Дела в тресте шли всё хуже. На одной из шахт произошла крупная авария, ее пришлось временно остановить, а план добычи разверстать по остальным шахтам. Видимость благополучия, худо-бедно обустроенная за последнюю пару лет, рухнула как карточный домик. Попытки на местах с наскоку вытянуть резко возросшие задания привели уже к целой серии аварий и сбоев. Руководство треста «очнулось» и начало «принимать меры». На шахты ливнем хлынули приказы, распоряжения, инструкции и выговоры. Нервозность обстановки обострилась до чрезвычайности, а выработка угля продолжала сокращаться, причем всё быстрее. Трест удвоил административный напор. Почти ежедневно собирались совещания по самым разным поводам: о недовыполнении плана, о всемерном наращивании усилий, об укреплении исполнительской дисциплины, о сокращении прогулов, о невыполнении решений предыдущих совещаний, о текущих вопросах повышения и так далее, и такое прочее. Заседания тянулись с утра до поздней ночи. В набитом людьми зале не успевал выветриваться сизый табачный туман. Дышать там было трудно, в висках стучало, потом до утра не давала заснуть головная боль. Вскоре положение стало катастрофическим на всех шахтах без исключения. Тогда громовым раскатом разнеслась весть о грядущей инспекции из наркомата.

В безнадежной попытке хоть как-то упредить события управляющий трестом Рубакин созвал весь актив, до начальников участков включительно, на «сверхчрезвычайное» совещание. Большинство явилось сильно небритыми, в несвежей, измазанной углем одежде, и все как один выглядели пришибленными. На сцене за длинным, застланным тяжелым темно-красным бархатом столом подобно каменным изваяниям восседали: заместитель управляющего трестом Иванов, главный инженер треста Кузьмин, недавно назначенный вторым секретарем райкома Поспелов и начальник горнотехнического надзора Ивасик. За их сутулыми спинами, среди шитых золотом массивных знамен, белым облаком парил гипсовый бюст товарища Сталина. Справа от президиума возвышалась трибуна, слева, за хлипким столиком, близоруко щурилась стенографистка. В зале начальники и главные инженеры шахт занимали первые два ряда, остальные, согласно ранжиру, размещались сзади, так что начальники участков оказались у самых дверей, чему они, надо сказать, были только рады.

Евгений Семенович Слепко приткнулся во втором ряду у самого окна со слегка приотворенной фрамугой, напрасно понадеявшись на сквозняк. За пару недель руководства двадцать третьей шахтой освоиться там он еще не успел, но был уже на грани отчаяния. Он воображал, что от успеха его сегодняшнего выступления зависит очень многое, если не всё. Пан или пропал! Тем не менее он успел побриться и вообще выделялся своим ухоженным видом. Ко всему, он еще и не курил. Рядом остро поблескивал стеклышками пенсне его главный инженер Зощенко. Ждали управляющего. Хотя кабинет товарища Рубакина находился на том же этаже, что и зал заседаний, он задерживался уже на тридцать пять минут. Это было в порядке вещей. Подчиненные, кто как мог, использовали передышку. В задних рядах кипели нешуточные страсти – судя по доносившимся оттуда выкрикам, речь шла о футболе.

Когда Поспелов в третий раз, с демонстративным недоумением, достал из кармашка часы, в зал стремительно вошел управляющий. Шум мгновенно стих. Ясным соколом, невзирая на некоторую тучность, взлетел Рубакин на сцену, энергично перетряс руки привставшим членам президиума, сел на свое место посередине и исподлобья, медленным свинцовым взглядом обвел зал. Тишина зазвенела. Выдержав так с минуту, он заговорил:

– Зачем мы все тут торчим, вы в курсе. А торчим потому, что мы, вашими стараниями, в полном дерьме! Ну ничего! Я долго терпел, все хотел с вами по-хорошему, теперь будет по-другому. Первым отчитывается начальник шахты номер один. Двадцать пять минут тебе, Кияшка.

Поднялся Кияшко, лысоватый блондин лет сорока в очках с мутными толстыми линзами на блеклом лице. Дорогой синий костюм с ромбиком втуза на лацкане топорщился на нем, как на огородном пугале. На трибуне Кияшко торопливо развязал тесемки папки и начал скороговоркой, проглатывая слова, зачитывать длинный перечень мер, намеченных им для выхода из прорыва. Даже в первом ряду нелегко было вникать в смысл доклада, а в глубине никто и не пытался.

– ...довести количество навалоотбойщиков до планового, для чего незамедлительно принять по оргнабору дополнительно двести десять рабочих...

– Стой! – внезапно очнулся Рубакин. – Какие еще двести десять рабочих? Брось тут демагогию разводить! Отвечай, работать будешь или нет? Я за тебя план выполнять должен?

Публика оживилась.

– Проблема в том, что у меня не хватает как раз двухсот десяти рабочих до нормы, товарищ Рубакин, – попытался возвысить голос Кияшко.

– До какой такой нормы? А нормы выработки вы выполняете? – вмешался главный инженер треста.

Докладчик пробормотал что-то совсем невнятное.

– Чего-чего? Девяносто два процента? – сардонически захохотал Рубакин. – Да какой дурак, Кияшка ты бессмысленная, даст тебе дополнительных рабочих, если ты и со старыми не справляешься? Ладно, давай продолжай свою галиматью.

И неразборчивая скороговорка продолжилась.

– ...заменить транспортную линию главного уклона, для чего получить по лимиту резиновую ленту в количестве шестисот метров…

– Еще чего! На тебе, бабушка! Вчера еще тебе никакой ленты не требовалось, а как поприжали, вынь да положь? Где я тебе ее возьму? От ответственности уйти норовишь? Не выйдет! Ладно, давай дуй дальше.

На протяжении доклада управляющий демонстрировал полное пренебрежение, затеял даже непринужденную беседу с Ивасиком, сидевшим через два стула от него. Когда нудное бормотание иссякло, Рубакин поднялся из-за стола, словно даже увеличившись в размерах.

– Мы тут с вами терпеливо заслушали, чего нагородил начальник первой шахты…

– Ничего я не нагородил, – с внезапной обидой выкрикнул Кияшко. – Что рабочих не хватает, я вам и раньше уже докладывал…

– Это ты мне, что ли? Докладывал он! Видал я твои… доклады в… Развалил, понимаешь, шахту, а теперь, значит, докладывал он!

– Без дополнительных рабочих план выполнить нельзя!

– Это в начальниках шахты тебя оставлять нельзя! Садись пока. Чтобы в трехдневный срок эту свою ахинею переделал в корне! Шахта номер два, Малинкин! Иди-ка теперь ты сюда, друг мой Малинкин, рассказывай, что там у тебя.

Малинкин – щекастый крепыш с глазками вроде брючных пуговиц, колобком выкатился на сцену. Технического образования он не имел, но парень был бойкий.

– Согласно вашим указаниям, Федот Антипович, мы составили план мероприятий, основываясь прежде всего на мобилизации внутренних ресурсов, повышении коэффициента использования механизмов и оборудования, усиленную работу с кадрами, развитие стахановского движения…

– Лучше прямо скажи, – ласково прогудел Рубакин, – ты когда, сволочь, план выполнять будешь?

– То есть как это, Фед-дот Анти…

– Оглох? Ну так я не гордый, я и погромче повторить могу. Когда план будешь выполнять?! – рявкнул управляющий так, что задребезжали оконные стекла.

