БЕССИЛИЕ
Какой я дурак, что завёл разговор про смолу в открытую на веранде. Где-то неподалёку копошилась Аги и слышала каждое моё слово. Тогда она, правда, ничего не сказала и потихонечку убралась, как будто её и не было. А сама дожидалась случая, чтобы можно было съязвить.
И случай подвернулся довольно скоро.
Я был дома, а у нас опять собрались три подружки: Аги, Кати и Петер.
Сижу я в комнате, газету читаю. Знаете, как? Держу перед глазами развёрнутую газету и как будто читаю, ничего не замечаю. А на самом деле в газете дырка. И через дырку всё видно, что там в соседней комнате. Вот сидит Кати, как раз напротив. Вообще-то она на меня никогда не смотрит, но теперь через дырку я вижу, как она несколько раз посмотрела. Ей, наверно, нравилось, что я, как взрослый, читаю газету.
Вдруг Аги говорит:
— Девочки, смотрите: Пишта просвещается.
Ух, до чего противный характер у Аги! Вообще-то я её ненавижу, но это она сказала очень кстати, я её мысленно даже поблагодарил.
И тут же раздаётся голос Петера:
— Он, наверно, детскую страничку читает. Ведь сегодня четверг.
А в нашей газете и правда по четвергам бывает детская страничка, и как раз был четверг.
Я как будто ноль внимания на дурацкую болтовню. Очень надо перед девчонками унижаться! Самое лучшее сделать вид, что не слышишь.
А они там шепчутся и хихикают. Потом что-то упало на пол и вроде бы треснуло. А Аги как закричит:
— Пишта, Пишта, иди скорей! Может быть, ты поможешь!
Вот так, думаю я: сперва издеваться, а теперь тебе помогай. Посмотрим.
Вхожу с самым что ни на есть равнодушным видом.
Вижу, лицо у Аги расстроенное…
— Посмотри, Пишта, что я наделала. Расколола Катину шкатулочку. Ты не сможешь склеить?
Я повернулся к Кати. А она на меня не смотрит, что-то на столе разглядывает, хотя шкатулка её. Непонятно. Беру я шкатулку, рассматриваю. Это, конечно, не карбамидная смола, а какая-то дрянная пластмасса — чуть стукнулась и сразу же раскололась. Но склеить её плёвое дело. Ладно, сделаю.
— Не стоит из-за такой ерунды расстраиваться. Склеить её — одна минута, и будет лучше, чем новая, — говорю я небрежно, со знанием дела.
А они молчат. И такая тишина, что я вмиг понял: сейчас какую-нибудь свинью подложат.
Начинает эта нахалка Петер и говорит таким гнусавым-гнусавым голосом:
— Склеишь? Вот хорошо! Конечно, клеем Х-1?
А заноза Аги добавляет:
— А пока будешь клеить, поиграй на тарогато. Говорят, от этого лучше клеится.
Что я должен был сделать? Конечно, швырнуть шкатулку на стол и, хлопнув дверью, выйти из комнаты. Но я человек воспитанный, а воспитанные грубостей себе не позволяют. Поэтому я без грубости взял да и двинул Аги так, что она шкаф продавила. Папы-то дома не было, и я мог с ней расправиться безнаказанно. Хотелось мне вздуть ещё Петера, руки так и чесались. Но я человек вежливый, посторонних женщин не трогаю, и я показал ей язык. Только тут уж я постарался, на всю длину высунул. На Кати я не смотрел, но, по-моему, ей понравилось, как я ловко разделался с Аги.
Здорово допекли меня девчонки, да вдобавок ещё перед Кати. Вот когда я почувствовал себя по-настоящему несчастным. Позор, позор!.. И все труды пропали даром. Я чуть шею себе не сломал, пока собирал смолу, а эти две занозы с ходу меня осмеяли. Я себя не жалел, чтобы сделать полезное дело, потел над реактором, а они в это время в реке купались, в прохладной водичке плескались и на солнышке жарились. А главное, уплыл от меня велосипед.
Я был раздавлен, никого не хотел видеть и не желал, чтоб другие глазели на меня.
Пошёл я в сарай, уселся на чурбан — свой бывший лабораторный стол, — посмотрел на железный хлам, на свой бывший реактор, взял свою смолу, размазал по банкам, а из каштановой кашицы скатал небольшие шарики.
Потом пришла Моржи, молча уселась у моих ног и зажмурила глаза.
Она тоже расстроилась и чувствовала, как и я, полное бессилие. Ей, наверно, было жалко, что кончилась её лаборантская служба.
КАРЧИ ОТКРЫВАЕТ ЗАВОД
Неприятно было у меня на душе. И душу отвести не с кем — ведь легче, когда кому-нибудь всё расскажешь.
Были бы здесь мои друзья из ХВС…
А делиться с девчонками… Нет уж, спасибо. Чтоб они ещё больше смеялись. Моржи, конечно, настоящий друг, ей можно выложить всё, но это такое чисто человеческое страдание, которое человеку понятней, чем собаке…
Сижу я, страдаю и вдруг слышу голос малыша Карчи. Карчи разошёлся в своём саду и сгоняет кур с клубничной грядки. Слышно, как одна курица закудахтала и перелетела на наш двор. Карчи за ней и тоже через забор — зачем ему калитка! — и давай её ловить. Наседка — в сарай, Карчи за ней, а через секунду он загнал её в угол, и она закудахтала и захлопала крыльями в его руках. Поволок её Карчи домой и увидел меня:
— Привет, Пишта. Что это у вас там такое?
— Ничего особенного, старик. Просто я здесь работал, изобретал новую смолу.
— Здорово! Сейчас отнесу домой наседку и приду посмотреть. Ладно?
Через минуту Карчи вбежал в сарай и, разинув рот, стал рассматривать цех по производству смолы. А я даже чуточку загордился, потому что Карчи так уставился на мой бывший реактор, как будто увидел чудо.
— Не найти мне ни одного каштана, самого малюсенького, если твой реактор не такой, как настоящий! — объявил Карчи.
Я чуть не растаял от удовольствия и показал ему цех в действии: положил сырьё, налил воду в паровой кожух, включил плитку. А Карчи стоит ахает, охает и очень удивляется, отчего это я нос повесил.
Тут я Карчи всё выложил: как изобретал новый вид смолы для мебельной промышленности; как с помощью карбамидной смолы можно прессовать стружку…
— Ну, а моя смола для этого не годится. Реактор работает что надо, а смола не годится.
— Ещё чего — не годится! — решительно заявил Карчи, как будто он главный инженер на мебельном комбинате. — Дай мне твою смолу, и я такой лист спрессую, что все сразу попáдают.
Карчи думал, что я устроил завод для игры, а не для серьёзного, взрослого дела.
Я не стал ему ничего доказывать: пусть играет с моей смолой — мне-то она ни к чему.
Ух и заблестели у малыша глазёнки, когда я подарил ему смолу!
— Ура! Ура!.. — закричал он, а потом вдруг задумался. — Пишта, а Пишта, — говорит он так несмело и нерешительно, — а можно попросить у тебя ещё кое-что?
— Проси и не бойся, старик!
— А… можно… поиграть в вашем сарае? Он очень подходит для фабрики прессованного листа. И ещё, Пишта… Можно, чтоб Моржи была учеником? Без учеников не бывает настоящей фабрики.
Да что мне, сарая жалко? Пусть играет. Я с ним тоже потом повожусь. Но Моржи…
— Вот что, старик, — говорю я ему. — В сарае играй сколько хочешь, а Моржи… По-моему, она не захочет в ученики, потому что у меня она была лаборантом. Знаешь что? Возьми Эмми. Пусть Эмми будет учеником.
Карчи почесал в затылке и говорит:
— Эмми не ученик, потому что она «машина». А Моржи пусть будет главный инженер, ни капельки не жалко…
И вот мой цех карбамидной смолы стал фабрикой прессованного листа.
Карчи притащил кучу стружки, а потом привёл «машину» — трёхлетнюю Эмми, которая тоже по соседству живёт. Я уже почти догадался, как этот хитрец сделает из неё машину.
Какой он всё-таки простофиля! Думает, что всё так просто, и совсем по-детски представляет себе производство. Неужели недавно и я был таким?
