I

Плен ограниченности… Как и любое другое существо, человек рождается в плену: душа, тело, мысли, одежда — у всего этого есть свои границы, и все это само по себе тоже служит границей. Все, что нас окружает, делится на некое «то» и некое «это»; они отделены друг от друга и друг с другом не сочетаются. Через зарешеченные окна чувственного восприятия каждый из нас всматривается в чуждый мир, с которым он никогда не сольется. Если бы человеческий дух, подобно птице, смог бы пересечь пространство этого мира, он никогда бы не смог сам стать этим пространством, а линия его полета немедленно бы исчезла, не оставив ни малейших следов. Как велико расстояние от одного живого существа до другого! Даже если оба эти существа любят друг друга и протягивают — каждый с берегов своего острова — друг другу руки, их попытка обменяться своим одиночеством, обмануться в поисках единства обречена на столкновение с невидимой преградой, с холодным стеклом, о которое бьются пле'ненные птицы. Никто не в силах вырваться из своего заточения, никто не знает, кто заточен в соседней темнице. Путь, ведущий от мужчины к женщине, от ребенка к взрослому, окутан неясностями — даже в большей мере, чем путь, ведущий от человека к миру животных. Живые существа чужды друг другу, даже если они находятся рядом и — подобно краскам, подобно воде и камню, солнцу и туману — дополняют друг друга, вместе порождая полнозвучную гармонию Вселенной: за многообразие приходится платить горькой ценой разделеннос- ти. В самом существовании в роли «отдельного» уже заключено отречение. Сияющее зеркало разбито вдребезги, безграничный образ распылен по всему миру, сам же мир — груда осколков. Но каждый из обломков наделен ценностью, от каждого фрагмента исходит сияние, напоминающее о тайне его происхождения, каждая конечная вещь напоминает о вещах бесконечных: это обещание чего-то большего, возможность некоего прорыва; зов этот столь сладок, что в миг, когда он на мгновение напоминает о себе, когда он прорывается сквозь оболочку и предстает свободным от пепельных одежд повседневного, внезапное желание следовать за ним заставляет пульс биться сильнее: перед нами нечто чудесное и безмерно радостное. Печать истоков, лобзание праначала, залог некогда потерянного единства. Однако зерно этого желания всегда остается непостижимым и таинственным; тот, кто попытается его ухватить, остается ни с чем: в его руках оказывается яблоко Адама, а вовсе не плод Древа Жизни, для которого не существует никаких границ. Небесный образ, растворяясь в легком мареве, с грустной улыбкой ускользает. То, что казалось бесконечным, вновь оказывается среди голых стен, и оба — ищущий и тот, кого он ищет, — возвращаются в свою тюрьму. И вновь мы стоим друг против друга, частное против частного, и о том, чем мы владеем, мы можем друг другу лишь «со-общить». Никакая сила, никакие слезы не в состоянии разрушить нашу темницу.

Но взгляни: вот оно, парящее, раскачивающееся, непостижимо текущее, вот оно — Время. Невидимая ладья, плывущая от берега к берегу. Крылатая колесница, летящая от одного существа к другому. Войди во Время, и оно тронется в путь, унося тебя неизвестно как, неизвестно куда. Вот оно раскачивается, неподвижная почва колеблется под ним, а дорога оживает, вьется дальше и становится подобной чудному течению бегущей вдаль реки. Берега сменяют друг друга: вот леса, через которые несет тебя Время, вот широкие поля, вот населенные людьми города — течение изменчиво и многообразно. Вот оно несется вдаль с легким шумом, вот оно обрушивается стремительным водопадом и снова замедляет свой бег, впадая в озеро. Теперь его движение незаметно; вдоль берегов вода начинает струиться в обратном направлении, пока тяга из середины потока не придаст ей новых сил.

Пространство холодно и неподвижно, но Время наделено жизнью. Пространство разделяет, Время же соединяет всё со всем. Оно струится не вокруг тебя, как будто ты простая щепка на

поверхности — оно протекает сквозь тебя, ты сам погружен н эту реку. Ты сам эта река. Скорбишь ли ты — доверься времени: вскоре оно заставит тебя смеяться. Смеешься ли ты — это продлится недолго: вскоре смех сменится слезами. Ты переходишь от одного настроения к другому настроению, от одного состояния к другому, от пробуждения ко сну и от сна — вновь к пробуждению. Твои странствия прекратились, ты вновь в состоянии покоя, ты устал и голоден, ты насыщаешься, вновь встаешь и вновь пускаешься в странствие. Ты страдаешь: издалека, еще недостижимое, приближается то свершение, которого ты добиваешься. Но поток несет тебя все дальше и дальше, и вот однажды утром приходит время действовать. Ты чувствуешь себя ребенком и думаешь, что никогда не преодолеешь бессилия собственного детства — детства, в четырех стенах которого ты заперт без окон и дверей. Но взгляни — эти стены сами по себе подвижны и изменчивы, и все твое бытие превращает тебя из ребенка в юношу. Из гебя самого исходят ранее скрытые истоки, они растут подобно цветам, они раскрывают перед тобою новые возможности, и вот однажды ты видишь, что мир вокруг тебя стал взрослым. Время мягко перемещает тебя от одной округлой линии к другой, и по мере твоего движения перед тобой возникают новые перспективы и горизонты: ты начинаешь любить превращения, ты предвкушаешь немыслимые приключения. Ты угадываешь направление, ты чувствуешь, что приближается отплытие и ощущаешь запах моря. И ты видишь: то, что меняется в тебе, меняется и во всем, что тебя окружает; каждая точка, которую ты в спешке пересекаешь, сама находится в движении. Она стремительно сдвигается, и при этом неизвестно куда; в ней свершается ее собственная долгая история, и конечная цель этой истории неведома ей самой. Ты смотришь в ночное небо: величественно вращаются звезды; как виноградными гроздьями, они окружены планетами. Звезды движутся в какую-то заранее им уготованную даль, в неизведанные пространства. Ты разлагаешь атомы, и они приходят в хаотичное движение, как муравьи в потревоженном муравейнике. Ты ищешь постоянства и твердых законов на земле, но и здесь все — лишь

происходящее, лишь история, и никому не ведомо, какими будут облака на будущей неделе.

Но закон все же существует — это таинственный закон изменения, который может познать лишь тот, кто изменяется сам. Ты не можешь вытащить реку на берег, чтобы исследовать ее как рыбу, чтобы понять те правила, по которым она движется. И ты сам можешь научиться плавать, лишь находясь в воде. Мудрые рода человеческого пытаются познать основу бытия, но не могут ничего иного, как только лишь описать одну из волн потока. На созданной ими картине течение застыло; подлинным оно станет лишь тогда, когда будет вновь отпущено в странствие. Многое предприняли эти жаждущие, чтобы сдержать поток; следуя придуманной ими системе, бросая в воду камни, они думали создать Остров Вечности; сердца их раздувались подобно воздушному шару — в надежде ухватить вечность в миг единого блаженного «Сейчас». Но ухватили лишь воздух, разорвались на части или — околдованные некой вымышленной идеей — вообще позабыли жить, и поток двинулся дальше, омывая их останки. Нет, закон заключен в реке, и познать его можно лишь в движении. Совершенство заключено в свершении движущегося. Никогда не думай, что ты «достиг». Забудь то, что осталось позади. Тянись к тому, что перед тобою. В превращениях, в которых ты теряешь некогда тобою схваченное, ты наконец-то превратишься в то, по чему ты тосковал и чего ты жаждал.

Доверься Времени. Время — это музыка; пространство, в котором эта музыка раздается, есть грядущее. Симфония сочиняет саму себя, такт за тактом, и в своем самосозидании черпает из неисчерпаемых запасов Времени. Пространства часто не хватает: слишком мало камня для того, чтобы изваять статую, и городская площадь не вмещает всех собравшихся. Но когда не хватало Времени? Когда было так, что оно исчезло, как ускользнувшая, слишком короткая нить? Время столь длительно, сколь длительна благодать. Предоставь себя благодати Времени. Ты не можешь прервать музыку, чтобы поймать и стреножить ее; дай ей струиться, дай ей улететь — иначе ты не сможешь постичь ее. Ты не можешь

свернуть ее в одно чарующее созвучие, чтобы овладеть ею раз и навсегда. Терпение — вот первая добродетель того, кто хочет слышать. Вторая добродетель — отречение. Ибо — смотри — ты можешь постичь размах мелодии не раньше, чем прозвучит ее последний тон. Лишь теперь, когда музыка отзвучала, ты в состоянии охватить все ее таинственные колебания, все сопряженные между собою арки, все соотнесенные друг с другом округлые линии. Лишь то, что достигло слуха, проникает в сердце. И все же, и все же: ты не можешь — неким невидимым образом — ухватить и единстве Духа что-либо, что ты не пережил чувственным образом в многообразии чувств. Над временным есть вечное, оно посеяно и собрано им — но оно воплощает себя лишь в переменах Времени.

Что мы за странные существа! Мы растем лишь тогда, когда брошены в поток преходящего. Мы можем созревать и обогащаться лишь ценой непрерывного отречения от текущего часа в пользу следующего. Мы должны длиться в длительности. Там, где мы пытаемся остановиться, мы нарушаем жизненно важный закон природы. Когда мы не можем вытерпеть существования во времени, мы впадаем в ничто. Когда мы шагаем вперед, мы слышим голос ветра, веющего навстречу, но остановившись, чтобы расслышать его получше, мы не слышим уже ничего. Время — это и грозное предупреждение, и небывалое обетование: «Дай увести себя, иначе ты не сможешь идти со мной! Дай увести себя, покажи свои пустые ладони, иначе я не смогу их наполнить, иначе я пройду мимо тебя с моими нежданными дарами и оставлю тебя с твоими ветхими пожитками. Поверь мне: ты разбогатеешь лишь тогда, когда откажешься от своей удачи, когда прервешь час своего торжества; разбогатеешь, если сможешь стать бедным, но доступным для всех — стать нищим у врат грядущего. Не сдерживай себя, не связывай себя, не скрепляй себя! Ты не можешь копить Время впрок, учись у него расточительности! Расточи то, что в противном случае другой отберет у тебя силой. И тогда ты, жалкий и ограбленный, будешь богаче королей. Время — это школа порыва, это школа великодушия».

Время — великая школа любви. Если время — основа нашего существования, то это означает, что основа нашего существования — любовь. Время есть льющееся существование; любовь есть изливающаяся в себя жизнь. Время — это беззащитное, отчужденное и необусловленное существование. Любовь отчуждает себя самое и добровольно позволяет себя разоружить. Существование не может ничего иного — таков его закон и такова его сущность, — как только лишь проявлять свою любовь. И, таким образом, ничто не мешает ему самому быть любовью. Мы должны быть терпеливы, даже если мы умираем от нетерпения, ибо никто из нас не в состоянии прибавить себе росту хотя бы на пядь, разве что мы будем расти — расти вместе со Временем. Дрожа от скупости, мы должны отрешиться от того, что нам принадлежит, ибо смертоносное Время спокойно ласт соскользнуть нашим пальцам, и сокровища, накопленные нами, уйдут под землю. Тому, чему насильственно научит нас наш последний миг, может научить — при этом мягко и без принуждения любое другое мгновение нашей жизни: мы должны осознать тайну длительности Времени в качестве сладчайшей основы нашей жизни, осознать ее как предложение неустанной любви. Странно: нам позволено быть тем, к чему мы тщетно стремимся. Самим нашим существованием мы можем осуществить то, чего нам болезненно недостает в сфере нашего знания и наших желаний. Мы хотим самоотречения — и вот, оно дано нам. Мы ищем того, которому мы хотели бы принести себя в жертву — и оказывается, что наша жертва давно принята. И если сердце начинает усиленно биться при мысли о тщетности прожитого нами, то это не что иное, как страх невесты в свадебную ночь перед снятием последних покрывал.

Мы задуманы таким образом, что нам позволено охотно делать то, чего мы делать не хотим. Что может быть блаженнее, какая мысль может быть притягательнее: сам факт нашего существования есть дело любви! И я напрасно стал бы бороться за то, чтобы не быть тем, кем я уже являюсь. И даже если я стану кричать: «Нет! — кричать, напрягая гортань в полную силу, — Нет!» — то в последнем, отдаленном углу пещеры предательское эхо откликнется: «Да! —

произнесет оно, — Да!» Если, после нескольких попыток умереть, мы умираем в последний раз, в этом акте высшей жизни прекращает умирать наше существование. Смертельно лишь одно: быть живым и не хотеть умирать. Каждая охотно умершая смерть есть источник жизни. Чаша любви — смесь жизни и смерти. Чудом является то, что мы не любим: любовь — это водяной знак на пергаменте нашего существования. Мелодии любви следуют органы нашего тела. Тот, кто любит, повинуется жизни, протекающей во времени; тот, кто отказывается любить, борется с течением, и при этом тщетно. Как легко нам дается жест дарящего, когда золотая вода Бытия протекает сквозь нас, как через жерло источника! Как легко самоотречение, когда нас омывает богатство неисчерпаемо изливающегося на нас грядущего! Как легка верность, когда неверное Время надевает нам на палец свое неотторжимое кольцо! Как легка смерть, когда мы ежечасно узнаем, сколь блажен, сколь привлекателен уход! И даже старение — то, чего мы больше всего боимся, то, что связывает и ограничивает нас — взамен окружающего нас тумана дарует нам внутреннюю ясность бедности. Наше существование лишено трагизма, ибо всякий раз, когда мы от чего-либо отказываемся, мы получаем в награду нечто неизмеримо большее; чем ближе человек к абсолютному центру полной бедности, тем глубже становится его владение самим собой, тем надежнее возможность обладания всем тем, что его окружает.

