ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ НАЧИНАЮТСЯ СКУЧНО, НО ПОТОМ СТАНОВЯТСЯ ВЕСЕЛЕЕ

Ну и скучища в первые дни каникул, я чуть было совсем не скис!

Пошёл в середине июня записываться в городской пионерский лагерь, но опоздал — набор уже полный даже на следующие смены. Что теперь делать? Ведь до первого сентября целых семьдесят дней!

Прежние каникулы тоже долго тянулись, но тогда я был ещё малышом и играл во всякие дурацкие игры. Сейчас я пионер, пятиклассник, а это, понятно, не шутка… Как раз сегодня я измерил свой рост: сто сорок три сантиметра и девять миллиметров. Ботинки ношу сорокового размера — правда, только зимой, на две пары шерстяных носков. Номер воротничка — тридцать четвёртый.

В общем, я взрослый, и пора уже мне заниматься серьёзными делами.

Но какими?

Почти все ребята из нашего класса с первых дней лета разъехались кто куда: к бабушкам, тётям и дядям, а братья, старший и младший Адамы, укатили с родителями в Москву.

Осталось нас в городе всего несколько человек: я, Чюри и кто-то ещё.

А Чюри мне не нравится, потому что он зазнайка. Но всё-таки с ним веселее, чем одному.

Пошёл я к Чюри, а он сразу меня обозлил.

— Слушай, — говорю я ему, — ты никуда не уедешь?

— Пока нет, — говорит Чюри. — Врачи прописали мне морской воздух. Но там, на море, все такие пижоны. Я не могу уехать, пока не готовы мои туалеты.

Ту-а-ле-ты! Слыхали? Просто умора!

А недавно его мама сказала моей, что они поедут в Ме́зорекест — в тамошнем колхозе их дядя бухгалтером работает. Но сейчас они ехать не могут, потому что купили холодильник и истратили все деньги.

Я и говорю Чюри:

— Я был в Рекесте. Пляжи там мировые. Одна кукуруза. А для кукурузного пляжа самый подходящий туалет — облезлые портки.

И я от него ушёл.

Пусть дышит в Рекесте морским воздухом и приклеивает кукурузные усы. Пусть сделается полярным медведем — а я с ним не вожусь!

С кем же мне водиться?

Я даже стал подумывать об Аги. Это моя сестра. Она в шестом классе. Может, научить её какой-нибудь интересной игре? Но потом я раздумал — с девчонками играть невозможно.

Осталась Моржи.

Но и Моржи почему-то скисла. Ляжет на землю, высунет язык и тяжело дышит. Я ей свищу, она кое-как поднимется и еле-еле плетётся, как будто одолжение делает. Даю ей хлеб с жиром, она жир слизнёт, а хлеб отталкивает…

В общем, от скуки я чуть не умер.

Стал разбирать свои коллекции: сперва марки, потом камни. Камни я собирал целых три лета. Теперь переложил их в новую коробку и пошёл к реке, чтобы набрать ещё. Но ни одного подходящего не нашёл. Тогда я взялся за свои инструменты, начистил их до блеска, развесил на доске в прихожей — хожу и любуюсь. Приятно на них смотреть! А инструменты у меня что надо. Одних плоскогубцев четыре вида, свёрла всякой толщины, а про молотки и говорить нечего: от крохотных молоточков механика до больших молотков каменщика всех величин и разрядов… Висят мои инструменты, поблёскивают, любуюсь я ими, любуюсь… А потом любоваться надоело, захотелось в руках подержать. Тогда я пошёл вдоль забора, смотрю, не сломалась ли где-нибудь планка — я бы мигом прибил другую. А планки, как назло, все целы. Когда не надо, грузовики чуть ли не каждый день забор ломают, а теперь шофёры будто бы сговорились: ездят осторожно, а мне чинить нечего…

Может, пойти поудить рыбу? Но одному неохота, скучно.

Вдруг слышу: Аги и Кати собираются на вокзал встречать Катиных гостей. Вот это удача. Молодчина Аги, что напомнила про вокзал! На вокзале всегда интересно: приходят разные поезда, пассажирские и товарные, много людей — уезжают и приезжают. Двину и я туда.

Городок у нас небольшой. Есть украинская и венгерская школы и большой химический завод. Там мой папа работает. А больше в нашем городе ничего и нет. Но вокзал у нас весёлый и шумный, потому что через наш город проходит магистраль Будапешт — Москва.

Выждал я, пока девчонки уйдут, и пошёл следом. Если бы вместе, Аги бы, конечно, подумала, что мне нужны чьи-то гости или что я увиваюсь за…

Минуточку подождите: сейчас идут страницы, которые я вырвал, когда тёте Пирошке отдавал дневник. Их надо найти. Вот они, нашёл. Теперь читайте. От вас мне скрывать нечего.

Вы даже не представляете, какая противная девчонка Аги. Ей бы только дразнить и высмеивать. Теперь она взялась за меня и ехидничает из-за Кати. Началось всё в прошлом году. Пришла к нам Кати, а я стал её развлекать, потому что гостей всегда развлекают. Очень вежливо разговаривал, много всего рассказал. Потом мы играли в коллективную игру «Кто первый?» А сестрица моя задира и давай ссориться с Кати, хотя Кати была права. Я, конечно, вступился за Кати, потому что люблю справедливость. А Аги разозлилась, раскричалась, глазами сверкает… Тут я мигом сообразил, что будет беда.

Так вот. Сели мы ужинать, а Аги вдруг как хихикнет.

— Что с тобой? — спросила мама.

Аги так и закатилась от смеха.

— Хи-хи-хи… Пишта влюбился в Кати.

Я разок её двинул, так, что она отлетела к шкафу. И схлопотал себе подзатыльник от папы.

— А что она, — говорю, — издевается?

Тогда папа сказал, что самосуд чинить запрещает. Аги весь вечер нахально хихикала, а мама смотрела на меня очень странными глазами.

Ух и обозлился же я на Кати! Когда она пришла, не стал я с ней разговаривать и даже не поздоровался.

А мама давай меня ругать тут же, при Кати.

— Пишта, ты почему не здороваешься с подругой сестры?

Я — ни слова и с каменным лицом очень спокойно вышел из комнаты. Я не думаю, чтобы Кати понравилось, с каким равнодушием и самообладанием я себя вёл.

С тех пор у нас отношения порваны.

Я с ней даже на улице не здороваюсь.

Прохожу с каменным, неподвижным лицом, как будто совсем её не знаю. Она тоже нос дерёт — идёт, будто меня не замечает. А у самой губы до ушей расползаются. Не умеют девчонки фасон держать, никогда у них не выходит по-настоящему.

Так вот, я пошёл на вокзал и взял с собой Моржи.

Я ей свистнул, а она так обленилась, что поднялась еле-еле, отряхнулась и… побежала. И до самого вокзала носилась взад и вперёд и вокруг меня.

Приходим мы на вокзал, а поезда нет. Аги и Кати, неразлучные подружки, стоят у стены.

Вам, наверно, интересно, какая Кати. Не хочется мне про неё говорить после всех неприятностей. Лучше попрошу Моржи. Моржи, сюда! Но Моржи припустила за крысой, которая выскочила из-под кучи брёвен, ожидавших погрузки, — значит, придётся самому.

У Кати толстая жёлтая коса, закрученная вокруг головы. А щёки красные, как лепестки мака, и очень здорово получается: красное с жёлтым. Когда Кати смеётся или улыбается, она ещё больше краснеет, а улыбается она всё время, показывая маленькие белые зубы. Ходит она в красном свитере или в красном платье. Она совсем не похожа на Аги. У Аги волосы тёмные, щёки смуглые, платья белые и жёлтые, а улыбки от неё не дождёшься. И ведёт она себя преотвратно. Только и знает шпынять да дразнить.

Пока я описывал девчонок, Моржи поймала крысу и уже удушила её. Потом Моржи увидела девчонок и побежала к ним.

Тогда я тоже подошёл поближе, чтобы они не думали, будто я их стесняюсь или рядом стоять боюсь, как какая-нибудь лапша. Я, само собой, стоял у стены с каменным лицом и непоколебимым спокойствием и не обращал на них никакого внимания. Но Аги, понятно, не удержалась:

— А ты, Пишта, зачем пожаловал? Тебе здесь что надо?

Но я быстро сообразил и сказал:

— Я жду друзей.

Не хотите — не верьте. Но только я это сказал, как увидел Яни Адама из нашего класса с его младшим братишкой. Оказывается, утром они приехали из Москвы.

Мы все трое закричали от радости, а девчонки подумали, что этих ребят я как раз и ждал.

Стоим мы втроём и вдруг видим: идёт Ба́нди Бо́днар из шестого «Б».

Мы только собрались поздороваться, как он покачал головой и сделал вид, будто нас не знает. Мы сразу же догадались, что есть важные новости.

А Банди подходит к нам, как незнакомый, и официальным голосом спрашивает:

— Товарищи, нет ли среди вас членов тайного союза «Иксбэцэ»?

— Мы члены тайного союза, — говорю я за всех.

— Докажите!

Мы все, как один, отогнули воротники рубашек и показали три буквы: «ХВС».

— Благодарю, — говорит Банди Боднар. — Идите за мной. Задание чрезвычайной важности.

Мы сразу без звука пошли за ним.

Только Моржи заколебалась, идти ей с нами или не идти. Попрыгала сперва вокруг Аги, потом вокруг меня и в конце концов выбрала меня — всё-таки долг важнее.

Я ни разу не оглянулся, но готов спорить, что Кати смотрела мне вслед и старалась отгадать, что это за тайный союз «ХВС» и какое важное задание мы отправились выполнять.

 

ХВС

Вам, конечно, хочется знать, что означают буквы «ХВС» и что такое тайный союз «ХВС»? Ладно, сейчас расскажу.

Учились мы тогда в четвёртом классе.

Как-то раз тётя Пирошка оставила весь класс на шестой урок.

А у нас в тот день было очень весёлое настроение. Почему — никто не знает. Только всем не сиделось на месте. Мы вертелись, шумели и смеялись, как будто выпал первый снег. Вы ведь знаете, как бывает, когда выпадет первый снег. Пляшут, скачут за окнами снежинки, всё кругом белым-бело, и от этого почему-то очень весело и немножко жутко. С нами тогда сладу нет.

Такое же настроение бывает у нас на шестом уроке. Настоящие уроки кончились, а шестой уже не настоящий, а дополнительный, и мы никого не боимся. Нам становится чуть-чуть жутко и весело, мы вертимся, выделываем всякие штуки, смеёмся и громко острим.

Так вот. На пятом уроке у нас было естествознание, а тётя Пирошка не успела с объяснением и оставила нас на шестой. Мы почти не слушали её, всем хотелось сказать или сделать что-нибудь совсем необыкновенное. И вот Фери Ваш поднимает руку.

— Что тебе? — спрашивает тётя Пирошка.

Фери ничего не было нужно, просто язык у него чесался.

— У меня один раз на ноге слезли ногти, — говорит Фери.

— Да, — говорит тётя Пирошка, — от ушиба или от нарыва ногти обычно слезают. Но при чём тут ногти? Ты мешаешь мне.

А Шани Сас как выдаст:

— Ваш раз в полгода моет ноги, потому у него ногти и слезли!

Мы опять хохотать, да так, что чуть со скамеек не попадали. Ух как нам хотелось смеяться!

Но это ещё не всё.

Потом, когда мы затихли, тётя Пирошка говорит:

— Теперь мы будем читать домашние работы.

А задали нам сочинение «Кем я хочу быть». Я написал, что хочу стать инженером-химиком, как папа. Мне очень хотелось прочесть, и я уже стал поднимать руку, как вдруг все ребята закричали, чтобы читал Шани Сас.

— Тётя Пирошка, вызовите Саса! Сас здорово написал!

— Я не возражаю, — говорит тётя Пирошка. — Шандор Сас, пожалуйста, читай.

Вам никогда не додуматься, кем хотел стать Сас. Шани Сас хотел стать живодёром. Вот что он написал: «Живодёр — очень полезный член общества. Он ловит бездомных собак, которые всегда пристают к мирным прохожим и отдыхающим трудящимся, и отводит их куда надо… Чтобы быть живодёром, надо иметь острую наблюдательность, а ещё силу и мужество, и ещё надо хорошенько знать естествознание. На уроках естествознания я всегда внимательно слушаю, потому что этот предмет пригодится мне для будущей работы, к которой я готовлюсь уже сейчас».

Мы просто катались от смеха и уже не слушали, что читал Сас.

Но тётя Пирошка не смеялась.

— Садись, Сас, — сказала она. — Это просто глупо. Я люблю людей с юмором, но это не юмор, а дерзость.

Больше тётя Пирошка читать сочинения не вызывала, а стала спрашивать части речи. Половина класса получила двойки. К концу урока мы все скисли, и у меня лицо вытянулось чуть не до пояса, потому что с частями речи я не очень-то лажу. Вышел я с постной физиономией из школы, и вдруг на плечо мне легла рука. Смотрю: Банди Боднар из пятого.

— Послушай, Хиди, — говорит он, — ты не хочешь вступить в союз?

— Отстань, Боднар, — отвечаю я. — У меня и так дел по горло. Я звеньевой и член редколлегии. С меня хватит.

— В этом союзе почти что нечего делать.

«Если нечего делать, он мне подходит», — подумал я и спросил, откуда взялся такой прекрасный союз, где ничего не надо делать.

Вот что рассказал Банди Боднар. Несколько ребят из их класса организовали тайный союз. Все, кто вступил в этот союз, торжественно поклялись защищать друг друга от всяких несправедливостей и обид.

— Ничего не понимаю, — говорю я. — Как этот тайный союз может защитить тебя от Сивара? Все ребята говорят, что он с тобой постоянно воюет. А от кого ещё защищать?

Боднар скорчил презрительную рожу.

— Сразу видно, Хиди, что ты мелюзга из младших. Конечно, пока защищать не от кого, но надо ко всему быть готовым. Если хочешь знать, Сивар наверняка бы разговаривал по-другому, если бы встретился с глазу на глаз со всем нашим союзом…

Боднару я не очень поверил, но после обеда отправился на собрание.

А как пришёл, так увидел, что там интересно.

Только мы с Боднаром открыли калитку, как подбегает к нам Хомоки из шестого и требует документы. Боднар достал свой школьный дневник и отдал Хомоки. А Хомоки стал проверять:

— Имя, фамилия?

— Андор Боднар.

— Год и месяц рождения?

— Восьмое августа 1951 года.

Все сходилось. Хомоки убедился, что перед ним настоящий Боднар, и впустил его в калитку.

Я дневника не принёс, но меня пропустили, потому что Боднар сказал, что я новичок и ещё не знаю их правил.

— Товарищ Боднар, вы согласны удостоверить личность этого товарища? — спросил Хомоки.

— Да, согласен.

— Тогда проходите.

Все члены тайного союза говорили друг дружке «вы» и «товарищ». Банди был «товарищ Боднар», а я — «товарищ Хиди». Здорово!

Как только мы вошли, нас подозвал Лали Дока. Оказывается, он здесь главный. А я как узнал, что он главный, очень обрадовался и даже чуточку возгордился, потому что Лали сначала учился в нашем классе. Но он был немного старше и после третьего класса сдал экзамены за четвёртый и перескочил сразу в пятый. Значит, наш класс воспитал человека, который стал заводилой у пятиклассников. Этим можно гордиться.

Когда Лали учился в нашем классе, он был первым отличником. А «бэшки» дико завидовали, и когда Лали от нас ушёл, они просто плясали от радости. Теперь их Ма́дарас стал первым отличником в двух третьих классах. Ух и доставалось мне из-за этого Мадараса! Он учился отлично, а я после Лали был второй. Если говорить честно, у меня тоже бывают срывы, в особенности когда дело касается частей речи. Лали перешёл в пятый, и я в нашем классе стал первым. Но от этого у меня были одни неприятности. Чуть что не выучишь, тётя Пирошка тут же начнёт донимать: я, дескать, позорю свой класс, а вот Мадарас свой никогда не позорит. «Бэшки», конечно, задрали носы, а когда был Лали, то в арифметической олимпиаде двух третьих классов они, а не мы, остались с носом. В общем, так: вторым учеником быть намного лучше — спокойней…

Ну ладно, об этом я рассказал, чтоб вы знали, какой парень Лали Дока.

— Послушай, Пишта, — сказал Лали, — пока я говорю тебе «ты», потому что ты ещё не член союза… Так вот. Мы решили принять в наш тайный союз нескольких дельных ребят из четвёртого…

— Но ты слишком не радуйся и нос не задирай, — вдруг сварливо заговорил Риток. — Нам нужна толковая собака, а твоя как раз подходит.

— Моржи? Так она же чистокровная помесь.

— Ерунда, — сказал Лали. — Чистокровные помеси самые лучшие собаки. Я-то знаю. Мой папа агроном и всегда расхваливает гибриды. Ты ел гибридный виноград? Вот он чистокровная помесь, в нём смешаны разные сорта. А вкуснотища какая, знаешь?

— Ладно, ребята. Я согласен.

— Тогда поздравляем вас со вступлением в тайный союз, товарищ Хиди. Вы у нас будете проводником собаки. На наши собрания вы обязаны являться с собакой, а мы её натаскаем. Научим выслеживать врага, носить записки и всяким другим штукам.

Так я стал членом тайного союза.

Потом мы все вместе вышли на улицу и стали присматриваться к людям. Покажется нам кто-нибудь подозрительным, мы сразу идём за ним.

Ну и насмотрелись мы интересных вещей! И нам было очень весело.

Идём, а навстречу нам человек: небритый, в измятом пиджаке, с огромным жёлтым портфелем в руках. Не понравился он нам. Пошли мы за ним и проводили до самого дома. Дом был странный, на окраине города, под ним каменный здоровенный фундамент. А под домом подвал с дверью на улицу и дверь закрыта железной щеколдой. Щеколда — толщиной в руку, а замок — величиной с голову.

— Подозрительно, очень подозрительно, — приговаривает Лали. — Интересно бы знать, что он держит в этом подвале? А как вы думаете, ребята, что у него в портфеле? Он, когда нёс его, весь качался от тяжести.

— Да там у него виноград, — говорю я. — Я видел кисть, она свешивалась.

— Вы, товарищ Хиди, осёл, — объявил Банди Боднар. — Виноград у него только сверху. Он его положил для отвода глаз.

Пока мы стояли у подозрительного дома, стало смеркаться и надо было идти домой.

На окраине в этот час уже ни души. Мы взялись за руки и загородили всю улицу. Настроение у нас было дурашливое, все мы были в каком-то непонятном телячьем восторге и принялись по-собачьи лаять. Мы лаяли на разные голоса, как целая свора собак. Здорово выходило.

Но когда мы дошли до центра, то разбились на группки и лаять перестали. И вдруг что я вижу: навстречу идут Аги и Кати. Они, наверно, шли от нас. Кати как увидела меня, сразу же отвернулась. А я шёл и смотрел прямо перед собой с совершенно спокойным, неподвижным лицом, хотя в душе очень гордился, что гуляю в компании старшеклассников и что Кати это видит.

Потом я стал просить Лали, чтоб они приняли в тайный союз других надёжных ребят из нашего класса. Риток сразу же стал кричать, что нечего набирать всякую мелюзгу и меня тоже не надо было — дескать, незачем с малышами связываться. Но Лали сказал:

— Пусть приходят.

Тогда я набрался храбрости и попросил принять младшего брата Яни Адама — Ге́зу, потому что мы с ним друзья и всегда ходим вместе.

Риток обозлился и сказал, что третьеклашки несчастные никому не нужны и что тайный союз не детский сад.

Но я не сдавался.

— Если хотите иметь собаку, тогда примите моего друга, — сказал я.

И Геза Адам стал членом тайного союза.

Наконец мы стали прощаться.

— В следующий раз вы должны прийти с документом, — предупредил Хомоки.

И тут меня осенило:

— Ребята, то есть товарищи… Давайте придумаем что-нибудь другое вместо документов. У меня есть идея. Хотите скажу? По телевизору показывают детективные фильмы, и там все английские детективы носят под отворотами пиджаков значки и всегда, когда надо, показывают. Вот и нам бы завести какие-нибудь значки.

Все согласились, что это хорошо.

Но какой это значок и где его взять?

— Пусть будут буквы по названию союза, — сказал Боднар.

— А наш союз без названия, — объяснил Риток.

Ох этот Риток — всегда всем перечит!

— Ну и что? — сказал Лали. — Можно сперва найти буквы, а по буквам название.

Насчёт значков я придумал неплохо, и Ритоку вовсе нечего горевать, что «связались с малышнёй».

А ночью вспомнилась мне одна штука. Когда я был на папином заводе, там во дворе, возле кучи железного лома, валялись старые детали, на которых блестели никелированные буквы.

На другой день я спросил разрешения у папы и отправился на склад железного лома. Я нашёл штук двадцать деталей. На них стояла заводская марка «ХВС». Буковки здорово блестели, легко снимались с деталей и хорошо умещались под отворотом рубашки.

Я спросил на заводе, можно ли взять.

— Бери сколько хочешь. Они никому не нужны, — ответили мне.

А нам они очень, даже очень нужны. И я аккуратненько их свинтил. Букв на всех хватило и даже про запас осталось.

Ребята были довольны, а Боднар как хлопнет Ритока по спине:

— Ну-ка, товарищ Риток, стоило принимать малыша Хиди?

Но Риток нашёл к чему придраться.

— Слушай-ка, Банди, чему ты обрадовался? — сказал он запальчиво и от злости забыл, что надо обращаться на «вы». — Ты мне скажи, что означают эти буквы? Что такое «ХВС»? Как ты назовёшь союз? Вот скажи: ты знаешь такое слово, чтобы начиналось на букву икс?

— А это вовсе не икс, бэ, цэ, — сказал Банди Боднар. — Это, наверное, русские буквы и надо читать их «ха», «вэ», «эс». Так и назовем наш союз.

— Ха, вэ, эс, ха, вэ, эс, ну и что? — не унимался Риток. — А что это значит, ты знаешь?

— Холодные Вареные Сосиски! — выпалил Шани Сас.

А я и забыл сказать, что Шани тоже приняли в тайный союз. Выдай он это в классе, школа бы, наверно, закачалась от смеха. Но в союзе ребята были сдержанные.

Наконец Геза Адам, «третьеклашка несчастный», говорит:

— Давайте назовем наш союз так: «Легион ХВС».

Это всем понравилось, и стали мы называться: союз икс-бэ-цэ. Выходит, малышня из начальных классов соображает не хуже старшеклассников.

 

МЫ ДРЕССИРУЕМ МОРЖИ

Стали мы с Моржи приходить к Лали Дока, и Банди Боднар взялся ее дрессировать и учить всяким штукам, которые должна знать собака ХВС. Банди страшно старался. Он давал ей понюхать шапку или какую-нибудь другую вещь, а потом посылал ко мне. «Неси хозяину!» — приказывал он, и Моржи несла. Ух и упрямилась она сначала, но потом привыкла и тогда уже запросто приносила мне шапку маленького Адама.

Но если по-честному, Моржи не очень-то поддавалась дрессировке. По-моему, из-за крыс. Во дворе у Лали Дока их было множество. Они выползали из какого-то жёлоба и укрывались возле курятника. А у Моржи, наверно, какой-нибудь дед был крысолов, Стоит ей увидеть крысу, как она становится сама не своя и никого больше знать не хочет. Ученье, конечно, страдало, зато тёте Дока стало хорошо: крысы оставили её кур в покое. И тётя Дока подружилась с Моржи. Они устраивались вдвоём на кухне, и Моржи угощалась на славу.

Приходим мы как-то к Лали во двор. Моржи задрала голову, обнюхала воздух, радостно завиляла хвостом и понеслась прямо в кухню. А там уселась перед тётей Дока и уставилась ей в глаза, не мигая, как будто гипнотизирует. И хвостом виляет, виляет. Мы свистим ей, зовём: пора, мол, на дрессировку, — а она сидит и никакого внимания.

А однажды Моржи выкинула такое, что я долго не мог забыть.

Стоим мы с Лали у него во дворе, разговариваем. Вдруг появляется Моржи. Бежит, сияет, сама не своя от радости. И в зубах что-то тащит. А я и не смотрю что — наверно, думаю, шапку. Протягиваю руку, беру, и… ой, что-то мягкое, противное, мокрое…

«Тьфу, крыса», — мелькнуло у меня, и я как швырну эту гадость подальше!

Но это была не крыса, а грязная мочалка с железными опилками, которой тётя Дока чистит плиту. Мочалка лежала в миске, миска стояла на полу; Моржи подумала, что это еда, и ткнулась в миску. Представляете, какую она скорчила рожу, когда нализалась опилок! Потом схватила мочалку и притащила мне: пусть хозяин полакомится — может, ему будет вкусно…

А я — брр, крыса!.. Да как швырну… А мочалка как полетит да как шлёпнется… на нос соседке, которая как раз в эту минуту входила во двор. Вот это меткость! За неё полагается приз — и я получил… здоровенную затрещину.

Соседка визжит, лицо у неё чёрное, как будто её из бочки с дёгтем вытащили, глаза, нос, рот залеплены опилками; стоит она, света белого не видит. А тут Шани Сас как заорёт (лучше бы этот дуралей помолчал):

— Ай! Ай! Атомная бомба! Ракета Поларис! Конец света! На помощь!..

Тут соседка сообразила, откуда бомбёжка, и на нас как накинется:

— A-а, бомба?! Сейчас я покажу вам бомбу!

А я стоял ближе всех и получил затрещину.

Неприятное дело — затрещины.

Пришлось после этой истории прекратить дрессировку Моржи.

Кроме того, учебный год подходил к концу, и Сивар стал так наседать на Боднара и других ребят по немецкому, что у них совсем времени не стало для ХВС. А потом наступили каникулы, и все разъехались кто куда.

И вот после того как я столько дней проскучал один, на перроне вокзала появился Боднар и попросил предъявить свидетельство ХВС.

 

ХВС ИДЁТ ПО СЛЕДУ

— Ребята! — взволнованно сказал Банди Боднар, когда мы отошли от вокзала.

— Товарищи, — тут же поправил его младший Адам.

А Боднар насупился: где это видано, чтобы старшему делал замечания младший? Он хотел огрызнуться, но, наверно, сообразил, что сам виноват, и мирно сказал:

— Я здорово расстроен. А вы, товарищ Адам, к слову не придирайтесь, лучше послушайте, что я скажу. Дело очень важное. В общем, без лишних слов: украли транзистор товарища Дока.

Я просто остолбенел.

Транзистор Лали Дока! Знаменитый транзистор!

Ещё в третьем классе Лали носил в школу книжки про приёмники и читал на всех переменах. Как-то раз тётя Пирошка говорит: «Тебе ещё рано, Дока, читать эти книги. Ты ведь в них ничего не смыслишь. Они тебе пригодятся через несколько лет». Лали усмехнулся и промолчал. А полгода назад он собрал приёмник. Не детекторный, не комнатный — большие приёмники делать намного легче, — а многоволновый, на полупроводниках транзистор. Лали принёс его в школу, и учитель физики не поверил своим глазам.

«Самому тебе такую штуку не сделать. Тебе наверняка помогал отец», — сказал он.

«А папа у меня агроном. Он приёмниками не занимается, — обиженно сказал Лали. — Пожалуйста, откройте транзистор и спросите. Тогда будет видно».

Учитель стал спрашивать, и Лали точно ответил на все вопросы.

И вот этот транзистор, который Лали собрал собственными руками, какой-то негодяй украл.

— За мной! — скомандовал Боднар. — Мы должны найти транзистор!

И мы двинулись в горы.

