Глава 1

Гости дворца мечты

Первым человеком, которого я встретил в «Эдем-Олимпии», был психиатр, и, как ни посмотри, думается мне, есть некая закономерность в том, что моим гидом по этому «городу разума», стоящему в холмах над Каннами, оказался специалист по умственным болезням. Теперь я понимаю, что в воздухе офисных зданий бизнес-парка нас подстерегало — как необъявленная война — ждущее своего часа безумие. Для большинства из нас доктор Уайльдер Пенроуз был нашим милым Просперо, эдаким психопомпом, извлекающим на свет наши самые темные фантазии. Помню появившуюся на его лице вкрадчивую улыбку, когда мы обменивались приветствиями, и его бегающие глаза, при виде которых я предпочел не замечать его протянутую руку. Лишь когда я научился восхищаться этим ущербным и опасным человеком, я смог подумать о том, чтобы убить его.

Мы с Джейн решили не лететь из Лондона в Ниццу — это путешествие не длиннее ленча, что подают в самолете на пластиковом подносе, — а поехать на Лазурный берег машиной и последние несколько денечков насладиться свободой, а уж потом сдаться на милость «Эдем-Олимпии» и подчиниться порядкам, заведенным в этой еврокорпорации. Джейн все еще одолевали сомнения насчет предстоящей полугодичной командировки в клинику, принадлежащую бизнес-парку. Ее предшественника, молодого английского врача Дэвида Гринвуда, настигла трагическая, так и не объясненная кончина — после того как он, во внезапном помешательстве, начал палить из ружья. Так уж вышло, что Джейн знала Гринвуда — они работали вместе в больнице Томаса Гая, — и я теперь частенько вспоминал по-мальчишески красивого доктора, одна улыбка которого могла поднять с коек целое женское отделение.

Вспомнить о Гринвуде нам пришлось в Булони, когда наш «ягуар» съехал с парома, курсирующего через Ла-Манш, и покатился по причалу. Джейн, отправившись в табачную лавку за пачкой «житан» (тех самых, контрабандой проносимых сигарет, что помогли нам не сойти с ума за несколько месяцев, пока я валялся в больнице), купила номер «Пари матч», с обложки которого на нас смотрел Гринвуд — из-под заголовка о нераскрытой тайне. Глядя, как моя отважная, но беззащитная молодая жена, усевшись на капоте «ягуара», рассматривает черно-белые фотографии убитых и зернистую схему маршрута смерти, я понял, что ее необходимо еще какое-то время выдержать на расстоянии от «Эдем-Олимпии».

Чтобы не перегревать воображение Джейн и старенький двигатель «ягуара», я решил ехать не по Autoroute du Soleil, а по шоссе «эр-эн-семь». Мы миновали Париж по Peripherique и первый наш вечер провели в видавшей виды лесной гостиничке неподалеку от Фонтенбло, рассказывая друг другу о прелестях «Эдем-Олимпии» и стараясь не замечать старинного охотничьего ружья, висевшего над камином в столовой.

На следующий день, проехав долгие мили, наполненные пением цикад, мы углубились в край оливковых рощ; я уже бывал здесь, когда мальчишкой родители впервые возили меня на Средиземноморье. Удивительно, но многие прежние ориентиры остались на своих местах — семейные ресторанчики, книжные лавки и маленькие аэродромы с беспорядочно стоящими самолетами — именно при виде их я когда-то впервые задумал стать летчиком.

Пытаясь отвлечь Джейн, я рта не закрывал. За недолгие месяцы нашего брака я почти ничего не рассказывал моей эскулапше-жене о себе, а потому эта поездка стала автобиографией на колесах — километры пыли, насекомых и солнца наматывались на спидометр, а вместе с ними раскручивалась моя предыдущая жизнь. Моих родителей не было на свете уже двадцать лет, но я хотел, чтобы Джейн познакомилась с ними — запойным бабником-папашей, барристером с провинциальной клиентурой, и страдающей от одиночества фантазершей-матушкой, постоянно выпутывающейся из очередного безнадежного романа.

В гостинице в Отериве, к югу от Лиона, мы с Джейн сидели в буфете с высокими сводами, за тридцать пять лет ничуть не изменившемся, где кабаньи головы глазели со стен — над полками, уставленными бутылками с самым дрянным алкоголем, какой мне доводилось видеть. Мои родители после обычного сварливого завтрака, состоящего из круассанов и кофе пополам с коньячком, потащили меня во дворец мечты «Facteur Cheval», сказочное творение из камушков, которые старый почтальон привозил из своих разъездов. Работая без устали в течение тридцати лет, он соорудил внушительных размеров кукольный дом, отражавший его простое, но вполне достойное представление о рае на земле. Моя мать, неуверенно ступая после коньяка, поднималась и спускалась по миниатюрным лестницам, слушая, как мой отец зычным баритоном декламирует наивные стишки почтальона. А у меня — обычный для десятилетнего мальчишки интерес к сексуальной жизни родителей! — в голове мысли только о том, что же происходило между ними ночью. И теперь, обнимая Джейн на дорожке у дворца мечты, я понял, что так никогда об этом и не узнаю.

«Конек» вполне мог бы и выжить, но на смену Франции шестидесятых с ее ленчами в придорожных кафе, фантомасовскими «ситроенами» и лозунгами против «Се-эр-эс» пришла новая Франция с ее высокоскоростными монорельсовыми дорогами, «Макдональдсами» и роскошными авиашоу, куда мы с моим двоюродным братом Чарльзом, организовав издательство, специализирующееся на авиационной тематике, наведывались на арендованной «цессне». А новее всего в новой Франции была «Эдем-Олимпия». Эта зона в десяти милях к северо-востоку от Канн на лесистых холмах между Валбонном и морем представляла собой новейший застроечный комплекс, который начался с «Софии-Антиполиса» и скоро превратит Прованс в Силиконовую долину Европы.

Привлеченные налоговыми льготами и климатом, так похожим на северокалифорнийский, десятки межнациональных компаний переехали в бизнес-парк, где теперь работало десять с лишним тысяч человек. Высшее его руководство было наиболее высокооплачиваемой профессиональной кастой в Европе, новой элитой администраторов, банкиров и научных предпринимателей. Роскошно изданная брошюра воспевала видение из стекла и титана, прямиком сошедшее с кульманов Ричарда Ньютры и Фрэнка Гери; однако этот модернизм был очеловечен декоративными парками и искусственными озерами и являл собой более мягкую версию Лучезарного города Корбюзье. Даже я при всем своем скептицизме потерял бдительность.

Рассматривая карты, я положил брошюрку на мою коленную скобу; Джейн тем временем вела наш «ягуар» в направлении Граса по шоссе, к середине дня заполнившемуся машинами. Парфюмерный запах с близлежащей фабрики проник в салон, но Джейн опустила стекло и вдохнула поглубже. Бесшабашный вечерок, проведенный нами накануне в Арле, вернул ее к жизни: мы прогуливались под ручку нетвердой — после обеда с возлияниями — походкой, обследуя то, что, по моему убеждению, было каналом Ван Гога, а оказалось вонючей дренажной канавой за дворцом архиепископа; обоим нам не терпелось поскорее вернуться в гостиницу и улечься в роскошную постель.

Пожалуй, впервые со дня нашей свадьбы румянец стал возвращаться на ее щеки. У нее были внимательные глаза и анемичная кожа вундеркинда.

До встречи со мной Джейн слишком много времени проводила в лифтах и патологоанатомических театрах, и бледное сияние ламп дневного света преследовало ее, как двенадцатилетнего подростка преследуют воспоминания о страшном сне. Но едва мы выехали из Арля, она собралась с силами, готовая принять вызов «Эдем-Олимпии», и я слышал, как она бормочет себе под нос соленые словечки, которые так смущали молодых консультантов из больницы Гая.

— Ну-ка, Пол, приободри меня. Сколько еще осталось?

— Последняя миля всегда самая короткая. Ты, наверно, устала.

— Я неплохо отдохнула — даже не думала, что так хорошо будет. Почему я так нервничаю?

— Успокойся. — Я обхватил ее пальцы вместе с рулевым колесом и направил «ягуар» чуть в сторону, объезжая пожилую женщину на велосипеде с корзинками, из которых торчали длинные французские батоны. — Джейн, тебя ждет колоссальный успех. Ты самый молодой врач в штате и самый красивый. Знающая, трудолюбивая… что еще?

— Нагловатая?

— Ты будешь им полезна. И потом, ведь это всего лишь бизнес-парк.

— Кстати, вот и он — прямо по курсу. Бог ты мой, да он размером с Флориду…

Офисные здания комплекса «Эдем-Олимпии» стали появляться на склонах гор вдоль вытянутой долины, поросшей эвкалиптами и зонтичными соснами. За ними были видны крыши Канн и Иль-де-Лерана — уголок Средиземноморья, при виде которого мое сердце всегда начинало биться сильнее.

— Пол, посмотри-ка туда… — Палец Джейн, указывающий на склон горы, был все еще грязноват — ей пришлось заменить свечу зажигания. Сотни голубых овалов подрагивали, как слезящиеся под солнцем Прованса глаза. — Это что такое — коллекторы для дождевой воды? Или емкости с Шанелью номер пять? А эти люди… Они что — голые?

— Голые. Или почти голые. Это бассейны, Джейн. Посмотри-ка хорошенько на своих новых пациентов. — (В саду собственной виллы какой-то важный босс, разменявший шестой десяток загорелый мужчина, стройный, почти как мальчишка, легко подпрыгивал на трамплине, готовясь нырнуть.) — Крепкий народец… Не могу себе представить, чтобы кого-нибудь из них свалила болезнь.

— Еще как представишь. Работы у меня будет по горло. Тут, небось, на каждом шагу аэропортовый туберкулез и вирусы, которые плодятся только в частных самолетах. А уж что до душевных расстройств…

Я принялся считать бассейны — по числу бирюзовых вспышек, теряющихся за высокими заборами вилл под сенью саговников и бугенвиллий. Через десять тысяч лет, когда Лазурный берег давным-давно уже опустеет, первые археологи будут недоумевать, разглядывая эти пустые ямы с их поблекшими фресками, изображающими тритонов и стилизованных рыбок, — как удивят их эти подводно-солнечные часы, а может быть, алтари чудной религии, оставленные высоко в холмах неким племенем мистиков-геометров!

С шоссе на Канны мы свернули в аллею, которая вела к воротам бизнес-парка. Колеса «ягуара» онемели, заскользив по более шикарному дорожному покрытию — это была чуть ли не измельченная слоновая кость. Здесь, наверно, и мощные покрышки лимузинов-кадиллаков катят беззвучно. Ряды канарских пальм по краям образовывали что-то вроде почетного караула, а на центральной площадке пылали клумбы золотистой пушницы.

Несмотря на этот ослепительный антураж, роскошь «Эдем-Олимпии» была по-старомодному сдержанной — именно такую стратегию выбрали в начале нового тысячелетия расчетливые богачи информационного века. Офисные здания из стекла и серого, отливающего красным металла располагались на солидном расстоянии друг от друга — их разделяли искусственные озера и окруженные дорожками островки леса; здесь вполне мог бы найти себе уютное убежище и современный Робинзон. Едва заметная пелена над озерцами и теплое солнце, отраженное стеклянными стенами, создавали опаловую дымку, отчего весь бизнес-парк казался каким-то миражом, виртуальным городом, выросшим в этом пахнущем соснами воздухе, как sont-et-lumiére видение нового Версаля.

Но работа и реалии корпоративной жизни не давали «Эдем-Олимпии» воспарить к облакам. Снаружи к зданиям прилепились вентиляционные шахты и кабелепроводы — явное свидетельство того, что «Эдем-Олимпия» заботится о прибылях компании и желает угодить акционерам. Тарелки спутниковых антенн на крышах торчали, как апостольники монахинь из ордена сестер-компьютерщиц, верующих в непогрешимость рабочих станций и благость электронной бухгалтерии.

Гравий впился в покрышки «ягуара». Очнувшись от своих грез наяву, Джейн резко затормозила перед постом охраны; старенький спортивный автомобиль замер, словно врезался в стену. Два охранника в униформе подняли головы, оторвав взгляд от своих мониторов; Джейн сделала вид, что не заметила их, и уже готова была отсалютовать им жестом из двух пальцев, но я успел накрыть ее руку.

— Джейн, они на нашей стороне.

— Извини, Пол. Я знаю, мы хотим, чтобы я им понравилась. Опусти свое окно, — она скорчила себе гримаску, посмотревшись в зеркало заднего вида. — Эти дешевые духи. От меня несет, как от девки…

— Ты лучшая девка на Лазурном берегу. Им повезло, что они тебя нашли. — Я попытался ее успокоить, погладив ее руки, завозившиеся с тюбиком помады, — она, как одержимая, не уставала прихорашиваться. Ее запястья были влажными не только потому, что припекало августовское солнце. — Джейн, мы здесь никому ничего не должны. Да ты хоть сейчас можешь передумать. Можем пересечь итальянскую границу и провести недельку в Сан-Ремо…

— Пол, я что — твоя дочь? — Джейн нахмурилась, взглянув на меня, словно я какой-то посторонний и вмешиваюсь в ее личную жизнь. Потом она извиняющимся жестом прикоснулась к моей щеке. — Я подписала контракт на шесть месяцев. После смерти Дэвида у них проблемы со штатом. Я им нужна…

Я видел, что Джейн пытается расслабиться, обращаясь с собой как с пациентом, пребывающим в шоке после автокатастрофы. Она откинулась на потертое кожаное сиденье, полной грудью вдохнула великолепный воздух, а потом медленно выдохнула. Пригладила свою темную челку, которая прикрывала ее высокий лоб и всегда начинала топорщиться ежиком, как только ее нервишки давали о себе знать. Я вспомнил, с каким спокойствием и уверенностью помогала она практиканткам-медсестрам, возившимся со скобой на моей коленке. В глубине души она была озорной девчонкой, новобранцем, прячущим в шкафчике гранату со взрывателем, и, блюдя косный распорядок пансиона и больницы при медицинской школе, тем не менее всегда была готова проявить доброту и прийти на помощь сплоховавшей экономке или санитарке.

Теперь, когда она оказалась в Эдем-Олимпии, настал ее черед бояться сверхинтеллектуальных французских врачей, которые скоро будут ее коллегами. Она села прямо, подняла подбородок. Пальцы ее победно забарабанили по рулевому колесу. С удовольствием убедившись, что ей по силам взять себя в руки, она заметила, что я массирую колено.

— Ах, Пол, эта ужасная скоба… мы ее снимем через пару дней. У тебя все время болит, но ты ни разу не пожаловался.

— Извини, что не мог подменять тебя за рулем. От Мейда-Вейл до Канн путь неблизкий.

— От Мейда-Вейл куда ни езжай путь неблизкий. Я рада, что мы наконец добрались. — Она принялась разглядывать офисные здания на склонах гор, тарелки спутниковых антенн, что фильтруют льющиеся с небес потоки информации. — Вид довольно цивилизованный — на европейский манер. Чистота стерильная. Даже не верится, что здесь кому-нибудь позволят сойти с ума. Бедный Дэвид…

Наше пребывание в «Эдем-Олимпии» прошло под знаком смерти Дэвида Гринвуда, витавшей над искусственными озерцами и рощицами, как призрак Гаврилы Принципа витает над Сараево и Ли Харви Освальда — над Далласом. Так и осталось загадкой, почему этот влюбленный в свою профессию врач-педиатр однажды утром в конце мая вышел из своей виллы и отправился на охоту за людьми. Он убил семерых администраторов высшего звена из «Эдем-Олимпии», прикончил троих заложников, а потом выстрелил в себя. Он не оставил ни посмертной записки, ни послания с проклятиями, а когда полицейские снайперы сомкнули круг, спокойно покончил с собой.

За неделю до нашей свадьбы мы с Джейн видели его на лондонском собрании Médicins Sans Frontières. Симпатичный, но немного наивный Гринвуд показался мне похожим на одержимого миссионера-баптиста: он без устали толковал Джейн об ультрасовременном оборудовании клиники в «Эдем-Олимпии» и об основанном им в Ла-Боке — промышленном пригороде к западу от Канн — приюте для детей-сирот. Волосы растрепаны, брови подняты — вид у него был такой, будто он только что пережил сильнейшее потрясение, узнав обо всех творящихся в мире несправедливостях, с которыми и вознамерился покончить. И при этом он вовсе не был ханжой — рассказывая о шести месяцах, проведенных им в Бангладеш, он сравнивал межкастовое соперничество деревенских проституток с карьерными сражениями, разыгрывавшимися между администраторшами в «Эдем-Олимпии».

Они познакомились, когда Джейн проходила интернатуру в больнице Гая, а потом она частенько сталкивалась с ним, послав свою анкету в то самое зарубежное посредническое агентство, которое и завербовало Гринвуда для работы в «Эдем-Олимпии». Когда она подала документы на эту освободившуюся вакансию врача-педиатра, я было воспротивился, помня, как ее потрясло известие о жуткой смерти Гринвуда. Хотя тот день и был у нее выходным, она тут же достала из шкафа в нашей спальне белый халат и надела его поверх ночной рубашки, положив мне на колени газеты с сообщениями из «Эдем-Олимпии».

Эта трагедия стала главной темой для всей лондонской прессы. Над фотографиями пляжей Ривьеры и изрешеченных пулями дверей в кабинеты убитых администраторов из газеты в газету повторялся заголовок: «Кошмар в Эдеме». Джейн почти не говорила о Гринвуде, но смотрела все телевизионные репортажи о том, как французская полиция сдерживает зевак, хлынувших в «Эдем-Олимпию». Бледные как смерть секретарши словно онемели перед камерами и ни слова не могли сказать о том, как были убиты их боссы. Они как сомнамбулы двигались к ожидавшим их машинам «скорой помощи», а вертолеты тем временем доставляли раненых в больницы Граса и Канн.

Расследование вел судья Мишель Терно — он реконструировал обстоятельства каждого убийства, опросил без числа свидетелей, но никакого убедительного объяснения случившемуся не предложил. Коллеги Гринвуда по клинике в один голос вспоминали его серьезность и упорство. Редакторская статья в «Le Mond» предлагала такую версию: у Гринвуда, пораженного контрастом между всемогуществом «Эдем-Олимпии» и жалким существованием арабов-эмигрантов в Ла-Боке, случился, мол, психологический срыв, он впал в слепую ярость при виде такого неравенства между первым и третьим мирами. Убийства же, полагала газета, были отчасти политическим манифестом, отчасти — воплем боли.

Когда газетные заголовки перестали напоминать об этом деле, Джейн словно забыла о Гринвуде. Но как только появилось объявление об этой вакансии, она позвонила в агентство. Кроме нее, претендентов на эту должность не оказалось, и она быстро убедила меня, что длительный отдых на Средиземноморье сотворит чудеса с моей коленкой — я ее повредил за девять месяцев до этого при аварии самолета, и травма никак не проходила. Мой двоюродный братец Чарльз на время моего отсутствия согласился взять на себя руководство издательством и обещал посылать мне по электронной почте корректуру двух авиационных журналов, которые я редактировал.

Я поехал с радостью, поскольку жаждал помочь Джейн сделать карьеру. В то же время, как и любого мужа, принадлежащего к иному, чем жена, поколению, меня разбирало любопытство насчет прошлых увлечений Джейн. Может быть, они с Гринвудом были любовниками? Вопрос этот порожден был не только ревностью. Может быть, ее держал в объятьях серийный убийца, и, когда Джейн ласкала меня, призрак его смерти обнимал меня вместе с ней. Вдовы убийц навсегда остаются их оруженосцами.

В последнюю ночь на Мейда-Вейл, когда мы лежали в постели, а наши собранные чемоданы стояли в холле, я спросил Джейн, насколько близко она знала Гринвуда. Она в этот момент сидела на мне верхом, и на лице у нее было выражение, как у серьезного и задумчивого подростка — как и всегда, если мы занимались любовью. Она выпрямилась и занесла руку, чтобы стукнуть меня, а потом торжественно заявила, что они с Гринвудом были только друзьями. Я ей почти поверил. Но какая-то невысказанная преданность памяти Гринвуда следовала за нами от Булони до самых ворот «Эдем-Олимпии».

Оскалив зубки, Джейн завела двигатель:

— Ладно, будь что будет. Найди-ка на карте клинику. Там нас встретит некто Пенроуз. Ума не приложу, зачем они послали психиатра, — я им сказала, что ты всю эту братию на дух не выносишь. Кстати, Дэвид его тогда ранил, так что уж, пожалуйста, будь с ним помягче…

Она направила «ягуар» к будке с охранниками, которые совсем потеряли интерес к своим мониторам, заинтригованные этой самоуверенной молодой женщиной за рулем древнего автомобиля.

Пока они проверяли наши документы и звонили в клинику, я разглядывал ближайшие офисные здания и старался представить себе последние отчаянные часы жизни Гринвуда. Он пристрелил одного из своих коллег в клинике. У второго врача — старшего хирурга — на следующий день случился роковой сердечный приступ. Третий его коллега был ранен в руку — доктор Уайльдер Пенроуз, психиатр, который вот-вот должен был показать нам наш новый Эдем.

 

Глава 2

Доктор Уайльдер Пенроуз

Дюжий лобастый малый в мятом полотняном костюме спускался с крыльца клиники, перешагивая через ступеньку и подняв руки в боксерском приветствии. Я решил, что это местный строительный подрядчик, довольный результатами проверки своей простаты, и тоже махнул ему рукой в знак мужской солидарности. В ответ — удар кулаком по воздуху.

— Пол, — голос Джейн звучал неуверенно, — кажется, это мистер?..

— Уайльдер Пенроуз? Вполне вероятно. Ты говоришь, он психиатр?

— Бог его знает. Скорее уж — минотавр…

Я дождался, когда он приблизится к нам, — руки он приставил козырьком ко лбу, защищаясь от солнца. Когда Джейн приоткрыла дверь, он быстро обогнул машину, демонстрируя поразительную для такого крупного человека живость. Его тяжелые ладони приобрели почти балетную грациозность, ощупывая пыльные обводы «ягуара».

— Великолепно… это же настоящая «двойка». — Он придержал дверь для Джейн и пожал ее все еще грязную руку, потом добродушно ухмыльнулся, увидев масляное пятно на своей ладони. — Доктор Синклер, добро пожаловать в «Эдем-Олимпию». Я Уайльдер Пенроуз — у нас будет общая кофеварка на четвертом этаже. Вид у вас совсем не усталый. Наверно, путешествовать в «ягуаре» — просто сладкий сон?

— Пол именно так и думает. Не ему же приходится свечи менять через каждые десять миль.

— Увы! А этот сдвоенный карбюратор, требующий балансировки? Это больше искусство, чем наука. А коробка передач натуральная, старая моссовская? Все равно машина замечательная. — Он обошел вокруг «ягуара» и задрал голову к облакам, словно повелевая им слушать, а потом продекламировал голосом, похожим на голос моего отца: — «Под мелодию „Голубых небес“ разматывали мы километры, изнемогая от жары… шоссе „Насьональ сет“, платаны…»

— «…шур-шур-шур… — закончил я. — А она с Мишленом в руках сидела рядом со мной, обвязав косынкой волосы».

— Мистер Синклер? — Оставив Джейн, психиатр подошел к пассажирской двери. — Вы здесь первый начитанный авиатор после Сент-Экзюпери. Дайте-ка я вам помогу. Мне рассказали об аварии.

Его сильные руки легко подняли меня с сиденья. На нем были солнцезащитные очки со светлыми стеклами, но я смог увидеть, что его глаза внимательно разглядывают мое лицо, интересуясь не столько следами ушибов (последствия той аварии) на моем лбу, сколько теми слабыми и сильными сторонами моего характера, что запечатлела на моей коже сама природа. Ему было под сорок, и я еще не встречал психиатра моложе и сильнее — настоящий гигант по сравнению с седовласыми специалистами, с которыми я столкнулся в больнице Гая, проходя обследование для летной квалификационной комиссии. За его приветственным пустословием крылась подавляющая вас личность, словно он вел своих пациентов к выздоровлению через страх, через запугивание и таким образом освобождал их от фобий и неврозов. Над его мощными плечами возвышалась голова, массивность которой он прятал, постоянно кивая и гримасничая. Я знал, что, процитировав вслед за ним строки из «Неспокойной могилы», произвел на него гораздо меньшее впечатление, чем «ягуар», но ведь его пациенты были из числа самых образованных людей в мире — и слишком заняты, чтобы интересоваться древними автомобилями.

На солнце голова у меня закружилась, и я, покачнувшись, оперся о машину; тогда он протянул руку, чтобы поддержать меня. Я обратил внимание на его жуткие обгрызенные ногти, все еще влажные от слюны, и инстинктивно подался назад. Для устойчивости я ухватился за дверь, и мы пожали друг другу руки. Его большой палец общупал тыльную сторону моей ладони словно бы в масонском рукопожатии, но на самом деле он просто проверял мои рефлексы.

— Пол, вы устали… — Пенроуз поднял руки, защищая меня от солнца. — Доктор Джейн назначает вам добрый глоток водки с тоником. Мы сейчас поедем прямо в ваш дом, а по пути я буду исполнять обязанности экскурсовода. Вы немного освежитесь, а потом я заберу вашу жену и покажу ей клинику. Впечатлений от одного только приезда в «Эдем-Олимпию» на один день вполне хватает — настоящий культурный шок…

Мы устроились в машине, чтобы проделать последний отрезок пути. Пенроуз забрался на заднее сиденье, заполнив собой все небольшое пространство, словно медведь в берлоге. Он поглаживал и похлопывал потертую обивку, словно подбадривал старого приятеля.

Джейн лизнула для удачи большой палец и включила стартер, твердо решив спуску Пенроузу не давать и радуясь тому, что перегревшийся двигатель завелся.

— Культурный шок?.. — переспросила она. — Вообще-то, мне тут уже понравилось.

— Это хорошо. — Расплывшись в улыбке, Пенроуз подался вперед, к самому ее затылку. — А что именно вам понравилось?

— А то, что здесь никакой культурой и не пахнет. Такой замкнутый мир… Я бы вполне могла к нему привыкнуть.

— Еще лучше. А вы согласны, Пол?

— Абсолютно. — Я знал, что Джейн поддразнивает психиатра. — Мы здесь уже десять минут, а я еще ни одной живой души не видел.

— Ну, тут вы заблуждаетесь. — Пенроуз махнул в сторону двух близлежащих офисных зданий: в каждом было всего по шесть этажей, но длины они были такой, что напоминали положенные набок небоскребы. — Все они сидят там перед своими компьютерами и лабораторными столами. Увы, о Сириле Коннолли здесь можно забыть. Обо всех этих туберозах и сапфировых морях.

— Уже забыл. А кто тут обитает? Крупные международные компании?

— Крупнейшие. «Мицуи», «Сименс», «Унилевер», «Сумитомо» плюс все французские гиганты — «Эльф-Акитан», «Каррефур», «Рон-Пулен». А помимо них сонм фирм поменьше — инвестиционные брокеры, биоинженеры, консультанты по дизайну. Я говорю, как рекламный агент, но, познакомившись с «Эдем-Олимпией», вы сами увидите, что это необыкновенное место. Можно сказать, что это в некотором роде грандиозный эксперимент по освоению будущего.

Я повернул голову и мельком увидел за стеной кипарисов огромную парковку: машины стояли там теснее некуда, передок к капоту, словно нераспроданная недельная продукция завода «Рено». Где-то там, в здании, владельцы этих автомобилей сидели перед своими мониторами, создавая то ли новый собор, то ли систему синеплекс, а может быть, отслеживая мировые цены по кассовым сделкам. Ощущение концентрированного мозгового штурма было вполне реальным, но слегка настораживало.

— Впечатляет, — сказал я Пенроузу. — Это вам не в ресторане прислуживать или в супермаркете за стойкой стоять. А где вы набираете штаты?

— Мы их обучаем. Люди — вот наш самый большой капитал. И даже не столько их профессиональный уровень, сколько их отношение к абсолютно новой культуре рабочего места. «Эдем-Олимпия» — это не просто очередной бизнес-парк. Мы — лаборатория идей нового тысячелетия.

— «Город разума»? Так написано в брошюре.

— Верно. Я ее и писал, в числе прочих. Каждый кабинет, каждый дом и квартира оборудованы кабельной связью с крупнейшими биржевыми маклерами, ближайшим отделением «Тиффани» и нашими больничными бригадами скорой помощи.

— Пол, ты слышишь? — Джейн сунула мне локоть под ребра. — Ты можешь одновременно продавать свои акции «Бритиш Аэроспейс», покупать мне бриллиантовое колье и лежать с сердечным приступом…

— В самую точку. — Пенроуз откинулся на сиденье, прижал нос к поношенной обивке, вдыхая старый запах кожи. — Пол, когда обоснуетесь, я вам настоятельно рекомендую слечь с сердечным приступом. Или с нервным расстройством. В лаборатории вам сделают полный анализ — определят группу крови, фактор свертываемости, нарушения, вызванные дефицитом внимания. Если вы сорвиголова, то можете даже устроить авиакатастрофу — в Каннах-Манделье есть небольшой аэропорт.

— Я подумаю. — Я пошарил в карманах в поисках сигарет — мне не терпелось наполнить салон едким дымом «житан». Проверка, которую устроил нам Пенроуз, частично была игрой для отвода глаз, а частично — обрядом посвящения, но в любом случае она действовала на нервы. Я вспомнил о Дэвиде Гринвуде и подумал — уж не этот ли агрессивный юмор подвигнул молодого англичанина на его отчаянную эскападу? — Ну, а как быть со всякими непредвиденными обстоятельствами?

— Например? Для нас нет ничего непредвиденного. Здесь единственное место на земле, где вы можете получить страховку и на случай форс-мажора.

Я почувствовал, как Джейн напряглась и крепче вцепилась в баранку. Левое переднее колесо заскрежетало о бордюрный камень, но я гнул свое.

— А психологические проблемы? Без них же не обходится?

— Их тут очень мало, — Пенроуз ухватился за спинку сиденья Джейн, намеренно выставляя напоказ свои обгрызенные ногти. И в ту же минуту лицо его напряглось, мощные кости скул и челюстей проступили сквозь все ужимки и гримасы, и в чертах его проглянуло странное выражение — смесь агрессии и неуверенности. — Мало, но есть. Достаточно, чтобы мне было интересно работать. А вообще-то люди здесь счастливы и довольны.

— И вас это огорчает.

— С какой стати? Я же здесь для того, чтобы помочь им реализовать себя. — Пенроуз подмигнул Джейн в зеркало заднего вида. — Вы даже не догадываетесь, как это просто. Сначала сделайте так, чтобы ваш рабочий кабинет стал вашим домом — настоящим домом.

— А квартиры и коттеджи? — Джейн указала на группку вилл в стиле пуэбло. — Это тогда что такое?

— Станции обслуживания, где люди спят и совершают омовения. Человеческое тело — это послушный работяга, его нужно кормить и чистить, а еще — давать ему в меру сексуальной свободы, для разрядки. Во главу угла мы поставили рабочее место как ключевую психологическую зону. У менеджеров среднего звена есть собственные ванные. Даже для секретарши в уединенном алькове предусмотрена софа, где она может прилечь и помечтать о любовнике, обзавестись которым ей никогда не хватит энергии.

Мы ехали вдоль берега большого декоративного озера — в овале зеркально-гладкой воды отражались соседние горы, напомнившие мне Женевское озеро со старым зданием Лиги наций — еще одна попытка выстроить царство святых. Жилые многоквартирные дома выстроились вдоль берега, специальные карнизы защищали балконы от ветра и солнца. Джейн сбросила скорость и попыталась отыскать за окнами хоть одного бездельничающего обитателя.

— Каждый пятый из наших работников живет в «Эдем-Олимпии», — сообщил Пенроуз. — Руководители низшего и среднего звена — в квартирах и таун-хаусах, старший персонал — в отдельных коттеджах, куда вы и направляетесь. Лесопарк смягчает воздействие на психику всей этой стали и бетона. Людей привлекают дополнительные удобства — к их услугам яхты, водные лыжи, теннис, баскетбол и этот бодибилдинг, что так по душе французам…

— А вам? — не удержалась Джейн.

— Мне?.. — Пенроуз уперся своими ладонями-лопатами в крышу и лениво повел плечами. — Я предпочитаю упражнения для ума. А вы, Джейн, занимаетесь спортом?

— Нет.

— Сквош, аэробика, ролики?

— Есть и другие способы повысить потоотделение.

— Бридж? Тут полно картежников, ярых, но не очень опытных; вы вполне можете составить состояние на выигрышах.

— Извините, но у нас есть дела поинтереснее.

— Любопытно… — Пенроуз наклонился вперед — так близко к Джейн, что, казалось, он обнюхивает ее шею. — Расскажите-ка мне об этом.

— Ну… — лицо Джейн было абсолютно непроницаемым, — обмен женами, новейшие амфетамины, детская порнография. Что мы еще любим, Пол?

Пенроуз осел, добродушно фыркнув. Я обратил внимание, что он все время поглядывает на соседнее, пустое, сиденье. В машине был и четвертый пассажир: тень доктора, побежденного ухоженными подъездными дорожками и офисными зданиями с непрозрачными стеклянными стенами. Мне пришло в голову, что Гринвуд перенес тяжелую психическую травму, вероятно, правда, никак не связанную с «Эдем-Олимпией».

Рядом с жилыми домами расположился торговый комплекс — подведенная под крышу рыночная площадь с неимоверным числом бутиков, кондитерских, косметических салонов. Блестя на солнце, ряды супермаркетных тележек ждали покупателей, которые появятся лишь с наступлением темноты. Нимало не утратив самоуверенности, Пенроуз махнул рукой в сторону скучающих кассирш.

— Грасс и Ле-Канне не так далеко, но здесь у вас все под рукой. Все что душе угодно — спортивный инвентарь, видеопрокат, «Нью-йоркское книжное обозрение»…

— Разве здесь нет интернет-торговли?

— Есть. Но люди предпочитают являться в храм. Хождение по магазинам — это последний фольклорный обряд, который способствует созданию социума… Вместе с транспортными пробками и очередями в аэропортах. В «Эдем-Олимпии» есть собственная телестанция — местные новости, новые товары в супермаркете…

— А фильмы для взрослых?

Наконец-то Джейн, казалось, проявила какой-то интерес, но Пенроуз ее уже не слушал. Его внимание привлекла троица сенегальцев — торговцев бижутерией, бродивших между пустыми столиками кафе в цветастых плащах, выцветших от солнца. Их темные лица — чуть ли не самые черные в черной Африке — отливали каким-то серебристым блеском, словно одна из местных биотехнологических фирм преобразовала их гены в соответствии с требованиями века электронной почты и «интелсата». Какие-то уловки пополам с везением помогли им просочиться мимо охраны — и все для того, чтобы продавать свои побрякушки в безлюдном, как оказалось, мире.

Мы остановились перед светофором, и Пенроуз, достав мобильный телефон, сделал вид, будто набирает номер. Он впился глазами в торговцев, но старший из этой троицы, вежливый старик, не обращая внимания на психиатра, принялся трясти своими браслетами перед Джейн, мучая ее своей смиренной улыбкой.

У меня возникло сильное желание купить что-нибудь — хотя бы для того, чтобы досадить Пенроузу. Но тут загорелся зеленый.

— А как насчет преступности? — спросил я. — Такое ощущение, что с безопасностью тут… несколько не того.

— Безопасность здесь на высшем уровне. Или должна быть на высшем. — Пенроуз принялся разглаживать помятые лацканы своего пиджака — следствие непроизвольных проявлений его пылкого темперамента. — У нас собственная полиция. Очень тактичная и действенная — до тех пор, пока в ней нет нужды… Эти коробейники проникают всюду. Странным образом прогресс обходит их стороной. Выройте вокруг Монпарнасской башни ров глубиной сто футов — они через пять минут будут на ее крыше.

— А что в этом страшного?

— В том смысле, какой вы имеете в виду, — ничего. Хотя напоминание о непредсказуемом внешнем мире, конечно, действует на нервы.

— Опавший лист? Внезапный ливень? Птичий помет на рукаве?

— Да, что-то вроде этого. — Пенроуз заставил себя успокоиться, обхватив руками свою мощную грудную клетку. — Кстати, расизмом здесь и не пахнет. У нас тут кого только нет — американцы, французы, японцы. Даже русские и восточноевропейцы.

— А черная Африка?

— На самом высоком уровне. Мы здесь настоящий плавильный котел. На Ривьере всегда так было. Главная валюта сегодня — талант, а не богатство или роскошь. Забудьте о преступности. Важно то, что обитатели «Эдем-Олимпии» сами себя считают своей полицией.

— Что не соответствует истине — но заблуждение это полезно, да?

— Именно. — Пенроуз хлопнул меня по плечу, демонстрируя свой шутливый настрой. — Пол, я уверен, вы здесь будете счастливы.

Дорога поднималась вверх по густо засаженным деревьями северо-восточным склонам бизнес-парка — ни Канн, ни далекого моря отсюда не было видно. Мы остановились у автоматически закрывающихся ворот, и Пенроуз набрал на панельке трехзначный номер. Белая металлическая решетка беззвучно поднялась, допуская нас в этот анклав, отделанный по последнему слову современной архитектуры, — на ближайшие полгода он должен был стать нашим домом. Сквозь кованые плетения калиток я видел безлюдные теннисные корты и бассейны, ждущие возвращения владельцев. Над безукоризненно вылизанными садами висел дух той благополучной кататонии, которую можно купить только за деньги.

— А медицинский персонал?.. — Джейн наклонила голову, слегка ошеломленная этими представительными улицами. — Они все здесь живут?

— Только вы и профессор Уолтер, глава сердечно-сосудистого отделения. Можете называть это просвещенным эгоизмом. На душе спокойнее, если знаешь, что поблизости есть хороший кардиолог и педиатр на тот случай, если у жены приступ стенокардии, а ребенок подавился галетой.

— А вы? — спросил я. — На случай, если неожиданно накатит депрессия?

— Ну, с этим-то до утра они доживут. Я обитаю в поселке с другой стороны горы. Наш склон обращен на север — так сказать, сумрачный мирок для людишек помельче. — Пенроуз улыбнулся сам себе, радуясь случаю высказаться откровенно. — Заправилы компании, от которых зависит доступ к кормушке, считают, что они-то не нуждаются в психиатрической помощи.

— А на самом деле?

— До поры до времени. Но я над этим работаю. — Пенроуз чуть подался вперед и показал в просвет между платанами. — Сбросьте газ, Джейн. Вы почти дома. Отныне вы живете в предместье рая…

 

Глава 3

Умопомрачение

Гигантский саговник протянул свои желтые ветви над плитками дорожки и отливающей хромом, вскинутой в прыжке фигуркой дельфинчика к лакированной парадной двери. За бугенвиллией, вьющейся по внешней стене, я разглядел обтекаемой формы балконы и зубчатую крышу большой виллы в стиле арт-деко — ее зеленоватые с синим скаты напоминали гофрированные паруса. Окна-иллюминаторы и световые люки на крыше, казалось, выходили в 1930-е годы — в исчезнувший мир Коула Портера и пляжных костюмов, лесбиянок-морфинисток и шикарных портретов кисти Тамары де Лемпика. Все сооружение было недавно покрашено заново, и фосфор, примешанный к белой краске, придавал поверхности чуть ли не люминесцентные свойства, словно эта изящная вилла представляла собой какой-то астрономический инструмент, который вел отсчет тайного времени «Эдем-Олимпии».

Это даже на Джейн произвело впечатление: не успели мы выйти из пыльного «ягуара», как она принялась разглаживать на себе помявшиеся в дороге брюки. В доме царила тишина, но где-то в саду был бассейн, наполненный неугомонной водой. Из-за отраженных ее неспокойной поверхностью зайчиков ровные стены виллы казались щербатыми. Этот же свет рябил в солнечных очках Джейн, отчего вид у нее стал какой-то раздраженный и уязвимый, как у посетителя киностудии, который ошибочно забрел в декорации не того фильма. Пенроуз почти инстинктивно подошел к Джейн, снял с нее очки и решительно сунул ей в руку.

От дороги к алюминиевым воротам рассчитанного на три машины гаража вел бетонный пандус. На нем стоял зеленоватый «рейндж-ровер» службы безопасности «Эдем-Олимпии». К водительской дверце джипа прислонился охранник в форменной одежде — стройный, довольно светлокожий негр с тонкими и почти восточноафриканскими чертами: узким носом и высоким лбом. Лезвием перочинного ножа он чистил кнопки своего мобильного телефона и молча наблюдал, как мы разглядываем дом.

Пенроуз представил нас. Говорил он через плечо, стоя спиной к охраннику, словно окружной уполномоченный — с деревенским старостой.

— Джейн, это Фрэнк Гальдер. Если понадобится, он в любое время на связи. Фрэнк, помогите доктору Синклер занести багаж в дом.

Охранник как раз собирался усесться в свой «рейндж-ровер». Он открыл дверь, и я на пассажирском сиденье увидел «Ночь нежна». Моего взгляда он избегал, но, когда повернулся к психиатру, заговорил уверенно и спокойно.

— Меня ждут в офисе, доктор Пенроуз. Я должен отвезти в аэропорт мистера Нагамацу.

— Фрэнк… — Пенроуз поднял руку, разглядывая на солнце неровные кромки своих обгрызенных ногтей, — мистер Нагамацу может подождать пять минут.

— Пять минут? — Гальдер, похоже, был поражен этими словами, словно Пенроуз просил его задержаться на пять часов или пять лет. — Служба безопасности, доктор, это как швейцарские часы. Все зависит от организации. Это высококлассное время, и вы не можете просто по своей прихоти останавливать систему.

— Знаю, Фрэнк. А человеческий мозг — что-то вроде этого замечательного старого «ягуара», о чем я вам все время и толкую. Мистер Синклер еще не оправился после серьезной травмы. А доктору Джейн нельзя уставать — у нее слишком важные пациенты.

— Доктор Пенроуз… — Джейн возилась с замком «ягуаровского» багажника, пытаясь скрыть смущение, в которое ее вогнали эти препирательства. — У меня хватит сил отнести в дом мой чемодан. Вместе с Полом.

— Нет-нет, Фрэнк горит желанием вам помочь. — Пенроуз вскинул руку в сторону Джейн — помолчите, мол. Он неторопливо направился к Гальдеру, повел плечами в полотняном пиджаке, а потом расправил их перед охранником, как боксер на взвешивании. — И потом, мистер Синклер — летчик.

— Летчик? — Гальдер взглянул на меня, его резко очерченные ноздри сузились, словно преграждая доступ запаху дорожного пота, исходившему от моей несвежей рубашки. — Летаете на планерах?

— Да нет, на самолетах. Я служил в Королевских ВВС. А дома в Англии у меня есть старенький «Гарвард».

— Ну, если летчик, — Гальдер взял у Джейн ключи и открыл багажник, — тогда другое дело.

Оставив Гальдера таскать чемоданы, мы направились к дому. Пенроуз отпер кованую калитку, и по тропинке, которая вела на застекленную террасу, мы вошли в тишину сада.

— Очень любезно с его стороны, — сказал я Пенроузу. — Таскать чемоданы входит в круг его обязанностей?

— Нет, конечно. Он мог бы пожаловаться на меня, если бы захотел. — Радуясь своей маленькой победе, Пенроуз сказал Джейн: — Я люблю все поставить с ног на голову, чтобы адреналин выделялся. Чем больше они вас ненавидят, тем больше ходят перед вами на цыпочках.

Джейн оглянулась на Гальдера, который затаскивал чемоданы через калитку.

— Не думаю, что он вас ненавидит. У него вид разумного человека.

— Вы правы. Гальдер слишком высокомерен, чтобы презирать кого бы то ни было. Но это не повод обманываться на его счет.

За домом располагался просторный сад с теннисным кортом, окруженной розовыми кустами беседкой и бассейном. У неспокойной воды стояли несколько пляжных кресел, и от влажных подушек под солнечными лучами поднимался пар. Я подумал — уж не Гальдер ли, поджидая нас здесь, устал и, быстренько раздевшись, выкупался. Потом я заметил красный мяч на трамплинной доске — с его пластиковой поверхности еще стекали капли. Я внезапно представил себе, как этот угрюмый молодой охранник скачет, словно теннисист, у задней линии вдоль кромки бассейна и швыряет мяч, чтобы поймать его, когда тот, ударившись о поверхность и взбунтуя воду, отскочит от дальней стенки.

Пенроуз и Джейн шли впереди, а когда я добрался до террасы, меня обогнал и Гальдер. Я стал подниматься по ступенькам, и он посторонился.

— Спасибо, что помогли, — сказал я ему. — Мне бы с этими чемоданами не справиться.

Он замер на мгновение, уставившись на меня своим оценивающим взглядом, в котором не было ни симпатии, ни враждебности.

— Это моя работа, мистер Синклер.

— Это не ваша работа, но все равно спасибо. Я попал в небольшую авиакатастрофу.

— Сломали колени. Вот уж не повезло, так не повезло. — Он говорил с американским акцентом, хотя и приобретенным где-то в Европе — может быть, работал охранником в местном отделении «Мобил» или «Эксон». — У вас коммерческая лицензия?

— Частная. Была, пока ее не отобрали. Теперь я издаю книги по авиации.

— Теперь у вас будет время написать свою. Многие вам позавидовали бы.

Он стоял спиной к бассейну, подрагивающие лучики отражались в бусинках воды на кобуре его пистолета. Сложен он был атлетически, но двигался легко и проворно, как профессиональный танцор, — мастер танго, который читает Скотта Фитцджеральда, а свои разочарования топит в бассейнах. На какое-то мгновение передо мной возникло странное видение: Гальдер споласкивает в бассейне свой пистолет, смывая кровь Дэвида Гринвуда.

— Держите штурвал крепче, — отсалютовал он мне вскинутой ладонью и пошел прочь. Обходя бассейн, он чуть наклонился и плюнул в воду.

Мы расположились на террасе под скатом крыши, слушая доносящиеся из соседних садов звуки — мягкие хлопки парусиновых полотнищ и журчание поливальных установок. Ниже виднелись улицы Канн, над которыми навис двойной купол отеля «Карлтон», а вдоль далекого берега неслась бесконечная цепь машин. Солнце перевалило за Ла-Напуль и теперь сверкало на порфирных скалах Эстереля, освещая наполненные лавандовой пыльцой долины, похожие на пыльные задники снятого с показа театрального спектакля. На востоке, за мысом Антиб, вырастали многоквартирные зиккураты Марина-Бе-дез-Анж; дома эти казались больше Приморских Альп, а их огромные искривленные фасады сверкали на солнце, как начищенный котел.

Бассейн успокоился. Плевок Гальдера почти растворился: течения, возникавшие в нагретой солнцем воде, растянули его в завитки, похожие на спирали туманности. Нетерпеливый плавунец оседлал один из извивов и жадно заглатывал его.

Экскурсия по дому, устроенная Пенроузом, произвела на Джейн сильное впечатление — казалось, перспектива стать хозяйкой этого внушительного особняка в стиле арт-деко потрясла ее. Я, прихрамывая, тащился за ними, а Пенроуз демонстрировал ей кухню, рассказывая о назначении керамических печек и панелей управления — всяческих циферблатов там было больше, чем на пилотском пульте. В кабинете, который представлял собой настоящий автономный офис, Пенроуз показал нам целую компьютерную библиотеку, телеметрические линии связи с больницами в Каннах и Ницце, а также банк историй болезни.

Усевшись перед монитором, Джейн затребовала рентгеновские снимки моих коленок — вместе с беспристрастными описаниями того происшествия и фотографией «Гарварда», заложившего крутой вираж на рулежной дорожке, они находились теперь в файлах клиники. Скрипя зубами, Джейн прочитала заключение патолога о редкой инфекции, которая на столько месяцев приковала меня к креслу-каталке.

— Вся самая последняя информация — чуть ли не о том, что мы ели сегодня на завтрак. Может, мне и удастся взломать файлы Дэвида…

Я похлопал ее по плечу — я был горд своей пылкой юной женой.

— Джейн, ты, чувствую, от этой Эдем-Олимпии мокрого места не оставишь… Слава богу, здесь ничего не написано о моих мыслях.

— Напишут, дорогой, напишут…

Поглядывая в сад, Джейн докончила свой спритцер — ее тянуло поскорее вернуться к монитору.

— Я дам вам список интересных ресторанов, — сказал ей Пенроуз. Он сидел посреди плетеного диванчика, раскинув руки, словно индуистский святой, и разглядывая нас в своей привычной манере. — В «Тету» в Гольф-Жуане лучшие дары моря. В «Ше Фели» в Антибе вы можете отведать любимую кровяную колбасу Грэма Грина. Для людей действия, вроде вас, Пол, это настоящее святилище.

— Сходим, — я полулежал на мягких подушках, наблюдая, как легкий самолет над Круазетт тянет за собой рекламное полотнище. — Здесь такая благодать. Все абсолютно идеально. Что же могло случиться?

Пенроуз молча уставился на меня; на лице его сперва вспыхнула, а потом, как умирающая звезда, погасла улыбка. Глаза у него закрылись, и он словно бы впал в короткую фугу — неустойчивое состояние в преддверии эпилептического припадка.

— Уайльдер… — Джейн с тревогой глянула на него и помахала рукой, чтобы привлечь его внимание. — Доктор Пенроуз… Вы…

— Пол? — придя в себя, Пенроуз повернулся ко мне. — Самолеты — это так сложно… Извините, я не расслышал, что вы говорили.

— Здесь кое-то случилось, — я махнул рукой в сторону офисных зданий бизнес-парка. — Десять человек были убиты. Почему Гринвуд сделал это?

Пенроуз застегнул свой пиджак, пытаясь спрятать мощные плечи. Он уселся прямо и заговорил едва слышным голосом:

— Говоря по правде, Пол, мы понятия не имеем. Объяснить случившееся невозможно, и эта история чуть не стоила мне работы. Эти убийства бросили черную тень на «Эдем-Олимпию». Двадцать восьмого мая были убиты семь человек из высшего звена администрации.

— Но почему?

— Крупные корпорации тоже хотели бы знать, — Пенроуз поднял руки, грея их на солнце. — Откровенно говоря, я не смог сообщить им ничего.

— Может быть, Дэвид был несчастлив? — Джейн поставила стакан. Она наблюдала за Пенроузом так, словно перед ней был помешавшийся пациент, который случайно забрел в приемный покой и вот рассказывает какую-то бредовую историю о смертоубийствах. — Мы с ним работали вместе в больнице Гая. Он был несколько высокомерен, но, в общем-то, стоял двумя ногами на земле.

— Именно, — в голосе Пенроуза слышалась убежденность. — Ему здесь нравилось, нравилась его работа в больнице, в детском приюте в Ла-Боке. Дети были от него без ума — маленькие североафриканцы, алжирские французы… в основном, брошенные семьями. Они в жизни не сталкивались ни с кем, похожим на Дэвида. Еще он помогал в Манделье, в метадоновой клинике…

Джейн разглядывала свой пустой стакан. В липком осадке на боковой стенке трепыхала крылышками завязшая мошка.

— Он когда-нибудь отдыхал? Похоже, бедняга перетрудился.

— Нет, — Пенроуз снова закрыл глаза. Он пошевелил головой — не забрезжит ли хоть лучик света во мраке внутри его черепной коробки. — Он ходил на курсы арабского и испанского, чтобы говорить с детьми в приюте. Я никогда не видел его в подавленном состоянии.

— Может быть, он перебрал антидепрессантов?

— Я ему ничего такого не выписывал. И вскрытие ничего не показало. Никакого вам ЛСД, никаких амфетаминов.

— Он был женат? — спросил я. — Жена бы наверняка заметила, если что.

— Если бы он был женат! Был у него романчик кое с кем из отдела управления имуществом…

— С мужчиной или женщиной?

— С женщиной. С кем еще? — Джейн прореагировала слишком уж темпераментно. — Гомосексуалистом он не был точно. Она что-нибудь сообщила?

— Ничего. Их роман к тому времени уже несколько месяцев как закончился. Печально, но есть вещи, которые навсегда останутся тайной.

Пенроуз нахмурился, уставившись в бассейн, и закусил ноготь. Сад теперь погрузился в тень — день клонился к вечеру, и солнце покинуло долину «Эдем-Олимпии», закатившись за верхние этажи офисных зданий, которые плыли над деревьями, как летающие каравеллы. Лицо Пенроуза побледнело — следствие нашего разговора. Теперь двигались только его руки. Они улеглись на подушки подле него и, вздрагивая и подергиваясь, жили собственной жизнью.

— А больше никто тут не замешан? — Я махнул в сторону Канн. — Может быть, какие-нибудь заговорщики со стороны?..

— Следователь ничего такого не нашел. Полицейская бригада провела тут несколько недель — восстанавливала сцены убийств. Эдакий театр под открытым небом. Можно было подумать, «Эдем-Олимпии» не дают покоя лавры Эдинбурга с его фестивалем. А зарубежные правительства тем временем требовали результатов. Сюда съехалось столько психологов, что в аэропорту перегрелись ленты транспортеров. А в конференц-зале «Нога-Хилтон» даже телевизионные дебаты устроили. Но так ни к чему и не пришли.

— Он ведь и вас пытался убить. — Джейн оттолкнула от себя стакан — сердитое жужжание насекомого действовало ей на нервы. — Вы были ранены. Как он выглядел, когда в вас стрелял?

Пенроуз вздохнул. Из его широкой груди при этих воспоминаниях словно вышел весь воздух.

— Я, слава богу, его не видел. Не уверен, что он и метил-то в меня. Я проверял что-то в фармацевтической кладовой, и как раз в этот момент разлетелась стеклянная дверь. Дэвид из коридора стрелял в профессора Берту. Когда я кое-как остановил кровотечение, его уже и след простыл.

— М-да, невесело… — Внезапно я проникся сочувствием к Пенроузу. — Ну и кошмар вы пережили!

— Дэвиду было хуже. — Пенроуз посмотрел на свои неугомонные руки, потом кивнул мне, благодарный за это проявление сочувствия. — Понимаете, Пол, это не объяснить. Наверно, какой-то глубинный психоз вызревал у него годами, какой-то кризис, уходящий корнями в самое его детство.

— Дэвид знал кого-нибудь из убитых лично?

— Всех знал. Несколько человек входили в руководство приюта в Ла-Боке, как, например, Доминика Серру, маммолог из клиники. Она много свободного времени отдавала приюту. Одному богу известно, зачем Дэвиду понадобилось ее убивать.

— Может быть, его настоящей целью была «Эдем-Олимпия»? — Джейн вынесла стакан на открытый воздух и пальцем вытолкнула мошку на свободу. — Мне-то здесь нравится, но как-то оно вызывающе богато…

— Мы думали об этом. — Пенроуз наблюдал за насекомым и улыбался, глядя, как оно маневрирует в воздухе с сердитым жужжанием. — Но «Эдем-Олимпия» — это бизнес-парк. Здесь ведь не «Метрополис» Фрица Ланга. Съездите в Ле-Канне или Грас, и вы найдете там десятки старомодных баров, где можно наслаждаться пастисом, а можете поставить на какую-нибудь лошадку в Лоншане.

— А если это как-то связано с политическими проблемами третьего мира? — предположил я. — Транснациональные корпорации — идеальная цель для террористов.

— «Ай-би-эм Юроп»? «Ниппон Телеграф»? — Пенроуз отрицательно покачал головой. — Здешние компании никак не связаны с третьим миром. Ни одна из них не использует каучук, или бокситы, или грошовую рабсилу. Сырье, которым пользуются в «Эдем-Олимпии», — это первосортная информация. И потом, политические террористы не используют людей вроде Дэвида Гринвуда. Хотя то, как он все это осуществил, — восхитительно. Он, вероятно, знал, что, как только объявят тревогу, все двери туг же крепко-накрепко задраят.

— Так оно и было?

— Крепче, чем монашка сводит колени. Когда до него дошло, что все кончено, он вернулся сюда и убил заложников — пару дежурных водителей и инженера-эксплуатационщика. Зачем он их захватил — одному богу известно…

— Постойте-ка, — Джейн сделал несколько шагов в направлении Пенроуза. — Вы хотите сказать?..

— Да, как это ни трагично, но он убил всех троих.

— Здесь? — Джейн схватила меня за запястье, ее ногти чуть не до кости впились в мою кожу. — Вы хотите сказать, что это вилла Дэвида?

— Естественно. — Казалось, что вопрос Джейн вызвал у Пенроуза недоумение. — Этот дом предназначен для педиатра клиники.

— Так значит, убийства начались… — Джейн внимательно разглядывала побеленные стены террасы, словно предполагая увидеть на них кровавые отпечатки ладоней. — Дэвид жил в этом доме?

Пенроуз опустил голову, сердясь на себя, что не сумел сдержать язык за зубами:

— Джейн, я вовсе не хотел вас пугать. Все это произошло в гараже. Дэвид пристрелил заложников там, а потом покончил с собой. Его нашли в машине.

— И все равно… — Джейн неуверенно сделала шаг по плиточному полу. — Такое странное ощущение. Оказывается, Дэвид жил и планировал все эти жуткие убийства здесь.

— Джейн, — я взял ее за руки, но она вырвалась. — Тебя что, это устраивает? Пенроуз, не могли бы мы переехать в другой дом? Мы снимем виллу в Грасе или Валлорисе.

— Да, вы бы могли переехать… — Пенроуз безучастно разглядывал нас. — Но только из-за этого возникнет масса проблем. На дома здесь большой спрос — ни одного свободного нет. В контракте Джейн оговорено, что она будет жить в «Эдем-Олимпии». Нам бы пришлось подыскивать вам квартиру рядом с торговым центром. Квартиры там, конечно, ничего, но… Джейн, извините, что расстроил вас.

— Все в порядке. — Не сводя глаз с Пенроуза, Джейн вытащила зажим из сумочки, разгладила свои длинные — до плеч — волосы и собрала их в тугой пучок. — Вы уверены, что никто не был убит здесь?

— Абсолютно. Это произошло в гараже. Говорят, все кончилось в считанные секунды. Несколько выстрелов один за другим. Как об этом подумаешь — сердце ноет.

— Ноет, — повторила Джейн обыденным, сухим тоном. — Значит, гараж?..

— Он фактически построен заново. От первоначального сооружения почти ничего не осталось. Обсудите все с Полом и завтра дайте мне знать.

— Джейн… — Я погладил ее щеку, которая теперь по цвету напоминала беленые стены. Лицо ее заострилось, как у испуганного ребенка, а косточки переносицы, казалось, вот-вот прорежут кожу. — Как ты себя чувствуешь?

— Странновато. А ты — нет?

— Мы можем переехать. Я найду какой-нибудь отель в Каннах.

Пенроуз достал свой мобильный телефон.

— Я скажу Гальдеру, чтобы отвез вас в «Мартинес». У нас там есть несколько гостевых номеров.

— Нет. — Джейн чуть отодвинула меня в сторону и взяла у Пенроуза трубку. — Я слишком устала. Мы проделали долгий путь. Нам нужно время все это обдумать.

— Хорошо. Вы ведете себя в высшей степени разумно. — Пенроуз наклонил голову — жест чуть ли не заискивающий. Хотя он и проявлял участие, его поведение меня настораживало. Он намеренно скрыл от нас тот важнейший факт, что Дэвид Гринвуд жил в этом доме и умер прямо здесь. Разумеется, Пенроуз опасался (и правильно опасался!), что Джейн ни в какую не согласилась бы подписать контракт с «Эдем-Олимпией», если бы знала об этом.

Я обвел взглядом стулья и столики на террасе — безликая, хотя и дорогая мебель фабричного изготовления. Я вдруг осознал, что Джейн здесь — такая же обслуга, как Гальдер и другие охранники, убитые водители и инженер, а потому свои чувства должна держать при себе. Уважающие себя дантисты не сетуют на то, что их богатые клиенты плохо следят за зубами. Я вспомнил то особое выражение на лице Гальдера, когда он стоял, прислонившись к двери «рейндж-ровера», и смотрел на нас, — вот, мол, счастливчики, допущенные в сей роскошный анклав.

Пенроуз попрощался с Джейн и подождал у бассейна, пока я найду свою трость. Он снова надел солнцезащитные очки, и теперь капельки пота у него под глазницами были не видны. В своем помятом полотняном пиджаке с влажными воротником и лацканами он казался одновременно хитрым и заносчивым: сознательно и без нужды провоцировал нас, но при этом не слишком интересовался нашей реакцией.

Подойдя к нему, я сказал:

— Спасибо за экскурсию. Дом просто превосходный.

— Хорошо. Может, вы и останетесь. Вашей жене здесь нравится.

— Вряд ли.

— Поверьте мне. — Улыбка, словно потерявший мачту корабль, скользнула по его лицу; бог знает, о чем он в это время на самом деле думал. — В «Эдем-Олимпии» вы будете очень счастливы.

Я проводил Пенроуза до дороги и дождался вызванной им ближайшей патрульной машины.

— Вот еще что… — спросил я. — Почему вы сказали Гальдеру, что я — летчик?

— Я ему это сказал? Надеюсь, это не очень вас задело.

— Нет. Но вы это намеренно подчеркнули.

— Ну, Гальдера трудно чем-нибудь удивить. У него тот особый снобизм, что свойствен слугам богачей. Но уж если он ваш охранник, то должен относиться к вам серьезно. Я подумал, что это поможет сломать лед.

— И впрямь помогло. Он что, летчик-любитель?

— Нет. Его отец служил в ВВС США. Они дислоцировались на базе в Манхейме. А его мать — немка, работала в гарнизонном магазине. Он бросил ее с ребенком, а теперь возглавляет небольшую авиакомпанию в Алабаме. Он был одним из немногих черных офицеров в то время. Гальдер его никогда не видел.

— Возглавляет авиакомпанию? Это звучит.

— По-моему, в ней всего два самолета. Гальдер путает авиацию со своим желанием утереть нос отцу.

— Погладили, значит, его по головке?

Пенроуз игриво хлопнул меня по плечу — удар был такой силы, что я замахнулся на него тростью. Он отошел чуть в сторону и подал знак приближающейся машине.

— Погладил по головке? Да. Но сейчас я говорю не как психиатр.

— А когда-нибудь вы говорите как психиатр?

С театральным хихиканьем Пенроуз хрястнул кулаком по подъемной двери гаража, потом бросил свое крупное тело на пассажирское сиденье «рейндж-ровера» — вплотную к водителю. Звук его ехидного смешка, добродушного, но глумливого, был поглощен шумом вибрирующих металлических реек — напоминание о преступлении, которое словно бы все еще отдавалось эхом в этом обитом сталью гараже и рвалось из него наружу в теплый августовский воздух.

Джейн ушла с террасы и теперь сидела в кабинете за компьютером, выбирая скринсейвер. Я, прихрамывая, направился к ней; расстояния этого дома уже успели меня утомить. Джейн, не отрывая глаз от монитора, протянула мне руку. Сидя в одиночестве в этой комнате, она выглядела как нельзя лучше: очаровательная инженю из пьесы Кауарда, действие которой перенесено в наши дни. Я оперся на ее плечо, радуясь возможности побыть наедине с моей умненькой молодой женой.

— Что там было, Пол? Ты его стукнул?

— Вообще-то, это он меня ударил.

— Отталкивающий тип. Ты в порядке? — Она взяла у меня трость и пододвинула мне стул. — Насчет того, кто как бьет: доктор Уайльдер Пенроуз явно бьет ниже пояса.

— Ты хочешь сказать, что он не сообщил нам сразу всю правду о Дэвиде? Это явно в его стиле. С ним нужно держать ухо востро. — Я сел рядом с Джейн и принялся разглядывать замысловатую кривулину на мониторе, вращающуюся, будто навязчивый фрагмент пейслийского узора в каком-нибудь ночном кошмаре. — Что ты о нем думаешь?

— Он интеллектуальный бандит. — Джейн стала массировать мою коленку. — Этот наезд на Гальдера из-за наших чемоданов. А как он отвратительно смотрел на этих африканских торговцев. Он расист.

— Нет. Он пытался нас спровоцировать. Гости из либеральной Англии — мы же наивны, как старые девы. Лучшего объекта и не придумаешь. А все-таки — теперь он твой коллега. Не забывай, тебе с ним нужно поладить.

— Полажу, не беспокойся. На самом деле психиатры не опасны. Вот хирургов — тех действительно нужно побаиваться.

— Похоже, ты знаешь это на собственном опыте.

— Знаю. Все психиатры тайно мечтают о самоубийстве.

— А хирурги?

— Те мечтают убивать своих пациентов. — Она развернулась на вращающемся кресле спиной к компьютеру. — Чудной у нас был денек, Пол.

— Это еще мягко сказано. Не знаю, заметила ли ты, но тут идет какая-то странная игра. Пенроуз нас испытывает. Он хочет понять, подходим ли мы для «Эдем-Олимпии».

— Я подхожу. — Джейн подняла голову, и на ее подбородке проявился оставшийся с детских времен шрамик. — Почему бы нет?

— Значит, ты хочешь остаться?

— Хочу. Здесь прекрасные возможности. Мы должны ими воспользоваться.

— Хорошо. Я буду тебе опорой.

Джейн дождалась, когда я ослаблю свои объятия, потом отстранилась, уперев руку мне в грудь:

— Пол, только вот еще что… Это важно. О Дэвиде Гринвуде мы больше говорить не будем.

