…по своей натуре я оптимист, поэтому и пишу. Немало войн и теперь идет в мире, однако больше всего я боюсь не третьей мировой войны. Гораздо больше я боюсь другого кризиса, признаки которого уже весьма ощутимы. Боюсь зверств, садизма, жестокости самоцели ради, похищения заложников. Индивидуальных и коллективных психозов. Страх перенаселения и сопряженный с ним уход в себя. Унификация во всем, как в резервациях, так и в мятеже, — все это и многое другое меня очень тревожит. Мы живем в страхе, все чего-то боятся, и я страшусь этого страха…

Хорошее произведение в конечном счете тоже вопрос морального характера. Я не знаю случая, чтобы кому-то удалось хорошо написать о дурном и лживом, исходя из аморальной позиции.

Мне чужды туманность, сумбурность, двусмысленность. Многослойность — это нечто другое… но двусмысленность… полутень должна быть полутенью тогда, когда я хочу, чтобы это была именно полутень, но не тогда, когда сам не знаю, чего хочу. Жизнь бесконечно сложна. И моя задача наводить какой-то порядок в хаосе… Пусть мне плетут сколько угодно об иррационализме, о литературе безысходности. Я неколебимо верю в очищающую, освещающую роль литературы.

 

Коралловый риф

И м р е. Дежё, алло, слушай нас, Дежё! Мы находимся в Вароонге, это предместье Сиднея, в Австралии, иными словами — на другом конце света. Мы как бы подвешены к земному шару и висим вниз головой. Здесь все шиворот-навыворот, когда у нас утро, у них — вечер, ночью — день, а летом — зима; и на небе всегда виден Южный Крест… Это я, Имре, мы находимся в Вароонге, сегодня у нас… какое у нас сегодня число?

Ю л и к а. Десятое сегодня. Десятое апреля.

И м р е. Ну вот, сегодня десятое. Мне ответила Юлика, узнаешь ее голос? Апрель в здешних местах — осенний месяц. Пасмурно, часто идут дожди, но холодов нет, впрочем, настоящих холодов здесь никогда и не бывает. Вароонга — это, по всей вероятности, старое туземное название?

Д ю р и. Все названия, где встречаются удвоенные звуки, взяты из языка аборигенов: Парраматта, Тоонгабби, Вооллооммоолоо.

И м р е. Продолжаю. Все мы сейчас собрались у Юлики. С нами Эржи и Мица Рока, помнишь Мици из Балатонлелле? Она здесь с мужем, его зовут Дюри, а кроме того, тут же находится Эва, впрочем, ты ее не знаешь, Эва Шерман, миссис Шерман, в девичестве…

Э в а. Эва Денеш.

И м р е. Эва Денеш. Ну, а теперь приглашаю к микрофону. Пожалуйста, Эржи. (Невнятные обрывки разговора.) Погромче и в микрофон.

Э р ж и. Дежё, милый! Мы так часто тебя вспоминаем! Ужасно хотелось бы повидать тебя! Не исключено, что я все же выберусь в декабре к тебе на день рождения. По крайней мере, не теряю надежды, что мне повезет. Если, конечно, сумею вырваться из дома. Но обещать тебе наверняка не могу. Подумать только, я уже двадцать пять лет не была на родине!.. А сейчас все мы от души шлем тебе наш общий привет, наговорим на tape, а потом ты в Будапеште… Tape — как это будет по-венгерски?

И м р е. Магнитофонная лента, пленка с звукозаписью.

Э р ж и. А кассеты такого размера у вас есть? Можно будет там прокрутить?

И м р е. По-моему, да.

Э р ж и. Дежё, милый, мне очень хочется приехать на твой день рождения. По рассказам я все о тебе знаю, где ты живешь и как ты живешь, знаю, что у тебя красивая вилла. Я советую тебе — побольше гуляй в саду, прогулки пойдут тебе на пользу, вот увидишь! И нервы успокаиваются, и настроение становится ровным. Имре привез твою фотографию, на снимке ты вовсе не выглядишь больным. Да что там, вид у тебя просто здоровый, лицо полное, и моложав ты по-прежнему. Только не горбись, будто ты кого-то боишься… Скажи, милый, ты еще помнишь маму? Мы очень часто и с любовью вспоминаем о ней. Крестная мама — так ты ее звал.

Ю л и к а. Привет, Дежё! Это — я, Юлика, самая младшая из сестер. Мы и вправду часто вспоминаем прежнюю жизнь. Помнишь забавный эпизод: как ты спал в ванне, потому что пансион оказался переполнен. Был август, жара стояла неимоверная, и все искали спасения на Балатоне. Даже в мансарде нас спало человек десять, тебе не досталось места, и тогда мама постелила два матраца прямо в ванну… А ночью один из гостей вернулся домой навеселе, решил освежиться и пустил воду в ванной… (Смех.)

И м р е. Это опять я, Имре… Помнится, пансион размещался в коттеджах. У того, что побольше, — он стоял ниже других, — по фасаду шла надпись «Эржи»: верно я говорю? Ну, а кто из вас помнит, как назывался тот, в котором помещалась кухня?

Э р ж и. «Юлика».

И м р е. Правильно! Ваша мама там раскладывала порции к обеду, и у нее, у бедной, голова, бывало, шла кругом, как разделить поровну на всю ораву. А стоило ей отвернуться на минутку, как мы, ребятня, вмиг расхватывали куриные ножки, а гости потом диву давались, что к столу всегда подаются безногие куры… Ну, а тот маленький домик, что прятался за остальными, тоже имел свое имя: «Клари». Три девочки: Эржи, Юлика, Клари. И три коттеджа: «Эржи», «Юлика», «Клари».

Ю л и к а. Клари обосновалась в Сан-Франциско. Изредка она наведывается в Сидней, тогда мы собираемся все вместе и бываем очень happ… то есть счастливы.

И м р е. Она хотела сказать — happy. Да, именно так: они бывают happy, но счастливы — нет. От Сан-Франциско досюда рукой подать. Каких-нибудь двадцать часов сверхскоростным самолетом, и ты тут как тут. Как говорится, одним махом… Да что это все я… скажите вы хоть что-нибудь. Почему молчит Мици Рока и Эва Шерман? Красотка Эва. Юлика именно так и сказала сегодня утром, слово в слово: к нам придет красотка Эва.

Э в а. Thank you.

И м р е. Красотка — на мой взгляд, сильно сказано. Но в общем, женщина она вполне ничего, может соответствовать.

Э в а. Thank you. Между прочим, у этой женщины, которая «вполне может соответствовать», двое сыновей.

И м р е. Рад за вас и за вашего мужа, мистера Шермана.

Э в а. У меня нет мужа.

Ю л и к а. Муж, естественно, был. Но они разошлись.

И м р е. Понимаю… Можно вопрос: скажите, красотка Эва, как вы переживете двадцать седьмое мая? (Смех, обрывки разговора.) Не в сторону, а сюда, в микрофон, пожалуйста.

Э в а. А что случится двадцать седьмого мая?

И м р е. В этот день я покидаю Австралию и возвращаюсь домой. На билете уже все проставлено: дата, номер рейса, виза о’кей. Так что вы станете делать без меня?

Э в а. Но ведь мы только полчаса как познакомились.

И м р е. Именно поэтому я и спрашиваю. Сегодня у нас десятое апреля, до двадцать седьмого мая — срок немалый, вот и прикиньте, сколько всего может произойти между нами. Каково будет вам пережить разлуку со мной?

Э в а. Самая приятная черта характера у вас — это скромность.

И м р е. Мици, теперь твоя очередь.

М и ц и. Привет, Дежё, ты еще помнишь нас, взбалмошных девчонок Рока? Помнишь Балатонлелле, те добрые старые времена? Что прошло, того не вернешь. Но хотя бы в воспоминаниях можно вернуться! Близнецы Рока…

Ю л и к а. Сорванцы Рока.

М и ц и. Помнишь, как мы носились на велосипедах и весь поселок держали в страхе божием! Так вот, одна из сестер, Мици Рока, это я, а вторая, Маци Рока, тоже осела здесь, в Сиднее, но сегодня ее нет с нами. Там, в Балатонлелле, все нас знали, anyway… Вот уже двадцать восемь лет, как мы живем в Австралии, привыкли к здешним условиям, но душою остались там, на родине… Со мной Дюри Лигети, мой муж, ему тоже хочется сказать тебе два-три слова. Целую тебя, до свидания.

Д ю р и. Алло, Дежё, привет. Меня зовут Дюри Лигети. Представь себе, и я тоже из Балатонлелле. Сожалею, что в те годы мы не были знакомы друг с другом. Но рассказов о тебе я наслышался. Мы с Мици тоже надеемся, что когда-нибудь нам удастся побывать в Пеште, и тогда мы с тобой свидимся.

И м р е. Скажите, друзья, а точно ли, что она работает, эта ваша машина? Или мы просто так сотрясаем воздух, вопием в бесконечной австралийской пустыне?

Э р ж и. Давайте послушаем, что у нас там получилось.

(Обрывки фраз, отдельные реплики, кто-то размеренно считает: «раз, два, три». Затем пауза и снова следует звукозапись.)

И м р е. И ни слова из того, что ты сейчас говорила, Эржи… Ничего нет.

Д ю р и. Должно быть, забыли переключить. Надо было нажать вот эту красную кнопку.

И м р е. Ну, вот и все, Дежё, хватит с тебя на сегодня. В следующую нашу встречу мы продолжим запись… Сейчас, под занавес, я хотел только добавить тебе, что когда я прилетел сюда и в аэропорту вышел из таможни, то даже среди толпы встречающих я мигом, с первого же взгляда узнал Эржи и Юлику. Представь себе: это после такой разлуки — без малого тридцать лет! (Обрывки разговора, негромкие, отдаленные голоса.) Вот Эржи интересно заметила… Впрочем, скажи сама!

