V

Я не хочу этого. Я знаю, что я должен, но я этого не хочу. Я притворяюсь глухим, я сворачиваюсь в клубок, я ощетиниваюсь: никто не должен отважиться на то, чтобы прикоснуться ко мне. Остро заточенная стрела Призыва отскакивает от меня. У меня толстая и непроницаемая кожа; Призвание отталкивается от нее, подобно воде, стекающей с утиных перьев. Я настаиваю на своих правах, полученных мною свыше, данных мне силой природы, на не отделимых от меня самого правах, на влечениях и привычках, которые взросли во мне и требуют развития и жизни. Никто не должен оспаривать эти права — даже высшая из властей. И если все же некто отважится на это, он должен знать — я этого не хочу.

Все это близится тихо, почти неслышно, но все же неотвратимо: луч света, дар силы, приказ, который и больше, и меньше, чем просто приказ — пожелание, просьба, приглашение, манящий зов: краткий, как мгновение, постижимый, подобно взгляду, несущий обещание любви, желания, обещание необозримой, головокружительной дали. Обещающий освобождение от невыносимой потерянности собственного «я», приключение, о котором я всегда грезил, совершенное по результатам предприятие, о котором я знаю, что полное поражение означает здесь полную победу. Неисчерпаемый источник жизни, раскрывающийся передо мной, ибо я умираю от жажды. Взгляд спокоен, в нем нет ничего от магической силы, от гипнотического принуждения; это вопрошающий взгляд, и он оставляет за мной право на свободу. В глубинах этого взгляда чередуются тени озабоченности и надежды.

Я опускаю глаза. Я отворачиваю глаза в сторону. Я не хочу сделать смотрящим на меня глазам ничего дурного, я не могу сказать «нет» этому взгляду. Я даю ему время отвернуться, возвратиться в подземелье вечности, потускнеть и стушеваться. Меня нет дома:

«Хозяин просил передать, что сейчас говорить не может». Я даю этому взгляду время опустить веки вечности и вновь укрыться за упавшим занавесом. Всего лишь мгновение, и именно в тот миг, когда я сознаю: «слишком поздно», меня пронзает безымянная скорбь: счастье легкомысленно утрачено, любовь осмеяна, и никто не вернет ее мне назад! Двери темницы захлопываются на замок; я вновь заточен в том месте, которое мне дорого и которое мне столь ненавистно: в себе самом.

Изгнание, вновь изгнание. Все сжимается настолько, что выскальзывает из рук. Вновь счастье в одиночестве — однако нет, это не одиночество. Это одиночество вдвоем — с той тяжелой ношей, с той тяжестью, которая растет и становится невыносимой, которую надо как можно скорее сбросить. Я быстро осматриваюсь по сторонам — на кого можно перекинуть эту ношу? Это срочно, она сейчас раздавит меня, я думаю только об одном — прочь ее! И я сбрасываю ее на ближайшего из ближних. Вновь изгнание, вновь отверженность. Нет — это та же самая, та самая первая отверженность. Отвержен тот, на которого я поверг свою ношу. Я отвергаю одновременно и то, и другое — и благодать, и вину. Поскольку я не способен нести тяжесть благодати, я «извиняю» себя самого.

Где ты был, Адам? Адам, что сделал ты? Я невиновен, ибо женщина искусила меня. Женщина, что сделала ты? Змей искусил меня. Человек, что сделал ты? Это было Твое творение, Господи, великолепие Твоей природы, этот яд в цветочных листьях, эти шипы, укрытые под розами, эти звери среди цветов… Каин, что сделал ты? Разве я сторож брату моему? Разве я сторож крови моей?

Всеобщий порядок вещей. Закон вселенной. Обычай. Так поступают все. Я тоже, в конце концов, всего лишь человек. «Се Человек». Вот на «Человека» я мою ношу и взвалю.

Жизнь реальна, и правы всегда те, что рассуждают трезво. Но нет сомнений — «час видений» близок, час, когда Иное задевает твое лицо, как пух пролетевшей во тьме полночной птицы; ты вздрагиваешь и пугаешься, волосы души твоей встают дыбом от неосязаемости этого нежданного прикосновения. Значит, это все

же возможно, значит, выход все-таки есть — эта воображаемая дверь, этот желанный путь, невидимый мост над бездной, то, о чем я мечтал ребенком и юношей, то, во что я верил, на что столь безумно надеялся — оказывается, все это возможно. Возможно уже сейчас, уже сегодня! Оказывается, я не оставлен на произвол судьбы, и на меня еще надеются. Обо мне спрашивают, меня хотят видеть, и я, кажется, даже кому-то нужен. Где сохранился отпечаток моего светлого образа — образ того человека, каким я мог бы быть, и каким я все еще мог бы (как мог бы?) стать. Но «часы видений» становятся все реже, а окружающая меня оболочка повседневности нарастает и становится все тверже. Эта оболочка становится моей плотью, а плоть моя — этой оболочкой; мое упорство по отношению к Богу превращается в привычку и становится моей второй природой. Возможно, это привычка греха — дурная привычка! Именно эта привычка, по мере того, как сорная трава опутывает и душит меня, пробуждает во мне все самое отвратительное, и затем — милостивая природа наделяет меня желанием и возможностью оторвать мою грешную душу от Бога. Однако возможно, что это привычка к спокойной жизни, скука упорядоченного существования, приправленного некоторой долей смирения. Монотонность успокоенной совести, к которой примешаны — чтобы придать этому состоянию глубину и основательность — и некоторые остатки совести неспокойной. Бог, знаете ли, снисходителен. Он, знаете ли, благодать. Он не потребует от меня чего-либо такого, что существенно отличается от того, что Он требует от других. Я — этически мыслящий человек. Я никого не убил, не ограбил банк, не поджег чей-либо дом и не привлекался к уголовной ответственности. Я — такой же человек, как все остальные, возможно, даже лучше, чем кое-кто из них. Это несомненно будет доказано на Страшном Суде, где меня нельзя будет обвинить в чем-либо особо предосудительном. Бог свидетель — я всегда руководствовался доброй волей. Я систематически заботился о том, чтобы я сам и моя семья были прокормлены и жили в достатке. День и ночь я трудился, чтобы мои близкие не бедствовали; я стирал, готовил и делал покупки, я шил, гладил,

экономил, запасался впрок и думал о будущем. И в большом, и в малом мы видели благословение свыше. У нас всегда было что поставить на стол. По воскресеньям мы всегда могли вознаградить себя заслуженными развлечениями, а в последние годы мы получали пенсию. И я, однако же, не знаю, что еще… Да, чтобы не забыть: будучи человеком религиозным, я всегда исполнял свои обязанности. Я практикующий христианин. Я хороший католик. По воскресеньям я ходил в церковь. Я отмечал Пасху. Я платил церковные налоги. Я совершал пожертвования. Я читал молитвы утром и вечером. Я частенько и основательно исповедовался. Я постился по пятницам (и это дает мне, в конце концов, некоторую — и санкционированную Церковью! — уверенность в праведности по отношению к Богу). Я причащался каждое воскресенье. Я причащался каждый день.

Я, я, я… Я отгородился от Бога стенами моей религии. Своей «религиозной практикой» я попросту заткнул себе уши, чтобы не слышать Божьего зова. Тихо и незаметно то, что могло бы быть жизнью, превратилось в некий механизм, в котором нашла себе покой моя душа. Жизнь длинна, а постоянное повторение одного и того же действует усыпляюще. Поселившийся рядом с водопадом уже через неделю перестает слышать его грохот. Так и мы разучились внимательно слушать. Небесные сферы поют над нами, но мы слышим только самих себя и скрежет наших собственных интересов. Все больше проходов замуровывается, все чаще становится само собой разумеющимся то, что зов Бога заглушён, забит и встроен в нами самими придуманную схему нашего же бытия. Птицу держат в клетке, на ночь покрывая клетку платком и лишь днем разрешая птице посвистывать; подобно этому, время от времени я позволяю звучать напевам Божьего Слова. Иногда это какая-нибудь проповедь, какой-нибудь час, посвященный Библии, исполнение «Страстей по Матфею», чтение стихотворения Рильке, а иногда — неопределенное чувство благоговения на фоне какого-нибудь пейзажа. Эти праздничные мгновения жизни, — переживаемые среди хорошо оплаченного комфорта, — удовлетворяют мои религиозные потребности (при этом немало

важно то, что мне не нужно прикрывать клетку платком!). Груз моей спокойной совести и тяжкое седалище моего доброго сердца придавили голос истины. И он умолк надолго.

Или — я могу перенести исполнение долга на завтра. Взор, который неотступно направлен на меня, всегда говорит «сегодня»: «Именно сейчас Я нуждаюсь в том, чтобы Меня любили». Но я опускаю глаза и говорю: я буду любить Тебя завтра. Завтра Ты увидишь, на что я способен ради Тебя. Завтра я принесу Тебе жертву. Завтра я заплачу Тебе вдвойне, если сегодня, если в этот час Ты отпустишь меня. Розу я сорву сам, пока она не отцвела, но шиповник я дам Тебе. Подари мне весну, и тогда я оставлю для Тебя осень, может быть, даже позднее лето. Но сегодня — отврати Свой взор, и тогда, начиная с завтрашнего дня, Тебе будет позволено все время смотреть на меня. «Я уже иду, я сейчас!» — кричит ребенок в ответ зовущей его матери, продолжая играть в свою игру, думая, что послушание несомненно предполагает право на отсрочку. Обычная человеческая логика. Кто может вдруг порвать со своей собственной жизнью? Почему, Господи, Ты хочешь, чтобы я мчался, перепрыгивая через ступеньки? Ты хочешь все сразу, все мое сердце, всю душу, все мое существо и все силы, в то время как жизнь — процесс постепенный. И Ты — как хороший воспитатель — должен придерживаться этого закона. Сейчас я отдаю Тебе четверть того, что имею; когда мне исполнится тридцать, Ты получишь половину, и так, шаг за шагом, Ты несомненно получишь все сполна. Если я оторву себя от того, что проникло в меня вплоть до глубин моего сердца, я обольюсь кровью, я истеку ею, Господи, и в Твоих руках окажется мертвое тело; или же — я буду все время коситься назад, посматривать на то, что я видимым образом преодолел. Подожди, пока я не испробую всего этого. А когда между зубами у меня останется лишь шелуха, я выплюну ее. Потерпи, покуда волна, что вздымает меня ввысь, не станет ровной гладью, покуда не порвется нежно меня окутывающий покров, покуда не выйдет на поверхность осадок бытия. Говорят, что Тебя легче найти в отчаянии, в расставании с иллюзиями, в темных сторонах жизни. Пройди сегодня мимо меня, но постучись ко мне при следующем

обходе — я буду в то время уже где-нибудь в другом месте. Я не хочу сказать, что Ты должен бросить меня, отнюдь нет; тяни меня, но тяни нежно, лови меня на удочку, если Тебе это нравится, но лови незаметно — подобно тому, как время незаметно превращает нас из отроков в старцев. Играй со мной, подняв меня на Своих ладонях, подобно тому, как мать подымает спящего ребенка из колыбели. И если случится так, что я все же буду страдать от разлуки, уступи мне, сделай мне небольшое одолжение: Тебе будет разрешено забрать меня завтра, если Ты подаришь мне это сегодня. Я даже готов взять на себя Твой Крест, пройти Твой Крестный Путь — пройти его, остановка за остановкой, вплоть до последней жертвы, вплоть до окончательной смерти, но при одном условии: если это случится завтра. Я готов заткнуть уши, я готов уже сегодня, в самый разгар наслаждений, думать об этом и отчетливо представлять себе это: завтра я последую за Тобой. Как приговоренный к смерти при каждом глотке своей последней трапезы думает лишь о том, что свершится завтра, я буду думать о Тебе, намереваясь даровать себя Тебе. Но завтра, только завтра, не сегодня.

