Горящие здание. Лирика современной души

Бальмонт Константин

СМЕРТЬЮ — СМЕРТЬ

 

 

СМЕРТЬЮ СМЕРТЬ

Я видел сон, не все в нем было сном,

Воскликнул Байрон в черное мгновенье.

Зажженный тем же сумрачным огнем,

Я расскажу, по силе разуменья,

Свой сон,— он тоже не был только сном.

И вас прося о милости вниманья,

Незримые союзники мои,

Лишь вам я отдаю завоеванье,

Исполненное мудростью Змеи.

Но слушайте мое повествованье.

Мне грезилась безмерная страна,

Которая была когда-то Раем;

Она судьбой нам всем была дана,

Мы все ее, хотя отчасти, знаем,

Но та страна проклятью предана.

Ее концы, незримые вначале,

Как стены обозначилися мне,

И видел я, как, полные печали,

Дрожанья звезд в небесной вышине,

Свой смысл поняв, навеки отзвучали.

И новое предстало предо мной.

Небесный свод, как потолок, стал низким;

Украшенной игрушечной Луной

Он сделался до отвращенья близким,

И точно очертился круг земной.

Над этой ямой, вогнутой и грязной,

Те сонмы звезд, что я всегда любил,

Дымилися, в игре однообразной,

Как огоньки, что бродят меж могил,

Как хлопья пакли, массой безобразной.

На самой отдаленной полосе,

Что нс была достаточно далекой,

Толпились дети, юноши — и все

Толклись на месте в горести глубокой,

Томилися, как белка в колесе.

Но мир Земли и сочетаний звездных,

С роскошеством дымящихся огней,

Достойным балаганов затрапезных,

Все делался угрюмей и тесней,

Бросая тень от стен до стен железных

Стеснилося дыхание у всех,

Но мноше еще просвета ждали

И, стоя в склепе дедовских утех,

Друг друга в чадном дыме не видали,

И с уст иных срывался дикий смех ,

Но, наконец, всем в Мире стало ясно,

Что замкнут Мир, что он известен весь,

Что как желать не быть собой  напрасно,

Так наше Там всегда и всюду Здесь,

И Небо над самим собой не властно.

Я слышал вопли. «Кто поможет? Кто?»

Но кто же мог быть сильным между нами!

Повторный крик звучал «Не то! Не то!»

Ничто смеялось, сжавшись, за стенами,—

Все сморщенное страшное Ничто!

И вот уж стены сдвинулись так тесно,

Что груда этих стиснутых рабов,

В чудовище одно слилась чудесно,

С безумным сонмом ликов и голов,

Одно в своем различьи повсеместно.

Измучен в подневольной тесноте,

С чудовищной Змеею липко скован,

Дрожа от омерзенья к духоте,

Я чувствовал, что ум мой, заколдован,

Что нет конца уродливой мечте.

Вдруг, в ужасе, незнаемом дотоле,

Я превратился в главный лик Змеи,

И Мир — был мой, я у себя в неволе.

О, слушайте, союзники мои,

Что сделал я в невыразимой боли!

Все было серно-иссиня-желто.

Я развернул мерцающие звенья,

И, Мир порвав, сам вспыхнул,— но за то,

Горя и задыхаясь от мученья,

Я умертвил ужасное Ничто.

Как сонный мрак пред властию рассвета,

Как облако пред чарою ветров,

Вселенная, бессмертием одета,

Раздвинулась до самых берегов,

И смыла их — и дальше — в море Света.

Вновь манит Мир безвестной глубиной,

Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной,

И я не Змей, уродливо-больной,

Я — Люцифер небесно-изумрудный,

В Безбрежности, освобожденной мной.