Мужики играли в глупую игру домино. Вдвоем. Печь гудела, на ее краю мурлыкал чайник, в консервной банке прела заварка, пахло жареной олениной, на столе горела керосиновая лампа. В избе царили тепло, уют и покой. А стояла изба посредине Анадырского хребта, под водоразделом между реками Пегтымель и Паляваам, на берегу озерка, через которое летом тек ручей Куул — Крутые берега. В домино играли зоотехник Саша Градков и профессиональный охотник Егор Майский, в просторечье Жора. В оленеводческих бригадах совхоза окончился отел, и Градков выехал принимать пыжик. Егор отправился с ним, так как участились радиограммы из бригад о волчьих налетах. Дело уже наполовину было сделано: на крыше вездехода горбатились мешки с пыжиком, а в толстом полиэтиленовом пакете стыли три волчьи шкуры.

Стоял май, снега набухли. Через день-два тронутся горные ручьи, а надо побывать еще в двух бригадах: это займет неделю. Но они уже полмесяца колесили среди гор на старенькой машине, вымотались достаточно и поэтому решили устроить суточный перерыв в маршрутной избе, для этой цели и поставленной. Поспать хоть вволю на приличных нарах, а не в дрожащей и пропитанной запахом бензина коробке вездехода ГАЗ-47. Играли же в домино они по той простой причине, что пока спать не хотелось. Да, после трудного перехода происходит у человека, вернувшегося домой, психическая разрядка, рассасывается многодневное напряжение, течет по коже волнами с гусиными пупырышками и дрожью. Продолжается это часа три-четыре, потом приходит великая слабость и благодатный сон. Этого момента мужики и ждали.

Наконец веки стали слипаться.

— Утро на дворе, — взглянул на часы Жора, потянулся и сильно, до щекотания в носу, зевнул. — Ага, начинает схватывать! Вот у меня был случай года три назад. Тоже не спалось. Так мы с Костей... Да, три. Тогда еще Мишка новый участок получил на Аачыме, где дохлого старого кита море выбросило, и все мечтали на тот участок попасть. И вот, значит...

— А-а-о-о-у-у-у! — глухо раздалось с улицы.

— Ух ты! — сказал Градков. — На ловца и зверь. А, Жор?

— Вой-то не по времени! — удивился Егор. — Весна же...

Прихватив бинокль, они вышли на улицу. Ночной морозец заледенил ячеистую поверхность снега, игольчатые гребни хрустели под ногами. Туман, лежавший с вечера по снегам, поднялся, и сквозь него на северо-востоке тусклым пятном расплывалось солнце.

— О-о-о-у-у-у! — Вой на улице зазвучал чисто и громко. Мужики зашли за угол дома, глянули. Метрах в трехстах на бугорке у заснеженного ручья сидел волк, почему-то еще не начавший линять. На фоне оплывшего серого снега шерсть его казалась совершенно белой. Он смотрел на людей и не пытался уйти, и уже одно это было необычно — последние годы волки все увеличивают дистанцию между собой и человеком.

— Нилгыкин (Нилгыкин — белый), — сказал Егор. — Хорош!

— Да, белее некуда. — Градков опустил бинокль. — И рядом.

— Счас принесу карабин, — решил охотник.

Волк с минуту смотрел на людей и опять поднял морду.

— Ну, распелся, — сказал Градков. — Хватит.

Волк, словно поняв его, оборвал вой, встал и закружился на месте, как собака, устраивающаяся на лежку. Но он не лег, а опять уставился на людей, потом протрусил в сторону от дома метров пятьдесят. Снова глянул на людей и вернулся к бугру. Сел.

— Нич-чего не пойму, — сказал Жора. — Вот сколько лет рядом со зверьем живу, а понять его частенько... Чего вертится, а?

Волк встал, затоптался на месте и, словно решившись, побежал, с каждым шагом прибавляя скорость.

— Ишь ты! — Майский покачал головой. — Ну, идем в избу, зябко.

