Человек из дипломата

Человек жил в дипломате. Приспособился. Подбородок упер в колени, сплющился, ужался, и что еще? Да больше, пожалуй, ничего.

Но его мысль расширяла пространство.

В какой-то момент, нет, моментов не было, как просто и времени, — часы, календари для него не существовали. Он мог говорить, что жил там вечно. Может быть, со дня сотворения мира. Но сотворил ли Господь сначала дипломат, а только потом поместил туда человека? Человек из дипломата не задавал себе столь сложных, не разрешимых для него вопросов. Для него существовало не время, а три сферы — розовая, голубая и красная. Розовая — детство, учеба, футбол и прочее. Голубая — семья, жена, двое детей. Красная — бесконечная внутренность дипломата.

Сам дипломат хранился на Казанском вокзале, в одной из ячеек камеры хранения. Сюда доходил шум вокзального помещения. В дипломате рядом с человеком хранились денежные купюры с изображением президента США, а также бумаги, напечатанные на компьютере.

Чаще всего он думал о себе в третьем лице. И растворялся в красной сфере. Но вот его сферу ломало поворотом кода на железной дверце камеры хранения.

Кто-то крутил ручки кода, и дверца распахивалась. Чья-то рука брала чемодан с сидящим там человеком.

По качанию и невокзальному шуму человек из дипломата понимал, что его несут по улице. Его сажают в машину. Красная сфера сжимается, а его сфера хрустит, как сочное яблоко. Качание прекращается. Движение машины. Остановка машины. Еще качание — и дипломат опускают.

Щелчок замка. Человек из дипломата выходил наружу. Человек из дипломата выпрямлялся, приобретая необходимую широту и высоту. Защелкивал дипломат. Он брал в руки дипломат. Теперь он ничем не отличался от проходящих людей.

Он видел, как кто-то садился в машину, но был ли это тот человек, что привез его сюда, он не мог точно сказать. От долгого сидения в дипломате плечи ломило. Как бы это не кончилось радикулитом, думал он на ходу. Тогда я не смогу выпрямиться. Интересно, учли ли они это? Кто они? Об этом он не думал.

Иногда он присаживался на скамейку сквера. Ставил на землю дипломат. Свободно дышал, отдыхал. Смотрел на небо, на деревья.

Пролетали птицы. Чаще всего это были вороны, но бывало, что по дорожке пробегала трясогузка, покачивая длинным хвостом.

Вставал и шел. В правой руке он крепко держал все — и свой дом, и свое прошлое, и свое настоящее, и свое будущее. Миновав несколько кварталов, оказывался у большого здания. Нажимал три кнопки Ж — 5–8. Слышал голос в домофоне:

— Открыто.

Входил и мимо охранника поднимался по лестнице, поворачивал направо в коридор. Пятая дверь, без какой-либо надписи.

Человек с дипломатом входил в комнату. Там, за столами с компьютерами, сидели трое — двое мужчин и женщина.

— Hi!

— Hi!

Он опускал дипломат рядом со столом. Подходил к сейфу. Набирал код. Открывал сейф. Доставал бумаги. Включал компьютер. Человек из дипломата входил в нужную ему систему.

На экране монитора вспыхивали цифры. Цифры сменялись волнами моря. Он видел гостиницы на берегу. Загорелые люди в шортах: юноши и девушки сидели в креслах. Рядом с ними на столиках — бокалы и кружки. Молодые люди смеялись. Потом все это превращалось в цифры.

И появлялся текст: «Отвечая на ваше последнее письмо, сообщаем», далее цифры, цифры и «С уважением». Неразборчивая, но витиеватая подпись.

Цифры на мониторе сменялись картиной лесопарка, где свободно разгуливали слоны, жирафы. В голубизне неба летали птицы. На экране вспыхивало: «Можете уходить».

Первой уходила женщина, потом сосед справа, и наконец другой, слева. Человек из дипломата медлил. Ставил дипломат на стол, рядом с компьютером. Подходил к сейфу, набирал код, денежные купюры и бумаги прятал в сейф. Дипломат оказывался в красной сфере.

Он быстро складывался, и в ту же минуту над ним щелкал замок.

Чья-то рука брала дипломат, дипломат покачивался. Перед его глазами вспыхивали три сферы — розовая, голубая, красная.