Шли мы недолго, потому что вокзал на окраине города, а метрах в трёхстах от него высится крутая гора. Когда стоишь у её подножия, вершины не видно. К этой горе и шагали мы вчетвером. Все помалкивали, у Боднара не выспрашивали, потому что в ХВС любопытство считается недостойным мужчины, и делали вид, что совсем хладнокровно ждём, пока нам расскажут. Зато в душе здорово волновались: кто украл транзистор? Где? Может, Лали вмонтировал в него какой-нибудь секретный прибор? А шпионы пронюхали, отняли транзистор и переправили за границу? Может, ночью вломились в дом? Чего только не навертелось у меня в голове, пока мы шли мимо домов, потом по узкой тропинке через кукурузное поле. Наконец мы вступили в лес, чистый, хвойный, с огромными, высоченными соснами, от которых пахнет смолой так, что дух захватывает. В лесу было тихо-тихо. Вдруг под ногами как хрустнет ветка! Мы вздрогнули, как от ружейного выстрела. В лесу под вечер всегда так тихо, что становится чуточку жутко. Не поют уже птицы, отдыхают лесные зверюшки, даже жуки не жужжат; они неподвижно сидят на солнце, а солнце уходит на запад и лишь кое-где пробивается сквозь ветви деревьев. Мы ожидали необыкновенных событий и поэтому волновались, а от тишины и волнения немножко робели. Даже Моржи и та присмирела: не носилась взад и вперёд, а тихонько трусила за нами. Потом деревья стали редеть, света прибавилось, и Моржи повеселела. Она помчалась вперёд, добежала до лужайки, звонко залаяла и завиляла хвостом. Там, под кустами, сидел понурый, унылый Лали Дока.

Наконец-то мы могли узнать, как всё было. Лали утром приехал домой, пошёл к Банди Боднару, и они вдвоём отправились в горы. И взяли с собой транзистор.

— Видите вон то дерево? — спросил Лали и показал на толстую липу с широким дуплом, что росла на краю лужайки. — Банди говорит…

— Не Банди, а товарищ Боднар, — поправил маленький Адам, который очень серьёзно относился к уставу ХВС.

Но Лали так волновался, что даже и не заметил, и продолжал свой рассказ.

— …«Давай положим завтрак в дупло, чтоб его не поели муравьи». Мы пошли к дереву. Банди…

— Товарищ Боднар.

— Геза, отстань! Не валяй дурака! — отмахнулся Лали.

— Я не валяю. Разве это я придумал? И потом, не Геза, а товарищ Адам. И пожалуйста, не тыкайте! — возмутился маленький Адам.

— Отвяжись, надоело! Пусть не ты придумал, но всё равно отвяжись. Ну вот. Банди сунул руку в дупло, чтобы положить туда завтрак, и вдруг кто-то оттуда как заворчит! Банди руку назад, а на руке здоровущая царапина и кровь течёт. А из дупла кошачья голова лезет. «Ну погоди, я тебе покажу, будешь у меня кусаться!» — крикнул Банди. Голова спряталась, а Банди схватил длинную палку, сунул в дупло и давай ковырять. А кошка как выскочит — и на меня… Банди её палкой. Я отскочил, и Банди палкой меня по спине. Я как прыгнул, мы с Банди бросились бежать, а кошка свалилась. Видали таких ослов, чтоб затеяли драку с дикой кошкой? Ведь не какая-нибудь заблудшая, а настоящая дикая кошка. Хорошо ещё, что я надел крепкую куртку: она мне куртку, рубашку разодрала и даже спину царапнула. Припустили мы в лес, а вещи остались под деревом. Сколько мы бегали? Минут пятнадцать. Ну, думаем, кошка, наверно, убралась, и опять подкрались к дереву. Кошки-то нет, зато под деревом стоит какой-то малый и в руках у него наш транзистор. Мы думали, он поглядит и положит. А он, пока мы бежали, повернулся и пошёл. «Эй! Стой! — кричу я. — Положи транзистор!» А он даже не оглянулся да как побежит… Мы — за ним, а он как сквозь землю провалился. Нам с Банди вдвоём лес не прочесать, и Банди спустился в город за помощью. Как хорошо, ребята, что он вас встретил…

…Мы с Банди бросились бежать.

В это время мы услышали музыку — где-то совсем недалеко заиграло радио.

Лали сразу встрепенулся и поднял голову.

— Это мой транзистор! — воскликнул он. — Я узнаю его по звуку из тысячи.

— Вот это здорово, товарищ Дока! — заявил маленький Адам. — По-моему, у всех приёмников звук одинаковый.

— У всех других, может, и одинаковый, а у моего не одинаковый. Я его всегда узнаю. Ну-ка, прислушайтесь!

Мы прислушались. Музыка становилась тише — это вор уходил всё дальше.

Догнать.

Мы бросились в ту сторону, откуда слышалась музыка, бежали, бежали, но музыка громче не становилась. Значит, расстояние не уменьшалось. Вор, наверно, спускался с горы и потому выдерживал скорость.

— Эх, если б Моржи понюхала транзистор, — сокрушённо сказал Банди Боднар. — Она бы в два счёта догнала негодяя, вырвала бы транзистор и притащила Пиште.

— И сунула бы в руку грязную мочалку, — усмехнулся Лали.

Удивительно, он ещё мог шутить!

Когда мы сбежали с горы, музыка послышалась высоко на соседней горе.

Мы — туда.

Гоняясь за музыкой, мы облазили четыре горы. И вдруг звуки смолкли где-то на самой вершине. Неужто вор заметил погоню?

Что же нам теперь делать?

Мы устроили короткое совещание и решили, что четверо — Дока, Боднар, большой Адам и я — разойдёмся по одному и прочешем гору в четырёх направлениях. Маленький Адам останется наверху и будет держать под наблюдением окрестности.

— Ты, Моржи, отправишься вместе с хозяином, — приказал маленький Адам. (Моржи, как видите, он сказал «ты» — Моржи была единственным членом союза, которому все говорили «ты».)

Мы очень легко нашли части света. Запад — по заходящему солнцу; север — по мшистой стороне деревьев; а юг и восток находились в противоположных сторонах от севера и запада. Мне достался восточный склон. Чтобы не сбиться с направления, я должен был следить только за тем, чтоб солнце всё время было у меня за спиной.

Стал я спускаться по склону. Иду, приглядываюсь, не видно ли чего подозрительного. Моржи тоже передвигается со всеми повадками заправского следопыта: осторожно ступает среди кустов и деревьев, старательно обходит сухие сучья и так насторожённо поглядывает по сторонам, как будто понимает, в чём дело. Умница Моржи, ничего не скажешь!

Мы добрались до самого края горы. В нескольких метрах от нас начиналась тропа, которая приводит к шоссе. Вдоль тропы отвесный склон неожиданно обрывается, и тропа уже вьётся ниже метра на три или даже четыре. Моржи вдруг стала карабкаться вниз. Ловко цепляясь за кусты, она спустилась, остановилась над тропой и осторожно высунула из-за кустов голову. Наверно, увидела что-то необычное, потому что нервно помахивала хвостом, не визжала, не лаяла, а только оглядывалась назад и звала меня умными глазами. Просто классная псина! А горный склон довольно крутой, и мне не спуститься так быстро, как Моржи. Но через несколько минут я был уже там, стал рядом с Моржи, выглянул из-за кустов… Внизу, метрах в двух или трёх подо мной, стоял, нагнувшись, тот негодяй. Он с чем-то возился, а с чем, из-за крутизны не видно. Но спину его я видел отлично и сбоку на ремешке транзистор Лали.

Я опять вскарабкался наверх, тихим свистом подозвал Моржи, и мы стали обсуждать положение — ведь Моржи равноправный член ХВС. Не думайте, что Моржи ничего не понимала. Она слушала во все уши, и мордочка была очень смышлёная.

— Послушай, Моржи. Рожи этого негодяя я не видел, но если судить по его фигуре, то он такой же мальчишка, как я. Неужели вдвоём мы не справимся с ним?

Моржи завиляла хвостом: ясно, мол, справимся.

— Главное, чтоб он нас раньше времени не заметил. Если заметит, наверняка сбежит… Давай спустимся потихонечку вниз. Потом подкрадёмся тихо-тихо, налетим с двух сторон и отберём транзистор. Если же он нас увидит и побежит, тоже не беда. От меня он, может быть, и уйдёт, но от тебя вряд ли. Что ты должна сделать? Догнать его, схватить за штаны и чуточку их подрать. А тут и я подоспею. Ладно, Моржи?

Моржи два раза вильнула хвостом и лизнула мне руки: конечно, она согласна.

— Ну, Моржи, вперёд! На врага!

Мы прошли несколько метров и нашли небольшой овражек, где отвесная скала чуть более полого спускалась к тропе. Стараясь шуметь как можно меньше, мы сползли вниз и стали крадучись подходить к врагу.

Мы подкрались уже совсем близко — я бы мог дотянуться до него палкой, — как вдруг у меня защекотало в носу, да так, что вот сейчас чихну. Я в отчаянии зажимал руками рот и нос, но от этого стало только хуже. Ой-ой, чихаю… Да ка-ак чихну!.. Будто выстрел разнёсся по лесу.

Неприятель поднял голову, обернулся — и как пустился наутёк. Мы с Моржи за ним. Беги, беги, всё равно догоним!..

Вдруг он кинулся в сторону, к краю тропы. Что ему там надо? И тут я увидел велосипед. Он был привязан к дереву. В две секунды малый его отвязал, вскочил в седло и помчался вниз по дороге.

Моржи бросилась вслед. Да разве собаке угнаться за велосипедом, который несётся под уклон?

Но Моржи и не думала отставать. Она гналась за велосипедом, лаяла на колёса и на велосипедиста, вот-вот схватит зубами покрышку, продырявит, и тогда негодяю несдобровать.

Вдруг этот тип выдернул насос, размахнулся и так огрел Моржи, что она, бедная, кубарем покатилась под откос. А это был склон, противоположный отвесной скале, и он круто обрывался к реке.

От ужаса я просто окаменел. Мне уже не до вора. Его всё равно не догнать… Надо спасать Моржи!

Ух и крутой же склон! Я еле-еле спустился. Иду, чуть не плачу, ищу свою Моржи. Вот она, бедненькая, под деревом. Зацепилась за него, и это её спасло, а то бы разбилась насмерть. Моржи лежала под деревом и скулила жалобно-жалобно. Я подошёл, окликнул, но она даже встать не может. Тогда я её приподнял; смотрю — одна лапка висит как неживая. Ей было, наверно, очень больно, потому что, когда я прикоснулся к лапе, она так заплакала, что у меня сердце чуть не разорвалось от жалости.

Негодяй сломал моей Моржи ногу…

Тропа вилась по горе змеёй, и один кусок хорошо виднелся далеко под нами. Как раз в эту минуту туда выскочил вор. Он мчался как угорелый, а велосипед блестел и серебрился на солнце. Ух как он жал на педали, а на плече у него висел транзистор.

Я стоял и беспомощно смотрел ему вслед, и вдруг у меня защемило сердце.

Не только из-за транзистора Лали и сломанной лапы Моржи…

 

ЖЕЛАНИЯ, ЖЕЛАНИЯ…

Мы шли из леса печальные, хмурые и по очереди несли на руках Моржи — первого члена ХВС, пострадавшего в неравном бою.

Эх, был бы у меня велосипед, я бы в два счёта догнал мерзавца!

Пусть не такой серебристый, блестящий, пусть какой-нибудь велосипед попроще. Но я бы так его берёг, что он всё равно бы стал самым лучшим и быстроходным на свете. Что для этого надо? Каждый день смазывать его маслом, каждую неделю промывать все части бензином. А покрышки смазывать отработанным маслом, от этого они здорово блестят и резина, говорят, меньше изнашивается…

Я давным-давно мечтал о велосипеде.

Когда я был совсем ещё маленьким, мне купили трёхколёсный велосипед. Потом его переделали в двухколёсный, но тогда я ещё ничего в велосипедах не смыслил. Тот, старый, и сейчас валяется на чердаке, а мои родители сами почему-то не догадываются, что мне нужен настоящий большой велосипед…

Папа купил бы мне его с удовольствием, в этом-то я уверен, потому что ко дню рождения и к Новому году мне делают прекрасные подарки. А вот с велосипедом никак. Просто родители не знают, что он мне позарез нужен. А у меня такой дурацкий характер: если мне чего-нибудь очень захочется, я дни и ночи только о том и думаю.

Теперь я дни и ночи думаю о велосипеде.

Но попросить у родителей никак не могу, потому что однажды уже испортил всё дело. Вот как это было.

Я ещё в прошлом году мечтал о велосипеде. А перед самым рождением я читал книжку «Тамаш Эсе, вождь босоногих». Вот это книга так книга! Мне бы минуту, хоть полминуты побыть таким, как Тамаш Эсе! «Он вскочил в седло, — говорится в книге, — и, бесстрашный и мрачный, поскакал туда, где стояла толпа непокорных…» Потом я прочитал, что на другом конце площади печально-печально запели тарогато. И мне страшно захотелось иметь тарогато. Однажды я видел по телевизору, как играют на тарогато — просто заслушаешься! Поупражняюсь денёк-другой, думал я, и так же буду играть. Выступлю на школьном празднике, а там будет Кати. Вот, наверно, удивится, что я играю не на гитаре, не на гармошке, а на таком прекрасном старинном инструменте…

Так захотелось мне иметь тарогато, что я готов был отдать за него коллекцию камней. А коллекция у меня мировая; тётя Пирошка даже сказала, что некоторые экземпляры подошли бы для минералогического кабинета. Я бы отдал не только камни, но и альбом с марками и всё-всё, что собрал за целую жизнь.

У меня за две четверти в табеле были одни пятёрки. Папа, как только увидел, просветлел. А через некоторое время спросил, что я хочу ко дню рождения.

— Тарогато! Мне давно хочется тарогато, — сказал я, но не очень уверенно, потому что никогда не надеялся, что мне его купят. Ведь тарогато стоит дорого.

— Вот как! — удивился папа. — Может быть, что-нибудь попроще?

Но он ласково улыбался, и тогда я понял, что надежда есть.

И вот наступил день рождения. Утром встаю, иду к папе, а он вынимает из письменного стола тарогато. Старый, правда, в потёртом футляре, но настоящий-пренастоящий тарогато.

Оказывается, мой дедушка когда-то играл на этом инструменте, а потом он хранился у дяди, но совсем уже сломанный. Папа съездил к дяде в соседний город, привёз тарогато, отдал в починку и в день рождения подарил мне.

Представляете, как я был рад!

И вот я поднёс его к губам. Дунул раз, другой, третий… Дую, дую, а из него ни звука.

Я вертел его так и этак, дёргал свистульку, поднимал клапан — молчит тарогато, как обыкновенная деревяшка.

Бился я, бился несколько часов и только тогда сообразил, что надо действовать языком. Тут из тарогато пошёл такой визг, как будто Моржи отдавили лапу. Ну просто хоть плачь!

Щёки болят, лёгкие пыхтят, — дую, дую в проклятую дудку, а она… Да что говорить! Так ничего и не выдул. Лучше бы попросил велосипед. Вот бы была красота! Мчался бы я сейчас по шоссе, сверху бы жарило солнце, а в ушах свистел ветер… А теперь… На что она мне, эта дудка? На улице теплынь, благодать, а я изнываю без солнца, без воздуха. Ведь я и окно в комнате запер, а то люди подумают, что все скрипучие двери мира собрались на съезд в нашей квартире и скрипом и визгом приветствуют каждого нового делегата. Ну и хитрющая машина! Во веки веков не выдуть мне из неё приличного звука!

Папа взялся помочь — где там! У него тоже ничего не вышло.

— Не горюй, — сказал папа, — найдём преподавателя, и он тебя научит.

Но в нашем городишке никто не умеет играть на тарогато.

Вот какая история была с тарогато. По правде сказать, я его изредка вынимаю и пробую что-нибудь выдуть. Кроме «Чижика-пыжика» ничего не выходит, да и тот фальшивый. В общем, я влип. И перед папой стыдно — вогнал его в расходы, а толку ничуть.

А тут ещё моя дорогая сестрица.

Она мне просто житья не давала. Однажды она говорит, так ехидно-ехидно:

— В твой тарогато можно ставить цветы. Только надо сперва отверстия воском замазать, чтобы вода не вытекала. Конечно, для цветочной вазы эта вещь немного дороговата…

Хотел её стукнуть, но дома был папа, а он не разрешает чинить самосуд над обидчиками. Хорошо ещё, что Кати не знает. По-моему, сестрица ей не сказала.

Вот какие страдания достались мне из-за тарогато: во-первых, издевательства Аги, а во-вторых, улыбнулся велосипед. Трое ребят из нашего класса катаются на велосипедах, а я, как их только увижу, мигом скисаю и плесенью обрастаю.

В душе я чуть-чуть надеялся, что получу велосипед к Новому году. Но перед Новым годом никто не спросил, какой я хочу подарок, а у меня после тарогато язык не повернулся просить, — и мне подарили лыжи. На лыжах тоже кататься весело. К концу зимы я так наловчился, что в скоростном спуске запросто обгонял Вантуша, а он уже два года ходит на лыжах. Но разве лыжи сравнишь с велосипедом!

Ну вот, как увидел я того негодяя на серебристой машине, мне так захотелось иметь велосипед, что я готов был отдать все свои коллекции и тарогато в придачу и ни капельки бы не пожалел.

А через четыре дня у меня день рождения. По правде сказать, я здорово надеялся, что мне подарят велосипед.

Я даже попробовал намекнуть, когда мы сидели за ужином перед днём рождения, и говорю:

— Ух и классную машину я видел сегодня на улице.

Но родители даже и ухом не повели.

Тогда я говорю:

— Когда у меня будет велосипед, я приделаю к нему корзинку для Моржи.

Родители ни звука, зато сестрица немедленно встряла и издевательски говорит:

— А тарогато прицепишь вместо гудка.

Тут я, конечно, прикусил язык.

 

ХВС НАВЕЩАЕТ БОЛЬНОГО ДРУГА

Но я не всё время думал о велосипеде: мне ведь надо было заботиться о здоровье Моржи.

Молодчина Моржи! Как она геройски держалась, когда мы несли её из леса домой. Она не скулила, не взвизгивала, хотя ей, наверно, было очень больно. Она только смотрела на нас грустно-грустно и, по-моему, чуточку гордо — ведь она пала жертвой в неравном бою.

А Лали Дока привёл к нам ветеринара. Ветеринар был молодой и кудрявый и не переставал улыбаться. Осмотрел он Моржи и говорит:

— У вашей собаки сломана лапа.

Как будто мы сами этого не знали.

Потом он вынул из чемоданчика инструменты, положил лапу Моржи в гипс и надел шину. Как только он кончил, Моржи сейчас же встала на ноги. Эй, крысы, поберегитесь! Не пляшите от радости, не думайте, что избавились от своего преследователя. Хотя Моржи хромает, но всё равно искусает ваши хвосты.

В общем, Моржи считалась больной, и все ребята из ХВС, кто был в это время в городе, навещали её как человека.

А моя сестрица считает, что собака у нас общая. Но это несправедливо, потому что я взялся воспитывать Моржи, когда она была ещё совсем щеночком. Но Аги такая, что ей ничего не докажешь. И вот однажды, чтобы показать, будто и у неё есть права на Моржи, она притащила к ней подруг, и к нам ввалились Аги, Кати и Пéтер.

Петер — это тоже девчонка. Настоящее её имя Корнелия, а сокращённо Нелли, но в классе все зовут её Петер, потому что на трёх уроках подряд она должна была отвечать про Петра Великого. У них по истории странный учитель. Он уже старый и очень хитрый — наперёд никогда не узнаешь, будет он объяснять или спрашивать, а главное, что спрашивать. Объясняет он так, что слушать весело, и всегда говорит очень смешно. Была у них тема: русско-турецкая война. Он рассказывал про религию турок и говорит: «Мусульмане верили в существование семи небесных царств. Чем достойнее мусульманин, тем в более высокое царство он попадает после смерти. В первом царстве толкутся всякие мрачные субъекты, во втором царстве — общество более избранное…» Урок, два и три он рассказывает о всяких интересных вещах, а потом как начнёт спрашивать, так только держись, потому что схватишь «пару» и не подавишься! Так вот. Три урока подряд он объяснял про турок и небесные царства, а на четвёртом раскрыл журнал, вызвал Нелли и спросил… про Петра Великого. А Нелли ни в зуб ногой. И получила, что полагается. Подумаешь, дело — в классе никто и не удивился. А Нелли решила, что избавилась от Петра навеки. Какой дурак после двойки станет его учить! И вообще, раз тебя уже вызвали, на следующем уроке не спросят. Но только старик входит в класс и с ходу:

«Корнелия! Отвечать! Расскажи о Петре Великом».

А она опять ни в зуб ногой.

Тут старик закатил ей кол. Два кола подряд. Теперь уж надо быть идиотом, чтоб учить Петра. А Нелли — девчонка с мозгами: она учебника даже не раскрыла и схватила «пару» по-третьему. С тех пор прилепилось к ней имя Петер. На следующий урок она вызубрила Петра наизусть, но учитель её не спросил. А когда началось повторение и она вообще не заглядывала в историю, он вызвал её в четвёртый раз… С тех пор она навеки осталась Петером.

И вот они все ввалились во двор. А я схватил тарогато и стал у окна — оно как раз напротив собачьей будки. Но сперва я, конечно, его закрыл, чтоб они только видели, но не слышали, как я играю. Стоял, стоял и вдруг спохватился: дорогая сестрица наверняка расскажет, как я «играю».

Так и было. Только вошли они в дом — и началось.

Эта Петер ужасно противная девчонка. Языком режет, как бритвой, точь-в-точь как моя сестра, потому-то они и дружат. Петер влетела и прямо ко мне:

— Ах, Пишта, мы видели, что ты играешь на тарогато! Поиграй для нас, мы послушаем.

— С удовольствием. Сейчас сыграю. Победный марш Петра Великого! — выдал я и тут же смылся. Здорово я её отбрил, пусть съест — не подавится.

Ух, до чего противная девчонка! Кати бы никогда такого не сделала… Интересно, почему она тоже дружит с Аги…

Но тут появились мои ребята, и я забыл про девчонок.

Сперва мы все навестили Моржи. Увидели, что дело идёт на поправку, уселись на веранде и взялись за шахматы.

Играли так: я с Боднаром, а Дока с Яни Адамом.

Первую партию я проиграл — Боднар загнал меня на пятом ходу и дал мат. Зато во второй я его побил: съел все его пешки, и он сразу сдался, когда увидел, что верный мат. А Лали и Яни за это время сыграли всего одну партию, и Лали выиграл, хотя Геза Адам подсказывал брату.

Потом мы придумали такую игру: ставили пешки на фигуры и «учили» их балансировать. Скоро я так наловчился, что пешка на голове двигавшейся фигуры не падала даже тогда, когда мы потихоньку трясли стол. Ну, а в шахматах я не очень силен… Потом Банди и Лали сыграли французскую партию — там мат давать не надо, а только выбивать фигуры. Мы с Яни сражались в шашки. Геза Адам скучал — ему не с кем было играть. Тогда он подходит к нам и как швырнёт нашего короля на доску Дока и Боднара! Вот это был удар! Все фигуры попадали, и доска вмиг «превратилась в руины».

Ого, да это же страшно весело! Мы поставили доски и давай швырять фигуры. Мы с Боднаром играли против братьев Адамов, а Лали Дока был судья. Мы с Боднаром выиграли. Но не обошлось без «крови» — одна королева разбилась. Но я и не думал расстраиваться: завтра пойду на папин завод, попрошу клея и склею так, что разбитая королева будет крепче, чем новая. На папином заводе делают клей, который всякую вещь клеит намертво.

Повеселились мы в этот день здорово, и я совсем позабыл про завтрашний день — а это был день моего рождения.

 

ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО…

Кто бы не обрадовался, если бы получил в подарок новый костюм! Тёмно-серые брюки из немнущейся ткани, пиджак с искоркой, шёлковую рубашку и галстук в придачу.

По-моему, подарок что надо. Но если нужен велосипед…

Так вот. Подарили мне костюм, рубашку и галстук, и я давай делать вид, будто страшно рад. Но маму мою не проведёшь — наверно, я плохо старался.

— Ты чем-то недоволен, Пишта? — спросила она.

— Что ты, мама! Я очень доволен. Костюм — красота! — сказал я.

Они ведь не знали, что я сплю и вижу велосипед. Блестящий и серебристый, как у того негодяя, что украл у Лали транзистор.

Ух как я старался показать, что доволен! Во время обеда ужасно веселился, без передышки трещал, скакал перед Аги — только бы не заметили, что я разочарован.

А днём я отправился в горы.

Если я чем-нибудь огорчен или надо мне что-то обдумать, я всегда ухожу в горы.

Играли так: я с Боднаром, а Дока с Яни Адамом.

Наш городок стоит среди гор. Мы всем классом часто гуляем там с тётей Пирошкой. Она говорит, что долина нашей реки — одно из самых красивых мест нашего края; все, кто знает Карпаты, говорят то же самое. Оказывается, ландшафт у нас «неповторим и своеобразен» — это тоже сказала тётя Пирошка. Горы всегда дышат величием, а здесь их величие сочетается с какой-то задушевной, особенной теплотой. Другие горы неприступно суровы, а наши нет. Особенно в среднем течении реки, где расположен наш городок. Он ютится в небольшой котловине, а вокруг теснятся высокие скалы, целая цепь могучих глыб. Посмотришь на них, и кажется, будто громоздятся над тобой не горы, а какие-то исполинские неприступные бастионы, размещённые соразмерно, чтобы защищать город. Но так кажется только одно мгновение. Потому что могучая горная цепь внезапно надламывается, суровая линия каменных глыб вдруг сменяется мягкою линией холмов, а в тесных ущельях, наступающих одно на другое, куда изредка проникает солнце, притаились крохотные тени и вычерчивают на горах, светящихся от лучей, лёгкий кружевной узор. Ослепительное сияние солнца окружено мягкой туманной мглой, а сквозь неё неожиданно и в разных местах прорываются солнечные блики. Над долиной низко плывут облака, а беспокойная игра света и тени делает их какими-то странными, красочными, невыразимо лучезарными. На фоне этих сверкающих облаков резким контрастом вычерчивается в небе чёрная лента — полоса дыма из труб химического завода.

В горах всегда легче думать, мечтать. Вот я и пошёл, чтобы обдумать свои желания и планы.

Я шёл по той же тропинке, по которой мы с Боднаром и старшим и младшим Адамами отправились искать транзистор. Не думайте, что мы про транзистор забыли. Мы ничего не забыли, но решили дождаться, пока все члены союза ХВС соберутся в городе, и тогда устроить большую облаву на вора. А я надеялся, что к тому времени у меня уже будет велосипед. Но велосипеда не было.

Так вот. Вошёл я в лес, побрёл вверх по тропе, потом спустился. Бродил я, наверно, полчаса и добрался наконец до того поворота, где Моржи сломала ногу. Здесь я остановился, уселся на пень и стал думать. Думал, думал, но ничего не мог придумать.

Просто беда! Ни одна стоящая идея не приходила в голову.

Как же достать велосипед?

Может, всё-таки попросить у родителей?

Но тут я вспомнил про тарогато и про издевательства Аги, и у меня сразу пропала охота просить. А до Нового года далеко, и день рождения только через год. Как быть?

Велосипед мне нужен позарез, и сейчас!

Вдруг мы случайно натолкнёмся на вора, что тогда делать без велосипеда? Негодяй опять удерёт, а мы потом год его ищи.

И Моржи — калека, ей тоже лучше не пешком ходить, а ездить в машине.

Встал я с пня, пошёл по тропе, которая вьётся по склону, и всё думал, думал — чуть мозги не сломал. А тропинка вьётся всё выше и выше. Посмотрел я вниз на большую тропу, по которой удрал тот негодяй… Ну и глубина! Как будто смотришь с крыши пятнадцатиэтажного дома. А ещё ниже, на пять или шесть этажей от тропы, синеет река. От меня до тропы и от тропы до реки скала обрывается круто, как гладкая стена дома. Вот счастье, что Моржи скатилась не здесь, а то бы мне никогда не видать моей Моржи.

