Амфион

Амфион был сыном Юпитера и Антиопы, царицы Фив. Его вместе с братом-близнецом Зетом оставили на горе Киферон, где они выросли среди пастухов, не зная своих родителей. Меркурий дал Амфиону лиру и научил играть на ней, а его брат занимался охотой и присмотром за стадами. Тем временем Антиопа, их мать, которую жестоко притесняли Лик, царь-узурпатор Фив, и его жена Дирка, нашла способ сообщить своим детям об их правах и позвать их на помощь. Со своими соседями-пастухами они напали на Лика и убили, а затем, привязав Дирку за волосы к рогам быка, выпустили его, так что и она погибла ужасной смертью. Амфион, став царем Фив, укрепил город стеной. Говорят, что, когда он играл на лире, камни сами двигались и становились на свои места в стене. Испанский поэт Хуан де Аргихо так обыгрывает волшебное мастерство Амфиона:

Фамирид

Древнефракийский певец, который самонадеянно вызвал муз сравниться с ним в мастерстве и, будучи побежденным в соревновании, был ослеплен ими. Мильтон упоминает его вместе с другими слепыми певцами, когда говорит о своей собственной слепоте в «Потерянном рае» (Книга III., 35).

От редактора. Образ этого певца использовал замечательный русский поэт Иннокентий Анненский в вакхической драме «Фамира-кифаред»:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Арион

Арион был знаменитым музыкантом и жил при дворе Периандра, царя Коринфа, большой любовью которого пользовался. В Сицилии должно было быть музыкальное состязание, и Арион очень хотел завоевать приз. Он сказал о своем желании Периандру, который, как брат, умолял его оставить эту мысль. «Прошу, останься со мной, – сказал он, – и будешь доволен. Тот, кто старается победить, может проиграть». Арион ответил: «Жизнь странника лучше всего подходит свободному сердцу поэта. Талант, которым меня наградил бог, я должен сделать источником удовольствия для других. А если я завоюю приз, как радость от этого возрастет от сознания моей большой славы!» Он поехал, завоевал приз и погрузился со своим богатством на коринфский корабль, чтобы ехать домой. На второе утро после того, как натянули паруса, ветер был мягкий и ровный. «О, Периандр, – воскликнул он, – оставь свои страхи! Скоро ты забудешь их в моих объятьях. Какими щедрыми приношениями мы выразим нашу благодарность богам, и как весело будет за праздничным столом!»

Ветер и море продолжали благоприятствовать. Ни одно облачко не затеняло небосвод. Он не очень доверял океану, но он доверял людям. Он нечаянно услышал, как моряки обменивались намеками друг с другом, и обнаружил, что они планировали сами завладеть его сокровищем. Некоторое время спустя они окружили его, громкие и мятежные, и сказали: «Арион, ты должен умереть! Если тебе нужна могила на суше, согласись сам умереть на этом месте, а если наоборот – бросься в море». «Ничто не удовлетворит вас, кроме моей смерти? – сказал он, – Возьмите мое золото, пожалуйста. Я охотно куплю жизнь такой ценой». «Нет, нет, мы не можем пощадить тебя. Твоя жизнь будет для нас слишком опасна. Куда мы скроемся от Периандра, если он узнает, что ты ограблен нами? Мало пользы будет нам от твоего золота, если, вернувшись домой, мы никогда не будем свободны от страха». «Тогда исполните, – сказал он, – мою последнюю просьбу: раз уж ничто не может спасти мою жизнь, я хочу умереть так, как жил – певцом. Когда я спою мою предсмертную песню и мои струны перестанут вибрировать, я распрощаюсь с жизнью и безропотно подчинюсь своей судьбе».

Его просьба, как и другие, не была услышана (они думали только о своей добыче), но услышать такого прославленного музыканта – это тронуло их грубые сердца. «Позвольте мне, – добавил он, – надеть мое платье. Аполлон будет ко мне благосклонен, если на мне будет мой наряд певца».