Иногда он крепко засыпал. Часто ему снился один и тот же сон: футбольное поле. Он стоит в воротах. Мальчишки гонят мяч. Мяч летит прямо на него. Он хватает твердую покрышку, но мяч вырывается из рук.

И голос матери:

— Такая твоя судьба, Женя.

Ага, значит его зовут Женя.

— Мама, — шептал Женя, — спаси меня.

— Терпи, сынок, — слышал он в ответ.

Однажды вместо купюр и бумаг ему чья-то рука сунула маленький плоский ящичек. Из ящичка слышалось негромкое тикание часов.

Самих часов не было видно.

Без приключений добрался до работы.

— Hi!

— Hi!

Все было как всегда. Но когда вошел в виртуальное пространство, то почувствовал, что в руке у него дипломат.

Он прошел несколько улиц незнакомого города и остановился около голубого особняка. Рядом с дверью на медной дощечке надпись:

«Silvestro».

В ушах — четкая команда: 21–37 — Н — У — 15.

Дверь открылась. Он уверенно поднялся по высокой лестнице.

Второй этаж. Стеклянная дверь. А там, внутри, еще три двери. За столом — секретарша.

— Вам кого? — секретарша с удивлением подняла на него глаза.

— Мне сюда, — уверенно ткнул пальцем человек с дипломатом. Наклонился к секретарше. — Меня зовут Женя. Так мама меня назвала.

Человек с дипломатом решительно оттолкнул секретаршу, прикрывавшую собой дверь в кабинет. Вошел. За большим столом сидел полный лысый человек в черных очках.

— Что вам нужно?

— Сейчас поймешь, — твердо сказал человек с дипломатом в руке. Оттуда все громче слышалось тиканье. Раздался взрыв.

На мгновение все исчезло. Потом возникло пенное море, в котором барахтались человек в черных очках, секретарша, загорелые парни и девушки.

Человек из дипломата не выпускал ручки. Собственно от дипломата осталась только ручка. Он плыл к песчаному берегу. Захлебывался в пене. Голова его кружилась. Выбрался. И, весь мокрый, побрел, не разбирая дороги.

Он подошел к дому, где когда-то жил. На лифте поднялся на третий этаж. Дверь ему сразу открыла жена. Он оказался в голубой сфере.

— Женя! — вскрикнула жена и заплакала.

— Ты знаешь обо мне?

— Конечно. Теперь все это знают.

Она поставила видеокассету. Прокрутила… Человек из дипломата увидел себя, барахтающегося в пене моря. По экрану телевизора побежали буквы:

«То бурное море из лучшего пива „Silvestro“.

Оно действует сильнее, чем взрывчатка. От него кружится голова.

„Silvestro“ сшибает с ног. Но если у вас есть такое же терпение, как у Жени, вы всегда достигнете берега.

Семья Жени получает новую квартиру и сто тысяч долларов.

Передача организована совместной российско-американской компанией „Silvestro“ при участии Партии любителей пива».

Спасибо, Женя. Sorry!

Перед его глазами вспыхнули две сферы — розовая и голубая.

— Мы разбогатели, — смеялась жена. — Понимаешь, Женя? Ты герой.

— Ерунда. Мама мне сказала: «Терпи». Прощай, я ухожу в розовое, к маме.

— Женя, опомнись! Твоя мама давно умерла.

— Может быть, но я ухожу туда, — и он неопределенно махнул рукой.

— Ты не хочешь посмотреть на детей?

— Прости, мне трудно говорить.

Голубая сфера исчезла.

Не оглядываясь, он подошел к двери, хлопнул. Щелкнул замок.

И он понял, что щелкнул замок на дипломате. Чья-то рука подняла его и понесла.

В красной сфере он быстро растворился, исчезнув в бесконечности.

 

Диссертация

Бугайкин женился поздно. И лет ему было поздновато, за пятьдесят. Правда, он осилил кандидатскую и работал научным сотрудником во ВНИИ Потустороннего Излучения Счастья.

У самого Бугайкина счастье вытеснялось стыдливостью. Он стыдливо глядел на всякое движение в нашей стране, и даже на президента и уборщицу в институте.

При такой стыдливости ему было трудно присоединить себя к иным, не мужским формам существования. Стыдливая улыбка на его лице отпугивала женщин, и они сворачивали с его жизненного пути в сторону.