Я опять заглянул в жуткую глубину. Потом стал смотреть на сосны… Какие могучие у них стволы, и высота тоже в несколько этажей. Они растут по склону, и когда смотришь на них сверху, кажется, будто они балансируют. Смотрел я на сосны, думал, думал и опять ничего не придумал.

Но велосипед у меня будет! И этим летом. Во что бы то ни стало.

Думаете, попрошу у родителей? Ни за что! Я заработаю деньги и куплю его сам.

 

ИНТЕРВЬЮ

Я даже устал от всяких планов и раздумий. Но что ни придумаю, всё не то.

Неплохо бы, например, набрать грибов — на горе Шарок их тьма-тьмущая, бери сколько влезет, а потом на базаре продать. Выходит, сделаться частником-гриботорговцем? Да меня все ребята засмеют, будут пальцем на меня показывать: видали пионера-гриботорговца?

Можно, конечно, на рынке не торговать, а принести домой и продать маме — она ведь всё равно покупает. Но продавать добычу собственной маме? Нет, не годится.

А ещё можно наловить рыбы и тоже продать, то есть сделаться рыботорговцем. Но чем рыботорговец лучше гриботорговца? Что в лоб, что по лбу. Не годится.

В общем, я отказался от целых четырёх планов.

А дни проходили, и ничего не менялось, всё было как прежде, когда передо мной ещё не вставала такая трудная задача.

Моржи почти уже выздоровела. Аги откуда-то притащила котёнка и мучила его целыми днями. А я был рад, что она оставила в покое мою собаку. Папа уехал в командировку, вернулся…

И тут случилось такое, что лучше и не придумать, и я сразу сообразил, за что мне взяться!

В тот день, когда папа приехал, у нас зазвонил телефон.

В трубке голос папиного директора.

— Прости, Иштван, за беспокойство, — говорит директор папе. — Мы думали, ты заглянешь на завод. У нас здесь товарищ из газеты. Он всё осмотрел, со всеми побеседовал. Осталось получить кое-какую информацию у тебя. Но сегодня суббота, не хотелось бы задерживать его до понедельника. Может быть, ты ему разрешишь зайти к вам домой?

Так говорил папин директор, а я слышал каждое слово, потому что у нас в аппарате такая мощная мембрана, что лучше трубку держать на отлёте, а то и оглохнешь — не охнешь.

Я здорово обрадовался, что корреспондент придёт к нам домой. Люблю слушать, как папа о своей работе рассказывает. Авось, думаю, из комнаты меня не выгонят.

Минут через пятнадцать приходит корреспондент — молодой, долговязый и рыжий. Знакомится с папой, потом со мной — можете себе представить?! И я сидел в комнате и слышал весь разговор от начала до конца. Такой разговор у корреспондентов называется интервью.

Ух до чего интересно!

Я сто раз был на папином заводе и думал, что всё уже прекрасно знаю. Оказывается, я совсем ничего не знал.

Цех, где папа работает инженером, производит отличный клеевой материал. Называется он карбамидной смолой.

Шахматную королеву я тоже склеил карбамидной смолой.

Вы, конечно, не знаете, где применяется эта смола и какой она важный продукт в производстве.

У нас в районе очень много мебельных комбинатов, где из стружки прессуют мебельные листы. А листы из прессованной стружки очень дешёвый и выгодный материал. Их не надо строгать или как-нибудь по-другому отделывать, и, главное, они почти ничего не стоят. Потому что стружка получается даром, а к ней прибавляется чуточку клея.

Раньше клеили казеином. Это тоже неплохой клей. Но известно ли вам, из чего делают казеин? Если сказать, вы просто ахнете. Казеин получают из творога. А по-моему, творог лучше съесть, чем делать из него клей. Все, наверно, думают так же, поэтому папин цех расширили, и теперь он снабжает клеем все мебельные фабрики.

А мой папа усовершенствовал смолу, которую сейчас производит цех. Папина смола связывает быстрее, скрепляет лучше, и надо её меньше. И получается экономия.

Папа стал рассказывать о смоле, а я навострил уши… И вдруг — ура! — у меня идея… Так она меня захватила, что я не мог уже как следует слушать. А папа рассказывал об очень интересных вещах: как перестраивают завод, как будут пульверизировать смолу, чтобы она дольше сохранялась, как за шесть лет они удвоят производство… Но теперь уже всё это в одно моё ухо влетало, а в другое вылетало, потому что в голове у меня носилась идея.

Корреспондент узнал всё, что надо, записал в блокнот и собрался уходить. Он подошёл ко мне, попрощался за руку и сказал не «привет», а «до свидания». Ага, значит, я уже взрослый, сверкнуло у меня. Но я не смог хорошенько порадоваться — мешала идея.

 

НА ХИМИЧЕСКОМ ЗАВОДЕ

Когда корреспондент стал расспрашивать про смолу Ф-40, я кое-что начал припоминать.

Это было тогда, когда я был занят камнями. А стоит мне чем-нибудь увлечься, как я становлюсь сам не свой. Я был всё время как на иголках, каждую минуту тыкался носом в землю, отыскивал интересные экземпляры камней необыкновенного цвета и формы. Так что было мне не до новой смолы, о которой говорили родители. Но я отчётливо помню, что за письменным столом папа каждый вечер просиживал до поздней ночи, что-то считал, что-то писал. А один раз, помню, принёс конверт, весь набитый деньгами.

«Это премия за смолу», — сказал он маме.

Конверт был здорово толстый — наверно, тех денег хватило бы на пять велосипедов.

Так в чём же дело? Зачем я ломаю себе голову? Надо изобрести новый клей, отдать его папе на испытание, потом передать папиному директору и получить премию. Правда, я не работаю на заводе, но мне, конечно, заплатят, потому что потом я же всё равно буду на нём работать.

Ура-а! Вот это здорово! Это не торговля грибами, а дело для блага человечества. К тому же деньги и слава. И будет у нас в классе свой изобретатель. Вот когда «бэшки» лопнут от зависти! Ну и пусть лопаются. А то носятся со своим Мадарасом, как с космонавтом.

Как же я раньше не додумался… Если бы не корреспондент, мне бы самому и в голову не пришло, что можно так легко заработать велосипед.

По-моему, дело верное.

Правда, я не знал, как за это взяться. Что же, придётся подумать.

Сперва, конечно, надо пойти на завод, присмотреться…

До понедельника я просто измучился. А в понедельник с утра всё придумывал, как подступиться к папе, чтобы попасть на завод, а то он не любит, когда я являюсь туда без дела. Опять удача: пришёл ветеринарный врач, снял с Моржи гипсовую повязку. А Моржи давай пританцовывать и кружиться от радости.

Врач засмеялся и говорит:

— Всё в порядке. Пёсик здоров.

Я был на седьмом небе от счастья. Теперь со спокойной душой можно идти на завод и сообщить папе радостную весть: Моржи выздоровела.

Подхожу к заводу, а в воротах вахтёр, но не дядя Миша, с которым я в дружбе — он пропускает меня без звука, — а другой: задиристый, белобрысый, которого я, по правде сказать, ненавижу.

— Пожалуйста, будьте добры, пропустите меня к папе, — говорю я таким сахарным голосочком.

— А что тебе от него надо? — спрашивает он грубо.

— Мне надо ему кое-что сказать, — говорю я.

— Это про что? — спрашивает он.

— Ну, знаете… у меня важное дело.

— Какое ещё важное дело?

— У нас в доме больной. Мне надо сообщить о его здоровье.

— Ладно, иди уж. Но смотри не задерживайся.

Папа стоял на крыше реактора и разговаривал с машинистом, а как увидел меня, удивился и сразу спустился вниз.

— Ты зачем пришёл, Пишта? Тебя мама прислала?

— Нет. Я пришёл сообщить счастливую весть…

— Счастливую весть?

— Да. С Моржи сняли гипс. Теперь она здорова.

— Только затем ты и пришёл, чтобы это сказать? — спросил папа очень сердито и мрачно сдвинул брови.

— Да.

— Когда ты наконец повзрослеешь? Видно, зря корреспондент с тобой за руку прощался, как со взрослым человеком…

— А он ещё сказал «до свиданья»!

— Значит, он ошибся… Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда ты по пустякам отрываешь меня от дела. Ну ладно, ступай домой!

— Я пойду, папа. А можно мне здесь посмотреть?

Папа хотел меня сразу прогнать, но дядя Букрич, машинист, заступился:

— Разрешите ему, товарищ инженер. Пусть парнишка побудет, если интересуется… В тот раз, когда паровой кожух меняли, сынка вашего оторвать нельзя было.

— Так и быть, оставайся. До обеденного перерыва.

А вышло, что зря я столько хитрил, потому что ничего нового не увидел. Всё было как всегда.

В реакторы — это такие здоровенные котлы величиной с дом — порциями загружали формалин и другие материалы, потом включали ток, и реактор начинал работать. Вертелась мешалка, а внутри варилась и клокотала смола. Прибором, похожим на часы, люди всё время что-то вымеряли, регулировали механизмы, а потом по нижней выводной трубе потекла готовая смола.

Да, всё как всегда, и смотреть нечего.

Дома я сделаю реактор поменьше, он будет из консервной банки.

Надо было только придумать, из чего варить клей, чтобы он был лучше, чем карбамидная смола Ф-40.

Но не льёт надо мной и не каплет, о клее я успею подумать, а теперь надо сделать реактор, оборудовать лабораторию, найти подходящего ассистента, — у папы, когда он работал над своей смолой, тоже был ассистент.

Главное, не торопиться и не смешивать всё в одну кучу.

 

МОРЖИ ПОЛУЧАЕТ ДОЛЖНОСТЬ

Наступил июль, и ребята собирались в пионерский лагерь.

Но перед отъездом мы устроили праздник в честь выздоровления Моржи. Шани Сас тоже пришёл. Ну и повеселил же он нас!

Жара на дворе, как на экваторе, а Шани в чёрном костюме, белой рубашке и галстуке и с букетом цветов. Выступил он вперёд и повёл нас к Моржиной будке, а Моржи спит. Шани её разбудил, отвесил поклон и произнёс речь. Он сказал, что Моржи совершила героический подвиг, рассказал подробно о её страданиях… Мы просто надрывались от смеха. А Шани говорит:

— Позвольте, глубокоуважаемая Моржи, преподнести вам этот букет в знак великого уважения и вечной благодарности от тайного союза ХВС.

И протягивает ей букет.

Что тут было! Только Шани протянул цветы, Моржи вскочила — и хвать букет! А я и не знал, что Моржи так любит цветы.

— Ой, сейчас она их в вазу поставит! — в изумлении закричал Геза Адам.

Ха-ха, в вазу!

Моржи наступила на букет двумя лапами и впилась в цветы зубами.

— Эй, да она пожирает цветы! — заорали ребята.

Ха-ха, цветы!

Георгины были только для маскировки, а в середине букета лежали цыплячьи косточки.

Ну и мастер Шани на всякие штуки!

Моржи пировала, а мы с ребятами стали играть: в шахматы, шашки, французские шахматы и в шахматную войну.

Я ни капельки не жалел свои шахматные фигуры — пускай ломаются. Через несколько дней у меня будет смола, и все они станут как новые. Потом пришла моя мама и сказала, что по телевизору показывают цирк, и мы всей компанией пошли смотреть.

Интересная была передача! Там были обезьяны, а когда одну обезьяну показали крупным планом, маленький Адам как закричит:

— Глядите, Сас! Шани Сас!

Провалиться мне на этом месте, не изобрести мне никогда новой смолы, если обезьянка шимпанзе с её ужимками и гримасами не была похожа на Шани Саса!

По-моему, любой старшеклассник смазал бы Гезу за такие слова, а Шани — нет. Он как услышал, и давай корчить рожи, дёргаться, ёжиться, как обезьяна. А потом ухватился рукой за вешалку и повис — точь-в-точь шимпанзе на вставленном в клетку шесте. Потом он втянул голову в плечи, свесил до пола руки и пошёл скакать по комнате. Ей-богу, Шани был больше похож на обезьяну, чем та, настоящая, что показывали по телевизору!

Потом выступали воздушные гимнасты, и у меня прямо дух захватило. А Шани сказал, что будет дрессировать мух и сделает из них воздушных гимнастов. И сразу взялся за дело: поймал на окне четырёх мух и стал с ними работать. Моя мама дала ему картонную коробку и кусок целлофана. Одну сторону коробки он вырезал, приклеил к отверстию целлофан и впустил мух. Мы таращились во все глаза, но он попросил нас уйти и не мешать.

Мы пошли на веранду и уселись за шахматы, а Шани возился с мухами. Никто не знает, что он там делал, но когда все уже собрались уходить, Шани вышел с коробкой и говорит:

— Внимание, мальчики!

Представление начинается!.. — А мухам скомандовал: — Раз, два, три… — и стал тихонько постукивать пальцами по коробке.

Честное слово, не вру: мухи по команде срывались с мест и летали и прыгали в такт его стуку, как настоящие гимнасты!

Вот это было здорово! Просто молодчина Шани! Какие штуки выделывает, и всё у него выходит.

Ух и весёлый был денёк! Но когда с шумом и смехом ребята захлопнули калитку, я почему-то скис. Ранним утром все друзья мои сядут в поезд и покатят в пионерский лагерь. А я останусь один открывать новый вид смолы. Не думайте, я не оттого приуныл, что не хотел работать, я просто почувствовал, что теперь, без ребят, все заботы о новой смоле ложатся на меня одного.

Но назавтра я встал очень бодрый и отправился в дровяной сарай.

В сарае было пусто, только в одном углу лежала небольшая кучка угля, оставшегося с прошлого года, и я мог там делать всё, что хочу.

Консервную банку для реактора я отыскал в одну минуту.

Теперь мне нужен был паровой кожух — между кожухом и реактором пропускается горячий пар, который расплавляет смесь. Его я тоже нашёл в два счёта. Это была консервная банка из-под сгущённого молока — не обыкновенная, маленькая, а большая, в два раза больше моего реактора. Здорово, что такая нашлась! Я вогнал одну банку в другую, и получилось… Сила!

Теперь хорошо бы их наглухо закрепить, но это уже потруднее. Ну ладно, и так обойдётся. Сперва налью воду в большую банку, то есть в паровой кожух, и поставлю его на огонь, а потом вставлю реактор. Тесто смолы будет плавить не пар, а горячая вода; но разницы тут никакой — ведь пар получается из кипящей воды. Так даже лучше, потому что не надо никаких регуляторов, кранов и прочего. А я, как увижу, что вода сильно кипит, возьму и разбавлю холодной — вот и регуляция.

Теперь надо сделать мешалку.

Я взял из своего набора специальные ножницы, отыскал кусок жести и вырезал ленту. Потом взял пробойник, который выменял когда-то у Вантуша на марку Ганы, пробил в середине ленты дырку и сверху с двух сторон приклепал к консервной банке. Потом вставил в дырку кусок толстой проволоки. Потом расковал ещё кусок проволоки, смастерил приспособление для размешивания наподобие вентилятора и приделал снизу к ленте. Потом сверху на проволоку надел рукоятку из бузины, чтобы не обжечь руки, — этот процесс я механизирую позже, если опыты окажутся положительными, а пока что буду вращать мешалку руками.

Потом я сделал кольцо из проволоки потоньше и надел на вешалку, чтоб она не сползала глубже, чем надо. Ещё мне нужна была выводная труба, но тут уже я спасовал.

Трубу бы я, конечно, нашёл, но прикрепить её наглухо к днищу, чтобы клей не тёк мимо, не выйдет. Ну ладно, обойдусь без трубы. Когда сварится клей, ухвачу реактор щипцами и просто выплесну готовую продукцию.

Оставалось раздобыть источник тепла. В сарае у нас была розетка, её поставил папа, когда у него ещё был мотоцикл. Он всегда заправлял его и ремонтировал в сарае, а в розетку включал электросверло или паяльник. Теперь эта розетка пригодится мне, потому что моя лаборатория или цех по производству смолы — можно назвать так и этак — тоже будет здесь.

Я порылся на чердаке и нашёл среди хлама две старые электрические плитки. А для технически грамотного человека из двух сломанных плиток соорудить одну — дело плёвое. Спираль, изоляция, провод — всё под руками. И вот мой цех карбамидной смолы вступил в строй.

Специально для вас я сделал чертёж поперечного сечения реактора, чтобы легче было понять принцип действия.

Теперь остались сущие пустяки: сделать на двери сарая надпись — «Цех карбамидной смолы». Но я подумал и решил пока не делать. Вдруг ничего не выйдет, а все про это узнают и будут потом смеяться, как в истории с тарогато!

И последнее — ассистент.

Где бы найти такого, чтобы был надежный помощник и чтоб потом не смеялся, если опыт провалится?

Такого, наверно, не найти…

Не связываться же с девчонками — Аги или Петером! Они же меня засмеют до смерти. Вот Кати… Кати — дело другое. На неё положиться можно. Она и помощником может быть хорошим, и смеяться не станет, если первая проба получится чуточку хуже, чем Ф-40. Но что делать, если мы с ней не разговариваем… Эх, были бы здесь мои друзья из ХВС!..

Остаётся Моржи. От Моржи, конечно, не много толку, но нельзя же работать без помощника. Значит, решено: беру в ассистенты Моржи. Пока я оборудовал лабораторию, Моржи прохлаждалась в тени под забором. Когда я закончил, то направился к ней и объявил, что теперь она лаборант.

Моржи страшно обрадовалась и от радости сцапала глупого воробья, который неосторожно подпрыгивал рядом с ней.

 

ПОЧЕМУ В ЧЕТВЁРТОМ КЛАССЕ НЕ УЧАТ ХИМИИ!

Я приступил к испытанию реактора. Сначала налил воду в кожух, потом в реактор и вставил вилку в розетку.

Ух и здорово работал реактор! Вода клокотала как бешеная.

Теперь надо найти сырьё для смолы.

Тут уж придётся поломать голову. Но если я справился с реактором, то с сырьём тем более справлюсь.

Я начал с того, что попросил папу рассказать как можно подробнее о карбамидной смоле.

Папа сперва удивился, а потом стал рассказывать.

Я уже знал, что для производства смолы нужны карбамид и формалин. Но я не знал, откуда они берутся: то ли их из чего-нибудь делают, то ли где-нибудь добывают, — это надо было узнать.

— Не зная химии, ты ничего не сможешь понять, — сказал папа.

Но я не отставал.

— Папа, пожалуйста, расскажи. Может, я что-нибудь пойму, — уговаривал я.

Тогда папа покачал головой и написал:

H2N — СО — NH2.

— Вот, смотри. Это химическая формула карбамида. Из этих элементов состоит карбамид. Понимаешь?

Я, конечно, не понял, но не такой уж я болван, чтоб не сообразить, что каждая буква сокращённо означает какой-нибудь элемент, а все элементы вместе, то есть соединение элементов, — это карбамид.

— Объясни, пожалуйста, каждую букву, — говорю я.

— Изволь, — говорит папа. — H — это водород; N — азот; C — углерод; O — кислород. N и H в конце формулы тоже азот и водород. Но прежде чем эти элементы образуют карбамид или другое химическое вещество, они вступают в различные реакции, и это очень длительный и сложный процесс, которого ты сейчас не поймёшь.

Я вздохнул и стал расспрашивать о формалине.

— Формалин — это сорокапроцентный водный раствор формальдегида, — сказал папа.

— А какая формула у формальдегида?

— Да что тебе дались эти формулы, Пишта? Ты всё равно ничего не поймёшь — ведь это относится к органической химии, а органическая химия — самый трудный, самый сложный раздел всей химии.

— Ну и пусть сложный! Мне интересно.

— Тогда смотри. Вот формула формальдегида, или метанала: HCHO.

— Красота! И я знаю, что означает каждая буква.

— Теперь удовлетворён?

— Удовлетворён. А теперь расскажи, пожалуйста, о карбамидной смоле.

Здорово папа рассказывал!

Вы, наверно, думаете, что карбамидная смола нужна только для склейки стружки, когда делают мебельные листы. Вовсе нет! Оказывается, карбамидная смола — самый лучший и выгодный вид пластмассы. Вы ведь видели блестящие, разноцветные кувшины, которые продаются во многих магазинах? Попробуйте изо всех сил бросить об пол такой кувшин. Вы его бросите, а он не разобьётся. Дома вы называете его просто «пластмассовый кувшин» и не знаете, что сделан он из карбамидной смолы. Многие врачебные приборы, разные детали машин, всякие безделушки и краски тоже делают из карбамидной смолы. Всё это рассказал мне папа.

— Знаешь ли, Пишта, — спросил папа, — какое вещество входит в твои немнущиеся брюки, которые мы с мамой подарили тебе в день рождения? Знаешь ли ты, отчего они не мнутся?

— Может, от карбамидной смолы?

— Совершенно верно.

Вот дела! Просто дух захватывает!

Я страшно обрадовался и даже чуть-чуть загордился. А по-моему, каждый бы немного гордился, если бы смог изобрести новый вид такой прекрасной смолы. И тут я понял, что это совсем нелёгкое дело, и, честно говоря, стал почёсывать голову.

Но как бы там ни было, а работать надо. И я вызвал из конуры лаборанта, пошли мы с ним в нашу лабораторию и стали думать.

— Слушай внимательно, Моржи. Для производства карбамидной смолы нам нужны карбамид и формалин. Ты скажи, где их взять? Вот если бы нужна была глина — дело другое. Мы бы её накопали на Красном холме. А карбамида и формалина нам с тобой не достать.

Моржи страшно расстроилась, когда про это узнала, и жалобно заскулила. Потом она помахала, а не повиляла хвостом, и это, наверно, означало, что она ничем помочь не может.

— Не отчаивайся, Моржи, — сказал тогда я, — давай посмотрим на формулы. Видишь, что здесь написано? Водород, азот, углерод, кислород… Водорода и азота у нас с тобой нет. Но, сказать по правде, я вообще не знаю, что это такое… Зато у нас есть углерод, вернее, уголь. В прошлом году мы купили его три тонны и за зиму не сожгли — вон та куча. Я думаю, нам её хватит. Теперь кислород. А его полным-полно в воздухе, это я знаю точно. Как по-твоему, сможем мы из углерода и кислорода получить карбамид? Наверно, сможем, только более низкого сорта. Но как смешать уголь с воздухом?

Этого Моржи не знала.

Процесс, конечно, сложный, и мне его понять трудно. Папа ведь предупреждал.

Ах как жалко, что химию не учат хотя бы с четвёртого класса!

О формалине мы даже думать не стали. Раз уж мы с карбамидом не справились, за формалин и вовсе не стоило браться.

Сидел я, сидел на чурбане, на котором дрова колят, — в моей лаборатории это был и стол и стул, — наверно, полчаса просидел и совсем расстроился. Лаборант мой тоже.

Только Моржи унывала недолго — не такой она человек, чтобы всякие мелочи принимать близко к сердцу. Скучала, скучала, а потом как выскочит из сарая и галопом в конец двора. Разогнала воробьёв, подбежала к калитке, поскребла её снизу и просительно заскулила. Дело ясное — захотела гулять.

Ладно, Моржи, иди гуляй. Крыс погоняй. Ты, я вижу, серьёзными делами не интересуешься…

Открыл я калитку, она выскочила на улицу — и сразу назад. Стоит у калитки и на меня смотрит. Потом опять убежала и опять вернулась; опять стоит, с меня глаз не спускает.

Я уже знаю — это она меня куда-то зовёт.

— Ну что же, пойдём погуляем. Всё равно ведь ничего не придумаем. Видно, не будет у меня в этом году велосипеда.

Поплёлся я за собакой — пусть ведёт, куда хочет.

Но какая умница Моржи! Не зря я сделал её лаборантом. Она же знает, что, когда гуляешь, думается намного лучше. И знает, где я люблю гулять. И она повела меня на ту самую гору, где мы с ней когда-то гнались за вором.

Что же вы думаете! Только я сделал несколько шагов, как в голове у меня блеснула идея. Я хлоп себя по лбу. Какой же я дурак! Да что мне дались карбамид и формалин? Разве из карбамида и формалина получится новая смола? Какая же она новая! Новую надо делать из других материалов. К тому же из таких, какие можно достать…

Давай, Моржи, думать, из чего делают клей?

Например, из муки. Из муки получается клейстер. Но клейстер уже изобрели. Значит, нам не подходит. Думай, Моржи, думай.

Я думал, и Моржи думала, но в голову лезла одна мука.

Мы уже были высоко и брели по чаще леса. Потом я остановился, прислонился к выступу скалы и не переставая думал.

Вот чертовщина! Кроме этого дурацкого клейстера, ничего не придумывается. Всё в голове перемешалось, и мысли стали прыгать и разбегаться. А в нескольких шагах от меня была муравьиная куча. Смотрю я на муравейник, наблюдаю за муравьями. А это были большие красные муравьи. Ну и силища у них! Ведь они перетаскивают тяжести во много раз больше самих себя. Потом я стал разглядывать сосны, которые росли на склоне горы. Когда смотришь на них сверху, кажется, что они балансируют. О клее я уже совсем не думал и уставился на сосну, на которой из небольшого пореза капля по капле вытекала смола. Я долго смотрел, как медленно, через определенные промежутки времени, просачивается блестящая капелька и падает на куст малины, который растёт под сосной; капля за каплей толстым слоем оседает на малиновом листе.

Смотрел, смотрел на эти капли, потом… Какой же я осёл! Ведь это смола. И из карбамида тоже смола. Смола! Ура-а-а! Может, папина смола как раз из этой смолы, а для важности и научности её называют карбамидом и формалином.

Я сорвал листок со смолой и прижал к стволу. Он прилепился, да так, что не оторвёшь.

Лёд тронулся!

И мысли, мысли зароились у меня в голове, как муравьи.

Говорят, что в конских каштанах есть отличное клейкое вещество. Правда, каштанов пока ещё нет, потому что сейчас середина лета. Но каштаны-то легче достать, чем этот проклятый карбамид. Значит, так: два элемента есть, а третьим будет мука, то есть клейстер. Ну и красотища!

Смола + каштан + мука, и получается отличное клеевое сырьё. Вот из чего я буду варить смолу. А формула такая:

См — Кшт — М (Смола — Каштан — Мука)!

Или:

См — Кшт — Кл (Смола — Каштан — Клейстер).

Спасибо, Моржи, за помощь, — ведь это ты привела меня сюда!

 

ЦЕХ СМОЛЫ ВСТУПАЕТ В СТРОЙ

А теперь приглашаю всех ко мне. Посмотрим мою лабораторию.

Спираль на плитке раскалена докрасна, она горит, искрится, пылает!

В паровом кожухе кипит, бурлит и клокочет вода.

В реакторе тоже всё бурлит и клокочет… Что же клокочет в реакторе? Новый вид клея, имеющий важное промышленное значение, смола Х-1, за которую на папином заводе мне дадут премию, а на эту премию я куплю себе новенький серебристый велосипед. Ура!

Теперь я уже в точности знаю формулу. Вот:

См3 Кшт2 Кл.

Когда я нашёл главные элементы, то стал раздумывать о составе смеси. Раз должна получиться смола, то в смеси её должно быть больше всего. И я определил, что её будет три доли (См3). Потом добавил тесто каштана. Я хорошенько высушил каштаны, ободрал, изрубил их топориком на мелкие кусочки, потом обухом измельчил в тонкую-претонкую кашицу. И положил в реактор две доли (Кшт2). По-моему, должно хватить. А клейстер — он всем давно известен, и поэтому я решил, что клейстера хватит одной доли (Кл).

Но вы ещё не знаете, как я эти элементы добыл. Пусть варится смола Х-1, а я пока буду рассказывать.

Так вот. Смолу я собрал в лесу, но работа была просто адова.