— Джейн, он был мне симпатичен…

— Правда? Что-то я в этом не уверена. Ничего не поделаешь: мы никогда не узнаем, что с ним произошло. Он не вернется, так что хватит ломать о нем голову. Договорились? Ну, пошли наверх распаковываться.

Джейн шла впереди, волоча свой кожаный чемодан. Я, прихрамывая, тащился следом — в одной руке трость, в другой — две мягкие сумки. Мы добрались до спальни, и Джейн рухнула на диван цвета слоновой кости. Она потерлась щекой о шелковые подушки.

— Пол, не слишком ли это шикарно для наемного работника? Ты не спрашивал себя — почему так?

— Может быть, они пытаются всучить нам взятку? Да нет, вряд ли. Просто ты — консультант-педиатр, принадлежишь к новой профессиональной элите.

— Да брось ты. — Джей расстегнула пуговицы на блузочке. — Я всего лишь голоштанный докторишка с краткосрочным контрактом. Но все равно — главное, здешнее солнце залечит твои болячки. Еще до нашего отъезда ты снова будешь играть в теннис.

— Может, даже и тебя обыграю.

— Это входит в обязанности доктора: проигрывать своим любимым пациентам. В Бель-Эйре и Холланд-Парке это происходит каждый день.

В доме работал кондиционер. Я прошелся по всем помещениям, включая гардеробную и просторную ванную. Что бы ни говорила Джейн, мебель здесь была скорее в стиле «Нога Хилтон», чем «Версаль», и я догадался, что первоначальная обстановка была заменена. Но на обивке кресла у окна были видны следы шариковой ручки. Я сдвинул кресло в сторону, встал на колени и нащупал глубокие, натертые до блеска вмятины в ковре, оставленные колесиками. После долгого дня Дэвид Гринвуд, должно быть, просто падал от усталости в это кресло, а потом просматривал последние бюллетени от «Врачей без границ». А однажды майским утром он, положив на колени винтовку и карту «Эдем-Олимпии», сел здесь, чтобы проложить свой особенный маршрут.

Джейн встала рядом со мной, ее темные волосы падали на голые плечи. Она вышла из гардеробной и теперь, прижав к подбородку ночную рубашку, восхищенно разглядывала себя в зеркале в полный рост — что твой ребенок, нацепивший материнские вещички.

— Пол, что с тобой? — Она встревоженно поймала мою руку, словно пробуждая меня к действительности. — Ты спал стоя. В этом доме с людьми происходят всякие странности…

Она отпустила ночную рубашку — та упала на пол — и потащила меня к кровати. Я лег рядом с ней, вжался лицом в ложбинку между ее маленьких грудей, сладко пахшую нашей летней любовью. И снова задумался о том, насколько близко Джейн знала Дэвида Гринвуда. Я вдруг понял, что мы так и будем спать в этой широкой удобной кровати втроем, пока я не уговорю Дэвида уйти из моих мыслей, спуститься по белой лестнице этой сонной виллы и исчезнуть навсегда.

 

Глава 4

Авиапроисшествие

Солнечный свет пронизывал туманную дымку над озерами и лесами «Эдем-Олимпии», касался балконов жилых домов анклава, словно пытаясь поднять с постелей председателей советов директоров и управляющих, приглашая их поиграть вместе. Я стоял в проеме открытой двери столовой, и ноги мои купались в теплом воздухе. Рекламный биплан шел на взлет с аэродрома Канны-Манделье, и мне пришло в голову, что моя тень, вполне вероятно, — один из немногих человеческих силуэтов, по-прежнему видимых из поднебесья над бизнес-парком.

Было без четверти восемь, но мои соседи уже уехали на работу. Задолго до того как солнце достигло Бе-дез-Анж, администраторы высшего звена доели свои круассаны и мюсли, свою булонскую колбасу и лапшу и отправились проводить очередной долгий день в офисе.

Когда я уселся в кресле подле бассейна, солнце, казалось, изумленно замерло, увидев, что кто-то еще не сидит за кульманом или лабораторным столом. Где-нибудь на Круазетт в Каннах день, вероятно, еще и не начинался. Официанты в «Блу Баре», прежде чем начать накрывать столики, не спеша покуривают сигареты, а поливальные машины увлажняют дорожки, примыкающие к Рю-д'Антиб. Но вот в «Эдем-Олимпии» компьютеры уже вовсю работают, тарелки спутникового телевидения фильтруют информацию, хранящуюся на небесах. Мощный поток электронной информации хлынул по кабелям на все этажи, неся сведения об индексах Доу-Джонса и Никей, об остатках на фармацевтических складах в Дюссельдорфе и о тресковых хранилищах в Тронхейме.

Подумав о Джейн, которая поднялась в шесть и отправилась в клинику, когда я еще спал, я потихоньку вышел на террасу, где закинул правую ногу на поролоновую подушку. Как и обещала Джейн, по прошествии всего трех недель в «Эдем-Олимпии» я освободился от металлической скобы. Теперь я сам мог водить «ягуар» и дать Джейн отдохнуть от тяжелого рулевого колеса. Но самое главное, я мог более или менее нормально ходить и поспевал за нею, когда мы шли по Круазетт к ресторану даров моря в Старом Порту.

Я пересчитал титановые пластины, которые удерживали коленную чашечку. Моя усохшая правая икра была не толще руки, отчего походка у меня стала переваливающейся, как у морского волка. Но упражнения должны были вернуть мускулам силу. Когда-нибудь я смогу нажимать тяжелые тормозные педали «Гарварда» и верну себе лицензию частного пилота.

А пока я обследовал «Эдем-Олимпию» пешком, выхаживая милю за милей по вроде бы естественным тропинкам, которые резко обрывались, как только их становилось не видно с дороги. Аккуратные дорожки вели к электроподстанциям, питавшим сигнализацию, установленную на ограде бизнес-парка. Эти подстанции, обнесенные цепными заборчиками, стояли на лесных полянках, словно некие таинственные и безучастные призраки. Я огибал искусственные озера с пугающе ровной водой или бродил по огромным автомобильным парковкам. Ряды безмолвных машин вполне могли бы принадлежать какому-нибудь племени, улетевшему к далеким звездам.

Вскоре после полудня Чарльз прислал мне по электронной почте окончательную корректуру, забавные сплетни о последних романтических историях на службе и запросы на рассылку бесплатных экземпляров нашего авиационного журнала. Я скучал без Джейн, которая не возвращалась раньше семи, но был рад подремать на террасе и послушать жужжание моторов — легкие самолеты бороздили безоблачное небо, волоча за собой рекламные полотнища, возвещавшие с небес о продаже мебели, скидках на плавательные бассейны и открытии нового аквапарка.

Из сада поблизости доносился звук газонокосилки — работники садовой службы подстригали там траву. Поливалки, журча, разбрызгивали мягкими струйками воду на клумбы соседней виллы, которую занимали профессор Ито Ясуда, председатель совета директоров японского банкирского дома, его никогда не улыбающаяся жена и еще более серьезный трехлетний сын. По воскресеньям они все вместе играли в теннис — это было нечто столь же стилизованное, как драма Кабуки: бесконечное перекидывание мяча над сеткой без малейшего движения по корту.

Другими моими соседями была бельгийская пара — Делажи, чуть ли не первые поселенцы бизнес-парка. Ален Делаж служил финансовым директором холдинговой компании «Эдем-Олимпия» — высокий, погруженный в свои мысли бухгалтер, скрывающий взгляд за линзами очков без оправы. Но он был настолько любезен, что каждое утро подвозил Джейн к клинике. Я познакомился с этой парочкой — Делажем и его бледной настороженной женой Симоной; наш короткий разговор происходил поверх крыши их «мерседеса» — но, если бы мы расположились на двух соседних пиках Приморских Альп и сигнализировали друг другу флажным семафором, в такой беседе и то было бы больше жизни.

В «Эдем-Олимпии» дружеские или соседские отношения были отнюдь не в чести. Невидимая инфраструктура вытеснила традиционные гражданские добродетели. В «Эдем-Олимпии» не существовало проблем с парковкой, можно было не бояться встречи с грабителем или карманником, не происходило изнасилований или хулиганских нападений. Профессионалам высшей квалификации больше не было нужды замечать друг друга, и они отринули общественную жизнь со всеми ее плюсами и минусами. Здесь не было ни местного самоуправления, ни мировых судей, ни консультативных гражданских организаций. Нормы поведения и система управления были встроены в «Эдем-Олимпию» точно так же, как математика, эстетика и вся геополитическая картина мира встроены в Пантеон и «Боинг-747». Представительную демократию заменили камеры наблюдения и частная полиция.

Ко второй половине дня меня с души начинало воротить от всей этой терпимости и добропорядочности. После легкого ленча я отправлялся на прогулку по бизнес-парку. Как-то, бродя вокруг одного из самых больших озер, я наткнулся на странное поселение в лесу. Это был тот самый роскошный спортивный центр, который рекламировался в брошюре, — комплекс, состоящий из двух бассейнов, саун, кортов для игры в сквош и беговой дорожки. Здесь не было никого, кроме штата молодых услужливых инструкторов. Я осознал, что измотанных после трудового дня старших администраторов «Эдем-Олимпии» хватает лишь на то, чтобы съесть полуфабрикатный ужин и подремать перед телевизором, включив кино для взрослых.

Джейн легко вошла в этот режим, когда самореализация достигается лишь через работу. Ей шел на пользу этот новый распорядок, ничуть не похожий на неразбериху лондонского госпиталя. Больница Гая напоминала осажденный город, переполненный потерявшимися и не находящими себе места больными — вся эта разномастная толпа находилась в постоянном движении, пребывая в грандиозной внутренней миграции.

В «Эдем-Олимпии» медицинский персонал отличался спокойствием и уверенностью — я убедился в этом, когда мне делали рентгеновский снимок колена. Приемная, выходившая на озеро, напоминала прогулочную палубу океанского лайнера. Жизнерадостная молодая француженка, которая помогала мне улечься на столике рентгеновского аппарата, болтала со мной о временах, когда я служил в королевских ВВС, и о том, как сама она летает по выходным на дельтаплане в Рокбрюне. У меня возникло довольно сильное ощущение, что мы с ней старинные друзья. И тем не менее, выйдя из клиники, я через несколько секунд забыл ее лицо.

Потом меня встретила Джейн — я едва узнал ее в строгом деловом костюме и туфлях-лодочках. Я с нежностью вспоминал ту девушку-врача, которую встретил в больнице Гая, одетую как хиппи, с шоколадным батончиком, торчащим рядом со стетоскопом из потертого кармана ее некогда белого халата. Она представила меня главному врачу клиники профессору Кальману, рассеянному, но приветливому человеку лет шестидесяти, специалисту по превентивной медицине, который как-то не сумел предотвратить целую серию внезапных смертей на участке, вверенном его заботам. Джейн выслушала его щедрые комплименты, а потом с удовольствием продемонстрировала мне свой кабинет с отдельной ванной и кухней — почти такая же домашняя обстановка, как и на нашей вилле. Четырьмя месяцами ранее хозяином этого кабинета был Дэвид Гринвуд, и меня удивило, каким образом, работая здесь, он умудрялся так часто встречаться с коллегами, что начал их ненавидеть — не говоря уж о том, чтобы убивать.

В тот вечер я повез Джейн в Канны. Держа ее за руку, я протискивался сквозь толпу на Круазетт. Мы выпили слишком много «томов коллинсов» на крыше «Карлтона», мы ели дары моря с металлических тарелок в ресторане с видом на залив, угощая друг друга вкусными кусочками жареной рыбы, морских ежей и лангустов. Потом, пошатываясь после выпитого, бродили по Старому порту, но прежде я заставил Джейн заново покрасить губы, дабы во всей красе предстать перед арабами, что сидят в обнимку со своими женщинами на обтянутых белой кожей палубах арендованных яхт. Я знал — мы очень счастливы, но в то же время чувствовал, что мы — лишь статисты в рекламном ролике.

За окном спальни на первом этаже дома Делажей вздрогнули жалюзи. Они поднялись, а потом упали, словно тот, кто стоял за ними, устал от ночной тьмы, но и отнюдь не восхищался теми возможностями, что сулил день. Жалюзи наконец замерли, и Симона Делаж вышла на балкон в накинутом на плечи халате. Она заспалась сегодня, и ее щеки были, казалось, обесцвечены теми же изнурительными снами, что иссушили эту ночь. На ее красивом лице — мрачном, как у секретарши онколога, — не отразилось никаких чувств, когда ее взгляд скользнул по берегу Ривьеры, а очертания Приморских Альп она рассматривала с таким видом, будто изучает материалы биопсии. Меня она почти не замечала и нередко загорала на балконе нагишом, словно анонимность «Эдем-Олимпии» делала ее невидимой для соседей.

Знала ли она, что я наблюдаю за ней? Я подозревал, что эта необщительная и мрачноватая женщина — Джейн говорит, что она квалифицированный математик, защитила диссертацию по статистике, — испытывала извращенное удовольствие, демонстрируя свою наготу расположившемуся у бассейна одинокому мужчине с явно нездоровой ногой. По ночам она со своим муженьком-бухгалтером расхаживала нагишом по спальне; они были видны сквозь щели в жалюзи, как фигуры на телевизионном экране — равнодушные к наготе друг друга, обсуждающие падение курса фондовых бумаг и способы ухода от налогов.

Она расстегнула свой халат, но тут заметила легкий самолет, кружащийся над «Эдем-Олимпией» и рекламирующий агентство по продаже спутниковых тарелок в Кань-сюр-Мер. Она удалилась в свою спальню и встала у окна, машинальными движениями втирая крем в щеки.

Я отложил в сторону корректуру и стал смотреть, как «цессна», направляясь в сторону гор над Грасом, набирает высоту, а рекламное полотнище трепещет в прохладном воздухе. Мои коленные связки снова начали побаливать, но Джейн сказала, что это скорее реакция на стресс, чем симптом возвращающейся инфекции. Я скучал без моего старенького «гарварда», купленного по телефону на самолетном аукционе в Тулузе. Теперь он стоял заброшенный в отстойнике аэродрома в Элстри. Когда-то на нем тренировались пилоты НАТО в Мус-Джо, что в Саскачеване, а потом он изображал истребители «зеро» и «фоккевульф» в бессчетных военных фильмах. Остатки кинематографического грима — солнечные диски и железные кресты — до сих пор украшают его фюзеляж. Одному богу известно, сколько часов я провел, ремонтируя этот тяжелый учебный самолет с его огромным радиальным двигателем, мощным винтом и убирающимся шасси, но теперь я знал, что, может быть, никогда больше не сяду в его пилотское кресло.

Этот «гарвард» чуть-чуть не убил меня. Прошлой осенью я собрался на выходных на авиационную выставку под Сен-Мало. Огорченный слухами о надвигающемся разводе Чарльза и предстоящими финансовыми разбирательствами, которые фактически уничтожат нашу фирму, я забыл сдать флайт-план. Пришлось возвращаться в диспетчерскую; я опоздал в свое окно, и мне назначили новое время взлета. А потом я от нетерпения слишком сильно дал газ и перебрал с тангажем. Когда мощный двигатель потащил меня по полосе, я потерял управление из-за порыва бокового ветра, и меня занесло в высокую траву; я снова дал газ, чтобы опять набрать разгонную скорость, потом попытался прекратить взлет, и меня швырнуло прямо на ограду аэродрома. «Гарвард» пересек пустое шоссе и вломился в сад, принадлежащий отставному авиадиспетчеру. Он наблюдал за моим неумелым взлетом из окна своей спальни, и его свидетельские показания стали роковыми. Когда прибыла «скорая» и пожарные, моя карьера летчика была кончена.

Но, по крайней мере, благодаря этой катастрофе я познакомился с Джейн, входившей в компанию врачей-малолеток (так я их называл), что мелькали на хирургическом отделении больницы Гая. Ей было двадцать семь, но когда она появлялась на отделении в поношенных сандалиях, с грязными пятками и короткой мальчишеской стрижкой и рассматривала график моей температуры, грызя шоколадку, то вполне могла бы сойти и за семнадцатилетнюю. Видя со своей подушки ее скептический взгляд, я недоумевал — зачем молодой красивой женщине работать под хиппи.

Обследуя мою коленку, она была очень осторожна. Ее маленькие пальцы с как бы обрубленными ногтями ловко удалили дренажные трубки. Она доела шоколадку, скрутила обертку и кинула ее в мою недопитую чашку чая.

— Этой коленке нужны еще процедуры… Я вам назначу физиотерапию. — Она изучала мою историю болезни, постукивая карандашом по своим крепким зубам. — Так вы у нас летчик? Потерпели аварию при посадке?

— Не совсем. Самолет так и не взлетел.

— Вот это здорово. Я люблю летчиков. Моя героиня — Верил Маркхам.

— Замечательная летчица, — согласился я. — Но вот по части морали…

— Женщины — совершенно аморальные создания, если дадут себе волю. Мужчины из-за этого на стенку лезут. — Она втиснула мою историю болезни на полочку в ногах кровати. — Говорят, что секс и авиация неразлучны. Не знаю, как там у вас с этим делом, но летать вы еще довольно долго не сможете.

— У меня отобрали лицензию.

— Жаль. — Она взяла шприц с подносика в форме почки и бросила взгляд на мой мениск. — Сочувствую. Наверно, для вас важно летать.

— Важно. Кстати, а эта игла чистая?

— Чистая? С чего это вдруг?.. — Она ввела мне в руку антибиотик. — Теперь в больницах нет ничего чистого. Это вам не тридцатые годы. Мы тратим деньги на вещи поважнее. Красивенькие обои в кабинетах начальства, новые ковры для ведущих консультантов…

Я рассматривал ее высокий лоб, который она прятала под темной челкой, и живые глаза — странно, но мне никак не удавалось поймать их взгляд. Мне нравились упрямые очертания ее рта и губ, с которых частенько срывались крепкие словечки из трех, четырех и пяти букв. Ее гладкое лицо было бледным — от слишком многих выкуренных сигарет, от слишком многих ночей с постылыми любовниками, не способными по-настоящему ее оценить. Несмотря на фамилию, написанную на бирке (доктор Джейн Гомерсолл), я чуть было не решил, что она из тех самозванцев, которые без труда выдают себя за членов медицинского цеха: какая-нибудь удравшая из школы шестиклассница, утащившая белый халат, чтобы немножко поиграть в доктора.

Горя желанием встретить ее снова, я вскоре покинул кровать и стал проводить время, объезжая коридоры в кресле-каталке. Иногда я видел ее на пожарной лестнице, где она точила лясы с молодыми хирургами, смеялась их шуткам и курила. Позднее, когда мы болтали, стоя у автомата для продажи колы рядом с лифтами, я узнал, что она никакая не хиппи, а просто выбрала этот неряшливый стиль, чтобы насолить больничному начальству. Вообще-то по образованию она педиатр, но поскольку несколько отделений в больнице закрылись, ее обязанности расширились. Отец у нее был священником и директорствовал в англиканской школе в Челтенхаме, а потому она с детских лет была привычна к роли бунтаря и классного подстрекателя.

В последний день моего пребывания в больнице, за несколько минут до того, как Чарльз должен был забрать меня, я услышал ставшее знакомым неторопливое шарканье поношенных сандалий и захромал к двери. Она с приветливым выражением на лице ждала, что я заговорю, но я не находил слов. Тогда она откинула челку, словно желая остудить лоб, и предложила: а не устроить ли мне для нее экскурсию по летному клубу в Элстри.

На следующий уик-энд она забрала меня из дома на Мейда-Вейл и повезла на аэродром в северной части Лондона. Ее удивили самолеты в ангарах — их грубая клепаная поверхность и неприятный запах охлаждающей жидкости и масел. А особенно ее заинтриговал мой «Гарвард», по-прежнему увешанный рододендронами из сада авиадиспетчера. Один из механиков помог ей забраться в кабину. Без парашюта на сиденье ее почти не было видно через стекло. Она откинула фонарь, встала на металлическое основание сиденья и выпростала руку, приняв позу крылатой женщины, взывающей к своим последователям с Триумфальной арки. Эта скульптура произвела на нее глубокое впечатление еще во время школьной экскурсии в Париж, и мне оставалось только жалеть, что я не могу вручить Джейн меч.

Потом она надела мой летный костюм и старый кожаный шлем и принялась лазать по «Гарварду», как женщины-летчицы героических дней авиации, которые стояли, прислонившись к своим бипланам, покуривали «Крейвен-Эй» и глазели на звезды.

Через три месяца мы стали мужем и женой. Я все еще был на костылях, а Джейн надела вычурное шелковое платье с бесчисленными рюшечками; во время церемонии платье это словно бы раздувалось, наполняя кабинет регистратора, как бутон огромного амариллиса. На приеме в Королевском колледже хирургов в Риджентс-Парке она покурила марихуану, вынюхала дорожку кокаина — прямо на глазах своей матушки, юриста с практикой в пригороде, — и произнесла бесстрастный монолог о том, как мы занимались любовью на заднем сиденье «Гарварда» — абсолютный вымысел, который развеселил даже ее отца.

Во время медового месяца на Мальдивах она в маске и с дыхательной трубкой заплывала на опасную наружную сторону рифа и подружилась с самкой морского угря. Скорее из любопытства, чем из похоти, она, поглядывая на меня, как лаборант, душой прикипевший к подопытному животному, установила на штатив мою видеокамеру, чтобы заснять, как мы занимаемся любовью в нашей бамбуковой хижине. Иногда у меня возникало ощущение, что она уйдет в море и исчезнет навсегда. На Мейда-Вейл через неделю после нашего возвращения к нам зашел полицейский, чтобы задать ей несколько вопросов, и она призналась мне, что давала настойку гашиша больным псориазом и пыталась выращивать коноплю в заброшенной больничной лаборатории. К тому времени я уже понял, что ее желание работать за границей вызвано той же непоседливостью, что заставила ее выйти за меня замуж… Брошенная наудачу игральная кость.

— Пол, только по-честному, — сказала она, узнав про вакансию в «Эдем-Олимпии». — Как ты чувствуешь себя? Не в своей тарелке?

— Да нет, все нормально. А ты?

— Все мы чувствуем себя не в своей тарелке. И ничегошеньки-то с этим не делаем. Ты перестал летать, и тебя все время мучают эти коленные инфекции. Я — дипломированный педиатр, а приходится чуть ли не горшки за больными выносить. Придумал бы, чем мне всех удивить.

— Роди ребенка.

— Да! Это было бы здорово. Но я не могу. По крайней мере, сейчас. Есть проблемы.

— Медицинские?

— В некотором роде…

Но я видел, как Джейн ставит себе спираль, и ощущал это приспособление в шейке ее матки.

И вот, идя по следам Дэвида Гринвуда, мы прибыли в «Эдем-Олимпию» — в одно из самых цивилизованных мест на земле, обещавшее к тому же заглушить последние позывы ее жажды свободы. Героиня «Марсельезы» была готова вложить свой меч в ножны.

 

Глава 5

Английская девочка

Вода в бассейне передо мной была такой спокойной, что на поверхности лежал слой пыли. Сквозь прохладную толщу виднелась маленькая монетка на наклонном дне, может быть, один франк, выпавший из кармана гринвудовского пляжного костюма. До блеска отполированная моющими средствами, она сверкала, как некий плод, завязавшийся из серебра, выделяемого светом Ривьеры, как некая особая жемчужина, которую не найдешь нигде, кроме плавательных бассейнов богачей.

Из спальни доносился назойливый шум пылесосов, вытеснивший из моего подсознания отзвуки двигателя «Гарварда». Каждое утро в десять часов в доме появлялись две уборщицы-итальянки в комбинезонах — бойцы отряда специального назначения, перемещавшегося с виллы на виллу. Через день приходил садовник, мсье Анвер, он поливал траву и кустарники и чистил бассейн. Это был скромный пожилой мужчина, житель Канн; дочь его работала в торговом центре «Эдем-Олимпии».

Одна из уборщиц нахально глазела на меня через окно ванной, словно не могла поверить, что кто-то может вести такой беззаботный образ жизни. Идея досуга в бизнес-парке потихоньку умирала, ее сменяло завистливое пуританство. Свобода понималась как право на оплачиваемую работу, досуг же был привилегией ленивых и бесталанных.

Решив съездить в Канны, я собрал распечатку корректуры и направился в дом. Сеньора Моралес, горничная-испанка, деловито занималась кухонным хозяйством, проверяя доставленные из супермаркета пакеты со всякой всячиной. Неизменно настороженный, но мягкий взгляд этой средних лет испанки напоминал мне о женщине-завхозе из моей приготовительной школы — словно та каким-то чудом была перенесена из западного Хэмпстеда на солнечные склоны Средиземноморья. Дело она делала нужное, но была болтлива, и я часто слышал, как на кухне она разговаривает сама с собой, используя странную смесь испанского и английского.

Она одобрительно кивнула, когда я взял из холодильника сифон и бутылку розового «Бандоля». Она явно считала, что каждый порядочный англичанин к полудню должен быть пьян.

— Моя машина, — объяснил я ей, — она очень старая. От пары стаканчиков она лучше едет.

— Конечно. Приезжаете в Валенсию, открываете гараж. — Она наблюдала, как я поднял стаканчик, чокаясь с утренним светом. — В «Эдем-Олимпия» всегда хороший погода.

— Что верно, то верно. Вот только этим маем выдался один непогожий денек. — Я почувствовал, как мне в ноздри ударили пузырьки, и глотнул газированного вина. — Сеньора, а давно вы в «Эдем-Олимпии»?

— Два года. Я была горничная у мистер и миссис Нарита.

— Они жили на соседней вилле? Там, где после них поселились Ясуды? Доктор Пенроуз мне говорил — они здесь не прижились и вернулись в Париж. Наверно, это было страшно, как в японских комиксах.

Сеньора Моралес опустила глаза, словно для того, чтобы получше рассмотреть инжир и фенхель.

— До этого я работала у мсье Башле.

Я поставил стакан, вспомнив, что Ги Башле, глава службы безопасности «Эдем-Олимпии», стал одной из жертв Гринвуда.

— Извините, сеньора. Представляю, как вам досталось.

— Ему досталось больше.

— Но я говорю о вас. О том, как вам, наверно, было больно, когда вы узнали, что его убили прямо в кабинете.

— Нет. — Сеньора Моралес говорила уверенно. — Не в кабинете. Он умер дома.

— Надеюсь, вас там не было?

— Я ехала из Граса. — И словно для того, чтобы оправдать свое везение, она добавила: — Я начинаю в девять. Я приехала — полиция уже в доме.

— Ну да. Это случилось очень рано. Так значит, мсье Башле был…

— Да, мертвый. И доктор Серру.

— Доминика Серру? — Пенроуз упоминал эту коллегу Гринвуда по приюту в Ла-Боке. — Разве ее убили не в клинике?

— Нет. — Сеньора Моралес разглядывала бледноватый пушок на персике, словно раздумывая — не вернуть ли фрукт в супермаркет. — Тоже в доме.

— Я думал, всех убили в «Эдем-Олимпии». Ведь доктор Серру жила в Ле-Канне.

— Не в ее доме. — Сеньора Моралес махнула рукой в сторону окон, за которыми виднелись крыши жилых домов анклава. — В доме мсье Башле. Четыреста метров отсюда.

— Значит, они погибли там вместе? Доктор Гринвуд пристрелил их обоих?

— Одновременно. Ужасно… — Сеньора Моралес перекрестилась. — Доктор Серру была очень добрый.

— Не сомневаюсь. Но что она там делала? Помогала ему чем-то?

— Ага… Чем-то.

Я подошел к окну; в саду работали разбрызгиватели, освежавшие лужайки и смывавшие накопившуюся за ночь пыль. Я-то имел в виду, что Башле заболел, может, у него случился внезапный приступ стенокардии, и он набрал номер «скорой». Доминика Серру приехала к нему, и этот вызов на дом стал в ее жизни последним, а другой доктор — у которого помутился рассудок — заявился туда со своим первым в тот день визитом.

— Сеньора Моралес, вы уверены, что они были убиты в доме Башле?

— Я видела трупы. Их выносили.

— Может быть, их, наоборот, вносили? Может, Башле привезли из офиса домой? А в этой суете вы легко могли…

— Нет, — сеньора Моралес уставилась на меня тяжелым взглядом. Голос ее звучал на удивление решительно, словно она боялась упустить свой шанс. — Я видела их кровь. Повсюду… Осколки костей на стене спальни.

— Сеньора, прошу вас. — Я налил ей стакан воды. — Извините, что поднял этот вопрос. Мы знали доктора Гринвуда. Моя жена работала с ним в Лондоне.

— Мне сказали уехать… — Сеньора Моралес уставилась куда-то над моим плечом, словно в голове у нее прокручивалась старая кинопленка. — Но я зашла в дом. Я видела кровь.

— Сеньора Моралес, — я вылил свой «спритцер» в раковину. — Зачем доктору Гринвуду понадобилось убивать столько людей? И ведь большинство из них были его друзьями.

— Он знал мсье Башле. Доктор Гринвуд часто к нему приходил.

— Может, он обслуживал его? Как врач?

Сеньора Моралес пожала своими широкими плечами:

— Он к нему ходил в то утро. Мсье Башле его ждал. Доктор Гринвуд давал ему книги. Об одной несчастной английской девочке. Она еще с королевой спорила.

— Несчастная английская девочка? Принцесса Диана, что ли? Он что, был роялистом?

Сеньора Моралес подняла глаза к потолку. Узенькие сопла пылесосов испускали трубные звуки, за которыми следовали резкие взвизги. Извинившись, сеньора Моралес покинула кухню и направилась к лестнице. Я сделал несколько шагов по выложенному плиткой полу и услышал ее недовольный голос — она делала выговор уборщицам. Поговорив со мной, она сняла накопившееся за несколько месяцев напряжение.

Уходя, она остановилась в дверях и одарила меня искренней — если только не хорошо отрепетированной — улыбкой:

— Мистер Синклер…

— Сеньора?

— Доктор Гринвуд… Он был хороший человек. Многим людям помог…

Переодеваясь в ванной, я все еще слышал странноватые интонации сеньоры Моралес. Она изо всех сил старалась возбудить мои подозрения, словно мое двусмысленное и ненормальное положение в «Эдем-Олимпии», моя роль бездельника, ошибающегося у бассейна и сосущего вино по утрам, сделали меня идеальным наперсником, которого она искала с самого дня трагедии. Я сразу же поверил ее словам. Если, как она намекала, доктор Серру провела ночь с Башле, то необъяснимое умопомрачение могло возникнуть на почве страсти. Поскольку Гринвуд и Доминика Серру много времени отдавали детскому приюту в Ла-Боке, они вполне могли стать любовниками. Но может быть, доктора Серру утомил этот серьезный молодой врач, и она нашла, что шеф службы безопасности ей больше по вкусу. А пристрелив своего соперника и бывшую любовницу, Гринвуд пустился во все тяжкие и принялся убивать своих коллег направо и налево, чтобы уничтожить весь мир, который возненавидел.

А что до книги о несчастной английской девочке, то это, видимо, было личное дело какой-нибудь бедняжки из приюта — дочки жестокого рантье-англичанина или оставшейся в живых жертвы автокатастрофы, в которой погибли ее родители.

В то же время меня удивило, что Пенроуз ни о чем таком не сказал Джейн. Правда, внезапное умопомрачение выглядело в глазах будущих инвесторов «Эдем-Олимпии» не так грозно, как трагедия на сексуальной почве.

Довольный тем, что мне почти удалось раскрыть тайну, я вытащил розу из вазочки на столе в прихожей и воткнул себе в петлицу.

 

Глава 6

Незваный русский

Разбрызгиватели смолкли. Над жилым анклавом повис звук тумана, поднимающегося от густой листвы, словно какой-то обратный дождь возвращался на небеса; само время устремлялось назад к тому майскому утру. Шагая от дома к машине, я думал о Дэвиде Гринвуде. После разговора с сеньорой Моралес я впервые отчетливо ощутил его присутствие. Все прошедшие со дня нашего приезда недели, пока я лежал у бассейна или бродил по пустому теннисному корту, этот молодой английский врач оставался лишь смутной фигурой, которая вместе с ее жертвами принадлежала ранней истории «Эдем-Олимпии».

Теперь Гринвуд вернулся и подошел ко мне вплотную. Я спал в его постели, мылся в его ванне, пил вино на кухне, где он готовил себе завтраки. Нет, мой мучительный интерес к этим убийствам объяснялся не только праздным любопытством. Я снова подумал о его дружбе с Джейн. Неужели мы приехали в «Эдем-Олимпию» потому, что она все еще любила этого тронувшегося умом молодого доктора и хотела выяснить, что же с ним произошло?

Я прошел мимо гаража, думая, что у меня так ни разу и не возникло желания поднять дверь. Перестроили его или нет, но в этом жутком месте четыре человека встретили свой смертный час. Когда моя коленка заживет еще немного, я воспользуюсь пультом дистанционного управления от этой двери, а пока пусть он еще полежит в миске на кухонном столе.

Меня ждал прокаленный солнцем «ягуар»; его сдвоенный карбюратор был готов показать лучшее или худшее, на что способен. Заводить этого чистопородного строптивца означало балансировать на грани надежды и отчаяния. А всего в тридцати футах поодаль — абсолютная противоположность моему скакуну: «мерседес» Делажей, черный и бесстрастный, как штутгартская ночь; каждая его микросхема, каждый гидравлический бустер готовы выполнять малейшие капризы хозяина.

У машины с «дипломатом» в руке стояла Симона Делаж, одетая в черный деловой костюм и белую шелковую блузу. Она смотрела на побитое крыло «мерседеса», как чиновник ведомства по чрезвычайным ситуациям — на последствия небольшого землетрясения. От бокового удара металл покорежился, а хромированный молдинг от фары до пассажирской двери отвалился.

Эта сдержанная женщина вдруг показалась мне такой ранимой и неуверенной в себе. Ее наманикюренные пальцы потянулись к ручке двери, потом отдернулись, будто Симона страшилась этого сбоя в привычном мире комфорта. Машина была таким же необходимым атрибутом ее жизни, как и сумка змеиной кожи, а приехать на деловую встречу в битом «мерседесе» для нее было так же невозможно, как появиться перед коллегами со спущенной петлей на колготках.

— Мадам Делаж? Могу я вам помочь?

Она повернулась, с трудом узнала меня. Обычно мы видели друг друга в полуобнаженном виде — она на своем балконе, а я перед бассейном. Одетые, мы стали актерами, которые вышли на сцену, не зная ролей. По какой-то причине мой спортивный твидовый пиджак и кожаные сандалеты, казалось, окончательно выбили ее из колеи.

— Мистер Синклер? Машина, с ней… непорядок.

— Досадно. Когда же это случилось?

— Вчера вечером. Алан возвращался из Канн. Какой-то таксист, магрибец… внезапно вильнул. Они ведь курят гашиш.

— На работе? Надеюсь, что нет. Я здесь почти не видел битых машин. — Я махнул рукой в сторону пустой аллеи. — Фрэнклины напротив. Ваш сосед доктор Шмидт. Вы что, думаете, им тоже грозит опасность?

— Нет. С какой стати? — Чувствуя себя неловко в моем присутствии, она принялась рыться в сумочке в поисках мобильника. — Мне нужно вызвать такси.

— Вы вполне можете ехать на вашей машине. — Стараясь ее успокоить, я вытащил телефон из ее оказавшейся на удивление мягкой руки. — Повреждение ерундовое. Как только вы сядете за руль, вы о нем и думать забудете.

— Не забуду, мистер Синклер. Я очень чувствительна к таким вещам. У меня встреча через пятнадцать минут в здании «Мерка».

— Будете ждать такси — опоздаете. Я как раз еду в Канны. Давайте подвезу.

Мадам Делаж смерила меня взглядом так, словно я предлагал ей услуги в качестве семейного дворецкого. Ее выводили из равновесия мои торчащие из сандалий большие пальцы, совершавшие фаллические движения среди неубранных листьев на дорожке. Она немного пришла в себя, когда оказалась в салоне «ягуара», обитом темной, под орех, кожей. На переднем сиденье было тесновато, и после неудачной попытки спрятать свои высоко торчащие колени она смело мне улыбнулась.

— Настоящее приключение, — сказала она. — Просто Магритт какой-то…

— Ему бы эта машина понравилась.

— Не сомневаюсь. Это настоящий самолет. Слава богу, что она еще едет.

Карбюратор меня не подвел. Я свернул в центральный проезд, одним усилием воли укротив коробку передач.

— Ваш муж так любезен — он подвозит Джейн до клиники.

— Ерунда, не стоит благодарности. Ваша супруга нам очень нравится.

— Приятно слышать. Она собирается купить маленький мотоцикл.

— Джейн? — Мадам Делаж улыбнулась. — Она такая обаятельная. Нам нравится ее слушать. У нее такие детские идеи. Присматривайте за нею, мистер Синклер.

— Я пытаюсь. Пока она здесь просто счастлива. Чтобы не сказать чересчур — вся в работе.

— Работа — это хорошо. Но и удовольствия тоже нужны. Это важно, особенно в «Эдем-Олимпии». — Несмотря на привычный безукоризненный ледяной панцирь, в голосе Симоны Делаж, когда она говорила о Джейн, возникали чуть ли не материнские нотки. Ее взгляд уже был устремлен на здание «Мерк», но думала она, несомненно, о Джейн. — Заставьте ее отдыхать. Работа в «Эдем-Олимпии» — это восьмой смертный грех. Ей необходимо найти какие-нибудь развлечения.

— Плавание? Гимнастический зал?

Мадам Делаж сдержанно передернула плечами, словно я упомянул известные, но не называемые функции организма.

— Нет, это не для Джейн. Чтобы ей потеть и напрягаться? Да у нее тело станет как…

— Как у культуристки? Это так важно?

— Для Джейн? Конечно. Она должна найти что-нибудь в ее стиле. В «Эдем-Олимпии» есть все.

Я остановился под стеклянным козырьком у здания «Мерк» — одетой в листовой алюминий базилики, где размещались эта фармацевтическая компания, архитектурное бюро и несколько банков. Пока я обходил машину, Симона Делаж сидела не двигаясь, будто открытие дверей «ягуара» — сложное искусство, владельцами «мерседесов» утраченное.

Прежде чем щелкнуть замком, я положил руки на открытое окно:

— Симона, я хотел у вас спросить… ведь вы знали Дэвида Гринвуда?

— Немного. Доктор Пенроуз сказал, что вы были друзьями.

— Я сталкивался с ним несколько раз. Все говорят, что он жил для других. Трудно представить его убийцей.

— Жуткое дело. — Она оценивала меня таким же холодным взглядом, каким смотрела на Приморские Альпы, но я чувствовал, что мой интерес к Гринвуду она приветствует. — Он слишком много работал. Это урок для всех нас…

— Вы не заметили… перед этой трагедией, может, он вел себя как-то странно? Может, был взвинчен или?..

— Нас в тот момент здесь не было, мистер Синклер. Уезжали на неделю в Лозанну. Когда мы вернулись, все уже было позади. — Она прикоснулась к моей руке, делая сознательное усилие продемонстрировать сочувствие. — Я вижу, вы много думаете о Дэвиде.

— Верно. Живя в его доме, трудно забыть о случившемся. Я каждый день в буквальном смысле хожу по его следам.

— Может быть, так и нужно. Кто знает, куда они вас выведут? — Из машины она вышла уже деловой женщиной с головы до пят, и я позавидовал ее умению владеть собой. Повернувшись спиной к зданию, она с неожиданной теплотой пожала мне руку. — Только не покупайте ружья, мистер Синклер. Если что, вы мне об этом сообщите, хорошо?

Слова Симоны Делаж все еще звучали в моих ушах, когда я с лондонскими газетами вернулся из Канн. Я отклонился от своего обычного маршрута по бизнес-парку и проехал мимо здания «Мерка» — вдруг встреча у нее закончилась и она ждет, кто бы подбросил ее домой. Хоть и окольным путем, но все же она подогрела мой интерес к истории Дэвида Гринвуда. Может быть, она была ближе к Дэвиду, чем считал я или ее муж, и ждала какого-нибудь благожелательного человека со стороны, который выяснил бы истину.

Я припарковал «ягуар» перед гаражом и направился в пустой дом, где непроизвольно остановился в холле, ловя звуки шагов молодого англичанина. Уборщицы-итальянки уже ушли, а сеньора Моралес переместилась в какой-нибудь другой дом.

Надев плавки, я услышал, как у веранды под окнами спальни скрипнул стул. Решив, что это Джейн вырвалась на несколько минут из клиники, я стал спускаться по лестнице. Через окно-иллюминатор на лестничной площадке я увидел человека в кожаном пиджаке — он двигался по лужайке к бассейну. Когда я добрался до веранды, он возился у дверей насосной. Я решил, что это механик — пришел проверить систему дезинфекции, — и направился к нему, приветственно подняв трость.

Заметив меня через плечо, он толчком прикрыл деревянную дверь и повернулся ко мне. Это был человек лет под сорок с худым славянским лицом, высокими висками, залысинами и бледной кожей, на которую даже солнце Ривьеры не оказало благотворного влияния. Его шелковая рубашка под кожаным пиджаком промокла от пота.

— Бонжур… Вы неплохо проводите время. — Он говорил с сильным русским акцентом, настороженно поглядывая на мою трость. — Доктор?..

— Нет. Вам нужна моя жена.

— Наташа?

— Доктор Джейн Синклер. Она работает в клинике.

— Алексей… Очень рад.

Он смотрел куда-то поверх моего плеча, но я при этом оставался в поле его зрения — прием, которым владеют военные полицейские. Он улыбнулся, обнажив целый частокол зубных коронок, которые, казалось, готовы вот-вот выпрыгнуть у него изо рта.

У него была землистого цвета кожа, на которой годы плохого питания оставили неизгладимый след, но он носил золотые запонки и туфли ручной работы. Я решил, что передо мной русский эмигрант, из тех мелких воришек и бывших секретных агентов, которые воевали теперь с местными, французскими гангстерами.

Он протянул руку словно для того, чтобы пожать мою:

— Доктор Гринвуд?

— Его здесь нет. Вы разве не знаете?

— Ничего не знаю. — Он внимательно разглядывал меня. — Доктор Гринвуд жить здесь? Алексей…

— Алексей? Слушайте, кто вы такой? Убирайтесь-ка отсюда.

— Нет… — Он обошел меня, показывая пальцем на мои шрамы, уверенный, что с такими ногами я ему не противник. Царапины на рукавах его кожаного пиджака наводили на мысль о том, что в «Эдем-Олимпию» он попал не через главные ворота.

— Ну ладно… — Я шагнул к веранде, где стоял телефонный аппарат. Русский отступил в сторону, а потом нырнул вперед и сбоку ударил меня кулаком в голову. На его спокойном лице не было ни кровинки, а губы сомкнулись, спрятав дорогую челюсть. В ухе у меня зазвенело, но я устоял на ногах и схватил его за лацканы пиджака. Три месяца я провел в кресле-каталке, а потому руки и плечи у меня накачались — дай бог всякому. Колени мои подогнулись, но, падая на траву, я потащил его за собой и успел дважды ударить по зубам.

Он освободился, вскочил на ноги и хотел было ударить меня в лицо. Но я ухватил его за правую ногу, вывернул ее, и он снова рухнул на землю.

Я принялся колотить его по коленям, но он, чертыхнувшись, вырвался и захромал к дороге.

Я лежал на земле, тяжело дыша и дожидаясь, когда у меня прояснится в голове. Пошарив в траве в поисках трости, я нащупал туфлю из телячьей кожи, принадлежащую русскому. Под стелькой там была выцветшая детская фотография паспортного размера.

— Мериться силами с незваными гостями — занятие опасное, мистер Синклер. — Гальдер разглядывал примятую траву на лужайке — последствия схватки. — Нужно было вызвать нас.

— У меня не было времени. — Я сидел в плетеном кресле, попивая бренди, которое Гальдер принес с кухни. — Он понял, что я его подозреваю, и у него сдали нервы.

— Лучше бы вы вообще ничего ему не говорили. — В таких строгих тонах дорожный полицейский распекает рассеянную женщину-водителя.

Гальдер обследовал кожаную туфлю, пощелкал ногтем по этикетке дорогого магазина на Рю-д'Антиб. Из рации его «рейндж-ровера», припаркованного рядом с «ягуаром», слышались трескучие голоса. Неподалеку стояли две машины службы безопасности, а водители с решительным видом — грудь колесом, форменная фуражка надвинута на самый лоб, рука лежит на пристегнутой к ремню кобуре — обследовали окрестности.

Но Гальдер, казалось, никуда не спешил. При всем его очевидном уме, в том, как он играл роль чернокожего охранника, была натужная старательность, которая, кажется, самому ему нравилась. Он включил свой мобильный телефон и с видом астронома, до которого донесся бессмысленный всплеск сигналов из дальнего космоса, скептически выслушал сообщение.

— Его еще не поймали? — Я обильно смочил полотенце минеральной водой и, приложив его к голове, почувствовал шипящие пузырьки у себя на волосах. Удивительно, но со дня нашего приезда в «Эдем-Олимпию» я еще не испытывал такого беспокойства. — Он назвался Алексеем. Наверно, найти его будет не так трудно. Тип, разгуливающий в одной туфле.

Гальдер кивком одобрил мои дедуктивные способности.

— Возможно, он снял и вторую.

— А если и так. Тип, разгуливающий в носках? И потом, это дорогая туфля — посмотрите, какие стежки. А что насчет ваших камер наблюдения?

— В «Эдем-Олимпии» четыре сотни камер. Просмотреть все записи в поисках человека в одной туфле или даже человека в носках — это сколько ж нужно просидеть перед экраном.

— Значит, вся эта система ничего не стоит.

— Возможно, мистер Синклер. Камеры установлены, чтобы отпугивать преступников, а не задерживать их. Вы видели этого Алексея раньше?

— Никогда. Он похож на карманника — заметить его трудно, а забыть невозможно.

— Может быть, в Каннах? Он, вероятно, выследил вас там.

— Зачем ему это надо?

— Из-за вашего «ягуара». Некоторые люди зарабатывают себе на жизнь, воруя антикварные машины.

— Никакая она не антикварная. Она ваш «рейндж-ровер» и при встречном ветре сделает. И потом, он пришел совсем не как угонщик. Мы в Англии привыкли к другим угонщикам.

— Здесь не Англия. На Лазурном берегу полно гангстеров. — Он сочувственно протянул руку, вытащил из моих волос несколько влажных травинок и своими тонкими пальцами ощупал стебли. — Как вы себя чувствуете, мистер Синклер? Может, вызвать вам скорую?

— Я в порядке. И не волнуйте понапрасну доктора Джейн. Я думал, этот тип куда сильнее. А он так — мелкий воришка, а может, бывший полицейский информатор или был на побегушках у букмекера.

— Да, тут у вас была неплохая драчка. Придется мне брать вас с собой на патрулирование. Вам ведь все равно нечего делать, пока выздоравливаете после вашей аварии.

— За меня можете не беспокоиться. Я сражался и с самыми крутыми дамочками из физиотерапии. — Я показал на выцветшую крохотную фотографию на столе. — Эта девочка — ей лет двенадцать. Вам это чем-нибудь поможет? Он и имя называл — Наташа.

— Вероятно, его дочка в Москве. Забудьте вы о нем, мистер Синклер. Мы его найдем.

— А кто он такой, по-вашему?

Гальдер провел пальцами по носу, разглаживая свои тонкие черты, собравшиеся складками от общения со мной.

— Да кто угодно. Он может даже оказаться жителем «Эдем-Олимпии». Вы тут много бродите. У людей это вызывает любопытство.

— Брожу? Где?

— По «Эдем-Олимпии». Мы уж подумали — может быть, вам скучно? Или вы ищете компанию.

— Брожу?.. — Я махнул рукой в сторону леска. — Я прогуливаюсь. Зачем все это, если туда никто не ходит?

— Это больше для красоты. Как и многое в «Эдем-Олимпии».

Гальдер стоял спиной ко мне, разглядывая окна наверху лестницы, и мне было видно его отражение в стеклянных дверях веранды. Он улыбался сам себе, и такое его плутовство даже вызывало симпатию. Дивный и параноидальный новый мир камер наблюдения и бронированных «рейндж-роверов», вероятно, скрывал вполне старомодную систему субординации и расовых предрассудков. Кроме Гальдера, все работники службы безопасности были белыми, а многие, наверно, состояли в Национальном Фронте, особенно популярном среди обосновавшихся на юге Франции белых выходцев из Алжира. И тем не менее коллеги-охранники всегда относились к Гальдеру уважительно. Я видел, как они открывали ему дверь «рейндж-ровера», а он этот жест уважения воспринимал как должное.

Мне было любопытно узнать подоплеку его появления здесь, и я спросил:

— А как вы оказались в «Эдем-Олимпии»?

— Жалованье. Здесь платят больше, чем в аэропорту или Дворце фестивалей.

— Причина основательная. Но…

— Неподходящий тип? Синяки под глазами? Странный загар? — Взгляд у Гальдера был почти невинный. — Или потому, что я читаю Скотта Фитцджеральда?

— Гальдер, я ничего такого не говорил. — Я ждал его ответа, глядя, как он мнет в руках ботинок сбежавшего русского, словно сворачивает шею какому-то мелкому животному. Когда он кивнул, подтверждая таким образом, что просто подначивал меня, я повернул свое саднящее ухо, прислушиваясь к голосам в его рации. — Я хотел сказать, что здесь такая тишь да гладь. Люди вашего склада предпочитают что-нибудь повеселее. Кроме этого случая с Алексеем, в «Эдем-Олимпии», кажется, и преступлений-то никаких нет.

— Это в «Эдем-Олимпии»-то нет преступлений? — Он самодовольно улыбнулся наивности этой сентенции, выслушанной им с нескрываемым удовольствием. — Некоторые говорят, что преступление — это самая суть «Эдем-Олимпии».

— Транснациональные компании? Все, чем они занимаются, — делают деньги из денег.

— Вполне возможно… значит, деньги — главная игрушка взрослых людей. — Гальдер сделал вид, что размышляет над этой мудростью. Решительность, с которой я противостоял незваному гостю, заинтриговала Гальдера, но сейчас мое любопытство раздражало его, и он явно испытал облегчение, когда охранники на дороге подошли к кованой калитке и сделали ему знак — все чисто. — Так… — Гальдер обвел взглядом сад, готовясь уйти. — Мистер Синклер, мы усилим патрулирование. Доктору Джейн не из-за чего беспокоиться. Этот русский, должно быть, убежал.

— Почему вы так думаете? Может, он сейчас отсиживается у одного из сотен бассейнов. Он ищет Дэвида Гринвуда — и даже не знает, что бедняги нет в живых.

— Значит, он на несколько месяцев ездил к себе в Москву. Или не смотрит телевизор.

— Зачем ему мог понадобиться Гринвуд?

— Откуда мне знать? — Гальдер как бы нехотя отбивался от меня. — Доктор Гринвуд работал в метадоновой клинике в Манделье. Может быть, он сделал русскому укол, и тому понравилось.

— Гринвуд что, занимался такими вещами?

— А разве не все врачи этим занимаются? — Гальдер дружеским жестом прикоснулся к моему плечу. — Спросите у вашей жены, мистер Синклер.

— Придется. Вы хорошо знали Гринвуда?

— Встречались. Он был порядочный человек.

— Немного нервный?

— Я бы не сказал. — Гальдер взял туфлю русского. Он принялся разглядывать фотографию девочки, потер ее лицо большим пальцем. — Мне он нравился. Это он меня сюда устроил.

— Но он убил десять человек. Почему? У вас такой вид, будто вы знаете.

— Не знаю. Доктор Гринвуд был прекрасным человеком. Просто он слишком долго прожил в «Эдем-Олимпии».

Я стоял у самого бассейна, вглядываясь в его глубины. Жаркое солнце породило в воде контурную карту замысловатых потоков, проецирующуюся на выложенное плиткой дно, но я все же различал дрожащие контуры серебряной монетки под доской трамплина. За моей спиной разбрызгиватель снова начал поливать лужайку, и вода намочила подушки на креслах, которые Гальдер передвинул в поисках улик. Траву испятнали беспорядочно смешавшиеся отпечатки каблуков — словно рисунок безумного индейского танца. Сырой дерн напомнил мне об испуганных движениях русского, о запахе его пота и отчетливых царапинах на его кожаном пиджаке.

Я отошел от бассейна и направился по следам незваного гостя к насосной. Задвижка на деревянных дверях была сорвана, и я увидел электромотор, подогреватель и таймер. Места внутри было немного, и все оно было заполнено мешками с очистителем — хлорным порошком, который мсье Анвер засыпал в загрузочную емкость. Дважды в день мягкий порошок распылялся в воде, где образовывал млечные волны, растворявшие едва заметный осадок человеческого жира на стенках вдоль уровня воды.

Я провел рукой по ближайшему мешку из вощеной бумаги. Мешок не был вскрыт, но порошок тоненькой струйкой высыпался на пол из дырочки. Я сел, вытянув ноги перед собой, взял мешок в руки и вытащил на цементную площадку. В плотной бумаге обнаружилась вторая дырка размером с детский указательный палец, и холодноватый порошок хлынул мне на колени.

Я разорвал бумагу между двумя дырками и сунул руку в гущу липких гранул. Оказавшись под солнечными лучами, крупинки начали таять, они потекли между моими пальцами, на которых остался какой-то помятый кусочек серебра, похожий на скрученную монету. Я очистил его от влажного порошка и с удивлением уставился на деформированную, но безошибочно узнаваемую пулю скорострельной винтовки.

Я перевернул мешок и высыпал порошок на площадку. Между моими коленями оказалась еще одна пуля — явно такого же калибра и с такой же маркировкой и тоже помятая от удара о твердую, но неровную поверхность.

Я отложил пули на землю, полез в насосную и принялся ощупывать остальные мешки. Их вощеная поверхность нигде не была нарушена; на насосном оборудовании следов пуль тоже не было видно. Я подумал, что мешки эти оставались здесь с тех, самых пор, когда после смерти Дэвида двигатель выключили. Снова включив двигатель за несколько дней до нашего приезда, мсье Анвер решил не трогать порванный мешок.

Я осмотрел деревянные двери — панели гладкие на ощупь, свежепокрашенные, только-только со склада. На сверкающих хромированных петлях не было ни царапинки — их недавно вставили в старую раму. Я рукой смахнул остававшиеся передо мной крупинки и стал ощупывать цементную площадку перед дверью. По гладкому цементу недавно прошлись абразивной щеткой, и металлические щетинки оставили на твердой поверхности едва заметные канавки, словно кто-то хотел уничтожить пятна или выбоины.

Я ощупал пули и пришел к выводу, что деформировались они вовсе не от удара о деревянную дверь или о содержимое мешков. Всю убойную силу этих пуль поглотил более крупный объект с костной начинкой. Охранник или заложник упал у дверей этой насосной, а потом был расстрелян с близкого расстояния — сам застрелился или убит кем-то другим.

Я услышал стрекот цикад в саду семейства Ясуда и увидел, как над кортом мелькают стрекозы. Если верить Уайльдеру Пенроузу, трое заложников были убиты в гараже. Я представил себе скоротечную перестрелку перед домом, где на последнем рубеже обороны Дэвид Гринвуд отбивал натиск охранников и жандармов. Убийство заложников было актом отчаяния, и он, сделав это, сел перед насосной, готовый покончить с собой. Он посмотрел в последний раз в небеса Лазурного берега, и тут в игру вступили полицейские снайперы.

Но никто не смог бы сделать два выстрела, приставив винтовку к собственной груди и нажимая на спусковой крючок большим пальцем. Кто бы ни был жертвой, но у плавательного бассейна перед этим тихим и изящным домом произошла расправа.

По дороге курсировал «рейндж-ровер» службы безопасности, и водитель, проезжая мимо, приветственно махнул мне рукой. Я стоял у гаража с пультом в руке. Дверь бесшумно пошла вверх, и внутрь хлынул свет, заполнив собой пространство на три автомобиля, с деревянными полками на задней стенке.

Хотя Пенроуз и убеждал нас, что гараж перестроен, основа осталась нетронутой. Бетонный пол был залит по меньшей мере года за три до нашего приезда — на нем остались пятна от масла, вытекавшего из самых дорогих на Лазурном берегу автомобилей. На полках я разглядел канистры с антифризом, а рядом — бутылки с жидкостью для бачка омывателя и инструкцию владельцу «опель-дипломата».

Я внимательно обследовал пол, потом осмотрел стены и потолок — нет ли там каких-нибудь следов стрельбы. Я попытался представить себе заложников, как они жмутся друг к другу, как щурятся от яркого света, когда Гринвуд в последний раз входит в гараж. Но ни выщербин от пуль, ни следов ремонта бетонных опор нигде не было видно, да и пол, судя по всему, никак не обновляли после трагедии.

Почти наверняка трое людей — злополучные шоферы и инженер — были убиты где-то в другом месте. Я подозревал, что по меньшей мере один из них был застрелен в саду, когда сидел, прислонившись спиной к дверям насосной.

Я опустил дверь гаража и оперся на теплую крышу «ягуара». Было начало седьмого, и первые машины потянулись из Канн в жилые кварталы Граса и Ле-Канне. Но в «Эдем-Олимпии» царила тишина — высокое начальство и обслуживающий его штат сотрудников оставались на рабочих местах. Джейн просила меня забрать ее из клиники в 7.30, когда завершатся последние встречи ее комитета.

Я вышел в сад. Мои руки и грудь покрывала испарина — так напугало меня увиденное в гараже. Я ожидал, что окажусь в камере ужасов, но обыденность заброшенного пространства ударяла по нервам куда сильнее, чем кровавые пятна на стенах.

Я стянул с себя рубашку и остановился перед трамплином. Успокаивая разгулявшиеся нервы, я всматривался в пегое дно, в этот спокойный и наполненный солнцем мир, существовавший только в глубинах бассейна. Плавунец ухватил тонущую муху и метнулся прочь. Когда поверхность успокоилась, я увидел блестящую завязь монетки — сверкающий глаз, ждущий меня.

Я нырнул в бассейн, разгреб пену на поверхности и вдохнул побольше воздуха, а затем повернулся на бок и снова нырнул к серебряной жемчужине.

 

Глава 7

Происшествие на парковке

— Это винтовочные пули, у них стальной наконечник, — сказал я Джейн в ее кабинете в клинике. — Возможно, стреляли из армейского оружия. Две пули были в насосной. А третью я час назад выловил из бассейна.

Я склонился над столом и выложил три пули в пустую пепельницу; Джейн стояла с другой стороны и смотрела на меня. Пепельница эта, украденная из паба в Ноттинг-Хилле, действовала на меня успокаивающе, свидетельствуя: что-то от прежней, бесшабашной Джейн сохраняется и здесь, в этом храме основательности.

Джейн молчала, закутавшись в свой белый халат — совсем крохотная в черном кожаном кресле, похожем на кресло астронавта. Она потрогала пули кончиком карандаша и, опережая меня, подняла руку.

— Пол, только не беспокойся из-за этого.

Она изображала из себя заботливую дочку, которую больше волнует содержание адреналина у меня в крови, чем принесенная мною обескураживающая улика. Я вспомнил, как в тени придорожных платанов неподалеку от Арля она спокойненько вгрызалась в персик, пока я возился с перегревшимся двигателем, прилаживая ее колготки вместо порванного ремня вентилятора. Она перекатывала пули по пепельнице.

— Ты в порядке? Нужно было позвонить мне. Этот русский… И чем только Гальдер занимается?

— Я ему сказал, чтобы он тебя не волновал по пустякам. Поверь мне, я никогда еще не чувствовал себя лучше. Я вполне мог бы пробежаться до твоей клиники.

— Что меня и беспокоит. Этот русский тебе ничего не сломал?

— Он меня толкнул, и я упал на траву.

— Он говорил по-английски?

— Говорил, но плохо. Сказал, что его зовут Алексей.

— Это уже кое-что. — Джейн встала и обошла вокруг стола. Я почувствовал ее маленькие руки у себя на лице, потом она разгладила мои влажные волосы. Ее пальцы задержались на ушибе у меня над ухом, но она ничего не сказала. — С чего ты решил, что он русский?

— Догадался. Он назвал кого-то по имени Наташа. Ты помнишь торговцев у стоянки такси в московском аэропорту? У них было все — наркотики, шлюхи, бриллианты, договоры на поставку нефти, что угодно, кроме такси. На первый взгляд, выглядел он довольно убого. Плохое питание и полный рот железных зубов.

— Таких в «Эдем-Олимпии» не бывает, — Джейн прижала мою голову к своей груди и начала исследовать мой скальп. — Жуткий тип. Вижу, как он тебя выбил из колеи. Возможно, он заблудился.

— Он что-то искал. Решил, что я — Дэвид Гринвуд.

— С какой стати? Никакого внешнего сходства. Дэвид был на пятнадцать лет моложе… — Она прервала свою тираду. — Не мог он знать Дэвида.

Я развернулся вместе с креслом и заглянул в лицо Джейн.

— В этом-то все и дело. Зачем Дэвиду нужен какой-то жалкий проходимец из России?

Джейн оперлась на стол, изучая меня взглядом, которого я не видел прежде: в нем почти ничего не было от прежнего усталого доктора, но зато было много от занятого консультанта, у которого на счету каждая минута.

— Кто знает? Может, он рассчитывал всучить Дэвиду подержанную машину. Или кто-нибудь из реабилитационной клиники назвал его имя.

— Возможно. Докторам, занимающимся благотворительностью, приходится иметь дело со всякой швалью.

— Помимо их мужей? Пол, эти пули… ты бы лучше не лез в эти дела.

— Не буду.

Я слышал в коридоре хлопки дверей лифта — коллеги Джейн после трудового дня покидали клинику. Откуда-то доносился звук диализатора, завершавшего цикл очистки: протяжное ворчание и похрюкивание, словно у кого-то бурчало в животе. Клиника была царством спокойствия, бесконечно далеким от насосной и пробитого пулями мешка. Сквозь окно-иллюминатор я взглянул на простор озера. Сдвиг где-то в глубинах земной коры отозвался дрожью на водной поверхности — проходящий поблизости трубопровод сработал как резонатор.

Гордый за Джейн, я сказал:

— Прекрасный кабинет — ты им явно понравилась. Теперь я понимаю, почему ты проводишь здесь столько времени.

— Это был кабинет Дэвида.

— И тебе это не…

— Неприятно? Ничего, справлюсь. Мы спим в его кровати.

— Это почти основание для развода. Они должны бы найти тебе другое место. Жить на той самой вилле… это как-то жутковато. — Я показал на шкафчики с папками: — Ты просматривала его бумаги? Вдруг из них можно понять, что все-таки произошло.

— Все эти папки пусты. Но в компьютере остались его файлы. — Джейн постучала карандашом по монитору. — Если бы ты почитал истории болезней детей из Ла-Боки, у тебя бы волосы встали дыбом. С арабскими девочками часто обходятся… страшно сказать как.

— Нет уж, спасибо, лучше я не буду об этом знать. А что со здешними детишками? У тебя много работы?

— Да нет. В «Эдем-Олимпии» мало детей. Не знаю, зачем им понадобился педиатр. Но зато у меня есть возможность поработать над чем-нибудь другим. Сейчас запущен новый проект — они хотят использовать модемную связь со всеми квартирами и виллами. Профессор Кальман не возражает против моего участия.

— Отлично, если только они тебя не эксплуатируют. Интересная работа?

— Типично «эдем-олимпийский» подход. — Джейн с отсутствующим видом перебирала пули, словно это были четки для успокоения нервов — непременная принадлежность каждого здешнего кабинета. — Каждое утро, встав с постели, люди будут набирать номер клиники и передавать все данные о состоянии своего здоровья — частоту пульса, кровяное давление, вес и так далее. Одно прикосновение пальцем к миниатюрному сканеру, и компьютеры здесь проанализируют все, что надо: энзимы печени, холестерин, состояние простаты.

— Уровень алкоголя и наркотиков в крови…

— Всего. Это настолько всеобъемлющая система, что только в «Эдем-Олимпии» могли взяться за что-либо подобное, даже не поняв толком, что это означает. Но вполне возможно, все и получится. Профессор Кальман считает, что нужно отбирать и фекальные мазки, но я думаю, это уж слишком. Ему невыносима мысль о том, что вся использованная туалетная бумага пропадает зря. Лучший диагностический инструмент в самом буквальном смысле выкидывается на помойку. Как тебе это нравится?

— Чушь. Полный бред.

— Ты прав. Но основополагающая идея верна. Мы сможем выявлять все подозрительное на самой ранней стадии.

— И больше не будет никаких болезней?

— Что-то вроде этого. — Она отвернулась и уставилась на воду. — Жаль, что нет педиатрической работы. Иногда мне кажется, что все дети в мире выросли, и я осталась одна.

— Это только в «Эдем-Олимпии». — Я протянул руку и обхватил Джейн за талию. — Джейн, все это очень грустно.

— Да, — Джейн посмотрела на пули в своей ладони — так ясно она их еще не видела. Она прижала их к сердцу, словно прикидывая, как прямое попадание могло бы отразиться на ее телосложении, потом с гримаской уронила их в пепельницу. — Ужасно. Ты собираешься их сдать?

— В службу безопасности? Позднее, когда все обдумаю. Не говори ничего Пенроузу.

