Я родился в 1918 году в Будапеште.
Отец мой был безработный журналист, писал стихи, мать — скромная служащая.
Мой город — Будапешт — сделал меня писателем. Главные жизненные мои впечатления связаны с его улицами, площадями, подворотнями, пригородами. Гимназию я бросил в пятом классе. Кинематограф и футбольное поле значили для меня много больше. К тому времени я успел уже написать несколько слабых очерков о площади Калмана Тисы (ныне площадь Республики), где с утра до позднего вечера гонял мяч, но как-то приметил все же здешних досужих бездельников и зевак. Эти сочинения, разумеется, так и остались неопубликованными.
Первая моя повесть «Сторожка» вышла в 1943 году. Я нигде не служил, если не считать того, что несколько лет рецензировал рукописи в издательстве. Не служил и в армии. Мое главное занятие и мое второстепенное занятие — сочинительство.
Основные мои книги: «Гости в «Палацке» (1949), «Двадцать первая улица» (1949), «Чужие комнаты» (1957), «Жены Фабуя» (1959), «За футбольным полем» (1963), «Кинематограф былых времен» (1967), «Мечта человека» (1971), «Что такое, старик?». Из книг для детей: «Чутак и серая лошадь» (1959), «Китобой Арнольд» (1977).
Написал я и музыкальную комедию «Глубокая вода», ее поставил в 1961 году театр имени Петёфи. По этой пьесе в 1978 году был снят фильм «Изгони беса».
В 1948 году я получил премию ван Баумгартена, в 1969 году премию имени Аттилы Йожефа.
Однажды летом
Рассказ куклы по имени Арнольд, поведанный гостям во время завтрака
Ах, это лето у Балатона!
Кружка с настоем календулы — это и был Балатон. Над кружкой — мокрое лицо, раздувшийся глаз. Это была Агика. Скрутив марлю, она прикладывала к веку примочку. Ячмень. Да-да, едва приехали, как наутро вскочил ячмень.
— Простите, Арнольд, — не удержалась от замечания Росита Сковорроди, испанская танцовщица, — но у меня, например, никогда в жизни никакого ячменя не было. Я вообще впервые слышу о подобных вещах.
Фарфоровая сахарница, с крайне интригующим видом:
— Зато мне на эту тему кое-что известно. Довелось прочитать кое-что в некоем медицинском журнале. Точнее, кое-кто вот за этим самым столом читал вслух о весьма и весьма неприятном заболевании… гм, ячмень, ячмень!.. Оно имеет как будто еще и латинское наименование, ну, одним словом, что-то такое медицинское…
— Сейчас не могу припомнить, — прервал ее Арнольд. — Во всяком случае, нечто… воспалительное.
— Ах, во всяком-всяком случае, нечто препротивное! (Росита Сковорроди.) Ваша бывшая маленькая владычица, ваша Агика, вечно что-нибудь такое подхватывала. Оно и не диво. Если человек буквально не вылезает из насморка…
— Прелестная Росита, ячмень — дело одно, а насморк — совершенно другое. Вот и Аги, помню, сказала, сидя над своей кружкой: «Уж лучше бы насморк! Я могла бы хоть на берег выйти». А тут ей пришлось сидеть в жаркой, насквозь прокаленной комнате. С кружкой календулы под носом. Куда она то и дело макала комочки марли. Все лицо у нее было мокрое. И стол. И вся комната.
— И вы сами, Арнольд!
— Досталось и мне. Моя маленькая подружка действительно всего меня забрызгала. Но я все-таки оставался с нею. Не хватало еще и мне покинуть ее одну!
— Почему это одну? А ее милая мамочка и милый папочка?
— Ах, ну да, они тоже там были.
Арнольд словно наяву увидел милого папочку и милую мамочку в той душной, пропахшей календулой комнатушке. Они то и дело возникали у Агики за спиной, словно два приспущенных воздушных шара. Доктор киношных наук — в видавшей виды тенниске и вконец изношенных старых-престарых штанах.
Аги, не оборачиваясь, сказала прямо из кружки:
— Пап, а ты опять рыбаком вырядился.
— До-оченька! — Доктор киношных наук развел руками.