Он обрядился в свои парадные одежды и подошел к борту. Вдохновленный, он словно пил утренний воздух и свет утренних лучей. Моряки смотрели на него с восхищением. Он посмотрел вниз, в глубокое синее море и, обращаясь к своей лире, запел: «Подруга моего голоса, пойди со мной в царство теней. Хотя Цербер может рычать, мы знаем, что сила песни может утихомирить его ярость. Вы, герои Элизиума, которые пересекли темный поток; вы, счастливые души, скоро я присоединюсь к вам. Но можете ли вы утешить меня? Увы, я покидаю своего друга. Ты, кто нашел свою Эвридику и потерял ее снова, как только нашел; когда она растаяла, как сон, как ты ненавидел белый свет! Я должен уйти, но не боюсь. Боги смотрят на нас сверху. Вы, кто убивает меня, безвинного, когда меня больше не будет, придет ваше время трепетать. Вы, Нереиды, примите вашего гостя, который бросается вам на милость!» Сказав так, он прыгнул в глубокое море. Волны сомкнулись над ним, и моряки поплыли дальше своим путем, воображая, что никакая опасность обнаружения им не грозит.

Но на звуки его музыки вокруг него собрались обитателей глубин, чтобы послушать, и дельфины следовали за кораблем, как заколдованные. Пока он боролся в волнах, дельфин предложил ему свою спину и принес его верхом на себе в сохранности на берег. Там, где они вышли на землю, на скалистом берегу впоследствии был возведен медный памятник в память об этом событии.

Когда Арион и дельфин расходились каждый в свою родную стихию, Арион так изливал свои благодарения: «Прощай, верная и дружественная рыба! Я должен отблагодарить тебя; но ты не можешь идти со мной, а я – с тобой. Мы не можем быть друзьями. Возможно, Галатея, царица глубин, будет к тебе благосклонна, и ты, гордый своей ношей, повезешь ее колесницу по гладкому зеркалу моря».

Арион поспешил от берега, и вскоре увидел перед собой башни Коринфа. Он вступил в него с арфой в руке, шагая с песней, полный любви и счастья, забывший все свои потери и думающий только о том, что осталось – своем друге и своей лире. Он вошел в гостеприимные залы и вскоре был в объятиях Периандра.

«Я вернулся назад к тебе, – сказал он, – Талантом, который дал мне бог, восхищались тысячи, но мошенники отобрали у меня мое заслуженное богатство; но я сохраняю сознание обширной славы».

Потом он рассказал Периандру обо всех удивительных событиях, которые с ним произошли, и тот слушал с изумлением. «И такое зло будет торжествовать? – сказал он, – Тогда напрасно власть находится в моих руках. Мы можем раскрыть преступников, ты должен оставаться здесь в укрытии, и так они приблизятся без подозрений».

Когда корабль прибыл в гавань, он вызвал моряков к себе. «Вы слышали что-нибудь об Арионе, – допытывался он, – Я очень жду его возвращения». Они отвечали: «Мы оставили его богатым и процветающим в Таренто».

Когда они сказали эти слова, Арион вышел и предстал перед ними – обряженный в золото и пурпур; его туника спадала вокруг изящными складками, драгоценности украшали руки, голова была увенчала золотым венком, а на шею и плечи ниспадали волосы, надушенные благовониями. В левой руке он держал лиру, а в правой – палочку из слоновой кости, которой ударял по струнам.

Пираты пали к его ногам, словно пораженные молнией. «Мы думали убить его, а он стал богом. О, Земля, откройся и прими нас!» Тогда Периандр сказал: «Он живой, мастер песни! Царь Небес защищает жизнь поэта. Что касается вас, я не призываю духа мести; Арион не желает вашей крови. Вы, рабы алчности, убирайтесь! Ищите какую-нибудь варварскую страну, и пусть никогда ваши души не смогут восхититься чем=нибудь прекрасным».