И вдруг Нина Шульженко из Ближнего Зарубежья напихнулась на него в метро силой давления толпы. Была она в теле. И это тело у нее было все впереди. Она несколько придавила Бугайкина и спросила:

— Я вас не придавила?

Бугайкин хотел засуетиться, стыдливо отодвинуться, но давление толпы усиливалось. И Нина сходу поняла, что тут как раз проходит граница между Ближним Зарубежьем и квартирой в Москве.

— Ой, как хочется в кино, — будто случайно вырвалось у нее.

А Бугайкин стыдливо подумал: «Ведь мне придется на ней жениться». Этих слов он не произнес, да Нине и ни к чему. Через два дня она устроилась подавальщицей в кафе «Махаон». А через три — уже привела в однокомнатную квартиру Бугайкина чиловика, как она называла и самого Бугайкина.

— Он хоть и в годах, а ученый, — говорила Нина пришельцу о своем даже еще не расписанном муже.

Потом Нина с Бугайкиным расписались.

Звали Бугайкина несуразно — Семен Иннокентьевич. Для простоты Нина называла его — дядя Витя, или просто дедуля. Бугайкину она стелила раскладушку в кухне. А какие стыдливые мучения терпел он ночью: ему казалось, что он попал в сферу притяжения луны и она сильно скрипит, его будили птичьи стоны и звериные шепоты.

Потом — утро. Чего делать? Нужно выйти из кухни, помыться, привести себя в порядок. А вдруг он столкнется с гостем? Стыдно. Мало ли что гость подумает… И Бугайкин терпел до института. В портфеле он носил бритву, мыло, зубную щетку, пасту и газету.

Когда вечером гость врубал телевизор, Бугайкин горел стыдом и стеснялся своего стыда.

Как-то утром он сказал Нине:

— Мне неудобно жить. И я хочу умереть.

— Умри, дядя Витя, — охотно согласилась Нина… и просчиталась.

Получив справку о смерти мужа, Бугайкина Семена Иннокентьевича, Нина успокоилась. Она не пожалела денег на хорошие похороны с поминками, блинами, кутьей… Поминки кончились веселой пьянкой.

Попав в иную сферу, Бугайкин сразу принялся писать докторскую. Отказавшись от рая, он поместился опять в своей прежней квартире. Теперь уже совершенно невидимым для других.

Характер Бугайкина изменился. Потеряв стеснительность, он невзлюбил молодых людей, приходящих к Нине. И стал сбрасывать с полок посуду. Тарелки, чашки, рюмки летали по всей квартире и шумно разбивались. Теперь ему нравилось включать телевизор на полную мощность. Соседи негодовали.

Нина не понимала, что происходит. Пригласить кого-нибудь приличного из кафе стало невозможно.

Между тем докторская диссертация Бугайкина двигалась нелегко, но не безуспешно. Он особенно пристрастился бить редких теперь пришельцев сковородкой.

Входит молодой человек, а его сковородкой по башке — блям!

— Дядя Витя! — кричала Нина в темные пустоты бесконечности. — Прекрати! Раз умер, то веди себя тихо.

Однажды она взяла справку о смерти Бугайкина и подняла над головой. В ту же секунду справка вырвалась из рук, превратилась в комок бумаги, вылетела в форточку.

Нина села на пол и от безнадежности зарыдала. Кто-то мягко стал гладить ей голову, вытирать слезы.

— Семен Иннокентьевич, прости меня.

Но кругом была мертвая тишина.

В этой тишине было удобно работать.

«Через несчастье к счастью в потусторонних сферах» — это была тема диссертации Бугайкина.

К весне Семен надеялся защититься. Где? И как? Он не знал. Но верил, что с первыми, еще стеснительными листочками тополя он представит выстраданный труд всей своей прежней и будущей жизни.

 

Списанный

Витя Кошелев поглядел в небо. Увидел себя в ползущем облаке. Упал на землю. Упал среди бурелома в Жилинском лесу. Рядом — осина с вывернутыми корнями и ольха. А там, внизу — речка. Сыро. Осень. Сыро. Осень в крови. Уже осень.

И вспомнил комнату номер семь. Его вызвали в компьютерный центр. В комнате девушка с летними голубыми глазами. Там он подумал про небо, очищенное от облаков. Девушка разговаривала по телефону. Обрывки разговора…

В Париж… когда… в Эмираты…

— Одну минутку, — сказала она в трубку. И к Вите. — Вы ко мне? Как фамилия?