И таким образом, мы можем быть тем, чем мы хотели бы быть. В таинственных водах Времени, в тех водах, которыми мы омываем себя и которые суть мы сами, в этой влаге Бытия растворяется и преодолевает себя то чувство сопротивления, что так глубоко укоренилось в наших сердцах. Под вопросом лишь то, что закреплено и непрозрачно — жесткость, противостоящая каждому духу, каждому оку. Но око обнажено, а дух наделен способностью светиться сквозь преграду, и вот лучи его проникают насквозь и рассеивают упорство. В то время как мы надеваем на себя покров за покровом, стараясь этой броней отгородиться от неумолимых велений жизни, из наших внутренних глубин пробивается источник, который размывает воздвигнутые нами стены и сносит

наши самые прочные крепости. Никто не в силах сопротивляться непрестанному натиску этих волн; день за днем они изматывают нас, песчинка за песчинкой размывают наши опустошенные берега, и в конце концов мы падаем от бессилия. Со временем даже глупейший из нас начинает понимать, что такое Время. Время вторгается в человека и стелет себе в нем свое ложе, оно растирает его своими жерновами подобно тому, как точит камни поток водопада.

Так ты постигаешь Время, а оно посвящает тебя в свою глубочайшую тайну. В его движении, в его приближении и удалении, ты начинаешь чувствовать ритм. В облике грядущего оно приближается к тебе, переполняет тебя, одаривает тебя сверх всякой меры, но в то же время и грабит тебя, требуя от тебя всего, что у тебя есть. Оно хочет, чтобы ты был одновременно богатым и бедным, все время богаче и беднее. Оно хочет, чтобы ты сильнее любил. И если ты последуешь законам и заповедям своей собственной сути и полностью станешь самим собою, ты будешь жить лишь этим пришедшим к тебе даром (дар этот — ты сам), и в святости вернешь этот дар, ни в малой мере не сделав его принадлежащим тебе. Твоя жизнь будет одним сплошным дыханием, в спокойно — бессознательном движении легких от вдоха к выдоху и обратно. И ты сам станешь воздухом, вдыхаемым и выдыхаемым в чередовании приливов и отливов. Ты станешь кровью в биении сердца, которое будет втягивать тебя и выталкивать, которое пленит тебя в колдовском сплетении своих жил.

Ты чувствуешь Время, но не чувствуешь этого сердца? Ты чувствуешь поток благодати — теплый, алый поток — который обрушивается на тебя, и не чувствуешь, что ты любим? Ты ищешь доказательства — однако ты сам это доказательство. Ты пытаешься уловить его, это Неизвестное, в снасти твоего знания — и вот, ты сам пойман неотвратимой сетью его мощи. Ты пытаешься постичь — но ты сам уже постигнут. Ты пытаешься одолеть — но тебя самого уже одолели. Ты думаешь, что ищешь — но тебя самого давно и навсегда нашли. Ты ощупываешь себя, пытаясь сквозь тысячи покровов нащупать свое живое тело — и думаешь при

том, что не чувствуешь руки, что, проникнув насквозь, касается твоей обнаженной души? Ты мечешься в горячке твоего беспокойного сердца и называешь это религией, но в действительности то судороги рыбы, выброшенной на палубу корабля. Ты хотел бы найти Бога, пускай даже ценой несчетных скорбей — и вот, что за поражение! — все содеянное тобою оказалось тщетным, ибо Бог уже давно держит тебя в своих ладонях. Нащупай своими пальцами живой пульс Бытия. Почувствуй Биение, которое в едином и неповторимом акте творения одновременно требует тебя и делает тебя свободным. Биение, которое в неимоверном излиянии существования определяет собою точную меру и точное расстояние: каким именно образом ты должен любить Его как Ближнего и как ты должен склониться перед Ним как перед Всевышним; как это Биение одним и тем же движением одевает тебя из любви к тебе, и из любви к тебе тебя обнажает; как — вместе с даром существования — Оно вкладывает в твои ладони бесценные сокровища, и среди них — самое бесценное: возможность ответной любви к Нему, возможность одарить Его Его же дарами; и, наконец, как Оно же отбирает у тебя эти дары (отбирает не сразу, следующим движением, во время следующего шага) — отбирает, чтобы ты любил не дар, но Дарящего, чтобы ты знал, что даже в дарении ты — лишь одна из волн Его потока. В один и тот же миг существования ты и близко, и далеко; перед тобой в равной мере и твой друг, и твой хозяин, ты в равной мере и дитя, и слуга. Это — самое первичное — никогда не будет преодолено тобою. Ты будешь жить в вечности тем, кем уже был. И даже если твоя добродетель, твоя мудрость, твоя любовь неимоверно возрастут, даже если ты превзойдешь людей и ангелов и вознесешься превыше небес, даже тогда ты не покинешь своей исходной точки. Но как блаженно это самое первичное! Двигаясь вдоль изогнутой линии развития, ты все время будешь соскальзывать назад, к этому исходному чуду — ибо непостижимо и прекрасно бытие любви.

Но жизнь все-таки стремится уйти от своих истоков; она ищет себя самое, она надеется найти себя там, где она укрыта от опасностей, возникших при самом ее появлении. Слишком незащищено ее семя, требующее прочной оболочки, и момент зачатия еще не столь далек от небытия. Но, повинуясь железному закону, все векторные линии возвращаются в пределы своего круга. Жизнь пробуждается, тонкой и протяженной аркой изгибаясь по направлению к себе самой, пытаясь закрепиться на вершине горного хребта. Кровь пробивает себе дорогу через узкие врата возникающей во всей своей неповторимости жизни, она дарует живому существу сердце и мозг, и это существо гордо простирает руки, как будто бы ему самому принадлежит честь сотворения того, что на самом деле пришло к нему издалека, от его рода и от неведомых ему корней. И в то время, как для других солнце лишь начинает свой восход, дорога идет под уклон и опускается в прохладу послеполуденных лесов, где вновь возникает невнятное бормотание — вначале это небольшой ручей, в котором струятся почти исчезнувшие воспоминания минувших дней, но затем постепенно пробуждается неодолимая тяга к прежним временам, просыпаются предчувствия, любовь пересиливает все, и нежданно, в одно мгновение, водопад обрушивается в бездну — в ночь Изначального. Вся совокупность «отдельного» бытия исчезает, исчезает подобно отдельным речным потокам в Едином Океане жизни и смерти. В этом Едином Океане вздымаются и падают волны, плоть бьется о плоть, и все лики и поколения, в том смирении, что не знает себе равных, столетие за столетием, обрушиваются пеной на бескрайние побережья Вечности.

В этом значение нашей жизни: мы должны осознанно доказать, что мы — не Бог. Мы умираем ради Бога, ибо Бог есть вечная жизнь; как мы можем коснуться ее, если не через смерть? Смерть — залог нашей жизни, залог того, что мы соприкасаемся со Сверхжизненным. Смерть — форма преклонения, обряд проскинезы перед троном Творца. И поскольку внутренняя сущность творения заключена в приносимых Творцу хвале, служении и благоговении, в каждое мгновение бытия примешана капля смерти. А поскольку Время и Любовь сплетены между собою, они любят в том числе и смерть, и сущность их не стремится избежать исчезновения. И даже если эта малая жизнь охвачена страхом, если

темное своеволие ее противится смерти, то существование как таковое — погружение в пучины, опускающее жизнь вниз и вновь поднимающее ее — знает своего Хозяина и охотно склоняется перед Ним. Склоняется, ибо предчувствует: осень наступает лишь затем, чтобы подготовить приход весны, а добровольно переносит засуху лишь то в этом мире, что возвещает грядущее его цветение в Боге.

Так творение умирает ради Бога и воскресает ради Него. Мы восторженно стремимся к свету, мы тянемся к нему, рискуя упасть; но огонь, к которому никому не дано приблизиться, удерживает нас от падения. Мы попадаем в пламя, мы опалены им, но оно не убивает, оно становится светом и горит в нас любовью. Это любовь, которой ведомы глубины, любовь, живущая в нас, данная нам как средоточие нас самих, любовь, которой мы живем и от которой питаемся, которая поддерживает нас в пути, любовь, что окутывает нас подобно мантии и использует нашу душу как свой инструмент. И мы — уже не мы: это Господь в нас, Который близок так, что ближе быть уже невозможно, и в этой любви возникает преклонение, властно опускающее нас на колени, бросающее нас в пыль ничтожества. Сердце любви бьется сильнее, его гул протяжнее времени. Его пульсация объединяет двоицу в одном и делит единое надвое. Так протекает наша жизнь в Боге: Он силой вовлекает нас в Свои пылающие недра и властью Своею отрывает нас от тех центров притяжения, что чужды Ему. Но мы — это не Бог; чтобы еще сильнее явить нам силу Своего естества, Он отбрасывает нас от Себя — отбрасывает, не оставляя в одиночестве и бессилии, но — в полноте и силе Своего достоинства — одаряя нас нашим собственным естеством. Бог ревниво призывает нас к Себе, мы нужны Ему ради Него Самого и ради Его собственного достоинства. Но, живущий любовью и преисполненный полнотой достоинства, Он посылает нас обратно в мир. Ибо уход от Бога и возвращение к Нему — к Тому, из Которого все проистекает — все это не предусмотрено ритмом Его творения. И то, и другое едино и разделимо, исход не менее важен, чем возвращение, а служение не менее благодатно, чем тоска по Богу. В исхождении от Бога,

возможно, больше «божественного», чем в возвращении к Нему, ибо наиболее важно не то, что мы познаем Бога, отражая Его свет подобно поблескивающему зеркалу, но — подобно пылающему факелу — являем этот свет. «Я — Свет миру, — говорит Бог, — и без Меня вы не можете сделать ничего. Но и вы — свет миру, неявный свет, однако свет неложный, свет, зажженный от Моего пламени, и вы должны воспламенить мир огнем Моим. Идите во внешнюю тьму, несите Мою любовь, как агнцы перед волками, несите Мое послание сидящим во тьме и в тени смертной. Идите, выйдите прочь из защищенного укрытия; некогда Я принес вас домой — Вас, заблудших овец, истекавших кровью в терновнике, принес на плечах Доброго Пастыря. Ныне же стадо рассеяно и ворота овчарни распахнуты — ныне час вашего посланничества. Прочь — и отдалитесь от Меня, ибо Я с вами до скончания мира. Ибо Я Сам ушел от Отца и, уйдя, был послушен вплоть до смерти, и в послушании стал совершенным образом Его любви ко Мне. Уход сам по себе уже есть любовь, уход сам по себе уже есть возвращение. Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Удаляясь от Меня, как луч удаляется от солнца, как поток от источника, вы остаетесь во Мне, ибо Я Сам есмь сверкающий луч, Я Сам есмь поток, изливающийся от Отца. Отдавать — блаженнее, чем принимать. Как Я излучаю Отца, так и вы должны излучать Меня. Обратите лица ваши ко Мне, чтобы Я мог обратить их к миру. Вы должны оставить пути ваши, чтобы Я вас направил на тот путь, что есмь Я Сам».

В этом — новая тайна, непостижимая для малых мира сего: даже удаленность от Бога и благоговейный холод есть образ и подобие Бога и Божественной жизни. Предельно непостижимое становится подлинной реальностью: именно в том, что ты не-Бог, ты подобен Богу. Именно тогда, когда ты вне Бога, ты в Боге. Ибо это именно так: бытие-противопоставленное-Богу божественно само по себе. Несопоставимостью твоего «Я» ты отражаешь единственность твоего Бога. Ибо в самом единстве Бога заключены отстраненность, отраженность и предвечное посланничество. Отец и Сын противопоставлены друг другу, и тем не менее едины в Духе и

по Своей природе, печать которой скрепляет Троих воедино. Бог есть не только Первообраз, но и Подобие, и отраженный Образ. 11е только Единство есть нечто непременное: божественно и прерывание Вдвоем, когда это пребывание объединяется Третьим. 11оэтому и мир был сотворен во Втором, и поэтому же он поддерживается Третьим.