— Чего он приходил? — вслух подумал Градков, располагаясь на нарах за печью.— Как думаешь?

— Да вот кумекаю. Зверье, скажу тебе, умнее многих человеков. Прошлую зиму заночевали мы с Борисычем в Костином вездеходе. Только легли — слышим: по борту вездехода стук... стук. И вот...

— Жор, спать будем? — затухающим голосом спросил Градков.

Нилгыкин снова несся к избе, на каждом прыжке поджимая зад, словно тревога летела вплотную и хватала его зубами старой Эпэкэй (Эпэкэй — бабушка), учившей когда-то в юности повиноваться законам рода. А стоило ему остановиться, и перед глазами возникал измученный взгляд Ыммэй (Ыммэй — мать), в уши лез надсадный хрип.

Вчера Нилгыкин пробовал звать соплеменников. Тоскливый вой разливался над снегами, прыгал по гранитным бокам скал и гас в каменных теснинах. Никто не приходил. Он сам разогнал стаю в конце зимы и ушел с подругой в эти дикие горы. Теперь случилось несчастье, а вокруг ни души. Только тоскливо бродит в речном кустарнике песец Рекокалгын, охотник на суматошную куропатку Рэвымрэв и жирную мышку Пипикылгын.

Что делать? Оставаться в логове Нилгыкин больше не мог. Он спустился по расщелине в долину. Косые лучи низкого, уже не заходящего солнца рассыпали по снегу цветные блестки. С верховьев ручья полз легкий туман, и в нем что-то шипело. Нилгыкин прислушался. Ну конечно, это проснулась Мимыл (Мимыл — вода). Она ползет по снегам, ест их и быстро растет. Через два дня она затопит долину и не успокоится, пока не проглотит последний комок снега. Вот прилетел ее запах. Нилгыкин, задрав голову, втянул ее воздух. Пахло сырой прошлогодней травой, желтыми листьями ивняка, заячьим и мышиным пометом. А это? Носа коснулся резкий запах созревших почек ивы. Запах новой жизни... Внезапно Нилгыкин замер. Кончик носа, тревожно подергавшись, сморщился. Волк, мотнув головой, чихнул: резкий, невыносимый запах! И в ту же секунду Нилгыкин услышал далекий рокот. Два признака моментально связались в сознании, обрисовав образ. Человек! А ужасный запах и звук — от огромного зверя, который возит человека по тундре. Когда человек на этом звере, от него трудно спастись...

Нилгыкин отошел в кустарник и по нему двинулся в сторону от расщелины, в которой находилось логово. Отойдя на приличное расстояние, лег. Отсюда хорошо виделась изба — логово человека и далеко вверх, до поворота у красных скал, — долина.

На трубе занесенной по крышу избы сидела старая сова Тэкыл. Она давно оценила это место как прекрасный наблюдательный пункт в охоте. А в занесенных снегом сенях прокопала нору хитрая росомаха Кэпэр и часто пряталась там в непогоду. Сразу по приходе в долину, пока Ыммэй приводила в порядок логово, Нилгыкин осмотрел избу. По раскисшим и заветренным запахам он понял — жилье необитаемо. В середине зимы человек навещал его, но было это так давно, что беспокоиться не стоило. Однако трогать тоже ничего нельзя — осторожность еще не подводила вожака. Поэтому пусть спокойно живут и старая Тэкыл и росомаха Кэпэр. Пищи по окрестным горам и долинам хватит всем. Только сейчас Тэкыл зря не прячется. Идет человек, и он ее убьет...

Ждать пришлось долго. Наконец вездеход, тяжело ворочаясь в снегах, прополз близко от Нилгыкина, добрался до избы и умолк. Из него вылезли два человека, помахали руками сове Тэкыл, и она перелетела на большую кочку метрах в ста от дома.

— Я пошаманю движок, а ты, Жора, копай, — сказал большой человек.

— Лады. — Второй, пониже, достал из кабины две палки. Ту, которой убивают зверей, отставил, а другой начал откапывать сени.

