчика. Зато Петр внимал в оба уха.

– Да чем… Терпежу не стало! – неохотно докончил Андрей. – Подвели ему мои ловцы особо грозного медведя, ну, тот и поломал мужика, едва выходили потом. Нынче опомнился, богачество свое отверг, монастырь строит.

– Да, бывает и так! – наставительно изрек Юрий. – Мужик! Икона была, духовной высоты не было в ем! Святого мужа не было при иконе! А к твоему Кириллу я и сам бы съездил, поклониться ему!

– Что скажете, братья, о послании сем? – вопросил Василий, возвращая толковню к началу беседы.

– Да што… – вымолвил Юрий и глянул светлым разбойным взглядом на старшего брата, – как ни обидно за погром Владимира, а может и прав! Предложи Борисовичам что-нибудь лучшее, чем железа да яму, авось и согласят! Не то нам нижегородской смуты не избыть до морковкина заговенья! Меня казанская татарва все боле тревожит! Осильнел город! Не переняли бы у нас волжский путь!

Петр, склонив низко голову, – стыдно было давешнего разгрома! – подсказал:

– Борисычей удоволить, и Жукотински князи потишеют! Нету Анфала на их!

– Все сидит в Орде? – вопросил Юрий.

– Навроде жив! – возразил Петро. И все задумались: до того дошло, что и вятский разбойник надобен оказался!

– А выкупить? – подсказал Андрей.

– Я уж прошал! Отказали бесермены!

– Думаю, брат, – перешел на другое Юрий, – Витовт пока ратных действий не начнет, а вот то, что он церковный раздел затеял, это худо!

– Слух есть! – подтвердил Андрей.

«Этого еще не хватало!» – подумал про себя Василий, но не высказал ничего. О церковном отпадении литовских епископий следовало говорить с Фотием.

– Не начнет Витовт? – мрачно вопросил Василий, подняв глаза от налитой, но не выпитой чары.

– Не начнет! – подтвердил Юрий. – С немцами колгота не окончена ищо, с Ягайлой, бают, новая пря у их, добычу никак не поделят, да и церковный раздел, вишь, затеял! Токмо грозит! Пока токмо грозит! – уточнил Юрий, уверенный, что рано или поздно схлестнутся с Витовтом, пора придет, и тогда… Ох! Тогда вновь Софьюшка не сотворила бы иньшей беды!

– Словом, езжай! – подытожил Андрей. – Досыти нам Едигеевых набегов!

Василий молча кивнул головою: верно, набегов хватило уже досыти, приходило кланяться!

– А к Даниле Борисычу я пошлю! – присовокупил Юрий. – Хоть этой беды нам избыть!

Василий поднял голову, оглядел братьев смуро. Была надея, тоненькая ниточка надежды была, что не пошлют в Орду, что отсидится на Москве! Порвалась. Приходило ехать. Да еще и с Фотием баять до отъезда: ежели западные епископии отпадут, то латины и вовсе учинят разор русскому православию!