— Почему? Ему бы следовало знать. — Я потянулся к пулям, но Джейн ухватила меня за руку. — Пол, подожди минутку. Вполне логично, что в саду оказались пули. Были убиты семь человек. Охранники, наверно, голову потеряли и принялись стрелять во все, что двигалось. Прекрати ты ставить себя на место Дэвида.

— Я пытаюсь. Только это трудно — сам не знаю почему. Кстати, я уверен, что Дэвид убил заложников не в гараже. Я там все тщательно осмотрел.

— Но Пенроуз сказал, что гараж перестроили.

— Никто его не перестраивал. Я тебе покажу.

— Нет уж, спасибо. Я уж лучше с профессором Кальманом буду сторожить у выхода из прямой кишки. Так где же Дэвид застрелил заложников?

— В саду. Один из них, вероятно, умер у насосной. А второй был убит в бассейне.

— Странно. Что этот несчастный там делал — плыл за помощью? — Устав от разговора со мной, Джейн закрыла лицо руками, потом принялась стучать по клавиатуре компьютера, и на ее бледной коже замигали отражения бесконечного ряда цифр.

— Джейн… — Я обнял ее за плечи, глядя на экран, на который выводился перечень анестезирующих средств. — Я тебя разволновал. Давай забудем о Дэвиде.

Услышав это, Джейн улыбнулась.

— Мой милый Пол, ты весь как натянутая струна. Похож на охотничью собаку, которая ждет команды загонщиков.

— Мне больше нечем заняться. Лежать целый день без дела у бассейна — это новая форма социальной отверженности. Поедем-ка в Канны и проведем вечер в городе. Коктейли с шампанским в «Блу-бар», айоли в «Мер-Бессон». А потом — в казино и еще посмотрим, как богатые арабы выбирают себе девиц.

— Мне нравятся богатые арабы. Они такие флегматичные. Хорошо, но мне нужно домой — переодеться.

— Нет, поехали как есть. В белом халате и со стетоскопом. Все будут думать, что я пациент, который завел роман с очаровательной юной врачихой.

— А разве это не так? — Джейн задержала мои руки у себя на плечах и припала ко мне всем телом. — Мне только нужно привести себя в порядок.

— Отлично. Я немного подышу на крыше, а через двадцать минут подам машину ко входу. — Я наклонился к ней и показал на экран компьютера. — Что это? Я видел инициалы Дэвида.

— Жуть, правда? Не только ты находишь следы мертвеца.

— «Двадцать второе мая». — Я прикоснулся пальцем к экрану. — Это же за неделю до убийств. Доктор Перлман, профессор Луи, мистер Ричард Ланкастер… Полтретьего, три часа, четыре. Кто эти люди?

— Пациенты, которых принимал Дэвид. Перлман — один из директоров «Сиба-Гейджи». Ланкастер — президент местного отделения «Моторолы». Только не думай, что он и их собирался перестрелять — их охраняют, как царственных особ.

— Они и есть царственные особы. А вот второй список. Только без указания времени. Он когда был подготовлен?

— Двадцать шестое мая. Это пациенты, которые ждут назначения на прием.

— Но ведь Дэвид был педиатром. Что, у всех этих людей есть дети?

— Сомневаюсь. Большую часть времени Дэвид занимался общей терапией. Хватит, Пол. Ты и так уже немало видел.

— Постой. — Я мышкой перешел в самый верх списка. — «Робер Фонтен… Ги Башле». Это двое были убиты.

— Не повезло. Кажется, Фонтен погиб в главном административном здании. Его место занял Ален Делаж. Это имеет какое-то значение?

— Начинаешь видеть случившееся немного в другом свете. Всего за два дня до того, как прикончить этих людей, Дэвид напоминает себе, что должен записать их на прием. Странно — если он действительно собирался их убить. А, Джейн?..

— Извини, Пол. — Джейн выключила монитор. — Хватит на сегодня этой теории заговора.

Я отвернулся и стал смотреть на поверхность озера, ожидая еще одного сейсмического удара.

— Он записал их на прием. Проверка холестерина, анализ мочи и все такое. А вместо этого в одно прекрасное утро он решает просто их перестрелять…

Джейн потрепала меня по щеке:

— Ужас. Значит, теория умопомешательства все же верна. Придется тебе вернуться на террасу нашей виллы и оставаться отверженным…

Помахав рукой ночным дежурным, я через вестибюль клиники подошел к выходу на парковку. Лифт поднимал меня на крышу, а я разглядывал в зеркале свое растрепанное отражение — наполовину детектив-любитель со шрамами на лбу и распухшим ухом (такова цена подглядывания в замочную скважину), наполовину эксцентричный наездник (как усядется на своего любимого конька, так и скачет). Джейн, как всегда, была права. Я слишком большое значение придавал трем пулям и целехонькому гаражу. Какой-нибудь слабонервный жандарм вполне мог выстрелить в насосную, когда двигатель переключился на режим подачи очистителя — парень услышал какое-то странное ворчание и испугался. Пуля, угодившая в бассейн, могла срикошетировать от розовой беседки, а потом чей-нибудь солдатский сапог мимоходом сбросил ее в воду. Заложники, вполне вероятно, погибли на дороге — Гринвуд пристрелил их, когда они попытались спастись бегством. То, что расписывал нам Уайльдер Пенроуз, да и официальную версию, обнародованную пресс-службой «Эдем-Олимпии», нельзя было воспринимать буквально.

Двери лифта открылись на крышу, где, кроме «ягуара», других машин не было. Медицинский персонал и приезжающие на прием руководители оставляли свои машины этажом ниже, но я предпочел вид, открывавшийся на залив Напуль и на ласковое, ленивое море, которое, как сомлевшая любовница, притулилось к согнутой руке Эстереля.

Я облокотился на перила, вдыхая запах сосен и смесь фармацевтических ароматов, проникавших из вентиляционной шахты. Я думал о Джейн и ее новом кабинете, когда услышал крик на нижнем этаже — приглушенный крик протеста, за которым последовал звук удара по человеческому телу. Второй голос обличал кого-то на смеси русского и арабского.

Я подошел к ограждению центрального колодца, готовый позвать на помощь. По круговому пандусу спускались два лимузина. Шоферы остановились на третьем уровне, вышли из машин и открыли задние двери, чтобы пассажиры могли с близкого расстояния наблюдать за жуткой сценой, которая разворачивалась перед ними на пустом парковочном пространстве.

На цементном полу среди россыпи бус и браслетов стоял на коленях сенегалец в цветастом плаще. Несмотря на слабое освещение, я разглядел кровоподтеки на его лице и капли крови, падающие на пластиковый пакет, заполненный дешевыми часами и авторучками. Сенегалец — почтенный мужчина с небольшой бородкой — пытался собрать свой скромный товар, словно заранее зная, что день все равно пропал. После нескольких попыток он извлек маску с шутовскими кисточками из-под каблуков охранников, которые тем временем колотили коренастого европейца в дешевом светлом костюме. Их жертва еще стояла на ногах, протестуя на плохом французском с русским акцентом и закрываясь от дубинок окровавленными руками. Трое охранников в синих рубашках, почерневших от пота, загнали этого человека в угол и, избивая, заставили упасть на колени.

Я отвернулся, пораженный этой жестокостью, а потом принялся кричать — я обращался к боссам, глазевшим на экзекуцию из своих лимузинов. Но они были слишком поглощены происходящим и не замечали меня. Они сидели перед открытыми дверями, невозмутимые, как римские сенаторы, наблюдающие за наказанием провинившегося гладиатора. Я узнал Алена Делажа, очкастого бухгалтера, который подвозил Джейн до клиники. Он и его попутчики были одеты, как члены боулинг-клуба «Эдем-Олимпии» — в кожаные куртки на молниях, застегнутые по самую шею.

Избиение прекратилось. Русский, опершись о стену, кашлял и пытался очистить свой костюм от крови. Охранники удовлетворенно пристегнули свои дубинки и сделали шаг назад — в темноту. Зажужжали стартеры, и лимузины тронулись к выезду, увозя зрителей этого импровизированного спектакля в декорациях гаража.

Держась за перила, я захромал вниз по пандусу в поисках телефона, чтобы вызвать бригаду скорой. Африканец уже стоял на ногах, разглаживая свой порванный плащ, а русский сидел в своем углу, тряс головой и пытался набрать грудью воздуха.

Я скакал вниз по пандусу, пытаясь привлечь их внимание, но из-за столба вдруг появилась фигура в форме и встала на моем пути.

— Мистер Синклер… Осторожнее. Полы здесь жесткие. Не ушибитесь.

— Гальдер? — Я узнал черное с бледным отливом лицо. — Вы видели все это?..

Я почувствовал сильную руку Гальдера у себя на локте — он не дал мне упасть, когда я поскользнулся на пятне масла. От его внимательных глаз не ускользнула моя нетвердая походка, и теперь он пытался понять — пьяный я или обкуренный, но лицо его оставалось непроницаемым — ни одна морщинка не нарушала его тонкие черты.

— Гальдер, это были ваши люди. Что здесь происходит?

— Ничего, мистер Синклер, — интонации Гальдера призваны были вселить в меня спокойствие. — Так, небольшое дельце, связанное с обеспечением безопасности.

— Небольшое? Да они этих двоих чуть не убили. Им нужен врач. Вызовите по своей рации доктора Джейн.

— Мистер Синклер… — Гальдер оставил попытки успокоить меня. — Это чисто воспитательное мероприятие, к вам оно не имеет никакого отношения. Я провожу вас до машины.

— Не суйтесь… — Я оттолкнул его. — Я умею ходить. Вы ошиблись — это не тот русский, которого я видел сегодня утром.

Гальдер глубокомысленно кивнул; нажав кнопку лифта, он сказал в тон мне:

— Тот русский, не тот русский — это должно послужить уроком. Мы ведь не можем быть повсюду. Это темная сторона «Эдем-Олимпии». Мы работаем без устали, чтобы вы и доктор Джейн могли наслаждаться солнышком.

— Темная сторона? — Пинком ноги я распахнул дверь и, уставившись в упор на Гальдера, дождался его ответного взгляда. — Вдалеке от теннисных кортов и бассейнов, которые вы так ненавидите? Не хотел бы я оказаться на этой темной стороне.

— В этом нет необходимости, мистер Синклер. За вас это делаем мы.

— Гальдер… — Я понизил голос, который эхом отдавался в темных галереях. — Ваши люди вели себя как убийцы.

— Ну, каннская полиция отделала бы этих двоих куда как хуже. Считайте, что мы оказали им любезность.

— А эти лимузины? Алан Делаж и остальные шишки смотрели на все на это. Не слишком ли? Впечатление такое, что этот спектакль разыграли специально для них.

Гальдер, как всегда, был избыточно вежлив — он кивнул, дожидаясь, когда я вместе с лифтом уберусь на крышу.

— Может, и так. У некоторых из ваших соседей в «Эдем-Олимпии» такие… продвинутые вкусы.

— Так значит, это было специально устроено? Все тщательно подготовлено, чтобы вы могли позабавиться?

— Не мы, мистер Синклер. И уж определенно не я. — Он отступил от лифта, сделал прощальный жест и пошел вниз по пандусу — его каблуки застучали по бетону.

Я уселся в «ягуар» и вдохнул вечерний воздух. Внезапно запах дезинфекции и кондиционированного воздуха показался мне более реальным, чем свежий аромат сосен. Я был зол, но чувствовал странное возбуждение, словно вышел невредимым из авиакатастрофы, в которой пострадали мои попутчики. Пот и вонь насилия сгустили воздух и изменили приоритеты в этом мире.

Не заводя двигатель, я снял машину с ручника и накатом двинулся вниз по пандусу. У меня возникло искушение сбить Гальдера, но, когда я проезжал мимо него, русского и сенегальца уже не было, а рядом с лужицами крови сверкали разбросанные бусины.

 

Глава 8

Библиотека Алисы

Неколебимая, как жена пилота-камикадзе, защищающая обломки мужнина самолета, миссис Ясуда стояла на мощеной дорожке рядом с домом и смотрела, как поврежденный «порше» мистера Ясуды поднимают на эвакуационный грузовик. Лебедка стонала и вздыхала, разделяя с автомобилем всю причиненную ему боль. В результате косого столкновения передком было с корнем вырвано правое крыло, разбита фара, а лобовое стекло все покрылось мелкими трещинами, и мистеру Ясуда пришлось пробить в нем дырку, чтобы была видна дорога.

Миссис Ясуда совершенно бесстрастно рассматривала эту дыру, на ее лице не было ни кровинки, словно происшествие со спортивным автомобилем ее мужа остановило в ней часы человеческих реакций. Когда водитель эвакуатора попросил ее расписаться, она крупным наклонным почерком изобразила свою фамилию и, удалившись в дом, закрыла за собой дверь, прежде чем водитель успел сделать прощальный жест кепкой.

К счастью, мистер Ясуда отделался легким испугом, в чем я убедился за несколько часов до этого. В три часа ночи я еще не спал. Оставив Джейн, которая лежала, как подросток, засунув голову под подушку, я бродил голышом из одной комнаты в другую и все пытался найти приемлемое объяснение отвратительному происшествию на парковке клиники.

Это проявление жестокости выбило меня из колеи. Мы с Джейн отправились обедать в Канны, но я помалкивал о случившемся; и все равно, подспудно это не давало мне покоя — даже не сама жестокость, глубоко мне претившая, а новое открытие: «Эдем-Олимпия» предлагает своим обитателем больше, чем кажется на взгляд со стороны. Над бассейнами и аккуратными газонами, казалось, витал дух насилия.

Накинув на себя ванный халат, я поцеловал крохотную ручку Джейн, которая все еще пахла больничными реагентами, — ее пальчик, подчиняясь детскому рефлексу, распрямился. Я спустился по лестнице, открыл дверь террасы и прошел по лужайке мимо бассейна, затянутая пленкой поверхность которого напоминала черный пол танцплощадки. Я открыл проволочную калитку на теннисный корт и принялся выхаживать вдоль разметки, отчетливо различимой в лунном свете. Из головы у меня не выходил отрешенный взгляд старого сенегальца.

К ясудскому дому подъехала машина — двигатель ее работал неустойчиво. Машина неуверенно ехала на первой передаче, а когда она поворачивала к дому, послышался скрежет металла о покрышку. В кабинете миссис Ясуды на первом этаже зажглась настольная лампа — значит, она все время сидела там в темноте, может быть, наблюдала, как ее сосед-англичанин мечется на грани безумия. Она подошла к окну и помахала мужу, выходящему из поврежденной машины.

Несколько минут спустя я увидел их сквозь щелки жалюзи на окнах спальни. Коренастый бизнесмен, еще не снявший свою кожаную куртку, расхаживал по комнате, энергично жестикулируя, а его жена наблюдала за ним с кровати. Он словно бы разыгрывал перед ней фильм, насыщенный сценами насилия, может быть, даже показанный в здании японского землячества в Каннах в тот вечер. Наконец он разделся и сел в ногах кровати — настоящий крепкотелый самурай. Его жена встала у него между колен, положив руки ему на плечи, и наконец он скинул штрипки ночной рубашки с ее плеч.

Они стали заниматься любовью, а я покинул теннисный корт и побрел назад в дом. Лежа рядом с Джейн, я слышал, как она шлепает губами, видя сны, которые и положено видеть молодой жене. Где-то неподалеку загудел автомобиль, ему ответил другой: машины возвращались со своих ночных застав.

Сеньора Моралес давала утренние наставления уборщицам-итальянкам. Теперь в течение часа они будут работать внизу, а я за это время успею побриться, принять душ и поразмышлять над тем, как убить день. Поток факсов и электронной почты из Лондона пошел на убыль — с моего согласия Чарльз взял на себя груз забот по редактированию обоих авиационных журналов.

Предчувствуя еще один неизбежно скучный день в «Эдем-Олимпии», я снова улегся на кровать, ощущая тепло, оставленное телом Джейн. Вернувшись из Канн, мы тоже занимались любовью, что теперь случалось все реже и реже — Джейн после долгого дня приходила домой измотанной. В бизнес-парке секс сводился к тому, что показывали по телевизионным каналам для взрослых. Но Джейн возбудилась, вкусив от запретного плода — поездки в Канны экспромтом. Импульсивные решения шли вразрез со всем укладом жизни в «Эдем-Олимпии». Мне показалось, что, когда она вышла из машины на Круазетт, у нее чуть ли не закружилась голова. В табачной лавке недалеко от «Мажестик» она прихватила со стенда номер «Пари-Матч» и спокойненько вышла, не заплатив. Журнал лежал на нашем столике в ресторане «Мер-Бессон» рядом с айоли из трески и моркови, и Джейн наслаждалась тем, что украла его. Она пожимала плечами и весело улыбалась, радуясь благодатной молнии, на мгновение осветившей наш чересчур упорядоченный мир. Интеллектуальный климат в «Эдем-Олимпии» был неизменен, нравственный термостат был установлен где-то между «долгом» и «благоразумием». Чувства изгонялись из наших жизней, все коченело — даже солнечный свет казался бледнее. Украденный журнал побудил нас заняться любовью…

Под аккомпанемент жужжащих внизу полотеров я принялся рыскать по пустым спальням в поисках еще каких-нибудь следов Гринвуда. В детской, опоясанной фризом с мультяшными изображениями утенка Дональда, Бабара и Тинтина, я уселся на цветастый матрас и стал думать о ребенке, которого, дай бог, когда-нибудь родит Джейн, о том, как он будет играть в такой же вот светлой комнате.

Рядом с ванной находился встроенный шкаф, украшенный иллюстрациями Тенниела к Алисе. Я открыл дверцы, и моим глазам предстала скромная библиотека — первый реальный след пребывания здесь Гринвуда. На полках стояло экземпляров тридцать «Алисы в стране чудес» и «Алисы в Зазеркалье» в переводах на французский, испанский и даже сербо-хорватский. В прошлый уик-энд Уайльдер Пенроуз за рюмкой сказал мне о любви Дэвида к Алисе и о том, что он организовал в «Эдем-Олимпии» общество Льюиса Кэрролла. Парижские сюрреалисты считали Кэрролла одним из своих предшественников, но как раз «Эдем-Олимпия» казалась малоподходящей почвой для поклонников Кэрролла. А может быть, руководители межнациональных компаний обладали более изощренным, чем я думал, чувством юмора и узрели родство между бизнес-парком и гиперлогикой Алисы.

Книги были довольно захватанными — детишки из приюта в Ла-Боке, судя по всему, были завзятыми читателями. На форзацах написаны имена — видимо, рукой Дэвида.

«Фатима… Элизабет… Вероника… Наташа…»

— Все страньше и страньше, — Джейн провела рукой по корешкам книг в шкафчике. — Оказывается, этот русский, который надавал тебе тумаков, просто хотел взять библиотечную книжку для своей дочери Наташи.

— Похоже.

— Ты переполошился, и попусту. Не каждый ведь русский на Лазурном берегу — мафиози. Бедняга просто хотел познакомить Наташу с английской классикой. А ты тут поднял на смех его коронки, похитил его туфлю и устроил на него настоящую охоту.

— Знаю. Теперь я об этом жалею.

— Хорошо хоть, они его не схватили. Гальдера, похоже, хлебом не корми — только дай кого отметелить.

— Не уверен, — я выровнял книги на полке. — Для библиотечного абонента этот русский вел себя слишком уж агрессивно.

— А как же! — Джейн улеглась на кровать, наслаждаясь своим триумфом. На ней все еще был белый больничный халат — она приехала домой переодеться перед совещанием в Ницце. — Русским приходится сражаться за право читать… Мандельштам, Пастернак, Солженицын. Ты только подумай, Пол, — ты объединился со всеми этими кагебешниками против бедного работяги-эмигранта и маленькой Наташи.

— Сдаюсь. — Я сел рядом с Джейн и погладил ее икры. — Слезы на глаза наворачиваются, как подумаешь, что какая-нибудь Вероника или Фатима из приюта прочли Кэрролла. Где они теперь?

— Работают на какой-нибудь жуткой фабрике, наверно. За пять франков в час упаковывают сандалии и спрашивают себя, что случилось с их добрым английским доктором. Не думай о Дэвиде так уж дурно. Он здесь сделал много хорошего.

— Принимаю упрек. А ты его хорошо знала?

— Мы работали вместе. Пол, куда ты клонишь?

— Никуда. Просто я давно себя об этом спрашиваю.

— Ты же знаешь, мне это не нравится. Дэвид уже не вернется, так что забудь о нем. — Джейн рассердилась на меня, поднялась с кровати и сняла свой белый халат. Она показалась мне старше, чем прежде, — ее волосы были аккуратно расчесаны, дырочка под колечко в носу замаскирована косметическим наполнителем. Она подняла руку, словно для того, чтобы влепить мне пощечину, потом смилостивилась и взяла меня за руку. — Я тебе сколько раз говорила — у меня было не так уж много любовников.

— А я думал, у тебя была целая армия.

— Любопытно, почему… — Она стояла у окна, устремив взгляд через бизнес-парк к морю. — Ты все еще заперт в прошлом. Это все фантомные боли. Мы с тобой здесь, Пол. Мы дышим этим воздухом, мы видим этот свет…

Я смотрел, как шевелится ее подбородок, и понял, что наслаждается она не красотой вдающейся в море полосы мыса Антиб и не металлическим отблеском моря, а офисными зданиями «Эдем-Олимпии», тарелками спутниковых и решетками сверхвысокочастотных антенн. Бизнес-парк принял ее в свое лоно.

— Джейн, тебе здесь нравится, да?

— В «Эдем-Олимпии»? В ней много привлекательного. Она открыта для талантливых и работящих людей. Ни один участок здесь не застолблен, никакие предки, геройствовавшие во времена Великой хартии вольностей, здесь протекции не составят. Тут возможно все.

— Но при этом ничего не происходит. Вы заняты только одним — работой. Здесь великолепно, но здесь отсутствует реальность. Никто не заседает в местном совете, никто не высказывается о работе пожарной охраны.

— Ну и прекрасно. Кому это надо?

— Вот об этом я и говорю. Всем этим заведением, возможно, руководит группа консультантов из Осаки.

— Меня это устраивает. Так оно много лучше. В больнице Гая есть две разновидности лестниц. Одна — парадная, для мужчин, и ведет на самый верх, другая — бывшая лестница для прислуги сзади. Она кончается на третьем этаже. Тебе, наверно, не нужно говорить, для кого она зарезервирована.

— Времена меняются.

— Это древняя мантра уже набила оскомину — женщины слушали ее слишком долго. Много ты знаешь преподавателей-женщин с профессорским званием? Даже в женских институтах? — Понизив голос, она сказала, как бы походя: — Кальман говорит, что у них еще нет претендента на мою должность. Он спрашивает, не останусь ли я еще на полгода.

— А ты?

— Если откровенно, то останусь. Ты только подумай. Тебе это пойдет на пользу. Мягкая зима, пару часов тенниса каждый день. Мы найдем тебе партнера. Может, миссис Ясуду.

— Джейн, — я попытался ее обнять, но она напряглась, и я почувствовал острые кости ее плеч. — Мне надо возвращаться в Лондон. У меня там работа. Вечно тащить за меня воз Чарльз не будет.

— Знаю. Ну, ты сможешь прилетать на выходные. Из Лондона сюда всего час лета.

— Ты по выходным работаешь.

Она не ответила — уставилась вниз, в бассейн, избегая моего взгляда. Казалось, мысленно она уже вступает во владение новой территорией, наедине с самой собой распаковывает свой настоящий багаж.

— Пол, успокойся… — заговорила она легко, словно вспомнила что-то приятное из нашей общей жизни. — Мы будем вместе, что бы ни случилось. Ты — мой раненый пилот, я должна залатать твои крылья. Как ты у меня?

— Да так. — Впервые ее манеры девочки-жены были неубедительны. Я заметил исчезновение Шляпника, Сони и Черной Королевы, которых Гринвуд приклеил к двери шкафчика. Джейн росла, как Алиса в Зазеркалье, а я чувствовал что-то сродни ощущениям Кэрролла, который вдруг понял, что его маленькая героиня становится молодой женщиной и скоро оставит его.

— Тебе нужно переодеться, — сказал я, закрыв дверь библиотечки. — Кальман ждет тебя через час. Прежде чем ты уедешь, распечатай мне то расписание приемов…

— Дэвида? Зачем оно тебе? — Джейн подняла свой белый халат. — Может, не стоит?..

— Никто не узнает. Ты можешь загрузить этот файл с компьютера внизу?

— Могу, но… зачем он тебе?

— Есть одна мысль. Я должен ее проверить — и тогда оставлю Дэвида в покое.

— Ладно… Только держи это при себе. Начальство не любит, когда разглашаются медицинские сведения.

— Но ведь это всего лишь список. Я мог его переписать из телефонной книги. — Я остановился у лестницы. — Тебе удалось узнать, зачем они приходили к Дэвиду? Они чем-нибудь больны?

— Мелкие спортивные травмы. Ерунда. Царапины. Один-два перелома. В «Эдем-Олимпии» очень жестко играют в регби.

Направляясь к машине, я все еще чувствовал вкус губ Джейн. Вспоминал, как она сидела в кабинете перед компьютером, просматривая файлы Гринвуда и настороженно поглядывая на меня. Может быть, она испытывала меня, когда подняла этот разговор о продлении контракта? Еще через шесть месяцев она вообще будет чувствовать себя здесь как дома — словно преступник, приговоренный к длительному заключению, запертый в виртуальной камере, которую она называет своим кабинетом. В «Эдем-Олимпии» требовались люди, имеющие особый темперамент, преданные больше работе, чем удовольствиям, предпочитающие гроссбух и чертежную доску борделям и игорным столам Старой Ривьеры. Мне нужно было каким-то образом напомнить Джейн о ее истинном «я». В этом смысле кража журнала из табачной лавки была для меня слабым лучиком надежды.

Я сунул список назначений в нагрудный карман и стал искать ключи. За «ягуаром» на пандусе был припаркован спортивный автомобиль Уайльдера Пенроуза — японская низко посаженная штучка с огромными обтекаемыми зеркалами, чудовищным спойлером и воздухозаборниками, которые вполне сгодились бы для реактивного самолета. На мой пуританский взгляд, этот автомобиль был просто коллекцией рекламных трюков, и я даже не попытался идентифицировать изготовителя.

Я решил, что Пенроуз наносит визит Симоне Делаж — снимает у этой весьма впечатлительной дамы последствия ночного кошмара или консультирует ее по проблемам импотенции у бухгалтеров высшего ранга. Он намеренно припарковал свою машину не у пандуса Делажей, а в нескольких дюймах от «ягуара», чтобы мне пришлось делать крутой поворот, демонстрируя тем самым слабости «ягуаровского» рулевого управления.

Я завел двигатель, с удовольствием прислушиваясь к голодному посапыванию соперничающих карбюраторов, которые хоть на этот раз были готовы обратить свои различия против общего врага. Крутанув баранку, я подал «ягуар» чуть вперед, но обнаружил, что так непременно зацеплю постамент скульптурного дельфинчика. Осторожно, чтобы не задеть японскую машину, я стал подавать назад, но в последний момент, подчиняясь какому-то внезапному порыву, оторвал ногу от педали тормоза. Я почувствовал, как тяжелый хромированный бампер «ягуара» глубоко врезался в мягкий стеклопластик, корежа пассажирскую дверь спортивного автомобиля. От удара машина закачалась, ее гидравлика испустила многоголосый невротический вздох.

Стараясь не замечать содеянного, но чувствуя, как полегчало на сердце, я по пандусу скатился на проезжую часть.

 

Глава 9

Стеклянные полы и прозрачные стены

— Мистер Синклер, в «Эдем-Олимпии» нет преступности. Совсем нет. — Паскаль Цандер, новый глава службы безопасности, вздохнул, и в этом вздохе слышалось больше чем разочарование. — Я даже могу вам сказать, что здесь нет почвы для преступности. Разве это преувеличение?

— Нет, — ответил я. — Мы здесь уже два месяца, а я не увидел ни одного окурка или выплюнутой жвачки.

— Жвачки? Это немыслимо. Здесь вам на голову не упадет сосновая шишка, а птичка не накакает на вашу машину. В «Эдем-Олимпии» даже природа знает свое место.

Цандер улыбался во весь рот, всем своим видом показывая, как он рад моему приходу. Этот любезный и упитанный франко-ливанец стоял за своим столом, набросив на плечи куртку верблюжьей шерсти, — скорее пресс-атташе, чем шеф безопасности. Преступность в «Эдем-Олимпии», может, и отсутствовала, зато в других удовольствиях недостатка не было.

Когда его секретарша, красивая швейцарка лет за сорок, принесла какое-то срочное письмо ему на подпись, он уставился на нее, как ребенок, которому дали целую ложку крема.

— Хорошо, хорошо… — Он проводил ее глазами, а потом тот же похотливый взгляд перевел на меня и без всякого смущения задержал его на несколько секунд. Он сел, не снимая куртки, и поерзал на своем кожаном кресле. Когда он с отсутствующим видом пощелкал по ониксовой подставке для авторучки, стало понятно, что и кресло, и стол унаследованы им от Ги Башле, его убитого предшественника, и слишком малы для него. Мой визит уже его утомил, и он уставился на далекие крыши домов в Каннах, в старой части Лазурного берега, где все еще процветали священные традиции преступности и социальной патологии.

Паскаль Цандер удивительно располагал к себе, при том что был несносным типом. В «Эдем-Олимпии» такие личности, не скрывавшие своих порочных наклонностей, были наперечет, и я обнаружил, что чувствую к нему симпатию. Я собирался было рассказать ему об избиении на парковке клиники, но передо мной был начальник полиции, искренне убежденный, что он вывел преступность с корнем. Он демонстрировал участие, когда я рассказывал о незваном русском, сбившем меня с ног, но для него это явно была всего лишь стычка двух иностранцев — может быть, из-за моей жены.

— В «Эдем-Олимпии» мы сами себе полиция, — объяснил он. — Честность у нас заложена в саму структуру — так же, как бесплатная парковка и чистый воздух. Наши охранники — это бутафория, как гиды в Диснейленде.

— Значит, их форма — на самом деле просто сценические костюмы?

— Фактически — да. Если вам нужны настоящие преступления, поезжайте в Ниццу или в Ла-Боку. Для нас грабежи, проституция, торговля наркотиками — понятия почти фольклорные, субсидируемые муниципалитетом для привлечения туристов.

— Да, в «Эдем-Олимпии» такое просто немыслимо, — согласился я. — И тем не менее один трагический прокол все же случился.

— Доктор Гринвуд? Да, трагический… — Цандер приложил надушенную ладонь к груди. — Сидя в этом кресле, я ни на минуту не забываю о случившемся. Он вел себя, как преступник, но из тех, что вне пределов досягаемости закона или полиции.

— А что случилось с Гринвудом? Никто, кажется, толком не знает.

— Поговорите с Уайльдером Пенроузом. В больном мозгу вдруг происходит замыкание. Всего несколько минут — и семь моих коллег мертвы. Люди, которые все отдали «Эдем-Олимпии». Смерть в то утро кралась за всеми нами — с винтовкой в одной руке, а в другой — с игральными костями.

— Так убийства были случайными?

— Нет никаких сомнений. Ничто не связывало жертв с их убийцей.

— Кроме одного: они были его пациентами. Может быть, Гринвуд решил, что у них какая-то неизлечимая болезнь.

— Болезнь была. Но только в голове у Гринвуда. — Цандер доверительно перегнулся ко мне над столом, уложив свой животик на столешницу, и понизил голос: — Нас, службу безопасности, очень критиковали. Но разве мы могли предсказать поведение человека, чье безумие зашло так далеко? Вы его знали, мистер Синклер?

— В Лондоне он был коллегой моей жены. Он казался таким… идеалистом.

— Вот это-то и есть лучшая маскировка. В «Эдем-Олимпии» много блестящих талантов. У некоторых в голове — безлюдные места, холодные вершины, где гениям любо гулять. Ну а в горах бывают ущелья, расселины….

— Значит, это может случиться еще раз?

— Мы надеемся, что нет. «Эдем Олимпия» так или иначе обречена. Но это может случиться раньше, а может — позже. Мы слишком доверчивы, мистер Синклер. Отсюда много стеклянных полов и прозрачных стен. Среда для нравственного разложения самая подходящая. Власть, деньги, возможности. Люди могут совершать преступления и даже не знать об этом. В некоторым смысле Ницца или Ла-Бока даже лучше — там флажки расставлены, и мы знаем, когда пересекаем их. Здесь же — игра без правил. Один решительный человек может… — Казалось, он на мгновение погрузился в себя, потом, сделав неприличный жест, он обратился ко мне: — Вам требуется моя помощь, мистер Синклер?

— Меня интересует, что в точности произошло двадцать восьмого мая. Маршрут, которым шел доктор Гринвуд, количество сделанных выстрелов. Это поможет мне понять его душевное состояние в то время. Как англичанин, я чувствую ответственность.

— Ну, не знаю… — Руки Цандера нервно прикасались к безвкусным безделушкам на его столе. — Убийцы-маньяки не имеют национальности.

— А с родственниками я могу поговорить?

— С женами убитых? Они вернулись к себе на родину. Им теперь остается только скорбеть.

— А персонал? Секретарши, помощники?

— Им и без того досталось. И что они смогут еще сказать? Какого цвета галстук был на Гринвуде? Черные он надел туфли или коричневые?

— Справедливо. Мне бы помог общий отчет о том происшествии. Ведь вы его составляли?

— Отчет? Да мы их сотню составили. Для следователя, для префекта полиции, для министра внутренних дел, для шести иностранных посольств, для юристов компаний…

— Значит, вы мне дадите какой-нибудь?

— Они еще засекречены. Ведь тут замешаны интересы международных корпораций. Против «Эдем-Олимпии» могут быть выдвинуты обвинения в небрежении, но мы их, конечно же, отрицаем.

— Ну, тогда…

— Я не смогу вам помочь, мистер Синклер. — Впервые Цандер говорил как полицейский. Он разглядывал шрам у меня на лбу и все еще незажившее ухо. — Вас занимает насилие, мистер Синклер?

— Вовсе нет. Я пытаюсь избегать его.

— А ваша жена? Некоторые женщины…

— Она врач. Несколько лет проработала на отделении скорой помощи.

— Тем не менее. Некоторые видят в насилии подспорье браку. Этакое возбуждающее средство. Вы так увлечены этими убийствами Гринвуда, но я думаю, что ваши побуждения искренни. Жаль, что вы попусту тратите свое время. Все мыслимые и немыслимые свидетельства уже собраны.

— Не все… — Я вытащил из кармана три стреляные пули и бросил их на стол. — Это винтовочные пули. Я нашел их в саду нашей виллы. Одна лежала на дне бассейна. Понять, как она туда попала, довольно затруднительно. И у меня есть все основания полагать, что заложники были убиты не в гараже.

Цандер вытащил шелковый платок и помахал им у рта, прогоняя дурной запах. Он бросил взгляд на пули, но не сделал ни малейшей попытки осмотреть их.

— Вы здорово поработали, чтобы их найти, мистер Синклер. Мои люди доложили, что осмотрели все.

— Вы могли бы выяснить — они из винтовки Гринвуда или нет.

— Эта винтовка в полицейском управлении в Каннах. Лучше уж нам не втягивать их в это еще раз. Следы Гринвуда еще будут появляться. Чем опаснее преступление, тем дольше его последствия будут отравлять воздух. Еще что-нибудь нашли?

— Не на вилле. В «Эдем-Олимпии» творятся странные вещи.

— Рад это слышать. — Цандер открыл окно и принялся жадно, короткими глотками вдыхать теплый воздух, потом взял себя в руки и повернулся, чтобы проводить меня к двери. — «Странные вещи»… А я уже почти списал наш бизнес-парк со счетов. Хорошие новости, мистер Синклер. Продолжайте ваши наблюдения для меня…

— Непременно. Что касается заложников…

— Мистер Синклер, прошу вас… — Цандер водрузил руку на мои плечи, напомнив мне о том, что в грузном теле может скрываться сила. — Мертвецу уже все равно — откуда в него стреляли. Расскажите мне о вашей молодой жене. Ей здесь у нас нравится?

— Очень. — Я шагнул через порог боковой двери в приемную, где ждала помощница Цандера. — Она слишком много работает.

— Здесь все так работают. Это наш тайный порок. Ей бы нужно немного поиграть. Нашли бы вы для нее какое-нибудь новое развлечение. В «Эдем-Олимпии» столько всего интересного…

Он снова сложил губы трубочкой — снаружи они у него были черные, а внутри розоватые. А глаза он не сводил с трех пуль, лежавших на столе.

 

Глава 10

Список приговоренных

Воздух, который плыл над озером, был как дурман — беглое облако, спустившееся по склону холма, несло запах изготовляемых на фабрике в Грасе освежителей для офиса. Я прошел вдоль кромки воды, обратив на себя внимание двух охранников в «рейндж-ровере», припаркованном среди сосен. Один принялся изучать меня в бинокль, явно недоумевая, откуда среди белого дня в «Эдем-Олимпии» взялся кто-то праздношатающийся.

Между зданиями службы безопасности и исследовательских лабораторий «Эльф-Маритайм» находился кафетерий под открытым небом — заведение, призванное смягчить общественное лицо бизнес-парка и придать ему мимолетное сходство с альпийским курортом. Вымотанный встречей с Цандером, я сел за столик и заказал бокал белого вина — обслуживала меня молодая официантка-француженка в джинсах и белой маечке с цитатой из Бодрийяра.

Как я и предполагал, Цандер не сказал мне ничего. Даже из его молчания ничего не удалось извлечь. Теперь, почти шесть месяцев спустя после того события, «Эдем-Олимпия» с облегчением стерла Дэвида Гринвуда из своей коллективной памяти, а ту трагедию запрятала подальше в архив, где хранятся сведения о землетрясениях и цареубийствах.

Я уже составил себе мнение о Цандере: продажный головорез-бисексуал — качества, обязательные для удачливых полицейских начальников. Моя правая рука до сих пор пахла его лосьоном, и я с трудом подавлял в себе желание подойти к кромке воды и смыть этот запах: если я потревожу поверхность озера — не объявят ли в «Эдем-Олимпии» полномасштабную тревогу? И все же Цандера можно было рассматривать как потенциального сторонника: он, единственный из всех, кого я здесь встретил, видел порок, разъедающий бизнес-парк изнутри. При отсутствии четких нравственных критериев, когда выводы о том, что плохо, а что хорошо, встраиваются в общественное сознание вместе с инструкциями по противопожарной безопасности и правилами парковки, работа Цандера становится невозможной. Преступность в «Эдем-Олимпии» может процветать, а обитатели бизнес-парка при этом даже не догадаются, что стали ее носителями, и не оставят ни малейших намеков на то, какими мотивами руководствуются.

Цандер, если верить Джейн, временно исполнял обязанности главы службы безопасности и в то же время ждал официального назначения на эту должность. В период междуцарствия, пока он там в куртке верблюжьей шерсти сидит за своим столом и мучится неизвестностью, из него вполне может получиться полезный союзник. Я вспомнил иллюстрации к «Алисе», которые нашел в детской.

Мне уже не в первый раз приходило в голову, что Дэвид Гринвуд, возможно, и не совершал тех убийств 28 мая, а видеозаписи камер наблюдения, на которых он входит в кабинеты своих жертв и выходит оттуда, сфальсифицированы.

За соседний столик уселась блондинка лет тридцати пяти, одетая в темный деловой костюм. Она заказала капуччино и обменялась несколькими шутливыми словами с официанткой, но глаза ее были устремлены на верхний этаж здания службы безопасности, где находился кабинет Паскаля Цандера. Она открыла свой лэптоп и застучала по клавиатуре; на экран выплыли рекламные объявления о продаже дорогих вилл — в комплекте с лужайками цвета «электрик» и изумрудными небесами — на склонах гор в Суперканнах и Калифорнии. Некоторое время она с мрачным видом рассматривала брызжущие светом фотографии, а потом начала сама с собой письменный диалог; по всей видимости, она составляла свое расписание на день: задавала вопросы и отвечала на них вслух ироническим английским голосом. Я вообразил, как она, завернув голову полотенцем, выходит из душевой кабины и готовит себя к чувствам, которые ей предстоит сегодня пережить, к воспоминаниям, которые на нее нахлынут, к мечтам, которым она уделит несколько минут своего драгоценного времени, ко всей дневной программе, оплетенной кружевами сардонических замечаний.

Когда наступило время для творческой паузы, она посмотрела на меня, и я увидел ее привлекательное, но переменчивое лицо. Я почувствовал, что она из породы профессиональных бунтарей, отвергающих соблазны служебного успеха, удобства бизнес-класса и корпоративные кредитные карточки — эти фальшивые монеты, позволяющие приобрести все блага цивилизации, но не дающие скидки за идеализм и цельность души; и мне понравились ее темные глаза, которые она устремляла на бизнес-парк. Она оценивающе взглянула на мою рубашку с открытым воротом, твидовый спортивный пиджак и плетеные сандалии — так в «Эдем-Олимпии» никто не одевался ни для работы, ни для отдыха, но я носил эту одежду в свободное время, когда году в семьдесят восьмом служил на кипрской базе Королевских ВВС, и наивно полагал, что для меня этот наряд — гарантия своего рода честности.

Она посмотрела, как я стряхнул листик с лацкана, и на ее лице появилась улыбка, похожая на какой-то замедленный нервный тик. Она отхлебнула кофе, поднесла к губам салфетку — и на столе остался лежать отпечаток смятого поцелуя. Она вернулась к своему лэптопу и, может статься, затеяла просчитывать экономическую целесообразность нового романчика — затраты включают небольшую косметическую операцию, профилактические посещения ВИЧ-клиники…

Словно желая разогреть воображение сидящего поблизости незнакомца, она скинула свои туфли на высоких каблуках, подтянула юбку и, наклонившись, почесала обтянутый колготками подъем ноги; ее белое бедро соблазнительно обнажилось. Чуть растрепанные светлые волосы контрастировали с элегантным костюмом, придавая ей вид развязной и умной уличной девки. Может, она и была девушкой по вызову, хотя и компьютеризованной, как и все в «Эдем-Олимпии». Судя по скептическому взгляду, каким она окидывала здание «Эльфа», вряд ли она была образцовым членом какой-нибудь команды.

Над озером курсировал патрульный вертолет, мягкий рокот его двигателя был едва слышен над безмятежной гладью воды. Я вдруг представил себе, что, после того как я долбанул машину Уайльдера Пенроуза, за мной ведут наблюдение.

Я помял ему дверь намеренно, отомстив за то, что он убеждал Джейн остаться в «Эдем-Олимпии»; а еще мною владело некое извращенное желание увидеть, как треснет и расколется стекловолокно. Это напомнило мне о приступе вандализма, который случился со мной в семилетнем возрасте. Мои родители, помня, что самые счастливые дни они проводили за пределами Англии, отправились во Францию, пытаясь снова поймать ветер в паруса своей любви, попавшей в полосу штиля. Я остался с сестрой матери — бывшей характерной актрисой с ханжеской жилкой. Она меня любила, но становилась настоящим тираном, когда речь заходила о том, что мне можно и чего нельзя смотреть по телевизору. Почти все, что мне нравилось, похоже, напоминало ей о ее несостоявшейся карьере. Однажды днем, когда она запретила мне посмотреть научно-фантастический сериал, в котором она играла марсианского психиатра, я улизнул на улицу с баллончиком аэрозольной краски. За несколько восхитительных минут я изуродовал ее машину, разукрасив двери и лобовое стекло иероглифами межпланетного языка, как уж я их там себе представлял.

Оказавшийся поблизости дорожный полицейский отвел меня к тетушке, но ей удалось замять этот инцидент. Мы оба знали, что я таким образом пытался наказать своих родителей, но с того дня она смотрела на меня как на падшего ангела. Теперь ей было все равно, какие передачи я смотрю, — особая форма немилости, долгие годы меня воодушевлявшая. Повредив машину Пенроуза, я был доволен почти так же, как тогда. На несколько секунд, сам того не желая, я снова стал мальчишкой и ощутил ту подспудную власть, которой трудный ребенок обладает над миром взрослых.

Вертолет, мелькнув в зеркальной стене здания «Креди-Суисс», уплыл прочь. Блондинка с лэптопом исчезла. Ветерок отнес к моим ногам помятую салфетку, все еще хранившую отпечаток ее губ. Я поднял ее и ощутил исходящий от глянцевого оттиска слабый, но совершенно четкий запах.

Вдруг чья-то рука ухватилась за мое плечо, и я чуть было не свалился на колени.

— Вот, значит, где вы прячетесь, Пол… Бог ты мой, как я вам завидую.

Уайльдер Пенроуз сиял, не замечая, что перевернул мой бокал с вином. Он выхватил у меня из рук испачканную салфетку, оставив на ней багровые отпечатки своих пальцев. На нем был один из его хлопчатобумажных костюмов, а его тяжелую шею, словно миниатюрным лассо, сдавил черный шелковый галстук. Его глаза, не мигая, уставились на меня — они как бы жили своей жизнью, независимо от его лица и широкой улыбки, которая, казалось, излучала истинное удовольствие оттого, что он наткнулся на меня.

— Пол, извините, когда я выхожу из клиники, я становлюсь как слон в посудной лавке. Я вам закажу новый стаканчик. — Пенроуз дал знак официантке и с искренним удовольствием посмотрел вокруг. — Здесь так мило. К счастью, у меня сегодня спокойный день.

— Нет пациентов? Это разве не знак успешной работы?

— Как это ни печально, но ни один врач на свете с вами не согласится.

Официантка принесла ему кофе, и он надорвал пакетик с сахаром. Пальцы у него были неловкие, как у ребенка: когда он погрузил свою широкую верхнюю губу в усеянную крупинками шоколада пенку, я заметил оставшиеся на их фалангах сахарные песчинки. За спиной у него официантка убирала столик — тот, за которым недавно сидела блондинка. После той остался настоящий кавардак — салфетки, испачканные кофе, сливки, пролитые на бумажную скатерть. Может быть, пренебрежение застольным этикетом — своего рода профзаболевание управленцев «Эдем-Олимпии», клапан, призванный выпускать избыточное напряжение?

Японская спортивная машина стояла недалеко от кромки воды, и вмятина на двери была хорошо видна. Пенроуз проследил направление моего взгляда.

— Хотите прокатиться? Наверно, это что-то вроде вашего «Гарварда».

— В другой раз, — ответил я и спокойным тоном поинтересовался: — У вас, кажется, было столкновение. Наверно, слишком круто срезаете углы?

— Только в моей профессиональной жизни. Эти каннские клошары в основном старые soixantehuitards. Они испытывают священный трепет перед современным промышленным прогрессом и не могут удержаться, чтобы не дать ему пинка.

Говоря это, Пенроуз не сводил с меня глаз — он наклонил голову над своим кофе и слизывал пенку; конечно, он знал, что это я помял его машину.

Но я, как это ни удивительно, не испытывал чувства вины, словно действовал с его одобрения.

— Ну, и каков ваш приговор «Эдем-Олимпии»? Вы хорошо устроились?

— На это ушло десять минут. Вилла очень удобна, вот разве что населена призраками.

— Отлично. А сеньора Моралес?

— Сама предусмотрительность. Она бы и бровью не повела, приведи я в спальню девочку лет четырнадцати.

— Вам стоит попробовать… — Пенроуз пальцем извлек из чашки последние капли кофе. — Хотя, на ее взгляд, вы уже это сделали.

— Вы имеете в виду Джейн? Ну, она только кажется девчонкой.

— Я с ней работаю, Пол. Она так умна — мне до нее как до небес. В сельской Испании, кстати, до сих пор распространены браки среди подростков. Это способствует быстрому половому созреванию и ускоряет воспроизводство молодых сельскохозяйственных рабочих. Ну, а как насчет ваших соседей?

— Мы встречались с Делажами. Очень новые европейцы и крайне любезные. Миссис Ясуда мне кланяется, но ближе чем на тридцать футов я к ней не приближался.

— Люди в «Эдем-Олимпии» держатся особняком. Мы над этой проблемой работаем. Добравшись до дому, они хотят посидеть в одиночестве, выпить мартини, поплавать в бассейне. Их общественная жизнь целиком проходит в офисах.

— Похоже, это какая-то ошибка в системе. Мы с Джейн ездим в Канны, чтобы поговорить с туристами за соседним столиком.

— Я тоже это пробовал. Дико, правда? — Пенроуз понизил голос. — Они вам не кажутся какими-то странными?

— Туристы в Каннах?

— Люди вне «Эдем-Олимпии». Не тот размах. Им не хватает чувства уверенности в себе. Они бродят по Круазетт, говорят о своих рейсах на Дюссельдорф и Кливленд, но все это — ненастоящее. Если посмотреть на них отстраненным взглядом, то туристы — это очень странное явление. Миллионы людей с одного конца света приезжают на другой, чтобы побродить по незнакомым городам. Вероятно, туризм — последний остающийся реликт Великого переселения народов — того, что было в бронзовом веке.

— Значит, им лучше сидеть по домам?

— Да. Но это им не поможет. Поезжайте в Канны и гляньте вокруг повнимательней — кассирши в «Монопри», шофер, прогуливающий пуделя, дантист, ведущий свою секретаршу на «cinque à sept» в третьеразрядную гостиничку. Они похожи на актеров, которые исполняют свои роли, даже не замечая, что съемки уже ведутся совсем в другом месте.

— В «Эдем-Олимпии»? Я еще не видел сценария.

— Он пока пишется. Мы все будем участвовать — Делажи, вы с Джейн и миссис Ясуда. Это единственный сценарий, который имеет значение.

— Постойте-ка. — Я допил вино и поставил пустой бокал перед Пенроузом — интересно, сколько времени ему потребуется, чтобы его опрокинуть. — Герои назначают свидания только в офисе. Никакой тебе драматургии, никакого конфликта. Никаких клубов, никаких вечерних кружков…

— Нам они не нужны. От них нет никакого проку.

— Никакой благотворительности, никаких церковных праздников. Никаких представлений для сбора пожертвований.

— Все и так богаты. Или, по меньшей мере, неплохо обеспечены.

— Никакой полиции, никакого судопроизводства.

— Здесь нет преступности и социальных проблем.

— Никакой демократической отчетности. Никто не голосует. Кто же дергает за ниточки?

— Мы. Мы дергаем за ниточки. — В голосе Пенроуза слышались утешительные нотки; он показывал свои жуткие обкусанные ногти, словно желая продемонстрировать: я уязвим, но искренен. — Давным-давно люди считали самим собой разумеющимся, что в будущем будет больше времени для досуга. И это справедливо — для неумех и бесталанных личностей, которые мало что могут внести в общую копилку.

— Например?

— Поэты, регулировщики уличного движения, экологи… — Пенроуз сделал неопределенный жест рукой и зацепил мой бокал из-под вина. Смущенный своей неловкостью, он снова поставил его на стол и продолжил: — Я знаю, что говорю вещи несправедливые, но вы со мной согласитесь. Для талантливых и честолюбивых будущее — работа, а не игра.

— Мрачновато. И никакого тебе отдыха?

— Только особого рода. Поговорите со здешними управленцами высшего звена. Они выше досуга. Игра в мячики разных форм и размеров… — Пенроуз прикусил язык и на несколько мгновений замолчал, скривив губы. — Они с этим давно расстались — еще в школе. Работа — вот что дает им истинное удовлетворение: возглавлять инвестиционный банк, проектировать аэропорт, налаживать производство нового семейства антибиотиков. Если люди довольны своей работой, досуг — в старомодном понимании этого слова — им ни к чему. Никто никогда не спрашивает, как отдыхали Ньютон или Дарвин или как проводил выходные Бах. В «Эдем-Олимпии» работа — это высшая степень игры, а игра — высшая степень работы.

— Не хватает только одного звена. Я здесь вижу только здания офисов и парковки в искусственном ландшафте. А как быть с законом и церковью? Где же старые нравственные ориентиры, которые должны все это цементировать?

— Они отпали. Мы отбросили их за ненадобностью, как вы выкинули свои скобы, когда прочно встали на ноги.

— Значит, «Эдем-Олимпия» выше нравственности?

— В некотором смысле — да. — Старательно следя за своими неуклюжими руками, Пенроуз переставил мой бокал на соседний столик. — Не забывайте, Пол, что старая нравственность принадлежала более дикому периоду человеческого развития. Ей приходилось иметь дело со стадом охотников и собирателей, которое только покинуло долину Серенгети. Первые религии были предназначены для приматов, которые еще и сообщества-то не успели толком образовать и, дай им только шанс, готовы были поотрывать друг у друга руки-ноги. Поскольку сдерживать свои порывы они еще не научились, то им были нужны моральные табу, которые бы делали это за них.

— Значит, прощай, старая нравственность? А что вместо нее?

— Свобода. Транснациональные гиганты вроде «Фуджи» или «Дженерал Моторс» создают собственную нравственность. Компания составляет правила, которые регулируют ваши отношения с супругой, устанавливают, где должны получать образование ваши дети, определяют разумные пределы вложений в фондовый рынок. Банк решает, какой кредит можно вам дать, сколько вы должны заплатить за свою медицинскую страховку. Нравственных или безнравственных поступков больше нет, как нет их, скажем, на суперсовременном шоссе. Если только вы не сидите за рулем «феррари», давить на акселератор не является нравственным или безнравственным поступком. «Форд», «фиат» и «тойота» спроектированы на основе принципа разумной управляемости. Мы можем положиться на их оценку ситуации, а значит, во всем остальном вольны делать, что нам заблагорассудится. Мы достигли настоящей свободы — свободы от нравственности.

Пенроуз откинулся к спинке стула, руки его застыли в воздухе — отчасти колдун, отчасти проповедник-фундаменталист. Он наблюдал за моей реакцией — ему не столько хотелось обратить меня в свою веру, сколько услышать, как я, нехотя, сквозь зубы, пробурчу, что он, вероятно, прав. В какой-то момент его жизни, может, в медицинской школе или во время стажировки в качестве психиатра, кто-то отказался принимать его всерьез.

Ничуть не убежденный его речью, я возразил:

— Это что-то вроде билета в оруэлловский «Восемьдесят четвертый год», только на сей раз маршрут крайне живописный. А я полагал, что руководитель-бюрократ исчез как вид в шестидесятые.

— Он и правда исчез, наш суетливый друг в сером шерстяном костюме. Это был ранний образец Человека Офисного, деловая разновидность троглодита, который, чтобы выжить, перешел на сидячий образ жизни. Его ареал обитания был ограничен низкотехнологичной бюрократической пещерой, а сам он представлял собой лишь перфокарту человека. Сегодняшние профессионалы — мужчины и женщины — самодостаточны. Корпоративная пирамида — это реальная система подчинения, которая без конца самовоспроизводится вокруг них. Они блаженствуют в мире, где все меняется с невероятной скоростью. Пока вы, Пол, болтаетесь здесь без толку, они патентуют еще один ген или создают новое поколение лекарств, которое покончит с раком и удвоит продолжительность жизни.

— Я поражен. «Эдем-Олимпия» — новый рай. Нужно бы прибить табличку.

— Не исключено, что мы и станем когда-нибудь раем, но мы не склонны к хвастовству. — Пенроуз весь сиял, широкая улыбка зажгла его мертвые глаза. — Наконец-то люди могут по-настоящему радоваться жизни, хотя большинство из них этого еще не поняли. В известном смысле я — координатор досуга. Я организую в их головах площадку для игр. Она открыта для всех здешних обитателей. Вы можете дать волю своим тайным мечтам, заглянуть в самые глубины своего сердца. Вы можете следовать за своим воображением, куда бы оно вас ни вело.

— Безделье, разврат и кокаин?

— Если вам так хочется. Но это вещи довольно старомодные. Вы же летчик, Пол, вы парите над облаками. Кому как не вам проявить побольше изобретательности.

— Вы проповедуете лобовое столкновение с законом. Или новую разновидность психопатологии.

— Пол… — Пенроуз глубоко вздохнул и откинулся назад, изображая раздосадованность. — Богатые, знают, как им справляться с психопатией. Землевладельцы-феодалы всегда имели свободы, которые запрещались фермерам и крестьянам. Поведение маркиза де Сада было типичным для его класса. Аристократы не отказывают себе в тех рискованных удовольствиях, которые отвергаются буржуазией. Эти удовольствия могут показаться извращенными, но они расширяют жизненные возможности.

— Странно слышать такое от психиатра.

— Вовсе нет. Извращения когда-то были потенциально опасными. Общество еще не обрело достаточно силы и не могло позволить им процветать.

— Но «Эдем-Олимпия» достаточно сильна?

— Конечно. — Голос Пенроуза звучал успокаивающе, словно он разговаривал с любимым пациентом. — Вы свободны, Пол. Может быть, в первый раз в жизни.

Пенроуз не сводил с меня глаз — какой будет моя реакция; забытая улыбка осталась на его губах, как линия прилива на берегу. Я спрашивал себя — зачем ему понадобилось разыгрывать передо мной эту евангелическую постановку и говорил ли он с Джейн. Потом я подумал о другом враче — более впечатлительном.

— Свободен? Никогда не знаешь, какую степень свободы на самом деле дают тебе наручники. Вы говорили об этом с Дэвидом Гринвудом?

— Возможно. Иногда я склонен к прозелитизму. Со времен Французской революции миром правит средний класс, но теперь он стал новым пролетариатом. Пришло время, когда командовать парадом должна новая элита.

— И как к этому относился Дэвид?

— Думаю, он был с этим согласен. Да, кстати, он обращался ко мне как к психиатру.

— И что же его волновало? Слишком сильное сочувствие к бедным и сирым?

— Этого я вам сказать не могу, — Пенроуз поправил свой шелковый галстук-удавку. — Он был щедрым человеком, по-мальчишески привлекательным, но… очень угнетенным.

— Сексуально?

— Немного. Я хотел, чтобы Дэвид был более жестким, чтобы он бесстрашнее прокладывал себе путь в жизни.

— Куда? — Я сделал движение в сторону озера и сверкающих на солнце офисных зданий. — Что-то я не вижу здесь джунглей, которые ждали бы своего доктора Ливингстона. Он застрелил десятерых человек. Причем троих — в спину, когда они убегали от него.

— Я знаю. Цандер сказал мне о пулях. Поэтому-то я и нашел вас. Я вижу, вам неспокойно. — Пенроуз принялся грызть ноготь большого пальца, потом задумчиво понюхал ущербный овал. — Дэвид мог быть очень наивным, о чем и свидетельствует это его общество Льюиса Кэрролла. Он не понимал, что французы рассматривают книжку про Алису как реалистическое изображение английской жизни. «Эдем-Олимпия» не поняла Дэвида Гринвуда, и мы заплатили за это высокую цену. Хорошо хоть, было всего десять убитых.

— Всего?

— Ходят слухи, что он собирался убить еще больше. — Пенроуз уставился над моей головой в какое-то одному ему видимое пространство, потом тяжело поднялся со своего стула. — Пора. Я скажу Джейн, что вы здесь томитесь бездельем.

— Ей все равно. Ее интересует только работа.

— Пол, уж не жалеете ли вы себя? — Пенроуз укоризненно поднял палец. — Она внедряет новую компьютерную модель, с помощью которой можно будет определить распространение простудного вируса в «Эдем-Олимпии». У нее есть подозрение, что если расставлять рабочие столы так, чтобы люди находились дальше друг от друга еще на восемнадцать дюймов, то векторы распространения инфекции будут пресечены.

— Я полагал, что люди здесь и без того далеки друг от друга.

— Только в определенных отношениях. Если на танцплощадке меньше народа, то вам есть где развернуться. — Пенроуз сделал несколько энергичных твистовых движений руками и опрокинул свой стул. Он встал у меня за спиной, положил свои большие ладони мне на плечи, словно ему не хотелось уходить. — Танцплощадка пуста, Пол. Воспользуйтесь случаем. Выберите свой танец…

Рев двигателя его машины затих, и я вернулся к изучению водной глади. Перед мной остался столик со следами трапезы Пенроуза — затопленное блюдце, пропитанные влагой салфетки и мешочки из-под сахара, залитые кофе. Случайный прохожий, наверно, решил бы, что тут кормили с ложечки ребенка.

Меня тоже, разве что в интеллектуальном смысле, пытались накормить с ложечки — вот только что за лакомство мне хотели скормить? Может быть, Пенроуз использует меня, чтобы побольше узнать об убийствах, совершенных Гринвудом, — он хочет, чтобы я действовал как его уполномоченный в расследовании, в котором сам он участвовать не пожелал? Словно бы невзначай он подкинул мне «слушок» о том, что были запланированы и другие жертвы.

Я вытащил из бумажника список пациентов и разложил его на столике. Я просматривал имена и от руки приписывал к ним их должности в «Эдем-Олимпии». Звездочками помечал убитых.

Ален Делаж, фин. дир., холдинговая компания «Эдем-Олимпия».

* Мишель Шарбонно, председатель, холдинговая компания «Эдем-Олимпия».

* Робер Фонтен, генеральный директор, дирекция «Э.-О.»

* Ольга Карлотти, директор по кадрам, «Э.-О.»

* Ги Башле, шеф службы безопасности, «Э.-О.»

* Жорж Вадим, генеральный директор, телецентр, «Э.-О.»

* Доминика Серру, врач.

* Профессор Берту, главный фармаколог.

Уолтер Бекман, председатель, компания «Бекман Секьюритиз», переехал в Нью-Йорк.

Генри Оджилви, страховой брокер, компаньон синдиката «Экс-Ллойд», переехал во Флориду.

Сёэй Нарита, президент, инвестиционный банк, бывший сосед Гринвуда.

Ф. Д.?

Паскаль Цандер.

Уайльдер Пенроуз.

Семь из первых восьми были убиты Гринвудом всего сорок восемь часов спустя после того, как он назначил им прием. Двое из жертв были его коллегами — врачами из клиники, а Джейн говорила мне, что доктора между собой договариваются о приемах частным образом. Пенроуз к тому же сидел в соседнем кабинете.

Первым в списке стоял Ален Делаж. Я вспомнил, что Симона упоминала об их поездке в Лозанну. Останься они в «Эдем-Олимпии», сказала она мне, то стали бы свидетелями этой трагедии насилия в финальной ее части.

Но возможно, они бы видели это с более близкого расстояния, чем она полагала. Глядя на этот листок бумаги, я понял, что держу в руках список назначенных на прием, но прием особого рода. То, что я извлек из компьютера Джейн, было перечнем мишеней.

Списком приговоренных.

 

Глава 11

Мысли о Сент-Экзюпери

— Мсье Делаж! Минуточку! Ален!..

Я оставил «ягуар» в сотне ярдов от здания администрации на единственном свободном парковочном месте, которое мне удалось найти. Хромая между рядами машин, я кричал, обращаясь к появившейся из вращающихся дверей фигуре в темном костюме. Правда, до этого мы общались только на расстоянии, обмениваясь по утрам приветствиями у гаражей. Не узнав мой повышенный голос, Делаж опустил голову и шагнул за спину своего помощника. Шофер открыл перед ним дверь лимузина, а мне навстречу предостерегающе выставил кулак в перчатке.

— Ален, хорошо, что я вас поймал. — Я шагнул к машине, минуя помощника — тот передавал в открытое окно черный портфель. Он встал на моем пути, но я отодвинул его в сторону. Сзади за мои плечи уцепились руки шофера, который попытался свалить меня на землю. Я прислонился к машине, взял его за лацканы и оттолкнул к багажнику. Но тут сзади меня ухватила пара рук покрепче, прижав мои локти к груди. Я почувствовал на своей шее горячее дыхание охранника. Он дал мне подножку, я потерял равновесие и рухнул на жесткий асфальт.

Делаж взирал на меня из открытого окна, его усы ощетинились, а глаза встревоженно смотрели из-за стекол очков без оправы. Наконец он узнал растрепанного англичанина с расцарапанной о камни физиономией, который никак не может перевести дыхание, чтобы обратиться к нему.

— Мистер Синклер? Это вы?

— Ален… — Я оттолкнул руку охранника от моей груди и вытащил из кармана список назначений. — Прочтите это… возможно, вам грозит опасность.

— Пол? Вы можете дышать? Никак не предполагал встретиться с вами таким образом.

Делаж стоял у машины, смотрел на меня, сочувственно помаргивая и отряхивая грязь с моего пиджака. Я сидел на пассажирском сиденье, опершись рукой на открытую дверь, ноги мои покоились на земле.

— Я в порядке. Сейчас приду в себя. — Я потрогал коленку и с облегчением вздохнул, убедившись, что металлические штифты на месте. — Извините, что так набросился на вас. Вашей жизни, возможно, угрожает опасность.

— Давайте лучше подумаем о вашей жизни. Я могу позвонить в клинику. Джейн приедет с бригадой.

— Не надо ее беспокоить. — Я приветственно махнул рукой охраннику, который продолжал воинственно поглядывать на меня, держа наготове рацию. Шофер, прихрамывая, пересек дорожку, чтобы поднять свою форменную фуражку, которую помощник обнаружил под стоящей рядом машиной. — Я рад, что охранник начеку. Он тут же прореагировал.

— Естественно, — Делаж, казалось, был доволен. — После того, что случилось в мае. Если в «Эдем-Олимпии» хочешь кого-то убить, лучше всего назначить ему встречу. Вы говорили о какой-то опасности?