Байрон в «Паломничестве Чайльд-Гарольда» обращается к истории Ариона, когда, описывая свое плавание, изображает моряка, музицирующего, чтобы развлечь остальных:

Ариона часто изображают верхом на дельфине, сопровождающим свиту Нептуна и Амфитриты.

От редактора. В русской поэзии каноническим изображением истории Ариона стали стихи А. С. Пушкина:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Ивик и его журавли

Чтобы понять историю Ивика, которая последует далее, необходимо напомнить, что, во-первых: театры древних были огромными сооружениями, способными вместить от десяти до тридцати тысяч зрителей; и обычно они использовались только по праздникам. Вход был свободный для всех, обычно они были заполнены. Они были без крыши, и представления происходили днем под открытым небом. Во-вторых, потрясающее изображение фурий не преувеличено в этой истории. Известно, что Эсхил, поэт-трагик, однажды представил фурий хором из пятидесяти исполнителей, и ужас зрителей был таков, что многие зрители падали в обморок и бились в конвульсиях, и судьи запретили подобные представления в будущем.

Ивик, благочестивый певец, держал путь на скачки колесниц и музыкальные соревнования, которые происходили на коринфском перешейке и привлекали весь греческий народ. Аполлон наградил его даром пения, медовыми устами поэта, и он шел легкой походкой, полный богом. Уже показались возвышающиеся башни Коринфа, и он с благоговейным страхом вошел в священную рощу Нептуна. Никого не было видно, только стая журавлей пролетала над головой тем же путем, что и он, мигрируя в юг. «Удачи тебе, дружественная эскадра, – воскликнул он, – мои спутники с той стороны моря. Я принимаю вашу компанию за доброе предзнаменование. Мы пришли издалека в поисках гостеприимства. Пусть и вы, и я встретим такой прием, который защитит странника-гостя от зла!»

Он живо вошел внутрь, и скоро оказался в середине леса. Здесь неожиданно на узкой дорожке появились два разбойника и преградили ему путь. Он должен был сдаться или бороться. Но рука, привыкшая к лире, а не к ооружию, бессильно опустилась. Он звал на помощь людей и богов, но его крик не достиг ушей защитника. «Значит, здесь я должен умереть, – сказал он, – в чужой стране, не отпетый, зарезанный рукой преступников, и не видимый никем, чтобы отомстить за меня». Когда мучительно израненный он осел на землю, то хриплым голосом прокричал журавлям над головой. «О, журавли, посмотрите, что сделали со мной, – сказал он, – т. к. только ваши голоса отвечают на мой крик». Сказав так, он закрыл глаза навсегда.

Тело поэта, ограбленное и изувеченное, было найдено, и, хотя обезображенное ранами, было опознано другом в Коринфе, который ждал его как гостя. Гости, собравшиеся на праздник, слушали известия с волнением. Они столпились вокруг трибунала судей и требовали мести убийцам и искупления кровью. Но какой след или знак укажет на преступника из огромного множества, привлеченного величественным праздником? Пал ли он от рук разбойников или какой-то личный враг убил его? Лишь только всезнающее солнце может сказать, потому что больше ничьи глаза этого не видели. Вполне возможно, что убийца даже сейчас гуляет среди толпы и наслаждается плодами своего преступлениям, когда возмездие тщетно ищет его. Возможно, в их собственном храме он бросает вызов богам, свободно затерявшись в этой толпе, которая теперь теснится в амфитеатр. В то время, столпившись вместе, ряд за рядом, множество людей заполняло места, пока не стало казаться, что само здание может расступиться. Шум голосов звучал, как рев моря, тогда как круги, расширяющиеся в своем восхождении ярус за ярусом, словно должны были достигнуть небес.

И теперь огромное собрание слушало ужасный голос и хор, изображающий фурий, который в торжественных одеяниях выступал размеренными шагами и двигался по окружности театра. Как могли они быть смертными женщинами, которые играли такую ужасную группу, и могло ли такое огромное собрание молчащих фигур быть живыми существами?