– План мы, конечно, выполним, – просопел Малинкин, – только тут, значит, такое дельце вырисовывается, Федот Антипович, маленькая помощь с вашей стороны нам все же потребуется. У меня главный штрек немного заваливается, нужны крепильщики, а своих и на добыче не хватает. Хоть бы десяточка два, на пару месячишек всего. Лебедку на уклоне тоже надо бы заменить, а то она, это самое, совсем износилась, опять же навальщиков…

– Так-так… А как же мобилизация внутренних резервов, стахановское движение? Ты мне зубы не заговаривай! Лебедку ему! Когда план будет, отвечай?!

– Мы подробнейшим образом обосновали этот вопрос, разрешите продолжить?

– Продолжай, продолжай, толку-то…

Малинкин, елейно улыбаясь и молитвенно сложив пухлые ручки, принялся декламировать несколько нараспев. Выходило, что ресурсов ему требовалось даже больше, чем Кияшко. Рубакин зверел на глазах.

– ...а еще я должен вам доложить, Федот Антипович, что состояние главного вентилятора внушает некоторые опасения. Неплохо бы его как-нибудь срочно заменить. Кроме того, противопожарные перемычки на Первом и Третьем участках требуют ремонта, а пути на главном откаточном штреке пришли в негодность…

– Со свя-я-ты-ы-ми-и упо-ко-о-ой... – хриплым басом затянул управляющий. – Быть тебе попом Малинкин, а не начальником шахты. Выговорок тебе строгий с предупрежденьицем. Садись, подумай, как дальше жить будешь. Я вот тоже подумаю. Следующий!

– Так точно, Федот Антипович, – не унимался Малинкин, – заверяю вас и товарища секретаря райкома, все ваши указания будут неукоснительно выполнены. Совместно с парторганизацией мы мобилизуем…

– Молчать! – заорал управляющий. – Еще одно слово, и я не знаю, чего с тобой сотворю! Ладно. Третью и четвертую шахту слушать не будем. Не вижу в этом ни малейшей необходимости. Их давно под суд отдавать пора. Там, значит, и заслушают. Пятая шахта, Фролов!

Поднялся человек в замызганных сапогах и грязной фуфайке. Он выглядел совершенно больным, глаза красные, как у кролика, горло перевязано чем-то, вроде старушечьего платка. Бедняга отчаянно засипел и заперхал, но так и не смог издать ни одного членораздельного звука. Между тем Рубакин всем своим видом выказывал напряженное внимание. Когда сипение и клекот на трибуне замирали, он выразительным жестом заставлял докладчика продолжать, и болезненные звуки возобновлялись. Наконец управляющему надоело это развлечение.

– Обсудим, товарищи, сей содержательный доклад. Как человек интеллигентный, Фролов привык изъясняться исключительно на французском диалекте. А если кто недопонял, не обессудьте. Что до меня, то я все прекрасно понял, и уже давно. Присаживайтесь, мусью, сделайте одолжение.

В такой манере говорильня тянулась час за часом. Слепко предстояло выступать предпоследним. Он едва сдерживался. Возмущала рабская покорность товарищей, но хуже всего была благодушная мина на лице нового секретаря. Наконец настала и его очередь.

– Слово предоставляется начальнику двадцать третьей шахты Слепко, – объявил несколько подуставший Рубакин.

Евгений поднялся на сцену.

– Должен сразу предупредить, товарищ управляющий, что если вы меня будете все время перебивать, я не смогу нормально докладывать.

– Фу ты ну ты! Это что еще за цирк?

– Это не цирк, и я вам не клоун!

– Ну ладно, будешь дело говорить – не буду перебивать, а чепуху начнешь нести – извиняй тогда.

Все недолгое время, что успел пробыть начальником шахты, Слепко потратил на ее обследование. Теперь, трезво оценивая реальные возможности треста, он перечислял самые первоочередные шаги, призванные остановить сползание в пропасть. Его отнюдь не перебивали. Но когда он закончил, тишина нависла грозовой тучей.

– Всё? – глухо спросил Рубакин.

– Да.

– Вопрос задать можно?

– Разумеется.

– Премного вам благодарны! Ты сколько уже на этой шахте болтаешься?

– Меньше месяца.

– И – что, все не врубишься никак?

– Я как раз врубился, товарищ управляющий!

– Ага. Умничаешь? Ну-ну! А план Пушкин за тебя выполнять будет? Меньше чем за месяц развалил к … матери лучшую нашу шахту и еще выпендриваешься тут? Думаешь, раз орденоносец, так я управы на тебя не найду? Найду, будь спок! Разберемся еще, что ты за птица! Я тебя выведу на чистую воду! – надрывался Рубакин.

– Вы! Вы самодур! Из вас управляющий трестом, как… Я на вас жаловаться буду в... в обком! – отчаянно закричал Евгений. Из его глаз полились постыдные слезы. Прижав папку к лицу, он выбежал из зала, пронесся по коридору, кубарем скатился с лестницы и опомнился только на улице. Там было уже темно.

Совещание между тем продолжалось. Рубакин, стуча кулаком, хрипло «накачивал» подчиненных по второму кругу. О Слепко он уже забыл. Артист по натуре, он искренне верил, что, устраивая подобные представления, делает важное государственное дело.

Слухи об инспекции подтвердились самым решительным образом. Одним прекрасным утром, дней через десять после достопамятного совещания, в кабинет Слепко постучали, и вошел худощавый человек в скромном мрачноватом пальто, но определенно москвич. Он осторожно пристроил на диван свой огромный, туго набитый портфель и представился – старший инженер главка Михаил Петрович Холмский. Тут же оба они не без удовольствия вспомнили, что познакомились уже прошлым летом, во время краткой экскурсии Евгения по наркомату. Посему Михаил Петрович безо всяких околичностей и предисловий перешел к делу. Он прибыл для подготовки грядущего визита на шахту самого замнаркома, товарища Аванесова Карена Саркисовича. То, что инспектировать приедет именно Аванесов, а не Лучинский, немного огорчило Евгения, но не слишком. С Аванесовым он тогда тоже успел побеседовать, и тот произвел впечатление человека знающего, очень неглупого, хотя излишне мягкого, даже интеллигентного. Любезнейший Михаил Петрович совершенно подтвердил и горячо поддержал столь строгую оценку своему начальнику, чем только укрепил в Евгении неоправданные надежды, проистекавшие из неискушенности в аппаратной игре. Более опытные товарищи хватались за сердце при одном только упоминании об этом самом Аванесове. Что до Холмского, это как раз был опытнейший аппаратный работник. В своем кругу он славился умением быстро собрать огромный объем сведений об инспектируемой шахте, виртуозно их препарировать и подготовить краткий реферат, ярко высвечивающий наиболее вопиющие недостатки. Руководство также чрезвычайно его ценило.

Михаилу Петровичу выделили небольшую комнатку рядом с кабинетом начальника шахты. Туда по его просьбе поставили крепкий письменный стол, телефон и пустой объемистый шкаф. Обосновавшись, Холмский пригласил Слепко. Опустевший желтый портфель сиротливо жался в углу, зато по всему столу разложены были каллиграфически надписанные папки.

– Что это у вас, Михаил Петрович?

– Тут формы по динамике угледобычи за последние три года, здесь – по проходке подготовительных выработок, эти – по расходу леса, работе транспорта, аварийности, травматизму рабочих, выполнению норм, прогулам…

– В какой срок вы хотите все это получить?

– Желательно, конечно, денька через три, но… В общем, крайний срок – суббота.

– Пять дней? Это невозможно!

– Почему же?