Или иначе: сколь много я мог бы предложить Тебе! Почему Ты требуешь столь малого? На что Тебе это небольшое, ничтожное, бесполезное сердце? Разве Ты не видишь, что я могу отдать тебе все? «Полцарства моего отдам я тебе». Не нужно ли Тебе взамен моего состояния? Или моего здоровья? Или Ты удовлетворишься каким-нибудь обетом? Какой-нибудь ежедневной молитвой? Как Тебе, например, эта церковная служба? Нравится ли Тебе этот драгоценный камень или вон тот алмаз? Если взять его вот так, то видно, как он сверкает. Я могу предложить Тебе ткани, вышивку, парчу, а к тому же — благоухания жертвоприношений, всевозможные виды самоотречения и изысканные способы умерщвления плоти. Взгляни, как громоздятся товары на моем прилавке: все это Твое, и, чтобы не показаться скупым, я могу предложить Тебе еще и кое-что другое: я хочу стать страстным почитателем Твоего Сердца, «что столь пострадало за нас». Я хочу каяться, я хочу молиться об обращении грешников и их окаменелых сердец.

Тебе ведь приходится трудно, не так ли? Что за трудные времена! Массовое падение! И даже Твоя Церковь!.. Ну ладно, я подумаю, что можно сделать для Тебя. Но сейчас, извини, мне пора. И, кстати, сердце, что погребено подо всей этой рухлядью и о котором я столь долго распространялся — мы чуть не забыли о нем. Можешь ли Ты одолжить мне его до следующего раза?

И потом — здесь много всяких других людей. Нельзя ли распределить ношу более равномерно? Если несут все вместе, это, видимо, не так ощутимо. Другим можно играть дальше, почему же я должен идти домой? Другим дано наслаждаться радостями жизни, наслаждаться без скорби и без угрызений совести, почему же именно мне предназначена горечь неспокойной совести? Другие могут грезить в мягких сумерках — они, эти счастливцы, не ведают, что творят; почему же именно меня Ты тащишь на свет и заставляешь предстать пред Твоим взором? Под лучами этого света человек чувствует себя не лучшим образом. Или — может быть, другие? Другие, не я? Разве у Тебя нет избранных Тобою, особых душ, которые созданы именно для этой цели и готовы к ней? Я имею в виду души, подготовленные в «религиозном смысле»? Для них просто удовольствие общаться с Тобой; они знают, как это делается, они специалисты по части любви. От них Ты добьешься большего, чем от меня. Они не откажутся сделать то, чего Ты от них требуешь. Те, что живут в монастырях, вот они-то и годятся для этого. Священники тоже пригодны для этого. Церковь пригодна для этого. «Supplet Ecclesia» — эта стоящая пред Тобою на коленях Церковь. Ну да, конечно, вон там стоит священник у алтаря, стоит рассеянный и усталый, ощущая за своими плечами — там, в пространстве храма — невнимательную паству с ее тупым доверием: «там, впереди, что-то происходит, что как- то (хотя мы не знаем, как) имеет к нам какое-то отношение; там кто-то хлопочет, и он-то уж знает, что делает; это его работа, и он за нее отвечает». Но как может человек, даже если он священник, нести на себе груз всей общины? Он, к счастью, тоже всего лишь человек, всего лишь грешник. Однажды он попытался отдать себя полностью, ничего не требуя взамен. Но все вышло далеко не так,

как он ожидал. Старика не так легко перехитрить, и если дела идут хорошо, он может надеяться и на завтра. Он все еще неплохо разбирается в своем богословии. Ему известно, что один Человек за всех покаялся, за всех пострадал, и будет делать все это дальше. И на Него можно свалить всю эту ношу. «Придите ко Мне, все усталые и обремененные». Он же, священник, может лишь указать людям путь в эту сторону. Его роль профессиональна. Он всего лишь канал, всего лишь посредник. Благодать действует сама по себе — «ex operato». И свершенный труд — не его труд, но Твой труд, о Господи! И на Тебя я его и взвалю. И на Тебе он в конце концов и останется.

Никто не хочет этого. Все отталкивают Тебя. Под этим знаком Ты и явился в мир. Пришел к своим, но свои Его не приняли. Им известно, что Царь должен родиться в Израиле. Им известно место: это Вифлеем, и они объясняют это каждому, кто спрашивает у них дорогу. Но сами они не вдут туда. Даже в Вифлееме Ты слишком рядом, и Тебя изгоняют из страны, Тебя отправляют в изгнание. И в Назарете Тебя терпят лишь до тех пор, пока Ты не открываешься. И народ восхваляет Тебя до тех пор, пока Ты умножаешь для него хлеб и рассказываешь красивые истории. И ученики Твои рядом с Тобой, пока им — в слепой надежде на земное царство — удается не слышать Твоих предсказаний о Кресте. Но потом бросают жребий, и начинается игра навыброс. Отбрасывая Твою благодать, они перекидываются ею по кругу. Ты стал предметом в игре, которая состоит в том, что каждый должен перебросить попавший ему в руки мяч дальше — перебросить как можно быстрее. Ты слишком тяжелая ноша именно для тех, кто ближе всего к Тебе. Камень, направленный в Тебя, начинает раскручиваться уже в Новом Завете, уже в Твоей Церкви. В лице одного все мы предаем Тебя. В лице другого, — того, которого Ты избрал Своим Камнем, — мы отрекаемся от Тебя. В лице оставшихся мы оставляем Тебя. И — исторгнутый из Твоей Церкви — Ты достаешься евреям, Твоему древнему народу, Ты попадаешь в ограду Завета, некогда воздвигнутую Тобою над Израилем. Но и здесь Тебя не очень-то жалуют. Завет был вчера; Завет будет и завтра,

когда придет Мессия. Но сегодня нет у нас другого царя, кроме кесаря. И мяч передают дальше, выбросив его из ограды Завета, и он попадает к народу за оградой, к народу язычников. На мгновение кажется, что здесь для Тебя найдется место. «Я не вижу вины на этом Человеке». Но и здесь Ты некстати, и здесь, как всегда, Ты беспокоишь политические сферы. Ты годишься лишь на то, чтобы Тебя перебросили к Ироду, чтобы стать камешком на доске, на которой играют в борьбу за власть. И вот, когда выяснилось, что Ты ни на что в роли чудотворца не годишься, Тебя швыряют в сторону выхода, и чувствительная земная твердь более не выносит Тебя. Прочь, вон Его! Ты истерзан и замучен до смерти теми, что не ведают, что творят. Ты осмеян и подвергнут глумлению теми, что могут, что обязаны ведать то, что творят. Ты предан и оставлен теми, которые ничего иного, как только ведать, что творят, не могут. И Ты извергнут за пределы последних пределов, Ты вознесен как Жертва над отвергнувшей Тебя землею и упираешься в равнодушные небеса.

Ибо и Отцу Твоему Ты более не нужен. Он столь возлюбил мир, что ради его спасения отдал Тебя. Он отказался от Тебя ради мира, Ему сейчас — я клянусь в этом! — Ты вообще незачем. Ты должен Сам увидеть, как Ты справишься с тем миром, что справился с Тобой. Мир округл и завершен. Ты повешен вне этого мира, и Тебе нет в нем места. И поэтому Ты — Царь. И мы все склоняем пред Тобою колена и взываем: «Славься, Царь Иудейский!» Но то, что мы хотим сказать на самом деле, звучит иначе: «Распни, распни Его!» Ибо Ты обуза для всех нас, Ты — невыносимая ноша. Убирайся восвояси, твори Свое дело искупления, на которое Ты Сам вызвался. Распни Его, чтобы мы были спасены Им! Убирайся: «Tolle, crucifige!»

 

VI

Ты отдаешь Себе отчет, Господи, что за выбор Ты сделал? Ясны ли Тебе Самому последствия Твоей покорности? В хозяйстве природы токсичные останки, продукты секреции животных и людей растворяются сами собой, пот испаряется, дожди и реки смывают грязь, трупы разлагаются, и даже зловонному дыханию больших городов не удается замутить чистоты небес. Ибо нельзя сказать, что материя сама по себе нечиста: она всего лишь меняет свое состояние. Но в хозяйстве сердца все по-иному. Здесь царит зло, не имеющее собственной природы, ибо оно противоприродно. Оно накапливается, превращаясь в горы мусора, ибо само по себе исчезнуть не может, и никакая сила в мире (Тебе известно это, а человеку, разумеется, нет) не в состоянии устранить его. На севере Франции рядом с заводами громоздятся огромные горы шлаков, которые в десять раз выше, чем крыши городов. Эти жуткие кучи, в которых гнездится проклятие, тщетно пытаются стать частью тамошнего пейзажа. И Ты хочешь срыть эти башни, эти горы греха? Ты хочешь выпить море яда, который неминуемо вызывает смерть? Ты хочешь превратить Свое благородное Сердце в очистительные сооружения мира?

Вынесешь ли Ты прикосновение хотя бы одного-единственного греха, Ты, чистейший из чистых? Осторожнее: Ты будешь глубоко потрясен, если один из нас случайно поссорится с Тобой на улице. А если Ты заглянешь к нему в душу и на дне ее увидишь кучи извивающихся червей, если взгляд Твой проникнет на несколько лет в прошлое, и Ты увидишь, как громоздится в нем мелочная, подлая озлобленность, то тогда, уверяю Тебя, Тебе станет дурно. Ибо недостаточно попросту с этим грешником поссориться, выдержать в течение секунды его взгляд, почувствовать его зловонное дыхание на Своем лице. Ты должен попытаться взять его грехи на Себя, провозгласить Себя с ними со всеми единым целым, не просто наблюдать их со стороны, но насладиться их сутью, их озлобленностью изнутри. Тебе придется представить Себе, что это не просто грехи чуждых Тебе людей, грехи, что ни

как не вяжутся с Тобою, но Твои собственные Грехи. Отныне они, эти грехи, принадлежат Тебе, независимо от того, совершил Ты их Сам или нет. Мне даже не перечислить, что укрывается в душевных глубинах — вначале на уровне того, что допускает понимание, что постижимо и вполне осознанно, и что лишь изредка как-то напоминает о себе; далее — на уровне не вполне осознанного и давно позабытого (ибо человек не может долго нести своего позора и охотно его забывает), и — в конце концов — на уровне бессознательного: всевозможные грехи, на которые человек вообще способен, которым для их осуществления не хватает лишь толчка со стороны — каких-либо обстоятельств, какого-либо события, искушения или дурной среды. Я не могу представить это Тебе во всех подробностях: мы, люди, даже в малейшей мере не способны осознать меру и тяжесть наших грехов. Или мы оцениваем их совершенно извращенным образом, и мелочи, на которые мы попросту не обращаем внимания, тяжким грузом ложатся на весы вечности. Так, человек думает о совершенных им злых делах, но лелеемые им злые мысли кажутся ему совсем неважными, ибо их никто не видит. Но Тебе придется столкнуться еще с одной вещью, которой человек не видит: это пустота. Это недостаток любви. Это неисчислимая и невыносимая нехватка добра, уготованного человеку Богом. Пустота, на которую человек уже не обращает внимания, ибо сам пуст. Но Ты (ибо Ты — полнота любви и действительности) — Ты задохнешься от крика в этой пустоте, Ты окоченеешь среди этой зимы любви. Тебе покажутся особенно болезненными отнюдь не самые тяжкие грехи — они выпуклы и легко опознаются; с ними можно справиться одним решительным и брезгливым жестом. Но что Ты, о Великий, будешь делать со всякой мелочью? Ибо грех, как правило, мал; он ничтожен, ему недоступны достоинство и величие. Грех — мелочность как таковая, причем мелочность сальная и отвратительная. Ты понимаешь, что я имею в виду: все это крохоборство, всю эту бесконечную расчетливость. Насколько далеко я могу зайти, чтобы не бежать потом исповедоваться? Что я могу разрешить своему сладострастию? Где граница между грехом позволительным (вот его-то я охотно

совершу!) и грехом смертным? Все эти торговые сделки с Богом… Таково большинство из нас. Что Ты думаешь об этих наших свойствах, Ты, Сын Любви? Некогда Ты взял в руки бич и ударами его изгнал этих крохоборов из храма Отца Твоего. Теперь же Ты связан, и все они дышат Тебе в лицо и пытаются плеснуть свои нечистоты Тебе прямо в горло. Будь осторожен, не пропусти ни одного из этих «мелких» грехов: каждый из них Ты должен попробовать отдельно — иначе труд Твой не будет завершен. Уже каждый отдельно взятый день отдельно взятого человека есть непрерывная цепь маленьких предательств, невинных булавочных уколов, нанесенных делу любви. Тебе предстоит большая работа. Ведь всех их так много — Отец Твой создал их в неисчислимом количестве, они как песок в океане, их миллионы и миллиарды; они обрушатся на Тебя, как облака саранчи, и ни одному зеленому листу на Твоих ветвях не удастся от них уберечься.