Подумайте только, что сделал Карчи! Накромсал помельче стружку, в какой-то посуде смешал с этой стружкой мою смолу, потом свалил всё на доску, сверху положил ещё одну доску, а на эту доску посадил Эмми, чтобы она «прессовала»…
Жалко, что вы не видели, как Эмми была «машиной». Глазёнки блестят, мордашка серьёзная-пресерьёзная, сидит не шелохнётся… Умора! В общем, автомат что надо, потому что она даже сигнал подала, когда продукция была готова, то есть когда ей надоело сидеть.
Эмми слезла, а Карчи снял доску. Ну конечно, «спрессованный лист» остался таким же, как был, только чуточку расплющился.
Эмми ни капельки не огорчилась и тут же внесла рационализаторское предложение.
— Давайте сделаем понарошку мороженое, — сказала она.
Карчи сбегал домой за бумагой, сделал двадцать кулёчков, похожих на стаканчики, разложили щепкой «спрессованный лист» — вот и мороженое!
Потом они всем его предлагали, но никто не хотел брать.
Я тоже сказал:
— Спасибо, не ем.
Даже Моржи с отвращением отвернулась, когда перед ней поставили стаканчик — она ведь уже пробовала смолу Х-1 и, наверно, не забыла, какая это гадость.
Сама-то Моржи есть отказалась, зато накормила других. Когда Карчи и Эмми ушли, она пригнала в сарай кур. А куры так разгребли «прессованный лист», что заново «спрессовать» его было нельзя, даже с помощью Эмми-«машины».
Назавтра Эмми опять прибежала, заглянула в сарай и нисколечко не огорчилась. Она объявила, что сейчас же позовёт Карчи и бывшим мороженым они забетонируют сарай…
Как хорошо быть ребёнком!
Дети так быстро утешаются и так быстро придумывают новые игры.
Эх, быть бы мне таким, как Эмми и Карчи, я бы вовсе не горевал из-за своей неудачи.
«МОЖЕТ, ВЫ САМИ ОРГАНИЗУЕТЕ СНИМКИ…»
Прошла неделя. Карчи и Эмми давно уже закрыли фабрику «прессованного листа», а я всё ходил как в воду опущенный.
Такой у меня характер: чуть что не так, несколько дней хожу и горюю, что больше ничего уже не добьюсь. А потом всё как рукой снимет, да так заберёт, что я с новой силой кидаюсь в бой.
И теперь то же самое.
Дня два или три я ходил, переживал, а потом повеселел: будет у меня велосипед — и точка.
Быть-то он будет, но где его взять? Ох, тяжело…
Но я не сдамся, что-нибудь придумаю.
Ведь как в жизни бывает? Кажется, никто уже ничем не поможет, и вдруг помощь приходит сама.
В тот день под вечер папе опять позвонил долговязый корреспондент и спрашивает, когда можно прийти на завод, потому что ему обязательно надо с папой поговорить.
— Весьма сожалею, но завтра меня на заводе не будет, — сказал папа. — Я весь день пробуду на совещании в горсовете.
— Вот незадача, — говорит корреспондент, — потому что утром я уезжаю в Киев, а до отъезда должен сдать в редакцию материал. Мне очень нужны ещё некоторые сведения… Вы не сможете выкроить часок и уйти с совещания?
— К сожалению, нет. Совещание очень важное… Вот что. Вечером приходите ко мне домой.
— Большое спасибо. Не хотелось бы беспокоить вас дома, но…
— Пустяки. Приходите.
И вот он пришёл. Опять со мной поздоровался и «вы» говорил. Удивительно приятный товарищ.
Я попросил разрешения остаться: может, услышу что-нибудь полезное для себя. Но на этот раз зря я торчал — слушать было совсем неинтересно.
Корреспонденту нужны были цифры, а мне они ни к чему. Центнер… тонна… литр… проценты… срок… Ух, скучища, даже скулы свело! Но раз я остался, то сидел и терпел.
Корреспондент стал прощаться, а я не очень-то горевал.
Подаёт он мне руку и вдруг как хлопнет себя по лбу.
— Чуть не забыл. Товарищ Хиди, прислать ли мне к вам фоторепортёра, или вы сами организуете снимки в цехе смолы?
А я как услышал эти слова, мозг у меня заработал со страшной силой. И появилась идея — просто блеск.
— Организовать я могу, — сказал папа, — но вопрос в том, кто будет их делать. По-моему, опытный фоторепортёр…
Папа страшно не любит, когда дети вмешиваются и в особенности перебивают разговор взрослых; я знал, как он меня просверлит глазами, и всё-таки пошёл на риск.
— Скажите, пожалуйста, — начал я скороговоркой, — а за снимки платят?
— Разумеется, платят, — сказал корреспондент.
И тут же я услышал сердитый голос папы и увидел его колючий взгляд.
— Пишта, как ты посмел вмешаться в разговор старших? Мы вполне обойдёмся без тебя…
Эх, не миновать мне затрещины… Но я опять его перебил:
— Папа, папочка, пожалуйста, позволь мне сделать эти снимки!
Тут папа чуть не взбесился:
— Пишта, ещё одно слово, и я…
— Позвольте ему высказаться, товарищ Хиди, — вдруг заступился за меня корреспондент. Я ведь говорил, что он свой парень. — Вдруг у него что-нибудь дельное. Скажите, Пишта, вы в самом деле хотите сделать снимки?
От такого прямого вопроса я как-то смутился, а потом испугался: ведь он наверняка не поверит, что я умею снимать и, конечно, откажет. Поэтому я ответил так:
— Я не сам буду делать. У меня есть один знакомый… А снимки выйдут такие, что… Пожалуйста…
— Да вы не слушайте его. Он мастер придумывать глупости… Пришлите-ка фоторепортёра, и всё.
— Так я и сделаю. Простите за беспокойство.
Когда за корреспондентом закрылась дверь, я впал в отчаяние, куда более страшное, чем то, когда провалился мой опыт со смолой. Можно было, я знал, заработать немножко денег, а папа взял и всё погубил.
Я стоял у окна. Папа и корреспондент вышли за калитку, обменялись несколькими словами, ещё раз пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Папа пошёл на завод.
И тут я решился. Выждал, пока папа завернёт за угол, потом вышел из дома и припустил за корреспондентом. Догнал я его у парикмахерской.
— Извините, пожалуйста… — начал я, запыхавшись от бега. — Понимаете, для меня это очень важно… Про знакомого я сказал просто так… Я их сам сделаю, эти снимки… Когда-нибудь я вам всё расскажу… — бормотал я сбивчиво и скороговоркой.
Честно говоря, я и сам не верил что этот номер у меня пройдёт — ведь папа сказал совсем недвусмысленно, что я мастер придумывать глупости. Но попытка не пытка — а вдруг клюнет!
Корреспондент смотрел на меня серьёзно и доброжелательно. Удивительно славный человек! Я даже немного приободрился.
— Ну что же, — сказал он, — я не возражаю. Только сделайте всё до среды. Если получится брак, у нас ещё останется время, и мы пришлём фоторепортёра. Вот номер моего телефона. А здесь написано, что надо отснять. Когда будет готово, позвоните.
«ВНИМАНИЕ… СНИМАЮ! РАЗ, ДВА, ТРИ…»
Здорово я изловчился! И получил настоящее задание. А потом уже только сообразил, какие трудности ещё впереди. Без папы на завод не пройти — это раз. Если папа не договорится с директором, делать снимки нельзя — это два… А как я папе скажу, какими глазами на него посмотрю? Надо что-то придумать.
На следующий день, когда мама ушла к парикмахеру, папа взялся за рыболовное снаряжение.
— В этом году я ещё не был на рыбной ловле, — заметил он, приводя в порядок удочки. — Пока мамы нет, пойду удить.
А я возьми да скажи, что пойду вместе с ним. Это я на всякий случай. Папа обрадовался, потому что раньше, когда он меня звал, я всегда отказывался. Не привлекает меня рыбная ловля. Не вижу в ней ничего занятного: сиди не шевелись, от скуки томись, пока какая-нибудь глупая рыбина удосужится схватить приманку. Так вот. Обрадоваться-то он обрадовался, но и кое-что заподозрил. Какое-то лёгкое подозрение мелькнуло у него в глазах. Такой у него был взгляд, будто он говорил:
«Я тебя насквозь вижу, Пишта. Недаром ты ко мне примазался: что-то тебе от меня нужно».