– Вы хотите получить десятки тысяч цифр, которые требуется еще отыскать во множестве старых журналов и отчетов. Вы всерьез думаете, что я смогу все это собрать за такой срок?

– Если вы намереваетесь делать это самостоятельно, то да, конечно, не сможете. Но если подключите весь свой персонал, а на себя возьмете общее руководство, то, я полагаю, справитесь.

– Не могу же я оторвать от работы весь инженерно-технический персонал на целых пять дней! Вы что? Ситуация с планом и так напряженная, а подобные выкрутасы приведут к полному его срыву!

– Насколько я успел разобраться, Евгений Семенович, недельное отвлечение ваших сотрудников, уже ничего в принципе не изменит. Мы для того сюда и направлены, чтобы профессионально разобраться в причинах ваших проблем и принять необходимые меры к их устранению. Помочь вам, иначе говоря. Поэтому настоятельно прошу вас, Евгений Семенович, незамедлительно выполнить мою просьбу.

– Неужели Карен Саркисович сможет разобраться в таком море данных, да еще по всему тресту?

– Разумеется, сможет, даже не сомневайтесь. Мы, конечно, проведем некоторую подготовительную работу, но окончательный анализ всегда осуществляет лично он. Этот необыкновенный человек работает как машина, без выходных и, можно сказать, двадцать пять часов в сутки!

На одухотворенном лице Михаила Петровича выразилось самое неподдельное восхищение. Все было ясно. Евгений вернулся к себе и начал созывать персонал, начиная с Зощенко и кончая техничками.

Титаническая работа закипела. Десятки людей облепили все имевшиеся в конторе столы, а заодно и в столовой. Повсюду вываливали наружу пыльное содержимое шкафов. Длинные обозы папок перемещались с места на место. Слитный треск множества счётов перекрывала лишь дробь пишущих машинок. Ручейки свежеотпечатанных бумаг постепенно собирались в весомые кипы, относимые Михаилу Петровичу. Тот без устали, без перекуров, без сна и даже, кажется, без еды все это вычитывал, следя, чтобы не было помарок и опечаток. Такие материалы безоговорочно возвращались на переделку. Иногда он что-то выписывал в тетрадку или подсчитывал на логарифмической линейке, после чего диктовал несколько строк Антонине Ивановне, лучшей машинистке в конторе, приданной ему Евгением. Каждое утро уборщицы отправляли в печи килограммы окурков и горы мятой, порванной, испорченной бумаги. Над крышей конторы курился едкий дымок.

С непривычки люди валились с ног, как после сверхурочной работы в шахте. Слепко, всклокоченный, со слезящимися глазами, подписывал и подписывал одеревеневшей рукой бесконечную вереницу документов, давно отказавшись от попыток вникнуть в их содержимое. На шестой день, вечером, все внезапно закончилось. Груз разноцветных папок с результатами этой героической деятельности торжественно перенесли в специально подогнанный из города грузовик. Сам Михаил Петрович, чрезвычайно любезно со всеми распрощавшись, уселся в кабину, бережно прижимая к животу отощавший портфель с одной единственной тонкой папочкой внутри – результатами его собственного анализа положения на шахте. Для всех прочих содержимое ее являлось полнейшим секретом. Антонина Ивановна на настойчивые вопросы ничего сказать не смогла, оправдываясь тем, что невозможно одновременно быстро печатать и вникать в смысл печатаемого. Любопытным оставалось только идти отсыпаться.

Поздней осенью вернулось вдруг бабье лето. Погода установилась сухая, теплый ветерок нежно перебирал опавшие листья под оголившимися уже тополями. В район прибыл замнаркома. То с одной, то с другой шахты начали приходить странные, неправдоподобные, пугающие слухи о его посещениях. Кого-то он якобы хотел расстрелять на месте, кому-то просто съездил по морде и всюду находил самые тяжкие, тщательно скрывавшиеся упущения.

И вот высокое облако пыли заклубилось над проселком, ведшим из города на двадцать третью шахту. Кстати сказать, пыль была непременной частью жизни этого степного края. Хозяйки привыкли ежедневно шуровать мокрыми тряпками и выбивать во дворе одежду. Чуть только земля просохнет – и пожалуйста: два шага ступишь, а сапоги уже серые. Не только сапоги или, там, кепка – каждый вычурно вырезанный листок лебеды, каждая травинка покрыты были равномерным серым слоем. Из-за тончайшей взвеси, постоянно наполнявшей воздух, заходящее солнце грозно заливало полнеба багровым цветом, а то вдруг расцвечивало на мгновение полной радугой, отчего местные частенько хвастались друг перед другом, что нигде на свете нет таких прекрасных закатов. Пылевая кулиса неуклонно приближалась. Перед нею несся на огромный скорости черный лакированный лимузин. Позади угадывалось множество разномастных легковушек и автобусов. Минута – и пылевая туча накрыла шахту, машины, взвизгивая, заполнили весь двор. Дверца лимузина резко распахнулась, и из недр его вышел сам замнаркома. Тут же из остальных машин повыскакивали деловитые товарищи с портфелями и выстроились боевым клином за его спиной. Как только построение было закончено, клин мерно двинулся к неказистому зданию конторы. Изумленные работники шахтоуправления взирали на это изо всех окон.

Свита московского гостя состояла из наркоматовских чиновников, трестовского руководства, сотрудников промышленных отделов обкома и райкома. Всего – человек сто или даже больше, обалдевших от внезапной осенней жары и тряски. Зачем они все явились на шахту? Ответить мог бы только сам Аванесов. И он бы, верно, ответил, что так ему по рангу положено и все эти специалисты нужны, чтобы оперативно решать любые задачи, и еще много чего сказал бы товарищ Аванесов, если бы его спросили. Но какие же могли быть вопросы?

Слепко почувствовал некоторую слабость в животе.

– Надо идти встречать, – пробормотал Зощенко. Выглядел Петр Борисович каким-то выцветшим, рот нервически скосился на сторону. Вышли на крыльцо. Аванесов, в полувоенном френче и галифе, мрачный, с искаженным яростью оливковым лицом, остановился перед Евгением, вроде бы совершенно его не узнавая и не замечая протянутой руки.

– Ты! Как твоя фамилия? Ты начальник шахты? – ткнул он пальцем ему в живот.

Евгений что-то ответил.

– Так, Слепко, подавай сюда маркшейдерский план и прочее! Не готов? Все это к нашему приезду должно уже было лежать тут в раскрытом виде!

Когда столы были вынесены и бумаги на них разложены, вперед выдвинулся десяток наркоматовских спецов. Аванесов же отошел в сторону, безучастно разглядывая окрестности. За его спиной выжидающе застыл Михаил Петрович.

Градом посыпались вопросы: «Какая длина очистной линии забоя? Сколько подземных участков на шахте? А сколько всего? Сколько навалоотбойщиков? Каковы вскрытые запасы?» Отвечать взялся Зощенко. Это он умел. Внезапно Аванесов подскочил к Евгению и заверещал пронзительным фальцетом:

– Как твоя фамилия?!

– Слепко…

– Ты, Слепко, все эти цифры обязан наизусть знать, так что подними тебя ночь за́ полночь, ты и тогда должен без запинки их декламировать! А я лучше тебя знаю, что на твоей гребаной шахте творится!

И он выкрикнул несколько цифр, верных цифр, ясно показывавших всю серьезность ситуации, – без сомнения, результат работы Холмского. Наркоматско-трестовская толпа одобрительно загудела.

– Я прекрасно все это знаю, товарищ замнаркома. Разрешите доложить, какие меры для выхода из прорыва мы наметили в первую очередь?