Нилгыкин понял: убивать сову Тэкыл не будут.

Скоро из трубы пошел дым, и к нему примешался острый запах: люди жарили мясо. Вышел человек и бросил в кусты, где затаилась Кэпэр, большую кость. Крикнул:

— Угощайся, хозяйка, не боись! Мы тебя сторожем оформили! — Засмеялся и ушел в дом.

Кэпэр долго водила носом, ходила кругом, опасалась. Потом кость схватила и бросилась бежать. Значит, люди видели, что она прячется рядом, понял Нилгыкин. И не тронули. Даже накормили. Как их понять? Они могут накормить. Могут убить. Могут быстро бегать на звере, что урчит сейчас у дома. Могут летать на ревущих птицах. С этих птиц в тяжелые зимы многие звери получают корм, но бывает — пулю. С помощью этих птиц люди безжалостно убивают зверей, нарушающих их законы. Это Нилгыкин знал давно, с юности, когда его, сеголетка, вместе с другими шестью молодыми волками суровой зимой вожак привел в домашнее стадо оленей. Ночью они убили много оленей: человеческие олени гораздо глупей Ылвылю (Ылвылю — дикий олень), они привыкли, что за них думают люди. За ночь можно убить все стадо, если человек проспит. Но пастухи не спали. Они развесили над стадом красные огни, защелкали выстрелы, и вожак с двумя молодыми волками остались на залитом черными пятнами крови снегу, а он сам и уцелевшие погодки, торопливо оторвав по куску живого горячего мяса, бежали в горы. Но только рассвело — заскрежетала птица человека. Волки бросились бежать к вершине сопки. Там, в гранитных развалах, Нилгыкин оступился, и лапу его цепко ухватил холодный камень. Он визжал, рвался, а камень не отпускал. Остатки стаи уходили все выше и почти перевалили гребень сопки, когда их догнала страшная птица. Волки повернули в долину, птица грохотала следом и убивала их по одному. И убила всех. С тех пор потрясенный ужасной картиной гибели стаи Нилгыкин и близко не подходил к оленям человека. А лапу он освободил легко, когда успокоился. Камень спас жизнь молодому волку, а Нилгыкин был понятлив. С того дня каменные развалы стали его домом, а позже и стаи, которую волк приобрел на пятом году жизни, после встречи с Ыммэй.

Сейчас, когда человек не стал убивать сову Тэкыл и накормил росомаху Кэпэр, Нилгыкин решил: ему он тоже не причинит вреда. Волк заволновался. А Ыммэй? Его подруге, попавшей в беду? Человек жалеет здоровых зверей, а Ыммэй больна. Что надо делать? Волк заметался. Смутная мысль бродила в голове, не находя выхода. Он не мог думать абстрактно, и его инстинктивное усилие понять путь к спасению волчицы привело мозг к напряженной работе: в памяти замелькали картины, образы, схваченные в последние дни и особенно сегодня, в день приезда людей. Картины мелькали все быстрее, некоторые гасли, другие, наоборот, приобретали резкие очертания, и вот в сознании возбужденного волка выстроилась цепочка: отставленная в снег убивающая палка, живая сова Тэкыл, накормленная Кэпэр... Люди спасут Ыммэй! Картины построили мысль, и, оглушенный ее величием, Нилгыкин оцепенел...

Вывод волка был по-звериному прямолинеен, в нем отсутствовали нюансы: сомнение, недоверие, заставляющие колебаться человека. Но именно прямолинейность и дала быстро и четко самое необходимое в данную минуту — программу действий. Нилгыкин потрусил к избе, с каждым метром прибавляя шаг.

Целый час волк крутился на «пятачке», звал людей, но те не поняли. Больше он не мог: тревога за подругу погнала в логово. Ыммэй лежала без движения. Только редкие всхлипы дыхания да судороги, пробегавшие по телу, говорили о том, что волчица еще жива. Нилгыкин вылизал ей горячую морду. Ыммэй чуть шевельнула головой, приоткрыла слипшийся глаз, и по холодной тоске, заполнившей их, Нилгыкин понял — подруга почти за чертой жизни. Он вскочил и снова полетел к людям. Мимыл уже достигла расщелины и быстро ползла вниз, к избе. Нилгыкин перепрыгнул ее и через пять минут выскочил на бугорок.