Ты решился на то, чтобы взять на себя их бесчестие. И действительно — ведь кто-то должен взять это на себя! Они сами не сделают этого. Они прекрасно знают, как поступать бесчестно, но думают, что бесчестие их поступков бесследно растворится и утонет в забвении времени. Они ничего не знают о Книге жизни и о памяти вечности. Они стряхивают с себя свой позор и с облегчением идут дальше. И весь этот позор тысячелетий обрушивается на Тебя подобно ливню, подобно необозримому потоку. Эта проказа поражает Тебя миллионы раз, Ты погружаешься в безымянную клоаку. Ибо что такое, в конце концов, стыд? Не так уж тяжело стоять у позорного столба — ведь те, кто снует вокруг него, те, что глазеют на выставленного на позор, все без исключения сами грешники, а кто-то из них, возможно, это даже понимает. Не так уж и трудно раздеться догола среди собравшихся на изысканный ужин — ведь у каждого есть свое собственное тело, скрытое под одеждой. Не так уж трудно обнародовать свои пороки перед всем миром — нам и так известны все мыслимые человеческие преступления, ибо о них можно прочитать в любой ежедневной газете. Но стыд сам по себе, стыд-как-таковой, тот стыд, что пережил каждый и что не хочет более пережить, — вот это что такое? Тебе

придется пережить его. Ты будешь стыдиться перед всем миром, перед мертвыми камнями на Масличной горе, перед всякой тварью, но более всего — перед Твоим Отцом, Ты хочешь погрузиться во все бездны и пробраться в каждую дыру — но Ты Сам бездна и дыра. И не думай, что никто Тебя не заметит. Мы все смотрим на Тебя, мы видим наш стыд на Тебе, и в Твоем лице мы презираем его.

Тебе не удастся избавиться от отвращения, которое Ты сейчас переживаешь. Ибо сейчас отвратителен Ты Сам, все, что может быть пошлого, пронизывает Тебя, и не только Ты Сам, но и все мы брезгливо отшатываемся от Тебя. Мы — это сообщество порядочных людей, а Ты в стороне от него. Мы можем прощать друг другу наши маленькие слабости и вновь снимать друг перед другом шляпы, от Тебя же можно лишь с негодованием отвернуться. Мы — общество, мы — замкнутый круг, и было бы невыносимо даже подумать о том, что существо, подобное Тебе, могло бы принадлежать к нашему кругу.

Настиг ли Тебя, наконец-то, страх? Тот страх, который неведом людям? Это не страх перед грозящим несчастьем, перед какой-нибудь катастрофой — у такого страха есть границы, у него есть объект, на который и направлено сознание человека. И надежда — этот постоянный спутник страха — всегда остается при этом с нами. Возможно, мне еще удастся выбраться из горящего дома; возможно, мне еще удастся добежать до выхода из обваливающейся шахты; возможно, в последний миг меня все-таки помилуют. Но страх, переживаемый Тобой — бесформен. Это океан страха, у которого нет берегов, это страх-как-таковой. Тот страх, что есть корень греха. Страх перед Богом и Его неизбежным судом. Страх Ада. Страх более никогда не увидеть в вечности Отчего лика. Быть навсегда оставленным любовью и всяким творением. Ты падаешь туда, где нет дна. Ты пропал. Ни малейший проблеск надежды не ограничивает этого страха. Ибо на что Тебе еще надеяться? На то, что Отец еще может помиловать Тебя? Он не будет, Он не может, Он не хочет этого делать. Именно ценой Твоей жертвы Он хочет оплатить помилование мира. Мира — не Тебя. О том,

что по ту сторону Твоего страха, речь не идет вообще. Милосердие? Но ведь Божье милосердие — это Ты Сам, и оно состоит в том, что Ты идешь ко дну. Кто-то должен стать козлом отпущения, и это именно Ты. Ты, между прочим, Сам этого хотел. Ты не хочешь, чтобы гнев Божий пал на людей? Тогда он падет на Тебя.

«Отче, — зовешь Ты, — если возможно…» Но как раз именно это сейчас и невозможно. Последняя частица, последняя соломинка этой возможности исчезла. Ты кричишь в пустоту: «Отче!» Лишь эхо отвечает Тебе. Отец ничего не услышал. Ты погрузился слишком глубоко, и кто может Тебя слышать — там, в далеких небесах? Отче, Я — Твой Сын, Я — Твой возлюбленный, пред- вечно рожденный Сын. Но Отец более не знает Тебя. Тебя разъедает проказа всего творения — как Ему узнать Твое лицо? Отец перешел в стан Твоих врагов. Вместе они составили план войны против Тебя. Он так возлюбил Твоих убийц, что предал им Тебя, Своего Единородного. Он отдал Тебя, как оставляют потерянные позиции, Он дал упасть Тебе, как Блудному сыну. Ты вообще уверен, что Он еще есть? Есть ли Бог? Если бы Бог был, то была бы и любовь, Он не мог бы быть этой сплошной жестокостью, жестче, чем железная стена. Если бы Бог был, Он должен был бы по крайней мере явиться в Своем величии, Ты должен был ощутить хотя бы дыхание Его вечности. Тебе было бы позволено хотя бы коснуться края Его одежд — коснуться в тот миг, когда Он соизволил перешагнуть через Тебя и, Тебя не заметив, вытереть о Тебя ноги. О, сколь желанно было бы для Тебя это попирающее прикосновение Его почитаемой Тобою ноги… Но вместо того, чтобы ощутить на Себе сияние Божьего взора, Ты пристально всматриваешься в чернеющую пустоту невидящих зрачков. И тогда Ты отшатываешься прочь, в сторону людей, чтобы изведать — ибо вечная любовь мертва, и железный холод мирового пространства одолевает Тебя, — животное тепло их любви. Но люди спят. Пусть спят — пусть спит даже Твой любимый ученик. Им никогда не понять, что Бог более не любит.

Как луч света мысль эта пронзает Твою душу: пусть Я паду, если это необходимо, чтобы Он любил людей. Если Я должен

стать выкупом, то вечная тьма — это не слишком уж высокая цена за вечный свет — Мой вечный свет! Тот свет, что они унаследуют вместо меня. Отче, да свершится воля Твоя в них и во Мне! Воля Твоей любви в них, воля Твоего гнева во Мне… Но Ангел, поддерживающий Тебя, вновь Тебя оставляет, и слева к Тебе приближается Сатана. Он показывает Тебе мир. Вот человечество после искупления. Можешь ли Ты выдержать то, что видишь? Понимаешь ли Ты, что перед Тобой? Я скажу Тебе, о чем идет речь: труд Твой, попросту говоря, был напрасен. «До Рождества Христова», «после Рождества Христова» — все это, по большому счету, одно и то же. Мы ждали потоков благодати, мы думали, Бог прольет Свой обещанный нам Дух, и Царство святости явится в конце времен. Но не изменилось ровным счетом ничего. Один-два из учеников Твоих будут рассказывать, что Ты существуешь, люди на какой-то миг остановятся, чтобы послушать и подивиться этой новой сказке, и какое-то время будет казаться, что Церковь Твоя наделена этим даром — даром новой духовной жизни, посланной свыше силой, способной преобразить этот мир. Но вскоре мир начнет раскрашивать Церковь своими красками, и Церковь разукрасит ими — обычными красками этого мира — свои ланиты, и ее будут спрашивать, а чему новому она может, собственно говоря, научить. У нее начнут проверять документы. От нее потребуют не тех доказательств, что можно найти в книгах, и вовсе не доказательств того, что ее миссия легальна. Нет — речь пойдет о доказательстве ее силы. И поскольку она позволит вовлечь себя во всеобщие грехи, и поскольку грехи христиан окажутся тяжелее, чем грехи язычников и иудеев, голос Церкви охрипнет: она начнет заикаться и не придумает ничего лучшего, чем произносить глупые, бесполезные и елейные речи. И ее будут преследовать, ибо она обманула мир несбыточными обещаниями, и преследование это будет справедливым. Но обман этот падет на Тебя, ибо это Ты основал эту Церковь, это Ты послал ее на служение. Тебя обвинят в том, что люди утратили свою детскую веру в богов и, впав в отчаяние и разочаровавшись в Тебе, впали ныне в окончательное безбожие. Видишь ли Ты теперь, что Ты наделал Своим искуплением?

Ты хотел даровать свет глазам слепых, но теперь они, став зрячими, стали виновны вдвойне. Перед тем, как распять Тебя, они не ведали, что творили. Их грех не отличался от врожденной жестокости диких зверей, они были самой природой. Теперь же — они ведают, что творят; Ты сорвал покров с таинства вечной любви, Ты поставил их перед лицом триединой Божественной бездны, Ты сделал их посвященными в тайну Божественной икономии. И теперь их грех — это мятеж против любви. То, что было позволительно, то, что можно было простить, благодаря Тебе стало непростительным и смертоносным. Раньше они стреляли в небеса стрелами из игрушечного лука, Ты же дал им в руки настоящие, отточенные и ядовитые стрелы, которыми они попадают в самый центр Божественного Сердца. Ты просчитался. Ты думал, что несешь искупление, на самом же деле Ты удесятерил тяжесть греха. Сотнями различных способов они будут искать в Тебе повод для греха. Твое учение начнет их раздражать, каждая из произнесенных Тобою фраз станет для них камнем преткновения. И по праву, как Ты Сам будешь вынужден признать, ибо сказанное Тобою непонятно и опасно для народа. Всякое заблуждение и всякое безумие будет ссылаться на Тебя и оправдываться сказанным Тобою. Подобно фуриям, они будут рвать Твое Евангелие на части и швырять друг в друга его окровавленными обрывками. Те, кто верен Тебе, будут и впредь грешить против Твоего искупления — ибо Божья любовь заметно подешевела, и в исповедальных автоматах за мелкую монету раскаяния можно получить от Тебя отпущение грехов. Понимаешь ли Ты, что Ты наделал? Ты сделал грех легким. Твое искупление — просто издевательство: оно искупило людей для греха! От Тебя надо держаться подальше, Тебя надо обходить стороной, ибо Ты — искуситель человечества. Ты опасен для любого, кого Ты встретишь на пути. Ты — зловредная болезнь. Поверь мне, людей надо предоставить их природе и их инстинктам. Все, чего Ты достиг, это данная Тобою людям неспокойная совесть.

Нет, они правы, когда отвергают Тебя. Того, что Ты им предлагаешь, они не хотят, ибо все это влечет за собой неизмеримые потери.

То, что им нужно, — это хлеб и любовь, причем та любовь, что им уже известна, и которой Ты, девственник, не знаешь: ни на что большее они не способны. Религия Твоя не нужна народу. Стоя на своих кафедрах, Твои священники будут провозглашать то, чего Ты требуешь от человека, но никто придерживаться Твоих требований не будет, и многие будут поражаться тому, насколько Ты чужд миру. Многих, очень многих Ты перевернешь с ног на голову; Ты извратишь их совесть настолько, что они перестанут понимать, что от них сейчас требуется.

