Это одна большая история богемного курорта, изложенная в отдельных рассказах. История города, когда-то созданного в пустыне и предназначенного для выполнения самых экзотических прихотей его далеко не бедных обитателей, а ныне переживающего упадок вместе со своими забытыми всеми жителями.

Все персонажи рассказов испытывают психологический проблемы: одни одержимы чем-либо, у других происходит полный психологический распад их личностей, а третьи маскируют под благонравными предлогами свои пороки.

 

Прима Белладонна

Я встретил Джейн Сирасилайдз во время Большого Перерыва, этого всемирного прилива скуки, летаргии, этого знойного лета, этого блаженства, длившегося целых десять незабываемых лет, и, я думаю, именно он явился основным виновником всего того, что произошло между нами. Конечно, сейчас мне не верится, что я мог вести себя столь нелепо, но тогда мне казалось, что причиной всего была сама Джейн.

Что бы о ней ни говорили, но с одним все дружно соглашались — она была красивая девушка, хотя и с противоречивыми генетическими данными. Сплетники в Вермиллион-Сэндз скоро пришли к выводу, что она очень похожа на мутанта: роскошная, с оттенком червонного золота, кожа и глаза, напоминавшие каких-то насекомых; но это ничуть не беспокоило ни меня, ни моих друзей, например, Тони Майлза и Гарри Девайна, которые с тех пор уже не могут по-прежнему относиться к своим женам.

В то лето мы, в основном, проводили время на просторном прохладном балконе моей квартиры, неподалеку от Бич-Драйв, потягивая пиво, приличный запас которого всегда имелся в холодильнике на первом этаже моего цветочно-музыкального магазина, забавляясь «и-го», популярной тогда игрой, напоминавшей шахматы, и вели бесконечные пустые разговоры. Никто из нас, кроме меня, никогда не занимался серьезным делом; Гарри был архитектор, Тони Майлзу иногда удавалось продать туристам керамику, я же обычно проводил каждое утро пару часов в магазине, отправляя зарубежные заказы и время от времени прикладываясь к банке с пивом.

Вот в такой особенно жаркий и ленивый день, когда я только что кончил упаковывать нежную сопрано-мимозу для Гамбургского хорового общества, раздался звонок с балкона.

— Магазин музыкальной флоры Паркера? — спросил Гарри. — Вы обвиняетесь в перепроизводстве. Поднимайся, мы с Тони хотим показать тебе кое-что.

Когда я оказался наверху, они оба скалили зубы, словно собаки, наткнувшиеся на интересующее их дерево.

— Ну и где же это «кое-что»? — поинтересовался я.

Тони чуть приподнял голову.

— Вон там, — слегка кивнул он в сторону жилого дома.

— Осторожно, — предупредил он меня, — не заглядись.

Я медленно опустился в плетеное кресло и, вытянув шею, огляделся.

— Пятый этаж, — сквозь зубы процедил Гарри, почти не разжимая губ. — Налево от балкона, напротив. Ну как, доволен?

— Фантастика… — ответил я, не спеша разглядывая ее. — Интересно, что еще она умеет делать?

Гарри и Тони благодарно вздохнули.

— Ну как? — спросил Тони.

— Она не для меня, но вам явно нечего бояться. Пойдите и скажите ей, что не можете жить без нее.

Гарри тяжело вздохнул.

— Разве ты не понимаешь, что она — поэтичная, нежданная, как будто вышедшая из древнего апокалиптического моря. Может быть, она божественного происхождения.

Женщина прохаживалась по комнате, переставляя мебель. Кроме большой металлической шляпы абстрактной формы на ней почти ничего не было. Даже в полумраке удлиненные волнообразные очертания ее бедер отливали золотом и сияли. Она была как живая плеяда ярко светящихся огней. Вермиллион-Сэндз никогда не видел ничего подобного.

— С ней надо обращаться осторожно, — продолжал Гарри, уставившись в свою банку с пивом. — Застенчиво, почти таинственно. Никакой назойливости и хватательных движений.

Женщина нагнулась, чтобы распаковать чемодан, и металлические поля шляпы затрепетали над ее лицом. Я не стал напоминать Гарри, что его жена Бетти, женщина крутого нрава, непременно бы удержала мужа от любых беззастенчивых поступков.

— Она, должно быть, потребляет не меньше киловатта, — подсчитал я. — Как вы считаете, какой у нее химический состав?

— Кто знает, — сказал Гарри. — Лично мне все равно, даже если она состоит из кремнийорганических соединений.

— При такой-то жаре? — сказал я. — Да она воспламенится.

Женщина вышла на балкон, заметила, что мы наблюдаем за ней, поглядела по сторонам и вернулась в комнату.

Мы поглубже уселись в своих креслах и многозначительно переглянулись, словно триумвиры, решающие, как поделить между собой империю; немногословные, мы искоса наблюдали друг за другом: не намерен ли кто-нибудь сжульничать.

Через пять минут началось пение.

Сначала я подумал, что это трио азалий внизу почувствовало неудобства в своей щелочной среде, но частоты были слишком высокими. Звук был почти за пределами диапазона слухового восприятия и напоминал тонкое тремоло, исходящее ниоткуда и отдающееся в затылке.

Гарри и Тони хмуро посмотрели на меня.

— Твоя скотинка чем-то недовольна, — сказал мне Тони. — Ты не мог бы ее утихомирить?

— Это не растения, — сказал я ему. — На них это непохоже.

Громкость звука все нарастала, пока у меня в затылке что-то не заскрипело и не затрещало. Я уже собрался было спуститься в магазин, когда Гарри и Тони вдруг вскочили с мест и прижались к стене.

— Боже мой, Стив, смотри! — закричал Тони, в ужасе указывая пальцем на стол, на который я облокотился. Он схватил кресло и вдребезги разнес им стеклянную столешницу.

Я встал и извлек запутавшиеся в волосах осколки.

— В чем дело, черт побери? — удивился я.

Тони смотрел вниз на сплетение прутьев, охватывающих металлические ножки стола. Гарри подошел ко мне и осторожно взял меня за руку.

— Он был совсем рядом. С тобой все в порядке?

— Он исчез, — уныло произнес Тони. Он внимательно осмотрел пол на балконе, затем перевесился через перила и заглянул вниз.

— Что это было? — спросил я.

Гарри пристально посмотрел на меня.

— Разве ты не видел? Он был примерно в трех дюймах от тебя. Императорский скорпион, не меньше омара, — он устало присел на ящик из-под пива. — Должно быть, акустический. Звук совсем исчез.

После того, как они ушли, я привел все в порядок и взял себе пива. Я готов был поклясться, что на стол никто не забирался.

С балкона напротив за мной наблюдала женщина в халате из мерцающей ионизированной ткани.

На следующее утро я узнал, кто она. Тони и Гарри с женами были на пляже, возможно, обсуждая вчерашний случай со скорпионом, а я работал в своем магазине, настраивая с помощью ультрафиолетовой лампы гигантскую Паучью орхидею. Это был трудный цветок с нормальным голосовым диапазоном в двадцать четыре октавы, но как и все терракотовые хоротропы вида КЗ+ 25 С5А9, без интенсивных упражнений она легко впадала в невротические минорные транспонировки, которые крайне трудно поддавались исправлению. А являясь самым старым цветком в магазине, естественно, отрицательно влияла на остальные растения. Каждое утро, когда я открывал магазин, там неизменно стоял шум, как в сумасшедшем доме, но как только я подкармливал Паучью орхидею и приводил в норму один из двух градиентов pH, все остальные растения улавливали ее сигналы, и постепенно успокаивались в своих баках.

Одна вторая, три четверти, многозвучия — все приходило в совершенную гармонию.

В неволе содержались не более десятка настоящих Паучьих орхидей; остальные, в большинстве своем, были либо «немыми», либо привоями от двудольных растений, так что мне, можно сказать, крупно повезло. За пять лет до описываемых событий я купил этот магазин у полуглухого старика по фамилии Сайерс, и за день до того, как уехать, он выбросил растения, проявлявшие признаки дегенерации, в мусорный контейнер позади дома. Опорожняя несколько мусорных бачков, я наткнулся на Паучью орхидею, бурно разросшуюся на субстрате из морских водорослей и испорченных резиновых трубок.

Почему Сайерс решил ее выбросить, я так никогда и не узнал. До своего приезда в Вермиллион-Сэндз он был куратором старой консерватории в Кью, где впервые были выведены поющие растения, и работал там под руководством доктора Манделя, который обнаружил первую Паучью орхидею в лесах Гайаны, когда был еще двадцатипятилетним начинающим ботаником. Орхидея получила свое название от гигантского паука, который опыляет ее цветки и одновременно откладывает яйца в их мясистые семяпочки. При этом его привлекают или, как всегда утверждал Мандель, гипнотизируют звуковые колебания, испускаемые чашечкой ее цветка в период опыления. Первые Паучьи орхидеи излучали всего несколько случайных частот, однако путем гибридизации и искусственного поддержания их в стадии опыления Манделю удалось получить штамм, который максимально брал двадцать четыре октавы.

Но в самый разгар основного труда своей жизни Мандель, подобно Бетховену, совершенно оглох, и потерял возможность их услышать. Несмотря на это, он мог слышать музыку цветка, когда просто глядел на него. Однако, как ни странно, оглохнув, он перестал смотреть на Паучью орхидею.

В то утро я почти понял, почему. Орхидея пылала злобой. Вначале она отказывалась от подкормки, и мне пришлось промыть ее струёй фторальдегида; потом она начала испускать ультразвуковые колебания, означающие многочисленные жалобы хозяев собак всей округи. В конце концов, она попыталась разрушить бак с помощью резонанса.

В магазине стоял шум и гам, и я чуть было не решил закрыть все растения, а потом поодиночке разбудить (тяжелая работа, если учесть, что в магазине было восемьдесят баков), когда внезапно все стихло до едва уловимого шелеста.

Я оглянулся и увидел, что в магазин вошла золотокожая женщина.

— Доброе утро, — приветствовал я ее. — Должно быть, вы им понравились.

Она довольно рассмеялась.

— Здравствуйте. Разве они плохо себя вели?

Под черным пляжным халатом ее кожа имела более мягкий, более нежный оттенок, но что приковало мое внимание, так это ее глаза. Они были еле видны из-под широких полей шляпы. Ее ресницы, как лапки насекомых, трепетали вокруг светящихся фиолетовых зрачков.

Она подошла к вазону с гибридными папоротниками и, качнув полными бедрами, встала рядом, глядя на них.

Папоротники потянулись к ней, их светящиеся плавные голоса страстно запели.

— Ну разве они не прелесть? — сказала она, нежно поглаживая листья. — Они так нуждаются в любви.

Низкий регистр ее голоса, дыхание, напоминающее шорох пересыпаемого прохладного песка, придавали речи женщины какой-то музыкальный ритм.

— Я только что приехала в Вермиллион-Сэндз, — сказала она, — и в моем номере ужасно тихо. Может быть, если бы у меня был цветок, хотя бы один, мне не было бы так одиноко.

Я не мог отвести от нее взгляда.

— Да, конечно, — ответил я отрывисто и с деловым видом. — Может быть, что-нибудь яркое? Скажем, вот этот морской критмум с Суматры? Это — породистое меццо-сопрано из того же стручка, что и Прима белладонна с Байрейтского фестиваля.

— Нет, — сказала она, — он выглядит слишком бессердечным.

— Может быть, эта луизианская лютневая лилия? Если вы уменьшите подачу сернистого газа, она заиграет прелестные мадригалы. Я покажу, как это делается.

Она не слушала меня. Сложив перед грудью руки, словно в молитве, она шагнула к прилавку, на котором стояла Паучья орхидея.

— Как она прекрасна, — промолвила она, не отрывая глаз от пышных, желтых и пурпурных листьев, свешивающихся из чашечки цветка, украшенного алыми полосками.

Я прошел с ней к прилавку и включил усилитель так, чтобы был слышен голос орхидеи. Растение тут же ожило. Листья стали жесткими и яркими, чашечка цветка раздулась, лепестки ее туго натянулись. Орхидея испустила несколько резких бессвязных звуков.

— Прекрасная, но зловещая, — сказал я.

— Зловещая? — повторила за мной она. — Нет, гордая. — Она подошла поближе и заглянула в злобно шевелящуюся, огромную головку цветка. Орхидея затрепетала, колючки на стебле угрожающе изогнулись.

— Осторожно, — предостерег я ее. — Она чувствует даже самые слабые звуковые колебания.

— Тихо, — сказала она, делая знак рукой. — Мне кажется, она хочет петь.

— Это всего лишь обрывки тональностей, — объяснил я. — Она не исполняет музыкальных номеров. Я использую ее в качестве частотного…

— Слушайте! — она схватила мою руку и крепко сжала ее. Голоса всех растений в магазине низкой ритмичной мелодией слились в один поток, но один, более сильный голос, слышался над всеми: сначала он звучал тонко и пронзительно, как свирель, потом постепенно звук начал пульсировать, стал глубже и, в конце концов, разросся до мощного баритона, ведущего за собой хор других растений.

Я никогда раньше не слышал, как поет Паучья орхидея, и внимательно слушал ее. Вдруг я почувствовал что-то вроде легкого солнечного ожога, и обернувшись увидел, что женщина пристально смотрит на растений, кожа ее накалилась, а насекомые в глазах судорожно корчатся. Орхидея вытянулась в ее сторону, чашечка цветка поднялась, листья стали похожи на окровавленные сабли.

Я быстро обошел вокруг бака и выключил подачу аргона. Орхидея захныкала, в магазине начался кошмарный галдеж: оборванные ноты и голоса, срывающиеся с высоких «до» и «ля», слились в диссонанс. Вскоре тишину нарушал лишь едва уловимый шорох листьев.

Женщина схватила край бака и перевела дух. Ее кожа потускнела, существа в глазах перестали бесноваться и лишь слегка шевелились.

— Зачем вы ее выключили? — спросила она, тяжело дыша.

— Простите меня, — сказал я, — но у меня здесь товара на десять тысяч долларов, и подобный эмоциональный шторм в двенадцати тональностях может запросто выбить множество вентилей. Большая часть этих растений не приспособлена для оперы.

Она наблюдала, как газ сочился из цветочной чашечки, а листья один за другим опускались и теряли свой цвет.

— Сколько я вам должна? — спросила она, открывая сумочку.

— Она не продается, — ответил я. — Честно говоря, я совсем не понимаю, как она взяла эти октавы…

— Тысячи долларов достаточно? — спросила она, не отрывая от меня глаз.

— Не могу, — сказал я. — Без нее невозможно настроить другие растения. Кроме того, — добавил я, стараясь улыбнуться, — эта орхидея погибнет через десять минут, если вытащить ее из вивария. Да и все эти цилиндры и трубопроводы будут смотреться весьма странно в вашей комнате.

— Да, конечно, — согласилась она, внезапно улыбнувшись в ответ. — Я вела себя глупо. — Она в последний раз взглянула на орхидею и не спеша направилась к секции напротив, где продавались произведения Чайковского, весьма популярные среди туристов.

— «Патетическая», — наугад прочитала она на ярлыке. — Я возьму ее.

Я завернул скабию и вложил в коробку буклет с инструкцией, все еще глядя на женщину.

— Не волнуйтесь так, — сказала она весело. — Я никогда не слышала ничего подобного.

Я не волновался. Просто тридцать лет, прожитые в Вермиллион-Сэндз, сузили мой кругозор.

— Вы надолго в Вермиллион-Сэндз? — поинтересовался я.

— У меня сегодня первый концерт в клубе «Казино», — ответила она. Она рассказала, что зовут ее Джейн Сирасилайдз и что она — певица оригинального жанра.

— Почему бы вам не придти посмотреть на меня? — предложила она, и озорной огонек пробежал в ее глазах. — Я начинаю в одиннадцать. Может быть, вам понравится.

Я пришел на концерт. На следующее утро весь Вермиллион-Сэндз гудел от пересудов. Джейн произвела сенсацию. После представления триста человек клялись, что услышали все — от хора ангелов, поющих под музыку небесных сфер, до джаза. Что же касается лично меня, то, может быть, из-за того, что я слышал слишком много поющих цветов, я относился к этому более спокойно. Но теперь я знал, откуда появился на моем балконе скорпион.

Тони Майлз слушал «Сен-Луи блюз» в исполнении Софи Такер, а Гарри — Мессу си минор Баха-отца.

Они зашли в магазин и, пока я возился с цветами, делились впечатлениями от концерта.

— Изумительно, — воскликнул Тони. — Как ей это удается? Скажи мне.

— Гейдельбергская партитура, — восторгался Гарри. — Величественная, неподдельная. — Он с раздражением посмотрел на цветы. — Ты не мог бы утихомирить их? Они тут подняли адский шум.

Шум действительно стоял адский и, поразмыслив, я понял, отчего. Паучья орхидея полностью вышла из-под контроля и к тому времени, как я смог успокоить ее, окунув в слабый соляной раствор, она уже успела погубить кустарников более чем на триста долларов.

— Вчерашнее представление в «Казино» было ничто по сравнению с тем, что она устроила здесь, — рассказал я им. — «Кольцо Нибелунгов» в исполнении Стана Кентона. Эта орхидея сошла с ума. Я уверен, она хотела убить ее.

Гарри смотрел, как растение потрясает своими листьями, делая угловатые судорожные движения.

— Мне кажется, она настроена очень воинственно. Но зачем ей убивать Джейн?

— Ну не буквально, конечно. Ее голос, по-видимому, имеет обертоны, раздражающие чашечку цветка. У других растений такой реакции не наблюдалось.

Они ворковали, как голуби, когда она трогала их.

Тони внезапно вздрогнул от радости.

На улице блеснула ярким солнцем пышная огненно-желтая юбка Джейн.

Я представил ее Гарри и Тони.

— Цветы, похоже, сегодня молчат, — сказала она. — Что с ними случилось?

— Я чищу баки, — объяснил я. — Кстати, мы все хотим поблагодарить вас за вчерашний концерт. Как вам понравился наш город?

Она смущенно улыбнулась и не спеша стала прогуливаться по магазину. Как я и думал, она остановилась у орхидеи и устремила на нее свой взор.

Я ждал, что она скажет, но Гарри и Тони окружили ее и скоро заставили подняться на второй этаж в мою квартиру, где все утро они валяли дурака и опустошали мои запасы виски.

— Не хотите ли составить нам компанию после сегодняшнего концерта? Мы могли бы пойти потанцевать во «Фламинго», — предложил Тони.

— Но вы оба женаты, — застенчиво возразила Джейн. — Разве вас не волнует ваша репутация?

— А мы прихватим с собой жен, — беззаботно произнес Гарри. — А Стив будет держать ваш жакет.

Мы поиграли в «и-го». Джейн сказала, что раньше никогда не играла в эту игру, но она без труда разобралась в правилах, а когда начала нас обыгрывать, я понял, что она мошенничает. Разумеется, не каждый день выпадает случай поиграть в «и-го» со златокожей женщиной с глазами, похожими на насекомых, но, тем не менее, это меня раздражало. Гарри и Тони, конечно, ничуть этому не противились.

— Она очаровательная, — сказал Гарри после ее ухода. — Кого это волнует? Все равно это глупая игра.

— Меня волнует, — возразил я. — Она мошенничает.

Следующие три или четыре дня в магазине происходило великое цветочно-звуковое побоище. Джейн приходила каждое утро взглянуть на Паучью орхидею, и ее присутствие было слишком невыносимо для растения. К сожалению, я не мог держать цветы на голодном пайке: для каждодневных упражнений орхидея была просто необходима. Но вместо гармоничных гамм Паучья орхидея испускала лишь скрипы и завывания. Меня беспокоил не сам шум, на который жаловалось не более двадцати человек, а вред, наносимый им колебательным связкам растений. Те, которые исполняли музыку XVII века, стойко переносили напряжение; цветы, предназначенные для современных композиторов, оказались к нему вообще невосприимчивы, однако у двух десятков романтиков полопались цветочные чашечки. К началу третьего дня после приезда Джейн я потерял исполнителей Бетховена и страшно подумать сколько — Мендельсона и Шуберта.

Джейн как будто совсем не обращала внимания на причиняемые мне неприятности.

— Что с ними всеми случилось? — спросила она меня, осматривая беспорядочно разбросанные на полу газовые баллоны и капельницы.

— Мне кажется, вы пришлись им не по вкусу, — ответил я. — По крайней мере, Паучьей орхидее. Ваш голос может вызывать у мужчин странные и причудливые видения, но у этой орхидеи он вызывает черную меланхолию.

— Ерунда, — сказала она, смеясь мне в лицо. — Отдайте ее мне, и я покажу вам, как за ней надо ухаживать.

— Тони и Гарри развлекают вас? — поинтересовался я. Меня раздражало то, что я не могу пойти с ними на пляж, а вместо этого вынужден тратить время на опорожнение баков и приготовление растворов, ни один из которых не помогал.

— Они очень забавны, — сказала она. — Мы играем в «и-го» и я пою для них. Но мне кажется, вы могли бы почаще выбираться отсюда.

Спустя еще две недели я был вынужден сдаться. Я решил законсервировать растения до тех пор, пока Джейн не уедет из Вермиллион-Сэндз. Я знал, что на восстановление ассортимента мне потребуется, по крайней мере, три месяца, но другого выхода у меня не было.

На следующий день я получил крупный заказ на поставку колоратурной травосмеси для садового хора в Сантьяго. Они хотели получить ее через три недели.

— Простите меня, пожалуйста, — сказала Джейн, когда узнала, что я не смогу выполнить заказ. — Вы, очевидно, считаете, что лучше бы я никогда не приезжала в Вермиллион-Сэндз.

Она задумчиво заглянула в один из темных баков.

— Не могу ли я помочь вам в оркестровке? — предложила она.

— Нет уж, спасибо, — сказал я, смеясь, — я сыт этим по горло.

— Не упрямьтесь, мне это не составит труда.

Я отрицательно покачал головой.

Тони и Гарри назвали меня сумасшедшим.

— У нее достаточно широкий диапазон голоса, — сказал Тони. — Ты же сам это признал.

— Что ты имеешь против нее? — спросил Гарри. — Она мошенничает в «и-го»?

— Вовсе не это, — ответил я. — Но диапазон ее голоса куда шире, чем вы думаете.

Мы играли в «и-го» в номере Джейн. Она выиграла у каждого из нас по десять долларов.

— Мне везет, — сказала она, весьма довольная собой. — Похоже, я никогда не проигрываю. — Она пересчитала деньги и, сияя золотой кожей, аккуратно положила их в сумочку.

Вскоре из Сантьяго пришел повторный заказ.

Я нашел Джейн в кафе в окружении поклонников.

— Вы еще не сдались? — спросила она меня, бросая улыбку молодым людям.

— Не знаю, чего вы добиваетесь, — сказал я, — но стоит попробовать.

Когда мы вместе вернулись в магазин, я достал лоток с многолетними растениями. Джейн помогла мне наладить подачу газа и жидкостей.

— Давайте начнем с этих, — сказал я. — Частоты 543–785. Вот партитура.

Джейн сняла шляпу и чистым голосом начала петь гамму. Сначала водосбор заколебался, и Джейн вернулась в нижний регистр и снова начала выводить гамму, увлекая за собой растения. Они вместе прошли пару октав, затем растения споткнулись, прервав стройную последовательность аккордов.

— Попробуйте полутоном выше, — посоветовал я. Добавил в бак немного хлористой кислоты и водосбор энергично последовал за ней, издавая своими цветочными чашечками нежные дискантовые вариации.

— Великолепно, — сказал я.

На выполнение заказа у нас ушло всего четыре часа.

— У вас получается лучше, чем у орхидеи, — похвалил я ее. — На каких условиях вы желаете работать? Могу предложить вам большой прохладный бак и сколько угодно хлора.

— Будьте осторожны, — предупредила она. — Я могу согласиться. Почему бы нам не настроить еще несколько растений, раз уж мы принялись за это дело?

— Вы устали, — сказал я. — Давайте пойдем отсюда и выпьем что-нибудь.

— Можно мне попробовать с орхидеей, — предложила она. — Эта задача более трудная.

Она не спускала глаз с цветка. Я подумал, что они будут делать, если останутся наедине. Может быть, до смерти замучают друг друга своим пением?

— Нет, — сказал я. — Давайте завтра.

Мы поднялись на балкон, налили себе по бокалу и весь остаток дня проговорили.

Она немного рассказала о себе, но все же я выяснил, что отец ее был горным инженером в Перу, а мать — танцовщицей в захудалой таверне в Лиме.

Они переезжали из одного места в другое, отец разрабатывал свои концессии, а мать пела в ближайшем борделе, чтобы уплатить за жилье.

— Она, конечно, только пела, — добавила Джейн, — до того, как умер отец.

На кончике соломинки в ее бокале забурлили пузырьки.

— Итак, вы полагаете, что на моем концерте каждый видит и слышит то, что он хочет. Кстати, а что видели вы?

— Боюсь, со мной вы потерпели неудачу, — сказал я. — Ничего не видел. Кроме вас.

Она опустила глаза.

— Такое иногда случается, — сказала она. — Но на этот раз я рада.

Миллионы солнц зажглись внутри меня. До этого момента я еще как-то сохранял рассудительность.

* * *

Тони и Гарри были вежливы, хотя и явно расстроены.

— Я не могу поверить в это, — печально сказал Гарри. — Не могу. Как тебе это удалось?

— Конечно же, благодаря мистическому и лицемерному подходу, — ответил я.

— Все древние моря, да темные колодцы.

— А какая она? — нетерпеливо спросил Тони. — Я имею в виду, она огненная или просто горячая?

Каждый вечер Джейн пела в казино с одиннадцати до трех часов ночи, а остальное время мы, как мне казалось, всегда были вместе. Иногда на закате дня мы уезжали в Ароматную пустыню и, сидя вдвоем у водоема, наблюдали, как солнце заходит за рифы и горы, вдыхали тяжелый воздух, насыщенный приторным ароматом роз, и чувствовали, как нами овладевает покой. А когда начинал дуть прохладный ветерок, мы бросались в воду, купались, и после этого возвращались, наполняя городские улицы и веранды кафе запахом жасмина, мускусной розы и голиантемума.

Порой мы отправлялись в Лагун-Вест в какой-нибудь тихий бар и ужинали там, сидя на отмели, Джейн подшучивала над официантами и подражала пению птиц к удовольствию детей, прибегавших, чтобы посмотреть на нее.

Сейчас я понимаю, что тогда я, очевидно, приобрел в городке дурную славу, но я был не против того, чтобы дать старухам — а рядом с Джейн все женщины выглядели старухами — очередной повод для сплетен. Во время Большого Перерыва все мало о чем беспокоились, а потому и я не очень-то стремился анализировать мои отношения с Джейн Сирасилайдз. Когда мы вдвоем сидели прохладным ранним вечером на балконе, или когда я чувствовал в ночной темноте рядом с собой ее тело, меня вообще мало что волновало.

Как это ни глупо звучит, но единственной причиной для разногласий было ее мошенничество в «и-го».

Помнится, однажды я упрекнул ее в этом.

— Знаешь ли, Джейн, что ты обманом вытянула из меня более пятисот долларов? И ты до сих пор продолжаешь обманывать. Даже сейчас!

Она ехидно рассмеялась.

— Разве я обманываю? Когда-нибудь я дам тебе возможность выиграть.

— Но зачем ты это делаешь? — настаивал я.

— Так интереснее, — сказала она. — В противном случае играть было бы слишком скучно.

— Куда ты поедешь из Вермиллион-Сэндз? — спросил я ее.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Почему ты об этом спрашиваешь? Я думаю, что я никуда отсюда не уеду.

— Не дразни меня, Джейн. Ты родилась в ином мире.

— Мой отец родом из Перу, — напомнила она.

— Но не от него же ты унаследовала свой голос, — сказал я. — Интересно было бы послушать, как поет твоя мать. У нее был лучше голос, чем у тебя, Джейн?

— Она думала, что лучше. Но отец терпеть не мог нас обеих.