Э р ж и. Когда мы увидели друг друга в аэропорту, у нас было такое чувство, словно мы вообще не расставались. Все мы страшно обрадовались Имре, а вчера, в Sydney University, на его лекции были так горды за него — и не передашь словами…

И м р е. Должен признаться, у меня в голове не укладывается, как это вы двадцать пять — тридцать лет живете на чужбине и не удосужились ни разу наведаться домой. Как это у вас получается?

Э в а. Лично я побывала в Будапеште. Четыре года назад.

И м р е. Вы, Эва?

Э в а. Да, я приезжала повидаться с отцом. Но больше меня туда не заманишь.

И м р е. Вас кто-нибудь обидел?

Э в а. Нет.

И м р е. Так в чем же дело?

Э в а. Одного раза за глаза достаточно.

И м р е. Когда вы уехали?

Э в а. В пятьдесят шестом.

И м р е. Так-таки ни разу больше и не приедете? Это ваше окончательное и бесповоротное решение?

Э в а. Спасибо, с меня хватит.

И м р е. Вот вам, товарищи, косная логика капиталиста.

Э в а. Я вам не товарищ. А до капиталиста мне и еще дальше.

И м р е. Кто же вы в таком случае?

Э в а. Никто. Человек как человек.

(Пауза. Щелчок: магнитофон выключают. Щелчок: включают снова.)

И м р е. Да, я хотел еще спросить… Помните, жил в те годы в Лелле слесарь, «жестянщик», как мы его называли. Из дома в дом он разъезжал на велосипеде, а рядом с велосипедом бежала собака на поводке, такая большая, черная, он с нею никогда не расставался. Но вот как его звали, этого слесаря, убей не помню!

Ю л и к а. Саньи! Саньи его звали.

Э р ж и. А вот и нет! Не Саньи, а Салаи.

М и ц и. Точно, Салаи.

Э р ж и. Саньи тоже был. Только никакой не жестянщик. Саньи жил на задворках за нашим домом, возле самого железнодорожного полотна, захудалый такой портняжка, и хибара у него была — развалюха убогая.

И м р е. Что не мешало нам, ребятне, целыми днями околачиваться у портного. Или наоборот — весь выводок Саньи торчал у нас. Помню, был забавный случай: как-то раз, в начале курортного сезона, ваша мама возвратилась домой и ахнула: кошмар, что у вас тут творится, в доме беспорядок, все вверх дном, ужин не готов, все лампы горят и ребятишки Саньи по гостиной шныряют!

(Взрыв смеха. Неистовый собачий лай.)

Ю л и к а. Бобби, shut up!

И м р е. Пес тоже желает сказать свое слово. Подай голос, Бобби! Лай громко и четко, так, чтоб было слышно до самого Будапешта!.. (Заливистый собачий лай.) Жаль только, что он не насобачился лаять по-венгерски.

Э р ж и. Не проще ли тогда записать Фрэнка?

Ю л и к а. Frank, what do you want to tell us?

Ф р э н к. Hallo! Let’s have a drink.

Ю л и к а. Would you sing something?

Ф р э н к (поет).

Ю л и к а. Разреши представить: это мой муж, Фрэнк. Он коренной австралиец и по-венгерски ни бум-бум. У Фрэнка со здоровьем неважно. Примерно такая же картина, как и у тебя, Дежё. А кроме того, он дважды перенес stroke, как это будет по-венгерски…

И м р е. Удар. Кровоизлияние. Инсульт.

Э в а. Мне пора домой.

И м р е. Куда вы так торопитесь, Эва?

Э в а. Скоро привезут детей.

И м р е. Вам в какую сторону? К мосту?

Э в а. Да, мне через мост. Я живу на той стороне залива, в Броунте.

И м р е. Нам по пути. Не могли бы вы меня подбросить?

Э в а. Тогда поехали.

И м р е. Думаю, последующие сцены лучше не записывать на пленку. Итак, продолжение следует.

(Пауза. Щелчок: магнитофон выключается; затем опять щелчок: магнитофон включают снова.)

И м р е. Итак, продолжение следует, Дежё, что и было обещано тебе еще неделю назад. Предварительно я прокрутил пленку и прослушал все, что мы в прошлый раз записали. Сейчас вечер. Представь себе ясный, звездный, по-южному теплый вечер, а я в одиночестве провожу время в гостиной, дома только Фрэнк, впрочем, и он уже лег спать… (Доносится отдаленный собачий лай.) Ну, и еще Бобби, пожалуй, его голос доносится даже до микрофона. Не пойму, на кого он лает, но я заметил, что по ночам пес часто скулит во сне, вскакивает, гоняется по саду за опоссумами… В целом доме нас только двое: я и Фрэнк; Юлика уехала. Два или три раза в неделю после обеда она усаживается в свою «шеви», прихватив с собой несколько термосов и кастрюль с едой, и отбывает неизвестно куда, а возвращается домой, как правило, под утро. Фрэнк в таких случаях каждый раз напивается, уничтожает все запасы спиртного, какие только ему удается обнаружить в шкафчике бара и в холодильнике, пьет все подряд: джин, коньяк, пиво, вино, шерри. Кстати, это мне напомнило о выпивке… (Наливает, пьет.) Австралийское виски. Собственно, на вкус я не улавливаю никакой разницы между виски, будь то шотландское, канадское или там австралийское… Редко выпадает у меня, как сегодня, незанятый вечер. Ужины, приглашения, спектакли, опера, концерты следуют один за другим, или же мы закатываемся куда-нибудь с Эвой. Тут единственное осложнение — это дети, каждый раз ей приходится пользоваться услугами baby-sitter, наемной няни, которая присматривает за детьми; существует здесь специальная фирма, где можно нанять человека за два доллара в час. Австралийский доллар по курсу равен примерно полутора американским. Таким образом, для Эвы это значительная сумма, тем более что всех доходов у нее — то жалкое пособие, которое ее муж выплачивает на содержание детей, но и этот источник скоро иссякнет, как только закончится их бракоразводный процесс. Ну, а кроме того, ей выплачивают университетскую стипендию, тоже какие-то крохи. Но чтобы разрешить мне оплатить baby-sitter, лучше и не заикайся, гордость, видите ли, не позволяет. Капиталист без гроша в кармане — так я ее дразню. Да и вообще неуравновешенная она какая-то, законченный псих. Представь себе: за две недели мы с ней уже трижды успели порвать. Вернее, это она порывала со мною. В последний раз, кстати, — сегодня утром: нет никакого смысла продолжать наши отношения, я скоро уеду, а она останется тут, и вообще мы не подходим друг другу, так что лучше прекратить все с самого начала… (Слышен собачий лай.) Молодец, Бобби, твой лай как нельзя к месту… Тишина здесь мертвая, и какое-то гнетущее безмолвие в эти часы, разве что иногда поезд прогрохочет где-то вдали. Над головою отчетливо виден Южный Крест. Четыре ярких звезды, и воображение без труда рисует крест, чуть кривоватый, но крест. В созвездии есть еще и пятая звездочка, она чуть в стороне и побледнее, но в ясную погоду и ее хорошо видно. Той частью перекладины, что подлиннее, крест обращен к Южному полюсу, так что я всегда знаю, в какой стороне юг, хотя пользы от этого ни на грош… Сидней расположен на берегу Тихого океана, береговая кромка причудливо изрезана заливами. Центральная часть города, или сити, сравнительно невелика, сам же город, включая многочисленные предместья, как мне сказали, растянулся более чем на восемьдесят километров. Самые знаменитые достопримечательности — это много раз запечатленный на фотографиях и открытках Оперный театр с его белыми башнями, похожими на раздутые паруса, ну и Harbour Bridge, перекинутый через залив и соединяющий северные и южные кварталы города. Местные жители шутливо называют этот мост платяной вешалкой. Переезд по мосту на машине обходится в двадцать центов, но только в один конец, а обратный проезд бесплатный. По утрам, когда я отсюда, из Вароонги, мчу вниз по бесконечному серпантину автострады Pacific Highway, далеко внизу, неповторимо прекрасный, открывается залив и чудесный этот мост как бы выплывает из утренней дымки в сверкающих бликах, в чередовании света и тени, а за ним проступают контурами небоскребы сити, — и тогда наступающий день кажется каким-то значительным и волнующе интересным… (Раздается телефонный звонок.) А, черт! Кому это неймется на ночь глядя?.. (Магнитофон выключают. Пауза. Щелчок: включают снова.) Это Эва. Она только что вернулась домой. Каждый вторник по вечерам она посещает какое-то спиритическое общество, — то ли погружение в нирвану, то ли медиумический сеанс, — словом, черт его разберет, как это назвать. В этом обществе избранных есть свой гуру, их духовный наставник, приобщенный оккультных тайн индуизма, не то ламаизма, не то зен-буддизма, я в этом ни черта не смыслю, а из Эвы слова клещами не вытянешь. Больше того, стоит мне чуть поддразнить ее, как она замыкается в себе и ни малейших шуток не допускает. В критический момент ее жизни, утверждает Эва, ей помог гуру, и лучше мне этой темы не касаться… Вот и сегодня она посетила очередной сеанс, а как только вернулась домой, к себе в Броунт, тотчас позвонила мне узнать, как я, и пожелать спокойной ночи. По-моему, с ее стороны это свинство — заставлять меня целый вечер изнывать в одиночестве, — так я ей и выложил. Ясное дело, мы опять поссорились, поскольку Эва никогда и ни одной живой души ради не пожертвовала бы заветным вторником, я это и сам прекрасно знаю, но слишком велико было искушение поддеть ее! Слово за слово — и вместо того, чтобы пожелать мне спокойной ночи, она в сердцах бросила трубку. Сейчас она наверняка дожидается, что я позвоню ей, но спрашивается, какой смысл звонить — чтобы продолжить перебранку? Какой абсурд — ссориться по телефону, когда нас разделяют тридцать километров!.. Если уж на то пошло, то я мог бы поступить иначе: в гараже у Юлики на месте их вторая машина, «тойота», и мне ничего не стоило бы махнуть к Эве, не выставит же она меня за порог, если я уже тут как тут собственной персоной… Хотя еще в первый раз, когда Эва подвозила меня, она растолковала мне, что мы с ней ко всему прочему Г. Н. Так называют здесь людей, которые живут в одном и том же огромном городе так далеко друг от друга, что становятся практически недосягаемы: Г. Н., то есть «географически недосягаемы…». Но сейчас, ночью, когда движение почти замерло, я мог бы домчать туда за полчаса, ну, хорошо, не за полчаса, так, скажем, за три четверти часа… (Звонит телефон.) Ну вот, извольте радоваться! Конечно, это опять она. Не стоит даже выключать магнитофон. А кстати, можно ли записать голос собеседника, если прижать микрофон к трубке телефона вплотную?.. (Снимает трубку.) Алло! Ну, что там у тебя стряслось?

