После краха Советской империи многие из нас жили во власти иллюзии, что на смену коммунистическим диктатурам – по крайней мере, в Европе – могут прийти только либеральные демократии западного типа. И хотя этот путь не казался гладким, все соглашались, что мы участвуем в процессе линейного, прогрессивного развития к этой цели. Отдельные отклонения от норм либеральной демократии казались скорее детскими болезнями, а не характерными чертами сложившейся личности. Хотя в историческое мгновение перестройки возникли и представления о «третьем пути», они были перечеркнуты желанием принадлежать к Европе и необходимостью приспосабливаться к ней в институциональном плане. Большинство стран, где произошла смена режима, став членами ЕС, выдержали приемный экзамен, хотя вследствие геополитических соображенией Евросоюза некоторым из них достаточно было подготовиться на краткосрочных курсах и сдавать экзамены с облегченными требованиями. Инициаторы расширения ЕС верили в то, что новые члены союза руководствуются не только необходимостью сдать приемный экзамен для присоединения к потребительскому сообществу, но и желанием принадлежать к определенному сообществу с добровольно выбранными ценностными ориентирами. По мере того как вырисовывалась необходимость осмыслить связанное с этим разочарование, расширялась и обогащалась транзитологическая литература.
3.1. В плену интерпретации, опирающейся на противопоставление «демократия – диктатура»
Интерпретации дефицита демократии и функциональных перебоев, наблюдавшихся после падения восточноевропейских коммунистических режимов, отражают крайне пеструю картину. Как правило, делаются попытки в той или иной форме интерпретировать политические процессы в отдельных посткоммунистических государствах, опираясь на противопоставление«либеральная демократия – диктатура» . Посткоммунистические страны уже двинулись по направлению к миру либеральной демократии, но еще не прибыли туда. Или: они уже довольно далеко продвинулись по этому пути, но остановились или даже повернули назад. Транзитология предстает перед нами не только как раздел изучения трансформации социальных режимов, но и как отсылка к своему дословному значению: эти режимы как бы еще находятся в пути и образуют различные модели лишь в зависимости от степени отдаленности или отклонения от буржуазной демократии.
Некоторые пытаются определить степень этого отклонения с помощью своеобразных словосочетаний, в которых к слову «демократия» добавляются ограничительные эпитеты или отрицательные частицы : нелиберальная, управляемая, ограниченная, квази-, ограниченная и т. д. демократия. С учетом различных институциональных индикаторов устанавливается степень отклонения от нормы и «суммарное количество баллов», в зависимости от которого делается вывод, можно ли еще считать данный режим демократическим.
Другие же полагают, что более точная картина может быть получена, если охарактеризовать эти режимы скорее как варианты автократии, диктатуры , снабженные различными смягчающими эпитетами , например как полуавтократический режим, мягкую диктатуру, конкурентную или выборную автократию.
О размещени и на шкале демократия – диктатура свидетельствует и категория гибридных режимов, а также иные родственные названия, которые, однако, призваны определить данное общественное устройство уже не в соотнесении с тем или иным полюсом шкалы.
И все же перечисленные выше наименования дают различным властным режимам скорее формальную, техническую, а не субстанциальную характеристику. Главный недостаток метода размещения режимов на оси «демократия – диктатура» состоит в том, что искажения системы институтов либеральной демократии превращаются просто в количественные показатели, к тому же эти показатели не сводятся в систему, а рассматриваются отдельно, как не связанные друг с другом индикаторы. Конечно, на первый взгляд этот подход дает возможность сопоставить различные автократические режимы, но одновременно исключает из анализа своеобразные различия на уровне системы. Таким образом, благодаря этому, между прочим политически полезному и ориентирующему методу шкалирования, а также благодаря накоплению показателей дефицита демократии можно составить представление о степени отклонения данного режима от «идеального» состояния, но не о своеобразной, системной природе его «девиантности». Беда в том, что данные показатели привязаны к языку, в котором категории описания либеральной демократии с добавлением к ним отрицательных частиц, указывающих на отклонение от «нормы», используются для характеристики режимов уже принципиально иного типа.
3.2. Переход к субстанциальным понятиям описания режима
Иногда используемые наименования указывают на субъектов власти , подрывающей либеральную демократию, к таким наименованиям относятся, например, мажоритарная демократия, партийная система с доминантной партией, однопартийная система, вождистская демократия.
Если в упомянутых выше определениях вопросы концентрации власти и обогащения еще непосредственно не связаны друг с другом, то в названиях, указывающих на нелегитимных бенефициаров власти , таких как, например, клиентела, капитализм для корешей или клептократический авторитаризм, они уже отчасти переплетаются. Эти определения являются плодотворными подвижками в объяснении посткоммунистических режимов, однако некоторые входящие в них эпитеты – из-за заложенных в них порой подспудных предположений и скрытых смыслов – ограничивают их толкование:
● Понятие «клиентела» не выражает нелегитимности данных отношений.
● Слово «кореш» предполагает наличие в коррупционных сделках играющих разные роли, но все же равноправных сторон, партнеров, а также осуществление добровольных, единичных, но повторяемых трансакций, которые могут быть без последствий прерваны или повторены по инициативе любой стороны.