— Тихонов.

— Имя-отчество?

— Виктор Сергеевич. Меня вызывали, — сказал Виктор.

— Виктор Сергеевич Тихонов, Сиреневый бульвар 23, год рождения 1971.

— Совершенно верно, — Виктор улыбнулся. Он еще подумал, что неплохо бы ее куда-нибудь пригласить.

— Вы списаны, — услышал Кошелев.

— Как это понять?

— Сняты с компьютерного учета, — и еще раз повторила. — Списаны.

— Ну я же вот, вы же видите.

— Конечно. Так что из этого?

— Слушай, а ты слышала каскад в стиле ретро? — это она уже говорила по телефону.

— Я же вот, живой, — перебил Виктор.

— Прости, тут списанный пришел, — опять по телефону. И к нему. — Чего вам непонятно, я же русским языком. Могу и по-английски. О вас уже передали по Интернету. Будете всюду в одном качестве, в любой стране. Для таких, как вы, создан фонд помощи списанным.

— Я не понимаю.

Она включила компьютер. Виктор увидел: Виктор Сергеевич Тихонов, 1971 года рождения, Россия, Москва, Сиреневый бульвар 23. Списан. Убедились?

— Но я же вот.

— Раз вас нет в компьютере, то вами будет заниматься только фонд помощи. Получите там пособие, талоны на пропитание и другие услуги. Компьютерный центр закрыт для вас навсегда.

— Девушка, но ведь это…

— Извините, вы мешаете мне работать.

— Но я же не болен, не умер. Посмотрите на меня.

Виктор услышал механический голос в комнате:

— Уходите, не мешайте работать. Уходите, списанный.

Голос выбил Кошелева из комнаты.

Осенний дождик смыл остатки раздраженной памяти Кошелева.

 

Повезло

— Григорий Чернобой?

— Я.

— Если сначала будет сложно, не смущайтесь.

— А в чем дело? Где я?

— Сейчас я вам все объясню.

Тот, кто говорил, был невидим для Чернобоя. Гриша почему-то стал нервничать. Вытащил сигарету. И сразу же появились слова. Сначала на русском: «У нас не курят». Потом на английском: «No smoking».

Гриша увидел старомодную черную карету. Впереди на скамейке сидел человек в черном цилиндре. За каретой молча медленно двигались люди, тоже все в черном.

Смерть, холонуло сердце Гриши. А может, пронесет?

Гриша увидел внизу траву. И он лег.

Карета с черными людьми скрылась. Сплю, что ли, я, подумал Гриша. И услышал:

— Нет. Мы постараемся вам объяснить. Вы — не умрете. Вы — Вечный жид.

— Я жид? Ты что? Вы что? — Гриша вскочил. — Если вы думаете, у меня имя такое — Гриша… — Чернобой напряг память. — А Гришка Распутин, по-вашему, тоже был жид?

— Причем здесь национальность? Вы бессмертны, Григорий Чернобой.

— Как это так?

— Вот так. Вы попали в Интернет. И теперь доступны всему человечеству. Вы не умрете. Если, правда, не проникнет вирус. Надеемся, что это не случится. Надеемся, что вас, человека из толпы, мы сбережем в виртуальной реальности не на один век.

Гриша опять лег на траву.

Лучше бы, конечно, не жид, а хоть грек или татарин, думал Чернобой. И его мысли были слышны всем.

Чтобы свыкнуться, он закричал:

— Гришка Чернобой — Вечный жид! Никогда не умру! Так что, мне повезло или как?

Он опять увидел черную карету и людей в черном. Они шли за каретой, хлопали в ладоши, танцевали, смеялись. Тот, кто сидел впереди, поднял цилиндр, приветствуя бессмертного Гришу Чернобоя.

 

Неизвестная

— Касаткин, — раздался женский голос по радиотелефону, — зайдите к шефу.

Леню с утра лихорадило. То ли он простуду подхватил, то ли каких-то бумажек не хватало на столе, но что-то его раздражало и тревожило. В офисе к шефу допускали только заведующего отделом по связи с банками, расплывшегося борова лет сорока пяти. Леня работал с компьютером, факсами, переводил сообщения из разных банков.

«Чего это вдруг меня к шефу?» — подумал тревожно Леня и спросил заведующего:

— Николай Сергеевич, слышали, меня к шефу. Что-нибудь не так?