Ох, если бы мне не позарез было надо, ни за что бы не стал собирать смолу! Сочится она по капле, а из некоторых сосен и вовсе не каплет. Влезал я на дерево, садился на ветку, перочинным ножиком делал надрез и по капельке собирал. Еле-еле набрал на три варки. Один раз подо мной подломилась ветка, и я загремел. А высота трёхметровая. Лечу и вдруг зацепился штаниной за нижнюю ветку. И повис. Вниз головой.

Вишу, болтаюсь между землёй и небом и шевельнуться боюсь до ужаса, потому что если хлопнусь не на дорогу, а чуть в сторонку, то запросто сорвусь в ущелье. Ух и страшно мне было! А что делать, не знаю. Вот и вишу…

А Моржи решила, что я с ней играю — стоит, улыбается, смотрит наверх и виляет хвостом.

Я ей кричу:

— Отойди, Моржи! Беги! Я сейчас загремлю и раздавлю тебя насмерть! Или искалечу. И мы оба будем калеки…

А она не отходит, хоть тресни!

Тут я изловчился, сзади кое-как дотянулся руками и ухватился за ветку, на которой висел. Еле-еле вскарабкался, сел. Ух, отлегло!.. А соскользнуть по стволу на землю для меня раз плюнуть. А Моржи как стояла, так и стоит, хвостом помахивает, как будто не понимает, что была на волосок от смерти.

Я остался целёхонек, только штаны разодрал. Но, как сказал папа, наука требует жертв. Он тогда работал над смолой Ф-40 и целыми днями не выходил из дома. А мама ему говорит: «Мы живём, как отшельники». Вот тогда-то он и сказал: «Наука требует жертв». И убедил маму. А вот чем мне её убедить, когда она увидит мои изодранные штаны?..

Лечу и вдруг зацепился штаниной за нижнюю ветку.

Пошёл я домой и думаю: теперь мои штаны относятся к просвечивающим предметам. Как-то раз на уроке тётя Пирошка вызывает Шани Саса и спрашивает, какие он знает просвечивающие предметы. А Шани и говорит: лестница, печная труба, дырявые штаны.

Дома я спрятал свой «просвечивающий предмет» подальше. Пока мама до него доберётся, я, может быть, стану известным человеком, и тогда меня не будут ругать…

Вот с каким трудом добыл я смолу.

Зато с мукой никакой муки не было — я её просто взял у мамы.

Сказал, что буду варить клейстер, и, в общем-то, не соврал, потому что сначала я на самом деле сварил клейстер, а потом уже смешал со смолой. А клейстер я делал и раньше и тоже у мамы просил муку.

Оставались одни каштаны. Летом их, правда, не бывает, но я уже знал, где их взять.

Есть у меня приятель, зовут его Кáрчи. Он наш сосед. В сентябре он пойдёт в первый класс, но он такой смышлёный и шустрый парнишка, что одно удовольствие с ним дружить. А Карчи гордится, что я с ним вожусь, и страшно меня любит, потому что я всегда чиню ему игрушки. Вот у этого малыша я каштанами и разжился. Осенью он их столько собрал, что спроси я хоть целую корзину, у него останется больше.

— Послушай, старик, — говорю я Карчи, — отвали корзинку каштанов. Мне они до зарезу нужны.

Карчи, душевный малый, рад был мне удружить.

— Бери сколько хочешь, Пишта, — сказал он.

И я взял.

Он помог мне отнести их домой, а я подарил ему своё самое лучшее цветное стекло — в него как посмотришь, всё кругом кажется светлым и солнечным даже в самый ненастный, пасмурный день. Карчи тут же один глаз сощурил, ко второму прижал стекло и уставился на дорогу. Потом, страшно довольный, ушёл. А я тоже был рад: наконец-то есть у меня всё необходимое для работы сырьё.

 

УДАЧА ИЛИ НЕУДАЧА!

Ну вот, смола в реакторе загустела, как говорят на заводе, достигла нужной консистенции. Наступает великий момент…

Я выключаю плитку, берусь за ручку и снимаю с плитки реактор. Мой лаборант Моржи следит за каждым моим движением — её, наверно, очень интересует опыт. Я выливаю загустевшую массу в противень, чтобы она остыла. В ту же минуту Моржи вырастает у противня — здорово она интересуется! — похаживает вокруг, виляет хвостом. И вдруг — цап! — лизнула… Лизнула с краю, где масса уже чуть-чуть остыла.

Ой, как невкусно!.. Моржи скроила такую гримасу, что даже мне стало кисло. Эх, Моржи, Моржи! Какой же из тебя лаборант! Так вот почему ты вертишься под ногами. Ты только притворялась, что интересуешься опытом, а на самом деле думала, что я варю тебе ужин! Значит, ты просто чревоугодница… Тебе бы только брюхо набить, а на науку наплевать… Ай-ай! Но больше этой массы не ешь.

И я поставил противень повыше, на балку.

Минут через пятнадцать смола уже не бурлила и не дымилась. Наступил самый интересный момент.

Снял я противень, смотрю — масса густая-густая, но сосновая смола почему-то не растворилась и держится маленькими крупинками. Ну и пусть. Наверно, так и надо.

Я взял щепку и набрал немножко клея. Потом мазнул по листу бумаги и прижал листок к стене. Он не упал. Приклеился!

Ладно. Но я ведь изобретал не бумажный, а древесный клей. Ну-ка, попробуем. Взял две щепки, намазал массой и склеил.

Держатся!..

Ура! Удача!

Считайте, что велосипед у меня в кармане. Правда, придётся чуть-чуть обождать, потому что на папином заводе премии выдают в конце месяца.

Но теперь уже можно смело рассказать про изобретение.

Я еле дождался, пока придёт папа.

Наконец он пришёл. Уселся на веранде с газетой, а я придвинул к нему противень со смолой и говорю:

— Как ты думаешь, папа, это что?

Папа долго смотрел на массу, потом понюхал, проткнул спичкой и таким неуверенным голосом говорит:

— Не знаю, право. Может быть, мармелад из айвы?

Я давай хохотать. Я так смеялся, что дом задрожал.

— Папа, папочка! Вот здорово! Мармелад… Ха-ха-ха! Это же новый вид карбамидной смолы Х-1.

— Какой новый вид? Какая Х-1?

— Очень просто. Хиди-один. Я изобрёл новую смолу.

— Что?

— Не веришь? Сейчас напишу формулу!

— Это любопытно. Ну-ка!

На столе лежал коробок со спичками, я схватил его и давай писать чёткими прописными буквами:

См3 Кшт2 Кл.

Папа прочёл и покачал головой:

— Такой формулы я не знаю.

— Конечно, не знаешь. Потому что до этого дня такой смолы ещё не было.

— Вполне возможно. А ты объясни свои обозначения.

— Проще простого. См3 — это три доли смолы.

— Какой смолы?

— Какой? Самой обыкновенной. Которая из сосен капает.

— Так. А дальше?

— Кшт2 — две доли толчёного конского каштана. А Кл — одна доля клейстера.

Я кончил. Сейчас папа должен вскочить и засыпать меня вопросами. Я жду, а он и не думает вскакивать. Я удивляюсь, а он сидит и хмурится. А потом говорит:

— Я предупреждал тебя, Пишта, что ты ничего не поймёшь. О чём я тогда говорил? Хм, с чего бы начать… Слушай. См3Кшт2Кл — это не формула.

— Не формула? А почему?

— По многим причинам. Во-первых, маленькая цифра внизу обозначает не количество долей какого-либо вещества в соединении, а количество атомов элемента в одной молекуле вещества. Но ты ведь не знаешь, что такое молекула и атом.

— Атом знаю. Есть атомная бомба.

— Атомная бомба, к сожалению, есть. Но всё это не так просто, как тебе кажется. Атом — это одна из самых малых частиц вещества, при взрыве которой высвобождается чрезвычайно мощная энергия. Вот эта энергия и придаёт атомной бомбе разрушительное свойство. Молекула же — такая частица вещества, которая состоит из нескольких атомов. Когда нужно обозначить, сколько атомов какого-либо элемента входит в состав молекулы определённого вещества, внизу пишется маленькая цифра.

— Ладно, папа. Тогда можно без цифр. См Кшт Кл. Законная формула.

— Совсем не законная. Потому что смола, каштан и в особенности клейстер — вовсе не элементы. Они не могут быть составными частями химического соединения, и поэтому их нельзя обозначать буквами.

— А что такое элемент?

— Вот видишь, ты даже этого не знаешь, а между тем берёшься за составление формул. Элемент — не соединение разных веществ. Элемент — это такое вещество, которое в чистом виде существует в природе. Например, уголь, сера, медь, железо. Эти элементы, существующие в природе, обозначаются одной или двумя латинскими буквами: С, S, Cu, Fe. Когда атомы таких элементов образуют новое вещество, получается соединение, которое обозначают буквами входящих в него элементов. То, что сделал ты, — не химическое соединение, а механическая смесь. В твоём составе произошло не соединение атомов элементов, а лишь смешение молекул. Сосновая смола — это не элемент, она сама состоит из нескольких элементов. Ты понимаешь?

— Понимаю. Формула не получилась, а смола всё равно получилась.

— Смола получилась. И ты сможешь ею прекрасно наклеивать марки. Потому что в каштанах, а тем более в клейстере, достаточно клейкого вещества. А вот для прессовки мебельных листов твоя смола не годится. Она недостаточно прочна, чувствительна к влаге и медленно сохнет. Ну, а что касается клейстера, то он, как и казеин, отнимает у пищевой промышленности ценный продукт питания.

— Значит, от моей смолы нет никакой пользы?

Тут папа улыбнулся и погладил меня по голове:

— Польза есть, сынок. Раз уж ты сейчас взялся за эксперименты, возможно, в будущем наступит день, когда твои открытия принесут пользу.

— А премия будет?

— Безусловно.

Это не утешение, подумал я, потому что велосипед мне нужен сейчас, а не через десять лет…

Приуныл я тогда ужасно.

А ночью увидел сон. Будто бы идёт тот тип, через плечо у него перекинут ремень, а на ремне транзистор. Он садится на серебристый велосипед, потом увидел меня и как дунет. Но у меня тоже велосипед, я вскочил на него и полетел. Вот-вот догоню. Вдруг вижу: подо мной не велосипед, а консервная банка с клеем Х-1. Еду я, удивляюсь, разглядываю клей. Пока я разглядывал, вор скрылся, а я стал приклеивать банку с клеем к мушиной коробке Шани Саса.

Для другого моя смола не годилась.

Эх, почему мы не учим химию хотя бы с четвёртого класса?

 

БЕССИЛИЕ

Какой я дурак, что завёл разговор про смолу в открытую на веранде. Где-то неподалёку копошилась Аги и слышала каждое моё слово. Тогда она, правда, ничего не сказала и потихонечку убралась, как будто её и не было. А сама дожидалась случая, чтобы можно было съязвить.

И случай подвернулся довольно скоро.

Я был дома, а у нас опять собрались три подружки: Аги, Кати и Петер.

Сижу я в комнате, газету читаю. Знаете, как? Держу перед глазами развёрнутую газету и как будто читаю, ничего не замечаю. А на самом деле в газете дырка. И через дырку всё видно, что там в соседней комнате. Вот сидит Кати, как раз напротив. Вообще-то она на меня никогда не смотрит, но теперь через дырку я вижу, как она несколько раз посмотрела. Ей, наверно, нравилось, что я, как взрослый, читаю газету.

Вдруг Аги говорит:

— Девочки, смотрите: Пишта просвещается.

Ух, до чего противный характер у Аги! Вообще-то я её ненавижу, но это она сказала очень кстати, я её мысленно даже поблагодарил.

И тут же раздаётся голос Петера:

— Он, наверно, детскую страничку читает. Ведь сегодня четверг.

А в нашей газете и правда по четвергам бывает детская страничка, и как раз был четверг.

Я как будто ноль внимания на дурацкую болтовню. Очень надо перед девчонками унижаться! Самое лучшее сделать вид, что не слышишь.

А они там шепчутся и хихикают. Потом что-то упало на пол и вроде бы треснуло. А Аги как закричит:

— Пишта, Пишта, иди скорей! Может быть, ты поможешь!

Вот так, думаю я: сперва издеваться, а теперь тебе помогай. Посмотрим.

Вхожу с самым что ни на есть равнодушным видом.

Вижу, лицо у Аги расстроенное…

— Посмотри, Пишта, что я наделала. Расколола Катину шкатулочку. Ты не сможешь склеить?

Я повернулся к Кати. А она на меня не смотрит, что-то на столе разглядывает, хотя шкатулка её. Непонятно. Беру я шкатулку, рассматриваю. Это, конечно, не карбамидная смола, а какая-то дрянная пластмасса — чуть стукнулась и сразу же раскололась. Но склеить её плёвое дело. Ладно, сделаю.

— Не стоит из-за такой ерунды расстраиваться. Склеить её — одна минута, и будет лучше, чем новая, — говорю я небрежно, со знанием дела.

А они молчат. И такая тишина, что я вмиг понял: сейчас какую-нибудь свинью подложат.

Начинает эта нахалка Петер и говорит таким гнусавым-гнусавым голосом:

— Склеишь? Вот хорошо! Конечно, клеем Х-1?

А заноза Аги добавляет:

— А пока будешь клеить, поиграй на тарогато. Говорят, от этого лучше клеится.

Что я должен был сделать? Конечно, швырнуть шкатулку на стол и, хлопнув дверью, выйти из комнаты. Но я человек воспитанный, а воспитанные грубостей себе не позволяют. Поэтому я без грубости взял да и двинул Аги так, что она шкаф продавила. Папы-то дома не было, и я мог с ней расправиться безнаказанно. Хотелось мне вздуть ещё Петера, руки так и чесались. Но я человек вежливый, посторонних женщин не трогаю, и я показал ей язык. Только тут уж я постарался, на всю длину высунул. На Кати я не смотрел, но, по-моему, ей понравилось, как я ловко разделался с Аги.

Здорово допекли меня девчонки, да вдобавок ещё перед Кати. Вот когда я почувствовал себя по-настоящему несчастным. Позор, позор!.. И все труды пропали даром. Я чуть шею себе не сломал, пока собирал смолу, а эти две занозы с ходу меня осмеяли. Я себя не жалел, чтобы сделать полезное дело, потел над реактором, а они в это время в реке купались, в прохладной водичке плескались и на солнышке жарились. А главное, уплыл от меня велосипед.

Я был раздавлен, никого не хотел видеть и не желал, чтоб другие глазели на меня.

Пошёл я в сарай, уселся на чурбан — свой бывший лабораторный стол, — посмотрел на железный хлам, на свой бывший реактор, взял свою смолу, размазал по банкам, а из каштановой кашицы скатал небольшие шарики.

Потом пришла Моржи, молча уселась у моих ног и зажмурила глаза.

Она тоже расстроилась и чувствовала, как и я, полное бессилие. Ей, наверно, было жалко, что кончилась её лаборантская служба.

 

КАРЧИ ОТКРЫВАЕТ ЗАВОД

Неприятно было у меня на душе. И душу отвести не с кем — ведь легче, когда кому-нибудь всё расскажешь.

Были бы здесь мои друзья из ХВС…

А делиться с девчонками… Нет уж, спасибо. Чтоб они ещё больше смеялись. Моржи, конечно, настоящий друг, ей можно выложить всё, но это такое чисто человеческое страдание, которое человеку понятней, чем собаке…

Сижу я, страдаю и вдруг слышу голос малыша Карчи. Карчи разошёлся в своём саду и сгоняет кур с клубничной грядки. Слышно, как одна курица закудахтала и перелетела на наш двор. Карчи за ней и тоже через забор — зачем ему калитка! — и давай её ловить. Наседка — в сарай, Карчи за ней, а через секунду он загнал её в угол, и она закудахтала и захлопала крыльями в его руках. Поволок её Карчи домой и увидел меня:

— Привет, Пишта. Что это у вас там такое?

— Ничего особенного, старик. Просто я здесь работал, изобретал новую смолу.

— Здорово! Сейчас отнесу домой наседку и приду посмотреть. Ладно?

Через минуту Карчи вбежал в сарай и, разинув рот, стал рассматривать цех по производству смолы. А я даже чуточку загордился, потому что Карчи так уставился на мой бывший реактор, как будто увидел чудо.

— Не найти мне ни одного каштана, самого малюсенького, если твой реактор не такой, как настоящий! — объявил Карчи.

Я чуть не растаял от удовольствия и показал ему цех в действии: положил сырьё, налил воду в паровой кожух, включил плитку. А Карчи стоит ахает, охает и очень удивляется, отчего это я нос повесил.

Тут я Карчи всё выложил: как изобретал новый вид смолы для мебельной промышленности; как с помощью карбамидной смолы можно прессовать стружку…

— Ну, а моя смола для этого не годится. Реактор работает что надо, а смола не годится.

— Ещё чего — не годится! — решительно заявил Карчи, как будто он главный инженер на мебельном комбинате. — Дай мне твою смолу, и я такой лист спрессую, что все сразу попáдают.

Карчи думал, что я устроил завод для игры, а не для серьёзного, взрослого дела.

Я не стал ему ничего доказывать: пусть играет с моей смолой — мне-то она ни к чему.

Ух и заблестели у малыша глазёнки, когда я подарил ему смолу!

— Ура! Ура!.. — закричал он, а потом вдруг задумался. — Пишта, а Пишта, — говорит он так несмело и нерешительно, — а можно попросить у тебя ещё кое-что?

— Проси и не бойся, старик!

— А… можно… поиграть в вашем сарае? Он очень подходит для фабрики прессованного листа. И ещё, Пишта… Можно, чтоб Моржи была учеником? Без учеников не бывает настоящей фабрики.

Да что мне, сарая жалко? Пусть играет. Я с ним тоже потом повожусь. Но Моржи…

— Вот что, старик, — говорю я ему. — В сарае играй сколько хочешь, а Моржи… По-моему, она не захочет в ученики, потому что у меня она была лаборантом. Знаешь что? Возьми Эмми. Пусть Эмми будет учеником.

Карчи почесал в затылке и говорит:

— Эмми не ученик, потому что она «машина». А Моржи пусть будет главный инженер, ни капельки не жалко…

И вот мой цех карбамидной смолы стал фабрикой прессованного листа.

Карчи притащил кучу стружки, а потом привёл «машину» — трёхлетнюю Эмми, которая тоже по соседству живёт. Я уже почти догадался, как этот хитрец сделает из неё машину.

Какой он всё-таки простофиля! Думает, что всё так просто, и совсем по-детски представляет себе производство. Неужели недавно и я был таким?

Подумайте только, что сделал Карчи! Накромсал помельче стружку, в какой-то посуде смешал с этой стружкой мою смолу, потом свалил всё на доску, сверху положил ещё одну доску, а на эту доску посадил Эмми, чтобы она «прессовала»…

Жалко, что вы не видели, как Эмми была «машиной». Глазёнки блестят, мордашка серьёзная-пресерьёзная, сидит не шелохнётся… Умора! В общем, автомат что надо, потому что она даже сигнал подала, когда продукция была готова, то есть когда ей надоело сидеть.

Эмми слезла, а Карчи снял доску. Ну конечно, «спрессованный лист» остался таким же, как был, только чуточку расплющился.

Эмми ни капельки не огорчилась и тут же внесла рационализаторское предложение.

— Давайте сделаем понарошку мороженое, — сказала она.

Карчи сбегал домой за бумагой, сделал двадцать кулёчков, похожих на стаканчики, разложили щепкой «спрессованный лист» — вот и мороженое!

Потом они всем его предлагали, но никто не хотел брать.

Я тоже сказал:

— Спасибо, не ем.

Даже Моржи с отвращением отвернулась, когда перед ней поставили стаканчик — она ведь уже пробовала смолу Х-1 и, наверно, не забыла, какая это гадость.

Сама-то Моржи есть отказалась, зато накормила других. Когда Карчи и Эмми ушли, она пригнала в сарай кур. А куры так разгребли «прессованный лист», что заново «спрессовать» его было нельзя, даже с помощью Эмми-«машины».

Назавтра Эмми опять прибежала, заглянула в сарай и нисколечко не огорчилась. Она объявила, что сейчас же позовёт Карчи и бывшим мороженым они забетонируют сарай…

Как хорошо быть ребёнком!

Дети так быстро утешаются и так быстро придумывают новые игры.

Эх, быть бы мне таким, как Эмми и Карчи, я бы вовсе не горевал из-за своей неудачи.

 

«МОЖЕТ, ВЫ САМИ ОРГАНИЗУЕТЕ СНИМКИ…»

Прошла неделя. Карчи и Эмми давно уже закрыли фабрику «прессованного листа», а я всё ходил как в воду опущенный.

Такой у меня характер: чуть что не так, несколько дней хожу и горюю, что больше ничего уже не добьюсь. А потом всё как рукой снимет, да так заберёт, что я с новой силой кидаюсь в бой.

И теперь то же самое.

Дня два или три я ходил, переживал, а потом повеселел: будет у меня велосипед — и точка.

Быть-то он будет, но где его взять? Ох, тяжело…

Но я не сдамся, что-нибудь придумаю.

Ведь как в жизни бывает? Кажется, никто уже ничем не поможет, и вдруг помощь приходит сама.

В тот день под вечер папе опять позвонил долговязый корреспондент и спрашивает, когда можно прийти на завод, потому что ему обязательно надо с папой поговорить.

— Весьма сожалею, но завтра меня на заводе не будет, — сказал папа. — Я весь день пробуду на совещании в горсовете.

— Вот незадача, — говорит корреспондент, — потому что утром я уезжаю в Киев, а до отъезда должен сдать в редакцию материал. Мне очень нужны ещё некоторые сведения… Вы не сможете выкроить часок и уйти с совещания?

— К сожалению, нет. Совещание очень важное… Вот что. Вечером приходите ко мне домой.

— Большое спасибо. Не хотелось бы беспокоить вас дома, но…

— Пустяки. Приходите.

И вот он пришёл. Опять со мной поздоровался и «вы» говорил. Удивительно приятный товарищ.

Я попросил разрешения остаться: может, услышу что-нибудь полезное для себя. Но на этот раз зря я торчал — слушать было совсем неинтересно.

Корреспонденту нужны были цифры, а мне они ни к чему. Центнер… тонна… литр… проценты… срок… Ух, скучища, даже скулы свело! Но раз я остался, то сидел и терпел.

Корреспондент стал прощаться, а я не очень-то горевал.

Подаёт он мне руку и вдруг как хлопнет себя по лбу.

— Чуть не забыл. Товарищ Хиди, прислать ли мне к вам фоторепортёра, или вы сами организуете снимки в цехе смолы?

А я как услышал эти слова, мозг у меня заработал со страшной силой. И появилась идея — просто блеск.

— Организовать я могу, — сказал папа, — но вопрос в том, кто будет их делать. По-моему, опытный фоторепортёр…

Папа страшно не любит, когда дети вмешиваются и в особенности перебивают разговор взрослых; я знал, как он меня просверлит глазами, и всё-таки пошёл на риск.

— Скажите, пожалуйста, — начал я скороговоркой, — а за снимки платят?

— Разумеется, платят, — сказал корреспондент.

И тут же я услышал сердитый голос папы и увидел его колючий взгляд.

— Пишта, как ты посмел вмешаться в разговор старших? Мы вполне обойдёмся без тебя…

Эх, не миновать мне затрещины… Но я опять его перебил:

— Папа, папочка, пожалуйста, позволь мне сделать эти снимки!

Тут папа чуть не взбесился:

— Пишта, ещё одно слово, и я…

— Позвольте ему высказаться, товарищ Хиди, — вдруг заступился за меня корреспондент. Я ведь говорил, что он свой парень. — Вдруг у него что-нибудь дельное. Скажите, Пишта, вы в самом деле хотите сделать снимки?

От такого прямого вопроса я как-то смутился, а потом испугался: ведь он наверняка не поверит, что я умею снимать и, конечно, откажет. Поэтому я ответил так:

— Я не сам буду делать. У меня есть один знакомый… А снимки выйдут такие, что… Пожалуйста…

— Да вы не слушайте его. Он мастер придумывать глупости… Пришлите-ка фоторепортёра, и всё.

— Так я и сделаю. Простите за беспокойство.

Когда за корреспондентом закрылась дверь, я впал в отчаяние, куда более страшное, чем то, когда провалился мой опыт со смолой. Можно было, я знал, заработать немножко денег, а папа взял и всё погубил.

Я стоял у окна. Папа и корреспондент вышли за калитку, обменялись несколькими словами, ещё раз пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Папа пошёл на завод.

И тут я решился. Выждал, пока папа завернёт за угол, потом вышел из дома и припустил за корреспондентом. Догнал я его у парикмахерской.

— Извините, пожалуйста… — начал я, запыхавшись от бега. — Понимаете, для меня это очень важно… Про знакомого я сказал просто так… Я их сам сделаю, эти снимки… Когда-нибудь я вам всё расскажу… — бормотал я сбивчиво и скороговоркой.

Честно говоря, я и сам не верил что этот номер у меня пройдёт — ведь папа сказал совсем недвусмысленно, что я мастер придумывать глупости. Но попытка не пытка — а вдруг клюнет!

Корреспондент смотрел на меня серьёзно и доброжелательно. Удивительно славный человек! Я даже немного приободрился.

— Ну что же, — сказал он, — я не возражаю. Только сделайте всё до среды. Если получится брак, у нас ещё останется время, и мы пришлём фоторепортёра. Вот номер моего телефона. А здесь написано, что надо отснять. Когда будет готово, позвоните.

 

«ВНИМАНИЕ… СНИМАЮ! РАЗ, ДВА, ТРИ…»

Здорово я изловчился! И получил настоящее задание. А потом уже только сообразил, какие трудности ещё впереди. Без папы на завод не пройти — это раз. Если папа не договорится с директором, делать снимки нельзя — это два… А как я папе скажу, какими глазами на него посмотрю? Надо что-то придумать.

На следующий день, когда мама ушла к парикмахеру, папа взялся за рыболовное снаряжение.

— В этом году я ещё не был на рыбной ловле, — заметил он, приводя в порядок удочки. — Пока мамы нет, пойду удить.

А я возьми да скажи, что пойду вместе с ним. Это я на всякий случай. Папа обрадовался, потому что раньше, когда он меня звал, я всегда отказывался. Не привлекает меня рыбная ловля. Не вижу в ней ничего занятного: сиди не шевелись, от скуки томись, пока какая-нибудь глупая рыбина удосужится схватить приманку. Так вот. Обрадоваться-то он обрадовался, но и кое-что заподозрил. Какое-то лёгкое подозрение мелькнуло у него в глазах. Такой у него был взгляд, будто он говорил:

«Я тебя насквозь вижу, Пишта. Недаром ты ко мне примазался: что-то тебе от меня нужно».

Но я не сплоховал. Идём мы берегом реки, а я соловьём заливаюсь. Сперва рассказал о Шани Сасе, какие штуки он на уроках проделывает, потом мы поговорили о Моржи, а потом с исключительной ловкостью я подвёл разговор к фотографии.

— Здорово, — говорю, — Лали Дока фотографирует. Я тоже сделал несколько снимков… Ещё в прошлом году… Лали мне свой аппарат давал. Ничего получилось, неплохо. Я их сам проявил и сам отпечатал. У Лали. На будущий год обязательно запишусь в фотокружок.

Я заливаюсь и заливаюсь, а папа подозрительно помалкивает. Потом он поднял на меня глаза, просверлил до самых печёнок и как будто там всё увидел.

— Бьюсь об заклад, Пишта, что ты позвонил корреспонденту и склонил его на свою сторону.

Вот это был нокаут! От неожиданности я чуть не сел. Но теперь мне стало даже легче — не надо больше хитрить.

— Нет… не звонил… Я, знаешь ли… за ним побежал… Удивительно славный человек!.. Говорит: «Если брак, мы исправим дело, пришлём фоторепортёра… Главное, чтоб было готово до среды». Папа, послушай, для меня это очень важно. Разреши, пожалуйста…

Папа хмыкнул и ничего не сказал. Потом мы с ним говорили о другом.

