Кто бы и подумать мог, что мухортая, не видная, да и ростиком не вышедшая женка – супруга самого великого Анфала, о коем ведали тысячи и к которому, только позови, являлись сотни оружных молодцов.

Снизу вверх заглядывая в лицо супругу, суетилась, но суетилась толково. Устроивши сына, грела воду, готовила ветошь и, бегая под ливнем стрел, перевязывала раненых, попутно собирая вражеские стрелы, – словом, заменила одна едва ли не десяток женок.

Только уж в ночную пору, да и то вполгласа пожалилась супругу: «Потеряли все. Новгородчи – шильники весь терем разволочили, поцитай! Сын весь во вшах, не мылись невесть сколь».

– Пожди, мать, еще малость пожди. Вот отобьемси! – И после долгого молчания добавил: – Ну, а коли… Сына постарайся сберечь.

* * *

Насколь важно казалось новгородцам схватить Анфала Никитина, яснело уже из того, что для поимки Анфала была оставлена четвертая часть всех новгородских сил, посыланных на Двину в 1398 году Господином Великим Новгородом – семьсот человек во главе с опытным воеводою Яством Прокофьичем.

Яков вел своих молодцов зимними еще не протаявшими дорогами прямо к Устюгу, дабы перехватить Анфала, куда бы он ни устремился: к Колмогорам или к Вятке, и, уже перед самим городом, неожиданно для себя, обогнал Анфала с его наспех собранною на пути дружиною.

Город на круче Сухоны еще не был «Великим», коим стал в исходе XVI столетия с открытием западной зарубежной торговли через Устюг Великий – Архангельск. А ожерелье дивных храмов по кручам сухонского берега, чей силуэт устюжские ювелиры изображали на своих серебряных ларцах, явилось еще позже, в XVII – XVIII столетиях. Но и в конце XIV столетия среди северных палестин и дикого безлюдья нетронутой человеком природы тут было на что посмотреть: основательные рубленые стены устюжского острога и шатровые верхи бревенчатых храмов с луковичными главками, крытыми осиновой чешуей (чешуей осинового лемеха), основательно и гордо возносились над кручею высокого берега Сухоны, утверждая власть рукотворной человечьей красоты. Хороши были и палаты, рубленные из крупного леса, из двухсотлетних неохватных сосновых стволов с роскошными подрубами и выпусками, с тем изобилием дерева, которое и поныне больше всего пленяет в сохранившихся кое-где рубленых шатровых храмах, дивным великолепием своим украшающих и как бы огранивающих дикий лесной окоем неоглядных северных боров. И жить людинам было просторно тут, среди тишины и величия, среди зеленых пойменных лугов, позволявших держать целые стада скотины, среди изобилия дичи, боровой птицы и красной рыбы. Да и серебряное дело устюжское не с тех ли позабытых времен, не с того ли еще «закамского серебра» пошло? Чего бы, кажется, не хватало здешней земле? А не хватало одного – покоя! Устюг считался волостью ростовских князей. Но ростовские князья давно уже стали подручниками великого князя Московского. Давно? Да ведь и не так давно-то! Со времен Ивана Калиты, утеснившего Ростов, не полста ли лет всего-то прошло? Ну, а новгородцы, все походы коих за Камень, в Югру, неизбежно шли через Устюг или мимо Устюга? И кто тут кого грабил на протяжении столетий – поди разбери! Грабили устюжан, грабили и сами устюжане, захватывая порою тяжело груженные лодьи новгородских охочих людей с серебром, костью древнего подземельного зверя, давно исчезнувшего, от коего остались лишь бивни, вымываемые в обрывы северных рек, да глухие предания, словно и жил сей зверь под землею, мощными этими бивнями прорывая себе подземельные ходы-пещеры. Брали и лодьи с мягкою рухлядью – шкурами соболей, бобров, волков, медведей и рысей, со связками белки и куньих шкурок. Добро, превращаемое уже в Новгороде Великом в веские диргемы и корабленики, в лунские сукна, скарлат и аравитские благовония, в свейское железо и восточный харалуг, в резные и расписные хоромы бояр новгородских да в каменные храмы великого города, вознесенные над Волховом, над болотистой и лесною равниной окрест его, неродимой и дикой, где без северных богатств и не возникло бы города в истоке Волхова, а кабы и возник, то скорее на соляных источниках Старой Руссы или на холмистых берегах прихотливо извилистой Мсты. Да, впрочем, так и было в те незапамятные времена, о которых не токмо летописей, а и преданий-то не осталось ныне!