Но покуда вечный Образ скрыт покровом, смысл Творения остается непроясненным. Жизнь была бы просто судьбой, время — лишь печалью, любовь — лишь чем-то преходящим, если бы в вечной Триединой жизни не бился бы пульс бытия. Лишь при этом даже из нас самих начинает пробиваться источник жизни, лишь тогда он начинает рассказывать нам о Слове и, сам становясь языком и Словом, передает нам — как Божественное приветствие — то, что мы должны возвестить миру Отца. Лишь тогда снимается проклятие одиночества — снимается, поскольку бытие-в-противопоставлении само по себе божественно, а все сущее — мужчина и женщина, зверь и камень — в своем обособленном бытии не обособлены от всеобъемлющей жизни, но напротив — слиты в ней воедино; они не заперты более в темном плену, откуда гнетущая тоска гонит их навстречу беспредельному; нет, они посланники Бога, и в Его божественном стремлении к расширению границ они соединены в едином Теле, Глава Которого покоится на Отчем лоне.

Бейсяже, бейся, Сердце бытия, бейся, пульс Времени! Трудись, орудие вечной Любви… Ты обогащаешь нас и вновь обедняешь. Ты притягиваешь нас к себе, и вновь отторгаешь. Мы же, раскачиваясь на Твоих волнах, привязаны к Тебе навсегда. В величии Своем, Ты бурей проносишься над нами; в Своем безмолвии Ты показываешь нам Свои звезды; Ты переполняешь нас до края и опустошаешь до предела. Но в буре и в безмолвии, в полноте и опустошении, Ты — Господь наш, и мы — слуги Твои.

 

II

Он пришел в мир, пришел, наделенный мудростью и знанием Отца, одаренный всеми сокровищами Его бездны, пришел как Выражение Невыразимого. В начале Он — Слово. Отверзнув уста и начав говорить миру об Отце, Он тем самым начал говорить и о Себе Самом, ибо Он — живое Слово, Произносящий и Произносимое одновременно. Он пришел в мир, чтобы открыть Себя как Откровение Отца, и поскольку в это откровение было вложено все Им с собою принесенное, весь смысл Его существования, поскольку Он не хотел быть ничем иным, как только лишь зеркалом Отца и окном в Отчий мир, постольку Его воля, Его сущность совпали с волей и сущностью Отца, и это единение было Духом Святым. Итак, триединым было свершенное, триединым был смысл Откровения, и Троица приняла в Себя сердцевину и сущность всякой истины, цель и источник всех вещей.

Произнесенное Слово Божье было Любовью. Ибо любит тот, кто раскрывается, чтобы сообщить о себе, а Бог совершил это Своим Словом. Само произнесение уже было Божьей любовью, а таким образом — и произнесенное. Произнесение не могло быть ничем иным, как только лишь произнесенным, ибо Слово было у Бога, и Бог был Слово. Источник начал бить, и из струй его возник источник. В этом мире было достаточно старых, вымерших водоемов, новым же было то, что вода заструилась, изливаясь из самой себя. Чаша Божья была преисполнена — настолько, что можно было принять ее за чашу гнева Его; но если Бог посылает грозу, то облака Его гнева грохочут грохотом любви.

Вниз стремится вода — это любовь влечет ее за собою, это ее устремленная к земле сила падения. То, что от верха, жаждет не верха, но низа, и требует этого опыта — опыта падения вниз. То, что от верха, хранимо и чисто, оно раскрывается, только падая вниз. То, что от низа, естественным образом тянется вверх: стремление к свету, устремленность ко власти — каждый конечный дух жаждет утвердиться, жаждет обрести свой венец под солнцем бытия. Тот, кто беден, стремится к богатству — к богатству силы, богатству тепла — через мудрость и сочувствие. И в этом закон мира: псе существующее стремится от непроросшего семени к развившейся жизни; еще неосуществившееся, еще только возможное неудержимо пытается обрести свою форму, а спрятанное во тьме пробивается — через почву, через землю и песок — к свету. В этом всеобщем стремлении живые существа сталкиваются друг с другом и друг друга взаимно ограничивают; границы, возникающие между ними в этой игре, в этой битве за существование, подвижны, а пограничные столбы называются обычаями, условностями, семьей или государством. Эта тяга ввысь, эта энтелехия по-своему свидетельствует о том, что Творец в сущности Своей добр — ибо нее доброе стремится преодолеть самое себя на пути к самораскрытию, и о том, сколь темна тяга творения к Богу — ибо стремление ее лишено покоя, оно проникнуто голодом и ненасытно опутывает мир, человека и Бога — для того, чтобы умиротворить свою пустоту. И поэтому издавна называют любовь человеческую бедной и скудной, любовью, жаждущей красоты, жаждущей, чтобы в слепоте и опьянении породить нечто достойное любви.

Но Слово явилось свыше. Оно явилось из полноты Отца. В Нем не было стремления, ибо Оно Само было полнотою. В Нем был свет, в Нем была жизнь, в Нем была любовь без страсти — любовь, милосердная к пустоте, решившаяся заполнить собою бездну. Но сущность пустоты состояла в стремлении самой пустоты достичь наполненности: это была ненасытная пустота — пасть, ощерившаяся зубами. Свет проник во тьму, но у тьмы не было глаз для света — у нее был лишь ненасытный зев. Свет пришел для просветления тех, что сидели во тьме смертной, и это означало, что они должны были познать излияние света и сами превратиться в струящийся свет. Это означало бы смерть стремления и воскресение его в любви.

Человек устремляется вверх, Слово же устремляется вниз. Так происходит их встреча — на полпути, в середине, в точке Посредника. Но Слово и человек пересекаются друг с другом, как скрещиваются друг с другом мечи — воли их противоположны. Ибо отношения Бога и человека — не то, что отношения мужчины и

женщины: Бог и человек не дополняют друг друга. Мы не можем сказать: Богу нужна пустота, чтобы явить Свою полноту — подобно тому, как человеку нужна полнота, чтобы пустота его была насыщена. Мы не можем сказать: Бог нисходит, чтобы человек взошел. Если бы речь здесь шла о некоем взаимообмене, то человек, поглощенный Божьей любовью, использовал бы ее как пищу, во утоление своих ненасытных стремлений, воля его к власти одолела бы волю Божью, а лишенное дыхания Слово не одолело бы тьму. И достигнутое человеком было бы хуже исходного, ибо в порочный круг его собственного «я» он вовлек бы не только себе подобных, но и Самого Творца, уготовав Тому роль движущей силы своей эгоистической страсти.

Но если встреча все же произойдет, какой путь должен быть избран? Тьма должна просветиться, слепое стремление должно претвориться в зрячую любовь, слишком разумная воля обладать и развиваться должна просветлеть, став неразумной мудростью саморасточения. Вместо размеренного, минующего Слово восхождения к Отцу следует избрать другую перспективу — вместе со Словом идти в ином направлении, спускаясь по ступеням, неуклонно ведущим вниз, спускаясь, чтобы обрести Бога по дороге к миру, и не искать никакого иного пути, кроме пути Слова, идущего к Отцу. Ибо искупительна лишь любовь, а что такое любовь, известно Богу, ибо Бог есть любовь. Не может быть двух разновидностей любви. Помимо Божьей, никакой иной, никакой человеческой любви. Есть лишь любовь, установленная Богом и возвещенная Словом Его: любовь нисхождения вниз, любовь излияния в пустоту, и в этом сила и правда, данная Им всякой любви.

Но как постичь все это человеку? Его стремление и жажда, тяга всей его природы издревле отвердели в грехе, болезнь его воли, подобно раковой опухоли, разъела его душевную ткань. Бог одарил его сердце богатством, но оно, это сердце, колотится, снедаемое страстями, и само ввергает себя в отчаяние, а каждая попытка вырваться наружу из внутреннего плена обращает его в новое, еще более тяжелое рабство. Покорный принуждению, начинает человек обожествлять свою неволю и пытается крепостными рвами и стенами укрепить твердыню своего «я». Тот, кто пытается объявить войну этому «я», должен быть начеку: приступ за приступом он будет прорываться к цели, и если даже прорвется через подъемный мост, если замок уже будет пылать в огне, и лишь последняя башня будет еще сопротивляться, человек не сдастся, пока не будет взломана последняя дверь, не будет выпущена последняя стрела, а руки не онемеют в последней — не на жизнь, а на смерть — рукопашной схватке.

Но Слово явилось в мир. Оно пришло к своим, но свои его не приняли. Оно просветило тьму, но мрак уклонился от Него. И Откровение любви решилось принять бой не на жизнь, но на смерть. Бог пришел в мир, но явление Его было встречено стеной, что ощерилась копьями и щитами. Капля за каплей начала источаться Его благодать, но мир сделался скользким и непроницаемым, и благодатные капли растеклись. Мир был замкнут герметически. Замкнутый круг совершало кровообращение человеческой жизни, восходя вверх из человеческого лона и нисходя в него же. Замкнутым было человеческое сообщество, закрывшееся в своей самоудовлетворенности: всякое стремление выйти за его границы наталкивалось на эти же самые границы. Замкнутой была религия, заключенная в круг обрядов и ритуалов, молитв и жертвоприношений, даров человека Божеству и ответных воздаяний от Него — религия, доставшаяся в наследство от предков и недоступная прикосновениям нечестивых. Мир был закрыт, мир был отгорожен от Бога со всех сторон, и взоры его были обращены вовсе не наружу, но вовнутрь, а то, что было внутри, было подобно зеркальному залу, где конечное представляется себе прорвавшимся в необозримые дали, видится себе бесконечным и наделенным Божественной самодостаточностью. Лишь тогда обращалось наружу жерло мира, когда было готово поглотить того, кто осмеливался к нему приблизиться.

И тогда Слово увидело, что нисхождение Его не может стать ничем иным, как только лишь смертью Его и разрушением, а свет Его должен быть поглощен тьмою. И Слово откликнулось на объявление войны и приняло бой. Так возник немыслимый по

своей изобретательности план: проникнуть в глубочайшее укрытие смерти, подобно Ионе, погрузившемуся в чрево морского чудовища. Познать последнюю из темниц грешной одержимости и выпить чашу без остатка. Подставить чело под удар неудержимого человеческого стремления к насилию и власти. Бесполезностью Своего служения доказать миру его собственную бесполезность. Через бессилие собственного послушания Отцу показать, сколь бессилен бунт. Превратить собственную подверженность смерти в доказательство того, что на смерть обречено и отчаянное сопротивление Богу. Предоставить мир его собственной воле и исполнить в этом мире волю Отца. Позволить разбить Свой собственный сосуд, чтобы излиться из него Самому. Неизмеримое море горечи наполнить сладостью той единственной капли Крови, что истекла из Божественного Сердца. Непостижимейшим образом все это должно было дополнить друг друга: предельное противостояние, из которого возникает высшее единство; стыд и поражение, которые являют мощь величайшей победы. Ибо слабость Слова уже есть победа Его любви к Отцу, победа примирения с Отцом; эта слабость была деянием величайшей силы, и она смогла объять в себе и превозмочь тщетное бессилие мира. Отныне Слово стало мерой и в то же время смыслом всякого бессилия. Столь глубоко погрузилось Слово, что отныне все, что погружается вглубь, неизбежно погружается в Него. И всякий поток горечи и отчаяния обрушивается отныне в глубочайшие бездны Слова.

Божественен тот воин, которому удается обрести победу в своем поражении. В тот миг, когда ему нанесена смертельная рана, его соперник падает на землю, ибо сражен окончательно — сражен, ибо сражался с любовью и был побежден ею. То, что любовь позволила ранить себя, само по себе уже доказывает, что это любовь. Ненавидящий сражен и осознает таким образом положенные ему пределы: он может вести себя, как и прежде, но со всех сторон окружает его превозмогающая его силы любовь. Все, на что он был способен ранее — злословие, равнодушие, презрение, язвительный смех, убийственное молчание, сатанинская клевета — все это отныне будет обречено на то, чтобы доказывать превосходство любви, которая тем ослепительнее, чем чернее ночь. Жизнь мира, некогда склонившаяся перед смертью, склоняется перед нею все чаще и, сгорбившись от бессилия, должна переступить через ее порог. Но на этом пути жизнь совершает уже совершенное Сыном, ибо Он дарует силу и смысл любому бессилию. Со всех сторон окружены мы границами смерти, и мы — верящие, что можем вытеснить Бога за пределы нашего замкнутого круга или, напротив, втянуть Его в этот круг, — доказываем тем самым лишь исключительность Его любви — любви, что держит нас в своих нерасторжимых руках. Ибо смерть — наша смерть — уже давно стала лишь одним из одеяний, одним из превращений любви.

Но Божественный план, Божественный замысел еще не завершен: на пути к его осуществлению не хватает еще главного звена. Не хватает еще средства, которое позволило бы проникнуть в сердцевину мира, проникнуть с тем, чтобы преобразить ее изнутри; нет еще того талисмана, что мог бы открыть запечатанные врата. И тогда Бог сотворил Сердце и поставил его в середине мира. Человеческое Сердце, знающее все стремления, всю тоску, что доступны сердцу человека, изведавшее все изломы и изменения, все зовы и заблуждения, все горькое блаженство и блаженную горечь — все, что когда-либо испробовало человеческое сердце, это самое неразумное, самое неученое и самое изменчивое из всех Божьих созданий, вместилище всех проявлений верности и всех форм предательства, инструмент, чье звучание богаче любого оркестра и беднее скрежета ржавой решетки, в непостижимости своей искаженное отражение непостижимости Бога. И покуда мир спал, Бог извлек это сердце из ребра этого мира и сделал его органом Своей Божественной любви. Подобно воину во чреве Троянского коня, Бог, снабдив Себя этим оружием, был уже в средине вражеского стана. Ему известно было все, что творится в мире, известно изнутри. Как во сне, слышал Он, как шумит внутри этой раковины кровавое море человечества. Человеческое предательство само было предано, и Бог — как некогда Хаген, поразивший неуязвимого Зигфрида, — знал, где находится единственная

точка, в которую можно нанести удар. Ибо в глубинах человеческого сердца раскрыты и объяснены все тайны, и волны крови омывают их, и несут эти тайны во всей их незащищенности и открытости от одного человеческого сердца к другому. И Бог вошел в этот поток.

С этого мига смерть Его была неизбежна. Ибо есть ли сердце, способное защитить самое себя? Ибо, если бы оно было укрыто броней и защищено покровами, то не было бы уже сердцем. Оно не было бы сердцем, если, беззащитно предавшись обрушившемуся на него потоку, не изливало бы жизни, извлекая ее из своих неисчерпаемых запасов, забыв обо всем на свете в ликовании этого излития. Каждое сердце опьянено кровью, опьянено настолько, что единственное, что занимает его — вновь и вновь пускаться в свой нескончаемый танец. Дикая страсть пожирает его; неутомимо отбивает оно ритм любви, так, что отзвук его тиранического биения даже во сне пронизывает тело и проникает до последних его членов. Сердце и жизнь, сердце и источник, сердце и рождение — все это едино, и когда было дано сердцу время думать о борьбе и защите? Когда члены человеческого тела отказывают и подлежат искушению смерти, именно сердце поддерживает жизнь в том, кто уже потерял сознание. Он должен защитить себя, он должен победить пришедшего извне врага, и безоружное сердце дает ему силы, извлекая их из своих пылающих глубин. Всякая война насыщается сердцем, но само сердце есть мир. Всякая сила исходит из сердца, но само сердце есть бессилие. Всякое здоровье изливается из этой неустанно кровоточащей раны.

Каждое сердце беззащитно, ибо оно есть источник; поэтому любой из врагов целится в сердце. Здесь вместилище жизни, и здесь ее можно ранить. Здесь возникает она, возникает из бездны небытия, во всей своей юной наготе. Здесь можно прикоснуться пальцами к бьющейся артерии бытия, и здесь собственными глазами можно видеть чудесное его возникновение. Красная на красном, распускается роза жизни, и взор погружается в нее, погружается в тайну перворождения. Все излучается из этой порождающей сердцевины; когда излившаяся отсюда кровь, потемневшая

и утомленная после долгого и извилистого пути, возвращается по артериям назад и вновь проникается пульсом первоисточника, дремотная теплота ее все еще несет в себе отзвук начала. Каждая из тайн жизни начинается в сердце; тяжело груженные тайнами, уходят корабли из гавани, уплывая вдаль по волнам крови. Но то, что они привозят с дальних островов, то, что нашептывается на ухо по возвращении к первоисточнику, — может ли это быть чем-то новым, чем-то более живым, чем сама жизнь? Жизнь повествует о себе самой, говорит неумирающими ритмами сердца; сон ее и явь, входы и выходы, начала и концы — все это становится жизненным законом всей плоти.

Итак, Слово явилось в мир. Вечная Жизнь обрела Себе место в человеческом сердце. Она решилась жить в этом колышущемся шатре и пошла на то, чтобы позволить ранить Себя. Смерть была, таким образом, делом решенным — ибо источник жизни беззащитен. В вечной Своей крепости, в Своем недоступном свете, Бог был неуязвим, а стрелы греха отскакивали от стен Его твердыни, как будто бы их выпустили из игрушечного лука. Но вот, Бог в доме Своего Сердца, и как легко теперь настичь Его! Как нетрудно причинить Ему вред! Легче, чем человеку: ибо человек — не только сердце; это кости и суставы, это тугие мускулы и огрубевшая кожа. Чтобы ранить человека, поистине нужно иметь злые намерения. Иное дело сердце: что за прекрасная мишень! Что за соблазн! Почти бессознательно ствол ружья направляется в эту сторону. Как неразумен Бог, сколь безрассуден! Он Сам обнаруживает Свое слабое место: ни одна новость не распространилась бы так быстро, как та, что Он явился среди нас в виде Сердца, и каждый может теперь наточить свою стрелу и опробовать свой лук. Дождь стрел, настоящий град стрел падет теперь на Него, миллионы выстрелов направлены теперь в эту маленькую красную точку.

Сердце Его, которое само по себе беззащитно, не защитит Его: ведь у Сердца нет рассудка, и оно само не знает, почему оно бьется. Оно не станет на Его сторону, более того, Оно предаст Его — ибо всякое сердце неверно. Сердце никогда не стоит на месте,

оно движется, оно бежит; и поскольку любовь всегда тянется к измене, изменит и Сердце — изменит, переметнувшись к врагу. Ведь это именно то, чего Сердце хочет — пребывать среди сынов человеческих; это именно то, что оно жаждет познать — познать, каков привкус иных сердец. Оно жаждет этого привкуса и готово заплатить за него, приняв эту плату на себя. Привкус же этот не забудется вовеки. Лишь сердце способно пуститься в подобные приключения, лишь оно способно на неразумие, которое лучше не поверять рассудком, о котором лучше просто молчать, которое может быть задумано лишь в союзе с плотью и кровью — все это несмышленость бедного сердца, которое именно из этой своей тайной бедности и из скудного достояния земной своей пашни извлекает такие сокровища, которым дивятся обитатели Неба.

Так пришел Сын в мир, и Сердце Его увело Его Бог знает куда, ибо каждое сердце нетерпеливо стремится сорваться с привязи, нюхом чуя какие-то следы, которых никто, кроме него, не замечает, и все пытаясь мчаться своим собственным путем. Но все же в конце концов они понимают друг друга — Сердце и его Хозяин. Сердце охотно следует воле Хозяина, посылающего его в глубь лисьей норы. Хозяин же охотно идет вслед за Своим сердцем, а оно толкает Его на смертельно опасное приключение — охоту на человека в первобытном лесу темного, боговраждебного мира.

Непостижимое знамение, явившееся посредине мира, между землей и небом! Разнородная, кентавроподобная плоть, в которой сплавилось воедино то, что, казалось бы, во веки веков должно быть отделено друг от друга — отделено дистанцией страха! Божественный океан вмещается в малый источник человеческого сердца; могучий Божественный дуб врастает в малый, хрупкий сосуд земного сердца. И уже не отличить Бога, властно восседающего на троне Своего величия, и раба, что работает до изнеможения и стоит на коленях в пыли. Царственное ведение Предвечного Бога вторгается в неведение человеческого смирения. Все сокровища Божественной премудрости и Божественного знания сложены в крохотной каморке человеческой нищеты. Видение Предвечного Отца доступно представлениям затемненной веры. Скала Божественной

уверенности нависает над потоками земных надежд. Треугольник Троицы коснулся своим острием сердца человека.

Так парит это Сердце между Небом и Землей — подобно узкому горлышку песочных часов, и безостановочно струится сквозь него из верхнего сосуда песок благодати, ниспадая на земную почву. Снизу же, поднимаясь сквозь это узкое отверстие, проникает в верхние сферы некий странный и чуждый небесам аромат, и ничто в мире бесконечной Божественности не остается им незатронутым. Незаметно, но настойчиво пронизывает этот красноватый Дap белоснежные обители Ангелов, и неприступная любовь Отца и Сына окрашивается в нежные и исполненные сердечной близости тона. Все Божественные тайны, лик которых был до поры укрыт за шестью крыльями, снимают покровы и, улыбаясь, смотрят вниз, на людей на земле. Ибо оттуда, с земных просторов, светит им лик их двойника — их собственный лик, как бы отраженный в зеркале.

Все единое становится двойным, и все двойное единым. То, что на земле, не есть бледное подобие небесной истины, но самое это небесное, переведенное на земной язык. Если усталый Слуга, утомленный тяжкой ношей прожитого дня, опускается на землю и, молясь Богу, касается земли челом, то в этом смиренном деянии заключено все преклонение Несотворенного Сына перед троном Отца. И деяние Слуги привносит в это небесное совершенство нечто от того усталого, исполненного боли, малоприметного и лишенного блеска совершенства, которым отмечено человеческое смирение. Но никогда не любил Отец Сына столь сильно, как в миг этого усталого коленопреклонения, в миг, когда Он поклялся вознести это Дитя превыше всех небес, вознести Его до высот Своего Отцовского Сердца — вознести это Дитя Человеческое, Которое есть Его Сын, и ради Него, Единого — вознести всех тех, кто Этому Единому и Самому Возлюбленному подобен, тех, на ком — пусть даже в неявном и искаженном виде — отпечатались черты Его Сына. И если Слуга становится игрушкой в руках палачей, если Он коронован терниями, а окровавленный лик Его настолько неузнаваем, что Отец видит больше человеческого

в убийце, которого тут же отпускает на свободу, а ревущая толпа затравливает насмерть Другого — Того, кто уже не есть Его Сын, то никогда вечное величие Отца не достигало более совершенной славы и большего сияния — ибо в неузнаваемом облике Отвергнутого совершенным и ослепительным образом отразилась воля Отца.

Кто может здесь разделить то, что более неразделимо? Кто может отделить величие Бога от рабского облика человека? Кто может различить в этих деяниях Бога на земле звуки человеческого инструмента, из которого извлечено все возможное, и дела благодати, что извлекают из скрипки те звуки, издать которые скрипка ранее не могла? Кто может определить, на что способно человеческое сердце, когда оно, превозмогая самое себя, становится отпечатком Божественного и именно таким образом способно предъявить все то предельно человеческое, что в нем заключено? Кто может указать границу между той человечностью, что заключена в земном сердце, и той, к которой тянется небесная любовь? И кто может сказать, что в этой второй своей небесной бесконечности сердце человеческое не должно более биться, ибо пресеклось его дыхание, ибо оно не достигает более границ этого мира, не достигает Бога, или что Божественному «Я» не хватает места, чтобы поселиться в этом — ставшем безграничным — сердце, и, следовательно, мир также не может легко и без усилий разместиться в нем? Кто столь в себе уверен, чтобы утверждать, что нам достаточно конечного начала, достаточно некоего тайного счастья в каком-нибудь земном уголке, что несколькими годами этого скромного и незаметного счастья довольствуется наше сердце? Кто скажет, что человеческое начало в нас чище именно тогда, когда надежно отделено от Божественного, что оно должно питаться преходящим и должно опуститься до того, чтобы пить свои собственные слезы, упиваясь ими, подобно отборному вину? Кто способен на это, вместо того, чтобы обратить взор на великое Сердце в центре бытия? Кто — вместо того, чтобы воспевать упадок и уничтожение — восхвалит ту любовь, с которой Всевышний взирает на униженность Своего творения, ту сверхчеловеческую

милость, по которой Он притягивает это творение к Себе, даруя кров и пристанище крови и плоти?

Воспой, сердце мое, широту Сердца Мира! Когда Триединое море с грохотом обрушивается с небес, вливаясь в малый сосуд, навстречу ему вздымается снизу иное море — все времена и все с траны, все мутные потоки мира, вся черная пена греха, и все но — предательства и трусость, упрямство, страх и позор — рвется наверх и судорожно колотится о Сердце Мира. Оба моря бьются друг о друга, сталкиваясь, как вода и пламя, и на узком пространстве между ними свершается вечная битва между Небом и адом. Тысячу раз должно было разорваться под этим напором Сердце Мира, но оно держится, стоит и побеждает в схватке. Полную чашу Неба и ада осушает оно одним глотком, поглощая стенания бездны вместе с блаженством вершин. Но и в ликовании, и в плаче ни на миг не прекращает оно быть тем, чем было всегда — обычным человеческим сердцем. Это малое Сердце не дрогнет, даже если ему придется противостоять двойному натиску, двойной буре любви и ненависти, двойной вспышке осуждения и милости. Оно не дрогнет и тогда, когда Отец оставит его и, как бы устранившись, присоединится к гонителям — оставит в середине мира, мечущееся в ледяной тьме, опаленное пламенем ада, окруженное всеми немыслимыми гримасами греха, оставит в непредставимом страхе, заживо погребенным, утонувшим в бездонной бездне. Но даже смерть не может убить его, и все воды преисподней не поглотят его. Это Сердце продолжает любить даже тогда, когда Отец отдалился от него, и потому нет ничего более великого, чем это Сердце; чудеса сердца человеческого превосходят Божественные чудеса, но это не просто сердце — это человеческое Сердце Бога.

Не стоит забывать: если человеческая ограниченность способна принять в себя Божественную полноту, это дар Бога, а не некое свойство, изначально присущее творению. Лишь Бог способен сделать конечное бесконечным, не разрушая при этом самого конечного. То, что сердце способно принять Божественные масштабы, есть чудо, но еще большее чудо есть то, что Бог способен ограничить Себя масштабами человека; что разум Господина

вместился в разум Слуги; что предвечное и неизменное видение Отца доступно слепоте раздавленного червя; что совершенное «да», сказанное воле Отца, могло быть произнесено проклятым и до смерти замученным Агнцем; что вечное противостояние любви, соединяющее Отца и Сына в Их объятиях в Духе, превратится в противостояние Неба и ада, противостояние, которое заставит Сына стонать: «Жажду», а Дух превратит в неизмеримый, разделяющий и непреодолимый хаос; что Триединство в искривленном зеркале страдания предстанет как единство судьи и преступника; что вечная любовь способна натянуть на себя маску Божьего гнева; что бездна бытия может соскользнуть в бездну ничтожества.

Но даже эта тайна вмещается в пространство Сердца и может храниться в нем. В глубине его встречаются бытие и небытие. Ему одному известно, как сочинить загадку и как разгадать ее. Оно — это та точка, в которой скрещиваются своды собора. Любую бездну покрывает размах его любви. Любое возражение немеет перед словом его самоотвержения. Это единое сердце, в равной мере принадлежащее Божественной любви, ставшей любовью человеческой, и человеческой любви, ставшей любовью Бога. Это совершенное представление о триединой жизни в Боге и совершенное переживание единства, обретаемого перед лицом Бога. Противостояние и близость неотделимы здесь друг от друга. Слуга — это друг именно потому, что он слуга; друг — это слуга именно потому, что он друг. Здесь ничего не смешивается и ничего не исчезает, а упоение бесконечным не означает насилия над тем, что конечно. Формы и очертания здесь предельно точны и кристаллически прозрачны, а элементы, смешанные в хаосе греха, вновь отделяются друг от друга и очищаются через послушание и благоговение. Отрезвляюще опьянение этой любви и девственно брачное ложе Земли и Неба.

Все это потому, что искупителен не экстаз, искупительно послушание. Освобождает не свобода, освобождают путы. Слово Божье явилось в мир по принуждению любви. Оно пришло как Слуга Отца, как Атлас, державший на плечах своих небо. Тем, что было Им свершено, Оно примирило две враждебных друг другу

воли и, связав их между собою, развязало тот узел, что нельзя было развязать. Оно отважилось все подчинить требованиям Своего сердца и вознесло это сердце ввысь, к совершенно недостижимым вершинам. И по этому приказу достичь недостижимого сердце узнало своего Божественного Господина, узнало счастье и любовь, что сами по себе недостижимы, узнало и подчинилось приказу.

Сердце открылось миру. Приняло мир в себя. Стало Сердцем Мира. Отреклось от себя ради Сердца Мира. Безмолвные покои стали военной дорогой, вниз по которой движутся караваны благодати, а вверх поднимаются длинные шествия плачущих и обнищавших. Здесь все снует в разные стороны, здесь то скопление людей, что бывает только на больших пристанях и торговых сходках. Каждый, кто поднимается сюда, получает свои бумаги и пропускные грамоты: одно-единственное Сердце заменяет здесь сотни тысяч чиновников. Все, что спускается сюда, посчитано и распределено. Никто не должен быть обделен, каждому будет оказана помощь, каждому будет указано, что ему делать, каждый получит детальную карту дальнейшего пути, каждый будет утешен и снабжен пропитанием на дорогу. Неисчислимо число просящих, и каждый случай достоин особого внимания. Ни одна из судеб не схожа с другой, и никакая благодать не безлична. Нити вьются вдаль, ткацкий станок вселенной ткет свой бесконечный узор, жизненные соки струятся по артериям человечества, и какое-то гигантское колесо приводит все это в движение, а некий невидимый пульс гонит все это дальше. Начинается кровообращение любви. Божий заступ вонзается в глубины земли, извлекая влажный ил из подземного мира человеческих душ и сбрасывая этот ил в то Сердце, что в середине мира. Отравленная кровь откачана, очищена и струится дальше в своей юной и розовой свежести. Все измученное, все уставшее погружается в искупительный водоем милосердия, а слабость и отчаяние изливаются в принявшее их Сердце.

Сердце живо своим служением. Оно жаждет славы не для себя, но для Отца. Оно совершает свое служение столь незаметно, что

часто бывает забыто — подобно тому, как мы в деловой суете забываем о собственном сердце. Мы думаем, что жизнь идет сама собой, и никто из нас ни на секунду не прислушивается к своему сердцу, к тому сердцу, что дарует нам час за часом. Мы привыкли к этому тихому биению нашего бытия, к вечному плеску волн, которые из глубин выплескиваются на берега нашего сознания. Мы принимаем это, как принимаем судьбу, как принимаем природу, как принимаем обычный ход событий. Мы привыкли к этой любви. И мы уже не слышим этой руки, что день и ночь стучится в ворота нашей души, мы не слышим этого вопроса, этой просьбы открыть ворота и впустить.

 

III

Так началось Его нисхождение в мир. «Иди туда, приведи все это в порядок», — сказал Ему Отец. И вот Он пришел, и вот Он смешался, подобно чужестранцу, с суетливой рыночной толпой. Вот Он минует лавки, в которых мудрецы и острословы выставили напоказ свои товары. Взгляд Его падает на лихорадочно дрожащие руки торговцев, которые роются в коврах и драгоценностях. Вот подлинные мудрецы расхваливают здесь ими изобретенное: наилучшие способы обустроить государство и общество, наилучшие руководства по достижению блаженной жизни, летающие устройства, на которых можно достичь абсолютного, люки и спускные сооружения, ведущие в блаженное ничто. Вот Он проходит мимо статуй богов, ведомых и неведомых, вот Он осматривает хранилища духа, где громоздятся мешки и сосуды (известно, что унаследованный от животных инстинкт прятать и сохранять у человека в крови), вот Он приподнимает занавес хозяйских покоев, за которым предлагается абсент тайного знания, открывающий вход в искусственные райские сады и искусственные преисподние. Он поднимается на гору, с которой видны разные страны, слышит

смех и плач, в каком-то доме видит мужчину и женщину, сплетающихся в страстных объятиях, в то время, как в соседних покоях другая женщина стонет от непосильного труда; мертвых выносят наружу, пронося их мимо детей, идущих в школу. Города строятся на щебне ушедших в небытие древних поселений; вон там свирепствует война, а где-то дальше царят мир и довольство. Любовь смеется от ненависти, а ненависть от жестокости любви; цветы и плесень, невинность и порок прорастают друг через друга, а запахи их столь смешались, что уже неразличимы. Немыслимый, тысячеголовый шум производит толпа, пыль и дым вздымаются вверх, и все это проникнуто сладковатым запахом гниения и упадка. Имени Отца не знает здесь никто.

Он был Свет, но все вокруг были слепы. Он был Слово, но все вокруг были глухи. Он был Любовь, но никто даже не предполагал, что она существует. Он проходил через толпу, и хотя толпа чуть Его не раздавила, никто не увидел Его. Его Божественный взгляд упал на вот этого юношу или на вон ту девушку, но те не почувствовали этого взгляда и рассеянно смотрели мимо. В блеске всемирной ночи пламя Его казалось более жалким, чем огонь свечи на ветру. Голос Его был слышен так же, как пение птицы, тонущее в грохоте водопада. Два мира пересеклись в Его душе, а окинуть и тот и другой единым взглядом было попросту невозможно. Вот она, эта повседневная жизнь, эта улица, полная людьми, что заняты своим делом — тем или другим. Вот сапожник или пекарь, вот продавец молока, а вот разносчик писем; платье их несет отпечаток тех занятий, что они распределили между собою. Эти люди ввели начальство и установили учреждения, которые должны надзирать за порядком. Некоторые из этих людей называют себя поэтами; они описывают в стихотворной форме свой образ жизни или те настроения, которыми отмечено их существование. Другие люди заняты тем, что регулируют человеческие отношения с Высшим Существом. Многие знакомы между собой и приветствуют друг друга при встрече. И все при этом знают: вместе мы составляем то, что называется человечеством. Поток гордости и чувство неподдельного восторга охватывает

их при мысли: мы — некий совершенный круг, смысл и закон которого заключен в нем самом; между нами условлено, что никто из нас не покинет пределы этого закрытого со всех сторон сада; мы снисходительны к недостаткам наших учреждений; в то же время мы полны подозрений в отношении тех, что ставят под вопрос учрежденное нами как таковое; ибо если некоторые частности могли бы в принципе быть лучше, то целое должно оставаться таким, каково оно есть.

Он, однако, смотрел на все это иначе. Он смотрел на них глазами Своего Отца: то, что они называли недостатками, было для Него чудовищной проказой, поразившей лицо и все тело, было зудом, гниением, пожирающим души этих людей, превращающим их в калек. То, что они называли узами, было на самом деле тяжкими не разбиваемыми цепями, которые эти люди тащили на себе, погоняемые демонами; а то, что называлось «трезвым осознанием своих возможностей», было по сути своей лишь безграничным отчаянием. Подобная голодному отупению пустота зияла в их душах, и это была не та пустота, в которой открываются новые пространства, но некая узкая, ограниченная пустота, лишившая этих людей головы и рассудка. Они проходили мимо, облеченные в уродство своей наготы, хотя думали каждый про другого, что тот одет. Они утратили чувство холода, ибо болезнь их была столь коварна, что незаметным образом лишила их всякого чутья. Они были мертвы, они умерли столь основательно, что думали про себя, что живы. Они были так отграничены от Бога и так далеки от Его истины, что думали, что все на самом деле в порядке. Они были столь подвержены греху, что никто из них не имел ни малейшего понятия о том, что такое грех. Они были столь бесповоротно отвергнуты, что считали себя избранными. Они были столь окончательно обречены на бездну и пламя, что принимали бездну за Бога, а пламя за любовь.

И вот, Он пришел к пределам их страны: как должен Он пересечь эту границу? На каком языке способны эти люди понять принесенную Им весть? Под какой маской должна эта весть укрыться, в каком переводе должна прозвучать, чтобы достичь их слуха?

Каким образом должен Он скрыть отблеск вечности на Своем лице, чтобы не испугать этих людей при встрече? Если же придется замаскироваться и выглядеть так же, как они, все будет еще сложнее. Как можно будет тогда отличить Его от них? Как смогут они понять, что Он совершенно иной? Как сможет Он, облеченный во плоть, требовать от них Божественной веры? Опасно это приключение и невозможна вся эта затея… Они несомненно будут раздражены. Они перепутают все и вся. Речи Его и рассказанные Им притчи будут восприниматься ими как некая новая мораль или план по усовершенствованию мира, Он же Сам — как некий религиозный учитель. А если Он распахнет Свой плащ, и на них упадет луч, исходящий из Его Сердца, они придут в ярость и, вскричав: «Богохульство!» — начнут поднимать с земли камни — до тех пор, пока Он вновь не укроется за маской. И в конце концов они изгонят его — изгонят во имя мирового порядка и страха Господня, изгонят как опасного скандалиста (ведь Он искушает народ!) и покажут тем самым пример всем последующим временам. Пусть будет человеком, как все, или — пусть остается Богом. Они перепутают все и вся. Они будут заискивать перед Ним, будут пытаться втянуть Его в свой круг, использовать Его в своей тяге к власти и совершенству, в своей борьбе за первые места. Там, где Он проявит благочестие, они проявят бесстыдство, а если Он попросит их о любви, о спасительной близости и теплоте, они отстранятся от Него и вытолкнут Его назад — в ад Его Божественного одиночества.

Но, тем не менее, Он хочет предпринять эту попытку. Он советуется со Своим Сердцем, которое поверяет Ему малые радости и горести человеческой повседневности. И вот — вы, люди, вы, странники, — остановитесь! Взгляните сюда и посмотрите это представление! Вечная Премудрость, исследующая Божественные глубины, рожденная пред утренней звездой, задумавшая все миры и пути их, все судьбы и дороги всех творений, — взгляните, как она начинает вдруг лепетать, как она бормочет, подобно какой-нибудь кормилице, как она рассказывает маленькие истории («настоящие» истории, которые, вполне возможно, действительно

когда-то произошли): «Жил некий человек, у которого было два сына…» И дети слушают, и хлопают в ладоши, и просят: еще какую-нибудь историю! «Был некогда один крестьянин, и раз пошел он на поле, чтобы сеять…» Еще сто подобных историй, и дети слушают их с раскрытым ртом и с широко распахнутыми глазами, находя все это потешным и забавным. Все человеческое может стать притчей; но сегодня, когда Премудрость стала переодетым Странником среди людей, все, что сотворила она некогда со своих надзвездных высот, превратилось в обычную скамью, на которую она должна подняться, чтобы голос ее был услышан.

Но Странник продолжает, и, чтобы сказки его были услышаны так, как нужно, привносит в них некий чужеродный призвук. Некий привкус, некий аромат Его отчизны. Некий ветер веет в них, ветер, что овевает все сущее, и этот ветер можно услышать, хотя никто не знает, откуда он приходит и куда удаляется. Что- то должно все же тронуть этих людей, заставить их вспомнить о чем-то давно позабытом. Невидимая стрела кротко и незаметно должна ранить их, должна попасть в безошибочно найденную точку. Через жалкий лепет человеческих слов должна проступать далекая музыка Рая, и пониманием должны наполниться паруса этих душ.

Но у них есть уши, и они не слышат. У них есть разум, но они неразумны. Все их чувства ограждены от реального мира. Не только слова Его, но и дела и поступки истолковать они не в силах. Лишь в пределах замкнутого своего круга они могут найти какое- то место для произошедшего, опустив его до доступного их пониманию. Новое понятно лишь тогда, когда оно лишь какая-то часть старого. Люди эти подобны скоту, что видит лишь траву, которую поедает, ибо только траву способно переварить их чрево. Владыка мира все еще держит их на привязи, набросив им покров на глаза. Если в пустыне Он раздает им хлеб, они тупо думают, что нашли, наконец, себе хозяина и плетутся за ним, как стадо горных коз, учуявших запах соли и пота. И Он должен скрываться, спасаться от них бегством, чтобы избавить себя от их жадности и похоти. Но вот проснулись пастыри этого стада и настороженно навострили

уши: они почуяли своего злейшего врага и не успокоятся, покуда Он не станет жертвой их ударов.

Нет, ни речи, ни дела ни к чему не приводят. Вначале нужно создать глаза, которые смогут Его видеть, приделать этим людям отсутствующие у них уши, способные слышать, дать неведомое им осязание, чтобы они могли ощутить Бога, новое обоняние, новое чувство вкуса — чтобы они могли вдыхать благоухание Бога и есть Его еду. Он должен дать им новый дух — новый в самих его основаниях. Но за все это придется заплатить высшую цену: Он должен взять на Себя их смерть и принять на Себя их отупевшие чувства, Он должен лишиться Своего Отца и небесного мира. Сердце Его разрешится от бремени через смерть и ад. Уничтожив себя, это Сердце станет бесформенным морем и позволит им пить из себя, предложит себя как любовный напиток, который нако- нец-то очарует слишком трезвое сердце человека.

Сердце Мира должно создать свой собственный мир. Глава Мира должен Сам создать Себе плоть. В мире издавна властвовал закон: любовь привлекает то, что прекрасно, то, что тянет к себе, то, что достойно нашей любви. Любое из достоинств возлюбленного способно воспламенить любовь и насытить ее. По мосту врожденных достоинств шествует человеческое влечение. И на этом долгом пути любовь умерла бы, если бы не питалась ответными дарами. Этого хочет природа, ибо Бог одарил Своих детей даром притягивать друг друга.

Но что общего у Бога с грехом? Что за притяжение способно на посредничество между тьмой и светом? Некогда Бог Своим Словом сотворил мир из ничего. Ныне Он должен еще раз породить мир Своей благодати: на сей раз из того, что меньше, чем ничто, — на сей раз из ненависти. Он должен ударом по скале заставить ее изливаться водою. Он Сам должен придумать то, что наделено достоинством достойно принять Его любовь, то, что способно не только любить, но и любить взаимно, то, что, встретившись с силою Слова, способно дать Ему ответ. У Бога нет никакого иного «Ты», в котором Он мог бы раствориться; в Своем одиночестве Он Сам порождает образ Своей взаимной любви. Он

впускает тьму в Свое пламя, Он позволяет стать Своей любовью миру, что не желает знать о Нем. И Невестой Его становится одиночество одной-единственной Плоти.

Это выглядит так, как будто бы солнце взошло над хаосом и принесло свет миру, состоящему лишь из пустыни, камня и льда — ни зверя, ни иного живого существа; ни леса, ни стебля, ни семени — никаких следов жизни, никакой возможности обнаружить ее. И всему этому миру смерти светит Свет Миру. Он светит и продолжает светить, день за днем излучая свои светоносные запасы. С невозмутимым спокойствием восходит и заходит солнце, расточая свою жизнь — и жизнь была свет людям, — пока однажды не случится чудо, и первый нежный росток не пробьется из-под земли, за ним второй, и двенадцатый, и семьдесят второй, пока из благословенной смерти первого семени не родится первый, пока еще тонкий плодородный слой, а за ним первый куст, отбрасывающий первую тень, пока не повеет живительный ветер, и не зазеленеют берега потоков, пока зеленые луга наконец не покроют весь земной простор, и не появится царственно человек, с благодарностью глядя на сияние породившего его материнского света.

Но кто этот свет? Кто отважился на этот тяжкий труд любви? Кто есть свет, просвещающий каждого человека, грядущего в мир? Это Сердце, подобное нашему сердцу, Сердце человеческое, что жаждет взаимной любви. Сердце, подобное всем остальным сердцам, полное несмысленности, непонятных надежд, полное своеволия. Сердце, способное зачахнуть, если оно нелюбимо. Кто в состоянии прожить всю свою жизнь, когда его окружают лишь враги? И даже если сердце, подобно Робинзону, выброшено на безлюдный остров, оно полно воспоминаниями юности, оно насыщает свое одиночество образами давно ушедшей в прошлое дружбы. Человеческое сердце не похоже на Бога; оно не замыкается в себе самом, у него есть свои потребности. Оно бьется, оно пульсирует, оно ищет; чтобы выжить самому, ему необходима чужая кровь. Сердце человеческое не всемогуще, подобно Богу, и оно не может творить единым словом. И сказал Бог: да будет!

И стало быть. Но что может сердце, если не найдет взаимной любви? Что ему делать, если мы не умеем любить?

Все оказалось намного сложнее, чем виделось с высоты небес. Оттуда любовь казалась чем-то, чему невозможно противостоять, и казалось, она заранее обречена на победу. Нужно только дать человеку испить из полной чаши, и вот — жаждущие уже стоят на коленях и молят дать им этого напитка. Они должны почувствовать близость спасения, они просто не могут иначе. С этой уверенностью Он пришел к ним. Теперь же, когда Он стоит, облеченный в грубую плоть, а в груди Его бьется состоящее из плоти Сердце — как чуждо все вокруг, насколько иначе, чем Он думал! Как скрадывают все эти облачения сияние небесного луча!

И как осторожен Он должен быть! Как мягки, как вкрадчивы должны быть Его шаги, чтобы люди не ушиблись, натолкнувшись на Его любовь, чтобы не случилось так, что они поняли Его неверно! Ибо они должны ощутить тепло Его Сердца, должны протянуть руки, чтобы обнять Его. Но не эту любовь имеет Он в виду и, из любви к этим людям, Он должен отстраниться от них, Он должен быть холоден с ними, совершив насилие над собственным Сердцем. Еще труднее то, что Он должен не только даровать Свою любовь тем, кого любит, но обучить их этой любви, немилосердно воспитывать в них милосердие, что присуще Ему Самому, и толкнуть их на то смертельное одиночество, которому Он Сам подвержен. Собственной рукой Он должен вонзить семь мечей в сердце самого любимого Им человека. Расчетливо и совершенно намеренно он должен позволить умереть одному из Своих друзей, что само по себе уже достаточно горько. Тех, кого Он с такими трудами собрал в Своей овчарне, Он отошлет прочь, беззащитных, как ягнят среди волков. Каждого из любимых Им Он должен не только воспитывать — Он должен мучить его, чтобы посвятить таким образом в тайну этой новой любви.

Мир был спасен одиночеством одного-единственного Сердца. Это не было уютным одиночеством затвора, надежно защищающим от жизненных ран; это было одиночество, беззащитно предающее себя сутолоке жизни, одиночество, тихо кружащееся

в ледяной воде невозможного, для которого любовь — это холодный клинок меча и все не заживающая рана. Вокруг тупой и озверелый народ; священники подстерегают Его; ученики упрямы и спорят о том, кто из них первый, а один из Двенадцати предаст Его; в родной стране, в родном городе и даже в родном доме Пророк встречает лишь недоверие; родственники считают Его сумасшедшим. Чтобы настичь Его, убивают детей. Он бросается то в одну сторону, то в другую, ибо никак не может найти Себе места на этом жестком ложе. Вот, Он рвется вперед, Он хочет заставить их любить, Он угрожает им вечной смертью, если они не будут есть Его Плоть. Он открывает Себя трем любимым ученикам в притягательном великолепии Своей изначальной славы, но тут же спешит покинуть ее сияние, ибо они не должны любить Его по принуждению, и никому не позволено построить себе хижину в лучах Его небесного света. Если Он меняется, они разозлены. Подобно гончару, Он вращает Свой кувшин на вертящемся круге, Он изменяет Свое Сердце, чтобы дать его людям заново, предложить его иным, прежде невиданным образом. Напрасно; они не замечают этого. Им уже все и так ясно. Они все оценили, все взвесили, и считают, что Он слишком тяжел. Сколь легка при этом их собственная любовь: мимоходом взглянуть, бездумно увлечься — это просто почти также, как сон и еда. К чему эти неслыханные требования? К чему этот танец на канате, что возмущает дух и превосходит всякую меру? Они отталкивают Его, и Он блуждает среди них, как чужестранец. Посреди Своего собственного мира Бог научился быть Тем, Кем был предвечно — быть одиноким и единственным. Этим одиночеством он спас этот мир.

Но одиночество — это еще не покинутость. Ибо одиноко и солнце в небесах. Но что, если оно уходит во тьму? Если оно само умирает? Всякое сердце живет надеждой. Лишь надежда спасает от головокружения на парящем в воздухе подвесном мосту времени, что раскачивается секунда за секундой над бездной небытия.

Сердце бьется — ради чего? Ради завтрашнего дня, ради прекрасного завтра, и все время кажется, что перед глазами — прямая дорога, ведущая вверх. Да придет Царство Твое. Ибо приблизилось

Царство Небесное. Еще совсем немного, дети Мои… Верных друзей пока немного, но не останавливайся, надейся, Мое Сердце: другие не будут противиться тебе вечно. «Симон, видишь ли ты эту женщину?» — слова эти звучат победой. То, что удалось на сей раз, то, что чаша горечи разбита, что льется благоухание вместе со слезами, — все это однажды случится и с тобою, фарисей, хотя, может быть, и слишком поздно. Надежда Божьего Сердца. Царство же Божие подобно горчичному зерну, что меньше (и слова эти произносятся с загадочной улыбкой) любого из зерен сада… И в духе видится Ему дерево, проросшее из Его собственного Сердца; в ветвях этого дерева гнездятся Ангелы небесные, а крона его шумит высоко в свете солнца, и над нею веет ветер Отца.

Но вот взгляд Его вновь падает на землю, и Он пробуждается — как бы вернувшись из далекого сна. Где это Царство? Кто принадлежит к нему? Кто из этих Двенадцати или из этих Семидесяти двух достоин того, чтобы перешагнуть через порог? И где остальные — неисчислимые, которых доверил Ему Отец? Выросло ли оно, это Царство, за время, что прошло со дня Крещения в Иордане? Не отпали ли от Него толпы в час великого обетования? Не предадут ли эти Двенадцать? Не протечет ли Царство между пальцами, подобно улетевшему сну? Каким заклинанием можно его вызвать? Как Мне всего этого добиться? Как склонить хотя бы одно-единственное сердце к тому, чтобы превратить преисподнюю в рай? И Я не могу сказать: Отче! Сотвори Ты это Царство! Ибо Ты доверил это Мне, и взвалил весь мир Мне на плечи. Надеяться — но на что? На Себя ли Самого? Не на силы ли Своей любви? Но хватит ли ее, чтобы устоять до конца? И что будет, если она откажет? Если на Кресте Мне придется признать, что все это было напрасно? И Царство погрузится в ночь, а Сердце разорвется надвое от крика, ибо не может более? Не может, потому что Божья сила, заставлявшая его биться — биться в надежде — оставила его? И когда последние капли воды и крови истекут из него, и в зияющей пустоте оно обратится к Небу, не опалит ли Меня оттуда окрик гневного Судьи, окрик страшной угрозы?

Труден путь к цели, но еще труднее отказ от него. Еще труднее

опыт бессилия и осознание конца. Неправдоподобны цветы благодати, ибо растут только на самых твердых камнях невозможного. Благодать дается даром, но за это «даром» приходится страдать. Ибо в конечном итоге все это даром — как мир, так и благодать. Если Бог прощает, прощение Его дается даром. Ибо какая любовь не расточительна?