Рыба в этот раз здорово клевала. Даже я не скучал, а папа просто развеселился — очень хороший был улов. К вечеру мы шагали домой, весело размахивая сумкой, полной добычи.

А дома он сам заговорил о снимках и очень сурово на меня смотрел.

— Послушай, Пишта! Снимки для газеты — штука серьёзная. Это не забава с карбамидной смолой. Не вышло — ты забыл, и точка. Меня удивляет беспечность корреспондента. Как он мог поручить такое ответственное дело мальчишке!

— Папа, не беспокойся. Я не испорчу. Папа, поверь…

— Ну ладно. Но если снова получится чепуха, стыдно будет не только тебе, но и мне. Запомни.

Одним словом, выгорело. Папа сдался, а я чуть не плясал и был уверен, что всё будет прекрасно. Мне не терпелось взяться за дело — руки просто зудели. Но был поздний вечер.

Лёг я спать и ночью строил всякие планы.

Какой я дурак, что попросил тогда тарогато! Лучше бы попросил фотоаппарат. А самое лучшее — велосипед, тогда и фотоаппарата не надо. Но фотоаппарата у меня нет. Где-то на шкафу валяется папин пластиночный аппарат, которым он снимал ещё до войны, когда был студентом. Не аппарат, а старьё, и папа давно уже говорил, что я могу его взять. Здорово, что я раньше его не взял, а то бы теперь он был сломан. Эту допотопную штуку даже сравнить нельзя с ФЭДом, но Лали недавно сказал — а Лали знает, — что аппарат подходящий, потому что передвижением фотокамеры можно очень точно навести фокус. Проверяется это пластинкой из матового стекла, а потом вместо неё вставляется фотопластинка. Если объектив хороший и фокус найден, то снимки получаются классные, как если снимаешь новым аппаратом. Только возни побольше. Ну и пусть, времени-то у меня хватает…

Пока я обо всём этом думал, захотелось мне пить. Я встал и отправился на цыпочках в кухню. И вдруг… Горит в столовой неяркий свет от настольной лампы, за столом сидит папа и что-то такое мастерит. Я пригляделся. Ну конечно! В руках у него тот самый пластиночный старичок. Милый папа!.. Он, конечно, догадался, каким аппаратом я собираюсь снимать, и вспомнил, что камера в нём прохудилась. И вот сидит ночью, один и заклеивает… А ведь утром ему на работу. Я знал, что после ремонта папа тихонько положит аппарат на то самое место, где он и до этого лежал. И я ему ничего не скажу, потому что папа не любит, когда замечают его нежность и заботу о нас. Он ещё может на меня рассердиться и тогда, чего доброго, не возьмёт на завод.

Утром я взял ломоть хлеба с жиром и вышел во двор. Тут же ко мне подбежала Моржи и давай возиться: сперва улеглась у моих ног, потом обежала вокруг, потом приласкалась. Но я вмиг догадался, что это не из-за хлеба. Просто Моржи пронюхала, что наклюнулось дело, и ей не терпелось его начать. Правда, опыты в лаборатории она провалила, но я не стал ей об этом напоминать и назначил помощником фоторепортёра.

Фотоаппарат был, конечно, на чердаке, как будто никто к нему и не прикасался. Но я сразу увидел свежую заплату.

Взял я аппарат, коробку с пластинками и кассеты. Сунул кассету под одеяло, зарядил в темноте пластинкой, чтобы не засветить, и стал поджидать папу. По правде сказать, я немножко побаивался, что он будет ворчать, но всё сошло гладко. Он сразу же позвонил директору завода, и директор согласился. Но мне не понравилось, как папа сказал: «Мой сын хочет сделать на заводе несколько снимков». Вот если бы он сказал, что мне дали задание из газеты, было бы намного лучше.

После обеда втроём — потому что Моржи тоже бежала с нами и дико виляла хвостом — мы отправились на завод. А в воротах опять тот противный вахтёр, который не любит меня пропускать. Но теперь я его не боялся — я же шёл по государственному делу. Входим мы с папой в ворота, а вахтёр в мою сторону и не смотрит. Я даже чуточку скис.

И всё-таки без битвы не обошлось. Из-за Моржи. Мы идём уже по заводскому двору, вдруг я смотрю — Моржи нет. Наверно, по дороге куда-нибудь завернула. Папа ушёл в свой цех, а я остался один, стою и жду. Ага, вон она бежит: пыхтит, отдувается. Подбегает, а противный вахтёр перед самым Моржиным носом взял да и захлопнул ворота.

— Пожалуйста, пропустите, — говорю я ему, — это моя собака.

— А по мне, хоть самого директора, — задиристо заявляет вахтёр, — не пущу на завод. Не полагается.

— Если хотите знать, я пришёл не просто так, а по делу. Мне газета поручила сделать снимки.

А он скосил на меня глаза, криво усмехнулся и говорит самым ехиднейшим голосом:

— Из газеты, значит. А пёс тоже газетчик?

Ну что с ним разговаривать! Всё одно что песни петь с лошадью. Пришлось отправить Моржи домой и работать без помощника.

Папа мне ещё дома объяснил, как обращаться с аппаратом: какую выдержку делать, когда диафрагмировать объектив и всякие другие вещи. Я всё запомнил и уверенно вошёл в папин цех.

Корреспондент просил сделать снимок дяди Букрича, потому что Букрич — ударник коммунистического труда. Поставил я Букрича куда надо, чтобы он регулировал реактор, и навёл аппарат. Один глаз прищурил, а другим всё время смотрел в матовое стекло и поворачивал камеру. До тех пор я её поворачивал, пока на стекле не появилось резкое изображение, что на лице дяди Букрича виден был каждый волосок. Жалко, что он не побрился для такого важного случая. Снимок должен получиться отличный, и редактору, наверно, понравится. Может, он даже не захочет работать с другими репортёрами, а только со мной.

Кончил я делать наводку, вынул матовое стекло, вставил на его место кассету, осторожно-преосторожно вытащил экран и поставил пластинку. Лицо дяди Букрича видно было только в объективе. Тогда я навёл аппарат ещё раз. При таком освещении выдержка должна быть, примерно, 1/25 секунды. Ставлю выдержку.

— Внимание, дядя Букрич, снимаю… Раз, два, три…

Все в порядке. Готово.

Точно так же я заснял весь цех, а потом самого лучшего рационализатора Бецу, когда он французским ключом подкручивал что-то в реакторе.

— Спасибо. Все снимки сделаны, — объявил я.

— Ты нам карточки потом покажи! — закричали рабочие.

— Обязательно покажу. Все получат по карточке.

Проявлять я пошёл к Лали Дока, потому что дома у нас никаких приспособлений для этого нет. Жалко, что Лали в лагере, он ведь на все руки мастер и здорово бы помог. Но ничего, как-нибудь справлюсь сам.

Дядя Дока встретил меня прекрасно. Сразу же отвёл в ванную, показал бутылки с проявителем и фиксатором и даже предложил помочь.

— Спасибо, не надо. Я сам.

Выключил я обыкновенный свет, включил красный, вложил в проявитель три пластинки и стал ждать. А самого так и подмывает посмотреть, что получилось. Но я даже передержал полминуты, чтобы было наверняка хорошо. И вот вынимаю первую пластинку, подношу к красной лампочке… Ничего не вижу, одна темнота. На второй и на третьей — тоже. Это ничего, подумал я, наверно, из-за красного света, и положил пластинки в фиксатор. Выну из фиксатора и тогда при обыкновенном свете увижу, что получилось. Вынул из фиксатора, посмотрел на свет — ничего. Одна чернота.

Я к дяде Дока.

— Да они у тебя засвечены, — говорит он.

— Как же так? Почему?

— Может быть, слишком большая выдержка… Сколько ты держал?

— Одну двадцать пятую секунды. В закрытом помещении. Снимал пластиночным аппаратом.

— Непонятно, — говорит дядя Дока. — Должно было получиться. Как ты снимал?

Я всё рассказал по порядку.

— …Вставил кассету, потом открыл и навёл на выдержку одна двадцать пятая…

— После того, как открыл кассету?

— Да.

— А объектив предварительно закрыл?

— Нет, не закрыл. Я забыл.

— Вот и засветил. Когда наведёшь изображение на матовое стекло, обязательно закрой объектив. Если вставишь кассету при открытом объективе, непременно засветишь.

Вот тебе раз! Придётся начинать сначала.

Ох как мне было стыдно, когда я выкладывал это папе. Но он ничего. И опять взял на завод.

Пришёл я в цех, а там говорят:

— Молодчина Пишта! Как быстро сделал!

Я еле-еле выкрутился.

— Придётся снимать ещё раз, — говорю. — Резкость не получилась. Станьте, пожалуйста, дядя Букрич, на то же место…

Это было утром, а днём я опять пошёл к дяде Дока и всё проделал заново.

Теперь-то снимки, конечно, получились. Они ещё в проявителе лежали, а очертания уже проступили. Поднёс я пластинку к красной лампочке. Резкость что надо!

Но что это? Что за чёрт! Неужели?..

Тут я просто не выдержал.

У дяди Букрича не было головы. И все остальные были тоже без головы. Нижняя часть получилась, а верхушки не было. Вот это трюк — безголовый!

Выхожу я из ванной, а дядя Дока спрашивает:

— Ну как, получилось?

Я ему показал.

— Мастерски ты их обезглавил.

— Что же мне теперь делать, дядя Дока?

— Первое — не вешать носа. А второе — быть повнимательнее… Ну, рассказывай, как ты делал.

Я опять рассказал всё с начала до конца.

Дядя Дока хмыкнул и говорит:

— Всё было правильно. Должно быть, объектив не в порядке. Ты смотри хорошенько и сравнивай с изображением на матовом стекле. Если не сходится, поставь аппарат на какую-нибудь подставку. Точно заметь, где он стоит, снова сделай наводку на стекло и потом поставь на то же место. Тогда всё получится без объектива.

Прибежал я домой, смотрю в объектив, а он и вправду показывает, как ему хочется. На матовом стекле изображение посредине, а в объективе где-то сверху. А когда в объективе человек целиком, на стекле он без головы.

Ох как скребли меня кошки, когда я об этом рассказывал папе! Хорошо ещё, что поблизости не торчала Аги.

И вот в третий раз прихожу я в цех, а мне кричат:

— Показывай, Пишта, карточки!

Я чуть сквозь землю не провалился…

Зато теперь уже снимки получились! И резкость была как надо, и головы у всех на плечах. Но дядя Дока сказал, что лучше их переснять, потому что композиция плохая.

— Композиция. А что такое композиция?

— На снимке все предметы должны быть распределены пропорционально, чтобы у того, кто смотрит, создавалось ощущение покоя. А у тебя левый угол загромождён: здесь и человек и мощная труба. Зато правый совсем пустой. Теперь посмотри сюда. Этот вентилятор здесь не нужен — из-за него верхняя часть получилась очень тяжеловесной, она давит на нижнюю, а по законам фотографии более тяжёлой должна быть нижняя часть.

— А я и не знал, что так надо.

— Теперь будешь знать. Это важно.

Я всё-таки отпечатал несколько снимков и понёс на завод. Всем понравилось, но я снял ещё один раз.

Вот это были снимки!

Я сразу позвонил в редакцию и вызвал своего корреспондента.

— Отлично, — сказал корреспондент. — Я как раз отправляюсь в ту сторону, по дороге и к вам зайду.

Отдаю ему снимки и вижу, что он доволен. Тогда я решил его удивить. Положил перед ним первые снимки и говорю:

— Эти тоже неплохо получились, но всё-таки я сделал другие, потому что на этих мне не нравится композиция. Видите, какой тяжеловесный верх, вентилятор давит вниз на весь снимок. И левый угол перегружен.

Корреспондент так и выпучил глаза.

Потом вынул шариковую ручку и на обороте каждого снимка написал: «Фото Иштвана Хиди-мл».

 

КАРУСЕЛЬ, КАТИ И Я

Хорошо, когда есть чего ждать. Хорошо, когда знаешь, что желание сбудется. Только для этого нужно время.

Так получилось у меня со снимками.

Деньги за снимки — у корреспондентов это называется гонорар — я уже заработал. Когда снимки появятся в газете, мне пришлют гонорар.

А вот сколько, я спросить постеснялся. Велосипед стоит сорок семь рублей. Если бы мне заплатили десять, осталось бы собрать тридцать семь. Вот было бы здорово!

Здорово-то здорово, а где взять тридцать семь рублей?

Ладно, придумаю, а пока буду отдыхать.

Ох как жалко, что в городе нет ребят. И ещё две недели не будет. Скучища быть одному. Хорошо бы, чтоб к их приезду у меня уже был велосипед. Тогда мы сразу начнём искать транзистор.

Хоть я и скучал, но время бежало, и совсем незаметно прошла неделя!

Каждый день я с надеждой развёртывал газету и искал свои снимки. Но их долго не было, и не хотелось мне браться ни за какие другие дела. Я целые дни гулял.

В нашем городе есть большой и красивый парк. Все мы им здорово гордимся. Не знал я, чем себя занять, и как-то утром поплёлся в парк.

Прихожу, а там ни души, тихо, пусто. Дорожки выметены чисто-чисто, на зелёных скамейках, на площадке для игр, в летнем театре — никого. Благодать! Немножко странно гулять одному в пустынном парке. А вон карусель; креслица на длинных цепях болтаются так уныло, как будто заскучали от долгого безделья.

Подхожу к карусели. Интересно, как ее запускают? Я катался несколько раз, а какое устройство, не знаю.

В самой серёдке стоит красная деревянная будка. Из будки торчит железный шест, и на нём колесо. Оно вращается. А что в будке? Наверно, машина, потому что когда надо пустить или остановить, карусельщик всегда входит в будку. На двери замок, но дверь прилегает неплотно и через щель можно кое-что разглядеть.

Запускаю я в щель глаза, а там полумрак и ничего не видно. Всматриваюсь, всматриваюсь… Наконец разобрался. На полу стул, а на стене зелёный железный ящик. Стул для карусельщика, а в ящике, должно быть, мотор. Ну конечно. Сбоку две кнопки: одна для пуска, другая для остановки. Жалко, что мотора не видно. Но он в ящике. Вон и здоровенная красная стрела, а внизу какая-то надпись. Наверное, «Опасно для жизни».

Если они предупредили меня, то, честное слово, зря старались — не нужен мне этот дурацкий ящик. И вообще из-за такой ерунды не стоило портить глаза.

Сел я в креслице, потом перебрался в другое, третье. Перебрал все двадцать пять — хотел узнать, какое самое удобное. Все одинаковые.

Потом пошёл смотреть золотых рыбок. Уселся на край бассейна, смотрю, смотрю — ничего особенного. Рыбки как рыбки. Только непонятно, почему они называются золотыми, когда они вовсе не золотые, а красные… И вдруг я увидел ещё кое-что тоже красное. Красное платьице, очень знакомое.

Клянусь копытами — нет, лучше велосипедными колесами, что это Кати!

Ей тоже, наверно, делать нечего, и она пришла в парк. Подошла к карусели, обошла кругом, уселась в креслице, наклонилась вперёд — пробует, не двинется ли машина.

Тут у меня блеснуло: сейчас будет цирк!..

Я, надо сказать, здорово ползаю. Верьте не верьте, но любого следопыта-индейца мог бы за пояс заткнуть.

Отрезал я от куста тонкий и крепкий прут — нет, не затем, чтобы поколотить Кати, — и пополз к карусели. Здорово полз. Если б за ползанье ставили отметки, то даже Сивар, наш людоед, не пожалел бы мне пятёрки! Подполз я под самую карусель, а Кати и не догадывается.

Чуточку потруднее было влезть на помост, но я взобрался с той стороны, где Кати спереди прикрывала будка.

Крался я медленно, тихо, совсем незаметно. Не чихнул и не охнул, не то что тогда, когда — помните? — подбирался к тому негодяю, что украл у Лали транзистор. Вот и будка, и дверь со щелью, а Кати меня не видит. Я просунул прут в щель и как нажму на нижнюю кнопку! А карусель стоит не двигается. Тогда я нажал на верхнюю. Карусель тронулась и медленно-медленно закружилась.

Угу, сейчас будет визг… Но Кати не взвизгнула, не закричала — вот молодчина! — только схватилась покрепче за цепи и оглянулась…

— Это ты, Пишта?.. Зачем ты её пустил? — закричала она, но ни капли не струсила. Аги бы, конечно, визжала.

— Кати, привяжись к сиденью, а то упадёшь, — сказал я, хотя мы с ней и не разговариваем.

Она привязалась. Карусель кружилась всё быстрее, быстрее, а я стоял возле будки и пялился во все глаза.

Двадцать четыре креслица были пустые, и только в одном, двадцать пятом, развевалось, полыхало на солнышке красное платье и мелькало в воздухе, как в воде золотая рыбка. Ух, красотища!

— Я уже накаталась, Пишта! Спасибо! Больше не надо! Останови!.. — закричала Кати.

— Проще простого! — крикнул я в ответ и просунул прут в щель. И для большей важности скомандовал: — Раз, два, три!

Я сказал «три», но карусель не остановилась. Она и не думала останавливаться, считай я даже до тысячи. Что там такое? Может, стоп-кнопка в другом месте? А может, нижняя кнопка туже, чем верхняя, и я слишком слабо её прижал? Кружится карусель, а я не знаю, как остановить. Опять нажимаю верхнюю кнопку, а карусель, проклятая, кружится, и, по-моему, ещё быстрее. Колесо вертелось как бешеное.

— Пишта! Останови! Ты не можешь? Ай! Ай! Зачем ты пустил!.. — всхлипывая, кричала Кати. Теперь-то она, конечно, струсила.

Я ошалело давил то на верхнюю, то на нижнюю кнопку, пот лил с меня градом, а колесо вертелось. Что делать?! Ухватиться за креслице и тянуть изо всех сил назад. Я подпрыгнул, зацепился, а меня как подбросит! Я сразу же отпустил и загремел вниз. Здорово ушибся, даже искры из глаз посыпались. Но хорошо, что вовремя отпустил, а то бы повис и кружился бы на руках вместе с Кати.

А Кати совсем растерялась, заплакала, и я тоже совсем растерялся…

Что делать? Куда бежать? В город за карусельщиком? Но где я его найду? На завод за электромонтёром? А как же Кати? Кати умрёт от страха…

Может, взломать дверь будки? Но чем? Чем?.. Перочинным ножиком?

И тут высоко на столбе, с которого провода протянуты в будку, я увидел большой выключатель.

Я — на столб. Так быстро я никогда ещё в жизни не лазил. Все мои ноги утыкали занозы, от содранной кожи саднило коленки, но я даже не поморщился. Вот выключатель. Я его повернул, и карусель закружилась медленней, медленней и наконец — стоп! — остановилась. Наверно, это был главный переключатель.

Кати соскочила и даже улыбнулась. А потом говорит:

— Покажи, как ты её пустил, Пишта!

Мы подошли к двери будки, и я показал ей две кнопки и прут. Кати заглянула в щель и прочла под стрелой слова: «Опасно для жизни». Глаза у неё, наверно, зорче, чем у меня.

— Знаешь, Пишта, — сказала она, — ведь это не шутка.

А я только рукой махнул. Подумаешь, важность! Рисковать жизнью для меня дело привычное.

Кати хотела идти домой, а я в магазин — посмотреть, стоит ли ещё велосипед, который я уже присмотрел. Пошли мы с ней вместе, идём, разговариваем — в общем, помирились. Придётся теперь здороваться, а Аги будет дразниться. Дурища у меня сестра… Но посмотрим, что она запоёт, когда увидит в газете снимки. Заткнётся, наверно. Не посмеет издеваться над фоторепортёром.

Жалко, что мне нельзя, как Лали Дока, перескочить через класс. А то бы я был теперь в шестом и учился бы в одном классе с Кати.

Посмотрел я на Кати, а у неё какой-то странный взгляд и как-то она на меня поглядывает — стесняется, наверно, что я пятиклассник.

Но потом я узнал, что совсем не поэтому.

Скажите, пожалуйста, у вас так бывает? Выпадает в жизни такой денёк, когда за что ни возьмёшься, всё удаётся. И вдруг какая-то мелочишка всё испортит, и хочется тогда всех убить.

Так было со мной в тот день.

А ведь сначала всё шло как по-писаному, просто лучше не надо.

1. Здорово покатал на карусели Кати, а то, что карусель не сразу остановилась, конечно, не в счёт.

2. Пришёл в магазин, а там велосипед «Прогресс», тот самый, серебристый, который я считал уже наполовину своим.

3. Шёл я, задумавшись, из магазина и налетел на папиного директора. А он был с газетой. Только он собрался меня отчитать, чтобы под ногами не путался, но увидел, что это я, сразу заулыбался и говорит: «Здравствуйте, товарищ фоторепортёр!» А потом показал газету, а там мои снимки и подпись: «Фото Иштвана Хиди-мл.»

Ура! Ура! Я тут же купил газету и помчался домой.

Вбегаю во двор, газетой размахиваю, а на веранде Аги.

— Аги, знаешь, чья ты сестра? Фоторепортёра. Посмотри-ка, вот здесь написано: «Фото Иштвана Хиди-мл.»! — закричал я.

А она губы сморщила и говорит:

— Знаю, знаю, чья я сестра. Знаю, как ты газеты читаешь. Сделаешь дырку и кое за кем подглядываешь. А прямо посмотреть боишься.

А потом выдала такое, что я понял: она мой дневник прочитала.

Свинья! Нахалка!

Я ещё вчера заподозрил неладное. Позавчера, перед тем как заснуть, я спрятал ключик от тумбочки с дневником под левый угол подушки, а утром нашёл под правым. Тогда я подумал, что просто забыл…

А я и не знал, что так крепко сплю. Так вот оно что: пока я сплю, она шарит у меня под подушкой. Целую ночь сидит, как сова, чтобы выкрасть мои секреты…

А теперь, конечно, начнёт звонить, что я…

И тут меня как током кольнуло: Кати всё знает. Недаром она так странно смотрела…

Стыд и позор! Я чуть не сгорел.

Потом я метнулся к Аги, чтоб разорвать её в клочья, но она скользнула за папину спину.

Что теперь думает про меня Кати?

И тут, как назло, ввалились к нам Петер и Кати. Кати, конечно, говорит:

— Привет, Пишта!

Я, конечно, в ответ ни звука и пулей вылетаю из комнаты. А дурища Аги вслед кричит:

— Ты бы лучше газетой закрылся!..

Лёг я вечером спать, а ключ от тумбочки с дневником припрятал в такое место!.. Пусть теперь Аги попробует взять.

Но она уже всё равно знает.

 

НОВОЕ ЗАДАНИЕ

Ух как я обозлился! Зато назавтра выпал денёк что надо. А Кати… Да ну её! Пусть думает про меня что хочет, мне, как говорится, до фонаря.

Помните, сколько я натерпелся, когда изобретал карбамидную смолу? Я уже думал, что никогда-никогда не будет у меня велосипеда.

А события развивались так быстро, что я не успевал их записывать в дневник.

Так вот. Приходит в тот день папа домой, рассказывает маме про совещание, на котором он был с директором, — они с директором старые знакомые, когда-то в одном институте учились. Потом мы сели обедать. Посмотрел я на папу, а лицо у него сплошная таинственность. Я сразу насторожился — знаю, что это ведь неспроста. После супа папа вдруг говорит:

— Директор завода просит тебя зайти к нему, Пишта.

— Меня?!

— Да, да, тебя.

— А зачем?

— Не знаю. Он сам тебе скажет. — И папа улыбнулся в усы.

Аги даже глаза закатила. Удивляйся, удивляйся, нахалка! Будешь знать, как в чужих дневниках копаться. В тебе вот никто не нуждается — так тебе и надо!

Белобрысый вахтёр, наверно, знал, что меня вызвал сам директор. Он так распахнул ворота, что через них свободно прошёл бы целый полк. Готов дать руку на отсечение: будь со мной сейчас Моржи, он бы и её пропустил. Но Моржи к директору я не взял.

Папин директор подал мне руку, усадил за стол и спрашивает:

— На что ты собираешься истратить деньги, которые заплатит газета?

Сперва я чуть-чуть помялся. Всё-таки это тайна. Открывать или не открывать? Потом решился:

— Я вам скажу. Только, пожалуйста, не говорите папе. Это сюрприз… Я хочу купить велосипед.

— Молодчина. Очень хорошо, что ты сам зарабатываешь на велосипед. Но почему бы все-таки тебе не попросить об этом папу? Он бы, наверно, купил.

— Папа бы, конечно, купил. Но… знаете, появились некоторые осложнения.

— Ты рассуждаешь, как взрослый… Осложнения… понятно… Плохие отметки в табеле?

Я ведь отличник, а отличникам всегда неприятно, когда про них говорят, что они неуспевающие.

— У меня не бывает плохих отметок, — сказал я сдержанно, но немножко с обидой. — Иногда попадётся четвёрка, да и то за ответ, а в табеле одни пятёрки. Совсем другая причина… личная.

— Ладно, не обижайся, — сказал папин директор. — Я ведь не знал, что ты отличник. Раз причина личная, виноват. Я совсем не желаю копаться в твоих личных делах. У меня к тебе просьба.

— Просьба?

— Вот именно. Мы хотим повесить в клубе фотовитрину, в которой было бы отображено развитие химической промышленности. Вот книга. В ней много отличных фотографий и диаграмм, касающихся нашей промышленности. Их надо переснять, наклеить на картон и сделать к ним подписи. Ты тушью буквы писать умеешь?

— Да я лучше всех пишу в классе! Я и для нашего класса, и для «бэшек» пишу все учебные таблицы и правила поведения в школе.

— Прекрасно, — сказал папин директор и почему-то улыбнулся. — Переснимешь диаграмму, наклеишь на картон, напишешь текст — словом, оформишь витрину целиком. Договорились?

— Конечно, договорились. Мне это самому интересно, потому что я тоже буду химиком.

Тут папин директор ещё раз улыбнулся и говорит:

— Знаю, знаю. Твой конёк — карбамидные смолы.

Ну и папа! Всё на заводе рассказывает!

Я надулся и покраснел. А директор говорит совсем примирительно:

— Ты не смущайся, так и надо. Никто не рождается готовым специалистом. Чтобы стать химиком, надо долго, прилежно учиться. Очень хорошо, что ты интересуешься химией и собираешься ею заниматься… Ну ладно, мальчик. Теперь будь здоров, у меня дела. Ступай к главному технологу, и вы с ним всё подробно обсудите. Сроку тебе даётся неделя.

— Будет сделано! — сказал я бодро и пошёл к главному технологу.

 

ДВА ВЕЛОСИПЕДНЫХ КОЛЕСА В КАРМАНЕ…

Просыпаюсь утром, и опять у меня великий день.

Перевод пришёл из газеты!

Семнадцать рублей и тридцать копеек. Это два велосипедных колеса. Ура! Осталось заработать раму, седло и все остальные части — всего тридцать рублей. И ещё 30 копеек останется.

Правда, без маленькой заковыки не обошлось. Перевод прислали на моё имя. А я-то человек ещё беспаспортный и никто мне денег не выдаст. Пришлось просить папу получить деньги. Он, конечно, очень удивился. Потом мы вместе отправились на почту. Я иду и волнуюсь: вдруг что-нибудь не так? Но зря волновался, всё прошло как по-писаному. Выдали папе деньги. Он отдал их мне, ушёл по своим делам.

А я домой иду и размышляю: почему семнадцать рублей и тридцать копеек, а не ровно семнадцать или восемнадцать?

Вдруг вижу плакат. Там написано: «30 копеек», и нарисованы две монеты — «20» и «10». Интересно, что это значит? Сейчас посмотрим.