Но я не сплоховал. Идём мы берегом реки, а я соловьём заливаюсь. Сперва рассказал о Шани Сасе, какие штуки он на уроках проделывает, потом мы поговорили о Моржи, а потом с исключительной ловкостью я подвёл разговор к фотографии.
— Здорово, — говорю, — Лали Дока фотографирует. Я тоже сделал несколько снимков… Ещё в прошлом году… Лали мне свой аппарат давал. Ничего получилось, неплохо. Я их сам проявил и сам отпечатал. У Лали. На будущий год обязательно запишусь в фотокружок.
Я заливаюсь и заливаюсь, а папа подозрительно помалкивает. Потом он поднял на меня глаза, просверлил до самых печёнок и как будто там всё увидел.
— Бьюсь об заклад, Пишта, что ты позвонил корреспонденту и склонил его на свою сторону.
Вот это был нокаут! От неожиданности я чуть не сел. Но теперь мне стало даже легче — не надо больше хитрить.
— Нет… не звонил… Я, знаешь ли… за ним побежал… Удивительно славный человек!.. Говорит: «Если брак, мы исправим дело, пришлём фоторепортёра… Главное, чтоб было готово до среды». Папа, послушай, для меня это очень важно. Разреши, пожалуйста…
Папа хмыкнул и ничего не сказал. Потом мы с ним говорили о другом.
Рыба в этот раз здорово клевала. Даже я не скучал, а папа просто развеселился — очень хороший был улов. К вечеру мы шагали домой, весело размахивая сумкой, полной добычи.
А дома он сам заговорил о снимках и очень сурово на меня смотрел.
— Послушай, Пишта! Снимки для газеты — штука серьёзная. Это не забава с карбамидной смолой. Не вышло — ты забыл, и точка. Меня удивляет беспечность корреспондента. Как он мог поручить такое ответственное дело мальчишке!
— Папа, не беспокойся. Я не испорчу. Папа, поверь…
— Ну ладно. Но если снова получится чепуха, стыдно будет не только тебе, но и мне. Запомни.
Одним словом, выгорело. Папа сдался, а я чуть не плясал и был уверен, что всё будет прекрасно. Мне не терпелось взяться за дело — руки просто зудели. Но был поздний вечер.
Лёг я спать и ночью строил всякие планы.
Какой я дурак, что попросил тогда тарогато! Лучше бы попросил фотоаппарат. А самое лучшее — велосипед, тогда и фотоаппарата не надо. Но фотоаппарата у меня нет. Где-то на шкафу валяется папин пластиночный аппарат, которым он снимал ещё до войны, когда был студентом. Не аппарат, а старьё, и папа давно уже говорил, что я могу его взять. Здорово, что я раньше его не взял, а то бы теперь он был сломан. Эту допотопную штуку даже сравнить нельзя с ФЭДом, но Лали недавно сказал — а Лали знает, — что аппарат подходящий, потому что передвижением фотокамеры можно очень точно навести фокус. Проверяется это пластинкой из матового стекла, а потом вместо неё вставляется фотопластинка. Если объектив хороший и фокус найден, то снимки получаются классные, как если снимаешь новым аппаратом. Только возни побольше. Ну и пусть, времени-то у меня хватает…
Пока я обо всём этом думал, захотелось мне пить. Я встал и отправился на цыпочках в кухню. И вдруг… Горит в столовой неяркий свет от настольной лампы, за столом сидит папа и что-то такое мастерит. Я пригляделся. Ну конечно! В руках у него тот самый пластиночный старичок. Милый папа!.. Он, конечно, догадался, каким аппаратом я собираюсь снимать, и вспомнил, что камера в нём прохудилась. И вот сидит ночью, один и заклеивает… А ведь утром ему на работу. Я знал, что после ремонта папа тихонько положит аппарат на то самое место, где он и до этого лежал. И я ему ничего не скажу, потому что папа не любит, когда замечают его нежность и заботу о нас. Он ещё может на меня рассердиться и тогда, чего доброго, не возьмёт на завод.
Утром я взял ломоть хлеба с жиром и вышел во двор. Тут же ко мне подбежала Моржи и давай возиться: сперва улеглась у моих ног, потом обежала вокруг, потом приласкалась. Но я вмиг догадался, что это не из-за хлеба. Просто Моржи пронюхала, что наклюнулось дело, и ей не терпелось его начать. Правда, опыты в лаборатории она провалила, но я не стал ей об этом напоминать и назначил помощником фоторепортёра.
Фотоаппарат был, конечно, на чердаке, как будто никто к нему и не прикасался. Но я сразу увидел свежую заплату.
Взял я аппарат, коробку с пластинками и кассеты. Сунул кассету под одеяло, зарядил в темноте пластинкой, чтобы не засветить, и стал поджидать папу. По правде сказать, я немножко побаивался, что он будет ворчать, но всё сошло гладко. Он сразу же позвонил директору завода, и директор согласился. Но мне не понравилось, как папа сказал: «Мой сын хочет сделать на заводе несколько снимков». Вот если бы он сказал, что мне дали задание из газеты, было бы намного лучше.
После обеда втроём — потому что Моржи тоже бежала с нами и дико виляла хвостом — мы отправились на завод. А в воротах опять тот противный вахтёр, который не любит меня пропускать. Но теперь я его не боялся — я же шёл по государственному делу. Входим мы с папой в ворота, а вахтёр в мою сторону и не смотрит. Я даже чуточку скис.
И всё-таки без битвы не обошлось. Из-за Моржи. Мы идём уже по заводскому двору, вдруг я смотрю — Моржи нет. Наверно, по дороге куда-нибудь завернула. Папа ушёл в свой цех, а я остался один, стою и жду. Ага, вон она бежит: пыхтит, отдувается. Подбегает, а противный вахтёр перед самым Моржиным носом взял да и захлопнул ворота.
— Пожалуйста, пропустите, — говорю я ему, — это моя собака.
— А по мне, хоть самого директора, — задиристо заявляет вахтёр, — не пущу на завод. Не полагается.
— Если хотите знать, я пришёл не просто так, а по делу. Мне газета поручила сделать снимки.
А он скосил на меня глаза, криво усмехнулся и говорит самым ехиднейшим голосом:
— Из газеты, значит. А пёс тоже газетчик?
Ну что с ним разговаривать! Всё одно что песни петь с лошадью. Пришлось отправить Моржи домой и работать без помощника.
Папа мне ещё дома объяснил, как обращаться с аппаратом: какую выдержку делать, когда диафрагмировать объектив и всякие другие вещи. Я всё запомнил и уверенно вошёл в папин цех.
Корреспондент просил сделать снимок дяди Букрича, потому что Букрич — ударник коммунистического труда. Поставил я Букрича куда надо, чтобы он регулировал реактор, и навёл аппарат. Один глаз прищурил, а другим всё время смотрел в матовое стекло и поворачивал камеру. До тех пор я её поворачивал, пока на стекле не появилось резкое изображение, что на лице дяди Букрича виден был каждый волосок. Жалко, что он не побрился для такого важного случая. Снимок должен получиться отличный, и редактору, наверно, понравится. Может, он даже не захочет работать с другими репортёрами, а только со мной.
Кончил я делать наводку, вынул матовое стекло, вставил на его место кассету, осторожно-преосторожно вытащил экран и поставил пластинку. Лицо дяди Букрича видно было только в объективе. Тогда я навёл аппарат ещё раз. При таком освещении выдержка должна быть, примерно, 1/25 секунды. Ставлю выдержку.
— Внимание, дядя Букрич, снимаю… Раз, два, три…
Все в порядке. Готово.
Точно так же я заснял весь цех, а потом самого лучшего рационализатора Бецу, когда он французским ключом подкручивал что-то в реакторе.
— Спасибо. Все снимки сделаны, — объявил я.
— Ты нам карточки потом покажи! — закричали рабочие.
— Обязательно покажу. Все получат по карточке.
Проявлять я пошёл к Лали Дока, потому что дома у нас никаких приспособлений для этого нет. Жалко, что Лали в лагере, он ведь на все руки мастер и здорово бы помог. Но ничего, как-нибудь справлюсь сам.
Дядя Дока встретил меня прекрасно. Сразу же отвёл в ванную, показал бутылки с проявителем и фиксатором и даже предложил помочь.
— Спасибо, не надо. Я сам.