В тот вечер я в последний раз видел Джейн. Перед тем, как ей отправиться в казино, мы переоделись и полчаса провели на балконе: я слушал ее голос, который подобно спектральному источнику наполнял воздух золотыми переливающимися звуками. Даже после того, как Джейн ушла, музыка осталась со мной, еле слышно кружась в темноте вокруг ее стула.

После ее ухода мне почему-то страшно захотелось спать, и в половине двенадцатого, когда она должна была появиться на сцене казино, я вышел из дома, чтобы прогуляться вдоль пляжа и выпить где-нибудь чашечку кофе.

Как только я спустился вниз, сразу услышал музыку, звучащую в магазине.

Сначала я решил, что забыл выключить один из усилителей, но я слишком хорошо знал этот голос.

Жалюзи на окнах магазина были плотно закрыты, поэтому я пошел в обход, вдоль задней стены жилого дома, и вошел внутрь через проход из гаражного дворика.

Свет был выключен, но магазин наполняло алмазное сияние, отбрасывавшее золотые огни на баки, стоявшие на прилавках. По потолку плясали струящиеся разноцветные отблески.

Я уже слышал эту музыку, но только в увертюре.

Паучья орхидея увеличилась раза в три, вылезла из-под крышки бака, листья ее распухли и свирепо шевелились.

Повернувшись в ее сторону и запрокинув голову, стояла Джейн.

Почти ослепленный светом, я подбежал к ней, схватил за руку и попытался оттащить от растения.

— Джейн! — закричал я сквозь шум. — Уходи отсюда!

Она оттолкнула мою руку. В ее глазах промелькнула тень стыда.

…Я сидел на ступеньках лестницы у входа, когда подъехали Тони и Гарри.

— Где Джейн? — спросил Гарри. — С ней что-нибудь случилось? Мы были в казино. — Они повернули головы на звуки музыки. — Что здесь происходит, черт побери?

Больше я никогда не видел Джейн. Мы втроем ждали в моей квартире. Когда музыка совсем утихла, мы спустились вниз в темный магазин. Паучья орхидея уменьшилась до обычного размера.

На следующий день она погибла.

Куда исчезла Джейн, я так и не знаю. Вскоре после этих событий Большой Перерыв закончился и началась реализация Больших Правительственных программ.

Вновь пустили часы и всех заставили отрабатывать потерянное время, так что нам было не до жалости к нескольким помятым листочкам. Гарри рассказал мне, что Джейн видели по дороге на Ред-Бич, а я недавно слышал, что какая-то женщина, очень похожая на Джейн, выступает в ночных клубах по эту сторону от Пернамбуку.

Так что, если кто-нибудь из вас держит цветочно-музыкальный магазин и имеет в нем Паучью орхидею, — берегитесь златокожей женщины с глазами, похожими на насекомых. Возможно, она сыграет с вами в «и-го» и, к сожалению, обязательно смошенничает.

 

Звёздная улица, вилла номер пять

Этим летом я жил в Алых Песках, и каждый вечер от дома номер пять по Звёздной улице ветер нёс ко мне через песчаный пустырь безумные стихи моей прекрасной соседки — клубки цветной перфоленты, волочившейся по песку подобно растерзанной паутине. Ночь напролёт они трепетали, цепляясь за опоры террасы, обвивая перила и балясины, а к утру ярко-вишнёвым узором расшивали южную стену виллы, пока я не сметал их прочь.

Однажды, возвратившись с Красного Пляжа, где я провёл три дня, я обнаружил, что вся терраса заполнена гигантским облаком цветных нитей, которые, стоило мне открыть стеклянные двери, ведущие в дом, ворвались в гостиную и оплели всю мебель, словно нежные побеги какой-то необъятной длины лианы. Неделю после этого я повсюду натыкался на обрывки стихов.

Несколько раз я выражал своё недовольство открыто, для чего проходил триста метров через дюны, чтобы вручить письмо с протестом, но никто так ни разу и не отозвался на мой звонок. Свою соседку я видел лишь однажды — в день её приезда. Она пронеслась по Звёздной улице в огромном «кадиллаке» с откидным верхом, её длинные — как покрывало языческой богини — волосы трепал ветер. Она исчезла, оставив в моей памяти ускользающий образ: стремительный промельк удивлённых глаз на снежно-белом лице.

Я так и не понял, почему она не открыла двери, но заметил, что каждый раз, когда я шёл к её вилле, в воздухе было темно от песчаных скатов, которые со зловещими воплями носились кругами подобно стае растревоженных летучих мышей. В последний мой приход, когда я стоял у чёрной стеклянной двери её дома и упорно давил на кнопку звонка, с высоты прямо к моим ногам рухнул песчаный скат чудовищных размеров.

То был, однако, как я понял позднее, сезон всеобщего безумия в Алых Песках, и именно тогда Тони Сапфайр услышал пение песчаного ската, а мимо меня в «кадиллаке» проехал сам бог Пан.

* * *

Теперь я часто задаю себе вопрос: кем была Аврора Дей? Яркой кометой проносясь по мирному, безмятежному небу, она являлась каждому обитателю Звёздной улицы в разном обличье. Мне она поначалу казалась просто красавицей неврастеничкой, прячущейся под маской роковой женщины, зато Раймонд Майо увидел в ней взрывающуюся мадонну — загадочный персонаж Сальватора Дали, — невозмутимо наблюдающую за свершением мрачного пророчества. Для Тони Сапфайра и других, сопровождавших её на берегу, она была воплощением самой Астарты, алмазоокой дочери канувших в прошлое тысячелетий.

Ясно помню, как я нашёл первое её стихотворение. После ужина я отдыхал на террасе — главное моё занятие в Алых Песках — и заметил на песке у ограды длинную узкую розовую перфоленту. Чуть дальше обнаружилось ещё несколько таких лент, и с полчаса я наблюдал, как лёгкий ветер несёт и несёт их через дюны. На подъездной аллее виллы номер пять я заметил свет автомобильных фар и заключил, что в доме, пустовавшем уже несколько месяцев, поселился новый жилец.

Наконец любопытство пересилило лень, я перелез через ограду террасы, спрыгнул на песок и поднял розовую ленту. Полоска длиною около метра, нежная, как лепесток розы, оказалась столь непрочной, что под пальцами расползалась и таяла.

Поднеся ленту к глазам, я прочёл: «Сравню ли с летним днём твои черты? Но ты милей…»

Я разжал пальцы, и лента канула во тьму под террасой. Наклонившись, я бережно поднял ещё один обрывок. На нём тем же витиеватым неоклассическим шрифтом было напечатано: «…пустил корабль по бурным водам божественной стихии океана…».

Я оглянулся. Над пустырём сгустилась тьма, и соседняя вилла в трёхстах метрах от меня светилась как призрачная корона. Фары автомобилей, несущихся к Красному Пляжу, вырывали из мрака гребни песчаных наносов вдоль Звёздной улицы, и кварцевые осколки в них переливались подобно нитям драгоценных бус.

Я снова посмотрел на ленту.

Шекспир и Эзра Паунд? В высшей степени странный вкус. Я пожал плечами и вернулся на террасу.

В последующие дни клубки перфолент продолжали ползти через дюны, причём основная их масса появлялась почему-то к вечеру, когда автомобильные фары подсвечивали эту бесконечную цветную паутину. Я, впрочем, перестал обращать на них внимание — редактировал журнал авангардистской поэзии «Девятый вал», и дом мой был полон перфолент и старых гранок. Не удивило меня и то, что моя соседка оказалась поэтессой. Поэты и художники — большей частью абстрактного толка и не слишком плодовитые — занимали почти все дома в округе. Все мы в той или иной степени страдали пляжным переутомлением — хроническим недугом, обрекающим свои жертвы на нескончаемые солнечные ванны, тёмные очки и послеполуденное безделье на террасах.

Однако время шло, и эти бесконечные ленты начали меня раздражать. Поскольку реакции на мои возмущённые послания не последовало, я отправился на виллу соседки, чтобы встретиться с нею лично. Тут-то с неба и упал умирающий песчаный скат и в последних судорогах едва не вонзил в меня своё жало. Я понял, что повидаться с соседкой мне вряд ли удастся.

Её шофёр — горбун с изуродованной ступнёй и лицом старого фавна — мыл ярко-красный «кадиллак». Я подошёл ближе и показал на пряди перфолент, свисавших из окон первого этажа и покрывавших песок.

— Их ветром заносит на мою виллу, — сказал я. — Ваша хозяйка, похоже, забывает выключить автоверсификатор.

Он молча смерил меня взглядом, сел за руль и взял с приборного щитка небольшую флейту.

Пока я огибал машину, он принялся играть, извлекая из флейты высокие, пронзительные звуки. Я подождал, надеясь, что он кончит, потом громко сказал:

— Вы можете попросить её закрывать окна?

Он не обращал на меня внимания, даже флейту от губ не оторвал. Я наклонился и собрался было рявкнуть ему прямо в ухо, но в этот момент яростный порыв ветра породил за соседней дюной небольшой песчаный смерч, перекинул его на подъездную аллею, запорошил мне глаза, забил рот. Прикрыв ладонью глаза, я двинулся прочь от виллы. Ленты упорно волочились за мной.

Ветер стих так же внезапно, как поднялся. Пыль улеглась, воздух снова стал неподвижным. Как оказалось, я успел пройти по аллее метров тридцать и теперь, к своему удивлению, увидел, что «кадиллак» и шофёр исчезли, хотя дверь гаража была по-прежнему распахнута.

В голове стоял странный звон. Я злился, мне не хватало воздуха. Я уже готов был вернуться, чтобы выразить своё возмущение — меня не впустили в дом, оставили у порога во власти свирепого пыльного шквала, — но тут снова услышал тот же свист, предвещавший смерч. Негромкий, но отчётливый, полный какой-то необъяснимой угрозы, звук этот, казалось, подбирался ко мне со всех сторон. Поискав глазами его источник, я заметил, что по обе стороны аллеи с гребней дюн срываются песчаные струйки.

Не теряя времени, я повернулся и быстро пошёл к своей вилле.

Оказавшись в дурацком положении, я обозлился и был полон решимости дать своей жалобе официальный ход. Прежде всего я обошёл вокруг террасы, собрал все перфоленты и сунул их в мусорный контейнер. Потом залез под дом и извлёк оттуда целые клубки этой дряни, запутавшиеся среди столбиков фундамента.

Я наугад просмотрел несколько обрывков. Всё те же случайные куски и фразы из Шекспира, Водсворта, Китса, Элиота. Похоже, что в автоверсе моей соседки был какой-то дефект, и вместо различных вариаций на тему классических образцов поэзии селекторный блок выдавал сами эти образцы, однако в каком-то расчленённом виде. Я даже подумал, не позвонить ли в местное представительство фирмы IBM, чтобы на виллу пять прислали мастера.

* * *

В тот вечер я наконец встретился со своей соседкой.

Я лёг спать около одиннадцати, но уже через час что-то разбудило меня. Яркая луна плыла высоко в небе за прядями бледно-зелёных облаков, бросая на Звёздную улицу и окрестные дюны слабый, неверный свет. Я вышел на веранду и сразу заметил фосфоресцирующее пятно, которое двигалось между дюнами. Подобно тем странным звукам, которые извлекал из своей флейты шофёр моей соседки, свечение это, казалось, не имело источника, но я всё же принял его за лунный свет, пробивавшийся сквозь узкий разрыв в облаках.

Потом я увидел свою соседку, медленно бредущую по песку. Длинные белые одежды её развевались, и на их фоне плывущие по ветру волосы казались голубоватым оперением райской птицы. У ног её вились обрывки лент, а над головой безостановочно кружили два-три пурпурных песчаных ската. Не замечая их, она шла по ночной пустыне, а за её спиной одиноко светилось окно в верхнем этаже виллы номер пять.

Затянув пояс халата, я прислонился к столбику террасы и тихо наблюдал, простив ей на миг и бесконечные ленты, и шофёра с дурными манерами. Время от времени она исчезала в зеленоватой тени дюны, потом снова появлялась, слегка откинув голову, продолжая идти от бульвара к песчаным холмам, окружавшим пересохшее озеро.

Она была в сотне метров от образованной наносами длинной извилистой сводчатой галереи, когда странная прямизна её пути и размеренность шага навели меня на мысль, что она движется во сне.

Я чуть помедлил, глядя на песчаных скатов, кружащих над её головой, затем перепрыгнул через перила террасы и помчался через дюны.

Острые камешки впивались в босые ноги, но я успел догнать её, когда она уже готова была ступить на кромку песчаного гребня. Замедлив шаг, я пошёл рядом и коснулся её локтя.

В метре над головой шипели и кружились скаты. Странное свечение, которое я до этого принял за отблеск луны, исходило, по всей видимости, от её белого одеяния.

Я ошибся, моя соседка не была сомнамбулой. То не был сон: она шла погружённая в глубокую задумчивость. Чёрные глаза невидяще смотрели вперёд, белое лицо с тонкими чертами оставалось неподвижным и лишённым выражения, подобно мраморной маске. Взглянув как бы сквозь меня, она сделала отстраняющий жест. Потом внезапно остановилась, посмотрела под ноги и мгновенно очнулась от грёз. Взор её прояснился, и она увидела, что стоит на самом краю обрыва. Невольно она отшатнулась, причём испуг усилил свечение, исходившее от её платья.

Летавшие над головой скаты взмыли вверх и стали описывать более широкие круги.

— Я не хотел вас испугать, — сказал я. — Но вы подошли слишком близко к обрыву.

Она снова отшатнулась, изумлённо подняв тонкие чёрные брови.

— Что? — сказала она неуверенно. — Кто вы? — И вполголоса, как бы прощаясь со своими грёзами, добавила: — О Парис, на мне останови свой выбор, не на Минерве… — Она замолчала и гневно посмотрела на меня. Её пунцовые губы вздрагивали. Она зашагала прочь, унося с собой пятно янтарного света. Над нею едва различимыми тенями раскачивались песчаные скаты.

Я подождал, пока она дошла до своей виллы, и повернул к дому. Опустив глаза, я заметил в одном из её следов, отпечатавшихся на песке, что-то блестящее. Нагнувшись, я поднял прекрасно огранённый алмаз весом не менее карата и тут же увидел ещё один. Торопливо собрав с полдюжины камней, я хотел было окликнуть её, но почувствовал в руке что-то влажное.

Я разжал пальцы. На ладони, где только что сверкали алмазы, стояла лужица ледяной росы.

На следующий день я узнал наконец, кто моя соседка.

После завтрака я сидел в гостиной и увидел в окно, что к дому сворачивает «кадиллак». Шофёр вылез из машины и, припадая на одну ногу, заковылял к двери. Рукой в чёрной перчатке он сжимал розовый конверт. Я заставил его подождать несколько минут, потом вышел и тут же на крыльце распечатал послание. Шофёр вернулся в машину и сидел там, не выключая мотора. Вот что я прочёл:

«Глубоко сожалею, что была столь резка с Вами прошлой ночью. Вы вторглись в мои мечты, напугали меня. Я хотела бы искупить свою вину и приглашаю Вас на коктейль. Мой шофёр заедет за Вами в полдень.

Аврора Дей»

Я взглянул на часы. Было без пяти двенадцать. Очевидно, предполагалось, что пяти минут на сборы мне достаточно.

Шофёр внимательно изучал рулевое колесо, проявляя полное равнодушие к моим чувствам. Оставив дверь открытой, я вошёл в дом и надел белый пиджак. В последнюю секунду сунул в карман корректуру «Девятого вала».

Едва я сел, лимузин тронулся и стремительно набрал скорость.

— Давно в Алых Песках? — спросил я, обращаясь к полоске курчавых тёмно-рыжих волос между чёрным воротником и фуражкой.

Шофёр молчал. На Звёздной улице он неожиданно вырулил на встречную полосу и в бешеном рывке обогнал идущий впереди автомобиль.

Я повторил вопрос, подождал немного, затем сильно хлопнул его по обтянутому чёрной материей плечу.

— Ты глухой или просто хам?

Он повернулся ко мне. На миг мне показалось, что зрачки у него красные; наглые глаза смотрели с презрением и нескрываемой яростью. Скривив губы, шофёр излил на меня такой поток свирепых проклятий, что я с отвращением отвернулся.

У виллы номер пять он остановил машину, вышел и открыл для меня дверцу, приглашая подняться по чёрным мраморным ступеням. Он был похож на паука, сопровождающего маленькую мушку к чрезвычайно вместительной паутине.

Едва я вошёл в дом, шофёр тут же исчез. Я миновал мягко освещённый холл и очутился у бассейна с фонтаном. В воде бесконечными кругами ходили белые карпы. За бассейном в шезлонге сидела моя соседка. Длинная юбка её белого одеяния веером лежала на полу. В брызгах фонтана огоньками вспыхивало драгоценное шитьё.

Я сел. Она с любопытством взглянула на меня и отложила в сторону изящный томик в жёлтой телячьей коже — по-видимому, заказное издание сборника стихов. На полу у её ног было разбросано множество других книг, в которых я узнавал недавно вышедшие поэтические антологии.

У окна из-под занавесей выглядывали цветные обрывки перфолент, и я, взяв бокал с разделяющего нас низкого столика, огляделся вокруг, ища глазами автоверс.

— Читаете много стихов? — спросил я, указывая на книги.

Она кивнула:

— Да, пока сил хватает.

Я засмеялся.

— Понимаю вас. Мне, например, приходится читать куда больше, чем хотелось бы. — Я вынул из кармана корректуру «Девятого вала» и протянул ей. — Вам знаком этот журнал?

Она глянула на титульную страницу с видом настолько мрачным и пренебрежительным, что я задумался, зачем она вообще меня пригласила.

— Знаком. Он ужасен, не правда ли? «Пол Рэнсом», — прочла она. — Это вы? Вы — редактор? Как интересно…

Она произнесла это с какой-то особенной интонацией, словно размышляя, как ей следует поступить теперь. С минуту она задумчиво смотрела на меня. Казалось, она борется сама с собой. Степень её осведомлённости обо мне резко изменилась. На застывшем, как маска, лице я видел проблески интереса, то вспыхивающие, то слабеющие, словно меняющийся уровень яркости на киноплёнке плохого качества.

— Что ж, расскажите мне о своей работе, — попросила она. — Вам должно быть хорошо известно, что стряслось с современной поэзией. Почему она так дурна?

Я пожал плечами.

— Тут, по-видимому, всё дело во вдохновении. Я и сам писал когда-то, и немало. Но желание сочинять растаяло, когда я смог купить автоверс. Раньше поэту приходилось всю жизнь без остатка посвящать овладению мастерством. Теперь техника версификации сводится к нажатию нескольких клавиш, которыми задаются размер, рифмы, аллитерации, — и нет нужды в самопожертвовании, нет нужды в изобретении идеала, этой жертвы достойного…

Я остановился. Она смотрела на меня очень внимательно, даже насторожённо.

— Я читал немало и ваших стихов, — сказал я. — Может быть, моё замечание покажется вам неуместным, но мне кажется, ваш автоматический версификатор барахлит.

Глаза её гневно сверкнули, и она отвернулась.

— У меня нет этих мерзких машин. Боже правый, неужели вы думаете, что я могла бы ими пользоваться?

— Тогда откуда все эти перфоленты? — спросил я. — Их приносит ко мне каждый вечер. На них стихи.

— В самом деле? — сказала она небрежно. — Право, не знаю. — Она посмотрела на пол, на книги, разбросанные вокруг. — Я никогда и не думала писать стихи — обстоятельства вынудили меня. Ведь надо же спасти гибнущее искусство.

Я был окончательно сбит с толку. Насколько я помнил, большая часть стихотворений, занесённых ветром ко мне на виллу, давным-давно написана.

Аврора подняла глаза и улыбнулась.

— Я пришлю вам кое-что, — сказала она.

* * *

Первая партия прибыла следующим утром. Стихи привёз шофёр в красном «кадиллаке». Они были напечатаны изящным шрифтом на роскошной бумаге ин-кварто и украшены бантом. Обычно стихи мне присылают по почте в виде рулона перфоленты, так что получить столь красиво оформленную рукопись было, безусловно, приятно.

Сами стихи, впрочем, оказались отвратительными. Их было шесть: два сонета в духе Петрарки, одна ода и три вещицы подлиннее, написанные свободным стихом. Все они пугали и одновременно напускали тумана — как вещий бред безумной колдуньи. Их общий смысл вызывал странную тревогу, рождённую не столько содержанием, сколько явно ощутимым расстроенным рассудком автора. По-видимому, Аврора Дей полностью замкнулась в своём личном мирке, который воспринимала с абсолютной серьёзностью. Я заключил, что передо мной просто богатая неврастеничка, без всякой меры потакающая собственным фантазиям.

Я просмотрел присланные листки, источавшие запах мускуса. Где она откопала этот забавный стиль, эту архаику? «Восстаньте, земные пророки, и к древним извечным следам обеты свои приносите…» В некоторых метафорах чувствовалось влияние Мильтона и Вергилия. Стихи напоминали чем-то гневные тирады прорицательницы из «Энеиды», которыми она выстреливала всякий раз, когда Эней пытался передохнуть.

Я всё ещё ломал голову над тем, что мне делать со стихами (вторую порцию шофёр доставил следующим утром ровно в девять), когда Тони Сапфайр пришёл помочь мне управиться с очередным номером журнала. Большую часть времени он проводил у себя в Лагун-Уэсте за составлением программы автоматического романа, но дня два в неделю отдавал «Девятому валу».

Когда он вошёл, я проверял цепочки внутренних рифм в цикле сонетов Зиро Париса, изготовленных на автоверсе фирмы IBM. Пока я колдовал с таблицей контроля рифмовочной матрицы, Тони взял со стола розовые листки со стихами Авроры.

— Восхитительный аромат, — заметил он, помахивая листками. — Неплохой способ расположить к себе редактора. — Он прочёл несколько строк, нахмурился и положил листки на прежнее место. — Из ряда вон. Что это?

— Я и сам толком не знаю, — сказал я. — Какое-то «эхо в саду камней».

Тони прочёл подпись в конце последней страницы.

— «Аврора Дей». Верно, новая подписчица. По-моему, она спутала «Девятый вал» с «Автоверс таймс». Ты только послушай: «Ни оды, ни псалмы, ни шелуха словес не воздадут хвалы царице ночи…» Что всё это значит?

Я улыбнулся. Подобно остальным современным писателям и поэтам, он так много времени провёл перед своим автоверсом, что совершенно позабыл о временах, когда стихи писались вручную.

— По всей видимости, это стихи.

— Ты хочешь сказать, она сама их написала? — спросил он.

Я кивнул.

— Именно сама. Этим способом очень широко пользовались две или три тысячи лет. Он был в ходу у Шекспира, Мильтона, Китса и Шелли — и неплохо получалось.

— Но сейчас он совершенно не пригоден, — сказал Тони, — Во всяком случае, с тех пор как изобрели автоверс. Особенно если в твоём распоряжении высокопроизводительная цифро-аналоговая система IBM. Взгляни-ка сюда — до чего похоже на Элиота. Такое всерьёз не напишешь.

— Да, похоже, девица морочит мне голову.

— Девица? Да ей лет сто, и она давно тронулась. Весьма прискорбно. Впрочем, в этом безумии может быть какой-то смысл.

— Вернёмся к делу, — сказал я. В сатирической стилизации Зиро под Руперта Брука недоставало шести строк. Тони ввёл в автоверс эталонную ленту, установил метр, схему рифмовки, словарные детерминанты и включил процессор. Когда из принтера поползла лента с готовым текстом, он оторвал шесть строк и протянул мне. Я даже читать не стал — сразу вклеил в макет.

Часа два мы работали не разгибая спины. Завершив тысячу строк, уже в сумерках, мы прервались, чтобы промочить горло. Мы перешли на террасу, залитую холодным вечерним светом, и расположились в креслах, любуясь тающими красками заката и слушая, как во тьме, сгустившейся над виллой Авроры Дей, кричат песчаные скаты.

— Что это у тебя за перфоленты везде валяются? — спросил Тони. Он ухватился за одну, подтащил к себе целый клубок и положил его на стеклянный столик.

— «…ни псалмы, ни шелуха словес не воздадут…» — Дочитав строку, он разжал пальцы, и ветер унёс ленту прочь. Тони, прищурившись, смотрел туда, где за покрытыми тенью дюнами стояла вилла номер пять. Как обычно, единственный огонёк в одной из комнат второго этажа слабо освещал паутину перфолент, влекомых по песку к моему дому.

Тони кивнул.

— Так вот где она живёт.

Он взял другую ленту, обвившую перила и трепещущую на ветру у его локтя.

— Знаешь, старина, — сказал он, — по-моему, ты в осаде.

Тони был прав. Обстрел всё более туманными и эксцентричными стихами продолжался день за днём, причём всегда в два приёма: первую партию шофёр привозил ровно в девять каждое утро, вторая сама прилетала ко мне через дюны с наступлением сумерек. Строки из Шекспира и Паунда больше не появлялись; ветер приносил варианты стихотворений, которые утром доставлялись на машине, — то были, похоже, черновые наброски. Тщательное изучение лент подтвердило: Аврора Дей не пользуется автоверсом. Столь нежный материал не мог пройти через скоростной печатающий механизм компьютера, и буквы на ленте были не отпечатаны, а нанесены каким-то неизвестным мне способом.

Ежедневно, прочитав свежие поступления, я аккуратно складывал стихи Авроры в средний ящик стола. Наконец, накопив недельную порцию, я вложил её в конверт, надписал адрес — «Авроре Дей, дом 5, Звёздная улица, Алые Пески» — и сопроводил отказ тактичной запиской, где выражал уверенность, что автор стихов испытает более полное удовлетворение, если увидит свои произведения опубликованными в любом другом из многочисленных поэтических альманахов.

В ту ночь мне приснился весьма неприятный сон — первый из целой череды столь же скверных сновидений, ожидавших меня впереди.

Наутро я сварил крепкий кофе и стал ждать, когда мои мысли прояснятся. Я вышел на террасу, гадая, что могло породить дикий кошмар, который мучил меня всю ночь. Вот уже несколько лет мне ничего не снилось: крепкий сон без сновидений — одна из приятнейших особенностей здешней жизни. Внезапность ночного бреда озадачила меня — неужели Аврора Дей, вернее сказать, безумные её стихи овладели моим сознанием в большей степени, чем я предполагал?

Головная боль не утихала довольно долго. Я откинулся в кресле, глядя на виллу Авроры Дей. Окна закрыты, жалюзи спущены, маркизы убраны — тайна за семью печатями. «Кто она, — спрашивал я себя, — и чего добивается?»

Через пять минут от виллы отъехал «кадиллак» и покатил по Звёздной в мою сторону. Неужели опять стихи! Воистину эта женщина не знает усталости. Я встретил шофёра на крыльце и принял из его рук запечатанный конверт.

— Послушайте, — сказал я ему доверительно, — я бы очень не хотел мешать развитию нового поэтического дарования, но вы… не могли бы вы использовать ваше влияние на хозяйку и, как бы это лучше выразиться… — Я сделал паузу, давая ему время уловить смысл услышанного, потом добавил: — Между прочим, этот бесконечный хлам начинает мне порядком действовать на нервы.

Шофёр оглядел меня красными хитрыми глазками, повёл крючковатым носом и скривил губы в жуткой ухмылке. Печально покачав головой, он заковылял к машине.

«Кадиллак» тронулся, и я вскрыл конверт. В нём оказался один-единственный листок.

«Мистер Рэнсом!

Ваш отказ принять мои стихи поразил меня. Настоятельно рекомендую Вам пересмотреть своё решение — дело серьёзное. Стихи должны быть опубликованы в следующем номере журнала.

Аврора Дей»

В ту ночь мне вновь снились кошмары.

Очередная подборка стихов была доставлена, когда я ещё лежал в постели, пытаясь вернуть себе ощущение реальности. Встав, я приготовил большой бокал «мартини», не обращая внимания на конверт, торчащий в дверях подобно бумажному наконечнику копья.

Успокоившись, я вскрыл конверт и пробежал глазами три коротких стихотворения.

Они были ужасны. Как убедить Аврору в том, что у неё напрочь отсутствует поэтический дар? Держа в одной руке бокал, в другой листки со стихами, я, не отрывая глаз от строчек, побрёл на террасу и рухнул в кресло.