Однако я вижу здесь еще и Твоих избранников, этих особо Тебе близких друзей, этот «свет очей Твоих». Вот они — Твои святые. Я не буду сейчас рассматривать их под увеличительным стеклом, не буду считать те годы, в течение которых они отбивались от Твоей любви руками и ногами, пока Ты наконец-то не взял силой твердыни их душ. И что же Ты дал им взамен? Крест, Твой крестный путь! Отец Твой отдал Тебя в качестве выкупа, теперь же Ты Сам расплачиваешься ими. Твоя любовь жестока. Что это за искупление? Ты что, не можешь Сам нести Свой Крест за всех? Ты настолько слаб, что за Тобой его должен тащить кто-то другой? Ты Сам вызвался, Ты, велеречивый Атлант, нести на своих плечах всю тяжесть мира. Ты переоценил Свои силы: на кратком пути Ты падаешь целых три раза, и Симон тащит за Тобою Твое бревно. Не можешь ли Ты наконец-то оставить призванных Тобою в покое? Ты отдаешь их на съедение диким зверям, Ты заставляешь их гореть живыми факелами. Их будут медленно, по-сатанински замучивать насмерть в концентрационных лагерях. Но этого Тебе мало: Ты предаешь их всем мыслимым демонам, Ты тащишь их в ту же самую яму, полную отвращения и страха, Ты сделал их, как говорит Твой Апостол, сором и отбросами мира, посмешищем всего творения. Своей плотью они должны дополнить то, чего недостает Твоим страданиям, ибо Ты не вполне понял, что значит страдать.

Ибо дело в том, что для страдания необходимо большое и сильное сердце. Но Твое Сердце стало малым и слабым, оно стало столь бессильным, что Ты Сам не можешь узнать его. И чтобы

страдать, надо уметь любить. Но Ты более не любишь. Твоя любовь, что возвышенно звучала мощным колоколом, превратилась в колотушку, в которую бьют в церквях на Страстную Пятницу. А было бы так легко страдать, если бы можно было любить… Но любовь у Тебя отобрана. Единственное, что Тебе осталось, — это пылающая пустота и то ничто, которое эта пустота за собой оставляет. Как бы Ты радовался, если бы Тебе было позволено из адской бездны любить отвергнувшего Тебя Отца, любить Его долго и вечно! Но любовь отобрана у Тебя. Ты ведь хотел отдать все? Это невеликое искусство — отдать все, если сохраняется любовь. Лишь тогда это становится серьезным, когда любовь сама отдает себя. Любовь была сердцем Твоего Сердца, хлебом души Твоей, вечным дыханием Тебя Самого. Ты жил любовью, у Тебя не было никаких помышлений, кроме любви, Ты Сам был любовь. Ныне она отнята у Тебя: Ты задыхаешься, Ты голодаешь, Ты отчужден от Себя Самого. Ты умираешь настоящей «смертью от любви», ибо любовь хрипит и бьется в последних судорогах.

Так все это и должно быть. И должно быть скрыто от людей, и люди не догадываются об этом. Они проходят поверху, как будто все это темные подземелья и каналы, страшные катакомбы под землею больших городов. Там, наверху, сияет солнце, павлины распускают перья, и юность проходит в легких, развеваемых ветром одеждах… И никому не известна цена.

 

VII

Если у тебя в доме есть огонь, храни его в несгораемом очаге и укрывай его, иначе довольно искры, и ты не успеешь оглянуться, как станешь жертвой пожара вместе со всем, что у тебя есть. Если внутри тебя — в твоем несгораемом сердце — Владыка мира, окружи Его оградой и обращайся с Ним осторожно, иначе Он начнет предъявлять к тебе всякие требования, и ты не будешь знать, куда Он тебя погонит. Держи поводья крепко. Не выпускай

руля из рук. Бог опасен. Бог есть пламенеющий огонь. Бог все это в твоем случае уже предусмотрел. Пускай Он Сам предостережет тебя: «Тот, кто возложил руку на плуг и оглядывается назад, тот недостоин Меня. Тот, кто не любит Меня больше отца и матери, больше возлюбленной и больше отчизны, больше себя самого, тот не достоин Меня». Будь внимательнее: Он большой притворщик; Он начинает с малой любви, с небольшого огня, и ты не успеваешь опомниться, как Он охватывает тебя целиком, и ты у Него в плену. И если ты дал уловить себя, ты пропал, ибо там, наверху, нет никаких границ. Он — Бог, Он привык к бесконечности. Он засасывает тебя вверх, как циклон, он швыряет тебя вверх и вниз, подобно водяному смерчу. Обрати внимание: человек создан в определенных измерениях, в определенных границах; но Этот не знает никаких измерений. Он — искуситель сердец.

Взгляни на Него: вот Он стоит там, на ступенях храма, среди клокочущей толпы. Вот Он раскрывает руки и возвышает Свой голос, чтобы потрясти человеческое сердце в его сокровенных глубинах: «Кто жаждет, пусть придет ко Мне, и кто верит, пусть пьет из Меня. Ибо сказано в Писаниях: Источники воды живой изливаются из Него». Остерегайся этого напитка! Действительно, Он сказал однажды некой женщине: «Каждый, кто пьет воду из земного источника, возжаждет вновь. Но тот, кто пьет воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек». Остерегайся, ибо было также написано: тот, кто пьет из источника мудрости, будет жаждать опять, и жажда его будет сильнее, чем прежде. Я боюсь, что именно ему суждено узнать, что такое настоящая жажда, и чем ненасытнее он будет пить, тем невыносимее будут возрастать его страдания. Поставив себя под власть законов безграничного, этот человек начнет страдать от головокружения. Будь осторожен, Он приглашает тебя потерять душу, чтобы приобрести ее. Он имеет в виду любовь. Он требует от человека невозможного. Он не видит, что человек создан для счастья в определенных пределах: один-два года вместе с любимым существом, прогулка по полям или просто блюдо земляники. Какая-нибудь книга, картина, скамейка в тени деревьев. Приятно потрескивающий камин. Прогулка холодной

ночью. Упоение битвы. Величие чьей-либо смерти. Во всем этом есть некий вечный смысл, но непременно облеченный в форму некоторого законченного мгновения. Это всегда самодостаточно и невыразимо. Подобно плоду, мир созревает и наливается спелостью, чтобы, исполнясь Божественного смысла, упасть к ногам вечности. Спроси об этом у поэтов.

Но для нас Он несомненно опасен. С Его стороны было неразумно так скомпрометировать Себя, ибо слова Его звучат как откровенный призыв к мятежу: «Огонь Я пришел низвести на землю, и как бы Я хотел, чтобы он разгорелся». Если бы Он оставил при Себе избыток Своих душевных сил или, скажем, ограничился разовым представлением Своего искупительно-любовного фейерверка перед глазами изумленных зрителей, можно было бы не возражать. Мы могли бы благодарно Ему похлопать, устроить Ему «бурные аплодисменты, переходящие в овацию», поблагодарив Его за столь неожиданный и к тому же бесплатный подарок, выданный творению по торжественному поводу. Мы могли бы гордиться тем, что арена человеческого сердца, видевшая немало выдающихся акробатов, достигла своих вершин благодаря Божественному сальто-мортале. Но Он не хочет, чтобы все было, как прежде. Он выставляет напоказ Свои смертельные прыжки как объект для подражания, Он заставляет людей покидать свои пределы ради подобных авантюр, смертельная опасность которых несомненна. Его огонь должен разгореться в других. То там, то здесь Ему удается взорвать чью-либо душу, подобно динамиту, после чего в округе вдребезги разлетаются стекла и вздрагивают фундаменты домов.

Что нужно сделать, если возникает опасность большого пожара? Прежде всего, эту опасность нужно изолировать. Нужно лишить ее питательной среды, и, если возникает необходимость, просто снести окружающие кварталы. В горящем лесу прорубается просека, в горящей степи прорывается ров. И мы тоже должны оградить Его стеной. Создайте вокруг Него безвоздушное пространство, в котором не смогут дышать ни огонь, ни любовь! Придушите Его — но только тихо и спокойно.

Поймайте Его на слове, это самый надежный способ: «Царство Мое не от мира сего». Вот вам и подходящий ключ! Его царство не от мира сего, оно — не этот мир. Сколь возвышенно! Сколь небесно! Он — Владыка иного, высшего Царства! Возвеличьте Его, отправьте Его в это высшее Царство! Предоставьте Ему Его Царство, и Он должен будет предоставить нам наше. Совершенно не нужно указывать Ему по-хамски на дверь. Сделайте это предельно респектабельно: выпроводите Его с честью, проводите Его с благодарностью в самом лучшем и невинном смысле этого слова. Не спорьте с Ним, напротив — соглашайтесь с Ним во всем: и с тем, что Он пришел свыше, а мы — снизу, и с тем, что Он — свет миру, и тьма не объяла Его, и с тем, что Он пришел, чтобы вернуться назад к Отцу. Ибо вы должны понять: Ему нужна Ваша близость, Он хочет поселиться в вас и смешать Свое дыхание с вашим. Он хочет быть с вами во все дни до скончания века. Он стучится в каждую душу, Он притворяется малым и незаметным, чтобы вмешиваться во все ваши дела и заботы. Он входит неслышно, чтобы никого не беспокоить, чтобы остаться неузнанным, чтобы присутствовать инкогнито на этой суетливой земной ярмарке. Он ищет доверия, ищет знакомства, он нищенски выпрашивает у вас вашу любовь. И здесь уместно проявить твердость. Нельзя переходить границ положенного. Он Бог и должен таковым оставаться. Он не смеет унижаться подобным образом. Необходимо самым богобоязненным образом напомнить Ему о Его обязанностях перед Самим Собой. Если Он возникает перед вами из устроенной им засады и пытается овладеть вашим сердцем при помощи одной из Своих всем хорошо знакомых ухваток, и сердце ваше вдруг начинает судорожно биться, нужно как можно быстрее склониться перед Ним и произнести как можно более смиренно: «Господи, отойди от меня, ибо я — человек грешный». Согласитесь, что это вполне подобающая дистанция. А если Он с болью взглянет на вас и молчаливо попытается явить вам Свое одиночество, не сдавайтесь, продемонстрируйте Ему свою непреклонность и скажите: «Господи, я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой»; вторую

часть цитаты можно опустить. Если же вы сами пригласили Его к себе, ведите себя сдержанно. Не опускайтесь до того, чтобы, потеряв всякую дистанцию и уподобясь какой-то шлюхе, омывать Ему ноги, давать Ему поцелуи и умащивать Его главу маслом! Если Он захочет сесть на последнее место, надо сказать Ему: «Друг мой, пересядь вперед!» — и передвинуть Его на почетное место. Поклоняйтесь Ему, как тогда, когда Он преобразился на горе, постройте там хижины для Него Самого и для Его ревнителей и следите за тем, чтобы Он не спустился снова вниз.

Все это гораздо проще, чем вы думаете. Все это предельно религиозный образ мыслей, и разве Бог требует от Вас чего- либо, кроме религии? Речь идет о признании «бесконечного и качественного различия» между Богом и миром. Как понимать это — диалектически ли, в либеральном ли духе, — это уж решайте сами.