Хористы, одетые в черное, несли в своих безжизненных руках светильники, горящие с черным дымом. Их щеки были бескровны, а вместо волос извивающиеся и надувающиеся змеи клубились вокруг их голов.

Образуя круг, эти ужасные существа пели свои гимны, раздирая сердца виновных, и сковывая все их способности.

Он поднимался и расширялся, заглушая звук инструментов, добивающийся правосудия, останавливающий сердце, сворачивающий кровь.

«Счастлив человек, сохраняющий свое сердце чистым от вины и преступления! Того мы, мстители, не трогаем; он проходит дорогу жизни огражденный от нас. Но горе! горе! тому, кто совершил тайное убийство. Вы, страшная семья Ночи, набрасываемся на все его существо. Думает он, убежав, скрыться от нас? Мы все равно в погоне летим быстрее, опутываем своих змей вокруг его ног и валим его на землю. Мы преследуем неутомимо; жалость не задерживает наш путь; всегда рядом, до конца жизни, вы не даем ему ни мира, ни отдыха». Так Эвмениды пели и двигались в торжественном ритме, когда мертвая тишина охватила все собрание, словно в присутствии сверхчеловеческих существ; и потом торжественным маршем, обходя по кругу театр, они ушли за подмостки.

Каждое сердце трепетало между иллюзией и реальностью, и каждое дыхание задыхалось от непонятного страха пред ужасной силой, которая видит тайные преступления и невидимо вьет нить судьбы. В этот момент с одной из переполненных скамеек вырвался крик: «Смотри! смотри! друг, вон журавли Ивика!» И внезапно в небе появился темный предмет, который оказался стаей журавлей, летящих прямо над театром. «Ивика! Так он сказал?» Любимое имя вновь воскресило скорбь в каждом сердце. Как по поверхности океана пробегает волна, так из уст в уста бежали слова: «Ивика! Того, кого все мы оплакиваем, поразила рука какого-то убийцы! Что журавли могут с ним поделать?» И шум голосов усилился, когда, словно вспышка молнии, в каждом сердце пронеслась мысль: «Вот сила эвменид! Благочестивый поэт будет отомщен! Убийца сам объявился. Хватайте человека, который это крикнул и того, кому он говорил!»

Преступник был бы рад взять назад свои слова, но было слишком поздно. Лица убийц, бледные от страха, выдали их вину. Люди схватили их прежде суда, они признали свою вину и понесли наказание, которое заслужили.

Симонид

Симонид был одни из самых плодовитых поэтов древней Греции, но только несколько фрагментов его произведений дошло до нас. Он писал гимны, триумфальные оды и элегии. В последнем роде композиций он был практически непревзойден. Его гений был склонен к патетике, и ничто не мог затронуть более правдивыми эффектами струны человеческого сострадания. «Плач Данаи», самый важный из фрагментов, которые остались от его поэзии, основывается на легенде, что Даная и ее сын были заключены по приказу ее отца Акрисия в ящик и спущены в море. Ящик прибило к острову Сериф, где оба были спасены Диктисом, рыбаком и приведены к Полидевку, царю страны, который принял и защитил их. Ребенок, Персей, когда вырос, стал знаменитым героем, приключения которого были описаны в предыдущей главе.

Симонид провел большую часть своей жизни при дворах царей и часто применял свой талант в панегириках и праздничных одах, получая награду от щедрости тех, чьи подвиги он прославлял. Это занятие не было унизительным, но очень походило на занятия древних бардов, таких как Демодок, описанный Гомером, и сам Гомер, как гласит легенда.