Поэтому солнце должно угаснуть, а Божье Сердце сдаться. Оно должно быть столь сильным, чтобы не могло избежать последней слабости. Подобно утлому челну, оно дает течь, и никакой крик о помощи не спасет его от затопления. Ибо мудрость Бога решила добиться победы через гибель и стала поэтому величайшим неразумием. Глупо умереть за проигранное дело. Глупо надеяться, когда все уже давно пропало. Неразумной и недостойной обернулась Божья любовь.

И Вот, нога Его вступает в трясину мира, касается болотистой почвы греха. Волны искушений бьются вокруг Него: Царство еще можно спасти! Поверь в Свою мощь! Доверься звезде, что привела к Тебе волхвов! Прикажи легионам ангелов перенести Тебя через бездну! Сотвори чудо, что навсегда привяжет их сердца к Тебе: дай им хлеба и зрелищ! Согни колени Твоего безрассудного Сердца (как, однако, приятно стоять на коленях!) и поклонись мне. «Отче! — кричит Сердце в головокружительном падении, — в руки Твои, в те руки, что Я не чувствую, в руки, разомкнувшиеся, чтобы позволить мне упасть, в руки, которые подхватят Меня на дне бездны, в руки Твои предаю дух Мой. Мой Святой Дух».

Сердце стало Духом, и из дуновения Духа родился Новый Мир. Великий шум заполнил собою дом, распахнулись окна и двери, глаза и уши. Треснула изнутри тяжкая броня, и покровы упали с лица. Любовь Сердца любила вплоть до самоуничтожения, и когда Сердце стало невидимым, оно восстало в сердцах тех, что были им спасены. Некогда было оно одиноким солнцем — одиноким в холодной ночи этого мира. Ныне свет его разлился по всему звездному своду. Могло показаться, что в борьбе с тьмой, побужденное хаосом, оно погрузилось в трясину. Но нет врага, что сильнее его, и нет тьмы темнее, чем светлая тьма любви.

 

IV

Я лоза, вы — ветви. Я корень, сучья и ствол виноградной лозы — невзрачной, изрезанной и уродливой, наполовину ушедшей под землю, укрытой снегом и щепками. Но вы — Мои цветы и плоды Мои. В длинные зимние ночи Я собираюсь с силами; из скудной, покрытой щебнем земли, капля за каплей, Я высасываю безвкусную воду. Но когда над землей бушует ветер и начинает немилосердно палить обжигающее солнце, Я выжимаю Себя ветвь за ветвью, Я источаю Мою бесценную кровь, Мое золотое вино. Кровь и вино — это вы. Я лоза, вы же — вино, которое Я источаю, как слезы. Вначале вы — всего лишь пробивающиеся наружу ростки, напоенные соком и гибкие, как змеи. Вы жаждете свободы и жизни, вы наслаждаетесь ими в свете солнечных лучей, вы хотите оторваться от темного, покрытого жесткой корой ствола и стремитесь обрести ваше собственное существование. Вы выпускаете длинные щупальца, вы хватаете ими, вы вьетесь и сплетаетесь — чтобы притянуть к себе все живое. Вы называете это познанием и любовью. Вьющиеся ростки пытаются обвить собою небо, свет и звезды; жадно тянутся они к Богу, но то, что они могут ухватить своими изогнутыми пальцами, — это всего лишь воздух, всего лишь ничто.

Я лоза, и Я Сам жаждал некогда этой жаждой, ибо из весны рождается лето, а из разочарования возникает премудрость. Но Мой Отец — Виноградарь, и всякую ветвь Моей лозы Он отсекает, если она бесплодна. Неуемная жажда побегов падает на землю под взмахом ножа. И вновь лоза обнажена, а вы большей частью должны иссохнуть и обречены огню. Пылающий металл отсекает вашу тягу к миру и Богу; подсеченная под корень, она дрожит и бессильно валится вниз. То, что еще кажется привычной жизнью, — это тлеющие угли палящей смерти, что поглощает ветвь за ветвью. Но дайте этому огню сжечь ваши ветви, ибо он пылает во Мне и ради Меня. Мне принадлежит суд, и никто не приходит ко Мне иначе, как через огонь. А тот, кто в плену у страсти, не войдет в Царство Небесное.

На стволе появляются также и листья. Блещущие, напоенные соком, они растут, достигая уготованной им величины, они ширятся под лучами стоящего в зените солнца, они становятся плотными и темнеют. Листья — это дыхание древа. Очертания их прекрасны, их резкий и точный рисунок порожден самой их природой; они похожи друг на друга, но ни один не повторяет другой. Обращенные к солнцу, они пьют его свет и передают живительное тепло стволу. Все листья стремятся к свету и, хотя отбрасывают тень, разрастаются так, что каждый из них получает свой глоток света. И стволу, конечно же, необходима работа листьев. В разгаре лета кажется, что именно их труд — это те плоды, что приносятся стволом. В мире много разных творений; блаженной тягой к росту и размножению проникнута их природа. И ни один плод не может обойтись без природы, прежде чем попасть в небесные закрома. Но взгляни — Божье солнце греет все жарче; раскаленным костром пылает август, и уже несколько недель, как не было дождя. Стволу не хватает влаги, чтобы напоить листья; они начинают дрожать, ибо знают, что принесены в жертву. На сей раз не понадобится нож: сама мудрая природа легко и незаметно проводит грань, отделяющую стебель от ветви. И приходит медленная осень, несущая прохладу, и вот, скоро заморозки, и, как просветленный образ потерянной любви, как итог ушедшего лета, красные и желтые цвета начинают играть на виноградных листьях. Воспоминание — тайное отражение того, чего уже нет, взгляд самой жизни, пристально всматривающейся внутрь самой себя. Улетайте, листья, и не сетуйте на ветви. Вы — всего лишь облачение, а не плоть. И всякий урожай есть праздник смерти. Взгляни: Я Сам, лоза этого виноградника, дрожу от непосильной ноши. Пусть листья уйдут, ибо пора подумать о плодах.

На Моей лозе есть еще и цветы: они невзрачны, и их не сравнить с великолепными цветами земли. Они укрыты под листьями, и их ищут шмели и пчелы; они все еще распыляют свою пыльцу и ждут своего часа. И когда всё вокруг начинает покрываться желтым ковром, множатся и наливаются соком ягоды. Это пока неспелые, твердые и кислые ягоды; но наберитесь терпения, плоды

Мои: именно Я приведу вас к зрелости. Вначале кажется, что плоды состоят лишь из жесткой кожуры — небольшие созвездия, робко приютившиеся в тени листьев. Вы, плоды Мои, еще не верите в Меня; вы озабочены тем, как вам насытиться редкими дождями и скрывшимся в тумане солнцем. И вы не знаете, что вся сила исходит изнутри, исходит от Меня. Без Меня вы не сможете сделать ничего. Я не говорю: вы не сможете сделать многого; Я говорю: не сможете сделать ничего. Но тот, кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот принесет многие плоды. Я Сам принесу плоды в нем, и он сам есть Мой плод, и Отец Мой прославится тем, что вы принесете многие плоды.

Зачем вы стремитесь к действию, к чему вам нужны поступки? Я лоза, Я — Тот, Кто действует. Чем должно стать Ваше действие, если не вашим созреванием? Дайте сокам Моим войти в вас, чтобы вы стали тяжелыми и золотистыми, и тогда яростная тяга к жизни весенних побегов, летняя благородная опьяненность виноградных листьев — все труды земли созреют вместе с вашими упругими шарообразными формами. Вы можете впитать в себя весь смысл земли, но только лишь через Меня. И если когда-нибудь в небесных обителях это вино будет подано на брачной трапезе Агнца, то в этом вине будет заключен весь мир — мир как дух. Пробуя это вино, сразу же можно определить, на склонах какого холма и в каком году спасения Господня созрел виноград; вкус вина впитает в себя все, что может даровать пейзаж, среди которого стоял виноградник, и ни малейшая капля счастья не прольется мимо. Ибо все обратится внутрь, а границы между живыми существами будут смыты объединяющим потоком, и угаснет брожение алчности, и все, что во мраке, воскреснет в прозрачной ясности.

Я — Воскресение и Жизнь, но не в том смысле, что доступен миру, не в смысле беспомощного круговорота весны и осени — этой мельницы меланхолии, обезьяньего подражания вечной жизни. Вся жизнь и смерть мира есть просто одна большая смерть, и эту смерть Я пробуждаю к жизни. С тех пор, как Я вошел в мир, новые, прежде неведомые соки начали кружиться в артериях, в ветвях дерева природы; силы судьбы, влияние планет, демоны

крови, духи воздуха и земли и все остальное, что еще скрывается во тьме и прячется в складчатой коре мироздания, — все это ныне будет покорено и подчинено высшему Закону. Все формы мира для Меня лишь материя, которую Я одухотворяю. Это не прививка, извне привнесенная в старую жизнь, в сады древнего Пана; нет, Я изменяю ткань мироздания изнутри — изменяю жизнь самой жизни. Все, что умирает, переходит в собственность Моей жизни. Все, что увядает осенью, приплывает к берегам Моей весны. Все, что истлело, удобряет Мои цветы. Все, что противится, уже осуждено. Все, что скупится, уже отчуждено. Все, что окаменело, уже разбито.

Я — не один из воскреснувших, Я — само Воскресение. Тот, кто живет во Мне, тот, кто погрузился в Меня — погрузился в Воскресение. Я — пресуществление. Как пресуществляются хлеб и вино, так пресуществляется и мир во Мне. Каким бы малым ни было горчичное зерно, не успокоятся его внутренние силы, пока оно не разрастется так, что в тени его окажутся все растения мира. Так не успокоится и Мое Воскресение, пока не будет открыт гроб последней из душ, пока Мои силы не коснутся последней ветви творения. Вы видите смерть, вы чувствуете это постепенное движение вниз, к концу. Но сама смерть есть жизнь; возможно, наиболее живая жизнь. Это темные глубины Моей жизни: конец — это начало, а движение вниз — это движение вверх.

Что можно назвать смертью после того, как Я умертвил смерть? Не обрела ли отныне каждая смерть смысл и отпечаток Моей смерти? Не в том ли смысл смерти, что она стала раскрытыми для объятий руками, совершенной жертвой, принесенной ради лона Отца? Смерть рушит все преграды, смерть открывает навсегда запертые засовы, и вот вода прорывается сквозь шлюзы на свободу. Все страхи, сопровождающие смерть, — это всего лишь утренний туман, который рассеивается в голубизне неба. И даже медленное умирание человеческих душ — если они наглухо закрываются перед Богом, если окружают себя рвами и стенами, если мир громоздится вокруг них, как кладбище, если любовь проникается запахом тления, надежда увядает, а непреклонная гордыня змеиными

языками вздымается из бездны, — не выстрадал ли Я все эти смерти, и что сможет сделать этот яд перед лицом смертельного противоядия Моей любви? Ужас превратился в одеяние Моей любви, стал оградой, через которую можно пройти.

Не бойтесь смерти. Смерть есть освобождающее пламя жертвы, а жертва есть превращение. Превращение же есть соучастие в Моей вечной Жизни. Я есмь Жизнь. Кто верит в Меня, кто ест Меня и пьет, тот обладает жизнью — вечной Жизнью, уже здесь и сейчас, и Я воскрешу его в последний день. Способны ли вы постичь эту тайну? Вы живете, действуете, страдаете, но это не вы сами: Кто-то Другой живет, действует и страдает в вас. Вы — созревающий плод, но то, что приводит к созреванию, то, что зреет само, — это Я. Я — сила, Я — полнота, изливающаяся в вашу пустоту и наполняющая ее, но эта полнота сама заполняет себя в пустоте, и потому — вы Моя полнота. Я нужен вам, ибо без меня вы не сможете ничего, но и Мне — хоть Я не нуждаюсь в творении — нужны вы, нужны, чтобы Я мог раскрыть Свою изливающуюся полноту. Так Я живу в вас, и вы во Мне. Я — зерно, что падает в борозды вашего поля и в них умирает, но когда Я восстану из глубин вашей земли, это будут ваши зерна, что восстанут вместе со Мной. И напротив: вы — пшеничное зерно, падающее в борозды Божьего поля, умирающее в Крещении и Распятии, и когда вы восстанете, то будете собранным Мною урожаем. Две жизни явятся на поверхность, но это одна и та же жизнь. Ибо когда колосятся колосья, уже не различить, где труд, совершенный плугом, и где сила проросших хлебов. И зерно, и урожай — одна и та же материя, но урожай — новое качество органической жизни, облагороженной до оснований самого своего бытия. Итак, хотя вы живы, это не вы, но Я живу в вас. Поэтому вы — мой удел, мои плоды, мои ветви. Но и Я — удел ваш, ибо я сдался в ваш плен, и вы располагаете Мною как вашей внутренней сутью. Вы уже не принадлежите себе, ибо стали Храмом Божьим; но и Я не принадлежу более Себе, ибо стал каменоломней, где добывают камень для храма Человечества.