Выключил я обыкновенный свет, включил красный, вложил в проявитель три пластинки и стал ждать. А самого так и подмывает посмотреть, что получилось. Но я даже передержал полминуты, чтобы было наверняка хорошо. И вот вынимаю первую пластинку, подношу к красной лампочке… Ничего не вижу, одна темнота. На второй и на третьей — тоже. Это ничего, подумал я, наверно, из-за красного света, и положил пластинки в фиксатор. Выну из фиксатора и тогда при обыкновенном свете увижу, что получилось. Вынул из фиксатора, посмотрел на свет — ничего. Одна чернота.
Я к дяде Дока.
— Да они у тебя засвечены, — говорит он.
— Как же так? Почему?
— Может быть, слишком большая выдержка… Сколько ты держал?
— Одну двадцать пятую секунды. В закрытом помещении. Снимал пластиночным аппаратом.
— Непонятно, — говорит дядя Дока. — Должно было получиться. Как ты снимал?
Я всё рассказал по порядку.
— …Вставил кассету, потом открыл и навёл на выдержку одна двадцать пятая…
— После того, как открыл кассету?
— Да.
— А объектив предварительно закрыл?
— Нет, не закрыл. Я забыл.
— Вот и засветил. Когда наведёшь изображение на матовое стекло, обязательно закрой объектив. Если вставишь кассету при открытом объективе, непременно засветишь.
Вот тебе раз! Придётся начинать сначала.
Ох как мне было стыдно, когда я выкладывал это папе. Но он ничего. И опять взял на завод.
Пришёл я в цех, а там говорят:
— Молодчина Пишта! Как быстро сделал!
Я еле-еле выкрутился.
— Придётся снимать ещё раз, — говорю. — Резкость не получилась. Станьте, пожалуйста, дядя Букрич, на то же место…
Это было утром, а днём я опять пошёл к дяде Дока и всё проделал заново.
Теперь-то снимки, конечно, получились. Они ещё в проявителе лежали, а очертания уже проступили. Поднёс я пластинку к красной лампочке. Резкость что надо!
Но что это? Что за чёрт! Неужели?..
Тут я просто не выдержал.
У дяди Букрича не было головы. И все остальные были тоже без головы. Нижняя часть получилась, а верхушки не было. Вот это трюк — безголовый!
Выхожу я из ванной, а дядя Дока спрашивает:
— Ну как, получилось?
Я ему показал.
— Мастерски ты их обезглавил.
— Что же мне теперь делать, дядя Дока?
— Первое — не вешать носа. А второе — быть повнимательнее… Ну, рассказывай, как ты делал.
Я опять рассказал всё с начала до конца.
Дядя Дока хмыкнул и говорит:
— Всё было правильно. Должно быть, объектив не в порядке. Ты смотри хорошенько и сравнивай с изображением на матовом стекле. Если не сходится, поставь аппарат на какую-нибудь подставку. Точно заметь, где он стоит, снова сделай наводку на стекло и потом поставь на то же место. Тогда всё получится без объектива.
Прибежал я домой, смотрю в объектив, а он и вправду показывает, как ему хочется. На матовом стекле изображение посредине, а в объективе где-то сверху. А когда в объективе человек целиком, на стекле он без головы.
Ох как скребли меня кошки, когда я об этом рассказывал папе! Хорошо ещё, что поблизости не торчала Аги.
И вот в третий раз прихожу я в цех, а мне кричат:
— Показывай, Пишта, карточки!
Я чуть сквозь землю не провалился…
Зато теперь уже снимки получились! И резкость была как надо, и головы у всех на плечах. Но дядя Дока сказал, что лучше их переснять, потому что композиция плохая.
— Композиция. А что такое композиция?
— На снимке все предметы должны быть распределены пропорционально, чтобы у того, кто смотрит, создавалось ощущение покоя. А у тебя левый угол загромождён: здесь и человек и мощная труба. Зато правый совсем пустой. Теперь посмотри сюда. Этот вентилятор здесь не нужен — из-за него верхняя часть получилась очень тяжеловесной, она давит на нижнюю, а по законам фотографии более тяжёлой должна быть нижняя часть.
— А я и не знал, что так надо.
— Теперь будешь знать. Это важно.
Я всё-таки отпечатал несколько снимков и понёс на завод. Всем понравилось, но я снял ещё один раз.
Вот это были снимки!
Я сразу позвонил в редакцию и вызвал своего корреспондента.
— Отлично, — сказал корреспондент. — Я как раз отправляюсь в ту сторону, по дороге и к вам зайду.
Отдаю ему снимки и вижу, что он доволен. Тогда я решил его удивить. Положил перед ним первые снимки и говорю:
— Эти тоже неплохо получились, но всё-таки я сделал другие, потому что на этих мне не нравится композиция. Видите, какой тяжеловесный верх, вентилятор давит вниз на весь снимок. И левый угол перегружен.
Корреспондент так и выпучил глаза.
Потом вынул шариковую ручку и на обороте каждого снимка написал: «Фото Иштвана Хиди-мл».
КАРУСЕЛЬ, КАТИ И Я
Хорошо, когда есть чего ждать. Хорошо, когда знаешь, что желание сбудется. Только для этого нужно время.
Так получилось у меня со снимками.
Деньги за снимки — у корреспондентов это называется гонорар — я уже заработал. Когда снимки появятся в газете, мне пришлют гонорар.
А вот сколько, я спросить постеснялся. Велосипед стоит сорок семь рублей. Если бы мне заплатили десять, осталось бы собрать тридцать семь. Вот было бы здорово!
Здорово-то здорово, а где взять тридцать семь рублей?
Ладно, придумаю, а пока буду отдыхать.
Ох как жалко, что в городе нет ребят. И ещё две недели не будет. Скучища быть одному. Хорошо бы, чтоб к их приезду у меня уже был велосипед. Тогда мы сразу начнём искать транзистор.
Хоть я и скучал, но время бежало, и совсем незаметно прошла неделя!
Каждый день я с надеждой развёртывал газету и искал свои снимки. Но их долго не было, и не хотелось мне браться ни за какие другие дела. Я целые дни гулял.
В нашем городе есть большой и красивый парк. Все мы им здорово гордимся. Не знал я, чем себя занять, и как-то утром поплёлся в парк.
Прихожу, а там ни души, тихо, пусто. Дорожки выметены чисто-чисто, на зелёных скамейках, на площадке для игр, в летнем театре — никого. Благодать! Немножко странно гулять одному в пустынном парке. А вон карусель; креслица на длинных цепях болтаются так уныло, как будто заскучали от долгого безделья.
Подхожу к карусели. Интересно, как ее запускают? Я катался несколько раз, а какое устройство, не знаю.
В самой серёдке стоит красная деревянная будка. Из будки торчит железный шест, и на нём колесо. Оно вращается. А что в будке? Наверно, машина, потому что когда надо пустить или остановить, карусельщик всегда входит в будку. На двери замок, но дверь прилегает неплотно и через щель можно кое-что разглядеть.
Запускаю я в щель глаза, а там полумрак и ничего не видно. Всматриваюсь, всматриваюсь… Наконец разобрался. На полу стул, а на стене зелёный железный ящик. Стул для карусельщика, а в ящике, должно быть, мотор. Ну конечно. Сбоку две кнопки: одна для пуска, другая для остановки. Жалко, что мотора не видно. Но он в ящике. Вон и здоровенная красная стрела, а внизу какая-то надпись. Наверное, «Опасно для жизни».
Если они предупредили меня, то, честное слово, зря старались — не нужен мне этот дурацкий ящик. И вообще из-за такой ерунды не стоило портить глаза.
Сел я в креслице, потом перебрался в другое, третье. Перебрал все двадцать пять — хотел узнать, какое самое удобное. Все одинаковые.
Потом пошёл смотреть золотых рыбок. Уселся на край бассейна, смотрю, смотрю — ничего особенного. Рыбки как рыбки. Только непонятно, почему они называются золотыми, когда они вовсе не золотые, а красные… И вдруг я увидел ещё кое-что тоже красное. Красное платьице, очень знакомое.
Клянусь копытами — нет, лучше велосипедными колесами, что это Кати!
Ей тоже, наверно, делать нечего, и она пришла в парк. Подошла к карусели, обошла кругом, уселась в креслице, наклонилась вперёд — пробует, не двинется ли машина.
Тут у меня блеснуло: сейчас будет цирк!..
Я, надо сказать, здорово ползаю. Верьте не верьте, но любого следопыта-индейца мог бы за пояс заткнуть.