Э в а (голос едва различим, звук приглушен, дребезжит в телефонной трубке). Послушай-ка, Имре, она вовсе не остроумная, эта твоя затея.

И м р е. Не понимаю, о чем ты, какая затея?

Э в а. Думать даже не смей, чтобы сейчас приехать ко мне!

И м р е. Иной раз тебя осеняют блестящие идеи!

Э в а. Не придирайся, я говорю безо всякой рисовки. Просто сил нет, как хочется спать, я приняла снотворное и уже легла.

И м р е. Нет, все-таки у этой женщины невыносимый характер! Вечно слышишь одно и то же: она устала, или занята, или нервы у нее на пределе — словом, проку от тебя никакого. Ну и повезло мне с тобой, нечего сказать, ценная находка!

Э в а. Видишь ли, Имре, я ведь не социалистический плейбой, вроде тебя, которому некуда девать время с утра до вечера и с вечера до утра тоже. У меня дети, они будят меня в шесть утра, их надо накормить, одеть, отвести в детский сад, а потом уже лететь в университет, и так каждый день.

И м р е. Угораздило тебя поступить в университет именно теперь. Самой за тридцать, двое детей на шее. Дождись пенсионного возраста, а там занимайся образованием, сколько душе угодно!

Э в а. Оставим эту тему, Имре. Я тоже имею право начать жить наконец собственной жизнью.

И м р е. Непонятно только, зачем ты выходила замуж за старого недотепу, галошного магната, или кто он там у тебя, если он при всем своем богатстве не в состоянии прилично содержать даже собственных детей?

Э в а. Этот «старый недотепа» и сейчас еще куда импозантнее тебя с твоей уродливой башкой! И учти, что я его любила. А в тот самый день, когда я поняла, что больше не люблю его, я от него и ушла. При самых неблагоприятных обстоятельствах, сознательно пойдя на борьбу, лишения, тяжелый труд, одиночество. Хотя все это в сто раз легче переносится, чем в Будапеште, при вашем хваленом строе.

И м р е. Уши вянут тебя слушать! В кармане пусто, зато идеологии густо.

Э в а. Если бы даже мое замужество не принесло бы мне ничего другого, кроме двоих детей, оно все равно имело бы для меня смысл.

И м р е. По-моему, дурее тебя нет женщины во всей Австралии.

Э в а. Ты все сказал или желаешь еще что-нибудь добавить?

И м р е. Желаю приятных сновидений. И не забудь, что завтра мы приглашены на ужин к Тарцаи.

Э в а. Будь моя воля, я бы это приглашение отклонила. Мне такой темп не под силу. Ты с легкой душой можешь пойти и без меня.

И м р е. Совершенно исключено! Не пойти, когда тебя приглашают особо, с подчеркнутой настойчивостью!

Э в а. Ты представляешь, что там будет за сборище? Полный комплект бывших аристократов.

И м р е. Что ты взъелась на этих Тарцаи?

Э в а. Здесь тебе не Венгрия, где не мыслят жизни без их высокоблагородий или ответственных работников, с обязательным ритуалом расшаркиваний. Это страна без предрассудков, здесь тебя ценят ровно во столько, сколько ты стоишь.

И м р е. До своего отъезда в Австралию Геза Тарцаи восемь лет крутил баранку такси. Невзирая на свой графский титул и ученый диплом. Он выбился в люди своим горбом.

Э в а. И кроме того, мне не на кого оставить детей.

И м р е. Вызови baby-sitter.

Э в а. На это у меня нет денег.

И м р е. Пусть это будет моя забота.

Э в а. Таких даров я не могу принять.

И м р е. Интересно, что сегодня вечером тебе удалось найти выход из положения.

Э в а. Здесь нельзя равнять, сегодня был вторник.

И м р е. Да что тебя — кенгуру съедят, что ли, если пропустишь разок-другой?

Э в а. Я ведь просила тебя воздержаться от шуток на эту тему. А сейчас мне ужасно хочется спать.

И м р е. Ума не приложу, какого черта вы там делаете, что ты держишь это в такой тайне!

Э в а. Прекратим этот разговор, ладно? Тем более, что тебя это совершенно не касается.

И м р е. Послушай-ка, вся ваша мистика — это часом не какой-нибудь ритуальный групповой секс или что-нибудь в этом роде?

Э в а. Скотина! (Щелчок.)

И м р е. Опять она бросила трубку.

(Пауза. Щелчок: магнитофон выключается. Затем включается снова.)

И м р е. Дорогие слушатели, мы находимся у товарища Гезы Брелича, графа Тарцаи… (Всеобщее веселье.). Прошу прощения, это не шутка. Мы действительно находимся в красивом особняке, где живет Геза со своей семьей. Со стороны сада открывается чудесный вид на Rose Bay, Розовый залив. Скажите, а в заливе можно купаться?

О л ь г а. Опасно — из-за акул.

И м р е. Дорогие слушатели, этот уютный дом — не только жилье, но и деловая контора. Какого рода бизнесом ты занимаешься, Геза?

Г е з а. Импортом. Я импортирую и из Венгрии.

И м р е. Что именно, какие товары конкретно?

Г е з а. Книги, ноты, пластинки, предметы народного искусства.

И м р е. Итак, мы расположились на террасе, внизу мерцает вечерними огнями Розовый залив, мы отдыхаем после королевского ужина. Чем было нафаршировано жаркое из барашка? — обращаемся мы с вопросом к хозяйке этого гостеприимного дома.

О л ь г а. О, рецепт простой: печенка, грибы, булочка, размоченная в молоке, яйцо и специи.

И м р е. Не забудем упомянуть в сегодняшней передаче и о дочери нашего хозяина, очаровательной Сьюзи, которая родилась здесь, в Австралии. Нам известно, что за последние годы во время своих путешествий по Европе Сьюзи дважды побывала в Будапеште. Поэтому нам интересно узнать, пришлась ли по вкусу Сьюзике наша венгерская кухня?

С ь ю з и (на ломаном венгерском). Мне очень любить ресторан «Цитаделла» уха. И плойка с творог.

И м р е. И слойка с творогом. Ну, а какого вы впечатления о наших молодых людях?

С ь ю з и. Очень веселый, в Будапеште много танцуй, да-да. (Смех.)

И м р е. А теперь к тебе просьба, Геза: расскажи что-нибудь нашим далеким венгерским слушателям, и в том числе своему доброму старому другу Дежё, вспомним славные былые времена. Если не ошибаюсь, вы жили тогда на улице Делибаб?

Г е з а. Совершенно верно, в районе городского парка.

И м р е. Помнится, вы занимали красивый особняк с фасадом в стиле барокко. Однажды мы были у вас в гостях всей компанией. Нам прислуживал лакей, насколько я помню.

Г е з а. Матери тогда не было в городе.

И м р е. Кажется, она находилась в вашем загородном имении?

Г е з а. По всей вероятности, да.

И м р е. Сколько земли у вас было?

Г е з а. Две тысячи хольдов собственных. И полторы тысячи брали в аренду.

И м р е. Настоящее феодальное поместье.

Г е з а. Разреши узнать, известно ли тебе, что в заговоре Вешелени принимали участие двое Бреличей?

И м р е (желая подзадорить). Да-да, и в армии Хайнау, если мне память не изменяет, тоже служил некий полковник Брелич?

Г е з а. Зато под началом Гёргея служили трое из рода Тарцаи.

И м р е (смеясь). Ну, ладно, хватит! Поговорим лучше о другом. Помнится, в тот вечер затесалась в нашу компанию одна девица, шведка по-моему. Крупная блондинка, миловидная, чувствительная и чувственная.

Г е з а. Астрид, ее звали Астрид.

И м р е. Ольга, милая, надеюсь, вы не сердитесь, что мы копаемся в этих допотопных историях… (Обрывки фраз.) Пожалуйста, говорите, в микрофон.

О л ь г а. С чего бы это мне сердиться! У Гезы и после тех дел было предостаточно женщин!

И м р е. А тогда ты весь вечер обхаживал ее, подливал ей вина, а затем удалился с ней во внутренние покои.

Г е з а. Совершенно выпало из памяти.

И м р е. Разве можно забыть такое! А когда долгое время спустя ты снова примкнул к компании и мы спросили, где же Астрид, ты ответил (передразнивая); теперь она счастлива и — спит сном праведника. (Общее веселье.)

С ь ю з и (невинным тоном). Почему бывал счастливый большой шведский мисс? (Общий смех.)

И м р е А вскоре тебя, Геза, исключили из университета. Когда в страну вошли немецкие войска.

Г е з а. Да, помню.

И м р е. Тебя арестовали гестаповцы?

Г е з а. Нет, не арестовали. Но меня искали, и мне пришлось скрываться.

И м р е. Ты ведь тогда был коммунистом? Мы называли тебя «красный граф».

Г е з а. Это преувеличение. Скажем так: я симпатизировал социалистическому учению.

И м р е. А как сложилась твоя жизнь потом? Для тебя все обошлось благополучно?

Г е з а. Потом имение наше конфисковали, землю, естественно, поделили между крестьянами. Но меня лично никаким репрессиям не подвергли. Больше того, меня даже приняли на работу в министерство.

И м р е. В каком году ты уехал?

Г е з а. В пятидесятом. Тогда выезд был делом трудным, рискованным, даже опасным.

И м р е. Что тебя заставило покинуть родину?

Г е з а. Я думал, что иначе меня арестуют. Или по меньшей мере вышлют. Как и остальных моих родственников. Конечно, те чрезвычайные меры до известной степени объяснялись международной ситуацией тех лет, обстановкой холодной войны…

И м р е. Эва, простите, миссис Шерман. Что это вы как в рот воды набрали, за целый вечер не произнесли ни слова? Такой роскошный ужин полагается отрабатывать. Прошу: ваше мнение по всем этим проблемам?

Э в а. Выключите магнитофон.

И м р е. Почему?

Э в а. Потому что все это ерунда…

(Сбивчивые реплики, спор. Магнитофон выключают, затем снова включают.)

И м р е. Давай высказывай свое мнение. Только чур в микрофон, пусть твои слова останутся на пленке.

Э в а. Пожалуйста, пусть будет по-вашему. Я просто не понимаю, к чему без конца пережевывать всю эту давно забытую чепуху. «Вешелени, Гёргей, улица Делибаб, городской парк…» Неужели вам никогда так и не удастся преодолеть эту болезнь?

Г е з а. Не знаю. У меня лично нет никакого желания преодолевать эту «болезнь». Для меня и поныне эта «давно забытая чепуха» хранится в памяти как самое заветное. Не важно, что я живу в Сиднее, на берегу Тихого океана, гораздо важнее, что я — венгр. И хотел бы остаться венгром, насколько позволят обстоятельства.

Э в а. А я, напротив, как оковы, стряхнула бы с себя все воспоминания, всю боль пережитого. Нас депортировали, когда я была еще девочкой, потом родители по собственной глупости вернулись к старому порогу, тогда отцовское имущество попало под национализацию, и дальше в том же духе. Спрашивается, к чему мне это рассусоливать, к чему оплакивать прошлое? Теперь я не венгерка и не еврейка, так — ни то ни се.

И м р е (ласково). Ты — самая бестолковая женщина во всей Австралии.

Э в а. И австралийкой я себя не чувствую. Просто судьба забросила меня на этот континент.

Г е з а. Я до сих пор считаю заблуждением, непоправимой своей ошибкой то, что в свое время покинул родину.

Э в а. Лучше было бы попасть за решетку?

Г е з а. Пожалуй, даже это было бы не так страшно. Ну попал бы за решетку, и что дальше? Подержали бы и выпустили. Одно лишь непреложно: человек относится к определенной общности людей и должен разделять участь своих соотечественников… Меня, к примеру, и теперь, почти четверть века спустя, во сто крат больше волнует то, что происходит там, на родине, нежели вся здешняя жизнь. И потому я благодарен Имре за то, что он так живо напомнил мне все родное.

Э в а. Ну да, прошлое с доставкой на дом, в экспортной упаковке, перевязанное ленточкой. И между прочим, с немалой выгодой для поставщика: ешь, пей вволю, приударяй за бабами, разъезжая из страны в страну. Поскольку венгры разбросаны повсюду.

И м р е. Thank you.

О л ь г а. Перестаньте обмениваться колкостями, отведайте лучше торта…

(Запись обрывается. Пауза. Затем щелчок: звуки тамтама и туземная мелодия.).

Ю л и к а. Новогвинейская tape. Это я, Юлика, посылаю тебе, Дежё, на память. Я сделала эту запись когда-то давно, пел старик папуас с Новой Гвинеи, а сейчас я решила прослушать ее… (Пауза.) Да, Новая Гвинея, прекрасные были годы! Фрэнк тогда еще был здоров, да что там здоров, силищу было некуда девать, кокосовый орех он разбивал одним ударом кулака. Фрэнк и Генри, боже мой, что это были за люди! Тот и другой инженеры, оба прокладывали трассу в джунглях, через болота; тропическая жара, тучи паразитов, ядовитые змеи, хищные звери — все им было нипочем. Оба работали как одержимые и вовсе не ради денег, хотя зарабатывали они немало, но оба раздавали все заработанное либо пропивали. Мы бодрствовали тогда ночи напролет: у каждого находилось, что рассказать. Мы спорили, пели, пили виски, а там, на заре, — снова за работу, на целый день, чтобы вечером продолжить пирушку. (Смеется.) В бараке под потолком вертелся вентилятор; помнится, Генри, дурачась, однажды поднял стул кверху ножками, и лопастями вентилятора тотчас срезало все четыре ножки… Генри и я… (Пауза.) Тогда я была с Генри. Собственно, я и сейчас принадлежу ему душой и телом, хотя официально Фрэнк считается моим мужем… Фрэнк сейчас спит. Из двадцати четырех часов примерно шестнадцать он спит. Конечно, это воздействие всяких успокоительных снадобий и пилюль, которые ему предписаны докторами. Ну, а из восьми часов бодрствования половина времени у него уходит на еду и питье, потом же он только и делает, что выпрашивает выпивку. И каждый раз под конец я уступаю, пускай уж лучше напьется, тогда на какое-то время в доме настанет покой… Мы живем на самой окраине города, сразу за садом у нас проходит скалистый, поросший лесом обрыв, а дальше начинается буш — дикие, непролазные заросли. Бобби, наш пес, иной раз целыми сутками пропадает в зарослях буша, вот как сейчас, к примеру; где-то рыскает, кого-то выслеживает, охотится или уж бог его знает, чем еще занимается, того и гляди, совсем отобьется от дома и станет дикой собакой динго. А потом вдруг неожиданно возвращается, весь взлохмаченный, шерсть клочьями, ободранный в кровь, заискивающе ползет на брюхе, прося прощения… Мы все здесь сживаемся с природой гораздо ближе, чем там, на родине. Этот край и по сей день еще не освоен до конца, Австралия полна загадок и неожиданностей… В доме сейчас пусто. Имре и Эржи уехали на север, к коралловым рифам. Я рада, что и Эржи в кои-то веки удалось встряхнуться. С тех пор как она овдовела, у нее не жизнь, а какой-то замкнутый круг, изо дня в день одно и то же: семья, дети, внуки, или малышей подкидывают ей домой, или она мчит на машине, чтобы присматривать за внуками. А ведь Эржи не старая, хорошо выглядит, могла бы, наверное, даже выйти замуж. Из нас троих она всегда была самая привлекательная. И средства у нее имеются, могла бы себе позволить поразвлечься, пожить в свое удовольствие, попутешествовать, хоть и вокруг света… Я-то никогда не умела копить деньги. Ни я не умела, ни Фрэнк, ни Генри. Деньги как-то сами уплывали у нас из рук. Живем, со дня на день перебиваемся: этот дом достался Фрэнку в рассрочку, по льготной цене как ветерану войны. В те годы Фрэнк служил в авиации, правда, в наземных частях. Когда он заболел, ему положили вполне приличную пенсию, да и я подрабатываю черчением в одном конструкторском бюро, однако сбережений у нас — ни доллара… А вот Эржи, та из другого теста, она всю жизнь только и умела, что заколачивать деньги. Страшно вспомнить, как они с мужем надрывались; у них была контора по продаже недвижимости, и они не знали покоя, вечно они были в запарке, куда-то спешили, вели переговоры, волновались, переживали, беспрестанно изводились. По-моему, именно эта бешеная гонка и свела Руди в могилу. При жизни Руди они между собой вечно ссорились, кричали друг на друга, а теперь Эржи вспоминает о нем как об идеальном спутнике жизни и ежедневно наведывается на кладбище. Мне кажется, она никогда не была близка ни с одним другим мужчиной, Руди был для нее первым и единственным, да, очевидно, так и останется… Ну что ж, Эржи правильно решила немного расслабиться, путешествовать, посмотреть жизнь. Имре в этом отношении очень хорошо влияет на нее… (Пауза.) Между Эвой и Имре все кончено, и на этот раз, кажется, бесповоротно. Эва не в силах мириться с тем, что Имре как приехал, так и уедет, да еще и бахвалится этим; хоть и в шутливой форме, но без конца повторяет, что теперешней его жизни срок — до двадцать седьмого мая, а там — прости-прощай. Строго говоря, Эва права, ведь женщине в ее возрасте нужны не мимолетные интрижки, а спутник жизни, который бы стал ей надежной опорой, разделил бы с нею заботу о детях… Имре же — человек иного склада, у него поразительная способность жить сегодняшним днем. Он как никто другой умеет наслаждаться минутными радостями, предаваться им самозабвенно, любить и быть счастливым, страдать и сожалеть и жадно упиваться преходящими переживаниями!.. А впрочем, ведь и вся наша жизнь преходяща.

Ф р э н к (кричит в глубине дома). Alarm! Get up! Alarm!

Ю л и к а. What is it, Frank?

Ф р э н к. The japs! Get up, alarm! The japs!

(Пауза. Магнитофон выключается, затем включается снова.)