Маленькие темные глазки-бусинки под белесыми бровями смотрели мимо.

— Это вы сейчас узнаете. У меня к вам претензий нет.

Леня высморкался. Да, с вечера простудился. Его немного трясло.

Секретарша с накладным белокурым шиньоном, с ярко накрашенными губами, проговорила в аппарат:

— Виктор Степанович, к вам Касаткин.

— Пропустите.

Леня осторожно нажал на ручку двери. Шеф с улыбкой встал из-за стола. Он был примерно одного возраста с Леней.

— Вы ведь женаты, Гарик?

Леня смотрел на хорошо сложенного молодого человека в прекрасно сшитом костюме, в белоснежной рубашке с голубым галстуком.

— Гарик! Ты что, меня не слышишь?

Леня уже знал, что шеф всех сотрудников, в том числе и Николая Сергеевича, называет одним именем — Гарик.

— «Гости съезжались на дачу» — откуда это?

Вопрос шефа поразил Касаткина. Леня смотрел на скуластое улыбающееся лицо.

— Это, наверное… — начал Леня.

— Неужели не помнишь? — перебил шеф. — Эта фраза просто выбита на мраморе. Не встречал? Кстати, этого же автора: «Все в ней гармония, все диво, все выше мира и страстей».

— Может, Пушкин?

— Угадал, Гарик. Думаю, что просто угадал. А такая строчка — «Белеет парус одинокий» — это ведь тоже у Александра Сергеевича?

— Нет, Лермонтов, — радостно и широко распахнулся Касаткин.

— А ты не ошибся, Гарик?

— Нет, совершенно точно.

— В школе выучил, — глаза шефа и смеялись и смотрели мимо. — Скажи, ты давно женат? Не возражаешь, если я тебя на ты?… А, Гарик?

— Полтора года.

— Что полтора года?

— Полтора года женат, вы спрашивали.

— Да, да… Все в ней гармония, все диво… Между прочим, стихотворение «Красавица» — в альбом жены графа Завадского. А какие стихи ты еще помнишь, Гарик?

Леня подумал, что у него поднялась температура. Голова кружилась. Голубые глаза шефа и голубой галстук слились в одно пятно.

— По вечерам, над ресторанами горячий воздух дик и глух…

— Блок, — всадником вылетел из голубизны Леня, — «Незнакомка».

Шеф засмеялся:

— Вот это уже ближе к делу. Помнишь картину «Неизвестная» Ивана Николаевича Крамского? Ее еще часто называют «Незнакомка».

Надменный взгляд, припухшие губы, бархатистость лица.

— Туманность! — Лене до бессвязного крика хотелось понравиться шефу, не упасть в пропасть. И он добавил:

— Еще перо на шляпе… Белое перо…

— Да, и руки в муфте… Но ведь это все детали. Верно, Гарик? Ты верно сказал — туманность, не восточная ли кровь?

— Извините, — осмелел Леня. — Я не понимаю, для чего вы меня вызвали.

— Твоя фамилия Касаткин?

— Да.

— Прекрасная фамилия, аристократическая. А тебе, Касаткин, не казалось, что та девушка… То был девятнадцатый век… А сейчас у нас, — и шеф показал на перекидной календарь, — между прочим, по моему заказу сделан, люблю старину, такая, понимаешь ли, слабость, сейчас у нас 12 июня 2002 года. Века меняются, а женщины во все века бывают прекрасны. У тебя, Касаткин, замечательно красивая жена. Я ее, правда, мельком видел из машины, когда ты ее целовал у офиса, — он сделал долгую паузу. — И успел оценить. Любишь туманность? Хороший у тебя вкус. А я старину собираю. Хотя искусство тебе надо бы лучше знать, не только языки. Твоя удача, Гарик.

— Да, мы хорошо живем. Она, между прочим, знает французский и английский не хуже меня.

— Я так и думал, — и шеф посмотрел на часы. — Мы с тобой долго беседуем. А у меня время — деньги, извини за трюизм. Короче, приглашаю на дачу. Вот адрес.

И он взял маленький кусок твердой бумаги, похожий на визитную карточку, и ручкой стал что-то писать. Как показалось Лене, довольно долго и даже замысловато.

— Вот визитная карточка, — шеф протянул, и Леня машинально положил карточку в карман.

— Благодарю за приглашение. Мы с женой будем рады, — пробормотал Касаткин.