И тут же с воплем подскочил, выронив бокал. Подо мною было нечто большое и пористое, величиною с подушку, но с неровными твёрдыми краями.

Я посмотрел вниз и увидел огромного мёртвого ската — он лежал посередине кресла. Белое жало, не утратившее ещё грозной силы, высовывалось из сумки над черепным гребнем на добрый дюйм.

В ярости стиснув зубы, я пошёл в кабинет и сунул стихи в конверт вместе со стандартным уведомлением об отказе в публикации, на котором сделал приписку: «К сожалению, абсолютно неприемлемо. Пожалуйста, обратитесь к другому издателю». Через полчаса я уже ехал к Алым Пескам, где отнёс пакет на почту. Вполне довольный собой, я вернулся на виллу.

Днём на правой щеке у меня вырос гигантский фурункул.

На следующее утро выразить свои соболезнования явились Тони Сапфайр и Раймонд Майо. Оба решили, что я чересчур упрям и педантичен.

— Напечатай одно стихотворение, — сказал Тони, садясь у изножья кровати.

— Ни за что! — Я смотрел через дюны на виллу соседки. Ни души — лишь изредка придёт в движение створка окна, рождая яркий солнечный зайчик.

Тони пожал плечами.

— Стоит тебе принять хоть одну её вещь, и она отстанет.

— Ты уверен? — спросил я резко. — По-моему, у неё в запасе не меньше десятка эпических поэм, а то, что она пока прислала, — только цветочки.

Раймонд Майо подошёл к окну, надел тёмные очки и уставился на виллу номер пять. Выглядел он ещё более франтоватым, чем обычно, — тёмные волосы гладко зачёсаны, поворот головы рассчитан на неотразимый эффект.

— Вчера я видел её на психо-шоу, — задумчиво сказал он. — Она сидела совершенно одна в ложе. Выглядит потрясающе. Дважды прерывали представление. — Он покивал собственным мыслям. — В ней есть что-то неопределённое, неотчётливое — она напоминает «Космогоническую Венеру» Сальватора Дали. Глядя на неё, начинаешь с особой силой понимать, до чего кошмарные существа женщины. На твоём месте я сделал бы всё, что она требует.

Я выпятил челюсть и упрямо покачал головой.

— Уходите, — сказал я. — Вы, авторы, всегда с презрением смотрите на редактора, но кто пасует первым, когда дело принимает дурной оборот? Нет, я не сдамся. Мой опыт, моя воля подскажут мне выход из создавшегося положения. Эта безумная неврастеничка пытается околдовать меня. Думает, что полчищами дохлых скатов, фурункулами и ночными кошмарами сведёт меня с ума, заставит прекратить сопротивление.

Покачав головой и осудив моё упорство, Тони и Раймонд ушли.

Через два часа фурункул исчез столь же загадочным образом, как и появился. Не успел я поразмыслить о причинах этого события, как пикап привёз из типографии пятьсот экземпляров свежего номера «Девятого вала».

Перетащив коробки в гостиную, я вскрыл одну из них, не без удовольствия вспоминая о твёрдом намерении Авроры Дей опубликовать свои стихи в этом номере. Откуда ей было знать, что последние полосы я передал в типографию за два дня до того, как она об этом своём намерении заявила, так что при всём желании я не смог бы пойти ей навстречу.

Открыв журнал, я обратился к редакционной статье — то была очередная работа в моей серии исследований прискорбного состояния современной поэзии. Но вместо привычного десятка абзацев, набранных нормальным скромным шрифтом, мне бросилась в глаза строка гигантского курсива:

ПРИЗЫВ К ВЕЛИЧИЮ!

Поражённый, я глянул на обложку — тот ли журнал мне прислали — и стал лихорадочно перелистывать страницы.

Первое стихотворение я узнал сразу. Оно было отвергнуто мной двумя днями раньше. Следующие три я также видел и не принял. Затем шли вещи, совершенно мне неизвестные и подписанные Авророй Дей. Они занимали место стихов, отправленных мною в типографию.

Весь номер был подложным! В нём не осталось ни одного стихотворения из первоначальной корректуры, всё было свёрстано заново. Я кинулся в гостиную и просмотрел ещё с десяток экземпляров. Все они были одинаковы.

Через десять минут я отнёс все три коробки к мусоросжигателю, свалил их в топку, облил бензином и бросил горящую спичку в центр погребального костра. Одновременно та же операция была проделана в типографии с оставшейся частью пятитысячного тиража. Каким образом произошла ошибка, мне так и не смогли объяснить. Нашёлся экземпляр рукописи на той же роскошной бумаге с инициалами Авроры Дей, но с редакторской правкой, причём моим почерком! Мой же собственный экземпляр исчез, и вскоре работники типографии заявили, что они вообще его не получали.

Когда мощное пламя взметнулось к палящему солнцу, сквозь густой бурый дым я заметил внезапную вспышку активности в доме моей соседки. Распахнулись окна под натянутыми маркизами, по террасе суетливо забегал горбатый шофёр. Аврора Дей, в белых одеждах, серебристым облаком окутывавших её фигуру, стояла на плоской крыше виллы и смотрела вниз, на меня. Виною ли тому добрая порция «мартини», выпитая с утра, фурункул, недавно украшавший мою щёку, или запах бензина, не могу сказать наверное, но, пытаясь вернуться в дом, я вдруг зашатался, сел на верхнюю ступеньку крыльца, закрыл глаза и почувствовал, что теряю сознание.

Через несколько секунд я очнулся. Упёршись локтями в колени, я напряжённо всматривался в ступеньку под ногами. На её синей прозрачной поверхности были вырезаны чёткие буквы:

С чувством естественного возмущения этим актом вандализма я поднялся на ноги и вынул из кармана халата ключ от двери. Вставляя его в скважину, я заметил надпись на бронзовой накладке замка:

Чёрная кожаная обивка двери была испещрена надписями. Изящные строки пересекались без всякой системы, образуя прихотливый рисунок, напоминающий филигранный орнамент старинного подноса.

Прикрыв за собою дверь, я вошёл в гостиную. Стены казались темнее обычного, и я увидел, что вся их поверхность покрыта рядами искусно вырезанных букв — бесчисленные строки стихов бежали от пола до потолка. Я взял со стола бокал и поднёс его к губам. По голубому хрусталю к основанию бокала спускалась змейка тех же каллиграфических букв:

Стол, абажуры, книжные полки, клавиши рояля, стерео-пластинки — всё в комнате было густо покрыто письменами.

Я зашатался, поднял руку к лицу и ужаснулся: вытатуированные строки, как обезумевшие змеи, обвили кисть и предплечье. Уронив бокал, я бросился к зеркалу, висящему над камином, и увидел своё лицо, покрытое такой же татуировкой, — живую рукопись, в которой под невидимым пером на моих глазах буквы рождались и складывались в стихи:

Я отпрянул от зеркала, выбежал на террасу, оскальзываясь на кучах цветных лент, занесённых вечерним ветром, и перемахнул через перила. В считанные секунды добежал я до виллы номер пять, промчался по темнеющей аллее и оказался перед чёрной парадной дверью. Не успел я коснуться звонка, как дверь открылась, и я ввалился в знакомый коридор.

Аврора Дей ожидала меня, сидя в шезлонге у бассейна. Она кормила древних белых рыб, сгрудившихся у стенки. Когда я подошёл, она тихо улыбнулась рыбам и что-то прошептала им.

— Аврора! — закричал я. — Сдаюсь! Ради бога, делайте что хотите, только оставьте меня в покое!

Какое-то время она продолжала кормить рыб, как бы не замечая меня. Жуткая мысль промелькнула в моём мозгу: эти огромные белые карпы, что тычутся в её пальцы, — не были ли они некогда любовниками Авроры?

Мы сидели в светящихся сумерках. За спиной Авроры на пурпурном полотне Сальватора Дали «Упорство памяти» играли длинные тени. Рыбы неторопливо кружили в бассейне.

Она выдвинула условия: полный контроль над журналом, право диктовать свою политику, отбирать материал для публикации. Ни одна строчка не может быть напечатана в «Девятом вале» без её согласия.

— Не беспокойтесь, — сказала она небрежно. — Наше соглашение распространяется только на один выпуск.

К моему удивлению, она не выказала никакого желания напечатать собственные стихи — пиратская акция с последним номером журнала была лишь средством поставить меня на колени.

— Вы думаете, одного выпуска будет достаточно? — спросил я, стараясь понять, чего же она добивается.

Аврора лениво подняла глаза, рассеянно водя пальцем с зелёным лаком по зеркалу бассейна.

— Всё зависит от вас и ваших коллег. Когда наконец вы образумитесь и снова станете поэтами?

Узор на воде каким-то чудом оставался видимым, не расплывался.

За те часы, похожие на тысячелетия, что мы провели вместе, я рассказал Авроре всё о себе, но почти ничего не узнал о ней. Лишь одно было ясно — она одержима поэзией. Каким-то непостижимым образом она считала себя лично ответственной за упадок, в который пришло это искусство, но предлагаемое ею средство возрождения поэзии, как мне казалось, привело бы к обратному результату.

— Вам непременно нужно познакомиться с моими друзьями, приезжайте к нам, — сказал я.

— Обязательно, — ответила Аврора. — Надеюсь, что смогу им помочь — они многому должны научиться…

Я только улыбнулся.

— Боюсь, у них на этот счёт мнение иное. Почти все они считают себя виртуозами. Для них поиски идеальной формы сонета закончились много лет назад — компьютер других не производит.

Аврора презрительно скривила губы.

— Они не поэты, а просто инженеры. Взгляните на эти сборники так называемой поэзии. На три стихотворения — шестьдесят страниц программного обеспечения. Сплошные вольты и амперы. Когда я говорю об их невежестве, я имею в виду незнание собственной души, а не владение техникой стихосложения, я говорю о душе музыки — не о её форме.

Аврора умолкла и потянулась всем своим прекрасным телом — так расправляет свои кольца удав, — потом наклонилась вперёд и заговорила очень серьёзно:

— Не машины убили поэзию — она мертва потому, что поэты не ищут более источника истинного вдохновения.

— Что есть истинное вдохновение? — спросил я.

Она грустно покачала головой:

— Вы называете себя поэтом — и задаёте такой вопрос?

Пустым, равнодушным взглядом она смотрела в бассейн. Лишь на короткое мгновение на лице Авроры отразилась глубокая печаль, и я понял, что ею владеет горькое чувство вины, ощущение беспомощности — будто какое-то её упущение явилось причиной столь тяжкого недуга, поразившего поэзию. И тут же мой страх перед нею рассеялся.

— Вам приходилось слышать легенду о Меландер и Коридоне? — спросила Аврора.

— Что-то знакомое, — сказал я, напрягая память. — Меландер была, кажется, музой поэзии. А Коридон… Не придворным ли поэтом, убившим себя ради неё?

— Неплохо, — сказала Аврора. — Кое-что вы всё-таки знаете. Да, в один прекрасный день придворные поэты утратили вдохновение и прекрасные дамы отвергли их, отдав предпочтение рыцарям. Тогда поэты отыскали Меландер, музу поэзии, и та сказала, что наложила на них заклятье, ибо они стали слишком самонадеянными и поза были, кто является источником поэзии. Нет, нет, запротестовали поэты, они, конечно же, ни на миг не забывали о музе (наглая ложь), но Меландер отказалась им верить и заявила, что не вернёт им поэтической силы до тех пор, пока кто-либо из поэтов не пожертвует ради музы собственной жизнью. Никто, естественно, не захотел принести себя в жертву — за исключением молодого и очень одарённого Коридона, который любил Меландер и был единственным, кто сохранил свой дар. Ради остальных поэтов он убил себя…

— …к безутешной скорби Меландер, — закончил я. — Муза не ожидала, что он отдаст жизнь ради искусства. Красивый миф. Но здесь, боюсь, вы Коридона не найдёте.

— Посмотрим, — тихо сказала Аврора. Она поболтала рукой в бассейне. Отражённые разбившимся зеркалом воды блики упали на стены и потолок, и я увидел, что гостиную опоясывает фриз в виде целой серии рисунков, а сюжеты их взяты из той самой легенды, которую только что рассказала Аврора Дей. На первом, слева от меня, поэты и трубадуры столпились вокруг богини — высокой женщины в белом одеянии, удивительно похожей на Аврору. Скользя взглядом по фризу, я получил подтверждение ещё более разительного сходства хозяйки виллы и музы и пришёл к выводу, что Меландер художник писал с Авроры. Не отождествляла ли она себя с мифологической богиней и во всём остальном? И кто в таком случае был её Коридоном? Не сам ли художник? Я вгляделся в рисунки. Вот он, покончивший с собой поэт, — стройный юноша с длинными белокурыми волосами. Я не понял, кто служил моделью, хотя что-то знакомое было в его лице. Зато другой персонаж — он присутствовал на всех рисунках, занимая место позади главных фигур, — не вызывал у меня сомнений: то был шофёр с лицом старого фавна. Здесь — на козлиных ногах и со свирелью — он изображал Пана.

Я обнаружил было знакомые черты и у других персонажей, но тут Аврора заметила, что я слишком внимательно рассматриваю фриз. Она вынула руку из бассейна, вода снова застыла. Блики света угасли, и рисунки утонули во мраке. С минуту Аврора пристально смотрела на меня, как бы вспоминая, кто я такой. Печать усталости и отрешённости легла на прекрасное лицо — пересказ легенды, по-видимому, пробудил в глубинах её памяти отзвуки некогда пережитых страданий. Потемнели, стали мрачнее коридор и застеклённая веранда, как бы отражая настроение хозяйки дома, — присутствие Авроры имело такую власть над окружающим, что казалось, сам воздух бледнел, когда бледнела она. И снова я почувствовал, что её мир, в который я невольно вступил, был целиком соткан из иллюзий.

Аврора уснула. Всё вокруг погрузилось в полутьму. Померк свет, исходивший от бассейна. Хрустальные колонны утратили блеск, погасли и стали невзрачными тусклыми столбами. Лишь на груди Авроры светилась драгоценная брошь в форме цветка.

Я встал, неслышно подошёл ближе и заглянул в это странное лицо — гладкое и серое, как лица египетских изваяний, застывших в каменном сне. У двери замаячила горбатая фигура шофёра. Козырёк надвинутой на лоб фуражки скрывал его лицо, но впившиеся в меня насторожённые глазки горели, как два уголька.

Когда мы вышли, сотни спящих скатов усыпали залитую лунным светом пустыню. Осторожно ступая между ними, мы добрались до машины. «Кадиллак» бесшумно тронулся.

Приехав к себе, я сразу же направился в кабинет, чтобы приступить к монтажу следующего номера. Ещё в машине я быстро прикинул в уме основные темы и систему ключевых образов для введения информации в автоверсы. Все компьютеры были запрограммированы для работы в режиме максимального быстродействия, так что через сутки я смог бы получить целый том меланхолически безумных, напичканных лунным бредом дифирамбов, которые потрясли бы Аврору своей искренностью, безыскусностью и одухотворённостью.

Переступив порог кабинета, я споткнулся обо что-то острое. Я нагнулся в темноте и обнаружил, что это кусок печатной платы с компьютерной схемой, буквально вбитый в белое кожаное покрытие пола.

Включив свет, я увидел, что кто-то в диком приступе ярости разбил все три моих автоверса, превратив их в бесформенную груду обломков.

Эта участь постигла не только мои компьютеры. Утром, когда я сидел за столом, созерцая три погубленных аппарата, зазвонил телефон, и я узнал, что подобные проявления вандализма имели место по всей Звёздной улице. В доме Тони Сапфайра разнесли вдребезги пятидесятиваттный автоверс фирмы IBM. Четыре совершенно новых компьютера фирмы «Филко», принадлежащих Раймонду Майо, были разворочены до такой степени, что о ремонте и думать не приходилось. Насколько я мог понять, во всей округе не осталось ни одного целого экземпляра. Накануне между шестью вечера и полуночью кто-то стремительно прошёл по Звёздной улице, проник на виллы и в квартиры и старательно уничтожил все автоверсы до единого.

Я знал, кто это сделал. Вернувшись от Авроры и вылезая из «кадиллака», я заметил на сиденье рядом с шофёром два тяжёлых гаечных ключа. Однако я решил не заявлять в полицию. Проблема выпуска очередного номера «Девятого вала» выглядела теперь практически неразрешимой. Позвонив в типографию, я выяснил, что — как этого и следовало ожидать — все стихи Авроры таинственным образом исчезли.

Было совершенно неясно, чем заполнить номер. Пропусти я хоть один месяц — и подписчики растают как привидения. Я позвонил Авроре и изложил ситуацию:

— В нашем распоряжении не более недели. Если мы не успеем, все контракты будут расторгнуты и я никогда не верну доверие подписчиков. Возмещение им стоимости подписки меня вконец разорит. Я обращаюсь к вам как к новому главному редактору — что вы можете предложить?

Аврора усмехнулась.

— Не думаете ли вы, что я могу каким-то чудом починить все эти сломанные машины?

— Вообще-то хорошо бы, — сказал я, приветственно махнув рукой вошедшему Тони Сапфайру. — В противном случае мы не сможем выпустить номер.

— Не понимаю вас, — сказала Аврора. — Ведь есть же очень простой выход.

— В самом деле? Какой же?

— Напишите стихи сами.

Прежде чем я успел возразить, в трубке раздался резкий смех.

— По-моему, в Алых Песках живёт около двадцати трёх физически крепких рифмоплётов, так называемых поэтов. — Именно столько домов подверглись нападению накануне. — Так пусть эти «поэты» и займутся своим прямым делом — сочинением стихов.

— Но, Аврора, — решительно запротестовал я, — будьте серьёзней, мне не до шуток…

Она повесила трубку. Я повернулся к Тони, без сил откинулся в кресле и стал созерцать уцелевшую катушку для ленты, извлечённую из разбитого автоверса.

— Похоже, я пропал, — сказал я. — Подумать только: «Напишите сами!»

— Она сошла с ума, — согласился Тони.

— В этом её трагедия, — сказал я, понизив голос. — Она во власти навязчивой идеи. Считает себя музой поэзии, сошедшей на землю, чтобы вернуть вдохновение вымирающему племени поэтов. Вчера она вспомнила миф о Меландер и Коридоне. По-моему, эта дама всерьёз надеется, что какой-нибудь молодой поэт отдаст за неё жизнь.

Тони кивнул.

— Аврора упустила из виду одно обстоятельство. Пятьдесят лет назад кое-кто ещё писал стихи сам, но никто уже стихов не читал. Теперь их к тому же никто сам и не пишет. Куда проще пользоваться автоверсом.

Я согласился с ним, хотя Тони в этом вопросе не мог быть вполне беспристрастным. Он принадлежал к людям, глубоко убеждённым, что современные произведения литературы по сути своей не только нечитабельны — их и написать толком нельзя. Автоматический роман, который он «писал», содержал более десяти миллионов слов и, по замыслу, должен был стать одним из гигантских гротесковых творений, которые, словно чудовищные башни, высятся вдоль всего пути развития литературы, повергая в трепет незадачливого путешественника. К несчастью, Тони не озаботился напечатать свой роман, а барабан запоминающего устройства, на котором в виде электронного кода был записан этот шедевр, подвергся уничтожению во время вчерашнего погрома.

В не меньшей степени был огорчён и я. Один из моих автоверсов в течение долгого времени осуществлял транслитерацию Джойсова «Улисса» с помощью древнегреческого алфавита — не лишённое приятности академическое упражнение, имевшее целью дать объективную оценку великого романа, выявив степень соответствия его транслитерации языку «Одиссеи» Гомера. Весь этот труд был также уничтожен.

Мы сидели и смотрели на виллу номер пять, залитую утренним солнцем. Ярко-красный «кадиллак» куда-то исчез — по-видимому, Аврора каталась по Алым Пескам, повергая в изумление завсегдатаев кафе, Я вышел на террасу, уселся на перила и поднял трубку телефона.

— Обзвоню-ка я всех, и посмотрим, что можно сделать.

Я набрал первый номер.

Раймонд Майо ответил:

— Написать самому? Пол, ты рехнулся.

Зиро Парис сказал:

— Самому? О чём речь, одной левой. Ха-ха!

Фэрчайлд де Милль сказал:

— Это было бы весьма экстравагантно, но…

Курт Баттеруорт сказал с издёвкой:

— А ты сам-то пробовал? Может, научишь?

Марлен Макклинтик сказала:

— Милый, я не решусь на такое — а вдруг это приведёт к гипертрофии какой-нибудь мышцы. Как я тогда буду выглядеть?

Сигизмунд Лютич сказал:

— Нет, старина, я всё это бросил. Занимаюсь электронной скульптурой. Ты представь себе — плазменные модели космических катастроф…

Робин Сондерс, Макмиллан Фрибоди и Анжел Пти сказали просто:

— Нет.

Тони принёс мне бокал «мартини», и я продолжал обзванивать поэтов. Наконец я сдался.

— Бесполезно, — сказал я. — Никто больше сам стихов не пишет. Надо смотреть правде в глаза. Да и чего ждать от других, когда сами ничего не можем.

Тони ткнул пальцем в записную книжку.

— Остался один — давай позвоним для очистки совести.

— Тристрам Колдуэлл, — прочёл я. — А, робкий юноша с фигурой атлета. У него вечно какие-то неполадки в автоверсе. Что ж, попробуем.

В трубке зазвучал нежный женский голос:

— Тристрам? Ах да, надо думать, здесь.

Послышались звуки любовной возни. Аппарат пару раз шлёпнулся на пол. Наконец трубку взял Колдуэлл.

— Привет, Рэнсом. Чем могу быть полезен?

— Тристрам, — сказал я, — насколько я понимаю, вчера тебе, как и многим другим, нанесли неожиданный визит. В каком состоянии твой автоверс?

— Автоверс? О, в превосходном.

— Что?! — заорал я. — Твой автоверс цел? Тристрам, сосредоточься и слушай меня внимательно.

Я кратко изложил ему суть дела. Неожиданно он рассмеялся.

— Вот потеха, а? Славная шутка. А ведь она права — не пора ли вернуться к старому доброму ремеслу…

— К чёрту старое доброе ремесло, — остановил я его. — Для меня сейчас главное — успеть сверстать номер. Если твой автоверс исправен — мы спасены.

— Хорошо, Пол, подожди минутку, я взгляну на аппарат. Последние дни мне было не до него.

По звуку шагов и нетерпеливым крикам девицы, которой Колдуэлл отвечал издалека, мне показалось, что он вышел во двор. Хлопнула дверь, послышался странный шум, будто рылись в куче металлолома. «Странное место выбрал Тристрам для автоверса», — подумал я. В трубке что-то громко застучало.

Наконец Тристрам вернулся к телефону.

— Извини, Пол, но, похоже, она и меня навестила. Автоверс разбит вдребезги. — Он подождал немного, пока я изливал душу в проклятиях, потом сказал: — Она всерьёз1 говорила насчёт стихов, написанных вручную? Ведь ты о них хотел спросить?

— Да, — сказал я. — Поверь, Тристрам, я готов напечатать всё что угодно, если только Аврора одобрит. Не завалялось ли у тебя чего-нибудь из старого?

Тристрам усмехнулся.

— Представь, старина, завалялось. Я уж отчаялся это напечатать, но теперь рад, что не выбросил. Сделаем так — я тут кое-что подправлю и завтра тебе пришлю. Пяток сонетов, парочка баллад — я думаю, тебя это заинтересует.

* * *

На следующее утро я открыл пакет, присланный Колдуэллом, и уже через пять минут понял, что он пытается нас надуть.

— Знакомая работа, — сказал я Тони. — Уж этот лукавый Адонис. Абсолютно те же ассонансы и женские рифмы, та же плавающая цезура — знакомый почерк: изношенная головка печатающего блока и пробитый конденсатор выпрямителя. Я не первый год сглаживаю эти огрехи. Стало быть, его автоверс всё-таки работает!

— Что ты намерен делать? — спросил Тони. — Ведь он будет всё отрицать.

— По всей видимости. Впрочем, этот материал можно пустить в дело. В конце концов пусть весь номер состоит из стихов Тристрама Колдуэлла.

Я принялся засовывать листки в конверт, чтобы отнести Авроре, как вдруг меня осенило.

— Тони, есть гениальная идея. Прекрасный способ излечить эту ведьму от наваждения, а заодно отомстить ей. Подыграем Тристраму и скажем Авроре, что все эти стихи действительно написаны вручную. Стиль у него архаичный, темы — как раз в её вкусе. Ты только послушай: «Поклонение Клио», «Минерва 231», «Молчание Электры». Аврора разрешит всё это печатать, к концу недели будет тираж, а потом — подумать только! — вдруг выясняется, что эти вирши, рождённые якобы в смятенной душе Тристрама Колдуэлла, суть не что иное, как размноженный типографским способом продукт неисправного автоверса, пустейшая болтовня неухоженного компьютера!

— Потрясающая идея! — радостно воскликнул Тони. — Аврора получит урок на всю жизнь. Думаешь, она попадётся на эту удочку?

— Почему бы и нет? Ведь она вполне искренне верит, что все мы дружно сядем за стол и из-под наших перьев выйдет целая серия образцовых поэтических упражнений в классическом стиле на темы «Ночь и день», «Зима и лето» и тому подобное. Что бы ни дал ей Колдуэлл, Аврора с восторгом одобрит его продукцию. К тому же наш договор распространяется только на один выпуск и отвечает за него она. Нужно же ей где-то доставать материал.

Мы тут же приступили к осуществлению своего замысла. Днём я замучил Тристрама рассказами о том, в какой восторг пришла Аврора от его стихов и как она жаждет увидеть другие его произведения. На следующий день поступила вторая партия: все стихи Колдуэлла были, к счастью, написаны от руки, и поблёкшие чернила даже нам давали повод усомниться, что текст лишь накануне вышел из автоверса. Мне, впрочем, это было на руку, ибо усиливало иллюзию самостоятельности Тристрама. Радости Авроры не было предела, и она не выказывала ни малейших подозрений. Лишь сделала несколько несущественных замечаний, однако на каких-либо изменениях не настаивала.

— Но мы всегда перерабатываем текст при подготовке к печати, — сказал я Авроре. — Подбор образов в оригинале не может быть безупречным, к тому же количество синонимов в данном тезаурусе слишком велико… — Спохватившись, что болтаю лишнее, я поспешил добавить: — Будь автор человек или робот — принцип редакторской работы не меняется.

— Вот как? — сказала Аврора, не скрывая иронии. — Тем не менее мы оставим всё так, как написал мистер Колдуэлл.

Я не счёл нужным подчёркивать очевидную порочность её позиции — просто взял одобренные ею рукописи и поспешил к себе. Тони тем временем висел на телефоне, выуживая из Тристрама новые стихи. Прикрыв трубку рукой, он подозвал меня.

— Тристрам скромничает. По-моему, хочет повысить ставку до двух процентов за тысячу. Уверяет, что у него больше ничего нет. Может быть, вывести его на чистую воду?

Я покачал головой.

— Опасно. Если Аврора узнает, что мы замешаны в этом обмане, она может выкинуть какой-нибудь фокус. Дай-ка я поговорю с ним.

Я взял трубку.

— Тристрам, в чём дело? Сроки поджимают, а у нас не хватает материала. Укороти строку, старина, к чему тратить ленту на александрийский шестистопник?

— О чём ты, Пол? Я — поэт, а не фабрика. И пишу только тогда, когда у меня есть что сказать и как.

— Всё это прекрасно, — возразил я, — но у меня ещё пятьдесят пустых полос и всего несколько дней в запасе. Ты прислал мне материала на десять полос — так продолжай работать. Сколько ты сделал сегодня?

— Работаю над сонетом — по-моему, там есть удачные находки. Кстати, он посвящён Авроре.

— Превосходно, — сказал я. — Обрати внимание на лексические селекторы. И помни золотое правило: идеальное предложение состоит из одного слова. Что ещё у тебя есть?

— Ещё? Больше пока ничего. На отделку сонета уйдёт неделя, а может быть и год.

Я чуть не проглотил телефонную трубку.

— Тристрам, что случилось? Ты не заплатил за электричество? У тебя отключили свет?