— Да. — Я развернул помятый листок. — Я распечатал это с компьютера в кабинете Гринвуда. Он случайно попался на глаза Джейн. Она не знает, что я его взял.

— Понимаю. Продолжайте, Пол.

— Это список, составленный Гринвудом за два дня до убийств. Семерых из названных здесь он пристрелил.

— Огромная трагедия для них и семей. Каждый день я благодарю Господа за то, что нас здесь тогда не было.

— Ваша фамилия — первая в списке.

Делаж взял у меня листок и стал внимательно изучать его своими бухгалтерскими глазами, беспокойно наклонив голову — словно только что ненароком подслушал какую-то неприятную сплетню про себя.

— Да, первая. Почему — понять не могу. — Он аккуратно сложил листок по прежним линиям сгиба. — У вас есть копия?

— Оставьте себе. Это только догадка, но не исключено, что это список жертв. Если у Гринвуда были сообщники, вам все еще может грозить опасность.

— Вы правильно сделали, что показали это мне. Я передам его мистеру Цандеру. — Он что-то быстро сказал своему помощнику, худенькому молодому человеку, который, казалось, все еще не мог прийти в себя после нашего столкновения. Тот взял распечатку и направился к зданию. Делаж дождался, когда он исчезнет за вращающейся дверью, и повернулся ко мне, отряхивая ухоженной ладонью остатки пыли с моего пиджака. Он явно взвешивал, может ли мое шокирующее появление быть оправдано важностью моей информации.

— Пол, вы не тратили времени даром. Я еду в аэропорт в Ниццу, но мы могли бы поговорить по дороге до вертодрома в Каннах — там я сяду на челнок, а вас машина отвезет назад. Не часто приходится видеть свое имя в списках приговоренных…

Лимузин резво двигался по окраинам Ле-Канне — цель явно опережала любого возможного убийцу. Через стеклянную перегородку я видел, как водитель говорил по телефону и поглядывал на меня в зеркало заднего вида. Без сомнения, механизм службы безопасности был уже запущен на все обороты, а у дома Делажей стоял «рейндж-ровер».

Но Ален уже владел собой. Заботливые руки, которые только что разглаживали мой пиджак и рубашку, выглядывали из-под безукоризненных манжет, в которых прятались сильные, жилистые запястья. Я предположил, что в молодости он был заядлым спортсменом, которому помешали реализовать себя только плохое зрение и прирожденная бухгалтерская серьезность. Его мужественное тело под дорогими одеждами пребывало в напряжении и ждало разрядки. Я представлял себе, как он мечется вдоль задней линии, методично отбивая мячи за сетку и выискивая слабые места у противника; время от времени он пытался выдать свечу или сыграть задней стороной ракетки, но мяч при этом не попадал на площадку. Я вспомнил, что он присутствовал при жестоком избиении на парковке у клиники — он был одним из администраторов, остановивших машину, чтобы посмотреть на скорую расправу в худшем ее виде. Возможно, созерцание избиений помогало ему хотя бы частично снять напряжение, но он был из категории людей, которые никогда не могут расслабиться полностью — разве что в обществе его покорной и всегда настороженной жены.

Я предположил, что угрозу, нависшую над его собственной жизнью, он уже предотвратил. Пытаясь отвлечь меня, он у пересечения с дорогой на Мужен махнул в сторону указателя с перечнем музеев.

— Если вас интересует живопись, то здесь в Ле-Канне — дом Боннара, в Антибе работал Пикассо, Матисс — чуть дальше по берегу в Ницце. Во многих смыслах современное искусство — это культура побережья. Говорят все дело в свете, в особом свойстве кварца пермских пород.

Он говорил на беглом английском без малейших интонаций — языке администраторов транснациональных компаний; точнее, той его разновидности, что свойственна знатокам искусств, приобретшим свои познания в антикварных лавках, которые в изобилии пооткрывались в вестибюлях пятизвездочных отелей. Мой взгляд скользил по выстроившимся вдоль шоссе представительствам фирм, продающих скоростные катера, складам видеокассет, залам для демонстрации плавательных бассейнов. Все эти сооружения заполнили небольшое пространство между двумя развязками.

— Свет? А может, люди тогда были оптимистичнее? Пикассо и Матисс умерли, а их место заняли бизнес-парки.

— Но что в этом плохого? Научный переворот. Все снова стало возможным — организмы с радиальными покрышками, мечта на воздушной подушке… Что вы думаете о нашей новой Силиконовой долине? У вас был досуг все здесь осмотреть.

— Я поражен, хотя, что касается досуга, то о нем здесь почти не думают. У нового Лазурного берега нет времени для развлечений.

— Это переменится. — Делаж держал в руках свой портфель, словно собирался вручить мне приказ о назначении. — Люди понимают, что нельзя слишком много работать, даже если работа интереснее развлечений. Ваш соотечественник Дэвид Гринвуд — печальный тому пример.

— Вы его хорошо знали?

— Мы, конечно же, жили по соседству, но он всегда был занят в этом приюте в Ла-Боке. Мы никогда не встречались попросту — моя жена находила его слишком серьезным. Она любит загорать, а он из-за этого чувствовал себя неловко, даже жалюзи у себя закрывал. — Делаж посмотрел на свои бедра и спрятал их от себя портфелем. — Что же до этого списка… Спасибо за беспокойство, но вряд ли эти фамилии — то, что вы думаете. Может быть, Гринвуд намечал группу добровольцев для какого-нибудь медицинского эксперимента.

— Возможно. Хотя семерых из них он все же пристрелил. Была у него какая-нибудь причина желать вашей смерти?

— Никакой. Абсолютно. Поверьте мне, здесь нужно искать другой подход. Я слышал, у вас появились новые улики.

— Три стреляные пули. Я сегодня передал их Цандеру. Удивлен, что вам о них известно.

— Мы с мсье Цандером все время общаемся. Скажите мне, Пол, как вам наша служба безопасности?

— Высший класс. В этом нет никаких сомнений.

— И тем не менее вам удалось ко мне приблизиться. А если бы у вас был пистолет? Кто вам сказал, что я еду в Ниццу?

— Никто. Я хотел встретиться с вами в офисе. Это все произошло случайно.

— Случай может быть на руку террористам. Ведите ваше расследование, только держите Цандера в курсе событий. Может быть, и наткнетесь на что-нибудь важное.

— Вряд ли. Кроме этого списка, ничего нет. Мне нужно точно знать, в какой последовательности происходили убийства в то утро. Это может прояснить, что было на уме у Гринвуда.

— Убито десять человек — какая разница, в каком порядке? — Делаж надвинул очки на самую переносицу, разглядывая маленький листок с моими замечаниями и вопросами. — Ведь ваш друг не балет ставил.

— Тем не менее порядок смертей может что-то сказать. Кто погиб первым?

— Понятия не имею. Сходите в «Нис Матен» — у них представительство в Каннах. В муниципальной библиотеке есть подшивки важнейших газет.

— А полиция?

— Если вам не жалко своего времени. Они просто счастливы оттого, что появился англичанин, спятивший без всякой причины. Такова ваша историческая роль.

— Мы что — в новой Европе играем роль деревенского дурачка?

— Юродивого. Не от мира сего. Вы только представьте себе этого беднягу Дэвида Гринвуда — доктор-идеалист с его детским приютом… — Речь Делажа была исполнена приятного, но жестокого юмора — я уже и раньше отмечал садистскую черточку в этом сдержанном бухгалтере. Он отодвинулся в самый угол кожаного сиденья и смерил меня своим ледяным взглядом. — Вас очень заботит Гринвуд. Может быть, хотите раскрыть какую-то тайну? Вы его хорошо знали?

— Почти совсем не знал.

— А Джейн? Может, чуточку лучше?

— В таких вещах ни один муж не может быть уверен. — После его завуалированного намека я заговорил раскованнее. — «Эдем-Олимпия» производит на меня колоссальное впечатление, но есть вещи, которые словно бы намеренно оставлены без внимания. Ну, например, поместили нас на виллу, которую занимал Гринвуд. Дали Джейн тот же кабинет. Будто кто-то зажигает факел в темноте, посылая сигнал, который мы должны попытаться расшифровать. Половина жертв были старшими администраторами из «Эдем-Олимпии». А что, если существуют соперничающие группы, ведущие борьбу за власть? Вы говорите, что Гринвуд был юродивым? А может, лучше сказать — козел отпущения? Я еще не видел ни одного доказательства того, что он сделал хотя бы один выстрел.

Делаж смахнул ниточку с рукава. Я рискнул — в надежде, что мне удастся разбудить спящего зверя, сунул палку во вроде бы пустую нору.

— Доказательства есть, Пол… — Делаж спрятался за своими полупрозрачными очками. — Я поговорю с Цандером — нужно отойти от этой политики секретности. «Эдем-Олимпия» — штаб-квартира самых больших корпораций в мире. Их руководители — слишком важные персоны, чтобы рисковать ими из-за мелких местных дрязг. Погибшие — жертвы Гринвуда, он убил их одного за другим. Секретарши видели, как он входил в кабинеты и стрелял. Они прятались, скорчившись, за своими столами — а кровь их боссов брызгала прямо на них.

— Но при всем при том…

Но Делаж уже говорил с шофером; мы ехали по бульвару Республики мимо элегантных многоквартирных домов, расположившихся под высотами Суперканн. Когда мы добрались до Круазетт, я выпрямился на сиденье — мне нужно было наконец-то сориентироваться в неразберихе вечерних уличных потоков. Под тенью пальм двигались толпы людей, наслаждаясь теплым осенним днем — словно обитатели иных миров, которых на несколько часов прибило к этому берегу. Уайльдер Пенроуз был прав, говоря, что в них есть что-то нереальное.

Делаж сделал движение головой.

— Пол, это «Нога Хилтон». Там в вестибюле великолепные лавочки. Сделайте Джейн подарок.

— Непременно.

— Мы с Симоной от нее в восторге. У нее очарование и непосредственность инженю. Не лишайте нас ее компании. Вам бы нужно побольше участвовать в нашей общественной жизни.

— А разве она тут есть?

— Она довольно замкнутая, но весьма активная. Работа приносит удовольствие, а игра предъявляет к нам определенные требования. Для нее нужны особые качества, и она приносит особые ощущения. — Он открыл для меня левую дверь и посмотрел в сторону моря. — Я вам завидую, Пол, но будьте осторожны. Вы — летчик, как и Сент-Экзюпери, а он погиб здесь, лежит где-то в пучине морской…

Он протянул мне руку, и я увидел царапины у него выше запястий — синеватые и желтоватые облачка поврежденной кожи, спрятанные под рукавами рубашки. Я представил себе, как он занимается какими-нибудь мазохистскими играми со своей скучающей женой, и игры эти, вероятно, подразумевают нечто большее, чем легонький удар по костяшкам пальцев. За стеклами его очков без оправы я увидел почти фанатичный аскетизм. В то же время он, казалось, улыбался какой-то нежданной удаче — как управляющий пригородного банка, обнаруживший принадлежащую предшественнику телефонную книгу с очень любопытными номерами.

— Загляните в «Нис Матен», поищите там.

— Непременно. Не беспокойтесь, я куплю подарок Джейн.

— Прекрасно. — Он помахал сквозь открытое окно, а лимузин уже тронулся. — И не забывайте про Сент-Экзюпери…

 

Глава 12

Короткая поездка в аэропорт Ниццы

Рекламный самолет летел над Круазетт и тянул на буксире вымпел, трепетавший в воздухе, как кривая сердечной фибрилляции; но загорающие, вытянувшиеся на своих лежаках на принадлежащих отелям пляжах, даже не замечали его. Летчик, поравнявшись с «Мартинесом», сделал крутой вираж и поплыл в направлении Жуан-ле-Пен и мыса Антиб — его пропеллер рассекал воздух и отбрасывал солнечные зайчики на сверкающее море.

Я смотрел на него, пока он не исчез из виду, и тосковал. Тосковал по своему старенькому «Гарварду», в кабине которого меня оглушал рев двигателя и поташнивало от вони смазочного масла, по плану полета, закрепленному на колене, по мешочку со льдом и тремя бутылками пива, висящему на держателе штурвала, по не-докуренной сигаре в пепельнице, присобаченной скотчем к приборному щитку. Мне так хотелось, чтобы ледяной ветер обдувал фонарь кабины, а поток света заливал каждую клеточку сетчатки, все заждавшееся пространство души.

На воде у причальной стенки общественного пляжа неподалеку от Дворца фестивалей раскачивались скоростные катера воднолыжной школы, ожидая, пока их клиенты наденут на себя спасательные жилеты. Туристы заполнили Круазетт — приветливые американцы, приехавшие в краткосрочный групповой тур, технически сметливые немцы, разглядывающие сверхлегкие гидропланы, пришвартованные у деревянных причалов, неугомонные арабы, пресыщенные сексом и наркотиками, ожидающие на улочке перед «Карлтоном», когда наконец откроются игральные залы.

Из забегаловок доносились до меня запахи блинчиков и картофеля-фри, но запреты Уайльдера Пенроуза уже начали действовать. Потоки людей двигались неторопливо, собирались у табачных лавочек и обменных пунктов, образуя что-то вроде тромба в артерии. С их видеокамерами и экспонометрами, с мешками (на манер тех, в которых возят трупы), полными запасных объективов, они напоминали огромную съемочную команду, работающую без сценария.

Я был разочарован. Мое раздражение лишь усилилось, когда я услышал скрытую угрозу Делажа. Он мне польстил, сравнив с Сент-Экзюпери, но кости этого великого летчика лежали на дне морском в кабине его «лайтнинга» где-то неподалеку от Бе-дез-Анж. Я понял его намек. Но с какой стати Делажу везти меня в Канны, если только я наконец не попал в цель?

Как он и предлагал, я посетил офис «Нис Матен». Из старых номеров я ничего не узнал ни о Дэвиде Гринвуде, ни о дне его смерти, ни о том, как этот доморощенный снайпер умудрился захватить заложников и затем расправиться со своими жертвами, при том что они находились далеко друг от друга и в поселке действовала разветвленная система безопасности. Я нашел фотографии Гринвуда с его подопечными в сиротском приюте в Ла-Боке, но, как ни старался, не сумел перекинуть мостика от этих улыбающихся темноглазых девочек к жестоким фото иссеченных пулями дверей и залитых кровью кабин лифтов.

Не больше толку было и от посещения Американской библиотеки, где я просмотрел микрофиши «Геральд Трибюн». Услужливая библиотекарша предложила мне наведаться в местную газету для англоговорящих жителей, но, приехав на такси в Ле-Напуль, я обнаружил там только какую-то подпольную редакцию бесплатного листка, где рекламировались продающаяся недвижимость, проектировщики бассейнов и дилеры по части подержанных «мерседесов».

Опаленный солнцем, я миновал парковку перед входом во Дворец фестивалей. Зной головной болью поднимался от фигурных плиток тротуара. За мной по улице — в десяти футах слева — шла блондинка в темном костюме. Закрывая лицо от солнца журналом «Вог», она ковыляла на своих высоких каблучках, словно пыталась оторваться от собственной тени. Мне пришло в голову, что она, вероятно, пьяна, и я подумал о барах с кондиционерами в недрах Дворца фестивалей.

Здесь, во многажды высмеянном розовом бункере, где каждый май прокручивают конкурсные фильмы, проходил съезд хирургов-ортопедов. Американские и немецкие туристы, которых я облил презрением, возможно, были почтенными врачами из Топики и Дюссельдорфа, по духу гораздо более близкими к «Эдем-Олимпии», чем мне казалось.

С уличной жары я шагнул в прохладу фойе, где за аккредитационным столиком выдавали пропуска делегатам. На всех без исключения врачах были кроссовки и спортивные костюмы, и хоть на сей раз я в своих брюках и плетеных сандалиях не выглядел белой вороной. Распорядители, проверявшие аккредитационные бэджи, кивнули мне — проходи, мол. Доктора направились на лекцию по туберкулезу шейки бедра, а я — к лавочкам на первом этаже. Продавцы не отходили от своих стендов с хирургическими инструментами и приспособлениями для коррекции костей.

Помня о своей коленной скобе, я остановился у стеклянной витрины, на которой были выставлены два манекена в натуральную величину в полном ортопедическом оснащении. Торсы этих фигур, изображающих мужчину и женщину, были закованы в розовые пластмассовые панцири, а челюсти поддерживались формованными воротниками, которые охватывали их от нижней губы до затылка. Тщательно выделанные наплечники и набедренники — плод фантазии сумасшедшего оружейника — защищали их ноги и руки, а нескромные отверстия давали возможность отправлять те естественные функции, которые у них еще сохранялись.

— Боже мой, — услышал я у своего плеча негромкую английскую речь. — Вот что это такое… Любовь по-эдем-олимпийски…

Я повернулся и увидел подвыпившую женщину в деловом костюме — ту самую, которая шла за мной по улице. Косметика у нее все еще была на месте, но из-за жары из-под губной помады и глазных теней проступила тоненькая пленочка пота. Глядя, как она раскачивается на своих высоких каблуках, я подумал, что это распутная женушка какого-нибудь из английских врачей, приехавших на съезд, дневная вамп в поисках жертвы.

— Marriage à la mode…— Она уперлась руками в витрину и принялась вызывающе разглядывать манекены. — Вот только любят ли они друг друга? Как вы думаете, мистер Синклер?

Она отбросила со лба прядь волос, и я узнал женщину с лэптопом, сидевшую за соседним со мной столиком в кафе неподалеку от здания «Эльфа». Она была трезва — просто маялась дурью. Пальцы ее теребили номер журнала «Вог». Продавец подошел к нам, но она всунула ему в руки журнал и, прежде чем он успел заговорить, жестом отправила его куда подальше. Я заметил пыль на ее туфлях и подумал, что она шла за мной не только по улочке у Дворца фестивалей.

Взбешенный тем, что «Эдем-Олимпия» не спускает с меня своего недреманного ока, я попытался обойти женщину, но наступил на протянутый провод и потянул ногу в коленке. Сморщившись от внезапной боли, я оперся на витрину.

— Мистер Синклер? — Она помогла мне удержаться на ногах. — Вы не?..

— Мне можете об этом не рассказывать — я знаю… — Я указал на ортопедические модели. — Я пришел в нужное место.

— Вам нужно посидеть. Здесь наверху есть бар.

— Спасибо, но мне нужно идти.

— Я куплю вам выпить.

— Не хочу… — Раздраженный ее прилипчивостью, я говорил резко. — Вы работаете в «Эдем-Олимпии»? На Паскаля Цандера?

— Кто это может работать на Цандера? Я из отдела управления имуществом — Франсес Баринг. — Она нахмурилась, заглянув в зеркальце своей пудреницы, явно уязвленная моим отпором и недовольная собой за то, что так неудачно попыталась завязать знакомство. — Прошу вас, мистер Синклер. Мне нужно поговорить с вами об одном нашем старом друге.

Официант принял заказ, а она надорвала пакетик с солью и высыпала содержимое в пепельницу. Она сложила бумажку в стрелочку и метнула ее в меня.

Все еще не понимая, зачем понадобился этой привлекательной, но колючей женщине, я сказал:

— Мы соседи — я видел вас сегодня в «Эдем-Олимпии».

— В Алькатрасе-сюр-Мер.

— Где?

— Возьмите на вооружение. Так я называю «Эдем-Олимпию».

— Неплохо. Вы считаете, что это тюрьма?

— Конечно. Она-то пыжится, выставляя себя орбитальной станцией. Люди вроде Паскаля Цандера и в самом деле живут на Марсе.

Я пресек ее попытку изуродовать второй пакетик.

— Франсес, успокойтесь. Вон нам несут выпивку.

— Извините. — На ее лице мелькнула улыбка. — Я такие штуки ненавижу. Шлюха из меня никогда бы не получилась. Секс — еще туда-сюда, но все эти сальные взгляды в заполненных людьми вестибюлях… Я хотела поговорить с вами не в «Эдем-Олимпии». Кажется, я скоро встречаюсь с вашей женой.

— С Джейн?

— Да. Одна из бесконечных проверок, устраиваемых в «Эдем-Олимпии». Когда у тебя ничего не находят, ты начинаешь их любить еще больше. Я с нетерпением жду встречи с нею.

— Она занимается колоноскопией.

— Вы хотите сказать, что она всунет мне в задницу камеру? Давно мечтала, чтобы меня показали по телевизору. А вы?

— У меня отпуск. Он, правда, затянулся, как я и не рассчитывал.

— Мы все это заметили. Вы Бен Ганн нашего острова сокровищ. А я думала, вы пишете социальную историю автомобильной парковки.

— Следовало бы. Это как в Лос-Анджелесе — где бы ты ни был, автомобильная парковка тебя находит. Мне нужно упражнять ноги — выздоравливаю после аварии самолета.

— Да, вы же летчик… — Она закурила, на секунду запалив содержимое пепельницы. — Это означает, что у вас интересная сексуальная жизнь?

— Надеюсь, что так, — я верный муж. Вам это, наверно, кажется абсолютно противоестественным.

— Нет. Просто немного против природы. Но с другой стороны, очень романтично.

Утомившись от этой вымученной болтовни, я развеял рукой табачный дым и попытался заглянуть ей в глаза. Что она — удерживает меня здесь, пока не прибудут люди Цандера? Группа из службы безопасности по наводке помощника Делажа могла следовать за его лимузином до Канн, потом потеряла меня, когда я петлял по городу в безуспешных поисках. А когда я бродил по Круазетт, меня обнаружила Франсес Баринг.

Но если она роковая женщина, думал я, то на удивление неумелая — работает самостоятельно, а имеет очень уж приблизительное представление о том, как добиться своего. Меня поразило, как сильно она отличается от Джейн. Мой юный доктор — та была похожа на девчонку, но уверена в себе сверх всякой меры, а Франсес, такая умудренная, казалась нерешительной; возможно, она карабкалась на вершину корпоративной пирамиды — а защитить себя могла разве что каким-то малохольным юморком. Я посмотрел вниз на ортопедические манекены в фетишистских доспехах. Джейн померла бы со смеху, предложи я ей надеть эти латы для любовного разогрева, но я вполне мог себе представить, как Франсес без слов облачается в такую сбрую.

Увидев улыбку на моем лице, она отхлебнула из своего стакана и расположила его между нами, демонстрируя глянцевитый отпечаток своих губ, словно улику, свидетельствующую о поцелуе — втором за этот день.

— Вы правы, Пол, — заявила она. — Я успокоилась.

— Отлично. Так кто же этот общий друг? Дружба в «Эдем-Олимпии» вещь довольно редкая.

— Этого друга там уже нет. — Ее пальцы двинулись было к пакетику с солью, замерли и, чтобы успокоиться, принялись потрошить бычок сигареты. — Он умер несколько месяцев назад. В прошлом мае, чтобы быть точнее…

— Дэвид Гринвуд? — Когда она кивнула, на ее лицо опустилась туча, а я спросил: — Давно вы в «Эдем-Олимпии»?

— Три года. После смерти Дэвида кажется, что больше.

— Вы были близки?

— С перерывами. Он был очень занят.

— Детский приют, метадоновая клиника. И библиотека Алисы.

— Да, Алиса. «Не увидишь зорким глазом…» — Она уставилась на отпечаток на своем стакане, не отдавая себе отчета в том, что ее губы движутся, передавая беззвучное послание в пустоту.

Проникнувшись к ней участием, я накрыл ее руки ладонью:

— Вы были там двадцать восьмого мая?

— В своем кабинете в здании «Сименс». Я весь день там провела.

— Вы видели, как приезжала полиция, слышали стрельбу?

— Конечно. Вертолеты, машины скорой помощи, репортеры… весь этот кошмар разворачивался, как какая-то безумная видеоигра. На самом деле я с тех пор так и не проснулась.

— Понимаю. — Я взял ее пустой стакан — горячий от жара ее рук. — Все эти убийства… Мне они кажутся просто невозможными.

— Почему? — Она нахмурилась, решив, что я решил блеснуть какой-нибудь парадоксальной идеей. — В «Эдем-Олимпии» все возможно. В этом ее raison d'etre.

— Но это совсем не похоже на Гринвуда. Он созидал, организовывал проекты, а не разрушал. Джейн говорит, что он был идеалистом старого закала.

— Может быть, это все и объясняет? Идеалисты бывают опасными.

— Вы хотите сказать, что он перестрелял всех этих людей, руководствуясь высокими мотивами?

— А какие еще могут быть причины? Внезапное умопомрачение?

— Это вполне вероятно.

— Настоящее умопомрачение — это «Эдем-Олимпия». — Говорила она со спокойным отвращением. — Уайльдер Пенроуз помрачает умы…

— Я вижу, вам это место не очень-то нравится.

— Я его обожаю. — Она сделала знак официанту, заказывая еще выпивку. — Я здесь получаю в три раза больше, чем в Лондоне, тут сумасшедшие льготы, у меня великолепная квартира в Марина-Бе-дез-Анж. И все игры, в какие мне хочется играть.

— Здесь есть какие-то игры? Спортивные клубы пусты.

— Я о других играх. — Она впервые посмотрела на меня с настоящим любопытством, ее глаза обшаривали мой спортивный твидовый пиджак. — Бывают игры сосем другого рода.

— Похоже, вовсе нешуточные.

— Так и есть. В «Эдем-Олимпии» играют только в серьезные игры.

— Тот, кто подвез меня до Канн, кажется, тоже об этом говорил.

— Ален Делаж? Вы с ним поосторожнее. Он похож на робкого бухгалтера, но на самом деле — типичный садист с анальным уклоном.

— Похоже, вы хорошо его знаете. Вы были любовниками?

— Вряд ли. В моем вкусе больше его жена, но она изображает из себя недотрогу. Вот в чем беда «Эдем-Олимпии» — тут не помнишь, с кем у тебя был секс. Как в Марбелле или… на Мейда-Вейл.

Она козырнула моим лондонским адресом, дружески намекая на то, что ей известно обо мне больше, чем я думаю. Но теперь я был уверен, что Франсес Баринг не работает на Цандера и ни на кого другого в «Эдем-Олимпии». По каким-то известным ей одной причинам она устроила нашу случайную встречу, а теперь делает вид, будто флиртует со мной, сомневаясь, стою ли я всех этих трудов. На свой колючий манер, опасаясь, что получит от ворот поворот, она тянулась ко мне. Я чувствовал, что ей нужна моя помощь, но, прежде чем добраться до сути дела, она долго будет бродить вокруг да около. Я уже начал чувствовать к ней расположение — к ее острому язычку и недоверчивым глазам, к обороту, которым она непринужденно пользовалась, чтобы официанты знали свое место. Наконец-то я встретил человека, который был напрямую связан с Дэвидом Гринвудом и не боится говорить то, что думает.

— Вы хотели поговорить о Гринвуде, — напомнил я ей. — Вы его хорошо знали?

— Мы встречались на официальных мероприятиях, на торжественных церемониях по успешному завершению проектов. Он был одинок и не отдавал себе в этом отчета. Но вы знаете, что это такое.

— Разве я одинок?

— А разве вы не хромаете тут целыми днями? — Она стряхнула пепел своей сигареты с моего рукава и, казалось, была чуть ли не исполнена сочувствия ко мне. — Бедняга, я за вами наблюдала.

— Франсес… а не мог эти убийства совершить кто-нибудь другой? Что, если Дэвида подставили? Молодой доктор из Англии…

— Нет. — Она обводила бар глазами в поисках официанта, чтобы заказать еще одну порцию, но говорила со всей определенностью. — Их Дэвид убил, тех семерых во всяком случае.

— А заложники?

— Сомневаюсь. Маловато доказательств.

— Каннская полиция утверждает, что они были застрелены в гараже. Все это принимают как и версию умопомешательства.

— Идеальное алиби. — За соседний столик уселись два пожилых врача-американца в тренировочных костюмах, и она понизила голос. — Еще бы чуть-чуть и все получилось. Дэвид почти уничтожил «Эдем-Олимпию». Корпорации отозвали отсюда огромные вложения. Нам пришлось заново проводить переговоры по сдаче в наем помещений, снизить арендную плату и предложить скидки, которые на самом деле были взятками. Кому уж тут дело до двух-трех убитых шоферов?

— И все равно, что-то тут происходит. Нет, не заговор, даже не укрывательство преступления. Дэвид, возможно, и убил этих людей, но никто не знает почему. — Я вытащил из нагрудного кармана копию списка и положил ее пред Франсес. — Вы узнаете эти имена?

— Все. — Она пробежала лакированным ноготком по колонке, отмечая клевками фамилии мертвецов. — В основном всякой твари по паре.

— Я извлек его из компьютера Дэвида. Я думаю, это список будущих жертв.

— Возможно. Здесь даже Уайльдер Пенроуз есть. Молодец Дэвид — смерть психиатрам.

— Вам не нравится Пенроуз?

— Он очарователен — на свой брутальный манер. Для него «Эдем-Олимпия» — громадный эксперимент. Вы только послушайте все эти его рекламные речи о первом интеллектуальном городе, о лаборатории идей для будущего. Он ко всему этому относится серьезно.

— А вы — нет?

— Конечно, нет. Мы авангард новой всемирной аристократии… Пенроуз был бы потрясен, если бы узнал, что один из его любимых учеников собирался прикончить его после завтрака.

— Не думаю, что он будет с этим спорить.

— Конечно, не будет. Он будет польщен. — Она просматривала имена. — Роберт Фонтен — он был очень обаятельный. Настоящий валлонец. Любил Клови Труийя и всех этих монашек, как их шпарят раком. Ольга Карлотти — директор по кадрам. Не повезло. Она была некоронованной королевой «Эдем-Олимпии». Расчетливая, обворожительная лесбиянка.

— Вы уверены?

— Нашли чему удивляться! Она могла отбирать себе лучшее из младшего персонала. Ги Башле, глава службы безопасности. Невероятный развратник, огромная потеря. Ему часто требовалась надежная крыша для частных детективов, которых он привозил из Марселя. Любил глазеть на мои ноги. — Франсес вернула мне список. — Печально, не правда ли? Сегодня вы делаете гнусные предложения персоналу, а завтра видите, как ваши мозги растекаются по столу…

— Вы слышали выстрелы?

— Вообще-то нет. Заработала сигнализация, все лифты остановились. Я поразилась тому, сколько дверей заперлись автоматически. Дэвид забрался на крышу автомобильной парковки рядом с нашим зданием.

— А потом?

— Ну, тут в дело вступила служба безопасности.

— Значит, Дэвид знал, что обречен, — и вернулся на виллу?

— Наверно. — Франсес уставилась на костяшки своих пальцев. — Дэвид был очень славным. Печально, что «Эдем-Олимпия» изменила его.

— Как изменила?

— Так, как она всех изменяет. Люди расстаются со своим прежним «я»… — Она нахмурилась, взглянув в зеркало пудреницы на свои раскрасневшиеся щеки, и взяла счет. Ей вдруг стало здесь невтерпеж, и она сказала: — Здесь, в Антибе, есть англоязычная радиостанция — «Ривьера ньюс». В июле у них была специальная программа. Журналист прошел маршрутом смерти. Позвоните им.

Мы спустились вниз. Франсес раскачивалась перед демонстрационными стендами, и я понял, что мы слегка пьяны, хотя и не из-за двух стаканчиков вина.

Франсес остановилась перед манекенами в их ортопедической сбруе.

— Все эти латы — вы бы в них могли заниматься любовью?

— А вы?

— Может быть, стоит попробовать. А почему бы и нет?

— Я после той катастрофы носил скобу на колене. Она мою сексуальную жизнь ничуть не разнообразила.

— Как грустно… — Франсес взяла меня за руку, словно я был какой-то слабоумный, отвергающий земные радости. — Это самое грустное, — что я слышала за целый день…

На ступеньки Дворца фестивалей стали высыпать ортопеды — лекция закончилась. Я последовал за Франсес по узким улочкам на запад от отеля «Грей д'Альбион», радуясь возможности еще немного побыть в компании этой взбалмошной, но обаятельной женщины. Когда мы миновали офис «Америкэн экспресс», она поскользнулась на заполненной людьми улице, но удержала равновесие, опершись на БМВ-кабриолет, припаркованный у тротуара. Она вытащила пудреницу с зеркальцем и принялась разглядывать свои зубы.

— У меня изо рта несет, как из винной бочки. Через десять минут меня ждет мой дантист. Не забудьте про «Ривьера ньюс».

— Не забуду. — Я прикоснулся к ее щеке, стряхивая ресничку. — Вы здорово мне помогли с Дэвидом Гринвудом. Мы могли бы встретиться здесь еще. Может быть, у меня появятся вопросы, ответы на которые вы знаете.

— Без сомнения, появятся. — Она разглядывала меня сквозь солнечные очки. — Вы довольно бесцеремонны, мистер Синклер.

— Я с лучшими намерениями.

— Знаю я ваши намерения. — Она прижалась ногами к БМВ, и в его овальных дверях отразилась линия ее бедер, словно машина была огромным ортопедическим приспособлением, содержавшим похотливую смесь геометрии и страсти. Она порылась в своей сумочке. — Скажите-ка мне, как ваша машина?

— «Ягуар»? Стареет потихоньку.

— Я за него волновалась. Ходят слухи, у него было небольшое столкновение с японской спортивной машиной.

— Это вам Пенроуз сказал?

— Кто знает? Он такой великодушный. Но мне любопытно, зачем вы повредили его машину.

— Освещение было плохое.

— Неправда. — Она помолчала, пока мимо нас проходили три матроса-француза — каждый с интересом заглянул в вырез ее платья. — Ведь Пенроуз вам симпатичен. Так зачем?

— Это трудно объяснить. Нравственное разложение. Воздействие «Эдем-Олимпии».

— Прямо в точку. Первая разумная вещь, что я от вас услышала. Мы отчаянно нуждаемся в новых пороках. Да, мы вполне можем встретиться…

Я даже не успел ответить, как она, махнув рукой, пошла прочь и тут же растворилась в толпе туристов. Я стоял на солнце, смакуя оставшийся после нее запах. Тут до меня дошло, что она так толком и не сказала, что ей было нужно, но это уже не имело значения.

Из дверей расположенного рядом бюро путешествий вышла группка школьников, и я оказался прижатым к БМВ. Я оперся рукой на лобовое стекло. На открытом пассажирском сиденье лежала пачка рекламных туристических брошюрок. Между ними виднелась забытая связка ключей на брелоке с эмблемой БМВ — вероятно, хозяин отправился на встречу где-то неподалеку.

Шумной толпой с криками вернулись школьники — потеряли товарища. Когда они загородили меня от окон агентства, я открыл дверь БМВ и проскользнул на водительское место. Поток машин не позволил мне тронуться, когда я завел двигатель. Наконец я вырулил перед муниципальной поливалкой. Стараясь не привлекать внимания полицейских, дежуривших на ступеньках Дворца фестивалей, я выехал на Круазетт и отправился на восток. Я миновал «Мажестик», «Карлтон» и «Мартинес», постоянно поглядывая в зеркало заднего вида, потом доехал до казино «Палм-бич». Сделав поворот, я направился вдоль общественных пляжей, где свободные от работы официанты в коротеньких шортах бездельничали, поглядывая на молоденьких женщин, играющих в волейбол на шоколадном песке.

Когда я выбрался на скоростную магистраль, ведущую в Гольф-Жуан, рекламный самолетик тащил свой вымпел над ле-гарупским маяком. Мощные катера рассекали водную гладь у Иль-де-Леран. Холодный воздух обдувал лобовое стекло и мое лицо, стирая капельки пота, выступившие от страха на моем лице, пытаясь унести прочь все события этого дня, полного чувственности и разнообразных возможностей.

Расслабившись на прибрежном шоссе, я включил третью передачу. Следующие полчаса я ехал, как француз, делая обгоны слева, выезжая за осевую на самых опасных поворотах, садясь на хвост каждой женщине за рулем, если она ехала со скоростью меньше семидесяти, и сигналя фарами. Под светофорами я выжимал сцепление, не отпуская газ, отчего двигатель набирал обороты до семи тысяч, а глушитель начинал реветь, как безумный, и я пересекал двойную желтую полосу, загоняя встречных водителей на обочину.

Как это ни удивительно, но небольшое происшествие случилось со мной только раз. Давая задний ход из тупика на Кань-сюр-Мер, я ударился фонарем заднего хода о неудачно расположенный осветительный столб. Но полицейский, в чьем ведении была трасса «эр-эн-семь», в этот день взял выходной, оставив меня наедине с ветром и турбулентными потоками.

Три часа спустя я припарковал «ягуар» у нашей виллы. На озера и лесные дорожки опустились сумерки, а верхние этажи офисных зданий, казалось, плыли над осенним туманом, заполнившим долину. Я заглушил двигатель и прислушался к звукам, доносившимся из дома, — Джейн принимала душ в ванной. БМВ я оставил неподалеку от главного въезда в «Эдем-Олимпию», а потом через бизнес-парк прошел к административному зданию, где несколькими часами раньше встретил Алена Делажа. После рутинной проверки, которую служба безопасности проводит по утрам, номер найденной БМВ будет отослан в компьютер каннской полиции, и скоро машину вернут ее владельцу. Я сожалел, что доставил ему столько беспокойства и неудобств, но, угнав эту машину, я удовлетворил насущную потребность, которую спровоцировали Франсес Баринг и ортопедические манекены во Дворце фестивалей.

Я пересек наполненный тенями сад, довольный, что сейчас увижу Джейн. Вода в бассейне все еще волновалась, и на топчане лежала пара колготок. Вернувшись со своей конференции в Ницце, Джейн разделась и плавала голой. Я представил себе, как она ныряет сквозь эту пыльную поверхность, как ее бледная кожа освещает эту мрачную воду.

Я поднялся по лестнице, не чуя под собой ног, уставших нажимать на педали БМВ. Я остановился на площадке, сжимая в руках колготки. Джейн вытиралась в ванной, заведя полотенце за спину, ее маленькие грудки и детские сосочки раскраснелись от мощной струи, ее челка сбилась в тонкую ниточку. Она натирала полотенцем спину, отплясывая голыми ногами — настоящий матадор нудистской корриды. Я вошел в ванную — она приветствовала меня тушем, полотенце полетело высоко вверх.

Я обнял Джейн и удивился, какая у нее холодная кожа. За ее плечом я заметил Симону Делаж — она стояла на балконе и во все глаза смотрела на обнаженное тело Джейн, а ее лицо было залито неистовым сиянием с гор Эстереля.

 

Глава 13

Решение остаться

— Пол, мы можем поговорить спокойно? Я не хочу тебя огорчать.

— Валяй. — Держа круассан в руке, я оторвал взгляд от подноса с завтраком. — Ты про вчерашнее?

— Когда? — Джейн, застегивая свою шелковую блузочку, смотрела на меня так, будто я был одним из ее самых занудных ее пациентов. — Где в точности?

— Ерунда. — Я резко взмахнул рукой с круассаном, и на простыню капнул земляничный джем. — Забудь об этом.

— Господи. — Джейн оттолкнула меня и принялась подбирать джем чайной ложечкой. — Сеньора Моралес решит, что ты лишил меня невинности. Я подозреваю, что она считает, будто ты — мой отец.

— Любопытно.

— Правда? Ну так давай, говори. — Джейн погладила мою иссеченную шрамами коленку. — Она немного воспалилась, тебе нужно быть осторожнее. Так вот, про вчерашнее. Мне кажется, мы покурили немного травки, посмотрели какое-то непристойное кино и отлично трахнулись.

— Так оно и было.

— Хорошо. Я этого давно ждала. Что-то тебя вчера завело. — Она скользнула взглядом по балкону виллы Делажей, где горничная убирала со стола, и повернулась ко мне. — Вчера вечером. Я так поняла… когда ты пришел, я принимала душ. А Симона, наверно, смотрела.

— Ты же знаешь, что смотрела. Единственно, чего не хватало, так это темы тореадора из Кармен. Надеюсь, Симоне это шоу понравилось.

Джейн взяла у меня круассан и опустила в мой кофе.

— Ты кто такой — Нанук, дитя севера? Я вовсе не покрытая китовым жиром эскимосская скво, которую предлагают любому инуиту, случайно заглянувшему на ночь.

— Мне нравится китовый жир… — Я поднял руки, когда Джейн вознамерилась меня ущипнуть. — Доктор Синклер, я сообщу о вашем поведении профессору Кальману. Физическое насилие над пациентом.

— Не трудись. Он считает, что тебе нужно сделать лоботомию. Он мне сказал, что ты одержим автомобильными парковками. — Отстояв свою честь, Джейн перед зеркалом разгладила на себе черную сорочку. — А вообще-то ты прав. Кому какое дело? Секс больше не связан с анатомией. Он теперь там, где ему всегда было место, — в голове.

Я спустил ноги с кровати и обнял ее за талию.

— Так о чем ты хотела поговорить?

Джейн стояла между моих покрытых шрамами коленей, положив руки мне на плечи. Запахи эстрогена и геля для душа соперничали в борьбе за мое внимание.

— Вчера я говорила с Кальманом о моем контракте. Они все еще не нашли постоянной замены. Они готовы предложить подъемные.

— Еще на три месяца?

— Вероятно, шесть. Я знаю, ты хочешь вернуться в Лондон. Конечно, это безумие — пытаться руководить издательством по факсу и электронной почте. Тебе необходимо читать репортажи и все такое. Но мне-то возвращаться не для чего. Здесь такая интересная работа. Эти диагностические приборы, возможно, дадут неплохой результат. Позволят на самой ранней стадии распознавать болезни печени и диабет, рак простаты… Ты даже представить себе не можешь, сколько всего может рассказать одна капелька твоей крови…

— Ты говоришь, как Адольф Гитлер. — Я снова лег. — Ну, ладно.

— Что — «ладно»?

— Мы остаемся. Три месяца. Шесть, если хочешь. Я знаю, как это для тебя важно. С Чарльзом я договорюсь.

— Пол! — В голосе Джейн звучало чуть ли не разочарование. — Ты такой душка. Еще ничего не решено. Будет заседать сотня комитетов…

— Это разумно. Они же не хотят, чтобы тут свихнулся еще один английский доктор.

— Мы будем по очереди летать друг к другу. Скажем, на каждый третий уик-энд. Так мы не отвыкнем друг от друга.

— Джейн… — Я взял ее за руку, когда она попыталась отвернуться. — Я остаюсь.

— Здесь? В «Эдем-Олимпии»?

— Да. Я все еще твой муж.

— Насколько мне известно. Это замечательно, Пол. — Довольная, но озадаченная Джейн окунула в банку с джемом палец и принялась его задумчиво обсасывать, снова превратившись в моего доктора-подростка.

Мы под руку шли к новому «пежо», взятому Джейн напрокат. Вращались разбрызгиватели, и сад купался в осенних запахах сирени. Симона Делаж, выползшая на свой балкон с маслом для загара в руке, наблюдала, как над бассейном поднимается белое облачко растворителя.

— Загадочная душа, — сказал я, когда Джейн махнула ей. — Слишком часто у нее выпадают бессонные белые ночи. Ты ей нравишься.

— Я с ней говорила вчера. Она предлагает нам всем вместе заняться чем-нибудь этаким.

— Это что-то новенькое. Она знает, что ты замужем?

— Я ей говорила. А что, ты думаешь, у нее на уме? Что-нибудь необыкновенно грязное?

— Вероятно.

— Она считает, что мой стриптиз — это крик о помощи.

Я открыл для Джейн дверь и подал ей портфель, испытывая чувство вины за то, что с нетерпением жду еще одного дня безделья.

— Не давай им садиться тебе на голову. Надеюсь, Уайльдер Пенроуз помогает тебе с рутинной работой.

— Он слишком занят. К нему один за другим приходят всякие высокопоставленные деятели. Вся администрация высшего звена и председатели компаний. Они у него участвуют в коллективных сеансах психотерапии.

— Им нужна психотерапия?

— Я бы не сказала. Это все люди средних лет со спортивными травмами. Вчера приходил твой дружок Цандер. У него на спине и плечах жуткие царапины.

— Садомазохизм? Некоторые из этих мужественных парней любят, чтобы их шоферы всадили им горяченьких.

— Только не Цандер. Он говорит, что играл в силовое регби на пляже в Гольф-Жуане. — Джейн захлопнула дверь и как бы вскользь заметила: — Тебе может быть интересно: Дэвид лечил от венерических болезней некоторых девочек из приюта в Ла-Боке.

— Ну что ж, это ведь приют. Тем не менее это придает новый смысл Алисе Лиддел. Сидит себе, поджав губы, в своих викторианских кружевах и спорит с Черной Королевой, а вокруг высыпают шанкры и прячутся спирохеты.

— Пол, ты болен. Поговори с Пенроузом.

Джейн махнула на прощанье и нажала на газ, набирая скорость на аллее, она несколько раз дала сигнал, заявляя о себе миру, — мой доктор, жена и вновь любовница.

Последние обитатели анклава отбыли по местам службы, и в садах звучал только деловитый шепот разбрызгивателей. До прибытия обслуживающего персонала наступило короткое междуцарствие, во время которого мой разум работал с почти наркотической ясностью. Я улегся на испачканную джемом простыню, положил голову на подушку Джейн и ощутил форму ее бедер и плеч, почуял островатый запах ее вульвы, еще оставшийся на моих пальцах.

Глядя на солнечные лучи, я чувствовал, что взлетаю в небо — как радуги, вызванные из ниоткуда, словно по волшебству, разбрызгивателями. Безумная стремительная гонка по берегу на угнанном БМВ, искусительный стриптиз Джейн перед Симоной Делаж и мое знакомство с Франсес Баринг изменили перспективы этого виртуального города под названием «Эдем-Олимпия».

Я сидел за туалетным столиком и перебирал пальцами щетку для волос, щетина которой помнила сладкий запах головы Джейн. Я открыл средний ящик — груда ватных шариков с остатками румян, забытые тюбики губной помады и «голландский колпачок», нашедший себе место в упаковке из-под конопли. Я любил перебирать этот привычный хлам — вещи молодой женщины, которая слишком занята, чтобы навести в них порядок. Содержимое туалетного столика женщины становится понятней, по мере того как мужу удается подобраться к ее подсознанию.

В правом ящичке лежал кожаный медицинский саквояж и копия договора на аренду «пежо». Я взглянул на колонку платежей, проверяя арифметику, и увидел, что договор заключен на год с возможностью продления еще на шесть месяцев.

Значит, Джейн независимо ни от чего решила остаться в «Эдем-Олимпии». Она предполагала, что я с «ягуаром» вернусь в Лондон, а потому и взяла напрокат «пежо» — ее первое одностороннее решение за время нашего брака.

Стараясь не задумываться о смысле этого маленького предательства, я открыл саквояж — подарок матери Джейн. Внутри была пачка бланков для рецептов и картонная коробочка со шприцами-тюбиками диаморфия и десятком ампул петидина.

В кожаном футляре лежал многоразовый шприц, который Джейн, вероятно, нашла в столе Гринвуда вместе с запасом успокоительного и принесла для вящей надежности назад на виллу.

Держа одну из ампул на свету, я вспомнил свой давний опыт наркодилера во время первого моего бурного периода в начальной школе. Оставленный дома один с томящейся от скуки au pair, я принялся рыться в прикроватной тумбочке матери. Там я обнаружил целый набор средств для похудания и, не раздумывая, проглотил несколько таблеток дринамила. Десять минут спустя я парил по дому, как птица, а мой мозг представлял собой залитое светом окно. Преследуемый au pair, я ринулся в сад — мои подошвы едва касались земли. Годы спустя, занявшись планеризмом, я понял, что подгоняло меня тогда.

Благодаря украденным таблеткам я стал признанным авторитетом в школе, а нескончаемые попытки моей матери сесть на диету давали мне неограниченные возможности пополнять запасы. Мальчишки постарше знали толк в алкоголе и марихуане, но я был самым юным наркодилером в школе. Когда моя мать в отчаянной попытке обрести сексуальную свободу стала принимать противозачаточные таблетки, у меня случилась неприятность. Я повыдавил таблетки из их серебряной упаковки и раздал их моим семилетним одноклассникам в качестве нового психоделического средства. Паника поднялась, когда мальчишка из старшего класса рассказал об истинной роли противозачаточных таблеток. С постным лицом он сообщил нам, что таблетки эти на мужскую эндокринную систему оказывают совершенно противоположное действие, и мы все забеременеем…

Я убрал ампулу с петидином и закрыл саквояж. Карманный радиоприемник Джейн лежал на дне корзины для мусора. Я вытащил его оттуда, поменял батарейки и настроился на волну радиостанции «Ривьера ньюс». Оттуда хлынул поток поп-музыки и рекламы магазинов по прокату видеофильмов и очистителей бассейнов. Эта струя прерывалась международными новостями — сводками о гражданской войне в Камеруне или покушении на израильского премьер-министра, но эти сообщения казались второстепенными рядом с красочными отчетами о пожаре на яхте в Гольф-Жуане или об оползнях в Теуле, из-за которых в одном из плавательных бассейнов образовалась трещина. В новой Ривьере лишь тривиальные события имели значение.

А все же — за этим вот столиком сидел Дэвид Гринвуд, возможно, с мощной винтовкой на коленях, и поглядывал на окна офисных зданий «Эдем-Олимпии». Я выключил приемник и снова швырнул его в мусорную корзину. Я все еще рассматривал эти убийства как минутное помешательство, пароксизм гнева в административном сортире. Чтобы понять Гринвуда, мне нужно было представить себе других убийц, тех психов, которые, глядя сквозь оптические прицелы своих винтовок, готовы были осчастливить собственным безумием последние мгновения президента или случайного прохожего. Мне нужно было заманить в ловушку призрак молодого доктора, в чьей кровати я спал. Но прежде всего мне нужно было увидеть его психопатический сон.

 

Глава 14

«Ривьера ньюс»

На Пляс-де-Мартир крутилась детская карусель — позолоченный аттракцион, не тронутый временем. Маленький мальчик торжественно восседал в миниатюрном аэроплане, вращавшемся под ту самую музыку, которую я впервые услышал здесь лет тридцать назад. Антиб не меняется; может быть, по этой причине Грин, всю жизнь искавший перемен, с таким удовольствием и обосновался в этих местах.

Я оставил «ягуар» на подземной парковке неподалеку от почтамта и пошел по улицам старого города к Пляс-Насьональ, неподалеку от которой под платанами были накрыты столики ресторана. Я обедал здесь как-то раз с родителями, когда вдруг налетела туча, и у нас в супе заплясали капли дождя.

Редакцию «Ривьера ньюс» я нашел на улочке, примыкающей к Авеню-де-Верден, над помещениями, занятыми конторой по продаже навесных лодочных моторов. Управляющий, Дон Мелдрам, оказался приветливым австралийцем с пухлым лицом пьяницы, замаскированным теннисным загаром. Ветеран Флит-стрит эры линотипа, он переехал на Средиземноморье и нашел себе англоязычную нишу среди пристаней для яхт и брокеров, торгующих катерами.

Он пригласил меня в клетушку, где располагался его офис; я уселся спиной к перегородке, упершись коленями в его стол.

— Если вам больно — кричите. Здесь, если не будешь ловчить, — не выживешь, и я вовсе не о программах говорю. — Он прижал голову к стене и прислушался к звукам рекламы из расположенной там студии: какой-то поставщик деликатесов предлагал продемонстрировать свои чудеса на самом маленьком из яхтенных камбузов. — Итак, мистер Синклер… вы принесли вести с передовой?

— А что, разве идет война?

— А как же. «Эдем-Олимпия» против остального Берега.

— И кто берет верх?

— Это вы меня спрашиваете? Что бы ни говорили физики, время здесь течет в одном направлении — без оглядки в будущее. Оборачиваться не принято, и почти все это знают.

— Почти?

— Некоторые динозавры все еще считают, что люди стремятся на Лазурный берег, чтобы хорошо провести время. Но мы-то с вами знаем, что они приезжают сюда работать. Здесь европейская Калифорния. Высокотехнологичные отрасли промышленности, армия людей, программирующих будущее, один кремниевый чип определяет судьбу миллиардов долларов…

— А раз в год смотрим кино?

— Именно. — Мелдрам постучал по своему носу с красноватыми прожилками. — Только забудьте о Голливуде и Золотой пальмовой ветви. Я-то толкую о филиппинских студийках. Весь-то штат — один человек и собака. Точнее, женщина и пес. Так значит, вы старый приятель Дэвида Гринвуда. Или были его старым приятелем.

— Если откровенно, то я его едва знал. Я хотел произвести впечатление на вашу секретаршу.

— И произвели. У нее чутье на новости лучше, чем у меня. Она сказала, что ваша жена заняла место Гринвуда в «Эдем-Олимпии». Отличное место. Говорят, это лучшая больница на всем побережье. Когда Жак Ширак растянул большой палец, открывая устрицу в «Коломб-д'Ор», его туда и отвезли. Надеюсь, вам дали роскошную квартиру.

— Прежнюю виллу Гринвуда. Больше ничего не было.

— Что ж, этого и следовало ожидать. Бесчувственный народец, но такова корпоративная жизнь. По крайней мере, если в семействе что-то случится, будет кому за вами присмотреть.

— Надеюсь, ничего не случится. — Я дождался, когда закончится реклама таймшера. — Я бы хотел узнать, что произошло двадцать восьмого мая. Вот в тот день как раз что-то и случилось.

— Для Гринвуда и десятка других бедолаг. — Мелдрам вертел в руках распечатку, лежавшую на его столе. — Значит, вы потихоньку занялись гробокопательством. Позвольте узнать зачем.

— Он был моим соотечественником. Моя жена знала его. Я сплю в его кровати, ем за его столом, сажусь на его унитаз. Я хочу знать правду.

— Это похоже на персональный крестовый поход. Худший повод для того, чтобы ввязываться в какую-либо историю. Как я понял, вы что-то уже нашли? Дневник? Исповедальные магнитофонные пленки?

— К сожалению, нет. Но есть вещи совершенно необъяснимые.

— Например?

— Мотив. Никакого мотива нет.

— Или нет понятного вам. Мой вам совет: держитесь поближе к месту, где есть «пинья колада».

Не обращая внимания на его слова, я сказал:

— Я разговаривал с людьми, знавшими Гринвуда, с докторами, которые с ним работали. Никто даже не представляет, с чего это он впал в безумие. Они не покрывают его, но…

— Да нечего там покрывать. — Устав от меня, Мелдрам вперился в арабские яхты в гавани. — На сей раз можете поверить официальной версии. Этот молодой английский доктор — настоящий Альберт Швейцер Лазурного берега — слишком много работал, что вредно для здоровья. В один прекрасный день предохранитель перегорел, и огонь погас.

— А может, загорелись другие огни. Более яркие и жесткие. И в их свете он все увидел гораздо яснее. Особенно — в своей собственной голове.

На это Мелдрам грустно рассмеялся.

— Мистер Синклер, вам бы работать в какой-нибудь желтой газетенке в Париже. Мой репортер провел в «Эдем-Олимпии» немало времени. История-то была нешуточная. «Си-эн-эн», лондонские таблоиды, все агентства новостей. Они не нашли ничего.

— Они искали убийство на почве ревности между столиков казино. Наркотики и растленные кинозвезды. Красавчики-шоферы, спящие с женой продюсера… Одна моя знакомая из «Эдем-Олимпии» сказала мне, что слышала по «Ривьера ньюс» репортаж, в котором говорилось о маршруте Гринвуда. Я сказал об этом вашей секретарше.

— Я тут подобрал для вас кое-что. — Мелдрам передвинул распечатку по столешнице. — Один из наших внештатников сделал обзорный репортаж. Он добавил несколько контактных номеров — они могут быть вам полезны.

— Это здорово. — Я принялся просматривать выцветшую копию. — А как зовут этого корреспондента?

— Роджер Леланд. Это была его последняя работа. Он снялся с места и переехал в Альгавр.

Я стал читать распечатку — не больше трех абзацев.

— «Одна минута пятьдесят две секунды?..» Не очень-то много.

— А для нас — настоящий Марсель Пруст. Не показывайте это никому. У тех, кто стоит во главе «Эдем-Олимпии», длинные руки.

— Понимаю. — Я обратил внимание на дату передачи. — Двадцать пятое июля? Спустя почти два месяца?

— К нам поступили запоздалые сведения.

— Конфиденциальная информация? Кто-то из «Эдем-Олимпии»?

— Кто знает? Леланд не выдавал своих источников. Не принимайте близко к сердцу, мистер Синклер.

Я пожал ему руку и начал протискиваться в дверь кабинета.

— Вы бываете в «Эдем-Олимпии»?

— Только если нет другого выбора. Народ там замкнутый.

— А как они — популярны на побережье?

— Некоторые — да. А некоторые — явно нет. В прошлый уик-энд одна «олимпийская» компашка устроила потасовку в Манделье. Затеяли ссору с местными арабами на фруктовом рынке.

Он проводил меня до лестницы. Когда я спустился, он помахал мне рукой, а я крикнул ему снизу вверх:

— Эти драчуны из «Эдем-Олимпии» были в черных кожаных куртках?

— Знаете, кажется — да. Они были похожи на команду игроков в кегли…

Я вернулся к Пляс-Насьональ и сел под платаном у ресторана «Оазис», где когда-то капли дождя плясали в моем супе. Охлаждая руки о стакан «вин-бланк», я изучал распечатку. Там было обозначено время выхода программы в эфир 25 июля: 14.34, 15.04, 15.34 — вероятно, репортаж пускали сразу после сводки новостей, передающейся каждые полчаса. То, что репортаж был неожиданно снят с эфира, могло свидетельствовать о давлении, оказанном из «Эдем-Олимпии». Видимо, администрация не хотела, чтобы их сотрудники и клиенты заново переживали этот кошмар.

Роджер Леланд ведет свой репортаж из «Эдем-Олимпии», места крупнейшей трагедии на Лазурном берегу за последние годы. Два месяца прошло с того жуткого дня, когда молодой доктор из Англии, тридцатидвухлетний Дэвид Гринвуд, сошел с ума, вооружился автоматической винтовкой и прикончил десять человек, после чего из той же винтовки выстрелил в себя. Расследовавший дело судья Мишель Терно по-прежнему ничего не может сказать о мотивах, которыми руководствовался Гринвуд, но настойчиво утверждает, что у того не было никаких сообщников, а жертвы выбирались наобум.

Радиостанция «Ривьера ньюс» обнаружила новые факты, свидетельствующие о том, что убийства были тщательно спланированы и у Гринвуда был по меньшей мере один сообщник. Сообщается, что камеры наблюдения бизнес-парка зафиксировали Гринвуда и неопознанного белого мужчину на автомобильной парковке телевизионного центра: из фургона, марка которого не поддается определению, мужчина передавал оружие Гринвуду, находившемуся в своем «рено-эспас». К несчастью, эта видеозапись была случайно уничтожена. Тайна окружает и передвижения Гринвуда в последние минуты жизни. Он попытался проникнуть в здание «Сименс», но был отогнан огнем и вернулся на свою виллу, где тут же расправился с тремя заложниками. Из записей радиообмена между полицейскими выходит, что Гринвуд преодолел 2,8 км пешком за три с небольшим минуты — такое не под силу даже олимпийским рекордсменам. Сообщений об угнанных или похищенных автомашинах не поступало.

Был ли у Гринвуда сообщник, который помог ему добраться до виллы? Возможность того, что второй убийца все еще на свободе и вынашивает планы мести, тревожит обитателей бизнес-парка, который все еще не может прийти в себя после трагических событий 28 мая. Роджер Леланд для «Ривьера ньюс» из «Эдем-Олимпии».

Я перечитал распечатку еще раз, разочарованный тем, что в ней не содержалось описания кровавого пути Гринвуда. Рассуждения о сообщнике были не больше чем спекуляциями, и я обратился к списку источников внизу страницы.

Среди названных важных особ были профессор Кальман, директор клиники, Паскаль Цандер, временно исполняющий обязанности начальника службы безопасности, и Клодин Талант, менеджер пресс-бюро.

Внизу страницы от руки были приписаны еще четыре фамилии, каждая — с телефонным номером.

Мадемуазель Изабель Дюваль, секретарь доктора Гринвуда.

Мадам Кордье и мадам Менар, жены убитых заложников.

Филипп Бурже, брат убитого заложника.

Как это ни удивительно, все они — судя по телефонным номерам — так и проживали в Каннах и ближайших окрестностях, словно это жуткое преступление держало их крепкой хваткой: часть пагубного притяжения бизнес-парка, от которого никогда не уйти тем, кого однажды затянуло на его орбиту.

 

Глава 15

Фешенебельная тюрьма

Пожилые игроки в boules на Пляс-Делоне застыли в позах дзенских мудрецов, ожидая, когда удар металлического шара изменит геометрию их игры. Восхищаясь их выдержкой, я оставил свой «ягуар» на Рю-Ловер. На другой стороне шоссе «эр-эн-семь» располагались многоквартирные дома Антиб-Ле-Пен — огромного жилого комплекса, который занимал тридцать акров между Пляс-Делоне и морем; это был еще один из множества сверхохраняемых анклавов, которые изменяли географию и характер Лазурного берега.

Я приближался к похожей на крепостную башню будке, а камеры наблюдения, сидевшие, как горгульи, на карнизах, следили за мной. Я назвал себя охраннику, и, когда приглашение было подтверждено, он указал мне на Резиденс-де-ля-Паж — ближайшую к берегу группу из нескольких семиэтажных зданий. По обе стороны дорожки был высажен строгий декоративный сад во французском стиле, и, хотя ирригационная система постоянно подпитывалась из кирпичного сооружения, кустарники и цветы выглядели блеклыми и поникшими, а земля под ними была так нашпигована электронными трубочками-водоводами, что корни в таких условиях просто не могли прижиться. Все вместе они ожидали своей безвременной кончины и замены в конце месяца.

Высокие колонны с канелюрами поддерживали покатую крышу — неудачная попытка с помощью национальных архитектурных традиций выдать эту тюрьму для правящего класса за что-то другое. Беря пример с «Эдем-Олимпии» и Антиб-Ле-Пен, учредители тоталитарных систем завтрашнего дня будут делать их полезными и привлекательными, но замки их от этого не станут менее прочными.

Если эта современная утопия требовала от человека научиться выживать в новых условиях, то Изабель Дюваль с головы до пят — от бледно-серой косметики до шерстяного костюма ручной вязки — являла собой такой приспособившийся образец. Это была видная собой женщина лет под сорок с приятным, но невыразительным лицом, на котором отсутствовали любые эмоции. Приглашая меня зайти в свою квартиру, она походила на заместительницу директрисы в частной школе для девочек — почтенную матрону, которую обходили бессчетное число раз, назначая на директорскую должность других. Всякое чувство обиды тщательно подавлялось, заворачивалось в стерильную марлю и помещалось на безопасную дальнюю полку памяти.

— Мсье Синклер?.. — Улыбка ее мелькнула, как затвор объектива, — такое же мимолетное движение губ приветствовало администраторов «Эдем-Олимпии», приглашая их на анализ холестерина или обследование простаты. Я представился ей по телефону, объяснив, что Джейн заняла место Гринвуда, которого я посмертно произвел в близкого друга семейства.

Но, кажется, это не слишком убедило Изабель Дюваль. Ноздри ее подрагивали; возможно, виной тому был какой-то неприятный запах, исходящий от моей одежды (запах вонючей сигары из кабинета Мелдрама?). Она отодвинулась, дав мне, неуклюже ступающему, дорогу; к присутствию в своем кабинете посторонних мужчин она явно не привыкла.

— Мадам Дюваль, спасибо, что согласились встретиться со мной. Я, вероятно, кажусь призраком из прошлого.

— Да что вы! Разве я могла отказать старому другу Дэвида Гринвуда?

Она показала мне стул в гостиной. Балконная дверь выходила не на берег и море, а в маленький внутренний дворик, и отсюда были превосходно видны камеры наблюдения, притулившиеся под свесом крыши.

— Столько камер, — сказал я. — Вы снимаетесь в необычном фильме, который никогда не будет показан зрителям.

— Надеюсь, что не будет. Это значило бы, что система охраны дала сбой. К сожалению, на Лазурном берегу много воров. Говорят, что здесь у нас безопаснее, чем в сейфах Банка Франции.

— Я рад. Служба безопасности — она воров не впускает или вас не выпускает?

Я надеялся немного расшевелить ее этой безобидной шуткой, но она взглянула на меня так, будто я процитировал ей строки из Камасутры. Я понимал, что говорить о Гринвуде она будет неохотно. В то же время она, кажется, была заинтригована тем, почему я ввязался в эту историю: ее глаза не упустили ни одной морщинки на моих измятых брюках и скользнули по коряво остриженным ногтям, торчащим сквозь отверстия в плетеных сандалиях.

— Страшная трагедия, — сказала она. — Когда вы в последний раз видели Дэвида?

— Приблизительно год назад, в Лондоне. Я до сих пор не могу поверить в случившееся…

— Мы здесь тоже были потрясены. А некоторые — самым роковым образом. Позвольте спросить, откуда вы узнали мой телефон.

— Сказал кто-то в клинике. Кажется, секретарша Пенроуза. Точно не помню.

— Доктора Пенроуза? Меня это не удивляет. — Она скользнула взглядом по ближайшей камере наблюдения, словно давая ей знать, что нагловатый психиатр рыщет где-то поблизости. — Доктор Пенроуз сделал карьеру своей несдержанностью.

Я наклонился вперед, стараясь завладеть ее вниманием, которое блуждало где-то в отдаленных закоулках ее памяти.