Шеф расхохотался.

— Я что-нибудь не то сказал? — забеспокоился Леня.

— Все то и все так… все так, мой милый дружочек Гарик. Как ее зовут?

— Оля.

— Мы с тобой сделали открытие. Оказывается, «Неизвестную» зовут Оля. Вот и привози Олю 16 июня, к четырем часам дня. Да, замечательно. «Неизвестная», так все раньше полагали, а ее-то зовут Оля.

«Боже мой, — лихорадочно думал Леня, — бред. Я болен, я сейчас упаду.»

Шеф будто догадался:

— Извини, забыл пригласить тебя, — и он сделал долгую паузу, — сесть в кресло.

Леня чуть опустился, но тут же вскочил:

— Дайте мне бумагу, немедленно, дайте мне бумагу.

— Пожалуйста, а вот и старинный «Паркер».

«Прошу уволить меня» — написал Касаткин и твердо спросил:

— Какое сегодня число?

— На календаре, — в голосе шефа теперь была деловая сухость.

Леня облегченно вздохнул:

— Все!

— Одну минутку, — шеф вытащил чековую книжку, заполнил и расписался. Возьми.

— Что это?

— Посмотри на сумму. Ты плохо выглядишь. Не болен ли?

— Болен.

— Ну вот, в любом банке, и поезжай отдохнуть, полечись.

Леня взял чек и разорвал. Шеф будто не заметил, он не смотрел на Касаткина. Заново заполнил чековую книжку.

— С Третьяковкой ведь не договоришься.

Голос его звучал как сквозь толстое стекло.

— Поезжай на Мадейру, или на Багамы, или куда захочешь. Ты теперь богатый человек. Очень. Можешь открыть свой офис. Протри глаза, Гарик, и посмотри на цифры. Последний твой шанс. Другой суммы не будет. В общем, дальнейшее меня не интересует.

Касаткин держал в руке чек.

— Мы больше никогда не увидимся, и на даче тоже. Ну ты все понял? Моя машина заедет без пятнадцати три.

Касаткин ничего не сказал в отделе. Молча собрал несколько своих бумаг, сунул в сумку и пошел к двери.

Дома он быстро разделся, лег в кровать. Он закрыл глаза, пытаясь уснуть. Потом вскочил. Схватил брюки. Вытащил бумажку шефа, его визитную карточку. На ней был чернилами нарисован маленький домик. Из окошка домика выглядывал зайчик. А внизу четким почерком: «Спасибо».

— Спасибо, — повторил Леня. И еще, — спаси — бо, спаси Бог.

«А, ну да, — думал Касаткин, — это по-древнему — спаси Бог».

У него начинался сильный жар.

— Спаси Бог… спаси Бог… спаси Бог, — повторял Леня уже в бреду, как молился.

Он полз по колокольнозвонкой земле, хватая руками пучки травы, цепляясь за корни, за колючие ветки. Он не понимал, вверх или вниз ползет, его слепил внутренний огонь, сквозь которые проглядывали злобные рожи. Колючки рвали ему грудь. А он полз и полз.

Не обращал внимания на рожи, и в нем все громче, все колокольнее звенел свет, хоронивший страх. Рожи исчезли. И отдаленно, но все отчетливее, выпуклее, в нем набухала радость. Он засмеялся. И не заметил, когда потная подушка затихла, и он спокойно заснул, отдыхая душой.

 

Новая звезда

Кузнечик проснулся весь в поту. Откинул одеяло. Желтым глазом смотрела луна. Кузнечик осторожно ощупал себя. Крылья лежали привычно: левое поверх правого. Как всегда. Как всегда. Да вроде ничего и не болело. Но глаз говорил твердо, даже неотвратимо.

Привычный за жизнь шорох страха, не видимый другим людям, царапнул Кузнечика мелкими зубчиками. Исчез.

«Нет, еще не то, — думал Кузнечик. — Не сон ли?»

Мелко крошились мысли: «В темной отаве, из гудков автомобилей. Ветром меня пригнуло. Дереву холодно. Оно тянет ветви в пустоту неба».

И раньше, тоже длинной вереницей, шли то ли сны, то ли явь… И еще пугливые, понурые фигуры с зеленым болотным отливом.