Плакат был натянут на автомашину. Стал я его читать. «Последний день продажи билетов денежно-вещевой лотереи! Завтра розыгрыш! Покупайте билеты! За 30 копеек вы можете выиграть ценные вещи или крупную сумму денег».

А у меня лишних тридцать копеек. Наверно, мне их прислали на счастье, чтобы купить лотерейный билет — а вдруг выиграю! Стою и читаю названия выигрышей… Велосипед тоже есть. Но велосипед мне выигрывать неохота — ведь тогда все труды мои пропадут даром. Вообще-то и велосипед неплохо, а на заработанные деньги можно купить фотоаппарат.

Покупать или не покупать?

Я взял да купил.

Отхожу от автомашины, и вдруг навстречу идёт… Лали Дока! Это он уже из лагеря вернулся. Значит, я неверно высчитал время…

Было нам с ним о чём поговорить. Я ему сразу всё выложил: все свои приключения, планы… А потом говорю:

— Главное, иметь велосипед. А когда будет велосипед, мы найдём твой транзистор!

Потом показал семнадцать рублей и лотерейный билет.

— Вот два велосипедных колеса. А если выиграет билет, то хватит и на всё остальное.

Наконец рассказал про фотовитрину.

А Лали говорит:

— Здорово. Витрину мы сделаем за три дня. И у нас ещё останется время. Давай завтра пойдём в разведку.

Все мои друзья из ХВС приехали вместе с Лали, и мы все вместе пошли на гору, где украли транзистор. В этот день разыгрались крупные военные действия, в которых главную роль играла Моржи. Поэтому я передаю ей перо — пусть она сама расскажет, как всё было.

Слушайте Моржи.

 

СТРАШНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Мой хозяин уже говорил, что в тот день, когда он купил лотерейный билет, вся наша шайка-лейка ХВС в полном составе отправилась на гору, где меня тот гадкий мальчишка огрел по спине насосом и где я потом сломала ногу.

Скажу вам по совести, тяжёлые воспоминания нахлынули на меня, когда подошли мы к подножию горы. А когда побрели по тропинке вверх, нервы у меня так расходились, что все четыре ноги задрожали. Наверно, от воспоминаний, решила я, но вскоре поняла, что воспоминания тут ни при чём. Просто я учуяла, что меня ждёт, — ведь у нас, у собак, инстинкт развит очень сильно.

Ну вот. Идём мы, взбираемся по горной тропе, а я с каждой минутой становлюсь всё злее и уже чуть не лопаюсь от злости. Эх, попадись мне тогда тот тип, попомнил бы он мои зубы!

Я иду, прижимаю нос к земле. А маленький Адам говорит:

— Правильно делаешь, Моржи. Нюхай, нюхай, может, и нападёшь на след.

Я, конечно, обнюхивала всё, что попадалось мне на пути, но запаха вора не было. Ух какой это противный запах! Мне хоть тысячу запахов дай, я его всё равно узнаю.

Вдруг я чувствую что-то подозрительное. Вижу огромный гриб. Ага, вот откуда идёт запах… Хорошенько разглядываю. Нет, это не боровик, меня не проведёшь. У этого ножка длиннее и тоньше, и шляпка не совсем такая. Это гриб ядовитый. Видите ли, мы, собаки, прекрасно знаем грибы и используем их для разных целей. Некоторые грибы, например, едим, чтобы не болел живот… Но я отвлеклась. Так вот, тот тип, наверно, тоже увидел, что гриб ядовитый. Потому что он его не сорвал, а только тронул и… оставил на нём свой запах.

И я напала на его след.

Пока я исследовала гриб, мои товарищи по ХВС ушли вперёд.

Я стала их громко звать к себе. Мой хозяин услышал зов, сразу же обернулся и спрашивает:

— Что случилось, Моржи?

А я стою возле гриба и лаю.

— Это несъедобный гриб, Моржи, — говорит мой хозяин. — Он только с виду как будто боровик, на самом деле ядовитый. Не ешь его, Моржи, а то отравишься. Собака, которая работает в ХВС, обязана разбираться в грибах.

Мне стало досадно. Как мог мой хозяин подумать, что меня, ветерана ХВС, первый же хитрый ядовитый гриб может ввести в заблуждение? Я даже хотела обидеться. Но времени не было, потому что товарищи не понимали, чего я от них хочу, и мне пришлось побежать назад — в ту сторону, куда вёл след.

— Смотрите, ребята, Моржи побежала назад! — закричал один шестиклассник, имени которого я не знаю. — Чего это она?

Тогда я опять остановилась и давай их звать.

— Оставь нас в покое, Моржи, — говорит Яни Адам. — Занимайся своими делами, а нам играть с тобой некогда.

Я ещё взвизгнула несколько раз, но они ни в какую — не хотят возвращаться. Пойду по следу одна, решила я. Потом слышу, говорит мой хозяин:

— Посмотрите, ребята, как далеко ушла Моржи.

А Банди Боднар его успокаивает:

— Ничего, догонит.

Ну, как хотите. Прижала я нос к земле и так добрела до реки.

Ага, вот здесь он сидел, на этом камне, потом пошёл дальше, мимо кустов малины. От малиновых кустов тоже несло отвратительным типом — он, наверно, обрывал и ел сочные красные ягоды. А я не люблю малины; по-моему, хрустящая цыплячья кость намного вкуснее. Это я так, для сведения… Потом он прошёл по каменистому берегу.

В общем, я шла по следу, не сворачивала ни вправо, ни влево, хотя раза два мне очень хотелось отклониться.

Представляете, иду и вижу под камнем совсем дряхлую, ленивую землеройку. Вы ведь знаете, как я ненавижу крыс. А землероек просто не перевариваю. Стоит мне встретить в лесу землеройку, я сразу начинаю рычать, хватать её зубами, а резцы у меня такой остроты, что сошли бы за долото в мастерской моего хозяина. В особенности надоели мне водяные землеройки, вот такие, как эта. Я в жизни не встречала более нахальных обжор! Они вскакивают на спины рыбам, как кавалеристы на коней, и выедают им глаза и головной мозг. «Я вам сейчас покажу, как объедаться рыбьими глазами!» — всегда говорю я. Среди местных землероек я пользуюсь недоброй славой, но считаю нужным её поддерживать. Стоит мне только появиться в лесу, как все землеройки пускаются врассыпную: кто спрячется в дупло, а кто притаится на дне ручья. А эта наглая старуха сидит не шелохнётся и смотрит на меня плоскими трусливыми глазками. Она наверняка думала, что я приму её за мышь — они и правда похожи на огромных чёрных мышей, — и не стану унижать себя погоней за мышью: дескать, пусть этим занимаются никчёмные кошки… Но я, известно, стреляный воробей, меня не проведёшь, я мигом отличу землеройку от мыши, не то что тупоголовая комнатная собака. Я этой твари сейчас покажу! Гррр! — и я рванулась, чтоб броситься на неё, но в ту же секунду вспомнила, что занята другим очень важным делом — держу след.

Представьте, какая нужна сила воли, чтобы не броситься на землеройку…

А след вёл прямо на ту лужайку, где украли транзистор моего товарища Лали Дока. Видно по всему, что этот тип всегда устраивает здесь привал.

Остановилась я у края лужайки, обнюхиваю воздух, чтобы взять поточнее направление, и вдруг… От неожиданности у меня даже сердце остановилось.

Что-то мягкое и тяжёлое ка-ак прыгнет с размаха мне на шею! Я даже к земле пригнулась. И в ту же секунду чьи-то острые когти ка-ак вопьются мне в спину!

Дикая кошка! Наверно, та самая, с которой дрались Банди и Лали.

«Прощай, жизнь… — пронеслось у меня в голове. — Пробил, Моржи, твой смертный час. Ты славно сражалась с крысами, ты убивала землероек, но чтобы победить дикую кошку, надо быть крупной собакой — легавой или овчаркой. В прошлый раз, защищая честь ХВС, ты стала калекой, теперь наверняка станешь трупом…»

Но в следующую секунду я поняла: да ведь это всего-навсего кошка. Пусть она здоровущая, как слон, и сильнющая, как бегемот, но ума у неё не больше, чем у облезлого котёнка.

Больно мне было ужасно — эта тварь так меня сжала, как будто железными тисками, и когти, как вилы, вонзила в спину…

Она, наверно, думала, что я сдамся без боя и буду тихо дожидаться, пока она перегрызёт мне шею.

Только я не из тех, это все знают. И я давай отбиваться. Вьюсь, верчусь, вырываюсь… Вдруг изловчилась, голову повернула и прямо перед зубами вижу брюхо, противное и очень чувствительное кошачье брюхо. А ну-ка, зубы, не подведите!

Ка-ак я её кусну!

Крыса бы, конечно, мигом загнулась, а этой хищнице всё нипочём — она только мяукнула, как бездомная кошка, когда той на хвост наступят. Мяукнула и на секунду меня выпустила.

А мне только секунду и надо — я нырк в терновые кусты. А там шипов, там колючек тьма-тьмущая! Колятся больно-пребольно, а мне начхать! Потому что после когтей дикой кошки колючки терновника просто подушки пуховые. Знаете, бывает и так, что маленький рост здорово помогает. Вот я и прижалась в кустах, а здоровенной хищнице туда не пролезть.

Ёрзала я там, ёрзала и наконец нашла местечко, где кругом густые колючие ветви — защита лучше не надо. Ну-ка, кошка, попробуй достань! Кошка — дура, она решила, что запросто выковыряет меня оттуда. Хотела бы я знать, чего она ко мне привязалась? То ли из-за своей мерзкой, коварной натуры, то ли по злопамятству: затаила злобу на моих друзей, а на мне вымещает… Пробует она за мной проползти, а ветки не пускают. Тогда она вытянула лапу, когти на ней здоровущие, — вот сейчас схватит и вытащит.

А я её за лапу — цап! — и как вонжу зубы в самую мякоть, которая под когтями. Теперь попробуй, вытащи!

Ну и силища, скажу вам, у этой твари — прямо-таки бегемотная!

Как она дёрнет лапу назад, я еле-еле на ногах удержалась, а все-таки лапу не выпустила. Зато двадцать, а то и больше колючек впились мне в спину. И пошла эта хищница меня причёсывать терновым гребешком, да так, как никогда не суметь моей хозяйке Аги.

Пропаду, ей-богу, пропаду… Не выдержу. Если она не кончит, через несколько минут я уже буду не собака, а сырая котлета. Что делать, выпустила я её лапу, но здорово её расписала! Кровь так и хлещет, и колючки, как у ежа, торчат.

Отступила хищница и задумалась. А я времени не теряла: забилась в самую гущу кустов и стала слизывать кровь, потому что от запаха крови кошки особенно свирепеют. Сижу, тяжкие раны заживляю, а она давай мотаться вокруг — стережёт, чтобы я не улепетнула. А я улепётывать и не думала, я ведь знала, что она меня в два счёта догонит.

Но не торчать же в терновнике до скончания века!

Принялась я думать.

И вдруг кошки не стало. Смотрю, смотрю — нигде не вижу.

Только собралась я облегчённо вздохнуть, вдруг слышу над головой шорох. Стрельнула я вверх глазами, а там, на ветке ольхи, эта тварь.

Ползёт и ползёт, вот-вот прыгнет мне прямо на шею. Ух хитрющая, гадина!

Ну, Моржи, держись! Докажи на деле, что ты член ХВС!

Секунду мы мерялись взглядом, потом она ка-ак прыгнет! Но у меня тоже в голове не солома. Схватила я зубами толстый терновый прут, пригнула к земле, да ка-ак отпущу! Прут сработал как пружина — отскочил и закачался. А кошка от неожиданности в сторону шасть — и мимо меня. Мне бы как раз дать стрекача…

Но тут мне повезло.

Застряла кошкина голова в колючках накрепко. Так ей и надо, пусть причешется. Стала она башку выдёргивать, да только ещё крепче запуталась. Ну, Моржи, теперь не зевай, принимайся за дело. А лапой я действовать могу.

Подползаю сбоку, где она барахтается, и — цап-царап! — ка-ак огрею её по башке! А там её хитрые, злые глаза так и горят, так и сверкают. Я подскочила и по этим глазам ка-ак дам, ка-ак дам! Так её вздула, что даже на душе полегчало. Она мяукать, визжать — видно, от моей трёпки на один глаз окривела. Потом выдернула башку и давай бог ноги.

Да разве из терновника просто выскочишь? Зато у меня местечко, что можно выйти в любой момент.

Выбралась она наконец, вся избитая, разъярённая — и бежать.

Я — за ней.

Но не затем, чтобы драться. Просто мне хотелось узнать, здорово ли она струсила. Дунула я за ободранной кошкой, смотрю — подбегают мои друзья. Я, наверно, громко лаяла и визжала во время боевой операции, а они услыхали и скорее спасать.

Ух как они удивились! Сами посудите, как не удивиться при виде крохотной собачки, которая гонит здоровенного зверя.

А лютая кошка вскочила на дерево и была такова. Ну и бог с ней! Пусть её там сожрёт плесень — не жалко. Я же поспешила к своим друзьям, чтоб услышать, как будут меня хвалить. Хвалили меня на все лады, только Боднар и Дока чуточку скисли. Оно и понятно, потому что Шани Сас съехидничал, как всегда.

— Единственный член ХВС, который не струсил перед дикой кошкой. — Это он про меня.

Другому бы за насмешку несдобровать, но Шани всё можно.

Уйму времени я потеряла, пока снова напала на след. Но вот подошла я к дубу и что-то опять почувствовала… Да, так и есть: здесь он лежал… Прижала я нос к земле и отправилась дальше.

И тут, к моей превеликой радости, товарищи наконец догадались.

— Моржи след взяла! — вдруг закричал большой Адам.

И тогда они поняли, что меня надо слушать, и пошли за мной.

А вот и место, где я когда-то сломала ногу. За несколько метров до него я вдруг поняла, что дальше идти не стоит. Тогда я остановилась и посмотрела вниз, в пропасть. Там, глубоко под нами, текла река, а на другом её берегу стоял тот тип и привязывал к серебристому велосипеду рыболовную удочку. Вот он вскочил в седло. Я легонько тявкнула. Мои товарищи сразу же подошли, посмотрели в пропасть и увидели вора.

— Видите, ребята, этот тип всегда здесь околачивается, — сказал Риток.

— Нам его сейчас не догнать. Пока мы спустимся и переплывём на тот берег, он уже будет за тридевять земель, — сказал Лали Дока и вздохнул.

Все мы тоже вздохнули.

 

ПРЕМИЯ

Теперь, Моржи, рассказывать буду я.

После разведки надо было приниматься за фотовитрину.

Я пошёл на завод, взял со склада фототовары, цветную тушь, большие листы картона, и мы с Лали принялись за дело.

Ну и молодчина Лали! Если бы не он, я бы, может, один и не справился.

Зверски трудное дело переснимать диаграммы из книги. Чуть что не так в настройке или в экспозиции, и вся работа идёт насмарку — снимок такой мутный выходит, что ни букв, ни цифр не разберёшь. Печатать тоже надо умеючи. Но у Лали руки просто золотые: за что ни возьмётся, всё делает как нельзя лучше. И снимки получились прекрасные.

Потом мы их наклеили на здоровенный картон и под каждым снимком написали текст разноцветной тушью. Пока делали фотовитрину, столько узнали интересного, что я твёрдо решил стать химиком. Даже представить нельзя, какая выгода народному хозяйству от химии. Например, обувь. Туфли из искусственной кожи, которую производят химическим путем, обходятся во сто раз дешевле, чем из настоящей. Вот какие чудеса!

Мы с Лали работаем, а Моржи посиживает рядом и смотрит. Сидела, смотрела, а потом, наверно, заскучала и давай теребить меня за носки. Это значит — зовёт гулять.

— Послушай, Моржи, — говорю я ей, — не мешай нам работать. У нас важное задание. Если я стану бездельничать, как ты, мы никогда его не кончим.

А Моржи не унимается: теребит и теребит. Может, и ей захотелось рисовать?

— Не приставай, Моржи, — говорю я опять. — Это не карбамидная смола, а настоящая, нешуточная работа. Тут мы и без тебя обойдёмся.

Моржи упрямиться не стала, отошла и давай на веранде резвиться.

А мы с Лали принялись думать, какой тушью писать. Четырьмя цветами мы уже написали, и нам не хотелось повторять какой-нибудь цвет. Сидим обсуждаем, Моржи носится как угорелая и вдруг — хлоп! — опрокинула две бутылочки с тушью; тушь потекла, а я от досады чуть не стукнул Моржи линейкой.

— Да ну тебя, Моржи! Если не можешь помочь, то по крайней мере не мешай!

Стали мы вытирать лужицу, приложили листок бумаги и тут же уставились друг на дружку развесёлыми глазами. На бумаге была клякса чудесного цвета! Моржи разлила красную и синюю тушь, а когда обе туши смешались, получился изумительный цвет цикламена. Мы взяли пипетку, втянули в неё смешавшуюся тушь и стали писать. Ну и красота получилась, лучше не придумаешь!

Молодчина Моржи — опять выручила. Мы тут же назначили её главным художником. А Моржи от радости припустила на кухню и пошла ставить опыты. Ух и хитра на выдумки Моржи! Перемешала банку сметаны с миской свёклы, и получился очень красивый беловато-лиловый цвет. Злые языки утверждали, будто Моржи хотела смесь съесть, но это, конечно, оговор, потому что Моржи о еде и не думала, она изобретала новую краску. Жалко, что мама ей не поверила, и Моржи, униженная, вылетела из кухни с такой скоростью, как будто её запустили на земную орбиту.

Мы с Лали так увлеклись, что не заметили, как пролетело время. А когда поставили последнюю точку, даже чуть-чуть приуныли: очень уж хорошо нам работалось.

Взял я фотовитрину и понёс её на завод.

— Работа хорошая, — сказал папин директор. — Придраться не к чему. И сделано в срок. За это полагается премия. Сейчас я тебе её выпишу.

Я так и ахнул. Премия? Мне? Да я об этом даже не думал. Я ведь старался не ради денег. Всё обстояло гораздо проще: завод нуждался в моей помощи, и я заводу помог. Я и мой друг Лали.

— Пожалуйста, не надо премии, — сказал я растерянно. — Это же дело общественное…

— Потому-то и премия, — сказал директор. — И ты её заслужил.

Он взял лист бумаги и начал писать.

«Интересно, сколько он выпишет?» — пронеслось у меня в голове, и я скосил глаза на его правую руку.

Ура! Ура! Тридцать рублей!!! Да это же целый велосипед… Кто бы мог подумать!

— Большое-пребольшое спасибо, — заикаясь, проговорил я и, не помня себя от радости, помчался в бухгалтерию.

А потом… зажал деньги в кулак, выскочил из заводских ворот и дунул в магазин за велосипедом.

Конечно, этот и никакой другой! Ведь я его давно присмотрел.

 

ВЕЛИКОЕ МГНОВЕНИЕ

Вот он стоит.

Серебристый, сверкающий, точно такой, как у того негодяя, что украл у Лали транзистор.

Стоит «Прогресс», меня дожидается.

Жалко, что нет здесь моих друзей из ХВС! Но ждать я не мог ни единой минуты.

Знали бы вы, как у меня колотилось сердце, когда мы с продавцом подошли к велосипедам и он показал на мой и спросил:

— Этот нравится?

Я только кивнул в ответ.

Он ещё спрашивает! Конечно, этот и никакой другой! Ведь я его давно присмотрел.

А продавец как ни в чём не бывало взял велосипед и поставил передо мной, будто покупать велосипеды самая обыкновенная вещь на свете.

Я отдал деньги и взял в руки руль. Ух и блестел же мой велосипед, сверкал, камеры раздувались от воздуха, а седло было блестящее и коричневое, как только что опавший каштан…

Я вывел его на улицу и вскочил в седло.

Ш-ш-ш… — зашуршал под колёсами асфальт. Я крутил педали всё быстрей и быстрей и как ветер помчался мимо деревьев, садов и домов.

Вылетел я за черту города, въехал на вершину холма, а потом как помчусь по склону вниз! Склон крутой, а я еду без тормозов, педали кручу быстрее, быстрее — несусь как вихрь!

Волосы развеваются, в ушах свистит ветер… Я лечу и не помню себя от счастья. Лечу, но руль держу твёрдой рукой и чувствую, каким лихим молодцом сижу в седле.

Наверно, то же самое чувствовал Тамаш Эсе, когда мчался в бой на своём скакуне.

 

ТЁЗКА

В тот день, когда я купил велосипед, мама принесла с рынка нового петуха, которого, как всех петухов в Закарпатье, звали, как и меня, Пишта. Это петушиное имя отравило мне радость от покупки велосипеда. Петух тут, конечно, не виноват, но моя сестрица, как водится, сумела всё обернуть против меня.

Я как будто слился с велосипедом, лихо влетел во двор и вдруг слышу:

— Эй, Пишта! Пишта-петух! Такой же задавала!

Меня как водой окатило, и день был испорчен. Стал я рассказывать родителям, откуда взялся велосипед. Мама счастливым смехом смеётся, папа по плечу похлопывает, а меня так и подмывает угостить кулаком сестрицу, руки так и чешутся.

А Пишта и правда смешной-пресмешной.

Наш старый петух, которого зажарили в прошлое воскресенье, был рябой, степенный и важный.

А этот — белый, горластый и толстый. Переваливаясь с боку на бок, он ошалело носился по двору. А когда важничал и пижонил, то поворачивался и ступал, как павлин. И вот противная Аги сравнила меня с петухом, потому что он тоже Пишта.

Зачем его только купили! Да ещё в такой день!

Зато Пишта, хотя и пижон, обладал чувством локтя и своих в обиду давать не желал. Он, конечно же, не стерпел, что меня, его тёзку, так безжалостно высмеяли. И только Аги спустилась во двор, он бросился к ней и как клюнет в голую ногу! Аги даже подскочила от боли. Моржи, увидев, что обижают хозяйку, сделала стойку — и на петуха. А Пишта — настоящий храбрец! — повернулся, чтоб дать сдачи. Но я не дал разгореться войне: свистнул Моржи, чтоб не вступалась за Аги, — так этой занозе и надо. Молодец петух, здорово отомстил.

— Ну, что, получила? Будешь высмеивать Пишту? — говорю я ей.

А она:

— Конечно, для петуха унижение, что его сравнили с тобой, он и обозлился…

Вот нахалка! Жалко, что нет у меня петушиного клюва, а то клюнул бы её во вторую ногу и посмотрел, как она восьмёрки выписывает.

Хотел я её проучить, но тут ввалились ребята и стали смотреть велосипед.

Попробовали руль — он двигался легко, как игрушечный, и здорово держал направление.

Перевернули вниз головой и крутнули педаль — колесо завертелось, просто не остановишь. А чуть осадили, оно стало как вкопанное.

Нажали на тормоз — красота!

На раме ни зазубрины, ни царапины.

Да, машина что надо, а ведь я ещё не сделал ни одного усовершенствования!

Но в тот же день я взялся за велосипед и произвёл первую рационализацию — приделал корзину для Моржи.

Потому что в разведке боем без Моржи не обойтись — она уже не раз доказала военную доблесть, ум и отвагу. А ещё мы решили, что я буду моторизованный спецотряд, подкреплённый собакой. Так что надо было спешить.

Ребята по очереди испытывали велосипед. Они проносились по главной улице, потом въезжали во двор и описывали круг.

А Шани Сас опять нас повеселил — мы просто надрывались от смеха.

Он же гибкий и ловкий до жути, здорово у него получается, будто в цирке. Он вскочил на велосипед, перегнулся и давай педали крутить: одну — ногой, другую — рукой; а свободную ногу выбросил в сторону и вертел, как будто она чужая. Ух как мы хохотали! Только Риток надулся, потому что была его очередь кататься. Риток ведь известный придира.

— Хватит дурачиться, — говорит Риток.

Шани как раз перекувырнулся и спрыгнул на землю. А Риток в ту же секунду вырвал руль у него из рук.

Тогда Шани скорчил злую и гордую рожу, стал, негодуя, оглядывать двор, надуваться и фыркать, как петух Пишта. А Пишта, наверно, себя узнал. Остановился как вкопанный, дёргается, таращится, а сделать ничего не может. Вид растерянный и как будто он спрашивает: «Это что же такое… Кто же тут я? Или я тот гусь?..»

Даже папа смеялся. А потом говорит:

— Этот петух сейчас в том состоянии, которое медики называют раздвоением личности…

А Риток так хохотал, что чуть не свалился с велосипеда.

Тогда Шани подходит к Ритоку и говорит:

— Видал петуха? И ты был точно таким же, когда злился.

Уже вечерело, ребята ушли, и я остался с велосипедом один. Я ведь на нём почти не катался. Тогда я вскочил в седло и поехал. А куда?.. К дому Кати, конечно.

Здорово, если б Кати была во дворе. Я уже придумал, что буду делать. Подъеду и перед самым домом с ходу заторможу. Колёса чуточку взвизгнут, Кати услышит шум, повернётся и увидит меня на новеньком велосипеде. Правда, от трения по асфальту шины быстро изнашиваются, но что поделаешь, если надо…

Подъезжаю, а на дворе никого. Но может быть, она дома, сидит у окна? Я как ветер промчался мимо с лихим молодецким видом — вдруг она смотрит. Потом повернул назад и увидел её: она стояла у калитки и разговаривала с подругой. Повезло!

Я нажал на педали, выпрямился в седле, снял одну руку с руля, а другой держался небрежно-уверенно. Велосипед летел как стрела… Красота!

Я промчался, не шевельнув ногами, — пусть она думает, что я изобрёл сверхзвуковой велосипед.

 

БОЕВЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Мы стали готовиться к боевой операции. Я каждый день носился на велосипеде, чтобы технику и скорость вождения довести до самого высокого класса. Ребята натаскивали Моржи. А вечером мы разрабатывали план военных действий.

В первый день я усадил в передний багажник Моржи, потом вскочил сам.

С каждым часом я катил всё быстрее. Моржи сидела в корзине, а я подавал команду: «Моржи, бери!» Она прыгала из корзины и кидалась на предмет, который я ей показывал. А это была дохлая крыса. Маленький Адам прятался за кустом, и когда мы подъезжали, швырял дохлятину на дорогу. Крыса скользила по асфальту, как будто убегала. Я выкрикивал команду, и Моржи неслась за крысой. Моржи так здорово слушалась команды, что выскакивала и неслась, когда никакой крысы не было.

На второй день дело ещё подвинулось: Моржи прыгала и нападала молниеносно. Но к обеду она так устала, что и не взглянула на петуха Пишту, который выпятил грудь и пошёл войной, стремясь завоевать себе весь двор. При других обстоятельствах Моржи бы — гррр! — и бросилась на кичливого петуха. Но сейчас, на колёсах, она с презрением отвернулась. А на морде её было написано: «Отвяжись, пешеход!»

Ещё бы не отвернуться, когда ты член ХВС и участвуешь в военных советах. Тут поневоле нос задерёшь.

А военные советы мы устраивали каждый день, чтобы не упустить ни единой детали.

Надо было придумать название операции, и тут мы застряли. Яни Адам страшно любит исторические романы. Он сказал:

— Главное — выбрать кодовое название.

— А на кой чёрт оно нужно? — тут же взъелся Риток.

А Яни говорит:

— Где ты видел военную операцию без кодового названия? А вдруг неприятельские лазутчики подслушают, о чём мы с тобой говорим. Если есть кодовое название, они в жизни не догадаются. Это все первоклашки знают.

— Вот ты и есть первоклашка. Потому ты и знаешь. К чему это кодовое название? Смехота!

— Я не первоклашка и даже не четвероклашка. Я с первого сентября пятиклассник. Даже не с сентября, а с двадцать девятого июня, когда мы закончили четвёртый класс. Это раз. И смехота тогда, когда операция без кодового названия. Без кода настоящей операции не бывает. Это два.

Тут вмешался Лали Дока и говорит:

— Кодовое название нужно.