● Эпитет «клептократический» внушает представление об общественном устройстве, которое отличается от мафиозного государства следующим:
– во-первых, последнее осуществляет насильственный отъем собственности, в то время как при клептократическом режиме осуществляется лишь откачка текущих доходов с помощью классических коррупционных механизмов;
– во-вторых, клептократы, в отличие от мафиозного государства, не создают стабильных вассальных связей, отношений подчинения;
– в-третьих, клептократия не обязательно централизована и монополизована (а может быть децентрализованной или, если угодно, анархической);
– в-четвертых, в отличие от мафиозного государства клептократия не обязательно применяет насилие и криминализует, а лишь пользуется преимуществами, предоставляемыми случаем и ситуацией.
Однако понятие посткоммунистического мафиозного государства не только указывает на отклонения от норм либеральной демократии или на технику концентрации власти, но и имеет целью описание природы властной элиты.
3.3. Ограниченная действенность исторических аналогий
Заметив системообразующий характер отклонений от нормы, венгерские аналитики обратились к поискам исторических аналогий.
У некоторых из них явления централизации и огосударствления, противостоящие характерным для либеральной демократии представлениям о свободном рынке, децентрализации, а также о роли государства как создателя правил честной конкуренции и гаранта их соблюдения, вызвали ассоциации с поздним коммунизмом эпохи Кадара. Однако метафора неокоммунизма обманчива со многих точек зрения. С одной стороны, классические коммунистические режимы основывались на монополии государственной собственности, а с другой стороны, коммунистическая властная элита, номенклатура, была организована не по образцам мафиозной культуры.
Другие интерпретировали aктивное возрождение идеологии, культурных образцов и языка режима Хорти, существовавшего в Венгрии до Второй мировой войны, и южноевропейских корпоративистских режимов усматривая в этом системообразующее фашистоидное явление.
Однако если фашистоидные, корпоративистские или коммунистические режимы руководствуются в основном идеологическими установками, то посткоммунистическое мафиозное государство с его свободным от ценностных пристрастий прагматизмом лишь использует идеологию. (Подробнее об этом будет сказано ниже.) Оно подбирает идеологическое облачение, соответствующее его властной природе, эклектично объединяя различные идеологические блоки, иначе говоря, не идеология формирует систему власти мафиозного государства, а, наоборот, система власти с большой свободой и изменчивостью формирует свою идеологию. Когда делаются попытки обнаружить властные движущие пружины посткоммунистического мафиозного государства в идеологии национализма, религиозности или приоритета государственной собственности, то это такое же напрасное занятие, как попытка вывести природу и принципы функционирования сицилийской мафии из местного патриотизма, культа семьи и приверженности христианству.
У тех ученых, которые наблюдают изменения во властной, управленческой практике и замечают складывание личных субординационных отношений, отдаление от либеральной демократии иногда порождает представление о возрождении феодальной, вассальной системы. Под влиянием работ Макса Вебера такой режим часто описывается как неопатримониальный . Однако, будучи пригодным для демонстрации исторического регресса в области административного и профессионального бюрократического управления, это определение непригодно для обозначения всего режима в целом. Ведь в историческом, феодальном прообразе последнего действительная природа и легитимация власти сосуществовали как бы в природной гармонии и не нуждались, как в посткоммунистическом мафиозном государстве, в нелегитимных посреднических механизмах.
3.4. Провозглашение венгерского «нелиберального государства»
После 2010 г., когда «Фидес» ликвидировала систему институтов либеральной демократии, произошло не возрождение какой-либо из исторических моделей, а возникновение нового режима, родственников которого нужно искать не в прошлом, а в посткоммунистическом настоящем бывших республик СССР (путинской России, алиевского Азербайджана и среднеазиатских республик). Основная модель сложилась именно там, а режим Орбана приближается к путинской модели мафиозного государства кружным путем, с Запада, вводя за оборонные укрепления Евросоюза троянского коня посткоммунистических мафиозных государств .
Еще до парламентских выборов 2010 г. Виктор Орбан заявил, что готовится не просто к смене правительства, а к созданию такого «центрального силового поля» , которое на десятилетия вперед обеспечит ему возможность «спокойно», без помех со стороны политических конкурентов управлять страной. Он назвал эту новую модель, созданную после выборов, «Системой национального сотрудничества» (СНС) и четко отделил ее от «двух смутных десятилетий переходного периода». В свою очередь, результаты «революции в рамках конституции» отстаиваются с помощью идеологии «национально-освободительной борьбы» и с использованием «неортодоксальных» экономических средств. Если в своей речи, произнесенной в 2009 г. в поселке Кётче около Балатона, Виктор Орбан еще провозглашал программу смены режима с помощью эвфемистических языковых средств, то в выступлении в трансильванском городе Тушнадфюрдё (ныне – Бэйле-Тушнад, Румыния) в 2014 г. он уже, как в репортаже с производства, объявил об упразднении либеральной демократии и о создании венгерского «нелиберального государства» как о свершившемся факте. А в качестве «звезд международных исследований», которые как бы должны служить примером для подражания, он назвал такие автократические государства, как Россия, Турция, Китай и Сингапур.