– Да ты и фамилии своей не помнишь, чего ты там еще намечать можешь? Меры они наметили, разгильдяи! Скажи лучше, когда план выполнять будешь? – разносился по окрестностям визг Аванесова.

– Товарищ замнаркома, мы стараемся, но…

– Стараетесь! Вижу, как вы стараетесь, мандавошки сонные! Никогда у вас ничего не выйдет, тут напор нужен, натиск, пыл! Ты понимаешь, я тебя спрашиваю?! Нет, ничего ты не понимаешь! – волосатый кулак Аванесова мелькал перед самым носом Евгения. – Слюнтяи! Работнички! Распустились вконец! Я вас приведу в чувство, добыча как по маслу пойдет! Прорыв у него… Это ты у меня прорыв! Расселись тут и животы себе чешут! Напор нужен, понимаешь? Штурм! Чтобы сейчас же всех в лаву! Все как один! Поголовно! Понятно тебе, да? И чтоб план у меня был! А если не хватает чего… Знаю, что не хватает, чем сможем – поможем. Только без нахрапа у меня! И чтобы план был! Понял?!

Вдруг, словно потеряв всякий интерес к Евгению, замнаркома повернулся, пнул сапогом подвернувшийся стул и широко зашагал к своей машине. Через минуту во дворе остались только Слепко и Зощенко. Несколько листков из рассыпавшихся папок порхало в сером мареве.

После подобных налетов Аванесов устраивал закрытые ночные совещания, на которых его приближенные подробно разбирали ситуацию на очередной шахте и определяли, какое воздействие требуется применить в смысле материальной помощи и административных выводов. Специальная группа немедленно воплощала принятые решения в пункты приказа по наркомату, который таким образом непрерывно дорабатывался, с тем чтобы уже из Москвы ударить, подобно пучку разящих молний.

Невыспавшийся Слепко, придя на следующее утро в контору, обнаружил там Михаила Петровича, не столь любезного, как прежде, но настроенного скорее саркастично.

– И когда же вы намерены выполнить указания товарища Аванесова? – поздоровавшись, спросил он.

– Извините, не понимаю, о чем речь.

– Давая вам вчера характеристику, Карен Саркисович оказался, как всегда, прав. Вам были даны совершенно четкие указания. Надлежит немедленно мобилизовать всех, кто бездельно болтаются тут по поселку, и – в лаву! Дополнительно вам будут приданы сотрудники аппарата треста и управления общественного питания. Чтобы завтра все они были под землей. Позаботьтесь об организации работы, инструменте, спецодежде и прочем. Фонари задействуйте, какие есть, еще немного подошлем к вечеру. Не забудьте только поставить их на зарядку. И перестаньте вы, наконец, спать!

– Но какой во всем этом смысл?

– Как это какой смысл? Выполнение и перевыполнение государственного плана!

– Ну хорошо, положим, сейчас мы план выполним, а что завтра? Не могу же я все время держать в лаве сотрудников общепита!

– Вы, Евгений Семенович, человек в целом неглупый и сами должны все понимать. На вашей шахте налицо проблемы, накопившиеся за годы расхлябанности. Капитальные выработки требуют срочного ремонта, оборудование изношено, дисциплина не на высоте, и рабочих не хватает. В результате штурма вы увидите, чего можно добиться даже в таких сложных условиях. Да, через пару недель прикрепленный персонал вернется на свои обычные места. Но для вас на этом штурм не закончится, и не дай вам бог, если выработка вновь снизится!

– Но как?

– А как хотите! Что реально нужно будет – дадим. Канат там у вас на Восточном заменить нужно, лесу малость подбросим. Но вы и все ваши подчиненные должны работать так, как требуется, а не так, как привыкли, иначе – пеняйте на себя!

После ухода Холмского Слепко приуныл. Что такое штурм, он представлял себе очень хорошо и ожидал самых катастрофических последствий. Еще несколько дней назад, он рассчитывал, что за полгода, самое большее – за год, проведет реконструкцию, которая позволит не просто подтянуть на время добычу, но, так сказать, поставить шахту на рельсы устойчивого развития. Теперь все шло насмарку, и не с кем было посоветоваться. «Телеграмму послать Федору в Москву? Глупо. Не писать же, в самом деле, что комиссия во главе с самим замнаркома пытается угробить шахту, обвиняя при этом меня в разгильдяйстве. Какая жалость, что Климова нет!» Вернувшись летом из Москвы, Слепко узнал, что сменилось все областное руководство, в том числе и у них в районе. Шептали всякое. Что до Климова, то его как раз повысили: перевели вторым секретарем в обком. Обращаться к нему, как прежде, запросто, стало неудобно. Обычно его очень выручали разговоры с женой, но в производственных вопросах она помочь не могла. Вконец изведясь, Евгений решился переговорить с Зощенко. Тот сидел в своей заваленной бумагами норе и методично проверял разнарядку на следующий день. О грядущем штурме он уже знал.

– Что же я могу вам сказать, Евгений Семеныч? Вы и сами все прекрасно понимаете, не впервой, – развел он руками, выслушав сбивчивые откровения молодого начальника.

– Именно что понимаю! Понимаю, что это безобразие! Раньше, когда еще десятником был, думал, что это вы во всем виноваты, что штурмы эти – махровое проявление вашей неспособности и непрофессионализма!

Зощенко расхохотался, неожиданно легко и беззаботно:

– А теперь кто-то подумает то же самое о вас!

– Спасибо, утешили. Вам смешно…

– Что же еще делать остается? Мой вам совет: отнеситесь к происходящему философически, как к природной катастрофе, что ли, вроде землетрясения. Рубакин с Кузьминым целых три года уберегали нас от этой напасти, но теперь все так сошлось… Аванесов этот…

– Рубакин с Кузьминым? Да что вы такое говорите?

– Довольно толковые ребята, несмотря ни на что. Не судите по всей этой буффонаде и свистопляске. Их положение гораздо опаснее, чем у нас с вами. Можно сказать, на канате танцуют. Хотя, конечно, канатоходцы они знатные.

– Я как-то не привык рассматривать свое положение с точки зрения большей или меньшей опасности! – покривил душой Евгений.

– Привыкайте, – улыбнулся Зощенко.

Еще затемно из города начали прибывать грузовики, под завязку набитые привлеченными, по большей части женщинами. Никто из них в шахту никогда прежде не спускался. Не без нервотрепки удалось переодеть их в робы и вооружить инструментом – кайлами и лопатами. Зощенко лично провел инструктаж по технике безопасности, сведенный, в основном, к требованию никуда в одиночку не ходить и руками ничего не трогать. Молодой инженер Шевцов показал, как пользоваться аккумуляторными фонарями. Многие женщины не умели держать кайло в руках, а некоторые едва могли приподнять это самое кайло. В конце концов основную массу направили на погрузку угля, а мужчины пошли на крепеж. Слепко чувствовал себя отвратительно. Философического отношения к этому безобразию у него так и не возникло, его просто-таки мутило от злости на всех и вся.

