Хотя мир был заключен и оба претендента ждали окончания моровой беды, чтобы отправиться в Орду на ханский суд (трое киличеев, загодя отправленных в Сарай, скончались дорогою от черной смерти), Юрий тем не менее избегал бывать на Москве и лишь два раза, и то накоротко, посетил Звенигород. О московских делах долагал ему обычно его возлюбленник, боярин Семен Федорович Морозов, по поместиям своим, расположенным под Звенигородом и Галицкой Солью, служивший Юрию Дмитричу.

Самое худо было то, что братья Юрия Андрей, Петр и Константин, в свою пору отказавшиеся от власти, не хотели изменять своим договорным обязательствам и отступать от ребенка Василия и Софьи Витовтовны. И даже его сыновья требовали заключить мир с юным великим князем. Об этом и шла речь теперь, когда сыновья и братья его со всем собором, с боярином Всеволожским и даже личным посланцем Фотия, иноком Симеоном, пожаловали к нему в Галич на Рождество, на погляд!

Пока Юрий неуклюже обнимает и целует братьев Петра, Андрея и Константина (сейчас, когда все Дмитричи вместе, хорошо видно, до чего они похожи друг на друга), пока расспрашивает о смертях, уносивших одного за другим знакомцев, друзей, родичей, – на поварне спешно готовят княжеский пир, пекут, жарят и варят, из княжеских погребов достают дорогое иноземное вино и выдержанные меды с различными приправами, а из бертьяниц – расписные ордынские тарелки.

Сейчас будет служба в домовой церкви, баня и пир. И Юрий краем глаза поглядывает на Фотиева посланца, Симеона, из ряда мелких послужильцев Федоровых. Впрочем, где-то за Рузой обитает крестьянский род, вторая ветвь, так сказать Федоровых, и кто-то из них служит у него в дружине. Да не был ли этот монах в те поры вместе с Фотием в Галиче?! То-то он и послан владыкой!

«Надобно вызвать его на разговор – не прилюдный, келейный!» – решает Юрий, тиская за плечи Константина грубовато шуткуя о том, давешнем стоянии на Суре, которую Костя побоялся или не всхотел перейти? А тот краснеет пятнами, мнется и так и не говорит всей правды.

Братья тесной толпою входят в храм. Потом опять всем гуртом идут в баню, прогретую, благоухающую распаренной смесью духовитых трав, скидывают одежду (прислуга тотчас кладет всем чистые сорочки, чистое исподнее и свежие льняные портянки – бабы значительно взглядывают друг на друга – нет-нет и проскочит грешная мысль о редкой княжеской утехе. – Вот бы, – начнет одна и не кончит. А другая, старшая, нарочито хмурясь, тут же окоротит: – Ну, то, Окулька, Бога-то побойся! – а сама морщит губы, готовая прыснуть в кулак). Меж тем как за влажной кленовой дверью слышен гогот и уханье, князья тешатся банной радостью. Мастер, с мокрой бородой, сухой и жилистый дед, с двумя подручными, нарочито позванный для такого дела, охаживает вениками мускулистые тела князей (дети Юрия и бояре пойдут во второй пар), умело выгоняя дорожную застуду и усталь: то легкой дрожью веника нагоняя пар, то полосуя внахлест мокрые спины. Парить в бане, охаживать веничком, куда среди березовых прутьев вплетена одна дубовая ветвь для крепости – великое искусство, почти утерянное в наши дни! Где надо разгонять кровь, где хлестать поперек, где вдоль, где сильнее, с натягом, где нежно, чтобы каждая жилочка, каждый сжатый в ком мускул разошлись, ожили, чтобы вся дорожная дурь изошла с усталостью вместе с потом из тела – и чуешь после такой бани необычайную легкость, ясность и покой всего тела. Поэтому и серьезных разговоров тут еще не ведется меж князей, не до того, умственностью негоже губить негу тела.

За пиром (сперва – безмолвным – «уста жуют», потом в неспешных и не главных разговорах) братья приглядывались друг к другу: четверо сыновей Дмитрия Донского, которым по-старому-то, лестничному счету надлежало бы княжить в очередь друг за другом, кабы не было воли покойного Алексия, властно указавшего новый порядок власти, кабы не было воли церкви, кабы не было воли думы государевой, не желавшей и паче всего страшившейся перемен в налаженном распорядке места старшинств, честей и кормлений, распорядке, нарушить который было для многих – опаснее всего.

Наконец уже к концу пиршества, отодвигая от себя блюдо печеной кабанятины и вытирая жирные пальцы рушником, разложенным по краю стола, Андрей по праву старшего после Юрия высказался: – Мы ведь приехали сюда уговаривать тебя, Юрко! Смирись, заключи ряд с Василием!

Юрий угрюмо молчал, нарочито медленно жевал, запивал. Потом выговорил мрачно, отводя взгляд: – На каких условиях? Стать младшим братом этого мальчишки? Отцово завещание…

– Все мы помним отцово завещание! – перебил Петр, – но тогда не было Василия, не было даже покойного Ивана! Заключи ряд, брат, на западных рубежах неспокойно!

– Витовт не придет, ежели ты… – поддержал братьев Константин.

Юрий глянул сердито: – Не ведаю нужды! Да и до ханского суда надо нам обоим дожить!

Братья промолчали: благо, что Юрий не отверг враз предложения о мирном договоре с Василием.

Издали по-за окошками донеслось, словно с иного света, звонкоголосое детское пение.

– Со звездою пришли! – чуть улыбнувшись, заметил Андрей.

Ключник сунул голову в палати, вращая глазами, всем видом своим заранее винясь, сказал: – Выгнать?! – разумея, что негоже селянам нарушать княжую беседу.

– Пряники раздай! – окоротил холопа Юрий – И глянь там, ежели голодные – жаркого со стола! От нас не убудет!

Холоп понятливо кивнул, просунулся весь, ухватил блюдо, указанное ему Юрием, и исчез. Там, на дворе, вскоре запели радостно и озорно.

– Скоро шелюпаны пойдут! – сказал Константин.

– В хоромы не пускаю! – возразил Юрий. – А так вот – высылаю и закусь и питье. Бочка с пивом завсегда у крыльца стоит!

Ряженые разрядили сгустившуюся было ссору. Братьям Юрий молвил просто: – Потолкую с боярами! Да и с детьми тоже!

Последнее было уже почти согласием, и братья так и поняли Юрия, не рискуя настаивать на скором решении.

С детьми, впрочем, оставшись своей семьей, поругались, сидя за столом. Василий Косой кричал, что отец-де зря цепляется за завещание деда, поскольку ни один из дядей не перешел на его сторону, а что там говорят купцы да ремесленники в торгу, это еще отнюдь не мнение земли, и что у Витовта пока руки связаны делами на Западе, а что будет впредь – один Бог знает, и в Орде у Юрия нет надобной защиты, ибо Улу-Мехмет держит руку Витовта и не допустит… А ежели и всем тем пренебречь, так какого шута горохового надобно брать власть над Василием, чтобы опосля снова ее ему же и отдать, как надлежит по лествичному счету. Надобно брать власть полную и уже не делиться ею ни с кем!

– И ты мыслишь стать великим князем владимирским после меня?! – вопросил Юрий, спрямляя разговор. И взорвалось! Юрий кричал, Василий Косой кричал, Дмитрий Шемяка кричал, Иван пытался умолить братьев, даже в ноги валился, но его уже не слушали. Один Дмитрий Красный, то бледнея, то краснея, продолжал хранить молчание. Юрий, хлопнув дверью, вышел из столовой палаты. Крупно шагая, миновал повалушу (все свежерубленное, вот-вот сотворенное, еще крепко пахнущее смолой и деревом), ворвался в нутро смотрильной вышки. Поднялся, борясь с одышкою (расходилось сердце), наверх. Тут и стоял, чуя, как холодный ветер стягивает кожу и обвевает чело, шевеля чуть влажную бороду и примораживая волосы на голове. Спустя недолгое время поднялся на башню и стал рядом Дмитрий Красный. Стоял молча, зная, как опасно начать утешать батюшку.

– Они там, на Москве, – выговорил Юрий глухо, – готовы и родину продать, дали бы цену добрую! А здесь – Север! Здешние мужики отстоят независимость – и от Литвы, и от татар, и от свеев – и от кого угодно.

Дмитрий молчал. Потом, поняв, что отец ждет его слова, молвил осторожно:

– Боятся за свои места в думе. Да и Семена Федорыча не все любят! А Софья Витовтовна дарит направо и налево – служили бы ей только! И Витовт серебро ей прислал в дар. А так мыслю – для подкупа! И с Ордой – стараются изо всех сил Улу-Мехмета задобрить!

– Уже начали! – зло произнес Юрий.

– Давно уже начали! – поправил Дмитрий Красный, чуть пожав плечами.

Оба смотрели безотрывно в раскрывающуюся отсюда, с вершины холма, даль.

– Слушай, Дмитрий! – произнес Юрий, не оборачиваясь. – Иван уходит в монахи, настоял на своем! Так я Галич оставляю тебе! С волостью! У Васьки с Шемякой хватает своих волостей и добра хватает! Ежели что… грамоту я уже подписал, выдам тебе сегодня же, но братьям не говори, до времени. Понял?

Дмитрий молча кивнул. У самого прошло по сердцу страхом – неужто батюшка хвор и чует свой предел? Юрий понял сына, невесело усмехнулся: – Нет, сын, умирать еще не собираюсь! Поеду в Орду, буду спорить о вышней власти! Так надобно!

Ничего не ответил Дмитрий, даже и того, что старшие братья не согласны с отцом и вряд ли помогут ему… Не хотел огорчать родителя. И Юрий понял правильно молчание сына. Глянул заботно, вздохнул еще раз, взглянув в знакомые, такие родные дали. – Пойдем вниз! – и первый, твердо ступая со ступени на ступень, начал спускаться.

В руках сыновей была немалая воинская сила, и без их помощи, сам понимал, выступить против власти Софьи и Василия, поддержанной его братьями, Фотием и всем боярским синклитом, – невозможно.

Сейчас он воротится в столовую палату и будет, тщательно избегая новой ссоры, расспрашивать о походе Витовта под Псков, о том, что творится в Литве, о Свидригайле, своем родиче, всячески утесненном Витовтом, о Казанском разбойничьем царстве, в свою пору укрощенном им, Юрием, а ныне вновь набирающем силу, о том, кого еще увела в небытие черная смерть… Будет говорить и думать, что несчастный Иван по-своему прав, но что он, Юрий, не отступит от своих замыслов, что бы ни совершилось в окружающем мире, что земли под Рузой надо передать по духовной грамоте Дмитрию Шемяке, а не Василью Косому! А с Васькой сейчас, избегая излишней ссоры, поговорить о семейных делах, о молодой жене, о сыне, не так давно рожденном; пожалиться детям на разбои поганой черемисы, ради которой на Вятку приходится ездить кружным путем, аж через Вологду и Устюг. А в голове уже складывалось: Иван Всеволожский, видно, крепко ухватил зятя и вертит Косым как ему нравится. А Всеволожский Софье Витовтовне – друг, а значит, ему, Юрию, поперечник! Да, у него тут, в Галиче, соль, меха, дорогая рыба, закамское серебро. А у них – ратная сила и – несносным наваждением – Витовтова помочь! Не шевельнись! Юрий со зла крепко ударил кулаком по перилам лестничным. Боль в суставах пальцев остудила пожар души. В Орде все покупается и продается, но кто ему взаправдашний друг из ордынских вельмож? Ширин Тегиня? Сестрин Тохтамышев, истинный хозяин Крыма? Лишь бы он был на ту пору, как им ехать, в Орде! Улу-Мехмет будет скорее держать руку Витовта. Сколько же у злого мальчишки Василия нашлось покровителей и защитников! И братья, братья! Конечно, ничто не мешало Косте перейти Суру и навязать ему, Юрию, с неясным исходом бой. Но не захотел. «Хотя и перейти на мою сторону не захотел тоже!» – одернул Юрий сам себя. Нет, среди тех, у кого власть, ему, Юрию, споспешников… мало! Быть может, и надобно заключить мир – пора! И все-таки он будет Драться! Будет! Посад, многие города да земли – за него! А в Орде… В Орду, невзирая на мор, он уже шлет и дары, и обещания… Впрочем, Софья от имени Василия тоже шлет.

Юрий толкнул тяжелую кленовую дверь, вошел. Василий склонил голову, Шемяка поднялся. Юрий поднял воспрещающую руку – не хватало еще взаимных извинений и прочей пустопорожней толковни.

– Как сын? – вопросил Василия. Василий сперва с неохотою, потом все более увлекаясь, стал сказывать. Юрий глядел на него и думал: «Красивый! (И Митя Шемяка красив, да не так.) Красив Васька и талант имеет ратный, и всем бы хорош… В конце концов не он первый и не он последний недружен с родителем своим. Это римляне древние имели право убить своего взрослого сына, ежели он, по мнению отца, заслуживал смерти. И никто не волен был стать вопреки. А у русичей такого не было даже в те давние, языческие, времена. Женок убивали. Кровная месть, как на Кавказе, кое-где, сказывают, была. А в доме… В доме, скорее, госпожою была мать. И все-таки Косому чего-то не хватало. Терпения? Мудрости? В их юные годы какая мудрость! Скорее задор, нетерпение, лихость. И это, почитай, у всех. Нет, сын, чего-то недостает в тебе, а чего – не могу понять! Сейчас ты готов служить Софье с ее чадом, отступив от родителя своего, а потом? Ведаешь ли ты на деле, что значит вышняя власть и почему за нее дерутся, – да что дерутся, головы кладут! Ведаешь ли искус и ужас верховной власти того звания, в коем будучи, человек может и волен изменить закон, быть владыкою живота и смерти, назначать и отменять подати, объявлять мир и войну, полнее сказать – править народом и знатью, править, отдавая отчет Богу одному! И ведаешь ли ты, уведаешь ли когда, как это трудно, какой искус всевластия обязан преодолеть тот, кто протянет длань к шапке Мономаха, кто решится на власть, чего не понимает и никогда не поймет Софьин поздний звереныш, по слухам, уже теперь, на тринадцатом году ни за что ни про что убивший старого слугу своего, виноватого в какой-то сущей мелочи?»

– Что Василий? – спросил Юрий хрипло, отводя глаза, и сыновья поняли враз, что спрашивает о великом князе (еще не великом, еще не состоялся ханский суд!). Косой, с неохотою, начал сказывать. Доныне молчавший боярий Семен Морозов тоже разлепил уста. Получалось, что Софья и верно растила невесть кого. Невзирая на мор – охоты, скачки – «пусть-де растет воином», и кабы не Фотий, который строго приучает юношу к православию, веля выставать долгие службы, честь Евангелия, Устав, «Мерило праведное» и прочие книги, по коим учились и прежде и теперь вятшие, те, кому судьба – судить и править, – кабы не Фотий, сущим обломом рос бы грядущий великий князь всея Руси!

Юрий откинулся в кресле, смежил на мгновение вежды. Позвать братьев? Все ведь уже решено! Музыканцы, приглашенные украсить пир, будто по знаку, данному разом, ударили по струнам. Юрий досадливо дернул щекой, и игрецы враз стихли, лишь едва-едва трогая свои домры, только чтобы не оставить княжеский пир без струнной утехи. Семен Морозов спокойно, без улыбки, взглядывал на детей своего господина, как бы взвешивая: сколько стоит ваш батюшка, мне ведомо, а сколько стоите вы? И оттого и Василий Косой, и Дмитрий Шемяка хмурились, изредка бывая у родителя, оба (и Косой – невзирая на прежнюю обиду!) хотели меж тем, чтобы они у отца были первыми, они, а не какой-то там Семен из боковой ветви Морозовых, да кабы и из самой главной! Иван Дмитрич Всеволожский, отлично ведая гордый норов супруга своей внучки (дочери покойного Андрея Владимировича Радонежского), льстил как только мог. И то, что Василий Косой получил с приданым жены старинный золотой пояс, тоже было лестью дальновидного боярина, пояс, когда-то полученный Всеволожским в приданое за дочерью Микулы Вельяминова (а до того всего – данный в дар самому Микуле, женатому на старшей дочери Дмитрия Константиныча Суздальского – Анне, на младшей дочери суздальского князя, Евдокии, был впоследствии женат сам Дмитрий Иваныч, великий князь московский). Пояс этот уже один раз покидал казну Ивана Всеволожского, когда он выдавал старшую дочь за князя Андрея Владимировича Радонежского, но Андрей умер еще в 1426 году, и когда пришла пора его дочери, внучке Всеволожского, выходить замуж, Иван Всеволожский добился-таки, чтобы пояс был дан теперь ее супругу – Василию Юрьичу Косому.

Роскошный пояс. Чудо ювелирного мастерства. Золотой, украшенный бесценным индийским каменьем. Пояс равного которому, кажется, не было ни у кого больше. (Как же! Старшую дочерь свою как-никак выдавал Дмитрий Костянтиныч за Микулу Вельяминова, сына великого тысяцкого Москвы – и ударить в грязь лицом отнюдь не хотел беднеющий суздальско-нижегородский князь. Пусть Микула ведает, глядя на пояс, – чья дочь стала ему женой! Так думал в ту пору еще самостоятельный, никому не подвластный князь, дерзающий помыслить о великом столе Владимирском. И достал бы, кабы не митрополит Алексий, твердо забравший власть на Москве и подведший ребенка Дмитрия к престолу.)

И ныне повторяется все то же! Владыка Фотий за Василия, а владыке вослед – все прочие мыслят также. Собственно, и сыновей не надеялся Юрий убедить в своем праве на вышнюю власть!

Дольше тянуть бездоговорное бытие стало уже неможно, и Юрий под давлением духовного владыки Руси и братьев уже почти был готов заключить мир с Василием, признав себя младшим братом племянника своего. Это было бы почти что сдачей, но вот именно «почти», ибо сам Василий не был пока утвержден в звании ханской властью. Суд Улу-Мехмета оставался и теперь тем рубежом, после которого победитель, признанный ханом, станет единовластным великим Владимирским князем всея Руси.

С посланцем Фотия разговор состоялся у Юрия, как он хотел, с глазу на глаз.

Юрий, присматриваясь, осторожно расспрашивал этого инока, ныне Фотиева секретаря, разглядывая с непонятным ему самому уважением твердое, мужественное лицо (хорош был бы воин, кабы снял рясу!), едва укрощенную гриву волос (да окрасив! Женки, поди, сохнут по нему!), а когда понял, что Симеон (мирским именем Сергей Федоров) свободно говорит по-гречески, и по латыни, и по-фряжески тоже, невольно зауважал гостя своего.

Федоров, не чинясь, сказывал о своей деревенской родне, признался и в том, что человечески сам по себе за Юрия больше, чем за отрока Василия.

Но что будет впредь? Ежели раз – только раз! – нарушить Алексиев закон о престолонаследии, то что начнется после смерти (не дай Бог, война!) самого Юрия? – Церковь мыслит о вечном! – твердо заключил Федоров, глядя прямо глаза Юрию. – Оставим последнее решение за Ордой, но теперь, княже, достоит тебе заключить мир с Василием!

Юрий долго молчал, то опуская глаза, то вновь остро взглядывая на Федорова.

С Иваном Дмитричем Всеволожским разговор у него уже был. Сухой согбенный старик Всеволожский в речах выразил прыть и почти понравился Юрию, как может нравиться умный враг. Но почуять врага в Симеоне Юрий, как ни тщился, не мог. Свой был ему Федоров! (И по службе, кабы не ушел к митрополиту, был бы свой!) И потому в конце разговора с ним высказал глухо: – Еду!

Не сказал – на Москву, не сказал – зачем, но Федоров понял князя правильно и молча склонил голову.

Ряд Юрия Дмитрича (названно младшим братом) с князем Василием был заключен 11 марта 1428 года. Однако и тот и другой для окончательного решения ждали вызова к хану.