— Пап, да ведь ты никогда еще не выловил ни одной рыбки. Просто сидишь себе над водой и беседуешь с рыбами. Знать бы, о чем.
— Да так, о всякой всячине. Одно точно: они никогда меня ни о чем не просят. Еще ни одна рыбешка не потребовала, чтобы я улаживал ее дела.
Аги отжала марлевый комок. И вставила его в глаз, словно монокль.
— А однажды ты окунул в Балатон зонтик.
Монокль сдвинулся, и с него капало, капало.
— Зонтик! Выдумаешь тоже — зонтик!
— Мы пришли к тебе с мамой, а ты сидишь там со стареньким зонтиком. Правда, мамочка?
Мамочка не отвечала. И вообще, казалось, этого разговора не слышала. Она с бесконечной тревогой смотрела на мужа.
— Иштван! Все-таки нужно непременно вызвать доктора Тёрёка.
— Мы уже вызывали доктора Тёрёка. И он с превеликим удовольствием поужинал. Уплел все, что было на столе.
— А рыбы на столе не было, пап, хотя он сказал, что на рыбу как раз и рассчитывал, а только напрасно рассчитывал, потому что у тебя ведь зонтик вместо удочки.
— Мне не нравится глаз у ребенка. (Мама.)
— А доктору Тёрёку понравился. (Папа.). Он сказал, что ему редко доводилось видеть такой превосходно созревший ячмень. Великолепный экземпляр.
— Великолепный экземпляр! — эхом откликнулась Аги. И засмеялась в кружку. Настой календулы заходил волнами, словно море. — Великолепный экземпляр! Вот уж правда — великолепный экземпляр!
Папа стоял позади нее в своей видавшей виды тенниске. И улыбался.
Тихий, взволнованный шепот мамы:
— Это твоих рук дело, Иштван!
— Моих рук дело?
— Сквозняки! Вечные твои сквозняки! Человек сидит себе, читает или разговаривает, и вдруг оказывается — он сидит на сквозняке! И ведь как незаметно ты ухитряешься их устраивать, с какой изобретательностью…
Папа хотел что-то сказать, но только вздохнул.
— Пойду-ка я, пожалуй, на рыб погляжу!
— Передай им привет! — прогудело из кружки.
Папа исчез. В окно еще видно было, как он садится в лодку. Теперь — вперед, на водный простор!
Мама сновала вокруг Аги. Заботливо собрала размокшие комочки марли. Мигом наготовила новенькие.
— Может, тебе почитать что-нибудь?
Аги помотала головой: нет, нет, мама, не нужно!
Мама еще немного постояла за ее спиной. И тихонько, незаметно вышла.
Мы остались одни.
Моя маленькая подружка погрузила в кружку чистый кусочек марли. Потом сердито отжала его. В кружку стекал унылый желтовато-коричневый настой.
— Может, и тебе сделать примочку, Паскаль Арнольд?
— Нет-нет, благодарю.
— А ты уверен, что у тебя нет ячменя?
— От души надеюсь, что нет.
— А вот у меня есть и уже никогда не пройдет! И теперь я останусь такой на всю жизнь.
— Ну-ну…
— Оставь свои «ну-ну» при себе! — Аги негодуя провела примочкой по веку и в сердцах швырнула ее обратно, в кружку. — Я возвращаюсь домой!
— Домой? С Балатона?!
— С Балатона? Ты прекрасно знаешь, Паскаль Арнольд, что я даже не видела Балатона!
— Да вот же он, перед тобой.
— Вот эта кру… — Аги уставилась на кружку.
Клочок марли в темном настое словно набухшая от воды лодка. Пустая, ничья.
— Смотри, а вот и шлюпка. Уже довольно старая, потрепанная ветрами. Словом, настоящая шлюпка. Ну-ка, садись и рассчитывай на меня.
Перед нами, безбрежный, раскинулся Балатон. И на нем — крохотная утлая лодчонка. Первым ступил в нее я. Протянул Аги руку.
— Прыгайте, барышня!
Она уже в шлюпке, на самой корме. Присела на корточки среди перепутанных рыбацких сетей. И вдруг нашарила что-то рукой.