Север и заморская торговля кормили Господин Великий Новгород, и потому на защиту своих северных палестин бросали новгородцы свои лучшие рати.

В Устюге, когда к нему подошла новгородская рать в бронях, под шубами, хорошо оборуженная, сытая и гордая двинскими победами, о сопротивлении не стали и думать, новгородцам тотчас отворили ворота города.

Яков Прокофьич, пригибая голову, въехал в низкое нутро ворот. Молодцы, кто пеш, кто комонен, валили валом следом за своим воеводою. Ростовский владыка Григорий, архиепископ Ростова Великого, стоял на папертях храма с крестом в руке. Яков, брусвянея, слез с коня, укрощенным медведем подошел под благословение владыки. Ростовский князь (второй половины Ростова, поделенного своими князьями надвое), Юрий Андреевич, тоже был тут. После речей с оружием в руках и после – со вложенным в ножны оружием, после того, как значительная часть новгородских молодцов разместилась в домах горожан и в палатах архиепископа и князя, получила снедный припас и начала варить себе мясные щи и кашу, а воеводы новгородской рати отпировали с князем Юрием Андреевичем, дошел черед и до главных речей. Яков Прокофьич, за которым стояло семь сотен оборуженных молодцов, потребовал ответа. Он тяжело встал и, угрюмо вперяя взор по очереди в лица то князя Юрия, то владыки Григория, в присутствии избранных горожан, гостей и господы вопросил грозно:

– Стоите ли за беглеца новогородского за Анфала?!

Владыка, князь и устюжская старшина разом отреклись от мятежника: «Мы не стоим за Анфала, ни послобляем по нем, в князя великого крестное целование говорим», – так во всяком случае передает летопись этот разговор, где сошлись лоб в лоб две правды: Устюг не подчинялся Новгороду Великому, но Ростову Великому и Москве, а потому обвинить устюжан в отпадении от северной вечевой республики новгородский воевода никак не мог, а попросту захватить и разграбить город в чаянии скорого мира с великим князем не решался тоже. Так и разошлись. Впрочем, Яков выяснил попутно, что Анфал со своими стоит где-то за Медвежьей Горой, и потому, дав молодцам только что выспаться и пожрать, поднял рать и повел ее на поимку Анфала, будучи уверен, что устрашенные устюжане не подымут рать, дабы ударить ему в спину.

Сведения, полученные Анфалом, в самом деле были невеселые. Орлец разграблен, о новом восстании двинян нечего было и думать.

Снег лепился комьями. Серое небо низко волоклось над лесом, задевая верхушки дерев. Холодина, сырь. Набухшие водою сапоги, поршни и валенцы порою было трудно отдирать от земли. Дружина вымоталась вся и чаяла хоть какого пристанища. И тут этот мужичонка в рваном треухе, в латанных рукавицах на ледащей лошаденке, что сейчас задышливо поводила боками в клочкастой мокрой шерсти, едва одолевши тяжкий путь.

– В Устюге, баешь? – супясь вопрошал Анфал нежданного гонца. (В Устюге намерили отдохнуть перед дальнею дорогою.). – Кто-та?

– Яков Прокофьич да с ним сотен семь-восемь оружных кметей.

– Уважают меня! – с хмурою полуулыбкою возразил Анфал, кивнув глазом на обступивших их ратников.

– Пропали, воевода? – сбивая шапку со лба на затылок вопросил Осок Казарин. Анфал токмо повел плечом, думал, закусив ус.

– Устюжане как? – вопросил.

– В сумнении, вишь! – отмолвил мужичонка, примолвив. – Вишь, князь тута!

– А по волости?

– Не ведаю, господине! – честно отмолвил гонец. – Не вси и ведают про тя!

Анфал задумался на несколько мгновений, закаменев ликом и слепо глядя себе под ноги. Потом поднял тяжелый взор:

– Скачи! Мово коня возьмешь, сдюжит! Лальского старосту Парфена ведашь? Вот к нему! Коли замогут помочь…

Он не докончил.

– А мы тута будем, тута, на Медвежьей Горе!

Мужичонка уже карабкался на седло широкогрудого гнедого, видно, не обык и ездить-то на боевых конях.

Когда вестник уже порысил прочь, вокруг Анфала погустела толпа. Все глядели на воеводу, ждали.

– А коли не подойдет помочь? – вопросил кто-то из задних рядов.

– Не подойдет – погинем! – твердо возразил Анфал, подымая грозно засветившийся боевым огнем взор. – А живым не дамся! Кто не со мной – путь чист! – прибавил твердо. – А остальным ставить острог!