В общественной жизни все это несложно. Здесь не требуется ничего иного, как только строго придерживаться некогда проведенной разграничительной линии. Царство Его не от мира сего. Поэтому Он ничего не потерял в мире наших мирских забот. Оставьте Ему Его храмы, и Он оставит нам наши банки, наши фирмы, нашу политику, наши школы, памятники нашей культуры, нашу родину. Создайте для Него заповедник, этакий национальный парк Его соборов, и мы обязуемся не валить там деревьев и не охотиться, мы обязуемся прокладывать наши дороги так, чтобы они огибали эту запретную зону, в которой Ему должно быть позволено разводить редких высокогорных животных и выращивать причудливо изогнутые карликовые сосны на фоне горных ледников. Если какой-нибудь из наших ученых (скажем, специалист по философии религии) случайно забредет в Его сады, найдет там пару-другую редких растений, что растут там на каждом шагу, если он принесет эти растения домой и подвергнет их классификации в соответствии с новейшими достижениями

современной психологии, то эта попытка установить контакт не будет ему поставлена в вину. Но более ни слова об этом! Следите за тем, чтобы в вашем государственном устройстве все шло в соответствии со всеобщими законами разума, человечности, общего блага и здорового чувства самосохранения. В сфере частной морали бескорыстная любовь к ближнему в определенной мере допустима, но нация и государство как таковое должны быть основаны на прочном фундаменте общественных интересов — иначе они тут же развалятся, превратившись в недостижимую утопию. Итак — ни слова о Нем в ваших учреждениях, ни слова о Нем в ваших передовицах, ни слова о Нем на ваших мирных конференциях! Миру — мирово. Деятельность духовных лиц целесообразно ограничить сферой церковных интересов; ни в коем случае им не должно быть дано право вмешиваться в общественные дела! Этим, на самом деле, вы окажете огромную услугу им самим, ибо политика всегда лишь портила Церковь, компрометируя ее и мешая ее влиянию. Было бы разумно позаботиться о том, чтобы в школах светские дисциплины были тщательнейшим образом изолированы от дисциплин религиозных. Если религия — всего лишь факультатив на фоне двадцати других предметов, опасность того, что она будет посягать на основы, крайне невелика. Любой школьник сразу же поймет, что речь идет о малозначительном и лишенном практического смысла предмете, и что его изучение никак не отразится на оценках в аттестате! И, таким образом, молодежь сразу же на вашей стороне. Напротив, в кризисные времена (чтобы не дошло до опасных беспорядков!) не повредит, если возросшие религиозные потребности населения будут направлены в сторону воздвигнутых на оживленных улицах священных учреждений, где каждый — почти бесплатно — мог бы духовно освежить себя. Подобная политика — это часть общественной гигиены; к тому же она избавляет вас от необходимости копаться в мутных водоемах религиозных проблем. И вот ваш главный лозунг: иммунитет против бацилл религиозности! В качестве прививки и противоядия рекомендуются церковные учреждения. И тогда все у вас будет в порядке.

Необходимо внести ясность в вопросы культурной жизни. Книжный магазин, торгующий религиозной литературой, должен быть узнаваем уже издалека. В тех же магазинах, куда всякий может зайти без стеснения, книги подобного рода не должны выставляться напоказ. В области искусства следует следить за тем, чтобы объекты религиозного поклонения обозначались только подобным образом и никак иначе. Произведения же светского искусства не должны окружаться некой неясной «религиозной атмосферой». Художники религиозного направления поступят правильно, если создадут нечто вроде замкнутого профессионального цеха. По мере возможности необходимо поддерживать христианские образовательные учреждения, которые пытаются представить свое вероисповедание как отдельную культуру — таким образом очищается культурная атмосфера как таковая. Отделение философии от богословия, природного порядка от христианской веры, мира греха от сферы искупления, гуманности от Креста — все это должно рассматриваться обеими сторонами как выдающееся достижение Нового Времени, как поистине спасительный путь. Сообщества, которые в силу своей природы нарушают эти направленные на защиту общественного здоровья законы, должны быть запрещены как государственно опасные. Напротив, следует поддерживать объединения, которые считают, что христианство в силу своей святости не годится для улицы, что оно слишком чисто, чтобы смешиваться с миром, что его подлинное место — в украшающих наши улицы и стоящих под охраной государства «сакральных пространствах», в этих благочестивых реликтах Средневековья (поощряйте туризм!).

Но всего этого мало. По-видимому, Он все еще сохранил власть над внутренним царством человеческой души. Его вытеснили из общественной жизни, но Его искусительная сила все еще действует в частной сфере человеческой совести. Удвойте вашу бдительность! Здесь необходимо наблюдение за каждым в отдельности. Путеводной нитью пусть вам послужат привычки подавляющего большинства христиан: их инстинкт несомненно подсказал им самый верный путь. Уж они-то нашли золотую

середину между запросами повседневной жизни и обращенными к ним тоталитарными требованиями. Организуя повседневную жизнь, соорудите где-нибудь в уютном уголке небольшую капеллу. Воздвигните там алтарь, а перед алтарем поставьте скамеечку для коленопреклонений. И пусть Он там и пребывает. Там можно не только наносить Ему парадные визиты во время воскресного Богослужения; там можно посещать Его ежедневно, забегая на минуту-другую. Скажем, ежедневно по пять минут. Для вас — это целительная утренняя гимнастика вашей души, для Него — это знак того, что вы Его не забыли и с Ним считаетесь. Вы можете попросить Его, чтобы Он благословил ваши повседневные дела, и таким образом перекидываете мост между Ним и вами. Помимо этого, вы можете выразить Ему ваши «добрые намерения» и пообещать Ему провести этот день Ему «во славу». После этого немедленно прочь, не оставляя ключа от святилища в замочной скважине и тщательно этот ключ оберегая! Говоря всерьез, следите, чтобы Он не покушался на ваши частные интересы. Не позволяйте никому приставать к вам с библейскими изречениями и с благочестивыми текстами, в которых написано, что вы должны непрестанно молиться и все время общаться с Ним. Нет, это только помешает вашей работе, которая несомненно нужна как Богу, так и природе. Скажите Ему, что вы искренне признательны за то, что Он среди всего прочего занимается вопросами вашего искупления, что Он отпускает вам грехи и сообщает вам необходимое количество благодати, и вам доставило бы удовольствие, если бы в самом конце вы могли бы еще раз воспользоваться плодами Его усилий. Но до этого еще есть время, а в данной момент вы Ему ничем не можете помочь.

Но победа одержана еще не во всех направлениях. Разрыв между молитвой и повседневной жизнью — это всего лишь начало. Еще остается время самой молитвы, когда ты остаешься с ним с глазу на глаз. Время добровольного или вынужденного испытания совести. Время, когда Его непостижимый взгляд вновь направлен на тебя, а не до конца угасший огонь вновь может разгореться. Время, когда тебя охватывает страх перед самим собой,

когда тебя сжимает внутренняя тоска по чистоте и совершенству, и слезы уже совсем рядом. Это опасные мгновения. Это время искушения любовью. Будь тверд. Не превращайся в бабу. Повторяй себе, что из всех этих нежностей ничего путного не выйдет. Эти сентиментальные поползновения несвойственны твоему характеру. Разве тебе не известно, что подобные настроения проходят бесследно, как уплывающие вдаль облака, а в конце концов все остается, как прежде? Нет, твоя религия не должна строиться на всех этих зыбких и расплывчатых вещах. В Нем, по-видимому, действительно есть какие-то сентиментальные стороны, но достаточно того, что они изображены на картинках твоего молитвенника. И если ты не можешь оторваться от Его взгляда, молись до тех пор, пока ты не перестанешь видеть Его. Это вполне возможно. От Бога можно отмолиться — отмолиться от Бога, что рядом с тобой, чтобы молиться Богу, Который где-то далеко. Молиться столь истово, чтобы раствориться в собственных словах и уже не иметь ни времени, ни сил слышать голос Самого Бога. Его можно забрасывать просьбами до тех пор, пока Он не умолкнет со своими. Тебе нужно от Него столь много, что Он не успеет сказать тебе, что Ему нужно от тебя. Выполняя свои религиозные обязанности, или, — что звучит еще благороднее, — добровольно упражняясь в благочестии, ты сможешь избежать необходимости слушать Его назойливый голос. Поверь мне, лучше этого способа нет ничего, и если ты будешь последователен, то рано или поздно тебе удастся вместо Его религии создать свою собственную! И ты наконец-то обретешь покой. Все будет свершаться во имя Христианства и благочестия. Самое существенное состоит в том, что ты теперь надежно защищен от Него. Скажи Ему, что Он — Бог, и что Ему и так все известно, и что нет необходимости обсуждать с Ним какие-либо частности. Или скажи Ему, что ты, в конце концов, всего лишь человек: это тронет Его и вызовет у Него сострадание. Или скажи Ему, что ты исполнен безграничного доверия к Его благодати, и, поскольку Он — твой Спаситель, ты уверен, что все будет хорошо. Это вопрос Его чести как Искупителя, и тем самым ты обезоружишь Его. Продемонстрируй Ему наивное,

детское благочестие — целостное и неповрежденное. Взгляни на Него ничего не ведающими невинными глазами (о, этот «чистый взор творения»), и Он не откажется посвятить тебя в Свои запутанные тайны. Царство Его — не от мира твоего. Оставь Его в Его недосягаемой тьме; твоему свету не нужно пытаться понять ее.

После всего этого остается еще Церковь как таковая — Его прибежище. Церковь — и церкви. Здесь Он собрался с силами, здесь сосредоточено оружие Его благодати. Здесь нужно разбить Его окончательно. Тогда нет у Него никакого пристанища, тогда у Него потеряна последняя почва под ногами, и Царство Его воистину не среди нас. Но утешьтесь — эта битва почти уже выиграна. Все идет к тому, что Он окружен уже и в Церкви. Ибо здесь, и прежде всего здесь, Он хотел общаться с людьми по-человечески. Здесь Он изобрел чудо Своей Евхаристии: Он в тебе, и ты в Нем. Нескончаемое брачное пиршество между Ним и тобою, брак, в сравнении с которым единение мужа и жены — лишь малый и бедный опыт. В этом одеянии Хлеба и Вина Он хочет пребывать среди нас во плоти, пребывать, чтобы участвовать в радостях и горестях человеческих. Но напомните Ему о разделяющей нас благочестивой дистанции! О символическом значении Евхаристии! Научите Его хотя бы немного мыслить эсхатологически! В конце концов, мы пребываем во времени, Он же — в вечности. И чтобы Он понял, что мы имеем в виду, извлеките Его из Его дарохранительницы! Мы хотим думать о Нем более духовным и возвышенным образом! Да будет духовным присутствие Его, да будет духовным Царствие Его! И все эти уж слишком человеческие наслоения — все эти статуи, исповедальни, скамейки, образа, картины Крестного Пути, облака ладана: прочь все эти скандальные напоминания о Его близости! Да будет прозрачным воздух между Ним и тобой! Долой это двусмысленное, полу-человеческое, полу-Божественное посредничество, долой этот чувственный полусвет! Разве Он не воскрес из мертвых, разве не восседает одесную Отца? Не слишком ли рано придет Он, чтобы судить живых и мертвых? Отнесемся ко всему этому трезво и, отправляясь на Трапезу, не забудем прихватить церковный песенник и надеть на голову цилиндр.

Кроме этого, можно спрятать Его за иконостасом. Там, в глубине, невидимые простым народом, свершают свой обряд иереи, и оттуда доносится лишь отдаленное пение и бряцание кадила. Там свершается трисвятая мистерия, образ и подобие небесной литургии, и любое прикосновение к этой тайне было бы кощунством. Народу же довольно уходящих ввысь образов. На них, на этих образах, огромные святые, бестелесные и недоступные, в одеяниях с иератическими складками, отрешенно воздевают ввысь свои изможденные руки. К ним можно обращаться в молитвах, их можно просить о представительстве. Фаворский же свет, в высях которого восседает на троне Господь, может ослепить. Лишь немногие, десятилетиями спасавшиеся на Афонской горе, были удостоены экстатического приближения к этому свету. Поистине достойна восхищения красота этих икон, ибо открывающийся в них духовный мир освобождает нас от навязчивости Его любви.

Что касается вас, добрые католики, то вы называете Его пленником дарохранительницы. Там Он под надежной стражей, в холодном золотом ларце, ключ от которого спрятан где-нибудь в ризнице, в каком-нибудь сундуке. Итак, Он пленен и должен быть доволен, если в течение дня к Нему приходят двое-трое пожилых людей, чтобы помолиться по четкам. «Знаешь ли ты, что такое пустыня и одиночество?» Там, снаружи, люди спешат по своим делам; они несутся со своими папками, школьными сумками и корзинами для покупок, минуя церковь, что, подобно мертвой стене, рассекает пестрые ряды торговых витрин. Никто из этих людей не думает о Нем — не думает, потому что Он никому не нужен. Стучат пишущие машинки, дымят фабричные трубы, школьники решают математические задачи, у домохозяйки большая стирка: все идет своим чередом, все это замкнутое в себе кровообращение, в котором Ему нечего делать и в котором Он попросту не предусмотрен. Где-нибудь во время вечерней Мессы звонит колокольчик, отмечая пресуществление Святых Даров; звонит — для кого? Служитель прибирает в церкви, алтарь прячется под покровом, и мертвая тишина обнимает Того, Кого считают мертвым.