– Видимо, сдаю, – прошептал он и отправился докладывать в трест. Вместо обычных трехсот двадцати человек он спустил под землю шестьсот пятьдесят. Впрочем, из-за множества неувязок вовремя отпалить все восемь забоев не удалось, и погрузка угля началась с большим опозданием. Порожняка, естественно, не хватило. В довершение ко всему, на Северном «полетел» привод главного конвейера. Начальники участков, десятники, механики и бригадиры, взмыленные, носились по выработкам, хрипло орали и матерились безбожно. Наступил хаос. Еще через час-полтора в этой дикой неразберихе сам по себе, без участия начальства или, лучше сказать, несмотря на его участие, начал прорисовываться какой-то новый порядок. Забои все-таки отпалили, подшипник на приводе заменили, вагонетки как-то нашлись, и уголь пошел. В атмосфере всеобщей истерической приподнятости, при утроенном числе навалоотбойщиков темп добычи круто рванул вверх. Груженые составы один за другим громыхали по штрекам и квершлагу. Натужно ворочался рудничный двор. Каждые сорок секунд четырехтонный скип опрокидывался в бункер. Шестидесятитонные «углярки», тяжкими рывками перемещаясь под погрузочными желобами, принимали грохочущую лавину в свои ненасытные утробы.

– Всегда бы так, – проорал Евгений начальнику Восточного участка Романовскому, чуть сослепу не сбившему его с ног, – каждый день, каждую смену!

– Пошло, Женька, пошло! Это ж, …, совсем другое дело! – крикнул Романовский и исчез во мраке.

Слепко решил наведаться на Западный участок, где трудились трестовские. Любопытно было посмотреть, что там и как. Уже по переполненному конвейеру на главном бремсберге он понял, что там все нормально. Женщины, большей частью молодые, стояли вперемешку с кадровыми рабочими в седьмой лаве. Лопатами они махали на удивление споро. Мужики остервенело грузили, упираясь изо всех сил. Ревнивый задор распалил и тех и других. Взгляд Евгения привлекла ладная бабенка, работавшая с краю. Чем-то она показалась ему знакомой, несмотря на совершенно черное, лоснящееся лицо. Длинная прядь волос, слипшаяся от пота, выбилась из-под небрежно повязанной косынки. Завидев начальника, она выпрямилась, опираясь на лопату, и широко, белозубо улыбнулась. Евгений, слегка приобняв ее, крикнул:

– Давайте лопату, я поработаю, а вы пока отдохните!

– Коли охота пришла, возьмите лучше другую и становитесь рядом, товарищ начальник!

Она ловко вывернулась из его рук и продолжила грузить.

Евгению пришлось взять свободную лопату и встать рядом. Рукавиц у него не было. Первые броски, легкие и свободные, доставили ему одно только удовольствие. Но уже через полчаса поясницу непереносимо ломило, на руках вздулись пузыри, а лопата, казалось, потяжелела раз в десять. Он старался не подавать виду, стиснул зубы и продолжал. А молодка, как ни в чем не бывало, валила полными совками, не выказывая ни малейшего признака усталости.

– Черт знает что такое, барчуком стал, отвык, – бормотал он себе под нос.

А проклятая девка еще и крикнула ехидно:

– Держись, начальник! Перетерпится, потом легче будет, увидишь!

Оставалось только скрипеть зубами. У него имелось, конечно, множество совершенно неотложных дел, но бросить лопату вот так, у всех на глазах, было невозможно. Через два часа все казалось ему как в тумане, но спина и руки действительно перестали болеть, а лопата двигалась как бы сама, по собственной воле. И он дотянул до конца смены, когда уголь вдруг закончился и конвейер остановился. Они веселой гурьбой зашагали к клетьевому стволу. Тут только Слепко изумленно понял, где он раньше видел эту девушку. Это была «прекрасная Лариса», вечно наманикюренная и благоухающая дорогими духами секретарша Рубакина.

Замнаркома уехал, прислав напоследок, уже с поезда, зубодробительную телеграмму в трест «для поднятия духа». Сразу же вслед за этим привлеченных отозвали, и добыча резко упала. Во время штурма подготовительные работы, само собой, не велись, несколько лав отработались подчистую. На Западном подрезали даже предохранительный целик конвейерного штрека. Все выработки, шедшие по углю, оказались опасно расширенными из-за хищнической отпалки бортов и, как нарочно, в наиболее подозрительных местах. Там срочно требовался дополнительный крепеж. Ко всему, два конвейерных привода и одна лента пришли в полную негодность, а заменить было нечем. То есть непонятно было, за что хвататься. Тут рабочие обнаружили, что их заработки за штурмовые дни упали вдвое, – деньги пришлось разделить с гостями. Резко возрос процент прогулов, многие ударились в запой, кое-кто уволился. Евгений и сам не мог избавиться от хандры. Он часто теперь ловил себя на том, что сидит без дела и смотрит в одну точку. То же происходило на других шахтах, все ощущали безысходность, словно над бассейном нависла свинцовая туча. И гроза разразилась. Из наркомата прибыл фельдъегерь с многостраничным приказом, подводившим итог выводам приезжавшей комиссии. Ситуация на каждой шахте была досконально разобрана, и оргвыводы сделаны. Рубакина сняли. Вместо него временно исполняющим обязанности назначен был Кузьмин. Также уволена была почти треть начальников шахт. Слепко получил «строгача с занесением» – «за провал плана добычи первого полугодия, срыв подготовительных работ и развал трудовой дисциплины». Сперва он просто не мог поверить в такую несправедливость, в глазах потемнело и защипало. Ему, руководившему шахтой едва больше месяца, испоганили личное дело! За что? За то, что надрывался как проклятый? Правда, план действительно был провален, но что же он мог поделать? Нехватка рабочих, частые аварии, износ механизмов… Безвольно забыв о старой неприязни, он побежал к Кузьмину.

Сильно разжиревший за последнее время врио управляющего принял его холодно. Выслушав с кислой миной и не глядя в лицо путаные реляции начальника двадцать третьей шахты, он заявил, что не намерен вытаскивать из болота неумелых горе-руководителей и вынужден официально предупредить, что если ситуация в самое ближайшее время не нормализуется, таких руководителей придется снимать. Слепко, чтобы только не быть одному, поплелся к Зощенко. Когда он вошел, Петр Борисович сидел за своим столом и напряженно вглядывался в дождь за окном. Евгений уже не раз замечал за ним эту привычку. На приход начальника главный инженер даже не обернулся. На проникновенный же вопрос: «Что теперь делать?» ответил весьма уклончиво и самыми общими фразами. Причем меланхолично заметил, что перед штурмом план добычи стабильно выполняли на девяносто четыре процента, а штат рабочих укомплектован был на девяносто три процента. Следовательно, все нормально, потому как против арифметики не попрешь, и нужно только побыстрее исправить причиненный штурмом вред. Прежде Слепко, наверное, наорал бы на него, кулаком бы по столу постучал, а теперь просто хлопнул дверью. Он очень беспокоился за жену, ходившую на четвертом месяце.

В парткоме толпился народ. Казалось, там ожесточенно спорили, но едва вошел начальник шахты, все умолкли.

– О чем шумим? – бодро поинтересовался Евгений. Присутствовавшие замялись.

– Вот, товарищ начальник, пришли эти гады с заявлениями на расчет, – прохрипел парторг. Евгений опешил. Вокруг стояли опытные трезвые работники, что называется, золотой запас.

– Товарищи, в чем дело, вы почему уходить решили? – стараясь говорить уверенным тоном, спросил он.

– Потому решили, что нельзя больше здеся! – закричал один. – Почему я должен всю жисть на восьми метрах со всей фамилией помещаться? А теперя вообще концы с концами свести не могем, на черный хлеб и воду перешли! – мужик заплакал, размазывая сопли кепкой. Заговорил другой:

– Тут и до тебя, пацан, начальнички всякие бывали, это верно! Только такого бардака, как сейчас, я не упомню! Ты, б…, выслуживаешься, штурмы устраиваешь, цирк бим-бом московскому начальству кажешь, а шахту вконец за месяц развалил, рабочий класс голодовать заставил! Ну, ничего, посмотрим еще… Разберется советская власть со всякими вредителями, которые тут производство портят, разберется! – рабочий отвернулся и сплюнул на пол.