Ю л и к а. Во сне его часто мучают одни и те же кошмары, будто японцы атакуют. Хотя в войну японцы досюда и не доходили. Трем японским подводным лодкам-малюткам каким-то образом удалось проскочить в Сиднейский залив, минуя заградительные сети, но две из них были расстреляны. Остатки подлодок выставили потом в Канберре на всеобщее обозрение. С тех пор прошло уже больше тридцати лет, но Австралия испытала тогда такое потрясение, от которого и доныне не смогла полностью оправиться… Я дала Фрэнку напиться, он выпил стакан холодного пива, на кухне, прямо как был, в пижаме, тотчас успокоился и снова заснул… (Пауза.) Да, по закону Фрэнк — мой муж, но я, как и прежде, принадлежу Генри. Эту свою исповедь я адресую одному тебе, Дежё, я наговорю на tape, втайне от всех, чтобы ни одна живая душа не услышала, да надеюсь, что никто и не услышит. А если Имре все же случайно вдруг прокрутит запись, то, думаю, достанет у него такта пропустить эту часть и никому не обмолвиться об этом, даже мне. Собственно, главное, — чтобы он не обмолвился об этом именно мне… Еще когда мы жили на Новой Гвинее, я была близка с Генри. Они с Фрэнком вместе работали, вместе коротали досуг, словом, были друзья — водой не разольешь. И тогда на Фрэнка ни с того ни с сего вдруг обрушилась болезнь, сделавшая его инвалидом. У него не было из близких никого, кроме нас, и, когда мы вернулись в Австралию, Генри уговорил, упросил меня оформить официальный брак с Фрэнком. Сам он, Генри, мол, все равно никогда не женится, а так, по крайней мере, и у меня будет своя крыша над головой, да и беднягу Фрэнка я смогу опекать… С тех пор прошло десять лет. Мы с Фрэнком удивительные супруги, которые живут под одной крышей, спят в одной постели, но ни разу не были близки как муж и жена… (Пауза.) А теперь, Дежё, я расскажу тебе, отчего все так сложилось в моей жизни, в чем первопричина моих несчастий, наконец-то открою тебе душу и, отбросив всякую сдержанность и ложную стыдливость, признаюсь в том, чего я никогда и никому не говорила: дело в том, что я с первой нашей встре…

(Запись обрывается. Пауза. Снова голос Юлики.)

Ю л и к а. Продолжаю беседовать с тобой на следующий, день. Сейчас я прослушала всю tape, от начала до конца, и оказалось, что на той фразе, где я собралась было открыть тебе свою самую сокровенную тайну, лента кончилась; мне бы надо перевернуть ее, а я не заметила. (Смех, кашель.) Так что все мои слова пошли на ветер и исповедь не состоялась. Пожалуй, это к лучшему, let’s forget it, забудем об этом. Повторить я ни за что не смогла бы… А все-таки, в чем же смысл моей жизни? А может, и не было в ней никакого смысла? Жизнь прошла-промелькнула, исчезла бесследно и безвозвратно, как и слова моего признания… (Кашляет.) Да, знаю, я слишком много курю, две пачки в день, если не больше. Бросить курить — воли не хватает, да и чего ради мне беречь свое здоровье?.. Меня вообще считают чокнутой: вместо того чтобы обслуживать одного мужчину, я состою прислугой при двоих. Потому что и Генри я точно так же, как и Фрэнка, обстирываю и обихаживаю, стряпаю на него, убираю и вожу еду на другой конец города, к заливу Botany, где некогда высадился на берег капитан Кук. Моя легковушка, наверное, сама могла бы отыскать туда дорогу. Эржи и мои друзья не слишком жалуют Генри. Он кажется им хвастунишкой, задирой и пьянчугой, за грубоватой внешностью они не хотят распознать его одаренность… Да что там, это еще лучший вариант, когда меня считают тронутой. В Будапеште в былые годы меня прорабатывали на общем собрании за то, что я вступила в связь с одним из товарищей по работе, к тому же человек он был женатый. Меня публично обвинили в безнравственности… (Приступ кашля, долгий, мучительный.) Наверное, я действительно аморальна. В моей жизни было много мужчин, попадались и семейные. Или же я сама изменяла мужу. Своему первому мужу — еще там, на родине, а теперь — Фрэнку. Да и мне, как правило, платили той же монетой. Наверное, и Генри тоже… (Кашель.) Ах, Дежё, ну почему ты не женился на мне?

(Пауза. Магнитофон выключают, затем опять включают.)

Э р ж и. А сейчас мы подробно расскажем, какое замечательное путешествие предприняли мы с Имре, и пусть все сохранится в записи. Мы ездили на север, к Great Barrier Reef, что по-венгерски означает Большой…

И м р е. Риф. Коралловый риф.

Э р ж и. Перелет уже сам по себе был чудом, первая посадка в Брисбене, а потом — в Таунсвилле.

И м р е. Эржи, расскажи про стюардессу.

Э р ж и. Ах да, стюардесса! (Смеется.) Блондинка, очень красивая молодая женщина с нежной бело-розовой кожей; когда она принесла кофе, Имре сказал ей; you are wonderful, — вы чудо как хороши. Она покраснела, поблагодарила за комплимент, а позднее, освободившись, снова подошла к нам. Как выяснилось, ее зовут Наташей, она русская по происхождению, но родилась здесь, в Австралии. Она показала нам фотографию своего жениха, он итальянец по национальности, коммерсант, торговец фруктами и поразительный красавец. Имре заметил при этом, что жених ее, должно быть, очень темпераментный мужчина…

И м р е. На что стюардесса опять покраснела до корней волос. (Смех.)

Э р ж и. Целые дни напролет мы плескались в море, вспоминали фильм «Волшебный автомобиль» или же до одури жарились на пляже. Я так обгорела, что у меня со спины клочьями сходила кожа. А по вечерам мы ходили в «Красный буйвол», ресторан, знаменитый своими бифштексами. Гость сам может облюбовать кусок мяса, который он хотел бы получить на жаркое.

И м р е. И взять к нему гарнира, зелени, салата сколько душе угодно, это входит в стоимость блюда.

Э р ж и. Имре, конечно, стал приударять за официанткой, ему не мешало, что та прихрамывала, каждый вечер он расточал ей комплименты, нахваливал ее платье и прическу… Потом мы возвращались в мотель и на сон грядущий выпивали по стаканчику — у меня или у него в номере.

И м р е. К сожалению, дальше выпивки дело не заходило. Никакого интима.

Э р ж и (смеется). Я доказывала Имре, что коль скоро нам обоим так хорошо, то лучше не рисковать: вдруг наступит разочарование.

И м р е. Great Barrier Reef — это длинная коралловая гряда протяженностью в несколько тысяч миль, опоясывающая северное побережье Австралии. Там и сейчас еще можно встретить затерянные в океане нетронутые островки и одиночные утесы, которые показываются на поверхности океана только во время отлива. Тогда их сплошь облепляют пестрые стаи птиц. Там я научился плавать под водой.

Э р ж и. Имре взял напрокат маску и кислородный баллон…

И м р е. И ласты. Как оказалось, научиться подводному плаванию совсем нетрудно, море там мелкое, вода теплая и кристально чистая. Я плавал часами и никак не мог наплаваться вдоволь в этом царстве причудливых водорослей, разноцветных, искрящихся коралловых рифов, фантастически пестрых рыб, раковин, медуз и электрических скатов. Хотите верьте, хотите — нет, но тот, подводный мир мне гораздо больше по душе, чем этот, наземный.

Ю л и к а. Ну, еще бы! Когда на дно опускаешься просто так, развлечения ради.

(Лай. Шум подъезжающего автомобиля.)

Э р ж и. Кто там?

Ю л и к а. Подумать только! Это же машина Эвы.

И м р е (пораженный). Эва? Каким ветром ее сюда занесло?

(Автомобильный гудок. Магнитофон выключается, пауза. Снова включается запись.)

И м р е. А теперь без дураков: чтобы ты не могла потом отпороться, немедленно повтори все в микрофон.

Э в а. Что именно?

И м р е. Что ты меня любишь без памяти. Именно ты, Эва, миссис Шерман. В девичестве Эва Денеш.

Э в а (мягко, покорно). Да, люблю.

И м р е. Эва Шерман, проживающая по адресу: Trafalgar Street, 8, Bronte, Waverley, New South Wales. Какой ваш почтовый индекс?

Э в а. Две тысячи двадцать четыре.

И м р е. Ты сама, по своей доброй воле, призналась сейчас, что любишь меня. Это произошло здесь, у меня в комнате, сегодня, восьмого мая… вернее, девятого, ведь полночь уже миновала.

Э в а. Да, все так.

И м р е. Ты посмела бросить меня самым бессовестным образом?

Э в а. Да, да.

И м р е. Но ты вернулась, потому что не можешь жить без меня.

Э в а. Это правда.

И м р е. Поэтому ты и примчалась сюда на уик-энд.

Э в а. Да, поэтому.

И м р е. И так все ловко устроила, что бывший муж твой на время забрал к себе детей. Ты наврала ему, что больна.

Э в а. Да, что я расклеилась.

И м р е. Вот именно: расклеилась.

И м р е. Так вот, теперь ты поняла, как мало у нас времени и как много мы упустили из-за твоих дурацких завихрений. Ты самая неразумная женщина на всем континенте, признаешь это?

Э в а. Да.

И м р е. Включая и Новую Зеландию.

Э в а. Согласна.

И м р е. И Новую Гвинею. И острова Фиджи.

Э в а. Да, и острова тоже.

И м р е. Во всей Океании!

Э в а. Во всей Океании.

(Магнитофон выключают. Пауза. Снова включают.)

И м р е. Одну минуту! Вернемся к самому началу, это очень важно. Каждое слово должно быть записано на ленту.

Ю л и к а (неодобрительно). К чему это, Имре?

И м р е. Я настаиваю на этом! Имею же я право хотя бы сейчас, по прошествии стольких лет, узнать, что, собственно, случилось!

Ю л и к а. Как там и что случилось, в точности этого никто не знает.

И м р е. Восстановим факты. Эржи, ведь именно ты нашла мою мать? Перед первым домиком пансиона, в палисаднике.

Э р ж и. Я бросилась туда на крик. Время, должно быть, близилось к полудню. И тут я увидела Чиллу; она лежала на траве, в неестественно изломанной позе, нога подвернута.

И м р е. Мама была в сознании?