Но в дарохранительнице есть свои преимущества. Известно,

где Его держат, и, следовательно, известно, где Его нет (со «всевидящим оком» Бога справиться гораздо легче). Спрятавшись в укромном углу, Он ткет пряжу искупления. И раз в году или, может быть, двенадцать раз Ему делают любезность, Ему позволяют продемонстрировать дело Его любви на примере какого-нибудь человека. Человек этот принадлежит к числу «практикующих» христиан, которые то ли сами «практикуют» (увенчать того, кто изобрел это слово!), то ли позволяют «практиковать» Ему.

Несколько раз Он пытался вырваться из Своего заточения. Однажды Он дал понять, что Ему бы пришелся по нраву праздник в честь Евхаристии. И мы извлекли Его наружу и стали раз в году носить Его по улицам и полям, а молчаливо снявшие шляпы зрители безучастно стояли по сторонам. Тогда Он вновь явил нам Свое Сердце — израненное терниями, вознесенное на Крест, и пламя, которое Он уже не мог удержать, вырвалось из Его Сердца наружу. Мы установили еще один праздник. Мы посвящаем Ему свои дома, и лик Его сияет с разноцветных литографий. Все это грешит против хорошего вкуса. Об этом не принято говорить вслух, но по крайней мере люди образованные в этом вопросе единодушны: вся эта история заметно отдает безвкусицей. Было бы намного лучше оставить ее во тьме — там, хоть и в забвении, она была бы надежно защищена от профанации. Но как только эта история выходит на свет, как сахарной пудрой, она покрывается слоем сладковатой пошлости. Напомаженные кудри ниспадают на плечи, а от болезненного выражения глаз становится дурно.

Нет, было бы лучше, если бы Он в будущем отказался от подобных попыток вырваться наружу. Пусть будет доволен Своей судьбою в качестве Искупителя. Мы же исключительно рады, что Он выбрал Себе именно эту профессию. Но нужно проследить за тем, чтобы Он устроил Себе мастерскую где-нибудь за пределами наших городских ворот.

Он стоит на уличных перекрестках и предлагает всем Свое Сердце. Ибо написано о Премудрости, что она выходит на площади городов и дарует себя в виде трапезы — дарует бесплатно. Все пробегают мимо. Никакого спроса. Он просчитался. Все это

достаточно серьезно: человек, тот самый человек, что не устает твердить о том, как он нуждается в любви, безоговорочно отвергает любовь, которую ему предлагают. Он уклоняется от объятий. Некий внутренний голос остерегает его: не связывайся с Ним — это слишком опасно! Скажи Ему, что ты искренне сожалеешь. Скажи Ему, что ты сегодня купил дом в деревне, что ты нанял пахотных волов, что ты взял женщину в жены, и что тебе на первое время этого достаточно. Ты действительно искренне сожалеешь. У птиц есть их гнезда, и у лис есть их норы, но Сын Человеческий — и именно об этом ты искренне сожалеешь! — не имеет ничего. Ни друга, ни человеческого сердца, где Он мог бы приклонить Свою Божественную главу.

 

VIII

Ты в темнице, и я тоже. Я знаю, Господи, что Ты попал в эту темницу из-за меня, и только лишь потому, что я остаюсь в своей темнице, Ты остаешься в Своей. Наши тюрьмы неотделимы друг от друга, и обе они — это одна и та же тюрьма. Если бы Тебе удалось освободить меня из моего плена, Ты освободился бы Сам; стены, разделяющие нас, упали бы, и мы смогли бы насладиться нашей общей свободой. И я тоже, скорее всего, мог бы освободить Тебя — освободить тем, что освободил бы себя самого, и в этом случае мы были бы также свободны. Но все это лишь «если бы». Это именно то, чего Ты не можешь, и чего я сам тоже не могу.

Мне известна Твоя тайна: Ты хочешь разделить со мной мою судьбу. Но я погребен в моих собственных глубинах, и я не могу взорвать врата этого ада. Ты думал, что вдвоем будет легче, и Сам вызвался, чтобы помочь мне. Ты похоронил Себя в моих пещерах. И поскольку мое одиночество одиноко, оно стало и Твоим. И ныне каждый из нас томится в ожидании другого, отделенного стеной. Мне известно, что вина лежит на мне, и что Ты невиновен. Ты сделал все, что было возможно. Ты страдал, Ты расплатился

за меня, Ты заплатил за все — заплатил вперед, все до последней капли. Но остается нечто, чего Ты не можешь, и именно этого не могу и я. Я должен был бы… но я не могу. Я должен этого желать, но я не желаю. Я хотел бы желать этого, но я не желаю хотеть. Что все это такое, как все это происходит? Я не понимаю этого. Речь идет о том, что Ты устранил грех и искупил его. Ты не просто покрыл его, но уничтожил, и в глазах Бога он более не существует. Но грех — это именно то, что я имею в виду: я не хочу того, чего хочет Бог. И я не знаю, как преодолеть мое сопротивление. Я не знаю, как разрушить пленившие меня стены моей тюрьмы.

Понимаешь ли Ты, Господи, о чем я говорю? Не так уж легко объяснить все это. Ибо я сам не вполне понимаю, как все это происходит, как все это связано между собой. Когда я начинаю размышлять об этом, все превращается в чащу, в которой заблудилась моя душа — заблудилась, подобно заблудшей овце в зарослях терновника. Но я попытаюсь рассказать Тебе все это.

Вначале все очень просто. Я просто вижу, что я не могу того, чего мне бы хотелось. При этом я знаю то, что я должен делать. Ты говорил мне об этом, священник говорил мне об этом, и я сам себе об этом говорил. В этом смысле все на своих местах. Не на своем месте лишь моя воля, моя возможность хотеть. Нет, у меня, разумеется, есть воля — воля, что способна желать; но у меня есть и другая воля (та же самая!), что не желает. «И я не понимаю, что творю, ибо я творю не то, чего хочу, но то, что ненавижу. И если я совершаю то, чего не хочу, то совершаю не я, но живущий во мне грех. И я знаю, что во мне, то есть, во плоти моей, нет добра, потому что, хотя я и желаю добра, я не могу творить его. Я не творю того добра, которого желаю, я творю зло, которого не желаю. Живущий во мне внутренний человек радуется Божьему Закону, но в членах тела моего царит иной закон; он противостоит закону моего разума и делает меня пленником того греховного закона, что управляет телом моим. Бедный я человек! Кто избавит меня от этого смертного тела?» И вот, воля моя разрывает меня на части,

и именно тогда, когда я хочу, я не хочу. И поэтому я взываю к Тебе из темницы моего нежелания: сделай так, чтобы я желал!

Но можно ли так молиться? Ты можешь дать мне все — любое просветление, любую благодать. Но желать этого и сделать решительный шаг должен я сам. Я лежу на ложе собственной похоти, и эта похоть отвратительна мне, и я хотел бы порвать ее путы и приподняться. Но то, чего мне при этом не хватает, — это обычная решимость, само действие, которое нужно для этого совершить. Могу ли я сказать стоящему рядом со мной другу, что хочет помочь мне: решись на это вместо меня? Он может дать мне совет, принести мне пищу, что укрепит меня, может протянуть мне руку. Но может ли он передать мне этот миг свободы, эту искру подлинной воли? Нет, действие может родиться лишь во мне самом. Но этого я не хочу. Не хочу, ибо люблю свою похоть, мне сладка ее горечь, я не могу пойти на то, чтобы лишиться ее. И если я заставлю себя какими-нибудь внешними способами, если я попросту свяжу себя, душа моя не сможет расстаться с нею. Если я какое-то время не грешу, то лишь потому, что не было подходящего повода.

Часто мне кажется просто неприличным приставать к Тебе с нескончаемыми просьбами, к которым я сам не могу отнестись всерьез. В то время как одна из моих изможденных рук умоляет Тебя: «Избавь меня от скверны!» — другая начинает ныть: «Пощади меня и оставь мне ее — мою возлюбленную скверну!» Просьба за просьбой вздымаются к Тебе ввысь, и нет среди них ни одной искренней и настоящей. Когда я говорю, другой голос все время звучит во мне, откликаясь дьявольским эхом: «Да придет Царствие Твое! — да придет царствие мое! Да будет воля Твоя! — да будет воля моя! Хлеб Твой насущный дай мне! — хлеб мой насущный дай мне!» Если бы я был святым, то голос бы мой утих, и я смог бы любить Тебя всем сердцем и всей своей волей исполнять закон Твой. Но я рассечен пополам, и моя молитва неполноценна, как и моя воля. И я боюсь, что Ты не можешь исполнить моей просьбы, что Ты отвернешься от меня и извергнешь меня из уст Своих.

И теперь я перехожу к самому худшему, и заросли становятся уже просто непроходимыми. Если мне не удается целое, то я должен быть способен разобраться с ним по частям. Ты хотел бы, чтобы я продвигался вперед, Ты хотел постепенно укреплять и насыщать меня. Сделанные мною небольшие шаги могли бы — вместо того, чтобы внезапно и полностью преобразить меня, — медленно и неуклонно приближать меня к поставленной цели. Но это не произошло. Мне кажется, что все как раз наоборот. Когда в юности я почувствовал, что тело мое развивается, я начал верить в то, что существует также развитие в духе. Мечта о Рае овладела мной, хотя при этом я не знал, мечта ли это о будущем, или о прошлом. Некий манящий и зовущий к себе образ вставал предо мною. Я не знал, как достичь его, и это было на самом деле неважно, ибо я верил, что все пути мои, даже те, что уводили меня в сторону, должны были в один прекрасный день привести меня к нему — привести совершенно нежданно. Это был некий мираж в пустыне. Бег жизни постепенно начал замедляться, потом остановился на одном месте, и чарующий образ потускнел и расплылся. Он превратился в дальнюю звезду, в удаленный идеал, недосягаемость которого стала неотъемлемой чертою его красоты. Он стал как бы затонувшим городом: в тихую погоду очертания этого города угадывались с палубы корабля, но сам он был покрыт водорослями и тиной, и под их покровом можно было различить лишь одно-два бесформенных и темных здания. Все заросло, как в замке Спящей Красавицы. Я начал думать, что этот образ — одна из уловок жизни, придуманная затем, чтобы скрасить безнадежность существования лишенной надежд на спасение посредственности. Начиная с этого времени я, сам того не сознавая, впустил отчаяние в свое сердце. Я понял, что никогда не достигну цели. Я взвесил себя и нашел себя очень легким. Я осознал, сколь глубокие корни грех пустил в моей душе, и ясно увидел, что мне никогда не удастся удалить их. Для этого надо было бы обладать врожденной смелостью души, решительностью и тягой к действию, а как раз этого мне и недоставало. Я не находил у себя ни одной мысли, ни одного поступка, которые не были бы покрыты сыпью моей мелочности, моей мещанской природы. Ничто мне не было столь отвратительно, как присущая мне ограниченность, которая заставляла меня ограничивать все, что меня окружало.