— Мадам Дюваль, я хочу понять, что случилось двадцать восьмого мая. В Лондоне мы знали Дэвида таким трезвомыслящим.

— Он и был таким. Я его хорошо знала — ведь я служила у него секретарем. Конечно, в его благотворительной работе в Ла-Боке я не участвовала, — резко сказала она, словно выказывая свое неодобрительное отношение к этому приюту. — Теперь уже поздно об этом говорить, но я себя корю.

— Вы каждый день проводили с ним по несколько часов. Как вы думаете, что стало причиной его безумия?

Она разглядывала свой безукоризненно чистый ковер, на котором отчетливо виднелся случайный седой волос.

— Не могу сказать. Он никогда не делился со мной своими сомнениями.

— У него были сомнения?

— Как у всех. Жаль, меня не было с ним в последние дни. Кто знает, может быть, я бы ему помогла.

— Вас не было?

— Он попросил меня взять недельный отпуск. Это было в апреле — за месяц до случившегося. Он сказал, что собирается на медицинскую конференцию в Женеве.

— Вы, наверно, и билеты видели?

— И факс о бронировании номера в гостинице. Но профессор Кальман сказал мне, что Дэвид во время конференции был в клинике. По каким-то причинам он решил не ездить в Женеву.

Она говорила так, будто Гринвуд совершил по отношению к ней предательство, и я подумал, уж не считает ли она эти убийства проявлением некой неверности.

— Целый месяц… — повторил я. — Он планировал далеко вперед. Мадам Дюваль, он пытался вас защитить. Все, о чем вы говорите, свидетельствует: никакого помешательства не было. Он не сошел неожиданно с ума, вовсе нет.

— Он никогда не был сумасшедшим.

Говорила она спокойным, но твердым голосом.

Я представил себе, как она лежит ночью без сна в этом наэлектризованном, но стерильном мире и думает, что если бы она отказалась уходить в отпуск, то, может быть, достучалась бы до Гринвуда и избавила бы его от гибельных мечтаний.

— Может быть, он слишком много работал? — спросил я.

— Тут дело не в работе. Дэвид слишком большую часть себя отдавал другим людям, их нуждам. У него было слишком много забот, это-то и объясняет его… легкомыслие.

— Что вы имеете в виду?

Мадам Дюваль обвела взглядом гостиную, проведя на скорую руку ревизию своего имущества и подтвердив право владения в данном отрезке пространства и времени этими настольными лампами, столом и стульями.

— Он постоянно думал о своих пациентах и их нуждах. Иногда он брал что-нибудь в магазинах на Рю-д'Антиб и забывал заплатить. Однажды его задержали у дверей «Грей д'Альбион». Вызвали полицию, но профессор Кальман разъяснил это недоразумение.

— И полиция не предъявила ему обвинений?

— Дело было слишком пустяшное. Дезодорант — мы дарили друг другу подарки на дни рождения. Его мысли витали где-то далеко.

— Он думал о приюте в Ла-Боке? Если думаешь о вещах поважнее, можно очень просто…

— О вещах поважнее? — Она рассмеялась моей наивности. — Эти девчонки пользовались им. Уличные дети абсолютно безжалостны. У него были деньги, а они считали его дурачком. В другой раз он взял без разрешения машину.

— А разве нельзя? Ведь в клинике есть несколько машин для срочных выездов.

— Это произошло в Каннах, неподалеку от вокзала. Владелец вышел поцеловать жену на прощание и не выключил двигатель.

— И Дэвид угнал эту машину?

— Полиция остановила его на Круазетт. Он сказал, что едет по срочному вызову.

— Может быть, так оно и было. А профессор Кальман и на этот раз замял дело?

— Он уладил эту ситуацию с комиссаром. Полиция очень считается с «Эдем-Олимпией». Они получают надбавки, специальные выплаты и всякое такое. — Мадам Дюваль встала и подошла к окну, словно надеясь, что ее взгляду предстанут «Эдем-Олимпия» и счастливые часы, которые она провела в качестве секретарши Гринвуда. — Я знала Дэвида. Он бы никогда не стал воровать. Он был совершенно безразличен к деньгам и половину своей зарплаты тратил на других.

— Но у него было слишком много забот?

— Он всем готов был помогать — бедным арабам, ищущим работу, студентам, старухам. Он брал в аптеке наркотики для наркоманов, которые лечились в бесплатной клинике в Манделье. Когда его ограбили, возникли осложнения с полицией.

— Ограбили? Вы уверены?

— Он был весь исцарапан. Ла-Бока — это вам не Круазетт. Он пытался стабилизировать состояние наркоманов, прежде чем начинать лечение. А они продавали эти наркотики на улице перед клиникой. Дэвид этого не понимал, но он стал чем-то вроде наркодилера.

— Доктор Серру работала с ним. О ней все хорошо отзываются. Почему Дэвид ее убил?

— Кто знает? — Мадам Дюваль повернулась ко мне в профиль, пытаясь скрыть румянец, появившийся на ее щеках. — Она на него не слишком хорошо влияла.

Я ждал продолжения, но она сочла разговор законченным. Когда мы встали, я сказал:

— Вы здорово помогли мне. Вы о чем-нибудь из этого говорили судье, который проводил расследование?

— Нет. — Она поджала губы, хмуро взглянув с воображаемого свидетельского места. Она яростно обвиняла себя саму: — Нужно было кричать во весь голос, но я предала Дэвида. Я хотела защитить его имя. Поверьте, другие виноваты не меньше.

— Мадам Дюваль, скажите, Дэвид и в самом деле убил все этих людей?

— Убил? Конечно.

Удивленная моим дурацким вопросом, она открыла входную дверь. Тембр голоса у нее изменился, пока она ждала, когда же я выйду на улицу.

— Здесь у вас очень мило, — сказал я ей. — Но почему вы ушли из клиники?

— Они предложили мне заманчивый увольнительный план. «Эдем-Олимпия» — очень щедрая организация. Они поняли, какое это было для меня потрясение. В то время многие опасались еще одного нападения.

— Вы хотели уволиться?

— Я понимала, что необходима реорганизация. Мое присутствие…

— Обременяло их? Жаль, что вы уволились, моя жена с удовольствием работала бы с вами. Вероятно, о нашем с вами разговоре лучше никому не рассказывать. Вы общаетесь с профессором Кальманом?

— Нет. Но каждый месяц ко мне приходит кто-нибудь из финансового отдела — узнать, не нужно ли мне чего. Существует система накопительных выплат для таких, как я, — работавших на фирму со дня основания.

— Но это — пока бизнес-парк процветает?

— Конечно. — Изабель Дюваль впервые улыбнулась естественной своей улыбкой — легкий изгиб губ свидетельствовал о горьком знании. — «Эдем-Олимпия» — организация очень цивилизованная… и насквозь коррумпированная. Если вы хоть раз к ним попали, они будут вечно за вами приглядывать…

 

Глава 16

Вдовы и воспоминания

Идея вечности плохо согласовывалась с этой постоянно изменяющейся береговой линией. Пор-ле-Галер, где теперь жили вдовы шоферов, находился между Теулем и Мариаром, в пяти милях к западу от Канн. Я отправился в путь по дороге вдоль моря из Вью-Пор к Ле-Напуль. Ночной шторм вынес на песчаный берег всякий деревянный хлам, принесенный с Иль-де-Леран, где, согласно легенде, в мрачной крепости Святой Маргериты десять лет содержался человек в железной маске.

По контрасту с ее зловещими камерами и тройными решетками, Антиб-ле-Пен представлял собой вполне цивилизованный застенок. Ведь, в конечном счете, Изабель Дюваль вольна была в любое время уехать на все четыре стороны. Я представил себе, как эта довольно гордая и закрытая женщина, погруженная в свои воспоминания о Дэвиде Гринвуде, двигается в толпе туристов улицами Жуан-ле-Пена, поглядывая на витрины бутиков. Ее квартира в Антиб-ле-Пене была барокамерой, где медленно снижалось до нормы давление, подскочившее 28 мая.

Изабель Дюваль все еще страдала кессонной болезнью. Ее рассказ о докторе, который ворует в магазинах и угоняет машины, чьей добротой пользуются сироты и наркоманы, ничуть не был похож на те ходульные портреты ангелов в образе человеческом, что создают скорбящие вдовы. Ее душераздирающий список малых грехов Гринвуда являл собой попытку зафиксировать в памяти его настоящий образ, прежде чем тот сотрется навсегда. Воровство в «Грей д'Альбионе» было, вероятно, проявлением той же бесшабашности, какую продемонстрировала Джейн в табачной лавке у отеля «Мажестик». Присвоение чужой машины — в отличие от моей легкомысленной проделки — вполне могло быть инстинктивной реакцией переутомленного доктора, которого по мобильному телефону срочно вызвали к пациенту.

В Ле-Напуле я миновал виадук над застройкой прибрежной эспланады и поехал дальше — в глубь Эстереля. Несколько пробковых деревьев и зонтичных сосен уцелели после лесных пожаров, но в основном горы были оголены и бесстыдно подставляли солнцу свои красно-порфировые склоны; древние скалы были так пористы, что сошли бы за огромные ржавые потеки — верхушки исполинских терриконов отвальной породы былых времен.

Я решил для себя, что Пор-ле-Галер, наверно, будет поскромнее — частичка старого Лазурного берега с его сохранившимся в неприкосновенности рыбным портом, мощеными набережными и пристанями, увешанными сетями. Здесь шоферские вдовы получают прибавку к своему скромному пособию, потроша корифен и варя раков, и помалкивают о времени, проведенном их мужьями в «Эдем-Олимпии».

Я должен был убедить их быть со мной откровенными. Не забывал я и об ампуле петидина в кармане моего пиджака — я взял ее из саквояжа Джейн, собираясь показать Уайльдеру Пенроузу как возможный ключ к душевному состоянию Гринвуда. Вдовы, возможно, не откажутся от этого успокаивающего средства, они-то готовы принять что угодно, чтобы хоть на время забыть о вони, которая стоит над причалами рыбного порта.

Теуль был таким небольшим, что я чуть было не проскочил мимо этого курорта — анклава роскошных домов, арендуемых модельерами и телезвездами. Я проехал мимо экскаватора на гусеничном ходу, копавшего придорожную траншею для прокладки линии кабельного телевидения. Обитатели этих фешенебельных вилл отнюдь не сидели на балконах, потягивая спиртное и наслаждаясь одним из самых поразительных видов в мире, они предпочитали прятаться в сумерках своих шумных комнат и смотреть фильмы Хичкока и матчи английской футбольной лиги.

Я объехал экскаватор и повернул налево у дорожного знака, неровными буквами возвещавшего: «Пор-ле-Галер». За будкой охранников асфальтовая дорога, огибая горный склон, вела к следующему обнесенному забором поселению. Виллы и многоквартирные дома были спроектированы новым Гауди: стены и балконы в биоморфном стиле наверняка порадовали бы взор создателя собора Ля Саграда Фамилиа. Здесь не потрошили корифен и не варили раков. У причалов были во множестве пришвартованы яхты и мощные катера — отливающие глянцем многокорпусные чудовища, оснащенные современными системами спутниковой навигации, без хлопот доставлявшие владельцев к не менее роскошным причалам Портофино и Бандоля. Я вклинился своим «ягуаром» между припаркованными «порше» и «ленд-крузерами». Компании столичных модников, по случаю уик-энда одетых яхтсменами, бездельничали в приморских кафе на фоне мелких лавочек, оформленных как бутики, и бутиков, оформленных как мелкие лавочки.

Мадам Кордье и мадам Менар — шоферские вдовы — были одеты попроще. Мы встретились, как и было договорено, в квартирке мадам Кордье на третьем этаже, отгороженной от моря лепной стеночкой из желтой штукатурки, образующей перильца балкона. Вдовы, которым было между сорока и пятьюдесятью, оказались боязливыми, замкнутыми женщинами с едва улавливаемыми североафриканскими чертами — вероятно, дочери белых родителей, покинувших Алжир в шестидесятые.

Одеты они были в черное — почти наверняка специально к моему визиту. По телефону мадам Кордье говорила на неуверенном английском, которому, без сомнения, научилась у своего мужа; она подробно описывала подъездные дороги и парковку, полагая, что я — инспектор из «Эдем-Олимпии». Увидев мой легкомысленный спортивный костюм, она настороженно пожала мне руку, решив, что финансовый отдел «Эдем-Олимпии» избрал какой-то шутовско-неформальный стиль.

К счастью, среди присутствующих был и Филипп Бурже, брат третьего убитого заложника. Худенький молодой человек с внешностью студента-выпускника, он преподавал в лицее в Маделье и довольно бегло говорил по-английски. В Пор-ле-Галер он приехал на мотоцикле «мобилетта», который теперь остывал в вестибюле на первом этаже.

Стараясь не обращать внимания на парижский говорок под балконом, я выразил им глубокое соболезнование в связи с трагедией. Потом, решив брать быка за рога, я сказал Бурже:

— Пожалуйста, объясните им, что моя жена работает доктором в «Эдем-Олимпии». Мы были близкими друзьями Дэвида Гринвуда.

Женщины навострили уши, и я решил, что сейчас последует демонстрация враждебности. Но они только равнодушно кивнули. Мадам Кордье, высокая женщина с волевым лицом, пригласила меня сесть, а сама вышла, чтобы приготовить чай. Мадам Менар — более спокойная и уравновешенная — смотрела на меня, словно готовая вот-вот улыбнуться, а руки ее как будто подавали друг дружке некие знаки.

— Я рад, — сказал я Бурже. — Я думал, они не захотят меня видеть.

— Они же знают, что вы здесь ни при чем. — Бурже разглядывал меня, словно пытаясь понять, на чьей стороне мои симпатии, и оценить уровень моего интеллекта. — Вы и ваша жена в то время были в Англии?

— К счастью. Мы приехали в августе. Чем больше мы здесь находимся, тем более странным кажется все, что нас окружает. Никак не могу поверить, что доктор Гринвуд застрелил вашего брата.

— Согласен, — Бурже говорил без всяких эмоций. — Это вас удивляет?

— Не то чтобы очень. Первых семерых он точно убил. Как ни прискорбно, но это не вызывает сомнений.

Прибыла мадам Кордье с чайным подносом. Вдовы снова принялись разглядывать меня — их, едва заметные улыбки витали в клубах ромашкового пара.

— А как насчет заложников? — спросил я Бурже. — Ваш брат и их мужья? Неужели он?..

— Убил их? — Бурже задумался, его рука коснулась воздуха, словно в поисках классной доски. — Трудно сказать. Может быть, и нет.

— А почему у вас сомнения?

— Это не в его духе.

— Вы не верите, что Гринвуд мог хладнокровно убить троих человек?

— Не похоже. И тем не менее нам остается только принять версию суда. — Он безысходно пожал плечами и уставился на фотографию мсье Кордье на камине.

— Вы знали Гринвуда?

— Нет. Но брат часто рассказывал о нем. Он работал инженером в телевизионном центре. Гринвуд иногда вел передачи о здоровье и безопасности.

— Он знал Гринвуда? — Я машинально вернул чашку мадам Кордье. — Я считал, что Гринвуд захватил в заложники тех, кто попался на его пути. А их мужья? Они его знали?

— Да, — веско сказала мадам Менар, прямо сидевшая на своем стуле. — Пьер встречал его много раз. Пять, шесть, больше раз…

— И Жорж, — мадам Кордьер энергично кивнула. — Они вместе ходили к нему.

— В клинику? — спросил я. — Доктор Гринвуд их обследовал?

— Нет, — голос мадам Менар звучал решительно. — Не в клинику. В «Капитолий».

— «Капитолий»? Это что — офисное здание?

— Это бар в Ле-Канне. — Бурже не сводил глаз с двух женщин, выказывая свое недовольство излишними откровениями. Прежде чем они успели заговорить, он добавил: — Он их консультировал — у них были споры с отделом кадров.

— Консультировал по трудовому праву, — объяснила мадам Менар. — Он помогал им в «Эдем-Олимпии».

Бурже сделал вид, что ищет свои мотоциклетные зажимы для брюк.

— У них возникли разногласия по поводу вечерней работы. От них требовали слишком долгих сверхурочных часов.

— На них оказывали давление? Им угрожали?..

— Увольнением, — в голосе Бурже послышалась неприязнь. — Доктор Гринвуд вмешался, и им сократили число рабочих часов. Им больше уже не нужно было ездить по вечерам.

— По вечерам… — Мадам Кордье изобразила резкое движением баранкой. — Плохое время в Ла-Боке.

— И Пьер, — согласилась мадам Менар. Она резко соединила руки над чашкой, пытаясь показать, что происходит, когда сталкиваются автомобили. — Нехорошее время…

Женщины перешли на французский, их голоса повысились, выражая обоюдное возмущение. Бурже поманил меня к камину.

— Гринвуд проявил благородство, вмешавшись в это дело. Во многом он был порядочным человеком. Но давайте не будем их волновать.

— Извините. — Я смотрел на оживившихся вдов в их бомбазиновых платьях — они, перебивая друг друга, начали предаваться воспоминаниям. — Они не кажутся очень уж взволнованными. А их мужья догадывались, что на уме у Гринвуда?

— Как бы они могли догадаться?

— Это могло бы объяснить, почему он взял их в заложники. — Прежде чем Бурже успел меня остановить, я обратился к женщинам: — Мадам Кордье, у вас с мадам Менар сейчас трудное время. Не хотелось бы вас тревожить, но… Вы помните все, что случилось двадцать восьмого мая?

— Конечно, — мадам Кордье собралась, как свидетель в суде. — Пожалуйста, говорите, мистер Синклер.

— Ваш муж ничего не говорил вам накануне о докторе Гринвуде? Ему ничто не казалось подозрительным?

— Ничего. Жорж ничего не говорил о докторе Гринвуде.

— Пьер мне сказал, что у него в тот день было много клиентов, — вставила мадам Менар. — Он очень рано уехал на работу.

— Понятно. А в какое время он обычно являлся в транспортную диспетчерскую?

— Не позже восьми.

— Значит, на дорогу уходило около часа?

— Нет. — Мадам Менар прикрыла рукой свои часы. — Мы жили в Ле-Канне.

— Это десять минут езды? А когда он уехал двадцать восьмого мая?

— В шесть часов.

— Он выехал с запасом почти в два часа? Мадам Кордье, а вы не помните, когда ваш муж в тот день ушел из дома?

— В то же время. Мы жили в Грасе. Без нескольких минут шесть.

Я хотел было продолжить свои расспросы, но Бурже взял меня за руку. Бесстрастно, но твердо он подтолкнул меня к балкону.

— Они ничего не знают, мистер Синклер. — В его голосе слышалось педагогическое неодобрение. — Они понятия не имеют, почему доктор Гринвуд захватил их мужей. Все эти вопросы только возвращают их к тому несчастью.

— А они хотят забыть? Мне кажется, что они…

Тем не менее, когда вдовы подошли к двери, чтобы проститься со мной, я заверил их в полном моем уважении. На мгновение, глядя на их улыбающиеся лица, я подумал: они не хотят, чтобы я уходил.

Я последовал за Бурже в вестибюль внизу. Он снял замок со своего мотоцикла и выкатил его на дорогу. Хотя я и старался помешать ему играть роль опекуна над вдовами, но он, я чувствовал, был рад услышать мои вопросы. Когда мы простились с женщинами, он стал дружелюбнее.

Мы направились к «ягуару».

— Кажется, они были не очень расстроены, — сказал я.

— Им хотелось выговориться. Вас не удивило, как тепло они отзывались о Гринвуде?

— Очень удивило. А что думал о нем ваш брат?

— Жак им восхищался. Они должны были вместе давать свидетельские показания в суде в связи с дорожным происшествием. Теперь это дело уже никогда не будет слушаться.

— А что за дело?

— Гибель одного младшего менеджера из отдела кадров «Эдем-Олимпии». Его машину столкнули с дороги на полном ходу. Гринвуд оказал ему первую помощь, но тот через несколько минут все равно умер.

— Так за рулем сидел Гринвуд?

— Нет, он проезжал мимо в другой машине. Ехал по береговой дороге в Жуан-ле-Пен. Тут лихачи так гоняют, что только держись.

— А ваш брат?

— Он был в машине того менеджера. Они дружили и частенько отправлялись вместе в пешие походы. Хорошо, что Гринвуд в этот момент оказался рядом.

— Совпадение, хотя уже и не первое. — Я чувствовал, что Бурже наблюдает за мной, как учитель за способным учеником. Решив, что с ним нужно говорить откровенно, я сказал: — Двадцать восьмого мая Гринвуд захватил трех заложников. В «Эдем-Олимпии» работают десять тысяч людей, но он выбирает двух шоферов, зная, возможно, что ему придется их убить. Людей, которым он помогал прежде, у которых на иждивении жены. Ему нужен третий заложник, и он почему-то выбирает вашего брата, хотя они и должны вместе давать показания в суде…

— Он выбрал тех, кого знал, — сказал Бурже. — Может быть, подобраться к ним было легче, чем к абсолютно незнакомым людям. Он был совсем не в себе, мистер Синклер.

— А хоть бы и так. — Я оглянулся на квартиру мадам Кордье — вдовы смотрели на нас с балкона. — Мужья жили в десяти минутах езды от «Эдем-Олимпии», но отправились на работу за два часа до ее начала. Почему?

— Никто не знает. Люди иногда ведут себя совершенно неожиданным образом. Мой брат был активным членом зеленого движения. А в один прекрасный день увлекся охотой. Он получил лицензию на отстрел оленей. Мы были просто поражены.

— И когда это случилось?

— В апреле. За месяц до его гибели. Он часто ходил в военный тир в Кастелане. У меня еще хранятся его оружие и патроны. Как вы это объясните?

— Не знаю. — Мы добрались до «ягуара» на переполненной стоянке у набережной. — Я пытаюсь восстановить то, что происходило двадцать восьмого мая. Что делал ваш брат в такую рань на автомобильной парковке телевизионного центра? Все передачи начинаются только после шести вечера.

— Какое это имеет значение, мистер Синклер? — Бурже взял меня за плечо, заметив мою хромоту и мое волнение и опасаясь, что я потеряю власть над собой. — Позвольте спросить, почему вас так беспокоит эта история? Ведь на самом деле вы даже не знали Гринвуда.

— С чего вы взяли?

— Вы очень озабочены, но судьбой другого человека. Дэвид Гринвуд не был жертвой.

— Не был… А кем он был, я не знаю. — Я кинул взгляд на переполненную людьми набережную — шикарные молодые яхтсмены и их подружки. — Пор-ле-Галер… он по-своему очарователен. Странное местечко для двух вдов, оплакивающих мужей.

— Эти квартиры им предоставила «Эдем-Олимпия». И пенсии назначила.

— Надеюсь, они проявили достаточную щедрость. Пор-ле-Галер, похоже, довольно модное местечко.

— Сюда повадилась парижская публика известного пошиба. — Бурже помог мне сесть на водительское место. Он явно испытывал облегчение, видя, что я собираюсь завести двигатель. — В Пор-ле-Галер ездят нюхать кокаин и обмениваться женами.

— Не очень-то подходящее место для скорбящих вдов! И в то же время здесь им некому выболтать лишнее. А вам «Эдем-Олимпия» предложила компенсацию?

— Естественно. И довольно солидную.

— И вы ее приняли?

— Мистер Синклер… — Бурже улыбнулся чему-то своему и похлопал по крыше «ягуара», словно понукая его — давай, мол, вези своего хозяина поскорее, застоялся уже. С мотоциклом и с зажимами на штанинах он был похож на французского натуралиста, но я чувствовал, что он уже докопался до роли «Эдем-Олимпии» в смерти его брата и имеет гораздо большее, чем я, представление о трагедии, связанной с Дэвидом Гринвудом. — Компенсацию? Я передал ее бывшей жене моего брата. Эта сумма находится в доверительном управлении и ждет совершеннолетия их сына. «Эдем-Олимпия» ничего не упускает из виду, мистер Синклер.

 

Глава 17

Приют в Ла-Боке

Я поднялся по крутому подъему, ведущему к прибрежной дороге, оставив позади Пор-ле-Галер и его тайны. Охранники у пропускного пункта, сложенного из неотесанного камня, передали по рации номер машины на сверку и принялись терпеливо ждать ответа, а я тем временем боролся с трансмиссией, которая рвалась переключиться на вторую передачу. Одеты они были в шоколадного цвета кители, какие в чести у охраны супермаркетов. Когда они дали мне знак проезжать, я подумал, что именно такую форму и выберет себе будущая армия, призванная усмирять гражданское население: она будет напоминать гражданам о более счастливых днях, проведенных в кондитерских рядах.

Я направлялся к Каннам; из аэропорта Канны-Манделье неподалеку от Ла-Боки в воздух поднимался легкий самолет. Меня вынесло на обочину, за что я получил нагоняй от двух пожилых французов, по чьим сандалиям я чуть не проехался своими покрышками. Они сердито застучали по крыше «ягуара», но я никак не прореагировал — только наблюдал за самолетом, который набирал высоту над заливом Ле-Напуль. В мягком воздухе витали пласты пыли и влаги, и сквозь них, как потревоженные призраки, зыбко проявлялись отели на Круазетт — мечта, вот-вот готовая обрушиться под грузом собственной эфемерности.

Я свернул с шоссе, ведущего в Канны, и выехал на дорогу к маленькому аэропорту. Там в зеленых разборных ангарах, напоминающих пологи исполинских детских колясок, стояли одномоторные поршневики, а корпоративные мини-лайнеры, выпятив реактивные турбины, ждуще замерли у пассажирского терминала. Погибшие шоферы, Кордье и Менар, просиживали бы здесь в своих лимузинах день за днем, глядя сквозь проволочное заграждение и вдыхая пьянящий запах керосина. У меня уже не осталось сомнений — они не были заложниками Дэвида Гринвуда.

Я объехал автомобильную парковку и остановился у маленького одноэтажного здания, похожего на лавку-склад в голливудском городке, построенном для съемок вестерна. Здесь располагалась администрация «Ностальжик авиасьон». На плитах рядом со входом был выставлен носовой фонарь реактивного бомбардировщика семидесятых годов — эквивалент индейца или ржавеющего автомата для продажи сигарет перед табачной лавкой. Выставочный зал ломился от всевозможных авиапринадлежностей — шлемы, парашюты, рации времен холодной войны, головки поршней и пропеллеры; здесь же можно было увидеть несколько катапульт и радиальный двигатель.

Лавка была закрыта на перерыв, и над всем висело почти осязаемое ощущение грусти, собирающее ту же пыль, что и подвешенная к потолку модель самолета, тот же прах времен минувших, который сыпался из мемуаров старых летчиков и обволакивал этот крохотный музей. Гирокомпасы и росписи фюзеляжей Стратегического Воздушного Командования — «Время СВК» с обнаженной блондинкой и ядерной бомбой фаллической формы — являли собой ископаемые остатки, вкрапленные в прошлое, как и мой старый «Гарвард» в элстрийском ангаре, имеющий не больше общего с администраторами, поднимающимися на борт «челнока» в Ницце, чем трилобиты, окаменевшие в доисторической породе.

Я сел в «ягуар», являвший собой еще один передвижной музей, выехал из аэропорта и направился на промышленную окраину Ла-Боки. Когда колеса зашуршали по рельсам давно заброшенной железной дороги, залитой асфальтом, я вспомнил о еще одной мечте, погибшей здесь, под рокот самолета, облетающего побережье Канн и Жуан-ле-Пена с вестью о распродажах мебели и аукционах скоростных катеров, которые помогают определять будущее нового Лазурного берега.

Детский приют, которому Гринвуд отдавал столько своего времени, расположился в Ла-Боке между грузовым складом, принадлежащим SNCF, и скоплением жалких домишек, в которых находили временное пристанище рабочие-североафриканцы. У двухэтажного здания были готические окна и островерхая крыша, под которой разместилась школа африканского монашеского ордена. Десять чернокожих монахинь из бывших французских колоний рады были предложению Гринвуда обеспечить медицинское наблюдение за находящимися на их попечении девочками. После 28 мая муниципальные власти закрыли приют, и двадцать девочек отправились в воспитательные дома.

— Негоже им было здесь оставаться, — объяснила мне сестра Эмилия, дагомейка средних лет. Она отперла двери и провела меня в помещение школы. — Каждый день приезжали журналисты, телевизионные камеры, даже туристы…

— Понимаю. Для них это было бы опасно.

— Опасно — но не для девочек. У вас никогда не было дочерей, мистер Синклер? Можно управиться с одной тринадцатилетней девочкой. Две девочки могут управлять друг дружкой. Но двадцать? Невозможно. Тут ни один мужчина не может чувствовать себя спокойно.

Она рассказала, что девочки эти были сиротами или брошенными детьми рабочих-эмигрантов и их очень влекли яркие огни Круазетт. Комната отдыха на первом этаже была обставлена тяжелыми диванами и креслами с подлокотниками, испещренными дырочками с обугленными краями — следами от сигарет. На стене висело распятие и написанное в манере Рафаэля изображение Спасителя: лицо изможденное, глаза устремлены вверх — настоящий сексуальный маньяк, больной туберкулезом; видимо, он находил отклик в сердцах девочек, которые, лежа здесь, шептались и покуривали сигареты.

Гринвуд и Доминика Серру содержали двух уборщиц и повариху. Только щедрое жалованье, которое «Эдем-Олимпия» выплачивала своим сотрудникам, позволяло нищему монашескому сообществу дать образование девочкам, обеспечить их книгами и компьютером.

— Очень добрые люди. Они давали все и не брали ничего. И вот такое… — Сестра Эмилия развела руками, словно десяток убийств были каким-то досадным происшествием.

— А доктор Гринвуд ладил с доктором Серру?

— Были ли они… близки? — Сестра Эмилия на несколько мгновений замерла на скрипучих ступенях. — Нет. По крайней мере, не здесь. Разрешения у меня они не спрашивали. Доктор Гринвуд был очень молодым — и очень усталым.

— А были ли какие-нибудь споры? О том, как руководить приютом?

— Никогда. У занятых людей на споры нет времени. Они были преданы своей работе.

Спальня на третьем этаже была разделена на казарменного типа каморки — по три кровати в каждой. На голых матрасах были разбросаны пустые флаконы из-под духов, ломаные мобильные телефоны и музыкальные компакт-диски.

Сестра Эмилия смиренно взирала на этот хлам, но ее явно одолевало желание смести его в ближайший мусорный бачок.

— Полиция сказала, чтобы я здесь ничего не трогала. Вот я и…

— Может быть, девочки еще вернутся?

— Возможно. — Такая перспектива, казалось, обрадовала ее. — А ваша жена — врач, мистер Синклер?

— Педиатр. Как и доктор Гринвуд, — Смущенный исполненным надежды взглядом монахини, я только и смог выдавить из себя: — У нее много обязанностей…

Я открыл деревянные шкафчики за кроватями — они были забиты старыми туфлями, пустыми коробочками и тюбиками из-под косметики. На крючке висело коротенькое вечернее платьице, раскрашенное под зебру, в черно-белую полоску, — отвратительная дешевая поделка, надеть такое могло прийти в голову разве что двенадцатилетней девчонке со скудным воображением. На полочке внизу лежала пара колготок в сетку.

— У этих девочек… — Сестра Эмилия отвела в сторону взгляд. — У них было столько одежды.

— Доктор Гринвуд им и карманных денег не жалел?

— Он их слишком баловал. Он жалел этих девочек. Доктор Серру давала им сто франков, потом еще сто франков… — Она, волоча ноги, направилась к двери. — А вы останьтесь и посмотрите, мистер Синклер. Может быть, и раскопаете что-нибудь о вашем друге. Бедный доктор Гринвуд…

Она ушла, а я остался в этом разгороженном помещении, вдыхая удивительно стойкий запах молодых женских тел. Нужно иметь героическое терпение, чтобы воспитывать неблагополучных девочек-подростков. Днем Гринвуд устраивал им медосмотр, прописывал витаминные добавки и дарил свои книги об Алисе, а по вечерам эти девочки разряжались в пух и прах и, расположившись в облюбованных иммигрантами барах Ла-Боки, дразнили своим визгом ошарашенных строительных рабочих.

Я представил себе забавы в этой убогой спальне — вроде тех шуточек, которые позволяли себе Джейн и другие врачихи из Гая по отношению к ничего не подозревающим докторам, жившим при больнице. Вспомнив, как Джейн с желтыми от никотина пальцами шаркающей походкой прогуливалась по палатам, я взял полосатое платьице и колготки в сеточку и почувствовал какое-то странное влечение к неизвестной девочке, которая наряжалась в них. Скоро она забудет серьезного английского доктора с усталой улыбкой, пытавшегося познакомить ее с Белым кроликом и Черной Королевой.

Я вышел из спальни, пересек площадку и оказался в комнате с высоким потолком — здесь был кабинет Гринвуда. У голого стола стояли пустые медицинские шкафчики, а плакаты на арабском языке предупреждали об опасностях алкоголя и табака. Джейн сказала мне, что Гринвуд лечил некоторых из этих девочек от венерических болезней, и я старался не думать о том детстве, от которого он их избавлял.

Я сел за стол и представил, как одаряю этих девочек лекарствами и бескорыстной любовью, но вот наступает день, когда усталость и отчаяние внезапно замыкают цепь, и все сценарии летят к чертям. Ла-Бока была далеко от Канн, но от «Эдем-Олимпии» ее отделял целый мир.

Я вытащил ящик стола и обнаружил там фотографию в рамочке — видимо, раньше она висела на ближайшей стене. В центре группового портрета находился Дэвид Гринвуд, его белокурые волосы и бледное английское лицо светились, как флаг, среди загорелых обитателей Канн. Казалось, он слегка пьян, но не от алкоголя, а от утомления, и широкая ухмылка не могла скрыть его рассеянного взгляда.

Рядом с ним стояла красивая женщина с хитрой и настороженной улыбкой на лице, одну щеку ее прикрывала белокурая прядь. Я простился с ней недавно у офиса «Америкэн экспресс» в Каннах. К плечу Гринвуда, явно пытаясь поддержать молодого доктора, прислонилась Франсес Баринг. Она смотрела на него, и в глазах ее читалось беспокойство — скорее не любовницы, которая сейчас подарит ему поцелуй, а матери, помогающей ребенку проглотить трудный кусочек.

Вокруг них стояла уверенная группка администраторов из «Эдем-Олимпии», знакомых мне по газетным вырезкам, присланным Чарльзом. Я узнал Мишеля Шарбонно, председателя холдинговой компании «Эдем-Олимпия», Робера Фонтена, генерального директора, и Ги Башле, главу службы безопасности. Они поднимали бокалы за Гринвуда и даже и не помышляли о какой-либо угрозе. Они позировали перед камерой в большой комнате с позолоченным потолком, обставленной стульями в стиле империи и напоминающей приемную перед президентским номером. Казалось, что они собрались отметить какое-то выдающееся достижение, может быть крупное и неожиданное пожертвование приюту. И никто, кроме Франсес Баринг, не чувствовал, что Гринвуд дошел до точки.

— Мистер Синклер? Хватит уже девочек…

Сестра Эмилия звала меня снизу. Я отложил в сторону фотографию и закрыл за собой дверь кабинета. Спускаясь по лестнице, я заметил, что все еще держу в руке полосатое платье и колготки-сеточку. Но я не отдал их монахине, а засунул себе под пиджак.

Произнеся тысячу благодарностей и сделав пожертвование наличными сестре Эмилии, молча мне поклонившейся, я вернулся в свой «ягуар». Я ехал по захудалым улочкам Ла-Боки, глядя на меланхоличных арабов, бездельничающих перед своими лачугами, и радовался, что нахожусь всего в двадцати минутах езды от Круазетт, этого царства света. Машину заполнил запах дешевой парфюмерии — он исходил от полосатого комка на пассажирском сиденье. Я остановился у мусорного бачка перед входом в супермаркет, вышел из машины и сунул платье и колготки под крышку.

Девичий запах, горьковатый, но странным образом возбуждающий, остался на моих руках. Но я уже думал о фотографии, которую видел в кабинете Гринвуда в приюте. Франсес Баринг была в деловом костюме, но на всех остальных, включая и самого Гринвуда, были кожаные куртки для боулинга.

 

Глава 18

Улица самой темной ночи

За те несколько мгновений, когда я отвлекся, заказывая официанту в баре «Риальто» еще один «том коллинс», сумерки опустились на Канны. Небо словно наклонилось и — как кучу полыхающей золы — отбросило за вершины Эстерела солнце, которое забрало с собой и дельтапланеристов, плававших в вечернем воздухе. Отели на Круазетт спрятались в самое себя, отступив за свои официальные фасады. Огни переместились на море. Мигающие лампочки очерчивали оснастку яхт, стоявших на якоре недалеко от берега, так что те походили на рождественские елки, а два пассажирских лайнера, причаленные в канале Напуль, купались в неярком электрическом свете.

Под пальмами прогуливались сошедшие на берег компании пассажиров, которые, проведя несколько дней в море, чувствовали себя недостаточно уверенно, чтобы пересечь Круазетт. Они глазели на дистрибьюторов «Вольво», сотнями расходящихся после конференции в «Нога Хилтон», как путешественники-европейцы — на неведомое племя, собирающееся совершить ритуальный марш со своими священными регалиями: рекламными брошюрами и видеофильмами.

Из темноты возникли проститутки — капельдинерши ночного театра, освещая миниатюрными фонариками бордюрные камни, опасные для их высоких каблуков. Две из них вошли в «Риальто» и уселись за соседний столик — крепкие брюнетки с бедрами и икрами профессиональных спортсменок. Они заказали выпивку, к которой так и не прикоснулись; здесь они просто убивали время, прежде чем отправиться на охоту в отели.

Я тоже дожидался своего часа, но надежд у меня было гораздо меньше. Джейн председательствовала на очередном вечернем заседании в клинике, где намечался следующий этап исследований, которые принесут обитателям «Эдем-Олимпии» если не бессмертие, то по меньшей мере постоянный мониторинг состояния здоровья. Я частенько говорил ей, что нашим мозгам скоро понадобится чердак для установки системы вентиляции, необходимость которой диктуется «интеллектуальным» образом жизни. Перед завтраком мы будем проходить психологическую самопроверку на компьютере, отвечая «да» или «нет» на поставленные вопросы, а на всякий пожарный случай будет готова запасная программа с инструкциями: «Что делать до прибытия психиатра».

Проститутки разговаривали между собой на смеси французского и арабского, а над моим столиком витал их запах — мечта гурий, рожденных ночным миром Круазетт, беспошлинная контрабанда чувств в этом ленивом хранилище счастливого случая и желания. Мне нужно было бежать из «Эдем-Олимпии» с ее бесконечной работой и моралью корпоративной ответственности. Бизнес-парк был передовым рубежом продвинутой формы пуританства и, в сущности, зоной свободного секса.

Мы с Джейн редко занимались любовью. Страсть, которую она выказывала в те дни, когда я был, по существу, калекой, теперь угасла: Джейн засыпала с маской на глазах, приняв успокоительные таблетки, а проснувшись, принимала холодный душ и завтракала на скорую руку. Она ходила голой по комнате на глазах у Симоны Делаж и ее мужа, щеголяя не своим полом, а своим безразличием к нему.

Канны предлагали противоядие спартанскому режиму. Мои родители изменяли друг другу, но на старый, надрывный манер. Романы моего отца осложняли его деловую жизнь, заставляли вести нелегкий образ жизни тайного агента, всегда на один шаг опережать разоблачение, используя жалкую конспирацию взятых напрокат машин и молчаливых телефонных звонков. Он наладил связь с одной из своих любовниц — женой архитектора, живущего на той же улице, — используя жалюзи, язык которых моя мать разгадала в момент озарения, достойного команды из Блетчли, расшифровавшей «Энигму». Как только мой отец вышел из дома, она принялась носиться из комнаты в комнату, наугад поднимая и опуская жалюзи. Я помнил недоуменное выражение на лице любовницы — она, проезжая мимо на машине, пыталась разобраться в бессвязных сигналах, помнил я и торжествующую улыбку на лице матери. Или менее счастливый случай: как-то раз я застал мою мать с утюгом руках — она разглаживала выуженный из унитаза обгоревший кредитный чек.

Ночные бабочки встали, опробуя свои каблучки, прежде чем отправиться на промысел. Младшая из них, двадцатилетняя девица с глазами мудрее, чем у любой старухи, на долю секунды сверх обычного задержала на мне взгляд, словно выражая готовность вставить в свое плотное вечернее расписание быструю случку в автомобиле на парковке.

Но для того чтобы спать с проститутками, требовалась особая сноровка — как я понял во время службы на базе Королевских ВВС в Германии. Вообще-то я вроде бы нравился — по крайней мере, по четным дням — моим английским подружкам, начиная с шестнадцатилетней студентки хореографического училища, которая затащила меня в консультацию по планированию семьи, до секретарши адъютанта, участливо выслушавшей мой взволнованный рассказ об отложенном разводе родителей. Польские шлюхи в барах рядом с базой ВВС в Мюльгейме принадлежали совсем к другой породе — не женщины, а просто фурии из трагедий Эсхила, которые на дух не выносили своих клиентов. Сутенеры-турки держали их в ежовых рукавицах, детей своих они отдавали на попечение ворчащим сестрам, а любое проявление чувств вызывало у них отвращение. Истинной безнравственностью они считали нежности и эмоции. Они хотели, чтобы их использовали как некую разновидность бытовой техники, взятой на час напрокат, и предлагали любую часть своего тела для удовлетворения самых изощренных фантазий мужчин, плативших им деньги.

Но они, по крайней мере, были настоящими — не то что «Эдем-Олимпия». Я допил свой «том коллинс», оставил на блюдечке пятисотфранковую банкноту и встал, чтобы отправиться в экспедицию по ночному городу. Настроение у меня было самое легкомысленное, как у мечтателя, заблудившегося в декорациях тропических пальм и морских лайнеров. В любой момент грохнет оркестр, и толпы на Круазетт — все эти «вольвовские» дистрибьюторы, плейбои-арабы и хирурги-ортопеды — сольются в дисциплинированный хор, который, ритмично размахивая руками, начнет во все горло распевать какой-нибудь хит.

Я последовал за двумя проститутками мимо «Нога Хилтон», спрашивая себя, как далеко зайду, прежде чем моя пуританская совесть нажмет на тормоза. Продавцы машин не произвели на них никакого впечатления, и женщины под ручку пошли по Рю-Амуретти к Пляс-Дюбуа. Они остановились, чтобы обругать водителя проезжавшей мимо машины, и затем исчезли в темноте.

Поспеть за ними я не мог и у «Мер-Бессон» дал своей коленке отдохнуть. Просмотрев вечернее меню, я направился к многоэтажному гаражу у железнодорожного вокзала, где запарковал «ягуар». Я пересек Рю-д'Антиб и снова оказался в темной части Канн. Узкие бары были заполнены свободными от работы шоферами, арабами-наркоторговцами, отдыхающими официантами. Они играли в электрический бильярд, подталкивая бедрами игровые столы, пока не начинали мигать лампочки, и поглядывали на новоприбывших, сошедших с марсельского поезда. Это были либо будущие строительные рабочие, либо парочки раздражительных молодых женщин, которые сразу же проталкивались в самое начало очереди на такси. Сутенеры патрулировали вход в туннель под железнодорожными путями — клоаку, в которую город фестивалей сливал мечты о страсти и богатстве.

Вдыхая крепкие запахи североафриканского табака и дешевого лосьона, по эффективности не уступающего нервному газу, я пересек Рю-Жорес в направлении гаража. Я вставил свой жетон в автомат, глядя на двух мужчин и девочку, спускающихся по бетонному пандусу на улицу. Широкоплечие, в кожаных пиджаках мужчины были похожи на полицейских в штатском, и я решил, что они поймали одиннадцатилетку, пытавшуюся удрать на парижском экспрессе. Никто из них не говорил с девочкой, которая покорно шла сзади, опустив глаза в землю.

Они помедлили у входа — мужчины обшаривали глазами улицу. Девочка услышала звон монет в кассовом автомате и повернулась ко мне, на лице ее появилась улыбка, словно она радовалась тому, что я сорвал джекпот. На ней была французская школьная юбочка голубого цвета и белая блузка, темные волосы собраны в пучок на затылке. Румяна на щечках, матовая помада на губах, тени под глазами — она вполне могла быть любой девчонкой, проведшей часик за туалетным столиком матери. Но в ее взгляде не было ничего детского, и я понял, что ведут ее вовсе не в полицейский участок. Она окинула оценивающим взглядом полную машин мостовую и огни вокзала, а потом кивнула мужчинам, давая им понять, что готова идти дальше.

Забыв о своем «ягуаре», я пошел вниз по пандусу за троицей, направившейся в тоннель. Парижский экспресс отходил от перрона, пассажиры стояли у окон купе, их машины погружены на платформы в конце состава. Я вошел в туннель в тот момент, когда колеса сцепились с металлическими рельсами над моей головой, издав звук, похожий на крик боли, сквозь которую продефилировала девочка с матовыми губами.

В лабиринте узких улочек за Эльзасским бульваром собирались другие сообщники ночи — мальтийские шлюхи с их сутенерами, трансвеститы из Ресифи и Нитеруа, посыльные дельцов, сидящих в своих машинах на Авеню-Сен-Николя, аккуратно одетые матроны, которые, казалось, никогда не находили себе клиентов, но вечер за вечером возвращались сюда, мальчишки, ожидающие лимузинов, которые доставят их на виллы Суперканн, в эти особняки света, вздымающиеся в ночи.

После обеда во «Вье-Пор» мы с Джейн иногда прогуливались по этим жалким улочкам, удивляясь трезвому профессионализму работающих детей и безразличию местного отдела по борьбе с проституцией, не делавшему ни малейшей попытки спасти их. Думая о приюте в Ла-Боке, я вспомнил полосатое платье, колготки сеточкой и библиотечку Алисы, которую так трогательно собирал Дэвид Гринвуд. Здесь, на Рю-Валентин, Черная Королева была содержательницей борделя, а Зазеркалье наблюдалось разве что в грязноватых стеклышках — в пудреницах у местных шлюх.

Белокурый трансвестит с фигурой футбольного нападающего вышел из темноты — огромные ноги в туфлях на высоком каблучке, мускулистые бедра напоказ из-под крохотных атласных шорт. Его глаза обшарили улицу, проводили неторопливый автомобиль, за рулем которого сидел средних лет мужчина с лицом тоскующего банковского менеджера. Машина остановилась, распахнулась дверь, и трансвестит, нырнув на пассажирское сиденье, заполнил собой автомобиль, как разукрашенная цирковая лошадь.

Группка «вольвовских» дистрибьюторов — один так и не снял с нагрудного кармана аккредитационной карточки — наблюдала, как арабы-рабочие торгуются с уставшими шлюхами. Я шел за школьницей и двумя ее попечителями до самого конца Рю-Валентин, где у тротуара были припаркованы три фургона без номеров. Дверь одного скользнула в сторону, и на мостовую вышел водитель. Он заговорил с попечителями, а потом поманил пальцем девочку, которая покорно уселась на пассажирское сиденье.

Из окружавшей меня темноты доносился писк мобильных телефонов на фоне треска приемно-передающих радиоустановок. Я заглянул во второй фургон, за рулем которого сидел светловолосый парень в тренировочном костюме. Он отгонял сигаретный дым от пассажирки — двенадцатилетней девочки в декольтированном платье а-ля Мария Антуанетта и шелковых туфлях. Она смотрела в никуда через заляпанное ветровое стекло, безучастно перебирая пальчиками бомбошки зонтика.

Девочка, за которой я шел от самого гаража, слушала автомобильный приемник. Ее подбородок подергивался в такт музыке, а она, казалось, была вполне довольна и уверена в себе; она повернула зеркало заднего вида, чтобы проверить, не стерлась ли помада, — видение ребенка-женщины, такой же непостижимой, как и докторская дочка, с которой я потерял невинность бог знает сколько десятков лет назад. То неумелое соитие — неизвестно откуда взявшийся матрас на чердаке, тринадцатилетняя девчонка с острыми коленками, кусающая меня в плечо, — лежало за пределами моего мальчишеского воображения, оно обещало чудо, которое материализовалось, только когда я увидел Джейн, явившуюся к моей больничной койке с филантропическим визитом.

Я открыл свой бумажник и вытащил оттуда маленькую фотографию, найденную мной в туфле того русского, с которым я подрался у нашего бассейна. Даже в слепящем свете Рю-Валентин можно было разглядеть сходство между размазанным изображением серьезной и спокойной девочки, сфотографированной в московской квартире, и зрелой школьницей, поправляющей пучок волос на затылке — руки подняты, маленькие сосочки прижались к хлопчатобумажной блузке.

— Наташа…

Я убрал фотографию, пытаясь прикинуть, будет ли девочка все еще здесь, когда я вернусь из гаража на «ягуаре». Если повезет, я мог бы заплатить ее телохранителям, улизнуть от них и отвезти девочку к сестре Эмилии в Ла-Боку.

Черный автомобиль-универсал вывернул на Рю-Валентин и остановился рядом с фургонами. С водительского сиденья поднялась ухоженная женщина лет сорока, одетая, как стюардесса частной авиалинии. Она подошла к ближайшему фургону и заговорила с белокурым водителем, потом помогла Марии Антуанетте выйти из машины, поддержав ее за талию расшитого платья, и взяла ее зонтик, а девочка в шелковых туфельках перебежала в ее машину. Они растворились в ночи — девочка на заднем сиденье за женщиной-водителем, а фургон отправился следом, пригасив фары.

— Monsier?.. Çа va?..

Один из двух облаченных в кожаные пиджаки попечителей направился ко мне, словно собираясь поболтать о завтрашних футбольных матчах. Он закурил сигарету, сложив над медной зажигалкой ладони домиком — в свете пламени я разглядел его высокий польский лоб.

Школьница заметила меня, ее голова продолжала подергиваться в такт музыке. На ее лице появилась мимолетная улыбка, когда она вспомнила про мой выигрыш у гаражного автомата для приема денег за парковку. Она начала демонстрировать свои товарные качества — подняла подбородок, принялась поводить плечиками. Ожидая, когда я открою бумажник, она не сводила глаз с моих рук.

Я сделал жест в сторону няньки.

— Эй! Ждите меня с ней здесь. Я приеду на машине.

— Sept mille francs.

— Sept mille? Круто. Она, наверно, совсем еще маленькая.

— Семь тысяч франков… — Попечителю было лет двадцать. У него был такой же, как у девочки, заостренный нос и подбородок, и мне пришло в голову, что он может быть ее братом.

— Договорились. — Я открыл бумажник. — Наташа?

— Как вам угодно. Можно Наташа, можно Нина, можно Ниночка. Все равно семь тысяч франков. Ни «Мастеркард», ни платиновый «Амекс» не принимаются.

Я вытащил банкноты из бумажника. Я знал, что, как только девочка окажется в «ягуаре», ни один из этих ржавых фургонов за мной не угонится. Я протянул ему смятую пачку денег.

— Три тысячи сейчас, остальное потом.

— Потом? Когда вы вернетесь с небес? — Поляк отвернулся — с такими он дел не имеет. — Потом…

— Постойте! — Я достал из кармана ампулу петидина и протянул ему. — Посмотрите, вас это может заинтересовать…

Он в темноте скосился на этикетку, постучал по лобовому стеклу автомобиля и указал на фары. Девочка, продолжая дергаться под музыку, включила свет. Поляк прочел этикетку и окликнул двух парней, стоящих на дорожке перед задраенным складом строительных товаров.

Они направились в нашу сторону, их кожаные пиджаки казались маслянистыми в желтоватом сиянии уличного фонаря. Тот из двух, что был потоньше, вытащил сигарету из золотого портсигара.

— Гринвуд?

— Да, — раздался ответ по-русски. — Поликлиника «Эдем-Олимпии».

Дешевые зубы сверкнули, как меченая игральная кость. Я узнал русского, который схватился со мной на лужайке. Держа ампулу на ладони, он почти беззвучными шагами подошел ко мне. Я обратил внимание, что на нем была новая пара дорогих туфель с Рю-д'Антиб. Узнав меня и увидев, что я смотрю на его ноги, он сделал шаг назад.

— Мистер Синклер?

— Алексей… Мы уже встречались. В «Эдем-Олимпии».

— Я знаю. У вас моя туфля. — Он поднял ампулу к свету. — Доктор Гринвуд? Вы на его место?

— Точно. — Это был мой шанс. Я сказал: — Бесплатная клиника… У меня есть доступ к старым запасам. Метадон, диаморфин, петидин… столько, сколько вам надо. Я возьму машину и уеду с Наташей.

— Хорошо… — Он взглянул на девочку, игравшую с радиоприемником, потом сделал знак поляку — в темноте мелькнул огонек его сигареты. Поляк сильными руками схватил меня за плечи. — Но сначала мы возьмем ваши туфли, мистер Синклер…

Не веря своим глазам, он уставился на мои плетеные сандалии. Но тут свет затопил только что темную узкую улочку, словно кто-то включил рубильник и осветил сцену. На Рю-Валентин вывернули три «рейндж-ровера», проехали мимо нас, шлепая покрышками по булыжникам мостовой, свет их фар высветил двери и проулки. Проститутки, благообразные шлюхи и «вольвовские» дистрибьюторы замерли между заметавшихся теней.

Потом свет фар померк, и все бросились к Авеню-Сен-Николя. Из «рейндж-роверов» появились плечистые ребята в черных шлемах полицейской десантной бригады. На каждом из них была приталенная куртка — такие я впервые увидел на парковке у клиники. С дубинками в руках они набросились на толпу. Двое полицейских обрушили удары дубинок на спину и голову «вольвовского» дистрибьютора, свалив того с ног. Две ночные бабочки, за которыми я следовал из бара «Риальто», вынырнули из толпы — с юбочками, закатанными на бедра. Когда они рухнули на землю под ударами дубинок, раскинув ноги, я понял, что это мужчины.

Я упал на колени, поранив ладони осколками стекла от разбившейся ампулы. Ребята в шлемах двинулись дальше, и дубинки бешено замолотили по лобовому стеклу фургона. Школьница укрылась за баранкой. Не обращая внимания на кровавую бучу, она настраивала приемник и стряхивала с блузки осколки стекла. Она отчасти слизала со своих губ серебристую помаду, и под ее лакированной поверхностью я увидел содранную до мяса кожицу, словно ее укусил слишком страстный любовник.

— Наташа!.. — Пытаясь успокоить ее, я постучал в стекло со стороны пассажирского сиденья. На мое плечо легла чья-то рука.

— Мистер Синклер… пора уходить.

— Гальдер? — Я повернулся — передо мной стоял темнокожий охранник. Он неожиданно возник из темноты, нарисовался в створе ближайшего проулка, но по тому, как он нервно переступал с ноги на ногу, и по его неподвижному взгляду я ощутил, что с момента моего появления на Рю-Валентин он все время находился в двух шагах от меня. На нем были черные брюки, теннисные туфли и свитер, словно он весь день провел в Пор-ле-Галер среди собратьев-яхтсменов. Руки его были пусты, и он пригнул голову, когда футах в десяти от нас какого-то обескураженного араба, пытавшегося нащупать упавшие очки, свалили на землю удары дубинок.

— Гальдер! — Я ухватился за его свитер. — Вы тоже с полицией? Что здесь происходит?

— Пойдемте, мистер Синклер… Потом поговорим. — Гальдер ухватил меня за локоть и повел на дорожку за строительным складом. Он скорчил гримасу при виде моих пораненных рук и указал на ребят в шлемах в конце Рю-Валентин. Очистив улицу, они отступали к своим «рейндж-роверам». Один из водителей, сидя на своем месте и открыв дверь машины, снимал происходящее миниатюрной камерой. Я решил, что эти люди — какое-то вспомогательное полицейское подразделение или волонтеры, приданные отделу по борьбе с проституцией.

— Они возвращаются. Лучше нам переждать здесь. — Гальдер прижал меня к дверям и, закрыв мне рот рукой, заставил замолчать. — Не сейчас, мистер Синклер.

Фары «рейндж-роверов», снова включенные, освещали мощеную проезжую часть, на которой валялись туфли с тонкими каблучками, расшитые блестками кошельки, предметы нижней одежды и зажигалки. Алексей сохранил свои дорогие башмаки, но среди осколков петидиновой ампулы можно было заметить белые осколки зубов.

Командир отряда вел своих людей назад к машинам. Когда он стащил с себя шлем, я узнал Паскаля Цандера — он тяжело дышал, засовывая свою дубинку за ремень. Его полное лицо в пылу и поту насилия казалось еще грубее, его налитый кровью язык едва умещался во рту. Он прикрикнул на водителя с камерой, потом сплюнул на залитые кровью булыжники у своих ног.

Рядом с ним я увидел еще троих знакомых: доктор Ноймюнстер, управляющий немецким инвестиционным банком, который жил неподалеку от нас, профессор Уолтер, глава кардиологического отделения клиники, и американский архитектор Ричард Макстед, партнер Пенроуза по бриджу. Они стояли, прислонившись к «рейндж-роверам», и перекидывались шутками, словно охотники, только что загнавшие медведя и взбудораженные погоней, которая впрыснула им в кровь адреналин и породила чувство товарищества. Не прошло и нескольких секунд, как они исчезли, тяжелые машины дали задний ход, захлопали двери, фары выискали Авеню-Сен-Николя, и машины направились в Суперканны, где властвовала ночь.

— Мистер Синклер… Теперь можно идти.

Слова вместе с воздухом прорывались из его легких, пованивая чесноком, пряностями и страхом. Он старался успокоиться, умерить биение пульса; то, что я не попытался спровоцировать «охотников» в шлемах, он воспринял с явным облегчением.

— А как быть с девочкой? — Я показал на побитый фургон. — Не можем же мы ее оставить.

Наташа на водительском сиденье молча покачивалась из стороны в сторону. Осколки стекла бриллиантами сверкали на ее блузке. Казалось, она даже не заметила насилия, бушевавшего вокруг, словно ничто в жизни не могло ее удивить.

— Гальдер, мы должны отвезти ее в полицию.

Гальдер устало взял меня за руку.

— Ей лучше остаться здесь. За ней вернутся ее друзья.

— Друзья? Гальдер, она же ребенок…

— Сегодня был трудный день, мистер Синклер. Я отведу вас в гараж.

Когда мы ушли, на Рю-Жорес завыли полицейские сирены, и первые из босых проституток бросились за своими туфлями.

— Вы можете вести машину? Что-то вы неважно выглядите. — Гальдер помог мне сесть в «ягуар». — Давайте я вызову такси, а машину вы можете забрать и завтра.

— Я в порядке. — Правое плечо у меня болезненно ныло, и я только сейчас понял, что получил удар дубинкой. — Дубинки у них такие твердые.

— Они просто развлекались. — Гальдер показал на кровь, которая капала на пассажирское сиденье. — Вы порезали руки. Когда вернетесь, покажитесь врачу.

— Например, собственной супруге. — Я вытащил тряпку из бардачка. — Спасибо за помощь. Хорошо, что вы там оказались. Они хотели услышать, как трескаются черепа.

— Кому-то нужно за вами приглядывать, мистер Синклер. — Произнося эту мудрость, Гальдер кивал, обшаривая глазами машины в гараже. Его ноздри дрогнули, вдохнув запах выхлопных газов, но дышать он продолжал через рот. Судя по расширенным зрачкам, он был здорово испуган, и я понимал, что темная кожа подвергала его особой опасности.

— Этот русский, Алексей, и молодой поляк — они вернутся за девочкой?

— Конечно. Она для них ценный товар.

— Я видел, как ее повели на Рю-Валентин, — произнес я, пытаясь объяснить свое присутствие там. — Я хотел купить ее… понимаете, на час. Хотел отвезти ее в приют в Ла-Боке.

— Понимаю. — На лице Гальдера застыло подчеркнуто нейтральное выражение, это был взгляд охранника, который повидал в своей жизни столько чужих спален, что уже ничему не удивлялся. — Вы за нее беспокоились.

— Они попросили семь тысяч франков. У кого с собой бывают такие деньги? И что должна сделать девочка, чтобы их заработать?

— Ничего особенного. Вполне достаточно и того, что ей одиннадцать.

— Ей повезло, что «рейндж-роверы» прибыли вовремя. Что это за люди? Всей акцией руководил Цандер…

— Да. Это отряд особого назначения.

— Добровольная полиция? Они озабочены общественной нравственностью?

— Не совсем так. Рассматривайте это как своего рода… терапию.

— А болезнь — это Рю-Валентин? Разумно. Вы были с ними?

— Нет. Скажем так, я проходил мимо. — Гальдер вытащил ключи из моей окровавленной руки и вставил их в замок зажигания. Он перевел рычаг переключения скоростей в нейтральное положение и завел двигатель, вытащив заслонку, чтобы дать высокие обороты. Перекрывая шум работающих вхолостую карбюраторов, он прокричал: — Возвращайтесь в «Эдем-Олимпию». И пусть доктор Джейн посмотрит ваши руки.

— Фрэнк… — Я хотел поблагодарить его, но он уже выпрямился, недовольный тем, что не смог скрыть своего страха. — Я рад, что вы там оказались. Не знаю, как уж это получилось.

— Не волнуйтесь, мистер Синклер. Я следил за вами весь день. — Гальдер уставился на меня своим равнодушным взглядом, но потом смягчился и, когда я дал задний ход, выезжая с парковки, хлопнул по крыше у меня над головой. — Завтра я заеду за вами. Хочу вам кое-что показать.

— Что именно?

— «Эдем-Олимпию». На самом деле вы ее еще не видели…

 

Глава 19

Похищение

Сидя на веранде с pain au chocolat в руке, я наблюдал, как Джейн выбралась из бассейна и, оставляя за собой мокрый след, подошла к трамплину. Она высморкалась в ладонь и засеменила по доске, высоко поднимая ноги, как лошадь при выездке. Подпрыгнула в воздух, сложилась пополам, неловко распрямилась и, вытянув руки, вошла в воду.

Она вынырнула с недовольным видом и поплыла к бортику, но сил взобраться на него у нее не хватило, и она, расталкивая похожую на накипь пену, побрела к лестнице.

— Пол, дай полотенце… Ну что, наделала я шума?

— Детка, ты всегда производишь фурор.

— Я говорю — здесь, в бассейне.

— Очень немного. Ты вполне могла бы пронырнуть сквозь замочную скважину.

— Уже не могла бы. — Она нахмурилась, глядя на неуспокаивающуюся воду. — Ужасный был прыжок. Я совсем потеряла форму.

— Ты слишком много работаешь.

Она позволила мне запеленать ее в полотенце. Ее волосы прилипли к черепу, обнажив царапинку от сломанной шпильки, брови расправились, а побелевшие губы вытянулись в ниточку на бледном лице.

— Джейн, ты дрожишь. Наверно, обогреватель воды не в порядке.

— Я его вчера вечером выключила. Сегодня мне нужна трезвая голова. Очень трезвая.

— Снова комитеты? Постарайся принять одного-двух пациентов. Это поможет тебе расслабиться.

— Я уезжаю в «Софию-Антиполис». Возможно, мы объединим наши базы данных.

— Значит, их компьютеры сольются в экстазе с нашими.

— Это веление времени.

Она поцеловала меня холодными губами, слизнула языком кусочек шоколада у меня изо рта. Когда от прикосновения ее рук к моей спине меня передернуло, она отступила назад.

— Пол? Что случилось?

— Ничего страшного. Стукнулся спиной о дверцу машины.

— Бедняга. Это годы дают о себе знать. Как-никак, скоро полтинник. Пора тебе, Пол, оставить свой «Гарвард».

Я сидел на веранде, разделяя остатки булочки с воробьем, который следовал за мной по саду. Сеньора Моралес прибиралась в гостиной, до прихода горничных осторожно стряхивая пепел с подушек канапе.

Я добрался до дома в полночь и обнаружил, что входная дверь открыта. В гостиной висел густой запах конопли и сигарет — микроклимат сродни атмосфере в кратере вулкана. На кофейных столиках, исписанных какими-то странными закорючками, и коврах лежал пепел. Сквозь завесу марихуаны я ощутил слабый запах Симоны Делаж — характерный феромон снежной королевы.

Джейн спала, надвинув на лоб маску с эмблемой «Сабены». Стараясь не разбудить жену, я вымыл руки в ванной, пинцетом для бровей выловил осколки стекла из своих ладоней. В зеркало я увидел, что Джейн легла на бок и разглядывает синяки у меня на спине. Это трудно было назвать пробуждением — она пребывала в состоянии заторможенности, в наркотическом ступоре; я бинтовал себе правую руку, а она пыталась сфокусировать на мне взгляд.

— Пол?.. Ты что там делаешь?

— Собираюсь спать. Я тебя разбудил?

— Не могу уснуть. Ужасно устала.

— Я тебе что-нибудь дам.

— Я уже… Помогает расслабиться. Твоя спина?..

Она снова погрузилась в забытье, надвинула на глаза маску. Я сел рядом, дождался, когда ее дыхание выровняется. Может, вызвать дежурную бригаду из клиники? Попытался прощупать ее пульс — и обнаружил свежий след иглы на сгибе левой руки.

К утру она пришла в себя — глубокий диаморфиновый сон освежил ее. Готовя ей кофе до прибытия сеньоры Моралес, я слушал радиостанцию «Ривьера ньюс» — не передадут ли сообщение о происшествии на Рю-Валентин. Как я и предполагал, о рейде виджиланте в каннскую полицию так никто и не сообщил.