Отрезал я от куста тонкий и крепкий прут — нет, не затем, чтобы поколотить Кати, — и пополз к карусели. Здорово полз. Если б за ползанье ставили отметки, то даже Сивар, наш людоед, не пожалел бы мне пятёрки! Подполз я под самую карусель, а Кати и не догадывается.
Чуточку потруднее было влезть на помост, но я взобрался с той стороны, где Кати спереди прикрывала будка.
Крался я медленно, тихо, совсем незаметно. Не чихнул и не охнул, не то что тогда, когда — помните? — подбирался к тому негодяю, что украл у Лали транзистор. Вот и будка, и дверь со щелью, а Кати меня не видит. Я просунул прут в щель и как нажму на нижнюю кнопку! А карусель стоит не двигается. Тогда я нажал на верхнюю. Карусель тронулась и медленно-медленно закружилась.
Угу, сейчас будет визг… Но Кати не взвизгнула, не закричала — вот молодчина! — только схватилась покрепче за цепи и оглянулась…
— Это ты, Пишта?.. Зачем ты её пустил? — закричала она, но ни капли не струсила. Аги бы, конечно, визжала.
— Кати, привяжись к сиденью, а то упадёшь, — сказал я, хотя мы с ней и не разговариваем.
Она привязалась. Карусель кружилась всё быстрее, быстрее, а я стоял возле будки и пялился во все глаза.
Двадцать четыре креслица были пустые, и только в одном, двадцать пятом, развевалось, полыхало на солнышке красное платье и мелькало в воздухе, как в воде золотая рыбка. Ух, красотища!
— Я уже накаталась, Пишта! Спасибо! Больше не надо! Останови!.. — закричала Кати.
— Проще простого! — крикнул я в ответ и просунул прут в щель. И для большей важности скомандовал: — Раз, два, три!
Я сказал «три», но карусель не остановилась. Она и не думала останавливаться, считай я даже до тысячи. Что там такое? Может, стоп-кнопка в другом месте? А может, нижняя кнопка туже, чем верхняя, и я слишком слабо её прижал? Кружится карусель, а я не знаю, как остановить. Опять нажимаю верхнюю кнопку, а карусель, проклятая, кружится, и, по-моему, ещё быстрее. Колесо вертелось как бешеное.
— Пишта! Останови! Ты не можешь? Ай! Ай! Зачем ты пустил!.. — всхлипывая, кричала Кати. Теперь-то она, конечно, струсила.
Я ошалело давил то на верхнюю, то на нижнюю кнопку, пот лил с меня градом, а колесо вертелось. Что делать?! Ухватиться за креслице и тянуть изо всех сил назад. Я подпрыгнул, зацепился, а меня как подбросит! Я сразу же отпустил и загремел вниз. Здорово ушибся, даже искры из глаз посыпались. Но хорошо, что вовремя отпустил, а то бы повис и кружился бы на руках вместе с Кати.
А Кати совсем растерялась, заплакала, и я тоже совсем растерялся…
Что делать? Куда бежать? В город за карусельщиком? Но где я его найду? На завод за электромонтёром? А как же Кати? Кати умрёт от страха…
Может, взломать дверь будки? Но чем? Чем?.. Перочинным ножиком?
И тут высоко на столбе, с которого провода протянуты в будку, я увидел большой выключатель.
Я — на столб. Так быстро я никогда ещё в жизни не лазил. Все мои ноги утыкали занозы, от содранной кожи саднило коленки, но я даже не поморщился. Вот выключатель. Я его повернул, и карусель закружилась медленней, медленней и наконец — стоп! — остановилась. Наверно, это был главный переключатель.
Кати соскочила и даже улыбнулась. А потом говорит:
— Покажи, как ты её пустил, Пишта!
Мы подошли к двери будки, и я показал ей две кнопки и прут. Кати заглянула в щель и прочла под стрелой слова: «Опасно для жизни». Глаза у неё, наверно, зорче, чем у меня.
— Знаешь, Пишта, — сказала она, — ведь это не шутка.
А я только рукой махнул. Подумаешь, важность! Рисковать жизнью для меня дело привычное.
Кати хотела идти домой, а я в магазин — посмотреть, стоит ли ещё велосипед, который я уже присмотрел. Пошли мы с ней вместе, идём, разговариваем — в общем, помирились. Придётся теперь здороваться, а Аги будет дразниться. Дурища у меня сестра… Но посмотрим, что она запоёт, когда увидит в газете снимки. Заткнётся, наверно. Не посмеет издеваться над фоторепортёром.
Жалко, что мне нельзя, как Лали Дока, перескочить через класс. А то бы я был теперь в шестом и учился бы в одном классе с Кати.
Посмотрел я на Кати, а у неё какой-то странный взгляд и как-то она на меня поглядывает — стесняется, наверно, что я пятиклассник.
Но потом я узнал, что совсем не поэтому.
Скажите, пожалуйста, у вас так бывает? Выпадает в жизни такой денёк, когда за что ни возьмёшься, всё удаётся. И вдруг какая-то мелочишка всё испортит, и хочется тогда всех убить.
Так было со мной в тот день.
А ведь сначала всё шло как по-писаному, просто лучше не надо.
1. Здорово покатал на карусели Кати, а то, что карусель не сразу остановилась, конечно, не в счёт.
2. Пришёл в магазин, а там велосипед «Прогресс», тот самый, серебристый, который я считал уже наполовину своим.
3. Шёл я, задумавшись, из магазина и налетел на папиного директора. А он был с газетой. Только он собрался меня отчитать, чтобы под ногами не путался, но увидел, что это я, сразу заулыбался и говорит: «Здравствуйте, товарищ фоторепортёр!» А потом показал газету, а там мои снимки и подпись: «Фото Иштвана Хиди-мл.»
Ура! Ура! Я тут же купил газету и помчался домой.
Вбегаю во двор, газетой размахиваю, а на веранде Аги.
— Аги, знаешь, чья ты сестра? Фоторепортёра. Посмотри-ка, вот здесь написано: «Фото Иштвана Хиди-мл.»! — закричал я.
А она губы сморщила и говорит:
— Знаю, знаю, чья я сестра. Знаю, как ты газеты читаешь. Сделаешь дырку и кое за кем подглядываешь. А прямо посмотреть боишься.
А потом выдала такое, что я понял: она мой дневник прочитала.
Свинья! Нахалка!
Я ещё вчера заподозрил неладное. Позавчера, перед тем как заснуть, я спрятал ключик от тумбочки с дневником под левый угол подушки, а утром нашёл под правым. Тогда я подумал, что просто забыл…
А я и не знал, что так крепко сплю. Так вот оно что: пока я сплю, она шарит у меня под подушкой. Целую ночь сидит, как сова, чтобы выкрасть мои секреты…
А теперь, конечно, начнёт звонить, что я…
И тут меня как током кольнуло: Кати всё знает. Недаром она так странно смотрела…
Стыд и позор! Я чуть не сгорел.
Потом я метнулся к Аги, чтоб разорвать её в клочья, но она скользнула за папину спину.
Что теперь думает про меня Кати?
И тут, как назло, ввалились к нам Петер и Кати. Кати, конечно, говорит:
— Привет, Пишта!
Я, конечно, в ответ ни звука и пулей вылетаю из комнаты. А дурища Аги вслед кричит:
— Ты бы лучше газетой закрылся!..
Лёг я вечером спать, а ключ от тумбочки с дневником припрятал в такое место!.. Пусть теперь Аги попробует взять.
Но она уже всё равно знает.
НОВОЕ ЗАДАНИЕ
Ух как я обозлился! Зато назавтра выпал денёк что надо. А Кати… Да ну её! Пусть думает про меня что хочет, мне, как говорится, до фонаря.
Помните, сколько я натерпелся, когда изобретал карбамидную смолу? Я уже думал, что никогда-никогда не будет у меня велосипеда.
А события развивались так быстро, что я не успевал их записывать в дневник.
Так вот. Приходит в тот день папа домой, рассказывает маме про совещание, на котором он был с директором, — они с директором старые знакомые, когда-то в одном институте учились. Потом мы сели обедать. Посмотрел я на папу, а лицо у него сплошная таинственность. Я сразу насторожился — знаю, что это ведь неспроста. После супа папа вдруг говорит:
— Директор завода просит тебя зайти к нему, Пишта.
— Меня?!
— Да, да, тебя.