Я лоза, вы ветви. Вы проросли на Мне; удивляет ли вас, что

капля крови из Сердца Моего просачивается во все ваши мысли и поступки? Удивляет ли вас, что помыслы Моего Сердца проникли в ваши мирские сердца? Что внутри вас шепчет непонятный шепот, и что днем и ночью вы чувствуете некий неизбывный зов — зов любви, которая хочет страдать, любви, что спасает вместе с Моей любовью? Удивляет ли вас приходящее к вам желание рискнуть жизнью и отважиться на то, чтобы отдать все ваши силы вашим собратьям и, пожертвовав собственной плотью, завершить то, что не завершили Мои страдания, что не будет завершено до тех пор, пока Страсти Мои не проникнут в каждую Мою ветвь, в каждый член Моего Тела? Ибо, хотя никто из вас не может быть спасен никем, кроме Меня, Я — Спаситель всех лишь в союзе с каждым из вас. Хотите ли вы совершить вместе со Мной великое изменение мира и построить Царство Отца? Хотите ли вы жить со мной единым сознанием — жить сознанием Того, Кто не пытается судорожно удержать Свой Божественный образ, но разрушает его и опустошает, Кто отважился на жизнь в служении и унижениях, кто смирился вплоть от смерти на Кресте? Хотите ли вы? Ибо в вас я должен довести Свое дело до конца, и оно будет совершенным лишь тогда, когда все сердца будут послушно и смиренно биться в Моем, обращенном к Отцу, Сердце? Хотите ли вы? Но этого вы все еще не хотите. Вы все еще отказываетесь от этого. Вы все еще бросаете меня в беде. Вы все еще думаете: это Он Спаситель, а не мы. Это так; Я — Спаситель, и я буду истекать кровью и искуплять вас, пока вы всего этого не поймете. И, борясь со Мной, вы уже припали ко Мне в самом разгаре вашей борьбы; одиночество ваше будет рыдать обо Мне, и истлевающая гордыня ваша признает Меня.

Не из-за вас ли Я умер, ветви Мои? Не сделался ли Я слабым, чтобы вы стали сильными? Не страдал ли Я тем одиночеством, той пустотой, которой вы сами оградили себя? И если вы сгорите дотла, до серого пепла, погасив то, что уже не спасти, не будет ли это означать, что Я победил? Разве Я уже не победил? Разве меч, который вы вонзаете в Меня, не тот же самый меч, что исходит из уст Моих и проникает, как живой огонь, между духом и душой,

между суставами и тканями? Разве не Я тот магнит, что все притягивает к себе, даже гвозди, скрепляющие корпус корабля, — чтобы они утонули во Мне? Слишком долго льется Моя благодать в ваши пустые сосуды, и они все еще не наполнены вами; а лоно твое, Иерусалим, Невеста Моя, все еще избегает семени Моего, и ты ведешь себя, как блудница. Но смотри, той слабостью, которой ты ослабляешь Меня, уже ничего не добиться. Когда Я слаб, Я силен. Ослабь себя слабостью Моею, Невеста, и да возрастет в тебе плод плоти твоей, дитя нашей любви. Сколь долго предстоит Мне еще Своими страданиями восполнять твое отречение, сколь долго ты будешь еще перекладывать на Меня эту ношу — ту ношу, что могла бы стать усладой Царства Небесного, если бы мы несли ее вместе? Какая из ветвей откажется от соков, что медленно накапливаются в корнях и, поднявшись вверх по артериям ствола, предлагают себя этой ветви? Или Я должен уподобиться каучуковому дереву, кору которого надрезают, чтобы кровь его хлынула в подставленные со всех сторон сосуды? Сколь долго будет Мое одиночество разлучено с твоим — вместо того, чтобы им слиться вместе в единении одной-единственной любви? Одиночество любви приносит плоды; одиночество противления, даже страдая, эти плоды отторгает.

Не злитесь, ветви, на неприглядный вид вашего ствола. Не пренебрегайте бессилием, которое делает вас сильными. Ибо во Мне действенна смерть, в вас же действенна жизнь. Вы насыщены, Вы разбогатели, вы без Меня добились царственной власти. Если бы это было подлинное царство, то Я царил бы в вас. Но вы сильны, а Я все еще слаб. В то время как вы наслаждаетесь блеском вашего достоинства, Я презираем. Вот и сейчас Я страдаю от голода и жажды, от наготы и побоев. Я бездомный, что порабощен трудом рук Своих, проклятый, что благословляет, преследуемый, что молча терпит, оболганный утешитель, отбросы этого мира. И сегодня, как и всегда, Я — сточная вода, в которой все вы омываете себя. И так же, как и Меня, вы презираете моих учеников и вестников, ибо и на них распространяется тот же закон слабости, и, поскольку источник всякой жизни — в бессилии и позоре, Я уготовал

для них последнее место — место злодеев, приговоренных к смерти. Но Я, распятый в слабости, живу в Божественной силе; так и они предстанут в Божественной силе живыми перед вами. Ибо взгляните — в них начала биться Моя жизнь, и они — Мои первые созревшие плоды. Как земляничный куст пускает длинные ростки, на концах которых образуются новые корни, а вскоре — и новые побеги, так и Я умножил Свой центр притяжения и сделал выросшие из Меня сердца новыми центрами притяжения. Мои дети становятся отцами, и из крови, что источают сердца Моих апостолов, вырастают новые общины. Ибо Моя благодать всегда плодотворна, а дар Мой состоит в том, что эта благодать должна быть передана дальше. Мое сокровище — расточительность, и тот обладает Мною, кто готов разделить Меня с другим. Ибо Я — Слово, и единственный способ обладать словом — это произнести его.

Я — Глава тела, вы — его члены. То, что Я думаю и чувствую, вы должны показать и сделать. С вашей помощью, руки Мои и ноги, Я хочу преобразить этот мир. В сознании план невидим, но благодаря плоти, шаг за шагом, он обретает свои очертания. Когда Я, Человек среди многих других людей, не привлекая к Себе внимания, проходил селениями Иудеи, кто знал тогда, кто Я такой? Тот Человек был лишь еще не рожденным семенем Меня Самого. Только на Кресте начались родовые схватки Моего рождения и, воскреснув, Я, Свет Миру, явился на свет и пришел в этот мир. После Своего Вознесения Я стал невидим для мира и вошел в него как дух его и душа; достигнув юности и мудрости, Я начал наполнять Своею полнотою дух и душу человека. И ныне Я разделю с вами богатство Моего величия — чтобы Вы укрепили себя Духом Моим и достигли совершенства вашего внутреннего человека, чтобы Я, благодаря вашей вере, поселился в ваших сердцах, чтобы вы, погрузившись в любовь и укрепившись в ней, вместе со святыми смогли бы достичь Моей широты и протяженности, Моих глубин и Моих высот, чтобы ваши глаза стали зрячими перед лицом Моей любви, которая превыше любых ее определений, и чтобы Божья полнота наполнила вас до краев. Тогда Тело Мое

начнет совершенствоваться во взаимном служении его членов, пока все мы не дорастем до совершенного возраста Моей человеческой природы, до зрелых, мужественных форм Моей плоти.

И ныне, прежде, чем Я покину вас, — покину как единственный Человек, Который уходит туда, куда вы не можете уйти со Мной (ибо Я ухожу в самые глубины ваших душ), прежде, чем Я воскресну, прежде, чем раздастся Мой тысячеголосый голос, что станет вашим голосом, станет хором Церкви, Я — этот Единственный Человек — хочу возвысить Свой одинокий голос. И Я молюсь Отцу:

Отче, вот пришел этот час; прославь Сына Твоего, чтобы Сын Твой прославил Тебя! Дай Мне сойти в смерть, дать Моей Крови истечь из Моих вен; позволь Моему Сердцу расшириться до пределов земли, умерев той смертью, что выше жизни. Позволь Мне — через знамение Моих земных страданий — явить величие Нашей любви, которой Ты, Отче, одарил Меня еще от рождения сущности Моей, которую Ты даровал Мне в начале начал, до сотворения мира. Не отклони Моей просьбы явить Тебя везде — вплоть до ужасов ада и самой сущности греха, дабы Ты прославился через Меня в членах Тела Моего и в ветвях Моей лозы, ибо ради этого образовалось наше — Мое и их — нерасторжимое единство. Отче, прежде Ты и Я были едины, они же были против Нас, как Наши враги, и вдали от них Мы советовались друг с другом, как им помочь. Ныне же Я стою среди Наших врагов, став предателем Твоего правосудия, и если Ты хочешь наказать их, то накажи вначале Меня. Я укрываю их, как наседка укрывает своих птенцов. Я встал на их месте. Я посвятил им Себя. Я принимаю на Себя удар молнии, уготованной для них, той молнии, которой Ты уже вооружился в Своей тишине, чреватой грозою. Огонь, которым Ты убьешь Меня, Я исхитил с Твоего Олимпа, чтобы выковать из него сокровища Церкви. Стрелы Твоей справедливости Я перекую в скипетр Твоего милосердия. Ибо, Отче! — что есть Твое правосудие, если не Твоя любовь ко Мне, и что есть гневный взгляд Твоего ока, если не царственное откровение Твоей любви ко Мне? Не Я есмь любящий, но Ты. И все Мое — Твое. И потому

взгляни: даже Твои враги здесь, Мои друзья, даже они — Твои. И Я не укрываю их, подобно защитному валу, от Твоего гнева, но Я беру их в руки и возношу их к Тебе — как служащий священник возносит ввысь свой дискос: они Твои, ибо они — Мои, а все Мое — Твое. Они Твои, Ты доверил их Мне, и они хранят Слово Твое. Ибо слова, который Ты дал Мне, Я дал им, и они приняли их. И они поверили и поняли, что Я пришел от Тебя, ибо Мое Слово в них, Я Сам в них, Я един с ними, как Ты, Отче, и Я — едины. И если сейчас Я ухожу, чтобы принести Себя в жертву за них, кому должен Я их доверить, если не Тебе, — доверить их, Мое драгоценное наследство, плод скорбей Моего Воплощения, ягоды Моего виноградника? Для кого Я вырастил их, если не для Тебя, чтобы они некогда, в час, когда Я одолею смерть и ад, наполнили собою полную чашу Царства на вечной трапезе Твоей? Они Твои, защити их от лукавого. И потому, что они все же — часть Меня Самого, и судьба Моя не чужда им, и потому, что Я посвящаю Себя миру и жертвую Собою ради него в таинстве взятого на Себя греха, потому Я прошу Тебя: освяти их ради Истины! Как Ты послал Меня в мир, так и Я отправил их в мир. Принеси же и их в жертву на путях их служения, дабы они, сияя подобно лучам света, ушли во тьму и уходом своим осветили тьму; дабы они, посланные Мною, разделяющие со Мною Мое служение Тебе, странствующие, несущие свет и отдающие себя, осознали свое единство со Мною и Мое единство с Тобой; дабы они познали, что такое Наша любовь, — та любовь, что не бережет себя, но отваживается на разлуку — вплоть до того, что ставит на последнюю меру взаимной оставленности. Ибо Ты, Отче, ныне отпускаешь Меня в путь. И прежде, чем Я забудусь в той тьме, что скоро настигнет Меня, Я повторяю Тебе в последний раз: в облике этой ночи Я опознаю Твою высшую любовь; Я не желаю Себе ничего иного; да будет воля Твоя. И принимая ту свободу, с которой Ты сейчас оттолкнешь Меня, Я поклоняюсь Твоей справедливости и целую Твою руку, что изгоняет Меня — чтобы и они в ночи духа, веруя и ничего не чувствуя, познали дуновение Нашего Духа; чтобы были едины так, как Мы едины с Тобой, и никак иначе; чтобы

они пребывали друг в друге, как Ты пребываешь во Мне, и никак иначе. Только в Твоем Кресте спасение, а утешение в том, чтобы быть оставленным Тобою, и из открытой раны пронзенного Сердца изливается Твоя благодать.

Так Я цвету пред Тобою, Отче, и несу на Себе виноградные ветви мира. Жизнь, что бьется в Моих ветвях — Ты узнаешь ее — это Твоя собственная Жизнь со Мной. То, что нисходит на Меня вертикалью из Твоего Источника, то разрастается из Меня горизонталью по всем просторам-Земли. И то, что было горизонталью Нашей вечной жизни, то кровообращение вечности, что Мы делили вместе с Тобой там, в вышине, стало горизонталью Моего нисхождения в глубины земли. И потому Я, как Посредник, несу на Себе образ Креста. Крест во Мне, и Я буду нести его, ибо Я есмь то, что Я есмь, потому что Ты послал Меня. Я есмь Крест, и тот, кто во Мне, не избежит Креста. Сама любовь есть образ Креста, ибо в ней пересекаются все пути. Поэтому, Отче, Ты придал форму Креста человеку, что простирает свои руки в любви — дабы этим знамением Сына Человеческого судить мир и, направив его к Себе, спасти его.