Боль в спине до конца не проходила, напоминая мне о дубинках, разбивших лобовое стекло фургона. Паскалю Цандеру и прочим «олимпийским» громовержцам насилие доставляло удовольствие. Просиживая целые дни в своих стеклянных дворцах, они с нетерпением ждали возможности проломить голову какому-нибудь сутенеру или трансвеститу, утверждая законы нового корпоративного пуританства.

Вот только судьба маленькой шлюшки, одиноко сидящей в побитом фургоне, никого не волновала. Да и мне самому еще не до конца были ясны собственные мотивы: я не знал, зачем преследовал маленькую Наташу от автомобильной парковки. Я думал о том, как она делает уверенный шаг в зловещую ночь, оставаясь при этом ребенком, которому для радости достаточно услышать звон монетки. Сидя за кухонным столиком, я вытащил из кармана мелочь — монетки, которые вызвали ее улыбку. «Эдем-Олимпия» была двигателем самообмана.

— Пол, Пенроуз приехал?

— Нет еще.

— Уже девять тридцать. Он должен отвезти меня в «Софию-Антиполис». Бог ты мой, меня обманул психиатр.

— Это удар по твоей профессиональной чести. Я сообщу о его неэтичном поведении в Медицинскую комиссию.

— Уайльдеру это понравится. Он ждет не дождется, когда его лишат права практиковать.

Джейн расхаживала в самом свежем своем нижнем белье, разглядывая костюмы и юбки, разложенные на кровати. Движения ее казались мне чуть неуклюжее обычного, но энтузиазм и энергия вернулись к ней, словно ее взбодрили мощным стимулятором. Восторгаясь ею, я был готов забыть наколовшуюся какой-то дряни молодую женщину, распростертую на подушках. Врачи, уверяла меня Джейн, часто пользуются успокоительными или стимулирующими средствами — это не опаснее, чем двойной джин или чашка кофе по-турецки. Она споткнулась о складку в ковре, и я поймал ее за руку:

— Джейн, может, тебе не стоит идти?

— Глупости. Это почему?

— Я вчера поздно вернулся — были проблемы с машиной. Кто к тебе приходил?

— Ален Делаж и Симона. Мы развлеклись — посмотрели один дрянненький порнофильм. Мне было никак не уснуть, и я приняла кое-что.

— Кажется, это тебе не на пользу? Прыгнула ты в самом деле неважно.

— Ну их в жопу, эти прыжки. Врач здесь я. — Джейн схватила меня за руки, ее негнущимся пальцам никак не удавалось справиться с повязкой на моей правой ладони. — Как прошел вчерашний день?

— Расследование еще немного продвинулось. Я ездил в Пор-ле-Галер и встречался с женами заложников.

— Наверно, это было нелегко. Они вели себя враждебно?

— Вовсе нет. Они знали Дэвида и симпатизировали ему. И до сих пор симпатизируют.

— Немного странно, правда? Ведь считается, что он убил их мужей. — Джейн содрогнулась при этой, мысли, потом протянула руку, чтобы разгладить мои брови, которые все еще топорщились после вчерашнего насилия. — Пора тебе плюнуть на всю эту историю.

— Почему? Я ведь почти ничего не узнал.

— Я об этом и говорю. Слишком уж ты погряз в этом. Все эти теории. Ты не расследуешь, а готовишь какое-то странное преступление. Похоже, у тебя вчера был трудный денек. Так что случилось?

— Я встретил Гальдера на Круазетт. Мы выпили за компанию пару рюмочек.

— Гальдера? — Джейн понюхала клинышек брюк своего костюма. — Он такой милый. Помогает мне парковать машину, и ошивается вокруг клиники, и так спокойно-спокойно смотрит. Он чего-то выжидает.

— Может, ты ему нравишься.

— Я нравлюсь всем мужчинам. Это ничего не значит. Дело совсем в другом…

— А он тебе нравится?

— Немного. Но он настолько выше всего этого. Он предложил мне почитать «Ночь нежна». Не смейся, Пол… много ли мужчин пытались улучшить мне настроение? — Она замолчала, услышав с улицы гудок автомобиля. — Уайльдер… Скажи ему, что я сама сяду за руль. Не хочется погибать в автокатастрофе с психиатром…

«Ягуар» опять был заблокирован — в проезде стояла спортивная японская машина, ее помятая дверь располагалась вызывающе близко к хромированному бамперу, контур которого вмятина повторяла, можно сказать, один в один. Но Уайльдер Пенроуз, казалось, был рад меня видеть. Он сиял, выкатывая с сиденья свое крупное тело. По его лицу словно бы расплывалось выражение удовольствия, подчиняя дружелюбию все большую и большую площадь. В шелковом костюме, широкоплечий, он напоминал отставного боксера, который, к собственному удивлению, трансформировал свои запасы агрессии во всепоглощающую добрую волю. Он приближался ко мне, держа кулаки у пояса, но его предплечья выделывали финты.

— Пол, вы целы? Я слышал, вы вчера вечером попали в неприятную историю. Какая-то полицейская акция на Рю-Валентин.

— Виджиланте. Цандер и его громилы из «Эдем-Олимпии».

— Они очень помогают нашей местной жандармерии, — Пенроуз, улыбнувшись, обнажил зубы, словно в рекламе зубной пасты. — Мне жаль, что вы там оказались. То, что я слышал, просто отвратительно.

— Так оно и было. Цандер и его ребята хорошо отдохнули.

— У Паскаля бывает тяжелая рука. Скажете, жестоко, — но хотя бы эту жестокость направляют на что-то социально полезное. Вот вы вышли из этой переделки и выглядите неплохо. Ничто так не укрепляет систему, как немного насилия. — Он посмотрел на верхнее окно — там Джейн кричала что-то сеньоре Моралес. — Джейн не на помощь зовет? Нам пора ехать.

— Ей нужно еще пять минут. Я разбудил ее ночью. — Потом я добавил: — У нее бессонница, и меня это немного беспокоит.

— Она принимает слишком много снотворного?

— Кое-что посильнее.

На лице Пенроуза появилось задумчивое выражение. Он положил мне руку на плечо:

— Вы, Пол, озабочены, как и любой муж. Но Джейн слишком умна, никакого вреда себе она не причинит. И потом, она испытывает собственные возможности. Если вы беспокоитесь, приходите ко мне.

— Приду. Да, не говорите ей про Рю-Валентин.

— Ни слова. — Продолжая сжимать мое плечо своей медвежьей лапой, Пенроуз удовлетворенно оглядел «ягуар», — Гальдер говорит, что сегодня возьмет вас на экскурсию по «Эдем-Олимпии».

— Ближе к вечеру. Полагаю, он проедет маршрутом смерти. Хочу восстановить события того дня.

— Но хоть патроны-то у вас будут холостые? — Смеясь собственной шутке, Пенроуз похлопал меня по спине. Наверно, Гальдер сказал ему о моих синяках. — Забудьте об этом, Пол. Вы заслуживаете поощрения. Вы — наш деревенский историк. У «Эдем-Олимпии» есть свое корпоративное прошлое, оно хранится на дисках и в годовых отчетах, но у нее нет истории. Двадцать восьмое мая — это наша Дили-Плаца. Нравится вам или нет, но это вся наша история.

— Я постараюсь.

— Отлично. — Пенроуз понизил голос. — Кстати, а что вы делали на Рю-Валентин? Место, прямо скажем, для вас не очень подходящее.

— Точно. Я увидел у вокзала эту девочку с местными головорезами. Мне показалось, что-то здесь не так.

— Ясно. И вы, значит, пошли за нею?

— На Рю-Валентин. Тут-то я и понял, что она там делает.

— Ужасно. Что тут можно сказать? Для девочки это трагедия, но сексуальная патология — это такая мощная стимулирующая сила. Люди это знают и готовы опуститься в любую сточную канаву, если их это возбуждает.

— Русский, который напал на меня здесь, был при ней кем-то вроде попечителя или няньки. Он просил семь тысяч франков.

— Немало. Семьсот фунтов? Она, наверно, очень хорошенькая.

— Хорошенькая. В ней есть какое-то обаяние. Плюс более или менее абсолютная развращенность.

— Печально. — Пенроуз был само сочувствие. — Говорят, вы предлагали за нее деньги? Вранье, наверно?

— Предлагал. Я хотел увезти ее оттуда — в приют к монахиням в Ла-Боке. По крайней мере, мне казалось, что именно это я и хочу сделать.

— Вы не уверены?

— Не до конца. В этом трудно признаться.

— Я вас понимаю, Пол. — Пенроуз перешел на заговорщицкий шепот. — Чтобы признаться в этом, требуется мужество. Такие импульсы есть у всех нас. Они — то самое горючее топливо, что питает психику.

— Слишком уж горючее. Я мог обжечь не только пальцы.

— Да нет… — Пенроуз сложил ладонь рупором, приставил к моей щеке и заговорил едва слышным голосом, возникавшим, казалось, из окружающего нас воздуха. — Мы же говорим о мыслях, а не о поступках. Мы не поддаемся первому мимолетному капризу или импульсу. Но не замечать их — ошибка.

— А что, если…

— Вы чувствуете, как от мысли вас тянет к поступку? — Пенроуз свел свои огромные кулаки у меня перед носом. — Не упускайте случая. Платите цену. Откликайтесь на зов вашего истинного «я», хватайте все, что можете. «Эдем-Олимпия» вам поможет, Пол…

Машина набрала скорость, и я махнул рукой Джейн, но она уже размахивала перед лицом Пенроуза какими-то бумагами. Я подумал, что психиатр посматривает на меня в зеркало заднего вида. Он в своей игривой манере подстрекал меня, побуждал ступить на эскалатор возможностей, который появился у моих ног и пополз вверх.

И все же его слова звучали утешительно, и я уже меньше мучался тем, что пытался выкупить русскую девочку у ее хозяев. Если бы виджиланте не устроили вылазку на Рю-Валентин, я бы забрал ребенка с собой, и путешествие в Ла-Боку приобрело бы характер бессознательного похищения…

 

Глава 20

Большой вояж

{57}

Разгадать мотивы Гальдера было труднее. Он появился вскоре после трех часов, когда я работал над корректурой журнала, присланной Чарльзом (это был акт милосердия, который позволял мне сохранять иллюзию, что я — все еще редактор). Пока я переодевался, Гальдер скептически разглядывал страницы; его любопытство вызвали фотографии самолетов. Потом он вышел к бассейну и со своим обычным угрюмым видом перекинул через него мячик.

— Готовы, мистер Синклер?

— Кажется. А почему нет?

— Да так. Сегодня вам решать.

Гальдер направился к своему «рейндж-роверу». И снова меня поразила мысль, как далек он от «Эдем-Олимпии». Его длинные пальцы, чувствительные, как у нейрохирурга, прикоснулись к кнопкам на панели управления, словно для того чтобы обновить в памяти образ бизнес-парка. Он напоминал мне опытного посольского чиновника в чужой стране, который не упускает имеющихся у него возможностей — недоступные для других входы в эксклюзивные отели, часы после закрытия в питейных клубах, где назначаются важные встречи.

С другой стороны, я подозревал, что он видит во мне наивного мужа, женатого на служащей среднего звена и запутавшегося в им же придуманном лабиринте двусторонних зеркал и сексуальных импульсов, которых он и сам-то толком не понимает. Интересно, как Алиса достопочтенного мистера Доджсона ужилась бы с «Эдем-Олимпией». Она бы, наверно, быстренько повзрослела и вышла замуж за пожилого немецкого банкира, а потом, устав от бесполезных косметических подтяжек, стала бы жить затворницей в особняке высоко над Суперканнами, страдая фобией к отражающим поверхностям. Гальдер мог бы стать ее шофером, но никогда — любовником. Уж слишком он разборчив, чуть что не по нем — и его чувственные ноздри начинают вздрагивать, и уж слишком он подозрителен, когда речь заходит о желаниях других людей. Я знал: он использует меня в своих целях, но догадывался, что, помимо своей воли, он питает ко мне какое-то подобие дружеских чувств.

— Мистер Синклер, вы уверены? Для вас это может быть потрясением. — Гальдер не торопился поворачивать ключ зажигания. — Вы были очень близки с Гринвудом.

— Я его почти не знал.

— Теперь вы его знаете гораздо лучше.

— Вы правы. Кстати, спасибо, что вмешались вчера вечером.

— Я рад, что там оказался. — Гальдер посмотрел на мою перевязанную руку. — То, с чем вы вчера столкнулись, называется «ратиссаж». Одна из специализаций боулинг-клуба.

— Они получали удовольствие. Ничто так не ублажает человека, как приступ старомодной нравственности.

— Это не имело никакого отношения к нравственности. — Гальдер мигнул фарами проезжающему автомобилю службы безопасности. — Всего лишь вечерняя разминка одной из наших групп самоусовершенствования.

— Так есть и другие? А что по этому поводу думает каннская полиция?

— Они не вмешиваются. Цандер и Делаж — важные шишки. Будьте осторожны, мистер Синклер.

— Мне грозит опасность?

— Пока еще нет. Будет время — я вас предупрежу.

— Спасибо. Я задаю слишком много вопросов?

— О смерти Гринвуда? Кто может возражать против правды?

— Многие. В особенности, если не все убийства — дело рук Гринвуда.

— Вы думаете — не все?

— Трудно сказать. — Я смотрел, как Гальдер заводит двигатель, и ждал, что он вот-вот тронется с места. Но он, казалось, не торопился. — Я думаю, Гринвуд, вероятно, убил Башле и Доминику Серру — старомодное убийство на почве ревности. Но вот что касается других… Здесь существует корпоративное соперничество, которое подпитывают миллиарды долларов. Одна из партий решает воспользоваться случаем и свести старые счеты. Истинной целью был Шарбонно, председатель холдинговой компании, а еще Робер Фонтен. Других убили для отвода глаз. Профессор Берту, главный фармаколог, и Вадим, менеджер из телецентра, — они третьестепенные персоны, но их устранение создает иллюзию случайных убийств. Помешавшийся английский доктор пристрелил свою любовницу и ее дружка. Его несколько месяцев сжигала ревность, он тренировался в стрельбе, дожидаясь момента, когда застанет их обоих в постели. И вот он бродит здесь с дымящейся винтовкой, он обезумел от крови. Идеальная возможность, чтобы переставить фигуры на шахматной доске. Раздается еще несколько выстрелов, и настоящие убийцы скрываются в Зазеркалье.

— Значит, Гринвуд был козлом отпущения, как Ли Харви Освальд?

— Вполне возможно. Почему местная система безопасности так долго бездействовала? Да потому, что тайная группка очень важных персон разговаривала по своим мобильным телефонам. Пока они выбирали мишени, время остановилось.

— А Гринвуд? Он что делает, пока происходят все эти согласования?

— Сидит у себя кабинете и с недоумением смотрит на свои окровавленные руки. А может, он так и не выходил из дома Башле. Лег рядом со своей мертвой любовницей и вышиб себе мозги следующей пулей. Заговорщикам это дало огромную фору. В течение часа они могли убивать кого угодно, а виноватым оказывался Гринвуд. Все части этой головоломки прекрасно складываются в единое целое.

— Нет. Вовсе не складываются. — Гальдер принялся массировать своими тонкими руками впалые щеки. — Вы преувеличиваете достоинства Гринвуда. Он мне нравился, он помог мне получить эту работу, но… Допустим, что эти убийства совершил Гринвуд, и посмотрим, куда это нас приведет.

— Я не против. — Я вытащил из кармана распечатку репортажа «Ривьера ньюс» и дождался, пока Гальдер задним ходом выйдет на центральный проезд. По тому, как неловко он переключил передачу, было видно, что он взволнован не меньше меня. — Все началось на телецентре, где Гринвуд вроде бы захватил заложников.

— Так. — Гальдер остановился у бордюра и вперился в мертвую муху, растекшуюся по лобовому стеклу янтарной лужицей. Когда он заговорил, голос его был ровен и хорошо срежиссирован. — Камера наблюдения на парковке зафиксировала его в без двух минут семь утра. Пленка потеряна, но дежурные охранники говорят, что он беседовал с неизвестным мужчиной. Возможно, с одним из шоферов. Мы предполагаем, что Гринвуд, угрожая убийством, заставил того сесть в машину. Когда машина отъехала, все три заложника, вероятно, находились в ней. Вы согласны, мистер Синклер?

— Если вы верите этим россказням о «потерянной» пленке. Я не думаю, что они были заложниками, и, уж конечно, он их не убивал. Они приехали туда, чтобы каким-то образом помочь ему. Башле, вероятно, подозревал, что что-то затевается, и приглядывал за Гринвудом. Шоферы, может быть, принесли винтовку и собирались вывезти Гринвуда в Италию. Все остальные версии просто ни в какие ворота. Зачем ему вообще были нужны заложники? Почему уж он тогда не убил их сразу?

— Кто знает? Может быть, он страдал от одиночества. — Гальдер поднял руку, предупреждая мое возражение. — Именно так. Ему предстоял долгий день. Он уже был на ногах три или четыре часа, если только вообще ложился. Он чистил оружие, проверял пачки с патронами. Он только сейчас понял, чем могут быть чреваты следующие несколько часов. Он проезжает мимо телецентра и видит на парковке шоферов и инженера. Он шапочно знаком с ними и чувствует, что они его поймут.

— Это возможно. Но…

— Как бы то ни было, но с тремя заложниками у него прикрыты тылы. Он может долго торговаться, если дела пойдут не так, как задумано. Поэтому он и загоняет их в машину.

— Вот уж победа так победа, — вставил я. — Вести машину и держать под прицелом троих заложников.

— Машину мог вести и кто-нибудь из шоферов. Они знали Гринвуда и видели, что он совсем не в себе, вот и решили не дразнить гусей. — Гальдер указал на поднятую дверь гаража. — Гринвуд привозит их сюда и связывает. Времени — примерно семь двадцать, и у него есть пять минут, чтобы добраться до дома Башле. Это в четырехстах ярдах отсюда, и там — цель номер один. И вот он отправляется за своей первой жертвой…

Гальдер перевел дыхание и надавил педаль газа. Мы проехали под платанами, миновали группку садившихся в свой автобус уборщиц-португалок. Они проводили дни, натирая сверкавшие, как зеркала, паркетные полы, полируя изгаженные столешницы, чтобы не осталось ни одного белого кристаллика, вытаскивая презервативы, застрявшие в сифонах унитазов, обследуя каждый уголок, кроме закоулков фантазий своих нанимателей.

Замечают ли убийцы, что происходит в мире вокруг них? Я попытался представить себе Ли Харви Освальда на пути в книгохранилище на Дили-Плаца в то утро, когда он убил Кеннеди. Заметил ли он веревку с бельем, сушившимся после ночной стирки в одном из дворов, свежую вмятину на «бьюике» по соседству, мальчишку-разносчика газет с забинтованной коленкой? Наверно, окружающий мир стучался в его виски, громко требовал, чтобы его впустили. Но Освальд нацепил шоры и ничего не хотел видеть, приподняв их лишь на те несколько секунд, когда президентский «линкольн» появился в объективе камеры Запрудера — и в объективе истории.

Слышал ли Гринвуд этот гомон окружающего мира? Видел ли он на здании «Мерк» устремленные в небо тарелки спутниковых антенн, внимающие ценам на токийской фондовой бирже и фьючерсам на чикагскую свинину? Офисные здания, отливающие серовато-красноватым цветом, и нехоженые лесные тропинки, вероятно, казались декорациями фильма, и оставалось дождаться начальных титров.

— Еще — три минуты двадцать секунд… — Гальдер глянул на часы. — У него было уже слишком мало времени, чтобы передумать.

Мы въехали на небольшой пригорок, а потом накатом спустились вниз, и Гальдер затормозил за пикапом, загруженным оборудованием для обслуживания бассейнов.

— Где мы? — спросил я. — Здесь где-то живет Уайльдер Пенроуз.

— Это дом Башле. — Гальдер указал на трехэтажную виллу с мансардой на крыше, выложенной ядовито-зеленой черепицей. Две телекамеры сторожили вход у высоких кованых ворот. — Теперь здесь живут доктор и миссис Осима из корпорации «Фуджи».

— Скромненько. Настоящая крепость. — Я подумал о том, как Гринвуд, остановив машину и положив на колени винтовку, смотрит на этот дом смерти. — Удивительно — как он смог туда проникнуть. Вломился через окно?

— Нигде никаких следов. Но люди теряют бдительность, оставляют открытыми двери, забывают включить сигнализацию.

— Башле возглавлял службу безопасности. И тем не менее Гринвуд подошел к парадной двери и позвонил. Где они были убиты?

— В спальне Башле на втором этаже.

Я взглянул на безукоризненно выровненную гальку, почти услышал шаги Гринвуда, приближающегося к дому с винтовкой в руке, — и сложил распечатку репортажа «Ривьера ньюс», поняв, что этот текст более не отвечает реалиям места преступления. Окошко наверху отворилось, и за ним показалось лицо японки средних лет; маска из белого крема делала ее похожей на гейшу. Когда окна закрыты, чтобы кондиционер не работал впустую, отрывистые звуки выстрелов почти не слышны снаружи.

— Миссис Осима… Не думаю, чтобы благовоспитанная японка устроила нам экскурсию по своей спальне.

— Сомневаюсь. — Гальдер вытащил с полочки для инструментов большой конверт из оберточной бумаги. Он вытряхнул оттуда три черно-белые фотографии. — Это поможет вам почувствовать атмосферу.

Я опустил козырек, чтобы солнце не било в глаза. На первом снимке, сделанном полицейским фотографом, поперек двуспальной кровати спиной к подушкам лежал мужчина. На подбородке виднелась отросшая за ночь щетина, красивое лицо было обезображено кровью, текшей из носа и изо рта. Это был Ги Башле, прежний шеф службы безопасности «Эдем-Олимпии», чье лицо я в последний раз видел на групповом портрете в ла-бокском приюте.

Два пулевых отверстия бросились мне в глаза сразу — в его грудине и под левым соском. Крови из этих ран пролилось немного, но вот из третьей пулевой раны — на правом бедре — натекла целая лужица, словно черной накидкой укрывшая его ноги.

Я решил, что Гринвуд стрелял в Башле из проема двери и сначала попал ему в бедро. Кровь хлынула из бедренной артерии жертвы, и тогда Гринвуд, прицелившись получше, произвел два выстрела в грудь.

На второй фотографии была почти голая женщина — она распростерлась у кровати на выложенном плиткой полу. Лежала она лицом вверх, одна ее рука была прижата к дубовому резному изножью кровати, другая — поднята к лицу, словно она пыталась отразить ею новые пули. Рот у нее был открыт, и между верхних зубов зияло черное отверстие, из которого на пол выпал зубной протез. Ее бледная кожа была испещрена какими-то черными точками, но лицо выглядело вполне типичным для неглупой, образованной француженки.

Она была убита с близкого расстояния одним выстрелом в сердце, и вокруг раны на коже виднелись следы порохового ожога. На ней был черный бюстгальтер без чашечек, почти не закрывавший ее маленькие груди; одну из них лизнул язычок крови, сочившейся из раны. Я решил, что они с Башле накануне вечером играли в какую-то эротическую игру, и она либо заснула, либо обкурилась — и этот предмет туалета остался на ней.

На третьей фотографии был крупный план прикроватного столика. За электронными часами — подарком фирмы «Монсанто» — лежали трубка для курения крэка и пластиковый мешочек с несколькими кокаиновыми шариками. Пепельница была переполнена спичками, бумажными затычками и обрывками фольги, а на двух кассетах со сделанными от руки надписями на корешках лежал пульт видеомагнитофона. В выдвинутом ящике чуть ниже был целый набор драгоценностей — ожерелья из трех переплетенных ниток жемчуга, бриллиантовые колье и изумрудные подвески, все с магазинными бирками.

— Сладкие мечты… — Меня передернуло, я вытянул руку с фотографиями, отстраняясь от них подальше. — Что за фильмы они смотрели?

— Какое это имеет значение? — Гальдер нахмурился, решив, что я проявляю нездоровое любопытство. — Если хотите, могу выяснить.

— Бог с ним. Я думаю, мы это знаем. Как к вам попали эти фотографии?

— Из архива службы безопасности. Там есть и другие. Никто не знает, что я их позаимствовал.

— От этих фото кровь стынет в жилах. Мы заглядываем в черепную коробку Гринвуда.

— Гринвуда?

— Скорее его, чем жертв. — Я обвел пальцем детали заднего плана — лампу в стиле арт-деко на прикроватном столике, отметины на стене, где изголовьем кровати была поцарапана лепка — вероятно, во время бурного (под действием кокаина) секса между шефом службы безопасности и его любовницей. Должно быть, этот интимный беспорядок, трубка для крэка и кассеты сразили Гринвуда наповал. И осталась только эта кровавая картина, тела, застывшие в позах смерти, да смешной бюстгальтер на груди женщины-врача средних лет.

— Доктор Серру… — прокомментировал я. — Самоотверженная леди из приюта.

— Такой она и была. У всех есть частная жизнь, мистер Синклер. Даже у вас. Возможно, он не собирался ее убивать. Просто она провела ночь не в той спальне.

— Не думаю. — Я показал на пол вокруг кровати. Кровавые отпечатки ступней были так отчетливо видны на плитках, что можно было различить даже подогнутые пальцы доктора Серру, искривленные бесконечными походами по больничным палатам и узкими туфлями. — Представьте, как это было. Она вскочила после первого выстрела. На кровать хлещет кровь Башле, ее ноги тоже залиты кровью. Наконец Гринвуд делает шаг вперед и стреляет Башле в грудь. Жуткий грохот, ей на лицо брызжет красная струя. Гринвуд направляет винтовку на нее, но, возможно, колеблется. Ведь они все же коллеги, они вместе основали приют. Она умоляюще смотрит на этого английского доктора — она его так хорошо знает, но теперь он явно сошел с ума. Она вскакивает с кровати и идет к нему навстречу, оставляя следы в крови своего любовника. Она надеется, что сможет успокоить Гринвуда.

— А потом?

— А потом он стреляет в нее. В последнее мгновение она понимает, что их дружба не имеет никакого значения и смертельные фантазии Гринвуда сейчас поглотят ее.

— Значит… — Гальдер ухватил себя за кончик носа, чтобы успокоить разволновавшиеся ноздри. — Так было ли это убийством на почве ревности?

— Нет. Тут я ошибся. Стопроцентно.

— Тогда он бы пристрелил ее первой?

— Не обязательно. Но у нее с Башле был не какой-то тайный роман, а давние отношения; вы посмотрите — трубка для крэка, порнокассеты, фетишистское белье. Эти двое успели узнать друг друга очень хорошо. Она ничего не была должна Дэвиду Гринвуду.

— Почему же он ее убил?

— Не знаю. Но похоже, что…

— Он убил и кое-кого из остальных? А может, и всех? И никакого заговора не было?

— Возможно. — Я разглядывал фотографию прикроватного столика. — Слишком много вопросов и ни одного ответа. Эти колье и ожерелья — на них все еще магазинные бирки.

— Они были украдены из ювелирного магазина в Ницце. Приблизительно за три недели до этих убийств.

— Но почему они здесь?

— Возможно, Башле хранил их для каких-нибудь французских коллег, работающих подпольно.

— И вы в это верите?

— Я не обязан верить. — Гальдер беспокойно заерзал на своем сиденье, словно слишком задержался на месте этого первого убийства. — Я не знаю, почему Гринвуд это сделал. Он не оставил посмертной записки.

— Он надеялся остаться в живых.

— Да нет. Гринвуд же не был дураком. А в конце у него не осталось времени. Это беда всех серийных убийц. Им не хватает времени.

— Он ненавидел что-то в «Эдем-Олимпии». Наверно, вы знаете что.

— Мне он ничего такого не говорил.

Я вернул фотографии Гальдеру.

— А еще есть?

— Немного. Я их покажу, когда приедем на место. — Гальдер завел двигатель и махнул миссис Осима, которая с подозрением поглядывала на нас из окна своей спальни. — Нам нужен свежий воздух, мистер Синклер. Свежий воздух и свежие головы…

 

Глава 21

Наркотики и смерти

Клинику покидала первая дневная смена — сиделки и технический персонал выезжали из ворот на своих одинаковых автомобильчиках. Мимо нас в сторону многоквартирного дома на берегу озера прошел молодой врач из квартирующих при клинике. В белом халате и с именной биркой на груди, он прошествовал в двух шагах от «рейндж-ровера», но был так погружен в себя, что даже не заметил, как Гальдер сделал ему приветственный взмах рукой.

— Это многое объясняет в «Эдем-Олимпии»… — Я смотрел, как задумавшийся эскулап удаляется от нас, не видя ни озера, ни рощицы. Он лишь инстинктивным движением головы прореагировал на мелькнувшую рядом с дорожкой ящерицу. — Люди так заняты своей работой, что и конец света пропустят. Вот почему никто не заметил в Гринвуде ничего необычного. У обитателей «Эдем-Олимпии» нет никакого чувства общности.

— Есть у них это чувство. — Гальдер показал на ближайшую камеру наблюдения. — Считайте, что это новый способ сплочения людей.

Гальдер справился с нервозностью, которая одолевала его у дома Башле, и снова был готов подшучивать надо мной и играть роль гида по маршруту безумия. Он открыл конверт с фотографиями и ждал, когда я успокоюсь. Отказавшись от теории заговора, я вернулся с облаков на твердую землю, где не было никакой надежды найти удовлетворительное объяснение ненормальным поступкам Дэвида Гринвуда. Но фотографии места преступления подействовали на меня угнетающе. Безумие насилия запечатлелось на испачканных кровью стенах — ордер на убийство, подписанный фрагментами костей и сухожилий.

— Ну, все в порядке, мистер Синклер? Отлично… Я не буду спешить. — Гальдер говорил тихим, спокойным голосом, словно речь шла о незначительном дорожном происшествии. — Третьим убитым был профессор Берту, главный фармаколог клиники. Внутренние камеры наблюдения зафиксировали, что Гринвуд вошел в вестибюль в семь пятьдесят два. Оружия при нем видно не было, но мы полагаем, что он прятал винтовку под своим белым халатом.

— И металлодетекторы ее не обнаружили?

— Какие детекторы? Это же больница. Там повсюду металлические предметы — каталки, эндопротезы головок суставов, баллоны с кислородом…

— Справедливо. Продолжайте.

— Берту был в своем кабинете в фармакологическом отделении на шестом этаже рядом с кладовой-сейфом, где хранятся все лекарства «Эдем-Олимпии». Когда Гринвуд выстрелил в него через стеклянную дверь, он сидел за своим рабочим столом.

— Почему же Гринвуд не вошел внутрь?

— Дверь была на электронном замке, который управляется со стола Берту. Через эту дверь попадаешь в кабинет и боковой коридор, который ведет в аптеку.

— Берту открыл бы ему дверь.

— Гринвуду был нужен элемент неожиданности. Он, вероятно, чувствовал, что на него накатывает какая-то волна слабости. Берту мог заподозрить что-то неладное и вызвать охрану.

— А Уайльдер Пенроуз? — спросил я. — Гринвуд ранил его.

— Он был в этом самом коридорчике, возвращался из аптеки. По-видимому, он заметил ствол, шагнул назад, и его поранило осколком стекла.

— Но Гринвуд его не видел, иначе он бы и его прикончил. Почему Гринвуд не искал Пенроуза в его кабинете?

— Может, и искал. Но ему нужно было поторапливаться. В любой момент служба безопасности могла замкнуть кольцо. С этого момента все его мишени были случайными.

— Правдоподобно. — Я посмотрел на камеру наблюдения рядом с «рейндж-ровером» и понял, что служба безопасности следит за нами. Наша экскурсия по местам боев почти наверняка была санкционирована Паскалем Цандером. — В любом случае, представьте себе состояние Гринвуда. Он только что убил троих человек. Мысли его разбегаются, но он знает, что должен найти следующую мишень. Но вот что вызывает у меня сомнения — почему Пенроуз не поднял тревогу?

— Гринвуд, уходя, запер наружные двери, и Пенроуз в этом коридоре оказался как в клетке. Охрана нашла его час спустя, он был почти без сознания, пытался наложить себе жгут из рукавов халата. И ему это удалось. — Гальдер с искренним восхищением покачал головой. — Чтобы с этим справиться, нужно быть психиатром.

— И никто ничего не слышал? Разве это не странно?

— Это же больница, — снова напомнил мне Гальдер. — У стен хорошая звукоизоляция, чтобы пациенты не слышали, как работает оборудование или…

— Как кричат от боли другие пациенты. А фотографии какие-нибудь есть?

— Всего одна. — Руки Гальдера лежали на баранке, и ему стоило труда владеть своими дрожащими пальцами. Он отер пот, тонкой пленкой покрывший его лицо, и открыл конверт. — Не думаю, что по ней можно о чем-то судить.

Я прижал фотографию к приборному щитку. Кабинет фармаколога представлял собой помещение без окон, уставленное металлическими шкафами и книжными полками, которые были забиты фармацевтическими справочниками, учебниками и новейшими постановлениями французского министерства здравоохранения.

Профессор Берту сидел за своим столом, а его лицо и туловище были повернуты к камере, словно он увидел кого-то у стеклянной двери. Это был полноватый, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти с аккуратными усами и еще более аккуратным столом, в центре которого лежал металлический кейс. Берту пришел на работу в костюме сизо-серого цвета, но пиджак снял и оставался в полосатой рубашке и пестром галстуке. Халата он еще не надевал, а это наводило на мысль о том, что, прежде чем приступить к исполнению своих служебных обязанностей, он собирался обтяпать какое-то личное дельце.

Каковы бы ни были его планы, реализовать их он не успел. Спиной и головой он привалился к корпусу вентиляционной шахты позади стола. Рот у него был открыт, словно профессор пытался окликнуть кого-то в соседней комнате. Галстук его с маленьким узлом, свидетельствующим о пунктуальности и педантизме владельца, вертикально свисал из-под плотно облегающего шею воротничка.

Пуля пробила один из завитков «пейслийского» узора на галстуке. Кровь стекала на колени Берту и по ноге — на пол, где между его туфель образовалась лужица; однако аккуратизм этого элегантного профессора проявился и в смерти. Щеки его, не поддерживаемые более лицевыми мышцами, опали, но руки по-прежнему спокойно лежали на столе, защищая полиэтиленовый мешочек, наполненный каким-то белым порошком. Внутри кейса находилось около дюжины таких мешочков.

— Он что-то взвешивал, — указал я на стоявшие около кейса электронные весы. — А что было в мешочках?

Гальдер потер кончик носа и с наигранной неопределенностью пожал плечами:

— Должно быть, какие-то лекарственные вещества.

— Но какие? Похоже, Гринвуд столкнулся с шайкой наркодилеров.

— Мистер Синклер… Белых порошков сколько угодно. На этикетках некоторых напечатано «Макс Фактор». Промышленные химикалии, растворители, которым очищают наши установки для диализа…

— И все они — в специальных упаковках с названием изготовителя и товарным знаком. Зачем Берту могли понадобиться весы?

Гальдер откинулся на подголовник и повернулся ко мне:

— Вы думаете, это кокаин или героин?

— Похоже на то. Здесь творилось что-то противозаконное. А Пенроуз, вероятно, об этом знал.

— Поговорите с ним, мистер Синклер.

— Непременно, когда придет время. Меня удивляет, что судья не заинтересовался всем этим. Но зачем человеку такого ранга, как Берту, рисковать всем ради небольшой партии незаконного кокаина, если он мог официально заказывать его сотнями фунтов? Этот кейс и весы — какая-то любительщина. Словно он затеял эту игру из чистой бравады.

Гальдер согласно кивнул, удовлетворенный тем, как я преодолел очередное препятствие:

— Продолжайте, мистер Синклер.

— Как получилось, что Гринвуд прибыл в тот момент, когда Берту готовил к отправке эту партию товара? Странное совпадение. А что делал в кладовке Пенроуз? — Я вернул Гальдеру фотографию. — Откуда эти фото?

— Из каннской полиции. У них глаза не такие проницательные, как ваши. — Он завел двигатель. — Нам пора дальше. По «Эдем-Олимпии» бродят призраки…

Парковка телецентра была забита машинами, и Гальдер остановился на подъездной дорожке в пятидесяти футах от одетого в стекло здания. Из подвального этажа — лабиринта душных студий звукозаписи и монтажных помещений — транслировались результаты международных футбольных матчей и сводки немецких, японских и французских новостей. Здесь я как-то раз заблудился после интервью, в котором отвечал на вопросы о моих первых впечатлениях об «Эдем-Олимпии». Пройдя не в ту дверь, я оказался невольным гостем программы дегустации вин — вели ее две энергичные швейцарки.

— Телецентр, мистер Синклер, — проговорил Гальдер. — Именно здесь я и появился…

Я ждал, что он подъедет ко входу, но он каким-то задумчивым взглядом смотрел на вращающиеся двери. Мускулы его лица напряглись под воздействием невидимых, почти не подчиняющихся его воле сил.

— Гальдер, не могли бы мы встать в тени? — Я показал над навес над входом. — Здесь становится жарковато, во всех смыслах…

— Подождите. — Гальдер открыл дверь и прикоснулся подошвой к асфальту. — Вот здесь я и остановился двадцать восьмого мая. Как раз в этом месте. Что-то вроде моей нулевой отметки, мистер Синклер.

— Расслабьтесь, Гальдер… — Он постукивал ногой по дорожке, и я, проникшись к нему сочувствием, тронул его запястье. — Вы стояли здесь, когда был убит Жорж Вадим?

— Мы приехали десять минут спустя. Вадим был уже мертв, а Гринвуд ушел.

— Во сколько это было?

— Около восьми тридцати пяти. — Гальдер захлопнул дверь и попытался взять себя в руки. Он сидел, вцепившись в баранку. Когда он заговорил, мне показалось, что обращается он не столько ко мне, сколько к себе самому. — Я прибыл в офис службы безопасности в восемь. В восемь тридцать с дежурным охранником у телецентра связался звукоинженер. Он сообщил, что слышал выстрел в одной из студий. Охранник решил, что это был выстрел со звуковой дорожки какого-нибудь фильма. Но капитан Келлерман послал трех человек, в том числе меня, проверить.

— И вы вошли в здание?

— Я был новичок — проработал в «Эдем-Олимпии» всего две недели. Двое других, Анри Жиль и испанец, которого звали Менокал, оставили меня в машине. Несколько секунд спустя они выбежали оттуда в панике. Управляющий, сказали они, покончил с собой. Они нашли Вадима в монтажной с пистолетом «ремингтон». Это было его личное оружие, зарегистрированное в службе безопасности. Я по радио доложил капитану Келлерману, а он попытался связаться с Башле.

— А Башле не подошел к телефону…

— Мы решили, что он в бассейне или принимает душ.

— Но почему не объявили общую тревогу?

— Смерть Вадима была похожа на самоубийство. Мы получили приказ действовать обычным образом и не поднимать шума. Приехал капитан Келлерман. Он проверил «ремингтон» и понял, что из него не стреляли. Тут Менокал нашел гильзу у дверей. Видимо, Гринвуд довольно долго говорил с Вадимом, и тот успел вытащить пистолет.

— Значит, его убил Гринвуд. — Я посмотрел на вращающиеся двери и представил себе доктора в белом халате с винтовкой под мышкой — вот он вышел из здания и щурится на ярком майском солнышке. — Я всегда думал, что он был совершенно невменяем, но, вероятно, он мог держать себя в руках.

— Гринвуду не повезло. — Гальдер говорил безучастным тоном, словно рассказывая о конфликте между незнакомыми ему людьми. — Если бы звукоинженер не шел в это время по коридору, то никто бы и не услышал этого выстрела.

— Откуда Гринвуд знал, что Вадим будет именно в этой монтажной? Я был в телецентре — это сплошной лабиринт крохотных закутков и двойных дверей.

— Секретарша Вадима сказала, что, просматривая новые ленты, он всегда пользовался этой монтажной. Этот материал готовила любительская съемочная группа из «Эдем-Олимпии».

— Итак, Гринвуд знал, где найти Вадима. А фото у вас есть?

— Нет. Их припрятали. — Гальдер сочувственно пожал плечами. — Говорят, на них были кое-какие «запретные» вещи, которые могли бы повредить репутации «Эдем-Олимпии». Жиль мне сказал, что включил монтажную установку. На пленках был очень интересный материал.

— Фильмы для вечернего взрослого канала?

— Еще интереснее. — В голосе Гальдера не слышалось иронии, лицо его было непроницаемым — впалая черная окаменелость. Его черты не отражали ни намека на чувство — все скрылось за острыми костями его носа и щек. Казалось, он состарился за те несколько минут, что вел экскурсию по маршруту смерти.

— Что-нибудь связанное с детьми? — наугад спросил я.

— Думаю, да. Только не надо об этом распространяться.

— Неудивительно, что эти фотографии придержали.

Из телецентра вышел охранник и обвел взглядом припаркованные поблизости машины. Он заметил «рейндж-ровер» и направился было к нам, но, когда Гальдер махнул ему рукой, сделал в ответ приветственный жест.

— Пора, — сказал Гальдер. — После двадцать восьмого мая они… все время ждут актов насилия. Идеальная обстановка для еще одного Дэвида Гринвуда. Даже охранники не доверяют друг другу.

— У вас есть возможность для роста. Я полагаю, капитан Келлерман больше на нас не работает.

— Он уволился в июне. Откуда вы знаете?

— Наверно, ему предложили пенсию, от которой он не смог отказаться.

— Вы правы. Он купил себе бар на Мартинике. «Эдем-Олимпия» помогла ему деньгами. — Гальдер завел двигатель и поехал к выходу между двумя рядами припаркованных автомобилей. — «Возможность для роста…» Великолепная мысль, мистер Синклер.

— Спасибо. Самая любопытная из тех, что пришли мне в голову? Осмелюсь предположить, вы немало думали на эту тему…

 

Глава 22

На крыше

Мы сделали круг по объездной дороге у телецентра и, бросив на него последний взгляд, поехали по главному шоссе мимо блока офисных зданий, так удобно устроившихся на своих делянках в окружении деревьев. Гальдер остановился у семиэтажного здания, облицованного светлым мрамором. Это внушительное сооружение выделялось на фоне пейзажных насаждений, тянувшихся по западной кромке главного проезда. Административный штаб «Эдем-Олимпии» поражал чуть ли не имперским величием — с классическими пилястрами, складывающимися в стилизованный постмодернистский фронтон. Это было первое офисное здание, возведенное в бизнес-парке, но за столь громкой увертюрой последовали здания в духе позднего модернизма самого минималистского толка — дом как, в первую очередь, машина для мыслительного процесса.

На щеке Гальдера дрогнул желвак. Он, не заглушая двигателя, обвел взглядом тарелки спутниковых антенн, прячущихся за греческой колоннадой. Я решил, что он напросился в добровольные помощники к Паскалю Цандеру, предложив ему провести меня маршрутом смерти, а теперь сожалел о своем поступке. Этот кровавый круг и в его памяти разбудил неприятные воспоминания.

— Главное административное здание, — прокомментировал я. — Мозговой центр «Эдем-Олимпии». Здесь были убиты Шарбонно и Фонтен?

— Производит впечатление, правда? Не веришь своим глазам. Это похоже на Форт-Нокс, но войти туда не труднее, чем в какой-нибудь отель Лас-Вегаса.

— И все же — как туда вошел Гринвуд? Ведь эти двое стояли на самой верхушке управленческой пирамиды «Эдем-Олимпии». К тому времени уже должны были объявить полномасштабную тревогу.

— Мы не успели. Гринвуд опережал нас на пятнадцать минут. — На сей раз в голосе Гальдера прозвучала почти оправдательная интонация. — Вы ведь помните, мы так еще и не знали ни о Башле, ни о профессоре Берту. Не знали мы и кто убил Вадима, и планирует ли этот человек другие убийства. Гринвуд был врачом из клиники, допущенным к самым высоким персонам в управлении, он носил халат и именную бирку с электронным ключом, открывавшим любую дверь.

— Поэтому никто и не пытался остановить его, когда он входил в двери. — Я подумал о Гринвуде, припарковавшем здесь свою машину всего несколькими месяцами ранее. Он передвигался по «Эдем-Олимпии», как посланец темных богов, оставляя маленькие метки смерти. — Где он убил Шарбонно — в его кабинете?

— В частных апартаментах по соседству. Там шесть комнат, гимнастический зал, массажный стол и джакузи. Гринвуд сказал, что принес новое лекарство. Он завел Шарбонно в ванную, заставил его раздеться и пристрелил в джакузи. Это помещение звуконепроницаемо.

— Зачем?

— По частным соображениям. Секретарша не знала о том, что случилось, пока служба безопасности десять минут спустя не подняла тревогу. У нее после этого случился нервный срыв.

— Жуть! — Я поднял голову к крыше. — Она видела страшный сон, но никто не сказал ей, что она не спит. Есть фотографии?

— Недоступны. Шарбонно был раздет. Говорят, что эти фотографии… непристойны.

— Неприличные раны?

— Не те, что бывают от пуль.

— Какие же еще бывают?

— Скажем, те, что получают, развлекаясь.

— Он что, был одним из этих, садомазохистов?

— Что-то вроде. Не очень хорошая реклама для «Эдем-Олимпии».

— Это объясняет звукоизоляцию. — Я наклонился к Гальдеру и выключил двигатель, радуясь наступившей на несколько мгновений тишине. — И тогда Гринвуд отправился на поиски Робера Фонтена?

— Далеко ему идти не пришлось. У Фонтена пентхаус на седьмом этаже.

— И он впустил Гринвуда?

— Он лечился у Гринвуда — проблемы с простатой. Не забывайте — ведь было только девять ноль пять. Капитан Келлерман все еще пытался связаться с Башле.

— Значит, Гринвуд пристрелил Фонтена. В постели?

— В его политическом офисе. Фонтен собирался баллотироваться на местных выборах.

— Полагаю, не от коммунистической партии?

— Скорее от правых. Откровенно говоря, настолько правых, что уже за пределами политического спектра.

— Национальный фронт?

— Довольно близко, — Гальдер улыбнулся едва заметной улыбкой. — Группа Фонтена специализировалась на «социальных» оппонентах. Их фотографиями были обвешаны стены помещения, где его убили. Они были забрызганы его кровью. У Гринвуда было тонкое чувство юмора.

— «Социальные» оппоненты, — воспроизвел я ироническую интонацию Гальдера. — Полагаю, это были не соперники-кандидаты?

— Скорее люди, которые могли бы за них проголосовать. Люди, чьи лица им не нравились.

— Темнокожие? Выходцы из Северной Африки?

— Черные, желтые, коричневые. Все, кроме розово-серых. Лица вроде моего. Люди «другой» стороны.

— Которые могут агитировать и голосовать за кандидатов левого крыла. И как же Фонтен и его люди специализировались на них? Полагаю, использовали фирмы по исследованию рынка?

— Зачем им такие хлопоты? Они встречали их на задворках Ла-Боки и Манделье.

— Но ведь у них были фотографии этих людей? Выглядит вполне профессионально.

— Мистер Синклер… — Гальдер мерил меня терпеливым взглядом. — Речь же идет о чернорабочих — фабричные, водители грузовиков, строители… Фотографии в кабинете Фонтена были сделаны после их смерти.

— После? И как они умерли?

— Все виды внезапной смерти. В основном дорожные происшествия. На задворках Ла-Боки по ночам хоть глаз выколи. Грузовик вполне может заехать на тротуар. Визг тормозов, а потом фотовспышка…

— Гальдер, вы это видели?

Но Гальдер не ответил. Он оттолкнул мою руку, когда я потянулся к конверту с фотографиями. С того момента, как мы подъехали к дому Башле, он пытался спровоцировать меня, но спровоцировать ему удалось только себя. Он постукивал пальцами по рычагу переключения передач, явно раздраженный тем, что загнал себя в угол собственного гнева.

— Последний… — Гальдер так резко свернул с центрального проезда, что я ударился головой об оконную стойку. Не извиняясь, он проехал три сотни ярдов в глубь парка и остановился у куполообразного здания, в котором размещался отдел кадров «Эдем-Олимпии». В венецианских окнах цокольного этажа размещались диорамы квартир в зданиях на берегу озера и освещенные стенды с вакансиями — младшие клерки, уборщицы и садовники, невидимки «Эдем-Олимпии», население, не отбрасывающее теней даже при самом ярком солнце.

Из автобуса вышла группа новичков — в основном испанки в своих лучших костюмах; они остановились, потрясенные совершенством этого озерно-лесного мира. Гальдер смотрел, как они цепочкой исчезали в здании, и покачивал головой с усталой снисходительностью ветерана, взирающего на взвод зеленых новобранцев.

— Ольга Карлотти?.. — Я взял у Гальдера фотографию. — Она была директором по кадрам всей «Эдем-Олимпии». Полагаю, Гринвуд прошел к ней без всякого труда?

— Доктор в белом халате — большинство людей представляют себе серийных убийц совсем по-другому. Охранники видели, как он пересек вестибюль. Они сказали, что вид у него был вполне нормальный. Там было полно привратников, претендентов на место, которые выходили из будок для собеседований, клерков, проверяющих номера карточек социального страхования. Он показал свой пропуск и прошел прямо к ней.

Возникало впечатление, что смерть в «Эдем-Олимпию» приходила со вспышками полицейских фотографов. Ольга Карлотти лежала на столе, руки распростерты, пальцы в кольцах почти касаются пола. Она была убита во время просмотра снятых автоматическими камерами фотокарточек для паспортов. Кровь от пулевого ранения в затылок образовала маску из черных кружев на ее лице хорошо ухоженной итальянки между сорока и пятьюдесятью.

Скошенное внутреннее окно посматривало на скопление народа внизу. Кабинки для собеседований были пусты, но толпа охранников, французских полицейских и клерков смотрела вверх на кабинет Карлотти, наблюдая за работой команды следователей.

— С меня достаточно. — Последняя смерть переполнила чашу, и я вернул фотографию Гальдеру. — Хватит на сегодня. Подсчитывать все эти убийства — дрянная арифметика. А где были вы в это время?

— В девять сорок пять? Ехал с капитаном Келлерманом к зданию «Сименс». Вооруженный человек пытался проникнуть туда через вход на крыше гаража. Кто-то, парковавший там машину, сообщил, что видел доктора с винтовкой.

— Гринвуда? Он попал в здание?

— На короткое время. Он достиг вестибюля, но убежал, когда его окликнули охранники. К этому времени была объявлена общая тревога.

Гальдер вел «рейндж-ровер» по центральной дорожке со скоростью бегуна. Несмотря на всю его сдержанность, на его янтарной коже проступила пленочка пота, словно он наблюдал эти убийства в своем мозгу и повторный просмотр потряс его даже сильнее, чем реальное событие.

Он свернул на подъездную дорогу, которая вела к многоэтажному гаражу за зданием «Сименс», поднял солнечный козырек и указал на крышу.

— Там с крыши можно перейти в кабинеты администраторов высшего звена. Охрана пустяшная, это довольно легкий путь.

— Кого он здесь искал?

— Никто не знает — в здании есть и другие компании. Какого-нибудь президента или директора. Мы поднимемся наверх.

— Гальдер, оставим это. Я знаю, как выглядит крыша гаража.

— Эта крыша особенная…

Не обращая на меня внимания, Гальдер въехал в гараж и резко нажал на газ. Он погнал тяжелый джип мимо запаркованных машин, словно альпинист, делающий последний рывок к вершине. Пот пропитал его форменную рубашку, а он продолжал придавливать педаль тормоза и форсировал двигатель, заставляя его работать на низкой передаче.

Я чувствовал, что этот рев нагнетателя турбонаддува был нужен ему, чтобы отвлечься от человеческой драмы, которая преследовала его весь этот вечер.

Мы выехали на крышу и сделали круг у будки электрика, одиноко торчавшей под солнцем. Прикрыв ладонью глаза, я подумал о том, как этот белый бетон обжег сетчатку Гринвуда, когда он, переводя дыхание, вышел по лестнице на крышу. В тридцати футах находился пешеходный мостик, ведущий в три верхних этажа здания.

Гальдер заглушил двигатель и откинулся к спинке сиденья. Я вылез наружу, думая, что он присоединится ко мне, но он смотрел на перильца справа от нас. Я обошел машину и облокотился о его открытое окно.

— Значит, здесь оно и кончилось? Гринвуд убил семерых, но теперь понял, что финиш близок. — Я показал на цифровую панель службы безопасности у входа. — Если была объявлена тревога, то его электронный ключ не должен был сработать. Как же он проник в вестибюль?

— Он позвонил одной своей знакомой, работавшей здесь, она вышла и провела его внутрь.

— Странно, не правда ли? Ведь уже было известно, что тут разгуливает убийца.

— Но она же не знала, что это Гринвуд. Его имя было объявлено только по каналам службы безопасности. Некоторые говорят, что она пыталась успокоить его.

— Храбрая женщина. Как ее зовут?

— Мадам Дельма. Очень храбрая. И везучая. У Гринвуда что-то случилось с винтовкой.

— Он пытался убить и ее?

— Так сказали охранники. — Гальдер кивнул в сторону лица, наблюдавшего за нами из окошка, и опустил противосолнечный козырек. — Гринвуд был в вестибюле, пытался вытащить пустой магазин. Когда он вставил в винтовку новый, охранники окликнули его.

У стеклянных дверей появился охранник в форме, в каждом его движении сквозило нежелание выходить на крышу, на нещадно палящее солнце. Он вскинул ладонь в почтительном приветствии, словно Гальдер был знаменитостью средней руки.

— У вас тут есть почитатель, — прокомментировал я. — И вообще вы настоящая звезда.

— Я бы так не сказал. Охрана здесь немного запаниковала.

— Но не вы. Значит, Гринвуд ретировался и исчез в гараже. А потом каким-то образом пробрался на виллу?

— Именно. Конец истории.

— Почти. — Я помнил распечатку репортажа «Ривьеры ньюс». — У него было меньше пяти минут, чтобы добраться до виллы и начать убивать заложников. Как ему это удалось?

Гальдер сделал уклончивый жест, стараясь стереть пот с лица и шеи:

— Кто знает? Может, он угнал машину — в гараже их полно. Люди нередко забывают ключи в замке зажигания.

Я ждал, что Гальдер заведет двигатель, но он, казалось, не торопился покидать крышу. Он вышел из машины и задумчиво уставился на стеклянную стену, потом направился к парапету, доходившему ему до пояса. Пальца его вцепились в перильца, плечи так напряглись, что пропитанная потом рубашка, казалось, вот-вот лопнет.

Он перегнулся через перила, задел ногой несколько цементных камешков, и они скатились в сточный желоб. В нескольких дюймах от его колена в парапете была видна дырочка. А в футе от этой дырочки в цементе виднелась вторая щербина — вроде кратера на лунной карте.

— Пулевые отверстия… — Я подошел к Гальдеру и показал на эти пробоины в парапете. Третье отверстие было заделано цементом. Я оглянулся на вход и представил себе охранников, которые, потеряв голову, принялись палить в Гринвуда, бежавшего к лестнице.

— Гальдер, тут стреляли.

— Стреляли, — кивнул Гальдер, смотря, как я разглядываю пулевые отверстия. — Здесь шел настоящий бой.

— Гринвуд отстреливался?

— Он сделал несколько выстрелов.

— Он был ранен?

— Ранен? — Гальдер сощурился, глядя на солнце, словно обдумывая значение этого слова. — Нет, нельзя сказать, что он был ранен.

Я опустился на колени и ощупал поверхность отвода для воды. Неглубокая канавка шла к водостоку, находящемуся в шести футах. Оцинкованная поверхность трубы блестела на солнце среди всякого мусора — опавших листьев и спичек.

Я потрогал полированный металл. Его поверхность была покрыта сеточкой линий, нанесенных каким-то режущим инструментом. Я вспомнил цементный пол около насосной бассейна — там поверхность была иссечена такими же линиями. Дренажное отверстие было тщательно отшвабрено, словно для того, чтобы стереть тень доведенного до отчаяния человека, который остановился здесь на мгновение.

— Мистер Синклер… — Гальдер стоял рядом со мной, держась рукой за парапет. — Здесь становится жарко…

По его лицу и рукам тек пот, словно его организм, пытаясь избавиться от какого-то смертельно опасного яда, освобождался от всех имеющихся в нем жидкостей. Он качнулся в сторону от парапета и оглянулся в поисках «рейндж-ровера» — ключи зажигания в его руке позванивали, как колокольчик в руке слепого.

— Гальдер?..

— Я готов. Идемте. Где машина?

— Здесь. Прямо перед вами.

Я пошел было следом за ним, но его голова бессмысленно раскачивалась на плечах. Я чувствовал, как поверхность крыши уходит у него из-под ног, а пятно «рейндж-ровера» начинает растекаться под лучами солнца. Гальдер прислонился к машине, вжав руки в горячую металлическую поверхность, словно в мягкую смолу.

Я открыл пассажирскую дверь и встал у него за спиной, а когда он начал падать назад, подхватил его за плечи.

 

Глава 23

Признание

— Фрэнк… Голову между колен… Так будет полегче.

Я сел за руль и, спустившись этажом ниже, остановился в прохладной тени между припаркованных машин. Выровнял Гальдера на сиденье и направил ему в лицо холодную струю из кондиционера.

— Мистер Синклер?.. — Он не без труда сфокусировал взгляд. — Я вырубился на несколько секунд. Там было жарко?

— Как в печке. — Я нашел переговорник. — Сейчас вызову врача…

— Нет. — Гальдер перехватил у меня трубку. — Я сейчас остыну и буду в порядке. Наверно, избыток солнца никому не полезен.

Он скорчил недовольную гримасу, признавая, что стал причиной всей этой суеты. На крыше было жарковато, но главную роль сыграли подавляемые эмоции. Дожидаясь, когда Гальдер окончательно придет в себя, я думал о трех пулевых отверстиях в парапете.

Убийственное умопомрачение Дэвида Гринвуда завершилось на крыше над нашими головами, после того как в винтовке заело магазин и это спасло француженку — она не стала последней случайной жертвой Дэвида Гринвуда. На два часа время в «Эдем-Олимпии» остановилось, пока сошедший с ума доктор бродил здесь с винтовкой в руках, сея вокруг смерть. Возможно, он ничего не слышал, убивая своих жертв, даже выстрелов своей винтовки. Но на крыше парковки охранник, у которого сдали нервы, ответил на его огонь, и тогда Гринвуд вернулся в реальное время — его слух заполнили звуки полицейских сирен и вертолетов.

Гальдер поправил заслонку кондиционера, глядя, как испаряется с его рубашки пот. Пытаясь вновь взять себя в руки, вытащил ключи из замка зажигания. Он ждал, что я покину водительское место, но я сидел, вцепившись в баранку.

— Фрэнк, вы мне здорово помогли. Показали весь путь в подробностях и фотографии мест преступления. Очень мило с вашей стороны. Но зачем вы это сделали?

— Все очень просто. Мне нравился Гринвуд. И я хотел, чтобы вы увидели все это с его точки зрения. Двадцать восьмого мая что-то случилось, что-то нехорошее.

— И это случившееся сильно повлияло на вас. Так что наша сегодняшняя экскурсия не из-за Гринвуда — из-за вас.

— Не совсем так.

— Цандер знает, что вы здесь. Он разрешил выдать вам фотографии.

— Цандер и Пенроуз.

— Этому-то что надо?

— Ему было интересно узнать вашу реакцию. Как вы себя будете вести, глядя в лицо истине, а не каким-то фантазиям, составленным по слухам и досужим домыслам.

— Значит, вам поручили присматривать за мной. И когда это началось?

— После вашей поездки в «Ривьера ньюс». Секретарь редактора позвонила в «Эдем-Олимпию». Меня послали встретить вас там.

— Вот, значит, почему Мелдрам был таким разговорчивым. Вы поехали за мной в Антиб-ле-Пен и Пор-ле-Галер. Странно, что я вас не заметил.

— Среди всех этих толп с шикарным загаром? Конечно, не таким шикарным, как мой. — Гальдер похлопал себя по лицу, пытаясь вернуть кровь к щекам. — Я припарковался на горной дороге. Охранник дал мне знать, когда вы выезжали. Он прежде работал в «Эдем-Олимпии».

— А теперь приглядывает за вдовами. Чтобы не выболтали чего лишнего какому-нибудь детективу-любителю. Но зачем было ехать за мной на Рю-Валентин? Цандер ведь не знал, что я туда поеду.

— Я работал в свое свободное время, мистер Синклер. От других охранников я знал, что на этот вечер намечена специальная акция. Я беспокоился за вас. Когда вы пошли за девочкой, я подумал, что вы можете попасть в беду.

— Так оно и случилось. Я до сих пор чувствую удары этих дубинок… — Я тронул свое покрытое синяками плечо, не зная, как объяснить Гальдеру эти приступы сексуальной ностальгии, затмевающие сознание у мужчины средних лет. — А что Цандер со своим отрядом делал на Рю-Валентин? Это как-нибудь было связано с Дэвидом Гринвудом?

— Нет. Рю-Валентин — одно из их излюбленных мест для отдыха. Там они могут для собственного удовольствия избить до полусмерти несколько шлюх и трансвеститов. Пожалуй, это все же лучше, чем насиловать Третий мир.

— Жестко сказано. Вы не очень-то любите «Эдем-Олимпию». Помиритесь со своим отцом и возвращайтесь домой.

— Домой? — Гальдер уставился на меня так, словно я сказал, что земля плоская. — Америка мне не дом. Моя мать из Штутгарта. Я немец. Вы знаете Германию, мистер Синклер?

— Я три месяца служил на базе в Мюльгейме. Великая страна. Будущее должно быть похоже на окраины Штутгарта.

— Не придирайтесь. Там я провел лучшее свое время. Моя мать работала в магазине на базе. Когда мой старик отбыл в Штаты, ВВС заботились о ней. А он отказался от отцовства и вышел в отставку. Я дружил со всеми американскими мальчишками и ходил в школу при базе, а потом чьи-то родители стали возражать. Но моя мать так поговорила с женой генерала, что та от страха не знала куда деваться.

— У нее, похоже, твердый характер.

— Настоящая немецкая фрау. Последняя хиппи старого закала. Она научила меня мастурбировать, когда мне было двенадцать, и забивать косяки. Я ее вызову сюда, как только получу повышение.

— Непременно получите. Они относятся к вам с большим уважением.

— Мне нужно больше. В местах вроде «Эдем-Олимпии» умеют ценить людей. А это не так уж и мало, если ты в самом низу лестницы.

— Не забудьте об этом, когда подниметесь наверх. Там такой разреженный воздух. Возникает искушение почувствовать себя богом.

— Богом? — Гальдер улыбнулся в свои изящные руки. — Люди здесь выше богов. Намного выше. Ведь Богу на седьмой день потребовался отдых.

— Каким же образом им удается оставаться в здравом уме?

— Это не так уж и легко. У них есть кое-что, на что можно опереться.

— Что же это?

— Неужели вы не догадались? — Гальдер говорил мягко, но с искренней озабоченностью, словно все проведенное со мной время — затянувшийся семинар, который он проводил с привлечением визуальных средств, — было потрачено впустую и этот тупой англичанин ничего не понял. — Безумие — ничего другого у них нет после ежедневной шестнадцатичасовой работы и семидневной недели. Единственная для них возможность оставаться в здравом уме — это сумасшествие.

— И «Эдем-Олимпию» это устраивает?

— Пока они держатся подальше от бизнес-парка. Фактически «Эдем-Олимпия» делает все, чтобы им помочь…

Поменявшись местами, мы выехали из гаража. Я сказал Гальдеру, что пройдусь пешком по парку, втайне надеясь найти какой-нибудь ключ к загадке: как Гринвуд успел вернуться на виллу. Гальдер осторожно съехал вниз по спиральному пандусу, но я, прежде чем выйти из машины, помедлил.

— Гальдер… вы можете вести машину? Подумайте о повышении.

— На крыше было жарковато, мистер Синклер. Мне стыдно за то, что случилось. Только и всего. Я могу вас подвезти.

— Я лучше пройдусь. Мне нужно о многом подумать, в основном о неприятном. — Я бросил взгляд на обводы офисного здания, поднимающегося над парком, как мегалитическое сооружение будущего. — Настоящий Cité Radieuse Корбюзье. Жаль, что Гринвуд не был здесь счастлив.

— Он совсем запутался. А в конце концов все его тени обернулись против него.

— Пусть даже так. — Не желая оставлять Гальдера, я показал на конверт. — Но я не думаю, что он запутался. Эти фото свидетельствуют, что все убийства были тщательно спланированы. Должно быть, Гринвуд знал, что его жертвы будут сфотографированы. Каждое место преступления — настоящая картина. Башле с его трубкой для крэка и украденными драгоценностями. Берту с его чемоданом героина. Вадим и детское порно. Каждое фото — место преступления не Гринвуда, а убитых.

— Детское порно, наркотики, фашистские идеи… не такие уж серьезные преступления по нынешним временам.

— И все же достаточно серьезные. И ведь это только вершина айсберга. Эти боулинг-клубы, дорожные происшествия… что-то во всем этом коренится глубоко порочное. Здешние шишки считают себя какими-то феодалами, которые могут ради собственного удовольствия затоптать или запороть своих крестьян.

— Вы ошибаетесь, мистер Синклер.