Э р ж и. Она стонала и вскрикивала от боли. Сначала я подумала, что она споткнулась и подвернула ногу. И только потом до меня дошло, что она упала сверху, с балкона мансарды, или выбросилась…

И м р е. Высоко был этот балкон?

Э р ж и. Мансарда над вторым этажом, а первый этаж был высокий, около трех метров. Так что от балкона до земли было почти три этажа.

И м р е. Когда я вернулся с пляжа, маму уже увезли.

Э р ж и. Да, мы вызвали «скорую помощь», и через пять минут машина была у дома. Чиллу увезли в городскую больницу Секешфехервара.

И м р е. Мне сказали только, что маме сделалось плохо и ее положили на обследование в больницу. Позднее, конечно, стало известно, что это несчастный случай. Однако подробности до сих пор…

Ю л и к а. Наверное, ты не слишком настойчиво пытался узнать. Вполне понятно.

И м р е. Мама поправилась, здоровье ее почти полностью восстановилось. Правда, тазовые кости срослись неровно и левая нога у мамы стала немного короче. Но по походке ее хромота была едва заметна, она научилась скрывать свое увечье. Со временем вся история была прочно забыта. Ни мама, ни отец об этом не вспоминали. Для меня же, мальчишки, тем легче было вытолкнуть из памяти неприятный случай. К тому же с тех пор столько всяких событий произошло на свете… И не встреться я сейчас с вами, Эржи и Юлика, наверное, прошлое так никогда и не всплыло бы в памяти.

Ю л и к а. Естественно. Между вами целое поколение, а это слишком большое расхождение интересов; родители не принимают всерьез первую любовь детей, а детям трудно понять сложные любовные переживания собственных родителей.

Э р ж и. У Чиллы были тяжелые внутренние повреждения. Ее не раз пришлось оперировать.

Ю л и к а. Просто чудо, что ей вообще удалось выкарабкаться и встать на ноги, мы поражались ее жизнестойкости. Да и после того несчастного случая Чилла осталась красивой и неотразимо обаятельной женщиной, а ведь ей, вероятно, было за сорок… Знаете, кто на нее похож? Эва, Эва Шерман. Тот же тип красоты, одинаковый склад характера и та же страстность.

И м р е. Обождите, обождите минуту! О каких это сложных любовных переживаниях вы тут говорили?

Э р ж и. Кто говорил? Я?

И м р е. Юлика.

Ю л и к а. Не понимаю, какие переживания?

И м р е. Те, что были у моей матери, какие же еще!

Ю л и к а. Ничего подобного я не говорила.

И м р е (раздраженно). Ну как же не говорила, — минутой раньше.

Ю л и к а. Наверное, ты неправильно понял.

И м р е. Не валяй дурака! Я абсолютно все понял.

Ю л и к а (растерянно). Я, право, не знаю…

И м р е. Стоит ли спорить? Ведь каждое слово зафиксировано на ленте. Давайте прокрутим запись!

(Пауза. Магнитофон выключается. Снова включается. Обрывки фраз, сбивчивый текст.)

И м р е. Ага, вот оно. (Повторяет.) «…а детям трудно понять сложные любовные переживания собственных родителей…» Ведь это твои слова! Объясни, что ты имела в виду? Чего молчишь?.. (Пауза.) Я должен знать правду, и вы не смеете скрывать ее от меня.

Э р ж и (осторожно). Ты не помнишь Енэ?

И м р е. Енэ? Тот смазливый юнец, который тогда крутился около матери? А для нас, ребятишек, устраивал олимпийские игры на Балатоне?

Ю л и к а. Вот именно! Плавание, бег, прыжки, метание снарядов и какие-то еще виды состязаний…

И м р е. Енэ. Фамилию его я забыл. А может, и не было у него фамилии. Для нас он был просто Енэ.

Э р ж и. Да, Енэ.

И м р е. Он имел какое-то отношение к этой истории? Он что, тоже отдыхал в то лето на Балатоне?

Э р ж и. Да, тоже.

И м р е. И несчастный случай был как-то связан с ним?.. (Пауза.) Почему вы молчите?

Э р ж и. Я знаю только одно: когда я увидела Чиллу, распростертую на траве, из дома выбежал Енэ.

И м р е. Откуда — из дома?

Э р ж и. Я думаю, сверху.

И м р е. Из мансарды? Он что, тоже находился наверху, когда мама выбросилась с балкона?

Э р ж и. Повторяю, я только в саду встретилась с ним.

И м р е. Очень прошу вас обеих, не надо ходить вокруг да около. Мне это необходимо знать, непременно!

Ю л и к а. Зачем тебе знать, разве это так важно?

И м р е. Потом объясню. Итак, он был наверху, этот Енэ, когда мать выбросилась с балкона, да или нет?

Э р ж и. Ну, ладно… Мне кажется, они были вместе. Во всяком случае, так поговаривали в пансионе.

И м р е. Ясно. Теперь многое становится ясно и понятно.

Ю л и к а. Что именно?

И м р е. После того, как это случилось, Енэ исчез из нашего поля зрения. И лишь гораздо позднее, во время войны, мы как-то вечером случайно встретились с ним в будайском ресторане «Под зеленой кроной». Он тогда вернулся с фронта, и денег у него было полны карманы. Всю ночь мы кутили напропалую, он не отпускал меня ни на шаг, мы шатались из ресторана в ресторан, из одного увеселительного заведения в другое, расплачивался везде Енэ и сорил деньгами направо и налево… К рассвету мы добрели до злачного места на улице Старой. Заведение уже было закрыто, но Енэ крикнул, назвал себя, его там знали, и нас впустили. Девицы в одиночестве развлекались в гостиной, танцевали друг с дружкой, пели свою любимую песню: «Хоть черт побери, хоть гром разрази, а верности женской не жди…» Мы не стали подниматься в номера, просто посидели с девицами в гостиной, пели и пили, и Енэ снова платил за всех. И тогда он обронил какую-то туманную фразу, которую я так и не понял, правда, оба мы к тому времени уже находились в изрядном подпитии. Что он-де чувствует вину по отношению ко мне, к нашей семье, у него на душе тяжкий грех — что-то в этом роде… Потом Енэ снова отправили на фронт, и больше мы о нем не слышали. Возможно, он намекал на ту старую историю?

Э р ж и. Ты допускаешь, что там кроется преступление?..

И м р е. Не знаю, что думать… Если Енэ находился тогда в мансарде, то можно ли сказать с уверенностью, что мать по собственной воле выбросилась с балкона? И вообще — выбросилась ли? Ты ведь сама рассказывала, Эржи: ты позднее сообразила, что мама то ли выпрыгнула, то ли упала сверху. Есть хоть один свидетель, кто видел это?

Э р ж и. Что сказал тебе Енэ? Что он тяжко виновен?

Ю л и к а. Какой смысл сейчас ломать голову над тем, кто что сказал? Все действующие лица драмы давно в могиле: твой отец, Чилла и Енэ тоже.

Э р ж и. Знаете, что я придумала? Давайте спросим у нее самой!

И м р е (изумленно). У кого?

Э р ж и. У Чиллы. Вызовем ее дух!

И м р е. Вы что, серьезно верите в этот бред?

Э р ж и. Не то чтобы верить, но…

И м р е. Или вы уже практиковали это не раз?

Э р ж и. Мы попробовали впервые, когда не стало моего бедного Руди.

Ю л и к а. Знаешь, наша Эржи — замечательный медиум.

И м р е. Нет. Я не желаю в этом участвовать.

Э р ж и. Что тут плохого?

И м р е. По-моему, надо считаться с тем, что мы, живые, и люди, ушедшие из жизни, существуем при двух разных системах и как бы отделены железным занавесом. А раз так, то следует признать друг за другом право на экстерриториальность…

(Обрывки фраз. Магнитофон выключается. Снова включается.)

Э р ж и. Юлика, поставь вашу пластинку, обычно свои спиритические сеансы мы устраиваем под музыку Глюка. Ну, положили ладони на стол, все трое! Пальцы расставить, чтобы получился круг: мизинцем коснуться руки соседа. Вот так, хорошо.

(Звучит «Орфей» Глюка; вся следующая сцена проходит под танец умерших душ.)

Э р ж и. Чилла! Чилла! Ты слышишь нас?

Ю л и к а. Не отвечает?

Э р ж и. Чилла, где ты, отзовись!

Ю л и к а. Чилла! Приди, объявись, Чилла. Мы любим тебя, очень любим.

Э р ж и. Я чувствую, она здесь, близко… Чилла, дорогая, почему ты не отзовешься?… (Пауза.) Она слышит нас, я в этом уверена!

Ю л и к а. Чилла, подай знак! Чилла!

Э р ж и. Позови ее ты, Имре… (Пауза.) Почему ты молчишь?

Ю л и к а. Чилла, здесь твой сын, Имре, Эржи и Юлика.

Э р ж и. Имре, она ждет, что ты ее сам позовешь.

Ю л и к а. Почему ты не зовешь ее?

Э р ж и. Я чувствую, она здесь, совсем рядом, но не явится. Она думает, что ты, Имре, этого не хочешь. Или что ты ее не любишь.

И м р е. Не пытайтесь сыграть на моих сыновьих чувствах.

Э р ж и. Позови ее, Имре, иначе она не придет. Она кружит возле нас, совсем близко, но не появится.

Ю л и к а. Правда, Имре. Она ждет твоего слова.

И м р е (после паузы, тихо). Мама.

Э р ж и (взволнованно). Вот она! (Голосом Чиллы, медленно.) Вы звали меня? Это я, Чилла.

Ю л и к а. Чилла, ты ли это?

Ч и л л а. Да, я — Чилла. Зачем вы тревожите мой покой?

Ю л и к а. Чилла, дорогая, мы любим тебя, очень любим! Мы часто думаем о тебе, вспоминаем тебя.

Ч и л л а. Чего вы хотите?