Колдуэлл, не ответив, повесил трубку.

— Один сонет в день, — сказал я Тони. — Боже правый, не иначе как он перешёл на режим ручного управления. Полный идиот — в этих устаревших схемах чёрт ногу сломит.

Оставалось только ждать. Следующее утро не принесло новых поступлений, ещё через день — снова ничего. К счастью, Аврору это ничуть не удивило. Напротив, спад продуктивности Тристрама её порадовал.

— Даже одного стихотворения хватит, — сказала она. — Ведь это завершённое, самодостаточное высказывание — ничего не нужно добавлять. Запечатлена ещё одна частица вечности.

Аврора задумчиво разглаживала лепестки гиацинта.

— Быть может, его следует как-то поощрить? — сказала она.

Было ясно, что Аврора хочет встретиться с Тристрамом.

— Почему бы вам не пригласить его к обеду? — предложил я.

Она просияла.

— Так я и сделаю. — Она протянула мне телефонный аппарат.

Набирая номер Колдуэлла, я ощутил прилив зависти и разочарования. Знакомые рисунки на фризе по-прежнему рассказывали легенду о Меландер и Коридоне, но я был слишком занят своими мыслями, чтобы почувствовать приближение трагических событий.

В последующие дни Тристрам и Аврора были неразлучны. По утрам горбун шофёр на огромном «кадиллаке» отвозил их в Лагун-Уэст к заброшенным площадкам для киносъёмок. По вечерам, когда я в одиночестве сидел на своей террасе, глядя на сияющие во тьме огни виллы номер пять, до моего слуха через песчаный пустырь доносились обрывки их беседы и едва различимые хрустальные звуки музыки.

Я бы покривил душой, сказав, что их связь возмутила меня, — оправившись от первого приступа разочарования, я стал ко всему этому совершенно равнодушен. Коварная пляжная усталость одолела меня, я погрузился в предательское оцепенение, надежда и отчаяние в равной степени притупились.

Впрочем, когда через три дня после первой встречи Тристрама и Авроры они предложили нам всем поехать в Лагун-Уэст на охоту за песчаными скатами, я с радостью согласился, желая понаблюдать за этой парой вблизи.

Когда мы отправились в путь, ничто не предвещало дурного. Тристрам и Аврора сели в «кадиллак»; мы с Раймондом Майо ехали следом в «шевроле» Тони Сапфайра. Через голубое стекло заднего окна «кадиллака» было видно, как Тристрам читал Авроре очередной, только что завершённый сонет. Выйдя из машин, мы двинулись к абстрактным кинодекорациям, установленным у лабиринта песчаных наносов. Тристрам и Аврора держались за руки. В белом костюме и белых пляжных туфлях Тристрам выглядел точь-в-точь как щёголь времён Эдуарда VII на лодочной прогулке.

Шофёр нёс корзины с едой, а Раймонд Майо и Тони — гарпунные ружья и сети. За песчаными барьерами мы увидели тысячи замерших в спячке скатов, их змеиные тела лоснились на солнце.

Мы расположились под тентом, и Раймонд с Тристрамом составили план охоты. Затем гуськом, держась на расстоянии друг от друга, мы стали спускаться к лабиринту. Тристрам вёл Аврору под руку.

— Тебе приходилось охотиться на скатов? — спросил он меня, когда мы вошли в одну из нижних галерей.

— Никогда, — сказал я. — Сегодня я наконец увижу, как это делается. Ты, я слышал, в этом деле мастак.

— Что ж, если повезёт, уцелею, — он показал на скатов, прилепившихся к карнизам у нас над головами. При нашем приближении они взмывали в небо с громкими хриплыми криками. В тусклом свете было видно, как высовываются из кожистых складок белые жала. — Если их особенно не тревожить, они обычно держатся на расстоянии, — сказал Тристрам. — Всё искусство и состоит в том, чтобы их не вспугнуть. Выбираешь одного и потихоньку подбираешься к нему, а он сидит себе и таращится, пока не подойдёшь на расстояние выстрела.

В узкой щели метрах в десяти справа от меня Раймонд Майо обнаружил крупный пурпурный экземпляр. Раймонд медленно двинулся в сторону ската, убаюкивая его низким гудением и не спуская глаз с угрожающе высунутого жала. Выждав, когда скат немного успокоился и втянул своё оружие, Майо осторожно подошёл поближе, остановился метрах в двух от ската и тщательно прицелился.

— Как это ни странно, — прошептал Тристрам, обращаясь ко мне и Авроре, — но на самом деле Майо сейчас находится в полной власти ската. Если тот решит напасть, Раймонд окажется совершенно беззащитным.

Раздался выстрел. Стрела попала скату в позвоночник, и он был мгновенно парализован. Раймонд быстро сунул его в сеть, где через несколько секунд скат ожил, забил чёрными треугольными крыльями, а потом вновь замер.

Мы двигались по галереям и сводчатым пещерам, небо то пропадало, то открывалось узким далёким зигзагом. Протоптанные тропинки вели нас к подножью этого песчаного города. Поднимающиеся в воздух скаты касались крыльями стен, и струи мелкого песка низвергались на наши головы. Раймонд и Тристрам подстрелили ещё нескольких скатов, и шофёр нёс сети с их неподвижными телами. Мало-помалу наша компания разделилась. Тони, Раймонд и шофёр пошли по одной тропе, а я остался с Авророй и Тристрамом.

Я заметил, что выражение лица Авроры стало более сосредоточенным, а движения — энергичнее и точнее. Мне показалось, что, идя с Тристрамом под руку, она внимательно следит за своим спутником, поглядывая на него искоса.

Наконец мы достигли самого нижнего помещения лабиринта — сводчатого зала, от которого спиралями поднимались вверх десятки галерей. Под сводами, во мраке, недвижно висели тысячи скатов. Лишь их фосфоресцирующие жала то появлялись, то исчезали в кожистых складках.

Метрах в шестидесяти от нас, в противоположном конце зала, появились Раймонд Майо и шофёр — туда их вывела одна из галерей. Несколько секунд они стояли в ожидании. Вдруг я услышал крик Тони. Раймонд выронил из рук ружьё и скрылся в галерее.

Пробормотав извинения, я бросился бегом через весь зал. Они стояли в узком коридоре, вглядываясь в темноту.

— А я говорю тебе, — настаивал Тони, — этот дьявол пел, я собственными ушами слышал.

— Быть того не может, — сказал Раймонд.

Поспорив ещё немного, они решили отказаться от поисков таинственного поющего ската и вернулись в зал. И тут я углядел, как шофёр что-то прячет в карман. Этот горбун с крючковатым носом и безумными глазами, увешанный сетками, в которых извивались скаты, казалось, сошёл с полотна Иеронима Босха.

Перекинувшись парой слов с Раймондом и Тони, я хотел было вернуться к Тристраму и Авроре, но оказалось, что их в подземном зале уже нет. Не зная, в какую из галерей они свернули, я заглянул в каждую по очереди и наконец увидел их: они поднимались по наклонному выступу над моей головой, плавным изгибом уходящему вверх. Я уже собирался вернуться в зал и отправиться за ними вслед, но случайно обратил внимание на профиль Авроры — на лице её застыло всё то же сосредоточенное, напряжённое выражение. Передумав, я осторожно двинулся по спиральному проходу как раз под ними. Шорох осыпающегося песка заглушал мои шаги. В просветы между сталактитами я время от времени видел Аврору и Тристрама.

Потом, оказавшись буквально в нескольких метрах от них, я услышал слова Авроры:

— Говорят, что песчаных скатов можно приманить пением.

— Хм, зачарованный скат? — спросил Тристрам. — Можно попробовать.

Они пошли дальше, Аврора нежно и проникновенно напевала что-то. Звук становился громче, отражённый сводами и стенами лабиринта, в темноте зашевелились скаты.

Чем ближе мы были к выходу на поверхность, тем больше их становилось. Аврора вывела Тристрама на небольшую залитую солнцем площадку под открытым небом, похожую на арену. Площадку окружали стены метров тридцать высотой.

Потом я потерял своих спутников из виду, вернулся в галерею и по внутреннему склону поднялся на следующий уровень. Отсюда мне было видно всё, что происходило на арене.

Жуткий пронзительный вопль заполнил песчаный лабиринт. Монотонный и всепроникающий одновременно, он походил на те ужасные звуки, которые слышат эпилептики, перед тем как забиться в припадке. Внизу, на арене, Тристрам зажал уши ладонями, взгляд его метался по стенам, пытаясь обнаружить источник звука. На Аврору он больше не смотрел — та застыла за его спиной в позе медиума, погружённого в транс, опустив неподвижные руки с обращёнными вверх ладонями.

Я стоял, заворожённый её позой, как вдруг с нижних уровней лабиринта до меня донёсся леденящий душу крик, потом — беспорядочные хлопки кожистых крыльев, и из нижних галерей вырвалась целая туча скатов. Над самой ареной, потеряв ориентацию и почти касаясь голов Тристрама и Авроры, они превратились в сплошную движущуюся массу.

Аврора наконец очнулась и испуганно закричала, пытаясь отогнать скатов. Тристрам снял соломенную шляпу и яростно отмахивался от них, свободной рукой стараясь защитить свою спутницу. Вместе они отступали к узкой щели в стене, открывавшей путь к спасению через галереи противоположной стороны лабиринта. Подняв голову, я с удивлением увидел на краю отвесного выступа приземистую фигуру шофёра. При нём не было ни сетей, ни ружья, и он пристально наблюдал за происходящим на арене.

Тем временем сотни скатов, мечущихся над ареной, почти совершенно скрыли от меня Тристрама и Аврору. Потом я вновь увидел, как она показалась из прохода в стене, в отчаянии качая головой. Путь к спасению отрезан! Тристрам жестом приказал ей опуститься на колени, затем выпрыгнул на середину арены и яростно замахал шляпой, пытаясь отогнать скатов от Авроры,

На несколько мгновений ему это удалось. Скаты разлетелись, как гигантские осы. Но, к ужасу своему, я увидел, что они тут же снова устремились к Тристраму. Не успел я предупредить его об опасности, как он упал. Скаты пикировали, зависали над распростёртым телом, затем разлетались и, наконец — словно получив свободу, — взмыли в небо.

Тристрам остался лежать ничком. Его белокурые волосы рассыпались по песку, руки были неестественно вывернуты. Мгновенность свершившейся трагедии ошеломила меня. Я перевёл взгляд с Тристрама на Аврору.

Она тоже смотрела на распростёртое тело, но лицо её не выражало ни ужаса, ни даже сожаления. Подхватив юбку, она повернулась и исчезла в проходе.

Так, значит, проход всё же свободен! Потрясённый, я сообразил: Аврора умышленно сказала Тристраму, что проход к галереям закрыт, заставив его вступить в бой со скатами.

Через минуту она появилась на галерее верхнего яруса. Рядом с нею вырос шофёр в чёрном мундире. Глянув вниз, на неподвижное тело Тристрама, они скрылись из виду.

Я кинулся вдогонку, крича во весь голос и надеясь, что меня услышат Тони и Раймонд. Гулкое эхо заполнило нижние галереи. Добежав до выхода из лабиринта, я увидел, как в сотне метров от меня Аврора и шофёр садились в «кадиллак». Взревев, машина рванула с места и исчезла за декорациями киносъёмочной площадки, подняв целую тучу пыли.

Я побежал к машине Тони. Когда я достиг цели, «кадиллак» был уже примерно в километре от лабиринта и мчался через дюны, как преследуемый дракон.

Больше я никогда не видел Аврору Дей. Я гнался за ними до шоссе, ведущего к Лагун-Уэсту, но там, на магистрали, мощный «кадиллак» легко оторвался от меня, и километров через десять я окончательно потерял его из виду. У заправочной станции на развилке Алые Пески — Красный Пляж я спросил, не видел ли кто красный «кадиллак». Двое заправщиков ответили утвердительно, но оба клялись, что интересующая меня машина двигалась мне навстречу. Не иначе волшебство Авроры сбило их с толку.

Я решил проверить, не вернулась ли Аврора домой, и поехал в сторону Алых Песков, проклиная себя за то, что вовремя не почуял неладное. Как же это я, считающий себя поэтом, столь несерьёзно отнёсся к фантазиям другого поэта? Ведь Аврора недвусмысленно предсказывала смерть Тристрама.

Дом номер пять по Звёздной улице был тих и пуст. Скаты покинули аллею, чёрные стеклянные двери были распахнуты, по пыльному полу несло обрывки лент. В коридоре и гостиной царил мрак, только белые карпы слабо светились в бассейне. Воздух был неподвижным и затхлым, будто в доме долгие годы никто не жил.

Я пробежал взглядом по фризу гостиной и убедился, что теперь мне знакомы лица всех персонажей. Сходство — почти фотографическое. Тристрам был Коридоном, Аврора — Меландер, шофёр — богом Паном. Среди прочих персонажей я узнал себя, Тони Сапфайра, Раймонда Майо и других обитателей Звёздной улицы.

Оторвавшись от рисунков, я обошёл бассейн и направился к выходу. Вечерело. Через открытые двери виднелись далёкие огни Алых Песков. В лучах фар идущих по Звёздной автомобилей вспыхивали стеклянные чешуйки на кровле моей виллы. Когда я спускался с крыльца, порыв ветра пронизал дом и захлопнул за мной дверь — по вилле разнёсся громкий гул, поставив последнюю точку во всей этой цепи чудес и несчастий. Уходящая колдунья бросила прощальную реплику.

Я шёл через пустыню, смело наступая на последние обрывки лент, сопровождавших меня, — быть может, этот жест символизировал мою попытку вернуться в реальный мир. Фрагменты безумных стихов Авроры Дей ловили свет засыпающей вечерней пустыни и — гибнущие осколки грёз — рассыпались под моими ногами.

В моём доме горел свет. Я поспешил войти и, к своему изумлению, обнаружил на террасе облачённого в белый костюм Тристрама Колдуэлла. Держа бокал со льдом, он лениво развалился в кресле. Одарив меня дружелюбным взглядом, Тристрам подмигнул и, прежде чем я успел открыть рот, прижал палец к губам.

Я подошёл ближе и хрипло зашептал:

— Тристрам, я думал, ты погиб. Скажи, Бога ради, что там произошло?

Он улыбнулся.

— Прости, Пол, я подозревал, что ты за нами следишь. Аврора уехала?

Я кивнул:

— Я не смог угнаться за их «кадиллаком». Так тебя не ужалил скат? Когда ты упал, я решил — это конец.

— Аврора тоже так решила. Вы очень мало знаете о песчаных скатах. В эту пору их жала безвредны. Иначе кто бы нас в лабиринт пустил? — Он усмехнулся. — Тебе знаком миф о Меландер и Коридоне?

Я рухнул на стул рядом с Колдуэллом. Через две минуты я уже знал, как было дело. Аврора рассказала Тристраму легенду, и он, отчасти из сочувствия, отчасти шутки ради, решил сыграть роль Коридона. Говоря о смертельных укусах и злобных повадках песчаных скатов, он провоцировал Аврору, подсказывал ей прекрасный способ совершения жертвенного убийства.

— Это и было убийством, — сказал я. — Поверь мне — я видел, как блестели её глаза. Она хотела твоей смерти.

Тристрам пожал плечами.

— Не удивляйся этому, старина, — сказал он. — В конце концов поэзия — дело серьёзное.

Ни Раймонд, ни Тони Сапфайр ничего не знали о случившемся. Тристрам сочинил историю о том, что у Авроры был внезапный приступ клаустрофобии и она в страхе умчалась прочь от лабиринта.

— Интересно, — задумчиво сказал Колдуэлл, — что она предпримет? Пророчество её сбылось. Может быть, теперь она уверует в свою красоту. Ведь до сих пор она страдала сильнейшим комплексом физической неполноценности. Как и Меландер, для которой самоубийство Коридона явилось полной неожиданностью, Аврора не отделяла любимого искусства от собственного «я».

Я кивнул.

— Надеюсь, она не будет слишком разочарована, узнав, что поэзия по-прежнему создаётся отвратительным компьютерным способом. Кстати, мне всё ещё нужно заполнить целых двадцать пять полос. Твой автоверс в порядке?

— У меня больше нет автоверса. Я разбил его в то утро, когда ты мне позвонил. Да я им уже который год не пользуюсь.

Я подскочил в кресле.

— Как! Все эти сонеты, что ты присылаешь, написаны тобой самим?

— Именно, старина. Каждая строчка рождена в муках душевных.

У меня вырвался стон отчаяния.

— Я-то думал, твой автоверс меня спасёт. Боже, где выход?

Тристрам усмехнулся.

— Начинай писать стихи. Вспомни её пророчество — кто знает, может быть, оно и сбудется. В конце концов, Аврора ведь думает, что я умер.

Я от души выругался.

— Будь от твоей смерти прок, я бы пожалел, что ты остался жив. Ты даже не представляешь, во что мне это обойдётся.

Когда он ушёл, я отправился в кабинет и собрал все оставшиеся стихи. Для номера не хватало двадцати трёх страниц. Странное совпадение: ровно столько поэтов обитало в Алых Песках. Правда, ни один из них — кроме Тристрама Колдуэлла — не был способен сочинить самостоятельно хотя бы строчку.

Наступила полночь, но мне было не до сна — для решения проблем «Девятого вала» была дорога каждая минута из тех двадцати четырёх часов, что мне ещё оставались. Я уже почти решился сам написать хоть что-нибудь, когда зазвонил телефон. «Неужели Аврора?» — подумал я, услышав высокий женоподобный голос. Но это был Фэрчайлд де Милль.

— Ты что не спишь? — заворчал я в трубку. — Не теряй драгоценных минут первого сна.

— Для этого есть причины. Пол, сегодня со мной произошло нечто удивительное. Ты всё ещё ищешь материал, написанный вручную? Два часа назад я сел за стол, и — представь себе! — не так уж плохо получается. Кстати, моя героиня — Аврора Дей. Мне кажется, эта вещица тебе придётся по вкусу.

Я поздравил его в преувеличенно восторженных выражениях и записал количество строк.

Телефон вновь зазвонил через пять минут. На сей раз это был Анжел Пти, который, как выяснилось, тоже сочинил несколько стихотворений и выражал уверенность, что они мне понравятся. Все они также были посвящены Авроре Дей.

В последующие полчаса телефон звонил раз десять. Бодрствовали все поэты Алых Песков. Макмиллан Фрибоди, Робин Сондерс и все остальные по какой-то таинственной причине ощутили вдруг непреодолимую потребность самостоятельно написать что-нибудь этакое, в результате чего в считанные минуты создавались стихи, посвящённые Авроре Дей.

Я продолжал размышлять об этом, когда, в последний раз повесив трубку, поднялся из-за стола. На часах было двенадцать сорок пять. Казалось бы, пора и устать, но моя голова была свежей и ясной. В ней носились тысячи идей. Вдруг сама собой сложилась поэтическая строка, Я немедленно записал её в блокнот.

Время исчезло. Через пять минут я закончил первую часть стихотворения, которое пытался написать более десяти лет. Ещё дюжина стихов, подобно драгоценному металлу в золотоносной жиле, томились в мозгу, ожидая, когда их извлекут на свет божий.

Сон подождёт. Я потянулся за листком бумаги и тут заметил на столе письмо — мой заказ на три новых автоверса фирмы IBM.

Улыбнувшись про себя, я разорвал заказ на мелкие клочки.

 

Тысяча грез Стеллависты

В наши дни уже никто не приезжает в Красные Пески, да, мне кажется, совсем не осталось тех, кто еще помнит или слышал о них. Но лет десять назад, когда мы с Фэй, еще до нашей ссоры, приехали сюда, чтобы поселиться в доме 99 по улице Стеллависта, Красные Пески были довольно хорошо известны.

В те далекие времена процветания здесь любили отдыхать и развлекаться киномагнаты, свихнувшиеся богатые наследницы, чудаковатые скитальцы-космополиты.

Но уже тогда, до экономического спада, большинство абстракционистских вилл и псевдодворцов в Красных Песках пустовало, сады заглохли, двухъярусные бассейны высохли, а сам городок напоминал заброшенный увеселительный парк, где аттракционы ветшают и приходят в негодность. Однако атмосфера необычности все еще сохранилась здесь, словно его знаменитые обитатели покинули городок совсем недавно и вот-вот должны вернуться.

Я помню, как мы совершали нашу первую обзорную поездку по улице Стеллависта в машине сопровождавшего нас агента по продаже недвижимости. Мы с Фэй с трудом сохраняли респектабельную серьезность, хотя нам то и дело хотелось шумно выразить свое изумление и восторг.

Нас охватывал почти священный трепет, когда мы узнавали, кто живет за плотно зашторенными окнами того или иного особняка, Стамерс, наш юный агент, видимо, в душе поздравлял себя с тем, что заполучил пару таких провинциальных простофиль. Именно поэтому он особенно усердно рекламировал наиболее странные и пугающе-неправдоподобные сооружения. Их, должно быть, непременно показывали всем в надежде, что их вид достаточно ошеломит и напугает клиента и он станет сговорчивее, когда увидит потом что-нибудь более похожее на нормальное человеческое жилище.

Один из особняков, стоящий на пересечении Главной улицы и улицы Стеллависта, потряс бы воображение даже самого искушенного поклонника сюрреалистического искусства. Отгороженный от улицы зарослями пыльных рододендронов, он представлял собой шесть разного размера обшитых алюминием шаров, свободно прикрепленных к подобию гигантской бетонной шлюпбалки. В самом большом из них, как сообщал рекламный проспект, была гостиная, а в тех, что поменьше, спальни, кухня и прочие помещения. В алюминиевых шарах то там, то сям виднелись отверстия, должно быть, окна. Вся эта слегка потускневшая от солнца и ветров конструкция, напоминавшая покинутый космический корабль, печально возвышалась над бетонированной площадкой двора, в щелях которой густо проросли сорняки.

Стамерс, оставив нас в машине в тени рододендроновых кустов, сам отправился к дому, чтобы включить всю эту пока неподвижную конструкцию (следует сказать, что в Красных Песках все дома психотропные). Наконец мы услышали негромкий гул, и шары, дрогнув, пришли в движение. Они двигались по кругу, сверху вниз, почти достигая земли.

Фэй испуганно смотрела на это странное и все же красивое зрелище, а я, не сдержав любопытства, вышел из машины и решил поближе подойти к дому. Когда я подошел достаточно близко, я заметил, как главный шар, находившийся внизу, вдруг стал замедлять свое движение, приостановились и остальные. Из проспекта я знал, что дом был построен всего восемь лет назад одним телевизионным магнатом, решившим проводить здесь уик-энды. За это время дом неоднократно переходил из рук в руки. В списке его именитых владельцев числились две не очень известные киноактрисы, известный врач-психиатр, композитор, сочинитель ультразвуковой музыки.

Покойный Дмитрий Шэкман, страдавший приступами помешательства, говорят, однажды пригласил сюда кучу гостей присутствовать при его самоубийстве. Однако никто из приглашенных не явился, и хозяин был так раздосадован, что от самоубийства отказался. Последним владельцем был знаменитый автомобильный дизайнер.

Имея столь блестящую родословную, дом, казалось, мог рассчитывать, что не менее чем через неделю найдет нового хозяина даже здесь, в Красных Песках. Но тот факт, что он числился в проспекте уже не одну неделю, даже не один месяц и не один год, свидетельствовал о том, что его обитатели не обрели здесь ни покоя, ни счастья.

Тем временем главный шар совсем остановился. Он был всего в нескольких шагах от меня, и в его открытой двери я увидел Стамерса. И хотя тот ободряюще улыбался мне, я почувствовал, как насторожен дом. Едва я ступил на спущенную мне навстречу лестницу, по которой должен был подняться в дом, как она мгновенно вместе со мной была втянута внутрь главного шара. При этом он гулко задрожал, за ним остальные шары.

Всегда любопытно наблюдать, как реагируют психотропные дома на вторжение незнакомого человека, особенно если он насторожен и полон опасений. В таких случаях реакция может быть самой неожиданной от неприязни до откровенной враждебности. Такая реакция, возможно, является следствием неприятных мгновений, пережитых хозяевами — например, неожиданного визита судебного исполнителя или же квартирного вора. Однако последние предпочитают держаться подальше от психотропных домов слишком велика опасность стать жертвой опрокидывающихся балконов и сужающихся коридоров. Первая реакция психотропного дома говорит о нем больше, чем пространная информация агента о модуле эластичности стен или мощности контрольного устройства в лошадиных силах.

Что бы там ни было, но я чувствовал, как этот дом защищал себя от нашего вторжения. Пока я поднимался по лестнице в гостиную, Стамерс возился с контрольным устройством. Он предусмотрительно хотел максимально снизить напряжение. Обычно агенты поступают наоборот, когда показывают дома покупателям, чтобы продемонстрировать все их психотропные свойства. Мой же агент, кисло улыбнувшись, объяснил:

Проводка, видимо, старая. Заменим за счет фирмы. Внесем это в контракт. Кое-кто из последних владельцев был связан с шоу-бизнесом, а у этих людей свое представление о том, как жить на полную катушку.

Я понимающе кивнул и поднялся на галерею, опоясывающую гостиную. Это была красивая комната с молочно-белыми стенами из пластекса и флюоресцирующим потолком. Но в этой комнате, видимо, случилось какое-то несчастье. Она немедленно ответила на мое появление. Потолок завибрировал и поднялся, стены потемнели, и мой ищущий взгляд разглядел в них темные узлы и утолщения. Комнате когда-то была нанесена травма, оставившая свой след. На моих глазах скрытые трещины стали деформировать тело шара. Ниша превратилась в выпуклую полусферу с такими тонкими стенками, словно у готового лопнуть воздушного шарика.

Подошедший Стамерс легонько похлопал меня по руке:

— Как реагирует, а, мистер Талбот?

Он положил ладонь на стену за своей спиной. Стена мягко потекла вниз, как язычок зубной пасты, выжатый из тюбика, и, изогнувшись, образовала нечто вроде сиденья. Стамерс опустился в него, как в кресло, удобно умащиваясь и ожидая, когда образуются подлокотники и спинка.

— Присаживайтесь, мистер Талбот, расслабьтесь и будьте как дома.

Сиденье мягко обхватило меня, словно огромная белая ладонь, и в то же мгновение пришедшие в движение стены и потолок гостиной затихли и успокоились. Очевидно, задачей Стамерса было как можно скорее усадить клиента, чтобы он, бесцельно слоняясь по дому, не наделал бы какой беды. Кто-то, видимо, достаточно побегал взад и вперед по этой гостиной, нервно ломая пальцы, и стены запомнили это.

— Разумеется, вся мебель здесь встроенная, пояснял Стамерс. — Виниловые соединения в пластексе подобраны буквально молекула к молекуле.

Я почувствовал, как комната снова движется вокруг меня, потолок пульсирует в ритм нашему дыханию. В этом было что-то пугающее. Иногда равномерный ритм вдруг прерывался — и тогда казалось, что это бьется чье-то больное сердце.

Я понял, что дом не только напуган, он болен. Кто-то, возможно, тот же Дмитрий Шэкман, в безумной ярости сотворил здесь что-то ужасное над собой. Я хотел было спросить Стамерса, не в этой ли гостиной хозяин собирался покончить с собой на глазах у гостей, но увидел. что Стамерс весь как-то напрягся в своем кресле и недовольно оглядывается вокруг.

Тем временем я ощутил тяжесть в голове и звон в ушах. Видимо, атмосферное давление в гостиной резко изменилось. По полу с сухим шорохом пронесся в сторону двери подхваченный потоком воздуха песок.

Стамерс вскочил с кресла, которое тут же исчезло в стене.

— Давайте-ка, мистер Талбот, прогуляемся по саду, сразу почувствуете… — Он умолк, и на лице его отразились недоумение и тревога.

И тут я увидел, как низко висит над нами потолок. Он пульсировал и напоминал огромный белый пузырь.

— …нормализацию давления, — автоматически закончил фразу Стамерс и, схватив меня за руку, потащил к выходу.

— Ничего не понимаю, — растерянно бормотал он, когда мы бежали но коридору, подгоняемые свистящими струями воздуха.