— Не могу поверить, что Гринвуд совершил самоубийство, — продолжал я, не обращая внимания на Гальдера. — Я уверен — он сдался. Он убил семь человек и хотел объяснить — почему. Он хотел, чтобы состоялся суд.

— Это опасная теория. Держите ее при себе.

— Он знал, что полицейские фотографии будут свидетельствовать в его пользу. Другие свидетели тоже дадут показания и подтвердят то, что видел он. Но он не учел, что у «Эдем-Олимпии» мощнейшие рычаги влияния, и на абсолютную жестокость он тоже не рассчитывал. Он сдался преследовавшей его охране где-то неподалеку отсюда — в нескольких сотнях ярдов. А они — я говорю об этом почти с полной уверенностью — отвезли его на виллу и там пристрелили.

— Нет.

— Фрэнк?..

— Не было этого. — Гальдер говорил так тихо, что за шумом двигателя я едва слышал его голос. Он собрался и ждал, когда успокоятся желваки на его лице. — Поверьте мне, его не пристрелили.

— Нет? Тогда почему же нет фотографий его тела? «Пари матч», «Шпигель», лондонские таблоиды — никто не напечатал ни одной его фотографии. Подозреваю, что на них были бы видны пулевые ранения в спине.

— Не было этого, — Гальдер говорил лаконично, раскачиваясь над баранкой, словно вот-вот готов был снова потерять сознание. — Поверьте мне, мистер Синклер.

— Вы видели фото?

— Зачем? Я присутствовал при смерти Гринвуда.

— Да? Вы были в числе охранников, загнавших его в угол?

Махнув рукой, Гальдер отмел мои обвинения. Он произносил слова, будто затверженную личную мантру.

— Гринвуд стал отстреливаться… он научился обращаться с оружием. В конце он уже ничего не боялся, и ему было все равно, если все станет известно. С ним в «Эдем-Олимпии» что-то произошло, и он пытался исправить случившееся. Его не волновало, что о нем будут говорить…

— Фрэнк, постойте… Кто его застрелил?

Я попытался снова забраться в машину, но Гальдер закрыл пассажирскую дверцу. Он швырнул конверт с фотографиями через открытое окно, и лицо его впервые за весь день было абсолютно спокойно.

— Я его застрелил, мистер Синклер. Я был новичок, и мне говорили, что я должен делать. Я был настолько перепуган, что ничего не соображал. Во всей «Эдем-Олимпии» был один человек, который мне нравился, — Дэвид Гринвуд. А я его застрелил.

 

Глава 24

Кровь не скроешь

Обмахиваясь, словно веером, плотным коричневым конвертом, я смотрел, как «рейндж-ровер» катится по дорожке под платанами. Его темный кузов оказывался то на свету, то в тени, а временами становился почти невидимым — оптическая иллюзия, которая, казалось, была частью всеобщего обмана, затеянного «Эдем-Олимпией». Я уважал Гальдера за его признание и сочувствовал ему, но мотивы его по-прежнему были мне не ясны. Уайльдер и Пенроуз использовали этого печального молодого мулата, чтобы снабжать меня свежей информацией. Они заставляли меня прыгать с одного расшатанного камня мостовой на другой, не сомневаясь, что я буду заглядывать в каждую подозрительную дыру на моем пути.

Но у Гальдера были и свои собственные планы. Он использовал экскурсию по местам убийств, чтобы спровоцировать себя, подготовить эмоциональную почву для признания, но гнев его был обращен на «Эдем-Олимпию». Я мог себе представить, что Пенроуз испытывал тайное удовольствие, отправляя убийцу бывшего коллеги и, возможно, любовника Джейн в наряд для обеспечения нашей безопасности. Я вспомнил, как Гальдер перебросил мяч через бассейн, а потом плюнул в воду неподалеку от насосной — где, возможно, рухнул без сил Гринвуд, добравшись до виллы от здания «Сименс». Гальдер — этот новичок в хрустящей, с иголочки, униформе, ошарашенный размерами своего жалованья и перспективами пенсии, — пошел бы ему навстречу, но тут последовал приказ: стрелять на поражение. «Эдем-Олимпия» использовала его, но, убив Гринвуда, он стал знаменитостью и теперь в свою очередь начал извлекать из этого выгоду.

Но если верить Гальдеру, то Гринвуд в последние секунды перед смертью отстреливался. Гальдер, конечно, дрогнул, но нервы у него выдержали, и он сделал то, что ему было сказано. Я взглянул на крышу автомобильной парковки и увидел охранника у парапета — он поднес ладонь козырьком ко лбу и провожал взглядом «рейндж-ровер» Гальдера. Он без всякой иронии отдал честь, демонстрируя то же почтение к Гальдеру, что я видел и у других охранников. Гальдер мог заслужить уважение этих грубых и расистски настроенных людей, только убив Гринвуда.

Я вышел из лифта парковки на раскаленную крышу — ристалище солнца и смерти. В зеркальной стене офисного здания я увидел собственное отражение — рассеянный турист, который открыл не ту дверь и оказался в тревожной тишине, повисшей над ареной перед началом корриды. Охранник по мостику удалился в прохладу вестибюля. Я махнул ему рукой и подошел к парапету, делая вид, что разглядываю покрытые зеленью холмы парка.

В парапете я насчитал следы еще трех пуль — каждое отверстие было рассверлено и залито цементом, а потом заделано покрытием из крупного песка. Было сделано шесть выстрелов — полный барабан крупнокалиберного револьвера разрядили с небольшого расстояния.

С крыши я по лестнице спустился вниз — там было на зависть прохладно. Пробираясь между припаркованных машин, я направился в юго-западный угол, где с крыши шел водосток.

В отверстии над моей головой металлическая скоба удерживала пластиковую трубу, раструб которой был обработан пескоструйкой. Соединение находилось в шести футах от меня, вне пределов моей досягаемости, даже если бы я встал на крышу машины, но вторая скоба располагалась в нескольких дюймах над полом и закрепляла уходящую вниз трубу в вертикальном перекрытии под ней. Я вытащил из кармана ключи от «ягуара» и, найдя на них плоскую кромку, начал откручивать винт, чтобы ослабить соединение между двумя трубами.

На лестнице послышались чьи-то шаги — быстрый стук каблуков торопящегося молодого мужчины. По бетонному полу парковки шел японец в синем костюме — это был атрибут администрации — и с кейсом в руке. Я притаился за задним крылом близстоящего «сааба» и дождался, когда японец сядет в свою спортивную машину. Осмотрев свои зубы и язык в зеркале заднего вида, он завел двигатель и (задним ходом) выехал с парковочного места; в реве его глушителя слышалась сила и уверенность.

Шум, с которым он переключал скорости, перекрыл звук отдираемого пластика, когда я выдергивал водосточную трубу из ее крепления на крыше. Я опустил извлеченную секцию на пол, зажав ладонью ее верхний конец, а потом поскреб внутреннюю поверхность ключом.

Мои пальцы покрылись какими-то красноватыми комочками органического вещества, похожего на осадок частично выпаренного металла. Я поднес комочек к носу и почуял кисловатый запах животных останков.

Я уже решил для себя, что это запах крови Дэвида Гринвуда. Он так никогда и не добрался до виллы, а умер здесь, на крыше здания «Сименса», в этом владении смерти и солнца.

— Эй, вы там! Что вы здесь делаете?

Я отвел взгляд от водосточной трубы и увидел светловолосую женщину в черном деловом костюме, окликавшую меня из центрального ряда автомобилей. Она подалась назад при виде какого-то чужака, стоящего на коленях среди запаркованных машин. Одной рукой она сжимала сумочку — то ли защищала свои кредитные карточки, то ли готовилась извлечь баллончик со слезоточивым газом.

Когда я выпрямился, она откинула со лба свои светлые волосы и, как пойнтер, наклонила голову.

— Франсес? — спросил я — в полумраке парковки у меня не было уверенности, что это она. — Франсес Баринг?

— Синклер? Боже, как вы меня напугали. Из-за вас, черт вас возьми, я чуть не испортила новые колготки. Вы хотите угнать машину?

— Нет… Проверяю кое-что. Я не слышал, как вы подошли. Здесь звук распространяется каким-то странным образом.

— Главным образом, в вашей голове. Что вы там делаете с этой трубой? — Она подошла ко мне и нахмурилась, увидев отверстие в потолке. — Это вы натворили? У меня кабинет в этом здании. Я могла бы упрятать вас за решетку.

— Не трудитесь. Я верну ее на место. — Я достал из кармана платок и стер сгустки крови с пальцев. Подняв трубу, я установил ее в прежнее положение, а потом ногой зашвырнул под «сааб» отвинченную скобу. — Как новенькая…

— Вы и правда очень странный тип. Тут вам гараж, а не детский конструктор. — Она обошла вокруг меня и повернулась лицом к парапету. Пытаясь выманить меня на свет, она выставила напоказ свою нервную красоту — свою нерешительность, свой недоверчивый рот. Чувствуя на себе мой восхищенный взгляд, она водрузила на нос большие солнцезащитные очки, по-видимому, самое мощное оружие, находившееся в ее сумочке. Однако она сделала шаг, чтобы поддержать меня, когда я, потеряв равновесие, оперся о «сааб». — Пол, с вами все в порядке? Вы еле на ногах стоите.

— Есть немного. Вытащить эту трубу было нелегко. И все же китайские шкатулки начинают раскрывать свои тайны.

— Наконец-то. Я видела вас на крыше с одним из охранников.

— С Гальдером. Он устроил мне большую экскурсию.

— Куда? Показывал системы безопасности?

— Скорее, смерти. Семь смертей. А точнее, восемь. Мы начали с виллы и проследовали маршрутом, которым двадцать восьмого мая прошел Гринвуд.

— Боже мой… — Франсес поднесла руку ко рту. — Наверно, сплошной кошмар.

— Не без этого. Крайне живописная реконструкция с достоверным комментарием, изобилующим таким множеством славных подробностей, что я чуть было не упустил подтекст. У этой экскурсии даже была неожиданная концовка. Теперь мне все намного яснее.

— И что же это за неожиданность?

— Гальдер сказал мне, кто убил Гринвуда.

— Да?.. — Ее глаза на мгновение потеряли всякое выражение. — Так кто же?

— Гальдер сказал, что он.

— И вы ему поверили?

— Гальдер из тех людей, что упиваются собственной честностью, в особенности если это идет им на пользу.

— И где же это случилось?

— Он не сказал. Но я думаю, что знаю.

Пытаясь оттянуть свой вопрос, она сняла пластиковую стружку с моего лацкана:

— В гараже с заложниками?

— Нет. Здесь. На этой самой парковке. В нескольких футах над тем местом, где вы стоите.

— Не может быть… — Она потрясла головой и отшатнулась от меня, словно я распахнул слишком много люков в полу вокруг нее. — Почему вы так думаете?

— Франсес, мне жаль… — Я помедлил, прежде чем продолжить. — Думаю, Гринвуда застрелили на крыше. Возможно, он лежал какое-то время раненный у парапета. Меня удивляет, что вы этого не видели.

— Никто ничего не видел. Жалюзи повсюду были закрыты. Служба безопасности всех переместила в северную часть здания.

— И сколько на это ушло времени?

— Минут десять. Потом мы услышали выстрелы. И на том все и кончилось.

— Для Гринвуда… — Будничным тоном я добавил: — В парапете полдюжины следов от пуль. Их кто-то замазал, но вот водосток забыли почистить.

— Зачем? Дождей здесь почти не бывает.

— В тот день прошел кровавый дождь. Короткий смертельный ливень. — Я развернул платок и показал Франсес гемоглобиновые пятна.

— Кровь? — Она потрогала пятна наманикюренным ноготком, ноздри ее затрепетали, словно уловили давно забытый запах. Она посмотрела на высыхающую грязь, оставленную моим большим пальцем на манжете ее белой шелковой блузки, и понимающе улыбнулась. — Я сдам это на анализ ДНК. Если вы правы, то это кровь Дэвида. А какое имеет значение, где он умер?

— Огромное. Если Гринвуд умер здесь, то заложников он никак не мог застрелить. Кто-то приказал, чтобы их убили. И тогда вся картина приобретает иной смысл.

— Может, они и не были заложниками?

Я проследил за ее взглядом, скользнувшим по припаркованным машинам. Несмотря на недавние слезы, лицо ее было исполнено решимости. Она вновь скорректировала курс, возвращая меня на избранную ею тропу.

— Они были не заложниками, а соратниками Гринвуда, — ответил я. — Никто из них и не приближался к гаражу, по крайней мере, пока был жив. Они дожидались Дэвида на парковке телецентра.

— Слишком много парковок — это всегда знак помешательства. Но при чем тут телецентр? Люди убивают, чтобы попасть на экран, но эти, по-моему, зашли слишком уж далеко.

— Они хотели захватить телестанцию и устроить в «Эдем-Олимпии» скандальное разоблачение. Какое — пока не знаю.

— Финансовые махинации?

— Вряд ли. Шоферов мало трогают аферы такого рода. Вы не слышали никаких разговоров о «ратиссаже»?

— Выбраковка? Это словечко родилось во французской армии во время Алжирской войны — прореживание федаинов. На Лазурном берегу оно не в ходу.

— Не уверен. Вчера вечером я оказался на Рю-Валентин… — Я сделал неопределенный жест, не зная, как объяснить мой интерес к двенадцатилетней девочке. Я прислонился к «саабу», ноги мои побаливали после долгого сиденья в «рейндж-ровере» с нервным и напряженным Гальдером. — Франсес…

— Что с вами? У вас измученный вид. Отдохните немного в моей машине.

— Я в полном порядке.

— Помолчите. Я Гальдеру за это устрою головомойку. — Она сняла коричневый конверт с крыши «сааба» и обняла меня за плечи. — Ваша жена — врач, ей бы нужно получше присматривать за вами.

— Болеть не модно. — Мне было приятно чувствовать прикосновение ее сильного тела, и я позволил ей провести меня между рядов припаркованных машин. Она помедлила, отыскивая свою, и подошла к БМВ с открытым верхом — точно такую же машину я угнал от офиса «Америкэн экспресс» в Каннах.

Подойдя ближе, я узнал разбитый стоп-сигнал и увидел кипу рекламных брошюрок. Прежде чем отправиться по своим зубоврачебным делам, Франсес прислонилась к машине, уверенная в том, что мир будет благоговеть пред отпечатком ее красивого бедра. Мне и в голову не могло прийти, что это ее машина или что ключи выпали у нее из сумочки, когда она рассматривала свои зубы.

— Аккуратненькая машинка, — сказал я, откинувшись к спинке пассажирского сиденья. — Наверно, водить одно удовольствие.

— Слишком большое удовольствие. Пару дней назад в Каннах ее угнал какой-то лихач. Почти запорол двигатель. На станции сказали, что он, наверно, был пьян. Или очень подавлен.

— Может, это была женщина.

— Нет. Если вашу машину вел мужчина, это сразу видно. Тормоза, акселератор, даже щетки — все как-то торчит на особый мужской манер.

Я поднял солнечный козырек и в маленьком зеркальце увидел пятнышко Гринвудовой крови у себя на щеке. Может быть, Франсес выронила ключи намеренно, чтобы проверить, поддаюсь ли я дрессировке — выучусь ли действовать импульсивно? У меня возникло ощущение, что я пробуюсь на роль и, похоже, получу ее. Я решил, что Франсес давно знает правду о последних мгновениях Гринвуда, о том, что жизнь его закончилась на крыше над нами. Но ее скорбь была искренней, трогательная смесь гнева и сожаления — такое не сыграешь.

Она выехала с места стоянки задним ходом и пустилась вниз по пандусу, чуть не касаясь припаркованных машин. Прежде чем выехать на солнце, она резко затормозила, и я, как манекен на крэш-тесте, повис на ремнях.

— Вид у вас уже получше, — сказала она мне. — Ничто так не возвращает мужчину к жизни, как женщина за рулем. Не хотите прокатиться по бережку? Мне нужно посмотреть один дом в Маримаре.

— Вы меня похищаете?

— Если вы не против. Вам нужно уехать из «Эдем-Олимпии». Она учреждает свое отделение у вас в голове.

— Ладно, я готов.

— Отлично. Но сначала нужно смыть эту боевую раскраску.

Она смочила слюной салфетку и принялась стирать пятнышко крови с моей щеки. Мягкий аромат ее шеи и груди, слабая горьковатая сладость языка не согласовывались с удивительно грубыми движениями рук, словно ее сердили и эта грязь на моей щеке, и то, что я не вправе носить этот последний вещественный знак мертвого доктора.

— Кровь Дэвида… — Она говорила сама с собой. — Вот ее и нет. Как это грустно…

Она уставилась на малиновое пятно на салфетке. В приближающихся сумерках казалось, что красный цвет стал еще ярче, словно его вернули к жизни ее дыхание и ее память о Гринвуде.

 

Глава 25

Фонд Кардена

Вечерний туман с залива Ле-Напуль заполз на Круазетт, и возникло ощущение, что черные груди Ле-Бель-Отеро парят над отелем «Карлтон», словно дары одного паши другому, поднесенные на подушке из воздушного шелка. Гладь моря — огромный крапчатый форзац — была такой ровной, хоть клади под копир. Но в трех сотнях ярдах подо мною в бухту, отделявшую Пор-ле-Галер от мыса Мирамар, нагоняло волны, и клочья пены прыгали в темном воздухе, как безумные акробаты.

Дом, в который мы приехали, на деле оказался маленьким замком, встроенным в скалы Пуан-де-л'Эквийон, откуда вид на море открывался со всех четырех сторон. После стольких дней полуправд и уклончивых ответов передо мной забрезжила истина, и мои собственные виды на будущее стали мне яснее. Франсес Баринг снова сдала колоду, но играла она краплеными картами, да и в рукаве у нее тоже кое-что было припрятано. Я уже чувствовал, что пойду на любую хитрость, чтобы проиграть ей эту партию.

Чтобы разобраться, зачем она взяла меня с собой, я предложил заглянуть в кафе в Теуле. Она потягивала citron pressé, глядя, как я наливаю коньяк в свой кофе эспрессо, а потом, прежде чем я успел попросить счет, заказала мне еще. Настроение у нее менялось в считанные секунды, и в этом смысле ее капризная душевная погода напоминала тропическую. Она была похожа на летчиц из аэроклуба с их обветренным шиком и хрупким адюльтером. Она так и не выпустила из рук испачканную кровью салфетку, и я решил, что она была любовницей Гринвуда.

— Пол, что скажете? Стоит его брать?

Ее каблучки звонко стучали по паркету под высоким потолком гостиной. Как только она вышла на террасу, ей навстречу ринулся ветер, вздув парусом ее юбку и жакет. Из полупустого фонтана на нее заквакали лягушки, кроме которых тишину этого сада в течение месяцев ничто не нарушало. Клумбы пришли в упадок, а мячики несобранных лимонов и грейпфрутов гнили на ветках.

Я показал на бассейн, заполненный матовой белой жидкостью.

— Надеюсь, это кобылье молоко. Девяносто тысяч франков в месяц? Вы собираетесь сюда переехать?

— Не дождетесь. Неплохое местечко для чванливых богачей, любителей яхтенного спорта, а? Я снимаю виллы для гостей корпораций и влиятельных ученых. — Она облокотилась о перила и переплела свою руку с моей. — Вам лучше?

— Несравнимо. Я рад, что поехал с вами. — Она попыталась отодвинуться, но я ухватил ее за запястье. — Франсес, скажите, ведь наша встреча у Дворца фестивалей была не случайной?

— Не совсем случайной. У вас, как и всегда, был немного потерянный вид, и я подумала, что вы, возможно, человек интересный.

— Ну и как?

— Вы интереснее, чем вы думаете. — Она повернулась спиной к морю. — Вы — политический заключенный. Целый день бродите туда-сюда в поисках спасительного выхода, а сами все больше и больше увязаете во всяких делах с охранниками.

— Я мог бы уехать в Лондон сегодня же вечером.

— Ерунда. И удерживает вас здесь вовсе не Джейн. Отчего, по-вашему, вы так одержимы Дэвидом? Вы пребываете в трансе.

Она разгладила лацкан моего пиджака, словно проникнувшись ко мне внезапным сочувствием. Руки ее с каким-то покорным участием то и дело снимали с меня воображаемые пылинки. И в то же время она смотрела на меня открытым расчетливым взглядом.

— В трансе? Очень вероятно. Кстати, это я угнал вашу машину.

— Вы?

— Франсес… не лукавьте. Вы сами спровоцировали меня на это.

— Спровоцировала? Кажется, я была немного пьяна.

— Вы оставили ключи на пассажирском сиденье. Для чего?

— Вы заинтересовали меня. Это было своего рода испытание.

— Хотели узнать, есть ли у меня качества, необходимые для угонщика? Я вполне мог разбиться.

— Ни в коем случае. Вы слишком осторожны.

— Значит, я не прошел испытания?

— Шесть баллов из десяти. Я хочу, чтобы вы поняли «Эдем-Олимпию». А тогда вы, может, будете в состоянии помочь мне.

— Но сначала я должен измениться?

— Немного. Признайтесь, вам понравилось быть угонщиком. Я смотрела, как вы ехали по Круазетт. У вас снова выросли крылья.

— Вы правы. — В Пор-ле-Галер зажглись огни, и я подумал о шоферских вдовах, сидящих в своих сотах-квартирках. — Да, полет… после секса — лучший способ оторваться. Каким же будет следующее испытание?

— Вам решать. Расскажите мне про «ратиссаж». Рю-Валентин может оказаться вашей улицей в гораздо большей степени, чем вы думаете…

Она вытащила из сумочки сигареты и зажигалку. Прикурила, заслонившись одной рукой, но ветер подхватил волоконце горящего табака, метнул за ее плечо и уронил на паркетный пол гостиной; в вечернем воздухе засветилась яркая точка, словно микроскопическое огнедышащее существо. Пораженная этим, Франсес отступила с террасы, потеряв на какое-то время интерес ко мне. Она принялась затаптывать огонек, и вокруг ее ног рассыпались красные искорки.

Она стала обходить столовую, разглядывая роскошный камин, а перед ним подставку для дров, похожую на какое-то пыточное приспособление, и тяжелые дубовые чурбаки, напоминающие сучковатые троны. Она сделала пометку в своем блокноте, но я знал, что она всего лишь пытается скрыть смущение. Я реагировал на нее слишком медленно, а она корила себя за то, что не слишком умело играет роль роковой женщины. Сексуально она меня привлекала, но ей нужно было добиться полной моей покорности, чтобы принять меня в игру, которую она вела.

Вечерний ветерок начал перебирать страницы брошюрки, которую она оставила на террасе. Я перевернул брошюрку обложкой вверх и в квадратике для адреса прочел: «Мадам Франсес Дельма, Марина-Бе-дез-Анж, Вильнев-Лубе».

Я вспомнил таинственные инициалы в списке Гринвуда.

«Ф. Д.»

Взяв брошюрку, я прошел за Франсес на кухню, где она стояла на небольшом балкончике, выходящем к склону горы. В сотне ярдов располагалось большое здание, которое легко могло затмить диковинки Пор-ле-Галер. Похожее на сегментированную летающую тарелку, оно напоминало летательный аппарат, который по ошибке приземлился на одном из крутых склонов Эстерела, среди сосен, а потом изменил форму, приспосабливаясь к окружающей среде. Несколько сочлененных куполов, пронзенных круглыми окнами диаметром в дюжину футов, сходились — вернее, сползались — к террасе размером не меньше футбольного поля.

В окнах мигал свет, словно в аппаратной пробудились от сна компьютеры и начали проверять собственную работоспособность. На площадку вышла команда атлетически сложенных молодых мужчин и женщин и принялась устанавливать осветительные приборы, камеры и отражатели. На них были джинсы и кроссовки, на поясах болтались сумочки-«кенгурятники», а под бейсбольными шапочками были видны их азиатские лица. С одной стороны в окружении своих свит стояла привилегированная группка фотомоделей, облаченная на этот вечер в роскошные шубы, боа и болеро. Их отливающие матовым и золотистым блеском одеяния, казалось, забирали остатки света из вечернего воздуха, поглощая последние лучи солнца своим изысканным мехом. Но модели, напоминавшие хор из авангардной версии «Мадам Баттерфляй», смотрели на съемочные камеры без всяких эмоций.

— Смотри, японцы, — сказал я Франсес. — Где мы находимся?

— Это Фонд Пьера Кардена. Когда-нибудь здесь будут выставлены все его картины и скульптуры. А сейчас его сдают в аренду для всяких крупных мероприятий — одно токийское рекламное агентство снимает ролик о мехах.

— Странно. Похоже на декорации какого-то фильма.

— Декорации?.. Да нет, тут все по-настоящему. Дэвид любил это место. В прошлом году мы были на приеме, который там устраивала «Эдем-Олимпия», и замечательно напились с двумя лауреатами Нобелевской премии. Такие развеселые ребята…

Улыбаясь чему-то своему, она смотрела на площадку перед Фондом Кардена. Сгущались сумерки. Команды техников таскали и монтировали свои рефлекторы, словно шахматисты, передвигавшие фигуры на огромной освещенной доске.

— Вы хорошо знали Гринвуда, — сказал я. — С ним, наверно, было интересно.

— Да. Он много работал. Но и отдохнуть умел.

— И сколько же продолжался ваш роман?

— Роман? Ужасное слово. — Она скорчила гримаску, словно от неприятного привкуса во рту. — Словно речь идет о какой-то литературной поделке. Мы были счастливы, а потом… мы не были счастливы. Скажем так, мне не нравились происходившие с ним изменения. Он ввязался в кое-какие дела, а они были…

— Слишком сложны для него?

— Пожалуй. — Она подняла в темноте безвольную руку, словно пытаясь прогнать ночь. — Когда идеалисты начинают испытывать к себе отвращение, они становятся невыносимы. Ему не нравилось то, что с ним сделала «Эдем-Олимпия».

— А этот замысел убийства? Он вам говорил?..

— Ни слова. Поверьте, Пол.

— Верю. Он и вас наметил застрелить.

— С чего вы взяли?

— «Мадам Франсес Дельма». — Я показал ей брошюрку. — Ведь это вы, да?

Она посмотрела на квадратик с именем, потом руки ее упали, а изо рта вырвалось последнее облачко дыма от докуренной сигареты.

— Это моя фамилия по мужу. Он работал бухгалтером в «Эльф-Маритайм». Мы разошлись два года назад, но пока это дойдет до всех компьютеров…

— Значит, вы и есть «Ф. Д.»? Та женщина, которую Гринвуд вызвал с крыши парковки? Он собирался вас убить.

— Нет! — Ее кулак резко опустился на перила балкона. — Ерунда. Он стоял передо мной с винтовкой в руках. Если бы он хотел меня убить, то сделал бы это там и тогда.

— Он колебался. Охранники говорят, он пытался перезарядить винтовку, но я думаю, что, когда он вас увидел, его одолели сомнения. Всего на несколько секунд. Но за это время Гальдер и Келлерман успели подняться на крышу. Он вас любил, Франсес.

— Знаю. — Она смяла сигарету о перила. — Я помогла им убить его. Слава богу, я не видела, что там случилось — охранники вытолкали меня оттуда. Если бы я впустила его…

— Он бы застрелил вас. Но почему? Возможно, ответ на этот вопрос — ключ ко всему.

— Так оно и есть. — Она говорила спокойным голосом, а ее лицо было всего в нескольких дюймах от моего, и я ощущал в ее дыхании запах сладковатого турецкого табака. — Почему он хотел меня убить? Потому что я была слишком похожа на него.

— В чем?

— В том, как мы отдыхали, в какие игры играли. Но рано или поздно все игры становятся серьезными.

— А серьезные игры серьезнее всего остального. И что же это были за игры?

Прежде чем она успела ответить, на террасе Фонда Кардена вспыхнул свет и залил склон горы. Круглые окна засияли яркими электрическими огнями. Техники и ассистенты замерли на своих местах, как фигуры погребальной глиняной армии. Визажисты нанесли последние штрихи на лица облаченных в меха моделей и присоединились к толпе наблюдателей.

Я инстинктивно задержал дыхание, но съемки продолжались четыре или пять секунд. Огни померкли, и все задвигались, ожидая, когда модели облачатся в новые меха. Вооруженные охранники у фургона проверяли каждый предмет по списку и только потом вешали отливающие шелком меховые одеяния в их проветриваемые стеллажи.

— Телевизионная реклама и норковые шубки в почасовой прокат… — Я услышал вздох Франсес. — Эту красоту предлагает вам новый Лазурный берег. Гарбо и Кроуфорд были бы поражены.

— Чего же вы здесь торчите? — Я уселся на перила балкона, ощущая восковой запах насекомых, запекшихся в осветительных приборах. Франсес постукивала по перилам пальцами, но возвращаться в машину не спешила. — И вообще, зачем вы приехали в «Эдем-Олимпию»?

— Зачем? В те дни меня одолевали страстные… страстные мечты.

— Например? — Я взял ее за руки и удивился — они были как ледышки. — Какие?

— Да обычная глупая дребедень. Интересная работа, несколько близких друзей, теплые отношения с человеком, которому я нужна. Мои приемные родители не сомневаются, что я его еще встречу.

— Мило с их стороны. Вы сирота?

— Моя мать еще жива. Когда умер отец, у нее случился небольшой удар, и она не могла заниматься мной. Мои приемные родители — школьные учителя из Кембриджа. Они принимали во мне такое искреннее участие. После окончания Лондонского экономического училища я работала у Ллойда, а потом вот попалась в лапы этих охотников за головами.

— Вы здесь наверняка прекрасно проводили время.

— Лучше некуда. Тут каждый сам по себе. Эти важные мужчины после ленча отправляются бриться в свои персональные туалетные комнаты. Прошло совсем немного времени, а я чувствовала себя абсолютно несчастной. К нам раз в неделю приезжал совместитель из «Эльфа» — очень красивый бухгалтер, и я позволила ему пользоваться моим туалетом. Мне нравился запах мужской мочи и душок его паха на моем полотенце, после того как он принимал душ. Он был очень сексуален. У нас был замечательный медовый месяц в Аспене, и он научил меня кататься на лыжах. Тогда я и видела его чуть ли не в последний раз.

— В это трудно поверить. — Я массировал ее неспокойную руку, думая обо всех спальнях, которые есть в этом темном доме. — Он вас бросил?

— Нет. Мы переехали в квартиру в Марина-Бе-дез-Анж. Но он каждый вечер работал до девяти. И все время летал в Оман и Дубай. А в один прекрасный день я нашла этот таинственный гардероб, полный мужских рубашек и костюмов. Целые ящики были набиты носками и трусами, которых я что-то прежде не видела. Я помню, у меня возникла мысль: тут наверняка не обошлось без мужчины.

— Это были вещи вашего мужа? И вы развелись?

— Но по-хорошему. Я сохранила за собой квартиру, а он уехал в Париж… — Она уставилась на свои туфли, словно спрашивая себя: куда они приведут ее теперь, потом повернулась и посмотрела в направлении моей поднятой руки. — Пол, что это?

— Не знаю. — Прикрыв глаза от яркого света козырьком ладони, я разглядывал террасу Фонда Кардена. — Какая-то заваруха. Японцы дерутся между собой.

— Резонно. Телереклама — это вопрос жизни и смерти.

— Постойте…

На площадке шла настоящая драка. Группы техников и гримеров жались к балюстраде, наблюдая за озлобленной кулачной схваткой у фургона между операторами и охранниками. Из музея появилась еще одна группа охранников и принялась размахивать дубинками, как воины в сцене сражения из эпической ленты Куросавы.

Софит закачался на своей подставке и, озарив площадку яркой вспышкой, рухнул на землю. Я узнал кожаные куртки, которые видел на Рю-Валентин. Трое из нападавших выгружали из фургона меха, а другие члены банды стояли над поверженными на землю охранниками. Человек в шлеме пригрозил дробовиком перепуганным техникам, сгрудившимся на выложенной плитками площадке среди экспонометров и чемоданчиков с гримом. На ступеньках музея человек, лицо которого показалось мне почти знакомым, снимал происходящее на видеокамеру. Над склоном горы слышались визгливые крики японок, а с балконов вилл, расположенных над прибрежной дорогой, светили огни.

— Франсес… — Я инстинктивно потащил ее с балкона в глубь дома. — Это боулинг-клуб.

— Кто?

— Очередной «ратиссаж». Специальная акция.

— Я ничего не вижу. — Она вцепилась в мою руку. — В библиотеке есть телескоп.

— Забудьте об этом, — попытался я успокоить ее. — Они уже ушли.

Грабители со своими трофеями исчезли; площадка теперь напоминала сцену после террористического акта. Техники сидели на земле, вцепившись друг в друга среди перевернутых осветительных приборов и камер. Многие женщины продолжали визжать, а ошарашенный директор и его команда кричали что-то в свои мобильные телефоны.

С дороги над музеем раздались звуки набирающих обороты двигателей. Вниз по склону пронесся черный, почти невидимый «рейндж-ровер» с выключенными фарами. Он обогнул парковку у отеля «Тур-де-Леквийон» и на хорошей скорости направился к Теулю.

— Бог мой, настоящие коммандос… — Франсес резко отодвинулась от балкона, словно опасаясь, что этот поток насилия может унести с собой и ее. — Пол, кто это был? Вы их узнали?

— Не могу сказать. Возможно…

Под нами промчались еще два «рейндж-ровера», один на хвосте у другого. Их шины перемалывали гравий, словно камнедробилка, вгрызающаяся в усыпанный галечником берег. Фары у них были включены, и они резко свернули направо — на прибрежную дорогу к Сен-Рафаэлю.

В Фонде Кардена съемочная бригада и их ассистенты устремились под крышу. Какой-то ошалевший техник включил звуковую систему, и тьму рассек оглушительный взрыв музыки: мощные осколки звука покатились по склону, как валуны.

Франсес шагнула на кухню и схватила телефон у холодильника. Она сняла трубку и принялась трясти ее, не слыша гудка:

— Я вызову полицию. Ну же, черт побери… vite, vite!

— Франсес, постойте. Мне надо подумать.

— Зачем? Не о чем здесь думать…

— Есть. И о многом.

Я забрал у нее трубку, открыл ящик кухонного стола и сунул туда телефон — рядом со старым туристским путеводителем. Франсес потянулась было внутрь, но я прижал ящик коленкой и защемил ей руку.

— Франсес, успокойтесь. Они уехали.

— Пол?.. — Франсес потерла запястье. — В какие игры вы играете? Вы узнали кого-то из них.

— Может быть, и узнал.

— Кто они такие? Они из «Эдем-Олимпии»?

— Возможно.

— Тогда давайте остановим их. Так или иначе — на этой прибрежной дороге они как в ловушке.

— Не теперь. Время еще не пришло.

— Вы снова впали в транс.

Она стояла против меня, драчливо подняв маленькие кулачки. Случившееся напугало ее, пот пропитал ее белую блузку, и на ней ясно выступили темные розы сосков. Но мои мысли были заняты людьми в кожаных куртках, мчащимися в темноте на своих «рейндж-роверах». От быстроты и агрессивности грабителей, от их грубой действенности у меня почти перехватило дыхание. Заставляя себя дышать, я хватал ртом вечерний воздух, попахивающий поджаренными насекомыми, страхом и японскими духами. Волоски покалывали мне шею, и пот струится между лопаток. Мощный дух поднимался от моего паха, сильный гормональный позыв к насилию. Мой член затвердел, и мошонка словно в кулаке сжала яички. Я вспомнил об эрекции, которая была у меня после первого приземления без инструктора, — так находило выход напряжение после самостоятельного взлета.

— Пол… нам пора ехать.

Франсес стояла рядом со мной, луч от перевернутого софита высвечивал влажный шелк на ее груди. Своими настороженными глазами и полуоткрытым ртом она напоминала переметнувшегося заговорщика, который, потея от страха, выдавал всех подряд. Даже теперь мне удалось завладеть лишь частью ее внимания. Она ждала воя полицейских сирен, ее глаза искали свет фар на прибрежной дороге. Знала ли она о «ратиссаже» заранее? Но мое воображение уже опутало ее, сделало персонажем фантазии о скорости и насилии, которая пульсировала в моей черепной коробке с того часа, когда я последовал за маленькой Наташей на Рю-Валентин.

Она прислонилась ко мне, слушая крики японок.

— Пол, сейчас здесь будет полиция.

— Забудь о них. Мы запрем двери, и они решат, что дом пуст.

— В проезде стоит моя машина. Двигатель еще теплый. Вернемся в Марина-Бе-дез-Анж. Я должна тебе кое-что показать…

 

Глава 26

Снова в полете

— Франсес, я снова лечу…

Я стоял на балконе ее квартиры, и ветер играл на мне шелковым халатом, общупывая, как вежливый карманник, его протертые швы. Рукава наполнились ночным воздухом, и у меня возникло ощущение, что я парю между домами-башнями Марина-Бе-дез-Анж. Искривленные фасады, с боков напоминающие ступенчатые пирамиды, казалось, оторвались от земли и поплыли над бассейнами и прудами, лежавшими между дорожками, как украденные у моря лоскуты.

В трех милях к юго-западу на Ка-д'Антиб виднелся Гарупский маяк — его лучи неутомимо обыскивали берег. Неподалеку в замке Ле-Гарупа попивали когда-то свои лимонные коктейли с виски Скотт и Зельда Фитцджеральды, но то была другая Ривьера, не менее далекая от футуристических комплексов жилых домов, чем казино в Монте-Карло от храма Карнака.

Франсес вышла ко мне на балкон. Поставив поднос со стаканами на столик, спросила:

— Тебе нравится этот вид?

— Все это искривленное пространство? Закончится тем, что мы приземлимся в Вавилонском аэропорту. В один прекрасный день весь Лазурный берег будет таким.

— На чертежах он уже такой. Все старше пяти минут продается под снос.

— Все? Это печально. — Я обнял ее за талию и прижал к себе, словно защищая от ночи. — Воспоминания, мечты?..

— Вчерашние компьютерные программы. Масса небывалых скидок и сногсшибательные цены. Увы, Пол…

Она поднесла к лицу спритцер, и ветер ударил ей в глаза холодными пузырьками газа. На кончиках ее ресниц засверкали крохотные точечки влаги. По дороге из Теуля она никак не могла собраться с мыслями и помалкивала, поглядывая в зеркало заднего вида, как профессиональный угонщик. Но когда Антиб остался позади и мы добрались до жилого комплекса в Вильнев-Лубе, она пришла в себя и вернулась к тому, что занимало ее.

В лифте, доставившем нас на четырнадцатый этаж, она прижалась к моему плечу и надавила ладонью мне на диафрагму. Не включая света, вошла в прихожую и повела меня прямо в спальню. Все еще в возбуждении от насилия в Фонде Кардена и жалобных криков гримерш-японок, я быстро ее раздел. Но любовник из меня был никудышным; я не мог отделаться от мысли, что на меня смотрит Джейн, а потому эрекция, которая с такой силой заявила о себе во время грабежа, была совсем уж вялой. Когда я все-таки кончил (оргазм был такой же притворный, как у домохозяйки, которой все давно опостылело), Франсес одарила меня мимолетной улыбкой шлюхи из эскорт-агентства. Она откинула влажные волосы с моего лба, уже размышляя над следующим ходом в затеянной ею игре — как старшая сестра с доверчивым младшим братом, который в конечном итоге, связанный и с кляпом во рту, окажется в шкафу для игрушек.

Но комнаты для игр в новой Ривьере достигали размеров террасы перед Фондом Кардена. Я был поражен скоростью и разбойничьей деловитостью похитителей мехов. Я стоял у перил, посасывал вино из стакана и думал о мелькающих дубинках, все еще чувствуя на спине удар, полученный мной на Рю-Валентин. В инстинктивном гневе я поднял правый кулак, готовясь нанести ответный удар.

— Пол… — Франсес, встревоженная, ухватила меня за руку. — Успокойся. Здесь ты в безопасности.

— Франсес… я был в другом месте.

— Ты собирался меня ударить. Бей, если тебе так нужно…

— Меньше всего я хотел тебя ударить. Ты мне нравишься… смешная девчонка и все такое. Это ограбление разбудило во мне что-то давно забытое. — Я уселся рядом с ней на плетеном канапе. — Я помню, что мы делали с новобранцами в летной школе ВВС.

— Казарменные шутки?

— Да нет. Это были жестокие избиения. Только через много лет я признался себе, что мне это доставляло удовольствие.

— Значит, это твоя особая забава? Тогда я куплю хлыст.

— Прошу тебя… ничего в ней нет особого — и вовсе она не моя. Чего только сдуру не вспомнится… А все же, почему я не дал тебе позвонить в полицию?

— Хотела бы я знать. — Она показала пальцем на столик, где рядом с конвертом с принесенными Гальдером фотографиями стоял телефон. — В общем-то, еще не поздно…

Невозмутимая, как ночь, она ждала моей реакции. Она нравилась мне еще и тем, с какой любительской конспирацией проводила в жизнь свой план: старшая сестра катит в колясочке младенца-братишку в поисках тайного входа в парк.

— Поздно, — отвел я идею со звонком. — Через три часа после преступления — что мы скажем полиции?

— Нет проблем. Мы были так возбуждены, что сначала должны были вернуться домой и всласть трахнуться. Им, наверно, такие вещи каждый день приходится слышать.

— Уж конечно. Но мы им не нужны — у них дюжина свидетелей-японцев. — Я взял ее за руку и попытался разгладить голубые тени на ее запястье. — А трахнулись мы вовсе не всласть. Извини.

— Попробуем еще раз. Как-нибудь иначе… — Она притулилась ко мне, но лицо ее потемнело, словно я намекал, что это она виновата в моем фиаско. — Так ты думаешь, эта банда прибыла из «Эдем-Олимпии»? Уж слишком здоровые ребята.

— Дубинками работали охранники, которые сегодня свободны. Претенденты на власть из «Эдем-Олимпии» не удовлетворены действиями каннской полиции, поэтому они проводят собственные акции.

— Против японского рекламного агентства? За что? За то, что они снимают рекламу о мехах?

— Может, они расисты или борцы за права животных. Фанатиков-зеленых всегда заносит, в конце концов они пытаются спасти вирус оспы. С другой стороны…

— Пол, не сейчас.

Франсес взяла меня за руку и положила ее себе на левую грудь так, что мои пальцы пришлись на сосок. Несмотря на мой недавний провал, она пыталась снова взбодрить меня. Я взглянул на ее лицо, на почти белые в темноте губы, отражавшие свет из соседней квартиры. От влаги ее волосы казались темнее, и на какое-то мгновение она напомнила мне Джейн. Как любовница она неплохо потрудилась; стараясь не задеть мои покрытые шрамами коленки, она сидела на мне верхом, словно оказывая первую помощь впавшему в кому пациенту.

— Франсес, Дэвид сюда приходил?

— Конечно. Это его халат. — Она погладила отвороты тыльной стороной ладони. — Этот халат да старый смокинг — вот все, что у меня от него осталось.

— Мне жаль. — Сочувствие к ней переполняло меня, и я спросил: — И все же не могу понять, почему он включил тебя…

— В свой список? Какое это имеет значение? Не надо всегда искать мотивы — они не все могут объяснить.

— При всем при том, — я взял конверт Гальдера со стола, — пока ты принимала душ, я еще раз пересмотрел эти фотографии. Одну из них ты должна увидеть.

— Нет уж, спасибо. Это какая-то новая разновидность порнографии. — Она зябко повела плечами и уставилась на фото: Ольга Карлотти, директор «Эдем-Олимпии» по кадрам, лежала всем телом на столе. — Ужасно… вот бедняжка. Неужели Дэвид?..

— Застрелил ее? Боюсь, так оно и было. Но ты обрати внимание на фотографии претенденток у нее на столе. Она, наверно, за мгновение до смерти просматривала их.

Франсес прикрыла свою обнаженную грудь.

— Миленькие девушки, закончившие лицеи в небольших городках. Надеюсь, они получили работу в офисах, которую искали.

— Речь о работе не только в офисах. А чаще на диване в комнате по соседству. — Я показал ей на несколько поляроидных снимков, стоявших в ряд у чернильного прибора. На одном из них дородная блондинка в вечернем, сильно декольтированном платье нагнулась к камере; пародируя женщину-вамп, она сложила губы бантиком. На другом снимке темноволосая обнаженная девочка-подросток сидела на кромке бассейна так, чтобы были видны очертания ее маленьких грудей.

— Хорошенькая, да? — Франсес разглядывала миниатюрное изображение. — Младший клерк?

— Хотелось бы думать. Странно, что такие фотографии отправляют директору по кадрам.

— Все зависит от того, на какую работу Ольге требовались девушки. — Франсес, взяв меня за руку, провела моей ладонью по своему соску. — Она тебе нравится?

— Ольга Карлотти? Очень привлекательна — лицом плавает в собственных мозгах на столе.

— Я говорю о младшем клерке.

— Нравится? Да. Только маловата еще. Лет четырнадцать-пятнадцать?..

— Кому какое дело? Она напоминает мне Джейн.

— Брось ты… — Я уставился взглядом в черноту ночи между двумя многоквартирными домами. В Марина-Бе-дез-Анж логика и реальность прогибались согласно теории относительности, искривлявшей здесь не только пространство и время. — Джейн двадцать восемь.

— Но у нее фигурка девочки-подростка. Я сама почти торчу от нее.

— Симона Делаж тебя уже опередила. Джейн нашла себе старшую подружку — ей всегда была нужна такая, чтобы можно было смотреть на нее снизу вверх.

— Но сексом-то вы с ней еще занимаетесь?

— Мы живем в доме, принадлежащем компании. Думаю, там это не разрешается.

— Поэтому-то я и переехала сюда. Она тебе не изменяет?

— Нет, насколько я знаю. За месяц до нашей женитьбы у нее была интрижка с одним хирургом из больницы Гая. Меня это потрясло, но Джейн со всем прекрасно разобралась. Она мне сказала, что незаконченное приключение для невест дело привычное…

— Давай не будем говорить о Джейн. — Франсес провела пальцем по шрамам у меня на ноге, словно намереваясь изменить их рисунок. — Она будет спать, когда я тебя привезу?

— Скорее всего. Сон у нее глубокий.

— После которого остаются следы от уколов? — Франсес взяла у меня стакан и поднялась. — Идем в постель, у нас у самих незаконченное приключение…

Я направился за ней в спальню; она заскочила в ванную, а я остановился у книжной полки. Там стоял целый ряд книг по французскому имущественному праву и экземпляр «Алисы в Зазеркалье». Переворачивая захватанные страницы и улыбаясь иллюстрациям Тениеля, я вдруг понял, что мне впервые попался читаный экземпляр книги из библиотеки Гринвуда.

Я лежал рядом с Франсес, восхищаясь ее распростертой ничком фигурой, отражающейся в зеркале над головой. Она словно бы парила в темном небе — нимфа из потолочной росписи в стиле барокко, уснувшая на пролетавшем облачке. Закинув руки за голову, она разглядывала свое отражение, а я принялся ласкать пальцами впадинки у нее под мышками — сладострастные кратеры на гладкой коже, струящейся до бедер. Ее тело все еще ждало меня. Крепость моих чувств осаждали и маленький шрамик под подбородком, и торчащий правый сосок, словно живущий собственной жизнью, и сильная грудная клетка, и светлый лобок.

Она повернулась ко мне, решив изменить тактику. Ее рука обхватила мой член, пальцы принялись ощупывать его основание, взвешивать яички — как скотница, приценивающаяся к пожилому быку-производителю.

— Ты все еще напряжен, Пол. Подумай об этом налете. Если зеркало тебе мешает, я выключу свет.

— Оставь. Так я могу смотреть на вас двоих.

— Дэвиду это нравилось. Он спрашивал, кто из нас — настоящая… Философия в будуаре. Зеркало — это его идея.

— Дэвида? — Мои пальцы замерли, оказавшись на заливном лугу между ее ног. — Я проникаюсь к нему уважением.

— Он, случалось, сам себе удивлялся. И от тебя я хочу того же. Я хочу, чтобы ты шокировал себя.

— А как насчет тебя, Франсес? Что тебя шокирует?

— Ничто, связанное с сексом, не может шокировать женщину. По крайней мере, ничто в сексе с мужчиной. Мы же после вас чистим себя — как эти метельщицы, идущие за коронационной каретой. — Она поцеловала меня в губы, интересуясь их вкусом, потом попробовала на вкус мой по-прежнему вялый член, покачала головой, как примерный школьник, получивший трудное домашнее задание. — Давай-ка сосредоточимся на тебе. Откроем несколько дверок. Это ограбление подействовало на тебя возбуждающе. Какие есть другие возбуждающие средства?

— А ты найди. Поворачивай ключик.

— Хорошо… Хочешь меня побить? — Она легла на живот, через плечо кинула взгляд на свое отражение в зеркале и шлепнула себя по округлой ягодице. — У меня чудный крестец. Дэвид говорил, что лупить по нему — одно удовольствие. На столике у кровати лежит поясок от халата.

— Франсес… — Я погладил ее белую кожу, радуясь тому, что на ней нет следов побоев. — Меньше всего мне хочется делать тебе больно.

— Может, хочешь меня связать? Мы пойдем в ванную, ты привяжешь мои руки к краникам биде и отдрючишь меня в зад. Некоторые любят трахаться в ванной. Крещение и грехов отпущение. Ну, как?

— Это не для меня. У меня нет религиозной жилки. Франсес, извини… оно еще вернется.

— Оно никуда не уходило. — Она улеглась рядом со мной, на ее груди поблескивала влага с моих губ. Говорила она тихим, но уверенным голосом. — Мы расслабляемся, так что можешь ни о чем не волноваться. А как насчет воровства? Ты ведь занимался этим мальчишкой. А эти избиения в армии — они тебя возбуждали? Вспомни про свой первый самостоятельный полет и эту могучую эрекцию в кабине. Может, хочешь посмотреть, как меня трахает кто-нибудь другой? Нет, для этого, пожалуй, еще рано. Мы подождем, пока ты не захочешь меня сильнее. Может, хочешь посмотреть, как трахают Джейн? Любой муж мечтает об этом. Ну вот, ты уже просыпаешься. Представь, как ее трахает Гальдер или Ален Делаж. Трахаясь с кем-то другим, она снова становится для тебя чужой, чужой и более привлекательной. Между ними происходят такие вещи, о которых ты никогда не узнаешь. Не какие-то там запахи в ванной и простыни, перепачканные твоей спермой. Между вами — чье-то чужое семя… да, тебе это нравится. А хочешь, я пописаю или покакаю на тебя? Маленький теплый душик?

— Франсес, дорогая… — Я ухватился за ее груди, она присела на корточки надо мной, и я почувствовал теплую мочу на своих ногах, куда как горячее, чем я предполагал, когда держал ее холодные руки. Летучий запах, сладковатый и пряный, поднялся от ее лона. — Франсес, брось…

— Нет, мы это не бросим. — Она сдула влажные волосы с глаз. — Пусть тебя унесет воображение… ты на запретном берегу, там есть темные заводи. Мы найдем дверку, особенную…

Она замолчала и разочарованно посмотрела на мой дряблый член, потом вскочила с кровати и ринулась в ванную.

— Не двигайся. Я сейчас.

— Франсес, пожалуйста, только без говна.

— Никакого говна, успокойся.

Когда дверь закрылась, я услышал, как она возится в корзине для грязного белья. Я отодвинулся в сторону от мокрого пятна. За окнами криво маршировали сквозь ночь дома Марина-Бе-дез-Анж. Я разочаровал Франсес, пусть она и принимала мою несостоятельность благосклонно. Где-то тут поблизости по-прежнему витала Джейн, но ее образ становился все более расплывчатым. Моя чувственная реакция на ограбление в Фонде Кардена, казалось, оправдывала измену. Полный случайностей мир, как и всегда, менял все правила и позволял что угодно.

Я услышал щелчок выключателя в ванной. Дверь открылась, ее рука потянулась к выключателю на стене, и лампочка у кровати потускнела.

— Отлично… — Она встала у кровати и принялась раскачиваться под тихие звуки североафриканской музыки, доносившейся из квартиры сверху. — Только не говори мне, что ты спишь.

Мои глаза никогда еще не были открыты так широко.

Я сел и прислонился к стеганой подложке под оголовник кровати, ощущая спиной ее пуговицы. Франсес подняла руки к потолочному зеркалу, словно собираясь слиться со своим вторым «я» в облаках. На ней было вечернее платье, раскрашенное под зебру и открытое в паху, — пародия на одеяние бандитской подружки из гангстерского мюзикла. Дешевая материя облегала ее бедра и талию, а из низкого выреза выглядывали почти обнаженные груди. На белые ноги она натянула колготки в сеточку с ячейками размером в ладонь. Мазок двухцветной помады, алой и лиловатой, искривил ее рот яркой гримасой — блажь горемык, которых я встречал в барах Ла-Боки: представление монастырской воспитанницы об улыбке уличной девки, бесшабашной и влекущей.

— Пол, ты еще здесь?

Я спустил ноги на выстланный плиткой пол. Ухватив Франсес за бедра, притянул ее к себе. Акриловая ткань скользила под руками, как промасленная резина. Мои пальцы в поисках островков гладкой кожи задевали ногтями за драную сеточку колготок.

Я прижался губами к клинышку, вдыхая впитавшийся в ткань аромат молодых гормонов и дешевой парфюмерии, опьяняющий, сводящий с ума дух юности, наполнявший приют Ла-Боки, запах пыли и застарелой грязи общих спален, отвратительной свалки нестираного нижнего белья, выброшенного девочками, читавшими «Алису».

— Пол… — Франсес пресекла мои попытки отыскать застежку-молнию на ее спине. Держа мой набухший теперь член, она ждала меня, а я прижимался лицом к ее лобку, вдыхая застоявшийся запах грязной ткани. — Я останусь в платье… С таким трудом в него влезла… Ну, ты как?

— Снова молод…

 

Глава 27

Кривые тьмы

Пространство тьмы искривлялось вокруг жилых башен Марина-Бе-дез-Анж, и одна ночь переходила в другую, как переплетались между собой сферы физики и мечты. Последние цепочки освещенных балконов исчезли в ночи, когда обитатели этой скалы опустили жалюзи, чтобы отойти ко сну. С одной из крыш доносились слабые звуки пианино — кто-то наигрывал джазовую мелодию, на которую накладывались гудки морского лайнера, лавирующего среди флотилии рыбацких лодок с карбидными фонарями на корме.

Франсес, так и не снявшая своего полосатого платья, проснулась рядом со мной. Из-за расплывшейся косметики, подтеков туши и пятен губной помады на подбородке лицо ее напоминало доброго клоуна в театре кабуки. Она откинула волосы с глаз и уставилась на свое отражение в потолочном зеркале.

— Пол, отвезти тебя домой?

— Я найду такси — консьержка может вызвать.

— Лучше я тебя отвезу. Мне все равно нужно кое-куда заглянуть. — Она провела рукой по моей груди, потом в знак благодарности поцеловала меня в сосок. — Ты и в самом деле проснулся. Надеюсь, дело было не только в этом дурацком платье.

Она встала, и я расстегнул молнию, а потом спустил облегающую ткань ей на плечи. Она бросила платье на кресло, где оно легло комком, — желания как не бывало.

— Я его выброшу.

— Не надо. Оно мне нравится.

— Почему? Я отдам его в химчистку. Нет? Тебе не кажется, что это уж чересчур?

Желая узнать обо мне побольше, она посмотрела на мое лицо, освещенное неярким светом; ее пальцы очертили контуры моих щек и подбородка. Она передвинула меня на несколько клеток по доске в своей голове. Это потребовало от нее неимоверных усилий, но ее уверенность в себе уже вернулась.

— Где ты взяла это платье? — спросил я, уверенный, что выбросил его, когда уехал из приюта. — И колготки?

— Не на Рю-д'Антиб. Они были в мусорном бачке недалеко от Ла-Боки.

— Ты следила за мной?

— Нет. Но за тобой следят многие другие.

— Почему?

— Думают, что ты можешь что-нибудь выискать.

— О Гринвуде?

— Может быть. Или что-то о себе самом. — Она вздохнула и почесала ухо, удивляясь моей наивности. На пути в ванную она подобрала полосатое платье и на секунду замерла с ним в руках. — Твой приятель Гальдер видел, как ты засовывал его в бачок.

— Он был немного шокирован, а потому передал его мне. Ну, а уж я-то точно знала, что к чему. Оно мне идет?

— После полуночи? Идеально.

— Я в нем как двенадцатилетняя девочка.

— Тринадцатилетняя. Это большая разница.

— Видимо. У тебя когда-нибудь был секс с тринадцатилетней?

— Так уж получилось, что был.

— Правда? Ты вырос в моих глазах. Никогда бы не сказала, что ты из таких.

— Мне в то время было двенадцать. Она была моей подружкой. Я всегда в точности делал то, что она мне говорила.

— Такой разумный мальчуган, — отозвалась Франсес. — Неудивительно, что ты мне нравишься.

— В один прекрасный день она мне сказала, что у нас будет секс. Сказала — и сделала.

— Тринадцатилетняя. А другие потом были?

— Конечно, нет.

— Почему «конечно»? Пусть твое воображение немного отдохнет. Ты же не педофил.

— А если педофил, то все в порядке?

— В некотором роде — да.

Мы неслись по «эр-эн-семь» в направлении Антиба, мимо гипермаркета у казино в Вильнев-Лубе и Фор-Карре. В темноте прятались лавочки с керамикой, а их терракотовые вазочки стояли друг против друга на разных сторонах дороги, как шахматные фигуры. Я полулежал на пассажирском сиденье БМВ, с нежностью думая о Франсес, а ночной воздух обдувал мое лицо. Любовью она занималась с такой же самоотдачей, с какой вела машину — твердо держа баранку и всматриваясь в дорогу, чтобы не попасть в выбоину. Она все еще использовала меня по причинам, которые мне было лень выяснять, но такой свежей головы у меня не было вот уже несколько месяцев.

Позади остался Гольф-Жуан и его эспланада — белый город, заснувший на воде. Около прежнего особняка Али Хана, где этот принц впервые обратил внимание на ослабевающий рассудок Риты Хейворт, Франсес свернула с «эр-эн-семь». Мы начали крутой подъем, который вел к вершинам Суперканн, месту обитания миллиардеров. Роскошные виллы, больше похожие на дворцы, стояли среди ухоженных парков. На кованых воротах, нахохлившись, словно коршуны, сидели камеры наблюдения.

Машина с трудом брала подъем, и Джейн без конца переключала передачи. Под желтоватым сборищем натриевых фонарей на пересечении с дорогой на Валлорис у нее заглох двигатель.

— Франсес, зачем мы туда едем? Это все равно что Эверест, только пейзаж подкачал.

Она снова завела двигатель и постучала пальцем по лежащей у меня на коленях папке с рекламными брошюрами.

— Я обещала завезти это Цандеру. Он на вилле Гримальди — там развлекаются все шишки «Эдем-Олимпии».

— Они уже спят. Сейчас половина четвертого. Через четыре часа они должны сидеть за своими рабочими столами.

— Но не завтра. Сегодня у них что-то вроде общей вечеринки. Ты поброди рядом — тебе не обязательно говорить с ними.

Мы свернули с дороги и остановились на усыпанной гравием площадке, похожей на залитый лунным светом берег. Два охранника в форме «Эдем-Олимпии» проверили пропуск Франсес и, когда ворота открылись, махнули нам — проезжайте. Окруженная высокими кипарисами вилла Гримальди — бывший дворец-отель времен «бель-эпок» — возвышалась над пологими лужайками. Мы миновали автомобильную парковку, где за баранками дремали шоферы, и подъехали к боковому входу. Черный «рейндж-ровер» неуклюже оседлал цветочную клумбу — его колеса подмяли под себя розовый куст. Лужайку патрулировали отдельные фигуры, словно тени, которым несколько часов каждую ночь разрешалось поиграть между собой. Откуда-то из-за кустов доносился низкий звук радиообмена дорожной полиции — тихая анатомия ночи.

— Я на пять минут. — Франсес заглушила двигатель и взяла у меня брошюры. — Зайди в мужской туалет — там есть дорогой лосьон. А то Джейн может унюхать этот ла-бокский дух…

Мы прошли через вход-оранжерею бывшего отеля. Вестибюль со стеклянным потолком был залит лунным светом, обитые материей стулья расположились вокруг эстрады, на которой стоял укрытый от пыли рояль. В центральном коридоре одиноко горела обычная лампа. В своих душных нишах стояли статуи кондотьеров; их глазницы и ноздри отливали чернотой.

Стюард, проносивший на подносе бокалы и бутылку арманьяка, поклонился Франсес и жестом указал на внутренний дворик, где еще продолжалась вечеринка. Четверка оставшихся гостей сидела без пиджаков за столом с остатками роскошной полуночной трапезы. Пустые бутылки из-под шампанского лежали среди сваленного в кучу столового серебра и клешней омаров.

Гости принадлежали к управленческой верхушке «Эдем-Олимпии». Кроме Паскаля Цандера, я узнал председателя немецкого торгового банка и директора французской кабельной компании. Четвертым был преемник Робера Фонтена, любезный американец по имени Джордж Агасси, с которым у меня состоялся короткий разговор в кабинете Джейн. Они были слегка под мухой, но чуть ли не стеснялись этого, как члены тонтины, осчастливленные неожиданной смертью двух или трех ее участников. В воздухе висел агрессивно-шутливый мужской треп, и стюарды предпочитали держаться от этой четверки подальше. Пьян был один Цандер — белая рубашка расстегнута до пупа, ее шелковая отделка перепачкана соусом омара; он рявкнул на стюарда, требуя, чтобы тот поднес ему зажигалку. Цандер приветствовал Франсес поднятым бокалом, взял у нее папку и открыл наугад одну из брошюр. Он задавал ей вопросы о недвижимости, а его левая рука тем временем ощупывала ее ягодицы.

Оставив их за этим занятием, я вернулся в оранжерею. В поисках мужского туалета я пошел по стрелке-указателю и вышел в обитый дубом коридор, ведущий в библиотеку. Алый ковер, помнивший, вероятно, поступь Ллойд Джорджа и Клемансо, приглушал мои шаги, и потому я расслышал странный визг, похожий на овечье блеянье, доносившийся из курительной комнаты.

Я остановился у двойных стеклянных дверей с витиеватыми медными щеколдами. В углу курительной работал телевизор, который смотрели еще двое гостей, расположившихся в кожаных креслах. Освещена комната была только экраном телевизора, отражение которого подрагивало в стеклянных глазах мертвых лосей, чьи набитые головы висели на стене. На столике между двумя мужчинами лежала стопка видеокассет, и те отсматривали их, как продюсеры, бегло проглядывающие то, что наснимали за день. Они сидели спиной ко мне, одобрительно кивая в самых интересных местах. Один из них закатал рукава по локоть, и я увидел, что предплечье у него забинтовано, но его это, казалось, ничуть не беспокоит.

Я узнал сцену, которую они просматривали — ее снимали со ступенек Фонда Кардена, и я сам был ее свидетелем всего несколько часов назад. На сей раз ограбление представало передо мной в крупных планах, так как происходило всего в двух-трех ярдах от объектива оператора, но я видел те же переворачивающиеся софиты, поднятые дубинки и панику, тех же ошарашенных техников и сбившихся в кучку гримерш.

Я слушал крики японок. Эти звуки смолкли, когда человек с перебинтованной рукой вооружился пультом и сменил кассету. Теперь эта пара просматривала сцену, снятую на подземной парковке: пожилой араб в сером костюме лежал на бетонном полу рядом с машиной, у которой было разбито ветровое стекло.

Какая-то перемена света в курительной — и оба повернулись, вероятно, почувствовав мое присутствие. Я отступил в коридор. За курительной располагалась библиотека; ее обитая кожей дверь была приоткрыта.

Я вошел в комнату с высокими сводами; с незапамятных времен стоял здесь тяжелый запах непрочитанных книг, но с ним смешался другой — более резкий и экзотичный: я уже вдыхал ею этой ночью. Шкафы красного дерева со стеклянными дверцами были заполнены книгами в кожаных переплетах, не открывавшимися вот уже целое столетие. Корешки с золотым тиснением отливали слабым светом, но куда ярче были освещены трофеи, сваленные в центре комнаты.

Меховые шубы, роскошные накидки из шкурок рыси, соболя и песца грудой лежали на бильярдном столе. Здесь было больше дюжины шуб, некоторые в полную длину, у других — рукава с буфами и преувеличенно широкие плечи. На полу лежали два норковых палантина и пончо цвета морской волны из стриженой норки — эта мягкая кипа еще помнила отпечаток ботинка, наступившего на нее.

Я смотрел на эту меховую свалку, вдыхая странный аромат, плывший прежде в ночном воздухе над Фондом Кардена. У японских моделей от страха с кожи осыпалась пудра, и теперь на сероватых подкладках виднелся похожий на ледяную корочку слой талька.

— Пол?.. — услышал я за спиной чей-то голос. — Не знал, что вы здесь. Дорогой вы мой, что же вас не было на обеде?

Я повернулся и у дверей увидел Алена Делажа без пиджака. Он любезно приветствовал меня, не смущаясь своей сбивчивой речи и раскрасневшегося лица. Его слегка покачивало на нетвердых ногах, и, хотя свет здесь был тускловат, я увидел кровоподтеки у него на руках и груди, словно он схватился с кем-то в жестокой уличной потасовке.

