Тем, кто не пережил этот исторический момент — 1917,1918, 1919, 1920–й годы, трудно представить, из чего складывалась жизнь тогдашней церковной молодежи. Время скудости и богатства, темноты и духовного счастья — так определит его Фудель впоследствии. Он навсегда запомнил смутное, парадоксальное время в судьбе России начала 20–х годов, когда у самого края уже открывшейся бездны в Москве проповедовал отец Павел Флоренский, в университете читал философские курсы Бердяев и еще было живо в Абрамцеве «аксаковское гнездо».

В те годы Сергей задумывался то о монашестве, то о браке; на путь священства его благословлял последний оптинский старец преподобный Нектарий, но внутренней готовности в тот момент не оказалось, а обстоятельства жизни увлекали на другие дороги… Сергей Фудель поступил в 1918 году на историко — филологический факультет Первого Московского государственного университета (так в это время именовался бывший императорский Московский университет), где учился, по — видимому, на философском отделении, в марте 1919 года перешедшем в состав новоучрежденного факультета общественных наук. В 1920–м, закончив лишь один полный год обучения, Фудель оставил университет — возможно, вследствие усиливающегося там в это время насаждения идеологии марксизма. В 1919–м он служил в санитарном поезде, подрабатывал на жизнь статистиком в Высшем совете народного хозяйства, а в следующем году оказался делопроизводителем Наркомата иностранных дел, затем — дипломатическим курьером и даже провел некоторое время в Персии, сопровождая назначенного туда полномочным представителем РСФСР Шалву Элиаву. В 1920 году Фудель был призван в Красную армию и до ноября 1921 года числился курсантом Военно — педагогических курсов, позднее — слушателем Высшей военно — педагогической школы, занимаясь на отделении русского языка и литературы.

Однако солнечным летним утром 1922 года просторы мира съежились до размера тюремного воронка, и наступило время катакомб. 23 июля Сергей Фудель был арестован. Накануне в его московской квартире на Арбате при обыске было обнаружено 35 типографских оттисков послания митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского) к архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви.

Послание митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского) к архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви. 18 июня 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-4606

Ордер на арест С. Фуделя был выписан 21 июля, а после обнаружения экземпляров «нелегального воззвания Агафангела», уличающих юношу в «причастности его к антисоветской деятельности высших церковных иерархов», последовало совершенно секретное поручение: «Задержать и доставить в Г. П. У. Лубянка гр — на Фудель Сергея, где бы таковой ни оказался».

«Было шесть часов утра в середине июля, когда я вышел из дома, стоявшего в старом парке под Москвой, чтобы ехать к себе на Арбат. Цвели липы, и воздух был полон покоем и чистотой Божьего утра. Я уже с вечера знал, что в Москве у меня на квартире “засада”, что мой арест за выступление против живоцерковников неизбежен». У стены старинной усадьбы Солнышково, принадлежавшей до революции семье его невесты, он увидел человека в черной гимнастерке с наганом в руке, и даже не сразу смог связать события — настолько вопиюще не соответствовало происходящему тихое летнее утро. «Сердце заныло от боли по уходящей свободе. Из‑за угла вышла вторая фигура, тоже с наганом, и меня вполне драматически повели на вокзал» .

Арестованного отвезли в Москву, во внутреннюю тюрьму ГПУ на Лубянке, где еще сохранялось «древнее простодушие»: взятый при выходе из дому кожаный портфель — в котором, вопреки буквальному смыслу предостережения Гаврюши, оказались как маленькое Евангелие на церковнославянском языке, так и книги по русской филологии, — не был отобран. С этим крамольным багажом Фуделя ввели в «предварилку» — камеру предварительного заключения. «“Предварилка” — это нечто вроде проходной комнаты. Люди приходили и уходили, редкие оставались дольше двух дней, никто не успевал ни с кем сблизиться, все были растеряны, старались говорить о посторонних вещах и как можно больше спать, подложив под голову кепку, — сон был единственным способом бегства от действительности». Тем не менее арестованный запомнил и какого‑то поэта с длинными ногтями, которые мешали есть ложкой тюремную баланду, и взятого врасплох, прямо с дороги, русского посла в Китае князя H. A. Кудашева, и знакомого по Толгскому монастырю митрополита Агафангела — автора того самого послания, за которое Фудель и оказался на Лубянке. Однако все арестанты чувствовали себя пока почти спокойно — ведь считалось, что период террора окончился, и ВЧК была недавно переименована в ГПУ.