Мелкие зубчики, жилки левого крыла, проскрежетали: «Тебе и шестидесяти нет. Еще не старость, не старость…»

В его жизни медленно пересекались линии — работа, жена. Рано родился ребенок. Пяти лет Коля умер. На могилу они ходили вместе с женой, на маленьком гранитном столбике — выпуклая фотография: улыбающееся личико ребенка. И каждую весну приходили сажать вокруг столбика цветы.

Как-то незаметно и без скандала покинула его жена. Немногочисленные друзья поднимали бокалы в дни празднеств.

Самое привычное для взрослого Кузнечика — большая комната в его институте. На его столе и еще у четырех сотрудников — компьютеры. Курить выходили в коридор.

Летом около реки стрекотал. Задние длинные ноги выбрасывали его далеко. Прорывался сквозь траву. Тепло. Приятно. Даже очень. Но пустота давно и свободно пробилась в его сердце.

О, если бы не одна та заветная секунда.

А мать?.. Да, мать умерла. И тогда особо ощутил пустоту.

По вечерам открывалась и закрывалась раковина телевизора. Кузнечик неподвижно сидел напротив в зеленом кресле. Зеленый Кузнечик в зеленом кресле, никому не видимый.

Кузнечик тихо стрекотнул. Левое крыло потерлось жилкой о зеркало правого крыла. Тысяча тысяч поколений кузнечиков сменилась, и только ему была дана та единственная секунда.

Вспомнил, теперь весь в поту, вспомнил. Хотя и никогда не забывал. Да и не дано ему было забыть.

Он спускался по эскалатору в метро. Изнутри что-то резко толкнуло его. Он спускался вниз, а по эскалатору вверх, совсем близко от него, смуглое лицо девушки, явно с примесью восточной крови. Отточенность до пронзительного крика, не слышного никому, кроме Кузнечика. Звук его души влился в оглушительное молчание любви. Она не смотрела на него.

Властный голос молчания и запах речной травы захватили сердце Кузнечика. И он услышал, как переливается вода через камни на перекате реки с солнечной рябью.

Одно мгновение — и звук пропал. Но где-то в небесах сразу вспыхнула Новая звезда.

Может, ради этой секунды он навсегда теперь вписан в книгу вечности. Может, в будущем бессмертные души будут поклоняться ему как высшему существу. А он останется мучеником той вечно неразделенной земной секунды. Может быть, он, здесь, на земле, смешной Кузнечик, станет еще одним божеством. Не крылья поднимут его в небо.

Лунный глаз позвал Кузнечика. Он оттолкнулся своими «прыгательными» ногами и ринулся в лунную бесконечность.

Постель была пуста. Кроме лунного света уже ничего не было…

А что я? Я буду, пока мой ангел оберегает меня, искать в ночи над собой, среди звезд, ту единственную, Новую звезду Кузнечика. Моя надежда, моя вера в бессмертие.

 

Эльвира

Июль. Слепой от солнца. Валера Котин знает только: прямо, вперед и дальше.

В детстве играл в куклы с Зиной и Шурой, девочки жили в одном с ним доме.

Куклу назвали красиво — Эльвира.

Шил платья чаще всего Валера. Шура и Зина ему помогали.

— Она хрустальная, — говорил Валера. — С ней надо осторожней.

Эльвира и вправду была хрустальной вазой. Очень дорогого звучания. Она стояла на старинном комоде красного дерева.

Валера сказал родителям, что ваза разбилась. Осколки выбросил. Искренне плакал, просил прощения, дрожал. Ложь наращивала судорогу. Родители испугались.

А игра сразу получилась опасной и привлекательной — тряпичная голова, руки, ноги, а внутри хрупко.

Туман обмана окружил куклу. Зина рисовала для куклы дворцы со взрослым словом — палаццо. И сады. Много цветов, заросли роз.

А Валера рисовал четкие квадраты и ромбы. Красные и синие.

Мнимая тряпичность, цветастые платья, а внутри — краденная вещь, грех. Тайна утоньшала игру, делала их соучастниками недозволенного. Этим они себя разгорячали. Пьянили.

Валера показывал девочкам пипиську. Они трогали ее. И кукле давали потрогать.

Зина рано стала колоться. Она поехала сначала в Польшу. Оттуда Валере пришло письмо. Без обращения. «Пропадаю. Будь счастлив. Зина».

Потом из Германии, и вовсе одно слово: «Пропала».

А Шура, не кончив школы, вышла замуж. Родила двоих детей.