Тогда мы стали спорить о названии. А Риток говорит:

— Давайте так: «Ха-ха-ха, у нашей операции есть кодовое название».

Это он для того, чтобы поддеть Яни.

А Шани Сас говорит:

— Давайте так: «Лови дохлую крысу!»

У Шани Саса на уме одни шутки. От этой глупости мы немедленно отказались.

Но когда Шани сказал про крысу, я вспомнил про дикую кошку. По-моему, идея что надо! И говорю:

— Пусть будет: операция «Дикая кошка».

Это ребятам понравилось. Ведь операция будет на той лужайке, где трое товарищей из ХВС — Дока, Боднар и Моржи — дрались с дикой кошкой. И мы нападём на неприятеля, как дикая кошка, — незаметно и быстро. Заодно мы окрестили и лужайку, составили карту местности и написали: «Лужайка дикой кошки».

А карты сделал Лали. Здорово он придумал: начертил схему, нацарапал её иголкой на засвеченной фотоплёнке, затем скопировал. И все ребята получили по карте.

Потом Лали составил военный план. Весь союз ХВС окружает гору, по которой разгуливает тот негодяй. Мы разбиваемся на четыре отряда и расходимся по четырём частям света. Медленно продвигаемся вверх и постепенно сжимаем круг — как загонщики на охоте. Восточный и северный отряды двигаются быстрее и теснят неприятеля к «Лужайке дикой кошки». На лужайке стоит моторизованный спецотряд, подкреплённый собакой — это я, велосипед и Моржи — и пускается в погоню за вором, если тот сумеет прорваться и пустится наутёк.

Разработав план, Лали отдал приказ:

— Всем воинским подразделениям даётся день для отдыха и накопления сил. Послезавтра утром в восемь ноль-ноль сбор на вокзале.

— Есть! — рявкнули мы, а Моржи лизнула Лали в щёку.

 

ОПЕРАЦИЯ «ДИКАЯ КОШКА» НАЧАЛАСЬ

Мы получили строгий приказ в день отдыха и накопления сил не заниматься никакими утомительными делами. Я выполнял приказ и всего лишь несколько раз прокатился на велосипеде мимо дома Кати. Потом я вспомнил, что сегодня должна быть лотерейная таблица, и поехал в сберкассу.

Мой билет, конечно, не выиграл. Ну и пусть. Велосипед я себе заработал.

До вечера тьма времени… Утомляться нельзя — приказ есть приказ! Что бы такое поделать?.. Придумал: сделаю замок с секретом для тумбочки, где лежит мой дневник. Посмотрим, как моя милая сестрица удовлетворит тогда свою любознательность! Пусть попробует вытащить!

Тому, кто ведёт дневник, а это, по-моему, очень интересное дело, советую запомнить устройство замка. Тогда не страшны никакие сёстры.

Тумбочка, в которой я прячу дневник, на высоких ножках, красновато-коричневого цвета и чуточку источена червями, но, в общем, довольно крепкая. Она осталась от моего прадеда и стояла у нас на чердаке. Когда я начал вести дневник, то с разрешения мамы поставил её к себе.

От старой бельевой корзины, которая тоже валялась на чердаке, я снял запор и приделал к тумбочке. Потом поменялся с Балинтом Балогом: дал ему увеличительное стекло и брусок олова, а он мне замок, который, «сам господь бог не откроет». Это Балинт сказал. Выходит, моя сестрица хитроумнее бога, потому что выкрала ключ и очень легко открыла.

А вот теперь пусть попробует — замок-то будет с секретом.

Во внутреннюю сторону дверцы я вбил два гвоздя на расстоянии пятнадцати сантиметров один от другого, чтоб концы торчали наружу. Между гвоздями натянул кусок толстой проволоки и на проволоку надел четыре перепиленных пополам веретена. В нескольких местах перед этими половинками выдолбил в дверце дырки и так приладил, чтобы нижняя часть половинки веретена чуточку выступала над дыркой. Позади веретён с внутренней стороны я приделал задвижку — обыкновенную планку, которая тянулась от стенки до стенки и проходила через скобу, вбитую в дверцу. Чтобы открыть тумбочку, надо было потянуть за цепочку с наружного конца планки и высвободить планку из скобы. Потом я вбил в планку гвозди, так что они выступали между половинками веретён и не давали планку выдернуть… На каждой половинке веретена я выпилил по кусочку. Когда повернёшь веретено, отпиленная часть оказывается перед выступающими зубьями. Только тогда запор открывался.

На рёбрышках веретён я написал буквы, из которых складывались слова «дикая кошка». Сложишь два слова — и открывай тумбочку. Но веретённых половинок было только восемь, и поэтому получилось «дикая кош».

Вот чертёж. Кто посмотрит, сразу поймёт устройство.

Всю работу я проделал на чердаке, чтобы Аги не видела. А после ужина положил ключ от тумбочки на самое видное место — как будто забыл.

Улёгся я в постель…

Выждал несколько минут. Потом притворился, будто заснул, даже похрапывать начал. А сам в темноте за Аги подглядываю.

Вот она встаёт, подходит к столу, хватает ключ и тихонько крадётся из комнаты.

Иди, иди, голубушка…

Возвращается она минут через пять и с такой злостью бросается в кровать, что пружины стонать начинают.

А я говорю:

— Ты положила на место ключ, Агика? Чтобы завтра мне не пришлось искать.

Она — ни звука. Здорово я её поддел.

Утром я встал очень бодрый, вскочил на велосипед и вместе с Моржи покатил на вокзал. Мне было так весело, как будто я отправился на прогулку, а не в военный поход.

Моторизованный спецотряд по крутой горной тропе сам тащился пешком и вдобавок тащил велосипед. Мы прошли мимо «Кручи Моржи» — это мы так на картах обозначили склон, где Моржи сломала ногу, — и, проделав почти шесть километров, вышли на «Лужайку дикой кошки». Там мы соединились с другими отрядами ХВС.

Лали Дока зачитал приказ.

Начальниками отрядов назначались Банди Боднар (северный отряд), Янош Адам (южный отряд), Режё Риток (восточный отряд), Петер Папп из шестого (западный отряд), Иштван Хиди (моторизованный спецотряд). В каждом отряде, кроме моего специального, было по четыре парня из пятого и шестого классов.

Лали Дока был главнокомандующий и остался с моим отрядом на «Лужайке дикой кошки». Ещё оставался маленький Адам — он был связной. Отряды с четырёх сторон оцепили гору. Лали свистнул, и войска, услышав сигнал, начали прочёсывать местность.

Мы условились так: если какой-нибудь из отрядов заметит врага, то свистом сообщит главнокомандующему, чтобы тот мог вовремя изменить маршрут остальных.

Мы стоим у края лужайки и ждём сигнала. Проходит десять, двадцать, тридцать минут — ничего. Сегодня, наверно, вора здесь нет, и завтра придётся начать сначала.

Лали отдаёт приказ обойти лужайку и проверить, нет ли чего-нибудь подозрительного.

Мой отряд приближается к краю лужайки, откуда виден другой берег реки, смотрит — вон он, наш враг! Далеко-далеко на велосипеде катит…

Малый, наверно, наловил рыбы и ехал домой. Но не по той дороге, что ведёт на вокзал, а в другой конец города. Эта вторая дорога намного длиннее, она проходит через две деревни и петляет по горам… Если хорошенько нажать, догнать можно.

Я мигом доложил обстановку, и главнокомандующий отдал приказ:

— Отря-яд, в погоню! Марш!..

Но пока я спустился к реке, пока нашёл переправу и перетащил велосипед, неприятель скрылся из глаз. Но я его всё равно догоню. И вот я вскочил на велосипед, нажал на педали, и мы помчались. Моржи в корзине сжалась в комочек. Недаром она навострила уши, когда папа объяснял про сопротивление среды: потому-то она и свернулась в комок, чтобы сделать как можно меньше поверхность столкновения с воздухом.

Хо-хо! Вон за поворотом наш враг. Мне всё ясно: это «летний» велосипедист. В школе мы так называем ребят, которые не очень-то хорошо что-нибудь умеют.

В общем, не велосипедист, а лапша. Держится скованно, за руль цепляется судорожно и ногами дёргает, когда крутит педали. Настоящий велосипедист развивает скорость спокойно и плавно.

Ну, этого «летнего» я через метров пятьсот догоню.

Расстояние сокращается…

Моржи уже на взводе: обнюхивает воздух, вытягивает уши — словом, чувствует, что дело будет…

Ещё несколько метров, и я его догоню. Я уже различаю ремешок с транзистором.

И вдруг…

 

ГАДЮКА

Вы помните Эмми, подружку Карчи, которая была «прессовочной машиной»?

Так вот. К родителям Эмми приехали гости — дядя и тётя. Им захотелось побродить в горах. Эмми увязалась с ними, потому что очень любила гулять, особенно в лесу. Один раз она там видела белочку; белочка ни капельки не испугалась и, сидя на дереве, поглядывала на Эмми весёлыми, любопытными глазками. И с маленькими ящерицами Эмми здорово подружилась. В негустом лесу, которым порос склон горы, где повсюду лежали обломки скал, было много-много ящериц. Ящерицы жарились на солнышке и не убегали, когда приходила Эмми. Они тоже смотрели на неё маленькими выпуклыми глазками, блестящими как жемчужины. А если и убегали, то совсем не от Эмми, и при этом так смешно извивались, как будто исполняли какой-то танец. Скрывались они очень быстро, и Эмми не успевала за ними уследить.

Спинки ящериц украшали узоры, которые всё время менялись и так блестели на солнце, как будто были покрыты глазурью.

«Самые красивые зверюшки на свете!» — думала про ящериц Эмми. А какую необыкновенную ящерицу видала она в прошлый раз! С двойным хвостиком, как у ласточки. Эмми спросила у Пишты Хиди: почему такая странная ящерица? А Пишта учил про них в школе и всё знал. Он сказал, что эту ящерицу, наверно, поймали нехорошие дети, и ящерица, чтобы спастись, сбросила с себя хвост. Хвост остался в руках у детей, а у ящерицы вырос новый, похожий на вилку.

Эмми была хорошая девочка, она никогда не ловила ящериц и всех своих друзей просила, чтобы они их не обижали.

А однажды случилось вот что. Какая-то ящерица грелась на солнышке. Вдруг, откуда ни возьмись, ёж. Крадётся, крадётся, сейчас — ам! — и съест ящерицу. Но Эмми увидела злого ежа, стала размахивать палкой и прогнала. Вот какая храбрая девочка Эмми!

Отправившись на прогулку с тётей и дядей, Эмми стала просить, чтобы они повели её в лес с ящерицами.

— Это далеко. Ты устанешь, Эмми, — сказал дядя.

— Я не устану. Мы с папой ходили много раз, и я не уставала, — настаивала Эмми.

Сперва они ехали в автобусе, а потом шли пешком. Взбирались на гору, спускались с горы по дорогам, тропинкам и перевалам. Эмми держалась молодцом и ни разу не пожаловалась на усталость.

Когда они пришли наконец в лес, Эмми потащила тётю и дядю смотреть ящериц.

Ах, какая прелесть!

Это была старая, очень старая ящерица, огромная-преогромная. Брюшко у неё было зелёное-презелёное, а рисунки на спине такие красивые, каких Эмми ещё не видывала. Ящерица подняла голову, посмотрела по сторонам и высунула маленький двурогий язычок. Тут Эмми увидела у неё на шее голубое пятнышко, оно блестело и переливалось, как эмалевое. Наверно, эта ящерица была королева, потому что такой красивый наряд мог быть только у королевы.

Вдруг Эмми видит: отвратительная змея тихо-тихо, так что Эмми раньше её и не заметила, подкралась к прекрасной ящерице и ка-ак куснёт её в шею, в самое голубое пятнышко.

В ручонках у Эмми была длинная палка. Эмми как размахнётся да как трахнет змею по голове!

— Ты зачем, злая змея, обижаешь мою ящерицу?! — крикнула девочка.

А гадюка метнулась к Эмми и — та даже моргнуть не успела — вонзила ей жало в ногу.

Эмми заплакала, закричала. Дядя бросился к ней и, узнав, в чём дело, схватился за голову.

— Что же делать? Что же нам делать?.. — твердил он растерянно. — Её надо сейчас же везти к врачу! До автобусной остановки два с половиной часа ходу. Вот что, — сказал он жене. — Выйди на дорогу, может быть, остановишь мотоциклиста… Машины едва ли здесь ходят… А я пока перевяжу ногу, отсосу кровь…

Тётя вышла на дорогу, остановилась у дуплистого дуба и через несколько минут увидела серебристый велосипед и велосипедиста с транзистором на ремешке.

— Пожалуйста, остановитесь! — закричала тётя. — У нас несчастье! Гадюка укусила ребёнка!

Но велосипедист даже головы не повернул и промчался мимо.

А через несколько секунд показался ещё один серебристый велосипед. На этом велосипеде мчался мальчик и вёз… собаку в корзине.

Неужто и он проедет, не остановится?..

— Помогите! — крикнула тётя. — Гадюка укусила ребёнка!

В тот же миг зашуршали затормозившие колёса, велосипед остановился, и велосипедист соскочил на землю.

— Чем я могу помочь? — спросил он.

Тут появился дядя с маленькой Эмми на руках. Девочка, как только увидела велосипедиста, радостно закричала:

— Это же Пишта Хиди!

 

ВОТ ЭТО СКОРОСТЬ!

Расскажу, что случилось, когда я погнался за вором.

Он уже заметил погоню, хотя, может быть, не догадывался, что мне нужен транзистор. Но совесть у него наверняка была нечиста, потому что он здорово жал…

Но как бы он ни старался, ещё несколько минут, и я бы его накрыл…

А сейчас… Сейчас я думал о том, что Моржи легко возить в корзинке, а вот как везти ребёнка, да ещё с такой быстротой, чтобы вовремя успеть в больницу.

— Мальчик, — говорит Эммин дядя, — может быть, ты одолжишь мне велосипед, и я сам её повезу. По-моему, так будет лучше.

Я подумал: лучше или не лучше? Взрослому человеку, конечно, легче удержать в равновесии велосипед и ребёнка. Но этот дядя, слово даю, съедал на обед не меньше десяти порций второго. Ух и толстый он был! Где такому разогнать машину!

А тут Эмми как закричит:

— Пусть Пишта везёт! Папа сказал, что быстрее его никто на велосипеде не ездит!

Дядя всё ещё думал, а я говорю:

— Я всё-таки легче вас и потому поеду быстрее. Можете на меня положиться.

Раздумывать было некогда.

Моржи соскочила на землю, в корзину мы втиснули Эмми, выломав при этом два прута, чтобы она могла свесить ноги.

— Только, ради бога, поосторожней, — взмолилась тётя. — А мы поспешим за вами, как только сможем.

Дядя вытащил из брюк ремень, привязал Эмми к рулю — и в путь!

Если бы тогда мой велосипед был таким, как сейчас, с узкими колесами, я бы, наверно, развил умопомрачительную скорость. А был бы мотор с мопеда…

Зато у меня был другой мотор. Не смейтесь, пожалуйста, я говорю всерьёз. Этот мотор с булавочную головку был в моём сердце, и он помогал мне гнать так, что я брал повороты на бешеной скорости и железными руками удерживал руль, когда машина почти плашмя ложилась набок. Поворот кончался, она выпрямлялась и неслась как стрела по неровной лесной дороге и ни разу не опрокинулась.

Вот это скорость!

Я мчался вперегонки со змеиным ядом, и от меня зависела жизнь Эмми.

— Это же Пишта Хиди!

Вот это была скорость!

Я не чувствовал ног — это были не ноги, а механизмы, они крутили педали с такой быстротой, что глазом за ними не уследить. Руки были не руки, а автоматы: они ни на миг не выпускали руля, подпрыгивавшего на буграх, камнях и ухабах. Кисти совершенно онемели, но я приказал себе: держись! И тогда не стало ни боли, ни онемения, руки стали как сталь, спаявшаяся со сталью руля. Мы летели.

Вот это была скорость!

Телеграфные столбы проносились мимо нас и казались планками длинного забора.

Камешки разлетались из-под колёс с такой силой, что, попади они в бегущего зайца, уложили бы его на месте.

Не слышно было ни дребезжанья, ни лязганья, которые всегда сопровождают велосипед, когда он несётся по ухабистой дороге. Наверно, безумная скорость ослабляла силу толчков, а может, мы уносились быстрее звуков и они не успевали долететь до моих ушей. Или я просто ничего не слышал от напряжения и волнения.

Вот это была скорость!

Я опять догнал вора. Он обернулся, увидел меня в двух метрах от себя, охнул и стал бешено крутить педали, чтобы хоть это расстояние удержать. Он не знал, что в тот момент не было на свете такого велосипедиста, которого я бы не обогнал… Ещё секунда, и я промчался мимо него, даже не повернув головы. Он, наверно, удивился…

Я не чувствовал никакой усталости.

Холмы наконец стали более пологими, леса поредели, дорога становилась всё более гладкой, и через несколько минут я выехал на шоссе.

Ш-ш-ш… Велосипед скользил как будто сам по себе, но я продолжал крутить педали — быстрее, быстрее…

Ещё один холм, а за ним город.

С середины холма я увидел трубы папиного завода. Сначала одни верхушки, потом на синем небе красный столб стал расти, расти — и вот подо мной весь город с поблёскивающими железными крышами, белеющими стенами…

Я въехал в город. Скованное нервным напряжением тело стало расслабляться, и тут я почувствовал усталость. Ноги сделались как палки, и я двигал ими с неимоверным трудом; руки просто отваливались, и теперь уже надо было думать о том, чтоб на первом повороте не опрокинуться с велосипедом и Эмми.

Я увидел больницу, и силы мои иссякли.

Крутнул разок педали, подъехал к самым воротам и больше уже не мог. Привратник позвонил, выбежала сестра, я передал ей Эмми…

Потом прислонил велосипед к стене, опустился у ворот на скамью. Сидел, ничего не чувствовал, ни о чём не думал.

Выдохся…

А немного погодя пришла сестра, сказала, что врач сделал Эмми укол и опасность миновала.

— Но если бы на пятнадцать минут вы опоздали… — и последовал выразительный жест.

Только тут я стал приходить в себя.

Надо идти домой. Сказать родителям Эмми…

Попытался подняться — ноги не слушаются, подкашиваются. Я опять сел, стал разминаться. Всё-всё болело. Наконец я встал. Но на велосипед сесть не мог.

— Можно его оставить здесь до завтра? — спросил я привратника.

— Поставь в мою будку, ничего с ним не будет.

Я поплёлся к родителям Эмми, а потом домой. Иду, спотыкаюсь, вхожу в калитку, а навстречу несётся голос Аги:

— А Пишта без велосипеда! Что, сломался твой драндулет?

Я ни звука.

Сел на веранде, смотрю. Ласточки летают. Вон их гнездо между балками веранды. Они влетают и вылетают.

А Аги не унимается, трещит:

— Говори, сломал драндулет, а?

Я скрестил на груди руки и ни слова.

Как же ей станет стыдно, когда она узнает о том, что было!

 

СКВОЗЬ ЗЕМЛЮ ОН ПРОВАЛИЛСЯ, ЧТО ЛИ!

Велосипед выдержал испытание — спас человеку жизнь! Зато вор улизнул. Но не беда, мы с ним ещё посчитаемся.

Целых пять дней мы искали вора, а он, наверно, был настороже и за сто километров обходил «Лужайку дикой кошки» и все окрестности, где ему грозила опасность. Тогда мы решили по крайней мере не показываться в тех местах неделю. Вор осмелеет, и тогда мы его возьмём.

Неделя передышки была мне очень нужна. Я ведь как следует ещё не занимался велосипедом, а у меня уже накопилась тысяча идей, как сделать его лучше, чем сделали на заводе.

И вскоре на нём появились другие колёса, другой фонарик, с которым даже ночью можно отправиться в путь, широкое седло, два тормоза и два звонка. А потом прибавилось зеркальце, чтобы видеть, что делается сзади, и дальномер. Так что теперь я точно знаю, какое расстояние от нашего дома до папиного завода: тысяча двести семнадцать метров двадцать три сантиметра.

Техническая подготовка была основательная.

Наши разведчики изредка выходили в окрестности «Кручи Моржи», но неприятеля и в глаза не видели.

Да что он, сквозь землю провалился, что ли?..

А дни шли и шли.

Пора было созывать военный совет, но мы как будто про него забыли.

Днём играли в шахматы, в домино или потешались, глядя на петуха Пишту. Но все мы были скучные, вялые и втихомолку побаивались, что навсегда потеряли след вора.

Обидно же, правда? Сколько старались, сколько приключений и трудностей пережили, а дела не закончили…

 

САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ ВЫЛАЗКА СПЕЦОТРЯДА

Единственное, что меня утешало: Аги притихла. Как узнала, что я спас Эмми, так и притихла. Сообразила наконец, что меня ей не победить. Хоть она и старше на год, да только не в этом дело. «Видно, исправляется, — думал я. — Чем тратить куриные мозги на дурацкие шутки над братом, лучше бы поучилась у него жить».

Ведь вон до чего дошло: я начинаю разбирать велосипед, а она подходит, смотрит, расспрашивает, что, как и зачем. Может, она потому укротилась, что её подружка Петер уехала отдыхать? Наверно, эта Петер на неё плохо влияет…

Я совсем уже примирился с Аги и ни капельки не противился, когда она втиралась в нашу компанию, чтобы вместе играть.

Уже начал созревать виноград. Пришёл ко мне как-то Шани Сас, выходим мы с ним во двор, а он говорит:

— Посмотри, Пишта, ваш петух стал виноделом.

Я посмотрел и вижу: топчется Пишта у виноградных лоз, высматривает виноградину поспелее. Высмотрит — да как подскочит! Мы просто умирали от смеха. Потом Шани сказал, что надо отработать петушиную акробатику. Сорвал несколько виноградин и давай подбрасывать перед Пиштой. Пишта дико подскакивал и ловил их. Тогда Шани стал подбрасывать то вправо, то влево, и Пишта прыгал вправо и влево: бросок — подскок, бросок — подскок. Со стороны казалось, что петух пляшет чардаш.

Вдруг подбегает Моржи. Посмотрела на петуха и на ягоды и тоже давай скакать. Получилось, что собака с петухом пляшет. Ох и представление было! Я просто корчился от смеха.

Но скоро нам это надоело, и мы решили поиграть в «Берегись!». Это настольная игра с фигурками разных животных. Каждый выбирает себе фигурку и бросает счётный кубик. Какое число выпадет, столько кружочков надо пройти фигуркой по длинному полю и внимательно следить, чтобы не натолкнуться на препятствие, опасное для этого животного. Препятствия нарисованы на доске. Рыба, например, может попасть в сеть, волк — в яму. Если рыба попадёт в пустыню, для неё это тоже гибель. Кто не уследил, тот выбывает из игры и начинает сначала.

В эту игру надо играть вчетвером.

Но так как нас было двое, то папа согласился быть третьим, а четвёртой я позвал Аги. Она, конечно, тут же примчалась.

Все мы выбрали по фигурке.

Шани взял шимпанзе, я — волка, папа — орла. Мы спрашиваем у Аги:

— А ты кем будешь?

Тут она ехидно ухмыльнулась и говорит:

— Я буду дикая кош.

— Что такое? — удивился папа. — Может быть, дикая кошка?

— Нет-нет, дикая кош. Только дикая кош! — заявила Аги и так нахально на меня посмотрела, что меня дрожь пробрала. Конечно, пронюхала секрет замка и рылась в дневнике!

Ух как я её возненавидел! Мне сразу же расхотелось играть. Но надо было скрывать свои чувства, чтобы не обидеть папу — ведь он так охотно согласился с нами играть.

А папа говорит:

— Не дурачься, Аги. Вот дикая кошка.

Мы начали игру.

В душе я кипел и злился со страшной силой. Я почти не смотрел на доску, а проклятая «дикая кош» три раза выбивала моего волка. Вдобавок у меня не выходила шестёрка, и я долго не мог войти в игру.

Первым выиграл Шани. Здорово у него выходит: захочет и выкинет шестёрку и ни капли не жульничает — просто ловко кидает кубик. А я страшно обрадовался, что выиграл Шани, потому что моей сестрице до смерти хотелось стать первой. Ух как она кипятилась! Но и со второго места слетела, потому что вторым стал папа. А я был на последнем месте. Но это всё ерунда. Зато вот дневник…

Потом Шани ушёл домой. У них должны были чинить телевизор, и он спешил, чтоб не пропустить такое интересное дело. Аги смылась. Наверно, испугалась расправы. А я так расстроился, что пошёл в сарай, на своё всегдашнее «грустное» место, уселся на чурбан и давай страдать. Через минуту слышу: скребётся Моржи. Просит впустить. Открыл я ей дверь мрачный-мрачный и на неё не смотрю. Вдруг чувствую, Моржи суёт мне что-то в руку. Я посмотрел, да ка-ак вскочу — даже с чурбаном поцеловался, и так крепко, что зуб шатается до сих пор.

Знаете, что это было?!

Шапка! Шапка того негодяя, который украл транзистор!

Я ведь однажды её разглядел и хорошенько запомнил. Это была серая кепка в полоску с тремя масляными пятнами на рубль двадцать пять. Одно пятно, сзади, было с пятак; второе, сбоку, — в двадцать копеек; и третье, на макушке, — в железный рубль. И вот эта шапка у меня в руках. Значит, где-то поблизости он, шапкин хозяин. Молодчина-премолодчина Моржи! Всё-таки выследила! Замечательная собака и настоящий член ХВС! Не зря мы её учили. И выучили!

Эх, Моржи, умела бы ты говорить!

Но всё равно, хоть она и не говорит, ума у неё больше, чем у всех девчонок из класса Аги. За исключением Кати, конечно.

Моржи вцепилась зубами в мои полуботиночные шнурки и давай тянуть. Хочет вести на след.

Чего мне артачиться? Я пошёл.

Эй, Моржи, куда мы идём? В подвал? Разве вор в нашем подвале? Ты даже дверь скребёшь… Неужели он здесь?

Сердце у меня застучало чуть-чуть сильнее. Вхожу… Никого. А Моржи за мной и пошла скакать вокруг велосипеда — он у меня хранится в подвале.

Умница, Моржи! Значит, ты предлагаешь сесть на велосипед и ловить вора? Тогда забирайся в багажник — и в путь!

Мы выехали на улицу. Теперь куда?

Я повернул наугад руль вправо, но Моржи сердито заворчала и оскалила зубы. Тогда я повернул налево — Моржи довольно тявкнула и лизнула мне руку.

Ясно, направление правильное.

Но что будет дальше? Вдруг Моржи захочется что-нибудь сказать? Как я её пойму? Ладно, пока едем прямо, а если понадобится свернуть, Моржи наверняка подскажет. Тут я взял и назначил её своим адъютантом.

Кончилась городская окраина, а Моржи сидит и замечаний не делает. Значит, направление верное. Но вот мы доехали до развилки, и Моржи забеспокоилась. Я мигом сообразил, что надо свернуть. Свернул, и Моржи посмотрела на Меня так ласково, как будто сказала: «Умница у меня хозяин! Ему бы ещё капельку мозгов, и он мог бы быть настоящей собакой».

Едем мы, едем, уже одолели крутой подъём. Но что это с Моржи? Выскочила из корзины, подбежала к оврагу, замерла — и ни звука…

Я спрыгнул с велосипеда, подхожу тоже.

На другой стороне оврага, раскинув руки, спит-храпит тот негодяй.

Рядом в траве его туфли и велосипед. А на плече у негодяя ремешок, а на ремешке транзистор. А на транзисторе снизу мелкими буковками выжжено: «Лайош Дока».

Вот это повезло! Вот это здорово!

Спит малый так, что его, наверно, из пушки не разбудишь.

А мне что делать? Поскорее раскрыть перочинный нож, срезать с ремешка транзистор и проколоть велосипедные покрышки.