Я, пожалуй, сразу сообразил, в чем дело, когда у входа увидел Фэй. Напряженно вглядываясь в полумрак ниши, где помещалось контрольное устройство, она наугад нажимала кнопки.

Стамерс, не останавливаясь, промчался мимо. А через секунду нас с Фэй буквально втянуло в гостиную, когда потолок в ней снова поднялся, а выжатый из дома воздух сильным потоком хлынул в дверь. Стамерс успел вовремя добежать до аварийного щита и выключить питание.

С округлившимися от пережитого испуга глазами он пытался привести в порядок расстегнувшийся воротничок сорочки.

— Буквально на волоске, миссис Талбот, на волоске… — прерывающимся голосом произнес он и засмеялся нервным смехом.

Но когда мы пересекали двор, направляясь к машине, он уже снова был агентом по продаже недвижимости, расхваливающим свой товар.

— Прекрасная собственность, мистер Талбот, прекрасная. Дому всего лишь восемь лет, а какая родословная? Заметили? Редкий шанс начать все сначала, в ином, так сказать, измерении…

Я криво усмехнулся.

— Возможно. Но это шанс не для нас.

Мы с Фэй собирались обосноваться здесь года на два. Я хотел открыть адвокатскую контору неподалеку, в городе Ред Бич, что в двадцати милях отсюда. Мысль купить дом в Красных Песках пришла мне в голову не только потому, что в самом Ред Бич пыльно, смог и высокие цены на недвижимость. Я рассчитывал расширить свою клиентуру за счет старожилов Красных Песков, всех этих престарелых кинозвезд и безработных импресарио. Всем известно, что это самый сутяжный народ в мире. Поселившись среди них, я со временем мог бы рассчитывать на приглашение на ужин или партию в бридж. А в таких случаях всегда можно, словно невзначай, тактично и ненавязчиво, завести разговор об удачных процессах по пересмотру завещаний или успешном улаживании дел о нарушении контрактов.

Однако, продолжая знакомство с улицей Стеллависта, я уже не верил в то, что мы подберем здесь что-нибудь подходящее. Вот мы проехали мимо ассирийского зиккурата (последний его владелец страдал болезнью, именуемой пляской св. Витта, и дом до сих пор корчился в конвульсиях, словно Пизанская башня под током высокого напряжения). А вот переоборудованное под жилье укрытие для подводных лодок (его владелец, должно быть, страдал алкоголизмом). При виде этих сырых мрачных стен мы с Фэй ощутили чье-то горькое одиночество и неизбывную тоску.

Наконец, мистер Стамерс сдался и вернулся вместе с нами на грешную землю. Но, увы, его так называемые «нормальные» дома были ничуть не лучше. Вся беда в том, что большинство участков в Красных Песках застроено в стиле примитивной экзотики, присущем периоду расцвета психотропной архитектуры. Тогда возможности новых биопластиковых материалов буквально вскружили архитекторам головы. Это было еще до компромиссного решения строить наряду с психотропными домами также дома старого образца из жестких конструкций. Но, к сожалению, увлечение биопластексом было столь безрассудным, что многие дома из сенсорных материалов оказались сверх меры чувствительными и податливыми к настроениям и образу жизни своих обитателей. Поселиться в таком доме означало бы залезть без спроса в чужую душу и в чужие мысли. К тому же дома из биопластекса, когда они надолго лишаются жильцов и не имеют возможности использовать свои сенсорные свойства, быстро приходят в негодность, стены их высыхают, выветриваются, и дома разрушаются.

Некоторые люди, однако, продолжают утверждать, что психотропные дома способны бесконечно хранить полученный запас впечатлений и информации, и поэтому с трудом привыкают к характеру и привычкам своих новых хозяев. Легендой стал случай с одним новоиспеченным миллионером «из народа». Движимый тщеславием, он купил за миллион долларов психотропный дом, ранее принадлежавший семье потомственных аристократов. Впитавший привычки своих прежних хозяев, их нетерпимость к дурным манерам, просторечью и соленым словцам, дом своим холодным презрением буквально выморозил миллионера из своих стен.

И все-таки, даже если эхо чужой жизни иногда и мешает новым обитателям психотропных домов, не все бывает так уж плохо. Многие недорогие психотропные дома, хранящие смех, веселье и радость, некогда наполнявшие их, могут благотворно повлиять на жизнь своих новых обитателей. Именно такой дом мы с Фэй мечтали найти здесь. Вот уже год, как что-то изменилось в наших отношениях, что-то ушло, было безвозвратно утеряно. Поэтому дом с нормальным и уравновешенным характером и здоровыми рефлексами, дом, усвоивший привычки и образ жизни какого-нибудь преуспевающего банкира средней руки и его любящей и заботливой женушки, очень бы пригодился нам с Фэй сейчас для налаживания наших пошатнувшихся семейных отношений.

Однако, внимательно изучая проспект, я обнаружил острый дефицит в Красных Песках именно в такого рода домах. Все больше рекламировались дома желчных ипохондриков. многократно разведенных телевизионных боссов или же, что показалось мне странным, дома, о которых, кроме адреса, ничего более не сообщалось

К последним относился дом 99 по улице Стеллависта. Напрасно я пытался найти в проспекте хотя бы что-нибудь о его прошлом, пока мы, выйдя из машины, шли по дорожке к дому. Ничего, кроме фамилии его владельца, я не нашел. Принадлежал он некой мисс Эмме Слэк. Об ее характере, привычках и психических особенностях проспект умалчивал.

Уже с первого взгляда на дом можно было безошибочно сказать, что он был построен для женщины. Он напоминал огромный цветок орхидеи, лежащий на низком цементном постаменте в самом центре лужайки. В одном из белых его лепестков помещалась гостиная, в другом спальня хозяйки. Широкие, как крылья птицы, лепестки распростерлись над лужайкой, над рощицей из магнолий и почти достигали ворот. Меж крыльев, на первом этаже, была терраса. Она полукругом охватывала небольшой подвесной плавательный бассейн в форме сердца и уходила куда-то в самую глубину дома-орхидеи. А там высилось трехэтажное здание. Здесь размещались просторная двухэтажная кухня и комнаты для шофера.

Судя по всему, дом был в хорошем состоянии. Пока Стамерс ставил машину, я успел внимательно рассмотреть белые лепестки, простершиеся над нашими головами. Пластекс был без единой трещины, тонкие прожилки в нем, сбегающиеся к центру, напоминали своим рисунком листок.

Я заметил, что Стамерс не спешит включать дом. Указывая широким жестом руки то направо, то налево, он старался обратить наше внимание на многочисленные достопримечательности дома, пока мы неторопливо поднимались по стеклянным ступеням террасы. Но он не спешил найти нишу с контрольным устройством. Я было даже подумал, что дом поставлен на консервацию, как теперь бывает со многими психотропными домами. Это, впрочем, не означает, что они не пригодны для жилья. Наоборот, это делает жизнь в них более спокойной.

— Неплохой дом, — сказал я, когда Стамерс указал мне на бассейн в форме сердца. Сквозь его стеклянное дно я увидел машину Стамерса, стоявшую внизу. Она показалась мне цветным китом, задремавшим на дне океана.

— Да, неплохой, — согласился я еще раз. — А почему бы не включить его?

Стамерс, обойдя меня, устремился в кухню.

— Бесспорно, миссис Талбот, вам прежде всего хочется взглянуть на кухню. Не будем торопиться, чувствуйте себя, как дома.

Кухня действительно была шедевром. Полностью автоматизированная, со встроенной мебелью и кухонными агрегатами всех видов. Все было продумано, удобно и красиво. Выполнив свою работу, кухонные машины сами прятались в удобные ниши и стенные шкафы. Да, кухня была подлинным чудом, но я подумал, что среди обилия этой техники мне понадобится не менее двух дней, чтобы научиться варить яйца всмятку.

— Неплохой заводик, — заметил я. А Фэй как зачарованная бродила по кухне, касаясь пальцами сверкающих никелированных поверхностей.

— Что ж, вполне подойдет для изготовления, скажем, пенициллина. — Я постучал пальцем по проспекту. — Хотелось бы знать, почему этот дом продается так дешево, почти даром? Всего двадцать пять тысяч?

В глазах Стамерса появился огонек оживления. Он заговорщицки улыбнулся мне, как бы говоря: «Вот он, твой звездный час, твоя удача», и потащил меня показывать комнату для отдыха и игр, затем библиотеку, без умолку расхваливая то достоинства дома, то свою фирму с ее успешной тридцатипятилетней деятельностью, то восхитительный по своей лаконичности садик перед окнами (одиночные насаждения каких-то полиуретановых вечнозеленых).

Наконец, решив, что я достаточно потрясен всем виденным, он включил дом.

Мне трудно объяснить, что произошло в тот момент, но я вдруг понял, что Эмма Слэк была, бесспорно, незаурядной личностью.

Медленно обходя пустую гостиную, я чувствовал, как передо мной отступают стены, двери становятся шире, и странные звуки, похожие на далекое, еле уловимое эхо, наполняют дом. Реакция дома была едва ощутимой, но было в ней что-то тревожащее, словно кто-то невидимый стоял за моей спиной и пытался заглянуть мне в лицо. Каждая из комнат, куда я заходил, чутко отзывалась на мое присутствие, и мне казалось, что чьи-то долго сдерживаемые чувства и страсти вот-вот готовы взорваться и найти свой выход. Слегка склонив голову на плечо, я прислушивался, и мне слышался то нежный звук женского голоса, то легкий шелест, и виделась мелькнувшая тень в углу там, где внезапно возникли ниши и дверные проемы. В одно мгновенье все вдруг менялось и оставалось лишь чувство загадочной тревоги.

— Говард, тебе не кажется, что здесь как-то жутковато, — промолвила Фэй, тронув меня за рукав.

— Зато интересно. Всего несколько дней, и это все уйдет. Здесь будут царить только наши чувства и настроения.

Фэй неуверенно пожала плечами.

— Я не выдержу этого, Говард. Мистер Стамерс должен найти нам самый обыкновенный дом.

— Дорогая, это Красные Пески, а не обычный пригород. Здесь жили личности, яркие индивидуальности.

Я посмотрел на Фэй, увидел знакомый нежный овал ее лица, детский рот и подбородок, челку белокурых волос и вздернутый нос, да еще полные испуга и потерянности глаза, и внезапно понял, что Фэй, в сущности, обычная домохозяйка из пригорода, которая вдруг поняла всю дерзость и неосторожность своего желания поселиться в таком экзотическом месте, как Красные Пески.

Я обнял ее за плечи.

— Хорошо, детка, ты, пожалуй, права. Найдем что-нибудь попроще, где можно оставаться самим собой. Что ж, так и скажем Стамерсу.

К моему удивлению, агент ничуть не огорчился, когда на его вопрос я отрицательно покачал головой. Он лишь что-то пробормотал себе под нос и выключил дом.

— Я понимаю миссис Талбот, сказал он, когда мы спускались вниз. — Некоторые дома здесь буквально населены призраками. Мало кому захочется жить с призраком Глории Тремэйн. Это не так просто.

Я остановился, не дойдя двух последних ступеней.

— Глория Тремэйн? Мне казалось, вы сказали, что дом принадлежал Эмме Слэк, и никому больше?

— Так оно и есть. Ее настоящее имя Эмма Слэк. Я не хотел вам говорить, хотя всем в округе это известно. Мы особенно не распространяемся об этом, когда предлагаем дом. Иначе никто не согласится даже войти в него.

— Глория Тремэйн? — с интересом воскликнула Фэй. — Это не та ли кинозвезда, что застрелила мужа? Кажется, он был известным архитектором. Да ведь ты сам участвовал в том процессе! Помнишь?

Пока оживленная Фэй задавала свои вопросы, я повернулся и посмотрел на залитую солнцем лестницу, ведущую в гостиную, и вспомнил все, что было десять лет назад: нашумевший процесс, ход которого, а затем приговор, как бы подвели черту и ознаменовали конец целого поколения беспечных и безответственных людей, баловней судьбы эпохи процветания. Хотя Глория Тремэйн была оправдана, все знали, что она спокойно и хладнокровно выстрелила в своего мужа, архитектора Майлса Ванден-Стара, выстрелила, когда он спал в своей постели. Лишь талант и красноречие адвоката Дэниела Хаммета, помощником которого я, начинающий тогда адвокат, был на процессе, спасло ее от возмездия.

— Да, помню, я участвовал в защите. Это было так давно. Подожди меня в машине, детка, — быстро сказал я Фэй. — Мне надо кое-что уточнить.

И прежде чем она опомнилась, я уже взбежал по лестнице на террасу и захлопнул за собой стеклянную дверь. Лишенные жизни белые стены, кольцом охватывающие бассейн, казалось, доставали до неба. Вода в бассейне застыла как остановившееся время. Заглянув в ее темную глубину, я увидел внизу ждущих меня в машине Стамерса и Фэй. Они напоминали кадр из моего будущего.

* * *

…Все три недели, что длился процесс, я, сидя за адвокатским столиком, находился всего в нескольких шагах от подсудимой. Как и многим из присутствующих в зале суда, мне надолго запомнилось ее лицо, похожее на маску, и сосредоточенный взгляд, устремленный на дававших показания свидетелей — ее шофера, полицейского врача, соседей, услышавших выстрел. В ее глазах не было ни тени каких-либо эмоций, отклика на происходящее. Она напоминала сверкающего паука, которого пытаются призвать к ответу его жертвы. Они нить за нитью рвали паутину, в центре которой она сидела, невозмутимо и спокойно, предоставив адвокату самому выходить из создавшегося положения. Она оставалась все той же «Снежной королевой», образ которой не сходил с экранов мира вот уже пятнадцать лет.

Пожалуй, эти невозмутимость и спокойствие и спасли ее в последнюю минуту, поставив в тупик и обескуражив присяжных. Я же, признаться, к концу третьей недели утратил всякий интерес к судебному разбирательству. Разумеется, я помогал Хаммету находить нужные справки и документы, а главное, то и дело по его просьбе с шумом открывал и закрывал его красный фанерный чемоданчик (прекрасное средство, утверждал Хаммет, отвлечь в нужную минуту внимание присяжных). Сам же я не сводил глаз с Глории Тремэйн, пытаясь найти хоть какой-то человеческий изъян в этом лице-маске, понять, кто же она. Видимо, в то время я был всего лишь еще одним желторотым юнцом, без памяти влюбившимся в миф, созданный кинорекламой. Но я искренне верил, что влюблен, и когда суд присяжных вынес оправдательный приговор, для меня Земля снова завертелась вокруг своей оси.

Решение суда было явной насмешкой над правосудием, но самое удивительное было в том, что адвокат Хаммет верил, что обвиняемая невиновна. Как и многие преуспевающие адвокаты, он, начиная карьеру, в основу своей адвокатской практики положил принцип: правосудие должно карать виновных и защищать невинных. Придерживаясь этого постулата, он успешно провел немало дел и снискал славу блестящего защитника, не знающего поражений.

Внизу Стамерс посигналил мне. Надо было возвращаться. Не торопясь я вновь обошел гостиную, спальни, обводя взглядом пустые комнаты, слегка касаясь рукой гладкой поверхности стен и напрягая всю силу своей воли, чтобы вновь вызвать в своей памяти все, что я помнил о Глории Тремэйн. Какое счастье — чувствовать ее присутствие в каждом уголке, в каждой клеточке этого дома, хранящего ее образ и поэтому ставшего мне теперь таким родным. Даже тень ее мужа не сможет мне помешать. Да, той Глории Тремэйн, в которую я был страстно влюблен, уже нет в живых, но этот дом стал хранилищем ее души.

Все прошло довольно гладко. Фэй вначале сопротивлялась, но когда я пообещал купить ей норковую шубку на те деньги, что мы сэкономим, купив этот дом, она наконец согласилась. К тому же первые несколько недель я включал дом лишь на самое минимальное напряжение, чтобы избежать столкновения двух женских характеров. Основной проблемой в психотропных домах является преодоление образов прошлого в памяти дома. Этого обычно достигают, усиливая напряжение в электросети, питающей дом: чем выше напряжение, тем быстрее память дома освобождается от переданных ему прежними хозяевами привычек, эмоций, подспудных страхов и опасений. Мне же хотелось как можно дольше сохранить присутствие Глории, и я не спешил.

Именно тогда-то я и обнаружил, что в доме жив дух Майлса Ванден-Стара, ее мужа. А эхо Глории все слабело, оно явно исчезало, и тут я со всей неумолимой реальностью осознал, что нас с Фэй ждет.

Наши привычные ссоры и размолвки, которые обычно быстро забывались, приобретали теперь совсем другой характер, превращаясь в озлобление и обиду. После ссор, происходивших в гостиной, стены ее долго не могли успокоиться, даже когда я уже был совершенно спокоен и все было забыто. Я часто сам с удивлением наблюдал это.

Постепенно я пришел к выводу, что причиной затаенного и безысходного гнева стен был мужчина. Нетрудно было догадаться, что это был сам Ванден-Стар, построивший для Глории этот дом. Он успел прожить в нем всего лишь год, но след, оставленный в барабане памяти дома, говорил о том, что здесь почти всегда царила атмосфера слепой и враждебной ненависти.

Когда постепенно наша жизнь с Фэй стала входить в свою колею, я вдруг обнаружил, что моя женушка весьма преуспела в своем намерении изгнать из дома всякие признаки сдержанной и уравновешенной Глории Тремэйн. Ее присутствие теперь еле угадывалось, зато присутствие Ванден-Стара становилось все ощутимей. Я вспомнил тот далекий судебный процесс и фотографии Стара, фигурировавшие в качестве документов и приобщенные к делу. Вот он с воинственным видом рядом с Ле Корбюзье и Ллойдом Райтом во время какой-то встречи, чтобы обсудить проекты застройки где-нибудь в Чикаго или Токио, маленький диктатор, пучеглазый, с тяжелой челюстью и нездоровым блеском в глазах (должно быть, страдал болезнью щитовидной железы). А затем фотографии, сделанные уже здесь, в Красных Песках, в 70-е годы. Его появление в замкнутом мирке кинознаменитостей было подобно вторжению акулы в аквариум с золотыми рыбками. Но одно бесспорно — он был выдающимся архитектором, автором знаменитых проектов, сильная и целеустремленная личность, несмотря на свой необузданный нрав.

Для нас с Фэй, удрученных собственными размолвками, присутствие тени Ванден-Стара лишь сгустило атмосферу до грозовой тучи, и это не сулило ничего хорошего. Как мне ни хотелось вернуть дух прежних беззаботных дней этого киногородка, мне это не удавалось. Мое раздражение росло и накаляло еще больше грозовую обстановку. Серьезным недостатком психотропных домов является фактор резонанса. Люди с диаметрально противоположными характерами в конце концов довольно быстро налаживают и стабилизируют свои отношения. Эхо непременно отвечает на каждый новый звуковой импульс. Но если люди схожи между собой, взаимодействуют как бы на одной волне, в одном диапазоне, они взаимоусиливают друг друга, укрепляются в своих качествах, им остается лишь приспосабливаться друг к другу, как кому удобно. Вскоре я заметил в себе черты характера Ванден-Стара, а также и то, что мое усиливающееся раздражение и недовольство Фэй вызывает все большую неприязнь дома.

Лишь потом, значительно позднее, я понял, что, по сути, обращался с Фэй так, как Ванден-Стар обращался с Глорией Тремэйн. Таким образом, мы шаг за шагом повторяли их трагические отношения, которые могли привести к столь же страшной развязке.

* * *

Фэй мгновенно почувствовала, что атмосфера изменилась.

— Что произошло с нашими жильцами, Говард? — насмешливо спросила она меня за обедом. Призрак не проявляет к тебе интереса? Дух не хочет или плоть слаба?

— Кто знает? — раздраженно ответил я. — Это тебя надо благодарить. Ты порядком постаралась, чтобы все здесь расстроить.

Я обвел глазами столовую, надеясь, что где-нибудь уловлю хотя бы признак присутствия Глории, но она исчезла.

Фэй вышла в кухню, а я сидел, тупо уставясь в недоеденный салат. Вдруг ло моего слуха донеслось чуть различимое журчанье в стене за моей спиной, серебристая струйка сверкнула и тут же исчезла, едва я повернул голову. Я напрасно пытался удержать ее. Первое эхо Глории с тех пор, как начались наши размолвки с Фэй! Вот снова легкое движение воздуха, когда я поднялся, чтобы пройти в спальню, где плакала Фэй.

Но Фэй ушла в ванную. Когда я нашел ее там, я уже явственно ощутил тревогу, которая напслняла дом. Тревога была женской, она была ответом на слезы Фэй. И тревога не рассеивалась. Она как эхо моего раздражения, вызывающее ответный отклик Ванден-Стара, продолжала висеть в воздухе. Я шел вслед за нею по комнатам, а она уже затаилась под потолком, не собираясь покидать дом.

Возвращаясь снова в гостиную, я понял, что дом следит за мной, словно раненый зверь.

Два дня спустя на Фэй было совершено покушение.

Я только что вернулся с работы домой и, не успев подняться на крыльцо, уже почувствовал, как во мне растет капризное, почти детское чувство обиды на Фэй, поставившей свою машину в гараже на мое место. Прежде чем пойти в гостиную, я искренне пытался совладать с собой, но дом уже почуял неладное. Он жадно впитывал мой гнев и, накалив его еще больше, возвращал его мне, заражая атмосферу в холле настолько, что стены потемнели и пришли в движение.

Не сдержавшись, я уже выкрикнул что-то оскорбительное в адрес Фэй, она из гостиной тоже прокричала что-то в ответ, а потом вдруг раздался ее отчаянный вопль:

— Говард, скорее! Помоги!..

Я бросился в гостиную, но грудью ударился в дверь, которая при моем появлении не пожелала открываться — реле не сработало. Дом был сер и насторожен, плавательный бассейн напоминал застывшее пятно олова.

В гостиной продолжала звать на помощь Фэй. Я рванул ручку аварийного управления и с силой дернул дверь на себя.

Я не сразу увидел Фэй на диване. Над нею, почти полностью закрывая ее, так, что видны были только ноги, навис, напоминая упавший полог, серый потолок. Деформированный пластекс, растекаясь, образовал над головой Фэй угрожающего вида шар диаметром не менее ярда.

Приподняв руками все еще податливую серую массу, я кое-как вытащил из-под нее Фэй. Она была почти вдавлена в подушки дивана. Задыхаясь от бесшумных рыданий, Фэй обхватила меня руками.

— Говард, этот дом… он сошел с ума! Он хотел убить меня!.. — наконец смогла вымолвить она.

— Глупости, Фэй! Произошло самопроизвольное аккумулирование сенсорных клеток. Это бывает. Оно могло быть вызвано сущим пустяком, например, ритмом твоего дыхания…

Я успокаивающе похлопал ее по спине, как делал это когда-то давно, и вспомнил ее, почти девочку, в первые годы нашей супружеской жизни.

С удовлетворением, почти с улыбкой я следил, как медленно отступает потолок, светлеют стены.

— Говард, мы можем уехать отсюда, сейчас же, немедленно? Будем жить в нормальном доме. Я знаю, это скучно, но разве это так важно?..

— Такие дома не только скучны, они мертвы. Успокойся, дорогая, все обойдется, все будет хорошо, ты скоро привыкнешь…

Я почувствовал, как Фэй отшатнулась от меня.

— Я не останусь в этом доме, Говард. Ты все время занят, ты так изменился… — И она снова заплакала и, указывая на потолок, сквозь слезы воскликнула: — Если бы я не упала на диван, он убил бы меня, понимаешь, убил!..

Я кивнул, соглашаясь с ней, и оправил смятую накидку на диване.

— Вот, смотри, следы твоих каблуков. — Я уже не мог сдержать кипевшее во мне раздражение. — Сколько раз я тебя просил не валяться на диване. Это тебе не пляж. Ты знаешь, Фэй, как я не выношу этого.

Вокруг нас снова задвигались стены, покрываясь темными пятнами.

Почему Фэй так раздражает меня последнее время? Не оттого ли, что меня подсознательно мучает моя вина перед ней? Или же я просто орудие той раздражительности и злобы, что накопилась в доме за то время, что Глория Тремэйн и Ванден-Стар провели под его крышей? И теперь все это обрушилось на нас, ни в чем не повинную и не столь уж несчастливую супружескую пару, вздумавшую поселиться в доме 99 по улице Стеллависта. Возможно, думая так, я был слишком снисходителен к себе, считая себя всего лишь слепым орудием. К тому же мне казалось, что мы с Фэй не так уж плохо прожили эти пять лет вместе. Мое увлечение Глорией Тремэйн, в сущности, не носит характера какой-то роковой страсти, от которой теряют рассудок.

Что бы там ни было, но Фэй не захотела ждать, что будет дальше. Два дня спустя, когда я вернулся из конторы, в кухне на мемофоне меня ждала кассета с запиской от Фэй. Она извещала меня, что более не в силах выносить ни этот дом, ни мое отношение к ней и уезжает к сестре в восточные штаты.

Если быть честным, то первой реакцией на письмо Фэй, после привычной вспышки гнева, было облегчение. Я продолжал считать ее виноватой в том, что из дома ушел дух Глории, и прочно утвердился Ванден-Стар. Я был уверен, что теперь Глория и моя юношеская влюбленность в нее снова вернутся.

Мои надежды лишь частично сбылись. Глория вернулась, но это была совсем другая Глория Тремэйн. Знай я это, я не участвовал бы тогда в ее защите, да и вообще держался бы от всего этого подальше.

Прошло несколько дней, и я почувствовал, что дом как-то обособился от меня, и его закодированная память существует независимо от моих действий и поступков. Часто по вечерам, когда я возвращался домой, я обращал в бегство призраки Ванден-Стара и Глории Тремэйн. Темная мрачная тень Стара угрожающе вытесняла легкую ускользающую тень Глории. Этот поединок ощущался почти зримо стены в гостиной темнели от пароксизмов гнева, темнота зловеще сгущалась вокруг слабого лучика света, который пытался укрыться то в нише, то в алькове. Но в конце концов Глория сдавалась и обращалась в бегство, оставляя за собой корчащиеся и шипящие от злобы стены.

Фэй вызвала к жизни дух протеста, и Глории предстояло самой пройти этот нелегкий путь. Следя, как воссоздавалась Глория в своей новой роли, я старался не упустить ни единого штриха или детали, и для этого включал контрольное устройство на полную мощность, ничуть не заботясь о том, как это скажется на доме.

Однажды меня проведал Стамерс проверить исправность механизмов. Еще с шоссе он заметил, как дом трепыхался, словно наживка на крючке, и менял окраску. Я поблагодарил агента за заботу и постарался как можно скорее выпроводить его. Позднее он говорил, что я бесцеремонно вытолкнул его за дверь и вообще произвел на него ужасное впечатление. Я действовал как безумный, метался по темным комнатам скрипевшего всеми своими суставами дома, и что все это напоминало сцену из трагедии ужасов елизаветинских времен.

Подавляемый мощной личностью Майлса Ванден-Стара, я все больше убеждался теперь, что он намеренно доводил Глорию Тремэйн до безумия. О том, что могло вызвать в нем столь сильную ярость, я мог только гадать. Возможно, он завидовал ее популярности или же просто она ему изменила. Глория, не вынеся всего этого, выстрелила в него. Да, это было актом самозащиты.

* * *

Спустя два месяца Фэй подала на развод. В панике я бросился к телефону и умолял ее не делать публикаций в газете — это может повредить репутации моей адвокатской конторы. Но Фэй была непреклонна. Больше всего меня обозлил ее счастливый голос. На все мои просьбы не торопиться с разводом она отвечала, что он ей нужен потому, что она снова выходит замуж. В довершение отказалась назвать имя своего нового избранника. Это было последней каплей.

Когда я бросил трубку на рычаг, ярость моя не знала предела. В этот день я рано ушел из конторы и, обойдя все бары в округе, с трудом добрался ло Красных Песков. Мое возвращение можно уподобить взлому линии Зигфрида. Нежным магнолиям был нанесен непоправимый ущерб, а двери гаража разнесены вдребезги.