Евгений почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он, не попрощавшись, вышел, привалился к стенке в коридоре и услышал, как тот же рабочий забасил в ответ на какие-то слова парторга:

– А он что, нуль без палочки? Не виноватый он? А я говорю – виноватый! Потому как его начальником тут поставили. Без его согласия небось никаких штурмов не было бы!

Увы, зерно истины тут имелось: «строгача» можно было схлопотать безо всякого штурма.

Наутро Слепко, прихватив парторга, поехал в райком. Второй секретарь Поспелов, сдобного вида человек со сладким, но непроницаемым выражением лица, внимательно выслушал монолог о концентрации всех сил, совете со старыми рабочими и решении проблем всеобщими усилиями. Пока Евгений не выговорился, он кивал, улыбался и быстро записывал в блокнотик. Парторг, кадровый пролетарий, добавил от себя пару криво срубленных фраз. Но Поспелов сказал только:

– Вот и прекрасно, идите товарищи, работайте!

– А как вы относитесь к нашей идее насчет совещания? – пролепетал Евгений.

– Нечего совещаться, работать надо, прозаседались уже до опупения. А не можешь – так прямо и скажи, замену быстро найдем!

Евгений отправил на своей машине пожилого парторга, а сам пехом зашлепал по подернутым ледком лужам. Спешить ему было некуда. Он брел по проселку, по-стариковски шаркая ногами, и думал о том, что он бредет на эту чертову шахту по грязному проселку, шаркая по-стариковски ногами. А на хрена это все ему сдалось? Что это за жизнь у него такая? По дороге он промочил ноги и отправился прямо домой, рассчитывая хорошенько выспаться, но вместо того до света провертелся в койке без сна. Как обычно, он встал по гудку, пришел на шахту, сел за свой стол, спросил чаю и… ничего делать не стал. Все было бессмысленно.

Дни побежали за днями, на рысях приближалась зима, и рутинная текучка вновь закрутила, заморочила его. Текучка – это великая сила. Через месяц-другой последствия штурма как-то сами собой затянулись. Там удалось домашними средствами подлатать конвейерную ленту. Здесь нашли где-то лесоматериалы и кое-как закрепили, казалось, окончательно загубленный штрек. А решением крупных проблем, в конечном итоге, должен был заниматься трест.

Как-то выйдя подышать на сон грядущий, Слепко ужаснулся бессмысленности своего существования и решил начать с утра новую жизнь, чего с ним давненько уже не случалось. Первым делом он спросил Зощенко о судьбе черновых наметок модернизации шахты, которые передал тому для доработки полгода назад. К немалому удивлению Евгения, оказалось, что, в полном соответствии с его руководящими указаниями, ведомством главного инженера подготовлен обширный проект, который Зощенко как раз сам собирался представить на его рассмотрение. Слепко заперся, чтобы не мешали, у себя в кабинете с объемистым томом, переплетенным в синий коленкор. Положение оказалось еще хуже, чем показала наркоматовская проверка. Фактически нужно было вновь восстанавливать всю шахту. На это требовались годы. Впрочем, проект намечал некий первоочередной этап, куда вошло все, что при крайнем напряжении сил можно было сделать сравнительно быстро. Новая надежда забрезжила перед Слепко. Главными жизненными задачами для него стали: перемещение участковых подстанций к очистным забоям, ликвидация канатной откатки и устройство «пассажирских» подъемников на уклонах. Кроме того, требовалось заменить весь высоковольтный кабель, смонтировать новую сигнализацию и решить множество других, сравнительно мелких задач. Заброшенный было под шкаф «План первоочередных мероприятий» оброс вычерченными тушью схемами, расчетами, дополнениями и исправлениями, после чего заново отпечатан в трех экземплярах. Значительную часть работ шахта могла выполнить своими силами, кое-что из оставшегося уже было твердо обещано трестом. Но немало требовалось сверх того, включая остродефицитные материалы – тот же кабель, например.

Николай Антонович Кузьмин был, как и Зощенко, человеком старой формации, но выглядел он гораздо моложе, современнее. Ему удалось благодаря острому аналитическому уму прекрасно вписаться в новый расклад. В стесненных и чрезвычайно опасных условиях того времени, будучи довольно грамотным инженером, Николай Антонович старался по возможности обеспечивать нормальную работу треста, привычно прячась за широкую спину Рубакина. Тот в горных науках не смыслил ничего, поскольку не имел никакого образования, но был зато выдающимся стратегом и тактиком, собаку съевшим в аппаратной игре. Теперь же Рубакина выбили из седла, а на место Климова, мужика неглупого и опасного, но имевшего свою ахиллесову пяту – наивный большевистский романтизм, поставили Поспелова, от одной мысли о котором у Кузьмина сосало под ложечкой. Тут чувствовался настоящий волчий оскал. Трезвый анализ ситуации показал, что сидеть нужно тихо, как можно тише, чутко реагируя на самые слабые дуновения сверху и немедленно, без задержки, спуская эти самые дуновения на шахты, тогда как любые инициативы снизу, напротив, решительно пресекать. Лозунг текущего момента был: «Осторожность, осторожность и еще раз осторожность».

Отправив с нарочным свой «План первоочередных мероприятий» в трест, Слепко первые пять дней дисциплинированно ждал звонка оттуда. Следующую пятидневку он регулярно названивал туда сам, но прояснения ситуации не добился. Пришлось скрепя сердце жаловаться Поспелову. Как ни странно, это возымело немедленное действие, и в тот же вечер Кузьмин позвонил сам. Любезно справившись о семействе и здоровье, он как бы в шутку заметил:

– Какой вы, оказывается, склочный человек, товарищ Слепко. Не успели прислать свой фундаментальный труд, как уже ябедничать начали.

– Никто не ябедничает! Мы разработали важнейшие технические мероприятия, а вы как главный инженер треста обязаны их рассмотреть, а не держать целый месяц под спудом!

– Важнейшие мероприятия, говорите? Это как еще поглядеть. Может быть, вместо того чтобы грамотно решать свои вопросы, вы просто пытаетесь переложить их на нас?

– Я прошу вас рассмотреть только то, что относится к компетенции треста. Пожалуйста, дайте резолюцию!

– Хорошо, на той неделе посмотрим.

– Прошу уточнить!

– Ах, какой вы настырный. Ну, если настаиваете, сообщите нам телефонограммой удобную для вас дату. А мы, со своей стороны, соберем на этот день совещание руководства шахт и рассмотрим вопрос коллегиально.

То есть Кузьмин хотел стравить Слепко с другими начальниками шахт, а сам при этом остаться в тени. Но делать было нечего. Совещание назначили на конец недели. Все было как обычно. Табачный дым, длинный стол в президиуме, за которым на фоне знамен сиротливо скучал Поспелов. Кузьмину теперь по должности положено было опаздывать. Впрочем, он не стал злоупотреблять традициями и задержался всего на пять минут. Слепко развесил маркшейдерские планы и начал излагать суть. Каждое его требование подкреплено было расчетами. Врио все более мрачнел. Когда Евгений перешел к обоснованию замены канатной откатки ленточными транспортерами, Кузьмин не вытерпел:

– Распрекрасно это у вас выходит, товарищ Слепко, подвели высоконаучную теорию под свое систематическое невыполнение.