В одной руке он держал кассету, словно собираясь одарить меня записью проведенного вместе вечера. Знал ли он, что я видел ограбление? Его глаза обшаривали мое лицо в поисках какого-либо свидетельства одобрения, словно он был теннисистом средней руки, обыгравшим клубного профессионала.

— Великолепно, правда? — показал он на меха. — Лучшие накидки. Мы подарим одну из них Джейн.

— Очень мило с вашей стороны. Но ее поколение… они сложно относятся к мехам. Подарите лучше Симоне.

— Да, конечно, ей понравится. Представьте себе двух этих женщин вместе в норковых накидках. Джейн любит делать то, что ей говорит Симона…

— Откуда эти меха?

— Не знаю толком. — Делаж скользнул взглядом по книжным шкафам, словно рассчитывая найти ответ на неразрезанных страницах этих книг. — Мы их одолжили у одной рекламной компании. Мы их используем в одном фильме для Уайльдера Пенроуза.

— Значит, это реквизит?

— Именно. — Ален улыбнулся мне, радуясь возможности продемонстрировать свежий скол на зубе. Он моргнул за стеклами очков — серьезный бухгалтер, гордящийся своим участием в таком опасном предприятии. Я чувствовал — он хочет поделиться со мной сокровенным, и подумал, что еще немного — и я войду в узкий круг его ближайших друзей.

Франсес ждала меня в оранжерее, держа под мышкой папку с брошюрами. Я уже догадался, зачем ей понадобилось заезжать на виллу Гримальди — еще один этап моего посвящения в реалии «Эдем-Олимпии».

— Пол, с тобой все в порядке? Ты выглядишь так, будто что-то увидел.

— Увидел. — Я открыл пассажирскую дверь ее машины; до меня стала доходить роль, которую играли эти брошюры. Я оглядел «рейндж-ровер», наехавший на розовый куст. Удирая от Фонда Кардена, водитель глубоко продрал крыло машины. — Франсес, я впервые понял, что здесь происходит.

— Расскажи. Я вот несколько лет пытаюсь понять.

— Эти грабежи, любительский наркобизнес, все это молодеческое насилие… Люди, руководящие «Эдем-Олимпией», делают вид, что сошли с ума. Фрэнк Гальдер был прав…

 

Глава 28

Тенденция к насилию

— Пол?.. Это страшный секрет. Входите скорей, пока вас никто не видел.

Заговорщицки улыбаясь, Уайльдер Пенроуз открыл дверь и затащил меня внутрь. Он сделал вид, что обшаривает взглядом дорогу — не прячется ли кто-нибудь за платанами, залитыми воскресным утренним светом.

— Можете перевести дыхание. — Пенроуз закрыл дверь и привалился к ней спиной. — Похоже, пока встали только вы да солнце.

Я промолчал, дав Пенроузу возможность насладиться собственной шуткой, и последовал за ним в гостиную.

— Извините, что не смог предупредить заранее. Мы могли бы встретиться в клинике, но там все так открыто…

— Настоящий улей. — Пенроуз указал мне на кресло из хромированного металла и черной кожи. — Я в любое время рад вас здесь видеть. И Джейн. Речь не идет о срочной медицинской помощи?

— В некотором роде…

— Неужели. Да, я вижу — вы не в себе.

Тяжелые губы Пенроуза разошлись, демонстрируя озабоченность и обнажая его мощные нечищенные зубы. Он был босиком, в рубашке без воротничка, подчеркивавшей его разбойничьи могучие плечи. Он был рад видеть меня, хотя, позвонив ему в семь часов, я поднял его с постели. Он стоял так близко к моему стулу, что я ощущал ночные запахи его тела: душ он не успел принять.

— Вы пока отдохните, а я приготовлю кофе. — Он отмахнулся от лучика солнца, словно прихлопнул муху. — Видел сон — никак не могу от него избавиться…

Когда он исчез, я прошелся по комнате — она была пуста, если не считать двух кресел и стеклянного столика; здесь было так прохладно и бело, что я представил себе: отблески закатных лучей задерживаются здесь долго после наступления темноты. Осматривая это аскетическое пространство со скрытыми подвохами, я подумал о кабинете Фрейда в его доме в Хэмпстеде, где мы с Джейн побывали вскоре после нашей свадьбы. Все помещение, словно хранилище окаменевших табу, было заполнено фигурками и изображениями языческих богов. Я часто задавал себе вопрос, зачем Джейн потащила меня в дом великого психоаналитика и не подозревала ли она, что мои травмы, никак не заживавшие в течение многих месяцев, были не вполне физического свойства.

В гостиной Пенроуза, напротив, не было никаких безделушек; наиболее реальной плоскостью в этом белом кубе было притулившееся у одной из стен большое викторианское зеркало в потреснутой раме. Его потухшая серебристая поверхность напоминала тайный бассейн, который заволокло пеленой времени.

— В нем есть что-то мистическое, правда?.. — Пенроуз, лавируя кофейным подносом, показался в дверном проеме. — Я купил его в антикварной лавке в Оксфорде. Вполне возможно, что в него заглядывала юная Алиса Лиддел.

— Может быть, в один прекрасный день она выйдет из него?..

— Надеюсь.

Я подошел к камину, на котором бросалась в глаза серебряная рамка с фотографией широкоплечего мужчины лет пятидесяти. На нем была солдатская одежда цвета хаки, и он улыбался в камеру, как турист, хотя на заднем плане виднелся остов сгоревшего танка.

— Мой отец… — Пенроуз взял у меня рамку и вернул ее на место. — Убит осколком шальной мины в восьмидесятом году. Он работал на «Врачей без границ» в Бейруте. Одна из тех бессмысленных смертей, из-за которых вся остальная жизнь кажется абсолютно непостижимой. Я выбрал медицину, потому что хотел быть похожим на него, а потом стал психиатром, чтобы понять — зачем.

Рядом с портретом отца была фотография молодого человека с такими же тяжелыми бровями и мощным телосложением, он стоял на боксерском ринге со своими секундантами. Ему, одетому в перчатки, высокие в талии шорты и пропитанную потом майку, вручали значок чемпиона. Он обаятельно улыбался, невзирая на свои синяки, и я решил, что это Уайльдер Пенроуз, сфотографированный много лет назад после квалификационного боя.

— Значит, вы занимались боксом? Вид у вас вполне профессиональный.

— Это опять мой отец — в пятидесятые годы. — Уайльдер кивнул на фотографию и легко подпрыгнул на своих босых ногах. — Он был страстным боксером-любителем, тяжеловесом с очень быстрым ударом. Дрался за свой колледж, а потом, на военной службе, — за армию. Он это любил. Он и двадцать лет спустя выходил на ринг.

— Даже когда стал врачом? Странноватый спорт он выбрал. Ушибы головы…

— Тогда сотрясения мозга мало кого волновали. — Пенроуз сжимал и разжимал кулаки. На его лице мелькнуло выражение зависти и восхищения, с которыми он давно смирился, но которыми не хотел делиться с другими. — Бокс открывал его потаенные качества: вне ринга он был мягкий человек, примерный муж и отец, но, оказавшись внутри канатов, становился жестоким. Он принадлежал к тому типу истинно кровожадных людей, которые даже не догадываются об этом.

— А вы?

— Кровожаден ли я? — Пенроуз, ухмыляясь, легонько ударил меня в левую почку. — Пол, что за мысль?

— Я хотел сказать, вы занимались боксом?

— Занимался немного, но…

— Ринг пробуждал в вас дурные наклонности?

— В яблочко, Пол. Вы чуткий человек. Но тем не менее бокс навел меня на одну важную мысль, в особенности это касалось спортивной карьеры моего отца… — Пенроуз уселся на кресло лицом ко мне и налил кофе. Его губы разошлись в щедрой улыбке, открывшей шрам на одной из них. — Обо мне можете не беспокоиться. Давайте поговорим о ваших проблемах. Вы сказали, что нужна срочная медицинская помощь… случайно не венеролога?

— Насколько я знаю — нет.

— Хорошо. Люди становятся застенчивы, когда дело касается сексуальных болезней, и на то есть основательные дарвинистские причины. В вашем случае, поскольку вы супружеское ложе разделяете с врачом…

— Уайльдер, речь идет не обо мне.

— Слава богу. И о ком же идет речь?

— Об «Эдем-Олимпии». А точнее, о ее администрации.

— Продолжайте. — Пенроуз поставил свою чашку и удобно развалился в кресле. Руки свободно повисли от плеч, костяшки пальцев почти касались пола, отчего вид у него стал максимально безобидный. — Вы уже говорили об этом с Джейн?

— Она слишком занята своей работой. — Собравшись, я сказал: — Я подумываю обратиться к французским властям — их нужно информировать о серьезных вещах, которые здесь творятся. В этом замешаны влиятельные люди из «Эдем-Олимпии» и каннской полиции, и мне нужен кто-то, на кого я мог бы положиться, человек достаточно влиятельный. Иначе я ничего не добьюсь.

Пенроуз разглядывал свои обкусанные под корень ногти.

— Вы имеете в виду меня?

— Вы здесь главный психиатр. Может быть, речь идет о проблеме душевного здоровья. Вы один из немногих здешних начальников, которые в этом не замешаны.

— Рад это слышать. Это как-нибудь связано с Дэвидом Гринвудом?

— Вероятно. Он знал, что здесь происходит, и, возможно, его убили, чтобы упредить его действия. Но проблема куда шире, чем дело Гринвуда.

— Ясно… Так о чем конкретно вы хотите сообщить? О некоем преступлении?

— О неких преступлениях, — я понизил голос, почувствовав внезапно зеркало у меня за спиной. — О самых разных — ограблениях, убийствах, преднамеренных автомобильных наездах, наркоторговле, расистских налетах, педофилии. Здесь действует хорошо финансируемый преступный синдикат, возможно, связанный с каннской полицией.

Пенроуз поднял руки, заставляя меня замолчать.

— Бог мой, это страшные преступления. А кто же конкретно замешан в этих преступлениях?

— Верхушка администрации «Эдем-Олимпии». Паскаль Цандер, Ален Делаж, Агасси и вообще чуть ли не все председатели и директора компаний. Плюс еще те, кого убил Гринвуд, — Шарбонно, Робер Фонтен, Ольга Карлотти. Насколько я понимаю, это серьезное обвинение.

— Серьезное. — Пенроуз еще глубже погрузился в свое кресло — плечи торчком проступили под его хлопчатобумажной рубашкой. — Скажите мне, Пол, почему вы — единственный, кому известно об этой волне преступлений?

— Не единственный. Люди знают больше, чем говорят, — большинство охранников, секретарша Гринвуда, вдовы убитых шоферов. Поговорите с ними.

— Непременно. Вооруженные ограбления, расистские нападения — вы уверены, что все это происходит?

— Я это видел.

— Где? На пленке? Камеры наблюдения катастрофически ненадежны. Кто-то пытается открыть дверь своей машины не тем ключом, а вам кажется, что вы видите Великое ограбление поезда. Кто показывал вам эти пленки? Гальдер?

— Не видел я никаких пленок. Я был живым свидетелем тех преступлений, о которых говорю.

— Где? В каком-нибудь театре души?

Я пропустил это мимо ушей и продолжил:

— Три ночи назад было совершено вооруженное нападение на Фонд Кардена. Некая банда похитила коллекцию мехов, которую снимали для японской рекламы.

— Верно. Я читал об этом в «Нис-Матен». Экономический терроризм или войны местных гангстеров. Вы это видели своими глазами?

— Как вас. Началось это около половины девятого, а закончилось шестьдесят секунд спустя. Банда действовала очень профессионально.

— Возможно, латвийское КГБ. У них большой опыт по ценным мехам. А вы прямо там и были? В Фонде Кардена?

— Я был в доме по соседству. Франсес Баринг осматривала его. Мы все прекрасно видели.

— Франсес Баринг? Она ужасно напориста — чем и привлекательна… Старая пассия Гринвуда… — Потерявшись на мгновение, Пенроуз принялся разглядывать потолок. — Представляю, что вы пережили. Но с чего вы взяли, что эта банда связана с «Эдем-Олимпией»?

— Домой меня везла Франсес. Она заскочила по дороге показать кое-какие брошюры Цандеру. Вы знаете виллу Гримальди?

— В Суперканнах? Она принадлежит «Эдем-Олимпии». Мы там проводим приемы и конференции. Оттуда открывается превосходный вид. В ясную погоду можно чуть ли не Африку увидеть, лучше этого вида разве что…

— Я забрел в библиотеку, и там меня ждал сюрприз. На бильярдном столе валялась груда украденных мехов.

— Почему украденных? — Пенроуз помассировал свое лицо, словно пытаясь соединить разрозненную мозаику событий в одно целое. — Там же была вечеринка, я и сам туда собирался. Меха принадлежат женам. Ночь была прохладная, идеальная для таких солидных туалетов.

— Это был мальчишник — без женщин. На мехах были бирки японских дизайнеров. На подкладках осталась пудра и прочая косметика — вероятно, модели были голыми.

— Голыми? Не совсем то, что принято у жен начальства в «Эдем-Олимпии». К вящему огорчению. Но вот меха…

— Уайльдер, я их видел.

— Вам показалось, что вы их видели. На вилле Гримальди темновато, возможно, вы видели какую-нибудь картину trompe-l'oeil, какого-нибудь второсортного Мейсонье. — Он поднял руку, не давая мне возразить. — Пол, у вас была масса свободного времени. Может быть, чересчур много. Если человек ничем не занят, то очень скоро может наступить этакая чувственная депривация. Вас посещают всевозможные химеры, реальность становится чем-то вроде теста Роршаха, когда бабочки превращаются в слонов.

— Нет, — гнул я свое. — Меха были там. Я трогал их. Я видел ограбление своими глазами. Одним из гостей, которые смотрели видео, снятое во время ограбления, был Ален Делаж.

Пенроуз откинулся на спинку кресла, его голая левая ступня в каком-то странно интимном жесте почти касалась моего колена.

— Вы хотите сказать, что они снимали собственное преступление? Вам это не кажется немного странным?

— Я думал об этом. Но на самом деле ограбление на террасе Фонда Кардена было своего рода спортивным приключением. Эти съемки зафиксировали удачную охоту. И вообще, любое преступление это еще и… забава.

— Ну что ж, это хорошие новости, — хохотнул Пенроуз. — Я не знал, что в «Эдем-Олимпии» кто-то забавляется. А преступления на расовой почве?

— Это рейды — обычно против арабов и черных. Гальдер называет это «ратиссаж». Специальные отряды отправляются в Ла-Боку и Манделье. Они любят наезжать на арабов и сбрасывать их с дороги. Несколько человек погибли, но каннская полиция замяла эти дела.

— Пол, — попытался успокоить меня Пенроуз, — пораскиньте немного мозгами. В иммигрантских районах люди обычно ездят быстрее. Они боятся, что их остановят и ограбят. Там действительно больше дорожных происшествий, хотя ненависть к арабам ничуть не улучшает ситуацию. И тем не менее я вижу, вы собрали целое досье. С кем-нибудь еще говорили об этом?

— Ни с кем. Даже с Джейн.

— А с Гальдером? Я слышал, он потерял сознание на крыше парковки «Сименса».

— Он говорит, что это он застрелил Гринвуда. Возможно, так оно и было — там в парапете пулевые отверстия, а в водостоке кровяная корка. Гальдер никак не может смириться с мыслью о том, что убил Гринвуда.

— Значит, он жаждет мести — это способ переноса вины. — Пенроуз приподнялся, под его мощными руками кожаное плетение кресла растянулось. — Все эти преступления… как вы думаете, почему они были совершены?

— Понятия не имею. Меня удивляет, что у здешнего народа хватает на это времени и энергии. Они работают по двадцать четыре часа в сутки, а когда добираются до дома, то просто валятся с ног. И тем не менее они собираются с силами и организуют вооруженные ограбления или лупят арабов.

— Из любви к искусству?

— Нет. Вот это и есть самое любопытное. Глядя на них, не скажешь, что они получают удовольствие. Этому есть только одно объяснение.

— Какое же?

— У них временное помешательство. В «Эдем-Олимпии» есть что-то такое, что вызывает у них краткие приступы безумия. Вы же психиатр. У вас должно быть для этого объяснение.

— Оно у меня есть. — Пенроуз встал, затянул на себе пояс змеиной кожи и весело сказал: — Вообще-то говоря, я это прекрасно понимаю.

— Тогда идемте вместе к французским властям. Добьемся приема у префекта.

— Не стоит.

— Почему? Ведь преступления не прекратятся. Будут и убийства.

— Вполне вероятно. Но я должен думать о людях, которые здесь живут. Большинство из них — мои пациенты.

— Вы поэтому их защищаете?

— Дело не в этом, Пол.

— А в чем? Вы мне можете это объяснить, Уайльдер?

— Это происходило у вас под носом в течение нескольких месяцев. — Пенроуз подошел ко мне сзади и положил руки мне на плечи; будто он — школьный учитель, а я пока еще только подающий надежды, но серьезный ученик. — Вы проделали немалый путь. На всех нас это произвело впечатление.

— Уайльдер, — я сбросил с себя его руки. — Если на то пошло, я могу поговорить с префектом и сам.

— Это будет неблагоразумно. — Он прошелся к двери, шлепая голыми подошвами. — Я вам все объясню в два счета. У нас есть передовая программа лечения. Она будет вам интересна. Может быть, вы даже захотите присоединиться к нам…

— Уайльдер, я сделаю, что говорю.

— Хорошо. Я не хочу, чтобы вы волновались. — Он остановился у зеркала Алисы и улыбнулся с искренней теплотой, словно только-только появился из парадоксального мира Кэрролла. — Люди в «Эдем-Олимпии» не сумасшедшие. Проблема в том, что они слишком нормальны…

 

Глава 29

Программа лечения

У меня на коленях лежал аккуратно завернутый в рисовую бумагу сверток; если прислушаться, можно было различить исходящее от него тончайшее меховое шуршание.

— Там что-то живое? — Я прикоснулся к бумаге с рисунком из хризантем. — Уайльдер?..

— Это подарок для Джейн. Знак благодарности вам обоим. Откройте. Оно не кусается.

Я развернул сверток, в котором оказалась роскошная накидка, мех какого-то сонного существа с голландских жанровых картин — каждый волосок подрагивал, как трек электрона в диффузионной камере.

— Это палантин. Говорят, лучший норковый мех. Мы решили, что Джейн это понравится.

От меха поднимался слабый аромат, запахи японских моделей, которых вогнала в дрожь ночь Ривьеры. Я положил сверток на кофейный столик.

— Спасибо, но она это не будет носить. И все же вы, по крайней мере, дали понять, с кем вы.

— Что вы имеете в виду?

— Я говорю о налете на Фонд Кардена. Этот палантин — один из трофеев. Так вы по-своему, намеками, даете мне понять, что знали об этом ограблении.

Пенроуз сел лицом ко мне, уперев локти в свои тяжелые колени. Он поднял руки, словно для того чтобы отразить удар.

— Пол, вы дрожите. Не от гнева, я надеюсь.

— Это сейчас пройдет. У меня возникло искушение треснуть вас по физиономии.

— Понимаю. Не знаю, как бы я ответил. Вы, вероятно, чувствуете себя так, будто вас…

— Использовали? Есть немного. — Сверток лежал у меня на коленях, и я сбросил его на пол. — Вы заранее знали об ограблении в Фонде Кардена.

— Думаю, знал.

— И обо всех других ограблениях и специальных акциях. А мне понадобились месяцы, чтобы это выяснить. Ведь для вас это никакая не неожиданность?

— Верно.

— «Ратиссаж» на Рю-Валентин? Все эти дорожные происшествия в Ла-Боке? Наркоторговля, организованная профессором Берту, и малолетние проститутки Ольги Карлотти. Вы все о них знали?

— Пол, это моя работа. Я должен знать все о здешних людях. Иначе как я буду о них заботиться?

— Это распространяется и на Дэвида Гринвуда? Из чистого любопытства — почему он взбесился?

— Нет… — Пенроуз потянулся и ухватил мои дрожащие руки. Я откинулся к спинке, и он их отпустил. — Это я не могу объяснить. Мы рассчитывали, что вы нам скажете.

— Вы все знали об «Эдем-Олимпии» и ничего не предприняли? — Я повел рукой в сторону старинного зеркала. — Еще одна страна Алисы — прибыли корпораций выше, чем где-либо в Европе, а люди, которые их зарабатывают, впадают в групповое безумие.

— Но только особого рода… — Пенроуз повысил голос, восстанавливая между нами профессиональную дистанцию. Я впервые понял, что он всегда видел во мне пациента. — Это не безумие. Хотя среди них действительно один или два человека со странностями.

— Со странностями? Да для них избить до полусмерти какого-нибудь сутенера-араба — одно удовольствие.

— Ну и что в этом страшного? Поймите: все эти нападения — спланированные задания, которые они получили по ходу программы психотерапии.

— От кого получили?

— От лечащего врача. Так уж вышло, что это я.

— Вы спланировали ограбление в Фонде Кардена? Все эти дорожные происшествия, «ратиссажи» — это все ваша идея?

— Я ничего не планирую. Я всего лишь лечащий врач. — Глаза Пенроуза почти сомкнулись, когда он говорил о своих обязанностях, — Пациенты сами решают, какую форму примут их лечебные проекты. К счастью, все они демонстрируют высокую творческую активность. Это признак того, что мы на пути к выздоровлению. Вы этого не понимаете, Пол, но здоровье «Эдем-Олимпии» каждую минуту находится под угрозой.

— И лечение назначаете вы?

— Именно. Пока оно было весьма эффективно.

— И что же это за лечение?

— Если одним словом, то это называется психопатия.

— Вы, психиатр, прописываете безумие как форму терапии?

— Это не совсем то, что вы подразумеваете. — Пенроуз изучал свое изображение в зеркале. — Я говорю о контролируемом и наблюдаемом безумии. Психопатия является наиболее действенным лекарством против самой себя — так оно было на протяжении всей истории. Временами она в мощнейшем терапевтическом приступе охватывает целые нации. Ни одно лекарство не обладает такой силой.

— В гомеопатических дозах? Как же могло дойти до того, что творится здесь?

— Пол, вы упускаете главное. В «Эдем-Олимпии» безумие — это лекарство, а не болезнь. Наша проблема не в том, что здесь слишком много сумасшедших, а в том, что их слишком мало.

— И вы восполняете это грабежами, изнасилованиями и педофилией?

— В ограниченном объеме. Лекарство может показаться жутковатым, но болезнь еще ужаснее. Неспособность дать отдых сознанию, найти время, чтобы расслабиться и поразмыслить. Единственное решение проблемы — дозированные дозы безумия. Этих людей может спасти только их собственная психопатия.

Я слушал мечтательный голос Пенроуза, адресованный не столько мне, сколько зеркалу. Сдерживая себя, я сказал:

— И все же одна проблема остается. Все это абсолютно преступно. Кому еще об этом известно?

— Никому. О таких открытиях не пишут в психиатрических журналах. Такая форма терапии может показаться экстремальной, но она действует. Общий уровень здоровья, сопротивление инфекциям — все это значительно улучшилось ценой всего лишь нескольких царапин и случайного венерического заболевания.

— Не могу поверить… — Я смотрел на Пенроуза, который улыбался самой зловредной из своих улыбок — он явно был рад случаю выложить мне правду. Он прошелся пальцами по зубам, пробуя на вкус огрызки своих ногтей, в его манерах сквозила смесь самоуверенности и опаски. Я подумал о Дэвиде Гринвуде, идеалисте с его детским приютом, и наконец-то понял, почему он хотел убить Пенроуза. Я спросил: — Гринвуд знал об этом?

— В общих чертах. Он частенько сидел в этом кресле, а я тем временем разбирал наши шахматные партии.

— И он одобрял это?

— Надеюсь. Бедняга. У него были свои проблемы. — Пенроуз наклонился ко мне и коснулся моей руки, пытаясь поколебать мою решимость. — Пол, вы твердо решили сделать это?

— Конечно. Я посоветуюсь с британским консулом в Ницце. Французские власти должны знать, что происходит.

— Понимаю… — Казалось, Пенроуз разочарован мной. — Но позвольте мне дополнить картину кое-какими деталями. Если вы и после этого не передумаете, я не буду стоять у вас на дороге. Это справедливо?

— Продолжайте.

— Во-первых, мне жаль, что вы с такого близкого расстояния наблюдали наши занятия в Фонде Кардена. Для Франсес Баринг никакие законы не писаны. — Пенроуз говорил мягким голосом, и наконец-то вроде бы исчезла рассогласованность на его лице — безвольный рот и настороженные глаза. — Судя по этим ограблениям и вспышкам насилия, вы можете решить, что управленческая верхушка «Эдем-Олимпии» охвачена глубоким умственным вырождением.

— Конечно. В этом нет сомнений.

— На самом же деле это не так. По любому объективному критерию физическое и умственное состояние пяти сотен высших управленцев «Эдем-Олимпии» в сравнении со здоровьем администраторов, обитающих на Манхэттене, в Цюрихе и Токио, просто великолепно. Загляните в клинику — она пуста. Почти никто не болеет, хотя они и проводят сотни часов в год в пассажирских самолетах, где плохая вентиляция и опасность бог знает каких инфекций. Это заслуга создателей «Эдем-Олимпии».

— Я читал рекламные брошюрки.

— Все, что в них сказано, — правда. Но ведь так было не всегда. Когда я четыре года назад приехал в «Эдем-Олимпию», она находилась в состоянии кризиса. Внешне все было великолепно. Сюда успешно передислоцировались огромные компании, и все были довольны и жильем, и возможностями для досуга. Но внутри существовали весьма серьезные проблемы. Почти у всей управленческой верхушки не проходили респираторные заболевания. Их преследовали инфекции мочевого пузыря и воспаления десен. Здоровый администратор после посещения Нью-Йорка валялся неделю в кровати с какой-нибудь перемежающейся лихорадкой. Мы провели тщательные исследования уровней сопротивляемости и были поражены тем, насколько они низки. Но при этом все утверждали, что им нравится в «Эдем-Олимпии» и они с удовольствием здесь живут.

— Они говорили это искренне?

— Абсолютно. Никаких вам симуляций, никакого недовольства. И тем не менее ведущие управленцы и председатели советов директоров постоянно приходили на работу с инфекциями. Хуже того, они все время жаловались на потерю умственной энергии. На принятие решений требовалось больше времени, чем обычно, а кроме того, их мучили тревоги неясного происхождения. Все здесь было поражено синдромом хронической усталости. Мы проверили системы вентиляции и водоснабжения, мы исследовали радоновые выбросы, возникающие при проведении подземных работ. Ничего.

— Болезнь не была физической? Она носила душевный характер?

— Да… Хотя, если говорить точнее, речь нужно вести о взаимодействии этих факторов.

Пенроуз развалился в кресле, расслабленно погрузив свое крупное тело в его кожаную пращу. Я видел — ему нравится быть со мной откровенным и он не сомневается, что сможет склонить меня на свою сторону. В его взгляде не знающего колебаний человека впервые вспыхнул идеалистический огонек, преданность пациентам, заходящая гораздо дальше профессиональных обязанностей. Наблюдая за его ухмылочками и вкрадчивыми гримасками, я понял, что ничего не добьюсь, если буду ему возражать. Чем раскованнее он говорил, тем больше выдавал себя.

Он улыбнулся солнцу и заговорил почти скорбным тоном:

— Когда я приехал сюда, мне показалось, что «Эдем-Олимпия» — преддверие рая. Прекрасный город-сад — архитекторы поработали так, что все здесь на века опережает свое время. Все урбанистические кошмары были сметены одним ударом.

— Уличная преступность, дорожные пробки?..

— Ну, это мелочи. Создатели просто упустили из виду настоящие проблемы. И это немного настораживает. Нравится нам это или нет, но «Эдем-Олимпия» — это лицо будущего. В мире уже существуют сотни бизнес- и техно-парков. Большинство из нас — по крайней мере, большинство людей с университетским образованием — проведут в них всю жизнь. Но у всех этих учреждений есть один общий дефект.

— Слишком много досуга?

— Нет. Слишком много работы. — Пенроуз согнул руки в локтях, а потом уронил их. — В «Эдем-Олимпии» доминирует работа, которая вытесняет все остальное. Мечта о праздном обществе была величайшим заблуждением двадцатого века. Работа стала новым досугом. Талантливые и честолюбивые люди работают интенсивнее и больше, чем прежде. Только в работе видят они смысл жизни. Мужчинам и женщинам, которые возглавляют процветающие фирмы, приходится сосредоточивать все свои силы на решении встающих перед ними задач — каждую минуту в течение дня. Меньше всего они стремятся расслабиться.

— Активный разум не требует отдыха? С этим трудно согласиться.

— Ну и не соглашайтесь. Но творческая работа — сама себе отдых. Если вы получаете патент на новый ген или проектируете собор в Сан-Паулу, то зачем попусту тратить время, стуча резиновым мячом о сетку.

— За вас это могут делать ваши дети?..

— Если они у вас есть. Увы, современный корпоративный город необыкновенно талантлив, населен взрослыми и практически бездетен. Оглядитесь в «Эдем-Олимпии». Никакого отдыха, никакой общественной жизни или вечеринок. Сколько раз вас приглашали в гости за последние четыре месяца?

— Трудно припомнить. Очень немного.

— Если хорошенько подумать, то практически ни разу. Обитателям «Эдем-Олимпии» некогда напиваться вместе, некогда изменять женам и мужьям или ссориться с подружками; у них нет времени на романы, они не домогаются соседских жен, даже друзьями не могут обзавестись. Они не могут себе позволить расходовать энергию на гнев, ревность, расовые предрассудки и те более серьезные мысли, на которые все эти вещи нас наталкивают. Здесь нет социального напряжения, которое вынуждает нас признавать слабые и сильные стороны других людей, наши обязательства перед ними или чувство зависимости от них. В «Эдем-Олимпии» нет никаких взаимосвязей, никаких эмоциональных уступок, благодаря которым мы чувствуем, кто мы такие.

— Но вам же здесь нравится. — Я пытался говорить шутливым тоном. — В конечном счете, «Эдем-Олимпия» и в самом деле — рай. Это имеет какое-нибудь значение?

— Надеюсь. — Подхватывая мою интонацию, Пенроуз обнажил в улыбке зубы. — Социальный порядок необходимо поддерживать, в особенности если речь идет об элитах. Самое большое достижение «Эдем-Олимпии» в том, что здесь нет необходимости в личной нравственности. Здесь живут и работают тысячи людей, которым не приходится принимать ни одного решения, связанного с понятиями «плохо» или «хорошо». Нравственный порядок встроен в их жизни вместе с ограничениями скорости и системами безопасности.

— Вы говорите, как Паскаль Цандер. Это жалоба шефа полиции.

— Пол… — Пенроуз воздел к потолку руки, пытаясь прогнать накопившееся из-за меня раздражение. — Я держусь мнения, что чувство нравственности может быть удобным оправданием. Если случается худшее, мы говорим себе, что чувствуем себя виноватыми, а этим можно извинить все. Чем мы цивилизованнее, тем меньше нравственных выборов приходится нам делать.

— Так и есть. Пилот авиалайнера не испытывает нравственных мучений, выбирая нужную скорость посадки. Он следует инструкциям изготовителя.

— Но часть разума атрофируется. Нравственные принципы, укоренявшиеся тысячи лет, становятся атавизмом. Как только вы отказываетесь от нравственности, важные решения становятся проблемой эстетической. Вы вошли во взрослый мир, где ваше место определяется качеством кроссовок, которые вы носите. Общества, пренебрегающие вопросами совести, более уязвимы, чем они думают. У такого общества нет защиты против психопата, который проникает в систему и начинает действовать как вирус, используя заржавевшие нравственные механизмы против них же самих.

— Вы имеете в виду Дэвида Гринвуда?

— Это хороший пример. — Пенроуз поднялся и, раздраженный темным кофейным пятном на своей белой рубашке, принялся его оттирать. — Служба безопасности не хочет этого признавать, но двадцать восьмого мая им потребовался почти целый час, чтобы начать адекватно реагировать на случившееся; даже услышав выстрелы, они толком не знали, что делать. Они никак не могли поверить, что сумасшедший с винтовкой ходит по кабинетам и расстреливает людей. Их нравственное восприятие зла было настолько размыто, что не смогло предупредить их об опасности. Места вроде «Эдем-Олимпии» — благодатная почва для всяких обиженных мессий. Будущие Адольфы Гитлеры и Пол Поты выйдут не из пустыни. Они появятся из супермаркетов и бизнес-парков.

— Разве это не одно и то же? «Эдем-Олимпия» как кондиционированный Синай?..

— Именно. — Пенроуз одобрительно показал на меня пальцем — понятливый студент в первом ряду аудитории. — Мы с вами на одной стороне, Пол. Я хочу, чтобы люди сходились, а не замыкались в отдельные группы. Наивысшая степень развития замкнутого сообщества — это человеческое существо с закрытым разумом. Мы выводим новую расу безрасовой личности, внутреннего эмигранта без человеческих связей, но наделенного колоссальной силой. Именно этот новый класс и руководит нашей планетой. Чтобы получить работу в «Эдем-Олимпии», необходимо обладать редкими качествами самоограничения и интеллекта. Эти люди не признают за собой никаких слабостей и не позволят себе ошибиться. Когда они приезжают сюда, их здоровье на высоте, они редко прибегают к наркотикам, а стакан вина позволяют себе только за обедом — это какое-то социальное ископаемое вроде крестильной кружки и фамильного серебра.

— И тем не менее дела у них разлаживаются.

— Поначалу все вроде бы идет гладко. Но к концу первого года их энергетический уровень начинает падать. Чтобы успевать все, не хватает даже двенадцатичасового рабочего дня и шестидневной недели. Мы сталкивались с этим в клинике десятки раз. Люди жалуются на замкнутую циркуляцию воздуха и патогенные микробы в фильтрующих вентиляторах. Конечно, никакой замкнутой циркуляции в «Эдем-Олимпии» нет.

— А фильтры? Они что-то отсеивают?

— Птичий помет и содержимое туалетов из воздушных судов, использующих аэропорт Ниццы. Потом людей начинает беспокоить безопасность их офисных зданий. Это всегда свидетельствует о стрессе. У них развивается фобия, возникает образ невидимого врага, проникшего в крепость, — их другое «я», молчаливый брат, который рождается из подсознательного. Система начинает давать сбои. Заседания комитетов переносятся на воскресенья, отпуска отменяются, работа — все двадцать четыре часа. Наконец они приходят в клинику. Бессонница, грибковые инфекции, респираторные заболевания, необъяснимые мигрени и приступы крапивницы…

— Старомодное переутомление?

— Мы так и думали поначалу. Президенты многонациональных компаний и их директора. Эти люди никогда не устают. — Пенроуз чуть ли не был разочарован, его глаза обшаривали белые стены в поисках какого-нибудь изъяна. — Но их творческие способности ухудшились, и они это чувствовали. Мы предложили им заниматься лыжами или яхтенным спортом, заказывать номер в «Мартинесе» и проводить уик-энд с ящиком шампанского и хорошенькой женщиной.

— Идеальный рецепт, — прокомментировал я. — Он помог?

— Нет. На это не было вообще никакой реакции. Но проверки здоровья выявили странный факт. Мы отметили очень низкий уровень венерических заболеваний. Удивительно — ведь речь идет о привлекательных мужчинах и женщинах в расцвете сил, постоянно разъезжающих по всему миру.

— Они не особо интересовались сексом?

— Хуже. Они им вообще не занимались. Мы основали фиктивный клуб одиноких сердец, намекая тем самым на то, что здесь есть неограниченное число скучающих секретарш, жаждущих закрутить интрижку. Никто на это не пошел. Телевизионный канал для взрослых, многие часы откровенной порнографии — никакого проку. Люди смотрели, но как-то ностальгически, словно это были документальные фильмы о средневековых танцах или об устройстве соломенных крыш, этакий промысел, популярный у предыдущих поколений. Мы были на грани отчаяния. Мы устраивали вечеринки, приглашая готовых на все красоток, но наши орлы только поглядывали на часы и следили, чтобы никуда не делись портфели с бумагами, оставленные в гардеробе.

— Они забыли, что живут в раю?

— В этом эдеме не было змия-искусителя. Когда нам не удалось сделать половой акт одной из насущных потребностей здешних обитателей, у нас опустились руки. А тем временем уровень иммунной защиты директората продолжал падать. Оказавшись перед лицом всех этих бессонниц и депрессий, я наконец обратился к старомодной глубинной психологии.

— Кожаная кушетка и приспущенные жалюзи?

— Скорее, кресло и солнечный свет — психиатрия не стоит на месте. — Пенроуз поглядывал на меня, понимая, что я жду, когда он запутается в своих построениях. Несмотря на шутливый тон, манеры его были невыносимо агрессивны. Он согнул ноги в коленях, демонстрируя мощные бедренные мышцы, и мне пришло в голову, что психиатрия, возможно, — последнее прибежище негодяя.

— Конечно, — извиняющимся тоном сказал я, — я отстал от времени. Джейн водила меня в дом Фрейда в Хэмпстеде… темно и очень странно. Все эти статуэтки и древние идолы…

— Преддверие гробницы фараона. Великий человек готовился к смерти и окружал себя свитой почтительных божков. — Даруя мне прощение поднятием руки, Пенроуз продолжал: — Классический психоанализ начинается со сна, и моя первая научная победа была связана именно с этим. Я понял, что у этих высокодисциплинированных людей очень странные сны. Фантазии, наполненные подавляемой жаждой насилия, отвратительные рассказы о ненависти и мести — как голодные сны бывших заключенных концентрационного лагеря. За решетками корпоративной клетки царило отчаяние, голод мужчин и женщин, отчужденных от своих истинных «я».

— Они хотели, чтобы в их жизни было больше насилия?

— Больше насилия и жестокости, больше драматизма и переживаний. — Пенроуз сжал свои огромные кулаки и выбил дробь по столешнице, отчего из кофейной чашки расплескался кофе. — Но как их удовлетворить? Мы сегодня избегаем психопатии, этой темной стороны солнца и тех теней, что обжигают землю. Садизм, жестокость и мечта о боли остались нашим предкам-приматам. Когда они проявляются у повредившегося рассудком взрослого, любящего душить котов, мы запираем его куда подальше. Но утомленные директора с их крапивницами и депрессиями были вполне цивилизованными людьми. Высадите их на необитаемый остров после авиакатастрофы, и они погибнут первыми. Все порочные элементы в их жизни должны были прийти извне — как укол витаминов или антибиотик.

— Или маленькая доза безумия?

— Скажем, тщательно отмеренная доля психопатии. Но ничего слишком уж криминального или безумного. Скорее, курс выживания или матч силового регби.

— Коленки ободраны, под глазами синяки…

— Но никаких переломов, — Пенроуз одобрительно кивнул. — Я хочу, чтобы вы были со мной, Пол. У вас явная склонность к подобным вещам. Но мне еще нужно было проверить эту теорию и раскрутить этот странной формы шар. Мне не сиделось у себя за столом в клинике, я так рвался объяснить какому-нибудь пребывающему в депрессии генеральному директору, что он может излечиться от бессонницы, побив пару «мерседесов» на парковке у Дворца фестивалей. И тут один из руководителей «Хёхста» навел меня на мысль, как это сделать. Он в течение нескольких месяцев был не в себе и страдал приступами дерматита; он даже подумывал вернуться в штаб-квартиру в Дюссельдорфе.

— И что же его спасло? Я, пожалуй, догадываюсь.

— Отлично. Он увидел, как какой-то юнец-араб грабит туристку в Каннах, и пришел ей на выручку. Пока она вызывала полицию, он хорошенько отдубасил парня — так его пинал, что сломал себе две кости правой ноги. Он пришел через неделю, чтобы снять гипс, и тогда я спросил его о дерматите. Болезни как не бывало. Он снова чувствовал себя бодрым и уверенным. Никаких следов депрессии.

— И он знал, почему это случилось?

— Стопроцентно. Когда у него начинался очередной приступ хандры, он брал одного из охранников и отправлялся в Ла-Боку, а там провоцировал инцидент с первым встречным эмигрантом. Это помогало. Он пригласил пару близких коллег, и они тоже воспряли духом. Я спросил, можно ли мне наблюдать за ними со стороны глазами профессионала. Скоро у нас образовалась активная лечебная группа из дюжины ведущих администраторов. На выходные они затевали ссоры в барах, где собирались магрибцы, колотили все арабские машины, у которых был непрезентабельный вид, задавали трепку русским сутенерам. У всех было отмечено ощутимое улучшение. Да, забинтованные пальцы и царапины на ногах в понедельник утром, но зато ясные, работоспособные головы.

— Только вот арабам приходилось нелегко.

— Это правда. Но в целом иммигрантское сообщество выигрывает. «Эдем-Олимпия» — работодатель, который абсолютно всем предоставляет равные возможности и не имеет никаких расовых предрассудков. Мы нанимаем садовниками и мусорщиками огромное число североафриканцев. Иммигрантское население оказывается в выигрыше, оттого что у людей, которые нанимают их на работу, более ясные головы.

— Тут непросто учесть все плюсы и минусы. Я полагаю, лечебная группа стала увеличиваться.

— Я даже не ожидал, что так быстро. Рейды виджиланте, преднамеренные наезды, кражи на иммигрантских рынках, стычки с русскими мафиози. Другие лечебные группы распространили свою деятельность на наркодилерство и проституцию, разбои и грабежи. Специальную группу охранников использовали как наемных солдат, они зарабатывали хорошие деньги, которые мы вычитали из бюджета на искусство и отдых. Выгоды были удивительными. Уровни сопротивления организма поднялись до максимума, через три месяца от депрессии и бессонницы не осталось и следа. Исчезли и респираторные инфекции. Терапия давала результаты.

— И никаких побочных эффектов?

— Очень немного. — Пенроуз наблюдал за моей реакцией и был явно удовлетворен тем, что я в гневе не выпрыгнул из своего кресла. Говорил он обыденным тоном, словно архитектор, рассказывающий обо всех преимуществах и недостатках новой системы сбора мусора. — Есть элемент риска, но он вполне приемлемый. У «Эдем-Олимпии» хорошие связи с местными властями. В известном смысле мы, осуществляя наши акции, выполняем работу полиции, освобождаем их от их обязанностей. Сексуальный аспект может быть причиной неприятностей. Нескольким проституткам пришлось делать восстановительные операции — ваш друг Ален Делаж не соизмеряет силу своих ударов. У административной верхушки существует примечательная потребность в карательном насилии.

— А разве секс не высвобождает эту энергию?

— Должен высвобождать. По основательным биологическим причинам. Секс — это такой быстрый путь к психопатии, самая короткая из всех прямых дорожек к пороку. У нас же здесь не аттракцион, адом принуждения, имеющий целью расширить психопатические возможности административного воображения. Садомазохизм, экскреторные сексуальные игры, пирсинг, сводничество — все это легко может выйти из-под контроля и превратиться во что-нибудь омерзительное. Удивительно, как многие проститутки противятся изнасилованию, даже в самой условной форме.

— У них не хватает воображения.

— Кто знает? — Пенроуз великодушно пожал плечами, прощая миру его странности. — В нескольких случаях мне пришлось вмешаться и придать терапии иное направление. Хотя в целом работала она хорошо. Теперь в ней участвуют почти все старшие руководители «Эдем-Олимпии», пусть мельком.

— И Дэвид Гринвуд знал обо всем этом?

— В основном — да. Мы обсуждали это с ним и с профессором Кальманом. Главам отделений в клинике все известно. Они видят выгоды этой программы, и в целом Дэвид ее одобрял. Наркореабилитационному центру в Манделье досаждали мелкие гангстеры, которые пытались получить доступ к поставкам метадона. У Дэвида гора с плеч упала, когда появились лечебные группы из «Эдем-Олимпии» и вытеснили этих негодяев. Правда, его смущали более агрессивные формы, такие как наезды, но он понимал, что насилие в отношении местных проституток служит для них своеобразной формой реабилитации, чем-то вроде шоковой терапии, которая заставит их вернуться работать на фабрики.

Пенроуз отвернулся от меня — рука воздета, чтобы уловить солнечный лучик у него над головой. Он кинул взгляд на матовое зеркало у него за спиной, словно ожидая реакции публики. Настроение у него было почти игривое. Он испытывал меня хулиганскими замечаниями и явно гордился своими сомнительными достижениями и их безумной логикой — лечебной процедурой, которая никогда не получит золотой медали ведущих медицинских сообществ. Этот келейный успех, увенчавший его радикальные убеждения, придавал ему выражение какого-то медвежьего величия.

— Убийства двадцать восьмого мая, — спросил я, — были ли они частью лечебной программы Дэвида?

— Пол… это величайшая загадка «Эдем-Олимпии». При всей своей ненормальности Дэвид стал малым пророком, ведущим нас в будущее. Бессмысленное насилие может стать истинной поэзией нового тысячелетия. Не исключено, что только внезапное безумие поможет установить, кто мы такие.

— Ценой нарушения закона? Ваши директора совершают достаточно преступлений, чтобы до конца жизни упрятать их за решетку.

— Если следовать букве закона — да. Но не забывайте, что эта криминальная деятельность помогла им заново открыть себя. Атрофировавшаяся было нравственность снова жива. Некоторые из моих пациентов даже испытывают чувство вины. Для них это откровение…

Я прислушался к автомобильной сигнализации, сработавшей где-то неподалеку, и представил себе, как сюда врывается французская полиция и арестовывает нас.

— Чувство вины? А это не ошибка в проекте? Ведь стоит хоть одному из ваших директоров пойти к властям, как ваша лечебная программа будет закрыта. Излечение нескольких больных, страдающих бессонницей, для них — не оправдание.

— Вовсе не нескольких. Но я с вами согласен, — Пенроуз уставился в пространство над моей головой, взвешивая это соображение. — Но пока людям хватало ума, чтобы понимать главное. Они видят, насколько важно…

— Избить безработного араба? Какого-нибудь работягу, который с женой и четырьмя детьми живет в жестяной лачуге в бидонвиле?

— Пол… — Мой грубый вопрос огорчил его. Пенроуз вытянул руку, чтобы утихомирить меня, — как священник с беспокойными прихожанами. — Посидите и подумайте хорошенько. Двадцатый век был героическим временем, но он оставил нас в темноте, и мы ощупью ищем путь к запертой двери. Здесь, в «Эдем-Олимпии», забрезжил свет, тоненький, но яркий лучик…

— Наша собственная психопатия?

— Да, нравится нам это или нет. Двадцатый век закончился, и его мечты лежат в руинах. Представление об обществе как о добровольном объединении просвещенных граждан умерло навсегда. Мы понимаем, насколько душегубски человечными мы стали, придерживаясь принципа умеренности и золотой середины. Субурбанизация духа, словно чума, опустошила нашу планету.

— Здравомыслие и разум нас не достойны?

— Не в этом дело. Просто мы имеем дело с чудовищным обманом — создатели этого мира смотрели в кривое зеркало. Сегодня мы почти не знаем своих соседей, держимся подальше от участия в любых общественных движениях и с радостью позволяем управлять обществом касте политтехнологов. Соприкосновения с себе подобными людям вполне хватает в аэропортах и лифтах универмагов. Они лицемерно отдают должное общественным ценностям, но предпочитают одиночество.

— Не странно ли это для общественного животного?

— Только в некотором смысле. Ведь «гомо сапиенс» — это видоизмененный охотник-убийца с порочными аппетитами, что когда-то и помогло ему выжить. Частично он себя реабилитировал в открытой тюрьме, которую мы называем первыми сельскохозяйственными обществами, а теперь он обнаружил, что отпущен под честное слово и обитает в благопристойном пригороде города-государства. Любой позыв отклониться от нормы, закодированный в его центральной нервной системе, блокируется. Он больше ни себе и никому другому не может принести вреда. Но природа естественным образом наделила его вкусом к жестокости и непреодолимым любопытством ко всему, что связано с болью и смертью. Без них он не больше чем серая посредственность на распродаже в супермаркете. Мы должны возродить его, вернуть ему глаз убийцы и мечты о смерти. Ведь именно это сделало его господином планеты.

— Так значит, психопатия — это свобода, психопатия — это развлечение.

— Изящный лозунг, но в нем есть и определенная неувядающая правда. — Пенроуз улыбнулся, посмотрев на меня, явно довольный тем, как быстро я расту. — Мы — существа, пригвожденные к конвейеру однообразного труда, монотонность и обыденность правят бал. В абсолютно здравомыслящем обществе единственная свобода — это безумие. Наша латентная психопатия — это последний резерв природы, прибежище находящегося под угрозой разума. Но я, конечно же, говорю о дозированном насилии, микродозах безумия — как едва заметные следы стрихнина в средстве для тонизирования нервной системы. Речь идет о добровольной и выборочной психопатии, какую вы видите на любом боксерском ринге или хоккейной площадке. Вы же служили в армии, Пол. Вы знаете, что в солдатах намеренно воспитывают жестокость. Сапог сержанта и дисциплинарная пробежка возвращают молодым людям вкус к боли, вытравленный у них целыми поколениями, которым были привиты нормы общественного поведения.

— Карликовый пудель снова становится волком?

— Но только если пудель хочет этого. Вспомните свое детство — вы, как и все мы, воровали шоколадки в ближайшем супермаркете. Это было так интересно, и ваше мнение о себе улучшалось. Но вы были мальчик благоразумный и не злоупотребляли этим — один-два раза в неделю. Те же правила применимы и к обществу в целом. Я не пропагандирую безумную идею вседозволенности. Добровольная и разумная психопатия — это единственный способ, с помощью которого мы можем сохранить общий нравственный порядок.

— А если мы все пустим на самотек?

— Нам всем будет грозить смертельная опасность. Подумайте только, что ждет нас в следующем столетии: роскошная пустыня, которая, как ни крути, все равно остается пустыней. Отсутствие веры, если не считать расплывчатую веру в неизвестное божество вроде спонсора общественного радио. Там, где есть вакуум, он заполняется плохой политикой. Фашизм фактически был психопатологией, которая служила глубинным подсознательным нуждам. Годы формирования буржуазного сознания привели к тому, что Европа стала задыхаться в тисках работы, коммерции и конформизма. Европейцам нужно было вырваться из этих тисков, изобрести объекты ненависти, которые могли бы освободить их, и тут они обнаружили, что какой-то австрийский недотепа будет только счастлив сделать эту работу. Мы здесь, в «Эдем-Олимпии», строим планы создания куда более просвещенного общества. Контролируемая психопатия — это способ снова объединить людей, сделать их членами одного племени, состоящего из поддерживающих друг друга групп.

— Как дивизии «Ваффен-СС»? В Фонде Кардена я видел настоящее насилие. Там могли быть убитые.

— Ну, там были постановочные эффекты — вы их просто не заметили. Насилие — вещь зрелищная и возбуждающая, но основным охотничьим угодьем для психопатии всегда был секс. Извращенный сексуальный акт может освободить воображение даже самой безыскусной души. Общество потребления ищет извращений и неожиданностей. Никакая другая диковинка в витрине магазина наслаждений не заставит нас продолжать делать покупки. Психопатия — единственный механизм, обладающий достаточной мощью, чтобы воспламенить наше воображение, чтобы не умерли искусства, науки и промышленность. Ваше мимолетное вожделение к этой девочке на Рю-Валентин может воодушевить вас, и вы скажете какое-нибудь новое слово в авиации…

Пенроуз поднялся, отшвырнул ногой в сторону палантин и принялся мерить шагами комнату — меня он величественным жестом чуть ли не поверг в прах. Почуяв солнце, он открыл окно и наполнил легкие. Маленькую Наташу он приберег на самый конец, тем самым предупреждая мои скороспелые суждения. Осмотрев себя в зеркале, он повернулся и уставился на меня. На его лице уживалось несовместимое — благодушная улыбка и вороватый взгляд, отчего у меня возникло ощущение, будто под его черепной коробкой борются за место сразу несколько личностей.

— Пол, можете ли вы мне сказать — вы все еще собираетесь в полицию?

— Может быть. Я должен все обдумать.

— Я был с вами абсолютно откровенен. Ничего не утаил.

— Каннская полиция не поняла бы ни слова из того, что вы сказали. А если бы поняла, то, возможно, согласилась бы с вами.

Пенроуз усмехнулся.

— И все же, я говорю об ограблении в Фонде Кардена — вы будете сообщать об этом в полицию?

— В ближайшие день-другой — нет. Я вас предупрежу.

— Хорошо. Мне нужно знать. От этого здесь многое зависит.

— Ну да, слишком много влиятельных людей втянуто. И чего вы волнуетесь? Устроить «ратиссаж» для англичанина, который злоупотребил вашим гостеприимством, проще простого. Старый «ягуар», у которого отказали тормоза, горная дорога, пустая бутылка из-под коньяка на месте катастрофы… по крайней мере, хоть избавлю от мигрени какую-нибудь местную шишку.

— Пол… — Пенроуз, казалось, был мной разочарован. — Мы же здесь не гангстеры.

— Не гангстеры и не психопаты? Разве не в этом направлении вы двигаетесь? Чего я никак не могу понять — какое отношение ко всему этому имеет Дэвид Гринвуд.

Я ждал ответа, но Пенроуз встал спиной к солнцу, руки упер в бока, грудь его вздымалась. Наблюдая за его неловкими движениями — тяжелыми костяшками пальцев он принялся колотить себя по носу, — я понял, что он надеялся на мое одобрение. Ему нужно было, чтобы я принял его и ту отважную игру, что он затеял ради «Эдем-Олимпии». С Дэвидом Гринвудом он потерпел какую-то неудачу и теперь из кожи вон лез, чтобы так же не упустить меня.

Наконец он заметил, что я стою у кофейного столика, и взял себя в руки. Дружески улыбаясь, он подошел ко мне и, положив руки на мои плечи, подтолкнул меня к зеркалу Алисы, словно мы вдвоем должны были шагнуть в его глубины. В последний момент он сделал вираж и подтолкнул меня к двери, беззвучно смеясь про себя.

— Пол, посидите у бассейна и подумайте хорошенько. — Прежде чем выставить меня за дверь, он с чувством прошептал: — Думайте, Пол. Думайте, как психопат…

 

Глава 30

Ницше на берегу

После визита к Пенроузу мне необходимо было позавтракать и выпить самого крепкого кофе. На поверхности бассейна лежала пыль; этот оставшийся с ночи покров тревожило только слабое трепыхание тонущей фруктовой мушки, которая боролась с неумолимым законом физики, связавшим ее крылья в зеркале попрочнее стеклянного. Испытывая сочувствие к этой божьей твари, чье нынешнее положение напоминало мое собственное, я поискал взглядом торопливые следы босых ног Джейн — обычно они вели от бассейна к ванной, где она еще долго нежилась, натянув на мыльную голову наушники плеера и слушая Дебюсси.

На выложенной плиткой дорожке никаких следов не было, но не потому что их высушило солнце этих последних ноябрьских деньков. Я прошел на веранду, оттуда — в холл, где споткнулся о два моих кожаных чемодана. Я взялся за ручки, и по весу догадался, что в них — весь мой гардероб.

Сверху скрипели ящики — Джейн открывала и закрывала шкафы. Из спальни слышались похожие на звуки борьбы примитивные вопли «Кармины Бураны». Я сразу же понял: Джейн вышвыривает меня вон, и пожалел, что мы никогда уже не поедем вместе в Париж по шоссе «эр-эн-семь». Наш брак, как и браки моих друзей, заканчивался клубком измен и вопросов, на которые не было удобоприемлемых ответов.

После вечера, проведенного в Антибе с Франсес Баринг, я добрался до виллы заполночь. Джейн перед этим позвонила мне из клиники и сказала, что задержится, а мне предложила посмотреть кино в Каннах. Но, пробираясь на цыпочках по темной гостиной, я в слабом лунном свете увидел, что она нашла себе для развлечений другую компанию. На ковре остались похожие на лунные кратеры следы каблуков, не принадлежащих ни мне, ни Джейн.

Чувствуя на своих ладонях запах Франсес, я направился в детскую и заснул сном праведника в окружении милых зверушек Тенниела. В семь я проснулся и, исполненный решимости преподнести Уайльдеру Пенроузу всю криминальную подноготную «Эдем-Олимпии», позвонил ему из ванной.

Когда я уходил к Пенроузу, Джейн все еще спала. Она лежала лицом вниз, из загноившегося следа от укола на внутренней стороне ее бедра вытекала желтоватая жидкость. Я тихонько открыл ящик туалетного столика и пересчитал использованные шприц-тюбики, жалея, что не разучился считать.

Джейн дышала спокойно — повзрослевшая Алиса из не включенной в ее собственную книгу главы. Стараясь не разбудить ее, я поцеловал ее приоткрытую нижнюю губу, на которой все еще был след помады другой женщины.

Я столкнулся с ней на площадке — она вытаскивала из спальни чемодан. Как и всегда, она быстро пришла в себя после дозы диаморфина. На ней были джинсы и белая жилетка, которые она перестала носить вскоре после нашего приезда в «Эдем-Олимпию». Но кожа у нее была бледная, с землистым оттенком, а лицо вообще казалось бесцветным. Она поранила левую руку о замок чемодана, но крови еще не заметила.

Она увидела, что я смотрю на нее от двери, сунулась в шкаф и вытащила оттуда тяжелый рюкзак.

— Пол? Помоги мне. Положи это на кровать.

— Хорошо. Объясни мне, что происходит.

— Ничего страшного. Через полчаса ты отсюда уезжаешь.

— Уезжаю? Почему?

— Мы оба уезжаем. Прощаемся с Эдемом. Я сказала в отделе кадров, чтобы выставили у ворот ангела с мечом пламенным.

— Джейн… — Я перешагнул через гору непарных туфель, которые она вышвыривала из шкафа, взял ее под мышки и поставил на ноги, удивившись, какой она стала легонькой. — Успокойся. Скажи мне точно — когда мы уезжаем?

— Сейчас. Сегодня. Как только я соберусь.

— И куда мы едем?

Джейн пожала плечами, глядя на уложенные кое-как вещи в чемоданах.

— В Англию, Лондон, Париж — куда угодно, лишь бы прочь отсюда.

Я протянул руку к радиоприемнику, из которого вещал какой-то французский музыкальный критик, и выключил его.

— Почему? Ведь тебе же продлили контракт еще на шесть месяцев.

— Я возьму недельный отпуск по семейным обстоятельствам. И мы просто не вернемся.

— Профессору Кальману это не понравится. Это может повредить твоей карьере.

— Если я здесь останусь, на ней можно вообще ставить крест. Поверь мне, меньше всего они хотят, чтобы тут свихнулся еще один английский доктор.

— Джейн… — Я попытался взять ее за плечи, но она, словно делая танцевальное па, увернулась, оставив на полу след гигиенической пудры. — С тобой все в порядке?

— Абсолютно compos mentis.— Выставив вперед челюсть, она уставилась на себя в зеркало туалетного столика. — Нет, со мной не все в порядке. Да и с тобой тоже. Где наша карета для бегства? Не хочу добираться до Кале в маленьком «пежо».

— «Ягуар» у ворот. Объясни, почему ты хочешь уехать. Я что-то сделал не так?

— А ты разве что-то сделал? Ты меня поражаешь. — Джейн закатила глаза в притворной тревоге. Потом положила руки мне на грудь. — Дорогой мой муж, ты порядочный и добрый — более или менее — человек, и я хочу, чтобы ты таким и оставался. Я не знаю, где ты торчал всю ночь, и спрашивать не буду. Надеюсь, она хорошенькая и оценила тебя по достоинству. Но в одном я уверена: останься ты здесь еще ненадолго, и кончишь, как и все мы.

— Но почему сейчас, Джейн? Тебя что-то встревожило? Может, это происшествие в Фонде Кардена?

— Карден? Он не мой любимый портняжка. Ты говоришь об ограблении в Маримаре?

— Ты о нем слышала?

— Мы с Симоной все видели в новостях. Когда эта банда сматывалась оттуда, Ален как раз проезжал Теуль и пытался их остановить. Бедняга, он весь в синяках. Пришлось мне его немного подлатать. — Она потерла нагноившийся след укола у себя на бедре. — Ален сказал, что чуть позже видел тебя на вилле Гримальди.

— Там был мальчишник. Его устраивал Паскаль Цандер.

— Ужасный тип. Хорошо, что меня там не было. Он выдумывает себе симптомы якобы венерических болезней, чтобы у него был повод достать из штанов свою большую пушку. Ну и зрелище, я тебе доложу. Он у него постоянно торчком — отвратительно.

— Хорошая причина для отъезда. Значит, это не от меня ты хочешь сбежать?

— Я хочу сбежать от себя. — Она села на кровать, руки положила на свои маленькие груди, словно щупая нежные сосочки. — В этом доме слишком много зеркал, и мне не нравится то, что я в них вижу. За стенами клиники меня вообще словно бы нет. Я все время чувствую усталость, и меня преследуют какие-то дурацкие инфекции. Два последних месяца у меня болят гланды. Если бы ты попытался меня поцеловать, то я бы не позволила бы тебе засунуть язык мне в рот.

— Ты говорила с Пенроузом?

— Уайльдер Пенроуз… он вроде бы неглупый человек, но у него такие странные идеи. Он считает, нам нужны новые сексуальные впечатления. Какие точно, он не говорит — что-то о девочках-подростках. Я ему сказала, что это не твой жанр, что ты любишь постарше. Потому-то и женился на мне. Правда?

— Ты же знаешь, что правда.

— Хорошо… — Я сел рядом с ней, и она уставилась на мои руки, хотя четко зафиксировать взгляд ей не удавалось. Она поднесла мои пальцы к губам и уловила странный запах, въевшийся в ногти, молча скользнула по мне ставшим вдруг четким взглядом. — Пол… ты знаешь, что я сплю с Симоной?

— Нет. Но догадывался.

— Меня так клонило в сон, и я сама не поняла, как все случилось. Я думала, мы вроде как играем, будто мы девочки в общей спальне, а она, оказывается, не к тому клонила. Тебя это расстроило?

— Немного. Мы с тобой давным-давно объяснились на сей счет. А раньше ты?..

— После школы? Только раз. Гетеросексуальный секс — трудная работа, мужчины требуют от тебя слишком многого. Когда я возвращаюсь из клиники, я чувствую себя такой усталой, мне не до этих эмоций. А с Симоной я могу отключиться.

— А как насчет Алена?

— Ему нравится смотреть за нами. Извини, Пол, ты такой здравомыслящий. Если мы останемся здесь еще немного, я лягу в постель с Аленом. А я не хочу, чтобы это случилось.

Она высморкалась в уголок простыни. В поисках салфетки я выдвинул ящики туалетного столика — из ее саквояжика торчала целая горсть ампул.

— Джейн, это все петидин. Сколько же ты приняла?

— Да ерунда это. Для меня это лучше, чем перебрать двойного виски.

— Диаморфин? Это же чистый героин.

— Я в порядке! — Она закрыла ящик, а потом с любопытством уставилась мне в глаза. — Ты никогда не пытался меня остановить. По крайней мере, серьезно не пытался. Меня это немного удивляет.

— Ты же врач, ты знаешь, что к чему.

— Нет. — Джейн взяла меня за подбородок, заставляя посмотреть ей в лицо. — Приглядывай за мной, Пол. Я твоя морская свинка. Ты ведь хочешь знать, что происходит с людьми в «Эдем-Олимпии».

— Наверно, ты права. Извини, я этого не понимал.

— Это из-за твоих поисков Дэвида Гринвуда. Ты просто одержим этим. Почему? Потому что мы когда-то были любовниками? Это было очень давно.

— Очень давно никогда не бывает. — Я чувствовал себя слегка уязвленным. — Дэвид восстал против «Эдем-Олимпии». Ведь здесь полигон для будущего нового мира, а он никак не мог с этим смириться.

— Это тебе Уайльдер заморочил голову. Ницше на берегу… Филип Гласе мог бы переложить это на музыку.

— Он говорит об этом вполне серьезно, но у него начинают сдавать нервы. Джейн, мне нужно еще немного времени. Вот почему я бы хотел побыть здесь еще. Давай я тебе все расскажу, а потом уже решай — уезжать нам или оставаться.

— Хорошо… — Она прижалась ко мне — дыхание неглубокое, от восковой кожи исходит затхлый запах, которого я не замечал прежде. Прислушиваясь к медленным ударам ее сердца, я понял, что она истощена до предела.

Я расчистил место между чемоданами и, выровняв подушку у нее под головой, уложил Джейн на кровать, сел рядом, взял ее руки в свои и подумал о ее романе с Гринвудом, об их коротких свиданиях — возможно, в темных прачечных больницы. Я нравился Джейн, но наш брак с ее стороны был одним из последних жестов в духе хиппи, верящих, что только импульсивные поступки придают смысл жизни. От секса и наркотиков нужно было отказаться как бы между делом, чтобы развеять окружающий их миф.

— Пол… я посплю немного. — Я погладил ее влажный лоб, и она мне улыбнулась. Мы услышали гудение рекламного самолета, который приближался к долине со стороны берега, неся в бизнес-парк весть об очередном приморском комплексе зданий или о распродаже мебели. В нескольких сотнях ярдов от нас Уайльдер Пенроуз стоял, вероятно, у своего кухонного окна и смотрел на трепещущий на ветру вымпел, строя собственные, совсем новые планы для своей Новой Ривьеры.