— А зачем?
— Не знаю. Он сам тебе скажет. — И папа улыбнулся в усы.
Аги даже глаза закатила. Удивляйся, удивляйся, нахалка! Будешь знать, как в чужих дневниках копаться. В тебе вот никто не нуждается — так тебе и надо!
Белобрысый вахтёр, наверно, знал, что меня вызвал сам директор. Он так распахнул ворота, что через них свободно прошёл бы целый полк. Готов дать руку на отсечение: будь со мной сейчас Моржи, он бы и её пропустил. Но Моржи к директору я не взял.
Папин директор подал мне руку, усадил за стол и спрашивает:
— На что ты собираешься истратить деньги, которые заплатит газета?
Сперва я чуть-чуть помялся. Всё-таки это тайна. Открывать или не открывать? Потом решился:
— Я вам скажу. Только, пожалуйста, не говорите папе. Это сюрприз… Я хочу купить велосипед.
— Молодчина. Очень хорошо, что ты сам зарабатываешь на велосипед. Но почему бы все-таки тебе не попросить об этом папу? Он бы, наверно, купил.
— Папа бы, конечно, купил. Но… знаете, появились некоторые осложнения.
— Ты рассуждаешь, как взрослый… Осложнения… понятно… Плохие отметки в табеле?
Я ведь отличник, а отличникам всегда неприятно, когда про них говорят, что они неуспевающие.
— У меня не бывает плохих отметок, — сказал я сдержанно, но немножко с обидой. — Иногда попадётся четвёрка, да и то за ответ, а в табеле одни пятёрки. Совсем другая причина… личная.
— Ладно, не обижайся, — сказал папин директор. — Я ведь не знал, что ты отличник. Раз причина личная, виноват. Я совсем не желаю копаться в твоих личных делах. У меня к тебе просьба.
— Просьба?
— Вот именно. Мы хотим повесить в клубе фотовитрину, в которой было бы отображено развитие химической промышленности. Вот книга. В ней много отличных фотографий и диаграмм, касающихся нашей промышленности. Их надо переснять, наклеить на картон и сделать к ним подписи. Ты тушью буквы писать умеешь?
— Да я лучше всех пишу в классе! Я и для нашего класса, и для «бэшек» пишу все учебные таблицы и правила поведения в школе.
— Прекрасно, — сказал папин директор и почему-то улыбнулся. — Переснимешь диаграмму, наклеишь на картон, напишешь текст — словом, оформишь витрину целиком. Договорились?
— Конечно, договорились. Мне это самому интересно, потому что я тоже буду химиком.
Тут папин директор ещё раз улыбнулся и говорит:
— Знаю, знаю. Твой конёк — карбамидные смолы.
Ну и папа! Всё на заводе рассказывает!
Я надулся и покраснел. А директор говорит совсем примирительно:
— Ты не смущайся, так и надо. Никто не рождается готовым специалистом. Чтобы стать химиком, надо долго, прилежно учиться. Очень хорошо, что ты интересуешься химией и собираешься ею заниматься… Ну ладно, мальчик. Теперь будь здоров, у меня дела. Ступай к главному технологу, и вы с ним всё подробно обсудите. Сроку тебе даётся неделя.
— Будет сделано! — сказал я бодро и пошёл к главному технологу.
ДВА ВЕЛОСИПЕДНЫХ КОЛЕСА В КАРМАНЕ…
Просыпаюсь утром, и опять у меня великий день.
Перевод пришёл из газеты!
Семнадцать рублей и тридцать копеек. Это два велосипедных колеса. Ура! Осталось заработать раму, седло и все остальные части — всего тридцать рублей. И ещё 30 копеек останется.
Правда, без маленькой заковыки не обошлось. Перевод прислали на моё имя. А я-то человек ещё беспаспортный и никто мне денег не выдаст. Пришлось просить папу получить деньги. Он, конечно, очень удивился. Потом мы вместе отправились на почту. Я иду и волнуюсь: вдруг что-нибудь не так? Но зря волновался, всё прошло как по-писаному. Выдали папе деньги. Он отдал их мне, ушёл по своим делам.
А я домой иду и размышляю: почему семнадцать рублей и тридцать копеек, а не ровно семнадцать или восемнадцать?
Вдруг вижу плакат. Там написано: «30 копеек», и нарисованы две монеты — «20» и «10». Интересно, что это значит? Сейчас посмотрим.
Плакат был натянут на автомашину. Стал я его читать. «Последний день продажи билетов денежно-вещевой лотереи! Завтра розыгрыш! Покупайте билеты! За 30 копеек вы можете выиграть ценные вещи или крупную сумму денег».
А у меня лишних тридцать копеек. Наверно, мне их прислали на счастье, чтобы купить лотерейный билет — а вдруг выиграю! Стою и читаю названия выигрышей… Велосипед тоже есть. Но велосипед мне выигрывать неохота — ведь тогда все труды мои пропадут даром. Вообще-то и велосипед неплохо, а на заработанные деньги можно купить фотоаппарат.
Покупать или не покупать?
Я взял да купил.
Отхожу от автомашины, и вдруг навстречу идёт… Лали Дока! Это он уже из лагеря вернулся. Значит, я неверно высчитал время…
Было нам с ним о чём поговорить. Я ему сразу всё выложил: все свои приключения, планы… А потом говорю:
— Главное, иметь велосипед. А когда будет велосипед, мы найдём твой транзистор!
Потом показал семнадцать рублей и лотерейный билет.
— Вот два велосипедных колеса. А если выиграет билет, то хватит и на всё остальное.
Наконец рассказал про фотовитрину.
А Лали говорит:
— Здорово. Витрину мы сделаем за три дня. И у нас ещё останется время. Давай завтра пойдём в разведку.
Все мои друзья из ХВС приехали вместе с Лали, и мы все вместе пошли на гору, где украли транзистор. В этот день разыгрались крупные военные действия, в которых главную роль играла Моржи. Поэтому я передаю ей перо — пусть она сама расскажет, как всё было.
Слушайте Моржи.
СТРАШНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Мой хозяин уже говорил, что в тот день, когда он купил лотерейный билет, вся наша шайка-лейка ХВС в полном составе отправилась на гору, где меня тот гадкий мальчишка огрел по спине насосом и где я потом сломала ногу.
Скажу вам по совести, тяжёлые воспоминания нахлынули на меня, когда подошли мы к подножию горы. А когда побрели по тропинке вверх, нервы у меня так расходились, что все четыре ноги задрожали. Наверно, от воспоминаний, решила я, но вскоре поняла, что воспоминания тут ни при чём. Просто я учуяла, что меня ждёт, — ведь у нас, у собак, инстинкт развит очень сильно.
Ну вот. Идём мы, взбираемся по горной тропе, а я с каждой минутой становлюсь всё злее и уже чуть не лопаюсь от злости. Эх, попадись мне тогда тот тип, попомнил бы он мои зубы!
Я иду, прижимаю нос к земле. А маленький Адам говорит:
— Правильно делаешь, Моржи. Нюхай, нюхай, может, и нападёшь на след.
Я, конечно, обнюхивала всё, что попадалось мне на пути, но запаха вора не было. Ух какой это противный запах! Мне хоть тысячу запахов дай, я его всё равно узнаю.
Вдруг я чувствую что-то подозрительное. Вижу огромный гриб. Ага, вот откуда идёт запах… Хорошенько разглядываю. Нет, это не боровик, меня не проведёшь. У этого ножка длиннее и тоньше, и шляпка не совсем такая. Это гриб ядовитый. Видите ли, мы, собаки, прекрасно знаем грибы и используем их для разных целей. Некоторые грибы, например, едим, чтобы не болел живот… Но я отвлеклась. Так вот, тот тип, наверно, тоже увидел, что гриб ядовитый. Потому что он его не сорвал, а только тронул и… оставил на нём свой запах.
И я напала на его след.
Пока я исследовала гриб, мои товарищи по ХВС ушли вперёд.
Я стала их громко звать к себе. Мой хозяин услышал зов, сразу же обернулся и спрашивает:
— Что случилось, Моржи?
А я стою возле гриба и лаю.
— Это несъедобный гриб, Моржи, — говорит мой хозяин. — Он только с виду как будто боровик, на самом деле ядовитый. Не ешь его, Моржи, а то отравишься. Собака, которая работает в ХВС, обязана разбираться в грибах.