Входная дверь не подчинилась мне, и не оставалось ничего другого, как проникнуть в дом через стеклянные стены террасы. Взбираясь затем по темной лестнице, я по очереди сбрасывал с себя одежду, сначала шляпу, затем пальто, которое тут же швырнул через окно в бассейн. Наконец, когда я достиг гостиной, было уже около двух ночи. Я налил себе стаканчик виски на ночь и включил стереограф с записью вагнеровской «Гибели богов». К этому времени молчавший дом вышел из оцепенения.

По дороге в спальню я заглянул в комнату Фэй проверить, все так ли еще сильна во мне память о ней, и попробовать, как наилучшим образом избавиться от нее. Я пнул платяной шкаф, стянул с кровати матрац и бросил на пол, все это время награждья свою, теперь уже бывшую, женушку самыми нелестными эпитетами.

Было около трех часов ночи, когда я наконец добрался до своей спальни и, предварительно выплеснув часть виски на простыни, повалился в чем был на кровать. Я тут же уснул. Дом вертелся вокруг меня как диск проигрывателя.

Было, должно быть, четыре утра, когда я проснулся от странной тишины в моей сумеречной спальне. Я лежал поперек кровати, держа в одной руке пустой стакан, а в другой потухшую сигару. Стены спальни были немы и неподвижны. Ни единого трепетного движения воздуха, еле уловимого сквознячка, каким психотропные дома отвечают на мерное дыхание спящих в нем людей.

Я сразу почувствовал, как что-то изменилось в привычной перспективе моей спальни. Сосредоточив внимание на серой выпуклости на потолке, я одновременно прислушался к шагам на улице. Да, я не ошибся, стена, примыкавшая к коридору, отступила вглубь, дверной проем стал шире, словно пропустил кого-то. Никто не вошел в комнату, но стены ее раздвинулись, словно давали место еще кому-то, кроме меня, а потолок поднялся круглым куполом. Пораженный, я не шевельнулся на своей постели, следя за тем, как возникала невидимая стена воздуха в пустой части комнаты и как она двигалась на меня, все ближе и ближе к моей кровати, и тени ее переливались на потолке.

Вот она уже у изножья кровати. Я почувствовал, как она задержалась, как бы колеблясь. двигаться ли дальше. и все же не остановилась совсем, а начала дрожать и вибрировать какими-то судорожными рывками, словно охваченная тревогой и нерешительностью.

Потом вдруг комната затихла, но через мгновенье, только я сделал усилие, чтобы приподняться на локте, по комнате словно судорога пробежала, закачались, выгибаясь, стены, и я почувствовал, как оторвалась от пола моя кровать. Весь дом затрясся в лихорадке. Охваченная безумием спальня то расширялась. то сужалась какими-то судорожными рывками, напоминавшими биение смертельно раненого сердца. Потолок то поднимался, то опускался, а пол готов был провалиться.

Я с трудом удерживался на пляшущей и раскачивающейся кровати. Столь же внезапно конвульсии прекратились, стены встали на свои места. Я спустил ноги на пол и попытался встать, гадая, что еще придумает этот ошалевший дом, как вдруг моя голова больно ударилась о низко нависший потолок.

В комнате стоял предрассветный сумрак, и слабый свет луны, проникший сквозь три круглых вентиляционных отверстия, оставил бледные блики на полу за кроватью, но вскоре они исчезли, когда стены спальни снова задвигались.

Я уперся руками в давивший на меня потолок и почувствовал его нарастающую тяжесть. Углы комнаты закруглились, сливаясь со стенами, и вскоре моя спальня приняла форму шара. Давление воздуха все возрастало. Задыхаясь, я попробовал пробраться поближе к вентиляционным отверстиям и уцепился руками за их края. Я почувствовал, как отверстия сужаются, зажимая мои кисти. Сжатый воздух со свистом вырывался из спальни наружу, но я прижался к отверстиям всем лицом, пытаясь втянуть хоть один глоток прохладного ночного воздуха, а мои руки продолжали раздвигать неподатливый пластекс и не давали отверстиям в стене окончательно закрыться.

Я знал, что аварийный выключатель за дверью в дальнем конце комнаты. Изловчившись. как ныряющий в воду пловец, я перемахнул через кровать и достиг двери, но аварийный выключатель исчез под массой пластекса.

Задыхаясь, я сорвал галстук. Я был в ловушке, я задыхался в этой комнате, воспроизводящей предсмертные конвульсии Ванден-Стара, в которого выстрелила Глория, и пуля пробила его грудь Я судорожно шарил по карманам в поисках перочинного ножа, но нащупал лишь зажигалку.

Слабый язычок пламени осветил серый шар комнаты диаметром не более нескольких шагов. Стены были в толстых вздутиях вен. На моих глазах они раздробили в щепки остов кровати.

Мой мозг лихорадочно искал выхода. Я поднес зажигалку к низко нависшему потолку и дал слабому огоньку лизнуть серую массу. Она тут же, пузырясь, стала плавиться, вспыхнула и разорвалась, образовав щель, напоминавшую гигантские огнедышащие губы.

Когда шар комнаты наконец лопнул, я увидел искривленную пасть коридора, оплывающий потолок столовой. Скользя по плавящемуся пластексу, я выбрался из спальни.

Я смотрел, как рушится дом, прогибаются стены, полы встают дыбом, а из бассейна, когда рухнули опоры, выплескивается вода. Стекла террасы лопнули и рассыпались, оставив лишь острые осколки, торчащие из рам.

Я бросился в спальню Фэй, помня, что там тоже есть аварийный выключатель, рванул его на себя и одновременно нажал кнопку противопожарного устройства.

Дом какое-то время еще дрожал, но постепенно затих и словно окаменел. Я прислонился к покореженной стене и подставил лицо водяным струям, бившим из исправно работавшего противопожарного устройства.

С помятыми и разорванными лепестками, дом поник, как сломанный цветок.

* * *

Стоя среди вытоптанных газонов, с ужасом и изумлением Стамерс смотрел на дом. Было около семи утра, последние полицейские машины уже уехали, когда наконец лейтенант полиции признал себя побежденным.

— Черт побери, не могу же я арестовать дом за попытку совершить убийство? — с каким-то даже вызовом заявил он. Я расхохотался. Нервный шок сменился истерическим смехом.

Стамерс по-прежнему не понимал моего поведения.

— Что вы там натворили? — спросил он, понизив голос до шепота.

— Ровным счетом ничего. Говорю вам, спал. Успокойтесь. Дом не слышит вас. Я его вырубил начисто.

Мы брели по почерневшему от копоти гравию, через воду. похожую на черное зеркало, залившую всю парадную часть газона перед домом. Стамерс горестно покачал головой.

Дом действительно напоминал сюрреалистический кошмар с исчезающими перспективами и смещенными линиями.

— Дом сошел с ума, — пробормотал Стамерс. — Вот кто действительно нуждается в психиатре, если хотите знать.

— Вы правы, старина, — поддержал я его. — Именно эту роль я и хочу взять на себя. Надо воспроизвести первоначальную ситуацию, приведшую к травме. Дать дому освободиться от подавляемых рефлексов, от раздражителей.

— Что за шутки? Дом чуть не убил вас.

— Ерунда. Во всем виноват Майлс Ванден-Стар, но, как справедливо заметил лейтенант полиции, нельзя арестовать человека, который умер десять лет назад. Глубоко засевшие в памяти дома обстоятельства его смерти вырвались наконец наружу, дом не выдержал. Хотя Глория Тремэйн нажала курок, сам Стар навел пистолет на цель. Поверьте мне, вот уже два месяца, как я играю его роль. Мне страшно подумать, что было бы, если бы Фэй не была столь благоразумна и не оставила меня. Глория Тремэйн внушила бы ей мысль последовать ее примеру и прикончить меня. И кто знает, чем бы это закончилось для Фэй.

К великому удивления Стамерса, я решил остаться в доме 99 по улице Стеллависта. Кроме того, что у меня не было уже денег, чтобы купить себе новое жилище, сам дом на Стеллависте был полон для меня воспоминаний, с которыми мне нелегко было бы расстаться. Глория Тремэйн все еще витала здесь, и я был уверен, что теперь Ванден-Стар навсегда покинул его. Кухня и прочие службы не пострадали от пожара, да и большинство комнат, несмотря на деформацию потолков и стен, были пригодны для жилья. К тому же я нуждался в тишине и отдыхе, а что может быть тише и спокойней, чем нормальный дом.

Правда, дом 99 по улице Стеллависта в его нынешнем состоянии едва ли можно было назвать нормальным. В его искореженных стенах и искривленных коридорах осталось все же что-то от психотропного дома, каким он когда-то был.

Контрольное устройство все еще работает, и когда-нибудь, в один прекрасный день, я включу его. Но одна мысль все еще не дает мне покоя. Что, если потрясения, столь изменившие вид дома, так же пагубно отразились на Глории Тремэйн, и эти изуродованные потолки и стены это отражение ее деформированного, расколотого сознания? Оставаться здесь в таком случае было бы безумием, ибо дом продолжал привлекать меня своей неразгаданностью, словно полная тайны улыбка на прекрасном, но отмеченном печатью безумия женском лице.

Я изредка заглядываю в нишу, открываю щит контрольного устройства и смотрю на барабан памяти. На нем где-то записана она, такая, какая она есть на самом деле. Проще всего было бы стереть эту запись. Но я не сделаю этого.

Когда-нибудь, в один прекрасный день, чего бы это ни стоило, я все же включу дом.

 

Облачные скульптуры Коралла D

Все лето облачные скульпторы, слетевшиеся с Багряных песков, кружили на своих разрисованных планерах над коралловыми башнями, что высятся белыми пагодами вдоль шоссе, уходящего к Западной Лагуне. Самая высокая из башен зовется Кораллом D, и здесь, в восходящих потоках над песчаными отмелями, почти всегда собираются лебединые стаи кучевых облаков. Взлетая над вершиной Коралла D, мы вырезали из них единорогов и морских коньков, портреты президентов и кинозвезд, фигуры ящериц и экзотических птиц. На нас глазели снизу из машин, и холодный дождь падал на их пыльные крыши, струясь из облачных обрезков, а наши воздушные статуи уплывали через пустыню в сторону солнца.

Мы вырезали много причудливых скульптур, но самыми странными из них были портреты Леоноры Шанель. Вспоминая жаркий день прошлого лета, когда она приехала поглядеть из своего белого лимузина на облачных скульпторов с Коралла D, я думаю: если бы мы сознавали тогда, с какой серьезностью эта красивая, но безумная женщина смотрит на невесомые творения, проплывающие в безмятежном небе над нею! Если бы знали, что придет час, когда ее портреты, изваянные из ураганных туч, прольют грозовые слезы над мертвыми телами своих скульпторов…

Я пришел на Багряные пески три месяца назад — отставной пилот, с трудом привыкающий к сломанной ноге и мысли, что воздушная карьера кончена. Однажды, заехав далеко в пустыню, я затормозил у коралловых башен на шоссе, ведущем к Западной Лагуне. Рассматривая эти гигантские пагоды, вздымавшиеся со дна высохшего моря, я услыхал музыку с недалеких песчаных отмелей.

Ковыляя на костылях по осыпающемуся песку, я добрался до мелкой бухты в дюнах, где поющие статуи медленно разрушались у входа в заброшенную студию. Бывший хозяин оставил пустыне эту похожую на ангар постройку, меня же какая-то неясная потребность заставляла возвращаться туда изо дня в день. Обтачивая найденные там планки и брусья на древнем станке, я собирал больших воздушных змеев, а потом и планеры с кабинами. Они раскачивались надо мной на канатах, и в их причудливых очертаниях было что-то успокаивающее.

Однажды вечером, когда я подтягивал воротом своих змеев, рвавшихся вверх над Кораллом D, налетел внезапный шквал. Я вцепился в рукоятку ворота, зарываясь костылями в песок, — и тут увидел двух человек, идущих ко мне по осыпающимся дюнам. Один из них был маленький горбун с наивными детскими глазами и уродливой челюстью, скошенной на сторону, как якорная лапа. Он подбежал к вороту и, отпихнув меня мощным плечом, подтянул потрепанных змеев к земле. Помогая мне встать на костыли, он заглянул в ангар, где блестела моя новая гордость: уже не змей, а настоящий планер — с рулями высоты и рычагами управления.

Горбун приложил широкую ладонь к груди: — Пти Мануэль, акробат и гиревик.

— Нолан! — позвал он, — погляди-ка!

Его товарищ сидел на корточках у поющих статуй и подкручивал спирали, настраивая их в резонанс.

— Нолан — художник, — сообщил Мануэль. — Он вам такие планеры сотворит — полетят как кондоры!

Высокий брюнет уже бродил между планерами, касаясь их крыльев легкими руками скульптора. Мрачные глаза его смотрели исподлобья, как у скучающего Гогена. Он глянул на мою загипсованную ногу, на летную куртку:

— Вы им сделали кабины, майор…

По одной этой фразе чувствовалось, насколько он меня понимает. Помолчав, Нолан кивнул на коралловые башни, врезанные в вечернее небо.

— Запастись йодистым серебром — и можно резать по облакам.

Горбун кивнул мне ободряюще, в его глазах светились мечтательные огоньки.

Вот так и появились облачные скульпторы с Коралла D. Я тоже считал себя скульптором. Нет, я так и не поднялся в воздух, но выучил летать Нолана и малыша Мануэля, а потом и Шарля Ван Эйка. Нолан встретил этого белокурого пирата где-то в прибрежном кафе на Багряных песках и притащил к нам — молчаливого тевтона с насмешливыми глазами и безвольным ртом. Сезон окончился, богатые туристы с незамужними дочками вернулись на Красный берег, и Ван Эйку стало скучно на Багряных песках.

— Майор Паркер — Шарль Ван Эйк, охотник за головами, — представил его Нолан. — Женскими, разумеется. — Несмотря на их подспудное соперничество, я чувствовал, что Ван Эйк внесет в нашу группу некую толику романтики.

Я сразу заподозрил, что студия в пустыне принадлежит Нолану, а мы все служим какой-то его причуде. Но единственное, что меня тогда волновало, — полеты.

Поначалу планеры на канатах осваивали восходящий поток воздуха над меньшей из башен — Кораллом А, затем над более крутыми В и С и, наконец, взмыли в мощных течениях вокруг Коралла D.

В один прекрасный день, едва я забросил их в воздух, Нолан перерезал канат. Его планер сейчас же перевернулся и пошел вниз на остроконечные скалы. Я успел броситься на землю, когда обрывок каната хлестнул по автомобилю, высадив лобовое стекло. Я поднял голову — Нолан парил в розовой вышине над Кораллом D, и ветер, хранитель коралловых башен, плавно нес его сквозь архипелаги кучевых облаков, отражавших предвечерний свет.

Пока я спешил к вороту, лопнул второй канат — малыш Мануэль устремился вслед Нолану. Калека, неуклюжий краб обернулся в воздухе птицей с гигантскими крыльями, превзойдя и Нолана, и Ван Эйка. Они долго кружили над коралловыми башнями, затем вместе соскользнули с небес на пустынную землю, и песчаные дюны приветствовали их желтыми всплесками, ослепительными на фоне черных облаков.

Пти Мануэль торжествовал. Он вышагивал вокруг меня, как карманный Наполеончик, набирая пригоршнями битое стекло и разбрасывая его над головой, словно кидал в воздух букеты.

Двумя месяцами позже, когда нам довелось повстречать Леонору Шанель, наш восторг первооткрывателей успел иссякнуть. Сезон кончался, и поток туристов совсем поредел. Иной раз мы вырезали свои статуи над пустым шоссе. Бывало, Нолан даже не выходил из отеля — валялся целый день в постели и пил. Ван Эйк все чаще пропадал с перезрелыми дамами, и мы с Мануэлем выезжали одни.

Но в тот день мы собрались все четверо, и вид облаков, поджидающих нас над вершиной Коралла сразу прогнал нашу апатию. Уже через десять минут три планера разом взмыли в воздух, и первые автолюбители стали тормозить на шоссе.

Чернокрылый планер Нолана летел первым, круто забирая к вершине. Ван Эйк чертил опасные зигзаги, демонстрируя свою лихость и белокурую гриву незнакомке в топазовом кабриолете. Пти Мануэль в полосатой, как карамелька, машине гонялся за ним, скользя и крутясь в завихрившемся воздухе. Он вскидывал руки над головой и счастливо ругался — в небе ему было куда уютнее, чем на земле.

Ван Эйк взялся за облако первым. Облетая белую массу, он распылял кристаллический йодид, ловко отсекая влажные клочья. Они отлетали, кружась, как снежные хлопья. Когда искусственный дождь пролился на шоссе, стало видно, что Ван Эйк делает исполинскую лошадиную голову.

Как всегда, зрителям пришлась по вкусу эта порция воздушного марципана. Она важно плыла в сторону Багряных песков, а Ван Эйк вился над ней, доделывая глаза и уши. Мануэль тем временем приступил ко второму облаку. Вскоре из него показались знакомые черты. Крепкая челюсть, безвольный рот и преувеличенно пышная грива — вырезая эту небесную карикатуру, Мануэль в творческом азарте закладывал такие виражи, что концы крыльев чуть не ударялись друг о друга.

Шарж на Ван Эйка был выполнен в его же собственном худшем стиле. Мануэль лихо сел прямо рядом с моим автомобилем, подмигивая Ван Эйку, который с кислой улыбкой выбирался из своего планера.

За считанные минуты над Кораллом D сформировалось новое облако, и черный планер Нолана налетел на него хищной птицей. Ему что-то кричали с шоссе, но он и не подумал снизиться: крылья планера трепетали, когда он стремительно разделывался с облаком. Через несколько минут перед нами предстало личико трехлетнего ребенка: толстые щечки, пухлый подбородок и невинный ротик. На шоссе зааплодировали. Завертевшись над облаком, Нолан проворно превратил его верх в кудряшки и банты.

Но я чувствовал, что это не все. В Нолане сидел какой-то холодный бес, подбивавший его разрушать свою же работу всякий раз, как та выходила удачной: казалось, для него невыносим сам вид собственной скульптуры.

Вот он завис над облачным лицом, точно матадор, целящий в быка… Пти Мануэль бросил сигарету, Ван Эйк и тот отвел глаза от туристок в автомобилях. Снова по шоссе зашуршал дождь; облако изменилось, и кто-то из зрителей раздраженно хлопнул дверцей, словно сиденьем в театре.

Над нами висел белый череп.

Несколькими движениями Нолан преобразил скульптуру; но в оскаленных зубах и зияющих глазницах, в каждую из которых вместился бы автомобиль, все еще угадывались детские черты.

Когда плачущий череп отплыл в сторону, волоча за собой последние струйки дождя, я нехотя взял с заднего сиденья свой старый летный шлем и стал обходить машины. Две тронулись раньше, чем я подошел. Какого, собственно, черта отставному, вполне обеспеченному офицеру ВВС понадобилось так зарабатывать эти доллары?..

Ван Эйк догнал меня и забрал из рук шлем: — Не сейчас, майор. Гляньте, кто к нам едет, — конец света, а?

Я оглянулся и увидел белый «Роллс-Ройс» и шофера в кремовой ливрее с галунами. Молодая женщина в изящном деловом костюме наклонилась к переговорному окошку — должно быть, давала ему указания. За ней в полумраке салона мерцало драгоценностями лицо снежноволосой дамы, загадочное, как образ мадонны в темном приморском гроте.

Планер Ван Эйка рванулся в небо, словно боялся упустить облако. Я прищурился, отыскивая в высоте Нолана. Его не было видно, а Ван Эйк уже вырезал из белой массы лицо кукольной Моны Лизы (столь же неприятно похожее на настоящую, как гипсовые статуэтки Святой Девы — на Богоматерь).

Нолан налетел на эту мыльную Джоконду, как уличный мальчишка. Вывернувшись из-за облака за спиной Ван Эйка, он проскочил его творение насквозь, срезав крылом пухлую щеку. Потревоженное облако стало разваливаться, нос и губы отплыли от лба, пенные клочья потянулись в стороны…

Ван Эйк развернулся так резко, что планеры чуть не сцепились крыльями, — и выпустил в Нолана заряд из йодидного пистолета. Раздался треск, в воздухе замелькали черные тени. Ван Эйк вывалился из облака — его посадка больше походила на падение.

— Шарль! — рявкнул я. — Какого черта ты тут разыгрываешь фон Рихтгофена? Оставьте, Бога ради, друг друга в покое!

— Скажи это Нолану, майор, — отмахнулся Ван Эйк. — Я за его воздушное пиратство не отвечаю. — Приподнявшись в кабине, Шарль холодно озирал клочья обшивки на бортах.

Я повернулся и пошел к машине, решив про себя, что команду скульпторов с Коралла D пора разгонять. Секретарша в белом «Роллс-Ройсе» открыла дверцу и поманила меня рукой. Ее госпожа сидела неподвижно, не отводя от облачной статуи своих обрамленных бриллиантами глаз. Только пряди белых волос, свернувшихся на ее плече, чуть шевелились, подобно гнезду песчаных змей.

Я протянул молодой женщине свой летный шлем. Она глянула удивленно:

— Я не хочу летать — зачем это?

— На упокой души Микеланджело, Эда Кейнгольца и облачных скульпторов с Коралла D.

— О господи! Может быть, у шофера есть наличные… Скажите, вы выступаете еще где-нибудь?

— Выступаем? — Я перевел взгляд с этой милой юной особы на бледную химеру, чьи окруженные драгоценными камнями глаза не отрывались от обезглавленной Моны Лизы. — Мы не профессиональная труппа, как вы, вероятно, заметили. Ну и во всяком случае нам нужны походящие облака. Где именно вы хотите?..

— В Западной Лагуне. — Она достала блокнотик, переплетенный в змеиную кожу. — У мисс Шанель будет серия садовых праздников. Она интересуется, не хотите ли вы выступить — за хорошую плату, разумеется.

— Шанель? Леонора Шанель?

Лицо секретарши стало непроницаемым. (Зачем она закручивает волосы в этот старомодный узелок? — подумал я. — Словно хочет за ним спрятаться от мужских глаз.)

— Мисс Шанель проводит лето в Западной Лагуне. Кстати, я должна подчеркнуть: мисс Шанель желает конфиденциальности. Вы поняли?

Я помолчал. Нолану надоело наконец летать в одиночку — он опустился с видом оскорбленного Сирано. Ван Эйк тащил свой побитый планер к машине. Малыш Мануэль вперевалку собирал наше имущество. В угасающем свете дня мы действительно смахивали на бродячих циркачей.

— Пойдет, — решил я. — Все ясно. Только как насчет облаков, мисс?..

— Лэфферти, Беатриса Лэфферти. Мисс Шанель обеспечит облака.

Я обошел машины и поделил деньги между Ноланом, Ван Эйком и Мануэлем. Они молча стояли в быстро сгущающихся сумерках, сжимая по нескольку мелких банкнот.

Затянутой в перчатку рукой Леонора неторопливо открыла дверцу и вышла в пустыню. Она скользила меж дюн — беловолосый призрак в плаще из индийских кобр, — и песчаные облачка вздымались вокруг нее, потревоженные дерзкими шагами. Леонора не смотрела на сухие колючки, выраставшие у ее ног: глаза ее все еще были прикованы к тающим в воздухе видениям — облачному коню и детскому черепу, расплывшемуся на полнеба.

В тот раз я так и не понял, что же представляет собой Леонора Шанель. Дочь одного из ведущих финансистов мира, она наследовала и ему и своему супругу — монакскому графу Луи Шанелю. Загадочные обстоятельства его смерти (официально признанной самоубийством) сделали Леонору предметом множества газетных сплетен. Скрываясь от журналистов, она разъезжала по всему свету, ненадолго задерживаясь в своих многочисленных имениях — тенистая вилла в Танжере сменялась альпийским домиком в снегах над Понтрезино, Палм-Спрингс — Севильей и Микенами…

В этом добровольном изгнании она была почти недосягаема для газетчиков. Лишь изредка в журналах попадались ее фотографии: мисс Шанель с герцогиней Аль-ба посещают католический приют в Испании, мисс Шанель с Сорейей принимают солнечные ванны на вилле Дали в Порт-Льегате, мисс Шанель блистает в самом избранном обществе на фоне блистающих волн Коста-Браво… И снова она скрывалась из виду.

Но это изысканное затворничество не могло придать ей ореола светской Гарбо, потому что за ней все годы тянулась тень подозрения. Смерть ее мужа казалась необъяснимой. Граф был занят собой, пилотированием собственного самолета, посещением археологических раскопок на Пелопоннесе; его любовница, молодая красавица-ливанка, считалась одной из лучших в мире исполнительниц Баха. Зачем было этому спокойному и добродушному эгоисту кончать с собой — так и оставалось загадкой. Единственное многообещающее свидетельство — не законченный графом поясной портрет Леоноры — по странной случайности погибло перед самым процессом. Возможно, портрет передавал такие черты характера модели, в которые она предпочитала не вдумываться…

Неделю спустя, накануне назначенного праздника, я подъезжал к владениям Леоноры. Я уже понимал, почему ее капризный выбор пал на это занесенное песками местечко в Западной Лагуне с его летаргией, знойным томлением и зыбкой перспективой. Поющие статуи на пляже совсем одичали, их пение срывалось на визг, когда я проносился мимо них по пустынной дороге. Поверхность озера казалась гигантским радужным зеркалом, отражающим багрец и киноварь береговых дюн. Три планера, бесшумно летевшие надо мной, бросали на нее тени цвета пурпура и цикламена.

Мы вступили в пылающий мир. В полумиле от нас уже виднелись причудливые очертания виллы, трепетавшие в раскаленном воздухе, словно она готова была в любую секунду перенестись куда-то во времени и пространстве. Позади, в тусклом мареве, угадывались крутые откосы широкого плато. Я остро позавидовал Нолану с Мануэлем: здешние воздушные течения будут не чета нашим у Коралла D!

Только когда я подъехал вплотную, дымка рассеялась — и я увидел облака. Они висели в сотне футов над вершиной плато, точно перекрученные подушки измученного бессонницей титана. Они клубились и вскипали на глазах, от них отделялись куски, проваливались или вылетали вверх, как клочья в кипящем котле. Попасть в такое варево на планере — страшнее, чем на шлюпке в водоворот: за считанные секунды тебя может выбросить на тысячи футов вверх. Эти драконы из пара и вихрей, шевелясь и сталкиваясь, проплывали над виллой, уносились от озера в пустыню и там медленно таяли, пожираемые зноем.

Въезжая в ворота, я чуть не столкнулся с грузовиком, набитым звукосветовой аппаратурой. Не меньше десятка слуг расставляли на веранде золоченые стулья и разворачивали навес. Беатриса Лэфферти подошла ко мне, переступая через разбросанные кабели:

— Майор Паркер, вот ваши облака.

— Облака, сударыня? Это хищники, крылатые хищники. Мы занимаемся, простите, резьбой по воздуху, а не объезжаем драконов!

— Не беспокойтесь: ничего, кроме резьбы, от вас не потребуется. — Ее глаза лукаво блеснули. — Я думаю, вы уже поняли, что призваны здесь воплощать только один образ?

— Саму мисс Шанель, разумеется? — Я взял ее под руку и повел по балкону, выходящему на озеро. — А вам, по-моему, нравится подчеркивать такие вещи. Да пусть себе богачи заказывают что им нравится — хоть мрамор и золото, хоть облака и плазму. Что тут такого? Искусство портрета всегда нуждалось в меценатах.

— Господи, не здесь! — Беатриса пропустила лакея с кипой скатертей. Когда тот прошел, она все-таки договорила: — Заказать себе портрет в небесах, из воздуха и солнца! Кое-кто сказал бы, что от этого тянет тщеславием — и еще худшими грехами…

— А именно? — поддразнил я. — Вы очень таинственны!

Беатриса посмотрела на меня отнюдь не секретарскими глазами:

— Это я вам скажу через месяц, когда истечет мой контракт. Ну, где же ваша команда?

— Вон они, — я показал в небо над озером, где три планера кружились над песчаной яхтой, вздымавшей облака сиреневой пыли. За спиной водителя сидела Леонора Шанель в золотистом костюме из кожи аллигатора. Волосы ее скрывала черная соломенная шляпка, но не узнать эту эффектную фигуру и резкий профиль было невозможно.