Обрадованные приказом ратные кинулись доставать топоры, рубить сухостой и валить деревья. Бежали всего двое-трое, да и то уже в потемнях. В Анфала верили.

Кашевары варили последнее, забив трех тощих коров и бычка, взятых дорогою на мясо. Анфал велел припаса не жалеть, накормить людей досыта. С хрустом уминая снег, волочили стволы. Иные катали снежные шары, строили что-то вроде потешного снежного городка, укрепляя его хворостом. Пробивши прорубь, поливали заплот водой. Впрочем, мороза сильного не было, и скоро Анфал приказал прекратить зряшное дело. Дерева валили друг на друга, сотворяя засеку. Усланные в дозор сторожи уже подавали весть с горы о приближении вражеских воев.

– Может, уйдем? Не поздно еще, Анфал Никитич! – предложил вполголоса есаул.

Анфал отмотнул головою, вымолвил хрипло:

– Поздно, кони обезножили вси! Людей истеряем зря, а на путях нас так и так беспременно догонят! – Захватил ком рыхлого снега, смял, оттер потное лицо, махнул рукавицею. – Шабаш! Корми людей!

Острог, по сути первая череда наваленных кое-как неокорзанных елей и сосен, был уже почти готов. По низу тянуло сырым холодом. Вечерело. Первые новгородские лучники явились ввиду стана, когда уже последняя охристая полоса потухала в небе и на стан опускалась вороновым крылом сине-серая северная ночь. Несколько стрел, пущенных издалека так, баловства ради, залетело в острог. Анфал велел не отвечать и занять оборону.

– Ночью, поди, не сунутце, – гадал он, – ежели Яков цего не надумат! А воевода добрый! С им должно держать ухо востро.

Внутри острога полыхал жаркий костер, ратные торопливо сушили порты, мокрые рукавицы. Кто уже правил клинок, кто подтачивал кончики стрел, готовясь к бою. Ночью не спали. Берегли стан.

Новгородская рать пошла на приступ с самого ранья, когда еще только засерело и небо отделилось от земли. С бессонной ночи пробирала дрожь. Зубы сами выбивали дробь, огня не разводили, опасаясь лучников.

В напуск новгородцы пошли молча, без криков и режущего звука боевых дудок, и сторожевые едва не пропустили рать. Когда вздремнувший было Анфал воспрял и, застегнув ворот кольчатой рубахи и закрепив шелом кожаной запоной, кинулся в сечу, передовые уже лезли в прогалы, стараясь растащить завал, чтобы сделать проход комонным. А-а-а-а! Неразборчиво нарастал, ширился ратный зык. Анфал рыкнул, рявкнул, зовя к оружию, сам с широкой рогатиною бросился в самое опасное место, ощущая удары и скрежет железа по кольчатой броне. Рогатиною расшвыривал новгородских молодцов. А обломивши рогатину, схватил топор, что висел в кожухе за поясом, и гвоздил топором, хриплым зыком ободряя своих ратных. Трупы своих и чужих уже висели там и сям меж изрубленных ветвей спешного острога, когда новгородцы наконец отхлынули по зову боевого рожка. Напуск не удался, и Яков не стал терять лишних людей, будучи уверен, что Анфалу все одно не уйти и они возьмут его не напуском, так измором.

Здесь за острогом люди были судорожно веселы, ругались, перевязывали раны. Кто-то дико хохотал, ржала умирающая подстреленная лошадь. Несколько мужиков деловито раздевали вражеские трупы, собирали потерянное оружие. Анфал тяжело обходил стан, про себя считал стрелы в тулах, стрел было мало, мало до обидного. Он тут же повелел собирать вражеские, благо новгородцы, тревожа Анфаловых ратных, продолжали обстреливать стан. Своего есаула он нашел полураздетым. У него была ранена шуйца, в предплечье попала стрела, и сейчас, крепко перевязанный, он силился вновь натянуть рукав рубахи и зипуна на оголенную руку. Анфал токмо повел бородою, и тотчас двое ратных кинулись помогать есаулу.

– Еще день выстоим! – сказал есаул без выражения в голосе и молча глянул Анфалу в глаза. Тот понял, смолчал. Отмолвил погодя ворчливо: «И день много значит!»

Яков Прокофьич с безопасного места в берестяную трубу стал вызывать Анфала на переговоры. Отпихнув пытавшихся его удержать кметей, Анфал выстал на лесину, поглядеть.

– Подходи на говорю! – позвал.

Яков Прокофьич, волоча по снегу полы распахнутого зимнего вотола и глубоко проламывая зелеными сапогами рыхлый снег, шел к нему так же, как и Анфал давеча, небрегая опасностью, что подстрелят.