Из плена этой ограниченности я обратился к Тебе — не стесненному никакими условиями, и тут все стало подлинным кошмаром. Я чувствовал Твою бесконечность, я знал, что Ты не даруешь мне подлинного самоотвержения, что Ты не потребуешь от меня полета в мир Твоего Божественного света. Как неопровержимая улика, мне явилась неприглядная суть моей природы. Чем чаще пыталась Твоя благодать облегчить мою ношу и перенести меня на руках через поток, тем тяжелее и неподатливее я становился. Я знал, что у Тебя ничего не выйдет. Разумеется, Ты вновь и вновь прощал мне мои грехи, на краткий миг освещая меня Своим незамутненным солнечным светом. Но тяжесть моей природы вновь неудержимо тянула меня вниз. Одновременно со мной вокруг меня стала расти моя тюрьма: окружающим я демонстрировал беззаботное веселье и умудренное смирение; внутри же меня, в глубоких подземельях отчаяния, поселился ленивый, боящийся выползти наружу сброд: упущенные возможности, отвергнутые дары благодати, непрестанная хандра. От всего этого исходил запах отверженности. Доходило до того, что даже легкий намек на то, что Ты можешь позвать меня, мгновенно порождал безоговорочное «нет» моего нежелания. Лучше все, что угодно, чем, спотыкаясь, идти по этому позорному пути. И когда Ты пытался снаружи взорвать двери моей темницы, я, в холодном отчаянии, противостоял Тебе изнутри. Моя маска срослась с моим лицом. Я, как и прежде, был христианином, я верил во все, во что полагалось верить, я делал то, что делали все остальные, но для спасения я был уже потерян. В лучшем случае можно было сказать, что я был где-то в далеком потустороннем мире — в ожидании огня, который сожжет мою пожизненную тюрьму и извлечет мои затвердевшие стены из ее решеток. Я уже начал сожалеть, что некогда встретил Тебя.

Я запутался во лжи. Если я говорил себе: я могу, я хочу, то сразу же, наученный многократным опытом, понимал: все это не так. На статую, что Ты решил вылепить из меня, не хватило глины. Но если я говорил себе: я не могу этого и не хочу, это было грехом, ибо я шел путем лжи. Два мерила нес я в своих руках: оба

были взвешены и проверены, но противоречили друг другу. Часто я думал, что язычникам легче, чем христианам, ибо они могут совершенствоваться, не расставаясь со своей наивностью и не впадая в искушение. Христиане же, которых Ты силой бросаешь в пространства Твоего мира, за исключением немногих избранных, распяты на кресте позорной раздвоенности и не принадлежат ни земле, ни небу.

И в конце концов мне показалось, что я понял: иначе быть попросту не может — ибо все Твои творения конечны, у всех у них есть свое измерение и свой предел, и когда их встречает бесконечность бесконечной любви и требований этой любви, именно она, эта бесконечность, становится для них тюрьмою. Конечному существу свойственен страх разорваться на части при встрече с Богом, и потому это существо замыкается в себе, когда Бог приближается к нему. Это всего лишь благочестивое заблуждение — полагать, что мы тоскуем по какому-то бесконечному, что освободит нас от нашей ограниченности: опыт учит нас совсем другому. Вместо того, чтобы перенять у Бога меру Его бесконечного, мы навязываем Ему меру нашего конечного. Шаг за шагом мы с оружием в руках защищаем свою землю. Мы выдвигаем условия, на которых готовы заключить мир: насколько я могу отступить от Тебя, настолько я готов пустить Тебя дальше. Будь доволен моим предложением и не пересекай мою границу. Ты можешь лишь уничтожить меня, лишь сломать стрелки часов. Если Тебе чего-то не хватает, возьми это в закромах Твоей бесконечности, которой нет у меня. Лишь до этой черты, и ни шагу дальше! Ты должен знать, что мерило, которым я себя измеряю, — это некая определенная «ступень совершенства», которая очерчена мною исходя из ясно Тобою сформулированных запретов и более чем многочисленных добровольно мною совершенных дел христианской любви. На этом я стою, твердо решившись не слушать никаких неясных и бесформенных призывов (к тому же призывов отправиться куда- то в мир неопределенного!). Поскольку я — всего лишь член Твоей Церкви, было бы справедливо, если бы Ты требовал от меня лишь какой-то части, не настаивая на целом. Это Твоя задача — из отдельных

человеческих элементов построить Царство Божие во всей его полноте! Все же человеческие совершенства ограничены человеческим измерением.

В конце концов, Ты Сам создал меня для того, чтобы я жил в темнице — я говорю о темнице моего «я». Здесь я живу, здесь я двигаюсь, и здесь я — это я сам. И я люблю это свое «я», ибо «никто не ненавидит плоти своей». Мне знакомо это пространство, оно освещается моими мыслями, мои чувства наполняют его ценностями этого мира, а мои желания раздвигают его границы. В микрокосмосе этого пространства заключен весь мыслимый макрокосмос. Только благодаря этому замкнутому пространству я могу познать мир или даже Самого Тебя, и все должно быть размерено в соответствии с законами этого пространства. Как глаз различает только цвета, как ухо различает только звуки, я могу различать вещи только в их отношении ко мне. Даже любовь — это закон моего «я»; благодаря любви мое «я» плодотворно, оно наделено творческой тягой к необычному; на любви основана его трансцендентность. И даже если кажется, что мое «я» в тоске стремится сломать свою решетку, то и это — часть его жизни, то, что обогащает его существование и делает его достойным любви. Это «Я сам» — самый высокий и самый неповторимый дар, что я когда-либо получил из рук Твоих, Господи. И теперь Ты Сам вновь подвергаешь этот дар сомнению, вновь пытаешься отобрать его у меня. Нет, в этом случае я должен защищаться. Нет, я отнюдь не рвусь наружу из себя самого. Что мне экстаз, что мне «растворение» в природе или в любимом человеке, если я не смогу больше воспринимать их? Как я могу даровать Тебе мою любовь, предложить с любовью мое «я» Тебе, если у меня нет больше этого «я», если я отчужден от себя самого — а ведь, кажется, таковы были Твои тайные цели? Оставь мне мое «я», и тогда Ты обретешь его! Это мой любимый затвор, и я не добиваюсь никакой свободы! Я завоевал себе эту темницу моих страданий, и я освоился с ней — со всей ее скудостью, со всей тяжестью в ней пережитого. Если этого требует природа, возьми мое тело (я знаю, что Ты вернешь мне его назад во всей его первоначальной красоте!), но не

отбирай у меня мою душу! Ты не можешь требовать от меня невозможного, настаивать на том, чтобы я выбрался наружу из себя самого, чтобы я стал чужим самому себе, чтобы я, подобно вору, выпрыгнул в полночь из собственного окна — выпрыгнул на верную смерть! Отче, не обнажай свой нож надо мною! «Мы не хотим совлечь с себя одежды, но хотим облечься в них, чтобы то, что смертно, перешло в жизнь». Если Ты разделишь меня надвое, как отделяют одну половину морской раковины от другой, я погибну.

Сын Мой, время, что прошло сегодня между полночью и утренними заморозками, когда Меня потащили на второй допрос, Я провел в твоей темнице. В одиночестве, избитый и опозоренный, Я сидел в оковах на шесте и думал о тебе и о предстоящем дне. Я испробовал твою тюрьму и не избежал ее гнилого, сладковато- горького запаха. Я прошел по всем камерам, где томились противящиеся Божьей свободе, я заглянул в каждый угол. Я спустился вниз, в самые глубокие твои глубины, и там, среди темного позора твоей немощи и твоего сопротивления, я устроил Себе жилище. Как малый корень разрушает самые прочные камни, так Я незаметно расшатал стены твоего пленения. Всеми силами твоего отчаяния ты все еще противишься Моей любви, но твои парализованные руки уже начинают оживать. Шаг за шагом ты поддаешься Моему напору.

Я не стану открывать тебе ту тайну, силой которой я преодолел твое отчаяние. Ребенок, уставший от напрасных слез, наконец-то засыпает. Он не вспомнит на следующий день ни своего сопротивления взрослым, ни своего безутешного горя. Великое волшебство заключено в этой стертой памяти: вот открыта новая страница, вот начинается новая глава. Можешь ты или нет, сейчас об этом никто не спрашивает. Самое главное — то, что Я это смог. Когда в одиночестве ты размышлял о своей глубокой неудаче, ты сам разделился надвое, ты сам распался на части. Твоя целостность, что возникла из отчаянных объятий сладострастия и раскаяния, была лишь видимостью. Тихо, так, что ты этого сам не заметил, я расколол тебя пополам, и тем самым даровал тебе целостность.

Ты более не думаешь о движении вперед, и это хорошо, ибо это движение было бы для тебя не более, чем продвижение к себе самому. В действительности ты бы не сделал вперед ни шагу. Теперь же оставь свои сетования: пусть мертвые погребают своих мертвецов. Отврати свой взгляд от убожества твоих оков и переведи его — этот пристальный и настойчивый взгляд — на Мое убожество. Ты увидишь то, во что ты не хотел поверить. Твоя тюрьма стала Моей тюрьмой, а Моя свобода — твоей свободой. Не спрашивай, как это произошло, просто благодари и радуйся. И мертвое тело не будет тлеть вечно; рано или поздно оно начнет разлагаться, вода и подземные черви изменят саму его ткань, и, когда пройдут годы, на месте его окажется здоровая, плодородная земля. Ты конечен, и это верно; поэтому твое сопротивление тоже конечно, и в конце концов Я разберусь с тобою. Твердый кокон падает на землю, подобно опадающим листьям, за которыми скрываются цветы. Броня раскалывается, и бабочка выкарабкивается наружу. Слепая и ничего не понимающая, она сидит на краю листа, в то время как кровь постепенно наполняет лоскуты ее крыльев. И стоит бабочке почувствовать, что крылья становятся упругими и начинают сверкать, она, не раздумывая, так, как будто бы она всегда это умела, оставляет свой лист и начинает свой полет.

А то, что ты говорил о собственном «я», это глупость. Ты не был бы Моим творением, если бы не был создан открытым. Всякая любовь стремится покинуть самое себя и устремляется наружу — в необъятные пространства свободы. Она ищет приключений и забывает при этом о себе самой. Я не говорю, что ты мог бы освободить себя сам, ибо именно для этого к тебе пришел Я. Я не говорю и того, что свобода любви была заключена в тебе самом, ибо это Я дал тебе эту свободу. Отец привел тебя ко Мне.

Ты свободен. Ангел слегка подталкивает тебя, с твоих суставов сваливаются оковы, ворота рушатся сами собой, и вы вдвоем проскальзываете мимо уснувшей стражи вперед — на свободу. Ты все еще думаешь, что это сон. Стряхни его с глаз твоих. Ты свободен и можешь идти, куда хочешь.

Но обернись: братья твои все еще томятся в заточении.

Сможешь ли ты наслаждаться свободой, пока они страдают? Не хочешь ли ты помочь Мне, чтобы они избавились от оков? Не хочешь ли ты разделить со мной Мою темницу?

 

IX

Отойди от меня, ибо я человек грешный. Почему я все еще говорю с Тобою? Дыхание из уст моих настигает Тебя, подобно яду, и оскверняет Тебя. Уйди и развяжи этот немыслимый узел. Было время, когда я был грешником среди других грешников, и мне было позволено на лету хватать дар Твоей благодати, дар моего покаяния. Я хватал его, как нищий хватает медный грош, брошенный в его круглую шляпу, и я мог купить себе хлеб и суп, и я мог жить благодаря Тебе. Мне было дано распробовать счастье раскаяния. Мне было позволено жевать горькую траву сокрушения о грехах, и это было милостью Твоей благодати: блаженная горечь услащала мою горькую вину. А нынче? Что делать мне? В какую дыру мне бы пробраться, чтобы Ты больше не видел меня, чтобы я более не чувствовал себя ношей на Твоих плечах, чтобы мое разложение более не тяготило тебя? Я согрешил прямо Тебе в лицо. Тот рот, что тысячу раз касался Твоих уст — Твоих Божественных уст! — поцеловал уста мира сего и произнес: «Я не знаю Его». Я не знаю Его, Этого Человека. Если бы я знал Его, я бы не смог предать Его — предать столь естественно, столь беззастенчиво. А если я все же знал Его, то уж всяко не любил. Ибо любовь подобным образом не предает, она не отворачивается с самым невинным выражением лица: любовь не забывает любовь. То, что я — после всего того, что произошло между нами, — попросту продал Тебя, доказывает лишь одно: я не был достоин Твоей любви и сам не обладал любовью. То, что я говорю Тебе, не высокомерие, и не смирение — это просто правда: довольно, и еще раз довольно. Я не хочу, чтобы еще один луч Твоей чистоты еще раз заблудился в моей преисподней. Это прекрасно, когда любовь снисходительна

к низости, но невыносимо, когда среди низостей она сама становится низкой. Это предательство, и оно необратимо. Это клеймо, которое останется навечно, и никогда мои глаза не смогут более встретиться с Твоими. Эти тридцать сребреников я швырну на пол в Храме, но не перепутай, прошу Тебя, этот шаг с раскаянием. Здесь неуместно это высокопарное слово. Душа моя сжимает губы, чтобы ни одно слово не выскочило из них. То, что я сделал, заслуживает лишь одного слова, и оно криком поднимается к небесам; было бы лучше, чтобы оно взывало к аду. Сотвори мне эту последнюю милость и отвернись от меня: я не могу больше видеть этого оплеванного лица. Омой его и оставь меня там, где я сейчас, там, где мне следует быть. На этот раз я знаю, кто я такой. На этот раз бесспорно.