— Опять, будь он неладен! — Егор сел. — Только уснул! Ну, считай — отпелся. Счас я тебя... — Он встал, потянул с крюка карабин.

— Давай, Жора. Тут недалеко маршрут третьей бригады, так оттуда вечно жалобы. В апреле трех важенок с телятами зарезали.

— Ну и расчудесно. — Охотник отвел затвор, глянул в магазин. — Пришел срок отвечать...

— О-о-у-ва-у-ва-ва! — дробно вползло в дом.

— Хм... что-то новое. — Егор замер, подняв голову.

— Вау-ва-ва-вау!

— Слышь, а у него аж челюсть трясется, — сказал охотник.

Они вышли. Волк крутился на том же бугре. Увидев людей, он возбужденно прыгнул навстречу и завыл во всю глотку. Тело его била крупная дрожь.

— Как яду хватил, — сказал Егор. — Не, тут дело непросто. А ну я спробую подойти. Держи карабин.

— Жор, не валяй дурака.

— Держи, говорю. Не тронет, иль я вовсе не секу... — Майский решительно зашагал к волку. Тот подпустил человека метров на сто и медленно побежал вдоль ручья, оглядываясь через каждый десяток метров. Егор повернул обратно.

— Какомэй (Какомэй — восклицание, выражающее удивление: Смотри ты! Надо же!)! Зовет же! Ясно! И вопль этот у всего живого один: «Помогите!» Сан Саныч, глянем, а?

— Ты хоть ситуацию-то понимаешь? — ухмыльнулся Градков. — Ведь глупее не придумаешь.

— Просит же, — сказал Егор. — Что, мне теперь по-волчьи?

Они помолчали. Сырой ветер посвистывал в кустарнике, сова Тэкыл со своей кочки смотрела неподвижным взглядом.

— Конечно, рациональность — великая сила, — сказал Градков. — Ну и черт с ней. Пошли. Только быстро, вон вода показалась.

— Лады. Портянки навернем и айда, они у печи впервой за две недели просохли, аж хрустят. Весь ревматизм вылетит.

Дистанция постепенно сократилась метров до пятидесяти. Волк уже шел уверенно, не оборачиваясь. Только против расщелины глянул на людей, постоял, но потом решительно прыгнул на противоположный берег.

— Ясно, — сказал Жора. — Волчица там. И с ней беда.

Поток был шириною в метр. Градков перешагнул, помог Майскому.

— Вот природа расейская, — сказал Егор на том берегу. — Обратно-то как? Солнце палит, через час тут забушует.

Волк стоял в расщелине. Люди сделали десяток шагов, зверь напрягся, шерсть на загривке поднялась, губы открыли клыки.

— Эгэ! — воскликнул Жора.— Вел в гости, а дошли до ворот — домой поворот?.. А-а, ясно. Двое нас, да еще карабин...

— Я один пойду, — сказал Градков. — А вы караульте друг друга.

— Да зверь все ж таки,— с сомнением произнес охотник.

— Зверь вроде надежный. Главное уже видно — не дурак.

— Это да... Ну давай! — Егор тряхнул головой и погрозил волку карабином. — Смотри, дядя, чтоб честь честью, не то... — Не договорив, он попятился к ручью. Градков двинулся на волка. Их уже разделяло шагов двадцать. Зверь вдруг по-собачьи заскулил и отступил в сторону. Градков стоял. Волк опустил голову и пошел вправо. Недалеко торчал из снега куст ольхи, там зверь развернулся и лег. Градков исчез в расщелине. Волк встал.

— Спокойно, дядя, — ласково сказал Жора и, подвернув полы, сел в снег, а карабин уложил на колени, под руку. Волк снова лег.