Вроде жизнь складывалась нормально. Но муж, способный инженер-электрик, сгорел от рака. Очень рано.

Вместе с детьми Шура ходила к нему на кладбище. Наскребла денег, поставила хороший памятник. Пригласила Валеру. Когда священник освящал памятник, Валера повторял про себя: «Господи, прости мя грешного». Слова пришли сами собой, откуда-то из далекой памяти.

Шура на него не глядела, только сыпала слова торопливыми осколками:

— У меня двое детей. Не знаю, в чем виновата. Ты теперь не надейся. Слышишь?

— Я не надеюсь.

Больше они с Шурой никогда не встречались.

Валера Костин успешно кончил институт, работал программистом. В работе чрезвычайно исполнительный. Друзей не было. Пиджак, галстук. Незаметный, почти невидимый.

Родители, как могли, оберегали его от хозяйства. Мать пекла пирожки с капустой, вареньем, творогом. Сама из-под Иркутска, лепила по-сибирски пельмени, жарила шанежки с картошкой. Горячие, розовые. Если уезжали, то оставляли записку: «Внизу в холодильнике суп, на второй полке мясо. Вверху сыр и колбаса, в морозильнике масло. А шоколад — где всегда».

Валера приходил с работы, съедал, что было оставлено, и потом, по заведенной традиции съедал, отламывал несколько плиток шоколада. Его единственная слабость. Всегда и на работу брал шоколад. Ел сам, никому не предлагал.

Дома Валера играл на компьютере до глубокой ночи. Одновременно врубал телевизор или видео.

Это случилось в его отпуск. Слепой от солнца. Чтобы солнце не мешало, Валера задернул шторы. На этот раз включил только компьютер, начал игру. Незаметно игра втянула его внутрь.

Он оказался на плоской поверхности — квадраты и ромбы, красные и синие. Он шел. «Где центр? — думал Валера. — Где-то должен быть центр». Вспомнил Зину и Шуру. Подумал: «Тогда центр был совсем рядом».

Где центр?

Его испугала мысль, что он может состариться, пока найдет центр.

Где центр?

Квадраты и ромбы. Красные и синие. Шагал и шагал.

Вдруг запах гниющих водорослей. Легкий шум. Дыхание. Его или кого-то другого? Под ногами заскрипели камни.

Это не мое дыхание, догадался Валера. Это прибой.

Все в нем сжалось от предчувствия. Пустынный берег моря, но у самой кромки воды — женщина в легком летнем платье, лицо закрывала соломенная шляпа. Она оглянулась. Валера услышал:

— Ничего не говори.

Женщина кинула шляпу на камни, сбросила одежду.

Июль. Слепой от солнца.

Валера узнал ее не глазами, а всей своей одинокостью.

— Эльвира! Ты прекрасней, чем жизнь.

Она засмеялась:

— Я же сказала, не надо ничего говорить. Поплыли?

Он увидел, что Эльвира уже далеко. Тогда, не раздеваясь, кинулся в море. Плыл брассом, зарываясь головой в волны. И чувствовал соль на губах.

Задыхаясь, наконец нагнал Эльвиру. Ее тело было прозрачном в белом легком тумане.

— Хочешь шоколаду? — спросил Валера, сунул руку в карман. В руке был только мокрый липкий комок.

Эльвира засмеялась. И тогда и он засмеялся. Открыто, как никогда в жизни. Засмеялся в той единственной точке, где скопилась его энергия счастья.

— Плывем дальше? — выдохнул Валера.

— Чтобы не было берега, — крикнула Эльвира.

— Play, — ответил Валера.

Мать первая увидела, что на столе еда совсем не тронута. Она открыла холодильник, чтобы убедиться.

— Смотри, — сказал отец. — Ваза нашлась. Помнишь?

На комоде стояла хрустальная ваза с розами.

Вдруг мать упала на пол. Она билась головой.

— Что с тобой?

Слезы катились по ее лицу. Отец испуганно схватил ее голову.

Она бормотала сквозь сухой жар слез:

— Две… две…

— Что? Что ты говоришь?

— Две… две…

— Что две?

Отец посмотрел. В хрустальной вазе стояли две розы. Он еще не понимал. Открыл шторы. Выключил компьютер.

Мать и отец неподвижно стояли около комода. Они глядели. Перед их слепыми глазами: две красные розы.