— Гарпун! Паскаль Арнольд, ведь это настоящий гарпун!
Я погрузил весла в воду.
— На моей шлюпке всегда может оказаться настоящий гарпун. Удивляться тут нечему.
— Гарпун! Китобойный?!
— Да, такой китобойный гарпун.
Шлюпка кружилась вокруг своей оси, словно ни за что не хотела оторваться от берега.
На берегу сбежался народ: внуки старого железнодорожника, которые жили тут же, возле нашей хибарки, в выбракованном железнодорожном вагоне; мороженщик, каждый день, утром и вечером, появляющийся на берегу со своею повозкой; торговец блинчиками, продавец газет. Наконец, приятели Аги.
— Как они таращатся! — Аги откинулась назад, повернула лицо к солнцу. — На твою китобойную шлюпку таращатся.
— Что ж, им навряд ли доводилось видеть такое.
Между тем шлюпка постепенно начала удаляться от берега.
— А вдруг мы встретимся с каким-нибудь китом?! И может, как раз с твоим давним недругом? Ну, знаешь, еще с тех времен, когда ты был китобоем. Ах, ну как же его звали?
— Геза Надь.
— Да-да, Геза Надь. Вот забавно бы с ним повстречаться.
— Конечно, забавно. Хотя встретить на Балатоне китов удается нечасто, но… Кто знает, пожалуй, что Геза Надь уже и превратился теперь в этакого балатонского кита.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Понимаешь, я не видел Гезу Надя давным-давно. Время, вероятно, и его не щадило. Как знать, может, из морей-то его уже выбраковали, вот он и попал в Балатон.
Аги зажмурилась. Улыбаясь, проговорила тихонько:
— Старый кит… старый балатонский кит.
Когда она открыла глаза, перед нею стоял ее отец.
Да, это был доктор киношных наук — на перевернутом вверх тормашками зонтике, посреди Балатона. Ручку зонтика он держал так, словно то был штурвал. Доктор весело покачивался на воде. И казалось, давно уже слушал наш разговор.
— Да, дочурка, у китов имеются удостоверения, а как же! Их всех снабжают удостоверениями. Надо все-таки знать, кто откуда явился. То ли из Ледовитого океана, то ли…
— Но, пап, что же это за удостоверения?
Папа не ответил. Вокруг него то и дело выскакивали из воды рыбы. Они весело плескались, широко разевали рты. Так старательно, словно школьники на уроке.
— Может, папа спрашивает у них заданное…
— Скорее всего, они просто беседуют. Вот сейчас начнется большой разговор. Настоящий большой разговор на воде.
Мы оставили папу с его зонтиком в кольце рыб. Наша шлюпка продолжала свой путь.
— Пожалуй, мы можем повстречаться с семейкою Ы, — сказала Аги.
— Вполне может статься.
С семейкою Ы и в самом деле можно было повстречаться всегда. Но только летом и только посреди Балатона. Никто никогда еще не видел на берегу седоватого, светловолосого папу Ы с его мальчишечьей улыбкой. Никогда не попадался он на прогулочных дорожках среди других отдыхающих. И бронзовая мама Ы загорела так не где-нибудь, а на палубе «Акилло II». Что же до мальчиков, то оба они, пожалуй, и в школу-то никогда не ходили. Хотя Карчи Ы вечно читал что-нибудь на своем корабле. (Посмел бы кто-нибудь назвать «Акилло II» шлюпкой или парусной лодкой!) По словам Карчи Ы, нигде не читается так хорошо, как на корабле. На девочек, если они появлялись иной раз на палубе, он просто не обращал внимания. На них обращал внимание Лаци Ы. Лаци Ы выуживал их из Балатона. Иначе откуда бы им взяться на корабле? Девочки загорали, стряпали, пели, маслом для загара растирали спину мамы Ы, втирали его в плечи и ноги Карчи Ы. Карчи никогда не отрывал глаза от книги, он понятия не имел, кто трет ему ногу или плечи. Потом вдруг девочки исчезали. Бросались в воду и исчезали. Одну из них бросил в Балатон сам папа Ы. Эта девочка во время завтрака раздавила помидор. Помидор так и брызнул, обезобразив всю палубу. Папа Ы, приветливо улыбаясь, подошел к девочке. «Милая барышня, мне следовало бы вздернуть вас на рее. Однако мне претит этот способ». Подхватив девочку на руки, он бросил ее в воду.
Так мы плыли с моей маленькой подружкой, и всякая всячина приходила нам в голову. Семейка Ы, «Акилло II» и еще — что было бы, если бы однажды зимой мальчики Ы явились вдруг к нам на улицу Ипар в Будапеште.
— Вот бы я, верно, ахнула! — смеялась Аги. Потом проговорила серьезно: — Хотелось бы мне знать, как это папа набрел на них?
— Да здесь же, на Балатоне, и встретил… а может, еще раньше. Может, совсем, совсем не на Балатоне…
— О чем ты задумался, Паскаль Арнольд?
Я хорошо знал этот ее подозрительный взгляд. Ну, что ты еще выдумал, Паскаль Арнольд? Ты ведь хитрец порядочный, думаешь, я тебя не раскусила?
А я — я ничего не придумываю. Нет, правда же! Я еще никогда ничего не выдумал.
— Разве ты не знаешь, что когда-то твой отец был моряком?
— Папа?! Моряком?..
— Он мог бы стать даже помощником капитана. Он все знал про море и ветры, команду знал хорошо. Да, я думаю, никто не знал матросов так, как твой отец.
— Но откуда тебе это известно? Он рассказывал? Тебе?
— Зачем ему было рассказывать? Мы никогда не служили на одном судне, но кое-что о нем я все-таки слышал. Мы, моряки, вообще друг о друге все знаем.
— Вы, моряки?..
— Твой отец, я и капитан Ы. Теперь я уже могу тебе признаться: мы трое знаем друг друга еще по океану. Капитан Ы вечно попадал в бури. Он был отважен, но никакой предусмотрительности! Решал все мгновенно. Иногда удачно, а иногда… С твоим отцом все было по-другому. Вот на кого всегда можно было положиться! И с ним, как со старшим офицером, всегда советовались. Он умел взвесить все обстоятельства. Эх, если бы он не забрел в тот кинотеатришко…
— Кинотеатришко??
— Ну да. Забрел поглядеть, да и застрял там. Он, на кого всегда можно было положиться, просто-напросто забыл о своем корабле. Сидел в этой темной дыре и глазел на полотно. Должен тебе сказать, что твой отец был предан военному суду. Да, военного трибунала ему было никак не миновать.
— Но Арнольд!! — Аги вскочила. Чуть в Балатон не упала.
— Сядь на место! В конце-то концов твоего отца не казнили, не стали с него даже погоны срывать публично. Удовлетворились тем, что он сам подал в отставку. Могу тебе сказать по секрету, это неслыханное попустительство! Даже если мы примем во внимание неоспоримые заслуги твоего отца.
Я наклонился к самому уху Агики.
— В том, что приговор оказался таким мягким, большую роль сыграл капитан Ы. Капитан Ы стоял за твоего отца горой.
— Вот молодчина!
— Молодчина? Не просто молодчина. Капитан Ы свою офицерскую честь поставил на карту.
Аги, задумчиво:
— Капитан Ы, капитан Ы… Где-то он может быть сейчас, этот капитан Ы?.. Ой, Арнольд, смотри-ка!
На берегу, в саду, загорала Ютка Кадар. Возле нее — черная, словно бархатная, лошадь.
— Цыганочка, — сказала Аги. — На этой Цыганочке Ютка училась ездить верхом. Да так и не выучилась, Цыганочка все время ее сбрасывала. Однажды Ютка даже руку сломала. И вот пожалте — вместе лето проводят. Правда, Ютка так и не могла никогда расстаться с Цыганочкой, но целое лето вместе!
Они были целое лето вместе. Ютка Кадар и Цыганочка. Ютка загорала, лежа на раскладушке у лесенки на веранду. На ступеньках — масло для загара, всякие кремы. Пустая бутылка из-под «пепси-колы», стакан. Прямо на земле — небрежно брошенные иллюстрированные журналы.
Цыганочка с мягким укором покачивала головой. Так скомкать журналы! А ведь и я с удовольствием бы их посмотрела. Но разве же кто-нибудь об этом подумает?