— Молоток, — опять ласково сказал охотник. — А ежли уговор нарушишь, имей в виду: с закрытыми глазами не промажу. На эту тему у меня такой случай был в семьдесят шестом году. Получаем мы телеграмму из первой бригады: снега в пояс, бродит в окрестностях стая, дерет отколы. Директор меня на вездеход и в ту бригаду. Ну, приехали в яранги, натащили нам девчата всякой тундровой вкусноты, пообедали, часок передохнули и в стадо... Да... Что-то Градков задерживается... Глянем на часы... Уже двадцать минут. Шуры-муры там с твоей кралей разводит. А? Как она у тебя?.. Ну, шучу, шучу... На чем я?.. Ага, в стадо. А бригадир и пастухи там не спят, не едят — караулят. И я с ними. Ночь дежурим, вторую. На третью являются твои брательники. Изголодались в тяжелых снегах. Слышу — в дальнем конце выстрел. А конец не близкий — три с половиной тыщи в стаде-то. Да ты знаешь. Выстрел, значит, и сразу ракета, вторая. Я тоже с ракетницы пальнул и вижу — мать честная! Мы потом этого зверя в поселке на амбарных весах взвесили: восемьдесят один килограмм ровно. Не всякий тундровый олень такой вес набирает. И, главное, его почти не видать. Белый, навроде тебя, а под ракетой пламенем метнулся на спину важенки, мигом всю шею полосонул, и, пока она еще бежит, не упала, он с нее скок на другую! И таким манером трех штук у меня на глазах в десяток секунд. Он бы и еще резал, да сшиб я его в прыжке на четвертую. А за ним два малолетка — обучаются. Ну, сам понимаешь, тут не до уговоров: война! Пришлось и их. А в стае всего восемь было, со следами мы по свету разобрались. И вот еще четверых днем ребята добрали. Теперь так: считать умеешь? Ага. Что получается? Семь? Правильно. Уразумел, к чему веду? Не, ты не щурься. Ты по возрасту подходишь. Да вот лет прошло много. Хотя и не в летах дело, а в том, что ты, кажись, не просто жил — тут взять, там сожрать,— а и мыслил помаленьку. Умнел, значит. Сдуру-то к нам бы не пошел. И посему я согласен взять тебя вроде как на поруки. Осилишь?

Сидящий без движения человек, его неторопливая речь успокоили Нилгыкина. Он положил морду на лапы и чуть прикрыл веки, оставив, однако, узкие щели для наблюдения: человек все же.

Зашуршал снег. Нилгыкин вскочил, загривок вздыбился.

— Сядь! — властно сказал охотник. Волк присел и завыл.

— Знаю! — сказал Егор. — Потерпи. Из расщелины, переваливаясь, вышел Градков, пожмурился на яркий свет, глянул на Майского и заулыбался. Потом сказал волку:

— Иди, папаша, все в порядке. Прими поздравления.

Он прошел к ручью, сунул дрожащие руки в желтую воду, ополоснул и бросил пару горстей в лицо.

— Чего там стряслось? — не выдержал Егор.

— Врачебная тайна. — Градков улыбнулся. — А ты, в общем, угадал. Природа. Больно крупный первый сынок у нашего приятеля. Лоба-а-а-стый! Вырастет — красавец будет.— Градков отряхнул руки, вытер их о полы полушубка, потом кивнул на волка, напряженно ждущего их ухода: — Ты все ему сказал, Жора? Объяснил ситуацию?

— Ну. Беседовал. Вежливый, не перебивает. Не как другие.

— Жорка, дорогой, я все твои истории десятый год слушаю. Сейчас еще одну заложишь в память. Только не забывай, что почти в каждой я тоже участвовал. А ему-то в охотку... Пошли, друг.

Они с трудом перебрались через прибывающий на глазах поток, нахватали в сапоги будоражащей весенней воды и зашагали к вездеходу, махнув Нилгыкину на прощание шапками.

Рисунок М. Салтыкова