Поспелов ухмыльнулся, в зале возник шумок.

– Это не теория, а самая что ни на есть сермяжная практика!

– Как же так? Во время стахановских дней, когда мы с товарищами из наркомата установили жесткий контроль, вы тогда, помнится, умудрились чуть ли не два плана выдать без этих метрополитенов и ленточных транспортеров?

– А то вы не знаете, что мы те два плана сделали тройным составом рабочих? И уголек шел с предохранительных целиков?

Вслух произнесено было то, о чем говорить считалось совершенно неприличным, и где? – на официальном совещании, в присутствии секретаря райкома. Кузьмин скривился, как от дурного запаха. Его прежде сравнительно высокое мнение об умственных способностях Слепко упало до точки замерзания.

– Так вы, выходит, к тому же еще и очковтиратель? Ну что ж, ответите, значит, по всей строгости!

Пока Слепко лихорадочно соображал, как бы ему половчее ответить, неожиданно взбунтовался зал:

– Не знал он! Фу-ты ну-ты, красна девица! Больно хитрый!

Того страха, который вызывал Рубакин, к врио никто не испытывал. Поспелов помалкивал, быстро перебирая пальцами.

– Сами нам руки выкручивали, а теперь не знаете ничего, ваша хата с краю! – орали с мест.

Когда все немного успокоились, Слепко просто продолжил чтение. Кузьмин больше не перебивал. Но едва докладчик умолк, он, прикрыв глаза, спросил негромко:

– Вы тут назвали много разных чисел, а сколько это все в сумме будет?

Наступил решающий момент. Евгений набрал в грудь побольше воздуха и выдохнул:

– Один миллион шестьсот пятьдесят тысяч рублей.

– Сколько вам дополнительно рабочих потребуется?

– Двести пятьдесят человек на четыре месяца.

– Ну вот и всё, товарищ Слепко, этого вполне достаточно. Вы тут немного пофантазировали, мы вас с удовольствием послушали, а теперь идите и работайте! Совещание закончено, товарищи, все свободны!

Поспелов сладко улыбнулся и поднялся, шумно отодвинув стул. Собравшиеся тоже зашевелились. Евгений был раздавлен. Тогда на сцену взобрался Карпов, бывший его подчиненный, а теперь начальник крупнейшей, самой современной шахты в бассейне. Он, никого не спрашивая, пошел на трибуну.

– Чего вам, товарищ Карпов? – все еще спокойным тоном поинтересовался Кузьмин.

– А то, что я с таким решением не согласен! – закричал Карпов. – Товарищ Слепко представил нам дельный план, такие мероприятия следует провести везде, а не только на двадцать третьей. Да, людей и средств не хватает, но что из этого следует? Только то, что мы не можем провести реконструкцию на всех шахтах одновременно. Давайте сконцентрируем усилия и сделаем это последовательно. Я считаю, мы должны подробно разобрать предложения товарища Слепко, с тем чтобы незамедлительно их принять!

Зал загудел на одобрительных нотах. Поспелов вновь улыбнулся и сел.

– Товарищ Карпов! – запоздало взвился Кузьмин, – вам я вообще слова не давал! Пожалуйста, вернитесь на место, идите, совещание закончено!

– Нет, не закончено! – заорали из зала. – Правильно Карпов сказал! Обсудить! По очереди проводить! Правильно!

Пришлось продолжать. Было много споров, ругани и взаимных обвинений. Секретарь райкома быстро, как опытный стенографист, записывал все в свой блокнот. План Слепко был принят и утвержден к немедленному исполнению. Растрепанному, может быть, впервые в жизни Кузьмину пришлось уступить. «Возможно, оно и к лучшему, – меланхолично подумал он, – посмотрим. Следует все же признать, что реконструировать по очереди – это мысль».

Начальник Восточного участка Романовский проснулся, как водится, затемно и, вспомнив о пользе физзарядки, поприседал и помахал осторожно ручищами и ножищами у кровати, где уютно посапывала спящая жена. После шумного умывания над обледенелой кадкой в сенях Феликс Иванович примостился на кухонной табуреточке и смачно позавтракал краюхой черного хлеба, луковицей и полукольцом вонючей краковской колбасы, присланной накануне посылкой от родственников. Всё запил хорошим жбаном выстуженного молока. Натянул сапоги, вышел и бодро двинул вдоль палисадов. По пути ему в голову пришла гениальная мысль. Близился Международный женский день, а с ним – два общих выходных. Целых сорок восемь часов без добычи, значит, можно будет чинить оборудование совершенно свободно, всем наличным составом, да еще, может, выпросить дополнительных рабочих. С начальником шахты они вроде как покорешились. Имелся, правда, политический риск, но Романовский был завзятым оптимистом. Он отправился в партком, дождался секретаря и выложил тому свою идею «встречи праздника ударной вахтой» с перечислением заработанных денег в помощь английским «братьям по классу», как раз, по обыкновению, бастовавшим. Секретарь долго ерошил седые усы, но по существу возразить не посмел и сдался окончательно после предложения поставить вопрос на ближайшем бюро как почин снизу. Тут влетел запыхавшийся Слепко и объявил, что у него родилась отличная мысль – отметить праздник днями ударной работы, причем заменить канатную откатку ленточным транспортером, а заработанные деньги перечислить на укрепление обороны страны.

– Может, например, истребитель построят имени нашей шахты, это ж здорово! А ты чего тут гогочешь, не согласен, что ли? – набросился Евгений на трясущегося в углу Романовского, от которого к тому же сильно несло несвежей колбасой.

С рабочими договорились без проблем. Начальник шахты произнес хорошую речь насчет всемерного укрепления обороны, после которой никто особенно не вякал, – люди как-то подобрались за последнее время, да и «вякальщиков» немного уже осталось. Только со стороны переносчиков послышалось какое-то неясное ворчание, но Слепко встал и захлопал, и все в зале тоже встали и захлопали – в общем, нормально все прошло. А когда на доске объявлений, у ламповой, вывесили приказ о внеочередной премии в честь Международного дня солидарности трудящихся женщин, тут уж расцвели все лица. В райкоме приняли почин на ура и занялись распространением его на другие шахты, дела с выполнением плана обстояли в тресте по-прежнему паршиво. Оказалось, что многие коллективы по всей стране выступили с такими же точно починами.

Оставалось самое трудное – выбить необходимые фонды. Все знали, что лента, приводы, кабель и многое иное на базе треста имелось, но куда проще было раздобыть жар-птицу. Слепко начал с того, что поручил Зощенко поговорить по душам с начальником отдела снабжения Зосимовичем. Разговор по душам получился, но никакого результата он не дал. Зощенко только руками развел, заметив, что Абрам Григорьевич человек очень большого ума. Формальная попытка договориться по-хорошему была предпринята, и Евгений с чистой совестью приступил к реализации основного плана, заключавшегося в том, чтобы натравить на Кузьмина секретаря райкома. Тогда по логике вещей врио должен был, в свою очередь, надавить на собственный отдел снабжения. Иных шансов справиться с Зосимовичем не было. Зощенко предложил подключить также Горнотехническую инспекцию, для чего следовало подобрать все акты об аварийном состоянии канатных откаток за последние несколько лет.