Тебе известно, что сказал Твой Апостол: «Тех, что некогда были просвещены, что попробовали от даров небесных, что стали причастниками Духа Святого, что вкусили блаженное Божье Слово и ощутили силы будущего века, но затем отпали, нельзя вновь обновить покаянием, если они вновь распинают в себе Сына Божьего и глумятся над Ним. Если земля в изобилии пьет нисходящий на нее дождь и приносит злаки тем, кто ее возделывает, то она получает благословение от Бога. Но если она рождает лишь тернии и колючки, она негодна и подлежит проклятию, и конец ее — огонь». Слишком много навоза израсходовано на то, чтобы удобрить это бесплодное дерево, которое просто пытается доказать Тебе, что излишние заботы до добра не доводят. Сруби его — и не стоит более говорить о нем.

Люди изранили Твое Сердце, из него изливаются вода и кровь, и люди пили и исцелились, они омыли себя и очистились. Я же сделал нечто совсем иное. Я прицелился, чтобы нанести меткий удар в самое средоточие любви. Я убил любовь. Отдавая себе отчет в том, что я делаю, я попал в самую главную точку любви, я повредил ее жизненно важный, ее самый ранимый нерв. Она ушла в небытие, ее больше нет. Мертвое тело висит на Кресте, а я сижу

в стороне и размышляю о своем позоре. Я — сын скверны. Я злоупотребил Твоим Крестом и Твоими объятиями. Все израсходовано до последней капли. Все — и возвращение блудного сына, и овца, пропавшая в терновнике, и потерянная драхма: все растрачено навеки. Можно разыграть эту сцену заново, повторить двадцать или пятьдесят раз, но однажды она станет скучной и потеряет свою соль. И вновь внимаю я Твоему Апостолу: «Если мы познали истину, но добровольно совершаем грех, то нет у нас более жертвы, принесенной за грехи. Нам остается лишь в страхе ожидать суда и ярости огня, что готов поглотить противящихся. Подумайте — если тот, кто при двух или трех свидетелях отрекся от Закона Моисеева, без снисхождения наказывается смертью, то сколь более тяжкому наказанию подлежит тот, кто ногами попирает Сына Божия, кто не считает святыней Кровь Завета, которой сам освящен, кто оскорбляет Духа благодати? Мы знаем Его, Сказавшего: Мне отмщение, и Я воздам его. И далее: Господь будет судить народ Свой. Страшно впасть в руки Бога живого!»

Существует сообщество Святых. Существует также сообщество грешных. И, возможно, это одно и то же сообщество. Длинная цепь, нескончаемая волна, что катится через дни и через века, этот кровавый поток вины, тернистая дорога, на которой люди соскальзывают вниз и вновь карабкаются вверх. Единая жизнь — жизнь в горячем грехе и в горячем раскаянии — пронизывает всех этих людей, и где-то в глубинах этого темного потока из праведного и грешного страдания пульсируют капли и Твоей Крови, Господи. И Ты спасешь их.

Я изгнан из этого сообщества грешных. Застывший и окоченевший, прикованный к неподвижной глыбе, я скорчился в стороне от них, и грех мой не сопоставим ни с чем. Если другие поддаются слабости, Ангел Божий плачет у них в сердце. В моем сердце нет этого Ангела. Если другие падают, некий тайный сосуд разбивается внутри их, и горькая тоска изливается из него, как будто бы ее льют на жертвенник. Но во мне уже нет ничего, что

могло бы разбиться — все окаменело и неумолимо запечатано. Если другие грешат, они могут молиться. Но какую же молитву должен я произнести, чтобы в ответ не услышать победоносный хохот ада? Как мне после этого верить? Что я должен сказать Тебе? «Прости меня»? «Я хочу любить Тебя»? Опыт показывает, что это неправда. В душах других все еще раздаются скорбные стоны сострадающего Святого Духа. Во мне же все онемело; это, видимо, то, что называется «хулой на Духа Святого». Другие падают на колени перед Крестом. Я же оказался по ту сторону Креста. Другие еще не потеряны для воспитания Господня: «Благо, что Ты унизил меня, и так я познал оправдания Твои». Для меня это уже пройденная школа, и в моей вине уже не найти положительных сторон. Моя вина совершенна, самодостаточна и с любой стороны неоспорима — этакая сфера из огня и металла.

Оставь меня одного. И Твоя Мать пусть тоже не прикасается ко мне. Вам с Ней нечего на меня смотреть. Не расточайте на меня Вашего сострадания — ему здесь не место. Пусть со мной случится то, что должно случиться. Тому, что висит справа от Тебя, Ты пообещал рай. Я желаю ему этого от всего сердца. Он это заслужил. Он не ведал, что творил. Будьте счастливы вместе в ваших вечных садах. Но не мучайся ради меня. Я — это тот, что слева. И более не мучай меня Своими муками. Постарайся забыть обо мне.

Была ли это вспышка молнии? Был ли различим в разорвавшейся на единое мгновение тьме плод, повисший на Кресте, недвижимый, с застывшими, отрешенными глазами, бледный, как червь, возможно, уже мертвый? Это несомненно Его тело, но где же Его душа? На какие безбрежные побережья, в какие безводные морские глубины, на дно какого темного пламени отправилась она? Те, что окружали его виселицу, внезапно поняли: Он ушел. Необозримая пустота, не одиночество, но пустота исходит от повешенного тела, и нет ничего сильнее этой фантастической пустоты. Мир со всеми его очертаниями ушел, он разорвался, как завеса — сверху донизу, разорвался бесшумно. Он пошел ко дну, распылился, лопнул, как мыльный пузырь. Нет более ничего,

кроме того, что есть Ничто. Больше нет тьмы. Мир мертв. Любовь мертва. Бог мертв. Все, что было, было сном, который никому не снился. Настоящее — это только прошедшее. Будущее — это ничто. Стрелка часов исчезла с циферблата. Более нет борьбы между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью. Все сравнялось друг с другом, и опустошенность любви погрузилась в опустошенность ада. Одно целиком пронизывает другое. То, что было внизу, достигает предельного верха. Нирвана.

Была ли это вспышка молнии? Были ли различимы в разорвавшейся на единое мгновение безграничной пустоте очертания некоего Сердца, несомого смерчем через внемирный хаос, влекомого, подобно сорвавшемуся с ветви листу? Или оно само, обретшее крылья, мчалось вдаль, ведомое своей собственной, никому не видимой тягой — единственное, что уцелело в пространстве между бездушными небесами и покинутой землей?

Хаос. По ту сторону Неба и Ада. Бесформенное Ничто по ту сторону границ Творения. Бог ли это? Бог умер на Кресте. Смерть ли это? Мертвых не видно. Конец ли это? Нет более ничего, что имеет конец. Начало ли это? Начало чего? В начале было Слово. Что за Слово? Что за непонятное и бесформенное Слово? Но взгляните: что это за легкое сияние, чьи неясные линии нерешительно начинают вырисовываться в бесконечной бездне? У него нет ни формы, ни четких очертаний. Нечто безымянное, нечто более одинокое, чем Бог, оно выходит на поверхность из последних пустот. Оно — это никто. Оно — прежде, чем все. Начало ли это? Оно невелико и неопределенно, будто некая малая капля. Это, возможно, вода. Но оно не течет. Нет, это не вода, оно мутнее и непрозрачнее, оно гуще, чем вода. Но это и не кровь: кровь красного цвета, кровь — это жизнь, кровь говорит внятным человеческим языком. Оно не вода и не кровь, оно древнее, чем вода и кровь, это, видимо, капля древнего Хаоса. Медленно, неправдоподобно медленно эта капля начинает оживать. Непонятно — то ли это движение, порожденное усталостью на самом краю смерти, то ли это самое начало — но начало чего? Спокойно, спокойно! Придержи дыхание своих мыслей. Еще только ранние проблески

дня, и еще рано думать о надежде. Еще слишком слаб этот зачаток, чтобы журчать о любви. Но взгляни: он шевелится. Слабый, но упорный ручеек. Еще слишком рано, чтобы говорить об источнике. Он течет, затерянный среди Хаоса, вне всякого направления, еще не найдя равновесия. Но все сильнее. Источник среди Хаоса. Бьющий из абсолютного Ничто. Истекающий из себя самого. Это не начало Бога, Который в Своей вечности и могуществе Сам определяет Свое существование — как Свет, Жизнь и триединое Блаженство. Это и не начало Творения, которое мягко и сонно соскальзывает с рук Творца. Это начало, которое нельзя ни с чем сравнить. Как будто бы Жизнь возникает из Смерти. Как будто бы усталость — столь усталая, что никакой сон не в силах подкрепить ее, как будто бы последняя степень утомленности на грани полного истощения: все это начинает течь, ибо течение — это, возможно, самый точный символ усталости, а все сильное и прочное в конечном итоге растворяется в воде. И не родилось ли все — тогда, в самом начале, — из воды? И этот источник среди Хаоса, эта струящаяся усталость, не есть ли это начало некоего нового Творения?

Волшебство Великой Субботы. Источник еще не обрел своего направления. Не остаток ли это до конца излившейся любви Сына, которая — после того, как последний сосуд разбился и старый мир ушел — в темном Хаосе ищет себе новый путь к Отцу? Или она струится — пусть бессильно и неосознанно — навстречу новому, еще не возникшему, не появившемуся и не имеющему очертаний Творению? Или это самозародившаяся протоплазма — первое зерно нового Неба и новой Земли? Все сильнее бьется источник. Конечно же — он истекает из некой раны, он подобен кровотечению, он — плод этой раны, он дерево, растущее из нее. Но рана уже не болит, страдание уже осталось позади и стало тем, что было когда-то в прошлом, вчерашним истоком бьющего ныне источника. То, что изливается сегодня, — это не страдание, которое надо пережить, это уже пережитое страдание. Это не жертвенная любовь, но любовь, уже принесенная в жертву. И только рана все еще остается здесь: зияющая рана, разверстые

врата, Хаос, Ничто, из которого изливается этот источник. Никогда более не закроются эти врата. Как первое Творение вечно новым явилось из ничего, так этот второй, еще не рожденный, только лишь охваченный новым пробуждением мир возникает из этой — более никогда не закроющейся — раны. Всякая форма будет впредь обретать свои очертания в этой кромешной пустоте, всякое здоровое начало будет черпать свои силы в творческой мощи этого зияния. О вы, победные врата жизни! Несчетные воинства благодати, облеченные в золотые доспехи и вооруженные огненными копьями, выступают из-под ваших ввысь уходящих сводов. О ты, неисчерпаемый источник бытия! Поток за потоком струи Крови и Воды исходят из твоих незапечатанных глубин, исходят, крестя сердца язычников, исцеляя истомившиеся души, орошая пустыни вины, обогащая сверх всякого богатства, сверх всякой меры исполняя всякое желание и заполняя собою любое готовое принять их сердце