Мне стало досадно. Как мог мой хозяин подумать, что меня, ветерана ХВС, первый же хитрый ядовитый гриб может ввести в заблуждение? Я даже хотела обидеться. Но времени не было, потому что товарищи не понимали, чего я от них хочу, и мне пришлось побежать назад — в ту сторону, куда вёл след.
— Смотрите, ребята, Моржи побежала назад! — закричал один шестиклассник, имени которого я не знаю. — Чего это она?
Тогда я опять остановилась и давай их звать.
— Оставь нас в покое, Моржи, — говорит Яни Адам. — Занимайся своими делами, а нам играть с тобой некогда.
Я ещё взвизгнула несколько раз, но они ни в какую — не хотят возвращаться. Пойду по следу одна, решила я. Потом слышу, говорит мой хозяин:
— Посмотрите, ребята, как далеко ушла Моржи.
А Банди Боднар его успокаивает:
— Ничего, догонит.
Ну, как хотите. Прижала я нос к земле и так добрела до реки.
Ага, вот здесь он сидел, на этом камне, потом пошёл дальше, мимо кустов малины. От малиновых кустов тоже несло отвратительным типом — он, наверно, обрывал и ел сочные красные ягоды. А я не люблю малины; по-моему, хрустящая цыплячья кость намного вкуснее. Это я так, для сведения… Потом он прошёл по каменистому берегу.
В общем, я шла по следу, не сворачивала ни вправо, ни влево, хотя раза два мне очень хотелось отклониться.
Представляете, иду и вижу под камнем совсем дряхлую, ленивую землеройку. Вы ведь знаете, как я ненавижу крыс. А землероек просто не перевариваю. Стоит мне встретить в лесу землеройку, я сразу начинаю рычать, хватать её зубами, а резцы у меня такой остроты, что сошли бы за долото в мастерской моего хозяина. В особенности надоели мне водяные землеройки, вот такие, как эта. Я в жизни не встречала более нахальных обжор! Они вскакивают на спины рыбам, как кавалеристы на коней, и выедают им глаза и головной мозг. «Я вам сейчас покажу, как объедаться рыбьими глазами!» — всегда говорю я. Среди местных землероек я пользуюсь недоброй славой, но считаю нужным её поддерживать. Стоит мне только появиться в лесу, как все землеройки пускаются врассыпную: кто спрячется в дупло, а кто притаится на дне ручья. А эта наглая старуха сидит не шелохнётся и смотрит на меня плоскими трусливыми глазками. Она наверняка думала, что я приму её за мышь — они и правда похожи на огромных чёрных мышей, — и не стану унижать себя погоней за мышью: дескать, пусть этим занимаются никчёмные кошки… Но я, известно, стреляный воробей, меня не проведёшь, я мигом отличу землеройку от мыши, не то что тупоголовая комнатная собака. Я этой твари сейчас покажу! Гррр! — и я рванулась, чтоб броситься на неё, но в ту же секунду вспомнила, что занята другим очень важным делом — держу след.
Представьте, какая нужна сила воли, чтобы не броситься на землеройку…
А след вёл прямо на ту лужайку, где украли транзистор моего товарища Лали Дока. Видно по всему, что этот тип всегда устраивает здесь привал.
Остановилась я у края лужайки, обнюхиваю воздух, чтобы взять поточнее направление, и вдруг… От неожиданности у меня даже сердце остановилось.
Что-то мягкое и тяжёлое ка-ак прыгнет с размаха мне на шею! Я даже к земле пригнулась. И в ту же секунду чьи-то острые когти ка-ак вопьются мне в спину!
Дикая кошка! Наверно, та самая, с которой дрались Банди и Лали.
«Прощай, жизнь… — пронеслось у меня в голове. — Пробил, Моржи, твой смертный час. Ты славно сражалась с крысами, ты убивала землероек, но чтобы победить дикую кошку, надо быть крупной собакой — легавой или овчаркой. В прошлый раз, защищая честь ХВС, ты стала калекой, теперь наверняка станешь трупом…»
Но в следующую секунду я поняла: да ведь это всего-навсего кошка. Пусть она здоровущая, как слон, и сильнющая, как бегемот, но ума у неё не больше, чем у облезлого котёнка.
Больно мне было ужасно — эта тварь так меня сжала, как будто железными тисками, и когти, как вилы, вонзила в спину…
Она, наверно, думала, что я сдамся без боя и буду тихо дожидаться, пока она перегрызёт мне шею.
Только я не из тех, это все знают. И я давай отбиваться. Вьюсь, верчусь, вырываюсь… Вдруг изловчилась, голову повернула и прямо перед зубами вижу брюхо, противное и очень чувствительное кошачье брюхо. А ну-ка, зубы, не подведите!
Ка-ак я её кусну!
Крыса бы, конечно, мигом загнулась, а этой хищнице всё нипочём — она только мяукнула, как бездомная кошка, когда той на хвост наступят. Мяукнула и на секунду меня выпустила.
А мне только секунду и надо — я нырк в терновые кусты. А там шипов, там колючек тьма-тьмущая! Колятся больно-пребольно, а мне начхать! Потому что после когтей дикой кошки колючки терновника просто подушки пуховые. Знаете, бывает и так, что маленький рост здорово помогает. Вот я и прижалась в кустах, а здоровенной хищнице туда не пролезть.
Ёрзала я там, ёрзала и наконец нашла местечко, где кругом густые колючие ветви — защита лучше не надо. Ну-ка, кошка, попробуй достань! Кошка — дура, она решила, что запросто выковыряет меня оттуда. Хотела бы я знать, чего она ко мне привязалась? То ли из-за своей мерзкой, коварной натуры, то ли по злопамятству: затаила злобу на моих друзей, а на мне вымещает… Пробует она за мной проползти, а ветки не пускают. Тогда она вытянула лапу, когти на ней здоровущие, — вот сейчас схватит и вытащит.
А я её за лапу — цап! — и как вонжу зубы в самую мякоть, которая под когтями. Теперь попробуй, вытащи!
Ну и силища, скажу вам, у этой твари — прямо-таки бегемотная!
Как она дёрнет лапу назад, я еле-еле на ногах удержалась, а все-таки лапу не выпустила. Зато двадцать, а то и больше колючек впились мне в спину. И пошла эта хищница меня причёсывать терновым гребешком, да так, как никогда не суметь моей хозяйке Аги.
Пропаду, ей-богу, пропаду… Не выдержу. Если она не кончит, через несколько минут я уже буду не собака, а сырая котлета. Что делать, выпустила я её лапу, но здорово её расписала! Кровь так и хлещет, и колючки, как у ежа, торчат.
Отступила хищница и задумалась. А я времени не теряла: забилась в самую гущу кустов и стала слизывать кровь, потому что от запаха крови кошки особенно свирепеют. Сижу, тяжкие раны заживляю, а она давай мотаться вокруг — стережёт, чтобы я не улепетнула. А я улепётывать и не думала, я ведь знала, что она меня в два счёта догонит.
Но не торчать же в терновнике до скончания века!
Принялась я думать.
И вдруг кошки не стало. Смотрю, смотрю — нигде не вижу.
Только собралась я облегчённо вздохнуть, вдруг слышу над головой шорох. Стрельнула я вверх глазами, а там, на ветке ольхи, эта тварь.
Ползёт и ползёт, вот-вот прыгнет мне прямо на шею. Ух хитрющая, гадина!
Ну, Моржи, держись! Докажи на деле, что ты член ХВС!
Секунду мы мерялись взглядом, потом она ка-ак прыгнет! Но у меня тоже в голове не солома. Схватила я зубами толстый терновый прут, пригнула к земле, да ка-ак отпущу! Прут сработал как пружина — отскочил и закачался. А кошка от неожиданности в сторону шасть — и мимо меня. Мне бы как раз дать стрекача…
Но тут мне повезло.
Застряла кошкина голова в колючках накрепко. Так ей и надо, пусть причешется. Стала она башку выдёргивать, да только ещё крепче запуталась. Ну, Моржи, теперь не зевай, принимайся за дело. А лапой я действовать могу.
Подползаю сбоку, где она барахтается, и — цап-царап! — ка-ак огрею её по башке! А там её хитрые, злые глаза так и горят, так и сверкают. Я подскочила и по этим глазам ка-ак дам, ка-ак дам! Так её вздула, что даже на душе полегчало. Она мяукать, визжать — видно, от моей трёпки на один глаз окривела. Потом выдернула башку и давай бог ноги.