– Сдавайся, Анфал! – возгласил Яков, подойдя близь. – Людей погубишь! Падут за тя – тебе Богу ответ держать! Лучше сдайся нам! Тебя одного нам и надо! Людей выпущу, вот крест! – Он широко осенил себя крестным знамением.

– Молодцов вопроси сам! – возразил Анфал с усмешкой. – Похотят ли в новогородску неволю?! А я – не хочу! Мне ищо в Волхове рано тонуть!

– Чего ты хочешь, Анфал? – продолжал вопрошать Яков.

Анфал зло сплюнул. Взобравшись на глядень, он ясно видел, сколь много новгородцев и сколь мало бойцов у него самого.

– Воли! – отмолвил упрямо и зло. – В вашем вольном городи воли не стало, вота цьто, Яков! И сам ты не отвергнешь того. Коли и есть кому воля, дак токмо вятшим, а мы вси для вас – так, захребетники!

– Смотри, Анфал! Будет драка, некоторого не помилуем!

– Молодцы! – прогремел Анфал, вполоборота глянув на своих. – Деремси али как?

– Деремси! – дружно прокатило у него за спиной. – Не выдадим тя, Анфал Никитич, не сумуй!

– Слыхал, – оборотил Анфал косматый лик к Якову, – вот те и мой сказ. Попробуй возьми сначала!

Он ловко соскочил с лесины, две-три запоздалые новгородские стрелы пролетели вслед.

Ратные стали переругиваться: «Шухло! Рыбоеды! С гнилой трески да со сплошной тоски! Кибаса!» – летело с одной стороны. «Ушкуйники! Огрызы! Оглоеды! Шильники вонючие! Стерво собачье!» – с другой.

Понемногу начинался бой. Насей раз новгородцы не полезли на приступ, а стали засыпать Анфалов стан стрелами. Ратники подставляли под ливень стрел щиты, свернутые овчинные опашни и вотолы. Ржали и бились у коновязей раненые и умирающие кони. Коням досталось больше всего. Раненые ратники заползали под кокоры, хоронились в снегу. Какой-то молодой парень, пятная снег кровью, скулил по-собачьи. Анфал, прикрываясь щитом, утыканным новгородскими стрелами, обходил острог, рукою указывал слабые места, кивал молча, когда ратные кидались заделывать очередную брешь, шел дальше. Теперь дружина новгородских кметей начала заходить со стороны горы. Ратные лезли сквозь оснеженный ельник с ножами в зубах, на ходу доставая луки. «Сюда!» – позвал Анфал. Новгородцев, выползающих из ельника, встретил ливень стрел. Теряя людей, те опять отступили и теперь обстреливали стан, пуская стрелы высоко вверх. И те с жужжанием неслись к земле, попадая то в снег, а то и в человека или в лошадь. С истомною медленностью тянулись часы. К вечеру, когда засерело наконец, половина ратных едва держалась на ногах, все были голодны, иные, падая в снег, тут же и засыпали, у же безразличные к тому, убьют их или нет.

Дважды раненный есаул, сидя на лесине, глянул на Анфала по-волчьи и пробормотал: «Измысливай чего-сь, воевода, не то погинем вси! Не продержаться нам!» Анфал выслушал его молча, набычась, пробормотал, отходя: «Не сумуй!» Но что делать, не ведал и он. Попытаться прорваться на остатних конях, погубивши четверть дружины? Серело, синело. Крепчал мороз, стонали раненые. Обстрел затихал. Вскоре там и сям взвилось робкое пламя: кое-как обжаренную конину раздавали ратным. Вместо воды пили растаявший снег. Спали кто где, хоронясь под кокорами, под кучами валежника. Шестеро раненых ночью замерзли, отдав Богу душу. Медленно подходило трудное утро – утро их последнего дня. Анфал и все остальные ждали приступа.

«Рассохин, Рассохин!» – бормотал Анфал, все больше мрачнея. Рассохин покинул стан еще за день до сражения. Не он ли и донес? Шевельнулась смутная мысль. И что тогда? И кто поможет, ежели Рассохин, обещавший привести двинян, перекинулся к врагу? Он до боли сжал свой костистый кулак, пристукнул им по мерзлой колоде. Почуя боль, замычал, не разжимая зубов. «Сума переметная!» – выговорил себе под нос, так и не ведая, впрочем, что с Рассохиным. Устюжане помогут навряд, да и Яков-то не дурак, поди уже и там побывал! Едва ли не впервой подумалось, что даром губит людей, доверивших ему свои жизни. Уйти одному, бросив всех? Бледно усмехнул и разом отверг: как брошу? Слух пойдет, верить перестанут мне! Ладно, думать не время! Продержаться еще день, ежели продержимся. Анфал решительно встал, скинул шапку, натянул плотной вязки подшлемник, надел и застегнул шелом (кольчатой рубахи с зерцалом на груди не снимал всю ночь), отер лицо колючим снегом (подморозило крепко!). Пошел подымать ратных. С первым светом следовало ждать второго приступа и многое говорило за то, что он будет роковым.