Ю л и к а. Твой сын Имре приехал к нам в Австралию, он приехал из Будапешта. И мы хотели бы записать твой голос, чтобы Имре смог увезти эту запись на родину. Ты согласна отвечать на наши вопросы?

Ч и л л а. Спрашивайте!

Ю л и к а (шепотом). Спрашивай, Имре!

И м р е (смущенно, откашливаясь). Скажи, мама… а это правда ты? Или все это шутка?

Ч и л л а. Спрашивай, сын мой. Я — Чилла, твоя мать.

И м р е. Мороз по коже подирает! (Нервно смеется.) Тень матери Гамлета.

Ю л и к а (шепотом). Не насмешничай, иначе она опять уйдет… Спрашивай.

И м р е. Ну, если это действительно ты, мама, тогда скажи мне… ты помнишь еще свою земную жизнь?

Ч и л л а. Отдаленно. Смутно и отдаленно.

И м р е. Вспомни Балатонлелле. Тот давний августовский день. Комната наверху, мансарда пансиона. Балкон с решеткой. Внизу газон, обнесенный палисадником, две акации. Ты помнишь, мама?

Ч и л л а. Неясно. Очень отдаленно.

И м р е. Вспомни Енэ… Не знаю, как его фамилия. Тот молодой человек, который устраивал для нас, ребятишек, олимпийские состязания и постоянно крутился возле тебя…

Ч и л л а. Я вижу его. Но очень отдаленно.

И м р е. А в то утро, когда случилось несчастье, он был с тобой? Вспомни… наверху, в мансарде.

Ч и л л а. Быть может… Да.

И м р е. И что дальше? Он обидел тебя? Или вынудил к чему-то?

Ч и л л а. Не ясно вижу. Он слишком далеко.

И м р е. Он причинил тебе зло? Попытайся восстановить случившееся. Вы находитесь в мансарде, вдвоем. Полдень, августовская жара. В доме — ни души, все на берегу, у озера… Почему ты осталась дома, в пансионе?

Ч и л л а. У меня болит голова. Нестерпимо. Раскалывается изнутри.

И м р е. А Енэ? Что делает он?

Ч и л л а. Он уезжает. Далеко… Сегодня, дневным экспрессом. Поезд увозит его. Далеко увозит. Навсегда. И никогда не вернет обратно. Никогда не вернет его обратно.

И м р е. Он прикасался к тебе? Он обидел тебя? Принуждал тебя к чему-то?

Ч и л л а. Поезд увезет его и не вернет обратно. Не вернет его никогда.

И м р е. Вы поссорились? Он бросил тебя? Или ты его? Поэтому ты хотела умереть?

Ч и л л а. Не понимаю. Неясен вопрос.

И м р е. Так почему ты хотела умереть?

Ч и л л а. Непонятный вопрос.

И м р е. Чем непонятный?

Ч и л л а. Надо спрашивать по-другому: почему кто-либо НЕ хочет умереть? Почему он хочет жить дальше? Вот что надо объяснить.

И м р е. Этого я не понимаю.

Ч и л л а. Что же тут непонятного? Если бы знать заранее, что тебя ждет в последующие годы… Жить — вот основное зло.

И м р е. Нет, мама. Не говори так. Ты так хотела жить, жадно, ненасытно… Ты пылала, горела этой страстью к жизни. Ты сама была точно пламя — черное, жаркое пламя!

Ч и л л а. В жизни — зло и страдания. Лететь вниз, лететь к счастью. Бесплотность, бестелесность. Воля. Покой.

И м р е. Нет, мама! Нет другой реальности, кроме нашего тела. И я верю в силу плоти. Верю в бессмертие плоти.

Ч и л л а. Стремиться вниз так приятно и легко. Падение — это покой. Предвестник смерти.

И м р е. Нет! Не хочу!

Ч и л л а. Пойдем со мной, испробуй сам. Я помогу тебе. Пошли, сынок. Загляни отсюда, со скалы; там — бездна. Пойдем, лишь несколько шагов, и ты со мною…

И м р е (кричит). Нет! Прекратите! Хватит! С меня довольно! Какое-то безумие! Давайте сотрем всю запись!..

(Запись обрывается. Пауза. Магнитофон выключается. Включается снова.)

И м р е. А теперь под свежим впечатлением хочу записать на эту tape… Господи, я тоже стал так называть ленту, до чего прилипчива эта манера — как болезнь! Расскажу о том, что посчастливилось увидеть мне сегодня, пятнадцатого мая, вечером… Юлики, конечно, опять нет дома. Фрэнк, конечно же, опять спит. (Собачий лай.) Бобби, конечно, опять охотится за кем-то и лает… Я сгребал опавшие листья в саду, начал после обеда и так увлекся работой, что не заметил, как стемнело. В саду почти одни эвкалипты, их называют здесь каучуковыми деревьями, и их столько видов — не перечесть. Я должен был сгребать опавшую листву в кучи, затем складывать в корзину и переносить за дом, а там, в скалистой части сада, сжигать. В огне листья трещат, и от них поднимается густой, белесый дым, едкий, щекочущий ноздри… В какой-то момент я оторвался от работы и взглянул на небо. Весь небосвод затянут облаками, и лишь далеко, над городом, виднелся крохотный просвет. Как раз такой, чтобы в нем поместиться Южному Кресту. Четыре яркие звезды ромбом и пятая, побледнев, чуть в стороне. На всем необъятном небосводе ни звездочки, кроме этого созвездия Южного Креста… По-моему, такое очень редко бывает. Неожиданно меня охватило чувство приподнятости и какого-то беспричинного счастья: это добрый знак, хорошее предзнаменование, эти мои путеводные звезды. Они указывают путь и сами идут со мною, хранят и оберегают меня, мои счастливые звезды, и отныне, куда бы ни забросило меня в скитаниях по свету, они навсегда останутся со мною…

(Пауза. Магнитофон выключают. Включают снова. Чистый и сильный женский голос поет венгерскую народную песню. Затем слышатся аплодисменты, хаотический шум, гул многочисленной аудитории.)

Д ю р и. Дорогие гости, разрешите от вашего имени поблагодарить артистку Дору Ланцош за этот чудесный концерт. Ее исполнение венгерских народных песен заставило всех нас, здесь присутствующих, вспомнить молодость. Нам остается только пожалеть о том, что она уже отбывает на родину и мы лишаемся удовольствия слушать ее изумительный голос. Но память о ней мы сохраним…

Ю л и к а. И голос Доры тоже сохраним. Мы записали концерт: у меня была с собой tape.

Д ю р и. И тебе, Имре, спасибо от всех нас. Твой остроумный и трогательный рассказ воссоздал для нас Будапешт прошлого и настоящего, и мы смогли хоть на час снова почувствовать себя на родине… (Обрывки разговора.) Что ты говоришь, Эржи?

Э р ж и. Имре, прошу тебя, расскажи еще раз ту чудесную историю — про Костолани…

И м р е. Да все уже слышали. И ты, и Юлика, и Эва.

Э в а. Расскажи еще раз. Поучительная история.

М и ц и. Какая история? Мы не слышали! Просим тебя, расскажи! (Раздаются голоса: «Расскажи!» «Просим!»)

И м р е. Ну что ж, пожалуйста. Однажды будто бы — я не могу поручиться за достоверность истории — к Костолани подсел в кафе друг его детства, возвратившийся на родину из Бразилии. Этот человек принялся восторженно расхваливать Бразилию и уговаривать поэта вместе с семьей переехать туда, изумительнейшая страна, стремительно развивающаяся, и возможности там несравненные. Костолани-де мог бы сделать блистательную карьеру, стать профессором университета, а то и академиком, его ждут слава и богатство, а может, и лавры писателя; с его-то легендарным чутьем языка он в два счета выучил бы португальский, на котором говорят в Бразилии, это-де очень легкий язык. Костолани был человек увлекающийся, в нем проснулось любопытство. Он принялся допытываться у приятеля, как звучит этот язык, как будет, к примеру, «человек»? Не помню точно, но, скажем, «homen». А «стол»? «Mesa», — отвечает тот. Ну, а «больной»? «Больной» по-португальски «doente». А как сказать по-португальски: «расклеился» или «не все дома»? (Общее веселье.) Этого приятель не знал. Тогда я не поеду в эту Бразилию, — решил Костолани… (Смех, аплодисменты.) Вот так-то, дорогие мои друзья. Нелегко жить, когда человек, если он болен, может сказать о себе: doente, sick или krank — и не знает, как передать, что он расклеился. (Общее оживление.) Желаю вам быть не только happy, но и счастливыми!.. (Смех, аплодисменты.)

(Пауза. Магнитофон выключается. Снова включается. Долгий звонок. Гул, шум голосов, постепенно стихающий.)

Г о л о с  п р о ф е с с о р а. Ladies and gentlemen, may I introduce you our guest, Mr. Imre Donati, the distinguished Hungarian…

(Запись обрывается. Магнитофон выключают. Включают снова.)