Когда яхта причалила, Ван Эйк и Пти Мануэль устроили импровизированное представление с обрывками облаков, мирно таявшими над озером. Ван Эйк вырезал из них орхидею, сердце и улыбающиеся губы, а малыш — голову какаду, двух одинаковых мышей и вензель «ЛШ». Пока они кружились и пикировали, иной раз чиркая крыльями по воде, Леонора оставалась на набережной и любезно приветствовала взмахом руки каждую из этих летучих банальностей.

Вскоре они приземлились на набережной. Леонора все еще ждала, чтобы Нолан взялся за одну из туч, но он только метался вверх и вниз над озером, как усталая птица. Владетельница огненного края стояла недвижно, словно погруженная в тяжелые грезы; ее взгляд, прикованный к Нолану, не видел ни шофера, ни моих товарищей, ни нас с Беатрисой. Воспоминания — каравеллы без парусов — проплывали в сумрачной пустыне ее погасших глаз…

Леонора встречала гостей в декольтированном платье из органди и сапфиров, ее обнаженные груди сверкали в ажурной броне контурных драгоценностей. Тем временем Беатриса провела меня через стеклянные двери библиотеки взглянуть коллекцию картин, собранную на вилле. Я насчитал их больше двадцати: от величественных парадных портретов в гостиной (на одном была подпись Аннигони, на другом — президента Королевской Академии) до фантастических этюдов Дали и Фрэнсиса Бэкона в столовой и баре. Где бы мы ни проходили, отовсюду — из альковов, украшенных мраморными полуколоннами, из узорных рамок на каминных полках, даже со стенных росписей на лестнице — на нас смотрело одно и то же красивое и замкнутое лицо. Может быть, этот чудовищный нарциссизм был последним прибежищем, единственным спасением в ее бесконечном бегстве от реального мира?

В студии на крыше я увидел большую картину, блестевшую свежим лаком. Это была явная пародия на сентиментальную манеру светских портретистов: голубоватые тона и манерный поворот головы превращали портрет Леоноры в образ мертвой Медеи. Дряблая кожа под правой щекой, гладкий лоб и стиснутый рот придавали ей окоченелый вид: при всей своей точности портрет выглядел жутковатым шаржем.

Я глянул на подпись.

— Нолан! Боже, вы были здесь, когда он это писал?

— Я здесь всего два месяца — это было до меня. Она не пожелала заказывать раму.

— Неудивительно, — я подошел к окну, поглядел вниз, на прикрытые маркизами окна спален. — Значит, он жил здесь. А студию у Коралла D бросил.

— Но зачем Леонора опять пригласила его? Они же, должно быть…

— Чтобы он опять делал ее портреты — в размер всего неба. Я лучше знаю Леонору Шанель, чем вы, Беатриса.

Мы вернулись мимо множества каминов, жардиньерок и канапе на веранду, где Леонора принимала гостей.

Нолан в белом замшевом костюме стоял с нею рядом. Изредка он поглядывал на нее с высоты своего роста, словно забавляясь мыслями о тех странных возможностях, какие самовлюбленность этой женщины могла предоставить его мрачному юмору.

Леонора прижималась к его локтю. Обрамленные сапфирами глаза делали ее похожей на языческую жрицу. Груди, окованные контурными драгоценностями, были неподвижны, как притаившиеся змеи.

Ван Эйк представился с преувеличенным поклоном. За ним подошел Мануэль, от волнения раскачиваясь больше обычного.

Рот Леоноры презрительно скривился, она смерила взглядом мою негнущуюся ногу.

— Вы, Нолан, наполняете свой мир калеками. Этот ваш карлик — он что, тоже летает?

Пти Мануэль так и не отвел от нее глаз. Они были влажны, как раздавленные цветы.

Представление началось через час. Огромные облака, подсвеченные закатным солнцем, висели над плато, как золоченые рамы для будущих картин. Планер Ван Эйка спиралью поднимался к первому облаку, срывался и карабкался снова, угадывая путь в сталкивающихся вихрях.

Когда обрисовались лоб и скулы, гладкие и безжизненные, точно из пены, гости на веранде зааплодировали. Через пять минут, когда планер Ван Эйка спустился к поверхности озера, я понял, что он превзошел самого себя.

Облитый светом прожекторов, сопровождаемый аккордами увертюры к «Тристану» (динамики были установлены на склоне плато), портрет Леоноры торжественно плыл над нами, источая мелкий дождь. Мне казалось, что он раздувается от всей этой помпезности, словно гигантская резиновая игрушка.

Облако попалось удачное: до самой береговой линии оно сохраняло форму, а потом сразу расплылось в вечернем воздухе, словно чья-то раздраженная рука смахнула его с небосклона.

Пти Мануэль начал подъем, крутясь вокруг темного облака, словно уличный сорванец вокруг мрачной толстухи. Он метался в разные стороны, как будто не мог решить, что делать с этой непредсказуемой колонной холодного пара; потом начал вырезать контуры женской головы. Кажется, никогда я не видел его таким неуверенным. Едва он закончил, снова раздались аплодисменты, но вскоре сменились хихиканьем и игривыми замечаниями. Приукрашенный портрет Леоноры перекосился в воздухе, подхваченный встречными течениями. Челюсть вытянулась, застывшая улыбка стала идиотической. За какую-то минуту громадное подобие Леоноры Шанель вывернулось вниз головой.

Я сообразил отвести прожектора, и внимание зрителей обратилось к чернокрылому планеру Нолана, взлетевшему к вершине нового облака. Обрывки облачной ваты кружили в темнеющем воздухе, мелкий дождь скрывал до времени его двусмысленное творение.

К моему удивлению, портрет вышел очень похожим. Взрыв аплодисментов, несколько тактов из «Тангейзера» — и прожектора озарили элегантную голову.

Стоя среди гостей, Леонора подняла бокал в честь Нолана.

Озадаченный его благородством, я пригляделся к небесному лицу — и все понял. Именно точность портрета заключала в себе жестокую иронию. Обращенная вниз линия рта, вздернутый, чтобы натянуть кожу на шее, подбородок, дряблое местечко под левой щекой — все было передано в облаке с той же убийственной дотошностью, что и в живописном портрете.

Гости толпились вокруг Леоноры, поздравляя ее с удачным представлением. Она же не отводила глаз от своего облачного портрета, словно видела себя впервые. На висках ее выступили вены…

Наконец голубые и розовые огни фейерверка затмили плывущее над озером изображение.

Незадолго до рассвета мы с Беатрисой Лэфферти шли по пляжу, наступая на скорлупу сгоревших ракет. На опустевшей веранде в лучах фонарей блестели неубранные стулья. Едва мы дошли до ступеней, наверху раздался звон стекла и женский возглас. Стеклянная дверь с треском растворилась; мужчина в белом костюме торопливо пересек веранду.

Едва Нолан исчез в темноте, в освещенное пространство вступила Леонора Шанель. Устремив взгляд в темные облака, клубящиеся над виллой, она рассеянно обрывала драгоценности с глаз; они падали на плиты пола и слабо вспыхивали у ее ног.

Из-под эстрады вдруг вывернулся Пти Мануэль и быстро пробежал на своих кривых ножках во тьму.

За воротами взревел мотор. Леонора повернулась и медленно пошла в дом, ступая по своим изломанным отражениям в осколках стекла.

Высокий блондин с холодными и жадными глазами шагнул ей наперерез из-за поющих статуй, стерегущих темную библиотеку. Потревоженные статуи отозвались тихим гулом. Когда Ван Эйк медленно двинулся навстречу Леоноре, они подхватили и усилили звук его шагов.

Следующему нашему представлению суждено было оказаться последним.

К вечеру над озером собрались тяжелые тучи, тусклый отблеск солнца зловеще подсвечивал их черные чрева… Такие облака — не для скульпторов.

Ван Эйк не отходил от Леоноры. Когда я разыскал Беатрису, она хмуро глядела вслед песчаной яхте, рывками мчавшей их к озеру. Предгрозовые шквалы трепали и дергали паруса.

— Я не вижу ни Нолана, ни Мануэля, — сказала она озабоченно. — Представление начинается через три часа.

— Представление уже окончено. — Я положил руку на ее локоть. — Когда освободитесь отсюда, Беа, приезжайте ко мне. Будем жить у Коралла D, я научу вас резать статуи из облаков…

Ван Эйк и Леонора вернулись через полчаса. Он прошел мимо меня, как мимо пустого места; Леонора прижималась к его плечу. Дневные драгоценности на ее лице ярко вспыхивали, разбрасывая резкие отблески по всей веранде.

К восьми, когда начали съезжаться гости, Нолана и Мануэля еще не было. В электрическом свете веранда стала теснее и уютнее, но черные громады туч нависали над нею, словно разгневанные гиганты. Крылья наших планеров трепетали в неспокойном воздухе.

Шарль Ван Эйк не продержался в небе и минуты — опрокинутый порывом бури, его планер сорвался в штопор. В пятидесяти футах над плато он сумел выровняться и поймал восходящий поток. Пока он не приблизился к туче, планер слушался, но при первой попытке оседлать вершину чудовищного облака машину опять перевернуло, закрутило — и на глазах у Леоноры и гостей планер с оторванным крылом врезался в воду.

Я вскочил и двинулся к Леоноре. И тут увидел Нолана с Мануэлем: стоя под балконом, они молча смотрели, как Ван Эйк выбирается из тонущего планера в трех сотнях ярдов от дома.

— Зачем было приходить? — спросил я Нолана. — Ты уж не летать ли собрался?

— Нет, — процедил он, не вынимая рук из карманов. — Потому и пришел.

Леонора блистала в вечернем туалете из павлиньих перьев, развернувшихся гигантским шлейфом у ее ног. Сотни павлиньих глаз вспыхивали, отражали предгрозовой свет, облекая ее тело кольчугой синего пламени.

— Мисс Шанель, — проговорил я извиняющимся тоном, — облака как безумные. Сейчас будет буря!

Она кинула на меня насмешливый взгляд.

— А рисковать вы что — не собирались? Для таких облаков мне нужен крылатый Микеланджело. А что Но-лан? Тоже испугался?

Она почти выкрикнула это имя. Нолан вскинул на нее глаза — и повернулся спиной. Освещение над Западной Лагуной уже сменилось: половину озера заволокло тусклым маревом.

Меня дернули за рукав: это Пти Мануэль уставился снизу хитрыми детскими глазами.

— Реймонд, а я могу! Дай я возьму планер.

— Мануэль, бога ради! Убьешься!

Но он уже проскочил между золочеными стульями. Леонора вздрогнула, когда он с той же бесцеремонностью дернул за руку и ее.

— Мисс Шанель! — Горбун смущенно улыбался. — Хотите, я для sac вырежу статую? Прямо сейчас, из большой тучи, а?

Она смотрела на него сверху вниз, не отвечая. Казалось, ее и отталкивает и дразнит простодушие карлика — он пожирал ее взглядом, нисколько не стесняясь всей сотни холодных глаз ее шлейфа.

Ван Эйк, хромая, брел от озера к вилле. Я догадывался, что Мануэль вступил в негласное соперничество с белокурым тевтоном.

Лицо Леоноры тронула гримаса.

— Майор Паркер, велите ему… Хотя нет! Поглядим, на что годен этот калека.

Облачная масса, клубившаяся над виллой подобно испарениям зловещего вулкана, подсвечивала ее лицо странными тусклыми отблесками.

Она вдруг просияла над Мануэлем своей ослепительной улыбкой:

— Ну, давай! Посмотрим, что ты вырежешь из грозы! В ее сверкающем драгоценностями лике, казалось, проступили очертания мертвой головы.

Под стеклянный хохот Леоноры Нолан перебежал террасу, павлиньи перья хрустнули под его каблуками. Но перехватить Мануэля мы не успели — ужаленный насмешкой госпожи, он с быстротой песчаного краба скользил по склону. А на веранде уже собирались зрители-…

Желто-оранжевый планер набрал высоту и поравнялся с тучей. В пятидесяти ярдах от ее мрачных извилин внезапный вихрь ударил машину, но Мануэль выровнялся и начал работу. Капли черного дождя сорвались к нашим ногам.

Вот появились очертания женского лица. Сатанинские глаза горели сквозными прорезами в туче, рот кривился темным пятном в шевелящейся облачной массе…

Нолан, уже подбегая к планеру, громко вскрикнул. Мануэля подхватил восходящий поток и вознес высоко над тучей. Борясь с обезумевшим воздухом, его планер устремился вниз и снова врезался в тучу. Ее гигантская масса вдруг разомкнулась, устремилась вперед как бы в чудовищном спазме и поглотила машину.

В молчании мы смотрели, как размочаленный планер крутило в чреве тучи. Обломки фюзеляжа разлетелись, пронзая расползающиеся контуры гигантского лица. Когда планер рухнул в воду, это лицо уже корчилось в агонии. Его перекрутило, рот оторвался, глаз лопнул, куски заворачивались в разные стороны… Новый шквал превратил их в ничто.

С ярко освещенного прожекторами неба все еще сыпались обломки планера.

Мы с Беатрисой Лэфферти объезжали озеро, искали тело Мануэля.

Зрители, ставшие свидетелями его смерти, потеряли вкус к представлению: общество поспешно разъезжалось. За несколько минут берег опустел. Леонора равнодушно глядела вслед отъезжающим, стоя рядом с Ван Эйком среди неубранных столов.

Беатриса, застыв у песчаной яхты, молчала. На песке валялись обломки планера, — обрывки холста, размочаленные стойки, схлестнувшиеся узлами рулевые тяги. В нескольких ярдах от кабины я увидел тело Пти Мануэля — мокрый ком, вроде утонувшей обезьяны, — и отнес его к яхте.

— Реймонд! — Беатриса обернулась к берегу. Тучи сгустились уже над всем озером, первые вспышки молний целили в холмы позади дома. В наэлектризованном воздухе вилла, казалось, утратила всю свою пышность. В полумиле от нас, спустив шевелящийся хобот к озеру, шел по долине смерч.

Грозовой вихрь качнул яхту. Беатриса крикнула:

— Реймонд! Там Нолан — летит в смерче!

Тогда только я различил чернокрылый планер, чертивший круги под чудовищным зонтом смерча. Нолан уверенно вел машину у самой воронки, не отставая от гиганта, словно рыбка-лоцман возле огромной акулы. Казалось, это он гонит торнадо на виллу Леоноры.

Через двадцать секунд смерч обрушился на здание, и я сразу потерял Нолана из виду. Вилла словно взорвалась, черный вихрь разбитых стульев и кирпичей вымахнул над крышей. Мы с Беатрисой бросились прочь от яхты и упали в какую-то яму. Когда смерч удалился, сливаясь с грозовым небом, черное марево еще висело над разгромленной виллой, и обломки порывались снова взлететь. Вокруг нас носились обрывки картин и перекрученные перья.

Только через полчаса мы осмелились подойти к тому, что совсем недавно было виллой. Веранда была завалена разбитой посудой и изломанными стульями. Я долго не мог найти Леонору. Ее лицо попадалось повсюду: картины с ее резким профилем валялись тут и там на мокрых камнях. Ее улыбка, кружась, слетела на меня откуда-то сверху и обернулась вокруг моей ноги.

Ее труп лежал среди разбитых столов у эстрады, облепленный окровавленным холстом. Лицо было все перекошено и разбито, как у того портрета, что Мануэль пытался вырезать в туче.

Ван Эйка мы нашли в клочьях навеса. Он повис в путанице проводов, захлестнутый за шею гирляндой лампочек. Провода чудом не оборвались, и лампочки расцвечивали бледное мертвое лицо разноцветными бликами.

Я склонился над перевернутым «Роллс-Ройсом», сжал плечи Беатрисы.

— А Нолана нет — не видно ни куска его планера.

— Несчастный… Реймонд, ведь это он привел сюда смерч! Он управлял им…

По мокрой веранде я вернулся к телу Леоноры и прикрыл его обрывками холстов — ее же растерзанными лицами.

Я увез Беатрису в студию Нолана, в пустыню у подножия Коралла D. Мы ничего больше не слышали о Нолане и никогда не поднимались в воздух. Слишком много воспоминаний несут облака…

Три месяца назад случайный проезжий, заметив ветшающие за студией планеры, остановился у Коралла D и зашел к нам. Он рассказал, что видел над Красным берегом планериста, вырезавшего из облаков гирлянды и детские лица. Как-то раз тот вырезал голову карлика.

Это, по-моему, как раз в духе Нолана, — так что, пожалуй, он вырвался тогда из объятий бури.

По вечерам мы с Беатрисой сидим среди поющих статуй, внимая их голосам и глядя, как легкие облака собираются над Кораллом D. И ждем, что ветер принесет человека в темнокрылом планере (или теперь он будет раскрашен карамельными полосами?) и тот вырежет нам облачных единорогов и морских коньков, карликов, гирлянды и детские лица…

 

Скажи ветру прощай

Сегодня ровно в полночь я опять услышал музыку, раздававшуюся в заброшенном ночном клубе, затерянном среди дюн Западной Лагуны. Эти хриплые завывания вот уже несколько ночей не давали мне спать в вилле, расположенной над самым пляжем. Поскольку это опять случилось, не оставалось ничего другого, как спуститься с балкона на теплый песок и направиться вдоль берега в сторону, откуда доносились звуки. В темноте я то и дело натыкался на клошаров, сидевших возле воды и слушавших долетавшую до них музыку, записанную на термической ленте. Луч моего фонарика то и дело освещал валявшиеся под ногами битые бутылки и использованные шприцы. Бродяги, одетые в мертвые пестрые одежды и походившие в тусклом свете на поблекших клоунов, словно ожидали чего-то.

Ночной клуб был покинут хозяевами еще прошлым летом, и сейчас белые стены здания едва возвышались над песчаными волнами окружавших его дюн. Потемневшие буквы неоновой вывески слабо освещали площадку бара под открытым небом. Музыка звучала со сцены, на которой был установлен проигрыватель. Это был фокстрот, мелодия, забытая много лет назад. Среди утопавших в песке столиков скользила женщина с коралловыми волосами. Она негромко напевала, вторя мелодии проигрывателя и подчеркивая ритмы давно забытой музыкальной темы движениями рук, унизанных драгоценностями. Ее опущенные глаза, весь ее мечтательный облик — облик задумавшегося ребенка — заставил меня предположить, что это сомнамбула. Вероятно, она пришла сюда из какого-то частного отеля; их причудливые строения растянулись длинной цепочкой вдоль берега.

Рядом со мной, возле стойки покинутого бара, из темноты возник один из клошаров. Его мертвая одежда свисала с мускулистого тела, словно лохмотья кожуры с какого-то подгнившего фрукта. Маслянистый свет, падавший на волосатую грудь, то и дело вспыхивал угольками в глазах человека, явно оглушенного наркотиком, и моментами придавал его внешности облик спокойной ясности. Когда танцевавшая в одиночку женщина в черной ночной рубашке приблизилась к нам, он шагнул вперед и схватил ее за руку. Они закружились вдвоем, и ее рука с драгоценными браслетами небрежно лежала на покрытом шрамами плече бродяги. Едва пластинка закончилась, как она с ничего не выражающим лицом отодвинулась от случайного партнера и гибким движением устремилась в темноту между столиками.

Кем была моя восхитительная соседка, что позволяло ей передвигаться в темноте с уверенностью сомнамбулы и танцевать каждый вечер с клошарами в пустынном ночном клубе?

Когда на следующее утро я проходил улицами Пурпурных Песков, я невольно присматривался к расположившимся вдоль берега виллам в надежде увидеть ночную незнакомку. Но здешний пляж посещают только поздно просыпающиеся лежебоки, в это время продолжавшие дремать под задернутыми пологами.

Сезон в Пурпурных Песках был в разгаре. Толпы туристов заполняли террасы кафе и лавчонки с сувенирами, где продавались поющие цветы и звуковые скульптуры. Через пару недель, проведенных в сплошной череде курортных фестивалей, посвященных чему угодно — от беззвучной музыки до эротической кухни — почти все туристы старались незаметно избавиться от своих приобретений, выкидывал их из окошек автомобилей, устремлявшихся к безопасным улицам Алого Пляжа. Поэтому поющие цветы и скульптуры то и дело попадались мне на глаза среди небольших песчаных барханов, обрамлявших Пурпурные Пески. Можно было подумать, что они принадлежали к необычной флоре острова, окруженного странными звуками.

Сравнительно недавно, года два назад, я открыл лавочку под названием «Излишества из Газы», где предлагал предметы из модного биотекстиля. Когда около одиннадцати часов я приблизился к аркаде, находящейся вблизи от Прибрежной Аллеи, перед витриной уже собралась небольшая толпа. Прохожих словно зачаровали рисунки Оп Арт, раскрывавшиеся на глазах, в то время, как выставленные на витрине платья то сворачивались, то изгибались под лучами утреннего солнца. Мой коллега Георг Конт, щеголявший самым модным глазным чехольчиком над левым глазом, выкладывал на витрину пляжное платье цвета электрик. Исключительно капризная ткань платья цеплялась за него, словно вдова — невротичка за подвернувшегося под руку одинокого мужчину. Георг даже был вынужден схватить платье за запястье, чтобы насильно напялить его на вешалку. После этого ему пришлось быстро отскочить в сторону, прежде чем платье снова смогло ухватиться за него. Рассерженная одежда принялась хлестать рукавами по воздуху, и ее ткань запульсировала, словно пылающее солнце.

Оказавшись в лавке, я понял, что предстоящий день окажется для нас одним из самых трудных. Обычно, когда я входил в помещением видел платья, мурлыкающие на своих вешалках, словно размякшие от жары пенсионерки в древесном зоопарке. Сегодня что-то явно вывело платья из себя. Ряды самой модной одежды буквально бурлил и, их расцветка выглядела мертвенно- бледной и совершенно негармоничной. Когда ткани соприкасались, они мгновенно отскакивали в разные стороны, словно столкнувшиеся резиновые мячики. Пляжная одежда была охвачена таким же возбуждением. Платки и купальники вспыхивали рисунками, на которые было неприятно смотреть; они выглядели так, словно были выхвачены с какой-то безумной выставки кинетического искусства.

Воздев к небу руки жестом, олицетворявшим героическое отчаяние, Георг Конт направился в мою сторону. Его костюм из светлой чесучи сверкал, словно желтушная радуга. Даже моя лиловая рубашка утратила свое обычное хладнокровие. Она растягивалась все сильнее и сильнее, и ее швы начинали расползаться.

— Что происходит, Георг? Из-за чего весь этот базар?

— Мсье Самсон, я умываю руки. Ну и мерзкий же характер у этой одежды! С ней невозможно работать.

Он с отвращением посмотрел на свой покрывшийся пятнами рукав и попытался стряхнуть с него блеклые краски тонкой рукой с наманикюренными пальцами. Взбудораженный нервной обстановкой, его костюм беспорядочно пульсировал, то съеживаясь, то расправляясь. Его ткань вибрировала на груди у Георга, словно под нею билось больное сердце. Не в силах сдерживать раздражение, мой помощник схватил первое подвернувшееся под руку платье и гневно встряхнул его.

— Тихо! — рявкнул он, словно дирижер, пытающийся навести порядок среди непослушных оркестрантов. — Здесь что, приличный магазин, или какой-то дьявольский зоопарк?

На протяжении двух последних лет, когда Георг работал у меня, он всегда обращался с костюмами и платьями, как с нервными членами артистической труппы. С самыми дорогими и самыми чувствительными тканями с невероятно длинной родословной он держался с обаянием и изяществом, вполне годившимися и при обхождении с какой-нибудь капризной герцогиней. На противоположной стороне лавки размещались вешалки с пляжной одеждой с ярко пылающими рисунками в стиле поп-арт. Он всегда обращался с ними с отеческой непринужденностью, словно с несовершеннолетними красотками из числа тех, что то и дело случайно заглядывали в лавку.

Я частенько думал, не считал ли Георг эти платья и костюмы более живыми, чем наших покупателей? Я подозревал, что он уже давно видел в посетителях живые чековые книжки, существующие только для того, чтобы питать и развлекать эти утонченные создания, которые он скрепя сердце напяливал на них. Когда какая-нибудь беззаботная или слишком развязная посетительница неосторожно примеривала не свой размер, или, хуже того, вообще не имела при себе размеров по Дитриху, то она рисковала натолкнуться на весьма резкие комментарии с его стороны. Он выставлял ее из лавки вежливо, но очень решительно, рекомендуя отправиться в один из магазинов парка аттракционов, торговавших инертной одеждой. Разумеется, это был весьма оскорбительный совет, поскольку инертную одежду уже давно никто не носил, за исключением отдельных эксцентричных типов или бродяг. Правда, оставалась еще такая широко распространенная инертная одежда, как саван, хотя наиболее щепетильные особы скорее предпочли бы умереть, чем показаться на людях в подобном одеянии. (Впрочем, зловещее зрелище странной могильной флоры, пробивающейся сквозь камни развороченных склепов, — кошмарные коллекции какого-нибудь Кванта или потустороннего Диора, — очень скоро положило конец любому использованию биотекстиля в похоронном деле. В конце концов, прочно утвердился следующий принцип: нагим ты приходишь в этот мир, нагим и уходишь.)

Во многом, именно преданность Георга своей работе являлась причиной успеха моей торговли и появлению круга избранных клиентов, регулярно посещавших лавку. Я с удовольствием позволял себе смотреть сквозь пальцы на его фантастическую веру в наличие индивидуальной личности у каждого предмета одежды. Его легкие пальцы могли приласкать рубец и заставить его сократиться за несколько секунд вместо обычных нескольких часов. Он мог разгладить складку или кармашек чуть ли не быстрее, чем клиент подписывал свой чек. Умело и ласково он ухитрялся успокоить или утешить как какое-нибудь экзотичное платье, взволнованное первой в его жизни примеркой, так и нервную одежду, шокированную липким прикосновением человеческой кожи. И любое одеяние послушно обвивал ось вокруг тела его владельца под ласковыми руками Георга, искусно придававшего нервной ткани неправильные контуры чужого бедра или бюста.

Впрочем, сегодня все его очарование, все его искусство изменили ему. Ряды платьев содрогались, одолеваемые беспокойством, и их окраска превращалась в нечто вроде клочьев тумана. Что ж, это было одним из следствий их исключительной чувствительности. Изготовленные на основе генов глицинии и нежной мимозы, сотканные нити сохраняют нечто от удивительной реакции виноградной лозы на атмосферные колебания или на прикосновения. Резкое движение кого- либо, находящегося поблизости, чаще всего лица, надевающего одежду, вызывает немедленную реакцию легко возбудимой ткани. Платье может изменить окраску или текстуру ткани в несколько секунд, стать более открытым при приближении пылкого воздыхателя или же принять более чопорный вид при встрече с директором банка.

Эта чувствительность к настроению владельца объясняет бешеную популярность биотекстиля. Одежду больше не шьют из мертвых нитей с застывшими красками и текстурой, которые только крайне приблизительно могут приспосабливаться к изменчивому человеческому настроению. Живые ткани теперь чутко подстраиваются не только под размеры, но и под личность того, кто их носит. Другое важное преимущество биотекстиля заключается в том, что ткань, которую питают выделения кожи хозяина, непрерывно растет; при этом она источает из своих пор нежные, постоянно меняющиеся ароматы. Ее волокна постоянно обновляются, исправляя мелкие механические повреждения и не требуя стирки.

Хорошо представляя все это, я рассеянно бродил по лавке, размышляя о том, что не бывает преимуществ без недостатков. По какой-то непонятной случайности, у нас подобралась исключительно капризная коллекция моделей. Уже отмечались случаи внезапной паники, вызванной близким выхлопом автомобильного двигателя. Однажды целая партия самой модной одежды за несколько секунд уничтожила сама себя в пароксизме бешенства. На месте прекрасных модных моделей мы нашли нечто похожее на безобразную груду хорошо проваренных шляп.