Но минуты шли, а в новгородском стане не видно было никакого шевеления. Где же ворог? Анфал тяжело, каждый миг ожидая удара вражеской стрелы, перелез через заплот из поваленных елей, пошел вперед, печатая шаг. Его скоро догнали посланные есаулом кмети. «Анфал Никитич». Шаг, другой шаг, третий. Жданной стрелы все не было. Анфал остановился в пяти шагах от хворостяной огорожи, поделанной наспех «новогородчами», и кивнул кметям: «Осмотреть!» Стан был пуст или почти пуст. Сверху откуда-то прилетела, уйдя в снег едва не целиком, одинокая нерешительная стрела.

Когда Анфал воротился, все уже были на ногах и толклись у бревенчатого острожного заплота. Есаул подошел, хромая, с подвязанной рукой: «Ушли? Бежим, Анфал Никитич?»

Не отвечая есаулу, поднял тяжелый властный взор, сказал убежденно: «Так уйти не могли. Напал на них кто-то! Не Рассохин ли двинскую помочь привел? А токо нам не бежать надоть, а идти встречь. Мыслю – к порогу Стрельному – иначе никак не пройти ни тем ни другим! А раненых отправляй в Устюг, – договорил он, оборотясь к есаулу, – Якова там нынче нету, все силы брошены против двинян!» Возвысив голос, он прокричал: «Отсюда уходим вси! Свертывай стан! Не оставлять ничего!»

Согласный дружный ропот голосов и радостное шевеление рати было ему ответом. Что впереди – неведомо, а нынче хошь от смерти ушли.

Уже приближаясь к Стрельному, услышали глухой шум сражения. Скоро встречу попались и слухачи, повестившие, что в защиту Анфала поднялась устюжская рать с две тыщи мужиков, не послушавших ни князя своего, ни епископа. А впрочем, и князь Юрий Андреич, и владыка Григорий, скорее всего дабы не гневить князя московского, «допустили» мужицкое войско, которое сейчас резалось с новгородцами, но, как выяснилось еще час спустя, без особого успеха. Мужики, втрое превышая новгородских молодцов числом, валили нестройною кучей, мешая друг другу. Рассыпались мелкими ватагами, с коими без труда справлялся окольчуженный новгородский строй. Атаки захлебывались одна за другой, и подошедший к бою Анфал не мог ничего изменить. Новгородская рать одолевала. И хотя резались жестоко, умирали, не сдаваясь ворогу, но уже к вечеру прояснело, что мужицкой рати не устоять пред напором организованной и закаленной в боях новгородской силы. Огрызаясь, устилая снег своими трупами, устюжане пятились, отступая, и уже ночью многие ударили в бег. Анфал, совокупив немногих оставших ему верными, отступил в Устюг.

Яков не почел возможным преследовать его дале и брать приступом устюжский острог. Воеводы разошлись, уважая друг друга. Новгородский летописец писал потом, что устюжане и Анфаловы ратные потеряли четыреста душ убитыми, иные утопли в Сухоне, а из новгородского воинства «единого человека убиша и приидоша в Новгород вси здрави». Бог судья летописцу, но при таких-то потерях почто Яков сам не пошел к Устюгу, не взял его вновь, не полонил Анфала, а предпочел увести свою победоносную дружину в Новгород?! Или уж летописец солидно наврал, перечисляя потери сторон? А всего вернее, что дошла до Якова весть о переговорах в Москве и не стал новгородский воевода затевать новую прю с великим князем Василием на тутошней земле.

Михайло Рассохин, отговорясь тем, что едва не попал в руки врагу, догнал-таки Анфала уже на Вятке. Вскоре он уехал в Москву, куда через время вызвал и самого Анфала. Но до того еще много событий совершилось внутри страны и за ее пределами, от коих так или иначе зависели судьбы Русской земли и всякого живущего в ней людина.

А что частная своя жизнь и жизнь земли, государства, княжества накрепко переплетены и связаны друг с другом, люди того времени ведали достаточно хорошо.