Да разве из терновника просто выскочишь? Зато у меня местечко, что можно выйти в любой момент.
Выбралась она наконец, вся избитая, разъярённая — и бежать.
Я — за ней.
Но не затем, чтобы драться. Просто мне хотелось узнать, здорово ли она струсила. Дунула я за ободранной кошкой, смотрю — подбегают мои друзья. Я, наверно, громко лаяла и визжала во время боевой операции, а они услыхали и скорее спасать.
Ух как они удивились! Сами посудите, как не удивиться при виде крохотной собачки, которая гонит здоровенного зверя.
А лютая кошка вскочила на дерево и была такова. Ну и бог с ней! Пусть её там сожрёт плесень — не жалко. Я же поспешила к своим друзьям, чтоб услышать, как будут меня хвалить. Хвалили меня на все лады, только Боднар и Дока чуточку скисли. Оно и понятно, потому что Шани Сас съехидничал, как всегда.
— Единственный член ХВС, который не струсил перед дикой кошкой. — Это он про меня.
Другому бы за насмешку несдобровать, но Шани всё можно.
Уйму времени я потеряла, пока снова напала на след. Но вот подошла я к дубу и что-то опять почувствовала… Да, так и есть: здесь он лежал… Прижала я нос к земле и отправилась дальше.
И тут, к моей превеликой радости, товарищи наконец догадались.
— Моржи след взяла! — вдруг закричал большой Адам.
И тогда они поняли, что меня надо слушать, и пошли за мной.
А вот и место, где я когда-то сломала ногу. За несколько метров до него я вдруг поняла, что дальше идти не стоит. Тогда я остановилась и посмотрела вниз, в пропасть. Там, глубоко под нами, текла река, а на другом её берегу стоял тот тип и привязывал к серебристому велосипеду рыболовную удочку. Вот он вскочил в седло. Я легонько тявкнула. Мои товарищи сразу же подошли, посмотрели в пропасть и увидели вора.
— Видите, ребята, этот тип всегда здесь околачивается, — сказал Риток.
— Нам его сейчас не догнать. Пока мы спустимся и переплывём на тот берег, он уже будет за тридевять земель, — сказал Лали Дока и вздохнул.
Все мы тоже вздохнули.
ПРЕМИЯ
Теперь, Моржи, рассказывать буду я.
После разведки надо было приниматься за фотовитрину.
Я пошёл на завод, взял со склада фототовары, цветную тушь, большие листы картона, и мы с Лали принялись за дело.
Ну и молодчина Лали! Если бы не он, я бы, может, один и не справился.
Зверски трудное дело переснимать диаграммы из книги. Чуть что не так в настройке или в экспозиции, и вся работа идёт насмарку — снимок такой мутный выходит, что ни букв, ни цифр не разберёшь. Печатать тоже надо умеючи. Но у Лали руки просто золотые: за что ни возьмётся, всё делает как нельзя лучше. И снимки получились прекрасные.
Потом мы их наклеили на здоровенный картон и под каждым снимком написали текст разноцветной тушью. Пока делали фотовитрину, столько узнали интересного, что я твёрдо решил стать химиком. Даже представить нельзя, какая выгода народному хозяйству от химии. Например, обувь. Туфли из искусственной кожи, которую производят химическим путем, обходятся во сто раз дешевле, чем из настоящей. Вот какие чудеса!
Мы с Лали работаем, а Моржи посиживает рядом и смотрит. Сидела, смотрела, а потом, наверно, заскучала и давай теребить меня за носки. Это значит — зовёт гулять.
— Послушай, Моржи, — говорю я ей, — не мешай нам работать. У нас важное задание. Если я стану бездельничать, как ты, мы никогда его не кончим.
А Моржи не унимается: теребит и теребит. Может, и ей захотелось рисовать?
— Не приставай, Моржи, — говорю я опять. — Это не карбамидная смола, а настоящая, нешуточная работа. Тут мы и без тебя обойдёмся.
Моржи упрямиться не стала, отошла и давай на веранде резвиться.
А мы с Лали принялись думать, какой тушью писать. Четырьмя цветами мы уже написали, и нам не хотелось повторять какой-нибудь цвет. Сидим обсуждаем, Моржи носится как угорелая и вдруг — хлоп! — опрокинула две бутылочки с тушью; тушь потекла, а я от досады чуть не стукнул Моржи линейкой.
— Да ну тебя, Моржи! Если не можешь помочь, то по крайней мере не мешай!
Стали мы вытирать лужицу, приложили листок бумаги и тут же уставились друг на дружку развесёлыми глазами. На бумаге была клякса чудесного цвета! Моржи разлила красную и синюю тушь, а когда обе туши смешались, получился изумительный цвет цикламена. Мы взяли пипетку, втянули в неё смешавшуюся тушь и стали писать. Ну и красота получилась, лучше не придумаешь!
Молодчина Моржи — опять выручила. Мы тут же назначили её главным художником. А Моржи от радости припустила на кухню и пошла ставить опыты. Ух и хитра на выдумки Моржи! Перемешала банку сметаны с миской свёклы, и получился очень красивый беловато-лиловый цвет. Злые языки утверждали, будто Моржи хотела смесь съесть, но это, конечно, оговор, потому что Моржи о еде и не думала, она изобретала новую краску. Жалко, что мама ей не поверила, и Моржи, униженная, вылетела из кухни с такой скоростью, как будто её запустили на земную орбиту.
Мы с Лали так увлеклись, что не заметили, как пролетело время. А когда поставили последнюю точку, даже чуть-чуть приуныли: очень уж хорошо нам работалось.
Взял я фотовитрину и понёс её на завод.
— Работа хорошая, — сказал папин директор. — Придраться не к чему. И сделано в срок. За это полагается премия. Сейчас я тебе её выпишу.
Я так и ахнул. Премия? Мне? Да я об этом даже не думал. Я ведь старался не ради денег. Всё обстояло гораздо проще: завод нуждался в моей помощи, и я заводу помог. Я и мой друг Лали.
— Пожалуйста, не надо премии, — сказал я растерянно. — Это же дело общественное…
— Потому-то и премия, — сказал директор. — И ты её заслужил.
Он взял лист бумаги и начал писать.
«Интересно, сколько он выпишет?» — пронеслось у меня в голове, и я скосил глаза на его правую руку.
Ура! Ура! Тридцать рублей!!! Да это же целый велосипед… Кто бы мог подумать!
— Большое-пребольшое спасибо, — заикаясь, проговорил я и, не помня себя от радости, помчался в бухгалтерию.
А потом… зажал деньги в кулак, выскочил из заводских ворот и дунул в магазин за велосипедом.
Конечно, этот и никакой другой! Ведь я его давно присмотрел.
ВЕЛИКОЕ МГНОВЕНИЕ
Вот он стоит.
Серебристый, сверкающий, точно такой, как у того негодяя, что украл у Лали транзистор.
Стоит «Прогресс», меня дожидается.
Жалко, что нет здесь моих друзей из ХВС! Но ждать я не мог ни единой минуты.
Знали бы вы, как у меня колотилось сердце, когда мы с продавцом подошли к велосипедам и он показал на мой и спросил:
— Этот нравится?
Я только кивнул в ответ.
Он ещё спрашивает! Конечно, этот и никакой другой! Ведь я его давно присмотрел.
А продавец как ни в чём не бывало взял велосипед и поставил передо мной, будто покупать велосипеды самая обыкновенная вещь на свете.
Я отдал деньги и взял в руки руль. Ух и блестел же мой велосипед, сверкал, камеры раздувались от воздуха, а седло было блестящее и коричневое, как только что опавший каштан…
Я вывел его на улицу и вскочил в седло.
Ш-ш-ш… — зашуршал под колёсами асфальт. Я крутил педали всё быстрей и быстрей и как ветер помчался мимо деревьев, садов и домов.
Вылетел я за черту города, въехал на вершину холма, а потом как помчусь по склону вниз! Склон крутой, а я еду без тормозов, педали кручу быстрее, быстрее — несусь как вихрь!
Волосы развеваются, в ушах свистит ветер… Я лечу и не помню себя от счастья. Лечу, но руль держу твёрдой рукой и чувствую, каким лихим молодцом сижу в седле.
Наверно, то же самое чувствовал Тамаш Эсе, когда мчался в бой на своём скакуне.