Начальник горнотехнической инспекции Ивасик, сутулый светловолосый великан с вечно потными руками, серым лицом и красными кроличьими глазками, любой разговор, даже самый отвлеченный, сразу же переводил на вопрос безопасности подземных работ и начинал брызгать слюной и грозить собеседнику жесточайшими карами, среди которых простой расстрел не выглядел особой неприятностью. Правда, дальше ругани он никогда еще не заходил. То же вышло и на сей раз. Ивасик дружелюбно поприветствовал Зощенко, с которым водил некоторое знакомство на почве игры в преферанс, но стоило тому упомянуть об актах по откаткам, немедленно впал в истерику. На всю комнату из трубки разносилось, что именно будет сделано с вредителями, сознательно ставящими советских рабочих в условия не просто опасные, но неизбежно гибельные. Вошедший парторг побледнел и бухнулся, как куль, на диван. Дав Ивасику вдоволь накричаться, Зощенко ловко перевел беседу в нужное русло. Решено было, что горнотехническая инспекция направит официальное представление на имя Кузьмина. В этой части замысел, кажется, удавался. Только парторг, которого попросили обработать Поспелова, чуть было все не испортил. Впечатленный воплями Ивасика, старик понес околесицу о том, что так дальше нельзя, что нужно еще разобраться, кто все это подстроил, и так далее. Слепко силой вырвал у него трубку и в ясных словах объяснил второму секретарю, что трест зажал оборудование, необходимое для «ударной вахты», вследствие чего последняя может быть сорвана. Поспелов обещал проследить. Судя по всему, он все понял и озаботился. Можно было звонить Кузьмину. Тот сразу прервал патетическую речь начальника двадцать третьей шахты, бросив: «Приходите завтра, подпишу!» И дал отбой.

Тем не менее все едва не сорвалось. Донельзя раздосадованный беседой с Ивасиком, врио вызвал Зосимовича и, проговорив с ним целый час, потерпел полное фиаско. Речь у них уже пошла о том, как похитрее выйти из расставленной ловушки, а материалы и оборудование все-таки не давать. Но тут в кабинет вошел улыбающийся Поспелов, сел в уголок, состроил губы бантиком и попросил продолжать и не обращать на него никакого внимания. Кузьмин не успел еще и рта раскрыть, а Зосимович уже вскочил, лихо щелкнул каблуками и заявил, что буквально через час представит на подпись накладные, с тем чтобы завтра же все было отгружено. Но Слепко, бдительно следивший через Ларочку за всем происходившим, расшибся в лепешку, а вывез груз еще до полуночи.

Начать наметили в первую смену Восьмого марта, то есть с ноля часов. Слепко составил единый график с обозначением имен ответственных и подробнейшим описанием работ. Задействовать предполагалось весь коллектив. В оставшиеся до праздника дни усиленные бригады переносчиков и наладчиков раскладывали по выработкам рештаки, ролики, приводы и ленту. Зощенко какими-то своими хитрыми способами ежесменно прикапливал уголек на аварийном складе, еще неделю назад постыдно пустовавшем. Седьмого провели торжественное собрание и окончательно разъяснили задания. Ближе к полуночи начали прибывать начальники других шахт. Они хотели убедиться в том, что не зря отказались от своей доли оборудования. Гостей любезно проводили к местам предстоящих работ. Наступила праздничная полночь! Странно, непривычно проревел неурочный гудок. Люди почувствовали душевный подъем, им объяснили, что предстоит совсем другой, особенный штурм, что происходит что-то действительно важное, нужное. Вечерняя смена единогласно проголосовала за то, чтобы не подниматься пока на-гора.

Примерно в час пополуночи Слепко отправился по участкам. Красота им самим созданной картины поразила его. Сотни людей стояли на уклонах, отвинчивая планки рельсов, ломами и кайлами вытягивая костыли из вязкой почвы. Гайки настолько проржавели, что их приходилось срубать. Через час рельсы были сняты и по цепочке на руках переданы на штреки. Взамен вниз пошли брусья под рештаки транспортеров, а затем и сами рештаки. Вскоре были разобраны приводы лебедок, смотаны канаты. Наконец установлен был первый транспортер, а следом – и все остальные. Основная масса поднялась на-гора и двинула на аварийный склад. Под землей остались только слесари и электрики, сшивавшие ленту, натягивавшие ее на ролики и подключавшие моторы к сети.

По Восточному уклону, потный, страшно уставший, но возбужденный необыкновенно, бегал Романовский, раздавая руководящие матюги. Десятник Буряк, его друг и собутыльник, стремительно семенил вокруг, то отставая, то забегая поперед начальника.

– Как, Вань, успеем? – поминутно спрашивал его Романовский.

– Само собой, Феликс Иваныч, а то прихватим второй смены самую малость, делов-то! – отвечал Буряк.

Как бы там ни было, а к семи часам утра монтаж транспортеров был в целом закончен, к восьми все они были опробованы и приняты по актам механиками участков.

Напоследок Слепко неторопливо прошелся по шахте. Ровные, чистые еще ленты конвейеров белели там, где ржавые рельсы, казалось, навечно вросли в землю. Дело было сделано. Зощенко доложил, что пылающий энтузиазмом народ за какой-то час выгреб и отгрузил с аварийного склада весь уголь подчистую. Получилось сто сорок процентов к сменному плану добычи. Это было тем более удачно, что, столкнувшись на рудном дворе со второй сменой, Евгений заметил, что некоторые, несмотря на раннее время, успели уже принять. Подобное ожидалось, но все-таки было странно. Эти люди только что освободились с аварийного склада и с шахты никуда не уходили, даже не переодевались. Тем не менее вторая смена завершилась с небольшим перевыполнением и, хотя третья подгадила – половину рабочих так развезло, что их пришлось транспортировать на новых конвейерах, за сутки вышло красивое число – 111 процентов. Чем бы ни закончился следующий день, было уже на что строить истребитель.

Вечером, когда Евгений, непринужденно развалясь на диване, трепался с Зощенко о разных пустяках, позвонил Климов:

– Слышал я, что тебе, товарищ Слепко, вновь удалось переломить ситуацию и добиться успеха. Поздравляю тебя, большое ты дело сделал! – значительно проговорил второй секретарь обкома. – Поздравляю также всех ваших товарищей женщин с их трудовым праздником!

– И я… мы все вас тоже поздравляем, товарищ секретарь! – прокричал в трубку Евгений. Было очень приятно, что Климов при всех его нынешних заботах не забыл о нем. Сразу же вслед за тем позвонил и Поспелов, в свой черед тепло поздравивший женскую часть коллектива шахты с большими трудовыми достижениями. Евгений не без труда уговорил холостяка Зощенко зайти к нему домой, отметить, так сказать. Наталья напекла пирогов. Они вместе приняли душ и, мирно беседуя, побрели в поселок.

Это было только начало. Слепко последовательно продолжал модернизацию всего своего хозяйства. Проявились люди, до штурма державшиеся в тени. Замечательной находкой оказалась Елизавета Сергеевна Левицкая – худая девушка с угреватым лицом и редкими рыжими волосами. Евгений назначил ее главным маркшейдером. Деятельность Левицкой на этой должности вошла впоследствии в легенды. Как по волшебству, выработки выпрямлялись, укреплялись и становились аккуратно побеленными. В шахте стало так чисто, что некоторые рабочие стеснялись даже бросать прилюдно окурки на рудничном дворе.

Апофеозом переустройства стал пуск «пассажирского» канатного поезда по бывшему Кривошейному ходку. Когда Рубакин, благополучно вернувшийся к тому времени на прежнюю должность, Поспелов и прочее начальство, расселось по голубым вагончикам и поезд плавно тронулся вниз, Романовский восторженно прогудел:

– Вот это так да, одно слово – метро!

Он был счастлив, но еще большего счастья ждал от будущего.