Я уже собирался посоветовать Георгу закрыться на утро, когда заметил, как в лавку вошла наша первая клиентка. Ее фигура была частично прикрыта от моих взглядов рядом пляжной одежды, из-за которой виднелось только миловидное лицо под шляпкой с белыми полями. Возле входа на самом солнцепеке ее ожидал молодой шофер, с пресыщенным видом наблюдавший за сновавшими по улице туристами.

Сначала мне не понравилось, что богатая клиентка появилась как раз в момент, когда наш товар проявлял излишнюю нервозность. Я с содроганием вспомнил, как раздраженное чем-то бикини упало к ногам ее владелицы в тот момент, когда она находилась на вершине вышки для прыжков в воду над переполненным купающимися бассейном отеля «Нептун». Я повернулся к Георгу, собираясь попросить его применить весь такт, чтобы убедить посетительницу как можно быстрее покинуть лавку.

Но Георг на этот раз, казалось, утратил всю свою уверенность. Наклонившись вперед и прищурив глаза, он уставился на вошедшую в лавку даму, словно страдающий от близорукости жал кий развратник, подглядывающий за подростком — нимфеткой.

— Георг! Опомнитесь! Вы что, знаете ее? — прошипел я.

Он посмотрел на меня взглядом, лишенным малейшего выражения.

— Что?

Его костюм быстро приобретал мягкость и блеск зеркальной поверхности — его обычная реакция на близость красивой женщины.

Он пробормотал:

— Мисс Чэннинг.

— Что-что?

— Рэйн Чэннинг… — повторил он. — Это было до вас, мсье Самсон, это было до кого бы то ни было…

Я пропустил Георга вперед; он передвигался с вытянутыми вперед руками, в позе Персиваля, приближающегося к святому Граалю. Конечно, я хорошо помнил ее, известную манекенщицу международного класса, квинтэссенцию вечной женственности. Ее лицо, лицо меланхоличного гамена, было результатом дюжины хирургических операций. Рэйн Чэннинг была зловещим реликтом 70–х годов с их культом вечной юности. В те времена стареющие актрисы прибегали к пластической хирургии, чтобы приподнять обвисшую щеку или удалить разоблачающую морщину. Но случай Рэйн Чэннинг был иным. Юная манекенщица, едва достигшая двадцатилетнего возраста, она предоставила свое лицо скальпелю и искусству хирурга, чтобы возродить прелестный облик невинного подростка. Потом она не менее дюжины раз возвращалась на сцену этого операционного театра, чтобы покинуть ее с лицом, скрытым бинтами. Снятые через какое-то время, они позволяли ей вновь и вновь демонстрировать под лучами прожекторов лицо подростка, застрявшего в одном из годов своей юности. Таким несколько жутковатым образом ей пришлось, как можно предположить, принять самое непосредственное участие в уничтожении этого экстравагантного культа. Вот уже ряд лет, как она ушла со сцены. Я вспомнил, что несколько месяцев тому назад встретил где-то сообщение о смерти ее импресарио и доверенного лица Гэвина Кайзера, юного блестящего модельера, основателя моды на биотекстиль.

Рэйн Чэннинг, достигшая тридцатилетия, все еще сохраняла свой детский облик, странное наслоение множества подростковых лиц, на каждом из которых выделялись глаза с меланхолическим выражением. Ее взгляд был отмечен той же предрасположенностью к самоубийству, что и взгляд Мэрилин Монро. Она обратилась к Георгу, произнеся несколько слов глухим голосом, и я понял, что видел прошлой ночью именно ее танцующей с клошарами в заброшенном ночном клубе Западной Лагуны.

В то время, когда я приобрел лавку, здесь еще можно было найти старые журналы мод со страницами, заполненными ее фотографиями… Рэйн с глазами раненой лани, с глазами, поблескивавшими из-под повязки, закрывавшей ее только что воссозданные юные черты, Рэйн в платье последней модели, демонстрирующая биоткани в каком-то сверхшикарном клубе… улыбающаяся Кайзеру с физиономией красавца — гангстера. Со многих точек зрения, связь между Рэйн Чэннинг и этим юным гением моды наиболее точно характеризовала эпоху разрушения старых устоев. Теперь же лицо Рэйн было всего лишь забытым реликтом; вскоре, после достижения ею тридцатилетия, оно должно было окончательно исчезнуть.

Тем не менее, во время посещения моей лавочки эта перспектива наверняка представлялась ей достаточно отдален ной. Георг был счастлив видеть ее. Наконец-то ему удалось повстречать в обстановке равенства одну из самых ярких звезд его юности. Не заботясь о наших взволнованных платьях, он раскрывал одну за другой витрины, демонстрировал содержимое шкафов. Неожиданным и странным образом обстановка в лавке успокоилась. Платья теперь едва шевелились на плечиках, подобно послушным домашним птицам.

Я предоставил Георгу время, чтобы насладиться воспоминаниями, потом подошел к ним.

— Вы подействовали на наши платья успокаивающе. Похоже, что они любят вас.

Она обернула вокруг шеи мех песца и потерлась об него щекой. Мех нежно обвил ее плечи, словно поместив их в уютное и ласковое гнездо.

Надеюсь, что это так, — ответила она. Знаете, всего несколько месяцев назад я ненавидела эти одеяния. Я мечтала, чтобы все эти ткани подохли, чтобы все, кто их носил, оказались на улице раздетыми. — Она громко рассмеялась. — А теперь я хотела бы полностью обновить свой гардероб.

— Мы очарованы тем, что вы начали с нашей лавки, мисс Чэннинг. Вы надолго приехали в Пурпурные Пески?

— На некоторое время. Я когда-то уже побывала здесь, мистер Самсон. Но здесь ничто никогда не меняется… Вы не замечали этого? Это место, куда приятно возвращаться.

Мы прошлись с ней вдоль рядов с одеждой. Время от времени она легким прикосновением ласкала попавшую ей на глаза ткань своей белоснежной рукой подростка. Она распахнула манто, и звучащая драгоценность, хрустальная роза, расположившаяся между ее грудей, мелодично зазвенела. Бархатные кольца обвивали ее запястья. Казалось, что она находится в облаке живой пены, подобно современной юной Венере.

Что же столь притягательное для меня было в облике Рэйн Чэннинг?

Наблюдая за тем, как Георг помогал ей выбрать блестящее вечернее платье в пастельных тонах, не обращая внимания на бормотанье соседок, я подумал, что Рэйн Чэннинг напоминает мне ребенка — Еву в Эдеме моды. Жизнь рождалась под ее ласковыми прикосновениями. И я опять вспомнил, как она танцевала с бродягами в покинутом ночном клубе Западной лагуны.

Пока юнец — шофер относил ее покупки в автомобиль, я обратился к ней:

— Я видел вас прошлой ночью. В ночном клубе возле пляжа.

Впервые она взглянула на меня пробудившимся взрослым взглядом, странно блеснувшим на лице подростка.

— Я живу поблизости, в одном из домов на берегу лагуны. Там играла музыка и несколько человек танцевали.

Когда водитель распахнул перед ней дверцу автомобиля, я увидел, что сиденья завалены безделушками и звучащими драгоценностями. Они уехали, эти взрослые, играющие в детей.

Через пару дней я снова услышал музыку, доносившуюся из ночного клуба. Я только что уютно устроился на веранде своей виллы, когда приглушенно зазвучала робкая ночная мелодия, металлически звучавшая в сухом воздухе. Я спустился на темный пляж. Клошаров сегодня не было видно, но Рэйн Чэннинг блуждала между столов, вырисовывая на песке своим белым платьем пустые символические фигуры.

Поблизости в ожидании застыла песчаная яхта. Рядом с ней дежурил юноша с обнаженным торсом; его руки упирались в бедра. Мощные бедра в белых шортах отчетливо вырисовывались в темноте. Термические вихри поднимали рябь на поверхности песка вокруг его ног. Своим широким лицом с перебитым как у Микеланджело носом он напоминал какого-то мрачного духа ночных пляжей. Он подождал, пока я не приблизился, затем двинулся вперед, пройдя перед самым моим носом, настолько вплотную, что даже задел меня плечом. Его поблескивавшая от пота спина отражала далекие огни Пурпурных Песков все время, пока он пересекал дюны, направляясь к ночному клубу.

После этой странной встречи я подумал, что мы больше не увидим Рэйн Чэннинг, но когда я на следующее утро подошел к лавке, Георг уже нервно метался возле дверей.

— Мсье Самсон, я пытался дозвониться до вас… Нам позвонила секретарша мисс Чэннинг. Все, что она приобрела у нас, охвачено приступом бешенства. Все идет не так, как нужно. Три платья из числа только что купленных начали хаотически разрастаться.

Мне удалось успокоить его. Потом я позвонил секретарше Рэйн Чэннинг, сухой желчной француженке. Она кратко сообщила мне, что два вечерних платья, одно платье для коктейлей и три костюма — все, что было приобретено в «Излишествах из Газы» — «пошли в семя». И она не представляла, почему.

Имейте в виду, мистер Самсон, я настаиваю, чтобы вы немедленно прибыли к мисс Чэннинг, чтобы заменить все ее покупки или вернуть их стоимость, составляющую, как вам известно, шесть тысяч долларов. В противном случае…

— Мадемуазель Фурнье, — ответил я со всей допустимой жесткостью, собрав все остатки своей гордости, — не может быть никакого «в противном случае».

Перед тем, как я ушел из лавки, Георг принес мне с несколько преувеличенной осторожностью костюм спортивного покроя цвета цикламен. Этот костюм из биотекстиль ной чесучи была заказан одним нашим клиентом — миллионером.

— Чтобы поддержать вашу репутацию, да и мою тоже, мсье Самсон… в подобных случаях нужно высоко нести свое знамя.

Костюм прильнул к моему телу, словно кожа, облекающая гибкую кобру. Сам по себе он легко повторял форму моего торса, моих конечностей… Его краски сверкали и переливались, в то время как он осторожно изучал мое тело. Когда я вышел из лавки, чтобы сесть в автомобиль, прохожие начали оборачиваться, чтобы рассмотреть эту тонкую сверкающую змеиную шкуру.

К тому моменту, как я вошел в дом Рэйн Чэннинг, он полностью успокоился, хотя прошло не более пяти минут. Теперь он свисал с моих плеч, словно раненый цветок. Обстановка на вилле выглядела так, словно здесь только что произошла настоящая катастрофа. Юный шофер, севший за руль моей машины, чтобы отогнать ее на стоянку, рванул с места с диким скрежетом покрышек, скользнув по моему лицу острым, как лезвие бритвы, взглядом.

Мадемуазель Фурнье встретила меня величественным кивком головы. Это была старая дева лет сорока с угловатым лицом. Она была одета в черное платье колдуньи, дергавшееся на ее костлявых плечах, словно какая-то суетливая птица.

— Весь гардероб погиб, мистер Самсон! И не только платья от вас, но и уникальные, бесценные модели, последний крик парижской моды. Мы тут буквально потеряли голову!

Я сделал все возможное, чтобы успокоить ее. Одна из опасностей, когда имеешь дело с биотканями, заключается в том, что они очень легко поддаются панике. Семейная сцена, гневный возглас, даже резкий стук захлопнувшейся двери могут спровоцировать пароксизм самоуничтожения. Даже мой костюм заметно увял под мрачным взглядом мадемуазель Фурнье. Поднимаясь по ступенькам, я бегло приласкал взволнованный бархат занавесей. Они тут же вернулись на свое место, успокоенные.

— Может быть, их используют слишком редко? — предположил я. — Этим тканям нужен постоянный контакт с человеком.

Мадемуазель Фурнье бросила на меня странно насмешливый взгляд. В этот момент мы вошли в комнату на верхнем этаже. Сквозь затянутые шторами окна можно было разглядеть просторную террасу бледно — зеленого цвета, за которой, внизу, виднелась ярко окрашенная гладь песчаного озера.

Мадемуазель Фурнье указала мне на распахнутые дверцы гардероба, расположенного вдоль стен просторного помещения.

— Контакт с человеком? Вот именно, мистер Самсон.

Повсюду вокруг меня царил хаос. Платья лежали на камине, почти все они были инертными, поблекшими, лишенными своей обычной живой окраски. Некоторые из них покрылись безобразным ворсом и казались совершенно мертвыми. Своим общим видом со скрученные в трубочку краями они напоминали высохшие шкурки бананов. Два вечерних платья, брошенные на секретер, совершенно одичали и переплелись нитями. В платяных шкафах ряды плечиков с одеждой нервно дергались взад и вперед, и их краски пульсировали, словно обезумевшие солнца.

После нескольких минут наблюдения за одеждой я почувствовал, что она с трудом, но все же начинает успокаиваться после эмоционального кризиса сегодняшнего утра.

Кто-то сильно напугал их, — обратился я к мадемуазель Фурнье. — Неужели мисс Чэннинг не понимает, что с биоодеждой нельзя вести себя, подобно капризной идиотке?

Француженка резко схватила меня за руку.

— Мистер Самсон! У каждого из нас есть свои проблемы… Но постарайтесь сделать все, что в ваших силах. Ваш гонорар будет выплачен немедленно.

После того, ка к она ушла, я занялся платьями, висевшими неровными рядами. Мне пришлось снять с плечиков наиболее пострадавшие. Что касается остальных, то я сначала постарался осторожно отделить их друг от друга, потом принялся ласково поглаживать ткань, пока платья не расслабились и не успокоились.

Я уже перешел к шкафам в соседней комнате, когда мне удалось совершить небольшое, но любопытное открытие. Множество платьев было нагромождено в стенном шкафу за двумя раздвигающимися створками. Это были выцветшие модели прошлых лет, оставленные здесь умирать на плечиках. Некоторые из них еще подавали признаки жизни. Они висели инертно, слабо реагируя на свет.

Больше всего меня поразило, что все они приняли очень странные формы. Кроме того, их краски кровоточили, словно ткань была изранена. Это отражение нанесенной в недавнем прошлом травмы свидетельствовало о бурной сцене, произошедшей между Рэйн Чэннинг и кем-то еще, — неважно, кем именно, — кто прожил рядом с ней не хотя бы несколько лет. Я вспомнил одежду на одной женщине, погибшей в автомобильной аварии — ткань выбивалась из-под обломков, словно некий адский цветок. Довелось мне повидать и обезумевший гардероб, который вернула мне семья богатой наследницы, покончившей с собой. Я помнил и апокрифическую историю с убийцей, пытавшимся скрыться в пальто, снятом с жертвы; пальто, глубоко потрясенное смертью своего владельца, задушило преступника.

Бросив последний взгляд на печальные останки, я покинул их в ожидании неизбежного конца и вернулся в первую комнату. Когда я развешивал на плечики последние все еще трепетавшие платья, за моей спиной открылась дверь, ведущая на террасу.

Из залитого солнцем пространства появилась Рэйн Чэннинг. Вместо облегающих фигуру мехов на этот раз на ней было бикини из биоткани. Желтые чаши бюстгальтера плотно охватывали ее хорошо развитые груди, подобно двум сонным ладоням. Несмотря на явные следы бурного конфликта, состоявшегося сегодня утром, она выглядела спокойной и раскованной. Когда она осматривала уже успокоившихся обитателей своих платяных шкафов, ее бледное лицо подростка более чем когда-либо походило на хирургическую маску или на покрытое толстым слоем пудры лицо маньчжурской императрицы — ребенка.

— Мистер Самсон! Да они же совершенно успокоились! Вы просто …

— Святой Франсуа, зачаровывающий пташек? — высказал я язвительное предположение, все еще раздраженный крайне неделикатным требованием прибыть в эту виллу Западной Лагуны. Чтобы сгладить свою резкость, я указал жестом в направлении закрытых платяных шкафов в соседней комнате.

— Извините меня, но там у вас хранятся странные воспоминания…

Она завладела моим пиджаком и накинула его на свои обнаженные плечи, изображая приступ стыдливости. Должен признать, что этот жест, несмотря ни на что, выглядел очаровательно. Ткань тут же прильнула к ее телу, словно громадный розовый цветок, ласкающий ее плечи и грудь.

— Прошлое для меня — это нечто вроде территории, на которой когда-то разразилась катастрофа. И я до сих пор переживаю ужас случившегося, мистер Самсон. Я знаю, что вас вызвали сюда под надуманным предлогом. Сегодня утром все шло не так, как нужно, а вы все-таки мой единственный сосед.

Она подошла к окну и взглянула на цветное озеро.

— Я вернулась в Пурпурные Пески, руководствуясь мотивами, которые покажутся вам безумными.

Сначала я слушал ее с недоверием, но затем что-то в ее поведении заставило меня поверить в ее искренность и забыть об осторожности. Мне было ясно, что полночный любовник, мужчина с песчаной яхты, оставил героиню в состоянии, соответствующем эмоциональному холокосту.

Мы перешли на террасу, где устроились на складных стульях возле бара. После этого в течение нескольких часов, проведенных мной в этом доме без зеркал над цветным озером, она рассказывала мне о годах, прожитых с Кайзером. Она рассказала, как он нашел ее, когда она пела в ночном клубе под открытым небом в Западной Лагуне. Он сразу же приметил пятнадцатилетнюю красотку, олицетворявшую культ вечной юности, и быстро сделал из нее свою лучшую модель для демонстрации одежды из создаваемых им биотканей. Через четыре года — ее первая операция на лице. В последующие годы таких операций было немало. После смерти Кайзера ей не оставалось ничего иного, как вернуться в Западную Лагуну. В эту виллу неподалеку от давно заброшенного ночного клуба.

— Я лишилась приличной части своей шкуры во всех этих клиниках и госпиталях. Мне хотелось надеяться, что я восстановлю ее здесь.

— Каким образом умер Кайзер?

Мне сказали, что от сердечного приступа. Его охватили жуткие конвульсии, и выглядел он так, словно его искусала стая бешеных псов. Он все время пытался разодрать себе лицо ногтями… — Она спрятала свое мучнисто — белое лицо в ладонях.

— Не было ли каких-нибудь подозрений… — нерешительно начал я.

Она судорожно вцепилась в мою руку.

— Гэвин сошел сума. Он мечтал, чтобы в наших отношениях ничего не менялось. Эти операции… Он добивался, чтобы я сохранила навсегда облик пятнадцатилетней девчонки совсем не из-за прихотей моды — ему самому было необходимо, чтобы я всегда оставалась такой же, как в те дни, когда влюбилась в него.

Впрочем, впоследствии меня мал о интересовал и мотивы, за ста вившие Рэйн Чэйнинг искать убежище в Западной Лагуне. Каждый день после полудня я приходил в ее виллу. Мы лежали под маркизой на песке возле бара и любовались меняющимися красками цветного озера… Там, в этой вилле без зеркал, она рассказывала мне свои странные сны, постоянно связанные с ее опасениями помолодеть. Вечерами, в то время, когда в заброшенном ночном клубе начинала звучать музыка, мы пересекали полосу дюн, чтобы потанцевать среди столиков, полузасыпанных песком.

Кто принес сюда проигрыватель? И эту единственную пластинку без этикетки? Однажды, случайно обернувшись, я увидел парня с могучими плечами и перебитым носом, державшегося поодаль, возле застывшей в темноте песчаной яхты. Он пристально следил за тем, как мы с Рэйн медленно проходили мимо, нежно обнявшись, и ее голова лежала на моем плече. Она прислушивалась к мелодии звучащего украшения, и ее взор безразлично скользнул по лицу наблюдавшего за нами красавца.

Я нередко встречал его в середине дня, когда он проносился на своей яхте по озеру, держась в нескольких десятках метров от берега. Я полагал, что это один из многочисленных любовников Рэйн, теперь с любопытством и даже, как мне показалось, с симпатией наблюдавший за своим более удачливым последователем. Вероятно, какое-то странное понимание юмора заставляло его крутить для нас одну и ту же пластинку.

Тем не менее, когда однажды вечером я заговорил с Рэйн о нем, то она заявила, что не только не знакома с этим человеком, но даже не помнит, встречала ли его когда-нибудь. Опустив подбородок на скрещенные руки, она смотрела на яхту, причалившую к пляжу в трех сотнях метров от нас. Юноша бродил вдоль линии наибольшего прилива, пытаясь отыскать что-то среди разбитых шприцев и прочего мусора.

— Я могу попросить его убраться отсюда, — обратился я к Рэйн.

Она отрицательно покачала головой, но я продолжал:

— Но он приходит сюда не случайно. Что же все-таки произошло между вами?

Рэйн сухо спросила:

— Почему тебя это интересует?

Я сдался. Ее глаза непрерывно следовали за ним, но я все равно растянулся на песке возле нее, и солнечные зайчики трепетали на моих руках.

Через пару недель я снова увидел этого юношу. Вскоре после полуночи я проснулся на террасе виллы Рэйн, услышав сквозь сон знакомую мелодию, доносившуюся из пустынного ночного клуба. Под террасой в призрачном свете мелькнул силуэт Рэйн, направлявшейся к дюнам. На пляже выброшенные термические ленты небольшими волнами накатывались на белый песок.

На вилле никого не осталось, кроме меня. Мадемуазель Фурнье уехала на несколько дней в Красный Пляж, а молодой шофер спал в своей комнатенке над гаражом. Я распахнул калитку в конце темной аллеи, обрамленной рододендронами, и направился к ночному клубу. Музыка стонала вокруг меня, падая на мертвый песок.

В ночном клубе никого не оказалось. Пластинка крутилась для самой себя на пустынной сцене. Я бродил между столиками, пытаясь обнаружить следы Рэйн. На несколько минут я задержался возле бара, облокотившись на стойку, когда из темноты ко мне устремилась тонкая фигурка шофера. Он кинулся на меня, целясь кулаком в лицо.

Я уклонился от удара и схватил его за правую руку, которую резко прижал к стойке бара. В темноте передо мной дергалось его узкое лицо, искаженное злобным оскалом. Затем он резким движением высвободил руку и отвернулся к едва видневшемуся за дюнами озеру. Музыка стонала по — прежнему — кто-то в очередной раз поставил все ту же пластинку.

Я нашел их на пляже. Рука Рэйн лежала на бедре юноши, в то время как он, изогнувшись от напряжения, пытался оттолкнуть яхту от берега. Я не знал, что мне делать. Меня поразило, насколько непринужденно он обращался с Рэйн. Поэтому я остался среди дюн, возвышавшихся над пляжем.

Послышался шорох чьих-то шагов по песку. Я смотрел, не отрываясь, на Рэйн, белая маска лица которой словно раздваивалась в неверном свете луны, когда кто-то, подошедший сзади, ударил меня в висок.

Я пришел в себя в постели Рэйн, на покинутой всеми вилле. Лунный свет, словно погребальный саван, лежал на террасе. Вокруг меня на стенах копошились бездушные тени, похожие на бесформенных обитателей какой-то кошмарной вольеры. Мне представлялось, что я слышу в абсолютном безмолвии, царившем на вилле, как они рвут друг друга на куски. Иногда же мне казалось, что это осужденные на повешение, корчащиеся на своих виселицах.

Я с трудом поднялся на ноги и увидел свое отражение в створке распахнутого окна. На мне был костюм, вышитый золотом и блестевший в лунном свете, словно кольчуга какого-то небесного призрака, посетившего убежище адских монстров.

Прижав руку к раскалывающемуся от боли черепу, я вышел на террасу. Мой позолоченный костюм плотно прильнул к телу. Его отвороты сильно давили на грудь.

На обрамленной рододендронами аллее зелень наполовину скрывала автомобиль Рэйн. За рулем сидел молодой шофер. Он остановил на мне свой скучающий взгляд.

— Рэйн!

На заднем сиденье шевельнулся чей-то призрачный силуэт. Это был мужчина с обнаженным торсом, развалившийся на подушках. Раздраженный тем, что мне, наряженному в нелепый костюм, приходится наблюдать какой-то дурацкий спектакль, я попытался избавиться от своего клоунского наряда. Но прежде, чем я успел еще раз окликнуть Рэйн, что-то схватило меня за лодыжки и бедра. Я попытался шагнуть вперед, но мое тело даже не сдвинулось с места, крепко стиснутое позолоченным капканом. Я посмотрел на рукава. Ткань костюма сияла сильным фосфоресцирующим светом, продолжая судорожно сжимать меня, потому что ее нити образовывали тысячи мелких тугих узелков.

Мне все труднее и труднее доставался каждый очередной вдох. Я хотел пошевелиться, но не смог даже поднять руки, чтобы разжать отвороты пиджака, тисками сжимавшие мою шею. В тот момент, когда я рухнул на парапет, аллею осветили фары. Автомобиль медленно двинулся вперед по скрипевшему под шинами гравию.

Я лежал в водосточной канавке с завернутыми за спину руками. Золотистый костюм поблескивал в темноте, и желтые блики играли на стеклах веранды. Где-то внизу автомобиль выехал за ворота и устремился в темноту, рыча мотором.

Я пришел в себя через несколько минут. Чьи-то руки энергично массировали мне грудную клетку. Потом меня приподняли и усадили, прислонив спиной к парапету террасы. Я сидел совершенно обессиленный, ощущая непрерывные импульсы боли, когда при каждом вдохе и выдохе вздымалась и опускалась моя грудь, обретшая прежнюю свободу движений. Юноша с обнаженным торсом стоял на коленях передо мной. В его руке сверкало серебряное лезвие, которым он освобождал мои ноги от последних обрывков золотистой ткани. Поблекшие куски материи слабо светились, словно почти потухшие угли среди темного пепла.

Юноша отклонил назад мою голову и пристально посмотрел мне в глаза, после чего медленно убрал нож.

— В этом наряде вы походили на умирающего ангела, Самсон.

— О, небо… — Я безвольно откинулся на балюстраду. Мне казалось, что мое тело было избито самым жестоким образом. — Эта мерзость едва не раздавила меня… Кто вы такой?

— Язон… Язон Кайзер. Мы уже встречались. Кстати, мой брат умер именно в этом костюме, Самсон.

Твердый взгляд юноши неотрывно следил за мной. Теперь я улавливал в его лице черты сходства с братом, несмотря на сломанный нос.

— Кайзер? Вы хотите сказать, что ваш брат… — Я протянул руку к обрывкам позолоченной ткани. — Что он был задушен?

— Он погиб в этом роскошном одеянии. Бог знает, что ему довелось увидеть перед смертью, но это убило его. Можете предполагать все, что угодно, Самсон, но, пожалуй, это было справедливо: портной, убитый своим изделием. — Он с отвращением пнул ногой светящиеся лохмотья и взглянул на покинутый дом. — Я знал, что она вернется сюда. Но я надеялся, что ее избранником будет кто-нибудь из местных клошаров… а не вы. И я знал, что рано или поздно она решит, что вы ей надоели.

Он указал на окна ее комнаты.

Костюм хранился там. Он рассчитывал вновь пережить подобный кризис. Знаете, я был с ней в автомобиле, когда она решила применить его. Самсон, именно таким образом она оправляет своих любовников в рай.

— Подождите… Но, значит, она не узнала вас?

Юноша отрицательно покачал головой.

— Она никогда раньше не встречала меня. Мы не очень ладили с братом. Тем не менее, можно сказать, что на лице любого человека всегда есть определенные знаки, черты сходства, которые могли быть полезными для меня. Мне была нужна только пластинка, эта ста рая мелодия… И я нашел ее в баре.

Не знаю, почему, но мои страдающие ребра и моя исцарапанная кожа не могли отвлечь меня от мыслей о Рэйн, об этом странном детском лице, которое она носила, словно маску. Она вернулась в Западную Лагуну, чтобы начать все с начала, но нашла лишь повторение того, что случилось когда- то. Ее мрачные воспоминания о смерти Кайзера увлекли ее в ловушку.

Я сообразил, что полностью раздет. Язон направился в комнату.

— Куда вы? — окликнул я его. — Там все умерло.

— Я знаю. Не так-то легко было напялить на вас этот костюм, Самсон. Одежда догадывалась о том, что здесь готовилось. — Он кивнул в сторону дороги. Свет автомобильных фар проносился в этот момент вдоль берега озера, в пяти милях к югу от нас.

— Скажите «прощай» мисс Чэннинг, Самсон.

Я рассеянно следил за автомобилем, пока он не пропал из виду среди холмов. В той стороне, где находился заброшенный ночной клуб, порывы темного ветра рассеивали по песку дюн свои пустые символы.

Скажи ветру: прощай!