И м р е. Прекрасное произношение, чувствуется, что он учился в Англии, кончал Оксфорд. Оттого я и решил оставить этот фрагмент записи для сравнения. Говорил профессор мельбурнского университета, который представил меня аудитории. Затем последовала моя лекция, я записал и ее от начала до конца. Но после, вечером того же дня, в номере гостиницы я прослушал и сразу же стер всю запись. Скверный английский, сплошные благоглупости и прописные истины — лекция настолько неудачна, что лучше вычеркнуть ее из памяти… (Порыв ветра.) Сейчас я снова в Сиднее. Я — в квартире у Эвы, в аэропорту взял такси — и прямо сюда. Эва еще не вернулась домой, но ключ от квартиры был на своем обычном месте: брошен в почтовый ящик… (Пауза.) В Мельбурне у меня была одна курьезная встреча. В своей лекции мне пришлось, хотя и вкратце, коснуться венгерской истории за последние полтора столетия, без этого все изложение было бы непонятно. Так вот, по окончании лекции, уже в коридоре, меня останавливает какой-то бородатый тип в свитере, судя по всему, из местных, австралиец. Представляется: он-де — писатель. Ну, и о чем же он пишет, спрашиваю я. В том-то и загвоздка, отвечает писатель, если бы мы знали, как он завидует нам, европейцам, и в частности венграм. Чему именно? Тому, что у нас всегда что-нибудь да происходит: войны, революции, великие потрясения и так далее — какое неисчерпаемое обилие тем! Ну, а о чем, скажите на милость, писать ему, когда у них, в Австралии, никогда ничего не случается! Недурно, а?.. (Порыв ветра.) Да, эта часть света действительно находится на отшибе. И не только для нас, живущих в другом полушарии или переселившихся оттуда. Но, пожалуй, даже и те, кто родился здесь, тоже ощущают, что они находятся на отшибе, в стороне от основных магистралей мира, вдали от тех мест, где происходят важные события, решаются судьбы… Конечно, в этом есть и свои преимущества. Не всегда хочется знать об этих важных событиях. Не так уж это плохо — иной раз отрешиться от бурь мирских и просто сидеть у моря и слушать прибой… (Вой ветра.) Здесь, в Броунте, где живет Эва, берег совсем рядом, кажется, одной ногой стоишь в океане. Прибойная волна того и гляди захлестнет в комнаты, а ветер ревет так, будто в открытом море, под парусом… (Завывание ветра.) Можно слушать его ночи напролет, наяву или во сне, и наблюдать в темноте из окна, как по черной поверхности воды белые гребешки пены убегают вдаль один за другим и разбиваются о скалы… (Звонок.) Эва пришла. (Кричит.) Сейчас открою! Это я…

(Магнитофон продолжает работать. Слышно, как открывается и затем захлопывается дверь. Отдаленный невнятный разговор. Затем голоса приближаются.)

Э в а (нервно, нетерпеливо). Разве мы договаривались, что ты сегодня сюда приедешь?

И м р е. Ни о чем мы не договаривались. Но поскольку через три дня я уезжаю, то мне казалось, само собой разумеется…

Э в а. Целых три дня. Блестящая перспектива!

И м р е. Что, начнем всю тему сначала?

Э в а. Знаю, все знаю. Что я стану делать двадцать седьмого, как смогу жить без тебя?

И м р е. В данный момент меня больше волнует, каково мне будет жить без тебя.

Э в а. Ничего, переживешь… И что, обязательно терзать друг друга эти три дня?

И м р е. Я тебе мешаю? Или ты ждешь кого?

Э в а. Скотина ты!

И м р е. Скажи, Эва, на чем я срезался? Чего я не смог дать тебе?

Э в а. Долгий разговор. Оставим это.

И м р е. Для меня важно знать.

Э в а. Ну, конечно. Для него важно знать, чего он не смог дать мне! Да если ты и даешь хоть что-то, то лишь потому, что тебе самому это приятно. Даешь тогда и столько, сколько угодно именно тебе.

И м р е. Иными словами, я — эгоист и мерзавец.

Э в а. Ты — венгр. И пештец до мозга костей.

И м р е. Это что, порок?

Э в а. Для меня это теперь очень чуждо. Восемнадцать лет основательно перемалывают человека.

И м р е. Как это понять: «венгр» и «пештец»? С чем это связывается в твоем представлении?

Э в а. Взгляни на себя в зеркало.

И м р е. Поскольку я от рождения был венгром из Пешта и прожил всю свою жизнь среди себе подобных, то для меня это состояние естественное, само собой разумеющееся. Стало быть, никакое зеркало не поможет мне определить, что именно меня отличает от прочих смертных.

Э в а. Суета и суетность. Этакое суматошное волнение: ах, как бы чего не упустить! Нежелание сидеть на одном месте. Постоянное стремление куда-то уезжать, приезжать, любопытствовать и удовлетворять свое любопытство. Помнится, я в свое время была такая же: всегда на бегу — в бассейн, на концерт, в гости, на экскурсию. И меня мучила неодолимая потребность постоянно что-то делать.

И м р е. А как же иначе? Делом жив человек.

Э в а. Это чисто внешняя деловитость. Из принципа — баламутить себя и своего ближнего. Все перевернуть и взбудоражить, чтобы назавтра начать заново ту же игру. Но только снаружи, как рябь на поверхности воды. Глубина остается незатронутой.

И м р е. А что там, в глубине?

Э в а. Я не могу тебе объяснить это. Да ты бы и не понял. Покой. Умение слиться с окружающей средой, раствориться в ней. Обрести тем самым внутреннее равновесие. И пребывать в покое.

И м р е. Нет. Застой и неподвижность — это действительно не по мне.

Э в а. А ты отравляешь людские души. Твое появление вызывает хворь, которой, казалось, люди давно переболели, ты, как бациллоноситель, распространяешь заразу.

И м р е. Какую именно? Тоску по родине?

Э в а. Ты и ностальгией только морочишь людей. Ходишь из дома в дом, торгуя ею с рук, выкапываешь давно забытые воспоминания, бередишь зарубцевавшиеся раны. А потом — подхватился и был таков, и все остается, как было… (Пауза.) И вообще я себя неважно чувствую, оставь меня в покое.

И м р е. Расклеилась?

Э в а (раздраженно). Не расклеилась, а больна. Или вернее: I’m ill. That’s all.

И м р е. Мне уйти?

Э в а. По-моему, это самое лучшее для нас обоих, Имре.

И м р е. О’кей. Еще минутка, и я исчезну.

Э в а. Магнитофон этот твой?

И м р е. Оказывается, я забыл его выключить. До твоего прихода я наговаривал на пленку. Рассказывал о том, как вчера, в Мельбур…

(Запись обрывается. Пауза. Магнитофон выключается. Затем включается снова.)

Э р ж и. Дежё, милый. Мы очень часто вспоминаем тебя, говорим о тебе. И посылаем тебе на память наши голоса. Мы находимся в аэропорту, провожаем Имре, скоро отправится его самолет, и Имре привезет тебе эту запись… Ты узнал меня, Дежё? Это я, Эржи, рядом со мной Юлика и Фрэнк, ее муж, и Геза Тарцаи.

И м р е. Эва не приехала?

Э р ж и. Сегодня двадцать седьмое мая. Мы сидим в баре аэропорта и… Я вижу, осталось еще немного места на tape. Ну, пожалуйста, скажите каждый несколько слов.

Ю л и к а. Дежё, я только и хотела… (Кашляет.)

И м р е. Ужас как ты кашляешь, Юлика! Обещай, что будешь меньше курить.

Ю л и к а. Уже обещала… (Кашляет.)

И м р е. Frank, how are you?

Ф р э н к. Thanks, fine, Imre. Let’s have a last drink.

Э р ж и. Геза, а вам нечего сказать? Я слышала, когда-то вы были друзьями…

Г е з а (откашливается). Ну как же, безусловно… что касается меня, я со своей стороны…

Ю л и к а. А помнишь, Дежё, как в детстве ты ни с кем не желал здороваться? В лучшем случае отделывался скупым «сервус».

И м р е. Даже с графом Клебельсбергом, министром культов. На детском празднике ты сказал ему: «Сервус, лысый толстяк». (Общее оживление.)

Ю л и к а. Но однажды ты забежал в мансарду и увидел какого-то человека, черного, вымазанного с головы до пят. Ты до того перепугался, что впервые в жизни сказал почтительно: «Целую руку». А сказал ты это трубочисту… (Общее оживление.)

И м р е. А помнишь Пунту? Такая рослая и непомерно раздутая, похожая на платяной шкаф! А мамаша ее была и того мощнее по габаритам.

Э р ж и. Тем летом мы устроили состязание — кто больше съест вареников со сливами, Имре уписал шестьдесят, а Пунта — шестьдесят два вареника.

Ю л и к а. Теперь убедился — мы все помним, что было. Такое чувство, будто мы опять все вместе, как тогда, на Балатоне.

И м р е. Эва так и не приехала.

Ю л и к а. Сейчас Имре улетит, снова наша жизнь войдет в застойную колею. Вароонга, лес, обрыв, буш сразу за нашим домом. По-моему, до сих пор не ясно, чья возьмет: то ли мы вырубим эти джунгли или же буш поглотит город.

И м р е. Геза, что от тебя передать друзьям? Конечно, тем, которые еще остались живы.

Г е з а. Всем-всем приветы. Я слежу за их успехами и радуюсь вместе с ними.

Э р ж и. Дежё, Имре передаст тебе мой подарок: часы с двойным циферблатом. Один показывает здешнее, сиднейское время, другой — будапештское. Разница в девять часов. Так что ты всегда будешь знать, сколько времени там и сколько у нас.

И м р е. Да, они тут живут на другом конце света. Болтаются на земном шаре вниз головой. И все тут наизнанку: вечером у них утро, а весной — осень, в самый разгар лета — рождество, и на небе всегда видно созвездие Южного Креста. Еще здесь Большой Коралловый риф.

Ю л и к а. А как звали привратника у вас в доме, который орал вслед каждому: «Это вам не проходной двор…»?

И м р е. Ланг его звали. Он разводил голубей наверху, под крышей.

Э р ж и. Вы, мальчишки, страшно боялись этого привратника. Если кто не хотел ужинать или ложиться спать, Чилла всегда пугала вас: вот сейчас позову привратника Ланга…

И м р е. Эва не говорила — приедет она?

Ю л и к а. У всех нас такое чувство, что теперь мы навсегда останемся как родные. И ты тоже с нами, Дежё, правда?

Э р ж и. А на твой день рождения, в декабре, мы приедем домой. Вместе встретим рождество.

И м р е. Осталось еще немного места на ленте?

Ю л и к а. Должно остаться. Сейчас я хочу сказать самое важное. А именно: когда…

Запись обрывается.

Перевод Т. Воронкиной.