Хотя режимы этих стран можно одинаково назвать нелиберальными демократиями, эпитет «нелиберальный» не позволяет более глубоко объяснить их различную властную природу. Это чувствовал и автор этого термина Фарид Закария, который в связи с режимом Орбана писал не просто о нелиберальной демократии, а о «путинизме» как ее «особом случае». Этим названием он указывает на сходство между двумя режимами, но не осуществляет их анализа, так как категории, предназначенные у него для характеристики путинизма: национализм, религия, социальный консерватизм, государственный капитализм и правительственный контроль за СМИ, – непригодны для выражения специфики различия режимов Орбана, Путина, а также современных режимов других бывших советских республик. Станислав Белковский, описывая путинский режим, более наглядно показал суть вдохновившего некоторых венгерских политиков Российского мафиозного государства, назвав его «авторитарным режимом тотальной коррупции» . В то же время бывший заместитель председателя правительства России Егор Гайдар еще в середине 1990-х гг. писал, что «союз мафии и бюрократической коррупции может дать такой ужасный гибрид, аналогов которому в русской истории, пожалуй, не было – всемогущее мафиозное государство, подлинный спрут». Хотя тогда еще речь шла о ельцинской России, в которой политическая власть еще не была неограниченной и олигархи еще обладали относительной автономией. К тому же политические интересы сильно переплетались с интересами организованного криминального подполья. Позже путинская модель преобразует эти равноправные симбиотические, хаотичные отношения в более иерархичный субординационный порядок.
Для общественности западных демократий заявление Виктора Орбана о модели венгерского нелиберального государства могло прозвучать как признание, мимо которого западная политическая элита уже не могла пройти без единого слова. Хотя систематическое строительство этой модели шло и во время предшествующего правительственного цикла «Фидес», на Западе, за одним-двумя исключениями, не принимали к сведению ее системный характер и подвергали критике лишь ее отдельные элементы, считавшиеся обособленными случаями. Однако провозглашение венгерского нелиберального государства вынудило западных политиков говорить в связи с политическими отношениями в Венгрии не просто о случайных заблуждениях, а о системном вызове либеральной демократии.
В свою очередь, венгерская публика интерпретирует программу нелиберального государства в другом языковом контексте: в то время как в глазах малочисленной элиты либеральных интеллигентов это понятие имеет очевидно отрицательное содержание, для сторонников Орбана и людей менее чувствительных к политическому словоупотреблению оно имеет иное значение. Благодаря долгим годам упорного труда Орбану удалось добиться того, что широкие круги общественного мнения отождествляют понятие либеральной демократии, а особенно либерализма с «двумя смутными десятилетиями», последовавшими за сменой режима, с обнищанием, коррупцией, бесплодным политическим соперничеством, с безразличием к венграм как «мировой нации», со склонными к преступности цыганам, с бессилием по отношению к живущим на пособия, паразитирующим безработным, а в непосредственном образе врага – с внешней зависимостью от Запада, мультинациональными компаниями, давящими венгерских предпринимателей, с банковским капиталом, выжимающим все соки из венгерских граждан, с чуждыми по менталитету евреями и прочими маргиналами, гомосексуалистами и педофилами. Вследствие этого, когда Орбан говорит о нелиберальном государстве и нелиберальной демократии, он тем самым внушает, что посредством нового государственного идеала желает освободить венгров от всех этих бед и в целом создает сильное государство, ставящее превыше всего интересы нации. В результате, если в венгерской коммуникационной среде политические оппоненты Орбана остановятся на языковой формуле нелиберальной демократии, то не заметят, что негативно воспринимаемое западной публикой определение с частицей «не» интерпретируется широкой венгерской публикой в положительном смысле. А между тем идеологи режима уже приступили к псевдонаивному, мошенническому переосмыслению «нелиберальной демократии» как «общностной, национальной демократии».
В период с 2010 по 2014 г. отечественные оппозиционеры, вместо того чтобы встать на позиции критики режима, добровольно разоружились, увязнув в парадигме критики правительства. А теперь, бросившись склонять на все лады нелиберальность режима, они в лучшем случае наталкиваются на глухоту венгерского общества, а в худшем случае непреднамеренно служат коммуникационным целям власти. Даже и сейчас, когда Орбан уже все разжевал и стало ясно, что он программно ликвидирует институты либеральной демократии, они все еще мучительно колеблются – считать ли его власть «плохим правлением» или нелегитимным режимом. К тому же у них долгое время не было понятия о том, что представляет собой режим, который их приручил и подчинил себе. Их критика застряла в фазе «оханья» и не добралась даже до диагноза, не говоря уж о методе лечения. Для создания парадигмы критики режима необходимо разработать соответствующий данному явлению понятийный аппарат, с помощью которого можно будет проанализировать этот новый тип политического хищника. Не имея подходящего описательно-критического понятийного аппарата, остается лишь бессильно терпеть языковую агрессию нового режима, навязывающего свою самодефиницию, быть не оппозицией, а только жертвой.