Времена действительно были по — домашнему стародавние: можно было упросить у дежурного гэпэушника разрешения выйти из своей камеры и зайти в соседнюю, где сидел отец Владимир Богданов (1865–1931), только что арестованный священник церкви Преподобного Серафима на Сивцевом Вражке, со Святыми Дарами. «Это был человек, точно сбросивший какое-то бремя и нашедший наконец свое истинное место». В камере, при полном попустительстве дежурного, стоявшего на дверях, совершалось таинство причастия… Причастившийся Святых Таин арестант мог спокойно вернуться в свою камеру. Вскоре, однако, Фуделя перевели — наступал черед настоящей внутренней тюрьмы. Но опять‑таки при обыске ему оставили и книги, и Евангелие. И хотя прогулок не полагалось, книг не давали,

Протокол допроса С. И. Фуделя от 24 июля 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46067. Л. 76

Протокол допроса С. И. Фуделя от 24 июля 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46067. Л. 76 об.

но можно было целый день лежать на своей койке и, уткнувшись носом в стенку, читать свое и быть наедине с собой.

Особенно часто читал он шестую главу Евангелия от Марка — о том, как Христос призвал учеников, дал им власть над нечистыми духами и заповедал ничего не брать в дорогу, кроме одного пояса, — «ни сумы, ни хлеба, ни меди в поясе». Через ткань этих слов ему все яснее чувствовалось, что при любви ко Христу нельзя служить двум господам, что душа должна сделать выбор. «И таким простым тогда казался мне этот выбор! Душа так легко уже шла по дорогам и проселкам Галилейским, ища даже не учения, а только зримый образ Учителя и Бога». Свое душевное состояние арестант внутренней политической тюрьмы на Лубянке называл кризисом и выздоровлением после долгой и тяжкой болезни молодости. «Мне был тогда только 21 год, но мне<…>было до очевидности ясно, что происшедшая катастрофа — это Божие возмездие. Я понимал, что когда верующий человек отказывается от подвига своей веры, от какого‑то узкого пути и страдания внутреннего, то Бог — если Он еще благоволит его спасать — посылает ему страдание явное: болезни, лишения, скорби, чтобы хоть этим путем он принес “плод жизни вечной”». Тюремный крест Фудель воспринял и как закон христианского пути, и как выход из духовного тупика. «Я понимал, что к прежней жизни я просто не смею вернуться, выйдя отсюда, и мне казалось, что мне легко это будет сделать. Дверь камеры была заперта, но во мне внутри ощутимо открылась тогда какая‑то дверь, и я выходил через нее на большую и радостную дорогу».

Через два месяца после ареста, во второй половине сентября, Фуделя перевели в Бутырки — тогда еще просторные и тоже совсем патриархальные. В центре четвероугольника тюремных корпусов стояла, хоть и закрытая, та самая милая сердцу арестанта церковь, где в течение пятнадцати лет служил тюремным священником его отец — Иосиф Фудель, где был крещен сам арестант и где маленьким ребенком стоял он свою первую пасхальную заутреню. Из тюремного коридора, куда, вместе с другими заключенными, его водили на прогулку, он мог видеть верхушку дома, где прошло его детство.

Там, в родных с младенчества стенах Мертвого дома, С. И. Фудель понял самое главное: тюрьма — это хоть и принудительная, но все же школа общения с людьми. Здесь, конечно, можно было потерять голову и совсем пропасть, но можно было и постичь невероятную сторону любви к человеку, научиться дорожить хоть самой малой бесхитростной приязнью к товарищу по несчастью. Малейшее проявление любви со стороны случайного соседа ощущалось здесь как прикосновение к току и убеждало лучше любых слов.

Первые Бутырки запомнились дорогими сердцу подробностями. Из двух окон камеры, еще не закрытых щитами, можно было видеть кусочек улицы с проезжавшими извозчиками. Сокамерники весело и шумно уходили на долгую, двадцатиминутную прогулку, а в опустевшей камере отец Владимир Богданов ставил на тюремный стол чашу для причастия. «Я стоял рядом и читал благодарственные молитвы. Вот где источник осеннего солнца, светящего в окна». В камере, кроме длинного общего стола, стоял маленький столик в простенке между окнами, служивший престолом для совершения литургии. Здесь были антиминс и жестяные сосуды, несколько маленьких икон, свечи, настоящее кадило и ладан. «Забота о кадиле лежала на мне, и вот, пристроившись к коридорным дежурным по раздаче утренней или вечерней еды, я спускаюсь с ними и с кадилом в тюремную кухню, и кто‑нибудь из поваров, с особым каждый раз удовольствием на лице, вытаскивает мне из громадной печи самые отменные угли».

Имелось и холщовое священническое облачение. Почти каждый день были службы, — в камере всегда находилось по несколько священников и архиереев. На служение пускались гости из других камер — и почти все пели: под каменными сводами старой тюрьмы церковное пение было слышно далеко.

Несомненно, в тюремном застенке богослужение не было привычной данью обряду. Было единство устремления людей к Богу, и было двое священников, у кого это устремление ощущалось особенно ярко. Сергей Фудель вспоминал отца Валентина Свенцицкого, в ком чувствовалась мощь духовного борца, находящегося в смертельной схватке. «Он был именно устремлен ко Христу: наверное, и он увидел Его где‑то, может быть тоже на пути, и эта устремленность устремляла других». Дань памяти отдал Фудель и другому батюшке из первых своих Бутырок — отцу Василию Перебаскину, простому вятскому попу, говорившему просто, грубо, но безошибочно попадая собеседнику в душу.

По вечерам служили всенощную. «Камера освещена пыльной лампочкой; кругом постели, обувь, чайники, “параша”, тяжелый воздух ночлежки — все здесь непохоже на привычное в долгих веках благолепие храма, где и стены помогают молиться. Здесь надо ничего не видеть, кроме маленького столика в простенке с горящей на нем свечой». Как благодарен был С. И. Фудель тихому вятскому авве — за его красивый мягкий тенор, за поющее счастливое лицо, за спокойные ласковые глаза, за то, что и в темной пыльной камере он учил своих сотоварищей идти по узкому Христову пути.

В Бутырках Сергей Фудель пробыл до ноября 1922 года. Утром, просыпаясь на рассвете и видя одну и ту же пыльную лампочку, которая, согласно тюремным правилам, горела всю ночь, он наблюдал, как поднимаются со своих постелей два священника, отец Валентин и отец Василий. «Вдруг стену внутреннего холода пробивает, как луч, теплая победоносная мысль: да ведь сегодня будут служить литургию! Сегодня там, на маленьком столике у окна, опять загорится огонь, и через все стены и холод опять поднимется за всех людей, за всю страдающую землю жестяная тюремная чаша».

Ни на одном из трех допросов Сергей Фудель так и не дал «признательных показаний». На вопрос о политических убеждениях отвечал: «Православный». По поводу обнаружения в квартире экземпляров послания митрополита Агафангела — «сказать ничего не могу». В организациях политического характера — «не состоял и не состою». Кто принес «воззвания» — «не знаю». Лицо, предупредившее об аресте, — «называть отказываюсь». Попытку арестованной на Лубянке после допроса 12 августа 1922 года сестры Марии взять на себя ответственность за появление посланий в арбатской квартире Сергей решительно отвергает, как на собственном допросе, так и на очной ставке с сестрою: «Показания, данные моей сестрой по этому поводу, считаю неправильными, так как послания вряд ли ей кто‑либо мог передать ввиду ее малоизвестности в религиозном мире». На допросе «Фудель отказался указать ту нелегальную типографию, где эти воззвания печатались». Заявленное по итогам предварительного следствия дело о «контрреволюционной] организации, противодействующей в контрреволюционных] целях нормальной деятельности РСФСР» явно не клеилось, а «лепить» такие дела из воздуха

Протокол допроса М. И. Фудель от 12 августа 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46066. П. 7[а]

Протокол допроса М. И. Фудель от 12 августа 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46066. Л. 7[6]Воробьев В., прот. Предисловие // СС. I, 8–9.