Нож в руках. Это отличный нож из блестящей нержавеющей стали. Под стать моему велосипеду. Мне подарил его дядя, когда я был у него в гостях. Это было три года назад, а ножик совсем как новый. Я дважды в неделю его точу, поэтому он острый как бритва, даже острее.

Ну, парень, теперь держись!

Я тихонько пробирался в овраг. Моржи следила за каждым моим движением, и хвост у неё от напряжения дрожал…

И вдруг я остановился, задумался.

Достойно ли порядочного человека вообще, а члена ХВС в особенности, выкрасть вещь? Слов нет, конечно, это транзистор Лали, и больше ничей. Лали купил для него детали, Лали ломал над ним голову, Лали его собрал и прославился на всю школу… Но если я потихоньку срежу транзистор, что скажет этот тип, когда проснётся? «А-а, — скажет он, — сразу видно, что эта шатия из трусливых. Трус на трусе. Они тоже крадут, когда люди спят, и выходит, они не лучше, чем я. Так что нечего мне стыдиться…»

Это одно. А второе: стоило ли тратить столько усилий, чтобы сперва купить, потом столько возиться, чтобы усовершенствовать велосипед? Стоило ли тратить время, чтобы сделать из Моржи ищейку, а потом обо всём забыть, взять перочинный нож и — фьюить! — одним махом срезать транзистор, пока малый спит?

— Нет, — говорю я себе и своему адъютанту, — такие дела нас не устраивают.

Срезал я с орешника длинный прут. Вытянул руку и давай водить прутом по ушам и носу противника. А он дрыхнет и думает, что это муха по нему гуляет. Раз смахнул, два смахнул, а у меня снова идея блеснула. Заострил я прут получше и давай щекотать его по голым пяткам.

Он вмиг проснулся и как стал хохотать! Ногами дрыгает, корчится, взвизгивает… И вдруг увидел меня. Смолк, а рот остался растянутым. Смотреть на его рожу было просто умора: губы от смеха ещё дёргаются, а глаза остановились, и в них ужас и злость. Сидит и, как говорится, ни проглотит, ни выплюнет.

Но я резину тянуть не стал и сразу ему всё объяснил.

— Ты самый настоящий подонок! Ты украл наш транзистор. Пока ты здесь спал, я сто раз мог его срезать и унести. Но я красть не хочу. Даже у тебя, хотя ты и вор. Я хочу отнять его в честном бою. Надевай свои лапти и садись на велосипед. Даю тебе сто метров форы. Я двину за тобой, когда ты будешь вон за тем телеграфным столбом.

Он таращил на меня глаза и молчал. Что у него там варилось в башке, неизвестно. Может, он сейчас вскочит, и мы схватимся врукопашную. С виду он года на два старше меня…

Ах вот как! Оказывается, ты не только трус, но и самолюбия в тебе ни на грош: драться не собираешься, транзистор не отдаёшь и предложение принимаешь.

А я-то думал, отдашь и скажешь, что больше красть никогда не будешь…

Вот подонок!

Он надел туфли и вскочил на велосипед, не проронив ни единого слова. Сто метров форы этот хитрец ехал медленно-медленно, чтобы не растрачивать сил, а потом как нажмёт!..

Я стоял наготове. Моржи в корзине, нога на педали. Сейчас он проедет последний столб — и тогда держись!

Когда мы добрались до вершины холма, я сократил уже расстояние метров на тридцать.

Потом мы перевалили через вершину, и я зажмурил глаза — ух и крутизна!.. Я мчался вниз, крутил педали, а они крутились вхолостую. Надо было притормозить. Но если нажать на ножной тормоз, слишком резко снизится скорость. Оставался ручной. Я нажал на него, но от бешеной гонки из тормозной колодки выскочила резинка, и велосипед продолжал нестись, не сбавляя хода. Сейчас я его догоню. Но придётся притормозить, иначе Моржи не сможет выскочить из корзины. Жму на ножной тормоз, а он не действует… Что за чёрт! Жму изо всех сил — всё равно не действует… И раздаётся какое-то непонятное шипение, в нос ударяет запах горелого масла. Я обернулся и увидел тоненькую полоску дыма, которая тянулась следом за мной. Должно быть, от скорости загорелся тормоз.

В этот миг я догнал своего противника и, промчавшись мимо, услышал позади себя возглас, в котором звучали ужас и удивление. Ещё бы не кричать! Ведь за мной тянулась полоска дыма, как бывает при запуске ракет. Он, наверно, подумал, что у меня реактивный велосипед. А я подумал, что наверняка сломаю себе шею.

Я промчался вперёд метров на пятьдесят и тут вспомнил про свой второй тормоз.

Здорово, что я его тогда приделал, а то бы вовсе остался без тормозов. А теперь, когда ручной сломался, а ножной загорелся, у меня есть запасной. Я нажал на него, велосипед проскользил ещё метра два и с режущим визгом остановился.

Я обернулся.

Вот это да! Малый-то повернул назад и дунул в другую сторону. Но там опять был крутой подъём, так что далеко он от меня не уйдёт — догоню!

Внизу, у подножия холма, дорога довольно отлогая, и мы оба неслись с одинаковой быстротой, но через несколько минут я его догнал.

— Моржи, хватай!

Моржи выскочила как пуля и вцепилась в его лодыжки. А он выхватил на ходу насос, размахнулся, но потерял равновесие и растянулся на дороге.

Мы с Моржи вдвоём — на него.

У него оказалась бычья сила, — даже удивительно, что он такой трус. Он стряхнул нас обоих, как букашек, вскочил и пошёл на меня.

А Моржи!.. Честное слово, Моржи так усвоила стратегию и тактику боя, будто закончила военную академию.

Она не ринулась в атаку вместе со мной, а сделала обходный манёвр: протрусила бочком и притаилась в тылу врага. И только тогда, когда я бросился на него, она сзади вцепилась в его лодыжку. Он поднял ногу, чтоб её оттолкнуть, а я как поддам, и он сразу с копыт. Мы с Моржи навалились на него с двух сторон, придавили к земле, и он лежит ни живой ни мёртвый.

Теперь-то он транзистор отдаст без звука…

И вдруг меня по ушам резанул автомобильный гудок. В пылу драки мы не заметили, что идёт грузовик. Наверно, он уже раньше нам гудел — смутно я, кажется, что-то слышал. Шофёр хотел нас объехать, но мы, как услышали сигнал, так вдвоём и рванулись, не расцепившись. И отлетели не в сторону, а под колёса: перед самым моим носом блеснула мощная фара машины. Ещё бы секунда — и конец.

Но в тот же миг страшно скрипнули тормоза, пронзительно завизжали колёса, и пятитонный грузовик остановился.

С треском распахнулась дверца кабины, с криком и бранью выскочил шофёр, красный как перец, и на нас:

— Эй, щенки проклятые! Другого места не нашли?! Только посерёд улицы. Ух, мерзавцы! A-а, ясно, из-за приёмничка дерётесь. Ну-ну! Но из-за него вы больше драться не будете!

Не успел я и рта раскрыть, как он дёрнул к себе транзистор, спихнул с дороги ногой оба велосипеда, хлопнул дверцей кабины, включил мотор, и здоровенная пятитонка грузно тронулась с места. Всё это произошло в одну минуту.

Тут я только пришёл в себя.

— Эй, подождите! Постойте! Отдайте транзистор!..

Грузовик уехал.

Мой противник стряхнул со штанов пыль и ухмыльнулся до самых ушей.

— Ну что, добился своего? Теперь ты доволен?

И тут… хотя я сам понимаю, что это стыдно, в особенности для пятиклассника, но как только малый это сказал, я заплакал. Заплакал от бессилия и злости. А Моржи, увидев мои слёзы, завизжала так жалостно, как затянутый рывком велосипедный тормоз.

Малый разинул рот и тупо уставился на нас.

— Вот комики. Ревут из-за какого-то паршивенького транзистора…

Мы стояли с ним почти рядом, и теперь я мог рассмотреть его как следует. Ну и рожа! Вся в острых углах, с толстыми губами и глазами, от которых, как говорят, добра не жди.

Он был года на три старше меня и до жути похож на Фуллайтара, одного нашего школьника, которого учителя и ребята прозвали «Школьный кошмар». Его даже на год исключили из школы… Может, и этого тоже. Он, конечно, понятия не имеет, как сделать транзистор. Да ему такое и в голову не придёт. Вот ножку подставить другому — это он может.

Но я всё-таки с ним заговорил. Пусть хоть знает, какой он подлец, — сперва украл транзистор, а теперь насмехается. А может, и не поэтому. Может, я так переполнился переживаниями, что обязательно надо было выложиться — всё равно перед кем…

— Да? Паршивенький транзистор? А ты знаешь, какой это транзистор?! Ты знаешь, что вся школа ахнула, когда он его сделал?!

Торопливо и сбивчиво, размахивая руками, я рассказал про транзистор и Лали Дока. А пока я говорил, случилась совсем непонятная вещь. Этот малый нагнулся, медленно поднял велосипед, зажал ногами переднее колесо и выпрямил свёрнутый руль. Потом стал смущённо крутить на ручке руля резину. Я умолк, а он так тихо и невесело говорит:

— Ладно, скажите вашим ребятам, чтобы не сердились…

Он обратился ко мне и Моржи. Потом поставил на педаль ногу, подумал секунду и говорит:

— Хочешь, скажу тебе номер грузовика? БК-26-58.

Вот здорово!

— Как ты запомнил в такой свалке?

— А мне это ничего не стоит. Один раз увижу какое-нибудь число и на всю жизнь запомню. Хочешь, дай мне два трёхзначных, а я помножу? Ну ладно, сейчас это ни к чему. Привет.

— Привет, — задумавшись, нерешительно протянул я.

Он сел на велосипед и медленно покатил.

Я смотрел ему вслед. Он взбирался по склону холма, потом перевалил вершину и исчез.

С номером-то он мне подкинул идею.

Может, удастся догнать грузовик, кто знает! Он уехал минут двадцать назад. Нет, наверно, не догнать даже на моём велосипеде.

Или попробовать?

Я подумал, подумал и решился.

И вот почему.

Когда мой папа работал над смолой Ф-40, у него тоже не всё шло гладко. У него тоже сперва не получалось. И кое-кто на заводе говорил, что у папы вообще ничего не выйдет. Папа, конечно, волновался, переживал. А мама говорит: «Перестань изводить себя, Иштван. Старая смола была хороша и теперь хуже не стала». Но папа тряхнул головой и сказал: «Нет, это дело чести. И я её сделаю».

По-моему, вернуть транзистор Лали — тоже дело чести.

Я стал осматривать велосипед.

Что за машина! После такой отчаянной встряски осталась целёхонькой, без единой царапины, даже руль выпрямлять не надо. Только здорово запылилась. Я вынул из сумки тряпку, протёр все части, и Моржи, мой верный друг, тоже лизнула его раз-другой, чтобы было побольше блеска. Велосипед заблестел как новенький.

Ну, Моржи, забирайся в корзину, попробуем разыскать грузовик с номером БК-26-58.

Вперёд!

 

НОВЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ

Куда же поехал грузовик?

Наверняка в соседний город. Значит, и мне надо туда.

Я посмотрел на дорожный указатель — до города семнадцать километров. Ну что ж, до сумерек можно управиться.

Я ехал не очень быстро, потому что путь был немалый и силы надо было беречь.

Едем, едем. Моржи спокойно подрёмывает в корзинке. Проехали уже четыре деревни. Вдруг Моржи забеспокоилась, начала ёрзать. А на Моржин инстинкт положиться можно. Тогда я затормозил и высадил её на землю. Моржи сразу принялась рыскать, принюхиваться; чуть-чуть постояла, подумала, потом бросилась к обочине дороги, остановилась, повернула голову ко мне и тявкнула. Мы стояли на вершине холма, и склон был довольно крутой. Я глянул вниз — там стоял грузовик БК-26-58.

Как Моржи удалось разыскать его, непонятно. По запаху машину не выследишь, потому что запах у всех машин одинаковый. Так, по крайней мере, нам, людям, кажется. А Моржи, наверно, думает иначе. Может быть, даже иронически усмехается: «Какая наивность! Разве можно сравнить мой тонкий нос со здоровенным нюхателем хозяина…»

Но как бы там ни было, грузовик стоял, под ним был расстелен брезент, а на брезенте лежал шофёр!

Ага, у него заглох мотор. Теперь он с ним повозится… Очень хорошо, так ему и надо, пусть не увозит чужие транзисторы!

Ладно, Моржи, не так уж всё плохо. Как-нибудь справимся.

Ну, давай — теперь или никогда!

Я медленно подъехал к машине и самым вежливым голосом говорю:

— Дядя, а дядя! Пожалуйста! Будьте добры, наш транзистор…

Молчание.

— Дядь, а дядь! Транзистор…

Тут шофёр как вскочил, как пошёл ругаться и гаечным ключом размахивать — прямо жуть.

— Транзистор захотел? — заорал он потом, когда обругал меня всякими словами. — А больше ты ничего не хочешь? Скажи спасибо, что остался цел, а то бы попал под колёса, а мне отвечать за тебя…

— Дядя, а вы не злитесь. Я вам сейчас расскажу, как всё было, и про транзистор…

Я и сам понимал: дорога не место для драки. Но он же не знает, как было дело.

Шофёр повернул ко мне лицо и несколько секунд помолчал. Я уже подумал, что он смягчился и ждёт, когда я начну свой рассказ. Я приготовился, а он вдруг опять завёлся, да как закричит:

— Ты мне тут сказками голову не морочь! Тоже сказочник выискался. Про транзистор, про Красную Шапочку… Отвали, а то стукну ключом, тогда не обрадуешься…

Кричит, орёт, а сам глаз с колеса не сводит. И тут я увидел: в шине прокол, колесо спустило. Так вот почему он опять вскипел.

Выходит, надо человеку помочь. Мысль у меня лихорадочно заработала, и вмиг родилась блестящая идея.

Когда я купил велосипед, папа подарил мне специальную резиновую мастику, которая моментально склеивает и никакой просушки не требует. Наложил заплату — и накачивай колесо сколько хочешь. Папа так и сказал, а он-то знает, что говорит. Я склеил для пробы два кусочка резины — всё было так, как он сказал. Я даже пожалел, что велосипед совсем новый и нельзя воспользоваться прекрасным клеем.

Тюбик с мастикой лежал у меня в велосипедной сумке. Сейчас я об этом тюбике вспомнил.

— Дядя, снимите, пожалуйста, колесо. Пока вы будете чинить мотор, я дырку заклею.

Моржи, услышав моё предложение, удовлетворённо заскулила. А шофёр поскрёб в затылке и уже совсем беззлобно сказал:

— Отвяжись, малый. Нет у меня с собой клея. В гараже утром оставил.

— А мне вашего и не надо. У меня свой есть. Не клей, а чудо. В одну секунду свяжет…

Шофёр повертел в руках тюбик, выдавил каплю на палец, два пальца сжал, а разжать… После этого он даже повеселел, поднял машину, снял колесо и молча положил передо мной.

Заклеил я ему прокол — пустяковое было дело! — потом помог накачать колесо. Пока мы вдвоём работали, я выложил ему всё: про Лали, про наш союз, про транзистор и про погоню. А он совсем успокоился, подобрел.

Пока мы вдвоём работали, я выложил ему всё…

— Ну и чуднó у тебя получается, — говорит он. — Что ни вещь, то чудо. Чудо-транзистор, чудо-клей… А уж эта крохотная помесь, само собой, тоже чудо…

Я не обиделся. Пусть насмехается. Не хотелось мне тратить время на доказательства, что Моржи действительно собака необыкновенная. Я только ждал, когда он отдаст транзистор…

Наконец я перекинул ремешок с транзистором через плечо, вскочил в седло и что есть сил стал крутить педали моего чудо-велосипеда. Я уже на целый час опоздал домой.

 

ПОБЕДНЫЙ МАРШ

На следующий день в восемь утра у нас был назначен военный совет. Сбор на лесной лужайке. Но я проспал. Вскочил, взглянул на часы — четверть девятого. Вышел во двор — Моржи спит. Пришлось её разбудить.

Мы наспех позавтракали, вскочили на велосипед и понеслись на совет. Настроение у нас было отличное.

А когда приехали в лес, стало ещё радостней. В лесу было очень здорово! Светло, спокойно и ясно. Пели птицы, весело повизгивала Моржи, шуршала под колёсами опавшая хвоя.

Ребята уже собрались и ждали нас. Но мы не поехали прямо к ним. Я спрятал велосипед в кустах, сделал знак Моржи молчать, и мы с ней тихо подкрались к краю лужайки. Транзистор я повесил на ветку, а сам стал за деревом. Слушаю и смотрю.

Все сидят скучные. Потом Лали говорит таким грустным, унылым голосом:

— Ребята, пропал мой транзистор. Видите, Пишта Хиди даже не пришёл на военный совет. Потому что он тоже не верит…

Тут я включил транзистор.

«Слушайте отрывки из опер…» — сказал диктор из Будапешта. А Лали как встрепенётся.

— Ребята, это мой транзистор! Я его по звуку всегда узнáю! — крикнул он и бросился к кустам, где стояли мы с Моржи.

Все ребята вскочили и побежали за ним.

Раздвинули кусты…

— Ура! Ура! Мой транзистор! — заорал Лали Дока.

— Качать Пишту! — рявкнул большой Адам.

— Качать спецотряд! — завопил Шани Сас.

Мы с Моржи стоим и помалкиваем.

А по радио передают зажигательную песню из «Ласло Хуньяди».

Она звучит в лесу как марш, победный марш друзей ХВС.

 

«ВЕСНА ЕЩЁ В ЦВЕТУ…»

Кто знает стихи Шандора Петёфи «В конце сентября»?

В школе мы их ещё не учили, но я сто раз читал их в старом, потрёпанном томике, который принадлежал когда-то дедушке.

Мы с Моржи катили на велосипеде на собрание союза ХВС, и эти стихи почему-то всё время всплывали в памяти. Наверно, потому, что в воздухе пахло осенью, хотя август ещё не кончился.

Но лето кончилось.

Солнце светило жарко, но оно было уже не жёлтое, а белёсое. И река стала темнее и плещется как-то ласковее и мягче. И небо уже по-осеннему синее. А цветы ещё цветут по-летнему. В скверике перед вокзалом пылают красные гладиолусы, и лепестки их похожи на гребешок петуха Пишты, когда его дразнят, а он злится. На берегу ручья сверкают лиловые акониты, цветы которых покрывают стебель, как прекрасное бархатное платье… Тополя зеленеют таким свежим цветом, как будто листья на них только что распустились… А у меня в ушах звенит строка: «Весна ещё в цвету…»

Такое настроение бывает только в конце лета. Два дня назад, когда я гнался за тем парнем, а потом за грузовиком, было ещё настоящее лето…

На военном совете я всё рассказал друзьям, и они решили собраться сегодня, чтоб послушали и другие ребята, которых тогда не было.

Я приехал на вокзал намного раньше. Что-то со мной случилось, а что, и сам не знаю. Но какой-то я не такой. Может быть, Риток сказал правду, что пятиклассником можно считать себя только с первого сентября… А первое сентября на носу — и я изменился.

Начал-то я меняться давно, но когда, не припомню. То ли когда вез Эмми в больницу… То ли когда второй раз гнался за вором. Но я знаю точно: что-то во мне по-другому. И то, что я делал раньше, мне уже казалось ребячеством.

Потом я опять бывал прежним: злился на Аги, дрался с тем парнем, гнался за грузовиком…

А теперь опять изменился. Наверно, я становлюсь взрослым.

Я часто думаю о том парне, который украл транзистор, и мне его очень жалко. Он же совсем не злой и даже способный. Только не знает, к чему свои способности приложить.

Он ведь не настоящий вор, а просто непутёвый малый. Мне кажется, всё дело в том, что у него нет хороших друзей. Были бы хорошие друзья, он бы и красть не стал.

Надо его найти, кое-что втолковать и помочь человеку. Вот было бы здорово так обработать парня — не сразу, конечно, а постепенно, — чтоб ему не хотелось красть, а делать всё самому. А найти его — плёвое дело, если за это возьмётся Моржи.

По-моему, это просто здорово — воспитать человека. Конечно, потрудней, чем изобрести смолу под названием Х-1, зато куда интересней!

Я становлюсь взрослым…

Только я об этом подумал, как увидел Кати. Она вышла из зала ожидания и остановилась у двери. Потом повернула голову, увидела меня и смутилась.

Я тоже смутился. Стоим мы оба, молчим, а потом она говорит:

— Привет!

— Привет! — говорю я. Очень трудно начать самому, но так как первая начала она, то я делаюсь смелее. — Ты кого-нибудь ждёшь? — спрашиваю я.

— Сейчас с московским поездом приедет мой папа, — говорит Кати.

Мы опять помолчали, потом Кати перевела дух и говорит:

— Скажи, Пишта, почему ты так странно себя ведёшь? Может быть, ты меня боишься?

— Нет, не боюсь, — говорю я чуть-чуть стеснённо, — но… но иногда… знаешь ли… я немного стесняюсь.

— Стесняешься? Ну ладно. Теперь, когда я приду к Аги, а ты войдёшь в комнату, я сразу же спрячусь под кровать.

Кати так смешно это сказала, что я затрясся от смеха. Кати тоже стала смеяться, и нам было очень здорово.

— Зачем под кровать? Не надо, — сказал я, когда мы перестали смеяться. — Я не так стесняюсь…

— А как?

— М-м-м… По-другому. Знаешь, Кати, я пишу дневник. А Аги вечно суёт в него нос. Я сделал даже замок с секретом, но она и его открыла. Прочтёт, а потом, наверно, болтает. И тебе тоже.

— Мне про дневник она не говорила.

Не может быть. Неужели Аги лучше, чем я о ней думал? А может, Кати не хочет меня расстраивать? Но если Кати и приврала, мне уже всё равно, теперь меня это не очень волнует.

— Она только чуть-чуть рассказала, — говорит Кати.

Я всполошился:

— А что?

— Про замок.

— Да? Ну расскажи.

— Не могу. Аги рассердится.

— Наверняка… Но она не узнает.

— Всё равно не могу. Я ей обещала.

— Но мне-то ты можешь сказать?..

Кати чуть-чуть помялась, а потом рассказала. Аги увидела, что я берусь за дневник, влезла в шкаф — а он как раз стоит против тумбочки — и давай оттуда подсматривать. И подсмотрела «дикую кош».

— Вот видишь, Кати, какая она! — сказал я с негодованием. — Как уберечь от неё дневник, ты скажи! То ключ украдёт, то шифр подсмотрит…

А Кати говорит:

— Ты запри, а ключ отдай мне. Я его спрячу. А когда захочешь писать, придёшь ко мне и возьмёшь, а потом опять принесёшь.

— Вот это здорово! — сказал я, потому что знал, что на Кати можно положиться.

Я бы мог разговаривать с ней целую вечность, но тут послышался гудок московского скорого, дорогу перекрыл шлагбаум, и в следующую минуту из-за поворота показались два красных дизельных паровоза и длинная змея зелёных вагонов. Поезд остановился, и из вагона вышел Катин папа. Кати торопливо простилась со мной и побежала к нему. Они, радостно посмеиваясь, отправились в город, а Моржи с таким сожалением смотрела им вслед, как будто прочла мои мысли. Ладно, Моржи, всё в порядке… Я ведь теперь пятиклассник…

Через несколько минут появились ребята, и мы все отправились на «Лужайку дикой кошки». Взобравшись на гору, мы гуськом пошли по извилистой лесной тропинке. Мы шли молча, задумавшись. Кругом была тишина, и только изредка дребезжал звонок моего велосипеда, когда я перетаскивал его через ложбину, да весело повизгивала носившаяся взад и вперёд и гонявшаяся за полёвками и землеройками Моржи, когда ей удавалось схватить какую-нибудь за хвост.

Вот и лужайка. Мы вяло перекидывались словами и говорили о всякой ерунде в ожидании чего-то более важного. Потом замолчали.

— Ребята, я хочу вам кое-что сказать, — начал я и вдруг заметил, что мы давно уже не говорили друг дружке «вы» и «товарищ».

— Я хочу вам сказать кое-что, ребята, — повторил я. — По-моему, то, что мы делали в ХВС до сих пор, теперь уже просто неинтересно. Надо всё по-другому…

— Как? Почему? — закричали они.

— Потому что… мы довели наше дело до конца. Транзистор вернули. А что делать теперь?

Ребята молчали.

— Давайте займёмся тем парнем, который украл транзистор…

И я выложил им свой план.

— Здорово! Здорово! — закричали все, и даже Риток не стал перечить.

— По-моему, ребята, — сказал Лали, — нам не надо стыдиться того, что мы делали до сих пор. А наш спецотряд и вовсе молодец.

— Правильно! — крикнул Хомоки, тот, что когда-то проверял дневники у членов ХВС.

— Моржи! — сказал Лали. — Ты вела себя умно и храбро и была верным другом всего ХВС. Ты заслужила право носить нашу эмблему.

Я взял из коробочки эмблему и прикрепил её к ошейнику Моржи.

— Пиштин велосипед, — продолжал Лали, — тоже велосипед особый, не такой, как все другие велосипеды. К тому же Пишта его переделал, и он уже всё равно не «Прогресс». Пусть он будет «ХВС». Это значит, что он самый лучший и самый быстрый велосипед нашего края.

— Велосипеду гип-гип-ура! — смеясь, закричали ребята.

Я взял перочинный нож, открыл отвёртку, свинтил с рамы фирменный знак со словом «Прогресс» и вместо него прикрепил нашу эмблему.

— Командир спецотряда тоже заслуживает награды, — продолжал Лали. — Но эмблема у него уже есть. Как нам его отличить, не знаю.

Тогда Шани Сас очень скрипучим голосом говорит:

— Дать ему орден Великой Дикой Кошки — алмаз с крысой.

Тут мы все давай хохотать, и сразу нам стало очень весело. Последнюю эмблему ХВС мы посадили на транзистор Лали.

А потом подошли к краю лужайки и посмотрели вниз на город. Отсюда всё было очень хорошо видно. Вон наша школа. Через несколько дней мы войдём в неё с книжками и тетрадками, начнутся уроки, но мы ещё долго будем вспоминать о наших летних делах. Мне кажется, когда мы уже навсегда уйдём из школы, то по-прежнему будем дружить и вспоминать обо всём, что вместе делали в детстве. Однажды моего папу навестил его бывший одноклассник. Они не виделись двадцать лет. А потом, когда гость ушёл, папа сказал: «Друг детства, одноклассник — это самый большой друг на свете. Нет в жизни более светлых, более святых отношений, чем дружба, связывающая людей с детства».

Тогда я не очень-то понял, что чувствовал папа, а теперь понимаю.

Я буду уже совсем взрослый, инженер-химик, и вдруг придёт ко мне мой старый школьный товарищ. На несколько часов мы с ним забудем о нашей взрослой жизни и окунёмся в детство. Вспомним про это лето, про союз ХВС; как мы собирались на лесной лужайке, как бежала по следу моя Моржи… «А помнишь, — скажу я ему, — как мне хотелось иметь велосипед?» Он улыбнётся и скажет: «Пойдём посмотрим его». И мы войдём в сарай и погладим облезлый, старенький драндулет, вместе с которым пережили столько приключений.

Так вот. Мы стояли на краю лужайки, думали и молчали. Все ребята, наверно, думали о том же, о чём и я.

Сейчас мы молчим, грустя о прошедшем лете, и считаем, что мы уже взрослые, старшеклассники. А через минуту Шани Сас не удержится, скажет какую-нибудь шутку, и мы опять начнём хохотать, как дети.

Лето кончилось, начинается осень, а цветы ещё цветут, как весной. «Весна ещё в цвету…»

Уже темнеет, солнце заходит. Вон оно зацепилось за нашу школу, и её старинные стены вдруг посветлели и стали весёлыми от белёсого солнца.