Ютка Кадар не думала ни о чем. Она загорала.
Их сад у самого Балатона. Только что не сползает в воду. И куда ни глянь, в зеркале Балатона — сады, сады. Крошки-домишки словно всплывают из глубины.
В соседнем саду Петер Панцел. Переминается у забора. Сонно щурится. Зевает.
— Пе-етер! Петер Панцел!
Аги помахала ему рукой.
Петер не помахал ей в ответ. Он глядел на нашу шлюпку так, словно никогда прежде нас не видел.
— Что это с ним стряслось?
— Какое нам до него дело!
Калитка одной из вилл отворилась, из нее вышли беловолосая тетенька и беловолосый дяденька. Тетенька в темном платье, в широкополой шляпе. Дяденька в бежевом костюме и соломенной шляпе. Он запер двери, проверил, хорошо ли закрыто. Ключ положил в карман. Подал руку тетеньке. И они пошли к озеру.
— Это дядя Бикич и тетя Бикич, — сказала Аги. — Прежде мы жили каждое лето у них.
Дядя Бикич и тетя Бикич медленно, не спеша брели в Балатон. Сперва исчез низенький дядя Бикич. Тетя Бикич в своей широкополой шляпе — словно раскачивающийся торшер. Она огляделась, словно бы чуть-чуть удивленная. Поправила браслет на запястье. Потом исчезла и она. На воде покачиваются две шляпы. Весело покачиваются две шляпы.
Аги смотрела на меня, широко открыв глаза.
— Арнольд, послушай!..
— А, пустяки. Решили пожить на дне озера.
— Смотри, вон «Акилло II»! — закричала Аги. — «Акилло II»!
«Акилло II» подходил все ближе и ближе, его белые паруса кренились. Он явно не боялся затонуть. Ну, окатит водою палубу, что ж такого. Да хоть и капитана Ы окатит у мачты, и загорающую на палубе маму Ы, и Карчи Ы, и Лаци Ы. Может статься, все семейство Ы уйдет на минутку под воду. Но это никого не удивит. И тем более не испугает, об этом и разговору нет.
Лаци Ы оседлал нос корабля. Завидев нашу шлюпку, он встал и замахал обеими руками.
— Аги! Арнольд! Я заново набираю экипаж!
Я не совсем понимал, чего ради ему понадобилось заново набирать экипаж. Мятеж на борту? Но кто же взбунтовался? Мама Ы? Почему? Нет, в самом деле, почему? Или Карчи Ы побросал в воду свои книжки? Что, на этой жалкой посудине уже и почитать нельзя?
Нет, все это невозможно. Так в чем же дело?
Ясно одно. На «Акилло» рассчитывают на нас. Набрать экипаж заново без нас просто немыслимо.
Аги махала руками, кричала. Я греб.
Мимо нас промчался зонтик. По воде мимо нас вихрем промчался перевернутый зонтик. Доктор киношных наук крепко держал его ручку.
— Эге-ге-ей, спешу, спешу! Капитан Ы, старый товарищ!
Нас он даже не заметил, не удостоил взглядом, летя навстречу «Акилло».
Капитан Ы размахивал фуражкой. С борта корабля сбросили веревочный трап.
В мгновение ока доктор киношных наук был на палубе. Должен отметить, вскарабкался он ловко, как кошка. Бывший морской волк и капитан Ы обменялись крепким рукопожатием. Доктор киношных наук помог подняться на борт Аги. Вслед за маленькой моей подружкой вступил на палубу «Акилло» и я. Отдал рапорт:
— Капитан Ы! Экипаж готов!
И вдруг с берега — вопль:
— Иштва-ан! Это немыслимо! Ты же знаешь, это немыслимо!
Мы так и замерли на палубе. И, замерев, смотрели, как с берега, словно беспокойное облачко, в белом платье летит к нам мама…
Над Арнольдом кружилась Йоланка-Барахлянка, фея пыли!
— Ну и наслушалась же я, как вы тут языком мелете, мусорная вы голова. Право, мусорная голова, иначе не скажешь!
Перевод Е. Малыхиной.