Протокол допроса М. И. Фудель от 12 августа 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46066. Л. 7[в]

Протокол допроса М. И. Фудель от 12 августа 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46066. Л. 7[г]

Заключение по делу М. И. Фудель. 23 ноября 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46066. Л. 18

Выписка из протокола заседания Комиссии НКВД по административным высылкам от 25 ноября 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46067. М. 23

Выписка из протокола заседания Комиссии НКВД по административным высылкам от 25 ноября 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46066. М. 17

Выписка из протокола заседания Комиссии НКВД по административным высылкам от 9 декабря 1922 г. ЦА ФСБ РФ. Д. Р-46066. 71. 23

Заключение по делу М. И. Фудель. 3 апреля 1997 г. ЦА ФСБ РФ

тогда еще в ГПУ толком не научились, чудовищная технология этого процесса была освоена позже. «Материалов для передачи дела в Ревтрибунал нет», — признал 21 ноября помощник начальника 6–го отделения секретного отдела ГПУ Я. С. Чапурин. Однако и оставление арестованного в Москве «в данное время по политическим соображениям невозможно», считал гэпэушник, потому предложил: «Гражданина Фудель Сергея Иосифовича выслать в административном порядке в Нарымский край сроком на полтора года» под надзор местного отделения ГПУ. С этим предложением согласился начальник Чапурина, тогдашний вершитель церковных дел и секретарь антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б) Е. А. Тучков. Такой же срок высылки в Нарым был рекомендован комиссией и для Марии Фудель. 25 ноября комиссия НКВД по административным высылкам постановила С. И. Фуделя «выслать в Зырянскую область сроком на три года». Нарымский край сменили на Зырянский, возможно, в связи с тем, что в тот же день к ссылке в Нарым приговорили митрополита Агафангела, автора того caMorQ «крамольного» послания. А вот предложенный Тучковым при его докладе срок увеличили вдвое. Марию Фудель в тот же день приговорили к высылке в Хиву сроком на полтора года.

Евгения Сергеевна Фудель обратилась к Е. П. Пешковой в организацию «Помощь политическим заключенным» (ранее — «Политический Красный Крест») с просьбой ходатайствовать о том, чтобы высылка ее детей состоялась «не в порядке этапа, а на собственные средства», иначе она не сможет с ними даже проститься, а также о том, чтобы им предоставили возможность жить вместе и в более мягком климате, поскольку Сергей «страдает уже 2 года туберкулезом, и неподходящие климатические условия грозят ему смертельной опасностью». Просьба не осталась без последствий. Комиссия по высылкам, заслушав «ходатайство гр. Фудель о высылке ее в одно место с гр. Фудель», постановила: во изменение прежнего решения «выслать обоих в Зырянский край». Е. А. Тучков даже распорядился предоставить высланным свидание с больной матерью, для чего конвоиры должны были на час доставить Сергея и Марию в арбатскую квартиру, после чего вновь отвести их в Таганскую и Новинскую тюрьмы соответственно. Однако выяснилось, что Сергей уже неделю назад, 7 декабря отправлен в Зырянскую область с вологодским конвоем, а Мария находится в больнице при женской тюрьме в Новинском переулке и «по состоянию здоровья идти не может».

Сергей Фудель в это время был уже на дороге в Вятку. Узкий Христов путь, после Лубянки, Бутырок и Таганки, предстояло познать на этапных дорогах, в маленьких и больших камерах необъятного тюремно — лагерного Мертвого дома. Террор не закончился, как по наивности думали свежие арестанты внутренней Лубянской тюрьмы. Он только начинался.