Однажды, когда он пребывал при дворе Скопаса, царя Фессалии, царь пожелал, чтобы он приготовил поэму, прославляющую его подвиги, чтобы она была исполнена на пиру. Для того, чтобы разнообразить тему, Симонид, который славился своим благочестием, ввел в свою поэму подвиги Кастора и Поллукса. Такие отступления были обычными для поэтов в подобных случаях, и можно было предположить, что обычный смертный может разделить славу сынов Леды. Но тщеславие требовательно; и когда Скопас сидел за праздничным столом среди своих придворных и льстецов, он был недоволен каждым стихом, в котором хвалы воздавались не ему. Когда Симонид подошел, чтобы получить обещанную награду, Скопас отдал только половину обещанной суммы, сказав: «Это плата за мою долю в твоем исполнении; Кастор и Поллукс, несомненно, доплатят тебе за то многое, что связано с ними». Смущенный поэт вернулся на свое место под смех, который последовал за шуткой господина. В скором времени он получил сообщение, что два молодых человека верхом на лошадях ждут снаружи и хотят видеть его. Симонид поспешил к двери, но тщетно искал он снаружи неведомых посетителей. Однако, едва он покинул банкетный зал, крыша упала с громким шумом, похоронив Скопаса и всех его гостей под обломками. Вопрошая о появлении двух молодых людей, которые послали за ним, Симонид удовлетворился тем, что это были никто иной, как сами Кастор и Поллукс.

Сафо

Сафо была поэтессой, которая процветала в раннюю эпоху греческой литературы. От ее работ осталось несколько фрагментов, но их достаточно, чтобы доказать утверждение о ее высоком поэтическом гении. Рассказ о Сафо обычно напоминает, что она страстно любила прекрасного юношу по имени Фаон и, не добившись взаимного чувства, бросилась с выступа Левкады в море из суеверия, что те, кто сделает такой «Прыжок любящего», должны, если не погибнут, излечиться от своей любви.

Байрон обращается к истории Сафо в «Паломничестве Чайлд Гарольда», Песня II.:

Тех, кто желает узнать больше о Сафо и ее «прыжке», отсылаем к «Свидетелю (Spectator,), №№ 223 и 229. Смотри также «Вечера в Греции» Мура.

Ниже описаны другие знаменитые мифические поэты и музыканты, некоторых из которых едва ли были хуже самого Орфея:

Лин

Лин был учителем музыки Геракла, но однажды, резко отругав своего ученика, он возбудил ярость Геракла, который ударил его лирой и убил.

Марсий

Минерва изобрела флейту и играла на ней к восхищению всех небожителей; но озорной мальчишка Купидон осмелился посмеяться над надутым лицом, которое делала Минерва, когда играла. Минерва возмущенно выбросила инструмент, и тот упал вниз на землю и был найден Марсием. Он дул в него и извлекал такие восхитительные звуки, что прельстился вызвать на музыкальное состязание самого Аполлона. Бог, конечно, победил и наказал Марсия, содрав с него живого кожу.

Меламп

Меламп был первым из смертных, наделенный даром пророчества.

Перед его домом стоял дуб со змеиным гнездом. Старые змеи были убиты слугами, а о молодых Меламп позаботился и выкормил их. Однажды, когда он спал под дубом, змеи вылизали его уши своими языками. По пробуждении он с удивлением обнаружил, что стал понимать язык птиц и пресмыкающихся. Это знание сделало его способным предсказывать будущее, и он стал известным прорицателем. Однажды его захватили враги и держали в суровом заточении. Меламп в тишине ночи слышал, как переговаривались личинки в древесине и узнал из их разговора, что дерево почти проедено насквозь и крыша скоро обрушится. Он сказал это своим охранникам и потребовал, чтобы его выпустили, предупредив и их. Они приняли его предупреждение и так избежали гибели; за это вознаградили Мелампа и оказали ему высокие почести.

Мусей

Полумифический персонаж, которого по одной версии представляли сыном Орфея. О нем говорят, что он писал священные поэмы и писания. Мильтон связывает это имя с именем Орфея в своем «Il Penseroso»: