Хронический неудачник и латентный психопат Блейк падает в Темзу на краденом легкомоторном самолете — и командовать парадом начинает фабрика грёз: сонный городок Шеппертон преображается в апокалиптическое царство необузданных желаний и воспаленного воображения, в залитую буйным тропическим светом арену оргиастических празднеств.

 

Глава 1

Пришествие вертолетов

Так зачем же я увел этот самолет?

Знай я заранее, что уже через десять минут после взлета из лондонского аэропорта горящая машина рухнет в Темзу, неужели я все равно полез бы в кабину? Возможно. Возможно, у меня уже тогда было смутное предчувствие странных событий, которые воспоследуют моему спасению.

Стоя здесь, посреди обезлюдевшего прибрежного городка, я вижу в витринном стекле отражение своего изодранного в клочья летного комбинезона и вспоминаю аэропорт и тот, оставшийся без охраны ангар. Семь дней назад мысли мои были холодны и напряжены, как стальные переплетения нависшего над головой купола. Пристегиваясь к пилотскому сиденью, я — нет, даже не понимал, а всем своим существом ощущал, что бесконечная череда жизненных неудач и фальстартов уступает наконец место простейшему и таинственнейшему из всех действий — полету.

Над киностудией кружат вертолеты. Вскоре в этом опустевшем торговом молле высадятся полицейские, сгорающие от нетерпения расспросить меня, куда это подевались все обитатели Шеппертона. Вот уж ошалеют они, обнаружив, как разительно преобразил я этот мирный поселок; даже жаль, что не увижу.

Вспугнутые вертолетами птицы одна за другой взмывают в небо, и я понимаю, что пора уходить. Здесь их тысячи, со всех краев земли — фламинго и фрегаты, соколы и океанские альбатросы, словно вырвавшиеся на свободу из клеток большого, хорошо подобранного зверинца. Они сидят на портике заправочной станции, толкаются за место на крышах брошенных автомобилей. Когда я прислоняюсь к большому стоячему почтовому ящику, пытаясь привести хоть в какой-то порядок лохмотья своего комбинезона, гарпия, стерегущая обреченные на вечное забвение письма, делает угрожающий выпад; можно подумать, что она меня забыла и теперь интересуется, кто он такой, этот одинокий летчик, внезапно занесенный ветром на пустынные улицы. Варварские плюмажи алых ибисов, какаду и попугаев ара сплошь покрывают молл; будь такое возможно, я прикрепил бы этот живой шлейф к своему поясу. За последние минуты, пока я перепроверял, что никого здесь не забыли, центр Шеппертона превратился в замечательный авиарий, огромный птичий заповедник, где царствуют кондоры.

Кондоры, они одни останутся со мной до конца. Вот и сейчас два огромных стервятника следят за каждым моим движением с бетонной крыши гаража. Края их крыльев перемазаны гнилью, между когтей желто поблескивает гной разлагающейся плоти — подлое золото в цепких лапах ростовщиков. Как и все остальные птицы, они ежесекундно готовы — я ясно это вижу — на меня напасть, взбудораженные вертолетами и глубокой, едва затянувшейся раной на моей груди.

Несмотря на все эти пригородные радости, я охотно бы здесь задержался, чтобы получше осмыслить происшедшее со мною и последствия этого для всех нас, последствия, далеко выходящие за пределы этого крошечного, в пятнадцати милях к западу от Лондона, городка. Куда ни посмотри, на залитых солнцем улицах царит спокойствие и тишина. У садовых калиток валяются игрушки, брошенные час назад недоигравшими и убежавшими прочь детьми; один из моих ближних забыл газонную поливалку, она так и крутится, раз за разом вскидывая над декоративным прудом миниатюрные, безупречно чистые радуги, словно в надежде заарканить в его невеликой глубине некую призрачную рыбу.

— Миссис Сент-Клауд!.. Отец Уингейт!.. — Вдова, пытавшаяся финансировать мою летную школу, и священник, выудивший мои кости из речных отложений; уже сейчас я начинаю чувствовать, как мне их недостает.

— Мириам!.. Доктор Мириам!.. — Молоденькая врачиха, вернувшая к жизни меня, почти утонувшего.

Теперь все меня покинули. Сделав знак птицам следовать за мной, я пересекаю молл. На берегу реки есть укромное место, где я смогу переждать, пока вертолеты не уберутся. Напоследок я еще раз окинул взглядом пышную тропическую растительность, столь неожиданную в английском городке. На крышах супермаркета и автозаправки нет свободного места от орхидей и огромных древовидных папоротников, в витринах скобяной лавки и телевизионного магазина буйствуют роскошные, с резными листьями пальмы, манговые деревья и магнолии заполонили скромные в прошлом садики, превратив тихий пригородный поселок, куда я свалился с неба какую-то неделю назад, в некое подобие амазонских джунглей.

Треск вертолетов становится все громче, они методично прочесывают безлюдные улицы рядом с киностудией. Вооруженные биноклями наблюдатели вглядываются в опустевшие дома. Но хотя жители Шеппертона покинули свой город, я все еще ощущаю в себе их присутствие. Взглянув на отражение в витрине бытовой техники, я вижу, что тело мое светится нездешним, ангельским огнем, зажженное изнутри мечтами всех этих секретарш и домашних хозяек, киноартистов и банковских кассиров, прошедших сквозь меня по тайным тропам моих костей.

У входа в парк располагаются мемориалы, воздвигнутые ими в мою честь в последние минуты перед последним их полетом. С добродушной иронией они сложили эти миниатюрные пирамиды из посудомоечных машин, телевизоров и проигрывателей, а затем разукрасили их подсолнухами, тыквами и нектаринами — любовь и признательность жителей спального пригорода вряд ли могла найти для своего выражения более подходящие материалы. И в каждом из этих святилищ содержится клочок моего летного комбинезона либо крошечный обломок самолета — память о нашем совместном парении в шеппертонском небе и летательной машине, приводимой в действие человеком, машине, построить которую я мечтал всю мою жизнь и наконец построил, с их помощью.

Один из вертолетов делает пробный круг над городским центром, он уже так близко ко мне, что пилот и наблюдатель не могут не заметить, как сияет среди деревьев мое тело. Но вся их встревоженная суета не имеет ровно никакого смысла, да и их железная машина — тоже. В самое ближайшее время покинутых городов станет так много, что им и не сосчитать. Вдоль всей Темзы, по всей Европе, в обеих Америках и далее, в Азии и Африке, десятки тысяч подобных пригородов опустеют, когда их обитатели отправятся в свой первый настоящий — своими человеческими силами — полет.

Весь этот год меня обуревали мечты о полете.

Теперь я знаю, что эти тихие, обсаженные деревьями улицы суть взлетные полосы, только и ждущие, чтобы мы взмыли с них в то самое небо, которое манило меня семь дней назад, когда я подлетал на легкомоторном самолете к маленькому городку, уютно расположившемуся на берегу Темзы, когда я рухнул на нем в Темзу, чтобы спастись потом и от неминуемой, как казалось, смерти, и от всей прошлой жизни.

 

Глава 2

Я увожу самолет

Летом я устроился в лондонский аэропорт уборщиком самолетов. Несмотря на непрестанный шум и миллионные потоки туристов, протекающие через здание аэровокзала, я проводил свой рабочий день в полном одиночестве. Окруженный отдыхающими авиалайнерами, я бродил с пылесосом по пустым проходам, убирая всегдашний дорожный мусор — объедки, неиспользованные транквилизаторы и контрацептивы — все эти следы прибытий и отбытий, напоминавшие мне о моих собственных безуспешных попытках куда-нибудь попасть.

Двадцатипятилетний, я уже тогда отчетливо понимал, что все последние десять лет моей жизни были сплошной лавиноопасной зоной. Я раз за разом выбирал себе новый курс, следовал ему тщательнейшим образом — и неизменно врезался в ближайшую кирпичную стену. Странным образом я ощущал, что, даже попросту будучи самим собой, я исполняю чью-то чужую роль. И лишь мое маниакальное стремление разыгрывать из себя кого-то другого — в первую очередь притворяться летчиком, переодеваясь в белый летный комбинезон, найденный мною в каком-то шкафчике, — затрагивало край некоей невидимой реальности.

В семнадцать лет я распрощался со школой — меня исключили. Школ этих на моем веку было много, с полдюжины, и из каждой меня исключали. Учителя считали меня ленивым и задиристым, я же воспринимал взрослый мир как своего рода скучный, злокозненный заговор, участвовать в котором мне совершенно не хотелось. Совсем еще маленьким я попал вместе с мамой в автомобильную аварию; мама погибла, а у меня с тех пор слегка перекошено левое плечо. Со временем я стал даже утрировать свою кособокость, превратил ее в этакую воинственную манеру держаться; школьные дружки имели обыкновение меня передразнивать, но я эти шутки попросту игнорировал. Я представлялся себе новым видом человека, человеком крылатым, мне вспоминался бодлеровский альбатрос, осмеиваемый толпой, но не могущий нормально ходить только из-за своих непомерно огромных крыльев.

Любое обстоятельство могло разжечь мое воображение самым неожиданным образом. Не в меру просвещенный учитель биологии превратил нашу школьную библиотеку в настоящий кладезь всяческих ненормальностей и отклонений. В справочнике по антропологии я наткнулся на любопытный, трогательный в своей наивности ритуал плодородия: члены какого-то там племени выкапывают на пустоши ямку, а затем совокупляются с землей. Захваченный мысленно представленной сценой, я неделю ходил как потерянный, а затем глубокой ночью попытался проделать то же самое с гордостью школы — площадкой для крикета — и был застигнут на месте преступления, пьяный, в окружении пивных бутылок. Как ни странно, это злодейское покушение на ни в чем не повинный газон казалось мне куда менее диким, нежели ошеломленному директору.

Исключение из школы оставило меня практически равнодушным. Я уже многие годы жил уверенностью, что свершу однажды нечто совершенно необыкновенное, такое, что удивит даже меня самого. Я знал силу своих мечтаний. После маминой смерти обо мне заботились частично ее сестра, жившая в Торонто, а в остальное время — мой отец, преуспевающий офтальмолог, который был настолько поглощен своей практикой, что не всегда меня и узнавал. В результате я проводил так много времени в трансатлантических авиалайнерах, что черпал информацию об окружающем мире не столько из школьных уроков, сколько из кинофильмов, какие показывают во время рейсов.

Далее меня попросили из медицинского колледжа Лондонского университета. Было это уже на втором году обучения. Не знаю уж почему, но мне показалось, что труп, чью грудную клетку я вскрывал, подает признаки жизни. Мне удалось убедить в этом случившегося поблизости сокурсника, и мы с ним битый час таскали труп по лаборатории, пытаясь привести его в чувство. Я до сих пор наполовину уверен, что наши старания могли в конечном итоге увенчаться успехом.

Отец от меня отказался: мы с ним никогда не были близки, и я часто фантазировал, что моим настоящим отцом является один из первых американских астронавтов, что я зачат из семени, вызревшего в космосе, — мессианическая личность, рожденная беременной вселенной во чрево моей матери, — и тогда начался мой беспорядочный, шаг за шагом все более крутой слалом. Отвергнутый кандидат в пилоты-наемники, неудавшийся послушник у иезуитов, не сумевший пробиться в печать сочинитель порнографии (я провел много восхитительных уикэндов, названивая в пустые редакции всех мало-мальски подходящих лондонских издательств и выплескивая в автоответчики потоки необузданнейших сексуальных фантазий, чтобы потом их распечатали профессионально безразличные машинистки и удивленно прочитали какие-то там неведомые мне редакторы), и все же, несмотря на все эти неудачи, я продолжал твердо верить в себя: мессия, пусть пока и без откровения, но должный однажды сложить весь этот сумбур в нечто исключительное.

Шесть месяцев я работал в авиарии Лондонского зоопарка. Птицы доводили меня своим непрестанным писком и чириканьем до тихого бешенства, но они же и научили меня многому; именно тогда меня захватила мечта об органичном, силами своих мускулов, полете. Однажды я был арестован полицией за развязное поведение на соседней с зоопарком детской площадке, где я часто околачивался в свободное от работы время. Тем дождливым вечером во мне неожиданно пробудился Гаммельнский крысолов, я искренне верил, что могу увести два десятка детей вместе с их ошарашенными мамочками, а заодно насквозь промокших бродячих собак и даже цветы с клумбы в некий рай, до которого, если знать дорогу, рукой подать.

Выходя из суда (где меня милосердно оправдали), я познакомился с бывшей стюардессой, которая работала теперь официанткой в гостинице лондонского аэропорта и только что получила штраф за приставание к мужчинам. Живая и симпатичная, она имела неиссякаемый запас занимательных историй о сексуальной жизни международных аэропортов. Увлеченный этими красочными рассказами, я тут же сделал предложение, получил согласие и перебрался к ней (девушка снимала квартиру в двух шагах от Хитроу). К этому времени меня окончательно захватила идея построить мускулолет. Я уже планировал облететь на нем земной шар, видел себя новым Линдбергом и Сент-Экзюпери. Каждый день я ходил в аэропорт, смотрел на взмывающие в небо авиалайнеры, на прилетающих и улетающих пассажиров. Я завидовал им, в чьи сугубо обыденные жизни вторглась невероятная мечта о полете.

Мечты о полете обуревали меня все больше и больше. Прооколачивавшись несколько недель на наблюдательных площадках, я нашел себе место уборщика. В южной части лондонского аэропорта был сектор, отведенный для легкомоторных самолетов. Я проводил свое свободное время в стояночных ангарах, на пилотских сиденьях усталых изящных машин — овеществленных символов полета, пробуждавших в моем мозгу новые и новые видения. И вот однажды, движимый логикой своей мечты, я решил, что полечу.

Так началась моя настоящая жизнь.

Кроме того, вне зависимости от всех моих побуждений, тем утром я был совершенно выбит из колеи одним неприятным эпизодом. Лежа в постели и глядя, как одевается моя сожительница, я вдруг захотел ее обнять. Ее униформа была украшена летной символикой, и мне всегда нравилось смотреть, как она наряжается в этот гротескный костюм. И вот, прижав ее плечи к своей груди, я неожиданно осознал, что мною движет не нежное чувство, а острая необходимость раздавить ее, раздавить в самом буквальном смысле, убрать из жизни. Вспоминается лампа с прикроватной тумбочки, сшибленная ее взметнувшейся рукой. Она колотила меня по лицу маленькими, твердыми кулаками, я же упорно продолжал душить ее в объятиях. И только когда девушка обмякла у моих ног, я с ужасом осознал, что вот сейчас, секунду назад, собирался убить ее, убить совершенно бесстрастно, без гнева и ненависти.

Потом, уже в кабине «Сессны», завороженно слушая, как чихает и рокочет пробуждающийся к жизни мотор, я понял, что не хотел сделать ей ничего дурного. Но в то же самое время я вспоминал выражение тупого ужаса на вывернутом кверху лице и почти не сомневался, что она заявит на меня в полицию. Проскользнув в каком-то футе от ждущего заправки авиалайнера, я взлетел с одной из стояночных полос. Я много раз наблюдал, как механики запускают моторы, и иногда напрашивался посидеть в кабине, когда они выруливали машины на новое место. Среди механиков попадались и квалифицированные пилоты, они рассказали мне все самое необходимое насчет органов управления и режимов двигателя. Странно сказать, но, поднявшись в воздух, пролетая над автостоянками, химическими заводами и резервуарами, окружающими аэропорт, я все еще не имел ни малейшего представления, куда же мне теперь направиться. Я прекрасно понимал, что скоро меня поймают и обвинят в покушении на жизнь своей сожительницы и в последующем похищении «Сессны».

Забыв убрать закрылки, я никак не мог набрать высоту, но это было ничего, мне всегда нравилась идея бреющего полета. Уже в пяти милях к югу от аэропорта мотор начал перегреваться. Через несколько секунд он загорелся и наполнил кабину едким дымом. Подо мной проплывал мирный прибрежный городок, уютно втиснувший свои обсаженные деревьями улицы и торговый центр в широкую речную излуку. Там была киностудия, филиал всемирной фабрики грез, я видел на лужайке операторов, возившихся со своими камерами. Рядом с брезентовой декорацией, изображавшей замаскированный ангар, стояло с дюжину допотопных бипланов, актеры в кожаном летном обмундировании Первой мировой войны поднимали защитные очки и смотрели на мой самолетик, тащивший за собой огромный шлейф дыма. Человек, стоявший на верхней площадке металлической вышки, махал мне своим мегафоном, словно намереваясь вписать меня в снимаемый фильм.

К этому времени горящее масло, проникшее в кабину, уже обжигало мне лицо и руки. Я решил посадить самолет на реку — лучше уж утонуть, чем сгореть заживо. В полумиле впереди, за теннисными кортами, парком с мертвыми черными вязами и большим тюдоровским особняком, начиналась лужайка, спускавшаяся прямо к реке.

Уже на подлете к парку у меня загорелись ботинки. Пары гликоля заполняли штанины комбинезона, обжигая мне ноги и грозя на корню испечь мои яйца. Слева и справа замелькали верхушки деревьев. Затем шасси начало срубать ветки вязов; черные кроны взрывались стаями вспугнутых скворцов. Штурвал вырвался из моих рук. Река бросилась мне в лицо, я отчаянно закричал, и тут же зацепившаяся хвостом за сучья, разваливающаяся на куски машина врезалась в воду. Кабина мгновенно заполнилась паром, горячие брызги хлестали меня по лицу. Привязные ремни врезались мне в грудь, моя голова ударилась о дверцу, но все это без малейшего ощущения боли, словно мое тело принадлежало не мне, а кому-то иному.

И все же я абсолютно уверен, что ни на секунду не потерял сознания. Самолет сразу же начал тонуть. Пока я пытался отстегнуться, боролся с непривычной пряжкой, черная вода заполнила кабину и жадно взвихрилась вокруг моей груди. Я понимал, что через несколько секунд захлебнусь.

И в этот момент меня посетило видение.

 

Глава 3

Видение

Самолет лежал, безвольно распластавшись на воде. Над ушедшим в воду мотором поднималось облако пара, ветер потихоньку относил его к берегу. Нос самолета наклонился вперед, и река безразлично плескалась о растрескавшееся лобовое стекло прямо у меня перед лицом. Я расстегнул наконец пряжку и начал уже открывать дверцу, когда все мое внимание переключилось на необычную сцену.

Я словно смотрел на огромную яркую картину, подсвеченную как со стороны беспокойной воды, так и сквозь толщу холста. Поражала невероятная четкость всех деталей. Прямо передо мной, за косо уходящей вверх лужайкой, стоял большой, дерево с камнем, тюдоровский особняк. Люди, наблюдавшие за моими действиями, были похожи на фигуры, изображенные художником на пейзаже, для оживления. Они не двигались, словно завороженные горящим самолетом, который вырвался из ясного послеполуденного неба и упал в воду, чуть не прямо к их ногам.

Хотя мне не приходилось бывать в этом городке — Шеппертоне, судя по тому, что там находилась киностудия, — я был уверен, что узнаю их в лицо и что они киноактеры, отдыхающие между съемками. На переднем плане находилась молоденькая брюнетка в белом лабораторном халате. Она стояла на спускающейся от особняка лужайке и вроде бы играла с тремя маленькими детьми. Дети, двое мальчиков и девочка, сидели на качелях, тесно прижавшись друг к другу, как обезьянки на жердочке, и неуверенно улыбались какой-то забаве, придуманной для них женщиной. Они краешком глаза посматривали на меня; казалось, что они меня знают и давно дожидаются, когда же я плюхнусь на своем самолете в воду для их удовольствия. У младшего из мальчиков были ортопедические протезы; он время от времени опускал взгляд на свои тяжелые ноги и посвистывал, словно подбивал их взбрыкнуть. Второй мальчик — плотный широкоскулый дебил — что-то шептал девочке, очаровательной крошке с бледным личиком и застенчивыми глазами.

Над ними, в одном из верхних окон особняка, стояла симпатичная средних лет женщина с опустошенным вдовьим лицом — мать, как предположил я, девушки в белом халате. Одной рукой она отодвигала гобеленовую штору, в другой держала позабытую сигарету и словно опасалась, не утащит ли неистовство моего появления и ее вслед за мною на дно. Она окликала бородатого мужчину лет шестидесяти, который находился на узкой полоске песчаного пляжа, отделявшей лужайку от реки. Археолог или кто-то вроде, он сидел в окружении мольберта, большой ивовой корзины и лотков для образцов; его крепкое, но излишне грузное тело едва помещалось на маленьком брезентовом стульчике. Хотя рубашка мужчины насквозь промокла от воды, выплеснутой на него при падении моего самолета, он напряженно высматривал на песке некий заинтересовавший его предмет.

Последним из семи очевидцев был мужчина лет тридцати, раздетый до купальных трусов, который стоял на конце железного причала, вдававшегося в реку чуть подальше особняка, напротив одной из прибрежных гостиниц. Он красил люльку миниатюрного чертова колеса — одного из аттракционов детской развлекательной площадки, построенной на этом обветшалом эдвардианском причале. Соломенный блондин с эффектной мускулатурой киношного атлета, он оглядывался на меня через плечо, спокойно и без малейшего удивления.

Вода, проникавшая через отверстия приборной панели, достигала уже мне до груди. Я ждал, что кто-нибудь из этих людей придет мне на помощь, однако они стояли совершенно пассивно, как актеры, ждущие режиссерских указаний. Над особняком, над прибрежными гостиницами и причалом с аттракционами дрожало странное тревожное сияние, словно за микросекунду до катастрофы. Я был почти уверен, что на этот тихий городок только что упал гигантский лайнер — или сейчас упадет атомная бомба.

За растресканным лобовым стеклом бурлила темная, с клочьями пены вода. В последний момент я увидел, как археолог поднялся со стула и протянул в мою сторону сильные, с закатанными рукавами руки, словно осознав наконец свою передо мной ответственность, пытаясь волевым усилием извлечь меня из тонущего самолета.

Правое крыло совсем ушло под воду; увлекаемая течением «Сессна» сильно накренилась. Я вырвался из привязных ремней, открыл неподатливую дверцу и вылез из почти уже затопленной кабины на подкос левого крыла. Затем я перебрался на крышу кабины и встал там во весь рост в рваном, обгоревшем летном комбинезоне; еще секунда — и самолет окончательно ушел под воду, унося в ее глубины мои недавние мечты и надежды.

 

Глава 4

Покушение на мою жизнь

Я лежал в тени особняка на мокрой траве. Женщина в белом халате отгоняла от меня напиравших со всех сторон людей.

— Доктор Мириам!

— Я и сама прекрасно вижу, что он ожил! Отойдите!

Она откинула с глаз прядь растрепанных волос и опустилась на колени; сильная, нервная рука лежала на моей груди, ежесекундно готовая вкачать в сердце ускользающую жизнь.

— Боже… да с вами, похоже, ничего и не случилось.

Властность окрика, которым женщина осадила зевак, не могла скрыть ее растерянности; казалось, она все еще не совсем уверена, что я жив. За ней стояла та самая женщина, которую я видел недавно в окне; глядя на ее ошеломленное лицо, можно было подумать, что это ей, а не мне удалось чудом пережить аварию. Ее шелковая блузка и жемчужное ожерелье были измазаны машинным маслом, в левой руке дымилась все та же сигарета — тавро, готовое заклеймить до нитки промокшего, распластавшегося на траве авиатора. Правая ее рука потянулась вниз и сердито встряхнула меня за плечо.

— Кто вы такой?

— Миссис Сент-Клауд! Мадам, ему же больно!

Человек в шоферской униформе пытался урезонить женщину, но она вцепилась в меня намертво, словно я украл у нее нечто ценное.

— Мама! — Молодая докторша стряхнула ее руку с моего плеча. — Ему и без тебя хватит развлечений! Принеси из дома мой саквояж.

Окружающие неохотно расступились, открыв моим глазам простор безмятежного неба. Тревожный свет исчез, и чертово колесо вращалось на фоне ватных облаков, как благодушная мандала. В моем теле не ощущалось ни боли, ни даже слабости, а только нечто, странным образом похожее на старость, словно после бесконечно долгого путешествия. Я тронул свою попечительницу за руку, желая предупредить ее о катастрофе, нависшей над этим крошечным городком, но не знал, с чего начать.

Она ободряюще потрепала меня по щеке; судя по всему, драматический характер моего появления на сцене произвел на нее сильное впечатление. Глядя на эту в конец смешавшуюся женщину, я чувствовал огромную благодарность. Мне хотелось гладить ее кожу, приложить губы к ее груди. На какой-то момент мне почти показалось, что я — давний ее поклонник, а вся эта история с самолетом — не более чем несколько экстравагантный способ предложить ей свою руку и сердце.

Словно угадывая эти мысли, она улыбнулась и коротко сжала мою руку.

— Ну как вы, ничего себя чувствуете? Должна признаться, вы навели на меня такого страху… Вы хорошо меня видите? А слышите? Сколько пальцев? Хорошо. И самое главное, с вами в самолете был кто-нибудь еще? Пассажир?

— Я… — По не совсем понятной причине я не хотел говорить. Кабина «Сессны» была слепым пятном в моем мозгу. Я не мог вспомнить себя на пилотском сиденье. — Нет… Я был один.

— Ваши слова звучат как-то не совсем уверенно. И вообще, кто вы такой? У вас такой вид, словно вы в любую секунду можете все забыть.

— Блейк. Я пилот-каскадер. Самолет загорелся.

— Да уж, видели…

Я взял ее за руку и сел. На мокрой траве чернели пятна машинного масла от моего комбинезона. Мои ботинки обуглились снаружи, однако ноги, по счастью, не пострадали. По почтительным лицам окружающих — шофера, дворника и пожилых супругов, которых я счел кем-то вроде домоуправителей, — явно ощущалось, что они считали неудачливого летчика утонувшим и были ошеломлены моим неожиданным воскресением из мертвых. По обоим берегам реки стояли люди. Среди деревьев перемещались теннисисты со своими ракетками, маленькие мальчики швыряли в воду комки земли, воссоздавая всплеск при падении самолета.

«Сессна» исчезла, поглощенная темной водой.

Со стороны реки торопливо подошел археолог, с его рясы и бороды капала вода. Он остановился, тяжело переводя дыхание, и раздраженно окинул взглядом испятнанную тавотом лужайку — встревоженный морской пророк, вышедший на берег в поисках заблудшего члена своей паствы. В устремленном на меня взгляде читалось нечто вроде разочарования. Надо думать, он залез в воду, чтобы вытащить меня на берег, затем, как и все остальные, решил, что я погиб, и совсем было собрался прочесть надо мной заупокойную молитву.

— Отец Уингейт, он пришел в себя. — Доктор Мириам прислонила меня для устойчивости к своему плечу. — На этот раз я вынуждена с вами согласиться — чудеса бывают.

— Вижу, Мириам, вижу. — Священник не изъявлял намерения подойти ко мне поближе, он словно остерегался меня, моего странного возвращения к жизни. — Ну что ж, слава богу. Но теперь ему нужен покой.

Мир потускнел, а затем неожиданно стал ярким и звонким. Лицо священника плыло, его резкие, спартанские черты струились в воздухе яростной гримасой. Вконец изнеможённый, я тяжело прислонился к доктору Мириам и положил голову на ее теплые колени.

Я ощущал на своих губах отпечаток чьего-то чужого рта, они распухли и поранились изнутри о мои же собственные зубы. Чьи-то сильные руки болезненно измяли мою грудь. Судя по всему, кто-то делал мне искусственное дыхание, но как-то странно. С совершенно излишней силой. Жесткие пальцы впивались мне между ребрами, словно намереваясь меня убить. В неистовом сверкании реки, превратившейся теперь в почти лунный, лишенный теней пейзаж, я заметил, что священник смотрит прямо на меня — пристально и даже с некоторым вызовом. Так как же все-таки, что пытался сделать этот человек? Оживить меня? Или убить?

В то же время я твердо знал, что ни на секунду не терял сознания. Я помнил, как шагнул с фюзеляжа в воду и энергично поплыл к берегу; в самом конце, где ноги уже достигали дна, мне кто-то помог. Я смотрел в небо, сохранившее еще остатки тревожного сияния, которое я видел из кабины «Сессны». Голова моя все так же лежала на коленях у доктора Мириам, я чувствовал на висках ее озабоченные пальцы и еще острее хотел предупредить ее о грядущей беде.

Внезапно небо прояснилось. Доктор Мириам скользила по мне задумчивым взглядом, так, словно мы с ней любовники, досконально знакомые с телами друг друга. Я чувствовал запах ее сильных бедер, видел неожиданно грязные, в кожаных сандалиях ступни. Ее плохо причесанные волосы были стянуты на затылке вылинявшей ленточкой. Вторая сверху пуговица на блузке отсутствовала, и я видел на ее левой груди оставленные ребенком царапины. Мне хотелось обнять ее, прямо здесь, на этой лужайке, на глазах у агрессивного священника. Я был уверен, что драматическая внезапность моего появления возбудила ее, и разочарованно сожалел, что не ее губы привели мой рот в такое состояние.

Доктор Мириам словно опомнилась, достала надушенный носовой платок и начала стирать с моего лица тавот. Сотни людей, скопившихся на противоположном берегу, за холодной гладью воды, молча смотрели на меня. Такое не может пройти мимо внимания местных полицейских, они будут здесь с секунды на секунду.

Я встал и прислонился к качелям; трое детей пожирали меня глазами со своего насеста. Когда я стряхнул с ног обгоревшие ботинки, дети истерически захохотали. Комбинезон клочьями свисал с моей талии. Правый рукав и правая штанина отсутствовали, оторвались, когда я покидал кабину «Сессны».

— Мне нужно уехать, — сказал я, повернувшись к священнику. — Я инструктор летной школы, нужно сообщить им об аварии.

— Мне казалось, что вы пилот-каскадер.

— Так оно и есть, в некотором роде. Я действительно пилот-каскадер. — Чтобы погасить вспыхнувший в ее глазах интерес, я спросил: — Что такое с вашей матерью? Она вне себя…

— Ваше появление ее потрясло, мягко говоря. А теперь помолчите минуту.

Встав напротив меня, она ощупала мой живот и измочаленную грудь, как это делает учительница, осматривающая травмированного на уроке физкультуры школьника. На ее руках осталась кровь с моих ободранных пальцев. Я снова почувствовал к ней сильное сексуальное влечение, тем более понятное, что все мое тело ликующе кричало: «Я жив! Я жив!». На ее верхней губе была небольшая припухлость. След поцелуя?

— Прежде чем вас отпустить, я хотела бы сделать вам рентген головы. Пять минут назад мы были уверены, что вы…

Она оставила фразу неоконченной, щадя не столько меня, сколько священника. Священник приблизился к нам на несколько шагов, но все равно стоял подчеркнуто отдельно. Судя по тяжелому, испытующему взгляду, он сильно сомневался в моей летной квалификации.

Доктор Мириам закончила осмотр, теперь она выжимала из моего комбинезона воду.

— Отец Уингейт, а вы не знаете, какой святой покровительствует пилотам-каскадерам и инструкторам летных школ? Должен же быть такой.

— Конечно же должен. Послушайте, Мириам, оставили бы вы несчастного парня в покое. А вы уж нас простите, — добавил он, взглянув на меня. — Не каждый же день нам на голову валятся молодые люди.

— А жаль. — Она повернулась, чтобы утихомирить троих детей, носившихся теперь вокруг качелей Мальчик с протезами оглашал воздух хриплыми воплями, явно пародируя мой голос — Джейми ну как же можно быть таким бессердечным?

Мальчишка вполне заслуживал подзатыльника, но меня сдержала рука священника, тронувшая мое плечо. Он наконец подошел и смотрел мне в лицо, словно изучая структуру какой-нибудь своей брекчии.

— Пока вы не ушли. Вы же вполне оправились, верно? У вас огромная воля к жизни, ведь вы в самом буквальном смысле вернулись из мертвых здесь, у нас на руках.

Все это было сказано крайне благостным тоном, однако я знал, что ему и в голову не придет предложить мне соединить с ним голоса в благодарственной молитве. Не приходилось сомневаться, что мое возвращение из мертвых серьезно нарушило законы и свойства его вселенной. Возможно, он пытался меня оживить, и теперь, после стольких лет служения Богу, был совершенно огорошен тем; что сумел сотворить чудо.

Глядя на его крепкое сложение, на плечи, чуть подрагивающие от сдерживаемых эмоций, я легко представлял себе, как он принимает решение выдавить из меня остатки жизни, вернуть меня за последнюю черту, пока не поздно, пока привычный порядок вещей не пошел псу под хвост. На лице священника явно читалось подозрение, он выставлял его напоказ, пытаясь меня спровоцировать. И не без успеха — меня подмывало схватиться с ним, сойтись грудь на грудь, швырнуть его на оскверненную тавотом траву.

Я машинально тронул губы, раздумывая, не он ли оживил меня этим актом орального насилия. Меня пытался раздавить кто-то сильный — человек не меньше моих габаритов, судя по отпечаткам губ и рук. Священник годился мне в отцы, однако под его рясой угадывалась мощная, агрессивная мускулатура регбиста.

Я вскинул глаза на людей, облепивших тот берег реки. Если не священник, то кто же тогда из семи очевидцев? Доктор Мириам? Ее тронутая мамаша? Миссис Сент-Клауд снова показалась из особняка, на ее шее замасленной цепью болталось испачканное об меня ожерелье. Она все еще остерегалась подойти ко мне, словно ожидая, что я внезапно взорвусь и вконец уничтожу мною же испоганенную лужайку.

Последний из очевидцев, блондин, красивший чертово колесо, спустился со ржавеющего причала и шлепал босиком по мелководью, картинно демонстрируя мне свое почти обнаженное тело. Это непринужденное шлепанье преследовало весьма серьезную цель — восстановить суверенные права на воду, которую я временно узурпировал.

Босой блондин махнул доктору Мириам рукой — легкий, заговорщицкий жест бывшего любовника, — явно надеясь, что она подзовет его к себе. Не дождавшись реакции, он небрежно, но с почти не скрываемым ехидством указал через наши головы на верхушки засохших вязов.

Взглянув вверх, я увидел обломок самолетного хвоста, повисший на одном из толстых сучьев. Распятый на фоне неба, он покачивался из стороны в сторону — флаг, сигналящий поднятой на ноги полиции о моем присутствии.

— Старк… у него всегда были острые глаза. — Доктор Мириам взяла меня за руку; мать, защищающая своего ребенка. — Пошли, Блейк, больше здесь делать нечего. Там, в больнице, я постараюсь найти для вас какую-нибудь одежду.

Следуя за ней, я физически ощущал на себе взгляды безмолвных людей с обоих берегов реки, теннисистов, сидевших на траве, положив рядом с собою ракетки. Их лица казались почти враждебными. В этом странном, нездешнем свете мирный городок, куда меня угораздило свалиться, обретал тревожную, почти зловещую окраску; можно было подумать, что вокруг меня не беспечные, неторопливые жители спального пригорода, а артисты, разыгрывающие порученные им роли в каком-то сложном, запутанном заговоре.

Мы обогнули дом и подошли к красному спортивному автомобилю, стоявшему на подъездной дорожке. Миссис Сент-Клауд перегнулась через перила крыльца и передала дочери врачебный саквояж.

— Мириам?…

— Господи, мама, да оставь ты свои страхи. Ничего со мной не случится. — Доктор Мириам сокрушенно покачала головой и открыла передо мной дверцу машины.

Стоя там, в грязных лохмотьях некогда белого комбинезона и босой, я неожиданно понял, что миссис Сент-Клауд не бросится к телефону, как только машина исчезнет из виду. Средних лет вдова, она никогда еще не видела человека, вернувшегося из мертвых, и теперь испуганно вглядывалась в меня, как во внезапно явившегося сына, о чьем существовании она по рассеянности сумела запамятовать.

В то же самое время я отнюдь не намеревался злоупотреблять здешним гостеприимством. По той или иной причине кто-то из этих людей пытался меня убить.

 

Глава 5

Возвращение из мертвых

Следовало ли мне быть поосторожнее с Мириам Сент-Клауд? Даже тогда, по дороге в клинику, мне самому казалось странным, почему я так легко доверился этой юной особе с вызелененными травою ногами, похожей скорее на студентку, чем на врача. Было не совсем понятно, зачем это ей понадобилось обременять себя хлопотами о совершенно постороннем человеке, и я сильно опасался, не хочет ли она сдать меня в полицейский участок. По дороге мы несколько раз останавливались в тени деревьев, чтобы те трое детей могли нас догнать. Они неслись по парку с криками и воплями, словно желая вывести величественные буки из векового молчания. Я осторожно поглядывал по сторонам и все время держал руку за спинкой водительского сиденья — чтобы при появлении патрульной машины тут же выхватить у своей благодетельницы баранку, а ее самоё выкинуть на обочину.

Сквозь кроны деревьев сеялся дрожащий солнечный свет. Среди беспокойных листьев сновали беспокойные птицы; казалось, что составляющие взорванного дня никак не могут сложиться в новую целостность.

— А может, вам вернуться к вашей матери? — спросил я. — Думаю, вы нужны ей сейчас даже больше, чем мне.

— Вы потрясли ее — слишком уж внезапным было ваше появление. Мой отец умер два года назад, и она провела все это время у окна, словно он куда-то вышел и сейчас вернется. В следующий раз постарайтесь воскресать постепенно, понемножку.

— Как это — «воскресать», я же не умирал.

— Блейк, я прекрасно знаю… — Она смолкла, злясь, надо думать, на себя, и коротко сжала мою руку.

Мне нравилась эта молоденькая врачиха, однако беспечное упоминание моей смерти вызвало у меня глухое раздражение; я никогда не был большим любителем кладбищенского юмора. Да и какая там смерть: если не считать измятых ребер и рта, чувствовал я себя на удивление хорошо. Я помнил, как энергично отплывал от уходящей под воду «Сессны», как почти уже добрался до берега, а в конце, уже на мелком месте, у меня закружилась голова, скорее от радости, что я все-таки спасся, чем от изнеможения. Священник выволок меня на траву, и вот тогда, в создавшейся суматохе, какой-то псих вознамерился меня оживить, какой-то недоучка, мнящий себя большим спецом по оказанию первой помощи. Я успел уже твердо решить, что чем скорее отсюда уберусь, тем лучше, а то ведь не ровен час влипну еще в какую-нибудь передрягу.

Однако прежде чем куда-то там убираться, мне нужно было обзавестись мало-мальски приличной одеждой.

— У нас в клинике есть подходящий костюм, правда такой, что курсанты летной школы могут вас в нем и не узнать. Я нарочно развожу таинственность, — улыбнулась она, — а то ведь, не дай бог, вы из машины выскочите.

— А мне все равно, лишь бы этот костюм не был с кого-нибудь, кто умер. Не стоит искушать судьбу дважды на дню, ваш священник вряд ли такое одобрит.

— Блейк, мне не кажется, что вы искушали судьбу. — Мириам явно подбирала слова для этой фразы, дальше она говорила легко и непринужденно: — Да и вообще в нашей клинике никто не умирает, она исключительно для приходящих пациентов. Можете представить, как я рада, что вы не стали для нас первенцем. При клинике есть гериатрическое отделение, туда сейчас временно поместили и этих троих детей, больше их никуда не берут. Мне стыдно за их глупое поведение, но нужно все-таки учесть, как ужасно обращались с ними родители.

Мириам указала на трехэтажное здание за автостоянкой клиники. На залитой солнцем террасе клевали носами престарелые пациенты в инвалидных креслах. При виде моего изодранного комбинезона они заметно оживились, начали указывать на меня руками и о чем-то спорить. Надо думать, они были утром свидетелями того, как немилосердно дымящая «Сессна» летела в сторону реки, сшибая попутно верхушки деревьев.

Мы помедлили на автостоянке в ожидании, пока подбегут дети. Не замечая, что я искоса за ней наблюдаю, доктор Мириам привалилась спиной к какой-то машине и начала выколупывать из-под ногтя крупицу грязи. Не знаю, что тому причиной, возможно — жар, отраженный от зеркально отшлифованного кузова, и мое собственное полуобнаженное тело, но меня обуяло жгучее влечение к этой молодой женщине с ее облупленным педикюром, с изгвазданными о траву пятками, с головокружительным запахом бедер ее и подмышек и даже с сомнительным следом телесных выделений кого-то из пациентов на ее белом халате. Мириам сощелкнула извлеченную из-под ногтя грязь на траву, словно даруя парку частицу изобилия, неустанно струящегося сквозь все ее поры. Я чувствовал, что причина этой неопрятности лежит не в пренебрежении гигиеной, а в полном, нерассуждающем приятии природы во всех, пусть и самых будничных ее проявлениях, в сопричастности. Я знал, что она пользует своих пациентов припарками из земли и слюны, скатанными в ее сильных пальцах, разогретыми между ее бедер. Оглушенный ее запахом, я хотел взять ее, покрыть, как жеребец, кроющий здоровую, нагулянную кобылу.

— Блейк?

Теперь наблюдала она за мной, наблюдала не без дружелюбия, словно знала, что я совсем не обычный летчик, и намеренно позволяла себе увлечься мной. Когда подбежали дети, она наклонилась и обняла их, каждого по очереди, весело улыбаясь, когда липкие пальцы девочки стали нащупывать ее рот.

Слепая… Теперь я понял, почему эти обиженные природой дети все время держатся вместе: они объединяют свои возможности. Мозгом неразлучной троицы была девочка с ее живым, смышленым личиком и любопытным, вздернутым носиком. Старший из мальчиков, плотный, коренастый даун с тяжелым, похожим на бомбоубежище лбом был ее верным поводырем, он не отходил от девочки ни на шаг и бережно помогал ей избегать препятствий. Кроме того, он непрерывно бормотал комментарии ко всему окружающему, представляя своей слепой подружке радужную, как мне показалось, картину приветливого, ласкового мира.

Третий — маленький рыжеволосый мальчик — постоянно дрожал от возбуждения, словно раз за разом наново открывал острую, яростную радость жизни. Когда он смотрел на пронизанный солнцем парк, каждый лист, каждый цветок словно полнился обещанием неслыханных наслаждений.

Я смотрел, как они снуют вокруг, залезают в стоящие на площадке машины, снова выскакивают наружу. Мне нравились эти дети, их самодостаточность, мне очень хотелось бы помочь им — но как? Сама собою вспомнилась та история, когда я вообразил себя Гаммельнским крысоловом. Где-то в этом парке должен таиться миниатюрный рай, место, где я мог бы одарить слепую девочку зрением, спасти-ка — крепкими ногами, дауна — острым разумом.

— Что тебе, Рейчел? — Доктор Мириам наклонилась, чтобы разобрать торопливый шепот девочки. — Рейчел очень хочет узнать, как вы выглядите. Я так и не сумела до конца убедить ее, что вы не личный посланник архангела Михаила.

Гибкие, проворные руки уже начали изучать контуры моего лица. Подобно своим дружкам, Рейчел находилась в сложных отношениях с реальностью. Я поднял девочку на руки, отчасти — чтобы она ненароком не стукнула меня по болезненно нывшим ребрам. Ее легкое дыхание овевало мое лицо, ее пальцы возбужденными мошками плясали по моим щекам и подбородку, залезали в рот и ноздри. Когда она тронула мою губу, я ощутил острую, почти сладостную боль. Правой рукой я крепко прижал ее бедра к своему животу.

Даун дергал меня за руки, из-под нависшего лба сверкали встревоженные глаза. Девочка закричала, рывком отстранив слепое лицо от моих губ.

— Блейк! Отпустите ее! — Доктор Мириам выхватила Рейчел из моих рук, в ее потрясенных глазах стоял вопрос, неужели я всегда так себя веду.

Ярдах в пятидесяти от нас, в тени развесистых буков, стоял отец Уингейт с брезентовым стулом и той самой корзиной в руках; он смотрел на меня, как на сбежавшего из-под стражи преступника. Я понимал, что он был свидетелем всей предыдущей сцены. Доктор Мириам опустила девочку на землю.

— Дэвид, Джейми, возьмите Рейчел с собой.

Девочка неуверенно побрела прочь, под защиту дауна, который находился в явном недоумении, действительно ли я испугал его подопечную. Затем вся троица умчалась в парк; руки Рейчел чертили в воздухе контуры некоего фантастического лица.

— Что она увидела?

— Судя по всему, некую странную птицу.

Доктор Мириам заступила между мной и убегающими детьми — надо думать, чтобы я за ними не погнался. Мои руки все еще подрагивали от недавнего, когда я обнимал девочку, усилия. Я знал, что доктор Мириам прекрасно осведомлена о моем кратком сексуальном припадке и едва ли не опасается, что я сию же секунду потащу ее на заднее сиденье ближайшей машины. Интересно, насколько яростно стала бы она сопротивляться? Когда мы вошли в клинику, она все время держалась рядом со мной, чтобы я, упаси бог, не бросился на какую-нибудь из бродивших по холлу старушек.

Однако минутой позднее, в своем кабинете, она безбоязненно — или намеренно? — повернулась ко мне спиной, почти провоцируя меня обнять ее за талию. Она все еще не пришла в себя от возбуждения, вызванного моей аварийной посадкой. Она прослушала мои сердце и легкие, излишне — как мне казалось — часто и подолгу трогая меня руками. Когда доктор Мириам прижимала мои плечи к холодной плоскости рентгеновского аппарата, ее лицо оказалось совсем близко от моего, и я разглядывал его, как завороженный. Родинка под правым ухом, похожая на утонченную карциному, пышные черные волосы зачесаны назад, чтобы не мешали, тревожные глаза, коронованные высоким лбом, голубая жилка на виске, биением выдающая какую-то скрытую эмоцию, — мне хотелось изучать все это спокойно и не торопясь, смаковать аромат ее подмышек, навечно сберечь в медальоне отставший кусочек кожи с ее губы. Мне казалось, что я знаю ее уже давно, долгие годы.

Она принесла мне обещанную одежду, а затем смотрела, как я переодеваюсь, беззастенчиво разглядывая мою наготу и почти эрегированный орган. Я натянул черные шерстяные брюки и пиджак — типичный костюм священника или наемного плакальщика на похоронах — с большими карманами, не иначе как чтобы класть полученную от безутешных родственников мзду либо тайно хранить четки.

Вернувшись с проявленными снимками, она заодно принесла мне кроссовки.

— Я буду выглядеть как гробовщик, вышедший на ежевечернюю пробежку трусцой. — Она молча изучала снимки моего черепа. — Я целый год учился на медицинском. Кому принадлежат авторские права на эти штуки? Они могут быть ценными.

— Нам. Могут. Слава богу, на них нет ничего такого. Вы вернетесь за своим самолетом?

Я задержался у двери, внутренне радуясь, что она хочет увидеть меня снова. Не глядя мне в глаза, она тихо водила пальцем по пальцу, оживляла воспоминания о моей коже. Но не было ли все это бессознательным самообманом? Ну да, я отождествил эту молоденькую докторшу со своим спасением из тонущей «Сессны». Но так ли уж глубоко мое к ней влечение, любовь еле выкарабкавшегося из могилы пациента? И все равно я хотел предупредить ее об опасности, нависшей над этим городком. При всей своей гротесковости, недавнее видение неизбежной катастрофы обрело в моем мозгу непреложную убедительность. Возможно, в моменты крайнего кризиса мы покидаем плоскость обыденного пространства и времени, на мгновение приподнимаем завесу, скрывающую будущее. И прошлое.

— Подождите, Мириам. Пока я не ушел… у вас здесь, в Шеппертоне, случалось когда-нибудь что-нибудь катастрофическое? Взрыв завода, крушение авиалайнера?

Она покачала головой, глядя на меня с неожиданно оживившимся профессиональным интересом, и тогда я указал за окно — на ясное небо, на согретый летним солнцем парк, где калечные дети играли в новую игру: носились кругами, раскинув руки, словно самолетные крылья.

— После аварии у меня было острое предчувствие, что здесь произойдет какая-то катастрофа, возможно даже — ядерная. Небо полыхало огромным дрожащим светом. Поедем со мной… — Я попытался взять ее за руку. — Я о вас позабочусь.

Мириам уперлась ладонями мне в грудь, ее пальцы легли на мои синяки. Нет, это не она меня оживляла.

— Успокойтесь, Блейк, в этом нет ровно ничего необычного. Умирающие сплошь и рядом видят яркий свет. Перед самым концом мозг собирает свои последние силы, хочет освободиться от тела. Думаю, именно это явление и сформировало у людей идею души.

— Я не умирал! — Пальцы Мириам жгли мои ребра. Мне хотелось силой пригнуть ее голову, чтобы она взглянула на мой все еще стоявший орган. — Мириам, посмотрите на меня… Я выбрался из самолета и поплыл!

— Да, Блейк, так и было. Мы это видели. — Она снова до меня дотронулась, напоминая себе, что я еще здесь, пытаясь разобраться в своих ко мне чувствах. — Блейк, когда вы застряли в кабине самолета, я самым настоящим образом за вас молилась. Мы не знали точно, сколько вас там. За мгновение до того, как вы выбрались, мне показалось, что в кабине двое.

Я вспомнил яркий свет, пронизавший воздух над городом, словно некий яростно сияющий, готовый взорваться пар. А может, в кабине «Сессны» был кто-то еще? Где-то на краю зрения смутно проступала сидящая фигура.

— Я выбрался и поплыл, — повторил я упрямо. — Какой-то идиот делал мне искусственное дыхание. Кто это был?

— Никто. Я в этом уверена.

Доктор Мириам подровняла карандаши на столе — компасные стрелки, разошедшиеся во мнениях, — глядя на меня с тем же самым выражением, какое было на лице ее матери. Я осознал, что да, она ко мне тянется, но почти с брезгливостью, почти как к завораживающему взгляд содержимому разрытой могилы.

— Мириам… — Мне хотелось успокоить ее, убедить.

Вся ясность и здравый смысл, она шагнула ко мне, машинально застегивая белый халат.

— Блейк, так вы все еще не понимаете, что произошло? — Взгляд учительницы, вразумляющей туповатого школьника. — Вы не просто застряли в кабине, вы оставались под водой одиннадцать минут. У нас не оставалось сомнений, что вы умерли.

— Умер?

— Да! — Выкрикнула она и с непонятной злостью ударила меня по руке. — Вы умерли!.. А затем вернулись к жизни.

 

Глава 6

В ловушке

— Совсем сдурела!

Я выскочил из клиники и с грохотом захлопнул дверь.

У реки, за парком, белый флажок телеграфировал срочное сообщение — порывы ветра раскачивали стабилизатор «Сессны», повисший на суку мертвого вяза. По счастью, полиция так еще и не нашла меня, и никто из теннисистов не проявлял заметного интереса к утонувшему самолету. Я барабанил кулаками по крышам припаркованных машин, срывая на них свою злость на Мириам Сент-Клауд — симпатичную, но малость тронутую врачиху, в которой все яснее проглядывало что-то ведьмовское. Я решил смешаться с толпой послеполуденных домашних хозяек и сесть на первый же автобус, идущий к аэропорту.

Я поймал себя на том, что в голос смеюсь над самим собой, — мой недолгий полет завершился двойным фиаско. Добро бы я только потерпел аварию и чуть не угробился; в довершение всех радостей немногие свидетели этого происшествия, пытавшиеся, судя по всему, меня спасти, твердо вбили себе в голову, что я умер. Убежденность в моей смерти служила — пусть и диким, бредовым способом — удовлетворению некоей потребности, связанной, по всей видимости, с их бесцветным прозябанием в этом удушающе стерильном городке: каждый, угодивший в его лапы, бессознательно объявлялся мертвым.

Думая о Мириам (мне хотелось бы показать ей, какой я мертвый, посеять ребенка между этими скромными бедрышками), я миновал памятник жертвам войны и открытый плавательный бассейн. Центр города состоял из супермаркета и торгового молла, многоэтажного гаража и автозаправочной станции. Шеппертон, известный мне прежде только своими киностудиями, представлял собою общее место «сабурбии», олицетворенную безликость. Молоденькие мамаши таскали малолетних отпрысков по вечному маршруту, состоявшему из автоматической прачечной, супермаркета и молла, заправляли свои машины на автозаправке. Они любовались на себя в витринах магазина бытовой техники, демонстрируя свои стандартно прекрасные тела телевизорам и стиральным машинам, словно вступая с ними в тайную связь.

Глядя на этот богатый ассортимент грудей и бедер, я ни на мгновение не забывал о своем влечении, возбужденном аварией, психованной врачихой и слепой девочкой. Все мои чувства предельно обострились — запахи сталкивались в воздухе, витрины сверкали и резали глаза безумными красками. Я двигался среди этих юных женщин с органом почти на полном взводе, ежесекундно готовый взгромоздиться на кого-нибудь из них среди пирамид стирального порошка и бесплатных образцов косметики.

Небо над головой разгорелось, омыв благопристойные крыши текучим, как северное сияние, светом, преобразив главную улицу тоскливого пригорода в аллею дворцов и храмов. Головокружение и тошнота заставили меня прислониться к дереву. Я знал, что иллюзия скоро пройдет, и пытался решить, нужно ли остановить уличное движение и предупредить этих жвачно-задумчивых женщин, что они скоро будут уничтожены вместе со своими чадами. Я начинал привлекать внимание. Группа подростков остановилась и глазела, как я промаргиваюсь и судорожно сжимаю кулаки. Они смеялись над моим гротескным нарядом, над кладбищенским черным костюмом и веселенькими кроссовками.

— Блейк, подождите меня! — донеслось через головы издевательски хихикающих молокососов. Отец Уингейт шел ко мне с другой стороны улицы, тормозя машины властными взмахами руки; залитая призрачным, режущим глаза светом лысина сверкала, как начищенная каска. Он шуганул юнцов, а затем вперился в меня глазами, гневно и озабоченно, словно проклинал обстоятельства, вынудившие его прийти на помощь антисоциальной, потенциально опасной личности.

— Блейк, куда вы смотрите? Блейк!..

Спасаясь от этого странного света и этого странного священника, я перепрыгнул декоративный барьерчик, обогнул почту и помчался по боковой, застроенной мирными дачами улице. Отец Уингейт кричал что-то еще, но его голос быстро стих, потерялся среди автомобильных гудков и рева пролетающего лайнера. Здесь было спокойнее: ни прохожих, ни машин; любовно ухоженные садики — миниатюрные мемориальные парки, посвященные уютным домашним божкам — телевизору и стиральной машине.

К тому времени, как я вышел на северную окраину городка, свет улегся, померк. Прямо передо мной, за двумя сотнями ярдов непаханного поля, струилась широкая лента шоссе. На ближайшую въездную эстакаду сворачивала колонна грузовиков, за каждым — большой прицеп с деревянными, обтянутыми брезентом копиями старинных аэропланов. Когда этот караван воздушных фантазий, пыльных призраков моего собственного полета скрылся в воротах киностудии, я перешел окружную дорогу и направился к пешеходному мостику, пересекавшему шоссе. Желтый ракитник и маки терлись о мои ноги, мечтательно осыпая их истосковавшейся пыльцой. Они цвели на завалах лысых покрышек и вспоротых матрасов. Справа виднелся мебельный гипермаркет, двор, уставленный спальными гарнитурами, обеденными столами и платяными шкафами, по которому отрешенно бродили немногие клиенты, как туристы по скучному музею. Рядом с гипермаркетом была авторемонтная мастерская с площадкой, битком забитой подержанными машинами. Пыльные, с ценами на ветровых стеклах, они устало грелись на солнце — боевой авангард цифровой вселенной, где все будет исчислено и занумеровано, апокалиптического каталога, где найдется графа для каждого камешка под моими ногами, для каждой песчинки, каждого страстного, мечтающего о потомстве мака.

Теперь, покидая (наконец-то!) Шеппертон, — через какие-то минуты я перейду по мостику шоссе и поймаю автобус к аэропорту, — я чувствовал себя легко и уверенно, белые кроссовки казались мне крыльями, уносящими меня на свободу. Я задержался на секунду у бетонного столба с табличкой — цифровым клеймом бесплодной пустоши. Оглядываясь на этот душный, едва не отнявший у меня жизнь городок, я мечтал вернуться сюда как-нибудь ночью с баллончиком краски и напылить миллионы последовательных чисел на каждой садовой калитке, каждой магазинной тележке, каждом младенческом лбу.

Воспламененный этой фантасмагорией, я бежал, выкрикивая числа всему окружающему, водителям на шоссе, застенчивым облакам, ангароподобным павильонам киностудии. Несмотря на утреннюю катастрофу, я снова мечтал о полетах — летные курсы, военная авиация; я либо совершу первый в истории кругосветный безмоторный полет, либо стану первым европейским астронавтом…

Вспотевший и задыхающийся, я расстегнул погребальный пиджак, совсем было решив зашвырнуть его куда подальше, и тут, в пятидесяти ярдах от шоссе, мне бросилось в глаза нечто неладное. Я шел и шел по этому кочкастому, захламленному пустырю, но при этом ничуть не приближался к пешеходному мостику. Земля под ногами равномерно уходила назад, все новые и новые маки навязчиво хлестали меня по измазанным пыльцой коленям, однако расстояние до шоссе ничуть не уменьшалось — если только не увеличивалось. В то же самое время, оглянувшись назад, я увидел, что Шеппертон почти уже исчез из виду; я стоял на огромном пустыре, усеянном ярко-красными маками и изношенными покрышками.

По шоссе бежали машины, я ясно различал сосредоточенные лица водителей. В отчаянной попытке переломить ситуацию, преодолеть угнездившуюся в моем мозгу иллюзию, я рванулся вперед, обогнул нагромождение ржавых железных бочек…

Шоссе заметно отодвинулось.

Хватая ртом пыльный воздух, я уставился на свои ноги. А может, она нарочно подсунула мне эти дурацкие кроссовки, часть своего ведьмовского арсенала?

Я внимательно осмотрелся. Вокруг меня все так же молчал все тот же пустырь, податливый и непреклонный, в тайном сговоре с населением Шеппертона. Ржавая дверца кургузой малолитражки проросла наперстянкой, у тянущегося вдоль шоссе забора замерла в коварном ожидании крапива. То один, то другой водитель с недоумением смотрел на меня, полоумного священника в белых кроссовках. Подобрав похожий на мел камешек, я начал втыкать в землю попадавшиеся по пути деревяшки и писать на них последовательные числа — размечать дорогу, которая выведет меня к пешеходному мостику. Я шел прямо вперед, однако линия колышков за моей спиной завивалась спиралью, вихрем чисел, который засасывал меня в центр поля.

Через полчаса я сдался и побрел назад в Шеппертон. За это время я успел перепробовать все мыслимые и немыслимые уловки: я и полз, и шел, закрыв глаза, на ощупь, и даже пробовал бежать спиной вперед. Как только я миновал ту, с наперстянкой, машину и гору покрышек, навстречу мне понеслись улицы Шеппертона, откровенно радовавшиеся моему возвращению.

Уговаривая себя не дергаться, я ступил на окружную дорогу. Не оставалось сомнений, что авария повредила мне голову куда серьезнее, чем можно было подумать. Во дворе гипермаркета я улегся на первый попавшийся диван и нежился под горячим солнцем среди подделок под антиквариат и уцененных секретеров, пока меня не согнал бдительный продавец.

Я пересек площадку авторемонтной мастерской, где сверкал на солнце десятком разноцветных мигреней полированный лак подержанных машин. Отряхнув пустырную пыль со своего костюма, я пошел по обочине окружной дороги. На автобусной остановке томились две молодые женщины со своими чадами. Они поглядывали на меня, словно в опасении: а вдруг я сорвусь и опять исполню свой шаманский танец, окружу их сотнями нумерованных колышков.

Я ждал автобуса, игнорируя косые взгляды женщин, игнорируя свое собственное желание заголиться, продемонстрировать им пребывающий в полной боевой готовности орган. Недавний мертвец? Я чувствовал себя живее, чем когда-либо прежде.

— Не водите детей к доктору Мириам! — крикнул я им. — Она скажет вам, что они мертвые. Видите этот яркий свет? Это ваши мозги собираются с последними силами!

Полуобморочный от сексуального напряжения, я сел на поребрик, смеясь над самим собой. В ярком послеполуденном свете безлюдная дорога свернулась в пыльный тоннель, в трубу удушающего ментального давления. Женщины смотрели прямо на меня, горгоны в легких, с цветочками, платьицах; их дети глазели, раззявив рты.

Я понял, что автобус не придет. Никогда.

По шоссе проследовала патрульная машина с зажженными, несмотря на ослепляющее солнце, фарами. Их лучи царапнули по моей синяками покрытой коже. Не в силах это терпеть, я вскочил на ноги и побежал по окружной дороге.

Я уже смутно осознавал, что Шеппертон поймал меня и не отпустит.

 

Глава 7

Старков зоопарк

Под сенью тополей струился прохладный поток, истомленный желанием излить целительный бальзам на мою изъязвленную кожу. За гладью заливного луга на фоне безоблачного неба рисовались силуэты парусных и моторных яхт, пришвартованных у низкого берега. Десять минут я следовал окружной дорогой, выбирая благоприятный момент для второй попытки разорвать путы Шеппертона. Застроенные маленькими домиками, обсаженные платанами и каштанами улочки образовывали ряд тенистых беседок, входы в мирный, приветливый лабиринт. То здесь, то там над зелеными изгородями поднимались трамплины для прыжков в воду. В маленьких садиках гнездились маленькие плавательные бассейны, прямоугольная вода кремнисто посверкивала, словно ярясь, что ее втиснули в эти бездушные, изнурительно плоские корыта. Я почти видел, как исстрадавшиеся бассейны, доведенные до бешенства прилипчивым вниманием сопливых детей и их ленивых мамаш, лелеют мечту об отмщении.

Нет, совсем не случайно я уронил свой пылающий самолет в пределах этого городка. Вода окружала его со всех сторон — озера и водохранилища, каналы, водоводы и отстойники местной водной администрации, рукава реки, сосущие соки из головокружительной паутины ручьев и ручейков. Высокие дамбы водохранилищ образовывали восходящую последовательность горизонтов; глядя на нее, я осознал, что блуждаю по подводному миру. Свет солнца, изодранный в клочья листвой деревьев, падал на океанское дно. Сами о том не догадываясь, эти застенчивые пригорожане были в действительности экзотическими существами, невиданными, витающими в мечтах морскими млекопитающими. Эти невозмутимые домохозяйки с их прирученной техникой буквально купались в вязком, бездонном спокойствии. А может, виденный мною тревожный отсвет в небе был предупреждением, провозвестником отражения затонувшего города?

Я подошел к столпившимся у пристани гостиницам. За тюдоровским особняком Сент-Клаудов оторванный стабилизатор «Сессны» все так же семафорил с верхушки мертвого вяза; чувствовалось, что в сотый раз передаваемое сообщение давно ему опостылело.

Я перешел дорогу и приблизился к запустелому билетному киоску причала с аттракционами. Свежевыкрашенные люльки чертова колеса, единороги и крылатые лошадки маленькой карусели с надеждой поблескивали под солнцем, однако, судя по всему, никто не ходил сюда развлекаться, ну разве что ночью какие-нибудь парочки.

За киоском виднелись клетки жалконького зоопарка, по большей части — пустые. Два облезлых стервятника сидели на обгаженном насесте, не обращая никакого внимания на валяющегося рядом дохлого кролика; в их подернутых пленкой глазах тлела мечта о далеких Андах. Спала на своей полке мартышка; престарелый шимпанзе безостановочно чесался и чистился: чувствительные ногти копались в пупке, словно пытаясь вскрыть сложный наборный замок. Внутренний эмигрант, не теряющий веры в светлое будущее.

Пока я смотрел на его большое, бесконечно доброе лицо, из ворот киностудии выкатила большая, неимоверно разукрашенная машина; окутанная пылью и грохотом, она пронеслась по дороге и свернула на площадку у билетного киоска. Катафалк, приспособленный под перевозку дельтаплана и серфингового оборудования, разукрашенный изображениями птиц, самолетов и золотых рыб. Молодой блондин, красивший тогда люльки чертова колеса, смущенно покосился в мою сторону и стянул с головы летный шлем, затем он встал из-за руля, вошел в билетный киоск и чем-то там занялся, старательно меня не замечая.

Но когда я направился к концу причала, за моей спиной раздался грохот торопливых шагов по железным плитам.

— Блейк… здесь надо поосторожнее. — Взмахом руки он отогнал меня от хлипкого ограждения, явно опасаясь, что насквозь проржавевший настил провалится под нашим весом. — Как вы, в порядке? Я видел, как вы садились, это было ровно здесь.

Блондин смотрел на меня дружелюбно и с симпатией, однако близко не подходил, словно ожидая, что я могу в любую секунду выкинуть какой-нибудь фортель. Уж не видел ли он, как я пытался выйти на шоссе?

— Потрясающая посадка… — Он скользнул глазами по быстро бегущей воде. — Я знаю, что вы крутите высший пилотаж, но чтобы такой номер… сколько лет вы его отрабатывали…

— Вы идиот! — Мне хотелось его ударить. — Я же чуть не угробился!

— Да, конечно, я знаю! Простите меня, пожалуйста, но все равно… я думаю, нам тоже нужно отработать такое. — Он взмахнул старинными очками и шлемом и тут же смутился, что, вроде бы, пытается этой демонстрацией поставить себя на одну со мной ногу. — Я работаю на киностудии, сейчас снимают римейк «Крылатых». Играю одного из летчиков-испытателей. А это, — он неприязненно указал на чертово колесо, — такое себе долгосрочное капиталовложение. По замыслу. С этим хозяйством еще много возни. По правде говоря, я удивляюсь, что тут сегодня никого нет. Забавно, Блейк, что только вы один и пришли.

Старк зацепил руками одну из люлек чертова колеса и подтянулся, демонстрируя свою мускулатуру, не столько чтобы припугнуть меня — я уложил бы его без малейшего усилия, — сколько чтобы завоевать нечто вроде уважения. В его поведении мешались напористость и заискивание; было видно, что он вот прямо сейчас, сию секунду, напряженно думает, как бы извлечь из моей беды реальную выгоду для себя. В задумчивости, с какой он смотрел на Темзу, успевшую уже унести на своей широкой, солнцем залитой спине последние следы крушения, сквозила досада, что ему так и не представилось возможности хоть как-нибудь использовать случайную близость этого заброшенного причала к месту моей аварийной посадки.

— Скажите, Старк, вы видели, как я выплыл на берег?

— Конечно. Я совсем уже собрался прыгнуть в воду, — добавил он, спеша предупредить обвинение в бездействии, — и вдруг увидел вас, вы как-то сумели выбраться из кабины.

— А потом отец Уингейт помог мне выбраться на берег. Кстати, вы не видели, чтобы кто-нибудь пытался меня оживить? Искусственное дыхание рот в рот…

— Нет, но почему такой вопрос? — Старк смотрел на меня с острой проницательностью, совершенно неожиданной для актерского лица. — Вы что, сами не помните?

— Кто бы это ни был, я ему очень благодарен. Да, кстати, — добавил я, словно между прочим. — Вы не помните, сколько я пробыл под водой?

Старк прислушался к возне зашевелившихся вдруг стервятников. Громадные птицы цеплялись за прутья клетки, пытаясь ухватить хоть клочок неба. Я разглядывал беспокойные глаза Старка, тонкие волоски, торчком торчавшие вокруг его губ. Это он меня оживлял? Мне представился его красивый рот, сомкнутый с моим, его крепкие зубы, впивающиеся в мои десны. Во многих отношениях Старк напоминал белокурую, мускулистую женщину. Меня влекло к нему, и причиной тому была совсем не какая-то там латентная гомосексуальность, вырванная аварией из глубин моего подсознания, но нечто вроде братского чувства; тело Старка, его бедра и плечи, руки и ягодицы казались мне давно знакомыми, словно мы с ним все детство спали в одной комнате. Я мог — при желании — обнять его, силой приложить его ладони к синякам на моей груди, чтобы проверить, не он ли пытался меня убить, мог проверить, знакомы ли моим деснам его зубы.

Он почувствовал мой взгляд и повернулся.

— Сколько вы там пробыли? Минуты три, четыре. А то и больше.

— Десять?

— Нет, Блейк, это уж слишком. Тогда бы вас здесь не было.

Старк справился с секундным смущением и теперь смотрел на меня с нескрываемым любопытством, в ожидании, что же я сделаю дальше. Он покачивал перед собой своим допотопным шлемом, словно намекая, что в общем-то мы с ним одного поля ягоды — лицедеи, изображающие из себя пилотов. Но я-то покорял небо на настоящем самолете, самолете с мотором, а не на пассивном дельтаплане, холопе всесильного ветра.

На окружной дороге показалась патрульная машина, включенные фары насквозь прожигали солнечный день. Когда машина остановилась у билетного киоска, я увидел на заднем сиденье, за спинами двоих полицейских, отца Уингейта. Он скользнул по мне задумчивым взглядом человека, который добровольно, без лишнего шума сдался полиции.

Я совсем уже был готов, что он укажет своим спутникам на меня, когда почувствовал на плече руку Старка.

— Блейк, мне нужно ехать в Лондон. Если хотите, я подброшу вас на тот берег.

Мой костюм наемного плакальщика удачно гармонировал с катафалком; я сидел на пассажирском сиденье, пряча лицо за сложенными крыльями дельтаплана. Верещала проснувшаяся мартышка, хрипло клекотали стервятники. Не знаю уж почему, но я явно действовал им на нервы. Зеркальце заднего обзора позволяло мне видеть отца Уингейта, все так же сидевшего в полицейской машине; он поглядывал на меня с заговорщицким видом, стараясь ничем не выказать своего со мною знакомства.

В двух шагах от киоска Старк беседовал с полицейскими, предупреждая их, как я понял, об опасности дряхлого причала и пожимая плечами, когда они указывали на небо.

Так что полиция все еще ищет свидетелей. Глядя, как киноартист отрицательно трясет головой, я окончательно пришел к убеждению, что, несмотря на все сегодняшние неясности, ни Старк, ни отец Уингейт, ни Мириам Сент-Клауд, ни кто-либо из остальных, видевших мою аварийную посадку, не сдаст меня полиции.

 

Глава 8

Погребение цветов

Наконец-то я вырвусь из этого за горло берущего города. Сидя рядом со Старком, я дрожал от нетерпения, а тем временем застрявший в пробке катафалк двигался с черепашьей медлительностью. Время шло уже у вечеру, и все подъезды к Уолтонскому мосту были забиты машинами, возвращавшимися из Лондона. Хотя Уолтон лежал к югу от Шеппертона, еще дальше от аэропорта, мне предоставлялась возможность хотя бы покинуть опасную зону. Я думал о решении Старка не выдавать меня полиции: судя по всему, мое кажущееся воскрешение из мертвых временно замкнуло уста не только этого актера, но и всех остальных — доктора Мириам, ее матери, священника-палеонтолога. Временно. Я ничуть не сомневался, что, как только я уеду, Старк побежит с этой историей в газету или телевизионную компанию, особенно когда станет известно, что я украл самолет.

Старк считал меня профессиональным летчиком, и это по той или иной причине производило на него глубочайшее впечатление. Мое драматическое появление, реальная — в отличие от надуманных, кинематографических — авария затронули какую-то смутно осознаваемую мечту. Старк указал на упорно не желавшую рассасываться пробку, на почти неподвижные, окутанные облаками выхлопных газов машины.

— Если по-хорошему, Блейк, вы должны бы находиться в тысяче футов надо всем этим. Я пытался однажды брать уроки пилотирования, но как-то не пошло. А вы пробовали летать на дельтаплане?

Я глядел назад, на черные силуэты мертвых вязов. Там, за излучиной реки, стабилизатор «Сессны» без устали семафорил мне свое сообщение. В небе висели свежевыкрашенные люльки чертова колеса — игрушки, словно ждущие, чтобы их прихватил по дороге пролетный аэронавт.

— Мускулолеты — вот что интересует меня в первую очередь. Я хочу когда-нибудь совершить первую в истории кругосветку.

— Кругосветка на мускулолете? — Старк закатил глаза, старательно демонстрируя свое восхищение. Он что, действительно не понимает, что спас меня от полиции? — Я хотел бы помочь вам, Блейк. Вы можете начать прямо здесь, в Шеппертоне.

— В Шеппертоне?

— Если вас интересует внимание публики, лучше места не найти. После сегодняшней аварии они с радостью примут вас как своего местного летчика. Вы можете организовать здесь летную школу, сами или на паях с киностудией. Здешняя публика прямо одержима такими вещами — зоопарки без клеток, дельфинарии, высший пилотаж, им все едино, они всю дорогу выряжаются бифитерами да ганноверскими гвардейцами или разыгрывают битву под Аустерлицем. Я вот решил организовать зоопарк. Если удастся поднять ваш самолет, я бы охотно выставил его как экспонат.

— Нет…

— А почему нет? Я попробую купить его у вашей страховой компании…

— Оставьте его в покое!

— Конечно, конечно… — Удивленный таким взрывом, Старк умиротворяюще похлопал меня по руке. — Ну конечно же, Блейк, я оставлю самолет в покое. Пускай Темза тащит его в море. Я хорошо понимаю ваши чувства.

Мы приближались к центральному пролету моста. Красным пульсом бились сотни стоп-сигналов останавливающихся и вновь ползущих машин. Фермы моста — до них было рукой подать — двигались с такой убийственной медлительностью, что я мог пересчитать все их заклепки, все чешуйки шелушащейся краски.

Я окончательно понял, что ничего у нас не получится. Вместо того чтобы приблизиться к Уолтонскому берегу, мы все больше от него удалялись, колонны едущих впереди машин и автобусов уходили куда-то в бесконечность, как исполинские конвейерные ленты. В то же время Шеппертонский берег с его пристанями и шлюпочными мастерскими едва не пропал из виду, до него было уже ярдов пятьсот, не меньше.

Река качнулась. Я судорожно вздохнул и обвис на сиденье, машины надвигались на меня со всех сторон, движущиеся, хотя и неподвижные, их фары иссушали мои глаза. Замурованный в эту металлическую, бесконечно длинную мостовую, я терпеливо — и без всякой надежды — ждал, когда же иллюзия рассеется.

— Блейк, мы двигаемся! Все в порядке!

Но я-то знал.

Открывая дверцу, я почувствовал на своей синяками покрытой груди руку Старка. Отпихнув ее локтем, я выскочил из катафалка, перемахнул через невысокий, по пояс, барьер и помчался по пешеходной дорожке вниз, к привычной уже безопасности Шеппертонского берега.

Пятью минутами позже, оставив позади и мост, и недавний оглушающий страх, я подошел к опустевшим кортам, присел на скамейку и осторожно помассировал свою многострадальную грудь. Во всяком случае, теперь я знал, что Старк не делал мне искусственного дыхания, — руки, отпечатавшиеся на моих ребрах, были крупнее и сильнее, примерно такие же, как у меня.

Я смотрел на цепочку мертвых вязов, на дальние улицы и дома. По какой-то, ведомой только начинке моей головы, причине я был заперт в этом прибрежном городке; мой мозг обозначил вокруг него четкую границу, проходящую на севере параллельно шоссе, а на юге и западе — по извилистому руслу Темзы. Глядя на поток машин, стремящийся на восток, в Лондон, я ничуть не сомневался, что любая моя попытка бежать в этом последнем неопробованном направлении тоже окончится ничем, я увязну в тех же самых тошнотворных перспективах.

К кортам подходила средних лет женщина с двумя дочками-школьницами, в руках у них были ракетки. Они поглядывали на меня с явным подозрением, недоумевая, что тут делает этот молодой священник в белых кроссовках, не перепил ли он часом причащального вина. Я был бы совсем не прочь провести остаток полного событий дня, играя с ними в теннис. При всей своей измотанности, я снова ощутил все то же мощное, неразборчивое сексуальное влечение, которое я испытывал ко всем людям, встреченным мною в Шеппертоне, — к Старку, к слепой девочке, к молоденькой докторше, даже к священнику. Я пожирал этих женщин глазами, они казались мне обнаженными — обнаженными не в моих глазах, а в их собственных. Мне хотелось завлечь их посулами исповеди между подачами, совокупиться с каждой из них прямо под летающим через площадку мячом, проникать в них, когда они упруго приседают у сетки.

Почему я запер себя в Шеппертоне? Может быть, я все еще думаю о пассажире — ну, скажем, технике, — которого я захватил вместе с самолетом; может быть, я подсознательно отказываюсь покинуть место аварии, пока не удастся освободить его мертвое тело? Не этот ли безвестный пассажир пытался убить меня своим последним, судорожным усилием? Я почти помнил, как схватились мы с ним в уходящей под воду кабине, как его руки крушили мне ребра, как его рот вдавился в мой, как он высасывал у меня последние капли дыхания, пытаясь продлить свою жизнь хоть на пару секунд…

Игра прекратилась. Три женщины смотрели на меня расширенными глазами. Безмолвные и недвижные, с мячами и ракетками в руках, они походили на огромных кукол. Сомнамбулические манекены. В воздухе клубится пыль, вся земля под ногами исшаркана. Надо понимать, я устроил пантомиму этой титанической подводной схватки, сражался сам с собой на виду у этих женщин. Не в силах выдержать их ошеломленные взгляды, я встал, выкрикнул какую-то непристойность и пошел в парк.

* * *

Солнце, висевшее весь день прямо над рекой, как без дела включенный прожектор, переместилось на северо-восток и теперь почти касалось крыш киностудии. За последние несколько часов листва в парке помрачнела, свет под деревьями иссякал, не находя себе пополнения. Где-то неподалеку, на небольшой лужайке, скрытой от меня темной стеной рододендронов, играли трое детей. Топотали по траве тяжелые ноги Дэвида, громко гукал Джейми, слепая Рейчел отдавала негромкие, четкие указания.

Вспомнив эту симпатичную троицу, я решил поучаствовать в их игре. Я продрался через заросли на поросшую высокой травой лужайку, узкую полоску заброшенной земли, тянувшуюся вдоль небольшого, впадавшего в реку ручья. Дети меня не видели. Погруженные в мир своей фантазии, они шествовали колонной к свежевскопанной грядке, а может, клумбе, таившейся среди деревьев в небольшой затененной прогалине. Добродушный даун шагал впереди, следовавшие за ним Рейчел и Джейми несли пучки увядших тюльпанов.

В шаге от клумбы они остановились и замерли. Рейчел опустилась на колени, проворно ощупала вскопанную землю, а затем присоединила тюльпаны к ромашкам и лютикам, лежавшим там прежде. Я запоздало понял, что это не клумба, а могила, что дети служат панихиду по мертвым тюльпанам, найденным, по всей видимости, в мусорном баке. Они установили над могилой скромный крест из дощечек, украшенный разноцветными стекляшками и клочками серебристой бумаги.

Умиленный этим трогательным ритуалом, я вышел на прогалину. Дети испуганно повернулись. Щеки Рейчел побелели, она кинула в могилу последние тюльпаны и стала нашаривать руку Дэвида. Не успел я раскрыть рта, как они уже мчались прочь; бежавший посредине Джейми верещал, как всполошенная птица.

— Рейчел!.. Я ничего тебе не сделаю!.. Джейми!..

И только тут до меня дошло, что могила была выкопана не для цветов, вернее — не только для цветов. Деревянный крест был грубым подобием самолета; для усиления сходства на его перекладине были изображены мелом крылья, а в нижней части столбика — хвост.

Моя «Сессна»?

Я обернулся и окинул лужайку взглядом. Дети исчезли. У меня впервые шевельнулось подозрение, что, возможно, я все-таки мертв.

И именно тогда, там, на этой тайной прогалине, у меня возникла твердая решимость доказать, что если я и вправду был мертвым, если я и вправду утонул вместе с угнанным самолетом, то теперь я навечно останусь живым.

 

Глава 9

Речная преграда

— Так что же я, умер? — прошептал я в могилу, но та не отвечала. Крест с самолетом, удушающие заросли рододендронов — все это вызывало у меня тихое бешенство. — Умер и сбрендил?

Почему меня так задела эта невинная игра троих неполноценных детей? Я расшвырял ногой лежавшие в неглубокой ямке цветы, а затем продрался сквозь пыльную листву во все тот же парк. Залежавшийся под деревьями свет бросился мне навстречу, по-щенячьи радуясь возможности пообщаться с живым существом. Он весело играл на лацканах похоронного костюма, приплясывал вокруг моих белых кроссовок.

Что за ерунда, ну конечно же, я не умирал. Истоптанная трава под ногами, худосочный свет, дрожащий на зеркале реки, щиплющие траву олени и бугристая кора вязов — каждая деталь убеждала меня, что этот мир настоящий, а никак не предсмертный бред человека, застрявшего в кабине утонувшего самолета. Я все время был в полном сознании. Я помнил, как трудно открывалась дверца, как потом я стоял на фюзеляже, точно между крыльями, как бурлила вокруг моих ног вода.

Я зашагал к реке, отмахиваясь руками от не в меру разыгравшегося настырного света. Мое предчувствие катастрофы было отражением подсознательного страха, что я выдумал все окружающее — этот город, эти деревья и дома, даже измазанные травой пятки Мириам Сент-Клауд — и что я выдумал себя самого.

Сейчас я жив, но был момент, когда я умер? Если я застрял в самолете на целые одиннадцать минут, почему никто не пришел мне на помощь? Вполне разумные люди, в их числе даже врач, застыли, как мумии, словно я отключил для них время, и зашевелились лишь тогда, когда я вырвался из «Сессны». А потом я лежал на мокрой траве, и чьи-то руки крушили мне ребра. А не может ли быть, что мое сердце дало кратковременный сбой, внедрило в мой обескровленный мозг идею смерти, что и позволило этим детям так сильно задеть меня за живое своей игрой?

Я жив. Я стоял на берегу, глядя на тихую воду и безмятежный предзакатный свет. На узкой полоске пляжа косо лежал маленький ялик. Я спустился с откоса и спихнул лодчонку в воду. Оттолкнувшись от берега, я вдел весла в уключины и начал грести поперек несильного течения.

На холодной воде дрожала пленка света, скрывавшая темные глубины. Я стал забирать вверх по течению и вскоре приблизился к особняку Сент-Клаудов. Вода барабанила по бортам, звонко щелкала по водорезу, отсчитывая некую неотложную сумму.

Теперь я был на самой середине Темзы. Внизу, под опалесцирующей поверхностью, смутно проступил белый призрак «Сессны». Я поспешно бросил весла и ухватился за планшир. Самолет покоился на дне, футах в двадцати от меня; он стоял на шасси, совершенно ровно, словно припаркованный в некоем подводном ангаре. Дверца кабины была открыта и плавно колыхалась в набегающем потоке. Меня поразило, какие длинные у него крылья, — расправленные плавники исполинского ската.

Вокруг «Сессны» шныряла стайка серебристых рыб; они сновали вдоль фюзеляжа, огибали хвост и возвращались назад. Свет, отраженный от гибких крапчатых тел, скользнул по кабине, выхватив на мгновение человеческую фигуру.

Я загребал правой ладонью, низко перегнувшись через борт; мой рот почти касался воды, готовый испить оглушительную горечь моей же собственной смерти. Освещенная дрожащими, просеянными сквозь воду лучами солнца кабина была прямо подо мной, футах в десяти — двенадцати. По приборной доске и сиденью бродили косые дрожащие тени.

Я снова увидел темную фигуру за рычагами управления — свою собственную, отброшенную сквозь толщу воды тень!

Опустошенный, я сидел на узенькой банке, между брошенных на дно ялика весел. На ближнем лугу коровы мирно щипали сочную траву. Совсем рядом, в нескольких гребках веслами, зеленел берег, осиянный нежными локонами вербейника. Здесь я сойду на землю. Теперь, когда окончательно подтвердилось, что в самолете не было никого, кроме меня, я мог покинуть Шеппертон. Навсегда. Прогулка по этому безмятежному лугу, где пасутся счастливые своей участью коровы, взбодрит меня перед возвращением в аэропорт.

Остужая ладони в воде, я начал грести к берегу. Вокруг ялика суетилась река, кишащая тысячами мельчайших частиц, гидр и амебообразных существ, кусочками насекомых и мелких растений, микроскопическими водорослями и ресничковыми организмами. Сквозь мои пальцы текли облака висящей в воде пыли: жизнь на грани жизни, непрерывный спектр живого и неживого — он обнимал меня своими радугами.

Я поднял горсть воды к солнцу и стал изучать беспорядочно толкущиеся частицы. Всполошенные прихожане миниатюрного храма, они тучей роились в сверкающей воде. Мне хотелось сжаться в пылинку, броситься в это озеро, которое сам же я и держал в своих циклопических руках, погрузиться по этим световым тропам в места, где из этой бестолковой толкотни пылинок рождается сама жизнь.

Не поднимая глаз, я ждал, когда же лодка уткнется в берег. В конце концов последние капли воды просочились сквозь мои пальцы, и я взглянул на противоположный берег.

Меня окружали неоглядные водные просторы, серебряная гладь залитой солнцем Миссисипи, чьи берега едва проглядывали на горизонте. Вдоль Шеппертонского берега тянулась реденькая бахрома деревьев, я с трудом различал полукаменный-полудеревянный фасад тюдоровского особняка. На лужайке стояли две крошечные фигурки, их лица — не больше чем гаснущие крупинки света.

Полный решимости переплыть эту реку, какие бы там иллюзии не селились в моем мозгу, я схватил весла и начал сильно, с оттягом грести. Вода яростно струилась вдоль бортов, я чувствовал, как лодка несется вперед. Оглядываясь через плечо, я видел, что уолтонский берег быстро удаляется, но не оставлял своих усилий. Ранки на пальцах открылись и снова начали кровоточить, но я был уверен, что, если грести безостановочно, я когда-нибудь сумею прорвать невидимый рубеж, установленный моим мозгом, пробить стену, которую я воздвиг вокруг себя. Я собрал всю свою волю, всю силу духа — Колумб, понукающий свою слабоверную команду, Писарро, прокладывающий путь по безмолвной, утонувшей в мечтах Амазонке.

Окровавленные весла скользили в моих руках. Я встал на колено, один среди водной вселенной, и погнал лодку вперед, загребая одним веслом. Оба берега бесследно исчезли за горизонтом. Кровь с моих рук капала в воду, красные облачка расплывались, вытягивались, уходили за корму длинными лентами и вымпелами, праздничными флагами этого эпического путешествия.

Небо начинало меркнуть. Вконец обессилев, я уронил весло на дно ялика. Заходящее солнце коснулось горизонта, призрачный прежде воздух стал мглистым и матовым. Над иссеченной лентами водой висели легкие, призрачные облачка; было похоже, что из моей крови, из судорожного дыхания моих усилий возникают некие загадочные морские птицы, химеры, уже сейчас, до рождения, мечтающие изорвать мою плоть в клочья, поглотить без остатка.

Я оставил намерение перебраться через реку, снова взялся за весла и повернул назад, заранее готовясь к долгому пути. Но Шеппертонский берег появился неожиданно быстро, мертвые вязы бросились мне навстречу, вылезая из земли, будто вытаскиваемые исполинскими домкратами, снова замелькал семафорящий стабилизатор, снова вырос над водой тюдоровский особняк, косо поднялась знакомая лужайка.

До берега оставалось футов десять. Мириам Сент-Клауд и ее мать стояли у кромки пляжа, их лица смутно белели в сгустившемся сумраке тусклыми огнями маяка, предназначенного для одного меня. Когда я вышел, бессильно покачиваясь, на мокрый песок, они шагнули мне навстречу и взяли меня за руки. Над темной травой тяжело повис запах их тел.

— Стойте спокойно, Блейк. Не бойтесь опереться на нас, мы вполне реальные.

Мириам отерла мои окровавленные пальцы. Ее лицо было подчеркнуто бесстрастным, как у врача с непослушным ребенком, который сам виноват, что полез куда не надо. Я видел, что она хочет отгородиться от меня, наглухо запереть свои эмоции, чтобы я, спаси и сохрани, не затянул ее в свой бред.

Миссис Сент-Клауд повела меня к дому. Странным образом вся ее прежняя враждебность исчезла, она обнимала меня ласковыми, теплыми руками, словно пытаясь успокоить своего маленького исстрадавшегося сына.

Неужели они так и наблюдали весь вечер, как я отчаянно работаю веслами у самого берега, в нескольких футах от них, — ребенок, играющий в Колумба?

— Так, все готово, Блейк, — сказала она. — Мы приготовили для вас комнату, а вы для нас поспите.

 

Глава 10

Ночь птиц

Той ночью в хозяйской спальне особняка Сент-Клаудов меня посетил первый из этих, как мне тогда казалось, снов.

Я летел над ночным Шеппертоном. Подо мной серебрилась Темза, длинная излучина огибала верфи и склады у Уолтонского моста, тюдоровский особняк и причал с чертовым колесом. Я следовал тем же южным курсом, что и утром на «Сессне». Внизу показалась киностудия со старинными самолетами, разбросанными по темной траве, а затем и тянущееся по насыпи шоссе. В голубом лунном свете его бетонное полотно казалось бесконечной, истосковавшейся от безделья взлетной полосой. Горожане мирно спали за задернутыми занавесками.

Их сны, их мечты удерживали меня в воздухе.

Глядя сверху на их жилища, я знал, что лечу не как пилот самолета, а как кондор, птица удачи. Я уже не спал в спальне особняка Сент-Клаудов. Разум мой оставался человеческим, рассекаемый в полете воздух и копьевидные сучья мертвых вязов преполняли меня совершенно не птичьим ликованием, но все равно я понимал, что имею сейчас внешний облик птицы. Я величаво плыл над городом. Я видел свои огромные крылья с бороздчатыми рядами белоснежных перьев, чувствовал на груди мощные мышцы. Я раздирал небо длинными, хищными когтями. Меня облекала броня из перьев, пахнущих грубо и кисло, не по-звериному. Я обонял струи своей собственной вони, нагло мешавшиеся с холодным ночным воздухом. Я был не эфирным созданием, но яростным, неистовым кондором с клоакой, облепленной экскрементами и семенем. Я был готов совокупиться с ветром.

Мои крики сотрясали рвущийся мне навстречу воздух. Я сделал круг над тюдоровским особняком. Проплывая за окном своей спальни, увидел пустую кровать: простыни отброшены и скомканы, словно некое взбесившееся существо пыталось выпростать из-под них свои громоздкие крылья. Я пересек лужайку, преследуя собственную бесшумно скользящую по клумбам тень, тронул когтями воду, взбив над утонувшей «Сессной» два пенистых буруна.

А спящие горожане, чего они ждут? Я облетал молчащие дома, кричал в окна. На черепичной крыше парикмахерской копошился неопределенный белый комок, длинное крыло неуверенно пробовало воздух: птица-лира старалась высвободиться из разума старой девы, мирно спавшей в своей спальне. Я сделал над ней круг, убеждая пугливое существо довериться воздуху. За лондонским шоссе, над мясной лавкой, два сокола карабкались по крутой кровле. Самец осторожно пробовал крылья — свободный дух добродушного мясника, сладко похрапывавшего на мягкой двуспальной кровати, прямо над подсобкой, плотно увешанной половинками говяжьих туш и свиными окороками. Его жена уже освободилась. Она гордо прохаживалась по коньку крыши, пробуя чутким клювом запахи ночного воздуха.

Воодушевленные моим примером, они последовали за мной. Я пролетел залитую лунным светом улицу из конца в конец, а затем вернулся, негромко перекрикиваясь с этими первыми, кого я смог вырвать из сна. Птица-лира неуверенно расправила крылья, шагнула в ночь и начала падать. Она едва не напоролась на острый прут телевизионной антенны, но затем уцепилась за воздух и взмыла вверх, ко мне. Но я еще не был готов сочетаться с ней в полете.

По всему Шеппертону на крышах появлялись птицы — пробужденные моими криками духи спящих людей. Жены и мужья, гордые своим новым сверкающим оперением, родители в сопровождении крикливых, возбужденных птенцов, почти уже готовые совместно оседлать ветер. Паря высоко над ними, я слышал их ликующие крики, чувствовал взмахи настигающих меня крыльев. В ночи взвихрилась тесная спираль крылатых существ, вздымающаяся карусель пробужденных спящих. Многоквартирный дом выбрасывал в небо пары лебедей; от аккуратных домиков, соседствовавших с киностудией, летели птицы-секретари; от роскошных особняков с видом на реку — беркуты; с расставленных у шоссе палаток армейской части вспорхнула стайка воробьев и свиристелей.

Сопровождаемый этой птичьей свитой, я полетел через парк к реке. В ночном воздухе бились тысячи белых крыльев. Все вместе мы закружили над особняком. Мириам Сент-Клауд спала в своей спальне, знать не зная о многоголосо горланящей, плещущей крыльями туче своих страстных поклонников. Призывно крича, я парил над опрокинутым во тьму садом, в надежде вырвать ее из снов.

Я хотел, чтобы мы все совокупились с ней на ложе ветра.

Весь воздух вокруг меня был наполнен орущими, отталкивающими друг друга птицами. Огромная стая сочилась похотью, спящая женщина доводила птиц до слепого исступления. Они рвали меня клювами и когтями, желая слиться с моим оперением, разделить со мной спящее тело Мириам Сент-Клауд. Их крылья выбивали из моих легких воздух, удушали меня в вакууме перьев.

Воздух меня больше не держал, я падал на причал с аттракционами, отчаянно вырываясь из крылатого, оглушительно галдящего смерча. Вконец обессиленный, я спланировал на крышу церкви. Сложив крылья, я тут же ощутил непомерный вес своего тела и мертвую хватку огромных пернатых рук, стремящихся раздавить мою грудь, снова опрокинуть меня в сон.

Свинцовые плитки поползли под моими когтями и раздались. Не в силах расправить крылья, я провалился во тьму и тяжело рухнул на каменный пол небольшой комнаты.

Выжатый как тряпка, я лежал между своих неподвижных, нелепых крыльев, окруженный столами, на которых белели полные и неполные скелеты каких-то странных существ. На чуть наклоненном столике рядом с микроскопом я увидел нечто, похожее на скелет крылатого человека. Его длинные руки потянулись в мою сторону, чтобы схватить меня и унести в некрополь ветра.

 

Глава 11

Миссис Сент-Клауд

Я открыл глаза с ощущением, что чьи-то губы нежно прижимаются к моим, чья-то рука ласкает мою грудь. Комнату затопили потоки света, вливавшегося сквозь высокие окна прямо напротив кровати. Утреннее солнце пересекло заливной луг и теперь сжигало меня взглядом, словно возмущаясь, сколько же можно валяться в постели.

Миссис Сент-Клауд смотрела на меня без всякого возмущения. Она стояла у окна точно в той же позе, что и тогда, после крушения «Сессны», придерживая рукой гобеленовую штору, но вся ее прежняя нервозность исчезла. Она была похожа не столько на мать Мириам, сколько на толковую, опытную старшую сестру. Это она целовала меня во сне?

— Ну как, Блейк, выспались? Вы принесли нам необычную погоду. Ночью была очень странная буря, и всем тут снились птицы.

— Я раз просыпался… — Вспомнив свой сон и его кошмарную развязку, я поразился, насколько бодро я себя чувствую. — Но ничего такого не слышал.

— Вот и хорошо. Вам требовался отдых. — Она села на край кровати и с материнской заботливостью тронула меня за плечо. — Хотя, в общем, это было даже увлекательно, нечто вроде грозы, и мы слышали, как в воздухе носились тысячи птиц. Ну, и поломало кое-что. Но вам-то, Блейк, как мне кажется, с лихвой хватает той необычной погоды, что у вас в голове.

Волосы миссис Сент-Клауд были чуть-чуть, но не без кокетства подвиты, словно она ждала любовника. Я думал о своем сне, о видении ночного полета с его жутким финалом, когда я задыхался в вакууме судорожно плещущих крыльев, а затем провалился сквозь церковную крышу в странное хранилище костей. Меня пугала достоверность, убедительность этого видения. Я помнил все свои броски и развороты над залитым лунным светом городком не менее ярко, чем полет из Лондонского аэропорта на «Сессне». Вопли обезумевших от похоти птиц, мое собственное стремление к Мириам Сент-Клауд, необузданная энергия сталкивающихся в воздухе тел, клоакальная ярость примитивных, начисто лишенных рефлексии существ — все это казалось куда более реальным, чем цивилизованная и благопристойная, ярко освещенная солнцем спальня.

Я взглянул на свои руки. Вчера вечером доктор Мириам перевязала мне пальцы, но теперь бинты сбились, и в ободранную кожу локтей и предплечий въелись сотни крошечных черных крупинок, словно я всю ночь сражался с обсыпанной гарью подушкой. Мне смутно припоминалось паническое бегство из церкви под немигающим взглядом луны. В мое тело въелся головокружительный запах грубых, но прекрасных повелителей неба, едкая вонь морских птиц, пернатых хищников, пожирающих живую, судорожно бьющуюся плоть. Я удивлялся, что миссис Сент-Клауд этого не замечает.

Ее рука так и не покинула моего плеча. Я лежал, настороженно изучая спальню, куда поместили меня мать с дочерью после моей бесплодной попытки переплыть реку. Как это вышло, что они ожидали меня, ожидали, словно я давно уже живу в этом доме на правах члена семьи и теперь возвращаюсь с неудачной лодочной прогулки.

Да откуда им было знать, что я вообще вернусь? А вспомнить, как они меня раздевали! Бережно и со странной, жутковатой интимностью, словно освобождали от покровов долгожданное сокровище, которое им предстоит разделить. Я смотрел, как миссис Сент-Клауд встает, огибает кровать, достает из платяного шкафа костюм и проводит рукой по лацканам, словно нащупывая следы, оставленные моим телом на чужих обносках. Во рту у меня саднило, измятая грудь болела не меньше вчерашнего, и я снова вспомнил свой сон. Ну да, конечно, все это происходило в сумеречном бреду падшего авиатора — и все равно мысль о моей власти над птицами, о том, как я почти волшебством вызывал их с крыш уснувших домов, придавала мне неожиданное чувство собственной значимости. После долгих неудач, после постоянной невозможности обрести жизнь, соответствующую моим тайным представлениям о себе, я на мгновение коснулся некоего свершения. Я стал кондором, повелителем птиц. Я вспоминал свое сексуальное превосходство над всеми ними и жалел, что Мириам Сент-Клауд так и не увидела меня в обличье величайшего из пернатых хищников. Не в силах противостоять моему влечению, она взмыла бы в небо, как огромная, прекрасная самка альбатроса. Если бы не этот взрыв поднебесной похоти, не душная суматоха и не провалившаяся крыша церкви, я совокупился бы с ней на бескрайнем ложе ночного неба.

— А нет у вас тут музея? — спросил я у миссис Сент-Клауд, все еще думая о своем падении. — Такого, с собранием костей?

Она аккуратно уложила похоронный костюм поперек кровати, еще раз погладила ткань и улыбнулась.

— А что, Блейк, вы хотите сдать туда свои? Есть тут такой, есть, в ризнице церкви. Отец Уингейт, он же у нас страстный палеонтолог. Насколько я понимаю, Темза выносит время от времени на берег самые неожиданные вещи: доисторических ящеров, окаменелых рыб, не говоря уж, — она откинула с моего лба волосы, — о долетавшихся летчиках.

— А крыша ризницы, она тоже пострадала от грозы?

— Да, к сожалению. — Она перегнулась через подоконник и помахала рукой кому-то внизу. — Полиция приехала.

Как был голый, я спрыгнул с кровати и встал у нее за спиной. Доктор Мириам шла по лужайке к реке в сопровождении двоих полицейских, вокруг них крутились трое ущербных детей. Сержант указал рукой в сторону пасущихся на лугу коров. Судя по всему, он знал, что «Сессна», летевшая из Лондонского аэропорта на юг, пересекла этот парк, но и в мыслях не имел, что она лежит здесь, на дне, в каких-то пятидесяти футах от него. Под искрящейся солнцем поверхностью воды смутно угадывался белый крылатый призрак.

— Блейк… — Голос матери, пытающейся успокоить, вразумить заполошного сына. — Они вас не тронут.

Я судорожно решал, то ли мне бежать отсюда куда глаза глядят, то ли пройти мимо полицейских с гордым, независимым видом. Мириам вышла на узкую полоску песка и стояла там в своем белом халате, словно загораживая самолет от блюстителей закона, пока сама она не придумает, что же со мной делать. Дети следовали ее примеру; натужно воя, расставив руки в стороны, они бегали у самой кромки плещущей о берег воды: Рейчел — маленький слепой самолетик — средняя, Джейми и Дэвид — по краям. Джейми вбивал свои протезы в мокрый песок и щурился в небо, гикая в такт стабилизатору «Сессны», качавшемуся на суку мертвого вяза.

Миссис Сент-Клауд поглаживала мои плечи, но все мое внимание было отдано ее дочери. Руки в карманы, она смотрела на окно, ровно прищуренные глаза взвешивали мое будущее. Ее волосы, выпущенные сегодня из тугого узла на свободу, рассыпались по плечам; подобно страстным птицам из моего сна, они опасливо пробовали свежий речной ветер. Каким прекрасным, варварским существом могла бы она стать, какой пернатой химерой, сотрясающей спокойствие утреннего воздуха?

— Они уезжают. — Миссис Сент-Клауд помахала сержанту. — Бог его знает, чего им от нас понадобилось.

Полицейские отсалютовали и направились к своей машине. Миссис Сент-Клауд изучала мои синяки. Ее пальцы ласкали мое тело, ее глаза блуждали по моей коже, и я точно знал, что она даже не догадывается о своем соучастии в бессознательном сговоре моих защитников. Все свидетели аварии сплотились вокруг меня в заботливую семью. Старк был моим честолюбивым старшим братом, Мириам — невестой. Но если миссис Сент-Клауд избрала для себя роль матери, почему она так откровенно выказывает свое сексуальное влечение? Я вспомнил, как раздевала она меня вчера вечером и с какой терпимостью смотрела на свою мать Мириам, прекрасно понимавшая причину ее возбуждения.

Воспользовавшись ситуацией, я приложил ладони миссис Сент-Клауд к своей груди. Нет, эти тонкие пальцы не могли оставить таких синяков.

— Миссис Сент-Клауд, когда я лежал на берегу, вы ведь стояли здесь и все видели. Кто-нибудь пробовал меня оживить?

Она поглаживала меня по лопаткам, словно ощупывая культяпки крыльев.

— Нет, да и кто бы решился. Блейк, я была слишком напугана, чтобы о чем-нибудь думать. Да и мало удивительного, вы же столько пробыли под водой. Я знаю, что набросилась тогда на вас, — меня бесило, что вы живы, хотя я давно уже записала вас в покойники.

— Я не покойник! — яростно отбросил я ее руки. — Мне пора уезжать!

— Нет… зачем вам это? Мириам обещала подыскать для вас работу в клинике.

Почувствовав на талии мои руки, она молча потупилась. Я отвел ее от окна: голый месмерист, направляющий немолодую загипнотизированную пациентку. Я раздел ее, и мы легли в постель. Миссис Сент-Клауд спрятала лицо на моей груди, и я знал, что она ощущает мой запах, едкую горечь себума огромной птицы, выступившего на моей коже под жаркими лучами солнца. Обнимая ее, прижимая к ее губам свой израненный рот, я все время помнил, как я пахну, и гордился этим. Она задыхалась от оглушительной вони, пыталась меня оттолкнуть. Стоя над ней на коленях, обвивая ее ноги вокруг своей талии, я вспоминал огромные крылья, носившие меня в ночном небе. Я представлял себе, что мы с миссис Сент-Клауд совокупляемся в воздухе. Я знал, что здесь, в этом грандиозном, ломающем рамки биологических видов половом акте сплелись четверо — я и она, огромный кондор и некто, мужчина или женщина, воззвавший меня из мертвых, человек, чей рот и руки я все еще ощущал на себе.

— Блейк… вы не покойник!

Миссис Сент-Клауд вцепилась мне в бедра, ее задыхающийся рот был измазан моей кровью. Теперь я боролся с этой женщиной, я вжимал ее плечи в подушку, охватил своим кровавым ртом ее губы и ноздри, высасывая из ее горла воздух. Не интересуясь более ее полом, я пытался сплавить наши тела, слить наши сердца и легкие, почки и селезенки в единое существо. Я знал, что не уйду из этого города, пока не совокуплюсь со всеми, здесь живущими: с женщинами, мужчинами и детьми, их собаками и кошками, попугаями и канарейками из их гостиных, коровами с луга, оленями из парка, с мухами, летающими по этой спальне, — и не солью всех нас в новое существо.

Миссис Сент-Клауд отчаянно сопротивлялась, била меня коленями, но затем я стиснул ее грудную клетку, выдавил из ее легких весь воздух, и она обмякла. Ее пятки судорожно колотились о мои лодыжки. Мой мозг опрокинулся во тьму, но сперва в нем вспыхнула ослепительная картина, как мы, четверо, сливаемся в полете.

Окровавленный рот миссис Сент-Клауд судорожно втягивал пронизанный солнцем воздух. Она лежала на спине, ее дрожащая рука нашаривала мою, веснушчатые ноги раскинулись, как у мертвой. На ее грудях и животе проступали темные синяки.

Я знал, что едва не умертвил эту женщину. Ее спасло только то, что я задохнулся. Она села на кровати и тронула мою грудь, словно проверяя, дышу ли я. Затем она встала, на ее лице и груди была кровь. Она смотрела без малейшей враждебности, прекрасно понимая, что она сделала.

Она ничуть не сомневалась, что я пытался ее убить, эта мать, давшая жизнь дикому, неистовому младенцу, с кровью вырвавшая меня из своего тела.

Уходя, миссис Сент-Клауд задержалась у окна и сказала рассеянно, почти безразлично:

— Там на лужайке гриф. Целых два. Посмотрите, Блейк, белые грифы.

 

Глава 12

Вы видели ночью сон?

Грифы! Я скатился по лестнице, застегивая на ходу похоронный пиджак. Не иначе как эти стервятники сбежали из Старкова зоопарка на запах трупа, так и оставшегося в кабине «Сессны». Я остановился на террасе, со страхом ожидая увидеть, что белые стервятники рвут уже тело безвестного пассажира. Лужайка искрилась, как дробленое стекло. Везде следы ночного неистовства. Между щебеночных дорожек солнечные овалы луж. На Шеппертонском берегу листья платанов и берез начисто отмыты от пыли, в сравнении с ними луг на той стороне кажется желтым, выцветшим.

Пеликаны… У меня отпустило от сердца. По лужайке тяжело ковыляли две нескладные, нелепые птицы. Скорее всего, их занесло сюда ночью, с моря: пятьдесят миль — это не так уж и далеко. Пеликаны ковырялись своими тяжелыми клювами в гладиолусах, не совсем понимая, как им вести себя рядом с этим особняком, среди этих клумб и подстриженных деревьев.

Взглянув случайно на пляж, я обнаружил там еще одного, более зловещего гостя. Крупный глупыш потрошил щуку; острые, круто изогнутые когти рвали светлую, окровавленную плоть. Над мирной Темзой никогда не встречалось никого подобного этому сильному, с крючковатым клювом, полярному хищнику.

Я подобрал с дорожки камешек и швырнул его на пляж. Глупыш взмахнул крыльями и неспешно полетел вдоль реки, волоча за собой рыбьи кишки. На песке, скользком от рыбьей крови, мелькнуло крылатое отражение.

Я вышел на пляж, усеянный плавником и сотнями грубых перьев. Парусиновый мешок с инструментами отца Уингейта так и лежал там, рядом со свежей расщелиной. Волна, плеснувшая при падении «Сессны», раскрыла в каменистом склоне горизонтальную полку длиной в шесть футов и высотой дюймов в десять, достаточно глубокую, чтобы там поместился человек. Мне хотелось примерить ее на себя, я представил, как лежу там, подобно Артуру на Авалоне или некоему мессии, спящему вечным сном в своей приречной гробнице.

В десяти футах от меня песок отливал серебром — растворенное, стекающее в реку зеркало. На мелководье, среди эдвардианских устоев, косо лежала люлька чертова колеса. Не выдержав неистовства ночной бури, край Старкова причала обрушился в воду, прихватив с собой и часть карусели. Крылатая лошадка тоже оказалась в россыпи мусора.

Я вспомнил свой сон: пернатый смерч, бешено вращавшийся над этим причалом, обезумевших птиц, сшибавшихся грудь о грудь в их неудержимом стремлении слиться со мной. На рассвете река исплюнула этого старомодного Пегаса на ту же самую отмель, куда выплыл я после аварии. Я подошел к лошадке и вытащил ее на сухое место. Свежая краска иссеребрила мои ладони, оставила на песке пунктирный след.

Я вытер руки о траву под настороженными взглядами пеликанов. Их оперенье лучилось знакомым мне яростным светом. Какой-то психоделический садовник со слабостью к кричащим краскам щедро подмалевал листву ив и декоративные папоротники. Над ослепительно освещенной лужайкой пропорхнула сойка, яркая, как тропический попугай.

Взбодренный этим празднеством света, я заглянул в витражное окно воды. Гроза взбаламутила реку, по мелководью сновала стайка угрей. Рыбы покрупнее держались мест поглубже, словно ища пристанища в фюзеляже утонувшей «Сессны». Я подумал о миссис Сент-Клауд, о нашем странном и яростном соитии, об исполненной нами пантомиме рождения взрослого младенца. Нервное раздражение, вызванное этим светом, светом воскресного утра, отозвалось во мне новым взрывом потенции.

Покинув сад Сент-Клаудов и углубившись в парк, я повстречал лань, чесавшую мордочку о серебристую кожу березы. В шутку — но и не совсем в шутку — я попытался схватить ее за задние ноги; это робкое существо вызывало у меня ту же сексуальную ярость, что и все вокруг, вплоть до деревьев и земли под ногами. Я хотел отпраздновать свет, покрывший этот сонный городок, излить свое семя на благопристойные ограды и игрушечные садики, вломиться в спальни, где все эти счетоводы и страховые агенты тупо листают свои воскресные газеты, и прямо на полу, рядом с супружескими кроватями, взять их тепленьких ото сна жен и дочерей.

И все-таки, заперт я в этом городе или не заперт?

За следующий час, пока улицы еще пустовали, я обошел Шеппертон вокруг. Следуя вдоль шоссе, печально знакомого мне по первой попытке вырваться на свободу, я направился в сторону Лондона, туда, где ровные поля сменялись россыпью озер и затопленных щебеночных карьеров. Оставив за спиной последние дома восточной окраины Шеппертона, я продрался через живую изгородь к заросшему маками полю и взял курс на ближайшее озеро.

В мелких лужах тихо ржавели заброшенный щебеночный транспортер и вылущенные скорлупки двух легковушек. Как только я подошел к ним поближе, воздух вокруг меня качнулся. Игнорируя это предупреждение, я шагнул еще раз. И тут совершенно неожиданно перспектива озер, карьеров и песчаных дорог между ними вывернулась, кочки вздрогнули и стремглав умчались прочь во все стороны одновременно, тогда как дальние заросли крапивы бросились ко мне и угрожающе сгрудились вокруг моих ног.

Я тут же и здесь оставил надежду бежать из Шеппертона. Мой мозг не был еще готов распрощаться с этим безликим городком.

Однако, если уж Шеппертон меня не отпускает, я мог хотя бы предоставить себе полную свободу делать все, что мне заблагорассудится.

Успокоившись этой мыслью, я вернулся в город. На тихих улочках появились первые люди, они мыли машины и подстригали живые изгороди. Стайка до блеска надраенных детей направлялась в воскресную школу. Они шли мимо веселеньких ухоженных садиков, ничуть не подозревая, что за ними слежу я, запертый сатир в белых кроссовках, ежесекундно готовый вцепиться в их крошечные тела. И в то же время я смотрел на них со странной нежностью, словно знал их всю жизнь. И они, и их родители тоже были пленниками этого города. Я хотел, чтобы они научились летать, увели легкомоторный самолет.

Рядом с киностудией над одним из садиков взмыл воздушный змей, прямоугольник из бумаги и бамбука, на котором ребенок нарисовал птичью голову, крюконосый профиль кондора. Проследив за бечевкой, я уткнулся глазами в мансардную крышу, знакомую мне по вчерашнему сну. Те же самые ступенчатые скаты, на которых оскальзывались две скопы, то же самое слуховое окно с фигурным наличником.

За проволочным забором киностудии, около брезентовых ангаров, рабочие перетаскивали по траве модели старинных самолетов. Тут были трипланы «Спад» и «Фоккер», огромный, с уймой растяжек, биплан межвоенных лет и несколько фанерных «Спитфайров». Пролетая над Шеппертоном на «Сессне», я не видел этих машин, зато прошлой ночью, во сне, их силуэты отчетливо рисовались на ночной траве.

Оглядевшись вокруг, я неожиданно осознал, что видел прежде и все остальные дома. Их нижние части были совершенно мне незнакомы, зато я прекрасно помнил все эти крыши, дымовые трубы и телевизионные антенны. Из дома вышел мужчина лет пятидесяти с дочкой-старшеклассницей. Он смотрел на меня хмуро и настороженно, как на возможного попрошайку. А я помнил полосатый навес верхнего балкона, двух спаривавшихся ястребов, которых я позвал за собой, в ночное небо.

Я был уверен, что дочка меня узнала. Когда я махнул ей рукой, она уставилась на меня почти зачарованным взглядом. Отец бдительно заступил между нами.

Стараясь их успокоить, я поднял свои перебинтованные, с ободранными пальцами руки.

— Скажите, вы видели ночью сон? Вам снилось, что вы летаете?

Отец отодвинул меня плечом и схватил дочь за руку. Они шли в церковь и совсем не ожидали встретить на улице, прямо перед своим домом, новоявленного мессию.

Мимо прошли две пожилые пары со взрослыми детьми. Не обращая внимания на явное неудовольствие этих людей, я зашагал с ними рядом, прямо по сточной канаве, старательно к ним принюхиваясь.

— А как насчет вас — вы летали сегодня во сне?

Я улыбался им, извиняясь за свой жалкий костюм, — и отчетливо ощущал все тот же острый запах, запах птичника.

Я последовал за ними в центр городка, по их невидимому летучему следу. Над моллом кружили большие птицы. Морские чайки — их было не меньше дюжины, — занесенные, надо думать, ночной бурей. На крыше супермаркета мрачно восседал ворон, перед почтой над декоративным фонтаном порхали две золотистые иволги. Этим тихим воскресным утром на головы степенно шествовавших в церковь людей со всех сторон обрушилась суетливая крылатая жизнь. Обманутые знакомым едким запахом, птицы видели в прохожих своих сородичей, а потому безбоязненно залетали в молл. Тяжелые чайки неуклюже ковыляли по скользкому кафельному полу, били крыльями по начищенной до блеска обуви. Смущенная женщина с нервным смехом отогнала чайку, пытавшуюся усесться ей на шляпку, чопорный старик в коричневом твидовом костюме отмахивался тростью-сидением от ворона, слетевшего из-под крыши ему на плечо.

Хохочущие дети бегали за иволгами, те выворачивались из их рук, золотыми комками огня мелькали среди телевизоров и стиральных машин.

Осаждаемые птицами, мы прошли через центр города, мимо сверкавшего неестественно яркой листвой парка к расположенной рядом с открытым плавательным бассейном церкви. Здесь, к всеобщему облегчению, птицы от нас отстали, испуганные неимоверным количеством перьев, лежавших на земле и на крышах припаркованных у кладбища машин, перьев, словно вырванных во время некоего головокружительного воздушного турнира.

Как ни странно, церковь оказалась закрытой, на дверях висела цепь с висячим замком. Недоумевающие прихожане стояли среди надгробий, жестикулируя руками с зажатыми в них молитвенниками. Старик в твиде указал тростью на колокольню с часами. Циферблат лишился части римских цифр, стрелки остановились на без скольки-то два. Мощенная булыжником площадка перед церковью была сплошь завалена перьями, словно кто-то распорол о шпиль огромную подушку.

— Вы викарий? — Молодую женщину, за которой я следовал от самого центра города, ввел в заблуждение мой костюм, хотя, и это было заметно, она никак не могла согласовать его с грязными кроссовками и пропитанными кровью бинтами. — Служба начинается в одиннадцать. Что вы сделали с отцом Уингейтом?

Как только муж отвел ее в сторону, твидовый старик тронул мое плечо ручкой трости. Он уставился на меня взглядом отставного военного, все еще не доверяющего этим гражданским.

— Ведь вы же летчик, да? Вы сели вчера на реку. Что вы здесь делаете?

Вокруг меня собирались люди, обескураженная паства. Мое присутствие добавляло им растерянности. Они бы предпочли, чтобы я куда-нибудь улетел. Может быть, они чувствуют в моем мозгу вывернутые перспективы, заточившие меня в этом городишке?

Подняв забинтованные кулаки, я прошел сквозь толпу к дверям церкви, взял тяжелый дверной молоток и трижды им ударил. Меня раздражали эти робкие люди в безукоризненно отглаженных костюмах и платьицах с цветочками, бесила их вежливая религия. Меня подмывало сорвать двери с петель, загнать эту публику в церковь, рассадить их по скамейкам и не выпускать, чтобы смотрели как я святотатствую и похабничаю — мараю кровью со своих ладоней их кровоточивого Христа, заголяюсь, мочусь в купель, да что угодно, лишь бы стряхнуть с них эту робость, научить их яростному, безудержному ужасу.

Мне хотелось крикнуть им: «Здесь, в Шеппертоне, собираются птицы, сказочные химеры, с которыми не сравнится ничто, вымечтанное на ваших киностудиях!»

Я указал на глупышей, круживших вокруг шпиля:

— Птицы! Вы их видите?

Пока они пятились от меня, протискиваясь среди могил, я увидел, что около паперти между булыжников появилась совершенно необычная растительность, словно вызванная к жизни моими следами. Меня плотно обступали агрессивные, фута в два высотой растения с ланцетовидными листьями и крупными цветами в виде удлиненных, цвета спермы с кровью рожков.

Я махал руками прихожанам, стоявшим в нерешительности, с молитвенниками в руках и кислыми минами на физиономиях, я хотел послать их собирать эти цветы, но теперь они смотрели не на меня, а на распахнутую дверь священнического домика, на отца Уингейта, невозмутимо курившего сигарету. Вместо сутаны на нем были соломенная шляпа и легкая цветастая рубашка — наряд биржевого брокера, начинающего свой отпуск и не совсем еще сжившегося с мыслью, что перед ним целый месяц свободы. Не обращая внимания на сразу заулыбавшихся, замахавших молитвенниками прихожан, он шагнул через порог и запер за собою дверь.

А затем взглянул на меня. Сильный, высокий лоб отца Уингейта собрался в хмурые складки, словно некое чрезвычайное событие пошатнуло его веру в окружающий мир — неоперабельный рак у одного из ближайших друзей или смерть любимой племянницы. Я почти был готов поверить, что Уингейт в своей озабоченности начисто забыл, что он и есть священник этого прихода и ожидает, что службу проведу я.

В небе снова замелькали чайки. Предводительствуемые глупышами, они осадили церковь: тяжелые крылья били по колокольне, пытаясь сорвать с циферблата последние цифры, положить конец былому времени Шеппертона.

Полужидкий помет валился на надгробья, звонко шлепал по крышам машин; прихожане дрогнули и отступили к плавательному бассейну.

— Отец Уингейт! — крикнул отставной защитник родины. — Может, вам помочь?

Священник словно не слышал, его волевое лицо казалось усталым и осунувшимся. Чайки визжали и пикировали, стремясь закрепить свой успех; после недолгих колебаний прихожане бросились врассыпную.

Когда исчез последний из них, отец Уингейт оторвался наконец от своего домика и зашагал к церкви. Глубоко затянувшись, он уронил окурок между могил и кивнул мне самым будничным образом.

— Само собой — я так и думал, что вы придете. — Он глядел на мой костюм, почти надеясь меня не узнать. — Вы ведь Блейк, летчик, который сел здесь вчера? Я запомнил ваши руки.

 

Глава 13

Единоборство

Несмотря на достаточно мирное возобновление знакомства, священник даже не пытался выказывать дружелюбие. В его поведении сохранился замеченный мною вчера привкус агрессивности. Когда мы направились к церкви, он бесцеремонно отодвинул меня плечом и пошел впереди. Я чувствовал, что отцу Уингейту очень хотелось бы скрутить меня и бросить на землю, здесь, среди аляповатых растений, рвавшихся ко мне, дробя булыжники. Он крушил попадавшиеся по пути цветы, пиная их с ничем не оправданной яростью, как плохо выспавшийся вратарь. Иногда удар грозил зацепить и меня; я отскакивал, оскальзываясь на мокрых от ночного дождя перьях.

Подойдя к церкви, отец Уингейт повернулся и крепко взял меня за плечи. Он смотрел на мои измочаленные губы, сравнивая меня с каким-то своим перечнем спецификаций.

— Блейк, у вас полуобморочный вид. Возможно, вы еще не вернулись на землю.

— Гроза мешала уснуть.

Я стряхнул его руки. На цветастой рубашке проступали пятна пота. В отличие от своей паствы, отец Уингейт не вонял птичником. Но я же и не видел его в том сне. Интересно, что он сам про это знает?

— Вы видели птиц?

Отец Уингейт задумчиво кивнул, словно признавая, что я попал в самую точку.

— По правде говоря, да. — Он махнул снятой с головы шляпой в сторону колокольни. — Ночью. Среди них были и самые неожиданные. Если верить моей экономке, сегодня весь Шеппертон спал с птичниками в голове.

— И вы тоже видели этот сон?

— Так это был сон?… — Уингейт отпер дверь, вошел в церковь и махнул мне, чтобы я следовал за ним. — Ну вот, сейчас мы тут со всем этим разберемся.

Воздух в церкви был теплый и затхлый. Вглядываясь слепыми после яркого солнца глазами в глубь нефа, я увидел, как отец Уингейт швырнул свою шляпу в пустую купель. Затем он повернулся, словно собираясь броситься на меня. Я отшагнул назад, но он просто ухватил ближайшую скамью за конец и поволок ее по проходу, не обращая внимания на сыплющиеся на пол псалтыри.

— Чего стоите, Блейк? Хватайте другой конец, разомнемся.

Я послушно подключился к работе. В церкви было так темно, что я не видел лица священника, только смутное пятно его рубашки. Он дышал часто и хрипло, как зверь в норе, разбирающийся с какими-то своими звериными неприятностями. Совместными усилиями мы перетащили тяжелую дубовую скамейку к западной стене нефа и вернулись за следующей. Отец Уингейт двигался с нетерпеливой энергией театрального рабочего, который должен за пять минут расчистить сцену от декораций. Уж не сдал ли он это помещение киностудии для съемки какого-нибудь эпизода их авиационной эпопеи? Он расшвыривал по сторонам потертые бархатные подушечки, передвинул кафедру к двери ризницы, набрал под мышку с дюжину молитвенников и скинул их в стоявший за купелью ящик. Я почти всерьез ожидал, что с минуты на минуту нагрянет съемочная бригада со всеми своими осветителями, декораторами и артистами в летном обмундировании и бросится превращать эту мирную приходскую церквушку в лазарет времен битвы за Фландрию, прифронтовую часовню, выпотрошенную и оскверненную бесчинствующими супостатами.

Отец Уингейт принес из ризницы две большие холстины и завесил ими вход на хоры. Повытаскивал из серебряных подсвечников свечи, закрыл алтарь и распятие белым чехлом.

— Блейк, вы еще здесь? Кончайте мечтать о своих птицах, скатывайте лучше ковры.

Темное чрево церкви постепенно оголялось. Между делом я внимательно наблюдал за бешено работающим священником. Пот катился по его лбу, всклянь заполняя глубокие морщины, яркими каплями падал на истертый кафельный пол. Когда был устроен короткий перерыв, он лег на одну из скамеек и закинул руки за голову. Напрашивалась мысль, что этот человек малость сдвинулся и просто использует меня в разрешении своих собственных проблем. Он глядел на витражные окна, словно прикидывая, как бы поудобнее их снять.

При всей своей кипучей энергии, понимал ли Уингейт, что он делает? А может, его тоже посетило и это предчувствие катастрофы? В таком случае он ведет себя самым разумным образом: упаковывает все, что можно укрыть в надежном месте, сдвигает скамейки в одну сторону, чтобы организовать в церкви убежище, пункт первой помощи против обозначившейся в небе смерти.

Однако его небрежное обращение с молитвенниками и псалтырями, с изображениями святых и апостолов, которые он без разбора покидал в деревянный ящик, убедило меня в существовании какого-то другого мотива, некоего плана, в котором и мне отведена некая роль. Отец Уингейт расчищал палубы своей жизни со слишком уж большим наслаждением.

Сам того не замечая, я принял его вызов. Мы убирали одну скамью за другой, складывая отжившие свое деревяшки у стен. Я снял пиджак и рубашку, обнажив испятнанную синяками грудь. Таская эти неподъемные колоды, я все время сознавал, что соревнуюсь с пятидесятилетним священником, стараюсь доказать, что мои кисти и плечи сильнее. Разделенные длиной скамьи, мы отрывали огромную, окостеневшую змею от пола и волокли ее, оскальзываясь на влажном кафеле.

Опьяненный потом, градом катившимся по нашим лицам, и запахом разгоряченных тел, я с восторгом смотрел на кровь, снова выступившую на моих пальцах. Меня охватило возбуждение если не совсем гомосексуальное, то почти. Я потащил последнюю скамейку по опустевшему нефу, выворачивая ее из рук священника, порывавшегося мне помочь. Как сын, демонстрирующий отцу свою силу и выносливость, я ждал знаков восхищения.

— Молодец, Блейк… а я вот совсем выдохся. Молодец.

Тяжело дыша, отец Уингейт пересек церковь и почти рухнул на груду скамеек. На его рубашке крапинки моей крови. Он все еще не мог понять, кто я такой и что я забыл в этом Шеппертоне, однако смотрел на меня с внезапной нежностью, как человек, схватившийся с незнакомцем, а затем узнавший в нем своего сына. Я понял, что этот пастор-отступник меня не продаст ни при каких обстоятельствах.

Позднее, когда я подмел в церкви, отец Уингейт распахнул двери, чтобы свежий утренний воздух вынес остатки пыли. Сквозняк шевелил холстины, наброшенные на алтарь и купель, перекидывал страницы выброшенных молитвенников. Ничуть не тронутый этими напоминаниями о свершенном нами акте вандализма, отец Уингейт снова надел шляпу, полуобнял меня за плечи и повел за алтарь, к ризнице.

Его руки не подходили к синякам на моей груди. И снова я почувствовал прилив теплоты, сожаление, что не он вернул меня к жизни. Никогда прежде не ощущал я зависимости от человека старше себя, никогда не гордился чьим бы то ни было ко мне доверием. Юный крылатый жрец, я был не только его блудным сыном, упавшим с неба, но и преемником.

В моей голове зарождались элементы небывалых обрядов, причудливых ритуалов.

Отец Уингейт открыл дверь, и я тут же увидел яркий столп света, падавший через пролом в потолке, и стенды с образцами, заполнявшие все помещение. За стеклянными панелями лежали невзрачные обломки костей, все, что сохранилось в здешнем обнажении какого-то древнего слоя.

— Прежде чем совсем уйти, я как-нибудь устрою, чтобы вам починили эту крышу. — Отец Уингейт подобрал с пола окровавленное перо. — Во время грозы сюда провалилась громадная птица. Старк держит в зоопарке пару кондоров, ну вот, наверное, один из них и сбежал. Он относится к этим тварям с поразительной беззаботностью.

Я взял перо, поднес его ко рту и вдохнул запах ночного воздуха, своих могучих крыльев. Отец Уингейт позвал меня к лабораторному столу, оборудованному микроскопом и штативом с лупой. Во сне я видел целый скелет крылатого существа, однако под лупой лежал всего лишь шишковатый, изъеденный временем обломок кости. Почти не похожий на кость, он был настолько стар, что начал уже возвращаться к своим минеральным истокам, — узелок окаменелого времени, завязанный на память об исчезающе кратком отрезке жизни, кипевшей миллионы лет назад.

Отец Уингейт уступил мне место у стола. Увеличенная лупой кость качалась и плыла, как доисторическая планета.

— Я нашел эту штуку на берегу через секунду после вашего появления. По-видимому, ее вымыло волной от упавшего самолета, так что можете смело считать себя соавтором открытия. Потрясающая находка, мне бы полагалось сразу ее обнародовать, а не хранить у себя. Ну да ладно, что там эти несколько дней… Как бы то ни было, разрешите представить вам вашего коллегу-авиатора. Само собой, это нужно еще перепроверить и доказать, но я практически уверен, что перед вами элемент передней конечности примитивной летающей рыбы — здесь можно заметить точку прикрепления перепонки крыла. Самая настоящая летающая рыба, дальний предшественник археоптерикса, самой древней из известных науке птиц.

Глядя на свое сокровище, отец Уингейт ободряюще придерживал меня за руку, он словно догадывался о связи между моим почти фатальным полетом и долгим путешествием сквозь геологическое время, которое предпринял мой крылатый пращур ради этого свидания на лабораторном столе. Солнечный свет, рвавшийся сквозь пролом в крыше, коснулся неказистой кости — мощей нового, воздушного святого.

— Отец Уингейт, скажите, а почему вы уходите? Наивность вопроса вызвала у священника почти не скрываемое удивление.

— Блейк, теперь моя настоящая работа здесь. — Он положил широкие ладони на один из стендов. — Даже и без вас мне пришлось бы посвятить этому все свое время. Да, кстати, мне не следовало бы так вас утомлять. Ближайшие несколько дней вам придется ой как туго.

Я взглянул на иззубренный пролом, сквозь который я свалился в эту комнату во сне, и тут же мне стало абсолютно необходимо рассказать отцу Уингейту о моем странном видении, о моем страхе того, что я умер, о том, как я запер себя в Шеппертоне.

— Отец, вы же присутствовали при моем крушении. Доктор Мириам говорит, что я был под водой не меньше десяти минут. Мне почему-то кажется, что я все еще там, так и не выбрался из самолета.

— Нет, Блейк, вы освободились. — Он держал меня за плечи, очень крепко, почти провоцируя на какие-нибудь ответные действия. — Потому я и закрыл эту церковь. Я не понимал, как это произошло. Но я знаю, что вы пережили аварию. Более того, я почти верю, что вы пережили не смерть, а жизнь. Вы пережили жизнь…

— Я не умирал.

— Поверьте мне, Блейк, я еще вчера почувствовал, что это не вы остались в живых, а мы, остальные, остались в мертвых. Хватайтесь за любой подворачивающийся шанс, даже за самый невероятный.

Я вспомнил автостоянку у клиники, свою почти состоявшуюся попытку изнасиловать Рейчел.

— Вчера, отец, я пытался изнасиловать слепую девочку, сам не знаю почему.

— Я видел, но вы сдержались. Как знать, вполне возможно, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего. Возможно, вы сумеете провести всех нас в эти врата. Я и сам ощущал иногда такие ненормальные позывы.

Он смотрел через лупу на обглоданную кость своей летающей рыбы. Я взял с латунного столика бутылку вина, заготовленную для причастия, и повернулся к выходу. Я сделал этого симпатичного, сильно запутавшегося священника своим отцом, еще одним членом сплотившейся вокруг меня семьи свидетелей моей аварии. Я уже видел эти окаменелости. Я отчетливо помнил каждую из этих костей, резко прорисованную лунным светом, падавшим через тот же пролом, когда я лежал на полу среди этих стендов, слушая визгливые вопли птиц, бившихся в сексуальном беспамятстве о колокольню. Я помнил берцовые кости доисторического медведя, помнил череп (лишь отдаленно похожий на человеческий) первобытного антропоида, обитавшего в этой долине сто тысяч лет назад, грудную кость антилопы и кристалловидный позвоночник рыбы — элементы странной химеры, если брать их все вместе. И я помнил устрашающий скелет крылатого человека.

Слева от лабораторного стола стоял мольберт с рисунком, над которым работал отец Уингейт в момент моей аварии, на бумаге сохранились следы подсохших брызг. Пока самолет уходил под воду, он заканчивал этот набросок — реконструкцию обломка крылатого существа, каким стал и я, выплывая на берег. Отчасти человек, отчасти рыба, отчасти птица.

 

Глава 14

Задушенный скворец

Между могилами пылали цветы; изнемогающие от пыльцы, они объедались солнцем. Пьяный церковным вином, я направился в парк, широко помахивая полуопустошенной бутылкой. За пустынными кортами блестела река — перевозбужденное зеркало, только и ждущее сыграть со мной очередную шутку. Воздух превратился в звенящий желтый барабан. Грузный солнечный свет обременял листву деревьев. Каждый лист был заслонкой, готовой откинуться и показать крошечное солнце, одним из окошек в необозримом, природой созданном рождественском календаре.

Я видел все тот же неистовый свет в глазах оленя, провожавшего меня к клинике, в жидком серебре березовой коры, в бесчувственных стволах мертвых вязов. Но на этот раз я не боялся. Встреча с отцом Уингейтом обогатила меня пониманием, что это такое — чувствовать отцовское доверие, родственное той уверенности, которую я черпал у миссис Сент-Клауд. И священника, и вдовы коснулась моя кровь. Наконец-то я обрел почву под ногами, определенное место в пространстве и времени, именно это сделало воздух звонким.

Я уже не сомневался, что этот свет исходит от меня ничуть не меньше, чем от солнца.

Успокоенный, я подошел к пустой автостоянке клиники. Немногие старики, сидевшие на террасе гериатрического отделения, с интересом смотрели, как я появляюсь из-за деревьев с бутылкой в руке. В воскресенье клиника не работала. А я-то надеялся увидеть доктора Мириам, чтобы рассказать ей о закрытии церкви, — завтра в ее приемной будет не протолкнуться от повергнутых в скорбь прихожан со всем букетом психосоматических расстройств, — а также чтобы продемонстрировать свою новообретенную уверенность.

С бутылкой у рта я читал указатели кабинетов и отделений, перечисление болезней как список конечных станций. Чтобы подбодрить престарелых пациентов, я помахал им бутылкой. Посредством совокупления с ними, с ланью в парке, со скворцами и сороками, я смогу высвободить свет, томящийся за заслонкой от реальности, которую каждый из них носит перед собою на манер щита. Сплавив свое тело с их телами, слившись со стволами серебряных берез и мертвых вязов, я вознесу их ткани до лихорадочной точки истинной лучистости.

Бутылка брызнула осколками у моих ног, излив остатки вина на кроссовки.

Смутно смотрел я по сторонам в поисках, что бы сделать, кого бы встревожить своим мессианским бредом. А за клиникой дети играли на своем персональном лугу, сновали в своем безвременном сне по пылающей светом траве. Большая голова Дэвида плыла среди маков — квадратный воздушный шарик, украшенный образом приветливой образины. Далее Рейчел: с ясной улыбкой бежала она меж кровавых цветов. Джейми едва поспевал за ними с прикрутом на каждом шагу, вскинув лицо, он смотрел на солнце, словно искал в нем свое отражение.

В восторге от возможности побыть в их компании, я покинул автостоянку и пошел, спотыкаясь, на луг. Дети живили густую траву своими потаенными играми. Завидев и признав меня, они завопили от восторга. С визгом носились они вокруг, я же гонялся за ними, спотыкаясь на каждом шагу, широко раскинув свои руки, как самолет — крылья. Я видел, как белый флаг трепещет у Джейми меж ног.

— Я за тобой, Рейчел!.. Джейми, я лечу над тобой!..

Носясь за детьми, я сознавал, что это, в общем-то, не игра. Поймай я кого-нибудь из них…

К счастью, они улизнули, волоча белый флаг, как удавку, юркнули на ту, что с могилой, полянку и с визгом умчались к реке.

Я вступил под тайную сень той беседки и подошел к могиле, амбивалентному упокоилищу цветов. Было заметно, сколько труда положили здесь дети, как вдохновил их мой прилет. Могила полнилась мертвыми ромашками и маками, деревянный крест был украшен полоской алюминия, частью крыла «Сессны», оторванной потоком и выброшенной на берег.

Опьяненный ароматом мертвых цветов, я решил передохнуть в этой роскошной могиле. Солнце поднялось уже высоко, и теплота, запертая в пределах этой уединенной лужайки, взбудоражила тысячи насекомых. Стрекотали цикады, стрекозы струили электрический трепет в душный полуденный воздух. Футах в десяти от меня на березовом суку сидел весьма необычный для британского парка гость — алый попугай ара, чье пылающее оперение едва ли не терялось в трепещущем спектре безумного света. Лужайка лежала сама собой проглоченная, распухшая каждым источающим сок листом.

Я блаженно раскинулся среди цветов, впитывая грудью теплое солнце. Прилив сексуальной энергии, преследовавший меня с самого утра, накатывал со все более необоримой силой. Я думал о Мириам и ее матери, о троих детях. Нужно было совокупиться с ними, с кустами бузины и с теплым дерном, сбросить золотую змею моей пылающей кожи. Я снова знал, что это обильное кипение жизни взросло из моего собственного тела, излилось из моих пор и оттисков чьих-то ладоней, багровеющих на моей груди.

В какой-то момент на лугу появились две лани, теперь они мирно щипали траву. Я мысленно проник в тела этих робких существ. Мне хотелось новонаселить Шеппертон, посеять в чреслах ничего не подозревающих домохозяек кунсткамеру невероятных тварей, крылатых младенцев, химеризованных сыновей и дочерей, расцвеченных алыми и желтыми перьями амазонских попугаев. Дивно украшенные лосиными рогами, сверкающие чешуей радужной форели их тела будут таинственно мерцать в витринах супермаркета и магазина бытовой техники.

Пытаясь найти церковную бутылку, я разрыл гору мертвых цветов. Моя рука извлекла пернатый кошелек, укрытый там детьми. Я вспомнил, что доктор Мириам не дала мне денег на проезд до аэропорта. Я хотел было открыть кошелек, но увидел, что это не совсем еще остывшее тельце задушенного скворца. Я смотрел на крапчатые перья, на бессильно обвисшую голову и слушал натужные вопли Джейми, доносившиеся из-за деревьев. Раздраженная солнцем, моя кожа вспыхнула крапивницей. По рукам и груди укусами невидимых ос расцвели волдыри, словно в мою кожу влезало какое-то иное существо.

Нужно было сбросить эту кожу.

Я вылез из могилы, отмахиваясь от роя лепестков, спадавших с моих плеч, и побежал по траве к реке. Птицы взлетали со всех сторон сотнями — скворцы и зяблики, бегством спасающиеся насельники свихнувшегося авиария. В парке роились люди, их привело туда ясное воскресное утро, лето, двоящееся отражениями в ослепительно ярких цветах. Юные пары лежали на травке. Отец с сынишкой запускали огромного коробчатого змея. Самодеятельная труппа в шекспировских нарядах репетировала на газоне. Местное общество живописцев-любителей организовало выставку на открытом воздухе, скромные картины терялись за пронзительными воплями попугая.

Задыхаясь от перегретого солнечного света, я несся к реке. Я сшиб маленькую девочку, семенившую следом за белой голубкой. Я поставил ее на ноги, вложил птицу ей в руки и метнулся мимо теннисных кортов. Мячи летели мне в лицо на кончиках кнутов, выжигали глаза. Надеясь увидеть Мириам Сент-Клауд, я бежал сквозь мертвые вязы. Сидевшие на травянистом склоне люди приветствовали меня приветственными криками. Я пропрыгнул сквозь них, пылая всей кожей, и ласточкой нырнул через взлаявшую собаку в холодную воду.

 

Глава 15

Я плыву, как настоящий кит

Я лежал в стеклянном доме, проваливаясь сквозь бесконечные перекрытия вниз уходящей воды. Надо мной был освещенный свод, обращенная галерея прозрачных стен, свисающих с поверхности реки. Несомые гостеприимной водой, диатомы изумрудили жабры рыб, пришедших меня поприветствовать. Я поискал свои руки и ноги, но они исчезли, превратились в могучие плавники и хвост.

Я плыл, как настоящий кит.

Остуженный целительным потоком, царством, где нет ни пыли, ни жары, я ринулся к солнцу и пробил поверхность взрывом пены и брызг. Пока я висел в воздухе, показывая себя сотням собравшихся на бреге людей, я слышал изумленные детские крики. Я стал падать и внедрился в воду, закрутив солнечный свет лихорадочным лабиринтом. И снова я выпрыгнул, окатив восхищенных детей каскадом брызг с моих великолепных плеч. Пока я кувыркался в полете, пришли сквозь деревья теннисисты, дабы меня приветствовать. Рыболов покопался в своей сети и кинул мне пескаря, я поймал серебряную пулю зубами.

Я показывал им все свои трюки, и пришел весь Шеппертон, чтобы на меня посмотреть. Мириам Сент-Клауд и ее мать стояли на лужайке тюдоровского особняка, в благоговение повергнутые моей изящной красотой. Отец Уингейт раскрывал на пляже свой ящик для образцов в вящей надежде, что взорванная мною волна выбросит к его ногам еще одну редчайшую окаменелость. Старк стоял охранительно на краю причала с аттракционами в нервном опасении, что я могу сокрушить его проржавевшие устои. Побуждая их ко мне присоединиться, я кругами взрезал колышащуюся воду, гонялся за хвостом своим на радость детям, испускал фонтаны солнцем пронизанных брызг, шаловливыми прыжками простегивал воздух и воду в кружевное покрывало пены.

Подо мной утонувшая «Сессна» стояла на дне речном, на сотканном из света помосте. Искушаемый оставить ее навсегда, я поплыл вниз по течению к пристани, где бритвенные кили множества яхт нацелились вспороть мою шкуру. Избежав их, я пройду по Темзе в открытое море, в полярные океаны, где гордо свисают прохладные айсберги.

Но оглянувшись, чтобы бросить прощальный взгляд на Шеппертон, я был тронут видом всех его жителей, стоявших вдоль брега. Они ведь все надеялись, что я вернусь, — и теннисисты, и шекспировские лицедеи, и малые дети, и пускатели змея, который смялся у них в руках, как пустая, без подарка, коробочка, и юные любовники, и пожилые супруги, и Мириам Сент-Клауд с матерью своей, маячившие мне вчера своими лицами.

Я повернул назад и помчался к ним, с сердцем, согретым радостностью их криков. Юноша отбросил рубашку и брюки и с разбега нырнул в напряженную воду. Исполосованный десятками снопов света, он выскочил на поверхность гибкой, прекрасной меч-рыбой.

Далее женщина в теннисном костюме соскользнула по мокрой от всплесков траве и бросилась в воду. В кипении пузырьков она проскользнула чуть поодаль меня изящным осетром. Смеясь друг над другом, далеко уж не юная пара столкнуть себя в воду позволила шайке подростков, взметнулось вверх облако пены, они же неспешно ушли в глубину парой степенных морских окуней. Дети, штук десять, попрыгали в струи потока и метнулись куда-то стайкой плотвичек серебряных.

Вдоль всего берега люди вступали в воду. Мать и отец брели через волны со своими детьми на руках и вскоре претворились в семью золотистых карпов. Две юные девушки, только что сидевшие на самом краю пляжа, болтая ногами в воде, с восторгом смотрели на изящные чешуйчатые хвосты, сменившие у них все, что было ниже талии. Они радостно скинули свои купальники — гологрудые русалки, отдыхающие на берегу. Огромным своим хвостом я шаловливо плеснул на них воду, кружевное покрывало, наброшенное на нагих любовников. Когда молочная пена растворила их волосы, они превратились в дельфинов и скользнули в воду, в радостную сутолоку карасей и щурят. Корпулентная женщина в платье цветочками неуклюже плюхнулась в воду и ушла вглубь величавым ламантином. Актеры-любители ступили во взбаламученный поток и нерешительно остановились, женщины подбирали кринолины, спасая их от пены, взбитой с песком пополам. Шаг, другой, и они уже погрузились целиком, превратились в главных звезд подводного карнавала, морских ангелов, украшенных нежными полупрозрачными жабрами и множеством тончайших щупальцев.

Некоторые люди все еще медлили на берегу. Я прыгал и вертелся в кишащих жизнью водах, торопя их покинуть удушающий воздух. Теннисисты отшвырнули свои ракетки, дружно нырнули и умчались прочь прекрасными белыми акулами. Мясник и его симпатичная жена сбежали по травянистому склону, окунулись и стали огромными морскими черепахами с крутыми, узорчатыми панцирями.

Теперь со мною в этом новом царстве был почти весь Шеппертон. Я крейсировал вдоль берега, мимо брошенного воздушного змея и теннисных ракеток, разноголосо вопящих транзисторных приемников и корзиночек с едой для пикника. Осталась лишь одна группа людей, они молча смотрели на меня со все тех же, запомненных мною позиций. Мириам Сент-Клауд и ее мать, отец Уингейт, Старк и трое детей. Сквозь летучую завесу брызг я видел остановившиеся лица людей, погруженных в глубокий сон. В сон, где меня нет.

В этот момент я понял, что они еще не готовы соединиться со мной, что это они спят, не я.

Оставив их, я нырнул в пронизанную солнцем воду. Возглавляемая меч-рыбой, вокруг меня собралась вся моя огромная паства: дельфины и лососи, морские окуни и радужные форели, акулы и ламантины. Волоча за собой солнечные лучи, я опустился на дно. Общими усилиями мы поднимем самолет, пронесем его вниз по течению к устью Темзы и дальше, в открытое море, — коронационная процессия, в которой я уведу жителей этого городка к бездонным глубинам их подлинной жизни.

Свет потускнел. В каких-то дюймах от меня за растресканным лобовым стеклом кривилось в гримасе некогда человечье лицо. Утопленник в летном шлеме со ртом, разверстом в беззвучном предсмертном крике, косо навалился на панель управления; течение, струившееся сквозь распахнутую дверцу кабины, мягко покачивало призывно протянутые руки.

Устрашенный этим зыбким объятием, я поплыл к хвосту самолета. Весь воздух, что был в моих легких, рванулся в жестокую воду. Не кит более, я устремился к поверхности сквозь сотню брызнувших в стороны рыб. Рядом медленно всплывал клочок белой ткани, оторвавшийся от самолета. Следуя за ним, я отчаянно рвался к поверхности, к солнцу, и наконец хватил широко раскрытым ртом кусок воздуха.

Я проснутся на жужжащем и стрекочущем луге, в могиле, до краев полной мертвых цветов. В нескольких шагах от меня среди высоких маков стояли ущербные дети. Серьезные, внимательные глаза. Я буквально плавал в лугу и не имел сил что-либо им сказать. Странная головная боль постепенно стихала. Я втягивал воздух судорожными рывками, словно учась дышать после долгой отвычки, и никак не мог сфокусировать глаза на ярких птицах и цветах, затопивших луг. Утихнувшая было боль во рту и груди вернулась с прежней силой, словно тот, во сне, пассажир утонувшего самолета все-таки дотянулся до меня своими мертвыми руками.

Однако при всей неоспоримой реальности залитого солнцем луга я знал, что эта теплая трава, эти стрекозы и маки суть не более чем элементы еще одного сна, а сон, где я превратился в кита, был, при всей своей бредовости, еще одним окошком в мою настоящую жизнь.

Я встал и отряхнул насквозь пропотевший костюм от мертвых лепестков. Дети уходили заметно присмиревшие; интересно бы знать, чего они за это время насмотрелись. Задушенный скворец лежал среди мертвых ромашек. Джейми развернулся на протезах, старательно избегая моего взгляда, маленькое лицо озабоченно нахмурено — казалось, он хотел бы наново провести меня нелегким путем моего недавнего сна. В его левой руке был мертвый воробей — еще один кошелек, так и не припрятанный в могиле.

Когда они исчезли из виду, я побрел в предзакатном свете в насквозь мокром костюме, окутанном радугами и усеянном конфетти цветочных лепестков, празднуя свое бракосочетание с лугом.

Люди тянулись от реки домой, теннисисты и молодые родители с детьми, старые женщины со своими мужьями. Их лица горели невиданной прежде энергией. Я заметил, что все они в мокрой одежде, словно попали под внезапный ливень.

 

Глава 16

Особый голод

И только теперь, после второго моего видения, мы с Мириам Сент-Клауд начали понимать, что происходит в Шеппертоне. Когда я пересек парк и подошел к тюдоровскому особняку, Мириам ждала меня на лужайке. Глядя, как я иду к ней по забрызганной поливалкой траве, она сокрушенно качала головой: что за горе с этими безответственными пациентами, которые сами же и губят свое здоровье. Я знал, что она меня уже не боится, но все еще тешит себя надеждой, что я покину этот столь мирный в прошлом город, покину навек.

— Блейк, вы не могли бы куда-нибудь деть птиц?

Она указала на морских хищников, крикливо круживших над усеянной клочьями пены водой. Оставшиеся без присмотра участники моей небрежно отброшенной фантазии. К глупышам присоединились буревестники и кормораны, они обиженно и чуть истерически прочесывали клювами воду в тщетном старании поймать хоть одну из рыб, которыми заселил ее я, в бытность свою китом. Но эти рыбы давно уже резвились в солнечных лагунах моей головы.

— Блейк, хотите, я довезу вас до остановки? — Отвернувшись от птиц, Мириам заступила мне дорогу своим сильным, ладным телом. — Ну чего вам здесь делать?

При всей агрессивности этого зачина, она напоминала сейчас молодую жену, не столько сердитую, сколько озабоченную. Я почти не сомневался, что она была свидетельницей моего видения, хотя бы мельком, краем глаза, но взглянула на истинный мир, раскрывавшийся по мере того, как я медленно, неуклонно убирал занавес, душно укутывавший Шеппертон, как и все остальные части этой суррогатной вселенной. Когда я снял пиджак, ее пальцы пробежались по моей груди и спине в поисках свежих повреждений.

— Я плавал в реке, — сказал я. — Вам бы тоже стоило.

— Хорошая, верно, была вода. Но вам повезло, что вы остались в живых, — там объявилась меч-рыба.

— А кита вы видели?

— Нет. — Она покачала головой и обреченно взглянула на визгливо орущих чаек. — Кошмарные твари. И это вы привели их сюда. Мне пришлось дать маме снотворное.

Направляя меня к дому, Мириам заметно сбавила тон:

— А вообще-то, Блейк, что-то такое видела. Может, это был и кит… некое великолепное существо плавало туда и сюда, словно пыталось выброситься на берег. Киты заплывают в Темзу, это случается.

По дороге через холл, а затем вверх по лестнице она держала меня за две руки, почти обнимала. Пока я раздевался, она складывала мою одежду, провор но и аккуратно, как жена, спешащая поскорее уложить мужа в постель. Знает ли она о моей решимости совокупиться со всеми в Шеппертоне? Я стоял перед ней голый, резкий свет электрической лампочки делал синяки на моих губах и груди еще ярче. Ободряюще улыбаясь под ничуть не смущенным взглядом Мириам, я откровенно ощупывал глазами ее головокружительно пахнущее тело. В мыслях своих я посвятил каждое из наших соитий калечным детям, женщинам молодым и старым, деревьям, птицам и рыбам, полному преображению этого города.

— Мириам, а был там, в воде, кто-нибудь еще?

— Несколько человек — пять, то ли шесть. Теннисисты. И один из наших здешних мясников — вот уж никогда бы не подумала.

— И не больше?

— Блейк… — Невзирая на то что я был голый, Мириам позволила мне обнять себя, положила ладони мне на плечи. — Мы все тут так вымотались — сперва ваша авария и весь этот кошмар ожидания, выберетесь вы или нет. Потом ночная гроза, странные птицы и все эти рыбы… провозвестники одному Богу известно чего. Да я половину времени даже не соображала, вижу я то, что я вижу, или мне это чудится.

— Мириам, я мертвый?

— Нет! — Она хлестнула меня по правой щеке и тут же сжала мое лицо в ладонях. — Блейк, вы не мертвый. Я знаю, что не мертвый. Господи, что с вами сделала эта авария. Из вашей головы исходит нечто, что меня просто пугает. Вы пересекаете пространство и время не под тем углом, что мы, остальные. Здесь что-то случилось, вам нужно совсем, навсегда покинуть Шеппертон.

— Нет. — Мои руки успокоили ее вздрагивающее тело. — Нет, я должен остаться. Я хочу тут многое выяснить.

— Тогда поговорите с отцом Уингейтом. Я знаю, что все это чушь, но не могу придумать, кто бы еще мог вам хоть немного помочь.

— Сегодня утром отец Уингейт передал свою церковь мне.

— Зачем? Что, по его мнению, будете вы с ней делать?

— Может быть, проведу брачную церемонию. Особого рода.

Мириам с нервным смехом отвела мои руки от своей груди, словно опасаясь, что я сию же секунду превращу ее в тысячегрудую Диану.

— Как странно. Знаете, Блейк, школьницей я часто мечтала выйти замуж в самолете — думаю, я влюбилась в одного летчика, когда мы с родителями делали пересадку в Орли. Мне почему-то жутко нравилась идея свадьбы в воздухе, в десяти милях от земли.

— Мириам, я найму самолет.

— Снова? К слову сказать, Старк — летчик. В некотором роде. Как и вы.

— Но не настоящий.

— А вы — настоящий?

Я уже восстановил силы после долгого плаванья и без труда мог бы вскинуть ее на руки и положить на кровать. Но я думал о другом, о своей мечте полета. Действительно ли у Мириам была детская фантазия выйти замуж в воздухе, или это — мое внушение? Тошнотворно красное солнце коснулось ее волос, деревьев в парке, травы на заливном лугу, даже моей крови, орошая все тайные возможности наших жизней. Я хотел совокупиться с Мириам Сент-Клауд в свободном полете, провести ее холодными коридорами неба, проплыть вместе с ней по этой речушке до моря, утопить токи нашей любви в исполинском дыхании океанских приливов…

— Блейк!

Мириам пинала меня ногами, вырывалась и судорожно хватала воздух; сумев наконец высвободить руки, она замолотила меня по лицу твердыми, как дерево, кулачками. В ее глазах застыл неподдельный ужас. Затем она метнулась к двери, а я осторожно пощупал свои остро саднящие губы, смутно осознавая, что начал было выдавливать жизнь из легких этой женщины — как то было и с ее матерью.

Потом я сидел голым в кресле с высокой спинкой и смотрел в окно, на освещенную закатным солнцем реку, на светло-вишневую воду, в которой я резвился в бытность мою китом, когда мое ладное ловкое тело было одето в пену, подобную кружевным брыжам шекспировских актеров. Меня тревожила совсем не моя недавняя попытка задушить Мириам Сент-Клауд, а то, что мне уже не хотелось вырваться из Шеппертона. Я чувствовал нечто вроде долга перед здешними жителями, словно я и вправду стал их пастырем. Неведомые силы, спасшие меня из самолета, обязали меня, в свою очередь, спасти этих мужчин и женщин от жизни в их крошечном городке и в узких пределах, установленных их душам телами и разумами. Некоторым образом спасение из «Сессны», чей утонувший призрак смутно белел в темной воде прямо под этим окном, открыло мне доступ в реальный мир, таящийся за завесой каждого цветка и перышка, каждого листа и ребенка. Мои сны, где я летал птицей среди птиц, плавал рыбой среди рыб, были не снами, но реальностью, для которой этот дом, этот городок со всеми его обитателями были, в свою очередь, сном.

По мере того как вечерний воздух остужал мою разукрашенную синяками грудь, я ощущал, как сила изливается из моего тела, заполняет реку и парк. Мне было досадно, что я испугал Мириам, — я хотел сделать ее вместилищем моей преобразующей похоти, чтобы наш брак был не насилием, но коронацией. Я смотрел на нимб, возжегшийся вокруг «Сессны»; некие микроскопические существа из теплых тропических вод пересекли океаны и поднялись по Темзе, чтобы даровать мне свой свет.

А что до трупа в «Сессне», этот нафантазированный мною утопленник больше меня не пугал. Я даже радовался его вызову, единоборству между нами за главенство в этой реке и этом городе.

Всю ночь напролет шеппертонцы прогуливались по берегу. Они смотрели на листву парка, сиявшую в темноте подобно лесу, вплотную подступившему к окраине некоего тропического города. Отец Уингейт ходил и ходил по краю фосфоресцирующей воды, обмахиваясь все той же соломенной шляпой. Он уже оправился после нашей утренней конфронтации и теперь патрулировал побережье, чтобы никто не потревожил мой покой. Я опять чувствовал присутствие своей новой семьи — первой для меня настоящей семьи. Все вместе они воодушевляли меня исполнить мое предназначение, лучшим образом распорядиться доставшимися мне силами.

И все же утром, когда экономка принесла мне поднос с едой, я не смог даже притронуться к приготовленному ею жаркому. Прожив без крошки во рту уже более двух суток, я испытывал лишь один голод — алчбу к плоти себе подобных. И я хотел взять эту плоть не израненным ртом, но всем своим телом, всей своей ненасытной кожей.

 

Глава 17

Языческий бог

На следующее утро, утро моего третьего дня в Шеппертоне, я начал работать в клинике доктора Мириам. Шагая по парку, я размышлял, что при всем своем почтении ко мне и моим мессианским галлюцинациям, она подобрала мне работу сугубо черную, подсобную — я должен был прибирать коридоры и приемную, исполнять мелкие поручения сестер и санитарок. Одеваясь после сна, я совсем было решил отказаться и от этой работы и посвятить все свое время изучению Шеппертона, однако нежная озабоченность миссис Сент-Клауд, сокрушенно кудахтавшей над моим нетронутым завтраком, быстро поколебала мою решимость. Она смотрела на меня с чуть заторможенной улыбкой, словно все еще под действием успокоительного, принятого ею вчера на ночь. Может быть, я представлялся этой женщине ее маленьким сыном, плодом ее чресел от мертвого мужа? Я и сам представлял себя ее сыном и вспоминал о нашем недавнем соитии с некоторым смутным осуждением. Стоя у окна, я смотрел, как она беседует внизу с разносчиком. Откровенный интерес миссис Сент-Клауд к этому молодому мужчине смущал меня, я почти чувствовал себя ею отвергнутым. Она его за что-то хвалила, поминутно кладя руку ему на плечо. Судя по всему, я внес в пригородную жизнь этой далеко не юной дамы новое, совершенно неожиданное измерение.

Как бы там ни было, ночной сон и сверкающий вокруг день вернули мне твердую уверенность в себе. Мне льстил солнечный свет, сопровождавший меня среди деревьев, как прожектор, следящий за каждым шагом знаменитости. Кроме того, клиника представлялась мне идеальным местом, чтобы затаиться на время, пока мой мозг сориентируется в обстановке — особенно если он пострадал от временной утраты памяти или внутреннего кровоизлияния — и сумеет понять истинный смысл всех последних событий. Вполне возможно, что все эти странные видения и сдвиги пространства-времени вызваны самым тривиальным тромбом, засевшим где-то в глубинах больших полушарий. Ослепительный блеск травы и цветов вызывал у меня острое возбуждение, мой мозг чувствовал себя неуютно схожим с напряженно звенящей нитью умирающей электрической лампочки.

Поднимавшееся за моей спиной солнце словно выплескивало своими лучами реку, превращая парк и заливной луг в ретинальную заводь. Вода вибрировала тысячами рыб, стайки плотвы и щук сновали вокруг утонувшей «Сессны», словно подбирая забытые крохи моего сна. Я шагал среди деревьев, ловя руками огненные пылинки. Около теннисных кортов я перешел на бег, пришпоренный ослепительной волной света. Белые разделительные линии парили в нескольких дюймах от покрытия, словно порываясь оторваться и унестись в небо, как призрачная рамка дисплея, отображающего показания приборов на лобовом стекле самолета. Тяжело дыша, я привалился к стволу джакаранды, крайне неожиданной в умеренном климате. Ее листья вразрыв полнились озаренным соком, каждый воронкообразный цветок окружил себя нимбом. Олени лениво бродили в молодой березовой поросли, грызли электрическую кору. Когда я их окликнул, глаза прекрасных животных ярко сверкнули, словно кто-то поставил им всем контактные линзы.

Солнце бредило наяву, с восторгом пируя испанским мхом, обильно свисавшим с ветвей мертвых вязов. Деревянистые щупальца лиан вились вокруг миролюбивых каштанов и платанов. Выплеснувшиеся из земли лилии превратили заурядный английский парк в подобие ботанического сада, захваченного и за одну ночь наново засаженного неким свихнувшимся садоводом.

Я перескочил клумбу алых тюльпанов, проросшую гигантскими папоротниками и мхами-печеночниками. Чуть не прямо из-под моих ног вскарабкался в воздух попугай ара. Он полетел, стряхивая с желто-зеленых крыльев хрупкие панцири света. Пятьюдесятью ярдами впереди шла на работу Мириам Сент-Клауд, окруженная трепетанием иволг и волнистых попугайчиков, юный врач, навещающий по вызову безбрежно плодородную матерь-природу. В восторге от встречи с Мириам, я ничуть не сомневался, что приготовил всю эту обильную жизнь специально для нее.

— Мириам!

Я пробежал между припаркованными машинами и остановился перед ней, гордо указывая на буйную, сверкающую листву, — страстный любовник, подносящий букет.

— Мириам, что случилось?

— Все вокруг словно наглотались какого-то зелья. — Мириам кидала плоды шиповника в маленькую, с пушистым хвостом, обезьянку, висевшую на ветке каштана. — Ара, волнистые попугайчики, теперь вот мартышка — интересно, чем еще вы нас порадуете? — Она сунула руки в карманы белого халата и шагнула ко мне. — Вы прямо какой-то языческий бог.

При всей легкости этого разговора, Мириам смотрела на меня настороженно, она чувствовала в моих способностях нечто сомнительное и несколько их побаивалась.

— Мартышка? — Я подпрыгнул, пытаясь схватить обезьянку за хвост. — Не иначе как сбежала из Старкова зоопарка.

— Да уж скорее из вашей головы. И насчет вашей здесь работы… — Она махнула рукой в направлении клиники. — Что вы, собственно, умеете делать?

Подозревает ли она, что я занимаюсь любовью с ее матерью? Мириам шла через автостоянку, поглядывая на свои кривые отражения в дверцах машин, демонстрируя мне крепкие ноги и бедра. Что я умею делать? Я умею летать, Мириам. Летать и видеть сны! А ты, ты можешь увидеть меня во сне? Можешь, так увидь! Близко следуя за ней, я чувствовал, как напрягается мой орган. Языческий бог? Мне нравились эти слова, они вселяли в меня некую уверенность.

И тут во мне вспыхнула убежденность: ну конечно же, я не мертвый. Более того, я не просто живой, а вдвойне живой.

Теряя остатки самообладания, я схватил Мириам за руки, чтобы рассказать ей эту великолепную новость, обнять ее на заднем сиденье громоздкой машины местной акушерки.

— Спокойнее, Блейк, спокойнее.

Она вырвалась, стараясь не смотреть мне в глаза. Меня били судороги сексуальной ярости. Из трещин в бетонном покрытии пробивались побеги какого-то крикливого тропического растения. Между моих ног, словно в ответ на мое неистовство, распускались кроваво-молочные рожки, подобные цветам взбесившегося гладиолуса. Я видел их и раньше, около церкви отца Уингейта.

Кровавые копья ломали бетон под колесами припаркованных автомобилей, лезли из моих следов на травянистой обочине.

— Блейк, это что-то необыкновенное… Господи, да они просто великолепны.

— Мириам, я дам тебе любые цветы, ты только пожелай! Я взращу орхидеи из твоих рук, розы из твоих грудей, — воскликнул я, вдохновленный тысячью ароматов ее тела. — В волосах у тебя будут магнолии…

— А в сердце?

— Я взращу росянку во чреве твоем!

— Блейк, вы всегда так возбуждаетесь? По любому поводу?

Все еще не догадываясь о силе, вызвавшей из небытия эти сексуальные детонаторы, Мириам встала на колени и начала рвать цветы. Уже успокоенный, я гордо наблюдал, как прекрасная молодая женщина несет к клинике пучок моих половых органов. Я снова ощущал свою силу, силу, влившуюся в меня во время последнего моего видения. После сна о полете я вел себя, как раненая птица, не могущая улететь из маленького пригородного садика: подобно ей, я был заперт в этом затхлом, безликом городишке. Однако китоплаванье меня преобразило, по достоинству увенчало мой триумфальный исход из утонувшего самолета. Теперь мои силы питались от невидимой мощи океанов, влившейся в меня по тонюсенькой вене этой скромной речушки. Я вышел на землю перерожденным, подобно своим земноводным пращурам, которые за бессчетные миллионы лет до меня оставили море, чтобы шагать по заждавшимся садам юной земли. Подобно им, я хранил в крови своей воспоминания об этих морях, воспоминания о бездонных глубинах времени. Я принес с собой царственность настоящих китов, древнюю мудрость всех китообразных.

Тем утром я величественно обходил клинику с ведром и шваброй, отвозил на тележке грязное белье к прачечному фургону, исполнял поручения женщин из регистратуры. Я удовлетворенно смотрел, как Мириам разносит цветы по кабинетам и процедурным, расставляет их по вазам, которые я обнаружил в одном из шкафов. В приемном покое, среди пациенток беременных и бесплодных, воспылали цветы моего сексуального неистовства.

Были тут и две пожилые женщины из моего вчерашнего видения — местная парикмахерша и жена адвоката; они спокойно и с достоинством плавали в толпящейся рыбами воде, в составе моей акватической свиты. Теперь они сидели среди моих цветов, не думая ни о чем, кроме варикозных вен и климактерических приливов. Когда я подметал пол у них под ногами, они не сводили с меня глаз.

Позднее, когда утренний прием закончился, доктор Мириам позвала меня в свой кабинет вытряхнуть контейнер с грязными бинтами и прочим медицинским мусором. На подсвеченном экране висели рентгеновские снимки моей головы. Доктор Мириам стояла спиной к окну. Парк был залит электрическим сиянием, словно осветители с киностудии направили на него все свои дуговые прожектора.

— Мы на пороге резкого взлета рождаемости — вы можете себе представить, что чуть не каждая сегодняшняя пациентка одержима идеей беременности? Одна из местных бабушек интересовалась, можно ли организовать ей искусственное осеменение донорской спермой.

Мириам сняла белый халат и взглянула на меня озабоченно и с некоторой тревогой. Уж не думает ли она, что я сию же секунду извлеку свой пенис и приступлю к работе? Мне хотелось успокоить ее, воодушевить, чтобы она не боялась меня и того, что будет с нами.

Я кружил вокруг нее с помойным ведром в руке. Виды и запахи ее тела заливали меня, я в них захлебывался. Ее белые зубы, чуть постукивавшие, когда она рассматривала рентгеновские снимки, ее левая ноздря, понюхавшая покрытый лаком ноготь, ее крепкие бедра, чуть покачивавшиеся из стороны в сторону, — все это меня оглушало. Я хотел иметь законную долю в каждом ее вдохе, в каждой ее мысли, мне хотелось запечатлеть каждый ее смех, каждый случайный взгляд, хотелось изготовить из ее пота самые ревностные духи…

— Мириам, у вас были когда-нибудь дети?

— Конечно же нет! Хотя мы со Старком… — Резким взмахом руки она отослала меня прочь, но тут же, не успел я дойти до двери, догнала и крепко схватила за локоть. — Честно признаться, с момента вашего здесь появления я не думаю ни о чем другом. Я такая же одержимая, как все эти наши дуры.

— Мириам, неужели вы не понимаете? — Она решительно вырвалась из моих объятий. — Это все авария… вы…

— Блейк, ради бога… Вчера вечером — вы же репетировали нечто вроде смерти. Для себя или для меня, я не знаю этого и знать не хочу.

— Нет, Мириам, не смерть. — Впервые за последние дни это слово меня не испугало. — Не смерть, а новая жизнь.

Когда она уехала на своей спортивной машине смотреть домашних пациентов, я задержался в кабинете и внимательно изучил прикрепленные к демонстрационному экрану снимки: изображение моей головы, сквозь которую струится неустанный свет. Мне казалось, что весь заоконный мир, деревья и луг, где дети мастерят мне могилу, мирные улочки с их сонными домами образуют огромное прозрачное изображение на экране мира, изображение, сквозь которое неудержным потоком рвутся лучи более глубокой, испытующей реальности.

 

Глава 18

Целитель

К полудню в клинике не осталось никого, кроме меня и регистраторши, добровольной помощницы из местных домохозяек. Пока я ждал, когда же Мириам Сент-Клауд вернется с вызовов, в приемном покое появилась женщина с десятилетним сыном. Мальчик упал с дерева и сломал себе руку. Мать истерически обвиняла в этом всех и вся, мешая своей болтовней регистраторше, которая пыталась наложить временную шину.

Расстроенный детским плачем, я зашел в процедурную посмотреть, не нужна ли моя помощь, и услышал кусок материнской филиппики:

— Он забирался на баньян, выросший прямо напротив супермаркета, там сейчас чуть не все шеппертонские дети. Куда, спрашивается, смотрит полиция? Там же теперь по улице не проехать.

Мальчик все плакал и плакал, и зажмуривал глаза, боясь взглянуть на свое распухшее, со вздувшимися венами, запястье. Не в силах придумать какие-нибудь слова утешения, я ласково взял его за руку. Мальчик болезненно сморщился и вырвался, кулачок его свободной руки угодил прямо по моим едва зажившим костяшкам. Одна из ранок тут же открылась, и крупная капля крови упала мальчику на больное запястье, он ее тут же с ненавистью растер.

— Кто вы такой? Что вы с ним делаете?

Мать начала меня отпихивать — и вдруг заметила, что сын ее больше не плачет.

Мальчик испустил вопль восторга. Он гордо продемонстрировал матери абсолютно здоровую, без красноты и припухлости, руку, а затем стремглав бросился в коридор и повис, болтая ногами, на дверной ручке какого-то кабинета.

Мать смотрела на него не в силах оправиться от изумления. Затем сверкнула на меня глазами и сказала прокурорским тоном:

— Вы его исцелили.

Ее гнев был сродни гневу доктора Мириам, на лице ее было то же обиженное возмущение, что и у прихожан отца Уингейта.

Когда женщина с ребенком ушли, регистраторша широким жестом указала мне на стул доктора Мириам. Ее глаза не могли оторваться от моих ободранных, измазанных целительной кровью пальцев.

— Мистер Блейк, — сказала она подчеркнуто будничным тоном, — вы готовы принять остальных пациентов?

Часом позже в клинике образовалась длинная очередь. Матери с детьми, старик в инвалидном кресле, телефонный монтер с обожженным лицом, женщина с забинтованной ногой — все они сидели в приемном покое и терпеливо ждали, я же тем временем натирал линолеумные полы. Не знаю уж как, но известие о чудесном исцелении мгновенно облетело весь Шеппертон. Раз в несколько минут я отрывался от своей работы — совершенно неотложной, ведь мне хотелось, чтобы к возвращению доктора Мириам клиника блестела, — и приглашал в процедурную менеджера киностудии с недержанием мочи, или девочку, сплошь усыпанную угрями, или стюардессу с болезненными менструациями.

Я изображал нечто вроде тщательного медицинского обследования. Трогал и мял каждого из пациентов своими измазанными кровью руками, не обращая внимания на их брезгливые гримасы. Само собой, я был в их глазах безграмотным знахарем, они пришли ко мне, привлеченные слухами, от полной безнадежности, и были неприятно поражены, столкнувшись с таким вопиющим пренебрежением самыми элементарными нормами гигиены.

Даже исцеленные, они продолжали смотреть на меня с почти нескрываемым отвращением; моя власть над этими людьми вызывала у них столь бурный внутренний протест, что они едва ли не кляли себя за порыв, заставивший их обратиться к моим услугам. Я быстро заметил, что почти все их болячки имели душевное происхождение; надо думать, мое низвержение с небес реализовало для каждого из них некую скрытую потребность, выражавшуюся до того во всех этих сыпях, нарывах и эрозиях. По большей части здесь были домашние пациенты доктора Мириам; натирая пол рядом с телефонным коммутатором, я слышал, как она раз за разом звонила регистраторше спросить, что там с ними случилось.

Наконец ушел последний пациент, автомеханик с инфекцией в гортани, он поблагодарил меня скупо и неохотно, но зато совершенно очистившимся голосом. Нет, не совсем последний — за наружной дверью клиники крутились трое детей, пришедшие сюда со своей тайной поляны. Сплющив носы о стекло, мальчики смотрели, как я снова берусь за приборку. Дэвид все так же нашептывал Рейчел свои комментарии, понимающе разглядывая стандартные больничные объявления о прививках, венерических болезнях и дородовом патронаже.

Спрятав швабру и ведро в чулан, я задумался, а не принять ли мне и этих нерешительных пациентов. Я ничуть не сомневался в своих целительных способностях — их, как и многое другое, даровали мне невидимые силы, направлявшие мою аварию. Кроме того, я ощущал почти головокружительный подъем, как жених перед свадьбой; во мне расцветали жажда, похоть и сила, словно невестой моей был весь Шеппертон со всеми своими обитателями.

Дети терпеливо ждали. При всей моей к ним привязанности, я их боялся. Боялся, что не смогу их исцелить. Боялся могилы, которую они строили для меня, боялся, что, если я дам им полноту сил, они закончат свою работу еще скорее, когда я буду к этому еще не готов.

— Заходи, Джейми, у меня есть для всех вас подарки. Дэвид, возьми с собой Рейчел.

Тебе, Рейчел, твои глаза.

Тебе, Джейми, твои ноги.

Тебе, Дэвид, твой разум.

Я стоял в дверях, подзывая их к себе. Дети мялись, обещанные мною подарки пугали их, вызывали недоверие. В тот момент, когда я опустился уже на колени с тремя капельками крови наготове, у клиники с визгом покрышек остановился спортивный автомобиль.

— Блейк! — Доктор Мириам почти не скрывала своей ярости. — Оставь их в покое!

Она раздраженно щурилась на сверкающий воздух, пытаясь отгородиться от света, лившегося со всех деревьев, со всех цветов. Даже линолеум в клинике, любовно натертый мною к ее приходу, отражал все то же сияние.

Но мне хотелось не спорить с этой прекрасной юной женщиной, а парить вместе с ней в небесных просторах. Чтобы избежать ненужного столкновения, я метнулся мимо калечных детей, пересек автостоянку и зашагал к озаренному городу.

 

Глава 19

Смотри!

Воздух сверкал цветами и детьми. Сам того не понимая, Шеппертон стал городом-праздником. Уже подходя к плавательному бассейну, я увидел, что едва ли не все население высыпало на улицы. Тысячи голосов рвались к небу радостным, ликующим гамом. В благопристойных, аккуратно ухоженных садиках вымахали подсолнухи и яркие, увешанные мясистыми плодами тропические растения — вульгарные, но зато жизнерадостные чужаки, заполонившие не в меру чопорный великосветский курорт. Змееподобные лианы свисали с неоновых вывесок на витрины, лениво раскрывали свои цветы среди объявлений о заманчивых скидках и сезонных распродажах. Небо пестрело необычайнейшими птицами. На крыше многоэтажного гаража расселись какаду и алые ибисы, три фламинго бродили по площадке с подержанными машинами, побуждая начищенные металлические коробки присоединиться к общему веселью.

Город вибрировал пронзительным светом, словно пролившимся с лихорадочной палитры бесхитростного базарного живописца. Открытый плавательный бассейн был битком набит, все новые и новые люди ныряли в него сквозь радуги, сверкавшие в тучах брызг. Я насчитал над крышами больше десятка аляповатых воздушных змеев, один из них шириной футов шесть, с изображением самолета на белой ткани.

Благодарно приняв эти изъявления любезности и облегченно радуясь, что Мириам Сент-Клауд за мной не последовала, я направлялся к центру города. Я чувствовал странное величие, понимая, что тем или иным образом, но именно я сделал все это возможным. Мои былые страхи исчезли, теперь ничто, происходящее здесь, меня нимало не удивит. Я наслаждался своей властью над этим городом, сознанием, что рано или поздно я совокуплюсь с каждой из женщин в ярких летних платьях, которые теснятся сейчас на этих улицах. Я снова ощущал влечение к молодым мужчинам и детям, даже к собакам, сновавшим под ногами прохожих, но теперь оно меня не шокировало, не казалось мне извращением. Я знал, что должен сделать в этом городе очень многое, произвести множество перемен и что я едва еще приступил к работе.

Я уже начал думать о следующем своем видении, ничуть не сомневаясь, что на сей раз это будет отнюдь не сон, а перестройка реальности в соответствии с более величественным и правдивым проектом, в рамках которой самые преступные страсти, самые эксцентричные порывы найдут свое истинное значение. Я вспомнил утешительное замечание отца Уингейта, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего. Но метафорами каких существ являются эти вот бабочки, метафорами чего являются улыбки на этих детских лицах, счастливый вопль исцеленного мною мальчика? Может быть, за ними, в свою очередь, кроется некая чудовищная истина?

Посреди главной улицы, между супермаркетом и автозаправкой, появилось исполинское баньяновое дерево. Его толстый ствол проломил дорожное покрытие, разбросал по сторонам корявые куски асфальта размером с крышку уличного люка. Его ветви перекинулись через мостовую и врезались новыми корнями в тротуар. Вокруг дерева собралась огромная толпа, матери отчаянно махали руками, обращаясь к верхним ветвям, на которых устроилось десятка три детей в компании бессчетной орды многоцветных, вразнобой орущих попугаев. Дерево полностью перекрыло проезд через центр города, невезучая припаркованная машина оказалась в ловушке укоренившихся ветвей, толстых уже, как слоновой хобот. Рядом с железной машиной, попавшей в живую клетку, стоял отставной военный с тростью, он что-то приказывал своей пожилой жене, намертво застрявшей на заднем сиденье.

Проталкиваясь сквозь толпу, я понял, что все жители Шеппертона дружно объявили этот день местным выходным. Школа, и та закрылась. Учителя стоят за воротами, прощально машут руками вслед последним ученикам, радостно несущимся к баньяну. Тем временем персонал магазинов едва справляется с небывалым наплывом клиентов. Перед магазином бытовой техники прямо на мостовой выстроились шеренги телевизоров и пылесосов, машин стиральных и посудомоечных, среди блестящих хромом и эмалью ящиков играют дети и птицы. Управляющий мебельного магазина и его подручные выставляют на улицу коктейль-бары, изящные диванчики и спальные гарнитуры. Утомленные криками и суетой домохозяйки благодарно утопают в мягких матрасах.

У входа в кондитерскую лавку дети отовариваются конфетами и шоколадками, щедро вываленными на прилавок, набивают этими невиданными сокровищами все свои карманы. Я думал, что вот сейчас прибежит владелец и погонит их шваброй, но он стоял тут же, за дверью, и благодушно кидал попугаям орехи.

На другой стороне улицы был вокзал, откуда с минуты на минуту должен был отправиться пригородный поезд. Из кабины электровоза торчала голова в фуражке, машинист нетерпеливо кричал пассажирам, однако те продолжали болтать друг с другом и прогуливаться по платформе. Секретарши и машинистки, администраторы и бизнесмены в своих темных костюмах и с непременными портфелями, все они должны были ехать в Лондон на работу — и все опаздывали уже на много часов.

— Блейк, а у тебя совсем нету…

Маленькая девочка с чумазым от шоколада лицом протягивала мне горсть сластей. Я слушал сдержанное гудение электромоторов. Нужно только протолкаться через толпу и вскочить в поезд. Минута-другая, и я вырвусь из Шеппертона, покину его навсегда.

Я сказал девочке спасибо и пошел к станции. Однако, как только я увидел стальные стрелы рельсов, убегавшие на восток, за россыпь щебеночных озер, на меня накатила глубочайшая апатия, полное безразличие ко всему внешнему миру. Я хотел остаться здесь, в Шеппертоне, до предела исследовать способности, доставшиеся мне после аварии. Я начал уже подозревать, что моя власть не простирается за пределы этого городка.

Машинист выкрикнул что-то еще, недоуменно покачал головой и исчез в кабине; пустой поезд тронулся и начал набирать скорость. Пассажиры-отступники продолжали гулять по платформе, смеясь и беззаботно болтая. Деловые люди кидали портфели на откос, снимали пиджаки и расслабляли галстуки. Секретарши доставали сигареты и прикуривали у своих начальников. Дисциплинированные служащие, которые должны были давно уже сидеть за столами рекламных бюро и газетных издательств, блаженно растягивались на прогретой солнцем траве.

За ними, в нескольких футах от россыпи портфелей, из земли пробивалась густая поросль тускловатых, с игольчатыми листьями кустов. Когда я отходил от станции, кто-то успел уже узнать коноплю — растение, дарующее сны наяву.

Облагодетельствовав их этим подарком, я продолжил обход Шеппертона. Город менялся на глазах. Рядом с киностудией чуть не во всех садиках кипела работа. Отцы и сыновья с головой ушли в изготовление хитроумных воздушных змеев, словно собираясь принять участие в каком-то воздушном карнавале. Безупречные в прошлом газоны и клумбы превратились в тропические джунгли. Пальмы, банановые деревья и блестящие, словно лакированные фикусы сражались за место под оглушительным светом. Лилии и фантастические грибы высовывались из травы, как водоросли на дне осушенного моря. Воздух звенел криком птиц, по большей части мне не знакомых. Хрипло трубили рассевшиеся на крыше супермаркета паламедеи, дробно стучали клювами белые аисты, изучавшие город с просцениума автозаправочной станции. Три императорских пингвина гордо обходили плавательный бассейн, за ними с визгом и воплями ковылял едва научившийся ходить ребенок.

Никто не работал. Люди оставляли двери домов нараспашку и гуляли по свободным от машин улицам, по пояс голые мужчины в широких шортах, женщины в самой своей яркой летней одежде. Супружеские пары серьезно и дружелюбно обменивались партнерами, мужья уводили за руку соседских жен и дочек. На углу собралась кучка не то чтобы старых, но уже и не молодых старых дев, они лукаво заигрывали с проходящими мимо мужчинами.

Глядя на это оживленное, как у птиц лесных, токование, я думал о грядущем радостном разврате. Я испытывал влечение не только к молодым женщинам, походя задевавшим меня телами в уличной толпе, но и к следовавшим за мною детям, даже к пятилетке с полными конфет ладошками. Смущенный этим жутковатым педофильным устремлением, я почти не осознавал, что веду за руку хорошенькую, с темными, серьезными глазами, девочку, которая все еще пыталась отдать мне свой запас бесплатных сластей; надо думать, ее встревожил мой изможденный вид.

Неразборчиво бормоча какую-то несуразицу, я думал, куда же ее отвести. Мне вспоминалась уединенная поляна и мягкое ложе из натасканных в мою могилу цветов. Даже если эти трое и увидят нас там — а у меня было извращенное желание, чтобы увидели, для их же собственной пользы, — никто им не поверит.

Направляя шедшую впереди девочку сквозь толпу, полный отвращения к себе, однако увлекаемый ее твердой ручкой, я увидел идущего наперерез нам отца Уингейта. Он помахивал из стороны в сторону своей соломенной шляпой, как руководитель полетов на палубе авианосца, отмечающий плохую посадку. Он — я видел это — прекрасно понимал, что творится в моей голове. Но в то же самое время я чувствовал, что он не в силах полностью меня осуждать, что он смутно улавливает скрытую логику моего противоестественного поведения.

— Пошли сюда…

Пытаясь ускользнуть от отца Уингейта, я затащил девочку в распахнутую дверь парикмахерской. Все кресла были заняты, мастерицы усердно колдовали над фантастическими прическами. Блистательное смешение перьев и завитых локонов, крылья зачесанных со лба волос — мне казалось, что я попал в вольер с экзотическими птицами.

Рядом с парикмахерской местный бутик ломился от наплыва покупательниц — казалось, каждая шеппертонская женщина решила обновить свой гардероб. Вешалки со свисающими платьями были выставлены прямо на тротуар, а в витрине хозяйка натягивала на бедра пластмассового манекена нечто совершенно великолепное, сплошь из кружев и оборок, в очевидной уверенности, что именно такое одеяние придется по сердцу каждой из ее клиенток. И действительно, перед витриной образовалась небольшая свалка: женщины беззлобно отпихивали друг друга, чтобы получше рассмотреть этот портновский шедевр. В моих ушах мешались восторженные ахи и мечтательные вздохи, смущенное хихиканье и деланно ироническое пощелкивание языком; домашние хозяйки и машинистки, официантки и солидные деловые дамы — все они сдергивали платья с вешалок и демонстрировали их друг другу. Они толкались вокруг меня, прижимали платья к своим плечам, что-то мне весело кричали. Я словно попал в праздничный город, населенный моими невестами.

Судорожно сжимая полураздавленную ладошку своей спутницы, я вспоминал белоснежное оперение птиц, душивших меня в нерассуждающем неистовстве похоти. Голоса женщин стали резче и визгливее, они наваливались на меня, содрогающиеся в течке насельницы безумного зоопарка. Прямо над моей головой хрипло взорал огромный, зеленью и синью переливающийся попугай, его когти методично раздирали кроваво-полосатый навес над витриной. Маленький мальчик с древними глазами карлика-наркомана раскрутил перед моим лицом трещотку.

Водоворот женских тел отбросил меня к витрине; я вскинул девочку на руки, в моем рту билось ее влажное, испуганное дыхание. Я наткнулся на складной стол, обрушив на землю сверкающий ворох бижутерии и свадебной мишуры. Женщины рвались ко мне, к ним присоединялись все новые и новые, выходившие из других магазинов, — разгоряченные пилигримы в день высокочтимого праведника, полные решимости хоть краем глаза взглянуть на его святые мощи.

Пытаясь собраться с мыслями, я взглянул на перегородивший улицу баньян. На ветвях раскачивались десятки детей — крошечные фигурки, подсвеченные сверкающей листвой, как на некоем ожившем витраже. Между детьми порхали иволги и волнистые попугайчики — сгустки света и цвета в грохочущем воздухе.

Жаркие женские тела впивались в мою кожу, их запахи воспламеняли синяки на моей груди. Меня охватило тревожное сексуальное блаженство, опьянение какой-то странной алчбой. Вокруг развевались душные подвенечные платья, свисавшие с расхватанных женщинами вешалок.

Сквозь мгновенный просвет в толпе я увидел Мириам Сент-Клауд. Она выходила из красной машины, зачарованно глядя на полуразграбленные вороха подвенечных платьев, а я неуклюже продирался к ней через толпу: бык и женщины-матадоры с белыми подвенечными мулетами. Мириам застыла в нерешительности — последняя из моих невест, опоздавшая на свадьбу. Понимает ли она, что я исцелил ее пациентов для того, чтобы иметь возможность сочетаться с ними браком? Я уже знал, что скоро совокуплюсь и с Мириам Сент-Клауд и со всеми, кто здесь есть, с мужчинами и женщинами, с детьми и грудными младенцами. Я не буду больше есть, никогда, но их тела насытят меня своим потом и запахом.

Перепуганная девочка вырвалась от меня, протолкалась через толпу и убежала к своим сверстникам, носившимся среди стиральных машин и телевизоров. Мир звенел и кружился; я поднял кулаки, защищаясь от мамаши, вскинувшей прямо к моему лицу дико верещавшего ребенка. Я запутался в шлейфе подвенечного платья и упал к ее ногам. Опустошенный неумолчным шумом, я лежал на асфальте в блаженном исступлении, понимая, что неизбежно погибну под каблуками своих невест.

Крепкие руки схватили меня за талию, подняли и усадили на складной стол. Не ослабляя хватки, отец Уингейт прислонил меня к витринному стеклу. Он отшвырнул ногой рассыпанную по асфальту бижутерию, а затем властно растолкал женщин. Я чувствовал резкий, лошадиный запах его подмышек. Он смотрел на меня с нежной злостью — отец, собирающийся двинуть сыну в зубы. Он один догадывался о моей неотвратимой судьбе, о предрешенном будущем, на пороге которого я стою.

— Блейк… — Его голос звучал, словно с небес.

Я качнулся и обвис на нем.

— Позовите доктора Мириам. Мне нужно…

— Нет. Не сейчас.

Он прижал мою голову к своей груди, заставляя меня дышать его потом, решительно убежденный, что я приближаюсь к новому видению и негоже мне уклоняться.

— Блейк, — прошептал он хрипло, — прими свой мир.

Отец Уингейт возложил руки на мои саднящие ребра, вдавил свои пальцы в отпечаток тех, других ладоней, которые вернули меня к жизни.

— Встань, Блейк. Смотри!

Я почувствовал его губы на своих рассаженных губах, почувствовал вкус его зубов и табачную вонь его слюны.

 

Глава 20

Жестокий пастырь

Все подернулось льдом. Толпа отхлынула, женщины с детьми растекались прочь сквозь крупитчатый свет. Мириам Сент-Клауд все так же стояла на другой стороне улицы с лицом, обращенным ко мне, но и она словно уходила, утопала в трясинах беспамятства и безвременья. Я чувствовал, что отец Уингейт где-то рядом, слева. Его глаза застыли на мне, его рука побуждала меня идти. Как и все в этом внезапно умолкнувшем молле, он походил сейчас на лунатика, неустойчиво замершего на грани сна.

Покинув их, я пошел к супермаркету и библиотеке. Немногие оставшиеся на улице люди, призрачные манекены во все еще ярком свете, один за другим беззвучно ускользали в свои сияющие сады. Над опрокинутым в безмолвие городом царил исполинский фонтан листвы и сучьев — баньяновое дерево, одно лишь сохранившее ясность своих буйных очертаний. Все остальное блекло и расплывалось. Деревья в парке, дома на улицах превратились в смутные отражения самих себя, остатки их скудной реальности быстро испарялись в полуденном жару.

А затем, без малейшего предупреждения, свет снова воссиял. Я стоял посреди парка. Все вокруг вырисовывалось с невозможной четкостью — каждый цветок со всеми своими лепестками, каждый лист каждого каштана, все они, вместе и порознь, находились в фокусе моего зрения. Черепица на крышах дальних домов, кирпичи и прослойки раствора между кирпичами, все стекла во всех окнах рисовались с абсолютной, последней подробностью.

Ничто не двигалось. Ветер стих, птицы исчезли. Я был один в пустом мире, во вселенной, созданной для меня и порученной моим заботам. Я знал, что это и есть первый реальный мир, тихий парк в пригороде пустой, не заселенной еще вселенной, куда я вступаю первым, вступаю, чтобы привести за собой всех обитателей прошлого, призрачного Шеппертона.

Наконец-то я лишился страха. Я спокойно шел по парку, изредка оглядываясь на следы своих ног, первые следы на юной, яркой траве.

Я был царем всего. Царем ничего. Я снял с себя одежды и бросил их среди цветов.

За моей спиной затокали копыта. Из серебристой поросли берез выглядывала лань. Счастливый обществом, я подошел поближе и увидел еще двоих, самца и самку, молодого и старую. За мной следовало целое стадо этих нежных существ. Глядя на без опаски приближающихся ланей, я узнал их как третью свою семью из этого тройства живых существ — зверей, птиц и рыб, которые правят землей, воздухом и водой.

Теперь мне осталось встретиться с существами природы огненной…

* * *

Сквозь швы моего черепа пробились ветвистые рога. Я щипал нежную, как подшерсток, траву, сторожко поглядывая на юных самок. Все мое стадо паслось здесь же, вокруг меня. Впервые за все это время нервный воздух вселил дрожь в листья и цветы. Смущая солнечный жар, над безмолвным парком повисла звенящая, электричеством заряженная тревога. Я повел свое стадо к безопасности обезлюдевшего города. По дороге я коснулся юной самки и тут же, в дрожи нетерпения, покрыл ее. Мы спарились на пятнистом ковре света, торопливо разорвались и поскакали бок о бок, на наших бедрах пот мешался со спермой.

Следуя за мной, стадо пересекло окружную дорогу и вступило на пустынные улицы, стройный перестук копыт среди брошенных машин. Я остановился, взволнованный запахом невидимых хищников, которые могли таиться за этими молчащими окнами, в этих неестественно аккуратных садиках, могли в любую секунду вцепиться мне в горло, бросить меня на землю. Я выбрал другую самку и покрыл ее прямо у памятника героям войны, моя сперма струилась по выбитым на камне именам мертвых клерков, продавцов и рабочих. Нервно подрагивая, я пробирался среди застывших машин. Теперь я совокуплялся с самками почти непрерывно, соскакивая с одной, чтобы тут же покрыть другую. Наши отражения вздыбливались в зеркальных стеклах витрин, среди пирамид консервных банок и косметики, телевизоров и стиральных машин — страшных орудий, грозивших моей семье. Моя сперма забрызгала витрины супермаркета, струилась среди объявлений о скидках и распродажах. Чтобы самки не так волновались, я вел их тихими проулками, спаривался с каждой из них по очереди и оставлял ее щипать траву в очередном огороженном садике.

И вот, разводя их по этим местам, наново заселяя покинутый город своим пронзительным семенем, я чувствовал, что я — палач, что эти тенистые садики суть загоны огромной бойни, где я же, со временем, перережу им глотки. Я вдруг увидел, что я не страж им, но жестокий пастырь, совокупляющийся с паствой своей, загоняя ее на бойню.

И все же в запахе смерти и спермы, густо повисшем над оставленным городом, проступали истоки нового вида любви. Возбужденный и пресыщенный, я ощущал свою власть над деревьями и ветром. Светом дышащая листва, тропические цветы и щедрые плоды — все это истекало из моего беспредельно животворящего тела.

Мысль о все еще не покрытой самке заставила меня покинуть пустынные улицы и направиться в парк. Я вспомнил, с каким жадным восторгом взирала Мириам Сент-Клауд на подвенечные платья. Пробегая мимо голого манекена, укрытого за обрызганным спермой стеклом, я обонял сладкий след Мириам, увлекавший меня к реке, к особняку под мертвыми вязами. Я хотел показать ей себя, свое звериное тело, остро пахнущую шерсть и развесистые рога. Я покрою ее на лужайке, прямо под окном ее матери, в виду утонувшего самолета.

Небо уже меркло, превращая парк в тревожное сплетение света и тени. Но я отчетливо видел Мириам, она стояла перед своим домом, глядя, как мощно несусь я к ней сквозь черные деревья. Я видел, что она безмерно восхищена моим пылом и величием.

Как только я приблизился к мертвым вязам, некая фигура, появившаяся из темной заставы кустарника, преградила мне путь. На мгновение я увидел мертвого летчика в изодранном комбинезоне, с лицом, как взбесившийся фонарь. Он вышел на берег в поисках меня, но не смог пройти дальше этих древесных скелетов. Он приближался, путаясь ногами в буйной заросли папоротников, вскинув затянутую перчаткой руку, будто спрашивая, кто оставил его в обреченном на смерть самолете.

Ошеломленный, я бежал в безопасность тайной лужайки. Достигнув ее, я лег в могилу и спрятал рога в ворохе мертвых цветов.

 

Глава 21

Я — огонь

Когда я проснулся, лужайка плыла в тусклом, безрадостном свете. Над парком повис закат, сквозь деревья проглядывали уличные фонари Шеппертона. Мои рога исчезли, исчезли спермой обрызганные копыта и могучие чресла. Наново воплощенный в себя, я сел на край сумеречной могилы. Тайная обитель ущербных детей мерцала, как подсвеченный придел проглоченного джунглями храма. Я выжал из своего костюма пот. Ткань рыжела пятнами крови и экскрементов, словно я много часов погонял стадо буйных, норовистых животных.

Я смотрел в могилу цветов на сотни мертвых тюльпанов и ромашек, собранных детьми. Они успели добавить еще несколько фрагментов «Сессны» — кончик правого крыла, клочья ткани, сорванные течением с фюзеляжа и выброшенные на берег. Расположение обломков опасно напоминало первоначальный самолет, он словно сам воссоздавался вокруг меня.

Лица детей светились в густой траве, как грустные луны. Озабоченные глаза Дэвида смотрели из-под огромного лба в давнем ожидании, когда же к ним подключатся бездействующие части его мозга. Мелкие черты Рейчел мерцали сквозь темные маки, словно кем-то забытый огонек. Ухал и взгикивал Джейми, напоминая деревьям и небу, что он еще есть. Дети печалились, что исключены из моего нового мира. Понимают ли они, что я, подобно языческому богу, могу претвориться в любое, какое захочу, существо? Довелось ли им видеть меня королем-оленем, несущимся во главе своего стада, совокупляющимся на бегу?

Я встал и взмахом руки отослал их прочь:

— Дэвид, отведи Рейчел домой. Джейми, тебе пора спать.

В их же собственных интересах я не хотел, чтобы они подходили ко мне слишком близко.

Оставив их в темной траве у могилы, я пошел через луг к реке. Ночная вода бурлила рыбами — среброспинные угри, щуки и зеркальные карпы, морские окуни и маленькие акулы. Отмель мерцала призрачным светом фосфоресцирующего планктона. Я ступил на песок, дал заряженной светом воде плескать о мои кроссовки, слизывать кровь и навоз. К моим ногам подползла огромная рыба. Не спуская с меня внимательных глаз, она поглотила расцветшие на воде пятна и так же бесшумно ушла в пучину.

На крыше оранжереи сидели белые пеликаны. Черный воздух был снизу подсвечен оперением бессчетных птиц, яркими лепестками тропических цветов, которые обвились вокруг мертвых вязов, образуя огромную корону, вроде той, что я видел, покидая самолет.

— Аз есмь огнь…

И земля, и вода, и воздух. Из четырех стихий вещного мира в три я уже входил; я прошел три двери, при посредстве птиц, рыб и животных. Теперь мне осталось вступить в огонь. Но каким странным, от пламени рожденным существом?

Яркий луч света выхватывал из тьмы ограждение причала с аттракционами, праздничным фейерверком зажигал стаи кишащей в воде рыбы. С фонарем в руке Старк спрыгнул на палубу стального лихтера, пришвартованного у причала. Ветхое суденышко, хозяйственно подобранное им в какой-то мелкой речушке, было снабжено землечерпальным оборудованием, краном и лебедкой. Не обращая внимания на тяжелых рыб, тунцов и акул, выпрыгивавших из воды у самого борта лихтера, Старк проверял стрелу-крана и ржавые тросы.

Так значит, этот красавец все еще намеревается поднять «Сессну» и выставить ее в своем занюханном зоопарке главным экспонатом. Он развернул фонарь, полоснул меня лучом по лицу, словно упрекая за то, что я оставил утонувший самолет без присмотра. Я видел его настороженное лицо и понимал, что мы с ним вовлечены в некоего рода единоборство.

Оставив его, я пошел к дому. Все окна были открыты теплой ночи, люстра в гостиной освещала покрытые холстиной столы, стулья и козетки. Гнутая мебель в оранжерее, длинный обеденный стол, стулья и буфеты в столовой — все было аккуратно обернуто материей, лампы и телефоны отключены. Неужели Мириам и ее мать настолько потрясены моим превращением в зверя, что воспользовались временем, когда я спал в своей могиле, и бежали из города? Думая о Мириам, о ее срединном положении в моих замыслах, я взбежал по темной лестнице. Моя комната осталась нетронутой, но в спальне Мириам успел похозяйничать некий полоумный взломщик. Кто-то набросил ее белый халат на трюмо, выпотрошил медицинский саквояж на кровать, а затем разбросал все его содержимое по полу. Пузырьки и шприцы, стетоскоп и рецептурные бланки — при каждом шаге я неизбежно наступал на какую-нибудь ампулу или пачку таблеток.

Я бежал мимо кортов, вспугивая шумно вспархивающих попугаев. За деревьями, рядом с плавательным бассейном, тлели окна церкви. Восточное окно лишилось витража, через него проглядывал освещенный неверным пламенем свечей потолок.

Дверь ризницы стояла нараспашку, глядевшая в пролом луна освещала стенды с останками допотопных тварей. Хотя отец Уингейт и передал свою церковь мне, он провел этот день в упорных трудах, собирая из древних костей некое подобие примитивного летающего существа. Широко раскинутые руки, изящные ноги с миниатюрными ступнями, кости, позолоченные временем, — существо это необыкновенно походило на крылатого человека, на меня, пролежавшего миллионы лет в донных отложениях Темзы и спавшего, пока не пришло время проснуться, пока в реку не упал самолет. А что, если не я украл «Сессну», а другой, неведомый летчик, этот призрак, виденный мною среди мертвых вязов? И его личность передалась мне, выходившему на берег после немыслимо долгого упокоения?

На полу, по которому мы с отцом Уингейтом таскали вчера неподъемные скамьи, стоял серебряный подсвечник с зажженными свечами. За обернутым холстиной алтарем к восточному окну приставлена стремянка — кто-то, залезший на нее, вынул все витражные стекла и прямо оттуда, сверху, разбросал их по полу.

Миссис Сент-Клауд в домашнем халате неуверенно поправляла мерцающее пламя свечей. Мириам сидела на исшарканном полу, осторожно двигая осколки витража. Под ее сестринской накидкой виднелся вышитый подол подвенечного платья. Она перебирала куски цветного стекла, фрагменты нимбов и апостольских мантий, креста и кровоточащих ран — элементы огромной головоломки, которую ей предстояло собрать.

— Блейк, вы можете мне помочь? — Миссис Сент-Клауд взяла меня за руку, старательно избегая смотреть мне в глаза, словно они могли ее ослепить. — Отец Уингейт совсем взбесился. Мириам пытается собрать это стекло. Сидит здесь и перекладывает осколки, не знаю уж сколько часов. — Она обвела разгромленную церковь беспомощным взглядом и повернулась к дочери. — Мириам, милая, иди-ка ты лучше домой. Люди подумают, что ты как сумасшедшая монахиня.

— Мама, здесь совсем не холодно. Я прекрасно себя чувствую.

Мириам подняла глаза от своей головоломки и безмятежно улыбнулась. Спокойная внешне, она сознательно отстранялась от всего окружаюшего, предуготавливая себя к яростному будущему, обещанием которого явился я. И все же она смотрела на мой измазанный костюм с явным восхищением, я видел, что она готова напасть на меня, вцепиться мне ногтями в лицо и лишь крайним наряжением воли сдерживает это желание.

— Мириам, завтра же прием… тебе нужно подумать о своих пациентах. — Миссис Сент-Клауд подтолкнула меня к кругу битого стекла. — Блейк, она решила оставить клинику.

— Мама, я думаю, Блейк и сам прекрасно справится с пациентами. У него руки настоящего целителя…

Мне хотелось преступить эти осколки стекла, обнять ее, сказать, что я просто хочу взять ее с собой в реальный мир, двери которого пытаюсь открыть, но затем я понял, что она сидит здесь не просто, чтобы собрать разбитый витраж, а чтобы оградиться этим магическим кругом от меня, словно я — некая чуждая сила, вампир, коего должно сдерживать этими обветшалыми знаками и символами.

— Вы закрыли свой дом, — сказал я ее матери. — Вы что, хотите покинуть Шеппертон?

Миссис Сент-Клауд растерянно спрятала ладони в рукавах халата.

— Не знаю, Блейк, просто не знаю. Мне почему-то кажется, что мы его все покинем, возможно — в ближайший день. А вы сами, Блейк, вы это чувствуете? Вы видели птиц? Странных рыб? Природа словно… Блейк?

Она ожидала, что я отвечу, но я смотрел на ее дочь, тронутый ее страхом передо мной и ее отвагой, ее решимостью не сдаваться без боя силам, которые она чувствовала во мне. Однако я уже знал, что Мириам и ее мать, отец Уингейт, Старк и трое детей если и покинут Шеппертон, то только вместе со мной.

Потом, лежа в своей спальне, я думал о своем третьем видении, о господстве над оленями. Хотя я не ел уже три дня, я чувствовал себя пресыщенным и беременным, и это была не какая-то кажущаяся матка в моем животе, а истинная беременность — каждая клетка моего тела, каждая железа и каждый нерв, каждая кость и мышца полнились новой жизнью. Тысячи сгрудившихся в воде рыб, птицы, кострами пылающие в парке, тоже казались пресыщенными, словно все мы незримо участвовали в некоей репродуктивной оргии. Я чувствовал, что мы забыли, забросили свои органы размножения и согласно сливаемся, клетка с клеткой, в необъятном теле ночи.

Я уверенно знал, что мое сегодняшнее видение было не сном, но еще одной дверью в царство, куда направляли меня мои невидимые стражи. Птица, рыба, животное — все это грани иного, высшего существа, которое родится из меня теперешнего. Полная, казалось бы, дикость — мелкий языческий божок в паршивеньком, измазанном спермой и кровью костюме, властвующий над безликим пригородным поселком, — однако я был преисполнен чувства ответственности. Я знал, что никогда, ни за что не злоупотреблю своими силами, но сберегу их для верного применения, для целей, которым лишь предстоит мне открыться.

Уже сейчас, подобно местному духу какого-нибудь скромного водопада или перекрестка, я мог превращать себя из одного существа в другое. Для меня не было тайной, что я стал заурядным домашним божком — не космической сущностью, повелителем вселенной, но малым божеством, чья власть простирается разве что на этот городок и его обитателей и которому еще предстоит доказать свое право на моральный авторитет. Я думал о зареве разрушения, которое я узрел над этими крышами, о своей убежденности, что в один прекрасный день я убью всех здешних обитателей. И в то же самое время я знал, что хочу не вредить им, а только направить их на иной, высший уровень существования. Эти парадоксы, как и моя устрашающая потребность совокупляться с детьми и стариками, были представлены мне подобно серии искусов, испытаний.

Что бы ни случилось, я не изменю своей яростной одержимости.

Не нуждаясь более во сне, я сидел у окна. А что, если сон есть всего лишь старание ребенка в колыбели, птицы в гнезде, всех людей, молодых и старых, достичь дальнего берега, на котором резвился я сегодня вместе со своими оленями? Река под окном текла к Лондону и морю. Фюзеляж утонувшей «Сессны» озарялся сиянием белых дельфинов, которые тесно толпились в воде, превращая реку в полуночный океанариум, наполненный кровью моих жил. Каждый листок в лесу мерцал крупинкой света — крошечные маячки в расчлененных созвездиях моего я. Глядя на уснувший город, я поклялся привести его обитателей к общему счастливому концу, собрать из них мозаику единого реального существа, подобно тому, как Мириам Сент-Клауд складывает кусочки цветного стекла, пресуществить их в радуги, отбрасываемые моим телом на каждую птицу, каждый цветок.

 

Глава 22

Переделка Шеппертона

Наутро я начал переделывать Шеппертон по своему образу и подобию.

Солнце едва взошло, а я уже стоял на лужайке, нагой, в окружении полусонных пеликанов. Когда я вывел себя из глубокого, безмятежного покоя, то почти удивился, увидев все ту же мирную спальню. Стул у окна, письменный стол и туалетный столик миссис Сент-Клауд, зеркальные шкафы несмело проглядывали в зарождающемся свете, словно воссоединяясь со мной после долгой разлуки. Я ступил с кровати на ковром покрытый пол, благодарный его мягкому ворсу, благодарный покорному воздуху, старавшемуся ничем меня не обеспокоить. Я чувствовал себя как ребенок на каникулах в незнакомой гостинице: чувства до предела обострены к малейшему пятнышку на потолке, к странной вазе на каминной полке, ко всем восхитительным возможностям зачинающегося дня. Мою кожу познабливало, как сверхчувствительную фотопленку, фиксирующую первые намеки на свет, тронувший оловянное лондонское небо. Тихо наползая на Шеппертон, зародыш рассвета вывел из ночного небытия мачту яхты, пришвартованной неподалеку от Уолтонского моста, наклонный лоток транспортера у щебеночных озер, громоотводы и оцинкованные крыши киностудии.

Каждое из этих изображений оставляло на моей коже свой отпечаток, фрагмент окружающего мира, формировавшего иллюминированную фреску на лице моем и кистях рук. Ободренный этими вестями издалека, тихими уверениями дня, я решил пока не одеваться. Никто больше в доме не бодрствовал, поэтому я одиноко покинул спальню и спустился в холл. Задрапированная мебель терпеливо ждала, когда же ей позволят воссоздаться.

Я оставил дом через парадную дверь и пошел по сырой траве к серой воде. Река бросилась мне навстречу, она гибко терлась о берег, словно в нетерпении сбросить свое мышастое платье. Огромные стаи птиц терпеливо сидели на деревьях, готовые вернуться к жизни по первому моему знаку.

На заливной луг наползал ранний, жидкий свет. Я вступил на брег и воздел руки к солнцу. Стоя там обнаженным, я приветствовал солнце как равного, как почтенного посланника, коего я допускал в свои владения. Обратив к его восходящему диску спину, я прогулялся по мелкой, холодной воде, любуясь сотнями золотых карпов, сошедшихся к моим ногам.

Последуемый солнцем, я покинул окрестности особняка и вошел в пустынный парк — конюх, ведущий большую, покорную рабочую лошадь к дневным трудам. Я бежал обнаженный сквозь деревья, делая вид, что хочу оставить солнце на верхушках мертвых вязов, но оно не обижалось и все так же, мерным шагом, следовало за мной. Впервые с момента своего прибытия я чувствовал себя свободно и уверенно, в полной готовности провести этот день с максимальной пользой.

Около церкви я задержался, желая перевести дыхание. Вспомнилась Мириам Сент-Клауд на коленях среди осколков цветного стекла, преувеличенное спокойствие, с которым она собирала свою головоломку. Оставив солнце отдохнуть на церковном шпиле, я вступил в ризницу, где древние кости крылатого человека словно шевелились в утреннем свете.

Обнаженный, я стоял пред алтарем, ощущая аромат, неуловимо витавший в воздухе. Я обонял тело Мириам, ее груди и губы, ее трепетные ладони, готовые оттолкнуть меня прочь. Мне вновь хотелось обнять ее, успокоить. Стоя в стеклянном круге, я взял в руку свой пенис. Я наново ощутил ее руки, массировавшие меня, когда я очнулся после аварии на мокрой траве…

Семя толкнулось в мою ладонь. Я смотрел на яркую жидкость и вспоминал речную воду, которую я подносил к свету, сгущенное мироздание жидкой пыли.

Покидая церковь, я бросил свое семя на дорожку, отходящую от двери ризницы. Пока я стоял там, созерцая через плавательный бассейн масштабные копии древних самолетов во дворе киностудии, у моих ног взметнулись, назло булыжникам, все те же зеленые стрелы с кроваво-молочными наконечниками. Я прошел через них и направился к городу с набрякшим пенисом в руке. Пробегая среди деревьев, я думал о Мириам. У теннисных кортов я снова эякулировал и расшвырял свое семя по клумбам.

Мгновение спустя степенные тюльпаны безнадежно потерялись в отважной тропической растительности, вспоровшей мягкую, влажную почву сотнями жадных ножей. У стальной ограждающей сетки страстно трепетали нежно-зеленые листья юного бамбука, ажурными кружевами развернулся на сучьях мертвого вяза испанский мох — коронационный наряд царственного трупа, непорочную белизну берез оплели лианы — страстные руки нетерпеливых любовников.

Опьяненный своей животворностью, я был беззаботен и щедр. Ощущение голода исчезло без следа. Я решил ошеломить этот дремучий город своим сексуальным могуществом, но иначе, не совокупляясь с его обитателями, уютно дремлющими на своих перинах. Моей покорной наложницей станет сам Шеппертон, я преображу его в парадиз, куда более экзотичный, чем все телевизионные сериалы, задающие ритм их жизням.

Приблизившись к плавательному бассейну, я оставил солнце своими заботами, пусть само пробирается через парк, и взошел на упругий трамплин. Я видел внизу покойную воду и кафельное дно, изукрашенное тритонами и веселыми, дружелюбными рыбами, среди которых не было утонувших самолетов. Воздух струился по моей кровоподтечной груди, принося из церкви благоухание Мириам Сент-Клауд.

При легчайшем прикосновении семя излилось в мою горсть. Я дозволил жемчужной нити упасть в воду. На зеркальной поверхности засверкали драгоценные медальоны, электрическая химия взрябила недвижную воду, словно проскользнул в глубине невидимый глазу пловец. Секунда-другая — и из этого кипения сгустились большие зеленые блюдца, каждое с белым цветком посередине. Пока я спускался по лестнице, поверхность бассейна стала сплошным ковром огромных лилий, площадкой для игр озерных херувимов.

Оставив плавательный бассейн, я направил свои стопы к центру Шеппертона. Исполинские руки баньяна вцепились пальцами корней в мостовую перед почтой и автозаправкой, словно пытаясь вскинуть весь Шеппертон к небу. Я прошел по пустой улице и умастил случившийся по пути фонарный столб своим семенем. Огромная лиана оплела обшарпанный бетон, крутой спиралью взвилась к фонарю и свесила мне на голову буйную поросль цветов.

Восхищенный случившимся, я расставил по краям дороги подсолнухи и орхидеи. Перед супермаркетом я засадил череду мусорных урн деревьями манго, их счастливые фрукты взрастали из мусорной ерунды сигаретных пачек и фаст-фудовой фольги. У автозаправки я эякулировал на топливные насосы и на эмалью сверкающие крыши выставленных на продажу автомобилей. Стремительные плети бахромой завесили хром радиаторов, взлетели по витринным стеклам, тесно сплелись с неоновыми вывесками, окружили водосточный желоб. На насосах распустились лилии, змеи шлангов украсились к приходу клиентов порослью кактусов и молочаев.

Шеппертон обретал праздничный дух, предуготавливал путь для триумфальной процессии. Я работал споро, торопясь преобразить город прежде, чем его спящие обитатели пробудятся к свету нового дня. Я посадил олеандровые рощи перед банком и магазином бытовой техники, просновал подвесные телефонные провода цветущими лианами — прелестнейшая вышивка раннеутренних разговоров. Плотные миниатюрные цветы повисли гирляндами декоративных лампочек. Взойдя на крышу многоэтажного гаража, я позволил своему семени стекать вниз. Разноцветной волной пронеслись по бетонным уступам каллы и кустики земляники, обращая пыльный лабиринт в радостное сверкание висячего сада.

Куда бы ни направил я свой путь в этом рассветном обходе города, везде я сеял свое семя, везде за моей спиной рвалась к небу новая жизнь. Поспешаемый солнцем, которое хоть и не сразу, но все же меня нагнало, я проносился пустынными улицами, языческий садовник, понудивший свет и воздух украсить новорожденный сад воистину райским убором. Всюду, куда ни бросишь взор, над живыми изгородями и чопорными газонами, лишь часом прежде безупречными, буйствовала тропическая растительность — финиковые пальмы и тамаринды превращали Шеппертон в подобие радостных джунглей.

Внесенные мной изменения должны уже были быть заметны с окружающих город полей и для водителей на шоссе. Вернувшись в начале седьмого к гаражу, я удовлетворенно убедился, что раскрасил Шеппертон в безудержной амазонской палитре.

В скромных садиках возвысились сотни кокосовых пальм, клочкастые зонтики их крон победно развивались превыше дымовых труб. На каждом перекрестке взросли, ломая мостовую, бамбуковые рощи. Над всем Шеппертоном, с крыш киностудии, супермаркета и автозаправочной станции, струила ввысь свой свет тропическая листва. Над спящим городом поднялось во весь свой рост солнце, тяжеловесный исполин, мой медлительный, но надежный помощник. Трескучим разноголосым хором оглашали сверкающий воздух тысячи птиц — какаду и ара, ослепительные райские птицы и австралийские медоеды.

Я стоял у гаража, удовлетворенно внимая суетливому утреннему гаму и пытаясь представить себе, что шевельнется в сердце Мириам, когда она подойдет к своему окну и узрит, как убрал я для нее этот день. Уже появились первые восхищенные очевидцы моих достижений. Два разносчика газет оставили велосипеды под сенью баньянового дерева и удивленно таращились на сверкающую зелень, на аистов и алых ибисов, обсевших крышу супермаркета. Заметив меня, мальчики встали за своими велосипедами, слишком испуганные, чтобы двигаться. Я естественным образом предположил, что они ошеломлены моей наготой и эрегированным пенисом, спермой, обильно блестящей на моих бедрах, однако тут же понял, что они не замечают, что я наг, а просто с благоговейным ужасом взирают на ладоневидные кровоподтеки, испятнавшие мою грудь.

— Вы, двое, двигайте дальше, а то застрянете здесь — не выберетесь потом.

Я подошел к ним и продел велосипеды сквозь корни баньяна. Мальчишки со свистом и гиканьем умчались прочь. Их рули проросли цветками, спицы обвились орхидеями, они оставляли за собой метельную россыпь душистых лепестков.

Около банка почтальон разрезал искрящийся воздух нелепыми взмахами рук, отгоняя стайку иволг, привлеченных яркими марками на торчавших из его сумки конвертах. Пятясь от птиц, он наткнулся спиной на подошедшего меня.

— Рано поднялись — это что, цветы вас разбудили?

Слишком удивленный, чтобы заметить мою наготу, почтальон настороженно смотрел, как я трогаю пальцами пачки писем. Бормоча что-то себе под нос, он свернул в тихую боковую улочку. Прямо в его руке конверты прорастали розами. Не в силах что-то понять, он заталкивал в почтовые ящики открытки, обвитые лианами, и налоговые повестки, украшенные тигровыми лилиями, вручал сонным домохозяйкам роскошные букеты, бывшие прежде заурядными бандеролями.

Завершая свои труды по преобразованию этого пригородного поселка, я прошел главными улицами, ведущими к его рубежам. На юге я кинул свое семя к въезду на Уолтонский мост. Стоя посреди лондонского шоссе, я надменно игнорировал гудки проезжающих мимо машин. И снова я понимал, что ни один из водителей не осознает моей наготы, что все они видят во мне эксцентричного селянина, норовящего сунуться им под колеса. К тому времени, как я обратился к ним спиной, нежно-зеленые копья бамбука пронзили гудрон и бензиновый воздух, взметнулись на высоту пятнадцати футов. Толстые трубчатые стволы образовали надежный палисад, крепостную стену, сделавшую Шеппертон недосягаемым для автотранспорта.

Точно так же и у дороги в аэропорт, на северной окраине, где тремя днями раньше я запер себя, не дал себе выйти во внешний мир, я возвел в это утро барьер, не позволявший внешнему миру входить в Шеппертон. Мимо меня проехали на велосипедах две средних лет женщины, уборщицы какой-то из контор. Добродушно посмеиваясь, они смотрели, как я мастурбирую на проезжей части, с солнцем, терпеливо ждущим у меня за плечом. Секунды спустя, когда они оглянулись, у моих ног уже поднялась, ломая гудрон, купа высоких зубчатолистых пальм.

Возвращаясь к реке, я смотрел, как Шеппертон восстает ото сна, как распахиваются окна сияющему дню и джунглям, затопившим дворы и гаражные крыши. Детишки в пижамах перевешивались через подоконники, воплями приветствуя радужные облака тропических птиц. Молочник остановил свой фургон у ворот киностудии и тыкал пальцем в сторону гигантских папоротников и ползучих пальм, плотно укутавших павильон звукозаписи. Трое киноактеров вышли из такси и смотрели на нежданные перемены, словно попав без единой репетиции на съемку сцены в дебрях экваториальной Африки, придуманной ночью вконец сбрендившим режиссером. Когда я шествовал мимо них, они взглянули на мое нагое тело и спермой измазанные бедра без особого интереса, считая, по всей видимости, такой наряд вполне уместным для их дикарской эпопеи.

Полагая эти приготовления к зачинающемуся дню в высшей степени удовлетворительными, я, однако, ни на минуту не забывал, что они — лишь начало. Я восстановил в правах первозданный лес, однако в сплетениях этих лиан, за праздничным оперением поющих и порхающих птиц замер в ожидании мир иной, более жесткий и строгий. Я смотрел, как домохозяйки в домашних халатиках достают из почтовых ящиков букеты орхидей и улыбаются этим весточкам от неизвестных обожателей. Весь город был моим подношением их теплым со сна телам.

Но то был лишь мой первый день в должности верховного божества Шеппертона, в роли языческого бога «сабурбии», как верно назвала меня Мириам Сент-Клауд. Я услышал хриплый кашель огромных птиц и увидел, как по крыше клиники карабкается кондор. Его мощные когти вцепились в извивы шифера, как в шею поверженной жертвы. Он взглянул на меня сторожко и вопрошающе, томясь всей этой радостной суетой, ожидая, когда же пойдет отсчет настоящего времени.

Отмахнувшись от беременных ланей, я вступил в еще полный предрассветной прохлады лес. Я опустился на колени среди мертвых недавно вязов, которые теперь пробуждались к жизни, просовывали сквозь коричневую коросту коры первые несмелые побеги. Чувствуя, как солнце омывает мое нагое тело, я поклонился самому себе.

 

Глава 23

Мысль о летной школе

— Блейк, вы приготовили нам восхитительный день! — Миссис Сент-Клауд стояла, как и обычно, у окна своей спальни. Ее рука указывала на свет, дрожавший над приречными деревьями, на электризованный берег. — Это просто чудо, вы превратили наш Шеппертон в кинодекорацию. Целый уже час я лежал в объятьях теплого утреннего воздуха, поручив свое тело нежным заботам солнца. Мне нравилось наблюдать за миссис Сент-Клауд, возбужденной, как вожатая скаутов на особо удачном и красочном слете. Она ждала у изножья кровати, не совсем уверенная, дозволено ли ей проникнуть в окружающую меня ауру. Она была в радости и в смятении, мать не по годам развитого ребенка, чьи таланты могут устремиться в самых непредвиденных направлениях. Мне хотелось покрасоваться перед ней, извлечь для нее из воздуха чудесные, небывалые сокровища. Хотя сам я еще слабо представлял себе реальный масштаб своих возможностей, миссис Сент-Клауд в них ничуть не сомневалась, верила в них свято и истово. Вот эта уверенность во мне и была для меня сейчас самым нужным, самым важным. Я уже подумывал о том, как бы расширить свои владения и даже — возможно — бросить вызов тем незримым силам, которые одарили меня моей теперешней властью.

— Вы видели сегодня Мириам?

Я боялся, что моя нареченная могла оставить Шеппертон ради безопасности Лондона, укрыться в жилище кого-нибудь из коллег, пока здесь разыгрываются столь странные события, пока ее языческий бог куролесит среди стиральных машин и подержанных автомобилей.

— Мириам в клинике. Не беспокойтесь, Блейк, вчера она совсем не расстроилась. — Миссис Сент-Клауд говорила о своей дочери, слово о моей непутевой жене, не в меру страстно увлекшейся какой-то дурацкой религией. — Скоро она вас поймет. Я уже поняла — я и отец Уингейт.

— Я знаю. Это очень важно. — Я помахал людям с Уолтонского берега, которые пришли через заливной луг, чтобы собственными глазами увидеть чудесно преображенный Шеппертон. — Я ведь делаю все это для нее. И для вас.

— Конечно же, Блейк. — Стараясь сделать свои слова убедительнее, миссис Сент-Клауд взяла меня за плечи. Мне нравились ее сильные пальцы на моей коже. Я уже начал забывать, как мы лежали с ней на этой кровати, в ритуале моего новорождения. Я был рад, что и она, подобно всем прочим, не замечает моей наготы.

Из воды выпрыгнула меч-рыба, салютуя мне высоко вскинутым белым мечом. Река кишела рыбами, как перенаселенный океанариум. Не обращая внимания на дельфинов и тунцов, на огромные косяки карпов и форелей, отец Уингейт сидел на брезентовом стуле в окружении своего поискового инструментария. Близко подошедшие пингвины с любопытством наблюдали, как он усердно просеивает влажный песок. Здесь же были и калечные дети, они вытаскивали на сушу кусок самолетного крыла, прибитый течением к берегу.

Все они работали со страшной поспешностью, словно время уже на исходе. Мне пришло в голову, что, когда бы я ни проснулся, члены моей семьи оказываются более или менее на своих первоначальных местах, как актеры, раз за разом разыгрывающие некий реальный эпизод. И даже Старк, раздетый до купальных трусов, снова работал на своем полуразваленном причале. Он развязывал швартовы ржавого лихтера, в явном намерении вести его к покоящейся на дне «Сессне». Дряхлая посудина запуталась в толстых лианах, свисавших с чертова колеса. Вооружившись мачете, Старк угрюмо рубил толстые одеревеневшие плети, время от времени отмахиваясь тяжелым лезвием от назойливых глупышей.

Огорченный его настырной активностью, я взял миссис Сент-Клауд за руки. Она почувствовала мое беспокойство и прижала меня к своей груди.

— Скажите, Блейк, а что вы присните для нас сегодня?

— Это не сны.

— Я знаю… — Она улыбнулась этой неточности, радуясь своей ко мне любви. — Это мы видим сны, Блейк, я это знаю. А вы учите нас проснуться.

Она проводила глазами алого попугая, пролетевшего в дюймах от окна, и добавила с абсолютной серьезностью:

— Блейк, а почему бы вам не устроить летную школу? Вы же можете научить всех нас, шеппертонцев, летать. Если хотите, я поговорю об этом в банке.

* * *

Я покинул особняк и ступил на лужайку, продолжая размышлять об этом неожиданном, однако многообещающем предложении. Отец Уингейт и дети были все так же погружены в свою работу. Почему этот отступник от сана так упорно старается обнаружить в прибрежном песке останки древнего крылатого существа? Я улыбнулся виноватым липам детей, прекрасно понимавших, что их тайное предприятие разительно контрастирует со всем духом этого дня. Они оттаскивали кусок крыла «Сессны» в кусты и были настолько увлечены этим занятием, что тоже не заметили моей наготы.

Научить их летать? Всех? Никто не научит летать этих увечных детей. Что же касается Мириам Сент-Клауд… Я уже видел мысленным взором, как мы с ней летим над Шеппертоном, навсегда оставляя этот второразрядный рай. Я покинул окрестности особняка и проследовал через ворота в парк. Пробегая мимо теннисных кортов, я ощущал, что теплый воздух, упруго струящийся по моей обнаженной коже, полон затаенного желания поднять меня к небу. Мне было необходимо найти Мириам прежде, чем она отчается во всем, мною сделанном.

Со. всех сторон от меня меж деревьев двигались группы людей, маленькие дети носились по клумбам, пытаясь поймать ярких птиц. В Шеппертоне появились первые визитеры — привлеченные невиданными растениями, взметнувшимися здесь над каждой крышей, сотнями пальм, раскинувших над заурядными пригородными садиками свои пышные тропические балдахины, они с немалым трудом проталкивались сквозь бамбуковые ограды, установленные мною у Уолтонского моста. На шоссе, ведущем в аэропорт, люди выходили из машин, чтобы сфотографировать всевозможные кактусы, уютно укоренившиеся на развороченном гудроне.

У дверей клиники выстроилась длинная очередь пациентов — старики из гериатрического отделения, покусанные мартышками, женщина, насквозь проколовшая руку бамбуковым побегом, две молоденькие девушки, поглядывавшие в мою сторону, нервно хихикая, словно в уверенности, что забеременели не от кого иного, как от меня, монтер, пострадавший от когтей и клюва скопы, угнездившейся на крыше почтовой конторы. Они глядели на мое голое тело без смешков и перешептываний, считая самоочевидным, что я нормально одет. Приемный покой жужжал голосами едва ли не целого взвода зрелых матрон, оживленно обсуждавших возможные результаты своих тестов на беременность. Мои преданнейшие почитательницы, они не сводили глаз с потеков спермы, белевших на моих бедрах. А не может ли быть, что я покрыл этих женщин в своем видении? Глядя на их пухлые щеки и яркие губы, я точно знал, что все их тесты окажутся положительными.

— Мистер Блейк! Пожалуйста… — Растерянная регистраторша протиснулась сквозь запрудившую коридор толпу и схватила меня за руку. — Доктор Мириам нас бросила! Закрыла утром свой кабинет и ушла. Она была какая-то странная, и я подумала, что, может быть, вы…

Взяв со стола ключи, я проследовал в кабинет Мириам, отгородился дверью от наружного шума и встал, обнаженный, в центре полутемной комнаты. Легкие, как любовная ласка, повисли в недвижном воздухе сотни запахов ее тела, малейших ее движений и жестов — подарок для меня, ждущий, чтобы его развернули.

Голая, без единой бумажки, поверхность письменного стола, все ящики выпотрошены, шкафчики заперты. К стене прикноплены рентгеновские снимки моей головы — деформированные жемчужины, сквозь которые все так же струится призрачный свет, похожий на зарево катастрофы, увиденное мною над Шеппертоном. Между ними открытка, присланная из Европы каким-то коллегой, репродукция эскиза Леонардо, Богородица во младенчестве на коленях у Святой Анны. Я смотрел на эти змеящиеся тела, на их непостижимые позы. Не значит ли это, что Мириам увидела мою окрыленную форму, символ моей грезы о полете, в птицеобразном существе, проступающем из драпировки матери и дочери, подобно тому, как я сам явился из Мириам и миссис Сент-Клауд?

— Мистер Блейк… Вы начнете прием пациентов?

— Я занят! — Раздраженный взмах моей руки заставил регистраторшу застыть на пороге. — Скажите им, что они могут сами исцелить себя, если постараются.

Мне было нужно летать.

Я продрался сквозь липучую женскую толпу и вышел из клиники. Люди теснили меня и толкали, трясли перед моим лицом своими ранами и бинтами, прижимая меня к машинам. Старуха бросилась передо мной на колени, пытаясь выдавить из моих рассаженных пальцев хоть капельку крови.

— Оставьте меня!

Изнуренный их настырностью, не в силах думать ни о чем, кроме Мириам Сент-Клауд, я ухватился за ветровое стекло ее спортивной машины, перемахнул через капот и пошел к церкви, стараясь спланировать следующий этап трансформации этого города. При всем моем верховенстве, я все еще хотел утвердиться, испытать свои силы до крайнего предела, как говорят дети — на «слабо». Явился ли я сюда, чтобы использовать этих людей, или спасти их, или покарать, или, возможно, ввести в некую сексуальную утопию?

Я смотрел на ослепительную тропическую растительность, заполонившую крыши города, на огромные финиковые пальмы, свесившие обремененные плодами ветви над дымовыми трубами, на зеленый фонтан баньянового дерева. Мне не терпелось покончить с этим днем. Пациенты из очереди разбрелись по автостоянке и спорили теперь среди машин, горячо и возбужденно, как дети. Я хотел, чтобы эти люди увидели свои истинные силы и возможности — раз таковые есть у меня, то есть и у них. Каждый из них наделен властью вызвать из земли, что под его ногами, миниатюрный рай.

Я хотел отвести их в их настоящий мир, через все препоны самообуздания и условностей. И в то же время, на более прагматичном уровне, я думал, что смогу использовать жителей Шеппертона не только в нуждах своего плана вырваться из этого города и окончательно отринуть смерть, коей я однажды уже избежал, но и для того, чтобы бросить вызов невидимым силам, давшим мне мои властные полномочия. Я уже вырвал у них верховное владычество над этим городишкой. Я буду не только первым человеком, убежавшим от смерти, но и первым, кто вознесется превыше смертности и человеческого естества, востребует свое законное право на божественность.

В церкви не было никого, главный вход и дверь в ризницу наглухо перекрыли молочно-кровавые порождения моей потенции, варварские цветы, вымахавшие уже выше смущенных ими прихожан. Все еще в поисках Мириам, я обежал плавательный бассейн и направился к Старкову причалу.

Киоск у входа был свежевыкрашен, в нем появился автомат по продаже билетов. К моему второму пришествию Старк обоснуется уже в настоящей конторе с билетной кассой. Ржавый лихтер болтался футах в двадцати от причала, его подъемный кран освободился от лиан, опутавших чертово колесо и карусель.

Но с какой такой стати шеппертонцы, многие из которых работают в лондонском аэропорту и на киностудии, заинтересуются какой-то там покореженной «Сессной»? Или Старк думает, что, когда известие о моих необычайных силах, о моем побеге из смерти разойдется по миру, этот самолет станет чем-то вроде фетиша и его аура пребудет даже после моего ухода? Под жадными глазами телекамер всего мира люди будут платить сколько угодно, лишь бы потрогать раскисшие в воде крылья, заглянуть в облезлую кабину, из которой явился миру юный бог…

Я потрогал синяки на своей груди, почти уже уверенный, что это Старк меня оживил. Один он не сомневался, что я умер и что сквозь бритвенно узкую брешь моего воскрешения в этот мир проплескивается мир иной.

В полутьме под клетками пыльно копошились крылья. Подойдя поближе, я увидел, как один из стервятников отрешенно ковыряется клювом в щебенке. Его напарница тесно съежилась у груды пустых картонных коробок, пряча от солнца свое облезлое оперение.

Так значит, Старк открыл клетки своего занюханного зоопарка и разогнал его обитателей. Мартышка повисла на прутьях клетки снаружи, лишенная возможности попасть в свой собственный дом; шимпанзе уныло сидел в одной из люлек чертова колеса, его нежные пальцы трогали рычажки управления, словно в надежде перелететь на иную, более счастливую посадочную площадку.

Все они выглядели голодными и неухоженными, откровенно боялись тропической растительности, в одночасье захватившей причал. Понимая, что им нет места в моем преображенном Шеппертоне, я, однако, не мог не огорчиться, увидев их запущенное состояние, а потому спустился на колени, тронул подсохшее семя на своих бедрах и приложил руки к земле. Когда я поднялся, одновременно со мной поднялось небольшое хлебное дерево, его плоды закачались прямо у меня перед лицом. Я напитал мартышку, а затем перешел к чертову колесу и взрастил рядом с шимпанзе миниатюрное банановое дерево. Он сидел в своей люльке, застенчиво опустив лицо, и ловко, изящно снимал с ярко-желтого плода полоски кожуры.

Прежде чем я успел позаботиться о стервятниках, послышалось громкое, как у запаренного животного, дыхание катафалка. Старк резко развернул тяжелую машину, осыпав мои ступни горячей пылью. Он сидел за рулем, неловко приглаживая свою белокурую шевелюру, и таращился на меня в явном неведении, что я наг. В его уме вставала обстановка первого из грядущих телевизионных интервью.

Глядя в его наглые глаза, я чувствовал, как все во мне закипает. Мне хотелось выпустить из своей руки сокола, юного убийцу, который схватит Старка за глотку в первый же момент своей жизни. Или кобру из моего пениса, чтобы ядом наполнила его рот. Однако, подходя к нему, я увидел в задней части катафалка барахтающееся очертание какого-то всклокоченного существа. Поперек стальных гробовых полозков валялась сеть с десятком-другим пойманных Старком птиц. Какаду и ара, иволги и медоеды, они жалко трепыхались на полу катафалка, новые насельники опустошенного зоопарка.

— Они боятся вас, Блейк. — Старк широким жестом распахнул заднюю дверь машины, — Я наловил их за полчаса. Шеппертон превратился в какой-то бредовый птичник.

Он все еще держался настороженно и заискивающе, словно моя возрастающая власть над этим городком, моя безграничная животворность лишний раз подбивал его бросить мне вызов. Он наверняка подозревал, что все эти встрепанные, неопрятные существа, бьющиеся в грубой веревочной сетке, суть части меня.

Бдительно стараясь не прикоснуться ко мне — а вдруг я превращу его в какого-нибудь остроклювого, но хилоногого хищника, — Старк подцепил сетку с птицами и бросил ее к моим ногам, в серую, текучую пыль. Он смотрел на плененную распластанную пернатость, на скомканные крылья, едва сдерживая желание передушить всех этих птиц своими руками, здесь же и сейчас же.

— Думаю, Блейк, вам понравится, что я делаю. Здесь будет постоянный учет, по одной особи каждого вида, что-то типа мемориала в вашу честь. Вам это нравится, Блейк? Я уже подумываю об океанариуме, достаточно большом, чтобы вместить кита. А уж птицы, они точно будут здесь все. А в большой клетке рядом с «Сессной» будет самая большая из них, царь-птица.

Мечтательно затуманенные глаза Старка блуждали по моему телу с почти эротической лихорадочностью.

— Ну, что вы скажете, Блейк? Кондор, специально для вас.

 

Глава 24

Дарение даров

Нагой, сидя на военном мемориале, я решил в полную меру насладиться спонтанным народным праздником. Все население Шеппертона выплеснулось под открытое, ярко-синее небо. Огромная толпа разодетых людей двигалась по пестрящей цветами главной улице — что-то вроде бразильского карнавального шествия. Мужчины и женщины, они шли, держась за руки, радостно тыча пальцами в лианы и многоцветный мох, облепившие телефонные провода, в сотни кокосовых и финиковых пальм. Дети качались на ветвях баньяна, подростки залезали в беседки из цветущих орхидей, вчера еще бывшие автомобилями. В садах буйствовала тапиока, заглушавшая привычные розы и георгины.

И всюду птицы. Воздух превратился в палитру безумных красок, с размаху выплеснутых в небо. На каждом подоконнике лопотали и чирикали волнистые попугайчики, в джунглях многоэтажного гаража трещали коростели, вокруг насосов автозаправки носились, хрипло трубя, ангимы.

Глядя на них, я снова ощутил потребность летать.

Десятилетний мальчик вскарабкался по ступенькам военного мемориала и протянул мне модель самолета, в ожидании, что я ее благословлю. Игнорируя его, я читал имена покойников двух мировых войн, ремесленников и банковских кассиров, торговцев автомобилями и звукооператоров дубляжа. Мне хотелось, чтобы я мог поднять их из могил и пригласить на карнавал, вызвать их с их мест упокоения, с давно позабытых плацдармов и полей сражений. Впрочем, некоторые из них находились и поближе, на кладбище за моей церковью.

Я спрыгнул с мемориала и пошел сквозь толпу, радуясь такому количеству веселых людей. На станции несколько конторских служащих вяло пытались уехать в Лондон. Мое появление окончательно отбило у них все мысли о работе. Расслабив галстуки, с пиджаками через плечо, они влились в праздничную толпу, выкинув из головы заседания комитетов и маркетинговые конференции.

В банке что-то происходило. Толпа чуть расступилась, внимательно наблюдая, как две пунцовые от смущения кассирши устанавливают перед входом большой складной стол. Младшая из них истерично передернула плечами, увидев управляющую, выходившую из банка с большим железным ящиком в руках. Стройная, подтянутая женщина с высоким лбом университетского профессора поставила ящик на стол, откинула крышку, и все увидели сотни пачек банкнот — франков и долларов, фунтов стерлингов, марок и лир. На глазах у своих служащих, столпившихся у входа и глядевших на нее с потрясенным неверием, она погрузила изящные руки в ящик и начала раскладывать пачки по столу.

Меня что-то толкнуло, мужское тело, такое же — если не считать купальных трусов — голое, как и мое. Старк, все с той же птицеловной сеткой в руке, отодвинул плечом стоявшего рядом со мной человека и занял его место. Он смотрел на банкноты, чуть покачиваясь, как загипнотизированный.

Не смея ни тронуть деньги, ни отвести от них глаза, он пробормотал:

— Блейк, дорогуша, да они же прямо с руки у вас едят.

Управляющая дружелюбно махнула свидетелям этой сцены, приглашая их не стесняться, брать лежащие на столе деньги, а затем вернулась в свой банк. Люди остолбенели, не в силах принять этот самый таинственный изо всех возможных даров. Старк шагнул вперед, размахивая сетью, как гладиатор на арене. Он бросил на меня дикий, заговорщицкий взгляд, считая, по всей видимости, что я подстроил все это посредством какого-то невиданного жульничества, а затем покидал в свою сеть с дюжину пачек, повернулся и стал как ни в чем не бывало проталкиваться через толпу.

Все еще в нерешительности, люди плотно обступили стол. Хозяин конторы по прокату телевизоров взял долларовую пачку и кинул ее молоденькой девушке, как конфету ребенку. Затем он роскошным жестом достал из кармана свой бумажник и высыпал все его содержимое на стол.

Со всех сторон люди начали отдавать друг другу деньги, кидать монеты и чековые книжки, кредитные карточки и лотерейные билеты на зеленое сукно — счастливые игроки, ставящие все, что у них есть, на верный шанс своей новой жизни. Молодая цыганка с чумазым младенцем на руках достала из сумочки свою единственную фунтовую купюру и робко вложила ее мне в ладонь, как тайную записку незнакомому возлюбленному. Очарованный этой девушкой и желая дать что-нибудь взамен, я потер купюру липкими от спермы пальцами, а за тем отдал младенцу. Тот деловито ее развернул, и тут же в дюйме от его носа двумя алыми комками огня заплясали вырвавшиеся на волю колибри.

— Блейк… тут миллион лир.

— Возьми все это, Блейк, здесь больше тысячи долларов. Хватит, чтобы начать твою летную школу.

Все совали мне деньги и кредитные карточки и восхищенно хлопали, когда я отдаривал их птицами и цветами, воробьями и малиновками, розами и жимолостью. Радуясь возможности их повеселить, я простер руки над столом, притрагиваясь к бумажникам и чековым книжкам, а затем театрально поклонился и отступил на шаг. Из мешанины монет и банкнот возник роскошный, с пышным хвостом, павлин.

В молле владельцы магазинов и продавцы сбивались с ног, таская на улицу и раздавая прохожим свои товары. Снова и снова я видел Старка, который с ликующим хохотом таскал тяжко нагруженную супермаркетовую тележку от одного магазина к другому. Крикнув на помощь детей, он затолкал в заднюю дверцу катафалка два телевизора и морозильник, разбрасывая попутно горсти банкнот из своей сетки.

Мне нравилось видеть его таким счастливым и удовлетворенным. Для полноты картины нужен был хотя бы один человек, искренне радующийся этим материальным объектам, усматривающий в них некую ценность. В полном согласии с этим моим мнением следовавшая за Старком толпа искренне радовалась, когда он загружал катафалк видеомагнитофонами и стереопроигрывателями. Чуть насмешливо, но дружелюбно люди отдавали ему свои деньги, какой-то мужчина снял с руки золотые часы и вложил их Старку в ладонь, женщина надела ему на шею свое жемчужное ожерелье.

Весь Шеппертон радостно обменивался дарами. Вдоль тихих когда-то улочек, превратившихся теперь в тропические джунгли, люди расставляли столы и табуретки, размещали на них посудомоечные машины и бутылки скотча, серебряные чайные приборы и кинокамеры, как на какой-то грандиозной благотворительной ярмарке. Некоторые семьи вытаскивали на улицу абсолютно весь свой домашний скарб. Они стояли среди спальных гарнитуров, кухонных принадлежностей и свернутых в рулоны ковров, как счастливые эмигранты, готовые покинуть этот крошечный городок и вернуться к простой, первобытной жизни в неудержимо надвигающихся джунглях. Хохочущие домашние хозяйки раздавали свои последние запасы пищи, совали в окна проезжающих машин и автобусов буханки хлеба и банки соуса, замороженные отбивные и свиные окорока.

Пораженные этой неслыханной щедростью последние гости Шеппертона удалялись через быстро сужавшиеся просветы в бамбуковых палисадах Уолтонского моста и ведущего к аэропорту шоссе. Нагруженные трофеями, они с удивлением оглядывались на Шеппертон — налетчики, покидающие город, сам себя разоривший. Даже невозмутимые водители двух полицейских машин, заехавшие случаем на главную улицу, не упустили возможности попользоваться дарами: задние сиденья их цветочными лепестками усеянных экипажей ломились от столового серебра, шкатулок с драгоценностями и кассовых ящиков с деньгами — явленная мечта любого квартирного взломщика, естественное завершение таинственного празднества дарения даров.

Гордый за этих людей, я знал, что хочу остаться с ними навсегда.

 

Глава 25

Подвенечное платье

Я был готов к новому полету.

Уже перевалило за полдень. Воздух был недвижен, однако куда бы я ни повернулся, мне в лицо дул ветер. Мою кожу овевал тайный воздух, каждая клетка моего тела словно стояла в нетерпении на старте взлетной полосы. Солнце укрылось за моим нагим телом, ослепленное тропической растительностью, вторгшейся в этот скромный пригород. Толпа понемногу успокаивалась. Матери с младенцами устраивались на вытащенных из магазинов телевизорах, дети расселись на ветках баньяна, пожилые пары отдыхали на задних сиденьях брошенных автомобилей. Антракт, так это ощущалось. Когда я, сопровождаемый группой детей, пересекал улицу, направляясь к многоэтажному гаражу, вокруг не было ни одного двигающегося взрослого.

И никто из них не сознавал, что я наг.

И все они, я это знал, ждали от меня новых, нежданных свершений. Пользуясь их выражением, они ждали, чтобы я снова «приснил» их. Я шел мимо расслабленно отдыхающих семей, которым до моего пришествия и в голову не могло прийти что-либо более экстравагантное, чем сниматься голышом на кинокамеру в уединении собственных садиков. Я был горд, что они готовы доверить мне все внезапно расцветшие возможности своих жизней. Раздав подчистую содержимое своих холодильников и кладовок, они скоро почувствуют голод, голод, отнюдь неутолимый плодами манговых и хлебных деревьев, висящими на каждом шагу среди буйной листвы. Что-то говорило мне, что, когда приспеет время, они насытятся от моей плоти — так же как и я в свою очередь насыщусь ими, их плотью.

Окруженный детьми, я поднялся на крышу гаража и подошел к невысокому бетонному парапету. Вдали, за парком, меч-рыба снова выпрыгнула из воды, стараясь привлечь мое внимание, — знак, что мне пора начать мой сон. На мне, стоявшем там бок о бок с солнцем, словно сошлись все силы благожелательной природы. Бамбуковые заросли у Уолтонского моста, вдоль дорог в Лондон и к аэропорту стали еще гуще — крепкие палисады, вынуждавшие остановиться весь подъезжающий транспорт. Пассажиры выходили из автомобилей, опасаясь приближаться к остроигольчатым кактусам. Я знал, что времени осталось совсем мало. В ближайшие часы Старк созвонится с телевизионщиками, и в Шеппертон повалят съемочные группы — боевой авангард армии ботаников и социологов, психиатров и психов.

Кто-то вложил мне в руку легкий, гладкий предмет. Маленький мальчик, сопровождавший меня еще от военного мемориала, смотрел на меня снизу, прищурив глаза от яркого света и побуждающе улыбаясь.

— Ты хочешь, чтобы она полетела?

По его утвердительному кивку я поднял пластиковую авиамодель и запустил ее в воздух. Маленький самолетик проскочил между телефонными проводами, клюнул носом, но не долетел до земли, а превратился в стремительную ласточку, которая метнулась вверх, пролетела над крышей почты и пропала из глаз.

Дети радостно завопили и стали наперебой совать мне свои произведения, миниатюрные копии истребителей и бомбардировщиков прошлой войны. Я швырял самолетики через улицу как попало, а они взмывали в воздух и уносились прочь стрижами и ласточками, трясогузками и зимородками.

А затем я увидел Джейми, он стоял чуть поодаль, отдельно от восторженно беснующихся сверстников, нерешительно пряча за спиной некое подобие самолета. Дэвид дергал его за рукав, явно убеждая уйти; спрятанные под тяжелым лбом глаза горели озабоченностью, что грубое изделие спасти-ка вряд ли достойно преображения в птицу.

А может быть, эти ущербные дети одни из всех видят мою наготу?

— Джейми, дай его мне. Я заставлю летать все что угодно, разве ты мне не веришь?

Уж не принес ли он мне еще одну мертвую птицу? Нет, хуже того. Джейми извлек из-за спины маленький обломок «Сессны», усеянную заклепками часть обшивки крыла из их сегодняшнего улова.

— Джейми!

В ярости, что этот калека разыгрывает со мной такие жуткие игры, я попытался отвесить мальчишке затрещину, однако он мгновенно развернулся на своей железной ноге и улизнул.

Снизу, с улицы, донесся предупреждающий крик, обсевшие баньяновое дерево дети захихикали.

— Гляди вниз, Блейк! — проорал чей-то голос — Твоя первая ученица.

По осевой линии засыпанной цветами улицы шествовала Мириам Сент-Клауд в гротескном, но великолепном подвенечном платье. Сколотое из десятков метров белого тюля, оно напоминало костюм из какой-то голливудской феерии тридцатых годов. Маленькая Рейчел несла конец длинного, с плоеной каймой, шлейфа, напоминавшего пышный хвост огромной птицы. Слепые глаза девочки были плотно закрыты; казалось, что она тоже мечтает о полете. С плечей Мириам свисали два больших складчатых полотнища — белоснежные крылья, ждущие своего часа.

Мириам остановилась перед гаражом — белая птица, рвущаяся в небо. Сперва мне показалось, что она пребывает в чем-то вроде религиозного транса, в глубоком беспамятстве, разрушить которое мне будет не под силу. Она смотрела на лианы, опутавшие супермаркет и магазин бытовой техники, на птиц на крыше автозаправки, на робкую лань, следившую за ней из-за сплошь покрытых цветами насосов, словно не в силах понять, какая часть этого великолепия — ее жених.

— Доктор Мириам, он на крыше!

— Над вами, доктор, посмотрите вверх!

Люди указывали ей на меня, стоявшего на краю крыши на фоне неба, и когда Мириам вскинула лицо, я увидел, что она совсем не в забытьи, а, наоборот, самым здравым и разумным образом старается не проявлять излишнего восхищения всей роскошной мишурой — висячими садами из орхидей и бугенвиллей. Я был благодарен, что Мириам радуется моей власти над воздухом, птицами и растениями, хотя все еще подозревает во мне некоего узурпатора, нарушающего привычный порядок природы.

И в то же время она знала, что сможет наконец осуществить свой тайный замысел, свою давнюю, детскую мечту о воздушной свадьбе. Придерживая одной рукой подол подвенечного платья, она шла под десятками напряженно наблюдающих глаз, нисколько не заботясь, что подумают пациенты о такой странной причуде своего доктора.

Но даже тогда, в те секунды, когда Мириам спокойно шла к воротам гаража, я знал, что она бросает мне вызов, что она все еще считает мои силы ограниченными, бесконечно меньшими сил ее верховного божества. Не затем ли она и пришла сюда, чтобы проверить меня, посмотреть, действительно ли я смогу научить ее полету?

Пока она поднималась по лестнице, на улице стояла полная тишина. Все жители Шеппертона пришли к гаражу и столпились внизу, под тропическими навесами перекинувшихся через улицу лиан. Даже Старк решил сделать перерыв в своем ликующем ограблении города. Он сидел на крыше поставленного у почты катафалка, в окружении всевозможной домашней техники и разноцветных, как осенние листья, банкнот. Он махнул мне рукой и понимающе подмигнул, ничуть не сомневаясь, что все, что бы я ни решил сейчас сделать, непременно удастся, несказанно изумит и его и остальных свидетелей. Мне нравилось его безграничное простодушие.

В дальнем конце улицы, у военного мемориала, отец Уингейт обмахивал лицо соломенной шляпой. Он и миссис Сент-Клауд пришли через парк в компании шофера и экономки, а заодно прикатили с собой трех пациентов гериатрического отделения на инвалидных креслах. Я видел, что Уингейт старается убедить миссис Сент-Клауд, что мне ровно ничего не угрожает: провинциальные родители, не знающие, плакать им или радоваться, глядя на необыкновенные успехи своего сына, но все равно безгранично им гордые.

Сзади послышалось торопливое шарканье ног. Дэвид оторвался от замершей в ожидании группы детей и бежал ко мне. В его глубоко сидящих глазах металось беспокойство, нелегкое понимание, что он один из всех не допущен к тайне сегодняшнего счастья. В его руке трепалась драная белая тряпка, примирительный дар во искупление бессердечной выходки Джейми.

— Блейк… это тебе.

— Дэвид, ты принес мне истинное сокровище. Это были остатки моего летного комбинезона, изодранный кусок левого рукава и пояс. Я натянул через голову этот фрагмент своего прошлого и повернулся к Мириам Сент-Клауд. Она уже поднялась по лестнице и шла ко мне в подвенечном наряде, готовая вступить в брак с воздухом.

Свежий ветер поднимал шлейф и крылья фантастического платья, порываясь унести Мириам в небо.

— Держи меня, Блейк.

Совладав с ветром, она потянулась за моими руками — смущенная жена циркового атлета, плохо понимающая, что ей предстоит, однако уверенная, что все будет хорошо. Я чуял теплый запах ее тела, видел запотевшие подмышки подвенечного платья.

— Блейк, ты надел свой летный комбинезон… он весь в лохмотьях.

— Его осталось вполне достаточно. А теперь, Мириам, возьми меня за руки.

Мне хотелось просто освободить ее, улететь с ней из этого замкнувшего нас обоих города. Я хотел передать ей все мои силы, чтобы она смогла вырваться из ловушки, даже если я не смогу.

Я взял ее за запястья и подвел к краю крыши. Увидев улицу внизу, с высоты пяти этажей, Мириам споткнулась и выпустила шлейф. Ее руки затрепетали в воздухе и нашли мои плечи.

Люди сидели под деревьями и молчали. Даже городской полицейский слез со своего велосипеда. Птицы, тысячи птиц, беспомощно падали с неба, обманутые воздухом, который не давал им больше опоры. Рассевшись по крышам, они жалко махали бесполезными крыльями. В канаве перед супермаркетом барахтались попугаи. Десятки фламинго лежали распластавшись, с нелепо вывернутыми ногами на площадке перед автозаправкой. Воробьи и малиновки трепещущими камнями падали из бессильного воздуха.

Над городом повисло новое небо.

Я ощущал под кожей зябкие, лихорадочные токи, знакомые по предыдущим моим видениям, и знал, что я снова вступаю сквозь врата своего собственного тела туда, где правят иные пространство и время.

— Блейк, мы сможем…

— Да, Мириам, мы сможем полететь.

Мы стояли на краю парапета, пальцы наших ног нависли над провалом. Мириам держала меня за руки и смотрела вниз в страхе, что мы разобьемся среди припаркованных машин. Но затем она взглянула на меня с безоглядной уверенностью, она хотела, чтобы я бросил вызов смерти и вышел из схватки победителем, как уже было однажды.

— Блейк, лети!..

Я обнял Мириам левой рукой за талию и шагнул вместе с ней в пустоту.

 

Глава 26

Первый полет

Мы падали.

Мириам вцепилась мне в грудь, ее ногти рвали мою кожу. Сверху донесся испуганный выкрик, слепой вопль маленькой Рейчел.

Я поймал наши несущиеся к земле тела и оперся о воздух. Люди внизу разбегались кто куда, матери спотыкались о своих детей. Мы с Мириам повисли на расстоянии вытянутой руки от четвертого этажа гаражного здания. Сквозь свисавшие с крыши ветви бугенвилий я видел стоящие в тени на чуть скошенном полу машины. Шлейф Мириам висел вертикально вверх, образуя огромный, в пятьдесят футов высотой, белый плюмаж.

Уже спокойный, я снова начал дышать. Прохладный воздух, поднимавшийся вдоль фасада здания, ласково омывал заднюю часть моих бедер, мою грудь и плечи. Мириам смотрела на меня плоским, невидящим взглядом, она не думала сейчас ни о чем, кроме моих рук.

Я ждал, чтобы она тоже начала дышать. Я чувствовал, как вибрирует ее кожа, — вразрыв натянутый барабан. Крайним усилием воли каждая клетка ее тела пересекала порог, вступала в свой реальный мир и там наново собирала себя, частичка за частичкой. Наконец она успокоилась, уверенная в своей власти над воздухом. Ее руки скользнули по моим, осязая биение моих нервов и крови, как руки пилота-новичка, расслабляющего свою судорожную хватку. Она нежно мне улыбнулась — жена, соучаствующая со своим молодым супругом не в первом полете, но в первом акте телесной любви.

Мимо упали последние птицы.

Нежно придерживая Мириам, я взмыл в небо. Мы задержались над гаражом, ожидая, пока опадет ее шлейф. Солнце пропитывало светом полотнища, прикрепленные к ее плечам, сияющие крылья, уносившие нас ввысь. Убогие дети щурились на нас с крыши. Они сжимали и разжимали свои маленькие кулачки, пытаясь сократить расстояние между нашими ногами и землей. На улицах сотни людей махали нам, зазывая вернуться, в страхе, что мы слишком приблизимся к солнцу.

Я глядел вниз, стараясь узнать знакомых мне прежде людей, скрытых теперь легким маревом, словно они стояли на дне стеклянного озера. Моей истинной стихией был искрящийся воздух, безбрежное царство пространства и времени, где мы без оглядки отдавали себя каждому фотону. Увлекая Мириам, я еще выше поднялся к ясному небу и повел ее осматривать мои владения.

Рука в руке, словно стоя в гондоле невидимого воздушного корабля, мы летели над крышами захлестнутого джунглями города: я — в лохмотьях своего летного комбинезона, Мириам — в ослепительном подвенечном платье. Широко раскрытыми, но почти спящими глазами она смотрела на меня, как счастливая девочка, взбудораженная странным сном, давшим ей мельком взглянуть на свою первую, грядущую любовь. Сжимая ее холодные пальцы, я чувствовал, что она сейчас мертва, что тело ее стоит где-то там, далеко внизу, на улицах, а я улетаю с ее душой.

Мы достигли киностудии, где на заросших травой взлетных полосах застыли старинные бипланы. Здесь мы сделали вираж и полетели курсом моего самолета, когда он появился над Шеппертоном. Весь остальной мир — извивами уходящая вдаль река и прилепившиеся к ней городки, забитые машинами дороги — терялся за пеленой пронзительного света. Миновав торговый молл, супермаркет и почту, мы полетели над парком, над верхушками мертвых вязов, туда, где лежала на дне «Сессна», к берегу, на котором я проснулся к новой жизни.

Мы парили над водой, Мириам в своем подвенечном платье — как дух утонувшего самолета. Оглушенный желанием обнять Мириам, я повернул ее к себе лицом. Она тронула ладонями багровевшие под лохмотьями комбинезона кровоподтеки, даже во сне пытаясь утолить мою боль. Я прижал ее к себе, почувствовал, как дрожит ее кожа, и увидел вспыхнувшее вокруг нас сияние. Ее лицо коснулось моего, ее губы впились в мои кровоточащие губы.

Легко и без боли наши улыбки из двух стали одной. Ее прохладная кожа прошла сквозь мою, ее нервы текучим серебром сплелись с моими, ее артерии струили тепло и любовь в отдаленнейшие уголки моего тела. Обнимаясь, мы слились воедино. Ее грудь и руки сплавились с моими, ее ноги и живот исчезли в моих, ее вагина плотно охватила мой пенис. Я чувствовал во рту ее язык, ее зубы касались моих. Наши глаза совместились, их сетчатки перемешались. Мир поплыл и затуманился, превратился в многогранный образ, увиденный фасеточными глазами двуединого существа.

А затем я увидел все вокруг с двойной ясностью — и своими глазами, и глазами Мириам. Я ощущал нашим совмещенным мозгом ее трепетное головокружение, ее уверенность во мне и ее любовь. Каждый лист, каждый цветок в парке засверкали еще пронзительнее — стеклянный, ярко освещенный лес, созданный лучшим из ювелиров.

Я огляделся по сторонам, но Мириам исчезла, ускользнула сквозь сотни дверей моего тела. Теперь я сам был одет в подвенечное платье. Я ощущал вес огромного шлейфа и крыльев, подобных крыльям «Сессны». Отвернувшись от реки, я поплыл над парком к центру Шеппертона. Там я повис над гаражом; подвенечное платье заполняло солнечный воздух, демонстрируя молчавшим внизу людям мое предельное, клетка с клеткой, совокупление с Мириам.

Как только я коснулся бетонной крыши, ко мне подбежали Дэвид и Джейми. Они схватились за трепещущий шлейф, пришвартовав к земной тверди этот странный воздушный корабль, забредший в шеппертонское небо, — меня. Стоя на парапете, я дал своим крыльям плавно опасть и ободряюще помахал столпившимся внизу людям. Тусклые и потерянные, они все еше не могли осознать того, что увидели. Отец Уингейт все так же обмахивался соломенной шляпой; ошеломленный, он балансировал на грани веры и неверия. Миссис Сент-Клауд вышла на середину улицы и обшаривала глазами небо, странным образом поглотившее ее дочь.

И все же мои чувства к этим людям только усилились — теперь, когда пришла окончательная уверенность, что я больше чем жив. Дух и тело Мириам влили в меня новые силы. Меня искушало желание так и оставить ее внутри себя — принцессу, заточенную в неистовом замке моей души.

Я уже скучал по ней. Понимая, что есть и другие, кого я могу вобрать в себя, от чьих душ я могу напитаться, я вышел на середину крыши и разомкнул руки, выпуская Мириам в простроченный солнцем воздух.

Она отступила от меня спиной вперед, забрав с собою и платье. Глубокий транс, беспамятный сон в моем теле обескровил ее лицо. К чудесно явившейся Мириам бросились Дэвид и Джейми. вслед за ними неуверенно поспешала Рейчел, на лице ее играла слепая улыбка. Она вцепилась в подол Мириам, словно для уверенности, что та никуда уже больше не денется. Внизу, на улице, отставной военный торжествующе закричал и взмахнул над головой своей тростью.

Его голос пробудил остальных. Люди оживились, они начали слезать с капотов машин, громко переговариваться, как зрители после спектакля.

Прежде чем ступить на лестницу, Мириам обернулась и посмотрела на меня — увидела меня впервые с начала нашего полета. Она улыбнулась, и я понял, что теперь она признает мое владычество над воздухом. Она все еще была бледна, словно, отрываясь от этого маленького городка, тело ее немного умерло.

Теперь я был уверен, что при ее посредстве и при посредстве воспаряющих душ прочих жителей Шеппертона я смогу наконец осуществить свой побег.

 

Глава 27

Воздух полон детей

— Блейк, а мы сможем летать?

— Научи нас летать…

По выходе из гаража меня обступили десятки детей. Я беззлобно от них отмахивался, не без гордости оглядывая увитые цветами фасады магазинов. После стольких мучительных дней я чувствовал себя полностью преображенным, ко мне вернулась уверенность в себе. Я смог не только снова полететь, но и вобрать в себя тело Мириам. Подобно огромной птице, я совокупился и напитался в полете. Смогу ли я питаться другими жителями города, использовать их глаза и языки, мозги и половые органы для создания летающей машины, которая унесет меня прочь? Теперь я почти не сомневался в беспредельности своих сил, в том, что я способен на все, что ни придет мне в голову.

Сопровождаемый толчеей спорящих друг с другом детей, я дошел до молла и остановился среди телевизоров и спальных гарнитуров. У моих ног порхала стайка воробьев, гонявшихся за обрезками плода хлебного дерева. Куда ни посмотри, осмелевшие птицы снова поднимались в небо.

— Дэвид! Джейми! — Я решил немного их развлечь — и отвлечь. — Ребята, все вы, смотрите на меня!

Я ловил прыгавших среди денег воробьев и помещал их, словно бывалый фокусник, в сложенные лодочкой ладони. Птицы почти мгновенно вливались в мою плоть, я чувствовал запястьями, как колотятся их крошечные сердца — дробный, лихорадочный перестук. Затем, к полному восторгу детей, я щелкнул пальцами и выпустил на свободу совершенно ошалелого воробья. Пока воробей поправлял свои изрядно измазанные перья, с крыши одного из соседних автомобилей на него бросился молодой сокол. Я хлопнул ладонями и вобрал в себя тяжелую птицу, ощущая в своих локтях ее сопротивляющиеся когти, в лопатках — мощные крылья.

Не в силах понять, как я проделываю эти фокусы, дети восторженно завизжали; Джейми задрал голову и кричал прямо в небо, предостерегая его, что я способен на все. И только Дэвид все еще во мне сомневался. Стоя у супермаркета, он осыпал Рейчел неразборчивой скороговоркой, явно не уверенный, что из всего этого может получиться. Следующий час я разгуливал по улицам с видом великого мага, срывая аплодисменты восхищенной аудитории. Я впитал десятки птиц, выхватывая их из воздуха, а затем проталкивая в тайные люки своих ладоней.

Мое тело превратилось в истерически щебечущий и вопящий сумасшедший дом разозленных птиц. Когда я остановился у супермаркета, Дэвид поспешно отшагнул в сторону, бормоча Рейчел какие-то предупреждения. Пока дети носились вокруг и вопили, я выпустил с дюжину синиц, тукана и всклокоченного сокола, который вырвался из моих плеч с криком отвращения и негодования. Затем я наклонился, и из моей спины вылетел фламинго, нервозный калека на длинных, подламывающихся ногах. Под восторженные крики детей он вскарабкался мне на плечи, взмахнул крыльями и полетел к автозаправке. Я закрыл лицо руками и извлек изо рта пару колибри. В качестве финального акта я выпустил из своего тела сразу всех остававшихся там птиц, окружив себя бешеным пернатым вихрем.

В восторге, что доставил такое удовольствие детям и их матерям, я вспомнил, как пытался разыгрывать Гаммельнского крысолова в том Лондонском парке. Не было ли у меня тогда предощущения, что придет день, и я действительно обрету такие силы? Я хотел научить этих детей летать и ловить своими телами птиц, хотел, чтобы мужья сливались воедино со своими женами, юноши — со своими возлюбленными, дети — с родителями в предуготовлении к заключительному полету в незримые эмпиреи воздуха.

Шеппертон охватила летательная лихорадка. Дети носились по моллу с авимоделями в руках и канючили у родителей, чтобы те прогуляли их по воздуху. К тому времени, как я, возвращаясь к реке, достиг военного мемориала, за мною выстроилась нестройная процессия из нескольких сотен людей.

За мемориалом дорога к парку шла под гору.

Увлекаемые спуском и мечтой, дети вперемешку со своими родителями бежали за мной, дергая лохмотья моего комбинезона.

— Блейк!

— Не уходи, Блейк, останься!..

Стараясь вырваться из тесной, душной сутолоки, я взмыл в воздух и продолжил свой путь на высоте трех футов над землей.

— Возьми нас с собой!..

— Блейк!..

Вздохнув наконец свободно, я повернулся к не отстававшим от меня людям. Они кричали и тянули ко мне руки, как беженцы, боящиеся, что их так и оставят посреди джунглей в заброшенном поселке.

— Ну так что же, вперед! Все вы! Летите! Двое молодых людей в мотоциклетных куртках прыгали по дороге, пытаясь уцепиться за воздух. Средних лет женщина подставила лицо солнцу и яростно крутила бедрами, словно пытаясь вылезти из своих корсетов; все дергались и тряслись, смеясь друг над другом, как люди, атакованные роем дружелюбных, безболезненных ос. И только дети не спускали с меня серьезных глаз. Ближайшие из них тянули руки, пытаясь коснуться моих ступней.

— Блейк, ну пожалуйста…

Белобрысая девочка с короткими косичками хотела подкупить меня шоколадкой. Я нагнулся, взял ее за плечи и поднял к себе. Она парила в шумном воздухе и придерживала норовившую задраться юбку, а затем наклонилась и втащила мне на руки своего младшего братика.

В мгновение ока воздух наполнился детьми. Они радостно вопили, глядя на свои ноги, болтающиеся над запрокинутыми родительскими лицами.

— Сара, осторожнее…

Пытаясь достать вскинутыми руками до дочери, встревоженная мать оторвалась от земли. Яростно, как на велосипеде, крутя ногами, она взмыла в воздух, обняла свою драгоценную Сару и, счастливо улыбаясь, поплыла вместе с ней к парку.

Сопровождаемый процессией, я снова двинулся вдоль дороги — огромный воздушный змей, волокущий над землей длинный, тяжелый хвост. Оставшиеся позади подпрыгивали и трясли ногами, изо всех сил стараясь улететь. Какому-то парню это удалось, и он тут же втащил к себе свою подружку. Отставной вояка с тростью-сидением взмыл в воздух без всяких малопристойных дерганий, совершенно вертикально. Догоняя нас; он махал своей тростью, словно желая поделиться некими, только что усвоенными секретами летания.

Из боковых улочек выбегали припоздавшие семьи и тут же к нам присоединялись. Бизнесмены и чиновники, третий уже день прогуливавшие работу, отшвыривали свои портфели и бежали следом за нами: они сцеплялись руками и, в голос хохоча, передразнивали потешное взбрыкивание летевших в хвосте людей, а затем, к собственному своему удивлению, тоже отрывались от земли.

К тому времени, как моя свита добралась до парка, в ней было уже с тысячу, а то и больше людей. Последними подтянулись кинотехники и артисты в своих допотопных подтяжках и стрекозиных очках, мясник в белом переднике, раздававший остатки своего мяса счастливой компании собак и кошек, и двое автомехаников в насквозь промасленных комбинезонах.

У телефонной будки стоял единственный полицейский, он смотрел на нас с глубочайшим недоверием, решая, по всей видимости, не следует ли вынести всему городу предупреждение за серьезное нарушение местных законов, какого-нибудь средневекового установления против безбожных, беспорядочных, безрассудных, бесцельных и безнравственных полетов. Но затем полицейский понял, что остался в Шеппертоне один-одинешенек. Он отшвырнул свой велосипед, побежал вслед за нами, взмыл в воздух и деловито поплыл в процессии замыкающим — бдительный страж, обеспечивающий арьергард.

Однако и он не был последним; по опустевшей улице бежали трое увечных детей. Джейми подскакивал и вертелся на своей железной ноге, словно давно уже знал, что это — секретная катапульта, которая вскинет его когда-нибудь к небу. Дэвид тяжело трусил следом, задыхаясь и не в силах объяснить своей подопечной, куда это все подевались. Слепая девочка наклоняла голову и прижимала руки к ушам, совершенно сбитая с толку сотнями знакомых голосов, доносящихся почему-то сверху, детскими взвизгами из теснящегося людьми воздуха.

Я остановил процессию, чтобы дети к нам присоединились. Полицейский и кто-то из артистов наклонились, ловя их за руки. Сделав еще одно отчаянное усилие, Дэвид поднялся в воздух с глазами, расширившимися от ощущения, какой непривычно легкой стала его огромная голова. Следом за ним поднялся и Джейми, его изувеченные ноги двигались длинными, изящными толчками. Однако Рейчел не последовала их примеру; ничего не понимающая, перепуганная криками, она бросилась назад, мгновенно затерявшись среди телевизоров и посудомоечных машин. Прежде чем я успел что-либо сделать, Дэвид и Джейми помахали мне руками и вернулись на землю, чтобы найти ее и утешить.

Как ни жаль мне было их оставлять, я уже смотрел на небо и на заждавшееся солнце. Как авиалайнер на взлете, процессия круто взмыла вслед за мной под озадаченными взглядами пасущихся в парке оленей. Провожаемый многочисленными ахами и охами, Шеппертон быстро ушел вниз, впереди показался длинный изгиб реки. Меч-рыба, дельфины и летающие рыбы призывно взмывали нам навстречу, вдребезги дробя серебряное зеркало воды.

Мы кружили над городом, поднимаясь все выше и выше. Прохладный воздух остудил разгоряченные головы моих последователей: мало-помалу они приумолкли. Летевшие рядом со мной дети запрокидывали головы к солнцу, встречный поток струил их волосы. В подражание мне они держали руки прямо по бокам, у них и у их родителей, у старых и молодых были восторженные лица, лица людей, пробуждающихся от долго сна.

Мы были уже в миле над Шеппертоном, островком джунглей, отгороженным от внешнего мира сплошной бамбуковой стеной, амазонским анклавом, неведомо как оказавшимся в мирной долине Темзы. Улицы опустели, все жители были здесь, со мной, за исключением стариков из гериатрического отделения и моей семьи. Отец Уингейт стоял на берегу среди своего палеонтологического инструментария и ободряюще махал мне соломенной шляпой. Миссис Сент-Клауд наблюдала за происходящим из окна своей спальни, не в силах поверить своим глазам — и все равно радуясь за меня. Старк вышел из катафалка, он распаковывал свой дельтаплан, словно намереваясь к нам присоединиться. Мириам, моя небесная невеста, так и не снявшая своего подвенечного платья, стояла на лужайке, окруженная не в меру страстными пеликанами, в ожидании, чтобы я сошел с неба и избавил ее от этих докучливых ухажеров.

Прямо над церковью я остановил процессию и подождал, пока подтянутся задние. Весь Шеппертон летал вокруг меня с вытянутыми по бокам руками — моя паства, сошедшаяся к службе в соборе моего неземного тела. Их лица утратили всякое выражение, без остатка ушли в почти летаргическое бодрствование. Прохладный воздух раздувал юбки девочек, играл волосами маленьких мальчиков. Их родители смотрели на мой сияющий образ, словно впервые узрев внутри меня себя самих.

Ближе всех ко мне была десятилетняя девочка, первой поднявшаяся в воздух, ее правая рука все еще сжимала шоколадку. Я взял ее за запястья и нежно привлек к себе.

Девочка судорожно затаила дыхание, боясь выскользнуть и рухнуть на пустые улицы, к смерти.

Я ждал.

Затем в приливе безоглядного доверия она схватила меня за руки и крепко обняла. Я прижал ее к своему нагому телу. Холодный воздух яростно пытался нас разделить, открывал сотни путей к нашей общей смерти внизу. Однако солнце сплавило ее кожу и мою воедино, и я вобрал ее в себя. Я почувствовал, как бьется ее сердце в моем, ее легкие торопливо хватали воздух в широких шатрах моей груди. Ее тонкие руки направляли движение моих рук, когда я протянул их через искрящийся воздух, чтобы обнять ее младшего брата.

— Стивен… иди сюда.

Я слышал ее голос, говорящий из моей гортани.

Мальчик помедлил, в его круглом лице отражалось солнце. Затем он бросился мне на грудь, словно ныряя в теплое озеро. Его голова прижалась к моей груди, его руки искали вход в мое тело. Успокоив Стивена, я впустил его в себя, проглотил его рот, прохладные губы и нежный язык, вдохнул его горячее дыхание, позволил ему войти в мою плоть и раствориться в ней.

С новыми силами, полученными от двух этих маленьких душ, я двинулся сквозь процессию, подзывая к себе сотни мужчин и женщин, широко раскинувших руки в безостановочно струящемся воздухе.

— Эмили… Аманда… Бобби…

Я быстро обнял всех остальных детей, следовавших за мною с самого утра, вобрал их узкие бедра в мои. Когда в глазах родителей появлялась тревога, я выпускал детей из себя, как некое доброе морское чудовище, исплевывающее миног, поселившихся у него в пасти. Они крутились вокруг меня, хохоча и размахивая руками, и я снова вбирал их в себя, одного за другим.

Я двинулся дальше и тронул за плечи молодую мать, чьего сына я уже принял. Ее крепкое тело сцепилось с моим в почти удушающем объятии. Я изнутри ощутил ее длинные ноги и крепкие бедра, ее острые зубы чуть прикусили мой язык. Ее кости плотно сплелись с костями ее сына в пучинах моего костного мозга.

Гипнотизер в усыпленной им аудитории, я обнял их всех: стариков и старух, мужей и жен, полицейского и отставного вояку, тела разжиревшие и хрупкие, нескладные и изящные. И всякий раз в глазах каждого из них я видел все ту же безоглядную уверенность и гордость за меня. Последним оказался молодой киноартист в старинном летном обмундировании. Он обнял меня счастливо и радостно, вступил в мое тело, как любовник.

Один в опустевшем вдруг небе, я разрезал воздух огромными толчками — могучий архангел, готовый наконец осуществить свой побег. Далеко внизу, в безвоздушной пропасти безлюдных улиц, тысячи птиц разметали беспомощными крыльями ворохи бесполезных банкнот.

Я воспарил над шоссе, готовясь приземлиться где-нибудь в ближних полях и высадить всех моих пассажиров, оставить жителей целого города в густой пшенице, на удивление фермерам.

Однако чем дальше продвигался я на север, тем сильнее противился мне воздух. Ветер наваливался на меня всем своим огромным телом. Каждая моя жила, каждая связка, каждый нерв и каждое кровяное тельце ощущали неодолимую тягу назад, заселившие меня люди крепко держали меня на привязи своей привязанности. Тысячи преданностей и потребностей образовали неприступную стену, вдоль которой неслись мы по незримому кругу.

Обессиленный, я дал увлечь себя к центру города и пассивно воспарил над безлюдными улицами в окружении нежных, ватных облаков. Земля валилась из-под моих ног, небо разгоралось все ярче, рассекаемый воздух холодил мою кожу. Горожане покоились во мне безмятежно и безбоязненно — спящие пассажиры гондолы, подхваченной потоком ввысь устремленного сна. Они уносили меня к солнцу, страстно спеша раствориться в светлом причастии света.

Полный решимости бежать от них, от неминуемой огненной смерти, я собрал все свои силы и спикировал на Уолтонский мост, как взбесившийся летчик-испытатель. И снова мои пассажиры увели меня с намеченного пути, воздвигли невидимую, непреодолимую преграду. Ярости полный, я свернул от вдруг затвердевшего воздуха и притворился, что поднимаюсь к солнцу, а затем бросился в пустынное ущелье молла, чтобы разбить нас всех об узорчатый камень мостовой, разбросать трупы — свой и всех горожан — по выставленным из магазинов диванам и телевизорам.

Земля летела на меня в свисте набегающего воздуха. Но в последний момент я снова ощутил смиряющую силу населивших меня людей, теплую руку, которая сдержала мое падение, легко и уверенно провела меня над крышей гаража. Я выпустил всех их в свободный полет, оставил надежду бежать и повел свою огромную свиту к площади перед супермаркетом на посадку. Беспомощный и изнуренный, я привалился спиной к какой-то машине и смотрел на радостно приземляющуюся толпу; вот так же мог бы чувствовать себя безумный водитель поезда «русских горок», вознамерившийся было насмерть разбить всех своих пассажиров и остановленный дружелюбной улыбкой ребенка. Везде, куда ни посмотришь, с неба на землю валились возбужденные, с горящими глазами шеппертонцы под водительством орущих и визжащих детей. Старый вояка держал свою палку не за тот, какой нужно, конец и укоризненно махал ею голубому, в ватных хлопьях небу. Покачивающиеся от головокружения женщины одергивали юбки, мужчины поправляли растрепавшиеся в полете волосы. Усталый, но довольный полицейский тяжело опустился в выставленное перед мебельным магазином кресло, щеки его Аылали. Люди указывали друг другу на небо, исполосованное нашими инверсионными следами, — кошкину колыбель извилистых белых бечевок, простегавшую воздух подобием ангельской хореографии. Я ясно видел над Уолстонским мостом и киностудией резко изогнутые следы своих тщетных попыток бежать, они быстро растворялись в беспокойном воздухе.

При всей своей ярости, я не мог не понимать, что прикован к этому городу не только нуждой его обитателей во мне, их все растущим пониманием, что я отомкнул для них дверь в их реальный мир, но и ограниченностью своей собственной вселенной. Но это не главное; глядя на этих людей, каждая клеточка которых пела от счастья, глядя, как они машут мне руками и улыбаются, паря над своим городом, я отчетливо сознавал, что вырвусь на свободу лишь при одном непременном условии — если сумею сбросить с себя путы их любви и привязанности.

Рука в руке, люди разбредались по своим тихим улочкам, весело вспугивая засидевшихся на земле птиц. Проходя мимо меня, они улыбались с ласковой застенчивостью любовников, познавших самые потаенные уголки моего тела. Их остуженная полетом кожа вспарывала душный летний вечер туннелями прохладного, свежего воздуха.

Но их было меньше, чем прежде, до полета. Две тревожные, встрепанные ветром матери тщательно обыскивали опустевший молл, вглядывались в безразличное небо.

— Сара, милая, лети сюда…

— Бобби, пускай теперь птички полетают…

Я прошел мимо них почти нагой, в жалких лохмотьях, бывших некогда летным комбинезоном. Я чувствовал в себе тела десятилетней Сары, ее маленького брата и еще одного мальчика, подростка. Завидуя их свободе, я не выпустил их перед приземлением. Я нуждался в их телах и душах, черпал в них силы. Они будут вечно играть во мне, бегать по темным лугам моего сердца. За все четыре дня, проведенные мною в Шеппертоне, я не съел ни крошки, но зато я вкусил плоти этих детей и понял, что моя пища — они.

 

Глава 28

Консул этого острова

Солнце подожгло край неба. Я поднялся на крышу гаража и смотрел на Шеппертон, на буйные, непролазные заросли, заселенные тысячами птиц, — тропический рай, извлеченный мною из собственного мозга с легкостью фокусника, который достает из цилиндра кролика. Да, но разве не мною сделан в небе этот нетвердый, дрожащий росчерк, разве это не я расписался в тщетности всех своих попыток бежать? Тот, кто забросил меня сюда, назначил консулом на этот остров, дал мне в утешение способность летать и превращаться в любое существо, способность извлекать из кончиков своих пальцев птиц и цветы. Но я-то знал уже, насколько скудны и ничтожны эти способности — словно меня небрежно сослали в некий захолустный черноморский порт, а заодно подчинили моей воле камни на морском берегу, чтобы они пели по моему приказу.

Неужели это единственное, что я могу делать, — забавлять себя? Я смотрел, как в предзакатных сумерках уходят прочь две несчастные матери. Одна из них остановилась поговорить с гулявшими у входа в банк павлинами, спросить, не встречали ли они двоих заигравшихся в облаках детей, ее дочь и сына. Да нет, где там, если я слышу в своих костях слабые отзвуки их голосов.

Последние горожане разбредались по домам. Никто из них так и не заметил моей наготы, считая само собой очевидным, что языческий бог их спального пригорода, верховный повелитель всех этих телевизоров и кухонных комбайнов и не должен быть одет иначе, нежели в порфиру своей кожи.

У моих ног валялся измазанный спермой костюм, сброшенная шкура мертвого священника, принесенная сюда, надо думать, тремя детьми, пока я выводил всех остальных на воздушную прогулку. Глядя на эти тряпки, я понимал, что никогда больше их не надену. Небрежным пинком, чтобы не нагибаться, я сбросил брюки и пиджак вниз на улицу; отныне я буду ходить только нагим, буду демонстрировать этим людям свое тело, пока наконец они его не увидят.

В коже вся моя сила. Чем больше показываю я ее воздуху и небу, тем больше надежд склонить их на свою сторону. Мне отвратительно быть наглухо запертым в этом городишке. Рано или поздно я брошу вызов невидимым силам, сославшим меня в Шеппертон, брошу против них все ресурсы своей свихнутой фантазии.

Я уже мечтал распространить свою ограниченную власть за пределы Шеппертона — на другие города долины Темзы, даже на Лондон. Я почти хотел, чтобы сюда нагрянули телеоператоры и газетные репортеры. Сумеречные джунгли омывали мою кожу золотым и зеленым сиянием, улицы вспыхнули алым оперением ибисов, рассевшихся по крышам, как причудливые фонари, в напрасном опасении, что я собьюсь в темноте с дороги. Воодушевленный новонайденной решимостью не сдаваться без боя, я осторожно ощупал свои измятые ребра. Я решил, что использую переполняющие меня силы до последнего предела, а если надо — то и самым безжалостным, извращенным образом. Как знать, может быть, тогда во мне раскроются новые, не ведомые прежде таланты, и они дадут мне свободу.

Я бродил по крыше гаража, бетонному трамплину, с которого я швырнул себя в воздух. Я решил не возвращаться более в особняк Сент-Клаудов, но основать свой дом здесь, в этом лабиринте скошенных полов.

И все же, при всем своем неукротимом желании победить, я знал, что отпущенное мне время может быть на исходе. Я помнил предостерегающее видение катастрофы. И — ненавидя этот город — все еще хотел спасти людей, спасших меня, и первой из них — Мириам Сент-Клауд. Я жалел, что ее нет со мной. Я думал о ее улыбке и запахе, травою измаранных пятках и грязных ногтях, обо всем бесконечном перечне возможностей и восторгов. Некоторым образом ключ к моей свободе находится в руках будничных, заурядных шеппертонцев. Я уже переделал их жизни, подорвал их прежние представления о браке и отцовстве, их бережливость и их гордость за хорошо исполненную работу. Но нужно было двигаться дальше, разрушить доверие между женами и мужьями, отцами и сыновьями. Я хотел, чтобы они забыли о воображаемых рубежах, разделяющих родителей и детей, биологические виды, растения и животных, живое и неживое. Я хотел разорвать путы, не подпускающие друг к другу отца и дочь, мать и сына.

Я вспомнил свои дикие попытки задушить миссис Сент-Клауд и изнасиловать маленькую слепую девочку, вспомнил молодую женщину, едва не умерщвленную мной в лондонской квартире. Эти необузданные порывы были первыми проявлениями благотворных сил, открывшихся мне в Шеппертоне. Мое школьное совокупление с землей, мои старания оживить труп, моя попытка сыграть роль Гаммельнского крысолова, отвести детей в некий близкий, рукой подать, рай — все это были смутные предчувствия тех же самых сил, сил, которыми я, в свою очередь, могу поделиться с жителями этого сонного городка.

Думая о миссис Сент-Клауд, моей приемной матери, которая разделила со мной ложе, я потрогал свои вспухшие губы. Мне хотелось, чтобы все шеппертонцы слились воедино, чтобы матери совокуплялись с сыновьями, а отцы с дочерьми, встречаясь в доме терпимости моего тела с той же бездумной радостью, как и сегодня над городом.

А самое главное — пусть они меня восхваляют, чтобы я мог черпать из их хвалы силы для бегства из этого города. Я хотел, чтобы они восхваляли мое дыхание и пот, воздух, который я хотя бы мимоходом тронул своей кожей, мою сперму и мочу, следы моих ног на земле, синяки на рту моем и груди. Я хотел, чтобы все они по очереди возложили на меня свои руки, тогда я узнаю, кто из них меня оживил. Я хотел, чтобы они привели в этот бетонный лабиринт своих детей, отдали мне своих жен и матерей.

Вспоминая сказанное отцом Уингейтом, я пришел теперь к полной уверенности, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего и что лишь через самые крайние из этих метафор могу я осуществить свой побег.

 

Глава 29

Машина жизни

День окунался в варварский вечер.

Стоя на крыше гаража, я созерцал древесный покров, застлавший город. Заботливо ухоженные садики проросли сотнями пальм, чьи изжелта-зеленые листья накладывались друг на друга, скрывая черепицы крыш ярким тропическим заревом. Вся растительность сияла изнутри, словно солнце стало огромной линзой и весь свет, пронизывающий вселенную, сфокусировался на Шеппертоне.

Я улыбнулся в полнящийся жизнью воздух, вспоминая все неудачи своей прошлой жизни — неприятности с полицией и жалкую работу, мечты и надежды, неизбежно кончавшиеся провалом. Теперь сама природа радостно откликалась на мой зов. Вокруг меня роились электрические стрекозы и огромные бабочки с крыльями, как плещущие ладони. Каждый лист и цветок, каждое перо алого ибиса, стоящего на крыше автозаправочной станции, были заряжены яростным светом.

Шеппертон стал машиной жизни.

По окраинам города непролазные дебри бамбука и кактусов наглухо перекрыли дороги в Лондон и к аэропорту. Прибывающий поезд наткнулся в полумиле от станции на участок пути, густо проросший пальмами и опунциями, и безнадежно застрял. Перед Уолтонским мостом замерла колонна полицейских машин, их команды пытались проломиться через заросли бамбука, которые восстанавливались едва ли не быстрее, чем их вырубали. Ретивый пожарник вооружился тяжелым топором и начал прорубать в бамбуке тропу. Уже через десяток шагов он оказался в живой клетке из свежих побегов, переплетенных крепкими, в руку толщиной, лианами; чтобы освободить его, потребовались две лебедки и героические усилия сбежавшихся полицейских.

В конце концов солнечный диск коснулся древесного полога киностудии и по Шеппертону прокатилась кровавая волна тропического заката. По периметру города шныряли два вертолета — полицейский «Сикорский» и машина поменьше, нанятая телевизионной компанией. На меня глазели объективы, на буйную листву сыпался невидимый град усиленных мегафоном слов. «Сикорский» протарахтел над главной улицей, футах в пятидесяти над моей головой, однако птичьи тучи, взмывавшие и опадавшие в сгущенном, почти жидком воздухе, заставили его повернуть назад, а сотни людей, радостно махавших руками из своих садиков, повергли пилотов в полное недоумение. Нагой, в гордых лохмотьях своего летного комбинезона, я царственно поприветствовал их с крыши гаража — бетонного лабиринта, ставшего теперь и висячим садом, моей резиденцией, откуда я властвовал над Шеппертоном.

После заката, когда полог леса озарился тысячами алых и пунцовых огней, беспокойным оперением фантастических птиц, на улицах Шеппертона появились первые голые люди. И я знал, что они не просто поддались сумасбродному порыву сбросить с себя одежду, а наоборот — внезапно осознали себя одетыми. Шеппертонцы гуляли группами, весело переговаривались, без тени смущения. Здесь были семьи со множеством детей и просто мужья с женами, пожилые пары и шайки подростков; они вспугивали птиц, нахально заполонивших всю мостовую, и отдыхали на выставленных из мебельного магазина диванах.

Обратив глаза ввысь и заметив на крыше гаража меня, группа женщин начала сооружать посреди молла кольцо посвященных мне алтарей. Перед супермаркетом они воздвигли пирамиду из пачек с моющими средствами, а перед магазином бытовой техники — миниатюрную скинию из телевизоров и стиральных машин. Польщенный этим простодушным изъявлением благодарности, я оторвал от своего комбинезона несколько маленьких клочков обгоревшей ткани и кинул их вниз, этим голым женщинам. Они радостно возложили замасленные тряпицы на свои алтари, а затем убрали их цветами и самыми красивыми из перьев, обильно устилавших мостовую. Сумерки сгущались, а я все смотрел и смотрел, как эти симпатичные женщины складывают маленькие соборы из банок со смазочным маслом около автозаправки, пирамиды из транзисторных радиоприемников — перед магазином электроники, из баллончиков с дезодорантами — у входа в аптеку. Мне было гордо и лестно властвовать над ними, быть местным божеством автомойки, химчистки и телевизионной прокатной конторы. Я осиял их тусклые жизни небывалыми силами и мечтами.

По всему Шеппертону люди снимали с себя одежду. Беззаботно слоняясь в теплой ласковой ночи под преображенными, сплошь в магнолиях и орхидеях, уличными фонарями, они срывали цветы и украшали тела друг друга тропическими гирляндами. Старый вояка бросил свой твидовый пиджак и брюки к дверям мебельного магазина, а затем устроил за вычурным, «под старину», секретером небольшой салон, где украшал тела позабывших о школе школьниц, убирал их маленькие груди цветами. Давешняя управляющая, нагая Юнона в полумраке, стояла у входа в свой банк, в россыпи многоцветно сверкающих монет, одаривая цветами мимоходных Адонисов.

Вертолеты отступили наконец во тьму, унося свой назойливый треск за водохранилище и за маковые луга. По бамбуковой ограде Шеппертона скользнули фары далеких машин. А затем, когда из тени баньянового дерева явилась нагая миссис Сент-Клауд, я понял, что этот маленький городок окончательно сдался силе моего необузданного воображения.

Не зная, что я смотрю на нее с высоты гаража, моя приемная мать следовала за группой весело переговаривающихся подростков; на ее белом теле темнели следы нашего яростного совокупления. Тяжелые груди и отвисшие ягодицы ничуть не портили ее жестокой, ослепительной красоты.

Центр Шеппертона был запружен сотнями голых людей. Отец Уингейт, сохранивший изо всей своей одежды одну соломенную шляпу, стоял у автозаправочной станции, любуясь птицами и цветами. Он приветствовал миссис Сент-Клауд, возложив ей на шею гирлянду из цветущего мирта. Заметив меня, они радостно замахали руками, улыбаясь, подобно гостям в чужом сне, которых заманили участвовать в некой непонятной игре.

И один лишь я знал их наготу.

И весь вечер в этой радостной толпе мощным приливом поднималась сексуальность, ничем не выдававшая своего истинного смысла. Глядя вниз на беззаботных, простодушных людей, я понимал, что они нимало не подозревают, что готовятся сейчас к своим ролям в необычной и — по обычным понятиям — совершенно разнузданной оргии. Мне уже хотелось немного расшевелить невидимые силы, вознесшие меня до этого состояния благодати.

Супруги непринужденно разделялись и тут же уходили рука об руку с новыми партнерами, отец удалялся в обнимку с хохочущей дочерью на укрытую тропической листвой лужайку своего сада, мать недвусмысленно ласкала сына прямо на виду у гуляющих по улице людей. Девочки, вряд ли вышедшие из школьного возраста, соблазнительно разлеглись на выставленных из магазина диванах и призывно махали проходящим мимо мужчинам, молодым и старым. Люди заходили в чужие дома и брали там все, что им нравилось, женщины безгрешно и беззаботно украшали себя соседскими драгоценностями.

И только два человека сторонились всеобщего веселья. Вскоре после заката, когда сгустившаяся темнота вынудила его бросить выуживание «Сессны», Старк пришвартовал свой лихтер и вернулся в город. Весь вечер он работал краном и лебедкой, устанавливая понтон прямо над утонувшим самолетом, а теперь отложил дальнейшие работы на завтра, сел за руль катафалка и принялся обчищать дома, брошенные их беззаботными хозяевами. Стоя на крыше гаража, я наблюдал, как Старк заталкивает в чрево катафалка телевизоры, кухонную утварь и свернутые ковры — ошалелый грузчик из транспортного агентства, в одиночку эвакуирующий проглоченный джунглями город. Проезжая по кипящей весельем главной улице, он приветствовал меня, горячо и бесхитростно. Его зоопарк стал уже самым настоящим складом награбленной техники, между птичьих клеток вознеслись сверкающие пирамиды из морозильников и посудомоечных машин.

Я искренне восхищался Старком, его неукротимой мечтой о тех никчемных безделушках, однако все мои мысли были заняты Мириам Сент-Клауд. Я хотел, чтобы Мириам снова явилась мне в своем подвенечном платье, — и боялся, что она тоже может выйти на эти ночные улицы нагой. Хоть я и принимал ее уже в свое тело, ощущал, как ее звонкие кости стучат о мои, как ее вагина облегает мой пенис, все мое сексуальное стремление к ней исчезло, истощилось нашим совместным полетом. Мне хотелось лишь обнять ее, слиться с ней точно так же, как и со всеми живыми существами этого города.

— Блейк, ты научишь нас летать?

— Ночные полеты, Блейк… научи нас летать ночью…

Девочки, изображавшие из себя куртизанок под окнами мебельного магазина, оставили эту игру и подошли к гаражу; убранные цветами тела сверкали в многоцветье фонарей. Смущенное хихиканье, потупленные глазки — и все равно даже эти юные создания не сознавали своей наготы. Подбадриваемые группой мальчиков-сверстников, они махали мне руками.

— Поднимайтесь сюда, — крикнул я. — По очереди — и я научу вас летать.

Пока девочки спорили друг с другом за право первого ночного полета, раздался громкий, перекрывавший шум толпы женский голос:

— Эмили — а ну-ка домой! Ванесса и вы, остальные, оставьте Блейка в покое.

Мириам Сент-Клауд уверенными шагами пересекала улицу, шугая попутно пристававших ко мне девчонок. На ней был наглухо застегнутый медицинский халат. Она сухо улыбалась, делая вид, что ничуть не шокирована видом целой толпы своих пациентов, раздетых догола, словно для некоего полночного венерического обследования.

Окончательно очистив заросли бугенвилий и лиан от девчонок, Мириам вскинула на меня серьезные, чуть прищуренные глаза. Было видно, что она пришла сюда с твердым намерением собрать все свои силы и схватиться со мной в последний, решительный раз. Помнит ли эта женщина, что она уже летала со мной, вступала, пусть и мимолетно, сквозь врата моего тела в реальный мир?

Над городом сгущалась ночная тьма. Оставив Мириам выяснять отношения с молодыми красотками, я спустился с крыши на верхний этаж гаража и замер среди недвижных машин, напряженно ожидая.

— Блейк… ты научишь меня летать?

Рядом, рукой подать, из серебряной мглы выступил нагой юноша. В уличном свете, отраженном от хромированных бамперов, я видел на его бледной коже царапины от ежевики, затопившей лестницу. Он смотрел на меня с еле скрываемым скептицизмом, словно не совсем еще уверенный в моем господстве над воздухом. Я ждал, прозревая сквозь тьму контуры его узких бедер.

— Миссис Сент-Клауд сказала мне прийти к вам. Это здесь у вас летная школа?

Я жестом подозвал его к себе, в хромовый полумрак. Я желал этого юношу. Меня возбуждал его испуганный запах, я чуял во тьме его пот, видел острую белизну зубов в его нерешительном рту, бледные ладони, готовые меня ударить. Я желал, но желал лишь его тела, в этом не было ничего сексуального.

— Здесь — и я научу тебя летать.

Многоцветный уличный свет испятнал его белую кожу в костюм арлекина. Я видел себя отраженным в автомобильных стеклах — драную шкуру летного комбинезона, перламутр спермы на моем пенисе, короткие алые рога вскинутых на лоб очков.

Взяв юношу за руку, я провел его между машинами вглубь, в густую мглу. На заднем сиденье убранного цветами лимузина я нежно его обнял, лаская его трепетную кожу, прижимая его холодные ладони к нетерпеливо ждущим вратам моего тела.

В последний момент, когда я погружал его в свою грудь, он издал вопль страха и освобождения. Я ощущал его длинные ноги в своих, его бедренные кости плотными шинами охватили мои, его ягодицы вливались в мои ладони. Его пенис сплавился с моим, роднички на его голове вскрылись впервые с младенчества. Мозаика его черепа всосалась в швы моего. Гримаса его ужаса и восторга цепкой лапой перекосила мое лицо. С последним вздохом облегчения он растворился в моей плоти — сын, наново рожденный во чрево отца. Я чувствовал, как его кости надежными скрепами вплавились в мои, его жаркая кровь неудержимо ворвалась в мои вены, семя его чресел бурно вспенилось, смешиваясь с моим.

И все это время я знал, что никогда его больше не выпущу, что его истинный полет происходит сейчас, в небесах моего тела, на заднем сиденье этого лимузина. Последние искры его индивидуальности пролетели темными аллеями моего кровотока, скрылись в закоулках моего позвоночника, где еле слышно звенели крики троих детей, удержанных мною в себе.

Несколько секунд он еще парил во мне, и я направлял его тело в последнем полете. Правя им, я стал многополым андрогином, ангелической фигурой, вознесенной на тело этого юноши. Обнимая себя самого, я обнимал его, внутри меня пребывавшего.

 

Глава 30

Ночь

Почему солнце не остановило для меня свой дневной бег?

Весь этот вечер и последовавшую за ним ночь я властвовал над Шеппертоном из потаенных глубин гаража. На объятых мглою улицах неистовствовал дух невинного, не таящегося ничьих глаз совокупления. Совокуплялся весь город — под укромной сенью дерев, возросших посреди заставленного телевизорами и стиральными машинами молла, на диванах и кушетках перед мебельным магазином, в тропических парадизах разгороженных штакетником садиков. Юные и старые, люди предавались взаимным ласкам, уверенные, что одна лишь нежная привязанность друг к другу поможет им наново обрести небо.

В херувимской невинности они не осознавали своего пола, ни на секунду не задумывались о том, что происходит между ними под обильной сенью юных джунглей. Я видел миссис Сент-Клауд, счастливо бродившую по улицам, затопленным людьми и цветами, видел белесые потеки на ее животе и синяки на грудях, оставленные цепкими лапками мальчишек. Я видел управляющую банка, она стояла с павлином в руках и предлагала деньги всем проходившим мимо. Никто из них не осознавал своей наготы.

Я же вкушал покой на заднем сиденье лимузина, в благостной полутьме. Тело юноши заметно меня подкрепило. Мои глаза стали зорче, мои чувства воспринимали сотни неслышных сигналов, струившихся от каждого цветка, каждой птицы. Не евший ни разу с момента прихода своего в Шеппертон, я окончательно уверился, что моя истинная пища — тела этих мужчин и женщин. Чем больше их вберу я в себя, тем большими будут мои силы. Меня приковали к Шеппертону не только семеро, наблюдавшие аварию, но и все жители этого города; вобрав их всех в себя, я обрету наконец силы, достаточные для бегства.

Лежа в увитом цветами лимузине, я перебирал в уме маниакальные порывы, обуревавшие меня уже много лет. Я мечтал об убийствах и преступлениях, мечтал бесстыдно совокупляться с птицами и животными, деревьями и землей. А как я приставал к маленьким детям! Но теперь я знал, что все эти извращенные устремления смутно предвосхищали то, что происходит сейчас в Шеппертоне, когда я улавливаю этих людей и сливаю их тела со своим. Я уже уверился, что зла нет, что даже самые порочные устремления суть не больше чем робкие, неумелые попытки приять потребности царства иного, высшего, пребывающего в каждом из нас. Приемля эти извращения и одержимости, я открывал врата мира истинного, где все мы будем летать, пресуществляя себя по воле своей в птиц и рыб, в цветы и во прах, мира, где мы снова сольемся в царственной общности природы.

Вскоре после восхода я увидел двенадцатилетнюю девочку, смотревшую на меня через окно лимузина. И как только сумела она пробраться сквозь лабиринт гаража, по наклонным полам, заросшим ежевикой и бугенвиллеями?

— Блейк… а я смогу летать?

Игнорируя заждавшееся солнце, — пускай оно занимается своими прямыми обязанностями, питает цветы и дерева, — я открыл дверцу и мановением руки подозвал девочку к себе. Я взял из ее трепетных пальцев сделанный братом самолетик и отложил его в сторону. Ласково и ободряюще я ввел девочку в машину, посадил рядом с собой и сподобил ее стать моим сладостным завтраком.

 

Глава 31

Процессия

Улицы странно притихли. Я стоял на крыше гаража, чувствуя, как солнце омывает мою кожу. Легкий ветер, замешанный на запахах мимозы и жимолости, играл лохмотьями моего комбинезона.

Ничто вокруг не шевелилось. На крышах брошенных машин и портике автозаправки, на водосточных желобах супермаркета и почты сидели тысячи птиц. Сидели, словно в ожидании какого-то события. Какого? Чтобы я снова для них полетел?

Раздраженный тишиной, я нагнулся, поднял маленький обломок бетона и швырнул его в стаю фламинго, обступившую фонтан. Неуклюжие птицы заметались по мостовой, хлопая розовыми крыльями и натыкаясь друг на друга. Сквозь просветы в тропической растительности я видел небольшую группу людей, удалявшуюся по одному из переулков, — голые заговорщики, спасающиеся бегством.

Ветер нес по пустой улице цветочные лепестки. Птицы смотрели на нежную поземку; я смотрел на птиц и ждал, когда же появятся люди. Они что, меня боятся? Увидели наконец свою наготу? А может быть, Мириам Сент-Клауд успела настроить их против меня, предупредила их, что я — бог, восставший из мертвых? Или горожане попросту стыдятся того, что происходило здесь ночью, а заодно боятся, что я спущусь сейчас со своей крыши, стану рыскать по городу, хватать их всех подряд и заталкивать в себя?

Но ведь я только и хочу, что помочь им.

Над Уолтонским мостом завис первый после полудня вертолет, его пассажиры увлеченно водили объективами кинокамер. Бамбуковое ограждение Шеппертона поднялось уже на высоту пятидесяти футов частоколом золотых копий. Все это утро вертолеты патрулировали периметр Шеппертона, дальше их не пускали тучи птиц, вспугнутых надсадным треском. Под задумчиво кружившей машиной в воздух взмыла стая взбудораженных глупышей. С окраины города донеслась ружейная пальба, пернатой бомбой вывалилась из переполненного неба тяжелая птица, и тут же я увидел удачливого стрелка, бежавшего за своей добычей сквозь заросли молодого бамбука. В правой руке Старка была винтовка, в левой — веревочная сетка, его волосы были увязаны в пучок, на пиратский манер; забросив работы по подъему «Сессны», он беззастенчиво отстреливал птиц, поднятых на крыло вертолетами.

Ситуация не вызывала сомнений: Старк боялся, что с минуты на минуту изоляции Шеппертона придет конец, что полиция, телевизионщики и легионы зевак разгонят экзотическую фауну прежде, чем он успеет наловить ее и разместить в своем зоопарке. Но меня волновал не он с его охотой, а то, как мне заманить жителей этого города в силок куда больший. Я уже задумывался о своей последней вечере. Поглотив всех шеппертонцев, я обрету силы, довольные, чтобы выйти вовне; дух святой, я вберу в себя все население тихих городков долины Темзы, затем — всех лондонцев и, наконец, займусь большим миром, миром в целом. Я знал, что сумел уже победить невидимые силы, державшие меня здесь взаперти, испугал их своей безграничной мощью. Я первым из живых существ превзошел смерть, возвысился над своей смертной сущностью и стал богом.

И снова я подумал о себе как о рождественском календаре: я отворил двери лица своего, распахнул двери сердца своего, дабы допустить этих жильцов жалкого пригорода в мир истинный, вовне лежащий. Я уже прозревал себя не просто богом, но первобогом, изначальным божеством, рядом с которым все прочие боги суть лишь неумелые копии, приблизительные предвосхищения. Неуклюжие метафоры Меня.

— Блейк?

Лишь отчасти узнав свое имя, я повернулся и увидел маленького Дэвида, щурившегося на меня в ярком солнечном свете. В его рубашке и брюках торчали колючки, его лоб был в кровь расцарапан подъемом по заросшей ежевикой лестнице. Не знаю уж как, но он разрешил головоломку этажей и нашел путь на крышу.

— Блейк… Рэйчел и Джейми хотят…

Он смолк, не в силах вспомнить препорученное ему послание. Скорее всего, слепая девочка разумно сочла его деформированный мозг самым подходящим ключом для гаражного лабиринта. Двое детей стояли внизу, словно и не слыша воплей какаду, нагло подбивавшего их раздеться. Джейми торопливо бормотал, временно взяв на себя обязанности отсутствующего Дэвида. На личике Рейчел застыло потрясенное выражение: не веря ушам своим, она слушала описание жуткой разнузданной ночи.

Дэвид смотрел на меня из-под своего тяжелого лба, мучительно пытаясь понять, что же это я делаю. Я избегал его тревожного взгляда. Неужели этот неполноценный мальчик догадывается, что я покидаю Шеппертон, причем не только сам, но и забираю с собой всех его жителей и всех птиц, что телевизионщики застанут в онемевшем городе лишь его, Джейми, да Рейчел?

Дэвид несмело тронул обгорелый пояс летного комбинезона, пытаясь отвести меня от края крыши. Глядя на его тщедушное тельце и деформированную голову, я ощутил острый прилив жалости и любви. Мне хотелось взять его с собой, вплавить его в себя, а заодно и тех двоих. Они смогут вечно играть на одной из тайных лужаек моего сердца.

Но когда я нагнулся, чтобы обнять его, он отдернулся и хлопнул себя по щеке, словно пытаясь очнуться от кошмарного сна.

— Дэвид, сейчас мы полетим…

Я схватил его неуклюжую голову и совсем уже был готов прижать ее к своей груди, когда на улице громыхнула петарда. Возник и стал быстро нарастать шум толпы, десятки голосов выкликали мое имя. Я выглянул через парапет. Город ожил. Людские ручейки, бравшие начало на тихих боковых улочках, сливались в бурную реку, неудержимо стремившуюся к центру Шеппертона. Люди махали мне руками, кидали цветы, взрывали петарды и запускали шутихи. Голые, обожженные солнцем тела отсвечивали дикарским блеском.

Теперь я понимал, почему мои шеппертонцы разошлись утром по домам и что занимало их весь день. Из ворот киностудии появилась группа артистов и техников, за ними следовала колонна из дюжины или более машин с карнавальными платформами на крышах.

— Блейк! — весело крикнул лидер процессии, пожилой артист, знакомый всей стране по рекламным роликам. — Блейк, мы устроили для тебя праздник. Спускайся к нам! Смотри!

Он указал на платформы, разукрашенные художниками, декораторами и просто любителями, — серию эффектных вариаций на тему полета. По большей части это были огромные кондоры из папье-маше и бамбука, убранные сотнями цветов, и фантастические самолеты, бипланы и трипланы, на изготовление которых пошли куски виденных мной во дворе киностудии моделей.

Автоколонна остановилась перед гаражом, участники процессии и зрители ждали, чтобы я спустился и ответил на их приветствие.

— Это все в твою честь, Блейк. Мы хотим, чтобы потом, когда ты нас покинешь, тебе было что вспомнить.

Артист расчищал мне путь в напиравшей толпе, среди голых бухгалтеров и торговцев обувью, компьютерных программистов и секретарш, детей и домохозяек. Счастливые, что видят меня, люди бросали мне оторванные от своих гирлянд цветы в вящей ^ надежде, что моя кожа превратит их в птиц. Я шел «под объективами десятков кинокамер, запечатлевавших эту сцену с самых разнообразных точек. Но меня заботила проблема куда более серьезная — как организовать мой последний в этом городе день. Я шел мимо выстроившихся как на параде платформ, поочередно их рассматривая. Мое внимание привлекли банкирша и старый вояка, гордо стоявшие у своего творения. На крыше такси из местной автопрокатной фирмы они установили нечто, напоминавшее одновременно и птицу, и ветряную мельницу, — абсолютно фантастическую конструкцию, словно предназначенную для полета во всех направлениях пространства-времени сразу. Это убранство подходило мне как нельзя лучше, и я тут же в него влюбился.

Все ждали. Освещенный палящим послеполуденным солнцем, на глазах у сотен затихших людей, я поднялся на крышу такси. Стрекотание кинокамеры, умащенные притираниями тела озарялись молниями фотовспышек. Понимают ли они, что я справляю свадьбу с их городом и намерен исполнить свои супружеские обязанности совсем небывалым образом? И что через несколько часов все они начнут новую жизнь в уютных пригородах моего тела?

В птичьей голове было устроено нечто вроде шлема, я поместил туда свою голову, а руки — в пазы крыльев. Вес огромной конструкции удобно лег на мои плечи. Привязные ремни плотно облегли мою синяками покрытую грудь, лямка шлема придавила мои распухшие губы, и мне уже почти казалось, что именно в этом гротескном птичьем наряде прилетел я четыре дня назад в Шеппертон.

Следом за толпой кричащих и приплясывающих детей автоколонна двинулась к реке. Я стоял на крыше такси, слившись с фантастической конструкцией из прутьев и папье-маше воедино. На огромных крыльях и хищной, с крючковатым клювом, голове расселись десятки птиц, синиц и малиновок, вьюрков и воробьев, их маленькие головки осторожно выглядывали из грубого оперения.

Процессия приблизилась к военному мемориалу. Меня сопровождало все живое в городе — тучи птиц, кошачьи орды, стайки собак и детей; среди голой толпы, следовавшей за автоколонной, резвились олени и лани. Свет померк. В страхе стать свидетелем того, что вознамерился я сделать с этим городом, изможденное солнце закрыло лицо карминной тряпицей облака. Тусклый кровавый свет, хлынувший на крыши и тропическую листву, на оперение ибисов и попугаев, сотворил из Шеппертона дикий, в лихорадочном бреду привидевшийся зоопарк. Зловещий свет равно омыл плотные тела рыб, стаями выпрыгивавших из воды, и груди молодых женщин, придерживавших мои ноги, чтобы я не потерял равновесия, не упал с крыши такси.

Сквозь птичью трескотню прорвался рокот вертолета, успевшего уже пересечь реку и летевшего теперь над мертвыми вязами. Безликая машина неуклюже вспарывала померкший свет, ее суетливые лопасти вздымали в воздух тучи насекомых и палых листьев. Крепко держась за карнавальную птицу, я всем своим телом ощутил нисходящий поток, отброшенный винтами вертолета; машина развернулась прямо над нами и заковыляла назад, к реке. Надо всем парком птицы медленно падали с неба. Утратив опору в мгновенно изменившемся воздухе, вертолет косо заскользил в сторону церкви; не встречавшие сопротивления винты завертелись с бешеной, невозможной скоростью. Сидевший в кабине пилот дергал нервными, в белых перчатках, руками, как суетливый неопытный жонглер.

Процессия остановилась в смятении. Метались среди машин собаки и олени, голые дети бежали к своим матерям, спотыкаясь о жалких, беспомощных птиц. Над нашими головами клубились тучи цветочных лепестков.

— Доктор Мириам! Вернитесь, доктор!

Старый вояка бежал куда-то вперед, бешено размахивая своей тростью. Глядя вслед ему, сквозь лепестковый вихрь, я увидел, что посреди парка устроено нечто вроде импровизированной посадочной площадки. Мириам Сент-Клауд, которой помогали Дэвид, Рейчел и Джейми, расставляла вокруг открытой лужайки кольцо зажженных электрических фонарей.

Я слез с крыши такси, пошатываясь под тяжестью птичьего наряда. Подбородочный ремень едва не душил меня, и я не мог ничего крикнуть Мириам, которая сняла тем временем свой белый халат и отчаянно махала им удаляющемуся вертолету.

Но теперь контроль за воздухом был в моих руках. Я бросился бежать по усыпанной лепестками траве, моему примеру последовала и вся толпа. Сотни голых людей обгоняли меня, расчищая мне путь и посылая насмешки вслед злосчастной машине. Крутящимся столбом ввинтились в небо обломки бамбука и прутьев, клочья марли. Декоративные платформы, переместившиеся теперь на плечи горожан, словно плыли в кровавом тумане.

Птичий наряд стал совсем легким, еще секунда — и мои ноги оторвались от земли. Возвратившись в реальное время, я вел свою паству к церкви. Огромные, из прутьев, плетеные крылья несли меня прямо на Мириам, стоявшую в своем круге света.

— Блейк! — крикнула она, стараясь перекричать треск вертолета, унесенного цветочным шквалом к реке. — Блейк, ты мертвый!

Всплески фотовспышек слились в сплошное мерцающее зарево. Мириам махала белым халатом, то ли пытаясь защитить от меня вцепившихся в ее юбку детей, то ли отгоняя неумолимо приближающегося дьявола, за которого ее силой хотят отдать. Одна во всем Шеппертоне она знала, что скоро грядет наше первое — и последнее — совокупление.

Вертолет пересек реку и продолжал удаляться. Дрейфуя в сторону церкви, я увидел, как несущаяся следом толпа сбила Мириам с ног. В ту же секунду на нее набросилась целая орда молодых женщин; ликующие секретарши раздели ее догола, а затем привязали к одной из карнавальных птиц.

Крыло о крыло с Мириам, мы поплыли над парком на облаке цветочных лепестков, а затем плавно скользнули в распахнутые окна церкви.

Одетые птицами, мы с Мириам висели в воздухе, чуть-чуть не касаясь ногами расчехленного алтаря. Все шеппертонцы собрались в церкви, чтобы воздать нам божественные почести. Восторженные и счастливые, они парили высоко над полом, обнимаясь и беспрестанно фотографируя друг друга в последнем для них полете. Я был уже готов принять этих людей в себя, в просфору своей плоти. Я нуждался в них: их тела поддержат меня в полете, дадут мне силы выйти в большой мир. Отсюда я полечу над планетой, сливаясь со всеми живыми существами, пока не вберу в себя каждую птицу и рыбу, каждого сына и отца, — химерический бог, единящий в себе все и вся.

Глаза парившей бок о бок со мной Мириам Сент-Клауд были закрыты, как в глубочайшем трансе. Один из огоньков в моих костях — только так буду знать я ее после нашей свадьбы.

Я протянул к ней руки для последнего объятья, но в тот же самый момент в церковь вошел Старк, с винтовкой наизготовку.

Он посмотрел на людей, плавно круживших в полумраке нефа, в десяти футах над его головой, затем — на нас с Мириам, одетых огромными птицами. На его грязном, исполосованном ручейками пота лице не дрогнул ни один мускул, однако действовал он очень быстро, словно по недавно принятому решению.

Старк вскинул винтовку и выстрелил мне прямо в грудь, затем чуть сдвинул ствол и выстрелил в Мириам.

Второе за эту неделю низвержение на землю было гораздо болезненнее первого. Умирающий, я лежал перед алтарем, в груде перьев моего птичьего одеяния. Надо мной плыли, раскачиваясь и все удлиняясь, ленточки моей летучей крови.

 

Глава 32

Умирающий авиатор [18]

Всю ночь я сидел, привалившись спиной к алтарю опустевшей, оставленной церкви. Скованный грузом цветов и оперения на моих плечах, я не мог пошевелиться; безвольно раскинутые, беспомощные ноги валялись передо мной словно чужие. Мириам Сент-Клауд лежала лицом кверху, близко от меня, но вне досягаемости. Ее руки и лицо не только мертвенно побледнели, но и приобрели жуткий глянец, словно источившуюся из них кровь заменили гнилостным желтым воском. Вскоре после полуночи тонкие губы Мириам широко разошлись — беззвучный упрек мне, выкрикнутый моей мертвой невестой.

Сперва, когда мы лежали бок о бок, я надеялся, что Мириам еще жива. Старковы пули пробили наши сердца, но я твердо знал, что Старк не может меня убить, — да и никто другой в этом городишке не может. Возможно, эта моя неуязвимость распространится и на Мириам. Но затем сквозь сгустившуюся тьму я обонял, как меняется ее запах, как острая пряность пота и охотничье бешенство крови блекнут, превращаясь в заурядную смертную затхлость.

Весь пол вокруг нас был усыпан осколками цветного стекла; фрагменты Христа и святых, апостолов и евангельских животных — они отражали сейчас десятки языков рвущегося в небо пламени. Сквозь распахнутые двери церкви было видно, как пылают в тихом ночном воздухе сотворенные мною джунгли; тысячи птиц, укрывшихся в ветвях баньяна, в ужасе глядели на горожан, разводивших внизу костер из мусора, чтобы сжечь их убежище дотла. Из конца в конец Шеппертона люди сдирали с крыш своих домов лианы и другие ползучие растения. Расчищая свои сады, они обливали пальмы и тамаринды бензином, слитым из брошенных автомобилей, а затем поджигали.

Всю ночь вооруженные топорами шайки бродили по городу, калеча и убивая тропический лес, в создание которого я вложил столько любви. Я слышал вопли глупышей, испуганное уханье сов, страдальческий плач оленей. Сквозь распахнутую дверь ризницы было видно, как дрожит в кровавых отсветах пламени скелет крылатого существа: казалось, что он, древний птицечеловек, извлеченный из речного обнажения, хочет вырваться из стеклянной тюрьмы своего стенда и улететь в ночь.

И всю эту ночь жгуты и волокна моей крови медленно оседали — длинные кисти, бравшие начало в моей ране, вульгарно яркие бандерильи в умирающем быке. Тяжелая, со сминающимся концом пуля попала мне в середину грудины, пробила грудь и вышла наружу сотнями осколков, каждый из которых нес частичку моего сердца.

Я все еще был жив. но не испытывал по этому поводу никакой радости, одно цепенящее отчаяние. Я знал, что силы мои исчезли, а вместе с ними и мое восхищение собой, моя гордость за то, что я — верховное божество этого крошечного царства, что я утвердил свое право входить в реальный мир, на мгновение открытый мне после моей аварийной посадки. Меня снова вырвали из воздуха — за мгновение до моего так и не состоявшегося сочетания с Мириам Сент-Клауд.

Я уже знал за собой вину во многих преступлениях, и не только против этих, даровавших мне вторую жизнь, существ, но и против себя самого, в грехах фантазии и высокомерия. Скорбя по юной, грубо низверженной с небес на землю женщине, я смотрел, как смиренно опадает моя кровь.

На рассвете в церковь ввалилась шайка сбрендивших авиаторов.

— Блейк! Глядите, да он еще жив!

— Не трогайте его!

— Позовите Старка!

Возглавляемые старым воякой с его непременной тростью, они входили по одному, а затем прижимались спинами к колоннам, в опасении, что, подойди они ближе, их может подхватить и закрутить некий бешеный вихрь. Их лица были черны от сажи, ладони до крови натерты топорищами. Они приближались ко мне робко и пугливо, эти продавцы и счетоводы, они двигались мелкими шажками, прячась за спину друг друга. Взамен нормальной, ими же вчера уничтоженной одежды они вырядились в киношное тряпье, в дикую смесь военного обмундирования, заготовленного костюмерами для авиационного боевика: древние, для открытой кабины, летные костюмы, подбитые овчиной куртки, щегольские, с подкладными плечами, кителя гражданских пилотов.

Пока эти герои глазели на меня, нервно и неуверенно замахиваясь своими топорами, появился и вышел вперед Старк — с роскошными, спадающими на плечи волосами и в аккуратной, ловко на нем сидевшей форме современного военного пилота. Он вполне сознательно играл здесь главную, далеко превосходящую его возможности роль — роль ангела смерти из фильма о воздушном армагеддоне.

Он встал среди осколков цветного стекла и направил на меня винтовку, ежесекундно готовый послать в мое сердце вторую пулю.

— Ну да, Блейк, конечно же, ты жив. Я так и знал. — Старк говорил спокойно, почти даже мирно. — И уж, во всяком случае, ты не мертв — я видел эти глаза тогда, на берегу.

Было видно, что он не совсем еще уверен, что я утратил все свои силы, и питает некоторые надежды — а вдруг я сохранил их в количестве, достаточном для задуманных им телевизионных репортажей. Я попытался поднять руку, в знак прощения за то, что он меня застрелил, но не смог ею даже пошевелить. Вымпелы моей крови висели в нескольких дюймах над полом, в них все еще жил дух детей, которых я взял в себя.

Старк отвернулся от меня и взглянул на Мириам Сент-Клауд. Несмотря на желтый провал рта и мошек, обсевших ее закрытые веки, женщина, которую я любил, все еще присутствовала в бисеринках пота у края волос, родинке на левом ухе, шраме под подбородком, оставшемся у нее с детства. Руки Мириам были вскинуты к ране, она цеплялась за бурые потеки подсохшей крови, как невеста, нервно прижимающая к груди букет темных цветов, навязанный ей нежданным гостем.

Старк глядел на нее без малейшей жалости, с таким выражением, словно он спас шеппертонское небо от птицы, куда опаснейшей меня. Скорее всего, он убил Мириам из опасения, что она могла зачать от меня, а позднее — разрешиться от бремени жутким крылатым чудовищем, которое всех их уничтожит.

Старк сплюнул ей на ноги и повернулся к своим подручным:

— Ну, ладно, тащите его наружу. Только следите, чтобы вдруг не улетел.

Отважные шеппертонцы справились наконец со своим страхом, вынесли меня из церкви и взгромоздили на металлическую тележку, позаимствованную в супермаркете. Мы двинулись мимо киностудии — балаганные авиаторы и их мертвый коллега в шутовском птичьем наряде; вымпелы моей крови зябко дрожали в холодном утреннем воздухе. Старк ушел вперед, он непрестанно вскидывал свою винтовку на мрачные, умолкнувшие деревья, в надежде застать врасплох какую-нибудь неосторожную птицу. Затем этот борец с крылатой чумой бросился назад и оттолкнул от тележки старого вояку, который тыкал тростью мне в голову.

— Мы дадим тебе полетать, — пробормотал он враждебно, но, вроде бы, и с некоторым почтением. — Ведь ты же, Блейк, ты любишь летать. Я познакомлю тебя с дельтапланом.

Наш путь лежал мимо военного мемориала по опустевшим улицам. На мостовой валялись все еще дымящиеся лианы — обгорелые куски бикфордова шнура, наследство от команды подрывников, прочесавшей Шеппертон этой ночью. Главную улицу покрывал грязный ковер из тысяч увядших, раздавленных цветов; жалкие, со слипшимся оперением птицы лежали в подсохших лужицах собственной крови. Над городским центром все еще нависали исполинские руки баньяна, но кора на них была обуглена; между почерневших корней виднелись остовы дотла прогоревших машин.

Перед супермаркетом толклась довольно большая группа людей. Багровые от огня и бессонницы мужья воссоединялись с потрясенными женами, дети с родителями, все — одетые в дикую смесь каких-то случайных одежек, извлеченных из мусорных баков. Увидев тележку, они тут же бросились к ней — те же самые администраторы и продавщицы, которые несколько часов назад радостно парили вокруг меня в полумраке церкви.

Распатланная молодая женщина в измазанном сажей вечернем платье ударила меня по лицу жесткой, с острыми ногтями ладонью:

— Где Бобби? Ты украл моего сына!

Ей вторили и другие, выкрикивавшие имена своих исчезнувших детей.

— Он еще жив! Посмотрите на его глаза!

Старк отмахнулся от них стволом винтовки и покатил тележку к гаражу.

— Не трогайте его руки! Он же мертвый!

Они яростно топтали вымпелы крови, все еще тянувшиеся из моего раскрытого сердца, как неуверенно трепещущий хвост обессиленного воздушного змея. Старый вояка замахнулся на них тростью:

— Не смотри на меня, Блейк! Я вырву твои глаза!

Над архипелагом кухонной техники и спальной мебели гремел злобный, нестройный хор:

— Отрезать ему руки! И ноги!

— Отрезать ему член!

— Да, но только не трогайте руками!

Оплеванный с ног до головы, я сидел в тележке — большая облезлая птица — и беспомощно молчал. Старк смотрел на крышу гаража. Я знал, что он собирается сбросить меня оттуда на асфальт, в полной уверенности, что уж теперь-то я упаду. Разве придет ему в голову, что я выживу, даже если он сбросит меня со своего дельтаплана.

— Старк, он же нам здесь нужен, — запротестовал старый вояка, цепляясь за тележку. — Без Блейка нам никогда отсюда не вырваться.

Ладно, пусть они спорят. Мое сознание ускользнуло в кости и начало странствовать по темным аллеям обессилевшего тела. Змеиная слюна этих людей жгла мне щеки, кто-то дергал вымпелы, и они рвали мое изуродованное сердце. Я стал тряпичной куклой, меня шили моей собственной кровью руки грязных, издерганных женщин.

Когда я очнулся в следующий раз, Старк толкал тележку по главной улице. Мы свернули в один из мрачных переулков и проехали его до конца. По всему Шеппертону на заборах висели лохмотья крылатых карнавальных костюмов; казалось, что ночью над городом была разгромлена целая летучая армада. Бледные осунувшиеся люди жгли около своих дверей маленькие костерки из пальмовых листьев. Полуистеричные дети вырезали на обгорелой коре деревьев эротические лозунги.

Мы приближались к бамбуковому палисаду, за которым тянулось шоссе к Лондону и аэропорту. В непролазных прежде зарослях были выжжены широкие бреши. Соседняя деревня еще спала, но все же в некоторых ее окнах были видны лица людей, очень, наверное, недоумевавших, чего это толпа ряженых толкает с места на место бесчувственное тело крылатого человека.

Мы ринулись в один из проходов, но вскоре возбужденные крики подручных Старка начали стихать, и на меня снова накатило ощущение, памятное мне по первому здесь дню.

— Вперед! Главное — не отступать! Сегодня у всех нас будут брать интервью.

Шарахая меня время от времени по голове прикладом, Старк гнал вперед этих притомившихся администраторов вкупе с их женами и детьми, но те понемногу начинали спотыкаться и переходили на неохотный, по обязанности, шаг. Остановившись, чтобы перевести дыхание, они оглядывались на Шеппертон, который почти уже исчез из виду, отступил на много миражных миль назад. За недостижимой линией шоссе кирпичные домики деревни ушли на горизонт — дальняя перспектива на викторианской открытке.

Старк с ненавистью швырнул винтовку мне на ноги и развернул тележку назад.

— Хорошо, Блейк, пока что ты нас здесь удерживаешь, — пробормотал он мне сквозь зубы. — Но ничего, скоро ты у нас полетаешь для телевизионных новостей.

Следующий час мы метались по Шеппертону, по искалеченным, но все же выжившим джунглям. Почти без сознания я сидел в магазинной тележке, а вконец измученные горожане гоняли ее с места на место. Направляемые и воодушевляемые Старком, они подошли к автозаправочной станции, расположенной в какой-то сотне ярдов от шоссе, и очертя голову бросились через пустырь, отведенный для стоянки машин. Подбадривая себя хриплыми криками, они рвались вперед — занюханная легкая бригада, толкающая перед собой тележку — таран, которым они надеялись проломить невидимую стену, возведенную мной вокруг Шеппертона. Но уже через несколько секунд они устало тащились по небывалой, огромной, как Сахара, автостоянке. Усыпанная шлаком площадка уходила за горизонт, стоявшие на ней машины были разделены пустыми промежутками во много миль.

Встретив непреодолимое сопротивление, мы отступили в город. Почта и супермаркет бросились нам навстречу и охотно вернулись на прежние места. Полный решимости доказать, что его власть над этим новым пространством-временем ничуть не уступает моей, Старк завел нас за мебельный магазин; на этот раз мы затерялись в безбрежных просторах, уставленных спальными, столовыми и кухонными гарнитурами, в мебельном архипелаге, который распростерся до горизонта и дальше, словно здесь было выставлено на продажу содержимое всех пригородных домов всей вселенной.

— Вот видишь, Блейк, ну какой от тебя толк?

Отступившись от заранее обреченной затеи, Старк мгновенно утратил всякий ко мне интерес: он бросил свой отряд у гаража, пошел к баньяну и начал стрелять по голым, обугленным сучьям. Измученные горожане расселись вокруг меня на корточки, поправляя свое шутовское летное обмундирование и бесцельно выщипывая перья у мертвых попугаев, валявшихся на толстом слое увядших цветов. Мало-помалу они начали разбредаться; прошло какое-то время, и рядом остался один только старый вояка со своей тростью-сиденьем. Прежде чем уйти, он взялся за ручки тележки, прокатил ее по всей главной улице и с разбегу впилил в ограждение военного мемориала.

 

Глава 33

Спасение

Я был жив, и я был мертв.

Весь этот день я пролежал в лохмотьях своего крылатого костюма среди пожелтевших венков, возложенных кем-то к подножию военного мемориала. При ударе об ограждение я вылетел из тележки на каменные ступени, и вымпелы моей крови обвились вокруг обелиска, лаская имена мужчин и женщин, живших когда-то в Шеппертоне и погибших на далеких полях сражений. Недвижный и беспомощный, я ждал помощи от миссис Сент-Клауд и отца Уингейта, но они меня оставили. Я видел их издалека, через парк, выходящими из ризницы, где лежала Мириам; отец Уингейт утешал скорбящую мать. Я знал, что они решили не хоронить Мириам, пока я снова не умру.

Тем временем внешний мир забыл о Шеппертоне. Водители и пассажиры машин, сновавших по лондонскому шоссе, попросту не замечали этого городка; казалось, что ментальный барьер, его окруживший, отражает им их собственные мимолетные мысли.

С душного полдня и до самого вечера на прокопченные дома сыпалась морось; на обгорелых лианах и пальмах собирались крупные черные капли, беззвучно падавшие в цветочное месиво, сплошь укрывшее землю. Изредка гремели выстрелы: Старк рыскал по сочащимся влагой улицам, убивая зазевавшихся птиц.

Шеппертонцы расползлись по своим спальням, город притих, но сразу после заката несколько женщин решили надо мной поиздеваться. Это были матери, чьих детей я взял в себя; сейчас одни лишь души этих мальчиков и девочек, скитавшиеся в тайных глубинах моего тела, не давали мне умереть. Женщины принесли к мемориалу большие пластиковые мешки со всякой мерзостью. Всклокоченные, в до пупа распоротых летных костюмах, они засыпали меня мокрыми, липкими отбросами, швыряли мне в голову мертвых птиц.

Они меня ненавидели, но я все равно радовался, что научил их летать. При моем посредстве они узнали, как можно выйти за свои пределы, стать любым животным — или рыбой или птицей, — и причастились, хоть и ненадолго, к миру, где они могли сливаться со своими братьями и друзьями, мужьями и детьми.

Я лежал у их ног, скованный птичьим костюмом. Моя кровь узкими лентами трепетала перед глазами разъяренных женщин — пропавшие души их сыновей и дочерей.

Вечером я снова увидел лица увечных детей, смотревших на меня сквозь сырой полумрак, три маленькие луны, обращающиеся друг вокруг друга. Сидя на корточках среди мертвых цветов и попугаев, они тихо играли с кровавыми вымпелами. Рейчел гладила их пальцами, пытаясь разобраться в загадочном шифре, прочитать таинственные послания из другой вселенной, запечатленные на телеграфных лентах моего сердца. Дэвид хмуро рассматривал умирающие джунгли, явно не в силах постичь смысл этой бессмысленной трансформации. Тем временем Джейми передразнивал меня, прижимая к своей груди мокрые маки и выдавливая между пальцев их сок. В какой-то момент он встал, прокрался ко мне и положил рядом с моей головой мертвую ворону, но я не обиделся, понимая, что это вовсе не жестокость. Я стал ему ровней, таким же калекой.

Под покровом ночной темноты они осмелели и взвалили меня на тележку. Кулачки Рейчел колотили по моим ногам, пытаясь пробудить в них жизнь.

На улицах горели костры, с верхних уровней гаража выбивались дымные языки пламени. Дети торопливо провезли меня мимо безлюдной клиники и свернули к своей тайной лужайке.

В серых предрассветных сумерках я различил белые контуры самолета, собранного ими над моей могилой.

 

Глава 34

Мухи

Там меня дети и поселили. Голый, если не считать лохмотьев птичьего костюма, все еще державшихся на мне благодаря привязным ремням, я сидел, как чучело в заполненной цветами яме, на подстилке из мертвых птиц. По обеим сторонам могилы лежали изуродованные крылья «Сессны», а обломки лобового стекла и хвостового оперения грубо намечали контуры фюзеляжа. Течение Темзы вымыло из донных отложений даже пропеллер. Ржавым погнутым мечом он лежал у моих ног.

Дети сидели в тени кустов — искалеченные ангелочки в кладбищенском саду. На Шеппертон нахлынули почти осязаемые миазмы. Деревья словно окутались тусклым, серым саваном. Листья уже не лучились светом. Онемевшие птицы прятались среди поникших орхидей и магнолий, чьи лепестки обрели ту же смертную восковую бледность, что и щеки Мириам Сент-Клауд.

Рваными парусами трепетали надо мной темные крылья. В бесцветном небе собирались стервятники всех родов и размеров: они опускались на пожухлую траву и пировали птичьими трупами. Прямо передо мной на ржавый пропеллер сел молодой гриф, острые когти цепко охватили этот необычный двухлезвийный меч. Из каждой поры земли лезла жуткая мертвенная растительность. В траве шныряли какие-то странные хищные твари. С берегов ручья приползали змеи. Неимоверно расплодившиеся пауки растянули между деревьев липкие гнойные сети, укрыли вялую бледность мертвых цветов серебристыми саванами. Над могилой повис дрожащий нимб — облако призрачно-белых мух. В тусклых лучах рассвета сорокопут убивал последних колибри и насаживал крошечных птичек на шипы терновника.

Весь Шеппертон металая в горячке, отравленный исходящим из меня отчаянием. Вскоре после восхода дети вернулись. В надежде оживить меня Джейми принес мне — впервые — живую птицу, сильно помятую малиновку, и выпустил ее в траву. Не смея ко мне приблизиться, дети жались к кишащим тлями кустам. Джейми жалобно гукнул, сам для себя, и втянул голову в плечи из-за низко кружившихся стервятников. Они прилетели в надежде напитаться моим трупом — плотью, их породившей. Дэвид прикрыл глаза маленькой Рейчел ладонями, опасаясь, что даже слепота может оказаться слабой защитой от этих кошмаров.

По тусклым улицам бродили немногие люди, все в тех же летных костюмах.

Я умерщвлял этот город авиаторов; они, в свою очередь, умерщвляли меня.

Но я все еще был жив.

Посреди парка стервятники пировали оленьими трупами. На насосах заправочной станции темнели нахохлившиеся хищные птицы, они смотрели, как их вожак ковыряется во внутренностях мертвой собаки. Серый ветер шевелил месиво раздавленных цветов. Бледные люди жались к своим домам, опасливо поглядывая на оккупировавших автозаправку хищников. Другие, вооруженные ножами и садовыми вилами, не могли оторвать глаз от парка, где тесно лежали умирающие олени. Посреди обреченного стада стоял, покачиваясь на неверных ногах, крупный, прежде красивый самец.

Но где же полицейские? Пусть они приедут и спасут меня. Я был уже готов с радостью признаться в похищении «Сессны». Но мир утратил всякий интерес к Шеппертону; казалось, что вокруг этого городка появился невидимый барьер забвения. Разъехались последние полицейские машины, техники телевизионных фургонов собирали свое оборудование.

За весь этот день я не видел ни одного вертолета.

Из-за мертвых вязов донеслись громкие, возбужденные голоса. Отряд добытчиков, возглавляемый Старком, волочил от реки, по мертвым газонам и клумбам, окровавленное тело дельфина. Сквозь облетевшие ветви рододендрона я видел ликующее лицо Старка, его развевающиеся волосы. Весь в крови, он повесил добычу на крюк у дверей центральной, рядом с военным мемориалом, мясной лавки. Голодные женщины обступили лавку тесным орущим кольцом, а Старк стоял на железной бочке и отрезал им куски дельфиньего мяса.

Бойня на реке продолжалась до вечера. Трава в парке стала скользкой от крови и чешуи: дельфины и лососи, морские окуни и тунцы — все они становились добычей шайки убийц, орудовавшей острогами со Старкова понтона, — кровожадных авиаторов, отводящих душу на обитателях другой стихии. Старк зашел в реку по пояс и насмерть забил белую меч-рыбу, пытавшуюся укрыться в утонувшей «Сессне». Последней вспышкой своего духа рыба воззвала ко мне; я услышал ее, беспомощно сидя в могиле.

Весь день на цветы и перья, устилавшие улицы Шеппертона, лилась кровь. Жадные до пищи горожане осаждали мясные лавки, где Старк и его авиаторы раздавали мою плоть.

Могилу заполнили яростно жужжащие насекомые, трупные осы, уничтожающие собственные крылья в своей алчбе к мертвым птицам. Облако мух, бежавших с моей кожи, накрыло живых и мертвых.

 

Глава 35

Костры

Змеи скользили по безрадостному лугу хвостами вперед. Задом наперед летали среди умирающих деревьев птицы. В десяти футах от моей могилы голодный пес охотился за своими экскрементами: он низко присел над землей и жадно втянул их в себя.

Моя кровь исходила из разверстого сердца черным траурным крепом, узкими лентами, улетавшими в сумрачный лес. Немощные деревья покрылись странной, пожиравшей воздух плесенью. Омерзительные миазмы, заполонившие парк, отравляли умирающим цветам последние их минуты. Я сидел в кабине из мертвых птиц. Везде, куда ни кинешь взгляд, царили мерзость и запустение.

Смерть струилась из меня по заглохшему лугу и дальше, на улицы Шеппертона. Я слышал, как кричат в лесу горожане, они добивали последних птиц.

Под вечер на лужайку забрел олененок. С трудом переставляя до костей исхудавшие ноги, он приблизился к могиле, нашел меня бессмысленными глазами, не способными собрать воедино расплывающийся образ моего лица, и лег на теплую траву. Под жесткими взглядами стервятников, обсевших все ветки над моей головой, ко мне пришли и другие животные — последние обитатели маленького рая, принесенного мной в этот город. Вислоухая такса пробралась сквозь маки и легла, тихо поскуливая, рядом с пропеллером. Старый шимпанзе, напитанный мною, когда Старк разогнал всех животных из клеток своего зоопарка, сидел на корточках и стучал себя по голове в надежде выйти из этого бредового сна, вернуть реальный мир на место. Последней приковыляла, шаркая по желтым листьям, мартышка; она уселась с наружной стороны растресканного лобового стекла и уставилась на меня огромными скорбными глазами.

Они ждали, чтобы я им помог, — я, накормивший их плодами хлебного дерева и бананами, устлавший улицы цветами. Я сидел в кабине своей могилы не в силах пошевелиться. В венах моих рук застыл тяжелый, недвижный свинец. В истощенное небо летели искры костров: горожане все еще пытались огнем отогнать джунгли от своих домов и лавок.

Я видел членов своей семьи, духов на зачарованной поляне, наблюдавших за мной от особняка Сент-Клаудов. Прямой, как струна, в безупречной сутане отец Уингейт стоял на кровавой траве. Его руки и лицо сильно исхудали, я знал, что он морит себя голодом, чтобы защитить от меня свое тело. Там же были и дети. Рейчел дремала стоя, ее голова с закрытыми слепыми глазами лежала на плече Дэвида. Миссис Сент-Клауд стояла у открытого окна моей спальни, ее лицо осунулось почти до костей. В серой, похожей на саван ночной рубашке она словно встала со смертного одра, чтобы попросить меня умереть.

Даже Старк был почти на прежнем месте: он сидел в люльке чертова колеса с гавайской гирляндой из мертвых попугаев на шее и задумчиво рассматривал понтон, стоявший на якоре прямо над моей «Сессной». Ржавая железная коробка была измазана кровью, словно сочившейся из кабины утонувшего самолета.

Они ждали, когда же наконец я умру и дам им свободу. Я вспомнил видение катастрофы, посетившее меня перед выходом из кабины на крыло, видение моей собственной смерти под озаренным кострами небом. Несмотря на все мои усилия доказать свою жизнь, я был сейчас трупом, заживо засунутым в могилу.

Такса подобралась ко мне поближе, пытаясь высосать из меня мои последние силы. Шимпанзе лежал на боку, не сводя с меня внимательных глаз. Не обращая внимания на этих мирных животных, я слышал визги и вопли стервятников. Их крылья хлопали где-то совсем уже рядом. Я посмотрел за реку, не летит ли ко мне спасительный вертолет.

Изуверившись и отчаявшись, я решил умереть.

 

Глава 36

Сила

Уже умирая, я почувствовал прилив силы. Вокруг моего сердца сомкнулась чья-то рука. Нежно и осторожно она сдавила разорванные желудочки, посылая в артерии краткий ток крови. Кровь просочилась в онемевшие капилляры, и моя кожа потеплела.

Впервые за эти дни я смог пошевелиться. Сделав движение к сидевшему прямо передо мной стервятнику, приглашая его насытиться моей плотью, я снова почувствовал, как рука сжимает мое сердце. Затем я увидел лицо старого шимпанзе, запредельную пустоту в его широко раскрытых глазах. За мгновение до того, как он умер, я ощутил в груди резкий всплеск жизни, словно его сердце встало на место моего. Я сел, прислушиваясь к мощному, непривычному биению, и тут же увидел, как взбрыкнула в предсмертной судороге нога олененка, почувствовал, как его кровь переходит в мои жилы, как мой пульс становится ровнее и чаще.

Я взглянул на себя, нагого, в лохмотьях летного комбинезона. Моя кожа утратила пепельный оттенок. Когда я сбросил с плеч остатки птичьего наряда, кровавые вымпелы оторвались от моей груди и улетели прочь, цепляясь за убогие маки.

Моя рана перестала кровоточить. А животные, сошедшиеся к моей могиле, продолжали умирать. Каждое из них отдавало мне что-нибудь от себя — кровь, ткани, жизненно важный орган. В моей груди мощно стучало сердце шимпанзе, по моим сосудам неслась оленья кровь — весеннее половодье в иссохшем, растрескавшемся лабиринте. Мартышкины легкие жадно втягивали воздух через мой рот, а в основании черепа я чувствовал тусклый мозг таксы — верной собаки, спасающей раненого хозяина.

Они умирали, отдавая мне свои жизни. Я встал в кабине могилы. Я снова вырвался из самолета.

Лес умолк. Ничто в нем не шевелилось, трава и листья напряженно замерли. Я чувствовал, как вливается в меня жизнь сотен мелких существ. Скромные и непритязательные, они переделывали меня наново. Воробьи и дрозды отдавали моим глазам свои крошечные сетчатки, полевки и барсуки — свои зубы, каштаны и вязы посылали мне сок: серьезные, немногословные кормильцы, вливавшие в меня свое молоко. Даже пиявки, прилипшие к ржавому пропеллеру, черви под моими ногами, мириады почвенных бактерий — все они двигались сквозь меня. Огромное братство живых существ заполнило мои артерии и вены, преобразуя кладбище моего тела своей жизнью и благожелательностью. Холодная влага слизняков смазывала мои суставы. Я чувствовал в своих мускулах упругую гибкость древесных ветвей, теплые капилляры исполненных солнцем листьев исцелили и обновили мою кожу.

Я шел по лугу, окруженный странным маревом света, словно моя истинная сущность расплывалась в воздухе, пребывая в телах всех существ, отдавших мне часть себя. Я возродился в них, в их любви ко мне. Каждый листок и каждая травинка, каждая птица и улитка тяжелели моим духом. Лес чувствовал меня вызревающим в его плоти.

Я родился наново от простейших, скромнейших существ: от амебы, делящейся в лесной луже, от гидры и спирогиры. Я родился из лягушачьей икринки в ручье, огибающем луг, и акуленком из тела матери-акулы — в реке. Я выходил из жаркой птичьей клоаки. Я родился тысячами рождений из плоти всех, какие есть в лесу, живых существ, отец себя самого. Я стал своим собственным сыном.

 

Глава 37

Я раздаю себя

С леса словно спала пелена. Между мрачных недавно деревьев сверкали яркие цветы. По листьям струился знакомый свет, словно божественный садовник, приставленный к этому потускневшему парадизу, прибежал с опозданием на работу и торопливо включил все лампы. Из реки выпрыгнула летающая рыба, гибкий серебристый кремень, воспламенивший день, как вязанку сухого хвороста.

Дети стояли на коленях у края поляны, их маленькие улыбки, усталые, но довольные, колыхались вместе с маками. Они обессилели от стараний передать мне свою силу, какую-нибудь малую часть их деформированных тел: Дэвид, возможно, — свой стоицизм, Джейми — восторг перед всем сущим, Рейчел — любопытство и сдержанность.

Весь Шеппертон отдыхал, как после непомерных усилий. Горожане не пытались больше бороться с джунглями, они забросили топоры и пилы и сидели теперь на ступеньках своих домов, наблюдая возрождение леса.

Все застыло в ожидании меня. Я взглянул на свою грудь, на быстро заживающую рану. Я ощущал в себе органы, данные мне всеми этими существами. У меня были тысячи сердец и легких, тысячи мозгов и печеней, тысячи гениталий обоего пола, достаточно плодоносных, чтобы заселить новый, ждущий меня мир.

Теперь я не сомневался, что смогу бежать из Шеппертона.

Я пересек автостоянку клиники. На террасе гериатрического отделения сидели старые люди, увечные и сенильные. Трое детей следовали за мной, опустив лица к земле: они знали, что я их скоро покину. Тяжелый лоб Дэвида наморщился, мальчик пытался думать, пытался мужественно определить их будущее. Личико Рейчел совсем осунулось, глаза закрыты, словно чтобы не рисковать, чтобы уж точно ничего не видеть в эти секунды прощания. И только Джейми остался прежним, он пронзал воздух над своей головой воплями и гуканьем, в надежде, что небо пришлет им еще одного авиатора.

Старик на террасе поднял немощную руку, чтобы помахать мне в последний раз. Пожилая женщина, умирающая от лейкемии, улыбнулась с выкаченной на террасу кровати, благодаря меня за цветы в саду, за яркое оперение птиц.

Любовь к этим детям заставила меня вернуться. Встав среди припаркованных машин на колени, я взял руки Джейми в свои. Подождал, пока стихнет суматошное гуканье и он посмотрит мне прямо в глаза. Через наши тесно сомкнутые ладони я влил в его тело силу и проворство ног, полученные мной от умирающего оленя.

Я отпустил его руки. Продолжая глядеть ему в глаза, я скинул с его ног ненужные скрепы. Джейми посмотрел вниз и ахнул, пораженный видом крепких, мускулистых ног. Затем он рассмеялся. Покачнулся, притворяясь, что падает. И наконец умчался в парк, перепрыгивая через клумбы и извещая небо, что отказывается от дальнейших его услуг.

Все это время Рейчел напряженно прислушивалась, обратив глаза на взбудораженную траву и не в силах прочитать ее стремительные коды. Взволнованная и испуганная, она попятилась от меня, выпустив даже плечо Дэвида. Но затем во внезапном приступе храбрости бросилась вперед и охватила мои колени. Она сжимала их изо всех сил, пытаясь вернуть мне силы, перетекшие в Джейми.

Я взял ее голову ладонями и прижал к своим бедрам. Тронул слепые окошки ее глаз. Через кончики пальцев я передал ей зрение ястребов и орлов, точный глазомер кондоров. Ее глазные яблоки метались под закрытыми веками, словно она быстро, задним числом, просматривала все, что не успела увидеть за предыдущую жизнь. Я чувствовал, как цветочными стеблями прорастают из ее мозга нервы и разворачиваются в нежные лепестки сетчатки. Ошеломленная светом, мощно хлынувшим в темные казематы ее черепа, она замотала головой из стороны в сторону и счастливо улыбнулась.

— Блейк… да!

Рейчел оторвалась от меня и широко распахнула глаза на луг, на небо, на листья. Уже спокойнее, она взглянула на меня и на кратчайшее из мгновений увидела своего любовника и своего отца.

Джейми пронырнул между нами и заплясал вокруг Дэвида, который сохранял невозмутимость, смутно радуясь за своих друзей, но не в силах понять, что же такое с ними произошло.

Торопливо — ведь я скоро их покину — Рейчел взяла Дэвида за руки и подтащила ко мне. Я прижал его тяжелую голову к своим чреслам. Я слышал, как колотится его сильное сердце, встревоженное, что его роль может отойти некоему интеллектуальному узурпатору. Сквозь швы черепа я передал Дэвиду крошечные, бритвенно-острые осколки разума, яркие фонарики, чьи лучи осветили темный запыленный чулан его мозга. Его собственный разум мгновенно откликнулся, ожил, нащупывая путь в сменившем тьму полумраке, восстанавливая разорванные цепи. Напоследок я дал ему понимание, здравый смысл древних рыб и мудрых змей.

Его голова завибрировала у моих чресел — гудящий планетарий, всклянь наполненный астрономией снов. Он выпрямился и со спокойным достоинством посмотрел мне в глаза.

— Спасибо, Блейк… А не мог бы я чем-нибудь помочь тебе?

Не получив ответа, он осторожно отошел, смущенный, как мне показалось, радостным, ясно мыслящим незнакомцем, который поселился в его голове.

Едва не падая с ног и хорошо понимая, как дорого обошлись моему мозгу и телу эти усилия, я решил уйти. С минуты на минуту в Шеппертоне должны были появиться первые зеваки, а за ними и полиция, разыскивающая бесследно исчезнувшую «Сессну». Я устало облокотился на красную машину Мириам Сент-Клауд, вспоминая молодую врачиху и все, что она сделала для меня после аварии. Пыль на двери сохранила следы ее пальцев — последнее, головоломно зашифрованное послание.

Дэвид ждал меня, учтиво отойдя за покрытые пылью машины. Мое зрение заметно померкло, и все же я видел, что его ясные голубые глаза скользят по террасе гериатрического отделения.

— Блейк, прежде чем ты нас покинешь… — Он говорил почти как взрослый. — Ты не хотел бы с ними попрощаться?

Следуя за этим серьезным, спокойным мальчиком, я подошел к террасе. Разомлевшие на солнце старики махали мне со своих кроватей и инвалидных кресел. Глядя на этих жалких, ветхих существ, сидящих здесь в ожидании смерти, я с трудом сдерживал желание повернуться и убежать, улететь, поскорее и как можно дальше. Если я отдам им силу, дарованную мне животными и растениями, мне никогда уже не вырваться из Шеппертона.

Снова оказаться здесь взаперти? От этой мысли меня бросило в дрожь.

Дэвид ободряюще улыбался. Он понимал мое отчаяние, мою злость на этих стариков и предоставлял мне решать самому, помогу я им или нет.

— И еще раз спасибо, Блейк.

Я поднялся на террасу. Одного за другим обходил я дряхлых пациентов, брал их за иссохшие, изможденные руки. Больной лейкемией женщине, пепельно-бледной, жалко улыбающейся груде ветоши, я отдал свою кровь, дар оленей и вязов. Я держал ее крошечные, холодные ладони и переливал ей кровь по шлангам, бугрившимся в моих запястьях. К полному восторгу Дэвида, женщина ожила прямо у нас на глазах. Теплые пальцы благодарно сжали мой локоть.

— Я попрошу сестру принести вашу косметичку, миссис Сандерс.

Дэвид со счастливым смехом разделил нас и позвал меня к следующему пациенту. Этому старику, страдавшему старческим слабоумием, я отдал вторую часть своего мозга, полученную мной от ястребов и орлов. Его безвольно болтавшаяся голова поднялась, в тусклых глазах вспыхнул огонек, как у сонного шахматиста, который увидел вдруг блестящий ход.

— Еще несколько человек, Блейк.

С помощью Дэвида, поддерживавшего меня под локоть, я шел вдоль ряда инвалидных кресел. Немощные и артритики, диабетик и шизофреничка — все они получали от меня разум и здоровье. Люди в больничных халатах — я видел вместо них какие-то смутные пятна — поднимались со своих кроватей и кресел и рвались ко мне. Слабоумный старик снова постиг логику пространства-времени и от избытка чувств молотил меня по плечу. Шизофреничная старуха нежным голосом выводила какую-то странную, давно уже всеми забытую песню. Сморщенное, как печеное яблоко, лицо разгладилось и приобрело девичий румянец, я словно превратил ее в ее собственную внучку.

Заботливо поддерживаемый и направляемый Дэвидом, я возвращал этим убогим, беспомощным людям зрение и слух, рассудок и здоровье, разбирая по частям свои тело и разум, раздавая их всем, кто ни вцепится в мои руки.

Последнему, мужчине с раком рта, я подарил свой язык.

— Блейк, твоя доброта и щедрость…

Дэвид был здесь, рядом, держал меня за правый локоть, однако голос его словно доносился издалека, от особняка Сент-Клаудов или даже с того берега Темзы. Ответить ему я не мог.

Я раздал себя подчистую, радостно и без сожалений.

 

Глава 38

Пора лететь

В полном одиночестве, слепой и почти глухой, без языка во рту, я ковылял по кипящим жизнью улицам, опираясь на костыль одного из исцеленных мной стариков. Я знал, что вокруг меня шеппертонцы и что они наконец-то счастливы. Я был рад, что раздал им себя, расточил богатства, дарованные мне птицами и змеями, полевками и мельчайшими обитателями почвы, дарованные так же, как вселенная дважды даровала мне жизнь. Я все-таки бежал из Шеппертона, растворив себя в их телах, в застенчивом румянце на щеках старой женщины, в острых, ироничных глазах слабоумного старика.

Я постукивал перед собой костылем, соображая, что нахожусь рядом с супермаркетом. Среди окружавших меня людей не было чужаков. Я знал их всех, знал их слабости и достоинства, запах их пота, родинки на их спинах, кариес на их зубах. Я был их матерью и отцом, все они прошли через меня, плоть от моей воздушной плоти.

Я подошел к автозаправке и немного отдохнул среди насосов. Мою кожу омывали ароматы буйного тропического цветения. Я слышал приближающиеся шаги, отчетливые точки на бетонном покрытии. Ощупывая костылем дорогу, я перешел на другую сторону улицы, к торговому моллу. Шаги следовали за мной, мимо алтарей в мою честь, возведенных когда-то перед магазином бытовой техники, мимо площадки с выставленными на продажу подержанными автомобилями, к пустырю, отделяющему город от шоссе.

Я остановился, прислушиваясь к ровному дыханию многих людей. Кто это — группа фанатиков, собирающаяся забить меня до смерти камнями? Я был готов радостно отдать им то немногое, что у меня осталось, — хилые руки и ноги, сморщенные легкие, бессильные чресла. Забрав все это, они оставят в придорожной пыли вязанку слепых, бесчувственных костей.

Я почувствовал на плече осторожную руку. Моей шеи коснулось чье-то теплое дыхание. Пальцы бегали по моим запястьям в поисках пульса, другие трогали мое лицо, ласкали покрытую синяками грудь, гладили мои незрячие глаза. Сгрудившиеся вокруг меня люди массировали мне руки и ноги, чья-то рука приподняла мою мошонку. К моим губам приникли нежные женские губы. Я уже боялся погибнуть под их натиском — увечный ребенок, задушенный чрезмерно пылкой родительской любовью. Приливной волной ринулась в мои вены и артерии свежая кровь. Легкие наполнились воздухом. Мои чресла ожили заботой массировавшего их юноши. Его семя перезарядило мои железы.

— Блейк!.. Открой глаза!

Я увидел радостные, улыбающиеся лица отца Уингейта и миссис Сент-Клауд. Как и все вокруг, они были в авиационных костюмах, члены викторианского общества энтузиастов воздухоплавания. Священник снял свою панаму, с размаху запустил ее в небо, а затем прижал меня к груди.

— Блейк, ты добился своего!..

Его лицо успокоилось и разгладилось, зажглось тем же светом, какой сиял сквозь рентгеновские снимки моего черепа. Свежий, с иголочки, выпускник семинарии, беззаботно веселящийся за бутылкой церковного кагора.

Миссис Сент-Клауд взяла меня руками за щеки и поцеловала в лоб. И улыбнулась той же, что у Мириам, улыбкой. Ее лицо тоже посвежело и разгладилось, пшеничные волосы свободно спадали на плечи.

— Блейк, пора лететь. Мы все готовы.

Мутноватыми еще глазами я увидел, что вокруг меня собрались сотни людей. Они были здесь все — персонажи счастливого сна, провиденные сквозь этот крупитчатый свет. И они выглядели младше, детьми из их давнего прошлого. Здесь были торговец мебелью и кассирши из супермаркета, счетоводы и секретарши, отставной военный и банкирша, смастерившие мне птичий костюм, старики и калеки, отбросившие свои костыли и инвалидные кресла. Не хватало только детей и Мириам. Где-то там, далеко, Джейми и Рейчел гонялись по парку за птицами и бабочками. Даже Дэвид уходил прочь. По дороге к реке он остановился у военного мемориала, оглянулся, нашел меня глазами и улыбнулся своей мудрой улыбкой.

Мои глаза окончательно прояснились, я чувствовал на себе руки Шеппертона. Каждый из горожан передавал мне что-нибудь от себя, прикалывая к моему сердцу какой-нибудь знак своей души, словно это была свадьба, а я — жених.

— Блейк! Давай! Пора лететь!

— Смотри, Блейк! — воскликнул отец Уингейт, вскинув свое сильное, красивое лицо к солнцу.

Самые нетерпеливые уже поднялись в воздух — банкирша и отставной военный. Они звали меня к себе, тянулись ко мне руками. Один за другим землю покинули и все остальные. Они кружили вокруг меня в теплом, солнечном воздухе, их ноги взбивали огромное облако пыли. Глядя вверх на этих счастливых людей, я видел их любовь ко мне и их озабоченность. Отец Уингейт проплыл совсем рядом, обнимая миссис Сент-Клауд за талию; его колени чуть коснулись моего плеча.

— Пора, Блейк!

Они летали в десяти футах над моей головой, держась за руки и отрывая меня от земли всеми силами своих мыслей. В конце концов я почувствовал, как воздух холодит истертые ступни моих ног, отбросил костыль и взмыл в небо, влекомый их любовью.

 

Глава 39

Уход

Сцепившись широко раскинутыми руками, мы плыли в небе — огромная воздушная семья. Оставшийся внизу город вновь расцвел сверкающим тропическим лесом, теплый ветер доносил сотни пьянящих ароматов, мы купались в благоуханном облаке. Счастливые совместностью, мы замкнули нашу цепь вокруг Шеппертона, радушное солнце озаряло нам лица.

Навсегда покидая этот город, мы решили воздать ему благодарность. Около меня были отец Уингейт и миссис Сент-Клауд — восторженная юная пара, наслаждающаяся первым своим полетом. Мы парили над шоссе, ничуть больше не тревожась, что водители стремящихся в Лондон машин не могут нас узреть. Мы пропорхнули над бетонным столбом, о который я споткнулся при памятной первой попытке оставить Шеппертон, и отслужили благодарственную службу валунам и булыжникам в поле. Мы воздали хвалу островам кухонной утвари и спальным гарнитурам, насосам автозаправки и ржавой машине, что дала мне когда-то приют.

— Прощай, Блейк…

Миссис Сент-Клауд отпустила мою руку и начала удаляться, совсем уже юная девочка в своем первом воздушном наряде.

— Пока, Блейк!.. — крикнул мне мальчик, продавец супермаркета; теперь ему было лет десять.

— Блейк…

Отец Уингейт сжал мои плечи, обратив ко мне тонкое, полудетское лицо восторженного послушника. Мы обнялись, он уплыл, а я все еще ощущал на губах его юную улыбку.

Но я уже знал, что не могу уйти вместе с ними. Я научил их летать, проведя тайными вратами своего тела, теперь они сами найдут дорогу к солнцу. Но есть ведь и другие — трое детей, олени и птицы, полевки и змеи, безоглядно отдавшие мне себя. Лишь направив к солнцу последнее из живых существ, смогу я уйти и сам.

Они уже были в сотне футов надо мной — счастливые дети, летящие, взявшись за руки, в светлые просторы неба.

— Прощай, Блейк…

Голоса их звучали все тише, а затем пропали вовсе. Один в этом маленьком небе, я скользнул вниз, сквозь недвижность воздуха. Стоя на крыше гаража, довольный, что я направил обитателей Шеппертона на путь, и безмерно утомленный этой тяжкой работой, я смотрел на опустевший город. Теперь я знал смысл странного холокоста, увиденного мной из кабины утопающей «Сессны»: это было провиденье озаренных душ горожан, коих я взял в себя и научил летать, каждый из них — полоска света в тысячецветно-радужной короне солнца.

 

Глава 40

Я вбираю старка

Я шел по оставленным улицам рука об руку со своим отражением в витринах супермаркета. Захваченные безмолвным лесом улицы тянулись мимо заброшенных плавательных бассейнов и опустевших подъездных дорожек. В декоративном пруду крутилась неутомимая разбрызгивалка, у распахнутой калитки валялись брошенные детьми игрушки. Птицы густо обсели крыши и провода, сталкивали друг друга с никому уже не нужных машин. Они знали, что приближается финал, и не были уверены, возьму я их с собой или оставлю здесь. Кондоры не сводили с меня древних глаз; время от времени то один из них, то другой взбивал сонно замерший воздух огромными, как паруса, крыльями.

— Миссис Сент-Клауд!.. Отец Уин-гейт!..

Они ушли, чтобы слиться с солнцем. А как там Старк, он тоже ушел? И только Мириам осталась лежать в ризнице.

— Мириам!.. Доктор Мириам!..

Над киностудией кружили вертолеты. Я повернулся к супермаркету спиной. На безмолвной траве белели потеки моего семени, жемчуг среди уцененных товаров. Воспламененные недавним полетом, кровоподтеки на моей груди и губах пылали, как угли.

Уже от военного мемориала я услышал троих детей, весело игравших на своей лужайке. Я пересек автостоянку клиники и пошел к ним, разгребая ногами густую траву. Свет моего тела трансмутировал красные лепестки маков в золото, пламенил оперенье кондоров, следовавших за мной, перелетая с дерева на дерево.

Пару секунд дети меня не замечали; мне хотелось, чтобы они могли так и играть здесь вечно, на этой тайной лужайке. Затем они радостно бросились ко мне. Джейми вихрем крутился вокруг моих ног, уворачиваясь от проворных рук Рейчел. С ликующим визгом он позволил мне поймать его и подхватить на руки.

— Пора уходить, Джейми.

Джейми удивленно выпучил глаза, а потом схватил меня за плечи. Его маленький рот чмокнул меня в щеку. Он закинул голову, огласил мир последним саркастическим гуканьем и плотно ко мне прижался. Его тело стремглав просочилось сквозь мою золотую кожу, взбрыкнув напоследок крепкими, мускулистыми ногами.

Рейчел подошла ко мне без малейших раздумий, раздвигая сверкающую траву руками, словно домоправительница, приставленная к этой лужайке и желающая передать ее следующим съемщикам в безукоризненном порядке. Она остановилась передо мной и обняла меня за талию.

— Вот, Рейчел, всем нам пора уходить.

Я взял ее за сильные руки, почувствовал ее нетерпеливые губы, ее верткий язык. С последним счастливым вскриком она скользнула в мое сердце.

Остался один Дэвид, его глаза смотрели на меня из-под тяжелого лба спокойно и уверенно.

— Я научу тебя летать, Дэвид. Здесь скоро будут люди — вряд ли ты хочешь с ними встретиться.

— Я готов, Блейк. Я с удовольствием полетаю.

Он улыбнулся своим большим рукам, сомневаясь, получатся ли из них крылья, а затем показал мне обувную коробку с двумя яркими тропическими бабочками.

— Я решил их собирать. — По его лицу скользнуло нечто вроде улыбки. — Нужно все-таки как-то регистрировать, что здесь происходит.

— Ты хочешь наловить еще? — спросил я. — А то я подожду.

Дэвид покачал головой и поставил открытую коробку на землю. Когда бабочки пыльно упорхнули в маки — золотые насекомые, воспламененные моей кожей, — он подошел ко мне, последний раз обвел взглядом лужайку, вскинул глаза на деревья и прислонил свою огромную голову к моей груди.

— Прощай, Блейк…

Дэвид сжал мои руки. Его голова вошла в меня, его сильные плечи слились с моими.

Я воспарил и выпустил их в нависшее над парком небо. Рука в руке они уплыли вдаль, в ласковые объятья солнца.

Моя кожа сияла столь ярко, что трава на лужайке и листья рододендронов казались почти белыми. Я пошел к реке — архангел среди кладбищенских птиц, — озаряя светом своего тела стволы оживших вязов.

Я приблизился к покинутому особняку Сент-Клаудов. Рыбы сотнями выпрыгивали из воды, стремясь уловить гибкими своими телами хоть малую толику моего света, боясь, что я их здесь оставлю. За белой водой, у ограждения пирса с аттракционами, стоял Старк. Он снял свой летный комбинезон и повесил винтовку прямо на голое плечо. Окруженный птицами, пеликанами и глупышами, мой убийца смотрел, как я иду через лужайку. Затем он бросил винтовку в воду — оставив, как я понял, самоё мысль помериться со мной силами. Он слушал вертолеты, принимая тот факт, что они летят в изменившемся небе.

Понтон сорвался с якоря и сидел теперь на мели у дальнего берега, однако Старк успел уже подтащить утонувшую «Сессну» к берегу. Скелет самолета с кургузыми пеньками крыльев и выпотрошенным фюзеляжем высовывался из воды между Сент-Клаудовской лужайкой и пирсом. Белая когда-то обшивка была сплошь в водорослях, ржавчине и потеках машинного масла.

Старк явно ожидал, что я сверну к «Сессне», загляну в кабину, однако я пошел прямо к причалу и поднялся по ржавой лесенке. Моя сияющая кожа золотила свежевыкрашенные люльки чертова колеса.

Старк отшатнулся и закрыл лицо ладонями, словно моля дать ему перед смертью еще хоть пару секунд. Затем, когда стало ясно, что я совсем и не думаю причинять ему боль, он вскинул руки в знак капитуляции.

Мы сцепились под удивленными взглядами птиц. Отчаянно пытаясь удержать меня на расстоянии, Старк все оглядывался через плечо: его явно подмывало броситься в реку. Однако он прекрасно знал, что никогда не доплывет до безопасного Уолтонского берега, что пространство схлопывается вокруг нас, что он существует здесь исключительно благодаря моему присутствию.

— Блейк!.. Я поднял для тебя самолет!

Наши тела сомкнулись с интимностью борцов, давно и досконально друг друга знающих; я почувствовал, как Старк в меня вливается. В последний момент он вскинул глаза на свое чертово колесо — подросток, заждавшийся возможности подняться в небо.

Я сделал круг над киностудией и там, в пустом прохладном воздухе, отпустил его к солнцу.

 

Глава 41

Мириам вздохнула

Оставшись наконец в полном одиночестве, я вернулся к останкам «Сессны», поднялся на правое, едва выступающее из воды крыло и заглянул сквозь растресканное лобовое стекло в кабину. Как я и думал, там сидел человек в белом летном комбинезоне. Рыбы общипали его лицо до бледных костей, из пустых глазниц свешивались серые водоросли, и все же я узнал этот череп.

Это был я, мое прошлое я, оставленное позади, когда я вырвался из идущей на дно «Сессны». Полупогруженный в воду, словно на границе двух миров, он так и сидел в пилотском кресле. Внезапный приступ жалости заставил меня распахнуть дверцу кабины и потянуть скелет вверх. Я похороню его на берегу, пусть этот неудачник займет место ископаемого птице-человека, моего плиоценового пращура, чей долгий сон был грубо нарушен падением самолета.

Он был почти невесом — кучка костей в рваном летном комбинезоне, недостающие части которого были на мне. Вот и все, что осталось от меня телесного, когда дух мой вырвался на свободу. Я держал его на руках, как отец, согревающий своим телом мертвого сына, прежде чем упокоить его навсегда.

А затем, словно оживленные мною, кости зашевелились. Позвоночник выпрямился и напрягся, тесно прижимаясь к моей груди, костлявые пальцы вцепились в мое лицо, оголенный череп стукнулся о мой лоб.

В ужасе и отвращении я попытался стряхнуть с себя скелет, но он отчаянно сопротивлялся; я потерял равновесие, и мы упали в мелкую воду рядом с хвостовым оперением «Сессны». Как видно, холодный поток пробудил в скелете воспоминание: он отбросил мои руки и впился в меня жестким, костлявым поцелуем, пытаясь высосать из моих легких воздух.

Чувствуя, как его оголенные ребра врезаются в мою грудь, как известково-хрупкие кости прижимаются к моим рукам, я наконец понял, чей рот и чьи руки ищу я в этом городе уже столько дней. Не Старк и не отец Уингейт оставили на мне синяки, а мое собственное тело, в ужасе цеплявшееся за меня, когда я вырывался на свободу, оставляя его умирать в идущем на дно самолете.

Лежа навзничь в воде рядом с белым призраком «Сессны», я успокоил его, бывшего когда-то мной, вобрал в себя свои кости — свои голени и предплечья, свои ребра и свой череп. Беспокойным золотом сновали вокруг меня в прозрачной воде тысячи рыб — крошечные существа, семь дней вкушавшие от моей плоти.

Я подозвал их к себе и стал брать в руки одну за другой, вбирая в себя крошечные частички моего тела, хранившиеся в них, как драгоценные жемчужины — в раковинах.

* * *

Я стоял на берегу. Начинался прилив, вода понемногу заливала крылья. Я остался в Шеппертоне совсем один — если не считать вездесущих птиц и мертвой женщины — и все же не чувствовал себя одиноким, заброшенным: мои слившиеся половины словно составили вполне достаточное для этого города население.

Я ушел с пляжа, пересек лужайку, обогнул опустевший особняк. По дороге ко мне пристроился павлин, он с треском сложил и распустил хвост, а затем махнул крылом в направлении церкви. На крышах не было свободного места от птиц, они слетелись сюда со всего Шеппертона — распаленные зрители в ожидании последнего выхода матадора.

По дороге к ризнице я пересек кладбище. Здесь все заросло выплеснутыми мной/Цветами, их красные копья качались на уровне моего плеча. Скоро и они, как я когда-то, разбросают свое семя среди могил. Я стоял в дверях и смотрел на Мириам, лежащую посреди ризницы на стеклянном стенде. Свет моей кожи заливал стены, покрывал древние кости крылатого человека золотой, сверкающей патиной.

Я сорвал с себя последние лохмотья комбинезона и швырнул их на пол. Мне вспомнилась Мириам, как она гладила около клиники молодые бутоны, прижимала их головки к своим бедрам, словно пытаясь соблазнить луг. Сейчас она выглядела ничуть не старше троих своих подопечных, ее рот и щеки были такими же нежными, как при жизни.

Я изливал на Мириам тепло своей пылающей кожи, точно так же как на пляже я согревал бывшего мертвого себя. Я думал о существах, отдавших мне свою жизнь, об оленях и старом шимпанзе. Взяв Мириам за плечи, я вливал в нее все, мне дарованное, мою первую жизнь и вторую. Если я смог воскреснуть из мертвых, я смогу воскресить и ее.

Я чувствовал, как истекает из меня жизнь. Моя кожа померкла, в ризнице стало темно. Я снова отдавал себя, в последний раз. Теперь мне едва хватит сил, чтобы послать Мириам в путь, после чего я вернусь на берег, в древнее отложение.

Я почувствовал, как она шевельнулась. Ее рука коснулась моей щеки.

— Блейк!.. Ты разбудил меня. И что это я здесь уснула?

 

Глава 42

Фабрика бескрайних грез

— Блейк, а не можем мы остаться? Здесь так красиво.

Мы стояли на кладбище среди сверкающих цветов. Мириам со смехом вскинула руки к солнцу:

— Еще немножко? А, Блейк?

Над нашими головами порхала стайка колибри. Мириам шагала легко и уверенно, смотрела на мир живыми глазами восторженной школьницы. Омоложенная двумя днями смерти, она казалась в этой скромной приходской церкви экскурсанткой из некоего нового, молодого мира.

— А где все? Где мама и отец Уингейт?

— Они уже ушли. — Я вел ее по проходу между могилами к воротам кладбища. — И Старк тоже, и дети, и все остальные. В городе не осталось никого, кроме нас с тобой.

Я уже готовил себя к расставанию. Я знал, что Мириам скоро перейдет в мир, для которого Шеппертон — не более чем скромная, пусть и ярко меблированная прихожая. Я прижимал ее обнаженные плечи к своей груди, вдыхал горячие запахи ее тела, пересчитывал родинки на ее коже, крупинки засохшего ушного воска. Мне хотелось навечно оставить эту юную женщину здесь, украшать ее волосы венками из цветов, взошедших из моей страсти. Но птицы все слетались к нам и слетались. Они сидели на каждом подоконнике и карнизе, теснились на крышах киностудии. Я снова почувствовал, что город смыкается, сгоняет птиц к своему центру, к нам. Огромные кондоры посматривали уже вверх, ежесекундно готовые занять свое место в небе.

— Мириам, тебе пора.

— Я знаю, Блейк. А ты пойдешь со мной?

Мириам тронула мой лоб, словно проверяя температуру, — школьница, играющая во врача. Каждая минута, проведенная здесь, делала ее на год младше. Она нагнулась и подхватила ладонями маленький клочок черных слипшихся перьев с болтающейся на длинной шее головой — дрозденка, обессиленного необычным воздухом.

— Блейк, а он сможет улететь?

Я взял у нее птенца и зарядил его своей энергией. Из моих рук рванулась крупная, с фрегата размером, птица; в тот же самый момент недвижный воздух ожил. Над кладбищем взметнулся миниатюрный смерч. Красноголовые копья хлестали нас мягкими наконечниками, торопили в небо. Мириам сражалась со своими волосами, вскинувшимися вверх, в кружение перьев и цветочных лепестков.

Вихрь метался среди могил, как огромный волчок, подгоняемый и раскручиваемый тысячами крыльев; птицы поднимались в небо. Мириам покачнулась, и я схватил ее за руки:

— Пора, Мириам! Пора улетать!

Мы обнялись, вбирая друг друга в себя. Я чувствовал ее крепкое тело, ее нежные губы в моих губах, ее груди на своей синяками покрытой груди.

— Блейк, возьми их с нами! Всех, Блейк, даже мертвых!

Сплетенные вместе, мы влились в облако существ, заполнившее небо над кладбищем. Мы плыли в живом воздухе, поднимались долгими тропами солнца.

Мы позвали с собой птиц, желанных гостей на воздушной свадьбе. Мы расходились и снова сливались в просторе, озаренном тысячецветными перьями птиц, — армада пернатых химер, парившая над крышами оставленного города.

Глядя на крошечные машины, ползущие по далекому шоссе, я выпустил Мириам из себя и украсил ее крыльями альбатроса. Она, в свою очередь, украсила меня клювом и когтями кондора.

Везде, куда ни кинешь взгляд, в воздух вздымались несметные сокровища жизни. Без сожаления покидая родную среду, вырывались из реки рыбы серебристыми струями перевернутого водопада. Над парком воспарило трепетное стадо робких оленей. Полевки и белки, змеи и ящерицы, мириады насекомых — все они неукротимо стремились вверх. Растворяясь в этих воздушных легионах, мы с Мириам слились в последний раз. Вбирая их в себя, я химе-ризовался, стал общим кратным всех существ, проходивших через портал моего тела в высший мир. Из моей головы струились потоки химерических существ. Я растворялся в этих сливающихся и разделяющихся формах, объединенных единым пульсом, бесконечнокамерным сердцем бесконечно огромной птицы, частями которой мы стали.

Под конец к нам поднялись и мертвые, вызванные из кладбищенских могил, из праха пустынных улиц, из рек, болот и заброшенных ям. Землю окутали мрачные миазмы, воздушный саван, грозивший погубить небо и деревья, однако его тут же озарили, рассеяли светильники паривших над ним живых существ.

В последний момент я услышал голос Мириам. Она удалялась от меня, от сверкающих врат, которыми уходили к солнцу все эти существа, наименьшие и высшие, живые и мертвые.

— Жди нас, Блейк.

Я стоял на берегу, жалкие лохмотья летного комбинезона валялись у моих ног на влажном песке. Хоть я и был наг, кожа моя все еще помнила тепло существ, проходивших сквозь меня, согревая по пути каждую клетку. Глядя в небо, я видел последние отблески света, устремленного к солнцу.

Шеппертон окончательно онемел, оставленный теперь и птицами. Пустая река толкала мои ноги — спящий, бездумно ворочающийся во сне. Заброшенный парк, пустые дома.

«Сессну» совсем уже залило, обрубки крыльев кренились под напором течения. Затем у меня на глазах фюзеляж повернулся и начал уходить на глубину. Когда река совсем его унесла, я прошел по пляжу к каменной могиле древнего крылатого существа, чье место займу теперь я. Я лягу в эту трещину древнего отложения на ложе, приготовленное мне миллионы лет назад.

Я упокоюсь там в мире, точно зная, что Мириам вернется. Затем мы уйдем вместе с жителями всех соседних городов — и всего большого мира. На этот раз мы сольемся с цветами и деревьями, пылью и камнями, со всем минеральным миром, радостно растворяясь в море света, иже есть вселенная, порожденная душами живых, радостно вернувшимися к ее истокам. Я уже вижу, как мы взмываем в небо, отцы, матери и дети, как мы стремим свой полет над поверхностью Земли — благодатные смерчи, свисающие с полога вселенной в последнем, ликующем бракосочетании одушевленного и неодушевленного, живого и мертвого.

 

Чарльз Прентис, популярный автор книг о путешествиях, вынужден отложить поездку в очередную экзотическую страну и срочно лететь на испанское Средиземноморье — вызволять из тюрьмы своего брата, управляющего спортивным клубом в курортном местечке Эстрелья-де-Мар. Но по приезде оказывается, что Фрэнка Прентиса обвиняют не в даче взятки, не в неуплате налогов, а в жестоком убийстве пяти человек; и что самое странное — он своей вины не отрицает.

Горя желанием докопаться до истины, Чарльз погружается в лабиринт лжи и недомолвок, мелкой преступности и отпускных пороков, шизофрении и конспирологии…

 

Глава 1

Границы и жертвы

Пересечение границ — моя профессия. Эти полосы ничейной земли между контрольно-пропускными пунктами каждый раз обещают так много: новую жизнь, новые ароматы и новые впечатления. Но в то же время они вызывают у меня смутное чувство тревоги, побороть которое я не в силах. Когда таможенники досматривают чемоданы, мне кажется, будто они пытаются распаковать мое сознание, найти в моих мечтах и памяти что-то запрещенное к провозу. Но в ощущении, что меня принудительно обнажают, есть какое-то особое удовольствие, которое, по-видимому, и сделало меня профессиональным туристом. Хотя я и зарабатываю на жизнь тем, что пишу книги о путешествиях, все же приходится признать, что это занятие — нечто вроде маскарада. Мой настоящий багаж редко бывает заперт, и замки его всегда готовы с легкостью отщелкнуться.

Гибралтар не стал исключением, хотя на этот раз испытываемое мной чувство вины имело под собой реальную почву. Утренним рейсом из Хитроу я впервые в жизни прибыл на военный аэродром этого последнего аванпоста Британской империи. Меня никогда не тянуло в Гибралтар из-за свойственной ему атмосферы провинциальной Англии, давным-давно забытой на солнцепеке. Однако глаза и уши репортера вскоре сделали свое дело, и за какой-то час я обошел все его узкие улочки со старомодными чайными-кондитерскими, магазинами фотоаппаратуры и полисменами — карикатурными лондонскими бобби. Гибралтар, как и Коста-дель-Соль, совсем не в моем вкусе. Я больше люблю дальние рейсы в Джакарту и Папеэте, потому что за долгие часы полета, с едой, напитками, безупречным сервисом и вышколенными стюардессами, вдруг, как прежде, начинаешь ощущать, что впереди — настоящая цель, и лелеешь бессмертную иллюзию воздушного путешествия. Именно иллюзию, ведь на самом деле мы сидим в крохотном кинотеатре и смотрим фильм, кадры которого так же расплывчаты, как наши надежды обнаружить там, куда мы летим, что-то новое. Мы прилетаем в аэропорт, как две капли воды похожий на тот, из которого только что улетали, с такими же агентствами по аренде автомобилей и такими же номерами в отелях с телеканалами «только для взрослых» и неизменно пахнущими освежителем воздуха ванными — этими боковыми приделами мировой религии под названием «массовый туризм», которую с таким воодушевлением готовы исповедовать миряне. Такие же скучающие официантки поджидают вас в вестибюлях ресторанов и начинают хихикать, раскладывая пасьянс вашими кредитными карточками. Их спокойные взгляды с неослабным вниманием изучают морщины смертельной усталости на наших лицах, — следствие не возраста и не апатии, а совсем иных причин.

Однако вскоре Гибралтар удивил меня. Этот пограничный городишко с бывшей военно-морской базой, то ли Макао, то ли Хуарес, решил сполна насладиться уходящим двадцатым столетием. На первый взгляд, он напоминал морской курорт, вывезенный из какой-нибудь каменистой бухты Корнуолла и прилепленный к воротному столбу Средиземноморья, но его настоящий бизнес явно не имеет ничего общего с миром, порядком и законом великой морской державы.

Мне показалось, что основным видом деятельности в Гибралтаре, как и в любом другом пограничном городе, была контрабанда. Подсчитав количество магазинов, набитых уцененными видеомагнитофонами, и разглядев таблички полукриминальных банков, сверкавшие в темных дверных проемах, я понял, что экономика и гражданская гордость этого геополитического реликта зиждились на обкрадывании испанского государства, отмывании денег и контрабанде не облагаемых пошлинами парфюмерных и фармацевтических товаров.

Скала оказалась гораздо больше, чем я себе представлял, и напоминала непристойно воздетый под самым носом у Испании большой палец — так в здешних краях издеваются над рогоносцем. Бары с откровенно сексуальной атмосферой привлекали взгляды, как и роскошные катера, покачивавшиеся на волнах в гавани, пока их мощные моторы охлаждались после скоростного ночного рейда в Марокко и обратно. Глядя на пришвартованный флот, я невольно вспомнил о брате Фрэнке и о семейном кризисе, который привел меня в Испанию. Если магистрат Марбельи не оправдает Фрэнка, но согласится освободить его под залог, одно из этих летающих по волнам судов сможет спасти его от средневековых колодок испанской правоохранительной системы. Во второй половине дня я должен был встретиться с Фрэнком и его адвокатом в Марбелье, до которой всего сорок минут езды по побережью. Но когда я собрался сесть за руль автомобиля, взятого напрокат на стоянке неподалеку от аэропорта, моему взору предстала бесконечная пробка, заблокировавшая пограничный переезд. Сотни машин и автобусов, окутанных желтоватой дымкой выхлопных газов, стояли в очереди к пропускному пункту. Девочки-подростки приставали к испанским солдатам с жалобами, а их бабушки бойко покрикивали на тех же солдат. Абсолютно не реагируя на нетерпеливый гомон автомобильных гудков, пограничная жандармерия проверяла каждый винт и каждую заклепку, назойливо обыскивая чемоданы и картонные коробки из супермаркетов, заглядывала под капоты и ощупывала крепления запасных колес.

— Мне необходимо быть в Марбелье в пять часов, — сказал я менеджеру прокатной конторы, который взирал на эти притормозившие транспортные средства с безмятежностью человека, уже сдавшего напрокат свой последний автомобиль перед выходом на пенсию. — Но, кажется, эта пробка там навечно.

— Не волнуйтесь, мистер Прентис. Она может рассосаться в любой момент, как только пограничникам надоест.

— Все эти правила… — покачал я головой, просматривая договор на аренду машины. — Запасные лампочки, аптечка, огнетушитель… Этот «рено» оборудован лучше самолета, на котором я прилетел.

— Это все Кадис. Новый губернатор просто помешался на Ла-Линиа. Но его планы по стимулированию трудовой деятельности не пользуются особой популярностью у местных жителей.

— Да уж, не повезло. Что же, здесь сплошная безработица?

— Не совсем. На самом деле работы хватает, но вся она… довольно сомнительная.

— Контрабанда? Немного сигарет и видеокамер?

— Не так уж немного. На Ла-Линиа счастливы абсолютно все. Здешние обитатели очень надеются, что Гибралтар навсегда останется британским владением.

Я снова подумал о Фрэнке, который оставался британским подданным, но сидел в камере испанской тюрьмы. Встав в хвост очереди ожидавших досмотра автомобилей, я вспоминал наше детство в Саудовской Аравии двадцать лет назад, тамошние неожиданные проверки на дорогах, которые проводились религиозной полицией за неделю до Рождества. От ее хищных взглядов не ускользала не только ничтожная капля заготовленного к празднику алкоголя, но даже клочок оберточной бумаги со зловещей эмблемой остролиста, плюща и дров в ореоле пламени. Пока отец с его характерным профессорским сарказмом, всегда выводившим из себя нашу нервную мать, спорил с полицией по-арабски, Фрэнк и я пугливо ежились на заднем сиденье отцовского «шевроле», стискивая коробки с наборами игрушечной железной дороги, завернутыми в бумагу всего за несколько минут до того, как мы их распаковали.

Что-что, а контрабанду мы освоили в очень раннем возрасте. Старшеклассники английской школы в Эр-Рияде любили обсуждать интригующий мир запретного секса, тайной торговли пиратским видео и наркотиками. Уже потом, когда мы вернулись в Англию после смерти матери, я осознал, что эти маленькие заговоры позволяли британцам держаться вместе и давали им ощущение некоторой общности. Без посреднической деятельности и контрабандных поездок наша мать утратила бы зыбкую опору в этом мире задолго до того трагического дня, когда она забралась на крышу Британского Института и совершила непродолжительный перелет в единственную безопасную обитель, какую смогла для себя найти.

Наконец пробка стала рассасываться, машины одна за другой со скрежетом срывались с места. Но заляпанный грязью фургон впереди меня пограничная жандармерия все никак не пропускала. Солдат открыл задние двери и принялся рыться в картонных коробках, набитых пластмассовыми куклами. Его руки медленно и неуклюже вертели розовые голенькие тельца, на него взирали сотни голубых глаз, то широко открывавшихся, то снова захлопывавшихся.

Выведенный из себя этой задержкой, я испытал искушение объехать фургон. Позади меня за рулем «мерседеса» с откидным верхом сидела красивая испанка, подкрашивавшая губной помадой выразительный рот, явно предназначенный не для приема пищи. Ее ленивая сексуальная уверенность привлекала, и я улыбнулся, когда она, словно томная любовница, намазала на палец тушь и легонько провела им по ресницам. Кем же она была: кассиршей из ночного клуба, содержанкой какого-нибудь магната или местной проституткой, возвращающейся на Ла-Линиа со свежим запасом презервативов и непристойных игрушек?

Она заметила, что я наблюдаю за ней в зеркале заднего вида, и резко опустила козырек от солнца, завершив неначатую историю. Вывернув руль, чтобы объехать мою машину, она ударила по газам и, только проскользнув под знак, запрещающий въезд, хищно улыбнулась мне.

Я завел машину и хотел было последовать за ней, как солдат, перебиравший пластмассовых кукол, повернулся ко мне и рявкнул:

— Acceso prohibido!

Он оперся о лобовое стекло моей машины, запачкав его потной рукой, и отдал честь молодой женщине, которая свернула на парковку для полицейских машин возле здания контрольно-пропускного пункта. Посмотрев на меня сверху вниз, он удовлетворенно кивнул, явно уверенный в том, что застукал распутного туриста, который приставал к жене его командира. С угрюмым видом он полистал мой паспорт с солидным набором разнообразных печатей и виз из самых далеких уголков земного шара. Каждое пересечение границы — это уникальная операция, которая рассеивает чары любой другой.

Я ждал, что он прикажет мне выйти из машины и тщательно обыщет, а потом займется разборкой «рено», и все внутренности машины будут разложены на обочине дороги согласно ведомости по комплектации от завода-изготовителя. Но он потерял ко мне всякий интерес, поскольку его наметанный глаз приметил туристический автобус, набитый марокканскими сезонными рабочими, которые приплыли на пароме из Танжера. Он перестал обыскивать фургон, бросив раскрытые коробки с куклами, и направился к стоически державшимся арабам, всем своим видом демонстрируя грозную силу и непоколебимое достоинство Родриго Диаса, одним взглядом повергшего в трепет мавров в битве при Валенсии.

Я поехал за фургоном, который наконец тронулся с места и стал набирать скорость, стремясь быстрее миновать Ла-Линеа. Задние двери его так никто и не закрыл, они то захлопывались, то распахивались, и куклы танцевали, подпрыгивая и болтая в воздухе ногами. На меня короткая стычка с полицией при пересечении границы произвела такое же обескураживающее впечатление. Я представлял себе, как сейчас Фрэнк сидит в камере перед следователем, и тот сверлит его таким же обвиняющим взглядом, не допуская даже мысли о том, что Фрэнк невиновен. Я был невинным в буквальном смысле слова путешественником, не отягощенным какой-либо контрабандой, кроме мечты любым способом перевезти своего брата через испанскую границу. И все же я чувствовал себя неловко, как беглец, отпущенный под честное слово, и понимал, как бы Фрэнк отреагировал на сфабрикованные обвинения, приведшие к его аресту в клубе «Наутико» в Эстрелья-де-Мар. Я не сомневался в его невиновности и подозревал, что обвинение подтасовано по приказу какого-нибудь коррумпированного полицейского начальника, безуспешно пытавшегося получить от моего брата взятку.

Я свернул с восточной окраины Ла-Линеа на прибрежную дорогу, ведущую в Сотогранде, сгорая от нетерпения увидеть Фрэнка и заверить его, что все обойдется. Звонок Дэвида Хеннесси, отставного страхового агента концерна Ллойд, который был теперь казначеем клуба «Наутико», застал меня в моей барбиканской квартире вчера вечером. Хеннесси говорил взволнованно и бестолково, словно перебрал солнца и сангрии, и не внушал особого доверия.

— Плохо дело… Фрэнк сказал, чтобы я вас не беспокоил, но я решил, что надо позвонить.

— Слава богу, что позвонили. Он на самом деле арестован? Вы обращались к британскому консулу в Марбелье?

— Обращались, но в Малаге. Консула обо всем проинформировали. Дело вашего брата очень серьезное, странно, что вы о нем не читали.

— Я был за границей, поэтому несколько недель не видел ни одной британской газеты. В Лхасе, знаете ли, спрос на новости из Коста-дель-Соль невелик.

— Осмелюсь сказать, репортеры с Флит-стрит заполонили клуб. Знаете, нам пришлось даже бар закрыть.

— Да причем тут бар! — попытался я перехватить инициативу в разговоре. — Фрэнк в порядке? Где его держат?

— У него все в порядке. В целом он держится хорошо, очень спокоен, хотя это вполне понятно… Ему о многом надо подумать.

— Но в чем его обвиняют? Мистер Хеннесси?…

— Обвиняют? — Наступила пауза, в трубке послышалось звяканье кубиков льда в стакане. — Да во многом. Испанский прокурор выдвинул целый ряд обвинений. Боюсь, от полиции толку не будет.

— А вы ждете от нее толку? Дело, насколько я понимаю, полностью сфабриковано.

— Все не так просто… Надо разбираться на месте. Думаю, вы должны приехать сюда как можно быстрее.

Хеннесси виртуозно темнил, скорее всего для того, чтобы выгородить клуб «Наутико», один из элитных спорткомплексов на Коста-дель-Соль, процветание которого, несомненно, зависело от регулярных взяток местной полиции. Я вполне мог себе представить, как Фрэнк в свойственной ему ироничной манере забыл положить пухлый конверт в нужные руки, потому что ему было любопытно, что же из этого получится, или как упустил случай предложить свои лучшие апартаменты какому-нибудь заезжему полицейскому начальнику.

Неправильная парковка, нарушения строительных норм, незаконно построенный плавательный бассейн, может быть, невинная покупка у какого-нибудь изворотливого дилера краденого «рейнджровера» — за такие провинности его, конечно, могли арестовать. Я гнал машину по скоростной трассе в Сотогранде, а ленивое море с плеском накатывало волны на пустынные песчаные пляжи цвета шоколада. Вдоль дороги тянулись невзрачные садовые участки, машинно-тракторные станции и строящиеся виллы. Я проехал мимо недостроенного аквапарка, искусственные озера которого были похожи на лунные кратеры. Закрытый ночной клуб на искусственном холме своей куполообразной крышей напоминал небольшую обсерваторию.

Горы отодвинулись от моря, и теперь держались примерно в миле от береговой линии. Вблизи Сотогранде участки для игры в гольф стали множиться, подобно метастазам какого-то гипертрофированного травянистого рака. Белостенные андалусийские пуэбло возвышались над зелеными лужайками и судоходными каналами; поселения, похожие на укрепленные замки, казалось, охраняли свои пастбища, но на самом деле эти миниатюрные усадьбы были комплексами вилл, построенными на деньги швейцарских и немецких спекулянтов недвижимостью, зимними домиками не местных пастухов, а разбогатевших рекламных агентов из Дюссельдорфа и директоров телеканалов из Цюриха.

Вдоль большинства курортных побережий Средиземноморья горы спускаются к морю, как на Лазурном берегу или на Лигурийской Ривьере близ Генуи, поэтому туристские города гнездятся в укромных бухтах. Но на Коста-дель-Соль не сыскать даже следов живописных пейзажей и архитектурных красот. Сотогранде был городом без центра и окраин и напоминал зону рассредоточения плавательных бассейнов и площадок для гольфа. В трех милях к востоку от него я проехал мимо роскошного многоквартирного дома, стоявшего над поросшим кустарником изгибом прибрежной дороги. Его псевдоримские колонны и белые портики были явно привезены из Лас-Вегаса с распродажи имущества какого-нибудь отеля: это в двадцатые годы разобранные испанские монастыри и сардинские аббатства перевозили во Флориду и Калифорнию, а теперь, смотри-ка, все наоборот…

Эстепонская дорога проходила вдоль частной взлетно-посадочной полосы у импозантной виллы с позолоченными флеронами, напоминавшими зубчатую стену волшебного замка. Их тени опоясывали белую крышу-луковку, примету вторжения новой арабской архитектуры, ничем не обязанной Магрибу, расположенному по другую сторону Гибралтарского пролива. Это мерцание меди скорее напоминало роскошь затерянных в пустыне королевств Персидского залива, преломленных в кривых зеркалах голливудских студий, и я вдруг вспомнил холл одной нефтяной компании в Дубай, где месяц назад приударял за хорошенькой француженкой-геологом, очерк о которой готовил для «Экспресс».

— Архитектура публичных домов? — спросила она, когда я, сидя за ланчем в кафе на крыше, рассказал ей о своих давних планах написать книгу. — Неплохая мысль. Наверное, вам это придется по вкусу. — Она обвела рукой ошеломляющую своим великолепием панораму. — Все это к вашим услугам, Чарльз. Автозаправки, которые маскируются под кафедральные соборы…

Мог ли Фрэнк, при всей своей совестливости и педантичной честности, сознательно преступить законы Коста-дель-Соль, расплывчатые и казуистические, как брошюра торговца недвижимостью? Я приближался к окраинам Марбельи, проехал мимо копии Белого Дома, изготовленной по заказу короля Сауда, крупнее натуральной величины, и апартаментов Пуэрто-Бануса в стиле пещеры Аладдина. Ощущение нереальности витало по обеим сторонам дороги, маня неосторожных как магнитом. Но Фрэнк всегда был слишком разборчив, слишком увлечен собственными слабостями, чтобы решиться на какой-то серьезный проступок. Я вспоминал период безудержной клептомании, которая охватила его, как только мы вернулись в Англию. Мы плелись за нашей теткой по супермаркетам Брайтона, а в его карманах исчезали штопоры и банки с анчоусами. Скорбящий отец, занявший в то время профессорское кресло в Суссекском университете, был слишком рассеян, чтобы думать о Фрэнке, и эти мелкие кражи заставили меня взять на себя заботу о брате. Я был единственным, кого действительно беспокоило состояние этого оцепеневшего девятилетнего мальчишки, хотя иногда эта забота ограничивалась тем, что я просто ругал его.

К счастью, Фрэнк вскоре перерос этот детский невроз. В школе он стал неплохим теннисистом с хорошим кистевым ударом и отказался от академической карьеры, которую ему прочил отец, ради изучения гостиничного менеджмента. Проработав три года помощником менеджера восстановленного отеля в стиле «ар-деко» на юге Майами-Бич, он вернулся в Европу и возглавил клуб «Наутико» в Эстрелья-де-Мар — курортном местечке на полуострове в двадцати милях к востоку от Марбельи. Каждый раз, когда мы встречались в Лондоне, я не упускал случая пройтись по поводу этой добровольной ссылки в странный мир арабских принцев, отставных гангстеров и европейского отребья.

— Фрэнк, из всех доступных тебе мест ты выбрал Коста-дель-Соль! — говорил я. — Эстрелья-де-Мар? Не могу даже представить себе…

Фрэнк всегда дружелюбно отвечал:

— Ты попал в самую точку, Чарльз. На самом деле этого местечка как бы не существует. Поэтому я и полюбил его. Я искал его всю жизнь. Эстрелья-де-Мар не существует нигде.

И вот теперь это «нигде» до него добралось.

Когда я приехал в отель Лос-Монтероса в десяти минутах езды вдоль побережья от Марбельи, меня уже ждало сообщение. Сеньор Данвила, адвокат Фрэнка, позвонил из магистрата, упомянув о «неожиданном развитии событий», и просил встретиться с ним как можно скорее. Чересчур вежливое обхождение менеджера отеля, отводившие глаза консьерж и портье — все ясно говорило о том, что, каким бы ни было это развитие событий, его явно все ожидали. Даже теннисисты, возвращавшиеся с кортов, и купальщики в махровых халатах, направлявшиеся к бассейнам, уступали мне дорогу, словно уверенные в том, что я непременно разделю судьбу брата.

Когда я вернулся в вестибюль, приняв душ и переодевшись, консьерж уже вызвал для меня такси.

— Мистер Прентис, это будет проще, чем ехать на автомобиле. В Марбелье плохо с парковкой, а у вас и без того достаточно проблем.

— Вы что-нибудь слышали об этом деле? — спросил я. — Вы разговаривали с адвокатом моего брата?

— Конечно, нет, сэр. Кое-какие сообщения были в местной прессе… Несколько телевизионных репортажей.

Он, похоже, готов был сам вывести меня на улицу к ожидавшему такси. Я пробежал взглядом заголовки на газетном стенде возле его конторки.

— Что же там произошло? Никто, похоже, толком не знает.

— Ничего конкретного, мистер Прентис.

Консьерж поправлял разложенные журналы, пытаясь скрыть от моего взгляда любое издание, проливающее свет на историю о том, как Фрэнк попал в тюрьму.

— Лучше вам побыстрее поехать туда, — сказал он. — В Марбелье вам все станет ясно…

Сеньор Данвила ждал меня в вестибюле суда магистрата. Высокий, немного сутулый человек лет шестидесяти, с двумя портфелями, которые он без конца перекладывал из одной руки в другую. Он напоминал растерянного школьного учителя, у которого разбушевался класс. Адвокат поприветствовал меня с явным облегчением и задержал мою руку так, словно хотел удостовериться, что и я теперь часть того запутанного мира, в котором он пребывает по вине Фрэнка. Мне понравились озабоченность и деловитость адвоката, но он явно думал о чем-то постороннем, и я уже спрашивал себя, почему Дэвид Хеннесси нанял именно его.

— Мистер Прентис, я весьма благодарен вам за приезд. К сожалению, теперь все стало более… неопределенным. Если бы я мог объяснить…

— А где Фрэнк? Я хотел бы увидеть его. И надо организовать освобождение под залог. Со своей стороны могу обеспечить любые гарантии, каких потребует суд. Сеньор Данвила?…

С некоторым усилием адвокат оторвал взгляд от какой-то черты моего лица, которая то ли смущала его, то ли казалась эхом одного из самых загадочных выражений лица Фрэнка. Увидев группу испанских фотографов на ступенях зала суда, он отвел меня в сторону.

— Ваш брат сейчас здесь, а вечером его повезут обратно в тюрьму Сарсуэлья в Малаге. Следствие еще не закончено. Боюсь, что при нынешних обстоятельствах о залоге не может быть и речи.

— Какие обстоятельства? Я хочу видеть Фрэнка сейчас же. Суды испанских магистратов наверняка освобождают людей под залог?

— Но не в таком деле, — промямлил сеньор Данвила, перекладывая портфели из руки в руку в бесконечном стремлении понять, какой из них тяжелее. — Вы увидитесь со своим братом через час, может быть, раньше. Я говорил с инспектором по фамилии Кабрера. Он все равно захочет кое о чем вас расспросить, но в этом нет ничего страшного.

— Рад слышать. А теперь скажите, в чем будут обвинять Фрэнка?

— Ему уже предъявили обвинение, — сказал сеньор Данвила, пристально глядя мне в глаза. — Трагическая история, мистер Прентис, хуже некуда.

— В чем его обвиняют? В нарушении валютных операций, в неуплате налогов?…

— Все гораздо серьезнее. Несколько жертв…

Неожиданно лицо сеньора Данвилы предстало передо мной в каком-то резком фокусе, его глаза будто надвинулись на меня сквозь глубокие пруды его мощных, с толстыми линзами очков. Я заметил, что сегодня утром он побрился небрежно, видимо, слишком поглощенный своими мыслями, чтобы надлежащим образом подровнять растрепанные усы.

— Жертв?…

Я решил, что на какой-нибудь злополучной местной дороге произошел несчастный случай и Фрэнк оказался повинен в смерти нескольких испанских детей.

— Дорожно-транспортное происшествие? Много погибло людей?

— Пятеро. — Губы сеньора Данвилы шевелились так, словно подсчет общего числа трупов не укладывался ни в какие доступные человеку возможности математических вычислений. — Это не было дорожно-транспортным происшествием.

— Так что же? Как они погибли?

— Они были убиты, мистер Прентис— Адвокат излагал суть дела, полностью отделяя себя от смысла произносимых слов. — Преднамеренное убийство пяти человек. В их смерти обвинен ваш брат.

— Но ведь это невозможно…

Я отвернулся и уставился на фотографов, споривших между собой около входа в зал суда. Несмотря на серьезное выражение лица сеньора Данвилы, я вдруг почувствовал какое-то облегчение: была допущена нелепая ошибка. Плохо поработало следствие и судебная экспертиза, убедившие в виновности Фрэнка и этого нервозного адвоката, и неповоротливую местную полицию, и некомпетентных судей магистрата Коста-дель-Соль, условные рефлексы которых притупились за годы трудного противостояния пьяным британским туристам.

— Сеньор Данвила, вы сказали, что мой брат убил пятерых человек. Ради всего святого, каким образом?

— Он поджег их дом две недели назад. Это был преднамеренный поджог. У суда магистрата и у полиции нет в этом никаких сомнений.

— А должны были бы появиться.

Я рассмеялся про себя, абсолютно уверенный, что эта абсурдная ошибка вскоре будет исправлена.

— Где произошли эти убийства?

— В Эстрелья-де-Мар. На вилле Холлингеров.

— И кто там погиб?

— Мистер Холлингер, его жена и их племянница. А также молоденькая горничная и секретарь.

— Это какое-то безумие.

Я придержал портфели, не давая ему снова приступить к взвешиванию.

— Зачем Фрэнку хотеть их смерти? Дайте мне повидаться с ним. Он станет все отрицать.

— Нет, мистер Прентис.

Сеньор Данвила отодвинулся от меня на шаг. Вердикт суда был для него уже совершенно ясен.

— Ваш брат не опровергает обвинения. Он признал себя виновным в убийстве всех пятерых. Я повторяю, мистер Прентис: виновным.

 

Глава 2

Пожар в доме Холлингеров

— Чарльз? Данвила говорил, что ты приехал. Это здорово. Я знал, что обязательно тебя увижу.

Когда я вошел в комнату для свиданий, Фрэнк поднялся со стула. Он казался стройнее и старше, чем я его помнил, а яркий флуоресцентный свет придавал его коже матовый блеск. Он все заглядывал мне через плечо, словно ожидая увидеть там кого-то, потом опустил глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом.

— Фрэнк… Ты как?

Я наклонился над столом, чтобы пожать ему руку, но полицейский, который стоял почти рядом с нами, предостерегающе вскинул руку, точно резким движением включив турникет.

— Данвила объяснил мне, что произошло, в общих чертах. Это какое-то безумное недоразумение. Жаль, что я не был в суде.

— Но теперь ты здесь. Только это и важно.

Фрэнк положил локти на стол, пытаясь скрыть от меня свою усталость.

— Как ты долетел?

— Самолет опоздал. У авиакомпаний свое ощущение времени, они отстают на два часа от всего мира. В Гибралтаре я взял машину напрокат. Фрэнк, у тебя такой вид…

— Со мной все нормально.

Он с трудом взял себя в руки и даже ухитрился изобразить на лице некое подобие улыбки.

— Ну и как тебе понравился Гиб?

— Я там пробыл всего несколько минут. Довольно необычное местечко, но это побережье еще более странное.

— Надо было приехать сюда несколько лет назад. Тебе было бы о чем написать.

— Мне есть о чем писать, Фрэнк…

— Здесь интересно, Чарльз…

Фрэнк наклонился и заговорил быстро, не слыша самого себя, стремясь во что бы то ни стало увести нашу беседу в сторону.

— Тебе надо пожить здесь некоторое время. Это будущее Европы. Скоро везде будет так же.

— Надеюсь, что нет. Послушай, я уже разговаривал с Данвилой. Он пытается добиться аннулирования результатов предварительного слушания. Я не очень понял все эти юридические штучки, но есть вероятность провести новое слушание, когда ты изменишь свои показания. Ты расскажешь о каких-нибудь смягчающих обстоятельствах: от горя у тебя помутился рассудок или ты не понимал, что говорил переводчик… По крайней мере, будет хоть какая-нибудь зацепка.

— Данвила… да…

Фрэнк повертел в руках пачку сигарет.

— …Приятный человек. Кажется, он потрясен. Да и ты тоже.

На лице у него вновь заиграла дружеская, но хитроватая улыбка, он откинулся на спинку стула, закинув руки за голову, уверенный теперь, что сможет выдержать мое присутствие, словно мы снова играем все те же знакомые с детства роли: он — сбившаяся с праведного пути творческая личность с бурным воображением, а я — лишь невозмутимый и туповатый старший брат, до которого шутки доходят медленно. Для Фрэнка я всегда был чем-то вроде любимого развлечения.

На нем был серый костюм и белая рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами. Видя, что я его разглядываю, он провел рукой по подбородку.

— Галстук у меня отобрали. Его разрешено надевать только в суде. Видишь ли, из него можно сделать петлю, — вот судьи и позаботились, чтобы я не покончил с собой.

— По-моему, Фрэнк, именно этим ты и занимаешься. С какой стати ты признал свою вину?

— Чарльз… — устало махнул он рукой. — Так получилось, я не мог сказать ничего другого.

— Но это же бред. Да причем тут ты?

— А кто же еще, Чарльз?

— Ты устроил пожар? Скажи мне, это останется между нами. Ты действительно поджег дом Холлингеров?

— Да… На самом деле, да.

Он достал из пачки сигарету и подождал, пока полицейский даст ему прикурить. Над видавшей виды латунной зажигалкой вспыхнуло пламя, и Фрэнк секунду-другую пристально вглядывался в него, прежде чем склониться к зажигалке с сигаретой во рту. На какое-то мгновение свет живого огня озарил его лицо. Это было спокойное лицо человека, смирившегося с судьбой.

— Фрэнк, посмотри на меня.

Я помахал рукой, чтобы развеять призрачные клубы табачного дыма.

— Я хочу услышать твой ответ. Это ты, именно ты поджег дом Холлингеров?

— Я уже ответил.

— И это была смесь эфира и бензина?

— Да. Не повторяй мой опыт. Она чудовищно горюча.

— Я не верю. Ради бога, скажи, зачем? Фрэнк!..

Он пустил кольцо дыма к потолку, а потом заговорил спокойным, почти бесстрастным голосом:

— Тебе надо некоторое время пожить в Эстрелья-де-Мар, чтобы хоть что-нибудь понять. Избавь меня от расспросов. Если я стану объяснять, что именно произошло, для тебя это ровным счетом ничего не будет значить. Здесь другой мир, Чарльз. Это не Бангкок и не какие-нибудь Мальдивские острова.

— Попробуй все-таки объяснить. Ты кого-то покрываешь?

— Нет, зачем?

— И ты лично знал Холлингеров?

— Я хорошо их знал.

— Данвила говорит, в шестидесятые он был вроде киномагната.

— Недолго. В основном он занимался земельными сделками и строительством офисов в Сити. Его жена была одной из последних старлеток «Школы шарма» Рэнка. Сюда они переехали около двадцати лет назад.

— Они часто приходили в «Наутико»?

— Строго говоря, постоянными клиентами они не были, просто заходили в клуб время от времени.

— И ты был у них в тот вечер, когда возник пожар? Ты был в их доме?

— Да! Ты начинаешь допрашивать меня, как Кабрера. Истина — последнее, что хочет выяснить любой дознаватель.

Фрэнк смял сигарету в пепельнице и слегка обжег пальцы.

— Пойми, для меня их смерть — это трагедия.

Интонационно он никак не выделил свои последние слова, произнося их так же, как однажды в десятилетнем возрасте, войдя в дом из сада, сообщил мне, что умерла его любимая черепашка. Я знал, что сейчас он сказал правду.

— Мне сказали, что к ночи ты вернешься в Малагу, — заговорил я снова. — Я навещу тебя там, как только смогу.

— Всегда приятно повидаться с тобой, Чарльз. Он ухитрился схватить меня за руку, прежде чем полицейский успел сделать шаг вперед.

— Ты заботился обо мне, когда умерла мама, и сейчас продолжаешь в том же духе. Ты здесь надолго?

— На неделю. Мне надо в Хельсинки, готовить документальный телефильм. Но я вернусь.

— Вечно ты скитаешься по миру. Нескончаемые путешествия, все эти залы отлета… У тебя хоть раз было чувство, что ты действительно куда-то прибыл?

— Трудно сказать. Иногда я думаю, что превратил джет-лаг в новую философию. Это ближайший доступный нам аналог покаяния.

— А что с твоей книгой о самых крупных публичных домах мира? Ты уже начал?

— Пока продолжаю изыскания.

— Помнится, ты говорил то же самое и в школе. Мол, все, что тебя интересует в жизни, — это опиум и бордели. Настоящий Грэм Грин, но в этом всегда было что-то героическое. Опиум по-прежнему куришь?

— От случая к случаю.

— Не беспокойся, я не скажу отцу. Как он?

— Мы перевезли его в маленький частный санаторий. Он меня уже не узнаёт. Когда выберешься отсюда, надо будет его навестить. Думаю, тебя он вспомнит.

— Я ведь никогда его не любил.

— Он как ребенок, Фрэнк. Все позабыл. Теперь он может только пускать слюни и дремать.

Фрэнк откинулся назад, улыбаясь в потолок своим воспоминаниям, которые освежили серый фон его хандры.

— Помнишь, как мы начали воровать? Странно… все это началось в Эр-Рияде, когда заболела мама. Я тащил все, что попадалось под руку. Ты ко мне присоединился, чтобы я чувствовал себя увереннее.

— Фрэнк, все же понимали, что это пройдет.

— Кроме отца. Он не смог справиться с собой, когда у мамы начались проблемы с психикой. Завел романчик со своей секретаршей не первой молодости.

— Он просто был в отчаянии.

— За мои кражи он ругал тебя. Обнаруживал, что у меня карманы набиты конфетами, которые я стащил в «Эр-Рияд Хилтон», но виноватым всегда оказывался ты.

— Я был старше. Он считал, что я должен был тебя остановить. Он знал, что я тебе завидовал.

— Мать совершенно спивалась, а никто и пальцем не пошевелил. Я воровал, потому что только так я мог в полной мере почувствовать свою вину. Потом эти ваши долгие ночные прогулки… Куда вы ходили? Я даже не догадывался.

— Никуда. Просто бродили вокруг теннисного корта. Примерно тем же самым я занимаюсь и сейчас.

— Вероятно, тогда у тебя и появился к этому вкус. Вот почему ты делаешься сам не свой, когда возникает перспектива пустить корни. Ты не представляешь, насколько жизнь в Эстрелья-де-Мар похожа на ту, что была в Саудовской Аравии. Потому, наверное, я и приехал сюда…

Он мрачно уставился в стол, измученный всеми этими воспоминаниями. Не обращая внимания на полицейского, я, перегнувшись через стол, обнял брата за худые вздрагивающие плечи и попытался хоть как-то успокоить. Вдруг он взглянул на меня с радостью, словно только что узнав, и в его улыбке больше не было иронии.

— Фрэнк?…

— Все в порядке.

Он выпрямился, и было видно, что он повеселел.

— Между прочим, я давно хотел спросить, как Эстер?

— Прекрасно. Мы разошлись три месяца назад.

— Очень жаль. Она всегда мне нравилась. Немного высокомерная, но как-то по-особенному. Однажды она задала мне кучу странных вопросов о порнографии. Они не имели к тебе никакого отношения.

— Прошлым летом она увлеклась планеризмом, все уик-энды парила над Южным Даунсом. Я догадывался: это значит, что ей хочется со мной расстаться. Теперь она с подругами летает на соревнования в Австралию и Нью-Мексико. Я все пытаюсь представить, как она там наверху, в этом безмолвии…

— Ты встретишь другую женщину.

— Возможно…

Полицейский открыл дверь и встал к нам спиной. Он позвал офицера, сидевшего за письменным столом в коридоре. Я наклонился над столом и быстро зашептал:

— Фрэнк, слушай. Если Данвила сможет вытащить тебя отсюда под залог, будет шанс кое-что устроить.

— Что именно?… Чарльз?

— Я о Гибралтаре…

Полицейский снова стал следить за нами.

— Ты же знаешь, какие там, в Гибралтаре, мастера на все руки… Твое дело противоречит здравому смыслу. Абсолютно ясно, что ты не убивал Холлингеров.

— Это не совсем так.

Фрэнк отстранился. На губах у него снова заиграла ироничная улыбка.

— В это трудно поверить, но я действительно виновен.

— Не говори так!

Потеряв терпение, я сбросил его сигареты на пол. Пачка упала к ногам полицейского.

— Не заикайся Данвиле о Гибралтаре. Как только мы вытащим тебя обратно в Англию, ты сможешь оправдаться.

— Чарльз… Я смогу найти оправдание только здесь.

— Но, выйдя под залог, ты, по крайней мере, будешь жить не в тюрьме, а где-нибудь в безопасном месте.

— Где-нибудь, где не соблюдают договор о выдаче обвиняемых в убийстве?

Фрэнк встал и толчком придвинул свой стул к столу.

— Ты станешь брать меня с собой в путешествия. Мы будем вместе колесить по миру. Мне нравится такая перспектива…

Полицейский не стал ждать, пока я выйду из комнаты, и отнес мой стул к стене. Фрэнк обнял меня и отошел на шаг, по-прежнему улыбаясь своей странноватой улыбкой. Он поднял пачку сигарет и кивнул мне на прощание.

— Поверь, Чарльз, тут мне самое место.

 

Глава 3

Теннисная машина

Нет, Фрэнку там было совсем не место. Свернув с подъездной дороги отеля в ЛосМонтеросе, я выехал на прибрежное шоссе, которое вело в Малагу. Я с такой силой барабанил по рулю, что из-под ногтя большого пальца выступила кровь. Вдоль края дороги тянулись неоновые щиты, рекламировавшие пляжные бары, рыбные рестораны и ночные клубы под соснами, вокруг гудели машины, едва не заглушая пронзительный сигнал тревоги, доносящийся из городского суда Марбельи.

Фрэнк невиновен, как полагали почти все, кто занимался расследованием этого убийства. Его признание казалось шарадой, частью какой-то изощренной игры, которую он вел против себя самого и в которой не желала участвовать даже полиция. Они целую неделю тянули с предъявлением Фрэнку обвинений, значит, наверняка не примут его признания. В этом я убедился, поговорив с инспектором Кабрерой после встречи с Фрэнком.

В отличие от сеньора Данвилы, корректного, изысканно-вежливого, задумчивого испанского юриста старой закалки, Кабрера являл собой новый тип представителей этой профессии. Будучи выпускником полицейской академии в Мадриде, он больше походил на молодого профессора колледжа, чем на детектива. В его голове еще были свежи воспоминания о сотне семинаров по криминальной психологии. В деловом костюме он чувствовал себя непринужденно, умудрялся одновременно вести себя жестко и внушать симпатию, не теряя при этом бдительности. Кабрера радушно пригласил меня в свой кабинет и сразу же перешел к делу. Он попросил меня рассказать о детстве Фрэнка и поинтересовался, не обладал ли тот ярким воображением еще в детстве.

— Возможно, у него была бурная фантазия? Если у ребенка трудное детство, он часто уходит в создание воображаемых миров. Не был ли ваш брат одиноким ребенком, мистер Прентис, часто ли он оставался один, пока вы играли со старшими мальчиками?

— Нет, он никогда не был одинок. На самом деле у него было больше друзей, чем у меня. Он всегда хорошо ладил с другими детьми, был практичен и не витал в облаках. Это я давал волю воображению.

— Полезный дар для писателя-путешественника, — прокомментировал Кабрера, перелистывая мой паспорт. — Возможно, еще ребенком ваш брат пытался изображать мученика, брать на себя вину за чужие проступки?…

— Нет, на мученика он был совершенно не похож. Играя в теннис, он двигался очень быстро и всегда хотел победить.

Почувствовав, что Кабрера отличается большей вдумчивостью, чем большинство полицейских, с которыми мне приходилось иметь дело, я решил поговорить с ним начистоту.

— Инспектор, мы можем быть откровенны друг с другом? Фрэнк невиновен. И вы, и я знаем, что он не совершал этих убийств. Не понимаю, почему мой брат взял вину на себя, наверно, кто-нибудь втайне на него давит. Или, возможно, он кого-то покрывает. Если мы не узнаем правды, на испанские суды ляжет вся ответственность за трагическую ошибку правосудия.

Кабрера молча наблюдал за мной, ожидая, пока мое негодование развеется вместе со струйкой дыма от его сигареты. Он помахал рукой, разгоняя дым.

— Мистер Прентис, испанских судей, как и их английских коллег, не заботит истина — они предоставляют решать, что есть истина, более высокой инстанции. Судьи пытаются восстановить наиболее вероятное развитие событий на основании имеющихся улик. Это дело будет расследовано самым тщательным образом, и в свое время ваш брат предстанет перед судом. Все, что вам остается делать, — ждать приговора.

— Инспектор… — Мне стоило немалых усилий сдержаться. — Фрэнк может признавать свою вину, но это вовсе не означает, что он действительно совершил эти ужасные преступления. Вся эта история — какой-то безумный фарс.

— Мистер Прентис…

Кабрера поднялся, отошел от стола и рукой показал на стену, словно решая задачу на классной доске перед аудиторией тугодумов.

— Позвольте напомнить вам, что сгорело пять человек, что они преднамеренно убиты, причем самым жестоким образом. Ваш брат настаивает на том, что виноват именно он. Английские газеты, например, да и вы, считают, что поскольку он упорствует столь громогласно, то, возможно, невиновен. На самом деле его признание может оказаться частью какого-нибудь хитроумного плана, попыткой запутать всех, как…

— Вроде укороченной подачи возле самой сетки?

— Именно. И это очень умно. Вначале у меня тоже были сомнения, но должен сказать вам, что теперь я склонен думать, что ваш брат мог это совершить.

Кабрера покосился на мою кричаще-яркую моментальную фотографию в паспорте, словно пытаясь выяснить, а вдруг и сам я в чем-нибудь виноват.

— Между тем расследование продолжается. Ваше присутствие здесь оказалось более полезным, чем вы можете вообразить.

Выйдя из суда магистрата, мы с сеньором Данвилой стали спускаться с холма к старому городу. Этот небольшой анклав позади выстроившихся вдоль берега отелей представлял собой отреставрированную деревушку со стилизованными в духе древней Андалусии улицами, антикварными магазинами и открытыми кафе под апельсиновыми деревьями. В этой сценической декорации мы молча прихлебывали кофе со льдом и наблюдали, как владелец кафе отгонял кипятком бездомных кошек, пристающих к его клиентам.

Этот душ, ошпаривавший несчастных животных, еще один пример несправедливой жестокости, мгновенно вскипятил и меня. Сеньор Данвила позволил мне выговориться, лишь горестно кивая апельсинам над моей головой в знак согласия с моими аргументами. Я чувствовал, что ему хотелось взять меня за руку, что он озабочен моим состоянием не меньше, чем судьбой Фрэнка. Видимо, он осознавал, что признание братом вины втягивает и меня в этой странный круговорот событий.

Он легко согласился с невиновностью Фрэнка — мол, задержка с предъявлением обвинения наводит на мысль, что и полиция сомневалась в его виновности.

— Но теперь неповоротливой судебной машине дан ход, и дело идет к тому, что его признают виновным, — предостерег он меня. — У судов и у полиции есть основания не возражать против добровольного признания. Это просто избавляет их от лишней работы.

— Даже если они будут знать, что судят невиновного?

Сеньор Данвила поднял глаза к небу.

— Сейчас судьи, может быть, почти уверены в этом, но что будет через три-четыре месяца, когда ваш брат станет давать показания на процессе? Добровольное признание вины их очень устраивает, им так легче. Материалы следствия могут быть сданы в архив, возможно, следователи, занимавшиеся делом Фрэнка, перейдут на другие должности. Я говорю вам это, мистер Прентис, потому что сочувствую вам.

— Но ведь Фрэнк может провести в тюрьме ближайшие двадцать лет. Неужели полиция не будет искать настоящего преступника?

— И что они найдут? Не забывайте, стоит осудить бывшего британского подданного, и не понадобится искать виновного испанца. Андалусии туризм жизненно необходим. Это ведь один из беднейших регионов Испании. Местных инвесторов не слишком беспокоит преступность среди туристов.

Я оттолкнул свой стакан с кофе.

— Пока еще Фрэнк — ваш клиент, сеньор Данвила. Кто убил этих пятерых людей? Мы знаем, что отвечать за это должен не Фрэнк. Но кто-то устроил пожар.

Данвила не ответил. Он осторожно отщипывал кусочки закусок — ветчины и сыра — и бросал их поджидавшим кошкам.

Если не Фрэнк, то кто? Поскольку полиция закончила расследование, мне предстояло нанять более энергичного испанского адвоката, чем этот бездеятельный и подавленный Данвила. Возможно, чтобы докопаться до истины, надо будет обратиться в какое-нибудь британское частное детективное агентство. Я ехал по прибрежной дороге в Малагу мимо белостенных особняков отставных дельцов, возвышавшихся как айсберги среди площадок для гольфа, и вспоминал, что почти ничего не знаю о курортном местечке Эстрелья-де-Мар, где произошло это несчастье. Фрэнк как-то прислал мне несколько почтовых открыток с видами своего клуба — сплошь привычные корты для сквоша, джакузи и бассейны для прыжков в воду, но я имел только самое туманное представление о повседневной жизни британцев, поселившихся на этом побережье.

Пять человек погибло при пожаре, уничтожившем дом Холлингеров. Мощный очаг огня неожиданно возник около семи часов вечера 15 июня, во время официального празднования дня рождения королевы. Хватаясь, как утопающий за соломинку, за нелепую мысль о том, что это совпадение — не случайно, и вспомнив агрессивный настрой пограничной жандармерии в Гибралтаре, я размышлял о том, что пожар мог устроить спятивший испанский полицейский, протестуя тем самым против сохранения Скалы за британцами. Я представлял себе траекторию полета горящей свечки, заброшенной через высокую стену на сухую как трут крышу виллы…

Но на самом деле пожар был устроен поджигателем, который вошел в особняк и сделал свою черную работу на лестничной площадке. Три пустые бутылки с остатками эфира и бензина были найдены на кухне. Четвертую, полупустую, мой брат держал в руках в тот момент, когда сдавался полиции. Пятая, наполненная до горлышка и заткнутая одним из галстуков Фрэнка с эмблемой теннисного клуба, лежала на заднем сиденье его машины, припаркованной на узенькой улочке в сотне ярдов от сгоревшего дома.

Имение Холлингеров, сказал мне Кабрера, было одним из старейших частных владений в Эстрелья-де-Мар, деревянные брусья его внутренних перекрытий и стропила крыши высохли, как бисквит, пролежавший на солнце сотни июлей. Я подумал о пожилой паре, которая уехала из Лондона в мирный покой этого тихого побережья — в пристанище людей, отошедших от дел. Было трудно вообразить, что у кого-то хватило энергии и злобы их убить. Греющие на солнце ревматические суставы, мирно потягивающие солнечное вино, днем слоняющиеся по стриженым зеленым площадкам для гольфа, а по вечерам дремлющие перед своими спутниковыми телевизорами, обитатели Коста-дель-Соль жили в мире, где не бывает никаких происшествий.

По мере приближения к Эстрелья-де-Мар жилые комплексы выстраивались вдоль пляжа плечом к плечу. Здесь будущее уже высадилось на берег и улеглось на отдых среди сосен. Сиявшие белыми стенами пуэбло напомнили мне поездку в Аркосанти — сторожевую заставу послезавтрашнего дня, которую создал посреди пустыни в Аризоне Паоло Солери. Жилые постройки Эстрелья-де-Мар, тоже выполненные в кубистском стиле и расположенные террасами, всем видом призывали отменить счет времени в угоду своим пожилым обитателям, нашедшим здесь пристанище после выхода на пенсию, и на благо огромному миру всех тех, кого старость еще только подкарауливает.

В поисках поворота на Эстрелья-де-Мар я свернул со скоростного шоссе на Малагу и оказался в лабиринте дорог, ведущими к многочисленным пуэбло. Пытаясь сориентироваться, я заехал на заправочную станцию. Пока молодая француженка наполняла бак, я прошелся мимо супермаркета, примыкавшего к станции. Вдоль его прилавков с охлажденными продуктами проплывали, как разноцветные облака, пожилые женщины в пушистых махровых халатах.

Я вышел на дорожку, выложенную голубой плиткой, поднялся по ней на вершину поросшего травой холмика и посмотрел вниз. Венецианские окна, внутренние дворики и миниатюрные бассейны производили забавный успокаивающий эффект. Создавалось впечатление, будто все эти огороженные резиденции — британские, голландские и немецкие — образуют единый комплекс площадок для выгула душевнобольных, — ландшафт, призванный умиротворить и одомашнить это эмигрантское население. Я чувствовал, что Коста-дель-Соль, подобно оккупированным пенсионерами побережью Флориды, островам Карибского моря и Гавайям, не имеет никакого отношения к стремлению людей путешествовать или наслаждаться отдыхом, а просто представляет собой лагерь для особого рода добровольного заточения.

Хотя пуэбло казались пустынными, в действительности они были более густо заселены, чем я думал. В тридцати футах от меня на балконе сидела пара среднего возраста. Женщина держала в руках книгу, не читая, а ее муж заторможенно изучал поверхность воды в плавательном бассейне, блики от которой золотистыми змейками играли на стенах соседнего многоквартирного дома. Почти невидимые с первого взгляда, люди сидели на террасах и во внутренних двориках, уставившись на невидимый горизонт, точно персонажи картин Эдварда Хоппера.

Уже подумывая о путевых заметках, я мысленно перечислял особенности этого безмолвного мира: белая архитектура, стирающая в памяти все иные впечатления; вынужденный досуг, который превращает в окаменелость нервную систему; почти африканский внешний вид, хотя здешняя Северная Африка изобретена кем-то, кто никогда не бывал в Магрибе; явное отсутствие любого подобия социальной структуры; какая-то застывшая вечность за пределами скуки, без прошлого, без будущего, в неумолимо убывающем настоящем. Неужели таким будет наше будущее, целиком состоящее из досуга, без всяких забот? Ничто не могло произойти в этом царстве бездеятельности, где быстро успокаивалась даже водная гладь тысяч плавательных бассейнов.

Я вернулся к машине, когда мне напомнил о привычной действительности глухой шум прибрежного скоростного шоссе. Следуя инструкциям француженки, я нашел обратную дорогу до знака поворота на Малагу и влился в поток машин. Вскоре показались пляжи цвета охры, а затем впереди возник красивый полуостров, образованный богатыми железом скальными породами.

Это и было курортное местечко Эстрелья-де-Мар, не менее лесистое и благоустроенное, чем Кап д'Антиб. Впереди показалась гавань в обрамлении баров и ресторанов, с полумесяцем привозного белого песка и пристань для гоночных и крейсерских яхт. Позади пальм и эвкалиптов виднелись комфортабельные виллы, а еще выше, словно нос лайнера, красовался клуб «Наутико», увенчанный белой спутниковой тарелкой.

Потом, когда шоссе повернуло и вынесло меня из прибрежных сосен, я увидел обгоревший остов особняка Холлингеров, возвышавшийся на холме над городком. Обугленные балки крыши напоминали остатки погребального костра у индейцев Центральной Америки, где-нибудь на вершине плоской горы. Неистовый жар и дым окрасили в черный цвет некогда светлые стены, словно этот обреченный дом пытался замаскироваться к приходу ночи.

Меня обгоняли машины, стремившиеся к высотным зданиям отеля Фуэнхиролы, что виднелись вдалеке. Я свернул на дорогу к Эстрелья-де-Мар и оказался в узком ущелье, прорезанном в порфирной скале мыса. Проехав не более четырехсот ярдов, я достиг озелененного перешейка полуострова, где за лакированными воротами красовались первые виллы курорта.

Эстрелья-де-Мар целенаправленно застраивался в 1970-е годы. Строительством занимался какой-то англо-голландский консорциум, а курортному местечку предстояло стать постоянным пристанищем для яппи из Северной Европы. Курорт с самого начала повернулся спиной к массовому туризму, поэтому здесь не было ни одного квартала небоскребов, которые возвышаются прямо над кромкой воды в Беналмадене и Торремолиносе. Старый город у гавани был добротно и весьма изящно сохранен в миниатюре, домики рыбаков превращены в бары и антикварные лавки.

Выезжая на дорогу, ведущую к клубу «Наутико», я миновал элегантный чайный салон, обменный пункт, декорированный под деревянно-кирпичное строение эпохи Тюдоров, и бутик, в витрине которого с наигранной скромностью демонстрировалось одно-единственное, но изысканного дизайна платье. Я подождал, пока какой-то фургон, расписанный сценами уличного движения в технике trompe-l'oeil, задним ходом въехал во внутренний двор скульптурной студии. Широкоплечая женщина с германскими чертами лица и светлыми волосами, заколотыми на затылке, надзирала за двумя мальчиками-подростками, которые начали выгружать бочонки с глиной.

Под навесом студии без стен пятеро творцов усердствовали за своими столами, словно заправские скульпторы. Рабочие халаты защищали от глины их пляжную одежду. Статный юноша-испанец, крупные гениталии которого едва вместились в мешочек для позирования, приняв изящную позу, стоял на подиуме с угрюмым выражением лица. Скульпторы — все до единого любители, о чем можно было судить по тому, с каким рвением они отдавались лепке, — мяли свою глину, стремясь придать ей подобие бедер и торса позировавшего юноши. Их дородный инструктор с конским хвостом, как Вулкан в кузнице, переходил от стола к столу, там прищипывая пупок толстым указательным пальцем, здесь разглаживая морщины на лбу.

Как я вскоре обнаружил, Эстрелья-де-Мар был процветающим обществом любителей искусств. Коммерческие галереи, выстроившиеся в узких улочках над гаванью, словно на парад, демонстрировали самые последние работы курортных живописцев и дизайнеров. Расположенный по соседству с ними Центр искусств и ремесел выставил коллекцию авангардных ювелирных изделий, керамики и тканей. Местные художники — все из числа обитателей соседних вилл, о чем можно было догадаться по их «мерседесам» и «рейнджроверам», — восседали за раскладными столиками подобно субботним торговцам на Портобелло-роуд в Лондоне. Уверенными голосами они выкрикивали названия своих товаров, — ни дать ни взять Холланд-Парк в Лондоне или Шестнадцатый округ Парижа.

Все обитатели городка казались живыми и уверенными в себе людьми. Покупатели толпились в книжных и музыкальных магазинах или внимательно рассматривали вращающиеся стойки с зарубежными газетами, выставленные у табачных лавок. Девочка-подросток в белом бикини перешла улицу перед радиатором моей машины точно по сигналу светофора, неся в одной руке скрипку в футляре, а в другой гамбургер.

Я решил, что Эстрелья-де-Мар значительно более привлекательна, чем была в те времена, когда Фрэнк впервые приехал сюда управлять клубом «Наутико». Монокультуре солнца и сангрии, которая умиротворяла жителей пуэбло, просто не осталось места в этом оживленном маленьком анклаве, который, казалось, выгодно сочетал в себе лучшие черты Бел-Эйр и Левого Берега. Напротив входа в клуб «Наутико» располагался кинотеатр под открытым небом, с рядами сидений, врезанными прямо в склон холма. Афиша возле билетного киоска рекламировала ретроспективу фильмов с Кэтрин Хепберн и Спенсером Трейси, что свидетельствовало о своеобразной интеллектуальной утонченности.

В клубе «Наутико» царили покой и прохлада, — бурная послеполуденная деятельность была еще впереди. На сочных лужайках вращались разбрызгиватели, а поверхность пруда возле безлюдной ресторанной террасы выглядела настолько гладкой, что по ней хотелось пройтись. На одном из кортов с твердым покрытием единственный игрок тренировался с теннисной машиной. Только стук отскакивавших мячей нарушал эту атмосферу покоя.

Я пересек террасу и прошел к бару в глубине ресторана. Светловолосый официант с детскими чертами лица и плечами матроса-яхтсмена складывал бумажные салфетки в виде миниатюрных яхт, украшая ими блюдечки с арахисом.

— Вы гость, сэр? — он сопроводил свой вопрос бодрой ухмылкой. — Боюсь, мы открыты только для членов клуба.

— Я не гость и не член, какую бы странную форму жизни это ни означало. — Сев на табурет, я бросил в рот несколько орешков. — Я брат Фрэнка Прентиса. Насколько мне известно, он был здесь управляющим.

— Несомненно… мистер Прентис.

Он запнулся, будто столкнулся лицом к лицу с привидением, потом энергично пожал мне руку.

— Сонни Гарднер. Я член экипажа яхты Фрэнка. Как бы ни повернулось дело, он по-прежнему главный менеджер.

— Славно. Он будет рад услышать это.

— Как там Фрэнк? Мы только о нем и говорим.

— Нормально. Я виделся с ним вчера. Мы долго и интересно потолковали.

— Все надеются, что вы поможете Фрэнку. Клубу «Наутико» без него не обойтись.

— Настрой у вас ничего себе. А теперь я хотел бы осмотреть его квартиру. Там есть личные вещи, которые я обещал ему принести. Полагаю, у кого-нибудь есть ключи?

— Вам надо поговорить с мистером Хеннесси, казначеем клуба. Он вернется через полчаса. Я знаю, что он хочет помочь Фрэнку. Мы все делаем, что можем.

Я наблюдал за тем, как изящно он складывает бумажные яхты мозолистыми руками. В его голосе звучала искренность, но какая-то поразительно отрешенная и далекая, словно это были строки роли, произнесенные еще на прошлой неделе обезумевшим актером. Повернувшись на табурете, я бросил взгляд на плавательный бассейн. На его зеркальной поверхности можно было видеть отражение дома Холлингеров — уничтоженный пожаром и затонувший корабль на выложенном плиткой дне бассейна.

— Отсюда открывается прекрасный вид, — прокомментировал я. — Вероятно, зрелище было впечатляющее.

— Зрелище, мистер Прентис? — По-детски гладкий лоб Сонни Гарднера избороздили морщины. — Какое зрелище, сэр?

— Я говорю о пожаре в том большом доме. Вы его видели отсюда?

— Нет, не видели. Клуб был закрыт.

— Как, в день рождения королевы? Я думал, вы были открыты всю ночь.

Я взял из его пальцев бумажную яхту и стал разворачивать, изучая замысловатые сгибы.

— Когда я был вчера в суде магистрата Марбельи, одна вещь осталась для меня загадкой. Там не было никого из Эстрелья-де-Мар. Ни одного из друзей Фрэнка, ни одного свидетеля защиты, никого из тех, кто вместе с ним работал. Только пожилой адвокат-испанец, уже потерявший надежду…

— Мистер Прентис…

Гарднер попытался снова сложить бумажный треугольник, когда я вернул ему развернутую салфетку, а потом смял ее в ладонях.

— Фрэнк не хотел нас там видеть. Он просил мистера Хеннесси передать, чтобы мы его не беспокоили. Кроме того, он же признал себя виновным.

— Но вы ведь не верите в его виновность?

— Никто не верит. Но… он же признался. С этим трудно спорить.

— Это уж точно. В таком случае скажите мне, если Фрэнк не устраивал пожар в доме Холдингеров, то кто это сделал?

— Кто знает? — Гарднер бросил взгляд через мое плечо, горя желанием увидеть задерживавшегося Хеннесси. — Может быть, его вообще никто не устраивал.

— В это трудно поверить. Факт поджога совершенно неоспорим.

Я подождал ответа Гарднера, но тот лишь одарил меня ободряющей улыбкой профессионального сочувствия, которую, наверное, приберег для скорбящих родственников на похоронах, — она была бы уместна во время заупокойной службы в полутемной часовне. Он, казалось, не отдавал себе отчета, что его пальцы больше не превращали бумажные салфетки в миниатюрную флотилию, а, наоборот, стали один за другим разворачивать и разглаживать треугольные паруса. Когда я уходил, он склонился над своим маленьким флотом, словно отпрыск Циклопов, и обратился ко мне обнадеживающим голосом:

— Мистер Прентис… Может, он самопроизвольно загорелся?

На вращающихся разбрызгивателях играло множество радуг, то мимолетно появлявшихся над водяными струями, то вновь исчезавших в брызгах, точно призрак, прыгающий через скакалку. Я быстрым шагом обошел бассейн, в котором вода плескалась под трамплином для прыжков, — ее спокойствие нарушала длинноногая молодая женщина, решительно и умело плывшая на спине.

Я сел за стол у бассейна и стал любоваться тем, как ее грациозные руки рассекали поверхность воды. Широкие бедра женщины двигались в воде, словно она лежала в объятиях верного любовника. Когда она проплывала мимо меня, я заметил серповидный кровоподтек, который пересекал ее лицо от левой скулы до переносицы, и явную припухлость на верхней челюсти. Увидев меня, она стремительно перешла на быстрый кроль. Руки били по взволнованной воде, коса длинных черных волос следовала за ней, подобно беззаветно влюбленному водяному змею. Она поднялась по лесенке на мелководном краю бассейна, взяла махровый халат с ближайшего стула и, не обернувшись, ушла в раздевалку.

На пустом корте возобновился стук теннисной машины. Белокожий мужчина в бирюзовом спортивном костюме клуба «Наутико» играл с машиной, которая вела огонь мячами через сетку. Ее ствольная насадка произвольно поворачивалась из стороны в сторону. Сквозь ограждение из проволочной сетки я мог наблюдать за бескомпромиссной дуэлью игрока с машиной. Длинноногий мужчина прыгал по корту, рыхля подошвами утрамбованную глину. Он страстно стремился принять и возвратить на пустую половину площадки каждый поданный мяч. Удар с лету, легкий удар слева и свеча следовали один за другим в бешеном темпе. В машине произошел сбой, и игрок метнулся к сетке, чтобы срезать укороченную подачу, направленную в промежуток между боковыми линиями, но тут же кинулся обратно к задней линии с вытянутой ракеткой.

Наблюдая за ним, я понял, что теннисист подгоняет машину, явно хочет проиграть и сияет от удовольствия, когда удар выбивает ракетку у него из руки. И все же я чувствовал, что реальная дуэль разыгралась не между машиной и человеком, а в его сознании. Казалось, он бросает вызов самому себе, испытывает собственный характер, желая узнать, как отреагирует на ту или иную ситуацию. Уже совершенно измотанный, он все гонял и гонял себя, словно подбадривая менее опытного партнера. В какой-то момент, удивленный собственной скоростью и силой, он ждал следующего мяча с ухмылкой изумленного школьника. На вид ему было под тридцать, но белокурые волосы и моложавая внешность больше подошли бы младшему офицеру, едва закончившему военное училище.

Решив представиться, я зашагал к нему через пустой корт. Поданный свечой мяч проплыл высоко над моей головой, а потом подпрыгнул на твердой глине корта. Я услышал, как мяч ударился в боковину сетки, а мгновением позже ракетка гулко ударилась о металлический столб.

Когда я дошел до корта, он уже переступил порог проволочной двери и закрывал ее за собой на противоположной задней линии. Машина стояла на своих резиновых колесах в окружении десятков мячей, ее таймер тикал, последние три мяча лежали в загрузочном лотке. Я вышел на корт и постоял на его взрыхленной глине, рассматривая хореографию неистовой дуэли, в которой машина была не более чем сторонним наблюдателем. Брошенная сломанная ракетка лежала на стуле судьи на линии, ее ручка превратилась в щепки.

Я взял ракетку в руку и тут услышал скрежет теннисной машины. Мяч, посланный мощным крученым ударом, промчался над сеткой и ударился в глину в нескольких дюймах от задней линии, подпрыгнул и, пролетев мимо моих ног, рикошетом отскочил от ограждения. Второй мяч, поданный быстрее, чем первый, чиркнул по верху сетки и ужалил землю, едва не задев меня. Последний мяч летел прямо в меня на высоте груди. Я махнул разбитой ракеткой и отправил его через сетку на соседний корт.

Позади теннисной машины на мгновение приоткрылась проволочная дверь. Меня поприветствовали взмахом руки, а над полотенцем на шее теннисиста я разглядел кривую, но очень бодрую улыбку. Он сразу зашагал прочь, постукивая по металлической сетке козырьком кепки.

Я потер ссадину на ладони, вышел с корта и побрел обратно к клубу. Он уже почти исчез в качавшихся на лужайке радугах. Возможно, теннисная машина была неисправна, но я догадался, что он изменил установку механизма, когда увидел меня и понял мои намерения. Видимо, ему очень хотелось увидеть, как я отреагирую на ее жесткие подачи. В голове у меня уже вертелась мысль о том, что этот нервный, темпераментный человек наверняка тренировался с Фрэнком и теперь злополучная машина была призвана занять место моего брата.

 

Глава 4

Происшествие на автомобильной стоянке

Эстрелья-де-Мар выходила поразмяться. С балкона квартиры Фрэнка тремя этажами выше плавательного бассейна я наблюдал за членами клуба «Наутико», занимавшими свои места под солнцем. Теннисисты размахивали ракетками, выходя на корты, разогреваясь для трех сетов жесткой борьбы. Любительницы солнечных ванн развязывали верхние бретельки своих купальных костюмов и намазывались кремом возле бассейна, осторожно прижимая к накрашенным перламутровой помадой губам ледяные соленые края первых Маргарит нового дня. Множество драгоценностей сверкало меж загорелыми грудями, точно в золотоносных копях или сказочных сокровищницах. От гвалта болтовни, казалось, подрагивает гладь бассейна. Счастливые члены клуба весело, без всякого стеснения допрашивали друг друга о приятных преступлениях прошедшей ночи.

Обращаясь к Дэвиду Хеннесси, который порхал за моей спиной среди беспорядка владений Фрэнка, я заметил:

— Какие красивые женщины… Золотая молодежь клуба «Наутико». Видимо, здесь это понятие распространяется на любого мужчину и женщину моложе шестидесяти.

— Абсолютно верно, дорогой приятель. Приехал в Эстрелья-де-Мар — и можешь выбросить календарь.

Он подошел ко мне и громко вздохнул.

— Великолепное зрелище, правда? Посмотришь на все эти роскошные тела, и снова захочется тряхнуть стариной.

— Верно. Хотя зрелище и немного грустное. Пока эти дамы демонстрируют свои груди официантам, их радушный хозяин сидит за решеткой в тюрьме Сарсуэлья.

Хеннесси положил легкую как пушинка руку мне на плечо.

— Дорогой мой мальчик, я понимаю. Но Фрэнк был бы счастлив видеть их здесь. Он создал «Наутико», этот клуб всем обязан ему одному. Верьте мне, мы все поднимаем пинья-коладу за его освобождение.

Я подождал, пока Хеннесси уберет руку, едва касавшуюся моей рубашки, — сдержанность этого жеста сделала бы честь самому ласковому из назойливых сводников. Льстивый и елейный, с подобострастной, улыбкой, он усвоил дружелюбную, но чуть неуверенную манеру держаться, скрывавшую, как я подозревал, изощренную изворотливость. Когда я пытался заглянуть ему в глаза, Хеннесси их мгновенно отводил. Если члены синдиката Ллойда, в котором он прежде был страховым агентом, процветали, то столь странное поведение должно было иметь свои скрытые мотивы. Мне было любопытно, почему этот привередливый человек остановил свой выбор на Коста-дель-Соль, и я невольно задумался о соглашениях об экстрадиции или, точнее, об отсутствии таких соглашений.

— Я рад, что Фрэнк был здесь счастлив. Эстрелья-де-Мар — самое приятное место из всех, что я видел на этом побережье. Но, думаю, Палм-Бич или Багамы вам больше подойдут.

Хеннесси помахал рукой женщине, принимавшей солнечную ванну в шезлонге у бассейна.

— Да, друзья на родине говорили мне то же самое. Если быть честным, я согласился с ними, когда впервые приехал сюда. Но все меняется. Знаете, это местечко не похоже ни на какой другой курорт. Здесь совершенно особая атмосфера. Эстрелья-де-Мар — это настоящее сообщество. Иногда мне даже кажется, что оно чрезмерно живое.

— Ничего похожего на поселения отставных банкиров вдоль побережья — Калахонда и так далее?

— Абсолютно ничего похожего. Люди в этих пуэбло…

Хеннесси брезгливо отвернулся от побережья, словно увидел ядовитую гадину.

— Смерть разума, замаскированная под сотни миль белого цемента. Эстрелья-де-Мар больше походит на Челси или Гринвич-Виллидж шестидесятых годов. Здесь есть театральные и кинематографические клубы, хоровое общество, курсы, готовящие высококлассных поваров. Иногда я мечтаю о полном безделье, но на это даже надеяться не стоит. Замрите хотя бы на мгновение, и обнаружите, что связаны по рукам и ногам в новой версии «Ожидания Годо».

— На меня это произвело впечатление. Но в чем секрет?

— Ну, скажем…

Хеннесси спохватился и томно улыбнулся, глядя в пространство.

— Это скорее что-то неуловимое. Вы найдете его для себя сами. Если у вас будет время, оглянитесь вокруг. Меня удивляет, что вы никогда у нас не бывали.

— Да, жаль. Но эти кварталы высотных домов в Торремолиносе отбрасывают такие длинные тени. Я думал, без всякого снобизма, что здесь сплошь рыба и чипсы, бинго и дешевый крем от загара, и все утопает в море слабого пива. Не об этом люди хотят прочитать в «Ньюйоркере».

— Пожалуй. А почему бы вам не написать о нас дружественную статью?

Хеннесси наблюдал за мной в своей приветливой манере, но я почувствовал, что он внутренне насторожился. Он вернулся в гостиную Фрэнка и стал так сокрушенно качать головой над книгами, сброшенными с полок во время обыска, будто досмотр уже распространился на множество мест в курортном местечке Эстрелья-де-Мар.

— Дружественную статью? — Я перешагнул через разбросанные диванные подушки. — Возможно, напишу… когда Фрэнк выйдет из тюрьмы. Мне необходимо время, чтобы со всем определиться.

— Весьма благоразумно. Пока вы и представить себе не можете, что тут можно обнаружить. Сейчас я отвезу вас к дому Холлингеров. Я знаю, вы хотите его увидеть. Впрочем, готовьтесь к жуткому зрелищу.

Хеннесси подождал, пока я сделаю последний обход квартиры. В спальне Фрэнка у стены стоял матрац со швами, распоротыми полицейскими экспертами, которые искали мельчайшие доказательства вины Фрэнка. Костюмы, рубашки и спортивная одежда устилали пол, а кружевная шаль, когда-то принадлежавшая нашей матери, висела на зеркале туалетного столика. Раковина в ванной была завалена бритвенными принадлежностями, аэрозольными упаковками и коробочками с витаминами, сброшенными с полок медицинского шкафчика. Сама ванна поблескивала осколками стекла, между которых змейкой вилась струя голубого геля для душа.

На каминной доске в гостиной я узнал детскую фотографию, запечатлевшую Фрэнка со мной и матерью в Эр-Рияде, перед нашим домом в жилом комплексе британских подданных. Озорная улыбка Фрэнка и моя туповатая серьезность старшего брата контрастировали с измученным взглядом нашей матери, старавшейся выглядеть бодрой перед фотоаппаратом отца. Забавно, что задний план белых вилл, пальм и многоквартирных домов почти не отличался от Эстрелья-де-Мар.

Рядом с целой шеренгой теннисных трофеев было другое фото в рамке, сделанное профессиональным фотографом в обеденном зале клуба «Наутико». Раскованный и, возможно, подвыпивший, Фрэнк в белом смокинге принимал группу своих любимых членов клуба, восхищенных блондинок с глубокими декольте и их снисходительных мужей.

Рядом с Фрэнком сидел, заложив руки за голову, светловолосый мужчина, которого я видел на теннисном корте. Камера запечатлела его атлетом и интеллектуалом, его рельефные мускулы контрастировали с тонкими чертами лица и глубоким взглядом. Он откинулся на спинку стула, закатал рукава рубашки, смокинг бросил на соседний стул — явно наслаждаясь всеобщим весельем, но и вместе с тем посматривая на этих легкомысленных прожигателей жизни сверху вниз.

— Ваш брат в добрые старые времена. — Хеннесси указал на Фрэнка. — Это один из обедов в театральном клубе. Хотя фотографии могут вводить в заблуждение, эта сделана всего за неделю до пожара у Холлингеров.

— И кто же этот задумчивый парень рядом с ним? Главный исполнитель роли Гамлета в клубе?

— Какое там. Это Бобби Кроуфорд, наш тренер по теннису, хотя на самом деле он значит для нас много больше. Вам стоит с ним познакомиться.

— Я уже встречался с ним сегодня.

Я показал Хеннесси пластырь, который консьерж наложил на мою кровоточившую ладонь.

— У меня в руке до сих пор торчит кусок его спортивного орудия. Меня удивило, что он играет деревянной ракеткой.

— Это чтобы дать фору противнику — деревянной ракеткой играешь медленнее. — Хеннесси, казалось, был искренне озадачен. — Вы были с ним на корте? У Бобби жесткая манера игры.

— Он играл не со мной, а с машиной, хотя явно сражался с кем-то, кого не мог окончательно одолеть.

— Действительно? Он гениально играет. Необыкновенный парень во всех мыслимых отношениях. Он руководит нашим развлекательным центром и, безусловно, душа клуба «Наутико». Притащить его сюда было блистательным ходом Фрэнка. Молодой задор Кроуфорда полностью преобразил это местечко. Честно говоря, до его прибытия клуб едва ноги волочил, впрочем как и Эстрелья-де-Мар. Мы чуть не превратились в еще один сонный пуэбло. Бобби набросился сразу на все: фехтование, драму, сквош. Он открыл на нижнем этаже клуба дискотеку, они с Фрэнком устроили регату имени адмирала Дрейка. Сорок лет назад он мог бы управлять «Фестивалем Британии».

— Возможно, он и сейчас устраивает что-то подобное. Во всяком случае, он определенно занимается чем-то помимо тенниса. И все же выглядит так молодо.

— Армейская закалка. Лучшие младшие офицеры остаются молодыми навсегда. Странное дело — эта ваша заноза…

Я все еще пытался вынуть занозу из ладони, когда нашим взорам предстали обугленные балки дома Холлингеров. Пока Хеннесси разговаривал с их шофером-испанцем по переговорному устройству, я сидел на пассажирском сиденье, радуясь тому, что между мной и опустошенным особняком было не только лобовое стекло машины, но и кованые железные ворота. Казалось, эта изувеченная громада все еще излучала жар, возвышаясь на вершине холма подобно ковчегу, который неведомый современный Ной превратил в факел. Стропила крыши выдавались за стены, над обнаженными ребрами погибшего корабля возвышались трубы, напоминавшие обрубки мачт. Обгоревшие навесы свисали с окон подобно обрывкам парусов или черным флагам, подающим какие-то зловещие сигналы другому кораблю-призраку…

— Порядок. Мигель разрешил въехать на территорию. Этот парень присматривает за имением или тем, что от него осталось. Экономка и ее муж ушли. Они просто не смогли этого вынести.

Хеннесси подождал, пока откроются ворота, и добавил:

— Должен вам сказать, это еще то зрелище…

— Как насчет шофера — мне сказать, что я брат Фрэнка? Он может…

— Не беспокойтесь. Ему нравился Фрэнк, иногда они вместе плавали с аквалангами. Он очень расстроился, когда Фрэнк признал себя виновным. Как и все мы, что и говорить.

Мы проехали за ворота и покатили по толстому слою гравия. Автомобильная дорожка поднималась мимо расположенных террасами возделанных участков, засаженных миниатюрными саговниками, бугенвиллеями и красным жасмином. Шланги разбрызгивателей вились по склону холма, точно сосуды кровеносной системы мертвеца. Каждый лист и цветок был покрыт белым пеплом, словно окутавшим этот заброшенный сад каким-то могильным свечением. Засыпанный пеплом теннисный корт был сплошь в отпечатках подошв. Возникало ощущение, будто одинокий игрок ждал здесь своего так и не явившегося противника после непродолжительного снегопада.

Вдоль обращенного к морю фасада тянулась мраморная терраса, усыпанная кровельной черепицей и обугленными фрагментами деревянного фронтона. Среди перевернутых стульев и раскладных столов кое-где еще виднелись растения в горшках. Большой прямоугольный плавательный бассейн, похожий на художественно оформленное водохранилище, приткнулся возле террасы, — по словам Хеннесси, его построили в 1920-е годы по вкусу какого-то андалузского магната, первым купившего это поместье. Мраморные пилястры поддерживали основание трамплина для прыжков в воду, а каждая горгулья представляла собой пару вырезанных в камне рук, сжимавших рыбу с открытым ртом. Система фильтров не работала, и поверхность бассейна была покрыта пропитавшимися водой обломками дерева, винными бутылками и бумажными стаканчиками, среди которых покачивалось одинокое пустое ведерко для льда.

Хеннесси поставил машину под пологом эвкалиптов, верхние ветви которых обгорели так, что они превратились в почерневшие метелки. Молодой испанец с мрачным видом поднялся по ступеням от бассейна, глядя на все это опустошение так, словно впервые его видит. Я ожидал, что он подойдет к нам, но он остановился футах в тридцати, угрюмо уставившись на меня.

— Мигель, шофер Холлингеров, — негромко заговорил Хеннесси. — Он живет в домике за бассейном. Если хотите с ним поговорить, то постарайтесь потактичнее. Полиция устроила ему настоящий ад.

— Его что, тоже подозревали?

— А кто не был под подозрением? Несчастный парень. Весь его мир рухнул.

Хеннесси снял шляпу и стал обмахиваться ею, глядя на дом. Он, казалось, был поражен масштабом бедствия, но в то же время взирал на все это опустошение равнодушно, словно страховой оценщик, осматривавший сгоревшую фабрику. Он указал на желтые ленты, которые опечатывали резные дубовые двери.

— Инспектор Кабрера не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме него, копался в вещественных доказательствах, хотя одному богу известно, что там могло уцелеть. Вон там на террасе есть боковая дверь, через которую можно заглянуть вовнутрь. Только заглянуть — входить внутрь опасно.

Я пошел следом за ним, переступая через разбросанную черепицу и винные стаканы. В каменной стене от жара образовалась зазубренная трещина. Она была похожа на шрам, оставленный ударом невероятной молнии, обрекшей эту виллу на гибель в огне. Хеннесси привел меня к парадному входу. Французскую дверь пожарники сорвали с петель. На террасе нас настиг порыв ветра, вокруг закружились облака белого пепла, похожего на перемолотую кость, на миг стало трудно дышать.

Хеннесси толкнул дверь и поманил меня за собой, улыбаясь странной улыбкой гида, зазывающего на экскурсию в музей зловещих таинств. Гостиная с высоким потолком выходила окнами на море по обе стороны полуострова. В тусклом освещении комната походила на уголок подводного мира, покрывшуюся солью каюту капитана затонувшего лайнера. Это затонувшее великолепие некогда украшали мебель в стиле ампир и парчовые занавесы, гобелены и китайские ковры, но теперь они были залиты водой, хлынувшей сквозь обвалившийся потолок. За внутренними дверями располагалась столовая, где дубовый стол украшала куча дранки, штукатурки и осколков хрустальной люстры.

Я шагнул с паркетного пола на ковер, и у меня под ногами проступила вода. Отказавшись от дальнейшей экскурсии, я вернулся на террасу, где Хеннесси оглядывал залитый солнцем полуостров.

— Трудно поверить, что один человек устроил такой пожар, — сказал я ему, — неважно, Фрэнк или кто-нибудь другой. Ничего не осталось.

— Действительно. — Хеннесси взглянул на часы, горя желанием поскорее покинуть это неприятное место. — Дом очень старый. Хватило бы одной спички.

С ближайшего теннисного корта доносился стук мячей. За милю от нас можно было разглядеть игроков на кортах клуба «Наутико» — белые блики сквозь дымку жары.

— Где обнаружили Холлингеров? Странно, что они не выбежали на террасу, когда начался пожар.

— Весь ужас в том, что они были в это время наверху. — Хеннесси показал на почерневшие окна под самой крышей. — Холлингера нашли в ванной рядом с его кабинетом. Его жена была в одной из спален.

— В какое время это произошло? Около семи часов вечера? Что они там делали?

— Теперь уже никто не скажет. Он, вероятно, работал над своими мемуарами. Она, возможно, одевалась к обеду. Я уверен, они пытались спастись, но запах эфира и сильный огонь, наверное, загнали их обратно.

Я вдохнул сырой воздух, пытаясь уловить запах больничных коридоров моего детства, когда я навещал мать в американской клинике в Эр-Рияде. Воздух гостиной был напитан густым запахом перегноя, как огород после обильного дождя.

— Эфир?… Как странно… В больницах эфир больше не используется. Где, хотя бы предположительно, Фрэнк мог взять этот эфир в бутылках?

Хеннесси уже отошел на порядочное расстояние и наблюдал за мной со стороны с таким видом, будто только сейчас понял, что я — брат убийцы. Позади него среди опрокинутых столов стоял Мигель. Вместе они казались похожими на персонажей какой-то пьесы-сна, изо всех сил старающихся напомнить мне о чем-то, что я никак не мог вспомнить.

— Эфир? — задумчиво переспросил Хеннесси, отшвырнув ногой осколок стекла. — Да-да. Полагаю, он еще используется в промышленности. Это же прекрасный растворитель. Наверное, его можно достать через какие-нибудь специальные лаборатории.

— Но почему тогда не взять чистый бензин? Или еще какое-нибудь топливо? Бензин или что-нибудь подобное можно найти где угодно. Как вы думаете, Кабрера уже нашел лабораторию, которая могла продать Фрэнку этот эфир?

— Возможно, но я почему-то сомневаюсь. В конце концов, ваш брат признал себя виновным. — Он поискал в карманах ключи от машины. — Чарльз, думаю, нам пора уезжать. Мне кажется, ваши нервы на пределе.

— Со мной все в порядке. Я рад, что вы привезли меня сюда.

Я машинально положил руки на каменную балюстраду, словно надеялся ощутить тепло бушевавшего здесь пожара.

— Расскажите мне о других жертвах, о горничной и о племяннице. Вместе с ними сгорел еще и секретарь-мужчина?

— Да, Роджер Сэнсом. Неплохой парень, он был неразлучен с ними многие годы, стал почти сыном.

— Где их нашли?

— На верхнем этаже. Все они были в своих спальнях.

— Странно как-то, правда? Пожар начался на первом этаже. Они могли бы выбраться через окна. Да и спрыгнуть, — не так уж и высоко.

— Скорее всего, окна были плотно закрыты. Ведь в доме было центральное кондиционирование.

Хеннесси попытался увести меня с террасы — этакий хранитель музея, в час закрытия выпроваживающий последнего посетителя.

— Мы все переживаем за Фрэнка, мы поражены, такая трагедия, разум просто не в силах это принять, но попытайтесь немного напрячь воображение…

— Вероятно, я напрягаю свое воображение слишком сильно… Полагаю, всех удалось опознать?

— Не без труда. Скорее всего, с помощью зубоврачебных карточек, хотя я сомневаюсь, что у Холлингеров еще оставались свои зубы. Возможно, ключами к разгадке стали кости челюстей.

— Что представляли собой Холлингеры? Им обоим было за семьдесят?

— Ему было семьдесят пять. Она чуточку моложе. Наверное, около семидесяти. — Хеннесси улыбнулся каким-то своим мыслям, словно с любовью вспоминая вкус отборного вина. — Она была все еще красивая, как это водится у актрис, хотя, на мой вкус, слишком чопорная и церемонная.

— И они приехали сюда двадцать лет назад? Тогда Эстрелья-де-Мар, наверное, была не такой, как сейчас.

— Здесь просто не на что было смотреть. Только голые склоны холмов и несколько старых виноградников. Кучка рыбацких лачуг и маленький бар. Холлингер купил дом у своего компаньона — испанского торговца недвижимостью. Поверьте мне, это было красивое имение.

— Могу себе представить, как чувствовали себя Холлингеры, когда весь этот цемент начал подбираться к ним по склону холма. К ним здесь хорошо относились? Холлингеры ведь были достаточно богаты, чтобы вставлять палки в любые колеса.

— Да, их здесь очень любили. Мы не слишком часто видели их в клубе, хотя сам Холлингер был главным инвестором. Я подозреваю, что они рассчитывали получить эксклюзивное право на его использование.

— Но затем начался приток золотых десяти тысяч?

— Думаю, их это не беспокоило. Золотой был одним из любимых цветов Холлингера. Эстрелья-де-Мар стала меняться. Их с Алисой больше раздражали художественные галереи искусств и фестивали пьес Тома Стоппарда. В общем, они держались особняком. Я уверен, что на самом деле он пытался продать свою долю в клубе.

Хеннесси неохотно проследовал за мной вдоль террасы. Дом окружал узкий балкон, выходивший на каменную лестницу, которая взбиралась по склону холма в пятидесяти футах в стороне от дома. Когда-то сквозь окна в спальни проникал маслянистый аромат лимонной рощицы, но по деревьям промчался огненный смерч, и теперь вместо нежных деревьев виднелись обугленные стволы — вроде черных зонтиков.

— Господи, да вот же пожарная лестница…

Я показал рукой на чугунные ступени, спускавшиеся из дверного проема на втором этаже. Массивная конструкция была скручена жаром бушевавшего огня, но еще крепко держалась на каменных стенах.

— Почему они ею не воспользовались? На спасение им требовалось не больше нескольких секунд.

Хеннесси снял шляпу жестом, преисполненным глубоким уважением к жертвам пожара. Прежде чем заговорить, он постоял, склонив голову.

— Чарльз, они не успели выбраться из спален. Пожар был слишком сильным. Весь дом почти мгновенно превратился в пылающую печь.

— Это нетрудно заметить. Ваша местная пожарная команда даже не попыталась справиться с огнем. Кстати, кто вызвал пожарных?

Мне показалось, что Хеннесси меня не слушает. Он повернулся спиной к дому и смотрел на море. У меня создалось впечатление, что он сообщал мне только то, что я, на его взгляд, так или иначе смогу узнать и из других источников.

— Тревогу поднял мотоциклист, — он проезжал мимо. Отсюда никто не звонил в пожарную службу.

— И в полицию тоже не звонили?

— Она прибыла только час спустя. Понимаете, испанская полиция в общем-то предоставляет нас самим себе. Ее очень редко извещают о преступлениях в Эстрелья-де-Мар. У нас есть собственная служба безопасности, и она сама держит все под наблюдением.

— Полиция и пожарная служба были вызваны только после…

Я несколько раз повторил это про себя, пытаясь вообразить поджигателя, убегающего по пустынной террасе, а затем перелезающего через наружную стену, когда пламя уже с ревом вырвалось из-под громадной крыши.

— Значит, кроме экономки и ее мужа, здесь никого не было?

— Не совсем так. — Хеннесси водрузил шляпу на место, надвинув ее на глаза. — Здесь были все, как это всегда бывает.

— Все? Вы имеете в виду персонал клуба?

— Нет. Я имею в виду… — Хеннесси распростер свои белые руки, словно обнимая лежавший внизу городок. — Вся Эстрелья-де-Мар. Это был день рождения королевы. Холлингеры всегда устраивали вечеринку для членов клуба. Это воспринималось как их вклад в нашу общественную жизнь. Я готов допустить, что они заставляли себя устраивать такие вечеринки, говоря себе, что, мол, ничего не поделаешь, положение обязывает, но вообще все получалось очень мило. Шампанское, превосходные канапе…

Я сложил козырьком руки и посмотрел на клуб «Наутико», представив себе, как все его члены направляются в имение Холлингеров, чтобы провозгласить тост и выпить за здоровье королевы.

— Значит, пожар совпал с вечеринкой… Вот почему был закрыт клуб. Много людей собралось здесь к назначенному часу?

— Все. Думаю, сюда приехали все постоянные гости клуба. Нас здесь было около двухсот человек.

— Двести человек?

Я вернулся к южному фасаду дома, где с балкона открывался вид на плавательный бассейн и террасу. Мое воображение нарисовало складные столы, накрытые белыми скатертями, расставленные на них ведерки со льдом и бутылками шампанского, поблескивающими в вечерних огнях, и гостей, беззаботно болтающих возле непотревоженной воды.

— И все эти люди, целых две сотни человек, просто стояли и смотрели? Ни один не попытался проникнуть в дом, чтобы спасти Холлингеров?

— Дорогой мой мальчик, все двери были закрыты.

— Во время вечеринки? В голове не укладывается. Ведь вы могли взломать двери, разбить окна.

— Пуленепробиваемое стекло. В доме было полно картин и других произведений искусства, не говоря уже о драгоценностях Алисы. Раньше здесь случались мелкие кражи, бывало, что на коврах оставались следы от сигарет.

— Пусть даже так. Но что в таком случае делали Холлингеры за закрытыми дверями? Почему они сами не вышли пообщаться с гостями?

— Холлингеры не отличались общительностью. — Хеннесси терпеливо пытался растолковать мне, как обстояло дело. — Они кивали нескольким старым друзьям, но других гостей не одаривали даже взглядом. Держались они в общем-то высокомерно. Во время вечеринок поглядывали на то, что здесь происходит, с веранды второго этажа. Холлингер произносил тост за здоровье королевы прямо оттуда, Алиса махала рукой, когда слышались аплодисменты.

Мы дошли до плавательного бассейна, где на мелководной стороне Мигель выгребал из воды мусор. На мраморном краю бассейна лежали кучи мокрого древесного угля. Мимо нас проплыло ведерко для льда, внутри него — размокшая сигара.

— Дэвид, все это не укладывается у меня в голове. Все это выглядит как-то…

Я сделал паузу, ожидая пока Хеннесси не посмотрит мне в глаза.

— Двести человек стоят возле плавательного бассейна и вдруг видят, что в доме пожар. У них ведерки со льдом, чаши для пунша, бутылки шампанского и минеральной воды. Всего этого хватит, чтобы залить кратер вулкана. Но никто, похоже, не пошевелил даже пальцем. Вот что жутко и странно. Никто не побежал звонить ни в полицию, ни пожарным. Что вы здесь делали — просто стояли и любовались огнем?

Хеннесси явно начал уставать от меня и, не отрываясь, смотрел на свой автомобиль.

— Что нам оставалось делать? Возникла ужасная паника, люди разбегались кто куда, падали в бассейн. Ни у кого не было времени даже подумать о полиции.

— А как насчет Фрэнка? Он был здесь?

— Еще как. Мы стояли рядом во время тоста за здоровье королевы. После этого он отправился бродить среди гостей, как обычно. Не могу с уверенностью сказать, что я видел его в возникшей суматохе.

— Ну, а за пару минут до начала пожара? Скажите мне, кто-нибудь видел, как Фрэнк поджигает дом?

— Конечно, нет. Это просто немыслимо. — Хеннесси повернулся и ошеломленно уставился на меня. — Ради всего святого, дружище, ведь Фрэнк — ваш брат.

— Но его обнаружили с бутылкой эфира в руках. Вам это не показалось странным?

— Это было спустя три или четыре часа, когда в клубе появилась полиция. Ее могли подбросить в его квартиру. Кто знает?

Хеннесси похлопал меня по плечу, словно успокаивая разочарованного члена синдиката Ллойда.

— Послушайте, Чарльз, постарайтесь осмыслить все это. Поговорите с людьми. Все расскажут вам то же самое, потому что так и было. Никто не думает, что это сделал Фрэнк, и непонятно, кто же устроил этот пожар.

Я подождал, пока он обойдет бассейн и поговорит с Мигелем. Несколько банкнот перешли из рук в руки. Испанец сунул деньги в карман с гримасой отвращения. Почти не сводя с меня глаз, он шел за нашей машиной, пока мы ехали мимо засыпанного пеплом теннисного корта. Я чувствовал, что ему хотелось поговорить со мной, но он молча открывал ворота; напряжение испанца выдавало лишь едва заметное подергивание щеки, обезображенной шрамом.

— Парень явно нервничает, — заметил я, когда мы покатили прочь. — Скажите, на этой вечеринке был Бобби Кроуфорд? Этот ваш профессиональный теннисист?

Хеннесси ответил с неожиданной готовностью.

— Нет, его не было. Он остался в клубе, чтобы поиграть в теннис со своей машиной. Не думаю, что он был в восторге от Холлингеров. Да и до него чете Холлингеров не было дела…

Хеннесси довез меня до клуба «Наутико» и оставил мне ключи от квартиры Фрэнка. Когда мы расставались у дверей его кабинета, он был явно рад от меня отделаться. Чувствовалось, что я потихоньку стал надоедать членам клуба. Тем не менее Хеннесси не сомневался, что Фрэнк не мог учинить этот пожар или сыграть хотя бы незначительную роль в заговоре с целью убийства Холлингеров. Признание, каким бы нелепым оно ни казалось, остановило ход времени. Все только и думали о моем брате, признавшем себя виновным, и ни о чем ином даже не задумывались, словно забыв об опустевшем особняке и его обитателях, погибших в огне пожара.

Я потратил вторую половину дня на то, чтобы привести в порядок квартиру Фрэнка. Я поставил книги на полки, застелил постель и поправил помятые абажуры. По отпечаткам ножек на коврах в гостиной я догадался, где стояли до обыска софа, кресла и письменный стол. Расталкивая мебель по местам, я чувствовал себя реквизитором на темной сцене, подготавливающим декорации для завтрашнего спектакля.

Колесики мебели встали в свои привычные вмятины, но в остальном в мире Фрэнка по-прежнему царил хаос. Я повесил его разбросанные рубашки в платяной шкаф и аккуратно сложил старинную ажурную шаль, в которую нас обоих заворачивали еще младенцами. После смерти нашей матери Фрэнк вытащил эту шаль из свертка одежды, которую отец предназначил для дома призрения в Эр-Рияде. Это кружево старинной выделки, унаследованное от нашей бабушки, было тонким и сероватым, словно аккуратно сотканная паутина.

Я сел за стол Фрэнка и стал перелистывать корешки его чековых книжек и квитанции от покупок по кредитным карточкам, надеясь найти какой-то след его причастности к смерти Холлингеров. Ящики стола были набиты старыми приглашениями на свадьбы, напоминаниями о возобновлении страховки, открытками от друзей, посланными с курортов, французскими и английскими монетами. Была среди этого хлама какая-то медицинская карта с перечислением давно уже просроченных противостолбнячных и противотифозных прививок, и другие мелочи повседневной жизни, которые мы сбрасываем, как змея старую кожу.

Удивительно, что люди инспектора Кабреры не заметили маленький пакетик кокаина, спрятанный в конверте, наполненном заграничными марками, которые Фрэнк отклеивал с заморской почты и собирал, вероятно, для ребенка какого-нибудь сослуживца. Я подержал в руках полиэтиленовый пакетик, испытывая искушение воспользоваться этим забытым тайным запасом, но был слишком выбит из колеи посещением дома Холлингеров.

В центральном ящике лежал старый фотоальбом, который мать завела еще девочкой в Богнор-Риджис. Его обложка, похожая на коробку шоколадных конфет, и плотные листы мраморной бумаги с рамками в стиле «ар-нуво» казались такими же далекими, как чарльстон и «Испано-Сюиза». На черно-белых снимках была вечно чем-то обеспокоенная маленькая девочка, тщетно пытающаяся построить замок из камешков на каком-то галечном пляже, или сияющая застенчивой улыбкой возле отца, или катающаяся на ослике в разгар детского дня рождения. Скучный, лишенный солнца мир был неудачным началом для ребенка, так явно стремившегося стать счастливым, и недостаточной подготовкой к браку с честолюбивым молодым историком и арабистом. Каким-то зловещим предзнаменованием веяло от того, что последняя фотография в альбоме была сделана через год после ее прибытия в Эр-Рияд, словно оставшиеся пустые листы напоминали годы, не заполненные ничем, кроме растущей депрессии.

После обеда в малолюдном ресторане я уснул на софе с альбомом на груди и проснулся только после полуночи, когда какая-то веселая компания выплеснулась из дискотеки на террасу плавательного бассейна. Двое мужчин в белых смокингах брызгали друг на друга водой из бассейна, поднимая бокалы за здоровье своих жен, которые в это время стояли, раздевшись до белья, на трамплине для прыжков в воду. Пьяная молодая женщина в золотистом узком платье прошла, пошатываясь, вдоль края бассейна, сняла туфли на шпильках и швырнула их в воду.

В отсутствие Фрэнка члены клуба стали вести себя еще более распущенно, а «Наутико» превратился в любопытное сочетание казино и борделя. Выходя из квартиры, чтобы вернуться в Лос-Монтерос, я заметил охваченных страстью влюбленных, ломившихся во все подряд запертые двери в коридоре. Почти весь персонал уже отправился домой, в ресторане и залах для игры в бридж было темно, но светомузыка дискотеки освещала переливчатым светом пятачок у входа. На ступенях стояли три молодые женщины, одетые в мини-юбки, сетчатые колготки и ярко-красные топы, как непрофессиональные шлюхи. Я догадался, что они были членами клуба, направлявшимися на костюмированную вечеринку, и уже собрался подвезти их, но они были слишком увлечены чтением каких-то телефонных номеров.

Автомобильная стоянка не была освещена, и мне пришлось двигаться среди рядов машин, отыскивая на ощупь дверной замок взятого напрокат «рено». Сев за руль, я прислушался к мерзкому приглушенному гулу ночной дискотеки. В «порше», стоявшем неподалеку от моей машины, на передних сиденьях прыгала громадная белая собака, явно расстроенная шумом и жаждавшая возвращения своего хозяина.

Я стал шарить по приборной доске в поисках ключа зажигания. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел, что в «порше» была не собака, а мужчина в смокинге кремового цвета, который с кем-то боролся, придавив его к пассажирскому сиденью. На какую-то минуту грохот дискотечной музыки смолк, и я услышал негромкий крик женщины, словно она задыхается и в изнеможении ловит ртом воздух. Вцепившись в обивку крыши машины над головой мужчины, она судорожно рванула ее.

Только теперь я сообразил, что в двадцати футах от меня насиловали женщину. Я включил фары и дал три длинных гудка. Едва я поставил ногу на гравий, дверца «порше» распахнулась, ударившись о стоявшую рядом с ним машину. Несостоявшийся насильник выскочил из машины, его смокинг был содран с плеч отчаянно сопротивлявшейся жертвой. Он промелькнул в свете фар «рено» и метнулся в темноту. Я кинулся за ним, но он промчался по небольшому холмику возле ворот, небрежным движением плеч набросив на себя смокинг, и исчез в ночи.

Женщина осталась на пассажирском сиденье «порше», ее голые ноги торчали из раскрытой двери, юбка была задрана на талию. На светлых волосах поблескивала слюна насильника, с размазанной губной помадой она была похожа на ребенка, вволю наевшегося варенья. Она натянула на бедра порванное нижнее белье, согнулась вдвое, и ее вытошнило на гравий. Потом она выпрямилась и стала шарить рукой по заднему сиденью. Отведя в сторону порванную обивку крыши, она достала свои туфли.

В нескольких шагах от меня была будка, в которой днем и вечером сидел дежурный, следивший за порядком на стоянке. Я перегнулся через стойку и щелкнул главным выключателем освещения площадки. Все ее пространство залил поток флюоресцирующего света.

Женщина прищурилась от внезапно вспыхнувшего света, прикрыла глаза серебристой сумочкой и заковыляла на сломанных каблуках к входу в клуб, закрывая измятой юбкой порванные колготки.

— Подождите! — крикнул я ей. — Я вызову полицию…

Я уже собрался последовать за ней, как вдруг обратил внимание на ряд автомобилей, стоявших лобовыми стеклами к «порше». От машины, где чуть было не изнасиловали женщину, их отделяла только узкая дорожка. На передних сиденьях некоторых машин сидели водители и их пассажирки. И те и другие были в вечерних костюмах, их лица прикрывали опущенные солнцезащитные козырьки. Все они наблюдали за изнасилованием, не вмешиваясь, словно посетители картинной художественной галереи на просмотре для избранных.

— Да вы что, ничего не замечаете? — закричал я. — Ради бога…

Я направился к ним, разозленный тем, что они даже не подумали спасти эту несчастную, и стал барабанить своим забинтованным кулаком по лобовым стеклам. Но водители просто запустили моторы. Одна за другой машины проносились мимо меня к воротам, женщины прикрывали глаза руками.

Я вернулся в клуб, надеясь разыскать жертву нападения. Костюмированные проститутки все еще стояли в вестибюле, по-прежнему обсуждая список телефонов. Они дружно повернулись ко мне, как только я поднялся по ступеням.

— Где она? — спросил я их. — Ее там чуть не изнасиловали. Вы видели, как она сюда вошла?

Они удивленно переглянулись, а потом дружно захихикали, — было очевидно, что их сознание блуждает в каком-то безумном амфетаминовом пространстве. Одна из них коснулась моей щеки, словно успокаивая ребенка.

Я обыскал дамскую комнату, распахивая пинком ноги дверь одной кабинки за другой, а затем стал бродить между столами погруженного в темноту ресторана, пытаясь уловить запах гелиотропа, как шлейф тянувшийся за той женщиной в ночном воздухе. Наконец я увидел ее возле бассейна. Она танцевала босиком на мокрой траве. Тыльные стороны ее рук были выпачканы губной помадой. Когда я подошел к ней и попытался взять за руку, она одарила меня странной многозначительной улыбкой.

 

Глава 5

Сбор клана

Панихида — это еще одно пересечение границ, во многих отношениях гораздо более формальное и растянутое, чем любое другое. Люди, одетые в свои самые темные одежды и дожидавшиеся начала похорон на протестантском кладбище, производили впечатление состоятельных эмигрантов, вынужденных терпеливо стоять на таможне в чужом, враждебно настроенном государстве. При этом все они ясно отдают себе отчет в том, что, сколько бы они ни прождали, только одного из них пропустят за кордон в этот день.

Впереди меня стояли Бланш и Мэрион Кесуик, две бойкие англичанки, которые держали изысканный французский ресторан возле гавани. Их черные шелковые костюмы поблескивали в лучах палящего солнца, словно плавящаяся смола, но обе держались холодно и невозмутимо, словно присматривали всевидящим оком собственниц за своими кассиршами-испанками. Несмотря на большие чаевые, оставленные мной в их ресторане вчера вечером, они едва улыбнулись, когда я похвалил их кухню.

Почему-то теперь обе оказались более приветливыми. Когда я проходил мимо них с фотоаппаратом в руках, надеясь сфотографировать церемонию, Мэрион остановила меня рукой в перчатке.

— Мистер Прентис? Вы ведь еще не уходите? Ничего же не случилось.

— Думаю, все уже случилось, — ответил я. — Не беспокойтесь, я останусь здесь до конца.

— Вы так встревожены. — Бланш поправила на мне галстук. — Я понимаю, зияющая могила и всякое такое, но для вас там нет места, хотя Биби — она была такая худенькая. Ей хватило бы даже детского гробика. Жаль, что вашего брата сейчас здесь нет, мистер Прентис. Биби его очень любила.

— Мне приятно это слышать. И все же какие солидные проводы в последний путь. — Я обвел взглядом пятьдесят или около того человек, ожидавших выноса гроба возле открытой могилы. — Приехало так много людей.

— Конечно, — согласилась Бланш. — Биби Янсен очень любили, и не только молодежь. Если бы она не поселилась у Холлингеров. Я понимаю, что они желали ей добра, но…

— Это ужасная трагедия, — сказал я ей. — Дэвид Хеннесси возил меня к сгоревшему дому несколько дней назад.

— Я слышала об этом. — Мэрион бросила взгляд на мои пыльные туфли. — Боюсь, Дэвиду понравилась роль этакого экскурсовода. Вечно он лезет не в свое дело. Его, похоже, так и тянет ко всему мрачному и жуткому.

— Это и вправду была трагедия. — Глаза Бланш были надежно спрятаны в темных колодцах солнцезащитных очков. — Но ведь такие вещи заставляют людей держаться друг за друга. Эстрелья-де-Мар стала намного сплоченнее после всего этого кошмара.

Люди все прибывали — примечательная дань уважения молоденькой прислуге. Тела Холлингера, его жены и их племянницы Энн, вместе с телом Роджера Сэнсома, были отправлены самолетом в Англию, и мне показалось, что те, кто пришел на похороны горничной-шведки, отдавали долг памяти всем пяти жертвам пожара.

Рядом за высокой стеной находилось католическое кладбище — радующий глаз оазис золоченых изваяний и семейных склепов, напоминающих небольшие виллы для отпускников. Готовясь к унылой протестантской службе, я целых пятнадцать минут бродил между могил католического кладбища. Даже самые простые надгробья украшали цветы, на каждом красовалась эмалевая фотография покойного — улыбающихся жен, миловидных девочек-подростков, пожилых отцов семейства и бравых солдат в униформе. По сравнению с ним протестантское кладбище казалось пустым клочком выбеленной солнцем крупнозернистой земли, укрытым от глаз всего остального мира, словно смерть протестанта была чем-то непозволительным. Входом на этот запретный двор служила маленькая калитка, ключ от которой можно было взять напрокат в сторожке за сотню песет. Сорок могил, из которых только несколько украшали надгробия, находились у дальней стены, по большей части в них покоились останки британских отставников, родственникам которых было не по карману перевезти их на родину.

Если уныние протестантского кладбища не вызывало сомнения, то на лицах людей, собравшихся на похороны шведки-протестантки, признаков уныния заметно не было. Убитым горем выглядел только Гуннар Андерсон, молодой швед, который работал наладчиком моторов быстроходных катеров на верфи. Он стоял в одиночестве возле зияющей могилы. В своем взятом напрокат костюме и галстуке он выглядел особенно худым и сутулым, его изможденные щеки покрывала редкая бородка. Он присел на корточки и прикоснулся к влажной почве, явно отказываясь вверять останки девушки каменистым объятиям этой земли.

Остальные скорбящие удобно расположились на солнце, оживленно переговариваясь, как стайка богатых туристов на экскурсии. Все вместе они представляли собой некий типичный срез делового сообщества экспатриантов — владельцы отелей и ресторанов, собственники компании такси, два агента фирмы обслуживания спутниковых антенн, онколог из клиники принцессы Маргарет, торговцы недвижимостью, владельцы баров и советники по инвестициям. Глядя на их холеные загорелые лица, я недоумевал, почему среди них не было ни одного молодого человека в возрасте Биби Янсен, несмотря на все разговоры о том, как ее любили.

Вежливо кивнув сестрам Кесуик, я отошел от основной группы собравшихся на похороны и направился к могилам у задней стены кладбища. Там стояла высокая широкоплечая женщина лет шестидесяти, которая, казалось, намеренно держится особняком. Ее обесцвеченные волосы прикрывала черная соломенная шляпа с широкими полями. По-видимому, ни у кого не было желания подойти к ней, и у меня возникло чувство, что даже для того, чтобы просто поклониться ей, требуется формальное разрешение. Позади нее стоял телохранитель — тот самый бармен с детским личиком, которого я помнил по клубу «Наутико», Сонни Гарднер. Свои плечи яхтсмена он втиснул в элегантный серый пиджак.

Я знал, что это Элизабет Шенд, наиболее преуспевающая деловая женщина в Эстрелья-де-Мар. Бывший компаньон Холлингера, теперь она контролировала целую сеть агентств недвижимости и сферы услуг. Она следила за скорбящими с неослабной, но снисходительной настороженностью, точно комендант тюрьмы с необременительным режимом для преступников, которым смягчили наказание. Словно подмечая мельчайшие детали поведения своих подопечных, она почти непристойно шевелила губами, и я решил, что в ней есть что-то одновременно от солдафона и от бандерши — весьма любопытное сочетание.

Я знал, что она была одним из главных акционеров клуба «Наутико» и коллегой Фрэнка, и уже собрался было представиться, как вдруг она быстро перевела взгляд со скорбящего шведа на опоздавшего. Ее рот исказился в гримасе такого отвращения, что с болезненно искривившихся губ в любую секунду мог облупиться густой слой розовато-лиловой помады.

— Сэнджер? — гневно произнесла она. — О боже, этому человеку хватило дерзости…

Сонни Гарднер угодливо кинулся к ней, застегивая на ходу пиджак, и спросил:

— Хотите, чтобы я его выпроводил, миссис Шенд?

— Нет, пусть сам догадается, что мы о нем думаем. Вот наглец…

Худощавый седовласый человек в шитом на заказ тропическом костюме осторожно переступал по неровной земле, жестикулируя тонкими руками. Он двигался легко, но неспешно, размеренным шагом, не сводя взгляда с разнокалиберных надгробий вокруг. Красивое лицо его было гладким и женственным, а уверенные манеры были под стать сценическому гипнотизеру, но он, несомненно, осознавал враждебность собравшихся на кладбище, расступавшихся при его приближении. Его слабая улыбка казалась почти тоскливой, он то и дело склонял голову, как человек с обостренной чувствительностью, осознающий, что в силу небольших странностей характера он никому не нравится.

Он остановился на краю могилы, сложив руки за спиной. Комья земли посыпались из-под его лакированных туфель. Я подумал, что это шведский пастор какой-нибудь малоизвестной лютеранской секты, к которой принадлежала Биби Янсен, и что сейчас он проводит ее в последний путь.

— Это пастор? — спросил я Гарднера, напряженные бицепсы которого угрожали распороть швы его пиджака. — Как странно он одет. Он будет ее хоронить?

— Говорят, он уже ее похоронил. — Гарднер откашлялся, ища, куда бы сплюнуть. — Доктор Ирвин Сэнджер, психиатр Биби, единственный сумасшедший во всей Эстрелья-де-Мар.

Я прислушивался к стрекоту цикад и наблюдал за скорбящими, которые с разной степенью враждебности сверлили взглядами вновь прибывшего седовласого доктора. Я напомнил себе, что на этом милом пляжном курорте кипят подспудные страсти, хотя на первый взгляд это и незаметно. Элизабет Шенд по-прежнему не спускала глаз с психиатра, всем своим видом показывая, что он не имеет права присутствовать на погребении. Почувствовав себя в полной безопасности под охраной ее злобного взгляда, я поднял камеру и стал фотографировать всех, кто явился на кладбище.

Все молчали, тишину на кладбище нарушали только проезжавшие за стеной машины. Я не сомневался, что мой фотоаппарат пришелся им не по нраву, как и то, что я задержался в Эстрелья-де-Мар. Наблюдая за ними через видоискатель, я вдруг сообразил, что почти все они были на вечеринке у Холлингеров в день пожара. Большинство составляли члены клуба «Наутико» и хорошо знали Фрэнка. Как я с облегчением узнал, ни один не считал Фрэнка виновным в поджоге.

Каждое утро я приезжал в Эстрелья-де-Мар из отеля в Лос-Монтеросе, чтобы продолжать свое расследование. Я отменил командировку в Хельсинки и поговорил по телефону с Родни Льюисом, своим агентом в Лондоне, попросив его отложить выполнение всех остальных поручений.

— Это значит, что вы там что-то нашли? — спросил он. — Чарльз?…

— Нет, ничего я не нашел.

— И все же вы думаете, что уезжать еще рано? Процесс начнется только через несколько месяцев.

— Пусть даже так. Это очень необычное местечко.

— Как и Торки. У вас, должно быть, есть какие-то соображения по поводу случившегося?

— Нет… честно говоря, у меня нет никаких соображений. Тем не менее я остаюсь.

Сопоставляя все факты, которые удалось узнать, я терялся в догадках, почему мой брат, впервые в жизни почувствовавший себя легко и непринужденно, превратился в поджигателя и убийцу. Но если не Фрэнк поджег виллу Холлингеров, то кто тогда это сделал? Я попросил у Дэвида Хеннесси список гостей, приглашенных на ту вечеринку, но он категорически отказался, заявив, что инспектор Кабрера может обвинить в этом преступлении еще кого-то, если Фрэнк откажется от своего признания, а возможно, инкриминирует преступление всему сообществу Эстрелья-де-Мар.

Сестры Кесуик рассказали мне, что бывали на вечеринках по случаю дня рождения королевы на протяжении многих лет. В последний раз они стояли возле бассейна, когда из окон спальни вырвалось пламя, и в панике кинулись к своей машине в числе первых. Энтони Бивис, владелец галереи «Золотой мыс» и близкий друг Роджера Сэнсома, заявил, что попытался выбить большое двустворчатое окно, но вынужден был отступить из-за шквала обрушившейся с крыши черепицы. Колин Дьюхерст, хозяин книжного магазина на Церковной площади, помог шоферу Холлингеров вынести из гаража стремянку, но не успел приставить лестницу, как ее верхние ступеньки мгновенно охватило яркое пламя пожара.

Никто из них не заметил, как Фрэнк проскальзывает в дом со своими смертоносными бутылками эфира и бензина, никто не имел представления, почему Фрэнк мог желать смерти Холлингеров. Я отметил, однако, что из тридцати человек, которым я задавал вопросы, ни один не высказал никакого альтернативного подозрения. Что-то говорило мне, что если бы друзья Фрэнка действительно верили в его невиновность, то намекнули бы, кто же настоящий вероломный убийца.

Эстрелья-де-Мар представлялась мне местом без теней. Все ее прелести демонстрировались столь же откровенно, как голые груди женщин всех возрастов, принимавших солнечные ванны в клубе «Наутико». Безмятежные жители этого красивого полуострова являли собой пример раскрепощения, самопроизвольно возникающего у британцев под воздействием солнечного света. Я уже начал понимать причины, по которым здешние жители не очень-то жаждали, чтобы я писал об их личном рае, поскольку начинал смотреть на этот городок их глазами. Как только мне удастся освободить Фрэнка из тюрьмы, я куплю здесь квартиру и сделаю ее своей писательской резиденцией.

Во многих отношениях Эстрелья-де-Мар была спокойным сельским городком, напоминавшим Англию мифических тридцатых годов, снова возрожденную к жизни и перенесенную на юг, где гораздо больше солнца. Здесь не было ни банд скучающих подростков, ни безликих пригородов, где соседи едва знают друг друга, а единственные символы гражданского единения — это ближайший супермаркет да магазин хозяйственных товаров. Здесь не устают повторять, что Эстрелья-де-Мар — это настоящее сообщество, со школами для французских и английских детей, процветающей англиканской церковью и местным советом, избираемые члены которого регулярно заседают в клубе «Наутико». Некий счастливый вариант двадцатого века неожиданно, пускай и в скромном масштабе, воплотился в этом уголке Коста-дель-Соль.

Единственную тень отбрасывало на его площади и улицы пепелище дома Холлингеров. Под вечер, когда солнце уходило от полуострова к Гибралтару, силуэт обгоревшего особняка неумолимо полз по обрамленным пальмами улицам, отбрасывая мрачную тень на тротуары и стены вилл все ниже и ниже по склону холма, безмолвно окутывая весь городок своим унылым саваном.

Пока я стоял среди могил рядом с Элизабет Шенд и ждал выноса гроба молодой шведки, мне пришло в голову, что Фрэнк мог признать вину, чтобы спасти Эстрелья-де-Мар от нашествия британской и испанской полиции или от частных детективов, нанятых родственниками Холлингеров. Люди, не подозревавшие, что такое настоящее преступление, действительно могли безучастно смотреть на изнасилование — я убедился в этом, осветив фарами наблюдателей на автомобильной стоянке клуба «Наутико». Если они не представляли себе, что такое изнасилование, то могли следить за тем, как совершается преступление, воспринимая его как некий народный или языческий ритуал, пришедший из какого-то более примитивного мира.

Я обратил внимание на одну из пар в толпе собравшихся на похороны. Это были отставной бухгалтер из Борнмута и его остроглазая жена, владельцы видеопроката на проспекте Ортега. Оба старались не попасть в объектив моего фотоаппарата и расслабились, только когда напротив входа на кладбище остановился черный «кадиллак».

Все, что связано с похоронами в Эстрелья-де-Мар, — исключительная привилегия испанцев. Работники бенальмаденского похоронного бюро осторожно вынесли полированный гроб из автомобиля-катафалка и поставили его на тележку, которую дальше повезли кладбищенские рабочие. Тележка загрохотала, приближаясь к ожидающей гроб могиле, вслед за преподобным Дэвисом, бледным и мрачным викарием из англиканской церкви. Взгляд священника был прикован к скрипучим колесам тележки, он судорожно стиснул зубы, не в силах вынести скрежета. Он выглядел смущенным и встревоженным, словно считал собравшихся на похороны виновными в смерти молодой шведки.

Собравшиеся двинулись за викарием. Дамы на шпильках неуверенной походкой брели по каменистой земле. Все шли с опущенными головами, избегая смотреть на гроб и заглядывать в голодную пустоту, которая жаждала поглотить его. Только Гуннар Андерсон не отрывал взгляда от толчками опускавшегося все ниже гроба, погружаемого в объятия земли на ремнях могильщиков. На его изжелта-бледных щеках сквозь редкую бороду, почти неприметную в ярком солнечном свете, поблескивали слезы. Когда могильщики неторопливо потянулись за своими лопатами, швед взгромоздился на кучу сырой земли, словно в последний момент решив задержать погребение.

В нескольких футах от него, не отрывая взгляда от опущенного в могилу гроба, стоял доктор Сэнджер. Его худая грудь вздымалась и опускалась на удивление редко, будто он, сам того не осознавая, решил не дышать и погибнуть от удушья. Он улыбался нежной, но какой-то отрешенной улыбкой, словно хозяин умершей собаки, вспоминающий счастливые дни со своей любимицей. Сэнджер поднял горсть земли и бросил ее на крышку гроба, затем провел рукой по копне своих уложенных феном серебристо-седых волос, оставив на них несколько песчинок.

Преподобный Дэвис хотел было произнести заупокойную молитву, но решил подождать группу опоздавших, которые только что появились на территории кладбища. Впереди шел Дэвид Хеннесси. Он кивал собравшимся так, словно пересчитывал их по головам и удостоверялся, что каждый, кого он известил, пришел проводить шведку в последний путь. Он был явно рад оказать услугу еще большему клубу, чем «Наутико», членство в котором не ограничено и в котором нет списка кандидатов.

Следом за ним, закрывая лицо шелковым шарфом, шла доктор Пола Гамильтон, та самая темноволосая пловчиха, которую я видел в день своего прибытия в Эстрелья-де-Мар. Врач-терапевт в клинике принцессы Маргарет, она была одной из немногих, кто отказался со мной поговорить. Она не отвечала на мои телефонные звонки и не приняла меня в своем кабинете, когда я приехал в клинику. Теперь она столь же неохотно явилась на похоронную церемонию, и, стоя за спиной Хеннесси, не поднимала глаз, уставившись на его каблуки.

Следом за ней шел Бобби Кроуфорд, теннисный тренер клуба «Наутико». Одетый в черный шелковый костюм и галстук, с солнцезащитными очками на глазах, он напоминал статного и любезного гангстера. Утешая скорбящих, он помахивал рукой то одному, то другому, тянулся в толпе, чтобы похлопать кого-то по плечу, погладить кого-то по щеке. Казалось, все ожили при его появлении, и даже Элизабет Шенд приподняла край своей новой соломенной шляпы, чтобы одарить его лучезарной материнской улыбкой. Ее губы снова довольно округлились и пополнели, пока она вкрадчиво бормотала что-то про себя.

Преподобный Дэвис завершил свое равнодушное прощальное напутствие, ни разу не подняв взгляд на собравшихся. Он явно стремился поскорее вернуться к себе в приход. Камни загрохотали по крышке гроба, когда могильщики, согнув поблескивавшие на солнце плечи, стали бросать в могилу полные лопаты земли. Потерявший над собой контроль Андерсон выхватил лопату у старшего могильщика и вонзил ее в мягкую почву, так что на гроб посыпались песок и гравий, словно торопился укрыть умершую от взглядов мира, который был к ней столь жесток.

Собравшиеся на кладбище потянулись к выходу следом за встревоженным священником. Все разом остановились и оглянулись, когда, ударившись о старый межевой камень, звякнула лопата. Послышался высокий сдавленный крик, который непроизвольно, словно эхо, повторила миссис Шенд.

— Доктор Сэнджер!.. — Андерсон стоял над могилой, расставив ноги, держа лопату наперевес, как рыцарь копье на турнире, и сверля психиатра безумным взглядом. — Доктор, зачем вы пришли? Биби вас не приглашала.

Сэнджер поднял вверх руки, пытаясь успокоить наблюдавших за этой сценой и охладить пыл молодого шведа. На губах психиатра играла меланхолическая улыбка. Опустив глаза, он повернулся к выходу, но Андерсон преградил ему дорогу.

— Сэнджер! Доктор-профессор… не уходите… — Андерсон насмешливо указал лопатой на могилу. — Дорогой доктор, Биби там. Не хотите ли полежать с ней? Я помогу вам устроиться поудобнее…

Последовала короткая, но безобразно шумная схватка. Эти двое сцепились, как неуклюжие школьники, тяжело дыша и сопя, пока Бобби Кроуфорд не вырвал лопату из рук Андерсона и не сбил его с ног. Он помог Сэнджеру подняться, успокоил потрясенного психиатра и смахнул пыль с его лацканов. Лицо доктора было пепельного цвета, элегантно уложенные серебристо-седые волосы рассыпались в потасовке. Прихрамывая, Сэнджер побрел к выходу под охраной Кроуфорда, который нес лопату, держа ее двумя руками, как теннисную ракетку.

— Попробуем отнестись ко всему спокойно… — Кроуфорд поднял руки, обращаясь к оцепеневшим зрителям. — Это не бой быков. Сейчас нам всем надо подумать о Биби.

Когда преподобный Дэвис в полном замешательстве быстрым шагом миновал калитку, Кроуфорд крикнул ему вслед:

— До свидания, викарий. Спасибо. Передав лопату безучастным могильщикам, он подождал, пока столпившиеся у выхода люди не уйдут. Он стянул с шеи черный креповый галстук и набросил на себя немного помявшийся пиджак точно таким же движением плеч, какое я видел в клубе «Наутико», когда несостоявшийся насильник убегал с места преступления.

Кладбище почти опустело. Пола Гамильтон уже ускользнула с Хеннесси, снова не дав мне поговорить с ней. Сонни Гарднер помог миссис Шенд сесть на заднее сиденье белого «мерседеса», где она замерла, мрачно поджав губы. Андерсон в последний раз оглянулся на могилу. Он храбро улыбнулся Кроуфорду, который поджидал его с приветливой миной на лице, потом поклонился земле, обретшей вечную постоялицу, и тяжело зашагал к калитке.

Принимая чаевые от Кроуфорда, могильщики молча кивнули, словно давно привыкли мириться с любым поведением иностранцев, вторгшихся в их среду обитания. Кроуфорд похлопал их по плечам и постоял возле могилы, склонив голову, словно о чем-то задумался. Оставшись на кладбище почти в полном одиночестве, он выключил свою дежурную ухмылку, и его тонкое лицо сразу же посерьезнело и преобразилось. Какое-то чувство, похожее на скорбь, казалось, промелькнуло в его взгляде, но тут он махнул рукой — мол, ничего не поделаешь — и направился к калитке.

Когда спустя несколько минут я проходил через калитку, он смотрел через стену на золоченые статуи католического кладбища.

— Веселенький у них вид, а? — заметил он, когда я проходил мимо. — Посмотришь на них и сам захочешь стать католиком.

— Вы правы. — Я остановился и окинул его взглядом. — И все же Биби, как я полагаю, счастлива там, где нашла покой.

— Будем надеяться. Она была очень мила, а эта земля так неприветлива и холодна. Вас подвезти? — Он указал на «порше», оставленный под кипарисами. — До городка не близко.

— Спасибо, у меня есть машина.

— Чарльз Прентис? Вы — брат Фрэнка. — Он пожал мне руку с неподдельной теплотой. — Бобби Кроуфорд, теннисный тренер и главный работяга клуба «Наутико». Печально, что нам пришлось познакомиться при таких обстоятельствах. Меня не было несколько дней — осматривал виллы на побережье. Бетти Шенд не терпится открыть новый спортивный клуб.

Пока он говорил, мое внимание привлекли его энергичная и вместе с тем привлекательная манера держаться и то, как он простодушно взял меня под руку, когда мы пошли к машинам. Он был внимателен и готов угодить, и мне было трудно поверить самому себе, что передо мной именно тот, кто чуть было не изнасиловал женщину вчера вечером. Оставалось только предположить, что он одолжил свой автомобиль какому-нибудь приятелю с куда более низменными вкусами и побуждениями.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал я. — Хеннесси сказал мне, что вы много лет работали вместе с Фрэнком.

— Абсолютно верно. Он привел меня в этот клуб. До этого я был просто популярным теннисистом бездельником. — Он широко улыбнулся, показав дорогие коронки. — Фрэнк столько говорил мне о вас. У меня сложилось впечатление, будто его настоящий отец — вы.

— Я его брат. Старший брат-зануда, который вечно вытаскивал его из всяких передряг. Но на этот раз я, похоже, потерял хватку.

Кроуфорд остановился на середине дороги, даже не обратив внимания на машину, которой пришлось резко повернуть, чтобы объехать его. Воздев руки к небесам, он уставился на взвившуюся спиралью пыль, словно ожидая, что из нее вот-вот материализуется джин, который с сочувствием откликнется на мою жалобу.

— Я понимаю, Чарльз. Но что происходит на самом деле? Как будто снимают фильм по Кафке в стиле хичкоковского «Психоза». Вы говорили с Фрэнком?

— Конечно. Он настаивает, что это он. Но почему?

— Никто не знает. Мы все ломаем над этим головы. Думаю, Фрэнк снова играет в свои странные игры, вроде тех заковыристых шахматных задач, которые он всегда любил придумывать. Король начинает и дает мат в один ход. Но на этот раз на доске не оказалось других фигур, и он поставил мат самому себе.

Кроуфорд прислонился к своему «порше», теребя одной рукой клок оторванной обивки крыши, свисающий над пассажирским сиденьем. Он лучезарно улыбался, незаметно изучая каждую деталь моего лица и позы, моей рубашки и туфель, словно пытаясь найти во всем этом ключ к разгадке того, что случилось с Фрэнком. Я понял, что он гораздо умнее, чем могло показаться, судя по его маниакальной игре в теннис и дружелюбной навязчивости.

— А Фрэнк мог иметь зуб на Холлингеров? — спросил я его. — Зачем ему было поджигать их дом?

— Нет. Холлингер был совершенно безвредным старикашкой. Он и мне самому не очень-то нравился. Из-за таких, как он и Алиса, у Британии больше нет киноиндустрии. Они были богатыми, симпатичными дилетантами. Никто не желал им зла.

— Но кто-то пожелал. Почему?

— Чарльз… Все могло произойти случайно. Возможно, они переусердствовали с микроволновой печью, решив, что их ужасных канапе на всех не хватит. Случайная искра — и весь особняк вспыхнул, как стог сена. Потом Фрэнк, по какой-то роковой причине, известной ему одному, решил сыграть в Йозефа К. — Кроуфорд понизил голос, словно испугавшись, что его могут подслушать мертвецы на кладбище. — Когда я познакомился с Фрэнком, он много говорил о вашей матери. Его не оставляла мысль, что она покончила с собой из-за него.

— Нет. Мы были еще слишком малы. Тогда мы даже не могли понять, почему она решила покончить с собой.

Кроуфорд стряхнул пыль с рук, словно с облегчением снимал с нас обвинение в заговоре.

— Я знаю, Чарльз. И все же, какое наслаждение признаться в преступлении, которого ты не совершал…

Из ворот католического кладбища выехала машина. Она повернула в нашу сторону, намереваясь проехать мимо. За рулем была Пола Гамильтон, рядом с ней сидел Дэвид Хеннесси. Он помахал нам рукой, но доктор Гамильтон упорно смотрела перед собой, прикладывая к глазам бумажный платок.

— Она расстроена, — заметил я, вздрогнув от внезапного скрежета тормозов. — Что она делала на католическом кладбище?

— Она навещает там старого дружка. Коллегу-доктора из той же клиники.

— В самом деле? Странное свидание, в каком-то смысле даже жутковатое.

— Поле не остается ничего иного, — он лежит под надгробным камнем. Умер год назад от одной из этих новых малярий, которую подхватил на Яве.

— Не повезло… Она общалась с Холлингерами?

— Только с их племянницей и с Биби Янсен. — Кроуфорд заглянул за калитку на протестантское кладбище, где могильщики грузили свои лопаты на тележку. — Жаль Биби. Но все-таки… Пола вам понравится. Типичная женщина-врач, внешне спокойная и деятельная, но на самом деле очень не уверенная в себе.

— А этот психиатр, доктор Сэнджер? Похоже, все были недовольны, когда он пришел.

— Он сомнительный тип… хотя по-своему интересный. Он из тех психиатров, которые очень любят создавать вокруг себя маленькие menages.

— Menages из ранимых молодых женщин?

— Вот именно. Ему доставляет удовольствие разыгрывать перед ними Свенгали. У него дом в Эстрелья-де-Мар. Кроме того, он владеет несколькими бунгало в жилом комплексе «Костасоль». — Кроуфорд указал на громадное поселение с виллами и многоквартирными домами в миле к западу от полуострова. — Никто толком не знает, что там происходит, но, похоже, они весело проводят время.

Я помолчал, ожидая, пока могильщики протолкнут тележку через калитку кладбища. Колесо застряло в каменном желобе, и одна лопата упала на землю. Кроуфорд с готовностью направился к ним и помог рабочим, потом стал задумчиво смотреть вслед удалявшейся тележке, ободья колес которой загрохотали по тротуару. В своем черном костюме и солнцезащитных очках он казался капризным и раздражительным игроком, столкнувшимся с быстрой подачей и знающим, что этот мяч ему не отбить. Мне казалось, что только он, Андерсон и доктор Сэнджер по-настоящему скорбели о смерти девушки.

— Мне жаль Биби Янсен, — сказал я, когда он вернулся к машине. — Я вижу, ее смерть для вас — тяжелая утрата.

— Пожалуй. Ранним смертям не найти оправдания.

— А почему другие, например миссис Шенд, Хеннесси, сестры Кесуик, вообще взяли на себя труд пойти на похороны горничной-шведки?

— Чарльз, вы не знали ее. Биби была больше чем просто служанка.

— Пусть даже так. А если пожар был попыткой самоубийства?

— Холлингеров? В день рождения королевы? — Кроуфорд рассмеялся, радуясь возможности развеять мрачное настроение. — Их бы посмертно лишили орденов Британской империи второй степени.

— А Биби? Полагаю, она какое-то время была увлечена Сэнджером. Возможно, у Холлингеров она чувствовала себя несчастной.

Кроуфорд отрицательно покачал головой, восторгаясь моей изобретательностью.

— Не думаю. Ей там нравилось. Пола отучила ее от всех наркотиков, которые она принимала.

— И все же, кто знает? Вдруг у нее произошел какой-то истерический срыв?

— Да хватит вам, Чарльз. — Немного повеселев, Кроуфорд взял меня за руку. — Не обманывайте себя. Женщины никогда не впадают в такую истерику. По своему опыту я знаю, что они смотрят на мир совершенно трезво, без иллюзий. Мы, мужчины, намного более эмоциональны.

— Что же мне делать? — Я открыл дверцу «рено» и играл ключами. — Мне нужна любая помощь. Мы не можем просто оставить Фрэнка гнить в тюрьме. По оценке адвоката, он получит по крайней мере лет тридцать.

— Адвоката? Сеньора Данвилы? Он думает только о своих гонорарах. Все эти апелляции…

Кроуфорд открыл дверь машины и поманил меня на водительское сиденье. Он снял солнцезащитные очки и смотрел на меня дружеским, но каким-то отрешенным взглядом.

— Чарльз, вы ничего не сможете сделать. Фрэнк примет решение сам. Он, возможно, разыгрывает эндшпиль, но сейчас еще только начало этюда, а на доске есть еще шестьдесят три клетки…

 

Глава 6

Брат отказывает брату

Вдоль шоссе располагались пенсионерские пуэбло, безжизненные, давно уснувшие и погруженные в вечный, нескончаемый сон под солнцем. Этим поселениям не суждено было пробудиться никогда. Всякий раз, когда я ехал по побережью в Марбелью, у меня возникало ощущение, что я попал в некий таинственный мир, доступный пониманию невропатолога, но никак не автора туристических рекламных проспектов. Белые фасады вилл и многоквартирных домов казались застывшими, материализовавшимися глыбами времени. Здесь, на Коста-дель-Соль, ничего никогда не произойдет, обитатели пуэбло уже превратились в призраков.

Эта медлительность, наводившая на мысль о нетающих полярных льдах, каким-то образом сказывалась на моих попытках освободить Фрэнка из тюрьмы Сарсуэлья. Через три дня после похорон Биби Янсен я выехал из отеля в Лос-Монтеросе, чтобы привезти в Марбелью чемодан со свежей одеждой для Фрэнка. Этим утром он должен был появиться в суде. Я упаковал чемодан в его квартире в клубе «Наутико» после тщательных поисков в платяном шкафу. Там были рубашки в полоску, темные туфли и строгий костюм, но все эти лежащие на постели вещи казались маскарадным нарядом, который Фрэнк только что сбросил. Я рылся по ящикам, перебирал и отвергал галстуки, но никак не мог выбрать. Реальный и еще более неуловимый Фрэнк, казалось, окончательно повернулся спиной и к этой квартире, и к ее пыльному прошлому.

В последний момент я швырнул в чемодан несколько ручек и блокнот — последний по совету сеньора Данвилы — в тщетной надежде убедить Фрэнка отказаться от признания. Фрэнка должны доставить из Малаги, чтобы он присутствовал на судебном слушании отчета об официальном опознании пяти жертв пожара, проведенной инспектором Кабрерой и его патологоанатомами. После этого, как сказал мне сеньор Данвила, я смогу поговорить с Фрэнком.

Ставя машину на парковку в узкой улочке позади здания суда, я обдумывал, что именно ему сказать. Больше недели любительских расследований не дали мне ничего. Я наивно полагал, что единодушная вера в невиновность Фрэнка, разделяемая его друзьями, каким-то образом поможет установить истину, но это единодушие только окружило убийство Холлингеров еще одним покровом таинственности. Вместо того чтобы открыть замок тюремной камеры Фрэнка, мое расследование повернуло ключ в этом замке еще на один оборот.

Тем не менее тот, кто убил этих пятерых людей, наверняка все еще разгуливал по улицам Эстрелья-де-Мар, все еще наслаждался суши и читал «Монд», все еще пел в церковном хоре или лепил из глины на курсах скульпторов.

Словно никто не осознавал этой очевидной истины, слушание в суде магистрата разворачивалось своей бесконечной чередой, какой-то немыслимой лентой Мёбиуса, таинственные витки которой разматывались в одном направлении, потом в другом и возвращались в исходные точки. Юристы, как и журналисты, умеют топтаться на месте, переливать из пустого в порожнее и опровергать собственные доводы. Я сидел на слушании рядом с сеньором Данвилой всего в нескольких ярдах от Фрэнка и его переводчика, а патологоанатомы давали показания, покидали свидетельское место, затем снова давали показания, по косточкам разбирая тело за телом, живописуя смерть за смертью.

Горя желанием поговорить с Фрэнком, я удивлялся тому, как мало он изменился. Я ожидал, что он похудеет и сникнет за долгие серые часы пребывания в одиночной камере, что его лоб избороздят морщины, ведь его упорство в этом абсурдном блефе, несомненно, требовало колоссального напряжения. Он побледнел, так как следы загара почти исчезли с его лица, но выглядел уверенным и ничуть не встревоженным. Фрэнк одарил меня дежурной улыбкой и попытался было пожать мою руку, но его быстро остановили конвойные. Он не принимал участия в судебной процедуре, но внимательно слушал переводчика, всем своим видом подчеркивая перед судьями магистрата свою роль в описываемых событиях.

Покидая зал суда, он ободряюще махнул мне рукой, как будто мне предстояло последовать за ним в кабинет директора школы. Я ждал, сидя на жесткой скамейке в коридоре, уже твердо решив, что постараюсь избегать прямой конфронтации с братом. Бобби Кроуфорд был прав, когда говорил, что инициатива принадлежала Фрэнку. Если мне удастся подыграть его выходкам, то я, может, и сумею узнать, что он задумал.

— Мистер Прентис, я должен попросить извинения…

Ко мне спешил сеньор Данвила. Судя по его скорбному лицу, он был еще более взволнован, чем обычно, словно произошла какая-то новая неприятность. Адвокат беспомощно разводил руками, будто искал выход из этой ситуации, осложнявшейся с каждой минутой. Подойдя ко мне почти вплотную, он повторил:

— Сожалею, что заставил вас ждать, но возникла небольшая проблема…

— Сеньор Данвила?… — Я попытался успокоить его. — Когда я смогу повидаться с Фрэнком?

— У нас затруднение. — Сеньор Данвила, казалось, искал свои отсутствующие портфели, страстно желая хоть чем-нибудь занять руки. — Мне трудно говорить. Ваш брат не желает вас видеть.

— Почему? Я не могу в это поверить. Это какой-то абсурд.

— У меня такое же мнение. Я расстался с ним минуту назад. Он заявил об этом совершенно определенно.

— Но почему? Ради всего святого… Только вчера вы говорили мне, что он согласен.

Данвила сделал умоляющий жест в сторону статуи в нише, призывая в свидетели гипсового рыцаря.

— Я говорил с вашим братом вчера и позавчера. Он не отказывался вплоть до последнего момента. Я очень сожалею, мистер Прентис. Видимо, у вашего брата есть свои причины. Я могу только давать ему советы.

— Это нелепо… — Я сидел на скамье, внезапно ощутив страшную усталость. — Он решил осудить себя сам. А как насчет залога? Что, если мы предложим выпустить его под залог?

— Это невозможно, мистер Прентис. Пять убийств и признание вины.

— Мы можем объявить его психически неуравновешенным? Доказать, что невменяемость лишает его права выступать в суде?

— Слишком поздно. На прошлой неделе я консультировался с профессором Хавьером из института Хуана Карлоса в Малаге, выдающимся судебным психологом. С разрешения суда он согласился освидетельствовать вашего брата. Но Фрэнк отказался повидаться с ним. Он настаивает, что он в совершенно здравом уме. Мистер Прентис, я был вынужден согласиться с ним…

Ошеломленный всем этим, я ждал возле здания суда, надеясь увидеть Фрэнка, когда его поведут к одному из полицейских фургонов, чтобы доставить обратно в Малагу. Но по истечении десяти минут я сдался и вернулся к своей машине, чувствуя себя глубоко оскорбленным. Отказ Фрэнка был не только развенчивал меня, лишая моей традиционной роли старшего брата-защитника, но и явно давал мне понять: «Убирайся из Марбельи и Эстрелья-де-Мар!» Извращенная логика моего брата прямой дорогой вела его к десятилетиям заключения в провинциальной испанской тюрьме, к тяжелому испытанию, которого он, видимо, жаждал всей душой.

Я приехал обратно в Лос-Монтерос и прогулялся вдоль пляжа, жалкого песчаного выступа цвета жженой охры, замусоренного выброшенными на берег обломками древесины и ящиков, точно смятенное и растревоженное сознание — недодуманными, сумбурными мыслями. После ланча я проспал вторую половину дня в своем номере, проснувшись в шесть вечера под звуки подач и ударов с лета, которые доносились с теннисных кортов отеля. Я сел за стол и начал писать Фрэнку одно из самых длинных писем, которые когда-либо ему адресовал, снова и снова уверяя его, что твердо убежден в его невиновности, и в последний раз заклиная отказаться от признания в этом зверском преступлении, которому не верит даже полиция. Я угрожал ему, что если не получу ответа, то уеду в Лондон и вернусь только на процесс.

Письмо я запечатал уже в сумерках. Далекие огни Эстрелья-де-Мар дрожали на темной поверхности моря. Мои чувства обострились, когда я стал вглядываться в этот укромный полуостров, вспоминать его театральные клубы и фехтовальные классы, его подозрительного психиатра и красивую женщину-врача с синяком на лице, его теннисного тренера, с остервенением сражающегося с теннисной машиной, трагические смерти на господствующей над городком возвышенности. Я был уверен, что мотивы убийств в доме Холлингеров связаны не с взаимоотношениями Фрэнка и бывшего кинопродюсера, а с самой уникальной природой курорта, где этот киношник прожил остаток жизни и нашел свою смерть.

Я должен был стать частью Эстрелья-де-Мар, часами просиживать в барах и ресторанах этого курорта, записаться в его клубы и общества, почувствовать на себе зловещую тень уничтоженного пожаром особняка, незаметно ложащуюся на плечи прохожих по вечерам. Я должен обосноваться в квартире Фрэнка, спать в его постели и принимать душ в его ванной, проникнуть в его сны, которые витают в ночном воздухе над его подушкой, преданно, но тщетно дожидаясь его возвращения.

Часом позже я упаковал свои чемоданы и расплатился по счету. Выезжая из отеля Лос-Монтероса в последний раз, я решил, что должен остаться в Испании, по крайней мере, еще на месяц. Мне следовало отменить все дальнейшие командировки и перевести достаточную сумму денег из своего лондонского банка, чтобы как-то продержаться на плаву. Я уже ощущал себя соучастником в преступлении, которое пытался раскрыть, как будто под сомнение ставились не только признания Фрэнка, но и мои собственные. Через двадцать минут, свернув со скоростного шоссе на Малагу и поехав по дороге в Эстрелья-де-Мар, я уже чувствовал, что возвращаюсь домой.

На противоположной стороне проспекта Санта-Моника, в ста ярдах от входа в клуб «Наутико», находился небольшой, открытый до поздней ночи бар, постоянными посетителями которого были не занятые вечером наемные шоферы и автомобильные слесари-механики, а также наладчики моторов и палубные матросы, работавшие на лодочной верфи портового бассейна. Над входом в бар был укреплен щит, рекламировавший сигареты «Торо» — крепкие, с высоким содержанием никотина. Я подъехал к краю тротуара и посмотрел на черного гордого быка, готового поддеть на опущенные к земле рога любого потенциального курильщика.

В течение нескольких лет я периодически снова начинал курить, но безуспешно. До тридцати лет сигарета всегда успокаивала мои нервы или, по крайней мере, заполняла паузу в разговорах, но мне пришлось бросить курить после перенесенной пневмонии, а общественные запреты стали теперь такими строгими, что я так и не мог заставить себя поднести ко рту даже незажженную сигарету. Однако в Эстрелья-де-Мар весь этот аскетизм нового пуританства проявлялся менее воинственно. Не выключая двигателя, я открыл дверцу, намереваясь купить пачку «Торо», чтобы проверить, хватит ли у меня силы воли воспротивиться глупому современному предрассудку.

Две молодые женщины в знакомых мини-юбках и атласных топах появились из переулка возле бара. Их высокие каблуки застучали по тротуару. Они двигались в моем направлении, держась раскованно, слегка покачивая бедрами, думая, что я только и дожидаюсь, когда они меня окликнут. Я сидел за рулем, любуясь их примитивным, но непринужденным обаянием. Проститутки Эстрелья-де-Мар отличались уверенностью в себе и нисколько не боялись полиции нравов. Они ничем даже не напоминали уличных проституток во всем остальном мире — безграмотных и тупых, с изрытой оспинами кожей и худосочными лодыжками.

Я испытывал большое искушение поговорить с этими двумя женщинами, полагая, что они могли что-то знать о пожаре в доме Холлингеров. Но как только они вошли в полосу света, я узнал их лица и понял, что их обнаженные тела ничем не смогут меня удивить. Я уже видел их с балкона квартиры Фрэнка. Тогда они лежали в шезлонгах возле бассейна с журналами мод в руках и оживленно болтали в ожидании мужей — компаньонов по турфирме в Пасео-Мирамар.

Я закрыл дверцу и покатил вдоль тротуара навстречу этим женщинам, которые завертели бедрами и выставили напоказ груди, словно продавцы в супермаркете, предлагающие бесплатно попробовать новый деликатес. Когда я проехал мимо, они помахали руками моим задним огням и скрылись в темном дверном проеме рядом с баром.

Я заехал на автомобильную стоянку клуба «Наутико», но остался сидеть в машине, вслушиваясь в бесконечную ритмическую пульсацию музыки, доносящейся из дискотеки. Неужели эти две женщины разыгрывали спектакль, чтобы возбудить собственных мужей, как некогда Мария Антуанетта и ее фрейлины, с той лишь разницей, что предпочитали рядиться в проституток, а не в молочниц? Или в самом деле занимались проституцией? Мне вдруг пришло в голову, что некоторые обитатели курорта Эстрелья-де-Мар в действительности не столь преуспевают, как кажется.

Где-то на склонах холма ниже клуба, как стальная цикада в ночи, застрекотал предупредительный сигнал охранной системы. В ответ из-за пальм донесся вой сирены патрульной службы, поплывший над погруженными в темноту виллами, как вопль банши. Эстрелья-де-Мар словно часто дышала во сне, грезя о неведомых преступлениях. Я вспомнил фавелы в Рио, логова безжалостных бедняков на холмах над городом. Они постоянно напоминали спавшим в роскошных апартаментах богачам о существовании более примитивного, стихийного мира, чем мир денег. И все же именно в Рио мой сон был особенно глубоким.

Дверь дискотеки открылась, и в ночь вырвалась музыка со снопом пульсирующего света. Двое мужчин, на первый взгляд официанты-испанцы в свой заслуженный выходной, попятились от полосы подступающего света в тень, словно не желая попадаться на глаза молодой паре, бросившейся к своему автомобилю. Они замерли возле клумбы, будто им не терпелось помочиться прямо на канны, глубоко засунув руки в карманы пиджаков-бушлатов, подтанцовывая в безостановочном куик-степе. Я, наконец, сообразил, что это торговцы наркотиками, поджидающие клиентов.

Терраса перед бассейном была пуста, покрытая легкой зыбью вода замирала на ночь. Я принес свои чемоданы к дверям лифта, на котором передо мной кто-то поднялся на третий этаж. В коридоре, который вел в квартиру Фрэнка, располагалось два кабинета администрации и клубная библиотека. Оба кабинета были на замке. Никто, даже в Эстрелья-де-Мар, не мог прийти в библиотеку после полуночи. Я подождал лифта, вышел на третьем этаже и посмотрел сквозь стеклянные двери библиотеки на полки забытых бестселлеров и стойки с экземплярами «Уолл-стрит джорнал» и «Файненшл таймс».

Перед входом в квартиру Фрэнка лежал ковер с глубоким ворсом, вычищенный нынче утром пылесосом. На нем виднелись отпечатки подошв. Когда я открывал дверь, мне показалось, что где-то позади ванной мелькнул проблеск света, тусклое сияние выключаемой лампочки. Возможно, это был луч маяка Марбельи, периодически пробегающий по полуострову и вспыхивающий над крышами вилл Эстрелья-де-Мар. Внеся чемоданы, я плотно закрыл за собой дверь и запер ее на ключ. Лунный свет окутывал мебель, словно чехлы. В воздухе ощущался слабый, почти дамский, запах какого-то лосьона после бритья, — похожий аромат предпочитал Дэвид Хеннесси.

Я прошел в столовую, прислушиваясь к звуку собственных шагов, который неотступно следовал за мной по паркетному полу. На серванте черного дерева, который очень нравился матери и который Фрэнк перевез в Испанию, стояли графины с виски. В темноте я ощупал их хрустальные горлышки. Одна пробка была вынута, внутренний ободок горлышка еще не успел высохнуть. Облизнув палец, я ощутил сладковатый вкус оркнейского солода и попытался прислушаться к тишине квартиры.

Горничная привела в порядок спальню и застелила постель, словно приготовила ее для Фрэнка. Увлекшись размышлениями о Фрэнке, она, видимо, прилегла на его постель и положила голову на его подушку, задумчиво глядя в потолок.

Я опустил чемоданы на пол, поправил подушку, а потом направился в ванную. Шаря по стене в поисках выключателя, я по ошибке открыл медицинский шкафчик. В зеркале возник силуэт человека, который появился с балкона и за моей спиной проскользнул в спальню, на миг замешкавшись, прежде чем юркнуть в гостиную.

— Хеннесси?… — Устав от этой игры в прятки, я вышел из ванной комнаты и почти на ощупь двинулся к постели. — Включите свет, старина. Так будет удобнее валять дурака.

Вторгшийся в спальню человек наткнулся на чемодан, не удержался на ногах и рухнул на кровать. Вверх взметнулся подол юбки, и в лунном свете блеснули женские бедра. Собранные в пучок густые черные волосы рассыпались по подушке, спальню наполнил запах пота и паники. Я наклонился, схватил женщину за плечи и попытался поднять ее на ноги, но тут твердый кулак больно ударил меня в солнечное сплетение. У меня перехватило дыхание, я тяжело опустился на кровать, и в это мгновение она бросилась мимо меня к двери. Я рванулся за ней и изловчился схватить ее за бедра и бросить на подушки. Я попытался прижать ее руки к спинке кровати, но она вывернулась и сбила на пол лампу, стоявшую на столике возле кровати.

— Отстань! — Она оттолкнула мои руки, и в свете луча маяка, в очередной раз прочесывавшего полуостров, я увидел волевой подбородок и яростно ощеренные зубы. — Я же тебе говорила, что не буду больше играть в эту игру!

Я отпустил ее и сел на постель, потирая живот. Подняв с пола лампу, я поставил ее на прежнее место, поправил абажур и включил свет.

 

Глава 7

Нападение на балконе

— Доктор Гамильтон?

Передо мной стояла на коленях молодая докторша-психиатр, которая появилась на похоронах шведки в компании Хеннесси и Бобби Кроуфорда. Ее волосы растрепанной гривой спадали на растерзанную блузку. Она явно не ожидала увидеть меня и была напугана. Казалось, у нее слегка разбегаются глаза, словно она пыталась охватить взглядом сразу все четыре стены комнаты, а заодно меня на кровати. Она быстро пришла в себя, плотно сжала губы и уставилась на меня, как загнанная в угол пума.

— Доктор, я сожалею… — Я протянул руку, чтобы помочь ей подняться. — Похоже, я поранил вас.

— Оставьте меня. Просто держитесь от меня подальше и перестаньте так тяжело дышать. Постарайтесь делать не частые, а более глубокие вдохи.

Я хотел было помочь ей подняться, но она жестом отстранила меня, потом встала и пригладила юбку на бедрах. Взглянув на синяки на коленях, она недовольно нахмурилась и поддала ногой чемодан, о который запнулась.

— Вот дьявол…

— Доктор Гамильтон… Я принял вас за…

— Дэвида Хеннесси? Боже правый, вы часто развлекаетесь с ним в постели?

Она поплевала на покрасневшую кожу запястий и стала растирать их.

— Для неуклюжего с виду мужчины вы определенно сильны. Видимо, Фрэнку приходилось несладко, когда вы задавали ему трепку.

— Пола, откуда мне было знать, что это вы, в темноте…

— Ладно, пустяки. Когда вы схватили меня, я ожидала совсем не вашего нападения.

Она сумела мимолетно улыбнуться и стала осматривать мое лицо и грудь, предварительно перебросив волосы за плечи, чтобы лучше меня видеть.

— Похоже, будете жить. Извините за апперкот. Я забыла, насколько сильной может оказаться испуганная женщина.

— Только не идите заниматься кик-боксингом. Я уверен, здесь есть и такая секция.

Ее запах буквально прилип к моим рукам, и я машинально вытер их о подушку.

— Ваши духи — я принял их за лосьон Дэвида.

— Вы ночуете здесь? Тогда вам придется терпеть мой запах всю ночь. Какая ужасная мысль…

Она застегивала блузку, наблюдая за мной не без любопытства и, возможно, сравнивая меня с Фрэнком. Отступив на шаг, она наткнулась на второй чемодан.

— Боже милостивый, сколько их здесь? С вами лучше не встречаться в аэропортах. Как вас только угораздило стать автором туристических проспектов?

Ее сумочка лежала на полу, содержимое рассыпалось вокруг стоявшего у кровати столика. Она опустилась на колени и положила обратно ключи от машины, паспорт и блокнот с рецептурными бланками. Между моими ногами лежала почтовая открытка, адресованная штату клуба «Наутико». Поднимая открытку, я успел разглядеть отпечатанную на ней копию моментального снимка Фрэнка и Полы Гамильтон перед баром Флориана на площади Святого Марка в Венеции. Закутавшись от промозглой венецианской зимы в теплые пальто, они широко улыбались в объектив, словно молодожены в медовый месяц. Я видел эту почтовую открытку в письменном столе Фрэнка, но едва взглянул на нее.

— Это ваше? — Я протянул ей открытку. — Наверное, вы там неплохо повеселились.

— Это уж точно. — Она посмотрела на фотографию и попыталась распрямить смявшийся уголок. — Этому снимку два года. Тогда Фрэнку явно было лучше, чем сейчас. Я забежала сюда, чтобы поискать ее. Мы посылали ее вместе, так что она отчасти и моя.

— Оставьте ее себе. Фрэнк возражать не станет. Я не знал, что вы…

— Теперь нет. Не забивайте себе этим голову. Теперь мы просто друзья.

Она помогла мне привести в порядок постель, взбила подушки и подоткнула простыни, как это принято в больницах. Нетрудно было представить себе, как она лежала в темноте перед моим приходом с почтовой открыткой в руке, вспоминая свой отпуск с Фрэнком. Как и говорил Бобби Кроуфорд, за профессиональной выдержкой и самообладанием, которые она демонстрировала миру, скрывалась растерянная и очень уязвимая женщина, которая, подобно умной девочке-подростку, не в силах была решить, кто она на самом деле, и, возможно, подозревала, что ее роль деятельного и способного доктора — всего-навсего поза.

Опуская почтовую открытку в сумочку, она мило улыбнулась сама себе, но быстро опомнилась и поджала губы. Мне казалось, она с трудом скрывает свои чувства к Фрэнку, но ее удерживает страх дать волю эмоциям, даже перед самой собой. Этот запальчивый юмор и раздражающие манеры человека, который не выдерживает свое отражение в зеркале более чем несколько секунд, не могли не понравиться Фрэнку, как сейчас нравились мне. Я догадался, что Пола Гамильтон всегда шла по жизни под косым углом, полностью отделяя себя от собственных эмоций и сексуальности.

— Спасибо за помощь, — сказал я ей, когда мы поставили на место мебель. — Не хочу шокировать прислугу. Скажите, как вы проникли сюда.

— У меня есть ключи. — Она открыла сумочку и показала мне связку дверных ключей. — Я собиралась вернуть их Фрэнку, но так и не решилась. Это означало бы, что мы расстаемся навсегда. Выходит, вы решили переехать в эту квартиру?

— На неделю или около того.

Мы перешли из спальни на балкон, вдыхая прохладный воздух, в котором чувствовались слабые запахи жасмина и жимолости.

— Я пытаюсь играть роль старшего брата, — заговорил я после недолгой паузы, — но без малейшего успеха. Мне необходимо все как следует разузнать, чтобы вытащить его из этого кошмара. Я хотел поговорить с ним нынче утром в суде Марбельи, но все впустую. Если говорить честно, он просто отказался видеть меня.

— Я знаю. Дэвид Хеннесси говорил с адвокатом Фрэнка. — Она прикоснулась к моему плечу во внезапном порыве сочувствия. — Фрэнку нужно время подумать. С Холлингерами произошло что-то ужасное. Если эта драма расстраивает даже вас, попробуйте посмотреть на вещи глазами Фрэнка.

— Я пытаюсь. Но он-то как смотрит на вещи? Вот чего я никак не могу взять в толк. Надеюсь, вы не думаете, что он виновен?

Она оперлась на перила и стала постукивать по холодной стали пальцами в такт приглушенной музыке, доносящейся из дискотеки. Я терялся в догадках, что привело ее в квартиру. Почтовая открытка казалась мне слишком банальным предлогом для ночного визита. А потом, интересно, почему она ранее отказывалась повидаться со мной. Она стояла так, чтобы видеть мое лицо, словно сомневалась, можно ли доверять человеку, который чем-то похож на Фрэнка, но выглядит более крупной и гораздо более неуклюжей версией ее бывшего любовника.

— Виновен? Нет, я не… Хотя не уверена, что могу точно определить понятие вины.

— Пола, мы точно знаем, что понимать под словом «вина» в данном случае. Фрэнк поджег дом Холлингеров? Да или нет?

— Нет, — Ее ответ прозвучал не сразу, но я подозревал, что она специально дразнит меня. — Бедный Фрэнк. Вы видели его в день вашего приезда. Как он? Хорошо спит?

— Я не спрашивал. А что там еще делать, если не спать?

— Сказал ли он вам что-нибудь? О пожаре и о том, как он начался?

— Что он мог сказать? У него ничуть не больше соображений на этот счет, чем у вас или у меня.

— Я и не предполагала, что они у него есть. Она прошла мимо гигантских папоротников и агав в дальний конец балкона, где возле низкого столика стояли три кресла. К стене была прислонена белая доска для виндсерфинга, ее мачта и такелаж лежали рядом. Она прижала руки к гладкой поверхности доски, словно к груди мужчины. Луч маяка пробежал по ее лицу, и я увидел, что она покусывает пораненные губы, точно напоминая себе о происшествии, наградившем ее этим синяком.

Остановившись возле нее, я бросил взгляд на спокойный бассейн. Он казался черным, пустым, ничего не отражающим зеркалом.

— Пола, вы говорите о Фрэнке так, будто допускаете, что он виновен. А все остальные в Эстрелья-де-Мар убеждены, что это не он.

— Эстрелья-де-Мар? — Она произнесла это название с нескрываемым любопытством, словно речь шла не о курорте, а о мифическом королевстве, далеком, как Камелот. — Здешняя публика в чем только не убеждена.

— Неужели? Вы говорите так, будто Фрэнк причастен к этому преступлению. Что вы знаете о пожаре?

— Ничего. Внезапно разверзлись врата ада. К тому времени, когда они закрылись, пятеро людей уже были мертвы.

— Вы были там?

— Конечно. Там были все. Разве не к этому вы клоните?

— В каком смысле? Послушайте…

Прежде чем я успел возразить, она повернулась ко мне и, глядя мне в глаза, успокаивающе приложила руку к моему лбу.

— Чарльз, я уверена, что Фрэнк не поджигал дом. И в то же время он, может быть, чувствует ответственность за то, что случилось.

— Почему?

Я ждал ее ответа, но она вглядывалась в темные руины дома Холлингеров, возвышающиеся на своем темном холме над городком. Она притронулась ладонью к уже побледневшему синяку на щеке, а я задавался вопросом, не получила ли она его при паническом бегстве с пожара. Решив изменить тактику, я спросил:

— Предположим, Фрэнк действительно был к этому причастен, но почему он хотел убить Холлингеров?

— Нет никаких разумных причин. Уж кому-кому, а Холлингерам он бы ни за что не причинил вреда. Фрэнк такой покладистый человек и гораздо невиннее, чем вы, как мне кажется. Или я. Наберись я смелости, уж я бы запалила здесь дюжину костров.

— Значит, вы не очень жалуете Эстрелья-де-Мар?

— Скажем так, я знаю об этом местечке больше, чем вы.

— Тогда почему вы отсюда не уедете?

— В самом деле, почему?…

Она откинулась на доску для виндсерфинга, обняв ее одной рукой; ее черные волосы выделялись на фоне белого пластика — ни дать ни взять модель перед объективом модного фотографа. Я почувствовал, что по каким-то тайным причинам она стала смотреть на меня с большей благосклонностью. Более того, она уже почти флиртовала со мной.

— Потому что я работаю здесь в клинике, — продолжала она. — Это совместная практика, и мне пришлось бы продать свою долю вложений. Кроме того, я нужна моим пациентам. Кто-то должен отучать их от валиума и метадона, показывать, что можно прожить день и без бутылки водки.

— Значит, вы стали для фармацевтической индустрии тем, чем Жанна д'Арк была для английской солдатни?

— Что-то вроде этого. Я никогда не думала о себе как о Жанне. Не слышала таинственных голосов.

— А Холлингеры? Вы их лечили?

— Нет, но я очень дружила с Анной, их племянницей, и помогла ей пережить тяжелую передозировку. То же самое с Биби Янсен. Она находилась в коме четверо суток и чуть было не отдала богу душу. От передозировки героина наступает остановка дыхания, и мозг на это тяжело реагирует. И все же мы спасли ей жизнь… Но ее унес пожар.

— Почему Биби работала у Холлингеров?

— Они видели ее в палате интенсивной терапии, где девушка лежала рядом с Анной, и обещали присмотреть за ней, если она выкарабкается.

Я перегнулся через перила, прислушиваясь к глухому грохоту музыки, доносившейся из дискотеки, и заметил торговцев наркотиками, маячивших возле входа.

— Они все еще здесь. Во всей Эстрелья-де-Мар бойко торгуют наркотиками?

— А как вы думаете? Если честно, что еще делать в этом раю? Люди просто ловят падающий с дерева фрукт, который благотворно воздействует на их психику. Поверьте мне, здесь каждый пробует полежать в обнимку со змием.

— Пола, не слишком ли это цинично?

Я взял ее за плечо и повернул к себе лицом. Я вспоминал прикосновение к сильному телу пловчихи, когда мы боролись в постели Фрэнка. На самом-то деле это я посягал на что-то, что мне не принадлежит. За время своих совместных ночей они с Фрэнком сделали его постель их общей собственностью, и теперь я, непрошеный, решил обосноваться на их подушках и мешал их раздосадованным призракам.

— Вы не можете так сильно ненавидеть здешних обитателей. В конце концов, они нравились Фрэнку.

— Конечно, он их обожал. — Она опомнилась и прикусила губу, смущенная своим острым языком. — Он любил клуб «Наутико» и добился его процветания. Клуб превратился в центральный нерв Эстрелья-де-Мар. Вы видели пуэбло вдоль побережья? Зомбиленд. Пятьдесят тысяч британцев, одна громадная печень, заливаемая водкой с тоником. Бальзамирующая жидкость, которая подается по незримому водопроводу из дома в дом…

— Я заезжал в один из них по пути. Пробыл там минут десять. Там даже солнце не светит, только антенны спутникового телевидения. Но почему Эстрелья-де-Мар совсем другая? Кто задал здесь другой ритм жизни?

— Фрэнк. До того как он приехал сюда, это было просто летаргическое местечко.

— Галереи искусств, театральные клубы, хоровые общества. Собственный избираемый совет и собственная полиция из добровольцев. Возможно, здесь многовато торговцев наркотиками и дам, которым нравится практиковаться в уличной проституции, но ощущается настоящее сообщество.

— Так говорят. Фрэнк всегда заявлял, что Эстрелья-де-Мар — это город будущего. Хорошенько присмотритесь, пока можно.

— Он, вероятно, прав. А как ему в одиночку удалось переделать здесь все по-своему?

— Легко. — Пола ухмыльнулась самой себе. — Ему помогли влиятельные друзья.

— Вы, Пола?

— Нет, не я. Не беспокойтесь, я держала медицинские шкафы на запоре. Я люблю Фрэнка, но последнее место, где я хотела бы быть, — это камера по соседству с ним в тюрьме Сарсуэлья.

— А что скажете о Бобби Кроуфорде? Они с Фрэнком действительно были очень близки?

— Да, они были близки, — ответила она, еще крепче вцепившись в перила, — на самом деле даже слишком близки. Лучше бы им вовсе не встречаться.

— Почему же? Кроуфорд такой обаятельный. Временами кажется одержимым, но способен очаровать кого угодно. Он имел на Фрэнка слишком большое влияние?

— Ничего подобного. Фрэнк использовал Бобби. Это ключ ко всему, — Она пристально смотрела на дом Холлингеров и с усилием заставила себя повернуться спиной к темным руинам. — Послушайте, я должна заехать в клинику. Спокойной вам ночи, если вы сможете заснуть под эту музыку. В ночь перед пожаром мы с Фрэнком не смогли из-за нее сомкнуть глаз.

— Мне показалось, вы говорили, что уже расстались?

— Так и было. — Она вызывающе посмотрела мне в глаза. — Но мы продолжали заниматься сексом.

Я проводил ее до двери, — мне очень хотелось увидеть ее снова, но я не знал, как лучше об этом заговорить. Во время нашей беседы она намеренно приоткрыла для меня несколько дверей, но они, наверное, вели в тупики.

— Пола, последний вопрос. Когда мы боролись на постели, вы сказали, что, мол, не хотите играть больше в какую-то игру.

— Вот как?

— Что за игру вы имели в виду?

— Не знаю. Грубую возню подростков? Терпеть не могу, когда с кого-нибудь сдирают штаны и все такое прочее.

— Но это вам не показалось возней подростков, не так ли? Вы были уверены, что я пытаюсь вас изнасиловать.

Она посмотрела на меня выжидательно, а потом взяла за руку. Заметив загноившуюся рану, в которой так и осталась щепка от ракетки Кроуфорда, она подняла на меня взгляд и сказала:

— Скверно. Если вы наведаетесь ко мне в клинику, я посмотрю. Изнасилование? Нет. Я приняла вас за другого…

Я закрыл за ней дверь, вернулся на балкон и посмотрел вниз, на плавательный бассейн. Дискотека закрылась, и темная вода бассейна, казалось, впитала все безмолвие ночи. Пола вышла из ресторана и направилась в обход к автомобильной стоянке. Сумочка бойко подпрыгивала у нее на бедре. Она дважды помахала мне рукой, явно желая подольше удержать мое внимание. Я уже завидовал Фрэнку, сумевшему воспламенить чувства этой изворотливой докторши. После схватки с ней на кровати Фрэнка было совсем не трудно вообразить, как мы с ней занимаемся любовью. Я думал о ней, пытаясь представить себе эту молодую женщину в палате интенсивной терапии среди биржевых брокеров, находящихся в коме, и вдов с больным сердцем, в непосредственной близости от катетеров и капельниц.

Когда фары ее машины пропали в ночи, я не без труда оторвал свое тело от перил, чувствуя, что более чем готов ко сну. Но не успел я отодвинуться от перил, как за моей спиной зашуршала листва, словно кто-то продирался сквозь гигантские папоротники. Чьи-то сильные руки схватила меня за плечи и отбросили на перила. Оглушенный нападением, я опустился на колени. Тонкий кожаный ремень врезался в шею, в лицо пахнуло тяжелым дыханием, я почувствовал влажный запах солодового виски. Я схватился руками за удавку и попытался высвободиться, но меня потащили по выложенному плиткой полу, словно бычка на веревке, прижимаемого к земле опытным ковбоем.

Чья-то нога пинком отбросила балконный столик на стоявшие рядом кресла. Удавка тоже отлетела в сторону, и руки мужчины сжали мне горло. Сильные, но очень чувствительные, они контролировали поступление воздуха в мои легкие, давая мне глотнуть его в тот краткий миг, когда пальцы слегка ослабляли давление. Они тщательно ощупывали мышцы и сосуды горла, словно играли мелодию моей смерти.

Едва дыша, я буквально прилип лицом к перилам. Луч прожектора маяка потускнел, приближаясь к балкону, и в моем сознании медленно воцарилась кромешная тьма.

 

Глава 8

Запах смерти

— Пяти убийств более чем достаточно, мистер Прентис. Нам ни к чему шестое. Я заявляю это официально.

Инспектор Кабрера поднял свои короткие сильные руки к потолку, показывая, что готов нести любую ношу, но категорически отказывается решать проблемы, которые я перед ним поставил. Мой случай уже и так представлялся явно лишним семинаром этому глубокомысленному молодому детективу, как будто я почему-то решил на собственном примере доказать несостоятельность лекций по психологии жертв преступлений, читавшихся в полицейской академии.

— Я вас понимаю, инспектор. Но, возможно, вы поговорите с человеком, который на меня напал. Как бы там ни было, я весьма признателен вам за то, что вы приехали сюда.

— Хорошо.

Кабрера повернулся к Поле Гамильтон, пытавшейся пристроить у меня на шее ортопедический воротник, и попросил ее засвидетельствовать свое официальное предостережение. Затем он обратился ко мне с краткой речью:

— Процесс над вашим братом состоится примерно через три месяца. Так что отправляйтесь обратно в Англию, да что там, хоть в Антарктиду. Если вы останетесь, пожалуй, не миновать еще одной смерти, на сей раз вашей собственной.

Я сидел в клубном кресле Фрэнка, вдавливая пальцами мягкую кожу его подлокотников. Я согласно кивнул Кабрере, но думал о полоске той более грубой кожи, которая почти прекратила приток крови к моему мозгу. Пола наклонилась надо мной, положив одну руку мне на плечо, а другую на свой медицинский саквояж, и заглядывала в глаза, желая, видимо, удостовериться, что мое сознание ясно. Теперь, после покушения на мою жизнь и моего легкомысленного отказа согласиться с Кабрерой, что кто-то действительно пытался меня убить, она явно перестала мысленно сравнивать меня с Фрэнком.

— Вы употребили слово «официально», инспектор. Означает ли это, что меня официально изгоняют из Испании?

— Конечно, нет. — Кабрера ответил с насмешкой, подчеркивая свое нежелание играть со мной в словесные игры. — Подобные вещи находятся в компетенции министра внутренних дел и Верховного суда Испании. Вы можете оставаться, если пожелаете и на сколько пожелаете. Я просто по-дружески советую вам уехать, мистер Прентис. Что вам здесь делать? Как ни прискорбно, но ваш брат отказывается вас видеть.

— Инспектор, он может в любую минуту передумать.

— Пусть даже так, на сроках слушания его дела это никак не отразится. Подумайте о своей безопасности. Минувшей ночью вас кто-то пытался убить.

Я поправил воротник и знаком предложил Кабрере сесть на стул возле меня, теряясь в догадках, как бы его успокоить.

— Я думаю, что на самом деле он не собирался меня убивать. Будь у него такое намерение, я не сидел бы здесь.

— Вздор, мистер Прентис… — Кабрера терпеливо отверг суждение дилетанта и махнул рукой в сторону балкона. — Ему могли помешать, или кто-то мог увидеть его снизу в луче маяка. Один раз вам повезло, но надеяться на везение дважды не стоит. Доктор Гамильтон, поговорите с ним. Втолкуйте этому упрямцу, что его жизнь в опасности. Здесь, в Эстрелья-де-Мар, есть люди, которые готовы оберегать свои тайны любой ценой.

— Чарльз, подумайте об этом. Вы задавали ужасно много вопросов. — Пола присела на подлокотник кресла, ее рука слегка подрагивала на моем плече. — Вы ничем не можете помочь Фрэнку, но сами уже чуть не лишились жизни.

— Нет… — Я попытался ослабить тугой воротник, чтобы он не давил на поврежденные мышцы шеи. — Это было только предупреждение, своего рода намек на бесплатный обратный авиабилет в Лондон.

Кабрера подтянул к себе стул с прямой спинкой и сел на него верхом, сложив руки на спинке, словно рассматривая огромное тупое млекопитающее, упорно не желающее поразмыслить над элементарными вещами.

— Даже если это было всего лишь предупреждением, мистер Прентис, вам стоило бы к нему прислушаться. Возможно, вы наступили кому-то на мозоль.

— Именно так, инспектор. В некотором смысле, это прорыв, которого я ожидал. Нет сомнения, что я кого-то спровоцировал, и почти наверняка — убийцу Холлингеров.

— Вы видели лицо этого мужчины? Может, вы узнали его ботинки или одежду? Или его лосьон после бритья, наконец?…

— Нет. Он схватил меня сзади. От его рук исходил странный запах, возможно, какого-то специального масла, которым пользуются профессиональные душители. Он, похоже, не новичок в этом деле.

— Профессиональный убийца? Удивительно, что после встречи с ним вы вообще в состоянии разговаривать. Доктор Гамильтон утверждает, что ваше горло не повреждено.

— Это трудно объяснить, инспектор, — вмешалась в разговор Пола.

Поджав губы, она показала на синяки на моей шее, оставленные пальцами нападавшего. То, что со мной случилось, ее потрясло. Обычно такая находчивая и бойкая на язык, она почти все время молчала. Оставив меня одного в квартире, она считала себя отчасти ответственной за мои увечья. И все же, по-моему, Полу не слишком удивило покушение. Можно подумать, что она каким-то образом предвидела его. Своим ровным лекторским голосом она продолжала:

— При удушении гортань почти всегда ломается. Очень трудно прекратить приток воздуха, пока человек не потеряет сознание, и при этом почти не повредить нервы и кровеносные сосуды. Вам повезло, Чарльз. Если вы на какое-то мгновение и отключились, то, скорее всего, потому, что ударились головой о пол.

— Да я даже не падал. Он опускал меня на пол предельно осторожно. У меня очень болит горло, я с трудом могу глотать. Он применил какой-то необычный захват моей шеи, как опытный массажист. Странно, что я будто слегка навеселе, как после выпивки.

— Эйфория после травмы, — прокомментировал Кабрера, которому удалось наконец вставить выражение, почерпнутое на одном из семинаров по психологии. — Люди, которым удалось выбраться из-под обломков разбившегося самолета, часто смеются. Они бодро вызывают такси и едут домой.

Когда Кабрера появился в квартире и обнаружил, что я сижу на балконе, уверяя Полу, что со мной все в порядке, он, очевидно, заподозрил, что покушение мне почудилось. Только когда Пола показала ему синяки у меня на нижней челюсти и горле, а потом продемонстрировала кровоподтеки, он стал относиться к моим показаниям более серьезно.

Я очнулся рано утром, лежа на балконе среди перевернутых растений. Кисти рук были привязаны к столику ремнем от моих же брюк. С трудом дыша, я лежал на холодной плитке, следя за тем, как луч маяка слой за слоем разметает серый полумрак. Когда в голове достаточно прояснилась, я попытался вспомнить какие-нибудь приметы своего противника. Он двигался с проворством специалиста по рукопашному бою, напоминая своими повадками тайских коммандос, которых я видел на параде по случаю окончания академии в Бангкоке, где они демонстрировали, как схватить и прикончить вражеского часового. Я вспомнил его массивные колени и крепкие бедра, затянутые в черный вельвет. На подметках его обуви был глубокий протектор, с чавканьем присасывавшийся к плитке пола, — только этот звук, вместе с моими сдавленными вздохами, и нарушал тишину. Я был уверен, что он старается не ранить меня, поскольку его пальцы не надавливали на крупные сосуды и гортань, он лишь хотел, чтобы я стал задыхаться. Ничем более для его опознания я не располагал. Правда, в памяти еще остался какой-то смолистый, терпкий запах его рук. Я мог объяснить себе это только тем, что перед нападением он совершил какое-то ритуальное омовение.

В шесть утра, с трудом развязав запястья, я наконец дохромал до телефона. Незнакомым даже мне самому голосом я прохрипел испуганному ночному портье, чтобы тот вызвал испанскую полицию и сообщил о покушении. Двумя часами позже из Бенальмадены приехал детектив-ветеран, сотрудник отдела по расследованию разбойных нападений. Консьерж переводил мои показания, а я тыкал пальцем в разбросанную мебель и отметины на полу, оставленные обувью неистового душителя. Детектива все это явно не убедило, потому что я услышал, как он пробормотал по мобильному телефону слово «domestica». Однако, когда ему назвали мою фамилию, он сразу насторожился.

Инспектор Кабрера приехал, когда Пола Гамильтон уже оказывала мне помощь. Пока я приходил в себя на балконе, консьерж позвонил ей в клинику принцессы Маргарет, и она тут же примчалась на зов. Потрясенная нападением, легко вообразив на моем месте Фрэнка, она была озадачена моим спокойствием не меньше, чем Кабрера. Пока она измеряла мне давление и проверяла зрачки, я не спускал с нее глаз: ей было настолько не по себе, что она даже дважды уронила стетоскоп на пол.

Несмотря на озадаченность Полы, я чувствовал себя гораздо более сносно, чем ожидал. Это нападение вернуло мне поколебленную было уверенность. В течение нескольких отчаянных мгновений я сражался один на один с мужчиной, который вполне мог быть убийцей Холлингеров. У меня на шее остались отпечатки тех самых рук, которые принесли бутылки с эфиром в их особняк.

Устав от ортопедического воротника и сидения на мягком кожаном кресле, я встал и направился на балкон, надеясь за время этой короткой прогулки немного снять нервозность. Кабрера наблюдал за мной через дверной проем и остановил Полу, когда та попыталась последовать за мной, чтобы успокоить.

Он указал на далеко выступавший brise-soleil.

— По крыше забраться невозможно, а балкон слишком высоко — по приставной лестнице не подняться. Как ни странно, мистер Прентис, в квартиру можно проникнуть только через входную дверь. Однако вы настаиваете, что заперли ее за собой.

— Конечно. Ведь я намеревался провести здесь ночь. Вернее сказать, я решил рассчитаться в отеле и переехать в эту квартиру. Мне нужно поближе присмотреться к тому, что здесь происходит.

— В таком случае, как напавший ухитрился проникнуть на балкон?

— Инспектор, наверное, он меня уже поджидал.

Я вспомнил о графине с открытой пробкой. Пола, входя в квартиру, конечно, не знала, что он уже притаился в темноте и спокойно попивает оркнейский виски. Он слышал нашу возню и перебранку в спальне, узнал мой голос, а потом воспользовался шансом и напал на меня, как только Пола ушла.

— У кого еще есть ключи? — спросил Кабрера. — У прислуги, консьержа?

— Только у них. Хотя нет, подождите минутку… Я поймал взгляд Полы в зеркале над каминной полкой в гостиной. С обезображенным синяком ртом и растрепавшимися волосами она напоминала виноватого ребенка, перепуганную Алису, которая внезапно для себя выросла и оказалась в Зазеркалье. Я ничего не сказал Кабрере о ее визите в квартиру вчера вечером.

— Мистер Прентис? — Кабрера наблюдал за мной с заметным интересом. — Если вы вспомните что-то важное…

— Нет. Ключи от квартиры моего брата никто не прятал, инспектор. Вы сами отдали их Хеннесси, как только закончили обыск после ареста Фрэнка. Они так и лежали в ящике его письменного стола. Кто угодно мог войти в его кабинет, взять их и сделать дубликат.

— Несомненно. Однако как ваш душитель узнал, что вы появитесь здесь? Вы только поздно вечером решили уехать из Лос-Монтероса.

— Инспектор… — Этот вполне симпатичный, но слишком проницательный молодой полицейский, казалось, был намерен сделать меня главным подозреваемым. — На меня напали. Я понятия не имею, кто и почему пытался меня задушить. Он мог быть в клубе, когда я приехал, мог видеть, как я достаю из багажника чемоданы на автомобильной стоянке. Возможно, он позвонил в отель Лос-Монтероса уже после моего отъезда, и ему сказали, что я переехал сюда. Можете проверить, я вам не лгу, инспектор.

— Естественно… Я очень благодарен вам за совет, мистер Прентис. Вы журналист и, конечно, повидали в деле немало полицейских. — Кабрера говорил сухо, пристально рассматривая отметины обуви на плиточном полу, словно пытаясь в уме прикинуть рост нападавшего. — Вы, очевидно, тонко чувствуете специфику нашей профессии.

— Какая разница, инспектор! — сказала Пола. Она встала между нами, явно рассердившись на инспектора и его въедливый допрос. Теперь ее лицо было спокойным, и она взяла меня под руку, так чтобы я опирался на ее плечо. Обратившись к инспектору, она сказала:

— Мистер Прентис вряд ли напал на самого себя. Да и зачем ему это делать? По каким соображениям?

Кабрера мечтательно поднял глаза к небу.

— Зачем? Да-да, как мотивы усложняют работу полиции! Их так много, и все они вполне бессмысленны. Без мотивов расследовать было бы намного проще. Скажите мне, мистер Прентис, вы побывали в доме Холлингеров?

— Да, несколько дней назад. Мистер Хеннесси возил меня туда, но мы не смогли войти вовнутрь. Это мрачное зрелище.

— Очень мрачное. Я предлагаю вам еще раз туда съездить. Нынче утром я получил отчет о результатах вскрытия. Завтра, когда вы немного придете в себя, я отвезу вас туда вместе с доктором Гамильтон. Мне важно знать ее мнение…

Я провел вторую половину дня на балконе, с трудом ворочая шеей, натертой ортопедическим воротником, вытянув ноги на исцарапанном полу. Землю, выброшенную из горшков, какой-то безумный геометр словно расположил причудливой диаграммой танца смерти. Я еще ощущал на своем горле руки убийцы, слышал его тяжелое дыхание и чувствовал запах солодового виски.

Несмотря на все то, что я говорил Кабрере, мне тоже было непонятно, как мой противник проник в квартиру и почему он выбрал именно тот вечер, когда я уехал из отеля в Лос-Монтеросе. Я чувствовал, что за мной неусыпно наблюдают люди, для которых я — не обеспокоенный брат подозреваемого, а представляю явную опасность. Еще одно убийство не входило в их планы, но, слегка придушенный, я вполне мог кинуться в аэропорт Малаги и быстренько вернуться в безопасный Лондон.

В шесть утра, незадолго до приезда из клиники Полы, я решил принять душ, чтобы немного прийти в себя. Намыливаясь гелем Фрэнка, я узнал запах — странное сочетание пачули и фиалкового масла. Этот запах, исходивший от рук моего душителя, теперь распространял и я.

Пока я смывал с себя это оскорбительное благоухание, меня осенило, что он спрятался в душевой кабинке и в темноте случайно дотронулся до флакона с гелем. Наверное, он обыскивал квартиру и успел спрятаться, пока Пола открывала дверь. Естественно, она не могла заподозрить его присутствие, пока разыскивала открытку.

Все же, вместо того чтобы устранить меня, это нападение вызвало противоположный эффект. Покушение словно защелкнуло какой-то невидимый механизм, и я оказался накрепко связанным с трагедией в доме Холлингеров, окончательно убедившись, что должен остаться в Эстрелья-де-Мар.

Я оделся и вернулся на балкон. Сидя в кресле, я прислушивался к всплескам воды, раздававшимся, когда кто-то нырял в бассейн, и к выстрелам теннисной машины, подававшей свои первоклассные подачи игрокам на корте. Моя кожа по-прежнему источала слабый запах геля для душа — аромат моих конвульсий в руках душителя, обволакивавший меня как воспоминание о чем-то запретном.

 

Глава 9

Ад

Колеса машины Кабреры зацепили обочину, и облако пепельной пыли скрыло склоны холма, меловой завесой опустившись на пальмы и поплыв к виллам, располагавшимся вдоль дороги. Когда оно рассеялось, мы увидели дом Холлингеров на обугленном пожаром холме — громадный камин с потухшими угольками. Сжав зубы, Пола жала на газ, стараясь не отстать от полицейской машины; она сбрасывала скорость на поворотах только из уважения к моей поврежденной шее.

— Нам не следовало бы туда ехать, — сказала она мне, все еще явно потрясенная нападением на меня и мыслью о том, что в Эстрелья-де-Мар нашлось место подобной жестокости. — Вы недостаточно отдохнули. Я хотела бы, чтобы вы завтра заехали в клинику. Надо сделать еще один рентгеновский снимок. Как вы себя чувствуете?

— Физически? По-моему, я чуть жив. Зато мысли в полном порядке. Это нападение заставило меня кое-что понять. Кто бы ни схватил меня за горло, он щадил меня, едва прикасался. Мне как-то довелось наблюдать за работой профессиональных душителей. Они вершили свое черное дело на севере Борнео — казнили так называемых бандитов. Исключительно мерзкое зрелище, но я почему-то…

— Знаете, как чувствуют себя жертвы? Думаю, не очень. — Она сбросила скорость, чтобы без помех окинуть меня взглядом. — Кабрера был прав, у вас легкая эйфория. Вы действительно в состоянии ходить по дому Холлингеров?

— Пола, прекратите разыгрывать из себя девочку-отличницу. Дело близко к разгадке. Я чувствую это. Думаю, и Кабрера тоже.

— Он чувствует, что вы плохо кончите. Вы и Фрэнк… Я думала, что вы совершенно разные, но теперь вижу, что оба сумасшедшие. Вы даже больше, чем он.

Я откинулся своим ортопедическим воротником на подголовник и наблюдал за тем, как она, вцепившись в руль, свирепо всматривается в полотно дороги, при малейшей возможности нажимая на тормоз. Несмотря на ее острый язык и резкие манеры, она казалась беззащитной, и это меня чем-то привлекало. Она свысока смотрела на сообщества экспатриантов, оккупировавших курорт, но на удивление низко оценивала себя и злилась всякий раз, когда я пытался ее поддразнить. Она явно беспокоилась, скрыв от Кабреры, что побывала в тот вечер в квартире Фрэнка, вероятно, из опасений, что он может заподозрить между нами какой-нибудь сговор.

Когда мы догнали Кабреру, Мигель, угрюмый шофер Холлингеров, уже открывал ворота. Ветер развеял пепел, лежавший на листьях растений и на теннисном корте, но имение все еще купалось в лучах холодного безжизненного света, превращавшего его в царство уныния, иногда ненадолго показывающееся в наших кошмарах. Смерть пришла в дом Холлингеров и решила остаться, раскинув саван над тенистыми дорожками сада.

Кабрера поздоровался с нами, когда мы поставили машину, и мы все вместе направились к ступеням парадного входа.

— Доктор Гамильтон, благодарю вас за то, что вы не пожалели потратить свое время. Вы готовы, мистер Прентис? Не слишком устали?

— Вовсе не устал, инспектор. Если я почувствую головокружение, то подожду снаружи. Позже доктор Гамильтон сможет описать мне то, что вы ей покажете.

— Хорошо. Я рад за вас и должен поздравить с первой за последнее время разумной мыслью.

Он пристально наблюдал за мной, горя нетерпением увидеть мою реакцию, будто я был привязанным козлом, блеяние которого могло выманить тигра из логова. Я был уверен: он больше не настаивает на том, чтобы я вернулся в Лондон.

— А теперь… — Кабрера повернулся спиной к тяжелым дубовым дверям, которые все еще были запечатаны полицейскими лентами, и показал на гравиевую дорожку, которая вела за юго-западный угол особняка к кухне и гаражам. — В холл и комнаты нижнего этажа входить слишком опасно. Поэтому я решил, что мы пойдем тем путем, которым в дом попал убийца. Так мы сможем восстановить последовательность событий. Это поможет нам понять, что происходило в тот вечер и, возможно, психологию жертв и их убийцы.

Радуясь своей новой роли гида, показывающего экскурсантам старинный замок, Кабрера повел нас вокруг дома. Темно-синий «бентли» Холлингеров стоял у гаража — единственная чистая и радующая глаз вещь во всем громадном поместье. Мигель вымыл и отполировал лимузин, не оставив ни пылинки на громадных крыльях, сверкавших над его колесами. Он проследовал за нами по подъездной аллее, но теперь остановился возле машины и терпеливо ждал. Не сводя с меня глаз, он взял кусочек замши и стал протирать решетку высокого радиатора.

— Бедный парень… — Пола поддерживала меня под руку, стараясь не смотреть на беспорядочно разбросанную вокруг нас обуглившуюся древесину, и попыталась улыбнуться шоферу. — Как вы думаете, он тут не лишится рассудка?

— Надеюсь, что нет. У меня такое впечатление, будто он просто ждет возвращения Холлингеров. Инспектор, что вы знаете о психологии шоферов?

Но Кабрера показал рукой на ступеньки, которые вели в квартиру экономки над гаражом. Чугунная кованая калитка возле входной двери выходила на изуродованный пожаром склон холма, где когда-то цвела лимонная рощица. Кабрера взбежал вверх по ступеням и остановился возле нее.

— Доктор Гамильтон, мистер Прентис… посмотрите на эту калитку из сада. Теперь представим себе ситуацию вечером пятнадцатого июня. К семи часам вечеринка уже в разгаре, все гости собрались на террасе возле бассейна. Как доктор Гамильтон наверняка помнит, Холлингеры появляются на веранде верхнего этажа и провозглашают тост за здоровье вашей королевы. Все смотрят на Холлингеров, подняв бокалы за здоровье ее величества, и никто не замечает поджигателя, который открывает в это время садовую калитку.

Кабрера спрыгнул с лестницы и мимо нас прошел в кухню. Он достал из кармана связку ключей и открыл запертую дверь. Я высоко оценил тактичное использование термина «поджигатель», хотя подозревал, что вся экскурсия была задумана, чтобы убедить меня в виновности Фрэнка.

— Инспектор, Фрэнк был среди гостей на веранде. Зачем ему уходить с вечеринки и спрятаться в саду? Десятки людей разговаривали с ним у бассейна.

Кабрера кивнул в знак согласия.

— Точно так, мистер Прентис, разговаривали многие. Но никто не помнит, чтобы говорил с ним после шести сорока пяти. А вы помните, доктор Гамильтон?

— Нет, я была с Дэвидом Хеннесси и другими друзьями. Должна сказать, что я вообще не видела Фрэнка. — Она отвернулась и посмотрела на сверкавший полировкой «бентли», ощупывая спадавшую опухоль под синяком возле рта, словно пытаясь вернуть ее на прежнее место. — Может, его вообще не было на вечеринке?

Кабрера решительно отверг это предположение:

— Многие свидетели говорили с ним, но никто не видел его после шести сорока пяти. Не забывайте, поджигателю было необходимо иметь под рукой воспламеняющие материалы. Никто и не заметил бы гостя, поднимавшегося по ступеням в сад. В саду он сразу забрал бомбы — три бутылки, наполненные эфиром и бензином, которые зарыл накануне в неглубокой яме в двадцати метрах от калитки. Как только гости подняли тост за здоровье королевы, он направился к входу в дом. Ближайшая и наиболее удобная дверь — это та, что ведет в кухню.

Я согласно кивнул, но спросил:

— А экономка? Она же не могла его не увидеть?

— Нет. Экономка и ее муж были на террасе, помогали приглашенным официантам подавать канапе и шампанское. Оба тоже подняли бокалы за ее величество и ничего не заметили.

Кабрера толкнул дверь и поманил нас в кухню. Эта кирпичная пристройка к дому была единственной неповрежденной частью здания. На стенах висели кастрюли, а полки были заставлены банками со специями и бутылками с оливковым маслом. Кухню переполняло зловоние намокших ковров и едкий запах обугленной ткани. На полу стояли лужи воды, пропитавшие деревянные мостки, положенные полицейскими следователями.

Кабрера подождал, пока мы найдем место, где можно было встать, а потом продолжил:

— Итак, поджигатель входит в пустую кухню, плотно закрывает дверь и запирает ее на засов. Дом теперь отгорожен от внешнего мира. Холлингеры предпочитали не впускать гостей в дом, и все двери, выходившие на террасу, тоже были заперты. По существу, хозяева не общались с гостями — традиционная английская сегрегация, как я полагаю. Теперь давайте последуем за поджигателем, вышедшим из кухни…

Кабрера повел нас в кладовую — большое помещение, которое занимало часть пристройки. Холодильник, стиральная и сушильная машины стояли на цементном полу в окружении громадных луж воды. Возле морозильной камеры была открыта смотровая дверь в каморку высотой немного больше человеческого роста, в которой находились системы центрального отопления и кондиционирования. Кабрера перешагнул порог смотровой двери и показал на частично разобранный агрегат. Это была конструкция размером с кухонную печь, напоминавшая большую турбину.

— Заборный трубопровод этого устройства гнал наружный воздух из трубы на крыше кухни. Далее этот воздух фильтровался и увлажнялся, а затем либо охлаждался летом, либо подогревался зимой и, наконец, под давлением подавался во все помещения дома. Поджигатель выключает систему. Всего на несколько минут, больше ему и не требовалось. Этого, конечно, никто в доме заметить не мог. Он снимает резервуар увлажнителя, сливает воду и заливает в него смесь эфира и бензина. Все готово, осталось устроить оглушительный смертоносный взрыв.

Кабрера повел нас по служебному коридору внутрь особняка. Мы остановились в просторном холле, разглядывая себя в запачканных пеной зеркалах, словно аквалангисты в подводном гроте. Лестница оказалась всего в дюжину ступенек, — потом она раздваивалась на уровне огромного, точно в рыцарском замке, камина, главной детали убранства холла. На железной каминной решетке лежали клочья подпаленной ткани. Пепел тщательно просеяли полицейские следователи.

Пристально наблюдая за мной, Кабрера продолжал:

— Все готово. Гости увлечены весельем снаружи дома, все их внимание поглощено шампанским. Холлингеры, их племянница Анна, служанка-шведка и секретарь мистер Сэнсом удаляются в свои комнаты, чтобы не слышать их гвалта. Поджигатель достает третью бутылку смеси бензина с эфиром и пропитывает ею небольшой коврик, который он предварительно положил в камин. От спички или зажигалки мгновенно вспыхивает пламя. Затем он возвращается в кладовую. Когда до него доносится шум разгорающегося на лестнице огня, он включает систему кондиционирования…

Кабрера сделал паузу, увидев, что Пола закусила суставы пальцев, судорожно вцепившись мне в руку, чтобы не потерять сознание.

— Это страшно себе представить. В течение нескольких секунд бензиновая смесь распыляется по всем вентиляционным каналам, на лестнице она загорается, и вот уже комнаты верхнего этажа превращаются в пылающий ад. Никому не спастись бегством, хотя в доме есть аварийная лестница, которая ведет вниз на террасу через двери на лестничной площадке. К тому же фильмотека мистера Холлингера рядом с его кабинетом вспыхивает как порох. Дом превращается в печь, и все, кто находится внутри него, погибают за считанные минуты.

Я почувствовал, что Пола теснее прижалась ко мне, и обнял ее за дрожащие плечи. Она молча заплакала, ее слезы намочили лацкан моего хлопчатобумажного пиджака. Казалось, она вот-вот упадет без чувств, но она взяла себя в руки и пробормотала:

— Боже милостивый, кто мог такое сделать?

— Определенно не Фрэнк, инспектор, — сказал я холодно, поддерживая Полу. — Взять хотя бы эту систему кондиционирования, — убийца разобрал ее да еще превратил в орудие поджога. Фрэнк перегоревшую лампочку заменить бы не сумел. Кто бы ни совершил это вероломное нападение, он явно обладал навыками военных диверсантов.

— Возможно, мистер Прентис… — Кабрера следил за Полой с явным беспокойством и даже предложил ей носовой платок. — Но навыками можно овладеть, особенно опасными. А теперь пойдем дальше.

Лестница была завалена обугленным деревом и штукатуркой, упавшей с потолка, но полицейские расчистили узкий проход возле перил. Кабрера вскарабкался по ступеням, держась за покоробленные остатки перил, ступая по пропитанному водой ковру. Дубовые панели вокруг камина обуглились, но кое-где на них еще были различимы очертания герба.

Мы остановились на площадке: почерневшие стены, крыши нет, над головами — голубое небо. От дверей спален не осталось ничего, кроме замков и петель. Через дверные проемы мы заглянули в опустошенные комнаты с остатками сгоревшей мебели. Следственная бригада соорудила мостки из досок, закрепив их на балках потолочных перекрытий нижнего этажа. Кабрера осторожно прошел по ним в первую спальню.

Я помог Поле пройти по покачивавшимся доскам и устроиться возле дверного проема. Центральную часть комнаты занимали остатки кровати с пологом на четырех столбиках. Вокруг нее стояли обуглившиеся призраки письменного стола, туалетного столика и большого дубового платяного шкафа в испанском стиле. На мраморной каминной полке стояло несколько фотографий в рамках. Стекла у большинства фотографий расплавились, но на одной, как ни странно, почти не тронутой пожаром, я увидел краснолицего мужчину в смокинге, стоявшего на трибуне с надписью: «Отель Беверли Уилтшир».

— Это Холлингер? — спросил я Кабреру. — Выступает в Лос-Анджелесе перед кинопродюсерами и актерами?

— Много лет назад, — подтвердил Кабрера. — Он приехал в Эстрелья-де-Мар значительно позже. Здесь была его спальня. Согласно показаниям экономки, он обычно спал около часа перед ужином.

— Такой конец… — Я не мог оторвать взгляда от пружин матраца, напоминавших спирали гигантского электрогриля. — Остается надеяться, бедняга так и не проснулся.

— Вообще-то во время пожара мистер Холлингер был не в постели. — Кабрера сделал жест рукой в сторону ванной. — Он успел нырнуть в джакузи. Наверное, пытался спастись от пламени.

Мы шагнули в ванную и заглянули в полукруглую ванну, наполненную черной как деготь водой. На дне лежали черепица крыши и закопченные керамические плитки стен, но помещение было почти нетронутым — отделанная плиткой камера пыток. Я представил себе престарелого Холлингера, внезапно разбуженного пламенем, которое охватило его роскошную кровать с пологом. Он не мог предостеречь жену в соседней спальне и бросился в джакузи, чтобы спастись от огненного смерча, вырвавшегося из отверстия кондиционера.

— Бедняга, — пробормотал я. — Умер один-одинешенек в джакузи. Пусть это послужит всем нам уроком…

— Возможно, вы правы. — Кабрера опустил руки в воду. — Но вообще-то он был в этой ванне не один.

— В самом деле? Так с ним была миссис Холлингер? — Я живо представил себе пожилую пару, решившую понежиться в джакузи, прежде чем одеться к обеду. — Это по-своему трогательно.

Кабрера слабо улыбнулся.

— Миссис Холлингер здесь не было. Она находилась в другой спальне.

— Тогда кто же?

— Служанка-шведка, Биби Янсен. Вы были на ее похоронах.

— Да, был… — Я попытался представить себе старика-миллионера и молодую шведку, которые вместе принимают ванну. — Вы уверены, что это был Холлингер?

— Конечно. — Кабрера перевернул страничку своего блокнота. — Хирург в Лондоне опознал его по особого типа стальному штырю в правом тазобедренном суставе.

— О боже… — Пола отпустила мою руку и шагнула мимо Кабреры к раковине умывальника. Она посмотрела на себя в мутное зеркало, словно не узнавая собственного отражения, а потом оперлась о засыпанный пеплом фаянс, опустив голову. Прийти в этот дом оказалось для нее намного более тяжким испытанием, чем для меня.

— Я не знал ни Холлингера, ни Биби Янсен, — сказал я Кабрере. — Но трудно представить, что они были в джакузи вдвоем.

— По существу, даже не вдвоем. — Кабрера по-прежнему внимательно следил, как я реагирую буквально на все. — Если принять во внимание абсолютно все факты, то в ванне они были втроем.

— Трое в джакузи? Кто же был третий?

— Ребенок мисс Янсен. — Кабрера помог Поле дойти до двери. — Доктор Гамильтон подтвердит, что она была беременна.

Пока Кабрера осматривал ванную, измеряя стены стальной рулеткой, я следом за Полой вышел из спальни Холлингера. Пробравшись по настилу из досок, мы заглянули в небольшую комнату дальше по коридору. Здесь пожар бушевал еще более свирепо. На полу лежали почерневшие останки большой куклы, похожей на обугленного младенца, но потоки воды, обрушенные пожарными на крышу, уничтожили все остальные следы обитателя этой комнаты.

В одном углу пожар пощадил маленький туалетный столик, на котором еще стоял CD-плеер.

— Это комната Биби, — ровным, невыразительным голосом сказала мне Пола. — Такой жар, наверное… Не знаю, почему она вообще оказалась здесь. Биби должна была остаться у бассейна вместе со всеми.

Она подняла куклу и положила ее на остатки кровати, потом стряхнула с рук черный пепел. На ее лице, казалось, попеременно отражались боль и гнев, словно эта женщина-врач потеряла дорогого ее сердцу пациента из-за врачебной ошибки кого-то из коллег. Я обнял ее за плечи, радуясь тому, что она прильнула ко мне.

— Вы знали, что она беременна, Пола?

— Да. Четыре или пять недель.

— Кто был отцом ребенка?

— Понятия не имею. Она не захотела об этом говорить.

— Гуннар Андерсон? Доктор Сэнджер?

— Сэнджер? — Кулак Полы сжался у меня на груди. — Ради всего святого, она воспринимала его как отца.

— Допустим. Когда вы навещали ее здесь в последний раз?

— Полтора месяца назад. Она решила поплавать ночью и застудила почки. Чарльз, кто мог устроить такой пожар?

— Уж точно не Фрэнк. Бог знает, почему он взял вину на себя. Но я рад, что мы приехали. Кто-то явно ненавидел Холлингеров.

— Может, те, кто устроил это, не отдавали себе отчета в том, насколько быстро разгорится пожар. Что, если это была злая шутка, которая плохо кончилась?

— Слишком все продумано. Один демонтаж системы кондиционирования чего стоит…

Мы присоединились к Кабрере в спальне по другую сторону лестничной площадки. Двери в ней не было, видимо, ее вынесло вихрем пламени и газа.

— Здесь была спальня племянницы, Анны Холлингер, — объяснил Кабрера, мрачно оглядывая выпотрошенную оболочку того, что было комнатой.

Он говорил теперь тише, перестав притворяться лектором полицейской академии; его, как и нас с Полой, совершенно вымотала эта экскурсия по камерам смертников.

— Жар был настолько сильным, — продолжил он, — что ей не удалось выбраться. Система кондиционирования подавала прохладный воздух, поэтому все окна были плотно закрыты.

Бригада экспертов разобрала кровать, чтобы, как я предположил, отделить обугленные останки племянницы от остатков матраца.

— Где она была найдена? — спросил я. — В постели?

— Нет, она тоже умерла в ванной. Правда, не в джакузи. Она сидела на унитазе, в позе роденовского «Мыслителя», как это ни жутко.

Видя, как вздрогнула Пола, Кабрера добавил:

— По крайней мере, умирая, она была счастлива. Мы нашли шприц для инъекций…

— Что в нем было, героин?

— Кто знает? Здесь бушевал такой огонь, что это уже не определить.

Под окном остались нетронутыми телевизор и видеомагнитофон, видимо спасенные притоком холодного воздуха через разбитое стекло. Пульт дистанционного управления лежал на столике возле кровати, расплавившийся, как черный шоколад, но в бесформенной массе пластика еще виднелись кнопки.

Сам не желая того, я машинально изрек:

— Интересно, какую программу она смотрела?… Извините, это жестоко.

— Да, жестоко. — Пола утомленно покачала головой, когда я попытался включить телевизор. — Чарльз, мы уже смотрели новости. В любом случае, сейчас в доме нет электричества.

— Верно. Что собой представляла Анна? Если я правильно понял, она была наркоманкой со стажем.

— Нет. После передозировки она вылечилась. Я не знаю, какую она делала себе инъекцию. — Пола окинула взглядом залитые солнцем крыши Эстрелья-де-Мар. — Она была очень веселая. Однажды она проскакала на верблюде вокруг Церковной площади, браня водителей такси, словно надменная torera. Как-то вечером в клубе «Наутико» она вытащила живого омара из ресторанного чана и принесла его к нам на стол.

— И что, съела его сырым?

— Нет. Она пожалела несчастную тварь — омар так трогательно поводил клешнями — и выпустила его в бассейн с соленой водой. Его ловили потом несколько дней. Бобби Кроуфорд кормил его по ночам. И вот она умерла здесь, на…

— Пола, не вы устроили этот пожар.

— И не Фрэнк. — Она вытерла свои слезы с моего пиджака. — Кабрера это знает.

— Не уверен.

Инспектор ждал нас у дверей самой большой спальни в западном крыле дома. Окна выходили на открытую веранду с видом на море, затененную остатками тентов, свисавших подобно черным парусам. Именно отсюда Холлингеры провозгласили тост за здравие королевы в день ее рождения, прежде чем уединиться у себя в спальнях. Лоскутья сгоревшего мебельного ситца прилипли к стенам, а туалетная комната напоминала ящик для угля, в который кто-то ненароком бросил спичку.

— Спальня миссис Холлингер. — Кабрера поддержал меня за руку, когда я споткнулся на настиле. — С вами все нормально, мистер Прентис? Думаю, вы насмотрелись достаточно.

— Все хорошо, давайте закончим экскурсию, инспектор. Миссис Холлингер обнаружили здесь?

— Нет. — Кабрера показал рукой в глубь коридора. — Она спряталась в глубине дома. Возможно, пламя там было менее сильным.

Мы прошли по коридору в небольшую комнату с единственным окном, выходившим на лимонную рощу. Несмотря на разрушительное действие пламени, было ясно, что интерьер этой комнаты замыслил весьма изощренный ум, с утонченным, хотя и несколько жеманным вкусом. Остатки лакированной китайской ширмы загораживали кровать, а у камина друг напротив друга стояло то, что было когда-то парой красивых кресел в стиле ампир. Две стены занимали книжные шкафы от пола до потолка, с обугленных полок которых кое-где еще торчали сгоревшие корешки книг. Над кроватью было небольшое мансардное окно, в котором осталось единственное во всем доме нетронутое стекло.

— Это был кабинет Холлингера? — спросил я Кабреру. — Или гостиная миссис Холлингер?

— Нет, это была спальня мистера Сэнсома, секретаря семейства Холлингеров.

— И миссис Холлингер была обнаружена здесь?

— Да, на кровати.

— А Сэнсом? — Я шарил глазами по полу, почти ожидая найти тело где-нибудь возле плинтуса.

— Он тоже был на кровати.

— Так они лежали вместе?

— В момент смерти, без сомнения. Ее туфли были у него в руках, причем вцепился он в них… мертвой хваткой.

Совершенно ошеломленный, я повернулся, чтобы поговорить с Полой, но она отстала от нас, видимо, решив в последний раз обойти другие комнаты. Я почти ничего не знал о Роджере Сэнсоме, пятидесятилетнем холостяке, который работал на агентство недвижимости Холлингера, а потом поехал с ним в Испанию в должности управляющего. Но умереть в одной постели с женой работодателя — это уже предел служебного рвения. Я представил себе их последние мгновения вместе, когда лакированная ширма вспыхнула стеной огня.

— Мистер Прентис… — Кабрера поманил меня к двери. — Я попросил бы вас найти доктора Гамильтон. Она очень расстроена, для нее это слишком тяжелое испытание. И потом, вы увидели вполне достаточно и, возможно, поговорите об этом с братом. Я могу обязать его встретиться с вами.

— Поговорить с Фрэнком? О чем мне с ним говорить? Я полагаю, вы описали ему все это?

— Он сам все видел. На следующий день после пожара он попросил меня привезти его в дом. Его уже арестовали по обвинению в хранении зажигательной смеси. Когда мы добрались до этой комнаты, он решил признаться.

Кабрера наблюдал за мной в своей глубокомысленной манере, словно ожидал, что и я, в свою очередь, сознаюсь, какой была моя роль в этом преступлении.

— Инспектор, когда я встречусь с Фрэнком, я скажу ему, что видел дом. Если он узнает, что я побывал здесь, то поймет, насколько абсурдно его признание. Он не мог их убить, это просто противоречит здравому смыслу.

Мне показалось, что Кабрера разочаровался во мне.

— Это возможно, мистер Прентис. Ведь вина — такое гибкое понятие, валюта, которая, переходя из рук в руки… каждый раз немного теряет в цене.

Я оставил его копаться в ящиках туалетного столика и пошел по временному настилу на поиски Полы. Спальня миссис Холлингер была пуста, но, проходя мимо комнаты племянницы, я услышал голос Полы, доносившийся с террасы внизу.

Она ждала меня возле своей машины, разговаривая с Мигелем, а он чистил забитые мусором отверстия поступления и стока воды в бассейне. Я подошел к окну и высунулся из него между обрывками обгоревшего тента.

— Мы уже все посмотрели, Пола. Я сейчас спущусь.

— Хорошо. Я хочу уехать отсюда. Мне показалось, что вы все-таки смотрите телевизор.

К ней явно вернулось самообладание, и теперь она курила тонкую сигару, прислонившись к «БМВ», но старалась не смотреть на дом. Она направилась к бассейну и стала бродить среди разбросанных по террасе стульев. Я догадался, что она искала место, где стояла в тот момент, когда начался пожар.

Залюбовавшись ею, я присел отдохнуть на подоконник и попытался ослабить ортопедический воротник вокруг шеи. Мой взгляд случайно упал на телевизор, и тут я заметил, что из приемного отверстия видеомагнитофона торчит кассета, извергнутая механизмом, когда из-за высокой температуры отключилось электричество. Потрясенные масштабом разрушений и занятые выносом тел погибших, полицейские эксперты не обратили внимания на этот предмет, один из немногих, чудом переживших пожар и потоки воды, которыми его гасили.

Я взял кассету и осторожно вытащил ее из магнитофона. Ее корпус был нетронут, и я поднял кожух: лента еще крепко держалась на катушках и даже не провисала. Телевизор можно было смотреть из ванной комнаты, и я легко представил себе Анну Холлингер, которая смотрела передачу, сидя на унитазе и вводя в вену героин. «Интересно, что она смотрела перед смертью», — подумал я, сунул кассету в карман и следом за Кабрерой спустился вниз по лестнице.

 

Глава 10

Порнофильм

Шофер сачком вылавливал из бассейна обломки и реликвии затонувшего королевства, спасшиеся из глубин: винные бутылки, соломенные шляпы, пояс, лакированные туфли, сверкавшие на солнце, по мере того как с них стекала вода. Мигель почтительно выгружал на мраморный край бассейна все, что осталось от того трагического вечера.

Он почти не сводил с меня глаз, пока я отдыхал, сидя в машине рядом с Полой. Я прислушивался к шуму полицейского «сеата», рыскающего по обрамленным пальмами улицам где-то под холмом, на котором располагалось имение Холлингеров. Казалось, стоило Кабрере уехать, как нас снова охватил ужас, неиссякаемым источником которого был сгоревший особняк. Руки Полы судорожно вцепились в руль, пальцы сжимали обод, то стискивая его, то немного расслабляясь. Дом уже остался довольно далеко позади, но я видел, что ее сознание по-прежнему блуждает среди опустевших комнат, словно она проводит мысленную аутопсию жертв пожара.

Пытаясь подбодрить ее, я обнял Полу за плечи. Она повернула ко мне лицо, рассеянно улыбаясь, как улыбается влюбленному пациенту доктор, начиная догадываться о его чувствах.

— Пола, вы устали. Может, я поведу машину? Я отвезу вас в клинику и вернусь обратно на такси.

— Я не могу появиться в клинике в таком состоянии. — Она склонила голову к рулю. — Эти жуткие комнаты… Мне хотелось бы, чтобы каждый житель Эстрелья-де-Мар здесь побывал. Я невольно думаю обо всех тех людях, которые пили шампанское Холлингера, считая его только заурядным старикашкой с женой-актрисой.

— Не вы устроили пожар. Чаще напоминайте себе об этом.

— Конечно, — откликнулась она, и мне показалось, что я ее не убедил.

Мы ехали по улицам Эстрелья-де-Мар и спускались все ниже с холма. Море трепетало в просветах между пальмами. Прихожане англиканской церкви собирались на репетицию хора. В скульптурной мастерской стоял на подиуме совсем другой, но тоже почти обнаженный юноша-испанец, напрягая бицепсы, пока его сосредоточенно лепили серьезные ученики скульптора в рабочих халатах поверх пляжных костюмов. Кинотеатр на открытом воздухе предлагал «Правила игры» Ренуара и «Поющих под дождем» Джина Келли, а один из дюжины театральных клубов анонсировал целый сезон пьес Гарольда Пинтера. Несмотря на убийство Холлингеров, Эстрелья-де-Мар так же серьезно относилась к своим удовольствиям, как какое-нибудь поселение Новой Англии в семнадцатом веке.

С балкона квартиры Фрэнка я смотрел вниз на плавательный бассейн, где Бобби Кроуфорд с мегафоном в руке тренировал женщин, упражнявшихся в стиле баттерфляй. Он носился вдоль края бассейна, бодро выкрикивая инструкции тридцатилетним пловчихам, вздымавшимся над водой и снова исчезавшим под ее вспененной поверхностью. Его увлеченность умиляла. Казалось, он искренне верил в то, что любая из его учениц может стать олимпийской чемпионкой.

— Узнаю Бобби Кроуфорда. — Пола оперлась рядом со мной на перила. — Что это он задумал?

— Он меня утомил. Такая неиссякаемая энергия, да еще и эта теннисная машина. Она как метроном, который задает здесь темп: быстрее, быстрее, подача, удар с лета, смэш. Поневоле захочется вернуться в сонное царство пуэбло… Пола, можно мне снять этот воротник? С этой проклятой штуковиной на шее я даже думать не могу.

— Ну… если вы так хотите. Попробуем освободить вас на часок и посмотрим, как вы будете себя чувствовать. — Она расстегнула воротник, скривившись при виде лиловато-синих кровоподтеков. — Кабрера мог бы снять с вашей шеи отпечатки пальцев. Кому понадобилось нападать на вас?

— Такие всегда найдутся. У Эстрелья-де-Мар есть и другая, темная, тайная сторона. Пьесы Гарольда Пинтера, хоровые общества и курсы скульпторов — это хорошо продуманные групповые игры. А тем временем кто-то потихоньку обделывает настоящие темные дела.

— И какие же?

— Да мало ли — деньги, секс, наркотики! За пределами Эстрелья-де-Мар на искусство всем наплевать. Единственные настоящие философы теперь — полицейские.

Она положила руки мне на плечи.

— Возможно, Кабрера прав. Если вы в опасности, значит, вам нужно отсюда уехать.

Она немного оживилась после визита в дом Холлингеров и наблюдала, как я беспокойно расхаживаю по балкону. Видимо, я ошибался, полагая, что ее интерес ко мне был отчасти сексуальным и что, возможно, я невольно напомнил ей о счастливых днях с Фрэнком. Теперь я понял, что ей была нужна моя помощь в каком-то ее собственном деле, но она все еще сомневалась, можно ли мне доверять.

Она подняла воротник моей рубашки, чтобы скрыть синяки.

— Чарльз, попробуйте отдохнуть. Я знаю, что вы потрясены увиденным, но это ничего не меняет.

— Не уверен. Более того, я думаю, что это меняет все. Подумайте об этом и вы, Пола. Нынче утром мы с вами разглядывали моментальный снимок, сделанный в день рождения королевы, в самом начале восьмого. Это интересная картинка. Куда делись Холлингеры? Прощаются с гостями, смотрят спутниковую ретрансляцию торжеств из Лондона, с аллеи Мэлл в парке Сент-Джеймс? Нет, им просто наскучили гости, они ждут, пока те отправятся по домам. Холлингер «расслабляется» в своем джакузи с девушкой-шведкой, подружкой Андерсона. Она ждет ребенка неизвестно от кого. От Холдингера? Кто знает, может быть, он еще был на это способен. Миссис Холлингер в постели с секретарем, играющим в какие-то фетишистские игры с ее туфлями. Их племянница ширяется в ванной. Ничего себе семейка! Если называть вещи своими именами, у дома Холлингеров была явно не безупречная репутация.

— Безупречной репутации нет ни у Эстрелья-де-Мар и ни у одного города на свете. Я ненавижу людей, которым не терпится покопаться в моем грязном белье.

— Пола, у меня и в мыслях не было осуждать чьи-то моральные принципы. Но все равно повод спалить, дом мог появиться у множества людей. Представьте себе Андерсона, который обнаружил, что у его девятнадцатилетней подружки была интрижка с Холлингером?

— У нее их с ним не могло быть. Это был семидесятипятилетний старик, он лечился от простатита.

— Не исключено, что он лечился каким-то своим особым способом. Опять-таки, кто, если не Андерсон, был отцом ребенка?

— Кто бы он ни был, уж явно не Холлингер. Отцом мог быть кто угодно. Таков уж курорт Эстрелья-де-Мар. Здесь люди тоже занимаются сексом, хотя часто даже не отдают себе в этом отчета.

— А что, если отцом был тот странный психиатр, доктор Сэнджер? Возможно, он решил устроить пожар, чтобы проучить Холлингера, не зная, что Биби лежит с ним в джакузи.

— Исключено. — Пола бесцельно бродила по гостиной, постукивая каблуками в такт ударам теннисной машине. — К тому же Сэнджер вовсе не странный психиатр. Он оказывал на Биби хорошее влияние. Она пережила с ним самые мрачные дни, до коллапса. Я иногда встречаюсь с ним в клинике. Он застенчивый, даже печальный человек.

— Но любит разыгрывать из себя гуру перед молодыми женщинами. А миссис Холлингер и обувной фетишист Роджер Сэнсом? Вдруг у Сэнсома была темпераментная подружка-испанка, которая приревновала его к пленительной кинозвезде и решила отомстить?

— Пленительной она была сорок лет назад, популярной восходящей звездочкой с сексуальным голосом. Алиса Холлингер, которая жила в Эстрелья-де-Мар, годилась ему в матери.

— И, наконец, племянница, которая смотрит последнюю в жизни телепередачу, ширяясь в ванной. Там, где есть наркотики, всегда есть дилеры. Обычно дилеры сатанеют даже из-за копеечного долга. Здесь они дежурят у входа в дискотеку каждую ночь. Я поражаюсь, почему Фрэнк терпел их присутствие.

Пола повернулась ко мне и нахмурилась. Она была явно удивлена, впервые услышав из моих уст критику в адрес брата.

— Фрэнк управлял преуспевающим клубом. Кроме того, он чрезвычайно терпимо относился ко всему на свете.

— Я тоже, Пола. Я только хотел сказать, что существует сколько угодно мотивов поджога. Когда я в первый раз побывал в доме Холлингеров, то никак не мог взять в толк, кому могло понадобиться его поджечь. Но теперь я вижу слишком много поводов и подозреваю слишком многих.

— В таком случае, почему бездействует Кабрера?

— У него есть признание Фрэнка. С точки зрения полиции, дело закрыто. Кроме того, он, может быть, полагает, что у Фрэнка были и свои причины, вероятно, финансовые. Разве Холлингер не был одним из главных акционеров клуба «Наутико»?

— Вместе с Элизабет Шенд. Вы стояли рядом с ней на похоронах. Поговаривают, что у них с Холлингером когда-то что-то было.

— Это и ее включает в список подозреваемых. Может быть, она не могла простить ему роман с Биби. Иногда люди делают очень странные вещи по самым банальным причинам. Может быть…

— Слишком много всяких «может быть». — Пола попыталась успокоить меня, усадив в кожаное кресло и подложив подушку мне под голову. — Будьте осторожны, Чарльз. Следующее нападение на вас может оказаться куда более серьезным.

— Я об этом думал. Зачем кому-то меня пугать? Это можно объяснить тем, что тот, кто на меня напал, только что приехал в Эстрелья-де-Мар и принял меня за Фрэнка. Может быть, ему заказали убить Фрэнка или только покалечить. Он понял, что я не Фрэнк, и отступил…

— Чарльз, пожалуйста…

Эти мои размышления снова вывели Полу из себя, и она вышла на балкон. Я встал и последовал за ней. Мы стояли у перил. Бобби Кроуфорд все еще обучал своих пловчих, замерших в ожидании старта на глубоком конце бассейна и явно жаждавших броситься во взбаламученную воду.

— Кроуфорда здесь любят, — заметил я. — Его энтузиазм просто подкупает.

— Поэтому он и опасен.

— А он опасен?

— Как все наивные люди. Никто не в силах противиться его обаянию.

Одна из пловчих потеряла ориентацию в бассейне, который настолько вспенился от множества молотивших по воде рук, что походил на изрытое бороздами поле. Отчаявшись, она стояла по плечи в воде, покачиваясь на волнах, а когда попыталась отереть с лица пену, не удержалась и потеряла равновесие. Кроуфорд тут же сбросил сандалии и прыгнул в воду, спеша ей на помощь. Он успокаивал пловчиху, обняв за талию и прижав к груди. Когда она немного пришла в себя, он поддержал ее, показав, как правильно вытянуть руки, и успокоил волну, чтобы она смогла отработать стиль. Она двинулась вперед, а он поплыл рядом и радостно улыбнулся, заметив, что ее округлые бедра снова стали двигаться уверенно.

— Впечатляюще, — сказал я и повернулся лицом к Поле. — А кто он на самом деле?

— Бобби Кроуфорд и сам того не знает. Он за час кем только не успевает побыть. Каждое утро он достает свои личины из платяного шкафа и решает, которую из них надеть.

Она говорила с ядовитым сарказмом, боясь, как бы я не заподозрил ее в том, что она тоже не в силах устоять перед обаянием Кроуфорда, но вместе с тем, казалось, не осознавала, что на губах у нее играет нежная улыбка, как у любовницы, вспоминающей былой роман. И обаяние, и самоуверенность Кроуфорда явно сердили ее, а я задавался вопросом, не вскружил ли он голову и ей. Для Кроуфорда, наверное, игра с этой угрюмой и остроумной докторшей была труднее и увлекательнее, чем состязание с теннисной машиной.

— Пола, не слишком ли вы к нему строги? Он довольно симпатичный.

— Конечно, еще бы. На самом деле этот парень мне нравится. Он вроде большого щенка, которого посещают множество странных идей, а он и понятия не имеет, как их пережевать и претворить в жизнь. Теннисист-бездельник, прослушавший курс гуманитарных наук в открытом университете. Он думает, что дешевая книжка по социологии в мягкой обложке способна дать ответ на все вопросы. Но вообще-то он довольно забавный.

— Я хочу поговорить с ним о Фрэнке. Ему, наверное, известно все об Эстрелья-де-Мар.

— Держу пари, так оно и есть. Мы все здесь пляшем под его дудку. Бобби изменил нашу жизнь, да и пациентов у нас в клинике с его появлением поубавилось. До его приезда это был громадный конвейер, поглощающий деньги пациентов, которых мы лечили от пристрастия к наркотикам: алкоголизм, утрата интереса к жизни, последствия злоупотребления бензоседуксеновыми транквилизаторы… Но стоило Бобби Кроуфорду просунуть голову в приоткрытую дверь палаты, как все ожили и стремглав понеслись на теннисные корты. Он удивительный человек.

— Полагаю, вы хорошо его знаете.

— Слишком хорошо. — Она рассмеялась, вспомнив что-то свое. — Я говорю гадости, правда? Вам будет приятно услышать, что он не очень хороший любовник.

— Почему?

— Для этого он недостаточно эгоистичен. Эгоистичные мужчины — самые лучшие любовники. Они готовы постараться, чтобы женщина получила удовольствие, зная, что потом смогут рассчитывать на большее для самих себя. Кажется, вы вполне способны это понять.

— Я стараюсь не понимать. Вы очень откровенны, Пола.

— Ах… Но откровенность — искусный способ скрыть истину.

Проникаясь к ней все более теплыми чувствами, я осторожно обнял ее за талию. Она мгновение колебалась, но потом прильнула ко мне. Она виртуозно демонстрировала независимость и самообладание, но на самом деле была лишена уверенности в себе. Эта черточка ее характера восхищала меня. В то же время она флиртовала со мной, словно поддразнивая меня и лишний раз напоминая, что Эстрелья-де-Мар — это шкатулка с секретом, от которой у нее, возможно, есть ключи. Я уже подозревал, что она знает о пожаре и признании Фрэнка намного больше, чем рассказала мне.

Я повел ее с балкона в гостиную, а затем потянул в затененную спальню. Когда мы остановились в полумраке, я положил руку ей на грудь, медленно обводя указательным пальцем голубую вену, змеившуюся по загорелой коже, прежде чем исчезнуть в теплых глубинах ниже соска.

Она с любопытством наблюдала, что будет дальше. Не отталкивая мою руку, она сказала:

— Чарльз, прислушайтесь к совету доктора. На сегодня вам хватит стрессов.

— Секс с вами чреват большим стрессом?

— Секс со мной — это всегда сплошной стресс. Очень немногие мужчины в Эстрелья-де-Мар это подтвердят. Я больше не хочу ходить на кладбище.

— Следующий раз, когда мне случится там быть, почитаю эпитафии. Там что, похоронены сплошь ваши любовники, Пола?

— Нет, там их всего один-два. Как говорится, врач может похоронить свои ошибки.

Я прикоснулся к тени на ее щеке, напоминавшей темное помутнение на фотопленке.

— Кто поставил вам синяк? Сильно же вас стукнули.

— Пустяки. — Она прикрыла синяк рукой. — Я занималась в тренажерном зале. Кто-то на меня случайно налетел.

— В Эстрелья-де-Мар царят грубые нравы. Прошлой ночью на автомобильной стоянке…

— Что-то случилось?

— Я не уверен. Если это была игра, то очень жестокая. Какой-то друг Кроуфорда пытался изнасиловать девушку. Но, как ни странно, она, кажется, не очень сопротивлялась.

— Это похоже на Эстрелья-де-Мар.

Высвободившись, она села на кровать и разгладила покрывало, как будто искала отпечаток тела Фрэнка. Казалось, Пола забыла о моем присутствии. Потом она взглянула на часы, вернувшись к своей прежней роли — уверенности в себе и самообладанию.

— Мне нужно идти. Вы не поверите, но в клинике еще есть несколько пациентов.

— Конечно.

Когда мы дошли до двери, я спросил:

— А почему вы стали врачом?

— А вдруг я — хороший врач?

— Уверен, что самый лучший. Ваш отец — врач?

— Он — пилот австралийских авиалиний. Моя мать ушла от нас, познакомившись с австралийским адвокатом, дожидавшимся в аэропорту своего рейса.

— Она вас бросила?

— Совершенно верно. Мне было шесть лет, но я смогла заметить, что она забыла о нас, еще не успев собрать чемоданы. Меня воспитала сестра отца, гинеколог, — в Шотландии, в Эдинбурге. Я была там очень счастлива, действительно счастлива впервые в жизни.

— Рад это слышать.

— Она была незаурядной женщиной: никогда не выходила замуж, не слишком падкая до мужчин, она очень любила секс. Она смотрела на мир, и в первую очередь на секс, без каких-либо иллюзий.

Завести любовника, высосать из него все лучшее до капли, что он мог дать ей в сексуальном отношении, а потом вышвырнуть — таково было ее кредо.

— Жестокая философия, так обычно рассуждают шлюхи.

— Почему бы и нет? — Пола смотрела, как я открываю дверь, приятно удивленная тем, что шокировала меня. — Многие женщины любят почувствовать себя в шкуре шлюхи гораздо больше, чем вам кажется. А мужчины такого опыта обычно лишены…

Я проводил Полу до лифта, восхищаясь ее дерзостью. Прежде чем закрылись двери, она наклонилась ко мне и поцеловала в губы, легонько коснувшись синяков у меня на шее.

Поглаживая раздраженную кожу, я сидел в кресле, стараясь не смотреть на ортопедический воротник, стоявший передо мной на письменном столе. Я еще чувствовал на губах вкус поцелуя Полы, аромат ее губной помады и американских духов. Но я прекрасно понимал, что не страсть двигала этой женщиной. Ее пальцы, дотронувшиеся до моей шеи, казалось, напомнили мне о ее собственных синяках, неведомо когда и от кого полученных, и о том, что мне предстоит разгадать немало загадок, прежде чем я хоть на йоту приближусь к тайне убийства Холлингеров.

Я прислушивался к теннисной машине, подававшей мячи через сетку тренировочного корта, и к всплескам в бассейне. В поисках сигареты, лучшего противоядия от всех этих оздоровительных мероприятий и физических упражнений, я подтянул к себе лежавший на письменном столе пиджак и пошарил по карманам.

Кассета, взятая из спальни Анны Холлингер, торчала из внутреннего кармана. Я встал, включил телевизор и вставил кассету в видеоплеер. Если лента записывала живую спутниковую программу, пока Энн сидела на стульчаке в ванной со шприцем в руке, то пленка точно зафиксировала момент, когда ее спальню охватило пламя.

Я перемотал ленту, и вот экран послушно засветился: пустая спальня роскошной квартиры в стиле «ар-деко», с белой лепниной и поблескивавшей, словно лед, мебелью, освещалась утопленными в нишах-амбразурах светильниками. Огромная кровать с синим атласным покрывалом и спинкой с мягкой обивкой занимала центр сцены. На ней сидел, подпираемый подушками, желтый плюшевый медвежонок, его плюшевый мех слегка отливал зеленым. Над кроватью висела узенькая полочка, заставленная коллекцией фарфоровых зверушек, которая могла принадлежать девочке-подростку.

Камера невидимого оператора подалась влево, когда в комнату через открытую зеркальную дверь вошли две молодые женщины. Одна из них была одета в длинное подвенечное платье из кремового шелка, кружевной облегающий лиф которого открывал загорелую шею и крепкие ключицы. Лицо невесты закрывала вуаль, под которой виднелся хорошенький подбородок и выразительный рот, напомнившие мне Алису Холлингер в юности, в годы учебы в школе Дж. Артура Рэнка. Подружка невесты была в платье ниже колен, в белых перчатках и шляпке без полей. Ее волосы, обрамлявшие очень загорелое лицо, были зачесаны назад. Внешне они напомнили мне женщин, принимавших солнечные ванны в клубе «Наутико», — холеные, удравшие на тысячи световых лет от любых форм скуки и более всего блаженствующие в постели, в объятиях любовника.

Камера последовала за ними, когда они сбросили туфли и стали быстро раздеваться, горя нетерпением вернуться к шезлонгам на солнце. Подружка невесты одной рукой расстегивала пуговицы своего платья, а другой помогала невесте справиться с молнией на подвенечном одеянии. Не мешая им делиться секретами и шуточками и хихикать друг дружке на ушко, камера сфокусировалась на плюшевом медвежонке, неуклюже «наезжая» на его пуговичный нос.

Зеркальная дверь снова открылась, на мгновение отразив темный балкон и крыши Эстрелья-де-Мар. Вошла вторая подружка невесты, женщина лет сорока, с обесцвеченными волосами, сильно накрашенная, с тяжелой грудью, едва помещавшейся в тугом корсаже. Ее шею и грудь заливал яркий румянец, явно не от загара. Когда она неловко покачнулась, чуть было не сломав тоненький каблук и не упав, я решил, что, выйдя из церкви, она сделала небольшой крюк, чтобы заглянуть в ближайший бар.

Все три женщины разделись до нижнего белья и сели на кровать, отдыхая перед тем, как облачиться в повседневную одежду. Как ни странно, ни одна из них не смотрела на подругу, снимавшую их на видео. Они начали раздевать одна другую, пальцами поддевая бретельки бюстгальтеров, лаская загорелую кожу и разглаживая отметины от тесного белья на коже. Подружка невесты, платиновая блондинка, подняла невестину вуаль и поцеловала ее в губы, а потом стала поглаживать ее груди, удивленно улыбаясь тому, как набухают соски, словно это невесть какое чудо природы.

Камера пассивно наблюдала за ласками женщин. Глядя эту пародию на лесбийскую сцену, я больше не сомневался, что ни одна из трех ее участниц не была профессиональной актрисой. Они играли свои роли, как активистки любительской театральной труппы, исполняющие непристойный фарс эпохи Реставрации.

Устав от взаимных объятий, женщины прилегли отдохнуть и тут с деланным изумлением уставились снизу вверх на появившиеся в кадре торс и бедра мужчины. Он стоял возле кровати, с воздетым пенисом, с лоснящимися мускулистыми бедрами и грудью, типичный безмолвный любовник с широкими плечами, статист из порнофильмов. На мгновение камера захватила нижнюю часть его лица, и я почти узнал мощную шею и крепкий подбородок.

Женщины подались вперед, демонстрируя ему груди. Не откидывая с лица вуаль, невеста взяла в руки его пенис и принялась рассеянно посасывать его головку, точно восьмилетняя девочка — слишком большой леденец. Когда она откинулась на спину и раздвинула бедра, я нажал кнопку перемотки и, понаблюдав за карикатурно ускоренными толчками таза, снова включил воспроизведение, когда мужчина оторвался от нее и, как того требуют клише порнофильмов, изверг семя ей на грудь.

По плечам и животу невесты стекал пот. Она сорвала с лица вуаль и вытерла ею сперму. Безупречно правильные черты ее лица и дерзкий взгляд снова почему-то напомнили мне старлеток актерской школы Рэнка. Она села и улыбнулась подружкам, досуха вытирая щеки вуалью. На ее руках были видны следы уколов, но она выглядела румяной и совершенно здоровой и весело рассмеялась, когда подружки вдвоем стали всовывать ее руки в подвенечное платье.

Фокус переместился влево, камера дрогнула в неловких руках оператора. Картинка вновь обрела резкость: с балкона в спальню запрыгнули двое обнаженных мужчин и бросились к женщинам. Подружки невесты обхватили их за талии и потянули на кровать. Напуганной казалась только невеста. Она попыталась прикрыть обнаженное тело подвенечным платьем. Когда коренастый мужчина, по виду араб, с покрытой волосами спиной, схватил ее за плечи и бросил ничком на постель, она стала беспомощно сопротивляться.

Я смотрел, как изнасилование шло своим чередом, и старался не замечать полного отчаянья во взгляде невесты, пытающейся зарыться лицом в синий атлас покрывала. Она больше не играла, было ясно, что ее тайный сговор с камерой кончился. Лесбийский фрагмент этого порнофильма был «подставой», призванной заманить ее в эту безликую квартиру, мизансценой настоящего изнасилования, которого ожидали подружки невесты, но не она сама.

Мужчины по очереди штурмовали растрепанную невесту, демонстрируя отработанный репертуар сексуальных актов. Их лица ни разу не появились на экране, но было видно, что смуглый мужчина — средних лет, с загорелыми мясистыми руками вышибалы ночного клуба. Тот, что помоложе, имел характерное для англичанина телосложение — широкие плечи и узкие бедра. Ему было немногим больше тридцати. Он двигался с грацией профессионального танцора, стремительно манипулируя телом жертвы, легко меняя позы, без усилий вторгаясь в нее всеми мыслимыми способами. Раздраженный стонами жертвы, он скомкал вуаль и запихнул ей в рот.

Фильм кончался хаосом совокупляющихся тел. В абсурдной имитации художественного финала камера буквально порхала вокруг кровати и на миг замерла перед зеркальной дверью. Оказывается, снимала женщина. На ней было черное бикини, с плеча свешивалась аккумуляторная батарея на кожаном ремешке. Едва различимый шрам от хирургической операции сбегал от поясницы вокруг талии к правому бедру.

Фильм заканчивался. Мужчины ретировались из комнаты, в кадре неотчетливо промелькнули их лоснящиеся бедра и потные ягодицы. Подружки невесты помахали камере руками, а потом грудастая платиновая блондинка легла на спину, посадила плюшевого медвежонка верхом себе на живот и стала покачивать игрушку, весело смеясь.

Но я смотрел на невесту. Ее лицо сохраняло присутствие духа, несмотря на обезобразившие его синяки. Она промокнула глаза наволочкой и потерла воспаленные локти и колени. Тушь черными слезами растеклась у нее по щекам, размазанная губная помада перекосила рот. И все же она ухитрилась улыбнуться в камеру, ни дать ни взять, отважная восходящая звездочка экрана перед массой объективов с Флит-стрит, храбрая девочка, проглотившая горькое лекарство для своего же блага. Сжимая в руках измятое подвенечное платье, она отвернулась от камеры и широко улыбнулась мужчине, тень которого виднелась на стене возле двери.

 

Глава 11

Леди у бассейна

Спрятав лицо в тени широкополой шляпы, Элизабет Шенд дремала за столиком для ленча возле плавательного бассейна. Ее безупречно белая кожа контрастировала даже с купальным костюмом цвета слоновой кости. Словно блистающая драгоценностями полусонная кобра на алтаре, она смотрела, как я шел к ней по лужайке, а потом начала втирать масло от загара в спины двух молодых людей, растянувшихся подле нее. Она массировала их мускулистые плечи, совершенно безучастная к их жалобам, словно расчесывала двух гибких борзых.

— Миссис Шенд сейчас примет вас, — сказал Сонни Гарднер, который ждал у бассейна.

Он поманил меня за собой к столику для ланча и добавил:

— Гельмут и Вольфганг, два друга из Гамбурга.

— Странно, что на них нет собачьих ошейников. — Я внимательно вглядывался в настороженное мальчишеское лицо Гарднера. — Сонни, что-то вас давно не было в клубе «Наутико».

— Миссис Шенд решила, что я должен работать здесь.

Когда какая-то птица начала щебетать в увитой розами беседке, он поднес свой мобильный телефон к уху и объяснил мне:

— Повышенные меры безопасности после пожара в доме Холлингеров.

— Да, это не лишнее.

Я оглянулся на красивую виллу, величественно вырисовывающуюся на фоне неба над Эстрелья-де-Мар и империей Шенд, и добавил:

— Не хотелось бы, чтобы сгорело и это имение.

— Мистер Прентис, присоединяйтесь к нам… — обратилась ко мне Элизабет Шенд с другой стороны бассейна.

Она вытерла руки полотенцем и шлепнула молодых немцев по ягодицам, дав таким образом понять, что больше в них не нуждается. Я разминулся с ними, огибая бассейн; они старались на меня не смотреть, поглощенные собственными телами, игрой мускулов и эффектом массажного масла. Оба бросились бегом по лужайке и вбежали через садовую калитку во двор двухэтажной пристройки к вилле.

— Мистер Прентис… Чарлъз, идите сюда, садитесь поближе ко мне. Мы встречались на этих ужасных похоронах. Мне почему-то кажется, что я знаю вас так же давно, как Фрэнка. Рада вас видеть, хотя, как это ни прискорбно, я не смогу добавить ничего нового к тому, что вы уже узнали.

Она щелкнула пальцами в сторону Гарднера и приказала:

— Сонни, поднос с напитками…

Она, не стесняясь, осмотрела меня, отметив все детали моего облика, начиная с моих поредевших волос и уже побледневших синяков на шее и кончая моими пыльными башмаками.

— Миссис Шенд, очень любезно с вашей стороны, что вы согласились со мной встретиться. Я обеспокоен тем, что друзья Фрэнка в Эстрелья-де-Мар от него отказались. Я уже три недели пытаюсь как-то помочь ему. Честно говоря, я абсолютно ничего не выяснил.

— Может быть, искать просто негде? — Миссис Шенд обнажила свои слишком крупные зубы, что должно было означать озабоченную улыбку. — Эстрелья-де-Мар — райское местечко, но уж очень маленькое. Как это ни печально, здесь совсем немного потайных уголков.

— Конечно. Полагаю, вы не верите, что это Фрэнк поджег дом Холлингеров?

— Я не знаю, чему верить. Все это так ужасно. Нет, он не мог. Фрэнк был слишком уж мягким, слишком скептически ко всему относился… Кто бы ни устроил пожар в этом доме, он был маньяк…

Я подождал, пока Гарднер поставит напитки и возобновит патрулирование сада. На балконе пристройки молодые немцы с интересом рассматривали на солнце свои бедра. Они прилетели из Гамбурга всего два дня назад, но уже ввязались в какой-то скандал в дискотеке клуба «Наутико». Теперь миссис Шенд заточила их в квартире, где они были у нее в буквальном смысле слова под рукой. Приподняв поля шляпы, она наблюдала за ними с видом собственницы, может быть, даже хозяйки публичного дома, надзирающей за времяпрепровождением своих подопечных в свободное от работы время.

— Миссис Шенд, если Фрэнк не убивал Холлингеров, то кто это сделал? Не приходит ли вам на ум кто-то, кто относился к ним настолько недоброжелательно?

— Никто. Честное слово, я не могу себе представить, что кто-то хотел причинить им вред.

— Однако они не пользовались популярностью. Люди, с которыми я говорил, жаловались, что Холлингеры держались немного особняком.

— Это абсурд. — Миссис Шенд сделала гримасу, таким глупым ей это показалось. — Ради бога, увольте, он был кинопродюсером. Она была актрисой. Оба любили Канны и Лос-Анджелес, так же как всех этих бесцеремонных широкоэкранных ловкачей. Если они и держались отчужденно, то лишь потому, что Эстрелья-де-Мар, на их взгляд, стала слишком…

— Буржуазной?

— Совершенно верно. Здесь теперь такая кипучая деятельность. Все местечко стало типичным пристанищем среднего класса. Холлингеры приехали сюда, когда единственными британцами кроме них были несколько эмигрантов, которые жили на поступавшие с родины деньги, и пара уставших от жизни баронетов. Они помнили Эстрелья-де-Мар еще до того, как здесь открылись кулинарные курсы и…

— Начали ставить пьесы Гарольда Пинтера?

— Боюсь, что так. Не думаю, что Холлингеры были способны понять прелесть Гарольда Пинтера. Для них искусство означало Калифорнию с ее подписными концертами, на которых мужчины являются во фраках, а дамы — в вечерних платьях, субсидирование изящных искусств и деньги Гетти.

— А как насчет деловых конкурентов? Холлингер владел огромными земельными участками вокруг Эстрелья-де-Мар. Он, наверное, стремился притормозить строительство в этих местах.

— Нет. Он смирился с всеми изменениями. Они стали жить очень замкнуто, ни с кем не общаясь. Он наслаждался своей коллекцией монет, а ее волновал только очередной лифтинг.

— Кто-то говорил мне, что они пытались продать свою долю в клубе «Наутико».

— Мы с Фрэнком собирались ее выкупить. Не забывайте, клуб изменился. Вместе с Фрэнком пришла молодая жизнерадостная толпа, которая все хотела делать по-новому и танцевала под совсем другие мелодии.

— Я слышу эти мелодии каждую ночь, когда пытаюсь заснуть. Это определенно веселенькая музычка, особенно когда играет Бобби Кроуфорд.

— Бобби? — Миссис Шенд улыбнулась своим мыслям почти по-девичьи. — Милый мальчик, он так много сделал для Эстрелья-де-Мар. Как только мы без него обходились?

— Мне он тоже нравится. Но не кажется ли вам, что этот парень немного… непредсказуем?

— Это как раз то, что нужно Эстрелья-де-Мар. До его прибытия сюда клуб «Наутико» едва дышал.

— В каких отношениях Кроуфорд был с Холлингерами? Вряд ли они спокойно мирились с присутствием в клубе торговцев наркотиками.

Миссис Шенд укоризненно посмотрела на небо, словно ожидала, что оно уберется с ее глаз.

— А они там есть?

— Вы их не заметили? Странно. Они ежедневно сидят вокруг бассейна, словно голливудские агенты.

Миссис Шенд глубоко вздохнула, и я понял, что она специально задерживала дыхание.

— В наши дни наркотики можно обнаружить повсюду, особенно вдоль этого побережья. В тех местах, где море встречается с сушей, происходит что-то очень странное. — Она показала рукой на далекие пуэбло. — Людям скучно, и наркотики не дают им сойти с ума. Бобби смотрит на это сквозь пальцы, но он жаждет отвадить людей от всяких транквилизаторов, которые прописывают типы вроде Сэнджера. Вот что опаснее наркотиков. До прибытия Бобби Кроуфорда весь этот городок был окутан туманом валиума.

— Насколько я понимаю, бизнес тогда вообще шел очень вяло?

— Просто никак. Людей ничто не интересовало, кроме очередного пузырька с пилюлями. Но теперь они приободрились. Чарльз, я скорблю по Холлингерам. Ведь я знала их тридцать лет.

— Вы были актрисой?

— А я что, похожа на актрису? — Миссис Шенд подалась вперед и похлопала меня по руке. — Это мне льстит. Нет, я была бухгалтером. Очень молодым и очень суровым. Я свернула кинобизнес Холдинге — ра, этот бездонный сточный колодец для капиталов. Вычеркнула из платежных ведомостей всех этих людей, которые покупают права, а потом не снимают ни одного кадра. После этого он попросил меня войти в его агентство недвижимости. Когда в семидесятые годы кончился строительный бум, пришло время застраивать побережье Испании. Я бросила взгляд на Эстрелья-де-Мар и подумала, что ею стоит заняться.

— Так вы всегда были близки с Холлингером?

— Близка настолько, насколько вообще могу быть близка с мужчиной, — сухо произнесла она. — Но вовсе не в том смысле, какой у вас на уме.

— Вы не поссорились с ним?

— Бог с вами, что вы хотите этим сказать? — Миссис Шенд сняла шляпу таким решительным жестом, словно освобождала от всего лишнего палубу корабля перед сражением, и не мигая посмотрела на меня. — Боже милостивый, я не поджигала дом. Вы намекаете на это?

— Конечно нет. Я знаю, что это не вы. — Я попытался умиротворить ее, изменив тактику, пока она не успела позвать на помощь Сонни Гарднера. — А доктор Сэнджер? У меня из головы не выходит эта сцена на похоронах. Он здесь явно никому не нравится. Такое ощущение, что на него возлагают вину за этот пожар.

— Только за беременность Биби, а вовсе не за пожар. Сэнджер из той породы психиатров, которые спят с пациентками, воображая, что оказывают на них тем самым положительное терапевтическое воздействие. Он лечит главным образом маленьких девочек, отвыкающих от наркотиков и ищущих дружеское плечо, чтобы опереться.

— А что, если он сам не поджигал дом, но заплатил кому-то и этот «кто-то» поджег дом за него? Ведь Холлингеры, по существу, отобрали у него Биби.

— Не думаю. Но кто знает? Сожалею, Чарльз, но я вряд ли чем-то могу помочь вам. — Она встала и накинула пляжный халат. — Я провожу вас до дома. Понимаю, как вы обеспокоены судьбой Фрэнка. Вероятно, вы чувствуете, что несете за него ответственность.

— Не совсем так. Когда мы были маленькими, в мои обязанности входило чувствовать вину за нас обоих. Привычка осталась, от нее нелегко просто так отмахнуться.

— В таком случае, вы оказались в нужном месте. Когда мы проходили мимо бассейна, она махнула рукой в сторону пляжа и сказала:

— Мы в Эстрелья-де-Мар ни к чему не относимся слишком уж серьезно. Даже…

— К преступности? Вокруг совершается масса преступлений. Я имею в виду вовсе не убийства в доме Холлингеров. Драки, кражи с взломом, изнасилования, и это далеко не полный перечень.

— Изнасилования? Ужасно, я понимаю. Но зато девочки не теряют бдительности. — Миссис Шенд сняла очки, чтобы всмотреться в мою шею. — Дэвид Хеннесси говорил мне, что кто-то напал на вас в квартире Фрэнка. Какой кошмар. Эти синяки похожи на рубиновое колье. Что-нибудь украли?

— Думаю, в квартиру забрался не вор. Душитель ведь даже не ранил меня. Это было что-то вроде психической атаки, причем очень своеобразной.

— Да, это модно — весьма в духе нашего времени. Не забывайте, как много преступлений совершается на побережье. Проделки ист-эндских гангстеров, которые обосновались здесь после ухода от дел, но им по-прежнему неймется.

— Но их здесь нет. Вот что странно в Эстрелья-де-Мар. Возникает ощущение, что преступления здесь совершают исключительно любители.

— Такие преступники хуже всех, после них все остается вверх дном. Настоящую работу можно доверять только профессионалам.

Позади нас Гельмут и Вольфганг вернулись к бассейну. Они прыгнули в воду с двойного трамплина и устремились взапуски к мелководному концу. Миссис Шенд обернулась на плеск и улыбнулась им одобрительной лучезарной улыбкой.

— Статные мальчики, — заметил я. — Ваши друзья?

— Гастарбайтеры. Они поживут в пристройке, пока я не найду для них работу.

— Официантов, тренеров по плаванию?…

— Ну, скажем так, они мастера на все руки.

Пройдя по террасе, мы вошли через остекленные двери в длинный салон с низким потолком. На стенах и на каминной полке теснились памятные вещи, свидетельствующие о причастности хозяйки к киноиндустрии, — фотографии церемоний награждения и «представлений по королевскому указу» в рамках. На белом кабинетном рояле красовался групповой портрет Холлингеров возле бассейна во время барбекю. Между супругами стояла хорошенькая и уверенная в себе девушка в блузке с длинными рукавами. Она с вызовом смотрела в кадр, требуя запечатлеть себя во всей красе. Последний раз я видел лицо этой женщины на экране телевизора в квартире Фрэнка, где она храбро улыбалась объективу другой камеры.

— А она своенравная… — Я указал на групповой портрет, — Это дочь Холлингеров?

— Это их племянница, Анна. — Миссис Шенд грустно улыбнулась и прикоснулась к рамке. — Она погибла вместе с ними в огне пожара. Такая красавица. Она могла стать актрисой.

— Возможно, она уже успела стать актрисой, — заметил я машинально.

Возле открытой парадной двери ждал шофер, приземистый марокканец лет сорока, явно еще один телохранитель, кажется, негодовавший на меня даже за то, что я посмел бросить взгляд на «мерседес» его хозяйки.

— Миссис Шенд, не знаете ли вы случайно, — спросил я, — в Эстрелья-де-Мар есть киноклуб?

— Даже несколько. Все очень интеллектуальные. Сомневаюсь, что они вас примут.

— Я об этом и не мечтаю. Просто хотелось узнать, есть ли клуб, который действительно снимает фильмы. А Холлингер что-нибудь снимал?

— Нет, уже много лет этим не занимался. Он ненавидел кустарные фильмы. Но здесь действительно есть люди, которые снимают сами. К примеру, Пола Гамильтон, кажется, любительница поснимать.

— Венчания, сентиментальные семейные фильмы и тому подобное?

— Не исключено. Спросите ее сами. Кстати, я думаю, она подходит вам больше, чем Фрэнку.

— Почему вы так думаете? Я с ней едва знаком.

— Что я могу сказать? — Миссис Шенд прижалась своей холодной как лед щекой к моей. — Фрэнк был очаровашка, но, мне кажется, Поле нужен кто-то, имеющий вкус… к некоторым отклонениям.

Она улыбнулась мне, прекрасно отдавая себе отчет в том, что и сама способна очаровать, привлекательна и бесконечно порочна.

 

Глава 12

Игра в пятнашки

Отклонение от общепринятых правил было в Эстрелья-де-Мар ревностно охраняемой привилегией. Под бдительным взглядом осторожного и подозрительного шофера, записавшего номер моей машины в электронную записную книжку, я беззаботно выруливал на дорожку мимо «мерседеса». Со своими тонированными стеклами громоздкая машина казалась каким-то безумным и агрессивным орудием, напоминавшим средневековые немецкие доспехи, да и ближайшие виллы тоже замерли в нервном напряжении. Гребни большинства заборов были утыканы битым стеклом, а камеры слежения несли свое бесконечное дежурство на гаражах и входных дверях, как будто после наступления ночи по улицам городка бродит целая армия взломщиков.

Я вернулся в клуб «Наутико» и попытался решить, что делать дальше. У Элизабет Шенд, разумеется, были основания убить Холлингеров, хотя бы для того, чтобы захватить солидный кусок их собственности, но она, скорее всего, выбрала бы более утонченный способ, чем поджог. Кроме того, эта дама явно симпатизировала пожилой паре. И наконец, пять трупов могли отпугнуть от имения любых потенциальных инвесторов в недвижимость.

В то же время она дала мне увидеть еще одну сторону Эстрелья-де-Мар — мир выписываемых из всей Европы жиголо и других откровенных удовольствий. К тому же благодаря ей я теперь знал, что невеста в порнографическом фильме — это Анна Холлингер. Сев перед телевизором, я перемотал кассету порнографического фильма, снова и снова просматривая сцены насилия и пытаясь установить личности других участников. Как эта своеобразная, с живым воображением молодая женщина согласилась сниматься в такой грязи? Я остановил просмотр на том кадре, где она храбро улыбалась в объектив, прикрываясь изодранным в клочья подвенечным платьем. Мое воображение живо нарисовало ее на унитазе в ванной: вот она просматривает фильм, вот делает себе инъекцию, пытаясь стереть в памяти белокожего мужчину и невыносимое унижение.

Испуганные глаза с растекшейся черной тушью, размазанная губная помада, искривившая ее рот… Я перемотал ленту обратно до того момента, когда в спальню вошла вторая подружка невесты, а зеркальная дверь отразила балкон квартиры и спускавшиеся к морю улицы под ним.

Здесь я снова остановил кадр и попытался увеличить резкость. Между перилами балкона виднелся шпиль церкви, силуэт его флюгера вырисовывался на белой спутниковой тарелке, установленной на крыше где-то неподалеку от портовых причалов. Вместе шпиль и тарелка точно указывали, где в Эстрелья-де-Мар искать эту квартиру-студию.

Я откинулся на спинку кресла и стал разглядывать шпиль; меня впервые перестали раздражать глухие удары теннисной машины, подававшей мячи на тренировочный корт. Теперь я отдавал себе отчет в том, что подсознательно хотел увидеть эту квартиру, а не изнасилование Анны Холлингер. Бригада полицейских экспертов сразу обнаружила бы эту кассету в опустошенной пожаром комнате.

Если этого не произошло, значит, кто-то ее оставил специально для меня, узнав, что мы с Полой придем в дом Холлингеров. Видимо, он был уверен, что Кабрера будет слишком занят своим заключением о вскрытии и не заметит исчезновения одного из вещественных доказательств. Я вспомнил шофера Холлингеров, который без конца полировал «бентли». Мог ли этот меланхоличный испанец стать доверенным лицом Анны или даже ее любовником? Он смотрел угрожающе, но, кажется, не распространял на меня обвинения в адрес Фрэнка; может быть, он хотел предупредить меня о не замеченном полицейскими вещественном доказательстве?

В восемь вечера у меня была назначена встреча с Полой, — я пригласил ее на ужин в ресторан «Дю Кап», но я направился в сторону порта на час раньше, решив во что бы то ни стало разыскать спутниковую тарелку. Изготовители порнофильмов часто снимают дорогие квартиры на один день, а не сооружают сценические декорации, которые могут послужить уликой полицейским. Если я точно установлю, где происходило изнасилование, я, может быть, и не разгадаю тайну убийства Холлингеров, но сейчас у меня под ногами раскручивался один неприбитый уголок ковра за другим. Чем больше ковров я приколочу к полу, тем скорее удержусь на ногах, когда стану блуждать в потемках, из одной комнаты в другую.

Я шагал по направлению к гавани мимо антикварных магазинов и художественных галерей, внимательно осматривая крыши города. У меня не было сомнения, что в фильме промелькнул флюгер шпиля англиканской церкви, возвышавшегося над Церковной площадью. Я постоял на ступенях церкви, строгого белого здания, скромной копии капеллы Ле Корбюзье в Роншане. Церковь больше напоминала кинотеатр, а не дом Божий. Доска объявлений извещала о предстоящей постановке «Убийства в соборе» Элиота, о собрании благотворительной организации помощи престарелым и об экскурсии к месту финикийских захоронений на южной оконечности полуострова, организуемой местным археологическим обществом.

Флюгер указывал на Фуэнхиролу, но спутниковой тарелки я там не заметил. Освещенный заходящим солнцем, на фоне неба вырисовывался силуэт западной части Эстрелья-де-Мар, от клуба «Наутико» до руин дома Холлингеров. Десяток высотных домов смотрел окнами с высокого утеса — непроницаемый лик тайны. На крыше яхт-клуба красовалась белая чаша спутниковой антенны, но она была по крайней мере вдвое большего диаметра, чем скромная тарелка телевизионной ретрансляции.

Бары и рестораны с морской кухней вдоль гавани были битком набиты местными жителями, расслаблявшимися после целого дня работы в мастерской скульптора и за гончарными кругами. Совершенно не обеспокоенные трагедией в доме Холлингеров, они выглядели более оживленными, чем обычно, и громко переговаривались, выглядывая из-за экземпляров нью-йоркского книжного обозрения и художественных приложений к «Монд» и «Либерасьон».

Испуганный этой агрессивной демонстрацией культурного превосходства, я зашагал к лодочной верфи, примыкавшей к причалам, пытаясь найти умиротворение среди вскрытых двигателей и маслосборников. Яхты и прогулочные моторные лодки стояли на своих эстакадах, горделиво демонстрируя изящные корпуса — грациозную геометрию скорости. Среди стоявших на верфи судов выделялся мощный катер с корпусом из стекловолокна, почти сорока футов длиной. Три громадных подвесных мотора на его корме походили на гениталии морского механического чудища, выбравшегося на сушу.

Гуннар Андерсон, целый день налаживавший эти моторы, стоял возле судна, отмывая руки в каком-то едком средстве. Он кивнул мне, но его узкое, опушенное бородкой лицо по-прежнему оставалось замкнутым, точно лик погруженного в себя католического святого. Он будто не обращал внимания на вечерние толпы и следил за полетом городских ласточек, отправившихся на побережье Африки. Кожа у него на скулах и на висках казалась туго натянутой, словно невероятным усилием воли он борется с каким-то внутренним напряжением. Наблюдая, как он морщится, заслышав доносившийся из баров шум, я догадался, что он ежесекундно контролирует свои эмоции, опасаясь, что от малейшего проявления злобы кожа мгновенно лопнет на острых скулах и обнажит голые кости.

Пройдя мимо него, я остановился, залюбовавшись быстроходным судном и скульптурой на его носу.

— Ну и мощная, даже не по себе становится, — заметил я. — Неужели кому-то действительно нужна такая скорость?

Прежде чем ответить, он вытер руки.

— Ну, это не прогулочный катер, а рабочая лошадка. Ему приходится окупать затраты на собственное содержание. На нем ничего не стоит удрать от испанских патрульных катеров в Сеуте и Мелилье.

— Так оно ходит в Северную Африку?

Он хотел было уйти, но я протянул ему руку для рукопожатия, заставив повернуться ко мне лицом.

— Мистер Андерсон, я видел вас на заупокойной службе во время похорон на протестантском кладбище. Мне жаль Биби Янсен, примите мои соболезнования.

— Спасибо, что пришли на похороны, — Он окинул меня взглядом с головы до ног, а потом снова стал мыть руки в ведре. — Вы знали Биби?

— К сожалению, не довелось. Все говорят, она была хохотушкой и затейницей.

— Когда подворачивался случай. — Он бросил полотенце в рабочую сумку. — Если вы не знали ее, то зачем приходили на кладбище?

— В каком-то смысле я… причастен к ее смерти. Рискнув сказать правду, я добавил:

— Фрэнк Прентис, менеджер клуба «Наутико», — мой брат.

Я ожидал, что теперь он набросится на меня с хотя бы малой толикой той злобы, что выплеснулась на похоронах, но он только вытащил кисет и свернул самокрутку своими громадными пальцами. Видимо, он уже был осведомлен о моем родстве с Фрэнком.

— Фрэнк? Я привел в порядок двигатель его тридцатифутовика. Если мне не изменяет память, он со мной еще не рассчитался.

— Как вам известно, он в тюрьме в Малаге. Дайте мне счет, и я вам заплачу.

— Не беспокойтесь, я подожду.

— Ожидание может затянуться надолго. Он признал свою вину.

Андерсон затянулся неплотно свернутой самокруткой. Частицы горящего табака разлетелись с ее кончика и заискрились на фоне его бороды. Его взор бесцельно блуждал по лодочной верфи, избегая моего лица.

— Вину? У Фрэнка своеобразное чувство юмора.

— Это не шутка, Мы в Испании, и он может получить двадцать или тридцать лет. Вы же не верите, что это он поджег дом?

Андерсон поднял самокрутку и начертал ею какой-то таинственный знак в вечернем воздухе.

— Кто знает? Значит, вы здесь, чтобы докопаться до истины?

— Пытаюсь.

— Но далеко не продвинулись?

— Сказать по правде, вообще не сдвинулся с места. Я побывал в доме Холлингеров, поговорил с людьми, которые там были. Никто не верит, что Фрэнк поджег дом, даже полиция. Я мог бы вызвать пару детективов.

— Из Лондона? — Андерсон, казалось, впервые ощутил ко мне какой-то интерес— Я бы не стал это делать.

— Почему? Вдруг они найдут что-то, что я упустил. Какой из меня следователь. Здесь нужен профессионал.

— Вы попусту потратите деньги, мистер Прентис. Люди в Эстрелья-де-Мар очень осмотрительны. — Длинной рукой он обвел силуэт вилл на склоне холма, надежно охраняемых своими камерами слежения. — Я живу здесь два года и все еще не уверен, что это местечко не призрак, а действительно существует…

Он повел меня по причалу между пришвартованных яхт и прогулочных катеров. В сумерках белые корпуса судов казались почти привидениями — сказочный флот, готовый отплыть, когда поднимется ветер. Андерсон остановился в самом конце причала, где на якоре стоял небольшой шлюп. Под вымпелом клуба «Наутико» на корме виднелось название «Безмятежный». Со снастей свисали петли полицейских лент. Их длинные концы упали в воду и качались на волнах, словно серпантин какой-то давно закончившейся вечеринки.

— «Безмятежный»? — Я опустился на колени и заглянул внутрь сквозь маленький иллюминатор. — Так это яхта Фрэнка?

— На борту вы не найдете ничего, что могло бы вам помочь. Фрэнк попросил мистера Хеннесси продать ее.

Андерсон уставился на судно, поглаживая бороду, — мрачный викинг в изгнании, среди быстроходных яхт и спутниковых тарелок. Пока его взгляд задумчиво блуждал в небе над городом, я заметил, что он смотрит куда угодно, только не на дом Холлингеров. Его природная отчужденность скрывала тайные муки, о существовании которых я мог догадаться лишь изредка, когда болезненно натягивалась кожа у него на скулах.

— Андерсон, я должен спросить, вы были на вечеринке?

— В честь английской королевы? Да, я поднимал за нее тост.

— Вы видели Биби Янсен на веранде верхнего этажа?

— Она была там. Стояла вместе с Холлингерами.

— Она хорошо выглядела?

— Еще как. — На его лице играли блики света, отражавшегося от плескавшейся о яхты темной воды. — Лучше не бывает.

— После тоста она ушла в свою комнату. Почему она не спустилась вниз, чтобы присоединиться к вам и другим гостям?

— Холлингеры… Им не нравилось, когда она общается с такой толпой.

— С толпой мерзавцев? Особенно с теми, кто ей давал ЛСД и кокаин?

Андерсон посмотрел на меня усталым взглядом.

— Биби и без того была на наркотиках. На тех наркотиках, мистер Прентис, которые общество одобряет. Сэнджер и Холлингеры превратили ее в тихую маленькую принцессу, надежно защищенную от тягот реальности антидепрессантами.

— Это лучше ЛСД, хотя бы для тех, кто прошел через передозировку. Лучше новых амфетаминов, которые химики получают с помощью своей молекулярной рулетки.

Андерсон положил мне на плечо руку, сочувствуя моей наивности.

— Биби была независимая, если не сказать строптивая, ее лучшими друзьями были ЛСД и кокаин. Когда она принимала наркотики, мы переселялись в ее сны. Сэнджер и Холлингеры забрались внутрь ее головы и достали оттуда маленькую белую птичку. Они сломали ей крылья, посадили обратно, заперли клетку и сказали: «Биби, ты счастлива».

Я подождал, пока он в последний раз затянется самокруткой, рассердившись на себя самого за всплеск эмоций.

— Вы, наверное, ненавидели Холлингеров. Тогда и вы могли их убить!

— Мистер Прентис, если бы я хотел убить Холлингеров, то не из ненависти.

— Биби была найдена в джакузи с Холлингером.

— Не может быть…

— Вы хотите сказать, что они не могли заниматься сексом? Вам известно, что она была беременна? Вы были отцом ребенка?

— Я был ее отцом. Мы дружили. Я никогда не занимался с ней сексом, даже когда она просила об этом.

— Так от кого же она ждала ребенка? От Сэнджера?

Андерсон тщательно вытер рот, словно одно упоминание имени Сэнджера оскверняло.

— Мистер Прентис, психиатры спят со своими пациентками?

— В Эстрелья-де-Мар спят.

Мы поднимались по лестнице на проходившую вдоль гавани дорогу, которую уже запрудили толпы отдыхающих.

— Андерсон, — заговорил я снова, — там произошел какой-то кошмар. Этого никто не ожидал. Вы ведь не любите смотреть на дом Холлингеров, правда?

— Я ни на что не люблю смотреть, мистер Прентис. Я вижу сны по системе Брайля. — Он забросил рабочую сумку на плечо. — Вы приличный человек, возвращайтесь в Лондон. Поезжайте домой, отправляйтесь в свои путешествия. На вас могут напасть еще раз. Никто в Эстрелья-де-Мар не хочет, чтобы вы жили в страхе…

Он пошел от меня прочь сквозь толпу, точно унылая виселица, которая, покачиваясь, возвышается над веселым застольем.

Я ждал Полу в баре ресторана «Дю Кап», вычеркнув еще одно имя из своего списка подозреваемых. Когда я слушал Андерсона, мне показалось, что его тяготят какие-то сложные, противоречивые чувства, возможно, просто сожаление о том, что он отпускал в адрес Холлингеров насмешки, которое демонстрировала и Пола, но я был уверен, что он не убивал их. Этот швед был слишком замкнут и угрюм, слишком погружен в свое недовольство миром, чтобы действовать решительно.

До девяти тридцати Пола так и не появилась, и я предположил, что какой-то срочный случай задержал ее в клинике. Я ел один за столом и, пока мог, растягивал bouillabaisse, стараясь не привлекать внимания сестер Кесуик. В одиннадцать я ушел из ресторана. Уже открывались ночные клубы на набережной, рвавшаяся из них музыка наполняла грохотом окрестности. Я остановился напротив лодочной верфи посмотреть на тот большой и мощный моторный катер, двигатель которого ремонтировал Андерсон. Нетрудно было представить, с какой легкостью он ускользает от катеров испанской полиции, пересекая Гибралтар с грузом гашиша и героина для дилеров Эстрелья-де-Мар.

Металлические ступени, ведущие вниз к причалам, зазвенели под ногами спускавшихся по ним людей. Компания арабов возвращалась к своему судну, поставленному на краткосрочную швартовку неподалеку от мола. Я догадался, что это были туристы с Ближнего Востока, арендовавшие один из летних дворцов в клубе Марбельи. Разодетые в пух и прах, как богатые туристы в Пуэрто-Банус, они просто ослепляли в темноте белым хлопчатобумажным трикотажем, драгоценными «ролексами» и шикарными костюмами. Одна группа немолодых мужчин и юных француженок поднялась на борт роскошного прогулочного катера, стоявшего неподалеку от «Безмятежного». Умело разобравшись со швартовыми и рычагами управления двигателем, они собрались было отплыть в плавание, как вдруг мужчины помоложе, из второй, оставшейся на берегу, группы, стали что-то кричать со ступенек мола. Они трясли кулаками и махали своими кепками в сторону маленького двухмоторного быстроходного катера, который отдал швартовы и бесшумно заскользил прочь по успокоившейся к ночи воде.

Притворяясь, будто даже не понимает, что украл лодку, похититель спокойно стоял в кабине, нависая над штурвалом. Луч маяка Марбельи ощупывал море и на миг осветил его незагорелые руки и светлые волосы.

В считанные мгновения началась хаотическая морская погоня. Сообща направляемый двумя разъяренными капитанами, прогулочный катер рванулся со своей стоянки, а испуганные француженки вцепились в кожаные сиденья. Не обращая внимания на погнавшееся за ним судно, пират-угонщик шел в открытое море, оставляя за собой едва заметную кильватерную струю и салютуя взбешенным молодым людям на моле. В последний момент он резко прибавил скорость, виртуозно вписавшись между двумя стоявшими на якоре яхтами. Слишком неповоротливый для такого маневра, прогулочный катер ударился о бушприт старенькой двенадцатиметровой яхты.

Увидев, что выход в открытое море перекрыт катером, угонщик сбросил газ. Изменив курс, он промчался под решетчатым пешеходным мостиком к центральному острову гавани, настоящему лабиринту пересекающихся водных путей и выходов. Пытаясь перекрыть ему все пути к бегству, прогулочный катер дал задний ход, на миг скрывшись в облаке выхлопных газов, и рванулся вперед, когда украденная лодка выскочила прямо перед его носом. Картинно расставив ноги, замерший у руля угонщик резко повернул штурвал, сделал вираж и снова промчался перед носом катера. Оказавшись на свободе, быстроходная лодка, подпрыгивая на высоких волнах, двинулась к побережью Эстрелья-де-Мар.

Я прислонился к стене, ограждавшей территорию порта. Вокруг уже собралась целая толпа, вывалившая из ближайших баров, многие не забыли захватить с собой и напитки. Мы все ждали того момента, когда быстроходная лодка исчезнет в одной из сотен бухт на побережье, чтобы ускользнуть под покровом ночи в портовые районы Фуэнхиролы или Беналмадены.

Но дерзкий похититель хотел всласть подразнить преследователя. Он стал играть с катером арабов в пятнашки на открытой воде в трех сотнях ярдов от мола. Прогулочный катер то и дело сворачивал с прямого курса, пытаясь догнать постоянно менявшую направление быстроходную лодку, которая проворно увертывалась от его острого носа, как стройный тореадор от гигантского быка. Подпрыгивая на вспененных волнах, капитаны прогулочного катера пытались предугадать точку встречи своего судна с лодкой похитителя, отсветы огней их катера беспорядочно метались на взволнованной воде. Внезапно моторы быстроходной лодки смолкли, словно похититель устал наконец от своей игры и решил ускользнуть в тень полуострова, приютившего курорт Эстрелья-де-Мар.

Я уже собирался уходить, когда над морем вспыхнуло оранжевое пламя, осветившее гребни волн и пассажиров прогулочного катера, стоявших на носовой палубе «арабского» катера. Быстроходная лодка горела, все еще продолжая движение. Сначала погрузились в воду тяжелые подвесные моторы, потом — нос лодки, а потом прогремел взрыв. Он разорвал на части топливный бак, озарив медно-красными отблесками порт и толпы зрителей.

Я взглянул на свои руки, — мне показалось, что они светились в темноте. Дорога была занята плотными рядами аплодировавших зрителей, высыпавших из ночных клубов и ресторанов, чтобы насладиться зрелищем. Их глаза сияли, как украшения на их летних нарядах. Веселая пара, держась за руки, выбежала передо мной на дорогу, чтобы попросить подвезти водителя ближайшей машины. Когда автомобиль медленно проехал мимо них, мужчина раздраженно стукнул рукой по его крыше. Сидевшая за рулем женщина испуганно оглянулась через плечо. Я успел разглядеть встревоженное лицо Полы Гамильтон.

— Пола! — закричал я. — Подождите… Остановитесь возле лодочной верфи.

Она приехала, чтобы найти меня, или я просто принял за нее какую-то незнакомку? Машина миновала толпу, удаляясь от гавани, и выехала на дорогу, ведущую по нижнему краю утеса к Фуэнхироле. Проехав полмили, она остановилась у развалин мавританской сторожевой башни, над бившимися о скалы волнами, потушив фары.

Прогулочный катер медленно плавал среди обломков быстроходной лодки, его команда вглядывалась в воду. Я предположил, что похититель поплыл к скалам возле сторожевой башни, где у него заранее было назначено свидание с женщиной, которая ждала его, как шофер у служебного входа ждет своего хозяина-артиста после вечернего спектакля.

 

Глава 13

Вид с высокого утеса

Преступление стало в Эстрелья-де-Мар одним из видов зрелищных искусств. Я вез Дэвида Хеннесси из клуба «Наутико» в гавань, краем глаза разглядывая крутой склон холма над городом, напоминавший согретый утренним солнцем амфитеатр. Жители, некоторые с биноклями, сидели на своих балконах, наблюдая, как полицейская спасательная команда вылавливает и затаскивает на мелководье под дорогой то, что осталось от угнанного ночью катера.

— Аквалангисты?… — Хеннесси махнул рукой на черные головы в подводных очках, маячившие среди волн. — Испанская полиция очень серьезно взялась за дело.

— Им кажется, что совершено преступление.

— А, по-вашему, это не так, Чарльз?…

— Это было небольшое ночное представление, эффектное зрелище на воде для оживления работы ресторанов. Компания туристов с Ближнего Востока исполняла комические роли, прихватив с собой хор молоденьких французских проституток. Грубый, но в целом удавшийся фарс.

— Рад это слышать. — Хеннесси вскинул брови и крепче подтянул свой ремень безопасности. — А кому досталась роль злодея? Или, скорее, героя?

— Я пока не знаю. Это было эффектное представление, что-что, а стиль у него безупречный. А теперь скажите, как мне найти коттедж Сэнсома?

— В старом городе над гаванью. Поезжайте по Калье-Молина, а я покажу вам, где свернуть. Вы еще не видели такую Эстрелья-де-Мар.

— Еще одна неожиданность? Это местечко — просто китайские шкатулки. Их можно открывать до бесконечности…

Хеннесси закрывал дом Сэнсома. Он уже несколько дней упаковывая его вещи, чтобы отправить кузенам погибшего в Бристоль. Мне было любопытно взглянуть на это тайное убежище, где Сэнсом развлекал Алису Холлингер. Но я все еще размышлял о похитителе быстроходной лодки, который с таким азартом играл в догонялки с прогулочным катером. В моей памяти были живы горевшие страстным восторгом глаза людей, высыпавших из ночных клубов на набережную, озаренную медно-красным солнцем взорвавшегося топливного бака.

Мы сделали круг по Церковной площади, уже забитой обитателями Эстрелья-де-Мар, смаковавшими свой утренний кофе, уткнувшимися в «Геральд трибьюн» и «Файненшл таймс». Бросив взгляд на крупные заголовки, я заметил:

— Весь остальной мир, похоже, где-то очень далеко отсюда… А любопытное было вчера зрелище, жаль, что у меня не было видеокамеры. Все побережье точно ожило. Люди получили сексуальный заряд, как зрители после кровавого боя быков.

— Сексуальный заряд? Дорогой друг, сегодня вечером приду сюда вместе с Бетти. Она явно проводит слишком много времени за акварелями и составлением букетов.

— Это было шоу, Дэвид. Кто бы ни угнал этот катер, он дал настоящее представление. Кто-то, испытывающий особое влечение к огню…

— Возможно, но все-таки не придавайте этому слишком большое значение. Катера и лодки крадут на этом побережье постоянно. По сравнению с Марбельей и Фуэнхиролой в Эстрелья-де-Мар преступности практически нет.

— Это не совсем верно. На самом деле в Эстрелья-де-Мар происходит огромное количество преступлений, но весьма своеобразных. Пока я не вижу никаких связей, но пытаюсь собрать разрозненные кусочки воедино.

— Ну, дайте мне знать, когда соберете. Кабрера будет рад вашей помощи. — Хеннесси показал мне поворот на Калье-Молина. — Как продвигается расследование? Есть вести от Фрэнка?

— Сегодня утром я говорил с Данвилой. Есть шанс, что Фрэнк согласится увидеться со мной.

— Хорошо. Наконец-то он приходит в чувство. — Хеннесси пристально наблюдал за мной, словно надеялся прочитать мои мысли. — Думаете, он изменит свои показания? Если он готов повидаться с вами…

— Еще рано об этом говорить. Возможно, он почувствовал себя одиноким или начал понимать, что многие друзья его бросили.

Я свернул с Калье-Молина на узкую дорогу, одну из немногих оставшихся в Эстрелья-де-Мар улиц девятнадцатого столетия. Вдоль нее тянулись отремонтированные рыбацкие домики, сохранившиеся на задворках ресторанов и баров вдоль набережной.

Фасады этих некогда скромных жилищ на мощенной булыжником улице радовали глаз изящной отделкой, но старые стены испещряли приемные отверстия кондиционеров и провода охранной сигнализации.

Дом Сэнсома, окрашенный в сизоватый цвет, стоял на углу, где ответвлялась боковая улочка. На окнах кухни висели кружевные занавески, но можно было разглядеть лакированные балки и латунные украшения конской сбруи, отделанную керамикой каминную полку и старинную каменную раковину с дубовой сточной доской. За окнами противоположной стены, выходившими во двор, был крошечный садик, походивший на пуховку. Я сразу ощутил вкус свободы — так, должно быть, чувствовала себя в этом замкнутом мирке Алиса Холлингер после громадного особняка на холме.

— Вы войдете? — Хеннесси тяжело вывалился из машины, — Там есть бутылка приличного шотландского виски, которую просто необходимо прикончить.

— Я не против… Будет веселее вести машину. Вам попадались тут какие-нибудь вещи Алисы Холлингер?

— Нет. Откуда, скажите на милость, им тут взяться? Оглядитесь. Интерьер весьма примечательный.

Пока Хеннесси отпирал входную дверь, я несколько раз нажал на неподатливую чугунную кнопку звонка, и мне удалось извлечь из электронного звонка несколько аккордов Сати. Я прошел вслед за Хеннесси в гостиную — обитую мебельным ситцем уютную комнату с множеством пушистых ковров и элегантных абажуров. На полу стояли деревянные ящики, в беспорядке заполненные обувью, тросточками и бритвенными принадлежностями в дорогих кожаных футлярах. Полдюжины костюмов лежало на небольшом канапе рядом со стопкой шелковых рубашек с монограммами.

— Я отправляю все это его кузенам, — сказал мне Хеннесси. — Не так уж много осталось на память о бедняге, всего несколько костюмов и галстуков. Хороший парень — на холме держался весьма официально, но здесь просто преображался, сама беспечность, беззаботность, веселье.

Позади гостиной был обеденный альков с небольшим столом и стульями черного дерева. Я представил себе Сэнсома и его две жизни: официальная рядом с Холлингерами, а здесь другая, в игрушечном коттедже, обставленном как второй будуар Алисы Холлингер. Если ее муж узнал о ее романе, то его негодование вполне могло спалить целый особняк. Мысль о том, что Холлингер мог совершить самоубийство, никогда прежде не приходила мне в голову. Это было бы сродни вагнеровскому жертвоприношению: бывший кинопродюсер и его неверная жена умирают вместе со своими возлюбленными в пламени гигантского пожара.

Когда Хеннесси вернулся с подносом и стаканами, я позволил себе вернуться к этой теме:

— Вы утверждаете, что здесь не было никаких вещей Алисы Холлингер. Вам это не кажется странным?

Хеннесси разлил светлый солодовый виски по стаканам.

— Послушайте, откуда здесь взяться ее вещам?

— Дэвид… — Я беспокойно стал шагать по гостиной, пытаясь понять, как можно было жить в этом игрушечном мирке. — Допустим, у нее с Сэнсомом был роман. Он мог длиться долгие годы.

— Маловероятно. — Хеннесси потягивал виски. — По существу, совершенно невозможно.

— Они вместе погибли в его постели. Он сжимал в руках ее туфли. Очевидно, они играли в какие-то жутковатые фетишистские игры. Одного этого было бы достаточно, чтобы Крафт-Эбинг привстал в своей могиле и присвистнул. Если Холлингер узнал о ее романе, то наверняка почувствовал, что жизнь кончена. Все просто потеряло для него смысл. Он в последний раз провозглашает тост за здоровье королевы, а потом совершает нечто вроде харакири. Погибают пять человек. Возможно, Фрэнк, совершенно не подумав, рассказал о романе Алисы Холлингеру. Он решил, что несет за это ответственность, и взял вину на себя. — Я с надеждой посмотрел на Хеннесси. — В этом есть какая-то логика…

— На самом деле нет. — Хеннесси многозначительно улыбнулся, но не мне, а своему виски. — Пойдемте в кухню. Здесь мысли путаются. Я чувствую себя как герой «Алисы в Стране Чудес».

Он первым вышел в кухню и сел на стол со стеклянной столешницей, а я принялся рыскать по этой кукольной комнатке с отполированными до блеска медными кастрюлями и глиняными мисками, чайными полотенцами, отделанными рюшами, и рулончиками салфеток. Над каменной раковиной висела пробковая дощечка с булавками, для дорогих хозяину пустяков. На ней были приколоты почтовые открытки с островов Сильт и Миконос, рецепты приготовления макарон, вырванные из какого-то шведского журнала, фотографии красивых молодых людей в узеньких плавках, отдыхающих на плоту для ныряния, и тех же молодых людей, на сей раз обнаженных, лежащих бок о бок, словно тюлени, на галечном пляже.

Вспомнив молодых испанцев на подиумах для позирования, я спросил:

— А Сэнсом случайно не был скульптором-любителем?

— Нет, насколько мне известно. Это часть вашей теории?

— Фотографии напомнили мне мужчин-моделей в здешних классах скульпторов.

— Это шведы, друзья Сэнсома. Время от времени они приезжали в Эстрелья-де-Мар и жили у него. Он приводил их обедать в клуб. По-своему приятные юноши.

— Так значит…

Хеннесси самодовольно кивнул.

— Вот именно. Роджэр Сэнсом и Алиса никогда не были любовниками. Что бы там между ними ни происходило, это не имело никакого отношения к сексу.

— Идиот… — Я уставился на себя в венецианское зеркало, висевшее над разделочной доской. — Я думал только о том, как вытащить Фрэнка.

— Конечно, как же иначе. Вы просто с ума сходите от беспокойства. — Хеннесси встал и протянул мне виски. — Возвращайтесь в Лондон, Чарльз. Одному вам с этой загадкой не справиться. Вы все больше запутываетесь и сами на себе затягиваете узлы. Мы все боимся, что вы можете еще больше навредить Фрэнку. Поверьте мне, в Эстрелья-де-Мар вам все в новинку, вы здесь можете натворить таких дел…

Он мягкой ладонью пожал мне руку на пороге, словно за что-то беззлобно отчитывал. Держа в руке комплект шелковых галстуков, Хеннесси смотрел, как я шел к машине, — он чем-то напоминал школьного учителя, которому пришлось помучиться с очень ретивым, но наивным учеником. Досадуя на самого себя, я тронулся по узкой улице мимо камер слежения, охранявших лакированные двери, — они явно многого навидались, у них нашлось бы что рассказать.

Тщательно скрываемые тайны, неожиданно появляющиеся другие измерения, двойное дно превращало Эстрелья-де-Мар в непостижимую загадку. Коридоры лабиринта манили, но в действительности оказывались нарисованными на стенах и вели в тупик. Я мог целыми днями плести сценарии, доказывавшие невиновность Фрэнка, но, едва выйдя из-под моих пальцев, нити тут же распускались.

Пытаясь найти дорогу к Церковной площади, я поворачивал туда и сюда по узким улочкам и вскоре заблудился в лабиринте переулков старого города. В конце концов, я остановился на крохотной площади, скорее даже на общественном внутреннем дворике, где возле столиков летнего кафе бил фонтанчик. Я испытывал большое искушение пойти в клуб «Наутико» пешком и заплатил одному из привратников, попросив отогнать машину на стоянку. От угла сквера к Церковной площади поднимался марш истертых каменных ступеней, но я боялся, что если стану подниматься по ним, то в моем нынешнем настроении они покажутся мне лестницей Эшера.

Кафе было неухоженное, полузаброшенное на вид, его владелец разговаривал с кем-то в подвале. Позади столиков на тоненьких ножках и телевизоpa, на котором висело объявление: «Коррида, 9.30 вечера», виднелась дверь, выходившая на задний дворик. Я вошел и остановился среди пивных ящиков и ржавых холодильников, пытаясь разобраться в контурах улиц над головой. На крыше одного из зданий была укреплена белая спутниковая тарелка, которая сегодня вечером будет передавать бой быков для постоянных посетителей кафе.

Проходя мимо нее, я заметил шпиль англиканской церкви, возвышавшийся над Церковной площадью. Его флюгер указывал на балкон пентхауза на крыше многоквартирного дома с фасадом кремового цвета на горизонте Эстрелья-де-Мар. Крохотный серебристый алмаз дрожал в утреннем воздухе, точно стрелка на присланной из отпуска открытке, указывающая на окно спальни.

Я остановил «рено» на противоположной стороне улицы, взял в руки газету и смотрел поверх нее на «Апартаментос Мирадор», фешенебельный жилой комплекс, выстроенный на высоком горном карнизе. Балконы, на которых теснились папоротники и цветущие растения, превращали кремового цвета фасад в бесконечные висячие сады. Тяжелые тенты защищали от солнца комнаты с низкими потолками, и глубокая уединенность слоилась там подобно геологическим пластам, поднимаясь от этажа к этажу до неба.

У входа стоял фургон ремонтной фирмы, рабочие доставали из него и вносили в здание свои козлы и краски. Мимо меня проехал пикап и затормозил позади фургона. Из водительской кабины вышли двое и выгрузили насосно-моторный агрегат джакузи.

Я вышел из машины, пересек проезжую часть и подошел к входу в здание, когда рабочие уже поднимались по ступеням. Из холла появился консьерж в униформе. Он широко открыл двери, зафиксировал их в открытом положении и поманил нас внутрь. На лифте мы поднялись на последний этаж, где располагались пентхаузы. Его занимали две большие квартиры. Дверь одной из них была открыта и прижата к стене деревянными козлами. Я вошел в нее вслед за рабочими, притворившись электриком, проверяющим проводку. Все комнаты, из которых предварительно вынесли мебель, выходили на широкие балконы, маляры красили стены салона, располагавшегося на двух уровнях.

Рабочие не обращали на меня внимания, и я успел обойти всю квартиру, легко узнав стиль «ар-деко», панельное освещение и ниши-бойницы. Видимо, изготовители того порнофильма арендовали эту квартиру, а теперь решили смыться. Я постоял в холле, вдыхая запахи свежей краски, растворителей и клеящих составов, пока рабочие, доставившие моторный блок для джакузи, опускали его на пол ванной комнаты.

Затем я вошел в главную спальню, окна которой выходили на гавань и крыши Эстрелья-де-Мар, и закрыл за собой зеркальную дверь. На полу стоял белый телефон с выдернутым из розетки шнуром, но в остальном комната была почти антисептически голой, словно стерилизованной после завершения съемки фильма.

Стоя спиной к каминной полке, я почти воочию увидел кровать, синее атласное покрывало на ней, плюшевого медвежонка, племянницу Холлингеров с измятым подвенечным платьем в руках и вероломных подружек невесты. Я сделал из пальцев рамку перед глазами и пытался найти место, где стояла женщина-оператор. Оказалось, что расположение окон, балкона и зеркальной двери было обратным, и я сообразил, что изнасилование снимали во втором зеркале, чтобы труднее было узнать участников.

Я открыл задвижку двери на балкон и посмотрел на шпиль англиканской церкви. Спутниковая тарелка позади нее в ожидании боя быков немного сместилась вправо, а флюгер шпиля показывал на заднюю дверь кафе.

Из ближайшего окна послышался женский голос, более знакомый, чем мне хотелось признать. По другую сторону лестничного колодца со стеклянными стенами находился балкон второй роскошной квартиры. Перегнувшись через перила, я посмотрел на нее и понял, что порнофильм снимался в одной из ее спален, зеркальной копии той, в которой сейчас стоял я. Только при взгляде из окна той спальни флюгер и спутниковая тарелка окажутся на одной линии.

Женщина все смеялась, и я постарался высунуться как можно дальше, чтобы ее рассмотреть. В двадцати футах от меня стояла Пола Гамильтон, опершись на перила балкона и подставляя лицо солнцу. На ней был белый медицинский халат, но волосы не были заколоты шпильками и красиво развевались на ветру. Рядом сидел в шезлонге Бобби Кроуфорд, под его распахнутым халатом виднелись почти не тронутые загаром бледные бедра. Не затягиваясь, он подносил к губам сигарету с золотистым ободком, выпускал дым и любовался его кольцами, медленно растворяющимися в пронизанном солнцем воздухе. Он улыбался Поле, а та игриво журила его за что-то.

Несмотря на неприбранные волосы, Пола Гамильтон, судя по белому халату, явилась к нему в квартиру с врачебным визитом. Правое предплечье и тыльная часть ладони у Кроуфорда были забинтованы, а на столике неподалеку стоял рулончик марли. Кроуфорд выглядел усталым и опустошенным, щеки у него побледнели, как будто яростная схватка с теннисной машиной закончилась не в его пользу. Тем не менее на его мальчишеском лице по-прежнему играла улыбка, он словно говорил: «Все прекрасно, я побеждаю!» Усмехнувшись Поле, он перевел взгляд на город внизу и долго не отводил его, словно разглядывал каждый балкон и веранду, каждую улицу и автомобильную стоянку — ревностный молодой пастор, недремлющее око которого не оставляет прихожан без присмотра.

 

Глава 14

Языческий обряд

— Мистер Прентис, по каким-то ведомым только ему причинам мотор вашей машины перегрелся. — Инспектор Кабрера небрежно кивнул в сторону выгоревшего моторного отделения «рено». — Испанское солнце вроде лихорадки. Оно здесь гораздо ближе, чем у вас в Англии.

— Этот пожар вспыхнул в полночь, инспектор. Весь вечер я провел в квартире брата. А вы тем не менее утверждаете, что двигатель решил воспламениться сам. Его судьбу разделили сиденья, коврики, четыре колеса и даже запасная покрышка. Редко встретишь такое единодушие.

Кабрера отступил на шаг, чтобы внимательно осмотреть выгоревший автомобиль. Озадаченный моей беспечностью, он медлил с ответом, а я сновал вокруг своей погибшей машины. Очевидно, этот глубокомысленный выпускник полицейской академии полагал, что британцы, живущие на Коста-дель-Соль, не по зубам даже самым современным приемам ведения следствия.

— Возможно, все дело в зажигалке, мистер Прентис? Или в коротком замыкании?…

— Я не курю, инспектор. Мистеру Хеннесси не следовало беспокоить вас, ведь это всего лишь прокатный автомобиль. Я не разорюсь.

— Естественно. Вам пришлют замену. Или можете воспользоваться машиной брата, она стоит в цокольном гараже. Бригада экспертов уже ее осмотрела.

— Я подумаю об этом. — Насвистывая, я проводил Кабреру к его «сеату». — Менеджер прокатной конторы в Фуэнхироле говорит, что случайное возгорание — самое обычное дело на всем Коста-дель-Соль.

— Я сказал вам то же самое. — Кабрера повернулся ко мне лицом и пристально посмотрел на меня, не в силах решить, серьезно я говорю или смеюсь над ним. — Тем не менее, не стоит быть таким беспечным. Всякий раз, когда оставляете машину без присмотра, закрывайте окна и двери.

— Конечно, инспектор. Можете расслабиться, просто мне был дан некий знак.

Кабрера остановился, чтобы обвести профессиональным взглядом следователя все окна клуба «Наутико».

— Вы думаете, это было еще одно предупреждение?

— Не совсем так. Скорее, приглашение. Ведь костры — одна из древнейших систем связи.

— Если так, то что вам передали?

— Трудно сказать. Что-то вроде: «Айда к нам, тут все чисто». Примерно то же самое, что и сгоревший прошлой ночью катер.

Кабрера повертел пальцем у виска, отчаявшись доказать что-то идиоту вроде меня.

— Мистер Прентис, это был преднамеренный поджог. В море была найдена пустая канистра из-под бензина. На ее ручке остались следы человеческой кожи. Возможно, похититель обжегся, когда вспыхнул огонь. В случае с вашей машиной расследование не дало ничего.

— Это меня не удивляет. Кто бы ее ни поджег, он явно не собирался облегчить вам работу.

— Вы никого не видели на автомобильной стоянке? Может быть, кто-нибудь оттуда убегал?

— Когда я проснулся, пламя уже бушевало вовсю. Мистер Хеннесси ворвался ко мне в пижаме. Он думал, что я остался в «рено».

— Я поговорил с ним, прежде чем встретиться с вами. — Кабрера посмотрел на меня с самым мрачным выражением лица, на какое только был способен. — Он очень обеспокоен, мистер Прентис. Вы в опасности, да и в клубе странная атмосфера.

— Инспектор, атмосфера в клубе нормальная. Не успела прибыть пожарная команда, как шумная компания уже вовсю веселилась возле бассейна. Вечеринка продолжалась до рассвета. — Я показал на толпу у входа. — У клуба «Наутико» сегодня выдался горячий денек. На Фрэнка это произвело бы сильное впечатление.

— Утром я разговаривал с сеньором Данвилой. Возможно, ваш брат пожелает повидаться с вами.

— Фрэнк?… — Имя брата прозвучало, словно отдаваясь эхом в безвоздушном пространстве. — Как он, инспектор?

— Работает в тюремном саду, немного загорел. Он посылает вам уверения в своей любви и благодарит за посылки, чистое белье и книги.

— Это хорошо. Он знает, что я все еще пытаюсь выяснить, что произошло в доме Холлингеров?

— Об этом знают все, мистер Прентис. Вы развили в Эстрелья-де-Мар бурную деятельность. Не исключено, что мне придется провести новое расследование. Столько загадок…

Кабрера положил руки на крышу «сеата» и посмотрел сквозь легкий утренний туман на лесистые склоны ниже владений Холлингеров. Меня расстроило то, что он заикнулся о возобновлении расследования. Я уже привык смотреть на выгоревшую виллу едва ли не взглядом собственника. Несмотря на трагические последствия, пожар послужил на благо курорту Эстрелья-де-Мар и мне. В этом громадном пожаре исчезла часть моего прошлого, в его дыме рассеялись мои безрадостные воспоминания. Поджигатель по-прежнему был неизвестен, но мне оставили что-то вроде следа. Я не хотел, чтобы Кабрера и бригада его экспертов наступали мне на пятки.

— Инспектор, а что тут объяснять? Совершенно очевидно, что дом подожгли, но что, если кто-то… всего-навсего попытался показать фокус… неудачно.

— Фокус получился отвратительный. — Кабрера шагнул ко мне, явно подозревая, что я перегрелся на солнце. — Фокус фокусом, но вам известны обстоятельства их гибели.

— Вы имеете в виду Холлингера и Биби Янсен в джакузи? А может быть, ничего между ними и не было: лестница в огне, ее собственная спальня горит — куда еще было податься Биби, как не прямо по коридору в апартаменты Холлингера? Может быть, они надеялись переждать пожар под водой.

— А миссис Холлингер в постели секретаря?

— На постели. Над постелью было окно. Не исключено, что они пытались выбраться на крышу. Он поддерживал ее за ноги, а она старалась дотянуться до шпингалета рамы. Возможно, инспектор…

— Возможно. — Кабрера мгновение колебался, прежде чем сесть в машину, несколько раздосадованный тем, что я изменил тактику. — Как вы утверждаете, ключ в руках вашего брата. Я позвоню вам, когда он даст согласие с вами повидаться.

— Инспектор…

Я сделал паузу, прежде чем связать себя обещанием. По причинам, существо которых я вряд ли понимал сам, я теперь не торопился встретиться с братом.

— Дайте мне еще несколько дней. Я бы хотел появиться перед Фрэнком с чем-то достаточно весомым и убедительным. Если я докажу ему, что никто другой не хотел убивать Холлингеров, он, вероятнее всего, согласится, что его признание бессмысленно.

— Согласен. — Кабрера запустил мотор, потом выключил зажигание и внимательно осмотрел остальные машины на стоянке, запоминая номера. — Возможно, мистер Прентис, мы ищем не в том месте.

— Что вы имеете в виду?

— То, что в это дело замешаны внешние элементы. Пожар в доме Холлингеров нетипичен для Эстрелья-де-Мар. Так же как и похищение того катера. По сравнению с остальной частью Коста-дель-Соль здесь почти не бывает преступлений. Ни краж с взломом, ни угонов автомобилей, ни наркотиков.

— Ни наркотиков, ни краж с взломом?… Вы уверены, инспектор?

— Ни одного заявления. В Эстрелья-де-Мар вообще нет преступности. Вот почему мы были счастливы передать полицейские функции добровольной полиции. Возможно, в конце концов, ваш «рено» действительно сгорел от короткого замыкания…

Я смотрел вслед уезжавшему «сеату» и повторял про себя последние слова инспектора. В Эстрелья-де-Мар нет преступности. Ни краж с взломом, ни угонов? На самом деле все это курортное местечко было подключено к преступности, как к системе кабельного телевидения. Она гнездилась почти в каждой квартире и вилле, в каждом баре и ночном клубе, ее мог заметить каждый — достаточно было взглянуть на нервную систему охранной сигнализации и камер слежения. На террасе у бассейна под балконом Фрэнка постоянно велись разговоры о самом последнем разбое или взломе.

По ночам я слышал вой сирен патрулей добровольной полиции, преследовавшей угонщика автомобиля, и скрип тормозов на крутых поворотах. Каждое утро по крайней мере одна владелица бутиков любовалась осколками разбитых стекол своих зеркальных витрин на груде разбросанных платьев. Торговцы наркотиками рыскали по барам и дискотекам, проститутки семенили на высоких каблучках по мощенным булыжником переулкам над гаванью, а порнофильмы снимались, вероятно, в десятках спален. Совершались множество преступлений, однако Кабрера ничего не знал о них, ведь жители Эстрелья-де-Мар никогда не сообщали о них испанской полиции. По каким-то таинственным причинам они помалкивали, лишь укрепляя свои дома и офисы, словно играли в какую-то сложную и опасную игру.

Шагая по квартире Фрэнка, я думал о том, как он тоскует по клубу «Наутико», работая в тюремном саду. Не было никаких сомнений, что он жаждет новостей и очень хочет повидаться со мной, но между нами разверзалась какая-то пропасть. Я был слишком взволнован, чтобы тратить время на посещение мрачной комнаты для свиданий в тюрьме Сарсуэлья. Мне не хотелось расстраиваться еще больше, гадая, что скрывается за околичностями и уклончивыми ответами Фрэнка.

Вид сгоревшего ночью «рено» взвинтил меня еще больше. Разбуженный светом пожара, пламя которого, казалось, металось по потолку спальни, я выбежал на балкон. Кабина моего автомобиля полыхала как фонарь, дым клубился в свете фар автомобилей членов клуба, спешивших отвести их на безопасное расстояние. Это напоминало современную разновидность языческого ритуала: на машину, пылавшую как факел, с восхищением взирали высыпавшие из дискотеки молодые женщины, и их платья с блестками трепетали в отсветах пламени.

Когда началась вечеринка у бассейна, возникшая спонтанно, как восторженная ответная реакция на разверзшийся перед ними ад, я чуть было не переоделся в купальный костюм и не присоединился к весельчакам. Пытаясь успокоиться, я хлебнул виски из запасов Фрэнка и стал прислушиваться к возгласам и смеху. Они не смолкали, пока над морем не занялся рассвет. Медно-красные лучи солнца окрашивали стены вилл и многоквартирных домов, словно предвещая последний карнавальный пожар, который в один прекрасный день сожжет Эстрелья-де-Мар дотла.

После ланча в клуб «Наутико» доставили новый «ситроен» взамен сгоревшего «рено», останки которого погрузили в кузов потрепанного грузовика. Я подписал бумаги, а затем, из чистого любопытства, спустился по пандусу в гараж. «Ягуар» Фрэнка стоял в тусклом свете под чехлом, вокруг его бамперов и крыльев трепетали полицейские ленты. В конторке у консьержа хранился запасной набор ключей, но мне стало как-то не по себе при мысли о том, что я сяду за руль его машины. Я воспользовался служебным лифтом и поднялся в вестибюль, с радостью оставив автомобиль в его тусклом подземном мире.

Как только начались послеполуденные тренировки, на лужайках послышались удары мячей, выпускаемых теннисной машиной. Бобби Кроуфорд, как всегда, натаскивал своих подопечных. Словно не опасаясь повредить забинтованную руку, он постоянно двигался по корту, перепрыгивал через сетки, чтобы достать заблудившийся мяч, перескакивал с одной базовой линии на другую, увещевал и подбадривал игроков.

Я вспомнил, как он сидел у себя на балконе вместе с Полой наутро после ночной погони за украденным катером. Я готов был держать пари, что это он поджег катер — не по злому умыслу, а лишь ради красивого спектакля для вечерней толпы. Не было у меня сомнения и в том, что он или какой-то его соучастник запалил мой наемный «рено».

Если у него вообще были мотивы, то совершенно непонятные: наверное, он пытался не столько заставить меня уехать из Эстрелья-де-Мар, сколько посвятить меня в какие-то тайны этого городка. Я еще раз просмотрел порнофильм, отснятый в его квартире. Все-таки мне казалось, что Кроуфорд слишком предан жителям Эстрелья-де-Мар, чтобы принять участие в этом жестоком изнасиловании.

Но не он ли убил Холлингеров? Множество свидетелей видели его во время пожара на теннисных кортах клуба «Наутико», но, может быть, кто-то действовал по его указанию? Тот, кто правит тайной жизнью Эстрелья-де-Мар, явно неравнодушен к бушующему пламени.

 

Глава 15

Похождения затейника

Теннисная машина смолкла. Сразу после четырех часов игроки начали уходить с кортов и разъезжаться по домам для поздней сиесты. Поджидая Бобби Кроуфорда, я сидел в «ситроене» возле того бара, где по ночам промышляли проститутки-любительницы. Одна за другой машины выезжали из ворот клуба «Наутико», скоро их водители заснут с ощущением блаженной усталости во всем теле, и им приснится идеальный мяч, который подал ударом слева на заднюю линию прекрасный проповедник теннисных истин.

Наконец, выехал и Кроуфорд. Акулья морда его «порше» показалась из ворот в пять пятнадцать. Он остановил машину, чтобы осмотреть дорогу, а затем с хриплым рокотом промчался мимо меня. Кроуфорд сменил свой теннисный костюм на черную кожаную куртку и белоснежную рубашку и стал похож на гангстера. Высушенные феном волосы блестели после душа. В темных очках он напоминал симпатичного молодого актера, стремящегося подражать Джеймсу Дину и покусывающего костяшки пальцев, напряженно раздумывая над ролью в новом фильме. Ветер развевал над его головой порванную обивку крыши салона.

Я пропустил несколько машин, а потом поехал за ним к Церковной площади. «Порше» ждал разрешающего сигнала светофора вместе с мотороллерами и дизельными такси, с треском выпуская выхлопные газы. Наклонив солнцезащитный козырек, я затормозил на перекрестке возле автобуса на Фуэнхиролу, битком набитого английскими туристами с сувенирами Эстрелья-де-Мар в руках — миниатюрными бюстами Аполлона Бельведерского, абажурами в стиле «ар-деко» и видеокассетами с постановками пьес Стоппарда и Рэттигана.

Решив продемонстрировать, что он совсем не сноб, Кроуфорд помахал туристам рукой и поднял вверх оба больших пальца, одобряя их выбор. Как только включился зеленый свет, он резко рванул руль вправо, обгоняя автобус, и, едва избежав столкновения с приближавшимся грузовиком, двинулся по Калье-Молина в старый город.

В течение часа я сидел у него на хвосте, колеся по улочкам Эстрелья-де-Мар по маршруту, который, казалось, отражал причудливое сознание этого импульсивного человека. Он вел машину почти автоматически, и я догадался, что этим маршрутом он ездит каждый вечер, как только заканчивает свою тренерскую работу в клубе «Наутико» и отправляется проверять аванпосты какого-то совсем другого королевства.

После быстрого пробега вдоль набережной он вернулся на Церковную площадь и вышел из «порше», не заглушив двигатель. Пройдя по саду, он направился к столикам открытого кафе рядом с газетным киоском и присоединился к двум братьям, проводившим ночи у дверей дискотеки клуба «Наутико». Нервные, но приветливые, эти бывшие торговцы крадеными машинами из трущоб Лондона иногда предлагали мне щедрую скидку на марокканский гашиш из новой партии, доставленной тем мощным катером, двигатель которого профессионально наладил Гуннар Андерсон.

Отставив свой чай со льдом, они оба встали, чтобы почтительно поприветствовать Кроуфорда, как старые сержанты приветствуют уважаемого младшего офицера. Они что-то тихо говорили, а Кроуфорд просматривал свой ежедневник, отмечая галочкой строчки в этом своеобразном журнале заказов. Когда братья вернулись к своему чаю, договорившись о поставках, Кроуфорд подал знак мускулистому уроженцу Магриба в черной униформе, который сидел на стуле перед чистильщиком обуви.

Это был Махуд, шофер Элизабет Шенд, который когда-то наблюдал за мной недовольным взглядом и записал в свой электронный блокнот номер моей машины. Сунув несколько песет в грязную руку мальчишки-чистильщика, он вернулся вместе с Кроуфордом к его машине и сел на пассажирское сиденье «порше». Они объехали площадь, свернули на узкую боковую улочку и остановились возле ресторана ливанской кухни «Баальбек», места встреч и случайных знакомств, весьма популярного у богатых арабов, приплывавших на яхтах из Марбельи.

Кроуфорд остался ждать в «порше», а шофер вошел в ресторан и через несколько минут вернулся в обществе двух светловолосых девиц в ярких топах, крошечных кожаных мини-юбках и белых туфлях на шпильках. Они брезгливо щурились, словно впервые испытали на себе воздействие солнечного света. В сочетании с лакированными сумочками их наряд казался остроумной пародией на униформу парижских проституток с Пляс-Пигаль, тем более что их кричаще-яркие и нелепые тряпки происходили с полок самых дорогих бутиков в Эстрелья-де-Мар.

Когда одна из них, повыше ростом, нетвердой походкой двинулась по узкому тротуару, я, несмотря на платиновый парик, узнал в ней англичанку, которая приходила на похороны Биби вместе с мужем, агентом по продаже яхт, имевшим офисы в порту. Она изо всех сил старалась сойти за шлюху, надув губки и виляя бедрами, и я невольно задавался вопросом, уж не вырядилась ли она так по прихоти какого-нибудь театрального режиссера-авангардиста, решившего поставить под открытым небом «Махагонию» или «Душечку Ирму».

Вместе с Махудом женщины устроились на заднем сиденье такси, которое помчалось в направлении шикарных многоквартирных домов на высоком утесе. Кроуфорд с удовлетворением проследил за тем, как дамы отправились на работу, затем вышел из «порше» и запер двери машины. Он прошел мимо припаркованных на боковой улице машин, незаметно проверяя, закрыты ли они. Обнаружив наконец, что заднюю дверь серебристого «сааба» запереть забыли, он открыл ее, скользнул на водительское сиденье и запустил руку под кожух руля.

Стоя в дверном проеме бара-закусочной, я наблюдал за тем, как профессионально он включил цепь зажигания без ключа. Едва взревел двигатель, как он вывел «сааб» из полосы для парковки и помчался по мощенной булыжником улице, сбивая боковые зеркала стоявших машин.

Я потерял Кроуфорда из виду, пока возвращался к «ситроену». Объехав площадь, я отправился искать его в гавани и в старом городе. Иногда я останавливался и ждал, не появится ли он сам. Я уже собирался вернуться в клуб «Наутико», когда увидел туристов, столпившихся у входа в театральный клуб «Лицей» на Калье-Домингес. Они пытались успокоить раздраженного водителя. Угнанный Кроуфордом «сааб» зажало между тротуаром и фургоном с египетскими костюмами для предстоящей постановки «Аиды».

Не дожидаясь, пока найдут водителя фургона, Кроуфорд громко всех поблагодарил, нажал на газ и загнал «сааб» между фургоном и стоявшим впереди него легковым автомобилем. Раздался металлический скрежет сминавшихся крыльев и звон разбитого стекла, — это фара фургона отвалилась и упала на мостовую между колесами. Костюмы пустились в пляс на своих вешалках, словно подвыпившие фараоны. Улыбнувшись перепуганным туристам, Кроуфорд дал задний ход, а затем снова погнал «сааб» вперед, сокрушенно вскинув вверх руки, когда смятое крыло фургона содрало краску с двери его машины.

Больше не беспокоясь о том, что могу попасться ему на глаза, я поехал за ним, едва Кроуфорд освободился из этой «коробочки» и снова стал как сумасшедший носиться по улочкам Эстрелья-де-Мар. Во время своего не то инспекционного, не то криминального рейда он объезжал часть Эстрелья-де-Мар, не видную невооруженным глазом, подозрительный мир баров сомнительной репутации, магазинов порновидео и не совсем обычных аптек, притаившихся на боковых улочках. Деньги ни разу не переходили из рук в руки, и я предположил, что этот ураганный рейд был необходим ему для того, чтобы ощутить прилив вдохновения, почувствовать себя в новом качестве, дополняющем роль парня-заводилы в клубе «Наутико».

К концу поездки Кроуфорд снова остановился на Церковной площади, вышел из «сааба» и смешался с толпой, запрудившей тротуары возле галерей и книжных магазинов. С его открытого, как у симпатичного подростка, лица не сходила улыбка, его рады были видеть все, с кем. он встречался. Владельцы магазинов приглашали его на pastis, продавщицы были счастливы, пококетничать с ним, люди вставали из-за столиков в кафе, чтобы поболтать с ним или переброситься шутками. Меня, как всегда, поражала широта его натуры, неиссякаемый источник теплоты и доброжелательности, таившийся в нем.

Но столь же весело и беззаботно он крал и рассовывал по карманам все, что плохо лежит. Я видел, как в парфюмерном магазинчике на Калье-Молина он сунул в карман флакон-пульверизатор только для того, чтобы пробежать по переулку и обрызгать одеколоном бездомных кошек. На Галлериа Дон Карлос он придирчиво оглядел макияж какой-то уличной проститутки. С серьезностью косметолога он повертел в руках ее карандаш для бровей, а потом прошмыгнул мимо нее в ближайший винный погребок, где украл две бутылки фундадора и поставил их между ног пьяницы, дремавшего на тротуаре. С ловкостью фокусника он стащил пару туфель из крокодиловой кожи с витрины прямо из-под носа управляющего, а еще через несколько минут появился из ювелирного магазинчика, где шла бойкая торговля, с небольшим алмазом на мизинце.

Похоже, он только делал вид, что не замечает моей слежки. Когда мы пересекали лужайки Церковной площади, он помахал рукой Сонни Гарднеру, который стоял на ступенях англиканской церкви с мобильным телефоном у пухлых губ. Этот бывший бармен и яхтсмен кивнул и мне, когда я проходил мимо. Я понял, что в преступных вечерних шалостях Кроуфорда принимают участие и другие.

Вернувшись к разбитому «саабу», Кроуфорд подождал, пока я сяду за руль «ситроена», а затем запустил перегретый двигатель. Устав от города и толп туристов, он уехал с площади и двинулся мимо последних магазинов к жилым кварталам, лежавшим на лесистых склонах холма ниже имения Холлингеров. Он таскал меня за собой то в одном, то в другом направлении по окаймленным пальмами дорогам и все время держался на виду, а я задавался вопросом, не собирается ли он взломать дверь какой-нибудь виллы.

Потом, когда мы огибали один и тот же островок безопасности уже в третий раз, он внезапно умчался от меня, обогнав «ситроен» почти на целый круг, оказался у меня на хвосте, а потом исчез в лабиринте улиц. Он то и дело подавал мне громкие веселые гудки, постепенно стихавшие, когда он перевалил за гребень холма, — наверное, так, по-своему тепло, он со мной попрощался.

Спустя двадцать минут я обнаружил, что «сааб» припаркован на подъездной дорожке большой деревянно-кирпичной виллы в ста ярдах от ворот имения Холлингеров. За высокими стенами и камерами слежения какая-то старуха неодобрительно наблюдала за мной из окна второго этажа. Я решил, что Кроуфорд закончил на сегодня безумный рейд по Эстрелья-де-Мар и попросил какого-нибудь попутного водителя его подвезти.

Я подошел к «саабу», чтобы взглянуть на изуродованный кузов и взломанную систему зажигания. Отпечатки пальцев Кроуфорда наверняка остались повсюду, но я был уверен, что владелец не станет сообщать о краже гражданской жандармерии. Что же касается местной добровольной полиции, то ее главная функция состояла, похоже, в защите существующего криминального порядка, а не в выслеживании злодеев. За время этой увеселительной прогулки по Эстрелья-де-Мар «рейнджроверы» полицейского патруля дважды прикрывали Кроуфорда и явно присматривали за угнанным «саабом», пока он воровал безделушки в магазинах на Церковной площади.

Устав от безумной гонки, я присел на деревянную скамейку возле ближайшей автобусной остановки и еще раз взглянул на разбитую машину. В нескольких футах от меня по склону холма поднимались каменные ступени. Они вели к вершине скалы над домом Холлингеров. Случайно или с умыслом, Кроуфорд оставил «сааб» почти точно на том месте, где был найден «ягуар» Фрэнка с уликой — бутылкой смеси эфира и бензина. Это натолкнуло меня на мысль, что поджигатель попал в лимонный сад, поднявшись по этим ступеням. Возвращаясь, он увидел «ягуар» возле автобусной остановки и воспользовался возможностью впутать в свое преступление владельца машины, подбросив на заднее сиденье неиспользованную бутылку.

Предоставив старушечьим камерам слежения присматривать за «ситроеном», я стал подниматься по истертым ступеням из известняка. Как я прочитал в местном путеводителе, они были на два века старше курорта и вели к наблюдательному посту, построенному во времена наполеоновских войн. Внешние стены соседних вилл так близко подступали к ступеням лестницы, что я с трудом протискивался. Из-за буйно разросшегося на холме кустарника в безоблачном небе появился дельтаплан, голова пилота в солнцезащитном шлеме выделялась на фоне шелестящих крыльев.

Когда я преодолел последние ступени и поднялся на наблюдательную площадку, подо мной оказались даже самые верхние виллы курорта. Я присел на зубчатую стену и, запыхавшись, стал судорожно вдыхать холодный воздух. Подо мной расстилались возвышенности полуострова Эстрелья-де-Мар. В десяти милях к востоку от меня высотные здания отеля Фуэнхиролы подставляли свои фасады заходившему солнцу. Их стены казались громадными экранами, на которых вот-вот начнется эффектный вечерний спектакль, где основными выразительными средствами будут свет и звук. С этой каменной площадки мимо почерневшей лимонной рощицы до задней калитки и гаража уничтоженного пожаром дома вела круто спускавшаяся вниз дорожка.

Я стал спускаться с площадки в сад, осматривая каменистую землю в поисках следов поджигателя. Над головой послышался трепет кожистых крыльев дельтаплана. Явно пытаясь разглядеть мое лицо, дельтапланерист парил надо мной в воздухе так низко, что его обутые в тяжелые ботинки ноги едва не задевали мою голову. Шлем скрывал его лицо. Слишком расстроенный всем происходящим, чтобы махнуть ему рукой, я углубился в обугленную лимонную рошу. Под ногами у меня с треском крошились угольки, сплошь покрывавшие землю.

Возле калитки, в тридцати ярдах от меня, повернувшись спиной к старому «бентли», стоял шофер Холлингеров. Он следил за мной тем же пристальным и почти угрожающим взглядом, что и прежде, сложив на груди руки. Когда я приблизился, он шагнул вперед, остановившись всего в нескольких дюймах от неглубокой ямы, вырытой под деревом.

На деревянном колышке колыхалась желтая полицейская лента, и я предположил, что именно здесь поджигатель спрятал бутылки с зажигательной смесью накануне пожара. Словно не желая оскорбить память погибших, дельтапланерист, шелестя брезентом, отлетел от вершины холма. Мигель стоял на краю ямы, покрытая пеплом земля осыпалась у него из-под ног. Несмотря на агрессивную позу, он ждал, что я с ним заговорю. А что, если он видел поджигателя хотя бы мельком?

— Мигель… — Я шагнул к нему, протягивая руку. — Я приезжал сюда с инспектором Кабрерой. Я брат Фрэнка Прентиса. Мне бы хотелось поговорить с вами.

Он опустил глаза и уставился на яму, потом повернулся на каблуках и зашагал обратно к калитке. Он закрыл ее за собой и быстро спустился по ступеням. Ссутулив плечи, шофер исчез в гараже.

— Мигель!..

Рассерженный надоевшим дельтапланеристом, я опустил голову и стал разглядывать свои грязные туфли. На засыпанной угольками земле поблескивали две монеты, два кусочка серебра, оставив которые, шофер, вероятно, выразил свое презрение братьям, лишившим жизни его хозяев.

Я опустился на колени и потыкал монетки кончиком своей шариковой ручки. Оказалось, что это не монеты, а автомобильные ключи на короткой металлической цепочке, присыпанные смешавшейся с пеплом землей. Я решил, что это ключи от «бентли», которые обронил шофер, пока поджидал меня. Я поднял их, стряхнул с них прилипшую землю и вытер, чтобы отнести Мигелю. Но тут заработал его двигатель, над выхлопной трубой заклубился дым; значит, это ключи не от «бентли», их, скорее всего, потерял кто-то из полицейских экспертов. Я поднес их к глазам, пытаясь определить марку машины, но на хромированной поверхности ключей не было никакой маркировки. У меня уже зародилось подозрение, что эти ключи вполне могли принадлежать поджигателю. Он потерял или забыл их здесь, когда доставал закопанные бутылки.

Дельтаплан парил над моей головой, его стальные растяжки тихо звенели в тишине. Пилот крепко сжимал руками в черных перчатках рычаг управления, словно натягивал удила крылатого коня. Аппарат круто пошел на вираж и нырнул вниз над садом, левым крылом едва не ударив меня по лицу.

Я присел на корточки среди остатков сгоревших деревьев, а дельтапланерист кружил надо мной, будто угрожая новой атакой, если я двинусь к калитке, ведущей к дому Холлингеров. Низко опустив голову, я побежал по засыпанной пеплом земле, решив спуститься вниз по склону холма за внешней стеной имения. Дельтаплан снова набрат высоту на восходящих потоках теплого воздуха. Пилот, казалось, не замечал, что я, оскальзываясь и теряя равновесие, сползаю вниз по склону. Он смотрел в море, катившее волны на пляж Эстрелья-де-Мар.

Где-то внизу показались виллы, построенных среди эвкалиптов ниже границы владений Холлингеров. Их задние сады и дворики были защищены высокими стенами, а по испуганному лицу служанки, наблюдавшей за мной с балкона второго этажа одной из вилл, я понял, что ни один из обитателей этих владений не придет мне на помощь и тем более не впустит меня, если я попробую найти убежище в их садах.

Покрытый с ног до головы пылью и пеплом, с трудом переставляя ноги, я кинулся к задней стене протестантского кладбища. Ненормальный пилот снова набрал высоту над вершиной холма, облетев вокруг него, а потом круто уронил нос, направив дельтаплан к пляжу, где, наверное, собирался приземлиться.

У задней калитки кладбища стояла каменная урна для мусора, до краев заполненная сухими цветами и увядшими венками. Я вытер руки букетом канн, попытавшись выжать из них остатки влаги на ободранные ладони. Стряхнув пепел с рубашки, я толкнул калитку и прошел на кладбище.

На всем кладбище был единственный посетитель, худощавый мужчина в светло-сером костюме, который стоял ко мне спиной, сжимая в руке букет лилий и листьев папоротника, словно не желая расставаться с ним и класть его на могилу. Когда я проходил мимо, мужчина повернулся и вздрогнул, точно я застал его в момент раздумий о своей вине. Я узнал психиатра, присутствие которого на похоронах Биби Янсен всем так не понравилось.

— Доктор Сэнджер?… Могу я вам чем-то помочь?

— Нет… благодарю вас.

Сэнджер положил руку на надгробный камень и принялся тонкими пальцами обводить высеченные на гладком мраморе буквы. Серебристо-белый мрамор был почти того же цвета, что его волосы и костюм, а взгляд психиатра еще печальнее, чем мне показалось, когда я увидел его впервые. Наконец он положил лилии на камень, выпрямился и взял меня за локоть.

— Ну… как вам это?

— Прекрасный памятник, — заверил я его. — Я рад, что все пришли проводить ее в последний путь.

— Я заказал его сам. Я не мог иначе. — Он предложил мне свой носовой платок. — Вы порезали руку. Посмотреть рану?

— Ничего страшного. Я очень спешу. На меня напал какой-то дельтапланерист.

— Дельтапланерист?…

Он удивленно уставился в небо, потом, когда я направился к выходу, последовал за мной. Я открыл щеколду ворот, вышел на улицу и оперся рукой о крышу чьей-то машины. Я попытался различить контуры холма в темноте. До «ситроена» было по крайней мере полмили, я припарковал его на холме к востоку от имения Холлингеров.

Я подождал, не приедет ли кто-нибудь на кладбище на такси, но быстро потерял терпение и глубоко вздохнул, смирившись с тем, что утомительной пешей прогулки мне не избежать. В пятидесяти ярдах от меня, у входа на католическое кладбище, сидел на своей машине мотоциклист в черной кожаной куртке и шлеме, прикрывая лицо шарфом. Руки в длинных перчатках крепко сжимали рукоятки руля, до меня доносилось негромкое бормотание выхлопной трубы мотоцикла. Переднее колесо, казалось, было немного повернуто ко мне.

Я заколебался, не решаясь сойти с тротуара. Дорога вела мимо уединенных вилл, а затем терялась из виду, проходя вниз по склону к Эстрелья-де-Мар. В небе, словно самолет-разведчик, парил дельтаплан, его крылья скрывали от меня заходившее солнце, их ткань сияла, как перья жар-птицы.

— Мистер Прентис?…

Доктор Сэнджер прикоснулся к моей руке. Теперь, уйдя с кладбища, он казался собранным и почти спокойным. Он показал на стоявшую рядом со мной машину и спросил:

— Вас подвезти? Так будет безопаснее…

 

Глава 16

Преступники и благодетели

— Вам повезло, — сказал я Сэнджеру, когда мы подъехали к его вилле. — Не считая Нью-Йорка, это самое впечатляющее собрание граффити из всех, что мне приходилось видеть.

— Будем снисходительны, скажем, что это уличное искусство. Боюсь, однако, в здешнем варианте у него совсем иные цели.

Сэнджер вышел из машины и внимательно осмотрел двери гаража. Каждый дюйм стальных панелей был разрисован флюоресцирующими завитками, кольцами, свастиками и угрожающими надписями, граффити красовались даже на оконных ставнях и входной двери. От частых попыток смыть надписи краски только потускнели, превратив этот триптих из гаража, окна и двери в неудачный набросок безумного художника-экспрессиониста.

Сэнджер смотрел на это произведение искусства с кислой миной и покачивал головой, словно огорченный хозяин картинной галереи, вынужденный в угоду моде выставлять работы, которые ему не по вкусу.

— Отдохните несколько минут, — сказал он мне, отпирая двери. — Вы сможете доехать до своей машины на такси. Наверное, это было для вас тяжелое испытание…

— Вы очень добры, доктор. Может быть, я и преувеличил опасность, трудно сказать. Вечно я попадаю в какие-то дурацкие ситуации.

— Этот дельтапланерист вел себя весьма угрожающе. Мотоциклист тоже. Эстрелья-де-Мар опаснее, чем кажется.

Сэнджер провел меня в холл, внимательно осмотрев безлюдную улицу, прежде чем закрыть дверь. Едва заметно вздохнув со смешанным чувством облегчения и покорности судьбе, он посмотрел на голые стены, крест-накрест пересеченные тенями стальных решеток на выходивших в сад окнах, напоминавших решетки крепостных ворот в средневековом замке. Наши силуэты двигались на фоне решеток, подобно персонажам инсценировки из жизни заключенных.

— Это напоминает мне цикл «Careen» Пиранези. Никогда не думал, что буду жить внутри его гротескных гравюр.

Сэнджер повернулся и пристально посмотрел на меня.

— Вы в опасности? Вполне возможно. Кроуфорду нравится мутить воду, но иногда он заходит слишком далеко.

— Я чувствую себя лучше, чем я думал. В любом случае, на дельтаплане был не Кроуфорд. И на мотоцикле тоже не он.

— Полагаю, это были его коллеги. У Кроуфорда целая сеть сообщников, которые знают, чего он хочет. Полагаю, они решили вас подразнить. И все-таки постарайтесь не ввязываться в странные истории, даже при том, что вы брат Фрэнка.

Сэнджер повел меня в салон, окна которого выходили в маленький, обнесенный стеной сад, почти полностью занятый плавательным бассейном. В длинном помещении, куда мы вошли, было всего два кресла и низкий столик. Когда-то вдоль стены стояли книжные шкафы, но теперь книги лежали на полу в картонных коробках. Воздух казался затхлым и неподвижным, словно окна и двери в сад никогда не открывались.

— Вижу, вы переезжаете, — заметил я, — Сюда или отсюда?

— Отсюда. В этом доме мне не очень удобно, к тому же с ним связаны тяжелые воспоминания. А теперь садитесь и постарайтесь успокоиться.

Озабоченный моей нервозностью, Сэнджер увел меня от двери в сад, ручку которой я зачем-то пытался повернуть. Его чуткие руки приподняли мой подбородок, и я ощутил слабый запах могильных лилий, исходивший от его пальцев. Он прикоснулся к уже побледневшим синякам у меня на шее, а потом сел в кожаное кресло лицом ко мне, словно приготовился провести со мной сеанс психоанализа.

— Пола Гамильтон рассказала мне, что на вас кто-то напал в квартире брата. Из того, что она мне поведала, я понял, что душитель решил не убивать вас. У вас есть какие-нибудь соображения почему? Вы ведь полностью были в его власти.

— Конечно. Думаю, ему хотелось посмотреть, как я стану реагировать. Это было своего рода посвящением. Почти приглашением в…

— Преисподнюю? В истинный мир курорта Эстрелья-де-Мар? — Сэнджер нахмурился, не одобряя такого пренебрежения собственной безопасностью. — С момента своего появления здесь вы рассердили великое множество людей, и ничего удивительного. Все эти ваши расспросы…

— Я не мог иначе. — Меня возмутило, что Сэнджер пытается их оправдать. — В доме Холлингеров погибло пять человек.

— Ужасное преступление, если оно было преднамеренным. — Сэнджер наклонился ко мне, попытавшись сгладить улыбкой мою вспыльчивость. — Вопросы, которые вы задаете… Пожалуй, в Эстрелья-де-Мар вы не найдете на них ответа. Или ответы вам не понравятся.

Я встал и нервно зашагал вдоль пустых книжных полок.

— Вряд ли. Пока что я не услышал ни одного нормального ответа. Мне все больше и больше кажется, что здесь какой-то заговор, но я могу и ошибиться. Как бы там ни было, я обязан высвободить Фрэнка из тюрьмы.

— Конечно. Его признание не укладывается в разумные рамки. Вы как старший брат несомненно ощущаете свою ответственность за него. Посидите, а я принесу вам минеральной воды.

Он попросил извинения, на ходу пригладил свои серебристые волосы перед зеркалом и вышел на кухню. Я попытался представить себе, как он жил в этой мрачной вилле с постоянно сидевшей на успокоительных Биби Янсен. Странная парочка, даже по стандартам Эстрелья-де-Мар. В облике Сэнджера было что-то почти женственное, какая-то неизбывная предупредительность, которая, возможно, настолько успокоила и утешили наркоманку в полной прострации, что та в конце концов пригласила доктора к себе в постель. Я подумал, что заниматься с ним любовью — все равно что с бесплотным призраком, так он тих и неуловим.

В то же время в манере доктора сквозила явная уклончивость, вызывавшая у меня подозрения. Сэнджер тоже вполне мог поджечь дом Холлингеров, чтобы избавиться от ребенка Биби. Если бы выяснилось, что он наградил ребенком одну из своих пациенток, у него наверняка отобрали бы лицензии. И все же он явно заботился об этой молодой женщине и, несомненно, по-своему скорбел о ее кончине, храбро явившись перед враждебно настроенной толпой на ее похоронах, а потом залившись краской смущения, когда я застал его одного возле могильного камня. В нем непостижимым образом уживались раскаяние и тщеславие, и я невольно задавался вопросом, не выбрал ли он серебристо-белый мрамор под цвет своего костюма и волос.

Я поискал глазами телефон, сгорая от нетерпения вызвать такси. Хотя я гонялся по улицам Эстрелья-де-Мар за Кроуфордом, нашел ключи и пережил столкновение с дельтапланеристом, на сегодня мне еще не хватило приключений. Я подошел к окнам в сад и посмотрел на пустой бассейн. Кто-то швырнул через стену банку желтой краски, и канареечного цвета солнечные лучи ручейками растеклись до самого сливного отверстия.

— Еще один образец абстрактной живописи, — сказал я Сэнджеру, который вернулся с минеральной водой. — Понятно, почему вы переезжаете.

— Время оставаться и время уезжать. — Он пожал плечами, словно безропотно принимая собственные доводы. — У меня есть недвижимость в жилищном комплексе Костасоль, несколько бунгало, которые я сдаю на лето. Я решил оставить одно себе.

— Костасоль? Там очень тихо…

— Верно. Почти как на кладбище. Но это самое то, что мне нужно. Система охраны там лучше, чем где бы то ни было на побережье.

Сэнджер открыл окно и прислушался к вечернему шуму Эстрелья-де-Мар, словно политический лидер в изгнании, обреченный жить на своей надежно охраняемой вилле в обществе одних лишь книг.

— Не скажу, — добавил он, — что меня выживают отсюда, но мне хочется более спокойной жизни.

— У вас будет там практика? Или людям, живущим в пуэбло, психиатр уже не поможет?

— Это немного несправедливо. — Сэнджер подождал, пока я вернусь в кресло. — Никто даже не задумался бы о выходе на пенсию, если бы дремать на солнце было запрещено.

Я сделал глоток тепловатой воды и подумал о бодрящем виски Фрэнка.

— Строго говоря, доктор, мало кто из обитателей Костасоль — пенсионеры. В большинстве своем это люди сорока-пятидесяти лет.

— В наши дни все идет быстрее. Будущее кидается к нам, как теннисист, стремящийся отбить мяч у самой сетки. Люди новых профессий достигают пика активности еще до сорока. В общем, в Костасоль у меня будет достаточно пациентов. Имеет смысл перебраться туда прямо сейчас, потому что здесь пациенты перевелись.

— Выходит, жители Эстрелья-де-Мар крепче здоровьем? Мало конфликтов, нет психических стрессов?

— Очень мало. Они слишком увлечены своими театральными клубами и хорами. Чтобы по-настоящему проникнуться жалостью к самому себе, нужна уйма свободного времени. Здесь даже воздух какой-то особенный, — впрочем, я не имею в виду вашего дельтапланериста.

— А Бобби Кроуфорд?

Сэнджер стал разглядывать воду в стакане, словно пытаясь увидеть на ее поверхности свое отражение.

— Кроуфорд, как вы могли заметить, интересный человек. Немного опасный — но сам он этого не осознает. Он тормошит и будоражит людей, пусть даже иногда используя их. Но в целом он благо. Он вдохнул жизнь в Эстрелья-де-Мар, хотя многие не в силах за ним угнаться. Некоторым приходится отступать на обочину.

— Некоторым вроде Биби Янсен?

Сэнджер отвернулся и стал рассматривать внутренний дворик, где возле пруда ждало неизвестно кого раскладное кресло-шезлонг. Я догадался, что молодая шведка нежилась в нем на солнце под печальным и задумчивым взглядом психиатра. Стоило мне упомянуть имя девушки, как он, казалось, погрузился в легкий транс, вспоминая лучшие времена.

— Биби… Я очень любил ее. До того как ее взяли к себе Холлингеры, она часто звонила в дверь и просила разрешения побыть со мной. Я лечил ее от пристрастия то к одному наркотику, то к другому и всегда позволял пожить у меня. Это был шанс отучить ее от всего, что разрушает сознание. Она знала, что все эти пляжные бары — для нее слишком большое искушение. Но Кроуфорд и его друзья то и дело проверяли ее на прочность, словно она новоиспеченная Пиаф или Билли Холидей, чей громадный талант осилит все. А она была не такая, крайне уязвимая.

— Кажется, ее любили все. Это чувствовалось в день похорон.

— В день похорон? — Сэнджер встрепенулся, вернувшись в настоящее, его взгляд утратил мечтательное выражение. — Андерсон был просто не в себе. Милый мальчик, в прошлом один из последних хиппи, который понял, что он талантливый механик. Она напоминала ему его юность, путешествия с рюкзаком по Непалу. Он хотел, чтобы Биби оставалась ребенком, живущим на пляже, как цыганка.

— Он думал, что ей подходит такой стиль жизни. Возможно, миру не обойтись без разочарованных и потерявших веру в себя, вроде Андерсона. Между прочим, он думает, что вы были отцом ее ребенка.

Сэнджер пригладил свои серебристые волосы тыльной стороной руки.

— Так считают все в Эстрелья-де-Мар. Я пытался защитить ее, но мы никогда не были любовниками. Как это ни грустно, даже не помню, чтобы я хоть раз прикасался к ней.

— Говорят, вы спите со своими пациентками.

— Но мистер Прентис… — Сэнджера, казалось, удивила моя наивность. — Мои пациенты — это мои друзья. Я приехал сюда шесть лет назад, когда умерла жена. Женщины обращались ко мне за помощью. Они пили, пристрастились к снотворному, но не могли заснуть по ночам. Некоторые из них погрузились на самое дно невыносимой скуки. Я нырял за ними и выводил обратно, пытаясь придать их жизни какой-то смысл. С одной или двумя из них меня связывали интимные отношения. Для других, например для Биби и племянницы Холлингеров, я был не более чем помощником и советчиком.

— Анна Холлингер? — Я невольно поморщился, точно от боли, вспомнив выгоревшую дотла спальню. — Вы не отучили ее от наркотиков, она сидела на героине.

— Отнюдь нет. — Сэнджер заговорил резко, словно решив поставить на место невежественного подчиненного. — Она полностью отвыкла от наркотиков. Ее выздоровление стало одним из немногих успехов клиники, уверяю вас.

— Доктор, она кололась во время пожара. Ее нашли в ванной с иглой в руке.

Сэнджер всплеснул белыми руками, чтобы заставить меня замолчать.

— Мистер Прентис, вы торопитесь с выводами. У Анны Холлингер был диабет. Она делала себе укол инсулина, а не героина. Смерть — достаточная трагедия, не стоит еще и чернить усопшую…

— Простите. Почему-то я принял это на веру. Мы с Кабрерой и Полой Гамильтон побывали в доме Холлингеров. Она предположила, что у Энн случился рецидив.

— Доктор Гамильтон больше не лечила ее. Они охладели друг к другу, уж и не знаю почему. Диабет у Анны нашли в Лондоне полгода назад. — Сэнджер хмуро посмотрел на солнце, садившееся над крошечным садом с пустым бассейном, похожим на затонувший алтарь. — После всего что она вынесла, ей выпало умереть вместе с Биби в таком бессмысленном пожаре. До сих пор трудно в это поверить.

— И еще труднее поверить, что за этим стоял Фрэнк?

— Просто невозможно. — Сэнджер заговорил сдержанно, ровным голосом, внимательно наблюдая за моей реакцией. — Фрэнк — последний во всей Эстрелья-де-Мар, кто мог бы поджечь дом Холлингеров. Ему нравились разного рода двусмысленности, скептические сентенции, коварные и неразрешимые вопросы. Поджог — это решительный поступок, разом прекращающий любого рода дискуссии. Я хорошо знал Фрэнка, когда-то мы вместе играли в бридж в клубе «Наутико». Скажите, Фрэнк в детстве не страдал клептоманией?

Я помедлил с ответом, но Сэнджер явно задал мне этот вопрос без всякого умысла, и я проникся к нему едва ли не теплотой.

— Наша мать умерла, когда мы были еще детьми. Это лишило нас… семьи. Фрэнк был просто в отчаянии.

— Так значит, он крал?

— Его кражи объединили нас. Я прикрывал его и пытался брать вину на себя. Впрочем, это было неважно, отец редко нас наказывал.

— А сами вы никогда не крали?

— Нет. Полагаю, Фрэнк делал это за меня.

— И вы завидовали ему?

— И сейчас завидую. Это означало, что он внутренне свободен, а я, увы, нет.

— И теперь вы чувствуете себя в той же роли, словно вытаскиваете Фрэнка из очередной переделки?

— Для этого я и приехал. Самое странное, у меня нет полной уверенности в том, что это не он поджег дом Холлингеров.

— И конечно, по-прежнему завидуете ему как «преступнику». Неудивительно, что вас так привлекает Бобби Кроуфорд.

— Вы правы, в этой его безудержной и беспорядочной энергии есть какое-то гипнотическое очарование. Кроуфорд околдовывает людей, ведь он всегда играет с огнем. Он словно показывает им, что можно быть по-настоящему грешным и безнравственным. С другой стороны, почему же они его терпят?

Слишком возбужденный, чтобы усидеть на месте, я встал и зашагал по комнате, натыкаясь на коробки, а Сэнджер слушал меня, сложив длинные тонкие пальцы домиком.

— Сегодня вечером я гонялся за ним по всей Эстрелья-де-Мар. Он такого успел натворить за это время, — его сто раз можно было арестовать. Он поистине разрушительная сила, он возглавляет целую сеть торговцев наркотиками, угонщиков и проституток. Да, Кроуфорд привлекателен, просто душка, но почему никто не потребует, чтобы он немедленно убрался? Без него Эстрелья-де-Мар действительно могла бы стать раем.

Сэнджер энергично тряхнул головой, перестав складывать пальцы домиком.

— Не думаю. В действительности, если Эстрелья-де-Мар и вправду рай, то только благодаря Бобби Кроуфорду.

— Театральные клубы, галереи, хоры? Кроуфорд не имеет к ним никакого отношения.

— Еще как имеет. До появления здесь Бобби Кроуфорда Эстрелья-де-Мар была просто одним из многих курортных местечек на Коста-дель-Соль. Люди здесь вели растительное существование в тумане водки и валиума. Должен признаться, тогда у меня было множество пациентов. Я помню тихие теннисные корты клуба, да и возле бассейна редко можно было увидеть хотя бы одного человека. За целый день никто не нарушал зеркальную гладь воды. На ней даже пыль скапливалась.

— И как же Кроуфорд возродил все это к жизни? Этот теннисист…

— Нет, Эстрелья-де-Мар пробудил к жизни вовсе не его мощный удар слева. Для этого ему потребовались другие таланты.

Сэнджер встал и подошел к окну, прислушиваясь к пронзительному вою охранной сигнализации, разносившемуся в вечернем воздухе.

— В определенном смысле Кроуфорда можно считать спасителем всего Коста-дель-Соль, и не только. Вы ведь были в Гибралтаре? Один из последних гордых аванпостов мелкой скупости, открыто наживающейся на коррупции. Нечего удивляться, что брюссельские бюрократы пытаются ликвидировать этот британский анклав. Наши правительства готовятся к тому, что впереди — невиданные масштабы безработицы, а такое будущее неизбежно означает расцвет мелкой преступности. Мы будем жить в обществе праздности, подчиненном лишь досугу, очень похожем на то, что вы видите на этом побережье. Люди по-прежнему будут работать, по крайней мере, некоторые, но не более десятка лет за всю жизнь. Они будут удаляться от дел еще до сорока, а впереди у них будет полвека сплошной праздности.

— Миллиарды балконов под солнцем. И тем не менее это означает, что не будет ни войн, ни сражений на идеологическом фронте.

— Но как растормошить людей, как дать им ощущение сообщества? Безвольный и сонный мир уязвим для любого пронырливого хищника. Политика — приятное времяпрепровождение для касты профессионалов, но едва ли в состоянии увлечь остальных. Религиозная вера требует огромных усилий воображения и чувств, которые трудно разбудить, если вы плохо соображаете после изрядной дозы снотворного. Единственное, что еще может взбодрить людей, — это угроза, прямая и недвусмысленная: она-то и вынуждает сплотиться и действовать сообща.

— Преступление?

— Преступление и асоциальное поведение, то есть поступки, не обязательно нарушающие закон, но провоцирующие нас, дающие выход нашим сильным эмоциям, ускоряющие реакции нервной системы, которая потеряла чувствительность из-за праздности и полной бездеятельности. — Сэнджер показал рукой на вечернее небо, словно лектор планетария, привлекающий внимание своей аудитории к рождению новой звезды. — Оглянитесь вокруг, жители Эстрелья-де-Мар все это уже радушно приняли.

— И Бобби Кроуфорд — новый мессия? — Я допил принесенную Сэнджером воду, надеясь избавиться от неприятного вкуса во рту. — Ну и как же ничтожный теннисист-профессионал постиг эту новую истину?

— Он не постиг ее. Он просто на нее наткнулся от полного отчаяния. Я помню, как он шагал по этим пустым кортам, без конца сражаясь со своей машиной. Однажды вечером он с отвращением ушел из клуба и несколько часов подряд угонял машины и крал всякие мелочи из магазинов. Не исключено, что это было просто совпадением, но на следующее утро в его теннисный класс записались двое учеников.

— По-вашему, одно вытекает из другого? Не верю. Если кто-то ограбит мой дом, убьет собаку и изнасилует служанку, едва ли я брошусь открывать художественную галерею.

— Возможно, ваша первая реакция будет иной. Но позднее, когда вы зададите себе вопрос, почему это произошло, а потом задумаетесь, как устроен мир вокруг вас… Искусство и преступность всегда процветают бок о бок.

Я прошел за ним к двери и подождал, пока он вызывал по телефону такси. Разговаривая, он смотрелся в зеркало, приглаживал брови и поправлял волосы, словно актер в уборной. Не намекает ли он, что дом Холлингеров поджег Бобби Кроуфорд, каким-то образом принудив Фрэнка взять на себя вину?

Когда мы стояли на ступеньках возле разрисованных ворот, поблескивавших под лампами охранной сигнализации, я сказал:

— В вашей схеме кое-чего не хватает, а именно ошушения вины. Ведь если вы правы, все должны мучаться раскаянием.

— Но в Эстрелья-де-Мар нет места угрызениям совести. Мы не позволяем себе такую роскошь, мистер Прентис. Асоциальное поведение здесь — общественное благо. Всякое чувство вины выхолащивается, каким бы застарелым и глубоко укоренившимся оно ни было. Фрэнк это уже обнаружил. Возможно, и вам это предстоит.

— Надеюсь, да. Последний вопрос: кто убил Холлингеров? Бобби Кроуфорд? Ему явно свойственно влечение к огню.

Сэнджер уставился в небо. Похоже, он болезненно реагировал на визг тормозов и рев музыки.

— Сомневаюсь. Этот пожар был слишком разрушительным. А потом, он очень любил Биби и Анну Холлингер.

— Ему не нравилась пожилая пара.

— Пусть даже так. — Сэнджер повел меня по гравию навстречу такси, осветившему фарами подъездную дорожку. — Вы никогда не найдете виновного, если будете размышлять о мотивах. В Эстрелья-де-Мар преступления совершают без всяких мотивов — скоро так будет повсюду. Вам следует искать поджигателя, у которого не было очевидных причин убивать Холлингеров.

 

Глава 17

Новый роман

Фрэнк, как всегда непредсказуемый, решил со мной повидаться. Сеньор Данвила принес эту добрую весть в клуб «Наутико», совершенно уверенный в том, что теперь ситуация в корне изменится. Он ждал меня в вестибюле, когда я возвращался из бассейна, и, казалось, не удивился, что я не узнал его на фоне английских гравюр со спортивными сюжетами.

— Мистер Прентис?… Вы спешите?

— Нет. Сеньор Данвила? — Сняв солнцезащитные очки, я сразу вспомнил этого беспокойного человека с двумя портфелями, которые он то и дело перекладывал из руки в руку. — Чем могу служить?

— Срочное дело, касающееся вашего брата. Сегодня утром он наконец заявил, что теперь готов вас принять.

— Хорошо…

— Мистер Прентис! — Адвокат прошел следом за мной к лифту и закрыл рукой кнопку вызова. — Вы меня поняли? Вам разрешили навестить брата. Он согласен повидаться с вами.

— Это… чудесно. Вы знаете, почему он передумал?

— Это не имеет значения. Важно, чтобы вы встретились с ним. Он может что-то рассказать вам. Возможно, вы узнаете новые факты по этому делу.

— Не исключено. Это превосходные новости. У него, видимо, было время все обдумать.

— Совершенно верно. — Хотя Данвила и производил впечатление настойчивого, но усталого школьного учителя, он вдруг взглянул на меня с неожиданной проницательностью. — Мистер Прентис, когда увидитесь с братом, дайте ему возможность выговориться. Посещения разрешены сегодня в половине пятого. Он просил, чтобы вы взяли с собой доктора Гамильтон.

— Это еще лучше. Я позвоню ей в клинику. Я знаю, она очень хочет поговорить с ним. А что будет с процессом? Мой разговор с Фрэнком как-то на него повлияет?

— Если он откажется от признания, я обращусь с ходатайством в суд Марбельи. Все зависит от вашей сегодняшней встречи. Будьте с ним помягче, мистер Прентис.

Мы договорились встретиться на автомобильной стоянке для посетителей тюрьмы. Я проводил Данвилу до его машины, и, пока он укладывал свои портфели на пассажирское сиденье, я достал из кармана купального халата набор ключей, которые нашел в лимонной роще. Я проверил, не подходят ли они к дверному замку, и убедился, что они не от этой машины. Но Данвила заметил, что я на минуту отвлекся.

— Мистер Прентис, вам нравится в Эстрелья-де-Мар?

— Не очень. Но это место обладает огромным обаянием, даже определенной магией.

— Да, конечно, магией. — Данвила держал руль, словно укрощая строптивое животное. — Вы становитесь похожим на брата…

Я вернулся в квартиру Фрэнка, пытаясь понять, почему он передумал. Отказавшись встречаться со мной или своими друзьями и коллегами по клубу «Наутико», он подвел черту под своим делом, взяв на себя всю тяжесть ответственности за смерть Холлингеров, — так министр уходит в отставку из-за должностного преступления, совершенного его подчиненным. Одновременно он делал все, чтобы не напоминать мне об угрызениях совести, которые мы оба испытывали после смерти матери. В детстве мы упорно старались поддержать ее, помогая подняться по лестнице и подметая осколки разбитых стаканов из-под виски на полу ванной комнаты.

Я ощутил прилив братской любви к Фрэнку, припомнив восьмилетнего мальчишку, решительно бравшегося за полировку грязных ножей на кухне. Только теперь я смог признаться самому себе, что потерянная, убитая одиночеством домохозяйка, вероятнее всего, даже не замечала своих маленьких сыновей и едва ли в большей мере осознавала саму себя, пристально вглядываясь в зеркала, развешанные по всему дому, словно пыталась вспомнить, где она видела эту женщину, смотревшую на нее из Зазеркалья.

Как ни странно, после переезда в Эстрелья-де-Мар мои угрызения совести исчезли почти без остатка, испарившись под благотворным солнечным светом подобно утреннему туману над бассейнами этого курортного местечка. Я оставил сообщение на автоответчике Полы в клинике и заказал столик на двоих для ланча в клубе «Наутико» перед поездкой в Малагу. Приняв душ, я стоял на балконе и наблюдал за теннисистами, разминавшимися на кортах, как всегда, под неусыпным надзором Бобби Кроуфорда.

Теннисные ракетки Фрэнка лежали в шкафу для спортивных принадлежностей, и я испытал соблазн выйти на корты и вызвать Кроуфорда на сет. Он, конечно, легко разобьет меня, вот только интересно, с каким преимуществом. Видимо, сначала будут очки с первой резкой подачи и удар сверху, нацеленный мне в голову, но потом он снизит класс, уступив мне несколько очков, чтобы я острее ощутил вкус к соперничеству. Если я притворюсь, что промахнулся по мячу, то он, возможно, уступит мне слишком большое преимущество, и я выманю его на один-два безумных рывка к сетке…

Его «порше» на автомобильной стоянке стоял посреди черного пятна, оставленного на асфальте сгоревшим «рено». Кроуфорд всегда припарковывал машину на этом месте, то ли для того, чтобы лишний раз напомнить мне о пожаре, то ли для того, чтобы продемонстрировать какое-то извращенное сочувствие. Еще утром я попытался открыть «порше» найденными ключами. Глядя на старые номера журнала «Экономист», пачку турецких сигарет и авиационные очки с янтарными стеклами на полочке в салоне, я испытал огромное облегчение, когда ключи не подошли.

Ожидая Полу, я собрал чистую одежду для Фрэнка. Копаясь в платяном шкафу в поисках чистых рубашек, я случайно нашел кружевную шаль, доставшуюся нам с Фрэнком по наследству от бабушки. На фоне мохеровых свитеров эта пожелтевшая ткань казалась саваном, и я вспомнил, как окутал ею плечи матери, сидевшей за туалетным столиком: запах ее кожи навсегда слился в моей памяти с резким запахом виски.

«БМВ» Полы повернул на стоянку и остановился рядом с «порше». Узнав эту спортивную машину, она недовольно сморщила нос и задним ходом переехала на другое место. Пола достала апельсин из стоявшей на пассажирском сиденье корзинки для фруктов, вышла из машины и быстрым шагом направилась ко входу в клуб. Я как всегда был рад ее видеть. В белом брючном костюме и туфлях на высоких каблуках, с шелковым шарфом, развевавшимся за плечами, она была больше похожа на богатую прожигательницу жизни, приплывшую на роскошной яхте в Пуэрто-Банус, чем на врача.

— Пола?… Это вы?

— Собственной персоной.

Она закрыла за собой дверь и сразу же вышла на балкон. Подбрасывая и снова ловя апельсин, другой рукой она показала на овал обожженного асфальта автомобильной стоянки.

— Жаль, что на автостоянке не убрали. Надо сказать Дэвиду Хеннесси. Слава богу, вас не было в машине.

— Я крепко спал. Это произошло после полуночи.

— Вы могли заснуть за рулем или подглядывать за какой-нибудь парочкой, увлеченно занимающейся любовью. Некоторые это любят, непонятно почему.

Она бросила мне апельсин и прислонилась к перилам.

— Как вы себя чувствуете? Для человека, подвергшегося нападению эскадрильи дельтапланеристов и едва не задушенного, вы изумительно выглядите.

— Да, вы правы, но у меня кружится голова при мысли о предстоящей встрече с Фрэнком.

— Несомненно, только от этого. — Улыбаясь, она подошла ко мне и обняла за плечи, прижавшись щекой к моей щеке. — Мы так переживаем за беднягу. Теперь, по крайней мере, узнаем, что он там придумал.

— Будем надеяться. Наверное, что-то заставило его передумать, но что?

— Это важно? — Она обвела пальцами синяки у меня на горле. — Главное, что мы встретимся. Вы хотите увидеться с Фрэнком?

— Несомненно. Просто… Я не знаю, что ему сказать. Все это как гром с ясного неба, и, может быть, ничего из этого не выйдет. Кабрера наверняка рассказал ему о том, что на меня напали. Полагаю, Фрэнк хочет, чтобы я вернулся в Лондон.

— А вы? Вы хотите вернуться?

— Не очень. Эстрелья-де-Мар намного интереснее, чем я думал вначале. И потом…

Теннисисты разошлись на ланч, вернувшись в раздевалки. Кроуфорд сновал вокруг безмолвной теннисной машины, собирая разбросанные мячи и укладывая их в загрузочный лоток, а потом бросился вслед за игроками с задорным кличем: «А ну наперегонки к душевым кабинкам! Кто меня обгонит?» Восхищенный его энергией, я решил помахать ему рукой, но Пола удержала меня за локоть.

— Чарльз…

— В чем дело?

— Не увлекайтесь. Бобби Кроуфорд интересует вас больше, чем собственный брат.

— Это неправда. — Я прошел вслед за Полой в спальню, где она начала перекладывать вещи Фрэнка, которые я сложил в чемодан. — Но Кроуфорд действительно интересная личность. Он неотделим от Эстрелья-де-Мар. На днях я говорил с Сэнджером. Он полагает, что мы — прототип общества будущего, в котором станет царить праздность.

— И вы согласны с ним?

— Отчасти. Он странный человек. Не утратил вкуса к молодым девушкам, но пытается скрыть это от самого себя. Однако как психиатр — весьма прозорлив. По его мнению, движущая сила Эстрелья-де-Мар — преступность. Преступность и то, что Сэнджер называет асоциальным поведением. Вас это не удивляет, Пола?

Она пожала плечами и защелкнула замки чемодана.

— Никто не заявляет в полицию.

— Это и есть самая совершенная преступность. Жертвы либо желают быть жертвами, либо не осознают, что они жертвы.

— И Фрэнк — одна из таких жертв?

— Возможно. Здесь все подчинено весьма странной логике. Полагаю, Фрэнк отдавал себе в этом отчет.

— Можете спросить его сегодня вечером. Переодевайтесь, нам пора на ланч.

Она стояла у двери, ожидая, пока я достану паспорт и бумажник из ящика бюро и отсчитаю двадцать купюр по тысяче песет.

— Для чего это? Только не говорите, что Дэвид Хеннесси выставляет вам счет за ланч.

— Пока нет. Эти деньги сделают более сговорчивым любого тюремного начальника, который сможет помочь Фрэнку. Следовало бы назвать это взяткой, но это так неблагозвучно…

— Вы правы. — Пола одобрительно кивнула, по-новому завязывая шарф и поправляя декольте. — Не забудьте ключи от машины.

— Это… запасной комплект.

На бюро лежали ключи, которые я нашел в лимонной роще. Я ничего не сказал о них Поле, решив при случае попробовать их на ее «БМВ».

— Пола? — обратился я к ней.

— В чем дело? Вы мечетесь, словно мотылек вокруг пламени. — Она подошла ко мне, намереваясь посмотреть зрачки. — Что-нибудь принимали?

— Ничего особенного. — Я повернулся к ней лицом. — Видите ли, я не уверен, что смогу сегодня выдержать встречу с Фрэнком.

— Почему, Чарльз?

— Поезжайте одна. Поверьте, сегодня неподходящий день. Произошло столько всего странного…

— Но он просил вас приехать. — Пола пыталась угадать правду по выражению моего лица. — Что я, по-вашему, смогу ему сказать? У него случится шок, когда он услышит, что вы отказались повидаться с ним.

— Не случится. Я знаю Фрэнка. Он решил признать себя виновным, и эта встреча ничего не изменит.

— Может быть, выяснилось что-то новое. Что я скажу Кабрере? Вы же не уезжаете из Эстрелья-де-Мар?

— Нет. — Я положил руки ей на плечи, чтобы успокоить. — Поймите, я хочу увидеться с Фрэнком, но не сегодня и не для того, чтобы говорить о процессе. Все это отодвинулось на задворки моего сознания. Есть другие вещи, которыми я обязан заняться.

— Вещи, в которых замешан Бобби Кроуфорд?

— Полагаю, да. Он ключ ко всему. Подобраться поближе к Кроуфорду — единственный способ помочь Фрэнку, а для этого незачем ехать в тюрьму Сарсуэлья.

— Прекрасно.

Пола немного расслабилась, сжав мои руки. Она согласилась слишком быстро, и я заподозрил, что у нее есть собственный план действий. Она водила меня по внешним коридорам лабиринта, направляя к следующей двери всякий раз, когда ей казалось, что я могу дрогнуть и отступить. Она ждала, пока я не налюбуюсь вволю ее грудями, явно выставляя их напоказ в низком вырезе пиджака.

— Пола, вы слишком хороши для тюремных охранников. — Я сдвинул отвороты пиджака. — Или так вы поддерживаете жизненный тонус своих престарелых пациентов?

— Груди — это для Фрэнка. Я хочу взбодрить его. Сработает, как вы думаете?

— Нисколько не сомневаюсь. Если вы не уверены, всегда можно проверить на ком-нибудь другом.

— Провести что-то вроде испытания? Возможно… Но где я могла бы это сделать? В клинике?

— Это было бы безнравственно.

— А я вообще безнравственная. Впрочем, это идея…

Я отодвинул чемодан Фрэнка и сел на кровать. Пола стояла передо мной, положив мне руки на плечи, и внимательно наблюдала, как я расстегиваю ее пиджак. Я чувствовал, как под моей тяжестью проседал матрац, и представил себе, как эту молодую женщину раздевает Фрэнк, раздвигая ее бедра точно так же, как это делал сейчас я. Раскаяние — ведь я, воспользовавшись отсутствием Фрэнка, замыслил заняться сексом с его бывшей любовницей в его же постели — переставало терзать меня при мысли, что я уже начал замещать его в Эстрелья-де-Мар. Я никогда не видел, как Фрэнк занимается любовью, но догадывался, что он целовал бедра Полы и ее пупок, как теперь целовал я, обводя языком его впадинку, источавшую запах устриц, словно эта женщина вышла ко мне обнаженной из моря. Он приподнимал ее груди и целовал влажную кожу со следами чашечек бюстгальтера, он охватывал губами то один, то другой сосок. Я прижался щекой к ее лобку, вдыхая тот же пьянящий аромат, который, ощущали ноздри Фрэнка, раздвигал опушенные шелковистыми волосками губы, к которым он прикасался сотни раз.

Как ни мало я был знаком с Полой, видимо, за долгие месяцы романа, когда мой брат успел до мельчайших подробностей изучить ее тело, они настолько привыкли друг к другу, что теперь она благосклонно приняла и меня, и вот я, отбросив сомнения, ласкал ее вульву и наслаждался запахом желез вокруг анального отверстия. Я поцеловал ее колени, а потом потянул к кровати, облизывая подмышки, пробуя на вкус их влажные ложбинки, покрытые легким пушком. Ощущая не только вожделение, но и почти братскую любовь, воображая, как в прошлом она обнимала Фрэнка, я прижал ее к груди.

— Пола, я…

Она закрыла мне рот ладонью.

— Нет… Не рассказывай мне о своей любви. Ты все испортишь. Фрэнку нравился мой левый сосок…

Она приподняла левую грудь и прижала ее к моему рту, глядя мне прямо в глаза и улыбаясь, словно умненькая восьмилетняя девочка, решившая поэкспериментировать со своим младшим братом. Она занималась любовью отстраненно, глядя на себя со стороны, словно мы с ней — незнакомцы; которые договорились часок поиграть в теннис. И все же когда я лежал у нее между ног, прижимая к плечам ее колени, она смотрела, как я кончаю, потеплевшим взглядом, с выражением лица, какого я прежде не видел. Она притянула меня к себе обеими руками и крепко обняла. Сначала ее ладони искали знакомые очертания тела Фрэнка, но потом радостно обхватили меня. Взяв мой пенис в руку, она начала мастурбировать, не отрывая взгляда от его еще сочащейся головки и указательным пальцем раздвигая губы.

— Пола, позволь мне…

Я попытался подсунуть свою руку под ее ладонь, но она оттолкнула меня.

— Нет, я быстрее кончу сама.

Во время бурного оргазма Пола на миг замерла, не дыша и зажав промежность ладонью. Потом, часто дыша, поцеловала меня в губы и уютно устроилась, прижавшись ко мне, на время забыв о цинизме, который она непрестанно демонстрировала миру.

Любуясь ею, я легонько провел пальцем по ее губам, и она томно улыбнулась, но когда я положил руку ей на лобок, она остановила меня.

— Нет, не сейчас…

— Пола, почему я не могу тебя погладить?

— Потом. Это мой ящик Пандоры. Откройте его, и все мрачные тайны доктора Гамильтон разлетятся…

— Мрачные тайны?… А они есть? Держу пари, что Фрэнк этому не верил. — Я взял ее ладонь и поднес пальцы к носу, вдыхая запах ее вульвы, напоминающий аромат влажных роз. — Я впервые по-настоящему завидую ему.

— Фрэнк очень мил. Хотя и не такой романтик, как ты.

— В самом деле? Это меня удивляет. Я полагал, что романтик именно он. А что можно сказать о вас, Пола? Не раскаиваетесь, что стали доктором?

— Пожалуй, у меня не было выбора. — Кончиком пальца она осторожно прикоснулась к синякам у меня на горле. — В четырнадцать лет я уже знала, что должна стать в точности похожей на тетю. Я подумывала уйти в монастырь.

— По религиозным мотивам?

— Нет, по сексуальным. Меня одолевала зависть к этим мастурбирующим сестрам, мысленно совокупляющимся с Христом. Что может быть эротичнее? Я была в отчаянии, когда нас бросила мать. Меня одолевали эмоции, которые я была не в силах контролировать. Во мне было так много ненависти и злобы. Тетя показала мне выход. Она относилась к людям без иллюзий, никто не мог обидеть или удивить ее. Медицина помогла мне понять все это.

— Медицина и сарказм? Признайся честно, Пола, ты ведь втихомолку потешаешься над большинством людей?

— Ну… Большинство людей покажутся смешными, если посмотреть на них отстраненно. Но в общем они мне нравятся. Я не презираю людей.

— А как ты относишься к себе самой? Ты очень сдержанна в проявлении чувств.

— Я просто… реалистка. Полагаю, у меня заниженная самооценка, но, пожалуй, так и надо себя вести. Люди не настолько прекрасны.

— Но разве люди на Коста-дель-Соль не прекрасны? Тогда почему ты здесь?

— Среди всех этих алкоголиков на жарком солнце, которые едва ползают, на ощупь отыскивая друг друга, как ископаемые омары? — Рассмеявшись, она припала к моему плечу. — Никогда не загорай, Чарльз, или я тебя разлюблю. Люди здесь по-своему симпатичны.

Я поцеловал ее в лоб.

— Придет и твой черед, Пола. И мой тоже.

— Не говори так. В прошлом году я провела неделю на Виргинских островах. Там все в точности как в Эстрелья-де-Мар. Бесконечные многоквартирные блоки, спутниковое телевидение. Секс? — без проблем. Просыпаешься утром и не можешь вспомнить, с кем вчера трахался. — Она подняла одно колено и стала всматриваться в тень пластиковых жалюзи, исполосовавшую ее бедро. — Это похоже на штрих-код. Ну и что, дорого я стою?

— Очень дорого, Пола. Больше, чем ты думаешь. Поставь на себя цену повыше. Носить маску неисправимой реалистки, которая все воспринимает трезво, без иллюзий, — слишком простой выход.

— Легко сказать. Я трачу время на бухгалтеров в старческом маразме и пилотов-алкоголиков, воскрешая их из мертвых…

— Это редкий талант. Редчайший из всех. Оставь его немного и для меня.

— Бедняга. Так тебя нужно оживить? — Она перевернулась на локти и положила мне на лоб руку. — Ты еще теплый, пульс пока прощупывается. Чарльз, по-моему, ты всем доволен. Странствуешь по миру без заботы…

— Это моя главная проблема — мне так нужны заботы. Все эти бесконечные путешествия — лишь предлог для того, чтобы нигде не пустить корни. Фрэнк каким-то образом избавился от этого недостатка, но я по-прежнему торчу в Эр-Рияде, и мне по-прежнему двенадцать лет.

— А теперь ты торчишь в Эстрелья-де-Мар. Может быть, это твой первый настоящий дом?

— Возможно… Здесь меня перестала мучить депрессия.

Она улыбнулась, словно довольный ребенок, когда я перевернул ее на спину и стал целовать ее глаза. Я принялся ласкать ее, поглаживая клитор, пока она не раздвинула бедра, направив мои пальцы себе во влагалище.

— Это приятно… не забывай и об отверстии по соседству, можешь войти и в него.

Она повернулась на бок, немного послюнила пальцы и зажала их между раздвинутыми ягодицами. Я смотрел на шелковистую расселину и едва заметные волоски, покрывавшие копчик. Я стал ласкать ее бедра, и тут мои пальцы нащупали что-то похожее на контурную линию, прочерченную на гладкой коже. Рубчик затвердевшей ткани, шов, оставленный давней хирургической операцией, проходил по бедру к пояснице.

— Чарльз, перестань. Это же не молния, ты не сможешь меня расстегнуть.

— Шрама почти не видно. Сколько тебе тогда было лет?

— Шестнадцать. Не работала моя правая почка. Мне делали резекцию почечной лоханки, хитроумный хирургический фокус, ничего не скажешь. Фрэнк так и не обратил на него внимания. — Она взяла в руку мой пенис— Все мягче и мягче. Сосредоточься на моей заднице хотя бы минуту.

Я откинулся на спину и посмотрел на шрам, внезапно осознав, что уже видел его раньше — в заключительных кадрах порнофильма. Нечеткий полумесяц этого рубца отразился в зеркальной двери спальни — почти наверняка в квартире Бобби Кроуфорда. Нежно поглаживая спину Полы, я вспоминал высокую грудную клетку, тонкую талию и широкие бедра пловчихи. В руках у нее была портативная видеокамера для одновременной записи изображения и звука, аккумуляторная батарея свешивалась с плеча, и она снимала, как подружки невесты милуются с невестой в свадебном платье и как затем та покорно занимается любовью с неведомым жеребцом. Пола запаниковала не меньше Анны Холлингер, когда ту принялись насиловать двое ворвавшихся в спальню мужчин, но камера продолжала работать и запечатлела все безобразное действо вплоть до финальной отважной улыбки.

— Чарльз, ты еще здесь? По-моему, ты ушел куда-то далеко-далеко.

— Кажется, я еще здесь…

Я приподнялся на локте и стал поглаживать шрам. Во многих отношениях то, что произошло между нами, было частью какого-то другого фильма. Я представлял себя в роли Фрэнка, а Полу актрисой, играющей роль его любовницы, словно только в жанре порнографии мы могли соединиться и, не таясь, проявить то чувство, которое мы явно испытывали друг к другу.

— Чарльз, если я поеду к Фрэнку, то мне уже пора.

— Знаю. Я быстро. Кстати, ты не в курсе, где находится квартира Бобби Кроуфорда?

— А почему ты спрашиваешь?… Она на дороге, которая проходит по высокому утесу.

— Ты там когда-нибудь бывала?

— Раз или два. Я стараюсь держаться от него подальше. Почему мы вообще заговорили о Бобби Кроуфорде?

— Вчера я следил за ним. И побывал в пустой квартире по соседству.

— На верхнем этаже? Оттуда прекрасный вид.

— Еще бы. Поразительно, чего только там ни увидишь. Подожди, я сейчас достану крем…

Я открыл верхний ящик платяного шкафа и вытащил кружевную шаль. Держа ее за уголок, я окутал пожелтевшим кружевом талию и плечи Полы.

— Что это? — Она пристально всмотрелась в узор старинного плетения. — Викторианская шаль, в которую заворачивали младенца?…

— В нее пеленали нас с Фрэнком. Это шаль нашей матери. Это просто игра, Пола.

— Замечательно. — Она подняла на меня взгляд, озадаченная моей невозмутимостью. — Я готова почти ко всему. Что я должна делать, чтобы тебя ублажить?

— Ничего. Просто полежи минутку.

Я встал над Полой на колени, перевернул ее на спину и обернул шалью грудь так плотно, что соски виднелись сквозь тонкую сетчатую ткань этого импровизированного корсажа.

— Чарльз? С тобой все в порядке?

— Все просто замечательно. Я привык заворачивать в эту шаль свою мать.

— Мать? — Пола поморщилась, пытаясь ослабить натяжение кружев на груди. — Чарльз, не думаю, что мне удастся сыграть роль твоей матери.

— Я этого и не хочу. Просто это немного похоже на подвенечное платье. Как раз такое было на невесте, которую ты когда-то снимала.

— Снимала? — Пола села, пытаясь освободиться. — На что ты, черт побери, намекаешь?

— Ты снимала фильм с Анной Холлингер в главной роли в квартире Кроуфорда. Я посмотрел видеокассету. Вообще-то она и сейчас здесь, могу ее тебе поставить. Ты снимала ее в подвенечном платье, а потом запечатлела на пленке, как ее насиловали те двое. — Я схватил Полу за плечи, а она попыталась вырваться. — Это было настоящее изнасилование, Пола. Она ничего подобного не ожидала.

Оскалив зубы, Пола вцепилась пальцами в ячейки шали, стягивавшей грудь. Я раздвинул ей бедра коленями, потом приподнял над постелью, выхватил подушку из-под ее головы и запихнул ей под ягодицы, словно собирался ее изнасиловать.

— Ну ладно!

Она откинулась на спину, когда я, держа за кисти, крепко прижал ее руки к спинке кровати. Теперь нас разделяла только изодранная кружевная шаль.

— Боже мой, — возмущалась она, — ты делаешь из мухи черт знает какого громадного слона! Да, это я была в квартире Кроуфорда.

— Я узнал шрам. — Отпустив руки Полы, я сел возле нее и отвел волосы с ее лица. — И ты сняла фильм?

— Фильм снимался сам. Я нажимала на кнопку. Да и какая разница? Это была всего лишь игра.

— Но какая жестокая. Те двое, что ворвались в спальню, — они были предусмотрены сценарием?

Пола отрицательно покачала головой, словно я был бестолковым пациентом, сомневающимся в действенности лечения, которое она мне назначила.

— Это была одна сплошная игра. В конце концов, Анна Холлингер не возражала.

— Я догадался об этом по ее улыбке. Более отважной и странной улыбки мне никогда не приходилось видеть.

Пола искала свою одежду, сердясь на себя за то, что позволила заманить себя в ловушку.

— Чарльз, послушай, что я тебе скажу. Я не ожидала изнасилования. Знай я об этом заранее, я бы отказалась снимать. Где ты нашел кассету?

— В доме Холлингеров, в видеомагнитофоне Анны. Фрэнк знал о существовании этого фильма?

— Слава богу, нет. Он был снят три года назад, вскоре после того как я приехала сюда. Меня всегда интересовала киносъемка, и кто-то предложил мне записаться в клуб кинолюбителей. Мы не просто обсуждали фильмы, мы сами снимали их, в том числе на пленере. Деньги давала Элизабет Шенд. Тогда я еще даже не была знакома с Фрэнком.

— Но ты уже была знакома с Кроуфордом. — Пока Пола надевала жакет своего брючного костюма, я подвинул ей туфли. — Насильник с незагорелой кожей, задававший тон, и есть Кроуфорд?

— Да. Второй мужчина — шофер Бетти Шенд. Он вечно якшался с Кроуфордом.

— А первый мужчина, который занимался с ней сексом?

— Сонни Гарднер, один из ее бой-френдов, так что здесь все в порядке. Потом он едва не подрался с Кроуфордом. — Пола села на кровать и заставила меня сесть рядом с ней. — Поверь мне, Чарльз. Я не знала, что они собирались ее насиловать. Кроуфорд так легко возбуждается, все происходившее просто увлекло его.

— Я насмотрелся на него во время занятий с теннисистами. И давно он снимает фильмы?

— Он просто организовал клуб. Мы собирались снять цикл документальных фильмов о жизни Эстрелья-де-Мар. — Пола наблюдала за тем, как я потираю синяки на ее запястьях. — Никто толком не знал, какие документальные фильмы он имеет в виду. Он подчеркивал, что секс здесь — одно из главных занятий и что мы должны включать его в фильмы, так же как театральные клубы и репетиции «Травиаты». Анна Холлингер любила, когда ей бросают вызов, поэтому они с Сонни добровольно предложили сняться первыми.

Я вытер размазавшуюся по щекам Полы тушь.

— Даже если это так, я не перестаю удивляться.

— Удивляться мне? Ради бога, я с ума сходила от скуки. Невыносимо, отработав целый день в клинике, сидеть на балконе и тупо смотреть, как сушатся колготки. А Бобби Кроуфорд словно вдохнул в этот мир жизнь.

— Пола, я понимаю. Сколько фильмов он нащелкал?

— С десяток. Я сняла только один. Изнасилование меня до смерти напугало.

— А почему на тебе был купальник? Может быть, ты собиралась к ним присоединиться?

— Чарльз!.. — Потеряв терпение, Пола откинулась на подушку. Ей было явно безразлично, как я оцениваю ее поведение. — Я врач, меня здесь все знают. Почти все, кто смотрел этот фильм, — мои пациенты. Кроуфорд сделал массу копий. Я сняла одежду, чтобы меня не узнали. Ты единственный, кого не удалось одурачить. Ты и Бетти Шенд: фильм ей понравился.

— Еще бы. А другие, еще похлеще, ты не снимала?

— Нет, не беспокойся. Кроуфорд заикался о садомазохистских фильмах. Они с Махудом собирались подцепить какую-нибудь туповатую туристку в Фуэнхироле и затащить к нему в квартиру.

— Так далеко он бы не зашел. Кроуфорд тебя просто дразнил.

— Ошибаешься! — Пола взяла меня за руки, словно серьезная школьница, побывавшая на первом уроке биологии, где ей приоткрылись тайны живой природы. — Послушай меня, Чарльз. Бобби Кроуфорд опасен. Ты ведь знаешь, что он поджег твою машину?

— Возможно. Это могли сделать его приятели — Махуд или Сонни Гарднер. Но это был не поджог. Скорее, они устроили розыгрыш, вроде какого-нибудь таинственного сообщения на автоответчике.

— Розыгрыш? — Пола перевела взгляд на мое горло и невольно поморщилась. — А то, что тебя чуть не удушили? Это что, тоже розыгрыш? Он ведь мог тебя убить.

— Думаешь, это Кроуфорд?

— А кто же еще? — Пола потрясла меня за плечо, словно хотела, чтобы я очнулся. — Это ты играешь в опасные игры.

— Возможно, в отношении Кроуфорда ты и права. — Я положил руку ей на талию, с нежностью вспоминая наши объятия, но думая о руках, сжимавших мне горло. — Полагаю, это был он, он меня просто запугивал — такая проверка на вшивость, через которую положено проходить новобранцам. Ему хочется затащить меня в свой мир. Хотя одно мне до сих пор непонятно, а именно как он проник в квартиру. Он пришел вместе с тобой?

— Нет! Чарльз, я не оставила бы тебя наедине с ним. Он слишком непредсказуем.

— Но когда мы с тобой столкнулись в спальне, у тебя вырвалось что-то… Мол, ты больше не хочешь играть в какую-то игру. Ты ведь не сомневалась, что перед тобой Кроуфорд?

— Конечно, не сомневалась. Я решила, что он открыл дверь запасными ключами. Ему нравится неожиданно набрасываться на людей, особенно на женщин, подкрадываться к ним сзади или хватать на автомобильных стоянках.

— Знаю. Мне довелось видеть его за этим занятием. Впрочем, Элизабет Шенд утверждает, что вы, женщины, помня об этом, все время начеку. — Я прикоскулся к едва заметному синяку на губе Полы. — Это память об одном из безобидных подвигов Кроуфорда?

Она приоткрыла рот, опустив нижнюю челюсть, и подвигала ею.

— Он пришел повидать меня в ночь пожара в доме Холлингеров. Должно быть, его возбудила мысль об этих ужасных смертях. Мне пришлось побороться с ним в лифте.

— Но разве ты не поджидала его на берегу после погони за тем катером? На следующий день я видел тебя у него в квартире. Ты забинтовала ему руку.

— Чарльз… — Пола закрыла лицо руками, а потом вымученно улыбнулась мне. — Он — сильная натура, ему нелегко отказать. Стоит однажды связаться с ним, и вскоре обнаруживаешь, что он может помыкать тобой, как ему заблагорассудится.

— Понимаю. А что, если это он поджег дом Холлингеров?

— Возможно. Сначала одно, потом другое. У него совершенно необузданное воображение. Сгорел твой автомобиль, катер, этим дело не кончится, и люди будут гибнуть.

— Сомневаюсь, Пола. — Я вышел на балкон и посмотрел на руины особняка на вершине холма. — Эстрелья-де-Мар для него все. Взрыв катера и моя сгоревшая машина — мальчишеские выходки. Смерть Холлингеров и их домочадцев — совсем другое дело. Кто-то совершенно хладнокровно убил этих людей. Это не в стиле Кроуфорда. Может, Холлингеры влипли в какую-нибудь наркодилерскую разборку? Здесь ведь не счесть кокаиновых и героиновых бункеров-хранилищ.

— Но все контролирует Бобби Кроуфорд. Никакой другой поставщик к нам даже не суется. За этим следят Бетти Шенд и Махуд. Вот почему здесь такой чистый героин. Люди благодарны Кроуфорду за это — никаких инфекций, ни одного случая передозировки.

— Выходит, дилеры работают на Кроуфорда? Это не помогло ни Биби Янсен, ни Анне Холлингер. Они обе попали к тебе в клинику.

— Они сели на иглу задолго до встречи с Бобби Кроуфордом. Но они обе отдали бы за него жизнь. Он не пытается делать деньги на наркотиках, вся прибыль достается Бетти Шенд. Героин и кокаин высокого качества — это ответ Кроуфорда бензодиазепинам, которые мы, доктора, так любим прописывать пациентам. Однажды он сказал мне, что я сажаю людей под домашний арест в их собственном сознании. Для него героин, кокаин да и все эти новые амфетамины означают свободу, бесшабашность, веселое безумие прожигателя жизни — такой была Биби Янсен. Он не может простить Сэнджера за то, что тот отучил ее бездумно и беззаботно наслаждаться жизнью, а вовсе не за секс с ней.

— Он отрицает, что занимался с ней сексом.

— Сэнджер скрывает от самого себя эту сторону своей натуры. — Пола начала подкрашивать губы перед зеркалом на туалетном столике, недовольно хмурясь из-за того, что клык под синяком все еще шатался. — Не у всех, даже в Эстрелья-де-Мар, широкие взгляды.

Она стала расчесывать волосы сильными умелыми движениями, но старалась не смотреть на меня, настраиваясь на встречу с Фрэнком. Наблюдая за ее отражением в зеркале, я не мог избавиться от ощущения, что мы с ней все еще в каком-то фильме и что все происходившее в спальне было заранее предусмотрено в каком-то сценарии, который Поле дали проштудировать. Ее влекло ко мне, она с удовольствием занималась любовью, но направляла меня по выбранному ею маршруту.

— Фрэнк огорчится, если ты не приедешь, — сказала она, когда я перенес чемодан к двери. — Что ему сказать?

— Скажи, что… у меня встреча с Бобби Кроуфордом. Что ему захотелось срочно обсудить со мной кое-что.

Пола поразмышляла над этой уловкой, словно сомневаясь, стоит ли ее принять.

— А это не слишком? Фрэнк не стал бы возражать против вашей встречи с Кроуфордом.

— Если он подумает, что я пытаюсь занять его место, что-то может сдвинуться с мертвой точки. Это рискованный шаг, но мы можем выиграть.

— Ладно. Но будь осторожен, Чарльз. Ты привык быть сторонним наблюдателем, а Бобби Кроуфорду нравится втягивать всех в свои игры. Он становится для тебя слишком притягательным. Когда он это увидит — проглотит тебя целиком.

После секундного раздумья она подалась вперед и поцеловала меня, едва прикоснувшись, чтобы не размазать помаду, но достаточно соблазнительно, чтобы я думал о ней по крайней мере еще час после того, как за ней закрылись двери лифта.

 

Глава 18

Кокаиновые ночи

«Порше» свернул на Калье-Опорто и сбавил скорость, словно для того, чтобы сориентироваться по солнечному свету, как акула над незнакомым морским дном. Я полулежал на пассажирском сиденье «ситроена» с номером «Уолл-стрит джорнал» на груди, незаметный среди дремлющих таксистов, собравшихся на теневой стороне улицы на сиесту после ланча. Через дорогу от меня была вилла Сэнджера. Жалюзи закрывали окна, камера слежения замерла на пустых коробках от сигарет и рекламных проспектах, разбросанных на подъездной дорожке. Ветер подхватывал их и бросал на разрисованные двери гаража, словно надеясь дополнить ими этот зловещий коллаж.

Кроуфорд медленно вел «порше» и остановился взглянуть на безмолвную виллу. Я заметил, как напряглись сухожилия у него на шее, задвигались челюсти и зашевелились губы, произнося неслышные ругательства в адрес психиатра. Он резко дал газ, потом затормозил и задним ходом въехал в открытые ворота. Кроуфорд вышел на замусоренную дорожку и уставился на окна, ожидая, что Сэнджер выйдет и смело взглянет ему в лицо.

Но психиатр уехал с этой виллы, переселившись в одно из своих бунгало в жилом комплексе Костасоль на побережье в миле отсюда. Я наблюдал за его отъездом вчера вечером. Вместе с остатками своих книг он погрузился в «рейнджровер», за рулем которого сидела женщина средних лет, какая-то его приятельница. Перед отъездом он закрыл ворота, но за ночь вандалы сбили замки и на воротах, и на дверях гаража.

Кроуфорд подошел к подъемной двери, ухватился за ручку и рванул ее вверх, как автор инсталляции на выставке, сворачивающий картину на металле. Пройдя по пустому гаражу, обходя масляные пятна на бетонном полу, он вошел через кухонную дверь в дом.

Мой взгляд упал на трубу виллы. При всей моей уверенности, что Кроуфорд неповинен в убийстве Холлингеров, я ждал, что в небе вот-вот появятся первые струйки дыма. Раздраженный тем, что Сэнджер от него ускользнул, Кроуфорд вскоре взвинтит себя настолько, что его нервное напряжение снимет только быстро вспыхнувшее яркое пламя. Я запустил двигатель «ситроена», приготовившись рвануть на подъездную дорожку и заблокировать «порше» путь к бегству с места преступления. Пожары и языки пламени были подписью, которой Кроуфорд все чаще украшал небеса над Эстрелья-де-Мар.

Десять минут я таился за газетой, едва ли не разочарованный тем, что не вижу дыма, поднимающегося из-под крыши. Наконец я вышел из машины, тихо закрыл дверь и направился по проезжей части улицы к вилле. Нырнув в гараж, я услышал, как кто-то со скрипом открыл ставни в окне верхнего этажа. Не решаясь сразу войти в кухню, я прислушивался, как под ногами Кроуфорда потрескивают половицы у меня над головой. Он явно тащил по комнате платяной шкаф, возможно, решив добавить последний предмет обстановки к дровам своего костра.

Я прошел через кухню в холл, блеклые стены которого были освещены солнечным светом из сада, снова оказавшись в «темнице» Пиранези, где психиатр чувствовал себя так уютно. Вандалы поработали и внутри дома: ругательства и угрозы, выведенные краской из аэрозольных упаковок, покрывали все стены и потолок. На лестнице краска была еще влажной, на выложенных керамической плиткой ступенях виднелись отпечатки кроссовок Кроуфорда.

Я остановился на верхней площадке, прислушиваясь к скрежету ножек, — по полу тащили какую-то мебель. Стены спальни были разрисованы черными и серебристыми завитушками, напоминавшими энцефалограммы разрушенного мозга, который вдруг исчез неведомо куда. Но в одной комнате варвары не бесчинствовали. Это была спальня служанки над кухней, где Кроуфорд отодвигал от стены тяжелый испанский платяной шкаф. Вцепившись в резные дубовые панели, он двигал по полу этот замок из полированного дерева.

Затем он растянулся на полу, заполз в узкое пространство между шкафом и стеной, пошарил рукой по какой-то внутренней планке и достал дневник, какие заводят девочки-школьницы, в розовом шелковом переплете. Сев на полу, прислонившись к шкафу, он прижал дневник к груди, улыбаясь нежной и горькой улыбкой влюбленного школьника, опечаленного невосполнимой утратой.

Я смотрел, как он развязал ленточку, а потом теребил ее пальцами, просматривая дневник страницу за страницей. Наконец, он оторвался от дневника, обвел взглядом небольшую комнату и уставился на каминную полку, загроможденную безделушками, которые забыли выкинуть. Над семейкой лохматых троллей, коллекцией ракушек, собранных на пляже камешков и почтовой открыткой с видом Мальме на стене красовалась фотография панковской рокгруппы с автографами. Кроуфорд встал, подошел к каминной полке и какое-то время задумчиво перебирал камешки руками, а потом сел за туалетный столик у открытого окна.

— Входите, Чарльз, — крикнул он. — Я слышу даже, как вы думаете. Что вы тут бродите как привидение. Их тут и без вас достаточно…

— Кроуфорд? — Я переступил порог, с трудом протиснувшись мимо близко придвинутого к двери громадного шкафа. — Я подумал, что вы можете…

— Поджечь дом? Не сегодня, и не этот.

Он говорил тихим голосом, мечтательно, словно сомнамбула или ребенок, обнаруживший таинственный чердак. Он обследовал пустые ящики туалетного столика, шевеля губами, словно описывая воображаемые предметы, которые доставал из ящиков.

— Это была комната Биби. Подумать только, она сотни раз смотрелась в это зеркало. Если внимательно вглядеться, то ее можно в нем увидеть…

Он снова стал листать дневник, прочитывая записи, крупным округлым почерком покрывавшие розовые страницы.

— Здесь ее капризы и надежды, — заметил Кроуфорд. — Она начала вести этот дневник, поселившись у Сэнджера. Вероятно, здесь она и писала. В милом маленьком убежище.

Я предположил, что он никогда не бывал в этом доме, а тем более в этой спальне, и спросил:

— Почему вы не взяли этот дом у Сэнджера в аренду? Вы могли бы сюда переехать.

— Хорошо бы, но не хочу показаться слезливым и сентиментальным.

Кроуфорд захлопнул дневник и оттолкнул его. У стены стояла узкая кровать девушки-служанки, голая, с одним матрацем. Кроуфорд лег на нее. Его плечи с трудом помещались на узенькой кровати.

— Не очень удобно, но по крайней мере здесь они не могли заниматься сексом. Так значит, Чарльз, вы думали, что я решил спалить этот дом?

— Мне и вправду так показалось.

Я посмотрел на отражение Кроуфорда в зеркале туалетного столика и заметил, что черты его лица почти полностью симметричны и совершенны, но как знать, не притаился ли где-то под этой маской жестокий и уродливый двойник?

— Вы сожгли тот катер и мой автомобиль. Почему же не спалить и виллу Сэнджера? Или вам хватило дома Холлингеров?

— Чарльз…

Кроуфорд закинул руки за голову и сцепил пальцы, явно демонстрируя пластырь на предплечье. Он пристально смотрел на меня многозначительным, но приветливым взглядом, готовый кинуться мне на помощь и разрешить мое маленькое затруднение.

— Катер действительно сжег я. Я обязан поддерживать боевой дух в войсках; это моя постоянная забота. Эффектный пожар затрагивает какие-то неведомые струны у нас в душе. Приношу свои извинения за сгоревшую машину. Махуд ослышался и без меня взялся за это дело. Но дом Холлингеров? Я совершенно ни при чем, и по очень весомой причине.

— Биби Янсен?

— Не совсем так, но в общем… — Он поднялся с кровати и стал быстро перелистывать дневник, пытаясь пополнить свои воспоминания о девушке чем-то новым. — Скажем, по сугубо личной причине…

— Вы знали, что она беременна?

— Конечно.

— Это был ваш ребенок?

Кроуфорд обошел комнату, на ходу осторожно оставив на пыльном зеркале отпечаток ладони.

— Возможно, она заметит его, когда следующий раз будет смотреться в зеркало… Чарльз, это был еще не ребенок. Без мозга, без нервной системы, еще не личность. Не более чем комочек живой ткани. Это был еще не ребенок.

— Но он же все чувствовал?

Он засунул дневник в карман, окинул последним взглядом комнату и прошел мимо меня.

— И сейчас чувствует.

Я поднялся следом за ним по лестнице мимо спален, разрисованных граффити и смердящих краской. Кроуфорд почему-то сумел убедить меня в том, что не поджигал дом Холлингеров, и я, как ни странно, ощутил облегчение. При всех его непрестанных вывертах и постоянно искавшей выход энергии в нем не было ни малейшего следа злобы, не просматривался даже намек на темную, затаенную предрасположенность к насилию, какой непременно обладал психопат, спланировавший убийство Холлингеров. Если и было в этом человеке что-то странное, то лишь бесхитростность и безудержная жажда нравиться, которую он сам воспринимал вполне серьезно.

— Нам пора, Чарльз. Вас подвезти? — Он заметил стоявший на противоположной стороне улицы «ситроен». — Не может быть. Оказывается, вы меня здесь ждали. Откуда вам было известно, что я приду?

— Просто догадался. Сэнджер выехал вчера вечером. Сначала эти граффити, потом…

— Факел? Вы недооцениваете меня, Чарльз. Я тешу себя надеждой, что олицетворяю в Эстрелья-де-Мар силы добра. У меня идея — давайте прокатимся вдоль побережья. Мне очень хочется кое-что вам показать. Вы потом сможете написать об этом.

— Кроуфорд, я должен…

— Пойдемте… Получаса хватит. — Он взял меня под руку, почти заломив ее за спину, и повел к «порше».

— Вам нужно взбодриться, Чарльз. Я вижу, вы страдаете хроническим недомоганием — пляжной скукой; на побережье это весьма распространенное заболевание. Попадетесь в лапы Поле Гамильтон, и ваш мозг перестанет функционировать, прежде чем вы дотянетесь до очередной порции джина с тоником. А теперь за руль.

— Этой машины? Я не уверен…

— Еще бы! Не бойтесь, это просто щенок в волчьей шкуре. Он кусается только от восторга. Возьмитесь за руль, представьте себе, что это поводок, и скажите «сидеть».

Я догадался, что он заметил меня в «ситроене», как только приехал, и что предстоящий безумный рейд на «порше» был утонченной местью. Он ободряюще поглядывал на меня, пока я устраивался на водительском сиденье. Я запустил двигатель, забыв переключить коробку передач на передний ход, и машину рвануло к двери гаража. Я затормозил в поднятом вихре мусора, снова повозился с коробкой передач и осторожно повел эту слишком ретивую машину по подъездной дорожке.

— Хорошо, хорошо… Чарльз, вы просто Шумахер. Приятно побыть пассажиром. Мир выглядит совсем другим, словно видишь его в зеркале.

Кроуфорд сидел, положив руки на приборную доску, наслаждаясь этой безумной гонкой и командуя мне, куда поворачивать по узким улочкам, чтобы выехать на набережную. Его рука то и дело хватала мою, направляя «порше» в объезд сворачивающего мотороллера, и я ощущал силу крупных большого и указательного пальцев профессионального теннисиста — тех же, что оставили синяки у меня на горле. Пальцы неповторимы, их легко узнать. Я сидел рядом с человеком, который едва не задушил меня, а мой гнев уже почти сменился чувствами, в которых я сам не до конца отдавал себе отчет: жаждой мести и желанием выяснить мотивы его поведения.

Он постукивал по обложке лежавшего у него на коленях дневника, забавляясь тем, что я вел его мощную машину на малой скорости и категорически не соглашался лихо выжать из нее все, на что она способна. Когда мы приближались к гавани, я заметил, что все вокруг доставляет ему почти детское удовольствие. Посредственность моих водительских навыков, человек на водных лыжах, скользящий в кильватерной струе катера на водной глади бухты, пожилые туристы, застрявшие на островке безопасности, — все вызывало у него одинаково радостную улыбку, словно на каждом углу перед ним представал новый, пленительный мир.

Мы ехали по нижнему краю утеса в направлении Марбельи мимо пляжных баров, бутиков и кафе. На западной границе Эстрелья-де-Мар в море выходил мол, сооруженный из бетонных блоков. Нам навстречу мчался грузовик, нагруженный ярмарочными палатками. Неожиданно Кроуфорд схватился за руль и бросил «порше» ему навстречу. Его нога вдавила мою ногу в педаль газа, «порше» рванулся вперед, а клаксон грузовика трубил уже где-то позади нас.

— Проскочили… — Кроуфорд махнул водителю грузовика рукой и остановил машину на песчаной обочине возле мола. — Я должен выполнить маленькое поручение, Чарльз. Это не займет много времени.

Он вышел из машины и полной грудью вдохнул воздух, поблескивавший водяной пылью от разбивающихся о бетонные блоки волн. Все еще потрясенный тем, что мы едва увернулись из-под самого носа грузовика, я поглядывал на свою придавленную ногу. На носке моего желтого ботинка виднелся рисунок подошвы кроссовок Кроуфорда, тот же отпечаток, что я видел на земле, рассыпавшейся по балкону Фрэнка.

Прикрывая глаза дневником вместо козырька, Кроуфорд стал вглядываться в возвышавшийся над полуостровом выгоревший остов дома Холлингеров.

— И года не пройдет, как там появится какой-нибудь отель или казино. На этом побережье не существует прошлого…

Я запер машину и подошел к нему.

— А почему бы не оставить дом таким, как сейчас?

— В качестве племенного тотема? Предостережение всем этим коммерсантам, живущим на прибрежных виллах по таймшеру, и зазывалам из ночных клубов? Неплохая идея…

Борясь с порывами ветра, мы дошли до ограждения на самом конце мола. Кроуфорд в последний раз перелистал дневник, с улыбкой вглядываясь в детский почерк, испещрявший его страницы. Он закрыл его, поднял над головой и швырнул далеко в море, словно подавая на заднюю линию мяч.

— Ну, вот… дело сделано. Я хотел найти дату, когда она поняла, что у нее будет ребенок. Теперь я знаю, какой у нее был срок беременности.

Он вглядывался в волны, накатывавшие на полуостров из Северной Африки, их белые гребни один за другим неслись к берегу.

— Кокаиновые дорожки, Чарльз… они наползают тысячами тысяч. Из Африки всегда приходит что-то белое и неведомое.

Я наклонился над ограждением и подставил лицо холодной водяной пыли. Рассыпавшиеся страницы дневника бились в морской пене у наших ног — розовые лепестки, бросаемые прибоем на бетонные блоки.

— Разве Сэнджеру не понравился бы этот дневник? Он ведь любил ее.

— Конечно, он любил Биби. Ее все любили. Смерть Холлингеров — это трагедия, но по-настоящему я сожалею только о Биби.

— Но вы поставляли ей сильные наркотики. Пола Гамильтон утверждает, она была просто накачана всякой гадостью.

— Чарльз… — Кроуфорд дружески обнял меня за плечи, но я ежеминутно ожидал, что он бросит меня через бедро и я полечу через перила в бушующие волны. — Жизнь в Эстрелья-де-Мар — сложная штука. Да, мы давали ей наркотики. Мы хотели освободить ее от этих мрачных клиник на холмах, от этих людей в белых халатах, которые все знают лучше всех. Биби всегда парила высоко-высоко, уносясь в свои амфетаминовые сны, выходя по вечерам на пляж и уводя за собой всех и каждого в кокаиновую ночь. Когда у нее это отняли, ей жизнь стала не в радость.

Кроуфорд опустил глаза и потрясал кулаками, словно призывая волны в свидетели.

— Сэнджер и Алиса Холлингер превратили ее в камеристку.

— Полиция нашла ее в джакузи вместе с Холлингером. Вы же не станете утверждать, что это была репетиция фильма?

— Чарльз, забудьте о джакузи Холлингера.

— Я попытаюсь. Но этот образ упорно приходит мне на память. Вы знаете, кто поджег дом?

Кроуфорд помолчал, пока в водовороте пены не исчезли последние страницы дневника.

— Поджег дом? Ну… Думаю, что знаю.

— И кто же? Я должен вытащить Фрэнка из тюрьмы Сарсуэлья и увезти обратно в Лондон.

— А вдруг он не захочет. — Кроуфорд наблюдал за мной, словно ожидая подачи на тайбреке. — Я мог бы сказать вам, кто поджег дом, но вы еще не готовы. Неважно, кто конкретно это сделал. Важно принять правила, по которым играют в Эстрелья-де-Мар.

— Я здесь достаточно долго пробыл. И уже понимаю, что происходит.

— Нет, иначе и не вспомнили бы об этом джакузи. Представьте себе Эстрелья-де-Мар как некий эксперимент. Возможно, здесь происходит что-то важное, и я хочу, чтобы вы приняли в этом участие.

Кроуфорд взял меня под руку и повел обратно к «порше».

— Для начала мы еще немного покатаемся. На этот раз машину поведу я, так что вы сможете посмотреть по сторонам. А посмотреть есть на что… Не забывайте, белый цвет — это цвет безмолвия. Я спросил, пока он еще не запустил двигатель:

— Биби Янсен… если она забеременела от вас, где это произошло? В доме Холлингеров?

— Боже сохрани, нет! — Кроуфорд потрясенно уставился на меня. — Даже я не зашел бы так далеко. Каждый вторник она бывала в клинике у Полы. Однажды я встретил ее там, и мы отправились прокатиться.

— Куда именно?

— В прошлое, Чарльз. Туда, где она была счастлива. Всего на час, но на долгий-предолгий и самый сладостный час…

 

Глава 19

Костасоль

Белое безмолвие. Когда мы проехали примерно милю по прибрежной дороге на запад от Эстрелья-де-Мар, сквозь пинии, спускавшиеся до пустынного пляжа, стали видны виллы жилого комплекса Костасоль. Частные и многоквартирные дома располагались на разных уровнях, образуя каскад внутренних двориков, террас и плавательных бассейнов. В пуэбло вроде Калахонде и Торренове, облюбованных ушедшими на покой банкирами и богатыми бизнесменами, мне случалось бывать и раньше, но даже на их фоне Костасоль поражал размерами. Однако он точно вымер: окна плотно закрыты, вокруг пусто, словно первым съемщикам только предстоит приехать и взять ключи от своих апартаментов.

Кроуфорд показал на старинную каменную стену с бойницами.

— Взгляните на это, Чарльз… Настоящая средневековая крепость. Укрепленному городу Голдфингера до этого далеко — охранники, теленаблюдение, кроме главных ворот, нет ни одного входа, весь комплекс закрыт для посторонних. Страшно подумать, но перед вами — будущее.

— А люди-то выходят отсюда когда-нибудь или живут как в осаде? Должно же они хотя бы на пляж ходить.

— Нет, у жителей он вызывает какой-то суеверный страх. Море от них в каких-то двух сотнях ярдов, но ни одна вилла не выходит на пляж. Это пространство полностью обращено в себя…

Кроуфорд свернул с прибрежной дороги и покатил к въезду в комплекс. За мавританскими воротами и караульным постом протянулись ландшафтные сады размером с небольшой муниципальный парк. К декоративному фонтану, окруженному клумбами цветущих канн, вели дорожки, на которые никогда не ступала нога человека. «Жилой комплекс Костасоль: выгодное вложение, свобода, безопасность» — гласила карта комплекса с подсветкой, изображавшая лабиринт извилистых улочек и тупиков, которые исходили из своих твердынь, вливаясь в великолепные бульвары, лучами расходившиеся от центра застройки.

— На самом деле эта карта не для посетителей. — Кроуфорд остановил машину у караульной и поприветствовал охранника, наблюдавшего за нами из окошечка. — Она помогает жителям найти дорогу домой. Время от времени они совершают ошибку, уходя на час-другой из своего замкнутого мирка.

— Они же должны ездить в магазины. Отсюда до Эстрелья-де-Мар всего миля.

— Но очень немногие бывали там хотя бы раз. Для них он не ближе, чем какой-нибудь атолл на Мальдивских островах или долина Сан-Фернандо.

Кроуфорд подъехал вплотную к шлагбауму, достал из нагрудного кармана электронную карту с тисненым логотипом «Костасоль» и вставил ее в сканер системы безопасности. Охраннику он сказал:

— Мы заедем примерно на час. Работа по поручению миссис Шенд. Мистер Прентис — ваш новый менеджер по досугу.

— Элизабет Шенд? — повторил я, когда за нами опустился шлагбаум и мы въехали внутрь комплекса. — Только не говорите мне, что все это принадлежит ей. Кстати, чей досуг я, по-вашему, должен организовать и как?

— Расслабьтесь, Чарльз. Я хотел произвести впечатление на охранника. Люди всегда приходят в ужас от мысли, что их собираются развлекать. Бетти покупает и продает недвижимость повсюду. По существу, она подумывает сюда переехать. Несколько вилл еще не проданы, пустуют и киоски в гигантском супермаркете. Если бы кто-то возродил это место к жизни, то сделал бы состояние — люди здесь весьма обеспеченные.

— Это видно. — Я показал на автомобили, оставленные на подъездных дорожках. — Больше «мерседесов» и «БМВ» на квадратный фут, чем в Дюссельдорфе или Бел-Эйр. Кто построил все это?

— Какой-то голландско-германский консорциум со швейцарским консультантом по вопросам…

— Систем жизнеобеспечения и человеческих потребностей?

Кроуфорд хлопнул меня по колену и радостно рассмеялся.

— Вы нахватались жаргона, Чарльз. Я знаю, здесь вы будете счастливы.

— Боже упаси… по-моему, счастье здесь, как шум, запрещено правилами внутреннего распорядка.

Мы ехали по бульвару, пролегавшему через весь жилой комплекс с севера на юг точно через его центр. Дорогу окаймляли высокие пальмы, их кроны отбрасывали густые тени на безлюдные тротуары. Разбрызгиватели вертели свои радуги в благоухающем воздухе, поливая подстриженную траву на разделительной полосе. Спрятавшись за стенами садов, вдоль дороги стояли большие виллы с опущенными над балконами тентами. В этом неподвижном мире двигались только камеры наружного наблюдения, следившие за нами. Пыльная слоновая кожа пальмовых стволов поблескивала солнечными зайчиками, отражавшимися от поверхности плавательных бассейнов, но ничто — ни шум детских игр, ни один звук — не нарушало почти полную тишину.

— Так много бассейнов, — заметил я, — но никто не купается…

— Это не бассейны, Чарльз, это японские пруды в стиле дзенских садов. Даже до их поверхности дотрагиваться нельзя — разбудишь демонов. Эти дома появились здесь первыми, они построены около пяти лет назад. Последние участки застроены на прошлой неделе. Сразу не видно, но комплекс Костасоль пользуется популярностью.

— Главным образом у британцев?

— Есть несколько голландцев и французов — почти как в Эстрелья-де-Мар. Но это другой мир. Курорт Эстрелья-де-Мар построен в семидесятые годы — открытый доступ, уличные гуляния, туристический рай. Жилой комплекс Костасоль — это девяностые годы в чистом виде, «безопасность превыше всего»! Здесь все подчинено одной навязчивой идее — как бы защититься от преступности.

— Как я понимаю, ее здесь нет?

— Нет. Здесь не бывает преступлений. Ни одна недозволенная мысль никогда не проникала в этот мир. Ни туристов, ни хиппи с рюкзаками за спиной, ни уличных торговцев всякими безделушками, да и гости редко сюда приезжают. Здешние обитатели уже поняли, какое облегчение обходиться без друзей. Давайте начистоту, друзья ведь могут стать большой проблемой: придется открывать ворота и входные двери, отключать системы сигнализации, и кто-то другой может подышать вашим воздухом. Кроме того, друзья невольно напоминают о существовании внешнего мира. Комплекс Костасоль — не единственный в своем роде. Такие же укрепленные анклавы можно увидеть повсюду. Подобные застройки ведутся вдоль побережья от Калахонды до Марбельи и дальше.

Нас догнала машина, за рулем которой сидела женщина. Она свернула с бульвара на обрамленную деревьями улицу, застроенную виллами поменьше. Это была первая местная жительница, которую я здесь встретил.

— И что люди делают здесь целыми днями? Или ночами?

— Ничего. Костасоль для того и предназначался.

— Но где они? Мы пока видели всего одну машину.

— Они здесь, Чарльз. Все они здесь. Лежат в своих шезлонгах и ждут, когда Пола Гамильтон выпишет им новый рецепт. Костасоль — это царство спящей красавицы…

Мы свернули с бульвара на одну из множества аллей. За коваными чугунными воротами виднелись красивые виллы, их террасы простирались до изогнуто-продолговатых бассейнов, этих голубых почек с идеально гладкой поверхностью. Трехэтажные многоквартирные дома то и дело мелькали в просветах подъездных дорожек со множеством автомобилей, которые казались стадами дремлющих на солнце металлических коров. Всюду торчали тарелки спутниковых антенн, как протянутые к небу нищенские кружки для подаяний.

— Этих тарелок здесь сотни, — сказал я. — По крайней мере, тут хоть телевизор смотрят.

— Они просто прислушиваются к солнцу, Чарльз. Дожидаются, когда на них изольется какой-то новый свет.

Мы въехали на склон холма, украшенного декоративным садом. Миновали имение с несколькими стандартными домиками и выехали на центральную площадь комплекса. Автомобильные стоянки теснились вокруг торгового пассажа, окруженного рядами магазинов и ресторанов. Я с удивлением увидел нескольких местных жителей, разгружавших полные магазинные тележки у распахнутых задних дверей своих машин. К югу от площади располагалась гавань, переполненная яхтами и мощными катерами, тесно пришвартованными у стенок, словно резервный флот. Входной канал вел в открытое море под консольным мостом, где пролегала прибрежная дорога. Над гаванью возвышалось красивое здание клуба, но его терраса была безлюдна, тенты-зонтики защищали от солнца пустые столики. Теснившиеся неподалеку спортивные площадки тоже не пользовались популярностью, теннисные корты пылились на солнце, бассейны стояли без воды.

В самом начале торгового пассажа находился супермаркет, рядом с ним — салон красоты с опущенным жалюзи на дверях и окнах. Кроуфорд остановил машину возле входа в магазин спортивных товаров, ломившегося от велосипедов-тренажеров и каких-то хитрых штуковин для упражнений с тяжестями, компьютеризированных мониторов работы сердца и счетчиков частоты дыхания, услужливо расставленных для покупателей и чем-то напоминавших живую картину, пусть и с неодушевленными исполнителями.

— Похоже на семейку роботов, — сказал я.

— Или на одомашненный вариант камеры пыток. — Кроуфорд вышел из машины. — Пройдемся, Чарльз. Вам необходимо лично проникнуться ощущением этого места…

Он надел свои авиационные очки и оглядел автомобильную стоянку, мысленно пересчитывая следящие камеры, словно прикидывая лучший маршрут бегства с места преступления. Решив, что безмолвие Костасоль притупило его реакции, он стал отражать удары невидимого противника, покачиваясь с пятки на носок в ожидании воображаемой подачи.

— Вон там, если я не ошибаюсь, есть признаки жизни…

Он поманил меня к магазину спиртных напитков неподалеку от супермаркета, где около дюжины покупателей плавно шествовало по кондиционируемым проходам между полками, а испанки-кассирши восседали за своими аппаратами подобно королевам, сосланным на необитаемые острова. Бутылки вин, крепких напитков и ликеров занимали все стены от пола до потолка, поблескивая, точно витражи в соборе. Казалось даже, что у посетителей магазина, тщательно изучающих ценники и этикетки бутылок, возникли признаки какой-то примитивной мыслительной активности.

— Сердце культуры Костасоль, — сообщил мне Кроуфорд. — У них, по крайней мере, еще осталась энергия, чтобы пить… Видимо, желание залить за воротник уходит последним.

Он смотрел на полусонных обитателей курорта, размышляя, как бросить свой вызов их летаргическому миру. Мы вышли из винного магазина и остановились возле тайского ресторана, пустые столики которого затерялись в мире теней тисненых обоев и золоченых слонов. Рядом приютился сдаваемый в аренду магазинчик, маленькое затхлое помещение вне времени и пространства. Кроуфорд прошел по бетонному полу, усыпанному коробками из-под сигарет и лотерейными билетами, и прочитал выгоревшее на солнце объявление у входа, которое приглашало тех, кому за пятьдесят, на танцы в клубе Костасоль.

Не дожидаясь меня, он прошел по залу, пересек автомобильную стоянку и направился к виллам на западной границе площади. За садиками, в которых росли кактусы и агавы, виднелись террасы под тентами… Пляжная мебель напрасно ждала, когда же ею кто-нибудь воспользуется.

— Чарльз, посмотрите, только незаметно. Вы видите перед собой то, против чего мы восстаем…

Прикрыв глаза от солнечного света, я заглянул в одну из темных комнат. Мне показалось, будто перед моим взором предстала картина Эдварда Хоппера: обитатели дома — двое мужчин среднего возраста и женщина лет тридцати — сидели молча и совершенно неподвижно, на их лицах подрагивали отблески невидимого мне телеэкрана. Они уставились в пространство ничего не выражающими взглядами, словно тусклые тени на стенах вокруг давным-давно заменили им мысли.

— Они смотрят телевизор без звука, — сказал я, когда мы возвращались по террасе, сознавая, что где-то совсем рядом — другие люди, точно так же замкнувшиеся в своих капсулах. — Что с ними? Они как инопланетяне, которые не выносят слишком яркого солнечного света на земле.

— Это их способ спастись от времени, Чарльз. Оглянитесь, нигде нет уличных часов, наручные часы почти никто не носит.

— Спастись от времени? Да… В определенном смысле это место напоминает мне страны третьего мира. Это как трущобы, только очень дорогие, — роскошные фавелы в Бразилии или шикарные хибары в Алжире.

— Это четвертый мир, Чарльз. И он рано или поздно поглотит все остальные.

Мы вернулись к «порше» и объехали вокруг площади. Я осматривал виллы и многоквартирные дома, надеясь услышать человеческий голос, гремящую музыку, хлопок трамплина над бассейном, и понимал, что мы стали свидетелями какой-то странного процесса — повального ухода в себя. Жители Костасоль, подобно пенсионерам из приморских пуэбло, удалились в свои комнаты, защищенные низко опущенными жалюзи, в свои бункеры с видом на сад, и не нуждались уже ни в чем, кроме той части внешнего мира, которую извлекают из заоблачных высей спутниковые тарелки. Пустующие спортклуб и клуб общения, как и другие элементы благоустройства, сооруженные по совету швейцарских консультантов, напоминали никому не нужный реквизит, брошенный после съемок фильма.

— Кроуфорд, нам пора. Я хочу вернуться в Эстрелья-де-Мар…

— Уже насмотрелись?

— Я хотел бы услышать эту вашу теннисную машину и смех подвыпивших женщин. Хочу снова услышать голос миссис Шенд, отчитывающей официантов в клубе «Наутико». Если она вложит деньги в Костасоль, то уж точно разорится.

— Возможно. Заглянем на минуту в спортклуб. Брошенный, но кто знает, вдруг его удастся во что-нибудь превратить.

Мы проехали мимо портового района и свернули к переднему двору спортклуба. У входа стояла всего одна машина, но в пустом здании, похоже, никого не было. Мы вышли из «порше» и обошли вокруг пустого бассейна, разглядывая его наклонное дно, подставляющее солнцу покрытую пылью керамическую плитку. У сточного отверстия валялись заколки для волос и винные стаканы, словно ожидающие потока воды, который унесет их в канализацию.

Кроуфорд откинулся на спинку стула возле бара на открытом воздухе, наблюдая, как я покачиваюсь, стоя на упругом трамплине. Красивый и приветливый, он окидывал меня благосклонным, но немного лукавым взглядом, словно младший офицер, подбирающий новобранца для какой-то щепетильной миссии.

— Итак, Чарльз… — заговорил он, когда я сел рядом с ним возле бара. — Я рад, что вы съездили сюда со мной. Вы только что посмотрели рекламный видеоклип, который показывают всем покупателям недвижимости в Костасоль. Впечатляет?

— Еще как. Господи, как здесь странно. Но все равно многие, кто сюда приезжают, могут и не заметить ничего необычного. Кроме этого бассейна и тех пустых магазинов, все поддерживается в прекрасном состоянии, здесь отличная система безопасности, никаких следов граффити на стенах. Для большинства людей это воплощение идеи рая. Что произошло?

— Ничего. — Кроуфорд наклонился ко мне и заговорил совсем тихо, словно не хотел нарушать тишину. — Сюда переехали две с половиной тысячи человек. В основном это состоятельные люди, в распоряжении которых теперь сколько угодно времени, чтобы заняться тем, о чем они мечтали в Лондоне, Манчестере и Эдинбурге. Есть время для бриджа и тенниса, для кулинарных курсов, для флористики. Время заводить любовные интрижки, возиться с парусными лодками, изучать испанский, играть на токийском фондовом рынке. Они распродают все и покупают дома своей мечты, переезжают со всем своим добром на Коста-дель-Соль. И что тогда происходит? Раз — и мечта рассеивается как дым. Почему?

— Может, они слишком стары? Или слишком ленивы? Вдруг они подсознательно стремились именно к такой летаргии?

— Едва ли. Земельные участки и виллы в Костасоль гораздо дороже, чем в Калахонде и Лос-Монтеросе. Здешние обитатели платят жирную надбавку за все эти спортивные сооружения и клубы досуга. Да и люди здесь не такие уж пожилые. Это не палата гериатрической клиники. Большинству из них нет и пятидесяти. Они рано ушли в отставку, перевели в наличные свои опционы или, продав доли в бизнесе, извлекли максимум из большого выходного пособия. Комплекс Костасоль — это не Сансет-Сити, штат Аризона.

— Я там бывал. Вообще-то это оживленное место. Семидесятилетние старички могут быть резвыми хоть куда.

— Резвые…

Кроуфорд устало прижал ладонь ко лбу, вглядываясь в безмолвные виллы, окружавшие площадь, с балконами под низко опущенными навесами — царство Летаргического сна. У меня на языке вертелось еще одно хлесткое замечание, но я чувствовал, что его искренне беспокоят обитатели Костасоль. Он напоминал мне молодого офицера на службе британской империи, столкнувшегося в какой-нибудь новой колонии с богатым, но вялым и апатичным племенем, которое по необъяснимым причинам отказывается покидать свои хижины. Повязка у него на руке немного кровоточила и запачкала рукав рубашки, но он явно утратил интерес к собственной персоне, движимый рвением, которое казалось таким неуместным в этом мире джакузи и глубоких бассейнов.

— Кроуфорд… — заговорил я, пытаясь успокоить его. — Какое вам дело? Если они хотят дремать весь остаток жизни перед не издающим ни звука телевизором, пусть себе…

— Нет… — Кроуфорд сделал паузу, а затем схватил меня за руку. — Есть дело. Чарльз, это та дорога, по которой идет мир. Вы видели будущее, и в нем нет места ни работе, ни игре. Костасоль медленно распространяется по всему миру. Я их порядочно навидался во Флориде и Нью-Мексико. Вам стоит побывать в Фонтенбло-Сюд под Парижем — такое же царство лени и апатии, как здесь, только в десять раз больше. Костасоль — это не дело рук какого-нибудь спятившего магната и не дурная шутка. Он тщательно спланирован, чтобы дать людям возможность хорошо пожить. А что они получили? Смерть разума…

— Нет смерти разума, Бобби. Это только Пола так говорит. В Коста-дель-Соль царит самый долгий жаркий вечер, и жители решили его проспать.

— Вы правы.

Кроуфорд сказал это мягко, словно принимая мою точку зрения. Он снял свои очки и, уставившись на неприятно ярко блестевшие в солнечном свете плитки бассейна, продолжал:

— Но я намерен разбудить их. Это моя работа, Чарльз. Я не знаю, почему взялся за нее, но я случайно набрел на способ спасти людей и возвратить их к жизни. Я испытал это на Эстрелья-де-Мар, и мой метод сработал.

— Возможно. Не уверен. Но здесь это не сработает. Эстрелья-де-Мар — реальный городок. Он существовал и до того, как появились вы с Бетти Шенд.

— Костасоль тоже реален. Слишком реален. Кроуфорд упрямо твердил свое неопределенное кредо, повторяя аргумент, который, как я догадывался, много раз встречался ему в бестселлерах, панически предрекающих конец света, и в обзорных статьях газеты «Экономист» и к которому он добавил собственные навязчивые предчувствия, домыслив прочитанное и не до конца понятое на открытом ветрам балконе своей квартиры.

— Облик городов меняется, — говорил он. — Город с открытой планировкой навсегда ушел в прошлое. Больше нет бульваров для прогулок, пешеходных зон, «левого берега» и «латинского квартала». Мы входим в эру защитных решеток и укрепленных жилищ. Что касается живых, то ими вместо нас смогут заниматься камеры наружного наблюдения. Люди запирают двери и отключают свою нервную систему. Я могу освободить их, Чарльз. С вашей помощью. Мы можем начать здесь, в Костасоль.

— Бобби… — Я встретил взгляд его очаровательных зелено-голубых глаз, смотревших на меня одновременно с угрозой и надеждой. — Что же я могу здесь сделать? Я приехал, чтобы помочь Фрэнку.

— Я знаю, и вы уже помогли ему. А теперь помогите мне, Чарльз. Мне необходим кто-то, кто мог бы заменить меня на время и за всем приглядеть, пока меня не будет. Мне нужен кто-то, кто будет меня предостерегать, если я зайду слишком далеко. Эту роль играл Фрэнк в клубе «Наутико».

— Видите ли… Бобби, я не могу…

— Вы можете.

Кроуфорд взял меня за запястья и притянул к себе через стол. Его страстная мольба подогревалась миссионерским рвением, терзавшим его рассудок, точно видения — страдающего от малярии молодого британского офицера где-нибудь в колонии: бедняге не осталось ничего иного, как обратиться за помощью к случайно оказавшемуся рядом путешественнику.

— У нас может не получиться, но стоит попробовать. Костасоль — это тюрьма, все равно что Сарсуэлья. Мы строим тюрьмы по всему миру, но называем их роскошными жилищами. Самое удивительное в том, что все они запираются изнутри. Я могу помочь их обитателям сломать замки и снова вдохнуть воздух настоящей жизни. Подумайте, Чарльз, если это сработает, вы сможете написать книгу, которая станет предостережением всему остальному миру.

— Предостережением, которого никто не услышит. Ну и чем же я должен заниматься?

— Присмотрите за этим клубом. Бетти Шенд взяла его в аренду. В ближайшие три недели мы открываем его снова. Кто-то должен им управлять.

— Я не гожусь для этого. Вам нужен опытный менеджер. Я не умею нанимать и увольнять сотрудников, заниматься бухгалтерским учетом и заведовать рестораном.

— Вы быстро научитесь. — Уверенный в том, что уже завербовал меня, Кроуфорд пренебрежительно махнул рукой в сторону бара. — К тому же здесь нет ресторана, а наймом и увольнением будет заниматься Бетти. Да и бухгалтерией вам не придется заниматься. Дэвид Хеннесси держит все под контролем. Присоединяйтесь к нам, Чарльз. Как только у нас заработает теннисный клуб, все остальное придет само собой. Костасоль проснется для новой жизни.

— Просто сыграв несколько сетов на кортах? Даже если вы перетащите сюда Уимблдон, никто и не заметит.

— Заметят, Чарльз. Конечно, одним теннисом мы не ограничимся. Когда строился Костасоль, упустили из виду одну важную деталь.

— Работу?

— Не работу, Чарльз. Нет.

Я ждал ответа на свой вопрос, а он окидывал взглядом безмолвные виллы, окружавшие площадь, и камеры на фонарных стойках, следившие за уезжающими от супермаркета автомобилями. В его открытом энергичном лице была решительность, которая могла заинтриговать Фрэнка, как заинтриговала сейчас меня. Заурядный спортклуб с запущенными кортами и высохшим бассейном не шел ни в какое сравнение с клубом «Наутико», но, притворившись, что я согласен стать его менеджером, я смогу сблизиться с Кроуфордом и Бетти Шенд. Возможно, тогда мне удастся выйти наконец на путь истины и я узнаю, кто сжег особняк Холлингеров и почему Фрэнк сознался в преступлении, которого не совершал.

В гавань на моторном ходу вошла яхта, белый шлюп с убранными парусами. У штурвала стоял Гуннар Андерсон, его худощавая фигура возвышалась над палубой, словно еще одна бизань-мачта, рубашка на плечах раздувалась, точно лоскут порванного паруса. Судно казалось неухоженным, на корпусе поблескивали разводы дизельного топлива, и я предположил, что Андерсон провел его по акватории глубоководных каналов, которыми обычно плывут танкеры из Марокко. Потом я заметил желтую полоску, развевавшуюся на переднем леерном ограждении, последний обрывок полицейской ленты.

— Это «Безмятежный». Шлюп Фрэнка… Что он здесь делает?

— Так надо. — Кроуфорд встал и помахал Андерсону, который снял в ответ с головы кепку. — Я говорил с Данвилой. Фрэнк согласился, что в порту Костасоль его яхта будет в безопасности. Никакие туристы не срежут что-нибудь из такелажа. Гуннар будет работать здесь на лодочной верфи. Скоро он начнет обслуживать все эти дряхлые двигатели. Если нам немного повезет, мы устроим костасольскую регату. Это будет самое шикарное шоу на всем побережье. Поверьте мне, Чарльз, морской воздух — вот что нужно людям. А вот и ее величество Элизабет, хорошеющая с каждым днем. Франкфуртские сосиски явно идут ей на пользу…

На автомобильную стоянку клуба сворачивал необычной длины «мерседес». На его кожаном сиденье полулежала Бетти Шенд, скрывая лицо широкополой шляпой, рукой в перчатке подергивая ремень безопасности, словно напоминая громадному автомобилю, кто его законная хозяйка. За рулем сидел все тот же смуглый марокканец, на откидных сиденьях позади него — двое молодых немцев. Когда машина остановилась возле ступеней, Махуд посигналил, и спустя мгновение из тайского ресторана вышли Дэвид Хеннесси и сестры Кесуик. Они всей компанией направились к спортивному клубу, каждый зажав под мышкой стопки красочных проспектов земельной собственности.

Компания сошлась на центральной площади Костасоль. Кроуфорд, Элизабет Шенд, Хеннесси и сестры Кесуик собирались вместе, чтобы обсудить планы вмешательства в судьбу Костасоль и его обитателей. Директор тайского ресторана махнул на прощанье рукой клиентам, покидавшим его заведение, вряд ли понимая, что меню его ресторана вскоре изменится.

— Бетти Шенд и Кесуик… — заметил я. — Значит, морепродукты будут свежие.

— Чарльз, стоит ли удивляться? Да, девочки Кесуик берут это тайское заведение под свое крылышко. Они знают, что нужно людям, умницы, — что бы мы без них делали. Ну, а вы уже надумали работать с нами?

— Ладно, — сказал я, — останусь здесь до суда над Фрэнком. Но только гореть на работе я не собираюсь, даже не ждите.

— Конечно, нет.

Кроуфорд склонился над столом и обнял меня за плечи, улыбаясь с неподдельным восторгом. Несколько секунд меня не покидало ощущение, что я стал для него самым важным человеком в мире, другом, на которого можно положиться и который в трудную минуту пришел ему на помощь. Он гордо смотрел на меня: глаза у него сияли, лицо казалось почти юношеским, светлые волосы упали на лоб, в улыбке обнажились безупречно белые зубы. Сжимая меня сильными руками, он заговорил, обрушив на меня поток восторженного вздора:

— Я знал, что вы согласитесь, Чарльз. Вы именно тот человек, который мне здесь нужен. Вы повидали мир, вы понимаете, как много нам предстоит сделать, чтобы помочь этим людям. Между прочим, вместе с работой вы получите и дом. Я подыщу для вас какую-нибудь виллу с кортом, мы с вами еще поиграем в теннис. Я знаю, что вы играете намного лучше, чем утверждаете.

— Скоро вы сами убедитесь, что я не притворяюсь. Кстати, можете платить мне небольшое жалованье. На покрытие повседневных расходов, прокат машины и тому подобное. Поскольку я сейчас не зарабатываю ни цента.

— Само собой разумеется. — Он откинулся на спинку стула и посмотрел на меня с любовью, в то время Элизабет Шенд уже торжественно входила в клуб. — Дэвид Хеннесси уже выписал вам первый чек. Уверяю вас, Чарльз, мы все продумали.

 

Глава 20

Поиск новых пороков

Когда я нырнул в бассейн, блики солнечного света разбежались по взволнованной поверхности воды, словно высвободившись из прозрачных глубин. Я не спеша проплыл по всей длине, нащупал выложенный плиткой слив и выбрался на трамплин. Волны с плеском ударялись о стенки, не в силах успокоиться, словно встречали аплодисментами следующего пловца, которому захотелось нагулять аппетит перед завтраком.

Однако, растираясь полотенцем, я уже догадывался, что пройдет и этот день, а я так и останусь единственным пловцом в этом бассейне, единственным игроком на теннисных кортах и единственным посетителем гимнастического зала. Убивая время возле бара на открытом воздухе, читая лондонские газеты и раздумывая о том, как будут слушать в суде дело Фрэнка, я ни секунды не сомневался, что в Костасоль время умерло задолго до моего приезда.

Первую неделю я только числился менеджером спортклуба, а на самом деле бездельничал и наблюдал, как нанятые Элизабет Шенд рабочие приводят в порядок всю территорию: чистят и наполняют водой бассейн, подводят воду для полива лужаек и наносят белой краской разметку на кортах, полируют до зеркального блеска паркетный пол гимнастического зала, готовя его для первых занятий аэробикой.

Несмотря на эти усилия и дорогую пляжную мебель, расставленную вдоль бассейна, чтобы жители Костасоль могли вытянуть утомленные руки и ноги, ни один из них так и не появился. Мой рабочий день, как уведомил меня Дэвид Хеннесси, продолжался с одиннадцати утра до трех часов дня, но он прибавил: «Дорогой мой мальчик, растягивайте ланч, как вам заблагорассудится; мы же не можем допустить, чтобы вы сошли с ума от скуки».

Тем не менее я обычно приезжал из клуба «Наутико» еще до завтрака: мне было любопытно, вдруг сонные обитатели Костасоль поддались искушению спуститься с балконов. Хеннесси приезжал в полдень, удалялся в свой кабинет и возвращался в Эстрелья-де-Мар, выдав заработную плату официантам и штату спортплощадок. Иногда к Хеннесси заглядывала Элизабет Шенд, приезжавшая на своем лимузине с двумя молодыми немцами. Это всегда сопровождалось забавной пантомимой: они оба открывали для нее по задней дверце, а она обозревала спортклуб, словно хищная вдова, осматривающая родовое имение, на которое вот-вот наложит лапу.

Неужели она вдруг лишилась своей легендарной деловой сметки? Поглощая завтрак за столиком бара в окружении молчаливых официантов и пустых шезлонгов, я укреплялся в уверенности, что недалек тот день, когда она отзовет свои инвестиции и переведет их на более тучные пастбища в Калахонде.

Ее караван откочует в пуэбло обосновавшихся на этом побережье пенсионеров и унесет с собой мою последнюю надежду докопаться до истинных причин пожара в доме Холлингеров.

Как ни странно, Фрэнк по-прежнему настаивал на том, что он виновен, и я уже дважды откладывал поездку в тюрьму Сарсуэлья, убеждая себя, вопреки любым очевидным свидетельствам, что Костасоль может оказаться потайной дверью в кладовую секретов Эстрелья-де-Мар, куда я уже давно тщетно пытаюсь проникнуть. Слушание его дела было назначено на 15 октября, спустя ровно четыре месяца после трагедии, но, несмотря на все мои усилия, на этих слушаниях я мог оказаться лишь в роли свидетеля зашиты. Я постоянно думал о Фрэнке и годах нашего детства, но не находил в себе сил сесть напротив него за стол в тюремной комнате для свиданий. Меня не покидало чувство, что его признание распространялось на нас обоих, но теперь вина не объединяла нас, как в детстве.

За моей спиной открылась дверь машины, и стих шум мотора. Я оторвал взгляд от «Файненшл таймс» и увидел на стоянке знакомый «БМВ». За рулем сидела Пола Гамильтон и разглядывала новые яркие солнцезащитные тенты, трепетавшие на ветру над окнами спортклуба. В доме одного из своих пациентов, которых здесь у нее было немало, она переоделась в желтый пляжный халат, накинутый поверх черного купальника.

Она вышла из машины и поднялась по ступеням к бассейну. Не обращая на меня внимания, она направилась к его глубоководному концу, оставила халат и мешок на трамплине и стала, подняв руки, закалывать волосы, словно выставляя напоказ бедра и груди, которые я так страстно обнимал. Я неоднократно звонил ей домой, но, побывав у Фрэнка в тюрьме Сарсуэлья, она стала меня сторониться. Мне хотелось встретиться с ней снова и сделать все возможное, чтобы излечить ее от презрения к самой себе и от сарказма, за ширмой которого она таила страх, боясь проявить свои истинные чувства. Однако фильм, запечатлевший изнасилование Анны Холлингер, разделял нас, как может разделять только память о преступлении.

Она проплыла бассейн десять раз, ее стремительное тело и четкие движения почти не нарушали гладь поверхности воды. Остановившись на мелководной стороне бассейна, где вода была ей по пояс, она вытерла пену с глаз и приняла у меня полотенце, которое я взял из стопки, сложенной возле бара. Опираясь на мою руку, она вышла из бассейна и теперь стояла рядом со мной, вся в каплях воды. У ее ног сверкали брызги. Я был рад ее видеть и даже не скрывал этого. Я накинул ей на плечи второе полотенце.

— Пола, ты первый новый член нашего клуба. Надеюсь, ты к нам запишешься?

— Нет. Я просто попробовала воду. По-моему, чистая.

— Только что наполнили. Ты окрестила ее губами. Теперь она знает свое имя.

— Я об этом подумаю. — Она одобрительно кивнула, окинув взглядом шезлонги и столики. — Возможно, это самый чистый бассейн на Коста-дель-Соль. Лучше, чем вся та мерзость, в которой мы обычно плаваем, ошибочно принимая ее за воду: моющие средства, крем от загара, дезодоранты, лосьоны после бритья, гели для увлажнения влагалища, моча и бог весть что еще. Судя по твоему виду, тебе здесь не так уж плохо, Чарльз.

— Согласен. Плаваю каждый день, иногда перекидываюсь мячами с рабочими кортов. Даже опробовал гимнастические тренажеры.

— И теперь ты работаешь на Элизабет Шенд? Вот странно. Хорошо она тебе платит?

— Это почетная должность, неоплачиваемая. Мои издержки берет на себя Хеннесси. Бобби Кроуфорд думает, что я смогу написать обо всем этом книгу.

— На тему «Есть ли жизнь после смерти? Воскрешение жилого комплекса Костасоль». Как там наш теннисист-профессионал?

— Я его не видел уже несколько дней. «Порше» мелькает то здесь, то там. Он мотается по каким-то таинственным поручениям — катера, дальние пляжи, наркотики. Я для него слишком тупой и скучный.

Пола отвернулась, а когда мы подошли к трамплину, сказала:

— Ты все больше втягиваешься в опасную игру. Будь осторожен, он может сделать с тобой все, что захочет.

— Пола, ты к нему слишком сурова. Я знаю о фильмах, наркотиках и угонах. Он пытался меня придушить — почему, и сам, наверное, не до конца понимает. Но намерения у него добрые, или он так думает. Он стремится вернуть этих людей к жизни. Во многих отношениях он очень наивен.

— Бетти Шенд наивной не назовешь.

— Дэвида Хеннесси тоже. Но я все еще пытаюсь выяснить, что произошло в доме Холлингеров. Вот почему я играю здесь роль Фрэнка. А теперь расскажи мне, как он.

— Бледный, очень усталый. Внутренне смирился со всем. Думаю, он уже осудил себя. Он спокойно отнесся к тому, что ты не хочешь его видеть.

— Неправда, Пола, я хочу его видеть. Но я еще не готов. Я навещу его, когда у меня будет, что ему сказать. Есть шанс, что он откажется признать вину?

— Конечно, нет. Он думает, что виновен.

Я ударил кулаком по ладони.

— Поэтому я и не могу его видеть! Что бы он ни скрывал за этой ложью, я не буду ему подыгрывать!

— Ты уже подыгрываешь, если ты остался здесь. — Просовывая руки в рукава халата, Пола хмуро смотрела на меня, словно гадая: что, если этот загорелый и мускулистый мужчина рядом с ней лишь коварно притворялся мягкотелым журналистом, обнимавшим ее в постели Фрэнка? — Ты напрасно связался с Элизабет Шенд, Хеннесси и Бобби Кроуфордом. Этот клуб — просто штаб их заговора.

— Пола… Здесь не Эстрелья-де-Мар. Это Костасоль, и здесь ничего не происходит. И не произойдет.

— Господи, какой ты наивный.

Сокрушаясь над моей глупостью и качая головой, она быстрым шагом направилась к машине. Я не отставал от нее. Она бросила сумку на заднее сиденье, а потом прижалась щекой к моей щеке и положила руки мне на грудь, словно хотела напомнить себе, что мы были любовниками.

— Чарльз, дорогой, — сказала она, — здесь делаются большие дела, намного более серьезные, чем тебе кажется. Открой глаза…

И тут, как по команде, на центральной площади появилась машина испанской полиции. Она остановилась возле порта, и один из полицейских в форме что-то крикнул Андерсону, который как обычно возился на лодочной верфи с катерами Кроуфорда. Я часто приходил на набережную, но мрачный швед избегал меня, не желая говорить о пожаре у Холлингеров и явно дорожа своими безмятежными воспоминаниями о Биби Янсен. Отдыхать он уходил на «Безмятежный», пришвартованный неподалеку от лодочной верфи, и сидел в каюте, не обращая внимания на то, что я прохаживался по палубе над его головой.

Хеннесси ждал полицейских у входа в спортклуб, приветливо улыбаясь в усы, спокойный и уверенный в себе. Его толстенькое брюшко прикрывала пестрая гавайская рубашка, а сам он был олицетворением бизнесмена, занимающегося темными делишками, — самого что ни на есть желанного клиента испанской полиции. Он проводил гостей к себе в кабинет, где для ускорения расследования уже была приготовлена бутылка фундадора и поднос с испанскими закусками.

Минут через двадцать полицейские ушли от него с порозовевшими и довольными лицами. Хеннесси помахал рукой вслед полицейской машине, сияя добродушной улыбкой, — ни дать ни взять Санта-Клаус на пороге универмага перед Рождеством. Он, несомненно, заверил полицейских, что лично обеспечит безопасность в Костасоль и таким образом освободит их от лишних забот; зачем им отвлекаться от своих прямых задач — избиения автостопщиков, интриг против непосредственного начальства и взимания поборов с владельцев баров Фуэнхиролы.

— Они, кажется, не очень беспокоятся, — заметил я, обращаясь к Хеннесси. — Я-то думал, полиция оставила нас в покое.

— Что-то случилось на дороге внешнего периметра. Кто-то проник прошлой ночью на территорию комплекса. В одном или двух домах украдены видеомагнитофоны. Нечего оставлять открытыми двери во внутренние дворики.

— Грабежи? Разве это не странно? Мне казалось, что Костасоль — это место, где не бывает преступлений.

— Хотелось бы, чтобы так и было. Как это ни печально, мы живем в современном мире. Я слышал об угоне автомобилей, хотя одному богу известно, как угонщики проходят через барьер безопасности. Знаете, такие вещи накатываются волнами. Когда я приехал сюда, Эстрелья-де-Мар была таким же спокойным местом, как Костасоль.

— Угоны автомобилей и кражи со взломом? — Меня это почему-то заинтересовало, даже воздух вокруг меня посвежел. — Что нам делать, Дэвид? Составить график дежурства соседей? Организовать призыв в добровольные, патрули?

Хеннесси перевел на меня спокойный, но холодноватый взгляд, в котором читалось подозрение, уж не иронизирую ли я.

— Думаете, нам необходимо заходить так далеко? Но может быть, вы в чем-то правы.

— Подумайте об этом, Дэвид. Может быть, это пробудит людей от летаргического сна.

— А нам это нужно? С ними ведь будет нелегко, они начнут выкидывать всякие штуки. Впрочем, я поговорю об этом с Элизабет.

Он показал на въезжавший в ворота спортклуба длинный лимузин, отполированный панцирь которого сиял ярче солнца.

— Какая она сегодня холеная и ухоженная, — доверительно отметил Хеннесси, — похоже, вот-вот замурлыкает. Поделюсь с вами секретом: она скупила последние не сданные в аренду участки. Забавно, всего несколько краж могут так взбодрить бизнес. У людей сдают нервы, и они, представьте себе, ищут другое применение деньгам…

Итак, преступность подступала к роскошным виллам Костасоль. После недолгих лет тишины и покоя, бесконечных грез о солнечном побережье обитателям Костасоль предстояло проснуться. Я вел счет выходившим на площадь безмолвным балконам, ожидая появления первых признаков жизни. Было десять часов утра, но никто еще и не пошевелился, хотя на потолках уже заиграли первые отблески телепрограммы «Завтрак в вашем доме». Костасоль вот-вот очнется от глубокого сна на дне моря и вырвется на поверхность нового и гораздо более бурного мира. Я ощущал удивительный подъем. Если Бобби Кроуфорд — молодой офицер колониальных войск, то Дэвид Хеннесси и Элизабет Шенд — агенты торговой компании, которые без промедления явятся следом за ним и соблазнят этих доверчивых и послушных туземцев ружьями и безделушками, бусами и дешевыми подделками.

Тем временем уже начали прибывать совсем другие товары. Из багажника «мерседеса» молодые немцы достали компьютеризированный кассовый аппарат. Элизабет Шенд прервала свой тет-а-тет с Хеннесси и поманила меня к себе. Несмотря на жару, на ее безукоризненно подкрашенном лице не было ни капельки пота. По венам этой женщины текла холодная кровь, словно ее хищный ум работал лучше всего при температуре ниже нормальной человеческой. Однако она, как всегда, любезно поздоровалась со мной и милостиво мне улыбнулась, словно назначая свидание, столь необычное, что опрокинет даже различия между нашими биологическими видами.

— Чарльз, как хорошо, что вы пришли так рано! Я ценю служебное рвение. В наши дни никто не стремится к успеху, как будто в неудачах есть какой-то особый шик. Я приобрела кое-что и надеюсь заработать уйму денег. Покажите Гельмуту и Вольфгангу, где лучше поставить этот агрегат.

— А может быть, обойдемся без него? — Я отступил на шаг, пропуская немцев, вносивших компьютер в фойе. — Элизабет, это, конечно, свидетельствует о нашей безграничной самоуверенности, но не думаете ли вы, что несколько поторопились?

— Почему, дорогой?

Она прижалась своей прикрытой вуалью щекой к моей щеке. Ее статное тело скрывал покров шелков, которые зашуршали на моей голой груди подобно оперенью дрожащей птицы.

— Мы должны во всеоружии встретить наплыв клиентов, — сказала она. — Кроме того, вы не сможете обманывать меня или это будет не так-то просто сделать.

— Я с радостью буду обсчитывать вас, это так возбуждает. Беда только в том, что к нам никто не записывается. Ни один местный житель так и не пожелал у нас заниматься.

— Все впереди. Поверьте мне. — Она помахала рукой сестрам Кесуик, которые мерили шагами террасу позади бара, будто прикидывая размеры будущего открытого ресторана. — Здесь будет множество новых приманок, так что никто не сможет противиться искушению. Вы согласны, Дэвид?

— Полностью согласен. — Хеннесси встал за стойкой консьержа и обнял кассовый компьютер, всей душой приветствуя нового участника преступлений. — Я уверен, у нас здесь жизнь закипит, как в клубе «Наутико».

— Вот видите, Чарльз? Я тоже в этом совершенно уверена. Может быть, нам придется застроить здесь все, включая автомобильную стоянку, и взять в аренду участок под парковку в портовом районе. — Она повернулась к молодым немцам в белых теннисных костюмах, которые послушно ждали ее дальнейших указаний. — Вольфганг и Гельмут, думаю, вы уже встречались с ними, Чарльз. Я хочу, чтобы они помогали вам здесь. Ребята могут переехать в квартиру на верхнем этаже. С этого момента они работают под вашим началом.

Я пожал руки немцам. Словно стесняясь собственной мускулатуры, они переминались с ноги на ногу, опуская глаза на громадные загорелые колени, пытаясь умалиться и не так лезть в глаза.

— Хорошо… Но, Элизабет, что конкретно они будут делать?

— Делать? — Она взяла меня за подбородок — ей явно нравилось, что я слегка поддразниваю ее. — Они ничего не будут делать. Вольфгангу и Гельмуту достаточно «быть». Они будут самими собой и привлекут сюда клиентов. Я хорошо в этом разбираюсь, Чарльз. Кстати, Гельмут еще и прекрасный теннисист, однажды он победил Бориса Беккера. А Вольфганг — великолепный пловец, проплывал огромные дистанции в Балтийском море.

— Это полезный опыт… если учесть, что большинству здешнего народа по силам покрыть дистанцию только от одной стенки джакузи до другой. Значит, они станут тренерами?

— Вот именно. Я знаю, что вы найдете достойное применение их талантам. Всем их талантам.

— Естественно. Они обеспечат нам приток клиентов.

Я проводил ее до лимузина, где возле открытой задней двери, обливаясь потом, стоял Махуд в форменной фуражке.

— Нам действительно нужна клиентура, — не унимался я. — Мне думается, можно было бы разослать по почте несколько рекламных брошюрок. Или нанять самолет и ежедневно летать над Костасоль с огромным рекламным плакатом. Бесплатные уроки теннисной игры, аэробика, массаж, ароматерапия и всякое такое…

Элизабет Шенд улыбнулась Хеннесси, который нес к машине ее портфель. Казалось, этот страховщик потешался не меньше, чем Шенд, весело встопорщив усы, как будто разделившие всеобщее веселье.

— Брошюрки и рекламные плакаты? Не стоит.

Она заняла место в машине и поправила наряд, поуютнее устраиваясь в этой беседке из шелков. Когда Махуд закрыл дверь, она через открытое окно взяла меня за руку и добавила в утешение:

— Мы должны разбудить всех. Обитатели Костасоль отчаянно нуждаются в новых пороках. Удовлетворите их чаяния, Чарльз, и успех вам обеспечен…

 

Глава 21

Бюрократия преступления

Меня крайне удивила ее уверенность в существовании неведомых тайных пороков, которые пока еще только ждут своего часа, но, дай срок, проявят себя во всей красе. Я проводил взглядом пересекающий площадь лимузин, возвращающийся в Эстрелья-де-Мар. Рабочие снимали вывески «Verkauf» и «A Vendre» с незанятых торговых киосков возле супермаркета, но спортклуб по-прежнему не подавал признаков жизни. Я походил по пустому зданию, прислушиваясь к эху собственных шагов на отполированном полу. Немцы лежали в шезлонгах у бассейна, демонстрируя друг другу рельефные мускулы. Изредка с площади доносился шум дорожного движения, но к полудню Костасоль уже готовилась скрыться от солнца, а к предвечерним часам и вовсе вымирала.

Я невольно ощущал ответственность за то, что клубу не удавалось привлечь новых членов, и теперь понимал, как тяжело было Фрэнку, когда он впервые появился в «Наутико». Я стоял за конторкой консьержа, наблюдая за официантами, которые прохаживались вокруг бара на открытом воздухе, и за служителями на спортивных площадках, подметавшими безлюдные теннисные корты. Я бездумно нажимал на клавиши компьютерной кассы, складывая воображаемые доходы, когда до моего слуха донесся ритмичный рокот мотора «порше» и в, ярком солнечном свете появилась сама машина. Я подошел к стеклянным дверям в тот момент, когда Бобби Кроуфорд уже пересек автомобильную стоянку. Он взлетел по ступеням, подпрыгивая на каждой, словно акробат на трамплине, в знак приветствия подняв руку. На нем были черная бейсбольная кепка и кожаная куртка, в руке он нес большую спортивную сумку. Едва я его увидел, как у меня учащенно забилось сердце.

— Чарльз? Взбодритесь. Здесь не дом Ашеров. Он придержал для меня дверь, затем вошел в фойе, обнажив в радостной улыбке свои блестящие зубы, белизной не уступавшие айсбергу.

— Что случилось? — продолжал он. — Кажется, вы рады меня видеть.

— Действительно рад. Ничего не случилось, вот в чем дело. Я, наверное, не лучший менеджер.

— Вы устали, Чарльз. Сейчас не время унывать. — Кроуфорд обвел взглядом бассейн и теннисные корты. — Все как надо, но нет ни одного клиента. Хоть кто-нибудь к вам записался?

— Никого. Видимо, теннис — это не то, что нужно местным жителям.

— Теннис нужен всем. Костасоль скоро это узнает.

Он, сияя, повернулся ко мне, явно довольный тем, что я его ждал, и почти не замечая мое брюзжание, как забавный недостаток старого преданного слуги. Его не было всего четыре дня, и меня поразило, насколько решительнее и точнее стали все его движения, словно он поставил на свой «порше» более мощный двигатель и перенес часть его громадной тяги в свою нервную систему. Его лицо искажалось быстро сменявшимися гримасами и содрогалось от легкого тика, будто его сознание распирали тысяча и одна мысль.

— Вот-вот произойдет множество разных вещей, Чарльз. — Он схватил меня за плечо, как старший брат, и одобрительно кивнул, взглянув на кассовый аппарат. — Нелегко быть всегда на посту. Должен сказать, Бетти Шенд гордится вами.

— Нечем гордиться. Ничего здесь и не произойдет. Костасоль — это не подходящее для вас место. Это не Эстрелья-де-Мар, это долина смерти, где погибает разум. Жаль, что я ничем не смог вам помочь.

— Помочь вы еще можете. Между прочим, я, кажется, нашел для вас дом. С небольшим бассейном, с теннисным кортом. Я привезу вам теннисную машину, так что сможете потренироваться в приеме подач. Но сначала я должен кое-куда съездить. Поедем на вашей машине, мне нравится, когда за рулем вы. Ваша медлительная, но уверенная манера вождения успокаивает мою головную боль.

— Конечно. — Я показал ему на часы в фойе. — Может быть, подождете? Сейчас два сорок пять. Все вокруг спит беспробудным сном.

— Идеально подходящее и самое интересное время дня. Люди либо видят сны, либо занимаются сексом. Возможно, то и другое одновременно…

Пока я запускал двигатель, он устроился на заднем сиденье «ситроена», высунув одну руку из окна, а сумку положив между ног. Он одобрительно кивнул, когда я застегнул свой ремень безопасности.

— Благоразумно, Чарльз. Меня восхищает методичность вашего ума. Трудно поверить, но несчастные случаи бывают даже в Костасоль.

— Все это место — один сплошной несчастный случай. Именно сюда врезался конец двадцатого века и застрял. Куда вы хотите ехать, в клуб «Наутико»?

— Нет, мы останемся здесь. Поезжайте любым маршрутом, какой вам нравится. Я хочу посмотреть, как тут идут дела.

Мы пересекли площадь, проехали мимо безлюдного торгового пассажа, а потом — мимо портового района и его призрачного законсервированного флота. Я наугад повернул на одну из узких улочек в восточном секторе комплекса. Виллы-особняки таились в глубине безмолвных садов, окруженные карликовыми пальмами, олеандрами и клумбами канн, напоминавшими застывшее пламя. На лужайках, зажигая радуги в прозрачном воздухе, вращались разбрызгиватели — духи места, плясавшие в лучах солнца. Иногда легкий бриз с моря поднимал едва заметную зыбь на поверхности бассейнов, и зеркало воды затуманивалось, словно видело беспокойный сон.

— Притормозите немного…

Кроуфорд подался вперед и стал вглядываться в большой, украшенный лепниной дом на угловом участке, деливший подъездную дорогу с несколькими трехэтажными многоквартирными домами. Над их балконами трепетали тенты — связанные крылья, которым никогда не взмыть к небу.

— Остановитесь здесь… Кажется, это то, что надо.

— Какой номер дома нам нужен? Почему-то люди здесь не спешат обозначать свои жилища.

— Я точно не помню. Но, похоже, это здесь. — Он показал рукой через дорогу, где в пятидесяти ярдах от нас ветвистые заросли саговника образовали шатер над пешеходной дорожкой. — Остановите машину на обочине и подождите меня.

Кроуфорд расстегнул молнию сумки и достал из нее что-то, похожее на комплект коротких клюшек для гольфа, завернутых в промасленную ткань. Он вышел из машины, пряча лицо под козырьком кепки и темными очками, похлопал рукой по крыше «ситроена» и легким шагом направился к подъездной дороге. Медленно съезжая по склону к саговниковым зарослям, я наблюдал в зеркале заднего вида, как он перелез через боковую калитку, которая вела к входу для прислуги.

Я ждал в машине, прислушиваясь к едва различимому шипению разбрызгивателей, доносившемуся из-за живых изгородей и заборов. Возможно, владельцы этой виллы были в отпуске, а горничная — любовница Кроуфорда — как раз его поджидала. Мне представилась эта пара, играющая в малый гольф на ковре, этакое церемонное ухаживание вроде брачного танца птиц-шалашников…

— Порядок, пойдем.

Кроуфорд вырос как из-под земли из густых зарослей. Под мышкой у него был видеомагнитофон, обвязанный черным кабелем, точно посылка. Он положил его на заднее сиденье и снял кепку, попрежнему внимательно вглядываясь в подъездную дорожку.

— Беру его на проверку для хозяев — супругов Хэнли. Он отставной менеджер по кадрам из Ливерпуля. Между прочим, мне, похоже, удалось завербовать двух новых членов.

— Спортклуба? Большое дело. Как же вы их уговорили?

— У них не работает телевизор. Какие-то неполадки в спутниковой антенне. Кроме того, они чувствуют, что должны почаще выходить из дома. Теперь давайте прокатимся в западные районы. Там у меня несколько вызовов на дом…

Он подрегулировал на приборной доске блок кондиционера, направив нам в лицо поток охлажденного воздуха, и откинулся на подголовник, настолько расслабившись, что я почти не мог поверить в то, что мы совершаем бандитский рейд. Он нарочито медлительно засовывал в сумку клюшки для гольфа, чтобы я успел заметить: на самом деле это несколько стальных ломиков. С того момента, как мы уехали из спортклуба, я стал догадываться, что он намерен совершить ряд антиобщественных деяний — мелких краж со взломом, нарушающих покой честных граждан набегов, задуманных для того, чтобы встряхнуть Костасоль и вывести его из самодовольной дремоты. Наверное, те преступления, о которых испанская полиция сообщила Дэвиду Хеннесси, тоже были проделками Кроуфорда, увертюрой к его вылазкам в стан противника.

Минут через двадцать мы остановились возле следующей виллы, внушительного особняка в мавританском стиле. На подъездной дорожке стоял катер на прицепе. Обитатели дома почти наверняка почивали в спальнях верхнего этажа. В саду и на террасе было тихо. Медленно капавшая из забытого шланга вода отсчитывала секунды, пока Кроуфорд обводил взглядом камеры наружного наблюдения, особенно внимательно осмотрев кабели, идущие от спутниковой тарелки на крыше к распределительной коробке возле дверей во внутренний дворик.

— Не выключайте двигатель, Чарльз. Мы сделаем это с шиком…

Он выскользнул из машины и исчез среди деревьев, окаймлявших подъездную дорожку. Мои руки тряслись на руле в такт работавшему двигателю, пока я ожидал Кроуфорда, готовый к мгновенному бегству с места преступления. Я улыбнулся проехавшей мимо меня на машине пожилой паре. Между ними сидел крупный спаниель, но присутствие «ситроена» их самих, похоже, нисколько не обеспокоило. Прошло пять минут, и Кроуфорд снова проскользнул на пассажирское сиденье, небрежно стряхнув осколки стекла со своей куртки.

— У них тоже телевизор не работает? — спросил я, когда мы тронулись с места.

— Похоже. — Кроуфорд сидел рядом со мной с совершенно непроницаемым лицом и время от времени помогал моим дрожащим рукам справиться с рулем. — Эти спутниковые тарелки очень чувствительны. Их приходится постоянно настраивать.

— Владельцы будут довольны. Они запишутся к нам в клуб?

— Не исключено. Не удивляйтесь, если они появятся завтра утром. — Кроуфорд расстегнул куртку, достал серебряный портсигар с гравировкой и положил его рядом с видеомагнитофоном на заднее сиденье. — Глава семейства был членом «Королевского клуба», рьяный теннисист. Его супруга увлекалась любительской живописью.

— Не исключено, что она снова вернется к своему хобби?

— Вполне возможно…

Так мы и ездили по «вызовам», колесили по тихим улочкам Костасоль, словно челнок, ткущий шаловливый узор поверх рисунка строгого гобелена. Кроуфорд притворялся, будто наведывается в ту или иную виллу наугад, но я был совершенно уверен, что жертву он выбирал после долгого тщательного наблюдения и что забирался только в те дома, откуда сигнал тревоги разнесется особенно широко. Я представлял себе, как хозяева дремлют в часы сиесты, а этажом ниже Кроуфорд снует туда-сюда, выводит из строя систему спутникового телевидения, крадет нефритовую лошадку с журнального столика или стаффордширскую фарфоровую фигурку с каминной полки, обыскивает ящики письменного стола, словно в поисках денег и драгоценностей — создает иллюзию, будто в Костасоль проникла банда многоопытных грабителей-взломщиков.

Пока я мучился в машине, каждую минуту ожидая появления инспектора Кабреры с эскадроном оперативников из Фуэнхиролы, которые схватят меня на месте преступления, я недоумевал, как позволил Кроуфорду втянуть себя в эту преступную забаву. Я смотрел на подрагивавшую педаль газа, и меня подмывало вдавить ее в пол, умчаться в спортклуб и выложить все Кабрере по телефону. Но арест Кроуфорда стал бы концом всех надежд, я никогда бы не обнаружил поджигателя, который зверски убил всех обитателей дома Холлингеров. Оглядывая сотни безмятежных вилл с их камерами слежения и владельцами с бальзамированным сознанием, я все более убеждался в том, что Кроуфорд никогда не превратит Костасоль в еще одну Эстрелья-де-Мар.

Люди в этих шикарных особняках не только давно уже забрели на край скуки, но и решили, что тамошний пейзаж им по душе. Если Кроуфорд не добьется задуманного, то от отчаяния, возможно, совершит какой-нибудь безумный поступок и тем самым обнаружит свою причастность к убийству Холлингеров. Может быть, на следующем пожаре он не отделается обожженной рукой.

И все же его увлечение этим странным социальным экспериментом было по-своему притягательно. Я догадывался, что Фрэнка тоже завораживали безумные проекты Кроуфорда, и он тоже молчал, наблюдая за растущей на заднем сиденье «ситроена» кучей награбленной добычи. Когда мы остановились возле шестой виллы — одного из старейших особняков на бульваре, пролегавшем через весь комплекс с севера на юг, — я нашел в багажнике шерстяное одеяло и держал его наготове, поджидая, когда из кустов появится Кроуфорд с вазой эпохи Минь и маленьким столиком из черного дерева под мышкой.

Он одобрительно похлопал меня по плечу, когда я прикрыл одеялом его добычу, приятно удивленный тем, как терпеливо я переносил его проделки.

— Это сувениры, Чарльз. Я найду способ вернуть их владельцам. Строго говоря, нам не нужно ничего брать. Достаточно создать ощущение, что вор помочился на их персидские ковры и вытер пальцы об их гобелены.

— И завтра же у всех обитателей Костасоль проснется желание сыграть в теннис? Или они решат заняться флористикой и вышиванием?

— Конечно, нет. Их апатию и инерцию так просто не перебороть. Но всего одна оса может обратить в паническое бегство слона, если ужалит в чувствительное место. Вы, кажется, настроены скептически.

— Есть немного.

— Думаете, не сработает? — Кроуфорд сжал мою руку на руле, надеясь, видимо, укрепить мою решительность. — Вы нужны мне, Чарльз. Трудно делать все это в одиночку. Бетти Шенд и Хеннесси интересует только прибыль. Но вы способны мыслить шире. То, что произошло в Эстрелья-де-Мар, случится и здесь, а потом двинется дальше по побережью. Подумайте обо всех этих пуэбло, которые снова вернутся к жизни. Мы освобождаем людей, Чарльз, возвращаем их самим себе.

Верил ли он сам в свою риторику? Спустя полтора часа, пока он грабил одну из квартир небольшого многоквартирного дома неподалеку от центральной площади, я расстегнул его сумку и осмотрел содержимое. В ней были ломики и кусачки, коллекция отмычек и ключей-перфокарт, короткие провода с зажимами-крокодилами и электронные фиксаторы. В небольшом плоском футляре лежали несколько аэрозольных баллонов с красками, две видеокамеры и футляр с чистыми видеокассетами. Длинная лента пакетиков кокаина обвилась вокруг аптечки, наполненной лекарствами и таблетками в упаковке из фольги, одноразовыми шприцами и коробочками рифленых презервативов.

Аэрозоли Кроуфорд использовал сразу же. Едва выйдя из машины, он взял в руки по баллону и опрыскивал яркими разводами двери гаражей, мимо которых мы проезжали. Наш воровской и хулиганский рейд длился всего два часа, но за нами уже тянулся шлейф поврежденных спутниковых тарелок, обезображенных яркими пятнами автомобилей, плавающего в бассейнах собачьего дерьма, ослепленных краской камер наружного наблюдения.

В пределах слышимости владельцев он взломал замок серебристого «астон-мартина» и пустил машину вниз по подъездной дороге. Я ехал следом, пока он не загнал автомобиль на заброшенную стройплощадку. Там он принялся царапать корпус машины ломиком, соскабливая краску с осторожностью шеф-повара, делающего насечки на свином боку. Когда он отступил на шаг и закурил сигарету, я решил, что следующим номером будет пожар. Он улыбнулся, глядя на изуродованный «астон-мартин», попрежнему сжимая в руке горящую зажигалку, и я думал, что он сейчас сунет в топливный бак какую-нибудь тряпку.

Но Кроуфорд сочувственно отдал машине честь, сел в мой «ситроен» и спокойно задымил сигаретой, наполнив салон пряным ароматом турецкого табака.

— Не люблю я все это, Чарльз, но приходится идти на жертвы.

— Это, по крайней мере, не ваш «астон-мартин».

— Я имел в виду наши жертвы. Это горькое лекарство, но нам обоим придется его проглотить…

Наш дальнейший путь лежал по дороге на границе комплекса, где виллы и многоквартирные дома подешевле были обращены фасадами к скоростной магистрали на Малагу. С балконов свешивались объявления «Продается», и я предположил, что голландские и немецкие строители продали эту недвижимость со скидкой.

— Заглянем в тот дом справа, с пустым бассейном. — Кроуфорд показал на небольшую виллу с выцветшим навесом над внутренним двориком. Веревки сушильных стоек пестрели кричаще-яркими топами и тонким нижним бельем. — Я обернусь за десять минут. Им требуется небольшая художественная консультация…

Он покопался в сумке и достал из нее футляр с видеокамерами и лекарственными препаратами. Возле входной двери его поджидали две женщины в купальных костюмах, снимавшие эту виллу. Несмотря на жару, обе были ярко накрашены: губная помада, румяна и тушь для ресниц, — словно приготовились к съемке под светом юпитеров. Они встречали Кроуфорда непринужденными улыбками, как хозяйки бара сомнительной репутации, приветствующие завсегдатая.

У младшей из женщин — лет тридцати — была бледная кожа, типично английский нездоровый цвет лица, костлявые плечи и острый взгляд, от которого ничто не могло укрыться. Я узнал в стоявшей рядом с ней женщине постарше, платиновой блондинке с тяжелой грудью и нездоровым румянцем, одну из подружек невесты, которую видел в том порнофильме. Держа стакан в руке, она подставила широкую славянскую скулу губам Кроуфорда, потом поманила его следом за собой в дом.

Я вышел из машины и направился к дому, наблюдая за ними через окна внутреннего дворика. Все трое прошли в гостиную, где по телевизору, периодически продираясь через помехи, шел какой-то послеполуденный сериал. Кроуфорд открыл футляр и достал из него видеокамеру и несколько кассет. Он оторвал от пластиковой ленты десяток пакетиков с кокаином, которые женщины спрятали в чашечки купальников, и стал объяснять, как пользоваться видеокамерой. Та, что постарше, поднесла к глазам видоискатель, чертыхаясь, когда длинные ногти мешали ей управляться с крохотными кнопками. Кроуфорд и молодая англичанка помоложе сели на диван, а женщина с камерой снимала их, переходя от панорамного вида к электронному увеличению отдельных деталей. Никто из них не проронил ни слова, будто Кроуфорд — торговец и явился в дом только для того, чтобы показать работу нового бытового прибора.

Когда он возвращался к машине, женщины стали снимать его из дверного проема, хихикая и подталкивая друг дружку.

— Школа киноискусства? — спросил я. — Похоже, они схватывают науку на лету.

— Да… Обе всегда были большими любительницами киносъемки. — Когда я нажал на газ, Кроуфорд махнул им на прощание, улыбаясь, словно и вправду был к ним привязан. — Они приехали сюда из Эстепоны, хотели открыть косметический кабинет, но решили, что дело здесь не пойдет.

— И поэтому теперь хотят попробовать себя в киноиндустрии? Пожалуй, на этом они смогут заработать.

— Я тоже так думаю. Они уже пишут сценарий.

— Документального фильма?

— Скорее фильма о природе.

— Дикая природа Костасоль, — подлил я масла в огонь. — Ритуалы ухаживания и лучшие позы для секса. Думаю, они добьются успеха. Кто эта платиновая блондинка? Похожа на русскую.

— Раиса Ливингстон, вдова букмекера из Лэмбета. Она глушит водку цистернами. Ужасно любит выкидывать всякие штуки. Ей уже приходилось играть маленькие роли, так что ей не привыкать.

Кроуфорд говорил без иронии, всматриваясь в обивку крыши салона, словно уже просматривал на экране киноматериал, отснятый в первый день. Он был явно доволен работой, проделанной всего за полдня, точно проповедник, который избавился от очередной партии религиозных брошюр. После грабежей и взломов он успокоился и расслабился, на сегодня выполнив свой долг перед невежественными и отсталыми обитателями роскошных особняков. Когда мы вернулись в спортклуб, он потянул меня к служебному входу за кухней и котельной. Там он утром припарковал «порше», скрыв его от глаз полиции, которая могла к нам наведаться.

— Мы перенесем все это в мою машину. — Он сорвал одеяло с награбленного. — Я не хочу, чтобы Кабрера поймал вас с поличным, Чарльз. Вы и без того мучаетесь ощущением вины.

— Чего здесь только нет. Вы помните, кому что принадлежит?

— Мне это ни к чему. Я спрячу это на стройплощадке, где мы оставили «астон мартин», и предупрежу охранников у ворот. Они разложат все это напоказ и позаботятся о том, чтобы каждый обитатель Костасоль узнал об этом.

— Но зачем это все? Я до сих пор не могу понять.

— Зачем?… — Кроуфорд доставал с сиденья кассетный магнитофон, но повернулся ко мне. — Я думал, Чарльз, что вы все поняли.

— Не вполне. Взломали несколько систем безопасности, испортили несколько телевизоров и написали «Fuck» на дверях нескольких гаражей… Неужели это изменит чью-то жизнь? Если бы ограбили мой дом, я бы просто вызвал полицию, но не стал бы записываться в шахматный клуб или заниматься хоровым пением.

— Абсолютно верно. Вы позвоните в полицию. Я поступил бы так же. Но представьте себе, что полиция ничего не делает, а я снова взламываю охранную систему и на этот раз краду что-то действительно ценное. Вы начинаете подумывать о более крепких запорах и камере наружного наблюдения.

— Ну и что? — Я открыл багажник «порше» и подождал, пока Кроуфорд опустит туда видеомагнитофон. — От чего ушли, к тому и пришли. Я снова усядусь перед спутниковым телевизором и засну летаргическим сном.

— Нет, Чарльз, — терпеливо начал Кроуфорд. — Вы больше не заснете. К этому времени вы уже достаточно проснетесь и насторожитесь. Кражи со взломом — это примерно то же, что и браслет истово верующего католика: он не только царапает кожу, но и обостряет нравственное чувство. После еще одной кражи со взломом вас переполнит злость, даже праведный гнев. Полиция бесполезна, она только кормит вас расплывчатыми обещаниями, и вы охвачены ощущением несправедливости, вы чувствуете, что живете в мире, у которого нет ни стыда ни совести. Все вокруг вас, даже картины и серебряная утварь, которых вы раньше не замечали, вписываются в рамки этой новой морали. Постепенно вы начинаете лучше осознавать себя. Дремлющие участки вашего сознания, бездействовавшие многие годы, снова заработают. Человек начинает переосмысливать себя, как это было и с вами, Чарльз, когда сгорел ваш «рено».

— Возможно… Но я не занялся тай-цзи-цюань, не начал писать новую книгу.

— Подождите. Может быть, все впереди. — Кроуфорд говорил уверенно и напористо, страстно желая меня убедить. — Для этого требуется время. Волна преступности не спадает. Кто-то гадит в ваш бассейн, устраивает разгром у вас в спальне и забавляется с бельем вашей жены. Злобы и гнева уже недостаточно. Вы вынуждены переосмысливать себя на всех уровнях, как первобытный человек, которого опасность поджидала за каждым деревом, за каждой скалой. Вы начинаете осознавать время, взвешиваете шансы, оцениваете возможности собственного воображения. Потом кто-то нападает на женщину из соседнего дома, и вы объединяете усилия с ее взбешенным мужем. Преступность и вандализм повсюду. Вы должны возвыситься над этими безмозглыми головорезами и придурковатым миром, в котором они обитают. Опасность заставляет вас мобилизовать все ваши нравственные силы точно так же, как политические заключенные заучивают наизусть «Записки из мертвого дома» Достоевского, умирающий играет Баха и вновь обретает веру, родители, оплакавшие умершее дитя, добровольно работают в хосписе.

— Мы начинаем понимать, что отпущенное нам время не беспредельно и нам никто ничего не гарантировал? — спросил я.

— Именно так. — Кроуфорд похлопал меня по руке, радуясь, что я наконец примкнул к его пастве. — Мы организуем комитеты наблюдения, изберем местный совет, будем гордиться своими соседями, запишемся в спортклубы и краеведческие общества, заново откроем мир, который представлялся нам знакомым и привычным. Мы знаем, что важнее быть третьеразрядным художником, чем смотреть картины эпохи Возрождения на компакт-диске. Мы будем процветать все вместе и наконец раскроем в полной мере свой индивидуальный потенциал и потенциал нашего общества.

— И начало этому положит преступность? — Я взял с заднего сиденья «ситроена» серебряный портсигар. — Она станет импульсом? А почему не… религия или какое-нибудь политическое движение? В прошлом именно они правили миром.

— Эти времена ушли. Политика исчерпала себя, Чарльз, она больше не волнует воображение общественности. Религии возникли на слишком раннем витке эволюции человечества. Они наплодили символов, которые люди воспринимали буквально, но эти символы так же мертвы, как тотемные столбы. Вот если бы религии появились позднее, когда род человеческий начнет клониться к закату… Как ни печально, преступность — единственное, что может нас встряхнуть. Мы просто очарованы этим «другим миром», где возможно все.

— Большинство людей скажет вам, что преступности нам уже хватит.

— Но не здесь! — Кроуфорд ткнул нефритовой лошадкой в сторону дальних балконов за деревьями, — Не в Костасоль или других пристанищах отошедших от дел банкиров на этом побережье. Здесь высадилось на берег будущее, Чарльз, кошмар нам уже снится. А я верю в людей и знаю, что они достойны лучшей доли.

— Вы вернете их к жизни любительскими порнофильмами, кражами и кокаином?

— Это всего лишь средства. Люди так помешаны на сексе, собственности и самоконтроле. Я не говорю о преступности в том смысле, как ее понимает Кабрера. Я имею в виду нечто такое, что нарушает правила, преступает общественные запреты.

— Нельзя играть в теннис, не соблюдая правил, — попробовал я отрезвить его.

— Но, Чарльз… — Кроуфорд с почти безумным упорством искал, что бы мне возразить. — Когда ваш противник мошенничает, приходится думать, как выстоять.

Мы перенесли остатки наворованного добра в «порше». Я вернулся к своей машине, решив отделаться от Кроуфорда, но он открыл дверь с противоположной стороны и проскользнул на заднее сиденье. Солнце светило прямо в боковые окна «ситроена», заливая лицо Кроуфорда почти лихорадочным румянцем. Раньше ему отчаянно хотелось, чтобы я его выслушал, но я чувствовал, что теперь его больше не заботит, поверит ли ему хоть кто-нибудь. Я невольно проникся сочувствием к этому второсортному целителю, бродящему вдоль побережья мертвых, как странствующий проповедник. Я сознавал, что эта духовная миссия почти наверняка потерпит неудачу и приведет его за решетку тюрьмы Сарсуэлья.

— Надеюсь, что это сработает, — сказал я ему. — А как Фрэнк к этому относился? Это была его идея?

— Нет, Фрэнк был слишком большим моралистом. Я обдумывал это много лет, по существу еще с детства. Мой отец был дьяконом в соборе города Или, под Кэмбриджем. Несчастный человек, не умел выразить свои чувства ко мне или к моей матери. Что ему нравилось, так это колотить меня почем зря.

— Отвратительно. И никто не пожаловался на него?

— Об этом никто не знал, даже моя мать. Я был не в меру активным и всегда во что-нибудь вляпывался. Но я заметил, что, поколотив меня, он лучше себя чувствовал. Выпоров меня как следует, он обнимал меня и даже начинал любить. Я стал специально вытворять всякие пакости, чтобы у него был повод меня избить.

— Болезненное лекарство. И сейчас вы ведете себя, как тогда?

— В каком-то смысле. Я обнаружил, что кражи и мелкие преступления могут расшевелить кого угодно. Отец знал, почему я это делаю, но никогда не пытался остановить меня. Он видел, как я крал вещи и разбрасывал спортивное снаряжение из шкафчиков мальчишек в средней школе, чтобы взбодрить их перед выездным матчем по регби. Мы всегда выигрывали по шесть трехочковых проходов всухую. Последний раз отец отлупил меня ремнем, когда потребовал, чтобы я принял духовный сан.

— И вы приняли?

— Нет, но соблазн был. Я потерял пару лет в Кембридже, изучая антропологию, много играл в теннис, а потом пошел в армию, записавшись на краткосрочные офицерские курсы. Мой полк отправили в Гонконг, где мы стали действовать совместно с полицией Цзюлуна — совершенно деморализованным стадом, лишенным боевого духа. Они ждали, когда их сменят китайцы с материка, а их всех отправят на Сянган. Крестьяне «Новых территорий» были не лучше, они уже платили дань китайским пограничникам. Они совсем пали духом, забросили рисовые поля и кое-как перебивались контрабандой.

— И вы положили всему этому конец? Как именно?

— Я излечил их от летаргии. Кое-что крал то там, то здесь, вылил несколько галлонов дизельного топлива в сараи, где они хранили рис. Внезапно они очнулись, кинулись ремонтировать плотины и чистить каналы.

— А полиция Цзюлуна?

— С ней было то же самое. Нам страшно досаждали нарушители границы, искавшие в Гонконге лучшей доли. Вместо того чтобы сразу возвращать их обратно, мы сначала их мучили и избивали. Вот тут-то и встрепенулась местная полиция. Поверьте мне, чтобы солдаты воспрянули духом, нет ничего лучше «военного преступления». Об этом жутко говорить, но у военных преступлений есть своя положительная сторона. Жаль, что мне не удалось пробыть там подольше. Иначе я воспитал бы в них силу воли.

— Вам пришлось уехать?

— Спустя год. Полковник потребовал, чтобы я подал в отставку. Один сержант-китаец проявил чрезмерное рвение.

— Он не оценил по достоинству, что его допустили к участию в… психологическом эксперименте?

— Да, наверное. Но я все это запомнил и жаждал применить снова. Я стал много играть в теннис, работал в клубе Рода Лейвера, а потом приехал сюда. Как ни странно, Эстрелья-де-Мар и Костасоль похожи на Цзюлун. — Он повернул зеркало заднего вида так, чтобы увидеть свое отражение, и кивнул ему. — Я оставляю вас, Чарльз. Будьте осторожны.

— Хороший совет.

Когда он открыл дверь машины, я спросил:

— Полагаю, это вы пытались меня задушить?

Я ожидал, что этот вопрос хотя бы смутит Кроуфорда, но он повернулся и посмотрел на меня с искренней озабоченностью, словно удивленный жесткими нотками в моем тоне.

— Чарльз, так я пытался выразить… свое искреннее расположение к вам. Звучит странно, но это правда. Мне захотелось разбудить вас, заставить поверить в себя. Это древний прием ведения допроса. Один инспектор полиции в Цзюлуне показал мне все точки, на которые можно надавить, не опасаясь, что арестованный погибнет. Удивительно действенный способ: умей применить его, и откроешь людям глаза на самих себя. Вас нужно было взбодрить, Чарльз. Взгляните на себя нынешнего, вы уже почти готовы сразиться со мной на теннисном корте…

Он дружески сжал мне плечо, махнул рукой и бегом умчался к своему «порше».

Позднее, тем же вечером, я стоял на балконе квартиры Фрэнка в клубе «Наутико», размышляя о Бобби Кроуфорде и полиции Цзюлуна. В тот мир коррумпированных пограничных властей и вороватых крестьян молодой английский лейтенант с пристрастием к насилию вписывался с легкостью вора-карманника, затерявшегося в толпе на ежегодных скачках в Эпсоме. Несмотря на весь его странный идеализм, в Костасоль провал неизбежен. Несколько умирающих от скуки неверных жен могут запечатлеть себя на кинопленке с любовниками, но развлечения типа тай-цзи, мадригалов и работы в добровольных комитетах быстро надоедают. Никто так и не запишется в спортклуб, а Элизабет Шенд останется лишь расторгнуть договор аренды.

Я пощупал синяки на горле, понимая, что Кроуфорд хотел завербовать меня в тот момент, когда выскочил из темноты и схватил меня за горло. Пришлось пустить в ход насилие, как он недвусмысленно дал мне понять, чтобы подобрать кого-то на вакантное место Фрэнка. Не причинив мне увечий, он просто подчеркнул, что убийства в доме Холлингеров не имели отношения к жизни Эстрелья-де-Мар и что новый общественный порядок поддерживается его криминальным режимом.

Вскоре после полуночи меня разбудила вспышка света на потолке спальни. Я вышел на балкон и стал искать взглядом луч маяка Марбельи, полагая, что скачок напряжения вывел его прожектор из строя, но тот по-прежнему спокойно обшаривал ночное небо.

Пламя вырывалось откуда-то в центре порта. Горела какая-то яхта, ее мачта сияла, как фитиль свечи. Сорвавшись со швартовов, она дрейфовала по открытой воде, как брандер, разыскивающий во тьме флот кораблей-призраков. Но не прошло и минуты, как пламя погасло, и я догадался, что яхта затонула, прежде чем Бобби Кроуфорд успел пробудить жителей Костасоль от дремоты, гораздо более глубокой, чем сон. У меня уже зародилось подозрение, что это был «Безмятежный» и что Кроуфорд убедил Андерсона увести судно со стоянки в Эстрелья-де-Мар, чтобы возвестить невежественной пастве о прибытии духовного наставника.

На следующее утро, когда я ехал своим обычным маршрутом в спортклуб, по акватории порта среди обломков курсировал полицейский катер. На набережной собралась небольшая толпа, следившая за погружениями аквалангиста к затонувшему шлюпу. На заброшенных яхтах и прогулочных судах появились признаки жизни. Несколько владельцев проверяли такелаж и работу двигателей, а их жены проветривали каюты и полировали латунные детали. Только Андерсон спокойно сидел на лодочной верфи. Как всегда унылый, он курил самокрутку и смотрел на поднимавшиеся паруса.

Я не стал отвлекать шведа от его странного дежурства и поехал через площадь к клубу. Впереди меня в ворота въехала машина и остановилась у входа в здание. Две супружеские пары средних лет в безукоризненно свежих белых теннисных костюмах проворно выбрались из машин, вертя в руках ракетки.

— Мистер Прентис? Доброе утро. — Ко мне подошел один из мужчин, отошедший от дел дантист, которого я видел в винном магазине. — Мы не члены клуба, но хотели бы к вам записаться. Можно?

— Конечно. — Я пожал ему руку и кивнул всей компании, приглашая войти. — Вам будет приятно узнать, что первый год членства в клубе совершенно бесплатный.

Первые новобранцы Бобби Кроуфорда принимали присягу.

 

Глава 22

Конец амнезии

Костасоль ожил. Его население, неподвижно лежавшее возле тысячи бассейнов, словно кости выбеленного солнцем скелета, приподнялось на одном локте, чтобы вдохнуть живительный воздух. Ожидая Кроуфорда, который собирался отправиться по городу с утренней инспекцией, я сидел в «ситроене» и прислушивался к хору молотков, сколачивавших авансцену в открытом театре неподалеку от порта. Бригада плотников-энтузиастов под руководством Гарольда Лежюна, бывшего судового эксперта Морского регистра Ллойда, собирала сносную копию настоящего театра на конце волнореза.

Сам Лежюн сидел верхом на бревне в лихо сдвинутой набекрень бейсбольной кепке. Зажав в зубах гвозди, он ждал, пока подадут наверх последнюю секцию наклонной части фронтона. Яростная дробь молотков разносила весть о том, что эта бригада бывших бухгалтеров, юристов и менеджеров среднего звена покрыла здание крышей.

Под ними, заткнув уши от невыносимого грохота, их благоверные разворачивали рулоны шелкового бомбазина, которому предстояло стать задней и боковыми стенами будущего театра. Стайка их энергичных дочерей выгружала складные металлические стулья из кузова пикапа, расставляя их рядами перед сценой.

Труппа «Портовые актеры» подготовилась к дебюту — представлению пьесы «Как важно быть серьезным», которую планировалось чередовать со спектаклем «Кто боится Вирджинии Вульф?». Дальнейшие планы труппы охватывали пьесы Ортона и Кауарда, все до одной в постановке Арнольда Уайнгарда, ветерана Шафтсбери-авеню, и с участием нескольких бывших профессиональных актеров, пожелавших усилить состав дилетантов.

Молодые побеги забытой утонченной культуры пробивались сквозь штукатурку и дранку владельцев недвижимости. Когда молотки ненадолго смолкли, из гимнастического зала, где балетный класс, состоявший из жен помоложе, упражнялся в фуэте и арабесках, послышались аккорды «Жизели». Обычно в конце урока они в балетных трико прыгали под рок-музыку, а потом без сил, едва переводя дыхание, падали возле бассейна.

Прошел всего месяц с небольшим с того дня, как Кроуфорд взял меня в первую поездку по Костасоль, но городок просто преобразился. Стоило открыться в торговом пассаже заново отделанным ресторанам и бутикам, как они мгновенно стали преуспевать и приносить прибыль под бдительным взглядом Элизабет Шенд. Точно по волшебству, возник импровизированный фестиваль искусств, пробудив от послеполуденной дремы целые труппы восторженных добровольцев.

Городок решил, что ему необходимо встряхнуться. Бурная активность проявлялась буквально во всем, жители Костасоль устраивали вечеринки, барбекю и танцевальные вечера с чаепитием, посещали церковную службу, чтобы ощутить незнакомое прежде чувство общности. Сообщения о все новых культурных событиях циркулировали по электронной почте, приглашая жителей поддержать будущий муниципальный совет и его подкомитеты.

С теннисных кортов, где Гельмут натаскивал своих ретивых учеников, доносился стук подач, в бассейне, где Вольфганг показывал своим питомцам разнообразные прыжки в воду, не смолкали громкие всплески. Из забытых кладовых под гимнастическим залом служители извлекали водные лыжи, трамплины и велотренажеры. Из-под арочного моста, по которому пролегала прибрежная дорога, выходили в открытое море первые за это утро яхты. Портовые причалы, еще недавно безмолвные, оглашались скрежетом подъемных воротов и скрипом тросов, пока Андерсон и его бригада ремонтников-испанцев спускали на судах старую балластную воду и заново их лакировали.

Между тем в самом центре порта к железному лихтеру был принайтован шлюп, разрушенный пожаром, — полузатопленный остов «Безмятежного». Его обуглившаяся мачта и почерневшие паруса возвышались над гаванью, и, глядя на него, яхтсмены Костасоль брали рифы своих парусов и выходили на поиски самых сильных ветров и самых бурных волн.

Чьи-то руки обхватили мои плечи, а потом сжали виски, прежде чем я успел пошевелиться на водительском сиденье «ситроена». Я уснул в машине, и кто-то незаметно проскользнул на сиденье позади меня.

— Бобби!.. — Я оттолкнул руку, разозленный его жестокой шуткой. — Это…

— Удар ниже пояса? — Кроуфорд захихикал, словно ребенок, смакующий свой любимый розыгрыш. — Чарльз, вы крепко заснули, а я нанимал вас в телохранители.

— Я считал себя вашим литературным консультантом. Вы должны были прийти в десять.

— Срочная работа. Столько всего навалилось. Скажите, что вам снилось?

— Какой-то… ураган огня. Полыхали яхты в порту, бог знает почему.

— Странно. Ребенком вы мочились в постель? Ладно, неважно. Как в клубе? По-моему, дел там невпроворот.

— Так и есть. К нам уже записались триста человек, еще полсотни взяли с собой бланки заявлений, пока думают. Уже ведем предварительную запись на корты.

— Хорошо, хорошо…

Кроуфорд, улыбаясь, оглядывал бассейн и множество красивых женщин, намазывавшихся кремом в лучах солнца. Вольфганг продемонстрировал сальто спиной вперед, и трамплин спружинил под его ногами с таким треском, что все невольно вскочили с мест.

— Красивый парень, — сказал Кроуфорд, — любой греческий скульптор отдал бы передний зуб, чтобы запихнуть его в какой-нибудь фриз. Здесь просто здорово, Чарльз. Работу вы проделали просто классно. Возможно, вы не отдаете себе в этом отчета, но ваше истинное предназначение — управлять каким-нибудь ночным клубом в Пуэрто-Банусе.

Он хлопнул меня по спине, пристально разглядывая эту суетню и хлопоты, улыбаясь почти невинной улыбкой, восторгаясь тем, что его сограждане стали ощущать себя общностью, и совершенно не задумываясь в это мгновение, какими средствами он этого достиг. Несмотря ни на что, я был рад его видеть. Как всегда, меня взбадривало его миссионерское рвение и беззаветная преданность жителям Костасоль. И все-таки я, в отличие от него, нисколько не был уверен в том, что волна преступности, начало которой положил он, принесла с собой все эти перемены. Театр, и спортивные клубы, и подобные начинания в Эстрелья-де-Мар процветали благодаря какому-то небольшому, но существенному сдвигу в сознании людей, ответной реакции всего-навсего на обычную скуку. Кроуфорд ухватился за это случайное совпадение, чтобы дать выход свойственной ему скрытой склонности к насилию, почти по-детски поверив, что способен оживить мир преступлениями, пробудить его от летаргии, напомнить ему о бдительности — и что мир отплатит ему тем же. Если прежде он был готов принять поражение от теннисной машины, то теперь точно так же ждал, что Костасоль сплотится и соберет все силы в борьбе с таинственным внутренним врагом.

И все же его привязанность к местным жителям была искренней. Когда мы выехали из спортклуба и проезжали мимо «Портовых актеров», он потянулся через водительское сиденье и посигналил клаксоном «ситроена», потом, сорвав с головы бейсбольную кепку, помахал Лежюну и его плотникам, сидевшим на крыше, а затем свистнул их женам, сметывавшим на живую нитку бомбазин.

— Когда начнут продавать билеты? — весело крикнул он. — Давайте поставим версию с одними мужчинами. Я сыграю леди Брэкнелл…

Он откинулся на спинку заднего сиденья, хлопнул в ладоши и сказал:

— Порядок, Чарльз, дело пошло. Давайте посмотрим ваш новый дом. Вы теперь полноправный житель Костасоль.

Я наблюдал за женщинами в зеркало заднего вида. Как всегда очарованные привлекательной внешностью и небрежными манерами Кроуфорда, они махали ему вслед, пока мы не скрылись из виду.

— Им без вас не обойтись, Бобби. Что будет, когда вы вернетесь в Эстрелья-де-Мар?

— Они выдержат. Они нашли себя. Чарльз, в людей надо верить. Подумайте об этом. Месяц назад они дремали в своих спальнях и смотрели записи прошлогоднего британского чемпионата по футболу. Они ждали смерти, не отдавая себе в этом отчета. А теперь они ставят Гарольда Пинтера. Это ли не достижение?

— Пожалуй.

Когда мы проезжали мимо порта, я показал на почерневшие останки «Безмятежного», привязанные, как труп, к лихтеру, и сказал:

— Шлюп Фрэнка, почему бы не убрать его? Торчит здесь, словно бельмо на глазу.

— Позже, Чарльз. Не стоит с этим спешить. Людям нужны маленькие напоминания. Тогда они будут начеку. Взгляните-ка туда… — Он показал на красиво украшенную дорожную развязку, где западный бульвар выходил на площадь. — Патруль добровольной полиции…

На обочине был припаркован джип, только что окрашенный в камуфляжный хаки. Местный житель лет шестидесяти стоял между его передними фарами с планшеткой в руке и проверял номера проходивших мимо автомобилей. Это был бывший банковский менеджер из Суррея по имени Артур Уотерлоу, щеголявший усами военного летчика и белыми носками, похожими на гетры военной полиции. За рулем, прямая как палка, сидела с радаром в руках его семнадцатилетняя дочь, весьма энергичная молодая дама, мигавшая фарами любой машине, превышавшей ограничение скорости до двадцати миль в час. Накануне они приходили в спортклуб. Приятно удивленные уровнем сооружений и оборудования, они оба тут же пожелали записаться.

— Проверяют права, о боже… — Кроуфорд торжественно салютовал им с заднего сиденья, словно генерал, которого провозили по территории армейской базы. — Чарльз, давайте предложим им наш компьютер? Составим новую базу данных всех транспортных средств Костасоль вместе с их местонахождением.

— Может, не стоит? По-моему, это уж слишком. В следующий раз вам захочется познакомить их с тем, как проводила допросы полиция Цзюлуна.

— Он банковский менеджер: в допросах он и сам разбирается не хуже нашего. Вы должны понять, что любому сообществу нужны назойливые типы, во все сующие свой нос, свои сборщики пожертвований и надоедливые бюрократы, то есть люди, которых и вы, и я обходим за версту. Это цемент общества или, по крайней мере, его строительный раствор. Такие люди жизненно необходимы, как водопроводчики и телевизионные техники. Один такой человек, который не в силах оторваться от компьютера и принтера и только и знает, что рассылать информационные бюллетени местного самоуправления, гораздо ценнее десятков романистов или владельцев бутиков. Людей объединяет не хождение по магазинам и не искусства, а только моральный долг перед соседом. Если люди утратили это чувство долга, трудно его воспитать, но, я думаю, нам это удается. Вы и сами это чувствуете, Чарльз.

— Еще как. Поверьте, я слушаю их разговоры в клубе. Задумок хоть отбавляй: местная газета, бюро информирования граждан, курсы кун-фу, лечение гипнозом. Похоже, у всех есть идеи. Есть один ушедший на покой иезуит, который готов исповедовать.

— Это хорошо. Надеюсь, дел у него будет немало. Хеннесси говорил мне, что есть планы создания конкурирующего спортклуба.

— Есть. На вкус некоторых, мы не слишком утонченны. Костасоль может казаться однородным, но в нем существует классовая структура Танбридж-Уэлс. Вам нужно будет предупредить Бэтти Шенд, что предстоят большие вливания наличности. Нам необходимо еще шесть теннисных кортов, новое гимнастическое оборудование и бассейн с мягкими стенками для детишек. Хеннесси согласен.

— Значит, вы оба ошибаетесь.

Кроуфорд протянул руку через мое плечо и выровнял «ситроен», объезжая замешкавшегося пожилого велосипедиста, который предпочел двухколесный транспорт, явно вообразив, что два колеса — часть фольклорного наследия.

— Слишком много теннисных кортов — это ни к чему, — пояснил он. — От игры в теннис люди устают до изнеможения, и у них просто не остается сил на всякие хулиганские выходки. Да и от всех этих параллельных брусьев и гимнастических коней тоже.

— Это спортклуб, Бобби.

— Спорт спорту рознь. Что нам необходимо, так это дискотека… и смешанная сауна. Вечерние занятия в клубе важнее того, что делается днем. Люди должны перестать думать о собственных телесах и поразмышлять над достоинствами тел других. Я хочу, чтобы они домогались жен соседей и мечтали о запретных удовольствиях. Мы поговорим об этом позже. Сначала нужно выстроить инфраструктуру. Предстоит масса работы, Чарльз… Дальше сверните направо, а теперь нажмите на газ. Надо же дочери Уотерлоу чем-нибудь повозмущаться.

Упомянутая инфраструктура, насколько я знал, была частью другого, гораздо более оживленного и деятельного царства, сокрытого в тайных глубинах Костасоль, зеркального отражения любительских театров, кулинарных курсов и графиков добровольных дежурств. Пока мы мчались к дороге, проходившей по периметру комплекса, я ждал, что Кроуфорд даст знак остановиться, чтобы изуродовать какую-нибудь оставленную на обочине машину или намалевать краской из баллончика непристойности на двери чьего-нибудь гаража.

Но он перешел от фазы кропотливой предварительной работы к решению более широкой стратегической задачи — к формированию административной сети, к созданию своей бюрократии преступности. По освещенной веками традиции, тремя столпами его режима были наркотики, азартные игры и секс. Судя по домам, в которые мы с ним заезжали особенно часто, он быстро набрал команду. В нее вошли Найджел Кендалл, бывший ветеринар из Хаммерсмита, невозмутимый человек лет сорока с небольшим, женатый на тихой женщине, вечно пребывавшей в полудреме под действием транквилизаторов Полы Гамильтон; Кэрол Мортон, хищная парикмахерша из Рочдейла, которая заведовала подновленным салоном красоты в торговом пассаже; Сьюзен Генри и Антея Роуз, вдовы лет тридцати, которые уже организовали небольшое агентство прямой продажи жителям комплекса экзотического нижнего белья и парфюмерии; Рональд Машин, который какое-то время работал полицейским инспектором, но подал в отставку и уехал из столицы, после того как был обвинен во взяточничестве; Пол и Саймон Уинчеллы, подростки из одной уважаемой семьи Костасоль, поставлявшие товар молодежи.

Под видом доставки самых последних рекламных проспектов недвижимости Кроуфорд опускал в почтовые ящики свои конверты из оберточной бумаги. Пока он звонил в дверь Машина, я заглянул в его чемоданчик с товаром и обнаружил стопку футляров с информационными брошюрами с надписью: «Жилой комплекс Костасоль — вкладывайте деньги в недвижимость и обретайте душевный покой». Все они были набиты пакетиками кокаина, героина, амфетаминов, амилнитрита и барбитуратов.

Параллельно, пока в умеренном масштабе, приносил прибыли карточный синдикат под руководством Кеннета Ломера, отставного управляющего одним из «Лэдброуков», который уже разослал по электронной почте информационный бюллетень о финансовых консультациях на шестьсот персональных компьютеров комплекса. Вдохновляемый Кроуфордом, он теперь предложил обитателям Костасоль играть на тотализаторе по образцу итальянской футбольной лиги. Он расширил круг своих операций, набрав бригаду вдовушек для сбора ставок в нелегальной лотерее. Первые вечера игры в рулетку и карточных игр уже состоялись в гостиной самого Ломера, переделанной под казино, хотя Кроуфорд сразу же запретил жульничество с колесом и крапленые карты.

Ближе всего миссионерской душе Кроуфорда был секс, поскольку в этом деле принимали непосредственное участие женщины жилого комплекса. Во всех телефонных будках стали появляться отпечатанные вручную открытки, предлагающие всем, у кого есть навыки массажа и опыт работы в эскорт-агентствах, позвонить по указанному номеру в Эстрелья-де-Мар, а точнее, в ресторан ливанской кухни «Баальбек». Расстроенные лавиной краж со взломом и угонов, несколько вдов и разведенных дам решили посвятить себя этой работе на благо общества. Дряблым мускулам массаж придавал надлежащую форму, животы, отвисшие за годы лежания на диванах перед телевизором, подтягивались, двойные подбородки исчезали от прикосновений осторожно поглаживающих пальцев. По мере того как массажистки трудились над телами клиентов в полутемных спальнях, поднималось давление, учащалось сердцебиение, и вот уже кредитными карточками оплачивались дополнительные, тайные услуги.

— Нет ничего более естественного, — уверял меня Кроуфорд, когда наш утренний объезд владений приближался к концу. — Там, где речь идет об удовлетворении сексуальных желаний, сама природа создает необходимую инфраструктуру. Мне остается лишь немного подтолкнуть процесс в нужном направлении. Просто взгляните, как все похорошели.

— Вы правы. Поле Гамильтон скоро придется переехать в Марбелью. Куда теперь?

Я ждал ответа, но он вдруг уснул, уткнувшись головой мне в плечо. В детстве Фрэнк точно так же часто засыпал, прижавшись ко мне, пока я делал уроки. Гладкой юношеской кожей и светлыми бровями Кроуфорд напоминал мальчика-подростка. Я представил себе, как он играл в огороженном дворике собора в Или, невинным и мечтательным взглядом пытаясь разглядеть мир, ожидающий его где-то за болотами графства Кембриджшир.

Он проснулся в недоумении, удивляясь, что так внезапно уснул.

— Чарльз, извините… Я отключился.

— У вас усталый вид. Поспите здесь, а я прогуляюсь немного.

— Нам надо ехать. Остался последний вызов. — Он с усилием выпрямился. — Трудные были дни, почти каждую ночь рейд, несколько раз чуть не попался. Если Кабрера поймает меня…

— Бобби, расслабьтесь и возвращайтесь в Эстрелья-де-Мар. Все на подъеме и идет как по маслу.

— Нет… Пока я не могу их оставить. — Он потер глаза и щеки, чтобы кровь прилила к лицу, потом повернулся ко мне. — Чарльз, вы же знаете, какими делами я занимаюсь. Вы со мной?

— Я управляю клубом. Или, вернее, притворяюсь, что управляю.

— Я имею в виду Костасоль вообще. Более крупный план. — Кроуфорд говорил медленно, прислушиваясь к собственным словам. — Это благородное начинание. Фрэнк меня понимал.

— Я пока не уверен. — Я выключил двигатель и вцепился в руль, пытаясь успокоиться. — Мне в самом деле не стоило здесь появляться. Трудно представить, что нас всех ждет.

— Ничего страшного. Вы все это уже видели в Эстрелья-де-Мар, а теперь и в Костасоль. Сути вы еще не поняли, но вы уже на форпосте двадцать первого века.

— Массажные кабинеты, азартные игры и десятки тысяч доз кокаина? По-моему, это старомодно. Вскоре вам потребуется необузданная инфляция и дефицит финансирования.

— Чарльз… — Кроуфорд снял мои руки с руля, словно я настолько взволновался, что был даже не в силах справиться с автомобилем с отключенным мотором. — Здесь возникло настоящее сообщество. Появилось спонтанно, само собой…

— Тогда зачем наркотики и грабежи с взломом, зачем проституция? Почему бы нам не самоустраниться, — пусть бы тогда люди сами справлялись со всем этим?

— Если бы я мог выйти из игры. — Кроуфорд чуть ли не с отчаянием посмотрел на виллы, окружавшие нас на этой узкой улице. — Люди как дети, их нужно постоянно тормошить. Иначе все летит к черту. Только преступность или что-то похожее, пожалуй, способно их расшевелить. Они понимают, что нужны друг другу, что вместе они больше, чем сумма частей. Но чтобы они осознали это, их безопасности всегда должно что-то угрожать.

— Как лондонцам во времена бомбардировок в войну? Товарищество военного времени?

— Вот именно. В конце концов, война — это один из видов преступности. Обнаружить чье-то дерьмо в своем собственном бассейне — вот гениальный стимул. Вы сразу же объединяетесь с соседями для круглосуточного дежурства и достаете из футляра свою старую скрипку. Впервые за многие годы вы доставляете жене настоящее удовольствие в постели. Это работает, Чарльз…

— Но это жестокое лекарство. Неужели нет другого способа? Вы могли бы читать им проповеди, стать Савонаролой Коста-дель-Соль.

— Я пытался. — Кроуфорд хмуро посмотрел на свое отражение в зеркале заднего вида. — Никакую проповедь они не променяют на сиесту. Преступность имеет почтенную историю, вспомните Лондон времен Шекспира, Флоренцию Медичи. Не счесть убийств, отравлений и удушений. Назовите мне хоть одну эпоху, когда процветали гражданские добродетели и искусства, а разгула преступности не было.

— А Древние Афины? Математика, архитектура и идеи государства, выработанные политической философией. Может быть, акрополь кишел своднями и мелкими воришками?

— Нет, но у греков были рабство и педерастия.

— А у нас есть спутниковое телевидение. Если вы уедете из Эстрелья-де-Мар, преступность появится сама собой. Это побережье — рассадник мелких преступников и бесчестных политиканов.

— Но это испанцы и марокканцы. Для них Средиземноморское побережье — чужбина. Настоящие аборигены Коста-дель-Соль — британцы, французы и немцы. Честные и сплошь законопослушные мужчины, женщины и ротвейлеры. Даже мошенники из Лондона начинают жить честно, когда поселяются здесь.

Сообразив, что от его одежды исходит запах пота, Кроуфорд включил вентилятор и с жаром добавил:

— Доверьтесь мне, Чарльз. Мне нужна ваша помощь.

— Я же… вам помогал. До сих пор.

— Хорошо. Мне нравится, как вы управляете клубом. Но я знаю, что у вас масса свободного времени, и я хотел бы, чтобы вы занялись еще кое-чем.

— Кун-фу я целую вечность не занимался.

— Зачем кун-фу. Я хочу, чтобы вы организовали клуб кинолюбителей.

— Нет ничего проще. В торговом пассаже есть магазин проката с хорошей коллекцией классики. Закажу сотню копий «Броненосца «Потемкин»».

Кроуфорд в изнеможении закрыл глаза, — его явно вывела из себя моя наивность.

— Нет, не такой клуб. Люди должны научиться выключать телевизоры. Я хочу создать клуб, в котором они будут снимать собственные фильмы, учиться писать сценарии, делать крупный план, пользоваться операторскими тележками, снимать панорамные виды и держать в кадре движущийся объект. Фильм чем-то напоминает наше видение мира, Чарльз. Здесь живут два бывших кинооператора, они много лет снимали игровые фильмы в Англии. Есть супружеская пара, вместе выпускавшая документальные ленты. Они могут преподавать на наших курсах. Я хочу, чтобы вы стали продюсером, держали все под присмотром, направляли фонды в правильное русло. Бетти Шенд стремится поддерживать искусства. Вокруг столько интересного, — нужно запечатлеть это на пленке.

Я видел, что он распространяется о своем блистательном проекте, совершенно упуская из виду, что правдивый документальный фильм о Костасоль станет свидетельством против него в суде и отправит его лет на тридцать в тюрьму Сарсуэлья. Я вспомнил о порнографическом фильме, который он снимал в собственной квартире, и догадался, что и сейчас он замышляет что-то подобное, еще один слой паутины порока, которой он опутывал обитателей Костасоль.

— Я понимаю… в целом, может быть, без деталей. О чем будут фильмы?

— О жизни в Костасоль, о чем же еще? Весь он поражен довольно странной амнезией — амнезией себя самих. Люди в буквальном смысле слова забывают, кто они. Объектив камеры просто напомнит им об этом.

— Ну…

Я все еще сомневался, не желая сделаться главой компании по производству порнофильмов. Но чтобы найти поджигателя, виновного в смерти Холлингеров, я должен был проникнуть в самое сердце преступного синдиката, контролируемого Элизабет Шенд, Кроуфордом и Дэвидом Хеннесси.

— Я попробую, — сказал я. — Среди жителей наверняка найдется несколько профессиональных актеров. Расспрошу в клубе.

— Забудьте о профессионалах. По сравнению с любителями они какие-то зашоренные. У меня уже есть кое-кто на уме.

Кроуфорд пересел на переднее сиденье, включил «дворники» и мойку стекол, чтобы очистить лобовое стекло от накопившегося за утро мусора. Он снова обрел бодрость и энергию, словно ему нужно было только коснуться дна, чтобы, оттолкнувшись от него, всплыть на поверхность.

— Эта женщина, — продолжал он с жаром, — станет звездой, Чарльз. Кстати, она живет по соседству с домом, который я нашел для вас. Сейчас мы туда поедем. Смотрите, вы уже заинтригованы, это женщина в вашем вкусе…

Он повернул ключ зажигания и ждал, когда я тронусь с места, улыбаясь той, давней, улыбкой поколачиваемого отцом мальчишки-фантазера, переворошившего шкафчики своих школьных товарищей в раздевалке и оставившего после себя бесценный клад — ощущение чего-то необычного, желание дерзать, бежать из привычного мира.

 

Глава 23

Добро пожаловать

— Ваш новый дом, Чарльз. Взгляните. Красивый, не правда ли?

— Очень. Собираетесь его ограбить?

— Только когда вы в нем обоснуетесь. Здесь вы будете счастливы. Я хочу забрать вас из клуба «Наутико». С ним связано слишком много неприятных воспоминаний.

Мы подъехали к воротам пустой виллы на тихой улочке всего в трехстах ярдах к западу от центральной площади. Столб с вывеской «сдается внаем» возвышался над пожелтевшим газоном возле высохшего бассейна. В этом доме с выцветшими обоями и выгоревшими тентами, пустовавшем с тех пор, как был построен, было что-то призрачное, в нем словно обитали духи бесплотных хозяев, оставившие после себя следы вроде расплывчатых пятен на засвеченной фотографии.

— Впечатляющий домик, — заметил я, когда мы вышли из машины. — Почему здесь никто не живет?

— Владельцы умерли, так и не выехав из Англии. В семье возникли какие-то споры из-за завещания. Бетти Шенд купила его за бесценок.

Кроуфорд отомкнул ворота и, опередив меня, широким шагом направился к дому по подъездной дорожке. Бассейн бобовидной формы был похож на затонувший алтарь, до которого можно было добраться, спустившись по хромированной лесенке. Принесенные в жертву дохлая крыса, винная бутылка и выгоревший на солнце рекламный буклет агентства недвижимости ждали, не востребует ли их какое-нибудь низшее божество. Сад с давно не поливавшимися пальмами и бугенвиллеями поблек от жары. Сквозь пыльные окна, из которых никто никогда не смотрел, нельзя было разглядеть еще необставленные комнаты.

Кроуфорд обхватил руками столбик, на котором висело объявление «сдается внаем», и стал раскачивать его из стороны в сторону. Он выдернул его из сухой земли и далеко отшвырнул. Поднявшись по выложенным плиткой ступеням к входной двери, он достал из кармана ключи.

— Вам будет приятно узнать, что здесь замки мы ломать не станем. Странно заходить в дом через парадное крыльцо, в этом есть даже какая-то преступная романтика. Я хочу, чтобы вы обрели истинный опыт жизни в Костасоль. Тайны жизни и смерти окутывают виллы вроде этой…

Он пропустил меня вперед, и мы окунулись в тишину дома. Сквозь незашторенные окна беспрепятственно проникал солнечный свет, приглушаемый толстой пеленой пыли на стеклах. Мы оказались в пустых комнатах: белые стены словно замерли в ожидании, когда же в них разыграются драмы скуки и апатии, а на потолке замелькают отсветы бесконечных футбольных баталий, разворачивающихся на телевизионном экране. Непонятно, кто и зачем мог поселиться в этом доме без мебели и декора. Оборудованная всем необходимым кухня напоминала то ли реанимационную палату, то ли бесплатную аптеку. По тому, с каким одобрением Кроуфорд наблюдал за мной, я понял, что он правильно угадал мой характер: я уже почувствовал себя на этой вилле гораздо легче, освободившись от бремени прошлого и последних пластов воспоминаний, от которых так долго не мог избавиться.

— Чарльз, вы дома… — Кроуфорд поманил меня за собой, приглашая обойти большую гостиную. — Насладитесь этим ощущением. Все странное и необычное куда ближе нам, чем мы хотели бы думать.

— Возможно. Пустой дом обладает какой-то особой магией. Я не уверен, захочется ли мне жить здесь. А как насчет мебели?

— Ее доставят завтра. Белые обои с белым рисунком, хромированная мебель и черные кожаные кресла, все абсолютно в вашем вкусе. Выбирал не я, — Бетти Шенд. А пока посмотрим второй этаж.

Я поднялся за ним по ступенькам: лестничная площадка вела в широкие коридоры в обе стороны и выходила на открытую бетонную террасу — маленький храм солнца. Я обошел пустые спальни и ванные с зеркальными стенами в каждой, пытаясь представить себе, как вновь прибывшие хозяева почувствуют себя в этих замерших комнатах, отрезанные от мира охранными системами и датчиками. Безлюдные улицы Костасоль повторялись, как в зеркале, в таких же пустых дезинфицированных комнатах особняков. На этой странной планете почти неощутимая сила тяготения притупит разум ее обитателей, прикует их к креслам, и так они будут сидеть и сидеть, не сводя взгляда с линии горизонта на экранах телевизоров, тщетно пытаясь осмыслить, что же с ними произошло. Выбивая окно или взламывая дверь кухни, Кроуфорд снимал заклятье, и стрелки часов возобновляли свой бег…

— Бобби?…

Выйдя из спальни с видом на пальмовый сад и теннисный корт, я обследовал коридор. В соседних спальнях было пусто, и я сначала предположил, что он оставил меня в доме, чтобы подвергнуть какому-нибудь шуточному испытанию. Потом до моего слуха донеслись его шаги в небольшой задней спальне, выходившей во внутренний дворик.

— Чарльз, я здесь. Входите, посмотрите — довольно необычное зрелище…

Я вошел в необставленную комнату с примыкавшей к ней крошечной, не больше чулана, ванной. Кроуфорд стоял у окна, заглядывая сквозь пластины подъемных жалюзи.

— Это комната служанки? — спросил я. — Надеюсь, вы наняли мне симпатичную девушку.

— Ну… Об этом мы еще не думали. Но вид отсюда действительно интересный.

Он раздвинул для меня пыльные планки, оставив на них отпечатки пальцев. За внутренним двориком располагался теннисный корт, его глиняную поверхность недавно подмели и расчертили мелом. Между стойками была натянута новенькая упругая сетка, а на линии подачи стояла такая же, как в клубе «Наутико», теннисная машина, ожидавшая своего первого соперника.

Но Кроуфорд любовался не теннисным кортом, который заботливо подготовил для меня. Слева от нас, за внешней стеной, проходившей вдоль подъездной дорожки почти до улицы, начинался соседний участок с тремя красивыми бунгало, расположенными, как мотельные коттеджи, вокруг общего бассейна. Только здесь плоская равнина Костасоль ухитрилась возвыситься и образовать небольшой холмик, с которого обитателям бунгало открывался приятный вид на окрестные сады и который позволял нам увидеть из нашего окна бассейн как на ладони.

Свет подрагивал на стволах пальм, солнечные зайчики играли на стенах бунгало, отражаясь от взволнованной поверхности воды. Девочка-подросток с обнаженной грудью вышла из бассейна и остановилась на его краю, высмаркивая воду из носа. Ее светлые волосы растрепались и прилипли к плечам. Она с криком кинулась в воду, с шумом подняв фонтан брызг.

— Милая, правда? Красивая, хотя и испорченная.

— Ну… — Я смотрел, как девочка-подросток плескалась в мелководной части бассейна, радостными возгласами приветствуя радужные блики на его поверхности. — Она хорошенькая, это точно.

— Хорошенькая? Мой бог, вы явно вращались среди каких-то гангстеров. У меня бы язык не повернулся назвать ее привлекательной.

Я продолжал наблюдать за вылезавшей из бассейна и снова игриво шлепавшейся в воду девочкой, и не сразу сообразил, что Кроуфорд смотрел не на бассейн, а на столик под тентом возле ближайшего бунгало. Рядом стоял худощавый седовласый мужчина в шелковом халате, с красивым профилем актера, пользующегося популярностью у женщин. Он помахал рукой девочке, резвившейся в бассейне, и поднял бокал, выражая тем самым восторг ее энергичными, но неумелыми прыжками в воду. До него было немногим больше тридцати футов, и я смог разглядеть задумчивую улыбку на его тонких губах.

— Сэнджер? Так вот где эти его бунгало…

— Его райский сад. — Кроуфорд закусил зубами грязную планку жалюзи. — Он может разыгрывать здесь из себя бога, Адама и змия, даже не снимая фигового листка. Одно из бунгало — кабинет, где он принимает пациенток. В другом домике он поселил француженку с дочерью, той девочкой, что плещется в бассейне. Третье он делит со своей последней протеже. Вон она, под зонтиком.

В шезлонге под зонтиком сидела молодая женщина в хлопчатобумажной ночной сорочке вроде тех, что выдаются в приемных отделениях больниц «скорой помощи». Одна ее рука покоилась на стопке нечитанных книг в бумажном переплете, и мы могли разглядеть воспаленные следы бесчисленных инъекций, покрывавших кожу от запястья до локтя. Она отрешенно играла пустым медицинским стаканчиком, словно ни на чем не могла сосредоточить внимание, пока не получит следующую дозу. Ее черные волосы были острижены очень коротко, так что почти виднелся голый череп, и не скрывали глубоких шрамов над висками. Когда она повернулась к бассейну, солнце сверкнуло на золотых колечках в ее правой ноздре и нижней губе, на мгновение осветив болезненно-желтое лицо. При взгляде на ее запавшие щеки я вспомнил наркоманов в тюремной больнице Кантона, пристрастившихся к героину, равнодушно выслушивавших смертные приговоры, потому что мысленно уже заняли места в тележке, на которой их повезут на казнь.

И все же, рассматривая эту молодую женщину, абсолютно разрушенную наркотиками душевно и физически, я не мог отделаться от ощущения, что какие-то остатки собственной воли, что-то похожее на своенравие все еще борется в ее душе, стремясь вырваться из глубин психотропного транса, в который вверг ее Сэнджер. Она казалась печальной и замкнутой, но ее взгляд нет-нет да и сосредоточивался на каком-то образе, на воспоминании о том времени, когда она еще была жива. Потом ее губы искривила улыбка то ли стыда, то ли отвращения, и она повернула голову, бросив удивленный, даже озорной взгляд на степенные бунгало и бассейн с чистой водой: ни дать ни взять принцесса, заточенная в башне, которая разыскивает, чем бы помахать из окна спасителю, узница добрых намерений профессиональной медицины. Ей место не здесь, а в притоне наркоманов с запачканным гноем матрацем, в королевстве игл общего пользования и безнадежности, где все забыли о морали. На фоне декораций Костасоль с его безупречными виллами и благоразумными гражданами она казалась символом безумного, свободного, обреченного мира. Я впервые понял, почему Андерсон и Кроуфорд так дорожили Биби Янсен.

— Заинтересовались, Чарльз? — спросил Кроуфорд. — Наша героиновая белая леди.

— Кто она?

— Лори Фокс. Работала в одном из клубов Фуэнхиролы, пока не попала в лапы Сэнджеру. Отец — врач в местной клинике. После гибели жены в автокатастрофе он пристрастился к героину и приучил к наркотикам Лори. Она играла в нескольких дешевых телесериалах, которые сняли здесь, на побережье.

— Ну и что, хорошие получились фильмы?

— Сами сериалы барахло, но она хорошо смотрится на экране. У нее тонкие черты лица.

— И теперь она с Сэнджером? Как это ему удалось?

— У него особые таланты и особые потребности.

Маленькая француженка опять пронзительно вскрикнула и нырнула в воду. Всколыхнувшись, поверхность бассейна озарила сад вспышкой света. Лори Фокс вздрогнула и на ощупь нашла руку Сэнджера. Он стоял позади нее, поглаживая ее коротко остриженные волосы щеткой с серебристой спинкой. Стараясь ее успокоить, он спустил с ее плеч ночную сорочку и стал нежно, едва касаясь, точно любовник, втирать в ее кожу крем от загара. Она взяла его руку, стерла с нее крем, а потом положила себе на грудь.

Непосредственность ее чувственного отклика, бесстыдство, с которым она выставляла напоказ свою тайную женскую сущность, похоже, вывели Кроуфорда из себя. Пластинки жалюзи выскользнули из его рук и ударились о стекло, но он взял себя в руки и остановил их. Пыльное стекло запотело от его негромкого дыхания, участившегося то ли от злобы, то ли от восхищения и чувственного наслаждения.

— Лори… — пробормотал он. — Она ваша звезда, Чарльз.

— Вы уверены? Она сможет играть?

— Надеюсь, что нет. Она просто должна… появиться на экране. Вашему клубу кинолюбителей она понравится.

— Я подумаю об этом. Вы с ней встречались?

— Конечно. Бетти Шенд владеет половиной того клуба в Фуэнхироле.

— Что же, все возможно. По-моему, у Сэнджера ей хорошо.

— У Сэнджера никому не может быть хорошо. — Кроуфорд легонько стукнул по стеклу кулаком, а потом уставился на психиатра. — Мы вытащим ее отсюда. Лори нужна поддержка, но не такая.

— А какая же?

Я замолчал, дожидаясь ответа Кроуфорда, но он продолжал наблюдать за Сэнджером, как охотник, сидящий в засаде. Психиатр направился к бассейну с сухим полотенцем в руках. Когда девочка выбралась из воды, он окутал ее полотенцем и стал нежно вытирать ей плечи, поглядывая на еще несформировавшие соски. Спрятанные под полотенцем руки украдкой погладили ее груди, потом ягодицы, а потом собрали мокрые волосы узлом на затылке.

В маленькой спальне воцарилась странная тишина, будто весь дом замер в ожидании нашей реакции. Я понял, что мы оба, затаив дыхание, наблюдаем за этой сценой. Грудь Кроуфорда перестала вздыматься, а мышцы лица так напряглись, что казалось, кожа на скулах вот-вот лопнет. Обычно такой раскованный и дружелюбный, он готов был выбить лбом стекло. Судя по тому, как возмущало его поведение Сэнджера, как он завидовал близости психиатра и пациентки, у него случались в прошлом конфликты с психиатрами, возможно, в последние дни службы в армии.

Девочка-француженка вернулась в свое бунгало, а Сэнджер — к столику возле бассейна. Он взял Лори Фокс за руку, помог подняться с шезлонга, обнял рукой за талию и увел в бунгало.

Внезапно по оконному стеклу загрохотали порванные металлические пластины. Жалюзи, выдернутые руками Кроуфорда из крепления на стене, упали на пол к его ногам беспорядочной массой планок. Я отступил от окна и попытался взять его под руку.

— Бобби? Ради бога…

— Все в порядке, Чарльз. Я не хотел вас расстроить…

Кроуфорд улыбнулся мне деланной улыбкой, не в силах оторвать взгляд от владений Сэнджера. Он явно оценивал расстояние между бунгало, и я не сомневался, что очень скоро он бросит вызов их хозяину со всей жестокостью, на которую способен.

— Бобби… Есть и другие девушки вроде Лори Фокс. Такие же бедняжки, одуревшие от наркотиков, такие же странные и мрачные. В Фуэнхироле их, наверное, немало.

— Чарльз… не паникуйте.

Кроуфорд заговорил спокойно, к нему вернулось чувство юмора. Он принял боксерскую стойку и, поморщившись, взглянул на свои ободранные ладони. Заметив кровь, он улыбнулся и сказал:

— Нет ничего лучшего для успокоения нервов, чем бешенство и насилие в умеренных дозах. Почему-то Сэнджер меня действительно раздражает.

— Он всего лишь один из многих психиатров неудачников. Забудьте о нем.

— Талантливых психиатров не бывает. Поверьте мне, Чарльз, мне приходилось сталкиваться с этими беднягами. Мать водила меня к одному такому в Или. Он думал, что во мне зреет социально опасная личность и что я нарочно колотил сам себя, отсюда и синяки. Отец-то знал, откуда они брались. Он понимал, что я любил его, несмотря на все порки.

— А как складывались отношения с армейскими психиатрами в Гонконге?

— Эти и вовсе дилетанты. — Кроуфорд повернулся и совершенно бесстрастно посмотрел мне в глаза. — Не ручаюсь за достоверность, но, помнится, они называли меня еще похлеще.

— Скажем, психопатом?

— Да, точно. Совершенно бестолковые, бедняги. Не понимают, что психопат играет жизненно важную роль в обществе. Он удовлетворяет самую насущную потребность, вносит единственную известную нам магию в наше серое существование.

— И что же это?

— Чарльз… успокойтесь. Могут же у меня быть какие-то профессиональные тайны. Давайте вернемся в клуб и запишем всех этих новичков, которым не терпится начать.

Когда я прошел за ним к двери, он обернулся и улыбнулся мне своей самой обворожительной улыбкой, а затем взял мое лицо в ладони, оставив на нем кровавые отпечатки своих пальцев.

 

Глава 24

Психопат в роли святого

— Инспектор Кабрера?… — Я остановился в дверях своего кабинета в спортклубе, с удивлением увидев, что за моим письменным столом сидит этот молодой полицейский. — Я ждал мистера Кроуфорда.

— Его трудно найти. Он то здесь, то там, а вообще-то нигде. — Кабрера пощелкал мышью, лежавшей рядом с клавиатурой моего компьютера, просмотрел меню и прокрутил список членов, а потом неодобрительно поджал губы. — Ваш клуб пользуется популярностью, мистер Прентис, столько записалось к вам за короткий срок.

— Нам повезло. Все сооружения тоже пока в превосходном состоянии. Миссис Шенд вложила в этот клуб кучу денег.

Я ждал, что Кабрера встанет с моего кресла, но ему явно понравилось сидеть за моим столом, словно хотелось удовлетворить любопытство и взглянуть на вещи под моим углом зрения. Он повернулся на вращающемся кресле и посмотрел на корты, где кипела жизнь.

— У миссис Шенд прекрасная деловая хватка, — признал Кабрера. — Костасоль многие годы пребывал в спячке, а теперь вдруг… Откуда миссис Шенд знала, что его можно разбудить?

— Ну, инспектор…

Меня раздражал и слишком пристальный взгляд Кабреры, и выражение его молодого лица — эдакий сыщик-интеллектуал, не стесняющийся в средствах. Выдержав паузу, я заговорил снова:

— У деловых людей есть чутье. Они способны понять психологию любого квартала, любой улочки. Могу я чем-то вам помочь, инспектор? Я точно не знаю, когда вернется мистер Кроуфорд. Надеюсь, проблемы с разрешениями на работу нет? Весь наш штат из стран Европейского союза.

Кабрера немного приподнялся в моем кресле, словно пытаясь обнаружить в его очертаниях какой-то ключ к моим собственным тайнам. Услышав монотонный стук теннисной машины, он недовольно нахмурился.

— Никто ничего не знает наверняка о мистере Кроуфорде — тренере, за которого работает машина. Вы, по крайней мере, никуда не исчезаете.

— Здесь моя работа, инспектор. Я все еще ночую в клубе «Наутико», но сегодня вечером перевезу свои вещи в Костасоль. Миссис Шенд сняла для меня виллу. Кстати, моим соседом будет доктор Сэнджер. Вчера я осмотрел свое будущее жилище.

— Это хорошо. Значит, мы будем знать, где вас искать. — Взгляд Кабреры упал на мой модный костюм в стиле сафари, который мне сшил портной-араб из Пуэрто-Бануса, — Я хотел спросить, нет ли у вас вестей от брата?

— От брата?… — Мне не понравилась многозначительность, с которой Кабрера произнес это слово. — Вы говорите о Фрэнке?

— А у вас в Испании есть другие братья? В тюрьме Сарсуэлья только один.

— Нет, вестей нет. — Я положил руки на стол, пытаясь снять возникшее напряжение. — В последнее время я ничего не слышал о Фрэнке. Мистер Хеннесси и доктор Гамильтон навещают его каждую неделю.

— Хорошо. Значит, не все его бросили. — Кабрера еще раз окинул меня взглядом с головы до ног, пытаясь понять, какие загадочные изменения произошли в моем облике и манерах. — Скажите мне, мистер Прентис, вы встретитесь со своим братом до процесса? Слушание дела через два месяца.

— Конечно, инспектор. Возможно, мне удастся навестить его в ближайшие дни. Как вы знаете, у меня здесь очень много дел. Я не только менеджер клуба, но вообще-то и доверенное лицо миссис Шенд.

— Ее уполномоченный в чистилище.

Кабрера встал, освободив наконец мое место.

Он обвел взглядом столики в баре, за которыми не было ни единого свободного места, а потом сел на мой стол, намеренно вторгшись на чужую территорию и закрыв от меня привычный вид на бассейн. Судя по его недоверчивому взгляду, он явно припоминал семинары из цикла «Соперничество братьев — психологическая проблема».

— Поскольку вы не виделись с братом после той встречи в Марбелье, люди могут решить, что вы тоже считаете его виновным.

— Вовсе нет. Я уверен в его невиновности. Я потратил много недель на расследование этого дела и уверен, что он не убивал Холлингеров. Не забывайте, он сам отказался встретиться со мной, когда я только приехал в Эстрелья-де-Мар. Кроме того…

— У вас ведь непростые отношения? — Кабрера кивнул сам себе с самодовольным видом. — Вы рассказывали мне о вашей матери. Раньше вас объединяло чувство вины, а сейчас оно уже не так тяготит вас?

— Хорошо сказано, инспектор. В каком-то смысле Эстрелья-де-Мар действительно освободила меня от прошлого.

— А Костасоль даже больше? Здесь другая экология, и вы чувствуете себя свободным от любого стеснения, напряжения, смущения. Возможно, благодаря смерти Холлингеров вы что-то осознали. Жаль, что вы не можете поблагодарить за это брата.

— Ну… — Я попытался увильнуть от хитроумных, коварных вопросов Кабреры. — Пусть мои слова не прозвучат кощунством, но у этой страшной трагедии есть своя положительная сторона. После пожара в доме Холлингеров люди стали намного более бдительными, даже здесь, в Костасоль. Уже есть графики дежурств соседей и патрули службы безопасности.

— Патрули службы безопасности? — Кабрера, кажется, удивился, почувствовав, что его могут лишить монополии на охрану порядка. — В Костасоль много преступлений?

— Конечно… Ну, я хотел сказать, не так уж много. — Я бросился искать носовой платок, чтобы спрятать лицо хотя бы на несколько мгновений: что, если Кабрере кто-нибудь донес, что я вожу Бобби Кроуфорда по Костасоль во время его бандитских рейдов? — Угнали несколько автомобилей. Вероятно, их просто кто-то одолжил без спроса после затянувшейся далеко за полночь вечеринки.

— А кражи с взломом, воровство?…

— Ничего подобного. Были заявления?

— Совсем немного. Было когда-то одно-два, но потом стало тихо. Ваше появление произвело на Костасоль благотворное воздействие.

— Вот и хорошо. Я тут за всем присмотрю.

— И все же мои люди сообщают о грабежах, порче автомобилей, вот яхту вашего брата кто-то сжег — настоящий фейерверк устроил. Почему бы и не сообщить об этих преступлениях?

— Трудно сказать. Англичане привыкли полагаться только на себя, инспектор. Они поселились за рубежом, мало кто из них говорит по-испански, вот они и предпочитают сами решать проблему преступности.

— И возможно, им это доставляет удовольствие?

— Весьма вероятно. Предупреждение преступлений очень важно для общества.

— Преступность тоже. Вы много общаетесь с мистером Кроуфордом. Какова его должность в этом клубе?

— Он главный тренер по теннису, — тот же пост он занимал в клубе «Наутико».

— Ладно. — Кабрера махнул рукой, словно одним движением скосил невидимую мне высокую траву вокруг моего стола. — Возможно, он даст мне урок. Мне придется кое о чем его спросить. Речь идет о сгоревшем в Эстрелья-де-Мар катере. Его владельцы из Марбельи наняли каких-то сыщиков для расследования этого дела. Есть и другие вопросы.

— По поводу преступлений?

— Возможно. Мистер Кроуфорд — такой энергичный человек. При своей повышенной возбудимости он прикасается ко всему и время от времени оставляет отпечатки пальцев.

— Не думаю, инспектор, что вы найдете его отпечатки здесь. — Когда Кабрера направился к двери, я встал с кресла не без некоторого облегчения. — Мистер Кроуфорд совершенно бескорыстен. Он никогда не совершит преступление ради наживы.

— Совершенно верно. У него есть счета в очень многих банках, но на них почти нет денег. Возможно, если не ради собственной выгоды, то на благо общества? — Кабрера остановился у двери, глядя на меня с выражением деланного сочувствия. — Вы защищаете его, мистер Прентис, но подумайте и о своем брате. Даже если Эстрелья-де-Мар освободила вас от чего-то, вы же не сможете остаться здесь навсегда. Наступит день, когда вы вернетесь в Лондон, и, может быть, у вас снова возникнет потребность в общем чувстве вины. Навестите брата до начала процесса…

Я ждал возле главных ворот, пока охранник занесет номер «ситроена» в свой компьютер, и вспоминал свой приезд в Гибралтар и пересечение испанской границы. Всякий раз, когда я уезжал из Костасоль, мне казалось, что я пересекаю намного более осязаемую пограничную полосу, словно бы окаймляющую некое обособленное царство, в котором понятия и смыслы значат не то же, что во всем остальном мире. Свернув на прибрежную дорогу, я увидел пуэбло, тянувшиеся вдоль берега до самой Марбельи, неподвижные в своей белизне, как меловые склепы. Они разительно контрастировали с вернувшимся к жизни Костасоль, где теперь забили ключом эмоции и пробудились мечтания.

Но Кабрера вывел меня из равновесия тем, что прочитал написанный Кроуфордом таинственный сценарий и узнал о предназначавшейся мне роли.

Я попытался успокоиться, глядя на море, любуясь длинными рядами увенчанных белыми гребнями волн, приносимых к побережью от самой Африки. Я намеренно забыл о Фрэнке, задвинув на задворки сознания и его самого, и его нелепое признание. В этой новой атмосфере, дыша новым, бодрящим воздухом, я освободился от внутренних запретов и, ограничений, тяготевших надо мной с самого детства, и теперь был готов без страха смотреть в глаза своему вновь обретенному «я».

Проходившая по карнизу утеса дорога разветвлялась: ее нижняя ветка вела в портовый район Эстрелья-де-Мар, к барам и ресторанам вдоль береговой линии. Я повернул на Церковную площадь и подъехал по крутой улочке к клубу «Наутико». Куда бы я ни повернул, всюду виднелся возвышавшийся над полуостровом выгоревший остов особняка Холлингеров. Среди его обугленных бревен и балок на костре поменьше сгорели мои упреки в собственный адрес, вспыхнули, как свеча, обвинения, которые я вынес самому себе. Теперь их некому предъявить, и они будут пылиться в своих папках навсегда закрытых дел.

— Пола?… Господи, как ты меня напугала…

Она ждала в спальне: вошла, открыв дверь в квартиру ключами Фрэнка. Я стоял на балконе, облокотившись о перила, а она подошла сзади и положила руку мне на плечо.

— Прошу прощения. Я хотела повидаться с тобой до отъезда. — Пола поправила отделанные рюшами рукава белой блузки. — Дэвид Хеннесси сказал, что ты перевозишь вещи в Костасоль.

Она стояла рядом со мной, положив руку мне на запястье, словно хотела пощупать пульс. Ее волосы были зачесаны назад и схвачены строгим черным бантом, а густая тушь на ресницах и яркая губная помада явно свидетельствовали о попытке укрепить свой боевой дух. Через дверь в спальню я заметил отпечаток ее бедер и плеч на шелковом покрывале и догадался, что она решила полежать на кровати в последний раз, преклонить голову на подушки, которые помнили их счастливые дни с Фрэнком.

— Бетти Шенд сняла для меня дом, — сказал я ей. — Не придется каждый день мотаться туда-сюда. Кроме того, скоро вернется Фрэнк, — как только его оправдают.

Не поднимая глаз, она отрицательно покачала головой, как врач, уставший разъяснять упрямому пациенту, насколько серьезна его болезнь.

— Я рада, что ты надеешься на благополучный исход. Сеньор Данвила с тобой согласен?

— Понятия не имею. Поверь мне, Фрэнка не признают виновным. Доказательства его причастности к преступлению не выдерживают критики. Бутылку с эфиром подбросили ему в машину…

— Суду не нужны никакие доказательства. Фрэнк продолжает настаивать на своей виновности. Я виделась с ним вчера. Он просил передать, что любит тебя. Жаль, что ты не хочешь его навестить. Вдруг ты убедил бы его изменить показания.

— Пола… — Я повернулся к ней и обнял ее за плечи, пытаясь взбодрить. — Это все пустое. Я тоже корю себя за то, что до сих пор не повидался с Фрэнком. Я знаю, что это выглядит дико. Кабрера даже предположил, что я считаю его виновным.

— А ты не считаешь?

— Нет. Не в этом дело. Мы так много пережили вместе, многие годы были погребены под обломками нашего детства, замурованы под ним. Стоит мне вспомнить о Фрэнке, как воспоминания детства снова берут меня в плен.

— Ты уезжаешь из этой квартиры, чтобы забыть о Фрэнке? — Пола печально рассмеялась. — Ты окончательно освободишься, когда его осудят на тридцать лет…

— Ты ко мне несправедлива…

Я вошел в спальню и достал свои чемоданы из шкафчика для спортивного снаряжения. Стоя спиной к солнцу, Пола стиснула руки и молча наблюдала за тем, как я раскладывал на постели свои костюмы. Казалось, она сразу потеряла уверенность в себе. Мне захотелось обнять ее, обхватить ее бедра, унести в спальню и положить на оставленную ее телом ямку на постели Фрэнка. Я по-прежнему надеялся снова заняться с нею любовью, но между нами стояла та видеокассета. Я никак не мог забыть образ почти обнаженной женщины, снимавшей на пленку сцену изнасилования, а она, видимо, решила больше никогда не появляться передо мной обнаженной.

Пола подождала, пока я опорожню платяной шкаф, а потом взяла дело в свои руки. Она убрала в чемоданы мои костюмы и сложила халат, разгладив лацканы так, будто хотела стряхнуть все воспоминания о своем романе с Фрэнком.

— Жаль, что ты уезжаешь. — Она заметила свое отражение в зеркале и уставилась на него ничего не выражавшим взглядом. — Здесь ты на время занял место Фрэнка. Похоже, все решили уехать из Эстрелья-де-Мар. Андерсон теперь работает на лодочной верфи в Костасоль. Хеннесси и Бетти Шенд открыли там офис в торговом пассаже, а сестры Кесуик — новые рестораны…

— Тебе тоже пора переехать, Пола.

— Мои пациенты в Костасоль больше не нуждаются во мне, как прежде. У них больше нет ни бессонницы, ни мигреней, ни депрессии. Это новая Эстрелья-де-Мар. Даже Бобби Кроуфорд уехал. Он сдал свою квартиру другим жильцам на весь остаток лета. Хеннесси утверждает, что его разыскивает Кабрера.

В голосе Полы звучала какая-то странная надежда, только подчеркнутая ее грубой манерой выражаться. Уж не она ли донесла инспектору о выходках Кроуфорда, уж не рассказала ли о сожженном катере и торговцах наркотиками у дверей дискотеки клуба «Наутико»?

— Он затаился где-то в Костасоль. Какая-нибудь небольшая проблема… с неправильной парковкой, я думаю. Бобби всегда так спешит, он забывает, что Испания изменилась с шестидесятых. Когда я перееду в свой новый дом, то присмотрю за ним.

— В самом деле? Да он тебя просто околдовал. — К ней вернулся ее воинственный сарказм. — Чарльз, кто-кто, а ты на него повлиять явно не сможешь.

— Неправда. А потом, я и не собираюсь на него влиять. Он проделал удивительную работу. Вернул Костасоль к жизни.

— Он опасен.

— Только на первый взгляд. Кое-что из того, что он делает, выглядит диким, но все это нужно, чтобы люди проснулись от спячки.

— Например, крикнуть «пожар» в переполненном театре? — Пола стояла перед зеркалом, невозмутимо любуясь собой. — Он не просто кричит «пожар», но еще поджигает сцену и бельэтаж.

— Все от него без ума, Пола. Все его любят. Люди знают, что он заботится не о себе, не делает на них деньги. Он всего лишь профессиональный теннисист. Сначала я думал, что Бобби — какой-нибудь гангстер, приложивший руку к доброй сотне преступлений.

— А разве не так?

— Нет. — Я повернулся к ней, пытаясь отвлечь ее от зеркала. — Наркотики, проституция, азартные игры — все это средства для достижения конечной цели.

— И какой же?

— Живого сообщества. Всего, что в Эстрелья-де-Мар тебе представляется само собой разумеющимся. Костасоль зашевелился. Скоро состоятся выборы совета и мэра. Там впервые можно почувствовать себя полноценным и достойным членом общества. И Бобби Кроуфорд создал все это сам.

— И все же он опасен.

— Вздор. Воспринимай его как знаменитого менеджера по досугу на борту круизного лайнера, битком набитого умственно отсталыми пассажирами. Он что-нибудь крадет в одной каюте, поджигает занавески в другой, подкладывает в ресторан зловонную дымовую шашку, и безнадежно больные люди вдруг просыпаются. Они начинают обмениваться впечатлениями о путешествии, обсуждают предстоящий заход в следующий порт.

— Дорогой Чарльз… — Пола взяла меня за руку, подвела к зеркалу и стала обращаться к моему отражению, словно уютнее чувствовала себя в зеркальном мире. — Этот человек просто свел тебя с ума. Всем этим мальчишеским обаянием, энтузиазмом молодого армейского офицера, которому удается расшевелить ленивых аборигенов.

— Что в этом плохого? Очень точное описание.

— Ты увидел только начальную стадию, всего лишь дымовые шашки и яблочные пироги в постелях. А как это все будет существовать без него, когда он уедет из Костасоль? Он ведь двинется дальше по побережью, в Калахонду и другие пуэбло.

— Правда? — Я почувствовал странную боль при мысли о том, что Кроуфорд может уехать. — В Костасоль еще масса работы, на какое-то время ему придется остаться. Он всем нужен. Мальчишеский задор и энтузиазм в наши дни редки. Я видел его в деле, Пола. Он искренне желает помочь каждому. Он, спотыкаясь, шагает по этой непроторенной дороге и учит людей самовыражаться. Эта его простая вера трогательна. Он в своем роде настоящий святой.

— Он психопат.

— Вряд ли. Время от времени у него бывают заскоки, но он не порочен и не зол.

— Настоящий псих. — Она повернулась спиной к зеркалу и окинула меня критическим взглядом. — А ты этого не понимаешь.

— Хорошо, пусть так. Допустим, у него есть какие-то небольшие отклонения. В детстве ему пришлось туго, — я могу ему только посочувствовать. Он святой психопат или психопат в роли святого. Как его ни называй, этот человек творит добро.

— А когда этот святой двинется своей стезей добра дальше? Что тогда? Ты найдешь для этого побережья другого спасителя?

— Он нам не потребуется. Кроуфорд — единственный в своем роде. Если он и уйдет когда-нибудь, все останется по-прежнему.

— Правда? И как же?

— Его формула работает. Он случайно набрел на главную истину и прозрел самую сущность общества праздности, а возможно, и любого общества. Преступность и созидание идут рука об руку, и так было всегда. Чем острее ощущается преступность, тем выше гражданское сознание и богаче цивилизация. Ничто иное не связывает сообщество воедино. Это очень странный парадокс.

— Но, Чарльз… — Пола остановила меня, когда я попытался взять с кровати чемоданы. — Что произойдет, когда он уедет? Что будет удерживать нас вместе?

Я знал, что Пола пыталась излечить меня от иллюзий, заставить подумать над уравнением, от решения которого я всячески увиливал.

— Эгоизм, я надеюсь. В Эстрелья-де-Мар, по-моему, все в порядке.

— На самом деле у меня появилось еще несколько пациентов, страдающих бессонницей. Кстати, он уже организовал клуб кинолюбителей?

— Странный вопрос— Я смутился, понимая, что мы оба невольно бросили взгляды на постель. — По существу, да. Он поручил это мне. А как ты догадалась?

— Не догадалась, — просто сейчас для этого самый подходящий момент.

Клуб кинолюбителей? Я повторял и повторял лукавый вопрос Полы всю дорогу, пока ехал обратно в Костасоль. Но аргумент Кроуфорда по-прежнему был для меня неоспорим. Наступает момент, когда спящий просыпается, выбирается из постели и решает посмотреть на себя в зеркало. Роль этого зеркала и призван сыграть клуб кинолюбителей. Тем не менее я решил не повторять ошибок Полы и не снимать порнофильмов. Набирая членов в свой клуб, я должен буду убедиться, что они искренние энтузиасты кинокамеры и горят желанием внести свой вклад в рост самосознания нашего маленького общества. Порнофильмы Кроуфорда таили в себе слишком большую опасность раздоров. То, что начиналось как озорная проделка в спальне, превращалось в омерзительное насилие над несколькими несчастными женщинами, в том числе и Полой. Теперь я скучал по ней, но она еще не преодолела своей враждебности к Кроуфорду. Ее почему-то раздражали его энергия и оптимизм, сознательное стремление не упустить ни одной возможности, даруемой судьбой. Въезжая в ворота, я уже обдумывал первый фильм, который сниму, а возможно, даже сам напишу сценарий и займусь режиссурой. У меня постепенно появлялись кое-какие идеи, порождаемые белыми очертаниями комплекса Костасоль. Мне виделось что-то похожее на «Прошлым летом в Мариенбаде», с действием, перенесенным в девяностые годы, фильм о том, как таинственный пришелец пробуждает к жизни общество, с аллюзиями на «Теорему» Пазолини…

Мне не терпелось обосноваться на собственной вилле, попробовать воду в бассейне и помериться силами с теннисной машиной; я, не сбавляя скорости, прошел последний поворот дороги и тут едва не сбил стоявшего возле моих ворот худого седовласого мужчину. Резко нажав на тормоза, я как-то сумел развернуть машину на дороге, чуть было не уткнувшись в толстый ствол эвкалипта, возвышавшегося над подъездной дорожкой.

— Доктор Сэнджер… Я вас едва не сбил. — Я выключил двигатель, пытаясь успокоиться: у меня дрожали руки. — Доктор, у вас совершенно измученный вид… С вами все в порядке?

— Думаю, да. Мистер Прентис, извините меня. Он оперся на крыло машины, потом отступил от нее, прикрывая одной рукой глаза от солнечного света. Доктор был явно расстроен, а не просто испугался. Я предположил, что он потерял очки или ключи. Он посмотрел налево, потом направо, а потом стал пристально всматриваться в заднее сиденье «ситроена». Его губы шевелились, беззвучно произнося какое-то имя.

— Могу я вам помочь? — Испугавшись за него, я вышел из машины. — Доктор Сэнджер?…

— Я ищу одну из своих пациенток. Она могла заблудиться. Вы никого не встретили по дороге?

— Молодую женщину? Нет.

— Вы не видели ее? — Сэнджер посмотрел мне в лицо, сомневаясь, можно ли мне доверять. — Худая, с очень короткими волосами, в нижней губе золотое колечко, одета в мужской халат. Ее зовут Лори Фокс. Она проходит курс лечения и живет у меня. Я за нее отвечаю.

— Не сомневаюсь, — Я окинул взглядом пустую улицу. — Боюсь, я ее не видел, но уверен, что ваша пациентка вернется.

— Возможно. Она сидела возле бассейна, а я готовил ланч, — и вдруг она пропала. У вас, в вашем доме, был ваш друг мистер Кроуфорд. Как я понимаю, мы теперь соседи. — Сэнджер посмотрел на виллу, его лицо было почти таким же белым, как его серебристые волосы. — Может быть, Кроуфорд предложил ее подвезти.

Я улыбнулся бедняге самой ободряющей улыбкой, на какую только был способен, впервые понимая, насколько привлекателен ранимый психиатр для женщин.

— Подвезти? — переспросил я. — Да, может быть.

— Я так и думал. Если увидите Кроуфорда, если он позвонит вам, попросите его вернуть ее. Я обещал ее отцу помочь ей. Важно, чтобы она принимала лекарства, которые я ей прописал.

Сэнджер потер щеки одной рукой, чтобы кровь снова прилила к лицу.

— У Кроуфорда такие странные взгляды, — сказал он. — С его точки зрения молодая женщина должна…

— …сама выбирать, быть ей несчастной или нет?

— Так он считает. Но Лори Фокс ощущение собственного несчастья не излечит. Мне трудно объяснить это Кроуфорду.

— Ему, кажется, не нравятся психиатры.

— Мы упустили его. Ему нужна была психиатрическая помощь, мистер Прентис. И до сих пор нужна…

Бормоча себе под нос, Сэнджер отвернулся от меня и медленно двинулся прочь, похлопывая рукой по стволам безмолвных деревьев.

Сэнджер все еще бродил взад-вперед по дороге, а я уже шел с чемоданами мимо сверкающего бассейна. Как и обещала Элизабет Шенд, прибыла первая партия мебели — черная кожаная софа и легкий офисный стул, гигантский телевизор и двуспальная кровать, матрац и льняное постельное белье. Однако меня радовало, что на вилле по-прежнему пусто, а комнаты кажутся белыми пространствами, в которых могут реализоваться любые возможности, — именно такой она понравилась мне в первый приход.

Оставив чемоданы в спальне, я стал бродить по верхнему этажу и ненадолго забрел в комнату служанки. Из окна я увидел Сэнджера, стоявшего на своем холме. Он уныло смотрел на спокойный бассейн, держа в руках женскую ночную сорочку. Больше не отражаясь от гладкой, ничем не нарушаемой поверхности воды, свет потускнел, словно сам дух этого печального места ускользнул над крышами бунгало.

Окно было открыто, а на подоконнике лежал пепел и окурок неплотно свернутой самокрутки. Я легко вообразил, как Кроуфорд подзывал Лори Фокс, запахом горящей марихуаны маня эту молодую женщину, прикованную к шезлонгу дозами психотропных препаратов. Но меня больше не интересовали унылый психиатр и его юная любовница. Скорее всего, Кроуфорд сейчас мчался вместе с ней в «порше» в одно из своих тайных, укрытых от людских глаз убежищ на северном участке внешней дороги, чтобы познакомить ее с людьми вроде Раисы Ливингстон.

Я распаковал вещи и принял душ, затем достал из холодильника испанские закуски и любезно присланную сестрами Кесуик бутылку шампанского. Сидя на террасе у бассейна, я просмотрел коллекцию рекламных проспектов, за день набравшихся в почтовом ящике. Свои услуги предлагали агентства по найму такси и брокеры, торгующие яхтами, маклеры недвижимости и консультанты по инвестициям. Только что отпечатанная, еще пахнущая краской карточка расхваливала местный массажный кабинет, в котором работали мать и дочь: «Прочувствуйте бездну новых ощущений, записавшись на массаж к Дон и Дафне. Опыт, индивидуальный подход к каждому клиенту, конфиденциальность. Посетите нас с 5 вечера до 5 утра».

Итак, тайный мир Костасоль выбирался на свет. Рядом на столе лежал мобильный телефон, еще один полезный подарок Бетти Шенд. Я догадался, что карточку с предложением массажных услуг оставил Кроуфорд, зная, что это меня заинтригует. Сексиндустрия требует, чтобы клиент обладал особыми навыками в не меньшей степени, чем те, кто предлагает эти секс-услуги. Тандемы мнимых матери и дочери всегда меня смущали, особенно в Тайбэе или Сеуле, где среди них было слишком много настоящих матерей и дочерей. Приятно, когда «мать» сдерживает чрезмерное рвение «дочери», но у меня часто возникало ощущение, что я участвую в акте кровосмешения.

Я оттолкнул телефон, потом взял его и набрал номер. Женский голос с мягким ланкаширским акцентом на автоответчике сообщил, что можно записаться на сегодняшний вечер, и предложил оставить свой номер. Как мне было известно, Бобби Кроуфорд все сделал возможным, заранее избавив от ощущения любой вины, и уже сорвал легкое покрывало, прятавшее наши жизни и мечты.

 

Глава 25

Карнавал

Костасоль веселился от души, празднуя счастливое возвращение к жизни. С балкона своего кабинета на втором этаже спортклуба я наблюдал, как по площади медленно тянется вереница карнавальных платформ, украшенных цветами, флажками и стягами, — под приветственное улюлюканье цветистой толпы, вопли и крики которой почти заглушали транслировавшуюся из громкоговорителей музыку Гилберта и Салливана. В воздухе над головами гуляющих, не рассеиваясь, висели облака лепестков живых цветов и конфетти, словно поднимаемые дыханием туристов, съехавшихся в Костасоль из Эстрелья-де-Мар и других курортов побережья. На три дня все забыли думать о безопасности. Привлеченные первыми пробами фейерверка, заезжие туристы припарковали свои машины вдоль пляжа и быстро уломали охранников в сторожке у ворот. Мартин Линдсей, отставной полковник лейб-гвардейского конного полка, выборный мэр жилого комплекса Костасоль, тут же проконсультировался со своими штатными советниками и приказал выключить на время карнавала все компьютеры системы безопасности. Костасольская художественная выставка, которая, по замыслу организаторов, должна была закрыться вчера вечером, продолжалась уже вторые сутки и явно обещала не закончиться и к ночи.

Одна из платформ, буксируемая «рейнджровером» самого Линдсея, миновала спортклуб и начала объезжать площадь. Черный шелковый стяг с надписью «Симфонический оркестр Костасоль» трепетал над головами десятков исполнителей, сидевших за пюпитрами, водя смычками по струнам скрипок и виолончелей, пока пианист ударял по клавишам белого кабинетного рояля, а грациозная арфистка в вечернем платье цвета слоновой кости перебирала струны арфы, украшенной желтыми розами. Попурри из музыки Вивальди и Моцарта храбро пыталось заглушить голоса ликующих туристов, которые с поднятыми стаканами вывалили на улицу из переполненных кафе торгового пассажа.

Две красивые женщины — члены клуба, еще не сменившие свои белые теннисные костюмы на праздничные наряды, — прошли через мой кабинет на балкон и, остановившись у перил, стали размахивать ракетками второй проплывавшей мимо нас платформе.

— Батюшки! Это же Фиона Тейлор!

— Она совершенно голая, вот чудеса!

Эта платформа, задуманная и построенная Костасольским клубом искусств, была декорирована под мастерскую художника. На одном конце сиены, занятой этой живой картиной, стояли шесть мольбертов; художники в блузах викторианской эпохи делали наброски углем и цветными мелками. Скульптор Тедди Тейлор, бывший отоларинголог из Перли, работал за столиком, лепя из глины свою чинную белокурую жену. Одетая в облегающий костюм телесного цвета, она изображала леди Годиву верхом на чучеле лошади и широко улыбалась туристам, которые приветствовали ее восхищенным свистом.

— Смотрите, Бобби Кроуфорд приехал! — пронзительно закричала одна из теннисисток, едва не сбив с перил мой бокал водки с тоником. — Давай, Бобби, покажись, изобрази нам что-нибудь!

Вровень с платформой искусств двигался фургон кинохроники одного из каналов испанского телевидения, его оператор снимал пленительную натурщицу крупным планом. Позади оператора стоял Бобби Кроуфорд, поддерживая его камеру, когда праздничная колонна двинулась вокруг площади. Его светлые волосы и черную рубашку-батик усеивали лепестки роз, серебристые конфетти прилипли к потным щекам и лбу, но он был слишком счастлив, чтобы заметить их и стряхнуть. Широко улыбаясь, он помахал туристам и выпил за их здоровье из бокала, протянутого кем-то из толпы. Когда телевизионный фургон почти вплотную подъехал к платформе, он перепрыгнул через борт, едва не упав на мольберты, но устоял на ногах и обнял сияющую Фиону Тейлор.

— Бобби, сукин сын, а ну раздевайся! Снимай с себя все!

— Снимай, снимай, снимай! Чарльз, прикажите ему раздеться!

Красавицы рядом со мной скакали в своих теннисных туфлях, словно заводилы болельщиков на стадионе, и вращали ракетками над моей головой; Кроуфорд добродушно расстегнул пуговицы на рубашке, обнажил безволосый торс и встал перед скульптором в позе романтического героя. Рядом с платформой бежал фотограф агентства новостей, запечатлевший, как Кроуфорд сорвал с себя рубашку и швырнул ее в толпу. Когда платформа доехала до торгового пассажа, он спрыгнул с нее и, полуголый, кинулся мимо столиков кафе, преследуемый целой толпой визжавших девочек-подростков в карнавальных шляпах.

Устав от шума и неистощимого добродушия, я оставил веселых теннисисток и укрылся у себя в кабинете. Тем временем на площадь выехала еще одна живая картина, созданная стараниями «Клуба любителей старинных танцев», но пожилые пары, пытавшиеся вальсировать на раскачивавшейся платформе, вызвали не меньший восторг, чем леди Годива.

Костасоль радовался своему счастью, и на то были причины. В течение последних двух месяцев — документы, присланные сеньором Данвилой и лежавшие на моем столе, напоминали мне, что завтра начинается слушание дела Фрэнка, — бум гражданской активности удивил даже Бобби Кроуфорда. Вчера вечером на ужине у Элизабет Шенд он недоверчиво качал головой, смеялся, когда я назвал все это «высокоскоростным Ренессансом», и явно смущался, хотя именно он выпустил из бутылки джинна.

Сонный городок с его пустым торговым пассажем и безлюдным спортклубом превратился в еще одну Эстрелья-де-Мар, словно какой-то благотворный вирус поразил его, приплыв морем, проникнув в вялую нервную систему его обитателей, гальванизировав ее и оживив. Внезапно появилось сплоченное, вполне самодостаточное сообщество. На площади открылись пять-шесть процветающих ресторанов — все, кроме одного, на деньги Бетти Шенд; управляли ими сестры Кесуик. Возле порта появились два ночных клуба: «Милрой» для публики постарше, а «Блисс» для молодежи. Городской совет еженедельно собирался в англиканской церкви, скамьи которой перестали пустовать на воскресных проповедях. Между тем патрули добровольной службы безопасности преграждали доступ в комплекс любым подонкам, которыми изобиловало это солнечное побережье. Множество добровольных обществ побуждало граждан в свободное время заняться чем угодно: от оригами до гидротерапии, от танго до тай-чи. И все это, я вынужден был признать, точно по волшебству вызвали к жизни энтузиазм и упорство одного человека.

— Бобби, вы новый мессия, — часто говорил я ему. — Имам портового района, Зороастр пляжных тентов…

— Нет, Чарльз, я просто слегка подтолкнул процесс в нужном направлении.

— Я по-прежнему не уверен, что это не случайное совпадение, но снимаю перед вами шляпу.

— Наденьте ее. Все это сделали они, а не я. Я всего лишь вспомогательный двигатель…

С неподдельной скромностью Кроуфорд приписывал все заслуги не себе, а жителям Костасоль. Как я сам убедился, под навесами лежало в спячке великое множество невостребованных талантов. Представители среднего класса, дремавшие возле бассейнов, были когда-то юристами и музыкантами, сотрудниками рекламных агентств и телекомпаний, консультантами по менеджменту и правительственными чиновниками невысокого ранга. Отныне в Костасоль процветали науки и искусства, пусть и не так пышно, как во Флоренции времен Медичи, но подобной интеллектуальной жизнью не мог похвастать ни один сопоставимый по размерам городок Европы или Северной Америки.

Даже я пал жертвой этой эпидемии оптимизма и созидания. Отдыхая по вечерам у бассейна, я набрасывал план книги «Марко Поло — первый в мире турист», которой предстояло стать историческим очерком туризма и его заката как раз в эру доступности путешествий. Многие месяцы ничего не получавший от меня и поставивший было на мне крест, мой лондонский агент теперь бомбардировал меня факсами, выпрашивая краткое содержание будущей книги. Я часто играл в бридж с Бетти Шенд и Хеннесси, хотя и с неохотой выезжал из Костасоль в Эстрелья-де-Мар, где все напоминало мне о пожаре в доме Холлингеров, и даже испытывал искушение сыграть небольшую роль в предстоящей постановке пьесы Ортона «Что видел дворецкий».

Из своего кабинета я поглядывал на переполненный бассейн, на ресторан, в котором кипела работа, и никогда не пустовавшие теннисные корты, радуясь, что Костасоль вернулся к жизни отчасти и благодаря мне. Подо мной, в открытом баре, устроила королевский прием Бетти Шенд, по-матерински заботливым, хотя и суровым взглядом наблюдавшая за красивым русским по имени Юрий Мириков, которого совсем недавно наняла тренером по аэробике. Величественно восседавшая на своем председательском месте, она напоминала гладкую кобру, переваривающую жирного козленка, и мысленно явно подсчитывала прибыли.

Жилой комплекс переживал бум во всех отношениях, деловая жизнь, искусства и гражданское самосознание достигли своего пика. Яхты и мощные прогулочные катера в новом блеске теснились у причалов порта, а Гуннар Андерсон нанял на полный рабочий день штат механиков, поддерживавших в рабочем состоянии моторы и навигационное оборудование. Полузатопленный корпус «Безмятежного» все еще виднелся возле лихтера, как скелет кита у китобойного суденышка, но теперь его почти полностью скрывал лес новеньких сияющих мачт.

Члены клуба толпились на соседнем балконе, радостно приветствуя еще одну карнавальную платформу, на которой группа быстрого реагирования службы безопасности Костасоль разыграла сцену ареста двух угонщиков, проникших к нам из Фуэнхиролы: перепуганных юнцов быстро и профессионально скрутили, а потом надели на них наручники. И все же посреди всеобщего веселья осталось одно мрачное лицо, атмосфера праздника никак не смягчила его суровость. Когда в ходе разносимых громкоговорителями переговоров по трескучей переносной рации и мобильным телефонам решалась судьба неудачливых угонщиков, я заметил, что на балкон вышла Пола Гамильтон. На ней были черный костюм и белая блузка, в руке она держала докторский саквояж. Я был рад ее видеть и помахал ей из окна кабинета, хотя своим недовольным и жалким видом она все больше напоминала обнищавшего врача, который бродит в царстве абсолютно здоровых людей в поисках хотя бы одного больного.

По моему настоянию она записалась в спортклуб и часто плавала ранним утром, когда последние ночные гуляки еще только уезжали с автомобильной стоянки. Она тренировалась с Гельмутом на теннисных кортах, пытаясь поднять уровень своей неуклюжей, с замахом от плеча, игры. Однажды я разминался с ней, но она играла совершенно невыразительно, и я предположил, что она записалась в клуб, не поддавшись моим уговорам, а по каким-то своим, тайным, причинам, возможно, чтобы под прикрытием игры следить за докторами-конкурентами.

Она смотрела с балкона, как проплывает мимо толп туристов, высыпавших из кафе, платформа стражей порядка, и едва заметно улыбнулась, когда Бобби Кроуфорд в гавайской рубашке, которую он у кого-то одолжил, запрыгнул на платформу и стал изображать англичанина-оболтуса, накачавшегося пива. В считанные секунды он превратил показательное выступление службы безопасности в номер Кистоунских копов: стоило ему вскочить на платформу, как стражи порядка уже не держались на ногах и копошились на полу в поисках разбросанных мобильных телефонов, по которым им громко отдавались противоречивые безумные приказы.

Она отвернулась, явно чем-то озабоченная, и заметила, что я наблюдаю за ней из кабинета. С застенчивой улыбкой она открыла дверь и оперлась о стеклянную панель.

— Пола… у тебя усталый вид. — Я предложил ей свое кресло. — Весь этот шум… Наверное, тебе стоит выпить.

— Спасибо, не откажусь. Почему чужое веселье так утомляет?

— У них есть масса поводов для праздника. Садись, я что-нибудь закажу. Чур, ты прописываешь.

— Ничего особенного. Минеральной воды.

Пола широко улыбнулась, показав крепкие зубы, и отбросила с лица волосы. Она наблюдала, как дурачится Кроуфорд, жонглируя сразу тремя мобильными телефонами под дождем из лепестков и конфетти.

— Бобби Кроуфорд… — заговорила она снова. — Его ведь любят, правда? Твой святой психопат. Его все обожают.

— А ты нет, Пола?

— Нет. — Она прикусила губу, словно пыталась стереть следы поцелуя. — Думаю, что нет.

— Когда-то он много для тебя значил.

— Но не теперь. Я разглядела иные стороны его натуры.

— Он умеет их сдерживать. Не знаю, почему ты так к нему несправедлива. — Я показал на заполонившие площадь толпы, оглашавшие ее улюлюканьем под поднимавшимися в воздух облаками лепестков. — Посмотри на то, что он сделал. Ты помнишь, каким был Костасоль три месяца назад?

— Конечно. Я же здесь частенько бывала.

— Значит, ты меня поймешь. В городке было полным-полно твоих пациентов. Полагаю, теперь их не так много.

— Их почти нет. — Она поставила саквояж на мой рабочий стол и села рядом, кивнув сама себе. — Несколько больных лейкемией я отправила в Лондон. Кому-то накладывала шины на голень, — нечего было тренироваться как сумасшедшие. Было даже несколько случаев венерических заболеваний. Старомодной гонореей тебя, конечно, не удивить.

— Действительно, не удивить. — Я снисходительно пожал плечами. — А как же иначе, когда постоянно меняешь партнеров. Это болезнь, обусловленная социальными контактами, вроде гриппа или гольфа.

— Есть и другие социальные болезни, значительно более серьезные, вроде детской порнографии.

— Здесь это редкое заболевание.

— Но удивительно заразное. — Пола пронзила меня взглядом строгой школьной учительницы. — Люди, которые думают, что у них иммунитет, внезапно подхватывают инфекцию от любой порнографической продукции.

— Пола… Мы пытались не давать этому хода. Проблема в том, что в Костасоль почти нет детей. Людям их так не хватает, поэтому к их сексуальным фантазиям примешивается какая-то тоска по детям. Нельзя же винить за это Бобби Кроуфорда.

— Я виню его за все. И тебя тоже, ты ответствен за все почти в той же мере, что и Кроуфорд. Он тебя окончательно испортил.

— Вздор. Я начал писать книгу, подумываю об уроках игры на гитаре и сценической карьере, снова играю в бридж…

— Все это — пустой звук. — Пола схватила мышь моего компьютера и крепко сжала рукой, словно хотела раздавить. — Когда ты сюда приехал, ты был homme moyen sensuel, помешанным на воспоминаниях о матери и слегка ощущающим вину перед несовершеннолетними шлюхами, которых ты трахал в Бангкоке. А теперь ты даже не помнишь, что такое нравственность. Ты стал правой рукой короля местной преступности и даже не осознаешь этого.

— Пола… — Я протянул руку, чтобы спасти мышь. — У меня больше сомнений насчет Кроуфорда, чем ты думаешь.

— Ты заблуждаешься. Поверь мне, ты поддерживаешь его абсолютно во всем.

— Конечно, поддерживаю. Посмотри, чего он достиг! Мне наплевать на то, что здесь так много художественных школ. Самое важное в том, что люди снова мыслят и пытаются понять, кто они. Они строят для себя новый, осмысленный мир, а не просто ставят дополнительные замки на входных дверях. Всюду куда ни глянь — в Англии, в Штатах, в Западной Европе, — люди прячутся в анклавах, где нет преступности. Это ошибка. Определенный уровень преступности — необходимая составляющая жизни, она как грубая пища, без которой не будет работать желудок. Полная безопасность — это болезнь, которую порождает изоляция.

— Может быть. — Пола встала и зашагала по кабинету, неодобрительно покачивая головой, когда с улицы долетали взрывы особенно бурного веселья. — Слава богу, он завтра уезжает. Что ты будешь делать, когда он уедет?

— Все будет по-прежнему.

— Ты уверен? Он тебе нужен. Ты просто не можешь обойтись без его энергии и детской невинности.

— Как-нибудь проживем и без него. Если карусель уже крутится, достаточно только иногда ее подталкивать.

— Это ты так думаешь. — Пола посмотрела на далекие пуэбло вдоль побережья, на их белые стены, освещенные солнцем. — Куда он уезжает?

— Дальше по побережью. В Калахонду, там ему работы хватит. Там тысяч десять англичан.

— Их ожидает сюрприз. Он поедет и дальше, неся отсталым жителям пуэбло кулинарные курсы и танго. Завербует еще одного неврастеника вроде тебя, неведомо как забредшего в этот мир, щелкнет несколько раз фотовспышкой, и этот несчастный узрит свет. — Она повернулась ко мне. — Ты будешь завтра на процессе Фрэнка?

— Конечно, буду. Ради этого я сюда и приехал.

— Ты уверен? — Ее голос прозвучал скептически. — Ему ведь тяжело без тебя. Ты даже ни разу не был в тюрьме в Малаге, хотя прошло уже четыре месяца.

— Пола, я знаю… — Я старался не смотреть ей в глаза. — Я должен был увидеться с ним. Он признал свою вину, и это как-то оттолкнуло меня. Я чувствовал, что он пытается вовлечь меня в что-то мрачное и тяжкое. Я хотел разгадать тайну убийства Холлингеров, и тут появился Бобби Кроуфорд. Груз сразу же свалился у меня с плеч.

Но Пола больше не слушала меня. Она подошла к окну, мимо которого как раз проезжала последняя платформа с макетом заходящего солнца из розовых роз и надписью «Конец». На платформе была в разгаре шумная вечеринка. С десяток молодых жителей Костасоль исполняли танцевальное попурри под аккомпанемент трио музыкантов. Сначала они дергали коленями и локтями под чарльстон, потом завертели руками в темпе джиттербага сороковых, потом стали вращать бедрами под твист.

Посреди них отбивал такт Бобби Кроуфорд и, прихлопывая в ладоши, дирижировал труппой в ритмах хоуки-коуки и блэк-боттема. Его гавайская рубашка промокла от пота, взгляд блуждал по облакам конфетти и лепестков, словно он вот-вот взлетит в кокаиновой эйфории над танцевальной площадкой и уплывет в небеса вместе с воздушными шарами.

Однако не все танцоры выдерживали такой ритм. Рядом с Кроуфордом, едва шевеля ногами, пошатывалась несчастная, изможденная Лори Фокс. Отстав на несколько тактов, она натыкалась то на одного, то на другого танцора, а потом, с отвисшей нижней челюстью и блуждающими глазами, упала на грудь Кроуфорду. Волосы у нее отросли и падали на глаза спутанными космами, сквозь которые были еще видны шрамы, словно следы неудачной трепанации черепа. Кровь из разбитого носа запачкала ее несвежую блузку, подчеркивая маленькие холмики грудей.

На наших глазах она упала, и тут ее стало рвать на усыпанную лепестками платформу, однако она шарила руками по полу, пытаясь найти колечко, выпавшее из кровоточащего носа. Почти не сбившись с ритма, Кроуфорд поднял ее на ноги, подбодрив радостной улыбкой и шлепнув по попке.

— Бедняжка… — Пола прикрыла лицо одной рукой, а другой судорожно, словно в поисках опоры, схватилась за ручку медицинского саквояжа. — Она, наверное, несколько недель не ела, только хлестала текилу и глотала амфетамины. Ты что, не мог заставить Кроуфорда помочь ей?

— Он ей помог. Я правда так думаю, Пола. Она делает, что хочет, хотя это ужасно: медленно, но верно приближает собственную смерть…

— Что, черт побери, это значит? И что произойдет, когда он уедет? Он возьмет он ее с собой?

— Может быть. Но я сомневаюсь.

— Он использовал ее, пока она опускалась ниже и ниже на радость ему и всем остальным.

— Нынче не лучший ее день, для нее этот карнавал — слишком большое испытание. В портовом районе ее любят. Она поет в джаз-баре неподалеку от лодочной верфи. Даже Андерсон выполз из своей мрачной берлоги и стал забывать Биби Янсен. Ей там лучше, чем в отделении для коматозных наркоманов в клинике принцессы Маргарет. Как это ни грустно, ты не единственная, кто этого не понимает.

Я показал на платформу, объезжавшую по кругу площадь. Трио не жалело сил, наяривая туш. Лори Фокс отказалась от безуспешных попыток найти сережку и теперь, выпрямившись, сидела на полу в луже рвоты среди танцующих ног. Пробравшись сквозь толпу, рядом с платформой шел доктор Сэнджер, одной рукой пытаясь дотянуться до плеча Лори Фокс. С решимостью, удивительной в таком худом и робком человеке, он расталкивал туристов и операторов, попадавшихся ему на пути, не спуская заботливого взгляда с девушки, окликая ее по имени, как только видел, что ее плечи поникают и она вот-вот погрузится в транс. С момента ее исчезновения из бунгало он скитался по улицам и кафе Костасоль, радуясь, когда ему удавалось услышать ее крик, донесшийся с заднего сиденья кроуфордовского «порше», или визг, долетевший с борта его катера, когда она неслась по каналу в открытое море. Я часто видел, как доктор шагает вокруг своего бассейна или одержимо полощет в нем брошенную ночную дамскую сорочку. Когда платформа объезжала торговый пассаж, я ожидал, что Сэнджер запрыгнет на нее, но Кроуфорд не замечал психиатра: воздев голову к солнцу, он все танцевал и танцевал, омываемый дождем лепестков.

— Несчастный… Как я все это ненавижу. — Пола повернулась ко мне и обошла мой стол. — Я ухожу, ты завтра будешь в суде?

— Конечно. Но мы еще встретимся сегодня на вечеринке.

— На вечеринке? — Пола удивилась. — Где, у тебя на вилле?

— Начало в девять. Хеннесси должен был тебе позвонить. Это «отвальная» Бобби Кроуфорда. Мы устраиваем ему особые проводы. Там и увидимся.

— Даже не знаю. Вечеринка?… — Пола озадаченно возилась со своим саквояжем, словно не понимая, что значит это слово. — Кто там будет?

— Все. Самые важные персоны Костасоль. Бетти Шенд, полковник Линдсей, большинство членов совета, сестры Кесуик — все первые лица. Повеселимся на славу. Все обеспечит Бетти Шенд — закуски, шампанское, канапе…

— И достаточно доз кокаина, чтобы сжечь мне носовую перегородку?

— На всех хватит. Хеннесси говорит, будет особое барбекю. Надеюсь, что не спалим дом.

— И Кроуфорд тоже там будет?

— Вначале, но не до конца. Потом он уедет. Ему нужно забрать вещи, а потом ехать в Калахонду.

— Значит, это церемония передачи власти… Пола отрешенно кивнула, закусив нижнюю губу, лицо ее побледнело, словно в жилах у нее внезапно застыла кровь. Наконец она сказала:

— Он официально передаст тебе свирели Пана.

— Пожалуй. Перед началом вечеринки я последний раз сыграю с ним в теннис.

— Он тебе поддастся.

Она все открывала и закрывала саквояж, потом поправила подставку для чернил и ручек на моем столе и тут заметила связку автомобильных ключей, которые я нашел в лимонной рощице имения Холлингеров. Она взяла их и взвесила на ладони.

— Ключи от твоего королевства? — спросила она. — Они подходят ко всем тайникам Кроуфорда?

— Нет, это запасной набор автомобильных ключей. Я нашел их в… раздевалке клуба «Наутико». На чьих только машинах я их ни пробовал: они не подошли ни к одной. Надо будет отдать их Хеннесси.

— Не теряй надежду. Кто знает, когда они пригодятся.

Взяв саквояж, она направилась к двери, потом повернулась ко мне и посмотрела в глаза, прежде чем чмокнуть в щеку.

— Счастливо поиграть. Знаешь что, свяжи-ка руки за спиной. Иначе не проиграешь…

Я вышел на балкон и стал смотреть, как она уезжает, громко сигналя, чтобы туристы, запрудившие площадь, освободили ей дорогу, словно не признавая за ними права на праздничное веселье. Я уже воображал, как буду танцевать с ней сегодня вечером. Она сказала, что эта вечеринка станет церемонией передачи полномочий, хотя я уже во многом заменил Кроуфорда в Костасоль. Последние недели он все больше и больше времени проводил за пределами Костасоль в инспекторских поездках по Калахонде, прикидывая, быстро ли примут там его бодрящий, целительный режим. Управление своей подпольной империей он передал мне, уверенный, что теперь я целиком и полностью осознал важность его достижений.

От моих первоначальных сомнений не осталось и следа, вот разве что беспокоило его обращение с Лори Фокс. Она нравилась ему, он очаровывал ее, ни на минуту не оставляя ее во время вечерних блужданий по барам и клубам. Но он никак не пытался отучить ее от кокаина и амфетаминов, словно эта несчастная, угасающая молодая женщина была неким экзотическим зверьком, которого демонстрируют публике — дикого, неприручаемого, обреченного и гордящегося своей обреченностью.

Я знал, что он наказывал Сэнджера за грехи всех психиатров, которые когда-то, в детстве, не сумели помочь ему. Когда кинолюбители на вилле снимали, как Лори в моей постели занимается сексом с Юрием Мириковым, этим русским Адонисом Бетти Шенд, Кроуфорд время от времени отодвигал черные шторы на окнах, дразня Сэнджера, бунгало которого освещали наши прожекторы. Возможно, он пытался сказать, что Лори спала с Сэнджером, а может быть, и со своим отцом тоже, а теперь спит с любым мужчиной, которому он, Кроуфорд, подсовывал ее во время вечерних прогулок по барам.

Я не принимал участия в этом производстве порнофильмов, в которое переродился основанный мной клуб кинолюбителей, и старался держаться подальше от преступной сети, подпитывавшей Костасоль: от наркотиков, поставлявшихся Махудом и Сонни Гарднером розничным торговцам, от салонов массажа и эскорт-агентств, завербовавших множество изнывавших от скуки вдов и нескольких замужних любительниц приключений, от «творческих» кабаре, развлекавших весьма порочную публику, от громил, возглавляемых двумя бывшими управляющими авиакомпании «Бритиш Эрвейз», которые преспокойно грабили и разоряли виллы по всей Костасоль, уродуя автомобили и загаживая бассейны ради поддержания гражданской добродетели.

Сидя за письменным столом, я слушал мелодии из «Иоланты» и думал о Поле Гамильтон. Как только Кроуфорд уедет из Костасоль, желание действовать и созидать, которое он разжигал, начнет ослабевать. Я снова стану чаще с ней встречаться, играть с ней в теннис и, возможно, уговорю вместе арендовать небольшую яхту. Я представил себе, как мы с ней плывем под парусами вдоль побережья, в полной безопасности, в мире, принадлежащем только нам двоим. Поскрипывает такелаж, в морской воде охлаждаются бутылки белого бургундского…

По навесу бара у бассейна застучали брызги воды. На террасе внезапно поднялся шум, послышался грохот переворачивавшейся мебели и сердитые голоса, а потом истерические выкрики женщины, которая то ли смеялась, то ли плакала от боли. Привлеченные шумом туристы торопливо пересекали автомобильную стоянку, на ходу бросая в бассейн последние оставшиеся у них ленты серпантина. Радостно подзуживая друг друга, они перелезали через невысокую, всего по пояс, ограду клуба и прямо по газонам устремлялись к открытому бару.

Я вышел из кабинета и быстро спустился на усыпанную лепестками террасу. Члены клуба вскакивали с шезлонгов, собирая полотенца и журналы. Некоторые смущенно посмеивались, но большинство явно испугались и прикрывали лица от брызг. Элизабет Шенд удалилась за стойку бара и отчитывала официантов, требуя, чтобы они лезли в воду. Потом она крикнула Бобби Кроуфорду, который стоял на трамплине и спокойно наблюдал за спектаклем, разыгрывавшимся в бассейне:

— Бобби, ради всего святого, это уж слишком! Наведите порядок! Чарльз, где вы? Скажите ему!

Я пробрался сквозь толпу туристов, сгрудившихся возле столиков. В бассейне купалась Лори Фокс, совершенно голая. Она била руками по воде, поднимая волны, из носа у нее, обагряя воду, хлестала кровь. Она обхватила ногами Мирикова, пытаясь заняться с ним сексом в воде. Запрокинув голову, она вопила и прижимала свои окровавленные груди к его губам, потом обернулась и что-то крикнула зевакам. Одной рукой она стала ощупывать промежность русского, а другой по-прежнему колотила по воде, так что брызги окровавленной воды обдавали потрясенных зрителей.

Мимо меня к бассейну протиснулся седовласый человек. Капли брызг поблескивали на его плотно сомкнутых губах. Не обращая внимания на Кроуфорда, который в непринужденной позе стоял на трамплине, Сэнджер проталкивался сквозь улюлюкавших туристов, отбрасывая столики. Не снимая ботинок, он прыгнул в бассейн на мелководном конце и решительно двинулся вперед, погрузившись в воду по пояс. Он опрокинул ошеломленного Мирикова на спину с такой силой, что русоволосый плейбой с головой ушел под воду. Лори Фокс вопила как сумасшедшая, время от времени сплевывая кровь изо рта, когда Сэнджер обхватил ее за талию. Он потерял равновесие, зайдя слишком глубоко, и они вдвоем закачались на карминовых волнах. Сэнджер, с измазанными кровью седыми волосами, прижал Лори к груди и понес ее к мелководному концу бассейна.

Все двинулись прочь, а я опустился на колени и принял ее у психиатра. Мы вдвоем положили ее на край бассейна среди мокрых лепестков и конфетти. Я взял полотенце с ближайшего шезлонга, накинул ей на плечи и попытался остановить кровотечение из носа. Сэнджер сел рядом. Он слишком устал, чтобы хотя бы взять ее за руку. Вода ручьями стекала по его шелковому пиджаку. Он казался бледным и съежившимся, словно его только что вытащили из формалиновой ванны, но не сводил сурового взгляда с Бобби Кроуфорда на другом конце бассейна.

Когда Сэнджер немного пришел в себя, я помог ему подняться на ноги. Оцепенев, он смотрел на почти потерявшую сознание девушку, а потом резким движением отогнал толпу притихших туристов.

— Отнесем ее ко мне в машину, — сказал я ему. — Я отвезу вас домой. Будет лучше, если теперь она останется у вас…

 

Глава 26

Последняя вечеринка

Приоткрыв дверь в спальню, Сэнджер немного понаблюдал за уснувшей девушкой, а затем повернулся ко мне с медицинским подносом и шприцем в руках, словно предлагал мне дозу успокоительного. Потом отрешенно провел пальцами по темным пятнам на пиджаке, не в силах поверить, что это действительно кровь Лори. Обычно бледные щеки и лоб психиатра пылали гневом, взгляд блуждал по корешкам книг на полках, навеки отметая прошлое со всеми его привязанностями и склонностями.

— Она проспит несколько часов. Давайте выйдем на террасу. Вам, наверное, стоит немного отдохнуть.

Я ожидал, что сейчас он уйдет переодеться, но он как будто не чувствовал, что на нем мокрая одежда, и не замечал следов, которые оставляли на плитках пола его влажные ботинки. Он привел меня к столику под тентом и креслам возле бассейна. Садясь на предложенное место, я обратил внимание на то, что окна верхнего этажа моей виллы совсем близко от его бунгало. Он наверняка слышал все, что происходило на наших шумных вечеринках.

— У вас очень тихо, — сказал я ему, показав на спокойную поверхность воды в бассейне, на которой виднелось одно крошечное насекомое, словно прилипшее к водной глади и тщетно пытавшееся взлететь. — Ваши постояльцы уехали?

— Француженка с дочерью? Они улетели обратно в Париж. В определенном смысле здешняя обстановка не подходила для девочки. — Сэнджер провел рукой по лбу, словно пытаясь сосредоточиться. — Спасибо за то, что подвезли нас. Один я бы ее не донес.

— Мне жаль, что она… так ослабела.

Я тщетно подбирал слово, которое могло бы лучше охарактеризовать кошмарное падение этой девушки в течение последних недель. Сочувствуя Сэнджеру, я добавил:

— Ей не следовало от вас уходить. Она ведь была здесь по-своему счастлива.

— Лори никогда не хотела быть счастливой.

Сэнджер провел рукой по влажным волосам и изумленно посмотрел на сгустки крови, оставшиеся на пальцах. Но он даже не пытался пригладить свою растрепанную шевелюру, о которой совсем недавно так заботился.

— Она принадлежит к числу таких людей, — продолжил он, — которые гонят от себя любую мысль о счастье. В ее представлении нет ничего более скучного или более буржуазного, чем счастье. Я немного помог ей, как помогал Биби Янсен. Ничего не делать — это тоже определенный род лечения.

— А откуда у нее носовое кровотечение? — Мне вдруг пришла в голову мысль, что она может истечь кровью и умереть, не проснувшись, под действием сильного снотворного, которое дал ей психиатр. — Вы уверены, что оно прекратилось?

— Я прижег ей носовую перегородку. Похоже, это Кроуфорд ее ударил. Прием очищения сознания, эдакий дзен-буддистский ритуал, как он говорит.

— Доктор Сэнджер… — Мне хотелось успокоить этого расстроенного человека, которому недоставало сил оторвать взгляд от двери в спальню. — В это трудно поверить, но Бобби Кроуфорд любил Лори.

— Конечно, любил. Любил, как может любить человек с больной психикой. Он хотел, чтобы она обрела свое истинное «я», как он это называет, да и все остальные обитатели Костасоль тоже. Жаль, что он меня терпеть не может.

— Вы один из немногих людей, кто вызывает у него личную неприязнь. Вы же психиатр…

— И не первый, с кем ему приходилось встречаться. — Сэнджер наконец заметил лужицы воды вокруг своих ботинок. — Я должен переодеться. Подождите здесь, я принесу что-нибудь выпить. Важно, чтобы вы, как друг Кроуфорда, услышали о решении, которое я принял.

Он вернулся спустя десять минут в сандалиях и длинном махровом халате. Он смыл кровь с рук и волос, но ухоженность и артистичная манера поведения теперь явно остались в прошлом.

— Еще раз спасибо за помощь, — сказал он, ставя на стол поднос с бренди и содовой. — Рад сообщить, что Лори спит. Я беспокоился за нее все эти месяцы. Не знаю, что и сказать ее отцу, хотя этот несчастный вряд ли сознавал, что у него есть основания для беспокойства.

— У меня складывалось точно такое же впечатление, — уверил я его. — Это было не очень-то приятное зрелище.

— Несомненно, — согласился Сэнджер. — Мистер Прентис, я провожу отчетливую грань между вами и Бобби Кроуфордом, а также с миссис Шенд и Хеннесси. Мое положение здесь двусмысленно. Формально я больше не практикую, но фактически все еще лечу, и Лори Фокс — одна из моих пациенток. До сих пор я как-то мирился с тем, что Кроуфорд мне досаждал, но теперь пришло время называть вещи своими именами. Кроуфорда необходимо остановить, и я знаю, что вы согласны со мной.

— Я в этом не уверен. — Я задумчиво играл стаканчиком из-под бренди, замечая, что Сэнджер вглядывается в открытые окна моей виллы. — Некоторые из его методов слишком… агрессивны, но в целом он — благая сила.

— Благая? — Сэнджер отнял у меня стаканчик. — Он совершенно открыто использовал насилие против Полы Гамильтон и Лори, да и любого другого, кто оказывался у него на пути. Костасоль наводнен дешевыми наркотиками, а он еще чуть не силой всем их навязывает.

— Доктор Сэнджер… Для поколения Кроуфорда кокаин и амфетамины — не более чем средство поднять настроение, вроде бренди или шотландского виски. Ему отвратительны как раз те наркотики, которые выписываете вы, особенно транквилизаторы. Возможно, ему долго давали успокоительные еще в детстве, или его ими пичкали армейские психиатры, которые заставили его подать в отставку. Он как-то говорил мне, что они пытались украсть его душу. Он не развращенный, не порочный человек. Во многом он просто идеалист. Взгляните, чего ему удалось достичь в Костасоль. Он сделал столько добра.

— Тем ужаснее. — Сэнджер отвел взгляд от моей виллы, удостоверившись, что за нами никто не наблюдает. — Этот человек опасен для каждого, с кем встречается. Он переезжает с места на место вдоль побережья с теннисной ракеткой и проповедью надежды, но его взгляды смертоноснее змеиного яда. Вся эта непрекращающаяся активность, эти фестивали искусств и городские советы — некая форма болезни Паркинсона, только заболевает ею не отдельный человек, а целое общество. За так называемое возрождение, о котором трубит любой и каждый, заплачено дорогой ценой. Кроуфорд действует на Костасоль как сильные препараты, которыми лечат коматозных пациентов. Каталептические больные просыпаются и пускаются в пляс. Они смеются, плачут, разговаривают и, кажется, действительно выздоравливают. Но дозу необходимо увеличивать и увеличивать, вплоть до смертельной. Мы с вами знаем, какое лекарство прописывает Кроуфорд. Это экономика, в основе которой — торговля наркотиками, воровство, порнография и секс-услуги, — и всем, сверху донизу, управляет преступность.

— Но никто не воспринимает это как преступление. Ни жертвы, ни люди, которые эти преступления совершают. Существуют разные модели общественных соглашений, так же как есть они в боксе или на корриде. Да, здесь есть воровство и проституция, но все воспринимают их как своего рода «добрые дела». Никто в Костасоль ни разу не обратился в полицию.

— Это самый вопиющий факт. — Сэнджер резко отбросил прядь волос, упавшую ему на глаза. — Наихудший вариант общества, основанного на преступности, — такой, где все преступники, но ни один не отдает себе в этом отчета. Мистер Прентис, этому надо положить конец.

— Вы пойдете в полицию? — Я с удивлением отметил, что Сэнджер воинственно выпятил челюсть. — Если вы приведете сюда испанские власти, то разрушите все достойное, что здесь есть. Кроме того, у нас есть свои добровольные полицейские силы.

— Особая полиция, которая следит за соблюдением криминального правопорядка. Бывшие биржевые брокеры и бухгалтеры прекрасно справляются с ролью преступников, подвизающихся в небольшом городке. Можно даже предположить, что их профессии были задуманы как раз для такого случая.

— Кабрера бывал здесь со своими детективами. Они ничего не нашли. Никто даже не был задержан.

— За исключением вашего брата. — Сэнджер заговорил мягче. — Завтра начинается процесс по его делу. Как он поведет себя на суде?

— Признает вину. Это какой-то кошмарный абсурд. Здесь он единственный человек, которого совершенно не в чем обвинить.

— Значит, его место должен занять Кроуфорд. — Сэнджер, все время прислушивавшийся к доносящимся из спальни звукам, поднялся, чтобы меня проводить. — Возвращайтесь в Лондон, пока не оказались в тюрьме Сарсуэлья вместе с Кроуфордом. Он изменил вас, мистер Прентис. Теперь вы принимаете его логику, совершенно не отдавая себе отчета в том, куда это приведет. Вспомните о пожаре в доме Холлингеров и о всех тех трагических смертях…

Прислушиваясь к бормотанью, доносившемуся из спальни, он подвязал пояс своего халата и ушел в дом. Проходя через переднюю дверь, я заметил, что он сидит на постели Лори Фокс, поглаживая ее влажные волосы, — отец и любовник, ожидающий, когда это измученное дитя снова встретится с ним в своем сне наяву.

Перед моими воротами стояли фургоны для доставки товаров, рабочие выгружали стулья и раскладные столы для вечеринки. Напитки и канапе обещали привезти позднее. Элизабет Шенд заказала их в ресторане сестер Кесуик, одном из их ресторанов на центральной площади. Вечеринка начнется в девять вечера, поэтому у меня будет достаточно времени переодеться после нашей первой и последней игры в теннис с Кроуфордом.

Пока рабочие носили стулья на террасу, я стоял в центре теннисного корта, положив руку на трубку тренировочной машины. Меня расстроил разговор с Сэнджером. Этот мягкий и женоподобный психиатр предстал передо мной другим, более решительным человеком. Он долго разжигал в себе негодование и гнев и теперь был готов открыто выступить против Кроуфорда, вероятно, испугавшись, что тот похитит у него Лори Фокс, когда отправится в Калахонду. С небольшой помощью Сэнджера инспектор Кабрера быстро докопается до складов наркотиков и порнографии, раскроет механизмы угона и сомнительных эскорт-услуг.

Жизнь Костасоль, все, ради чего трудились мы с Кроуфордом, пойдет прахом, как только его перепуганные обитатели-англичане, опасаясь за свои разрешения на жительство, бросят клубы и добровольные общества и вернутся в сумеречный мир спутникового телевидения. Результат самого честолюбивого и бескорыстного социального эксперимента просто исчезнет, оседая прахом еще одного умирающего курорта на этом солнечном берегу.

Я включил теннисную машину, услышав, как из ее ствола с треском вырывается первый мяч, вообразил себе гораздо более опасный снаряд, который, возможно, вылетит из совсем другого устройства…

Дэвид Хеннесси сидел в своем кабинете на первом этаже спортклуба, что-то просматривая на экране компьютера, а за его спиной стояла Элизабет Шенд. Рост доходов, казалось, заливает лучезарным блеском сшитый на заказ деловой костюм, в который она переоделась: его гладкая ткань словно сияла блестками песет. Я понял, что костасольский карнавал окончен и начался подсчет прибылей. Туристы покидали площадь, кафе торгового пассажа почти опустели, редкие засидевшиеся завсегдатаи глазели на море мусора и увядших лепестков. Теннисные корты и бассейн спортклуба были безлюдны, большинство его членов рано разъехались, чтобы подготовиться к предстоящим частным вечеринкам. Вольфганг и Гельмут стояли возле осушавшегося бассейна, наблюдая за тем, как рабочие-испанцы меняют воду, а официанты расставляют и выравнивают столики.

— Чарльз?…

Хеннесси встал, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз. В нем не осталось ни следа прежней уютной фамильярности, теперь он напоминал расчетливого бухгалтера, столкнувшегося с легкомысленным и расточительным клиентом.

— Как великодушно с вашей стороны, дорогуша, — изрек он, — помочь Сэнджеру угомонить эту девицу. Хотя вправе ли он ее забирать?…

— Она его пациентка. И, несомненно, нуждалась в помощи.

— Неважно. Вы с Сэнджером прекратили грубую возню и действовали как заправские врачи «скорой помощи». Но ведь членам клуба такое зрелище ни к чему, как вы полагаете?

— Не берите в голову. Главное, вы избавили нас от созерцания этой непристойной сцены, — вмешалась в разговор Элизабет Шенд.

Она соскребла с моей рубашки каплю засохшей крови, изобразив гримасу отвращения, словно капля напомнила ей, что эта не очень чистая и не внушающая доверия жидкость циркулирует и по ее холодным венам.

— Бобби так много сделал, чтобы помочь ей, — продолжала она, — но подобная доброта никогда не оценивается по достоинству. Вы отвезли ее обратно в бунгало Сэнджера?

— Он присматривает за ней. Сейчас она спит.

— Хорошо. Будем надеяться, что она проспит долго и мы успеем успокоиться. Должна признаться, Сэнджер трогательно заботится об этой испорченной девочке. Я, конечно, знакома с ее отцом, еще одним доктором, всегда готовым пощупать своих пациенток. Я только молю Бога, чтобы Сэнджер смог сдержаться и на нее не посягать.

— Сомневаюсь, чтобы он смог сдержаться.

— В самом деле? Как я и боялась. В этом есть что-то чрезвычайно неаппетитное. Я всегда подозревала, что психиатрия — это крайняя форма обольщения.

Стоя рядом с ней у окна, я смотрел на обезображенный и истоптанный туристами травяной бордюр.

— Я поговорил с ним, прежде чем уехать. Думаю, он может обратиться в полицию.

— Что? — Мне показалось, что густой слой макияжа на лице Элизабет Шенд вот-вот покроется трещинами. — Он собирается обвинить самого себя в нарушении врачебной этики? Дэвид, как в таких случаях поступает Генеральный медицинский совет?

— Понятия не имею, Бетти. — Хеннесси воздел руки к небесам. — Это же беспрецедентный случай. Вы уверены, Чарльз? Если эта новость будет предана огласке, нам не поздоровится. То-то порадуются бульварные газеты в Лондоне — им будет что посмаковать.

— Это не имеет никакого отношения к Лори Фокс, — пояснил я. — Он может донести на Бобби Кроуфорда. Сэнджер терпеть не может все, что мы здесь сделали. Я просто уверен, что он все выложит Кабрере.

— Как глупо с его стороны.

Элизабет Шенд спокойно посмотрела на Хеннесси, ничуть не удивившись тому, что я ей сказал. Она положила руку мне на рукав и стала соскребать ногтем еще одно пятнышко засохшей крови. Помолчав, она заговорила снова:

— Что ж, это неприятно, Чарльз. Спасибо, что сказали нам.

— Бетти, он наверняка так и сделает, — горячился я. — Сцена в бассейне стала для него последней каплей.

— Вероятно. Он странный человек, у него бывают приступы меланхолии. Не могу понять, что в нем привлекает молодых девиц.

— Мы должны ему помешать. Пытаясь их убедить, я добавил:

— Если Сэнджер встретится с Кабрерой, сюда нагрянет целая армия детективов и поднимет каждую доску пола.

— Нам это ни к чему. — Хеннесси выключил компьютер и уставился в потолок, как будто вспоминал сложное слово для кроссворда. — Да, задачка не из легких. И все же эта вечеринка все расставит по местам.

— Вот именно. — Элизабет Шенд энергично кивнула. — Хорошая вечеринка решает любые проблемы.

— Может быть, пригласить его? — спросил я. — Вы сможете поговорить с ним по-дружески, успокоить его, сказать, что Бобби уедет в Калахонду и все наладится.

— Нет… Думаю, не стоит. — Она отковырнула с моей рубашки последнюю капельку крови Лори Фокс— Ни в коем случае его не приглашайте.

— Он бы повеселился с нами.

— Скоро мы его развеселим. Вот увидите, Чарльз…

Едва ли успокоившись, я вышел из спортклуба на площадь и отправился на поиски Кроуфорда — убедить его принять более серьезные меры. Карнавал кончился, последние туристы возвращались из баров и кафе к своим оставленным возле пляжа машинам. Я шел по увядшим лепесткам и конфетти, над пестрым мусором парило несколько воздушных шариков, которые, казалось, подкрадываются к своим собственным теням.

Платформы, которые так радовали толпы людей, были свезены во двор супермаркета, где на них резвились несколько ребятишек. В их игре в прятки верховодил Бобби Кроуфорд, еще не истративший свой запас энергии и энтузиазма. Перепрыгивая с одной брошенной декорации на другую, обмотавшись обрывками яркой ткани, он притворялся, что никак не может найти пронзительно визжащую маленькую девочку, которая спряталась под пианино, и в этот момент напоминал одинокого Питера Пэна, пытающегося расшевелить свою «страну вечного детства» и пробудить ее к жизни. Его гавайская рубашка испачкалась и промокла от пота, но глаза сияли по-прежнему, ведь он видел в мыслях более счастливый мир, чем тот, что окружал его в реальности. В каком-то смысле он превратил жителей Костасоль в детей, дав им игрушки для взрослых и пригласив их всех поиграть.

— Чарльз?… — Обрадованный, он поднял маленькую девочку на руки и спрыгнул с платформы посреди детей, гонявшихся друг за другом. — Я вас искал. Как Лори?

— С ней все хорошо, она спит. Сэнджер дал ей успокоительное. Ей там будет лучше.

— Конечно, лучше. — Кроуфорда, казалось, удивило, что в этом кто-то мог сомневаться. — Я несколько недель уговаривал ее вернуться к нему. Она сжигала себя, Чарльз. Ей необходимо было снова ощутить злобу и депрессию, а Сэнджер как нельзя более благоприятный объект для ненависти. Я не смог ей помочь, хотя, бог свидетель, пытался изо всех сил.

— Послушайте, Бобби… — Я подождал, пока он успокоится, но Кроуфорд все еще наблюдал за детьми, готовый играть с ними в новую игру. — Я пришел из-за Сэнджера. Я совершенно уверен, что он пойдет…

— К Кабрере? — Кроуфорд помахал детям, которые побежали к выходившим из супермаркета родителям. — Боюсь, что вы правы, Чарльз. Я давно это знаю. Для нашего несчастного психиатра полиция — единственный способ отомстить мне.

— Бобби… — Разозлившись на его беспечность, я попытался отвлечь внимание Кроуфорда от девочки, которая махала ему рукой. — Так вы из-за Сэнджера отсюда уезжаете?

— Боже милостивый, нет! Свою работу я здесь выполнил. Теперь вы сами можете командовать парадом, Чарльз. Мне пора дальше по побережью. Там меня ждет целый мир, там я нужен. — Он взял меня за плечо и внимательно осмотрел пестрый мусор на платформе, изодранные, выгоревшие обрывки ткани и раскачивающиеся невысоко над землей воздушные шарики. — Я должен видеть за них сны, Чарльз, как сибирские шаманы: в трудные времена, чтобы племя могло выспаться, шаман видит за него сны…

— Но, Бобби… Сэнджер может все испортить. Если он пойдет к Кабрере, испанская полиция перевернет Костасоль вверх дном и уничтожит все, чего вы добились.

— Не беспокойтесь, Чарльз, этого не произойдет. — Кроуфорд улыбнулся мне, как любящий брат. — Мы поговорим об этом на вечеринке. Верьте мне, все будет в порядке. Сегодня вечером мы сыграем пару сетов, вы покажете мне свой новый удар слева, который отрабатывали в последнее время.

— Сэнджер настроен серьезно, я разговаривал с ним всего час назад.

— Думайте о вечеринке, Чарльз. Бояться нечего. Сэнджер не причинит нам вреда. Я уже сталкивался с психиатрами. Их интересуют только собственные пороки, и они вечно ищут их у других…

Он в последний раз помахал детям, уезжавшим в родительских автомобилях, а затем потянулся к стоявшей позади платформе и вырвал целую горсть лепестков из выложенной цветами надписи «Конец». Разжав ладонь, он смотрел, как они медленно падают на землю. Я вдруг заметил, как он устал, как его вымотал груз ответственности, с ощущением которой он давно не расставался, как он ошеломлен сознанием значимости предстоящей задачи, бесконечности побережий, которые он должен пробудить к жизни.

Стряхнув с себя оцепенение, он хлопнул меня по плечу и сказал:

— Подумайте о будущем, Чарльз. Представьте себе, что Коста-дель-Соль превратилась в еще одну Венето. Где-нибудь здесь может родиться новая Венеция.

— Почему бы нет? И это благодаря вам, Бобби.

— Важно всех сплотить. — Когда мы шли к спортклубу, Кроуфорд взял меня под руку. — Может быть, произойдет что-то, что удивит вас, Чарльз, даже потрясет. Но жизненно важно, чтобы мы оставались вместе и не забывали о том, что нами сделано. Иногда приходится зайти слишком далеко только для того, чтобы оставаться на прежнем месте. Увидимся через час. Мне действительно не терпится испытать на себе ваш удар слева.

Я тренировался на корте, когда зазвонил телефон, но я решил не отвечать на звонок, сосредоточившись на шквале мячей, которые обрушивала на меня теннисная машина, посылая их к задней линии. Но телефон все трезвонил и трезвонил в пустом доме; его звук усиливали ряды позолоченных стульев.

— Чарльз?…

— Алло! Кто это?

— Это Пола. Я звоню из клуба «Наутико». — Она говорила сдержанно, но в ее голосе звучало странное напряжение. — Ты можешь приехать?

— Я играю в теннис. Когда?

— Прямо сейчас. Это важно, Чарльз. Мне очень нужно, чтобы ты приехал.

— Зачем? Скоро начнется вечеринка. Может, потом?

— Нет. Ты должен приехать прямо сейчас.

Она сделала паузу и, прикрыв телефонную трубку, с кем-то поговорила, а потом продолжала:

— Здесь Фрэнк и инспектор Кабрера. Им необходимо тебя увидеть.

— Фрэнк? В чем дело? Что с ним?

— Все нормально. Но они оба должны с тобой повидаться. Дело касается пожара в доме Холлингеров… Мы в подземном гараже в клубе. Мы будем ждать тебя здесь. И потом, Чарльз…

— Что?

— Никому не говори, что ты едешь к нам. И еще, захвати с собой те запасные ключи. Те, что я видела сегодня утром у тебя в кабинете. Кабрера очень заинтересовался ими…

 

Глава 27

Приглашение в преисподнюю

Клуб «Наутико» в этот день был закрыт, навесы над притихшими балконами свернуты, — храм таинств, который хранит свои секреты от солнца. Я оставил «ситроен» на автомобильной стоянке и по пандусу спустился в гараж. По дороге в Эстрелья-де-Мар я пытался подготовиться к встрече с Фрэнком, слишком хорошо понимая, что что-то непоправимо изменилось. Отныне мы не те братья, которых сближала несчастная мать, — мы навсегда отдалились друг от друга.

В руке я держал ключи, которые нашел в саду имения Холлингеров. Когда я шагал по мрачному подвалу, они поблескивали в мерцающем свете неисправной лампы дневного света. Если Фрэнка освободили из тюрьмы накануне слушаний по его делу, пусть даже под поручительство инспектора Кабреры, значит, обнаружены какие-то новые, чрезвычайно важные доказательства, опровергающие его признание и изобличающие истинного убийцу.

Я остановился в самом низу пандуса, удивленный тем, что гараж не охраняют полицейские. В пронумерованных боксах стояли около дюжины машин, пыльный «ягуар» Фрэнка — в углу у стены, на его лобовом стекле трепетали облупившиеся полицейские наклейки.

Потом я заметил, что рядом с «ягуаром» стоял небольшой «БМВ» Полы Гамильтон. Сидя на водительском месте, она наблюдала, как я иду к ней, крепко сжимая руль, словно вот-вот рванет машину с места. В желтоватом освещении подвала ее тонкое лицо казалось желчным и злобным. Рядом с ней, скрывая лицо опущенным солнцезащитным козырьком, сидел мужчина. Он был одет в кожаную куртку мотоциклиста, какой у Фрэнка никогда не было, видимо, взятую напрокат из тюремного склада.

— Фрэнк… ты свободен. Слава богу!

Когда я подошел к «БМВ», меня охватил новый прилив братской любви. Я широко улыбался, вглядываясь сквозь стекло, запятнанное следами погибших насекомых, мне не терпелось заключить брата в объятия.

Пола вышла из машины: ее лицо в непрестанно гаснувшем и снова вспыхивавшем свете казалось измученным, они избегала встречаться со мной глазами. С пассажирского сиденья, нелепо сгибая длинные тощие ноги и уцепившись рукой за край крыши, поднимался Гуннар Андерсон. Он застегнул кожаный воротник, обошел машину сзади и остановился рядом с Полой, хмуро уставившись на ключи, которые я держал в руке. В полутемном подземном гараже лицо шведа с впалыми щеками казалось еще более изможденными.

— Пола, где Фрэнк?

— Его здесь нет, — спокойно ответила она и посмотрела мне в глаза. — Нам нужно было с тобой поговорить.

— Тогда где он? В своей квартире? Куда подевался Кабрера?

— Нет ни того ни другого. Фрэнк в тюрьме Сарсуэлья, ждет процесса. — Она попыталась улыбнуться в мрачном свете гаснущей лампы. — Прости, Чарльз, но мы должны были выманить тебя сюда.

— Зачем? Что все это значит?

Я озирался, надеясь увидеть Фрэнка на заднем сиденье одной из полицейских машин без специальных опознавательных знаков.

— Какой-то абсурд, — не сдавался я, — мы могли бы поговорить на вечеринке.

— Нет, ты не должен туда ходить! — Пола схватила меня за запястье и попыталась встряхнуть, словно будила пациента, наглотавшегося снотворного. — Чарльз, ради всего святого… Отмени вечеринку!

— Не могу. Зачем отменять? Это же проводы Бобби Кроуфорда!

— Это не просто прощание с Кроуфордом. Как ты не можешь понять? Там кто-то погибнет. Там будет громадный пожар.

— Где? На моей вилле? Пола, это бред. Никто не желает зла Кроуфорду.

— Охота объявлена не на Кроуфорда. Сгорит бунгало Сэнджера. Убьют и его, и всех, кто там случайно окажется.

Я отвернулся, выведенный из себя ее бешеным взглядом, все еще надеясь, что Кабрера вот-вот появится из дверей ближайшего служебного помещения. Когда я посмотрел на Андерсона, ожидая, что он заговорит и опровергнет ее слова, тот медленно кивнул, его губы беззвучно повторяли то, что она сказала.

— Пола, скажи мне… — Я вырвал руку из ее крепкой хватки. — Когда ты узнала о готовящемся пожаре?

— Гуннар сказал мне сегодня вечером. Все об этом знают. Все заранее спланировано, вот почему сегодня закрыт клуб «Наутико».

Швед стоял за спиной Полы в полутьме, словно древнее изваяние викинга. Он закивал, не поднимая на меня глаза.

— Это невозможно! — Я ударил кулаком по лобовому стеклу ее машины. — Я говорил с Кроуфордом час назад. Никто не мог ничего спланировать так быстро.

— Об этом все знают уже несколько недель. Пола попыталась успокоить мои дрожащие руки, прижав их к своей груди. Она говорила спокойно и сухо, хотя и делая над собой усилие:

— Роли распределены и все подготовлено. Вечеринка — это просто предлог. У них уже есть взрывчатые вещества — бензиновые бомбы, снабженные детонаторами, — такие используются во флоте. Чарльз, все это правда. Они просто воспользовались твоей наивностью.

— Я не могу поверить…

Оттолкнув Полу, я прошел мимо, готовый сцепиться с Андерсоном, но он сделал шаг в сторону и смотрел на меня из-за крыши автомобиля Фрэнка.

— Андерсон, это правда? — спросил я.

— Да. — На миг глубоко запавшие глаза шведа широко открылись и проницательно посмотрели на меня. — До сегодняшнего утра я ничего не слышал о том, на кого готовится покушение. Махуд и Сонни Гарднер пригласили меня, чтобы я наладил детонаторы. Пока Сэнджер искал Лори, они прорыли лаз под бунгало, а потом заложили бомбу прямо под полом его спальни. Они мне не говорили, но я думаю, что в противопожарную систему залит бензин, — в считанные минуты все превратится в пепел.

— И кому поручено все это, Кроуфорду?

— Нет. — Пола неохотно покачала головой. — Кроуфорд будет далеко от места преступления. В это время он уже будет пить с друзьями в новом теннисном клубе Калахонды.

— Но ты сказала, что это он все спланировал?

— Не совсем так. На самом деле он почти ничего не знает о деталях.

— Тогда кто же? Махуд и Сонни Гарднер не сами же это выдумали. Кто стоит за всем этим?

Пола вытерла пятно, оставленное моим кулаком на лобовом стекле ее машины.

— Невозможно назвать кого-то одного. Они действуют сообща: Бетти Шенд, Хеннесси, сестры Кесуик и большинство тех, кто был на похоронах Биби Янсен.

— Но почему они хотят убить Сэнджера? Потому что он собирается пойти в полицию?

— Нет, им это безразлично. До сегодняшнего дня, пока ты не рассказал Бетти Шенд и Хеннесси, никто даже не догадывался о его намерении.

— Тогда почему? Почему жертвой выбрали Сэнджера?

— По той же причине, что и Холлингеров. Пола поддержала меня, когда я покачнулся, едва не упав на машину: от непрерывного мелькания света у меня внезапно закружилась голова. Я впервые осознал, что меня вовлекли в заговор, целью которого было убийство психиатра. Пола стала массировать мне руки, чтобы похолодевшая кровь снова прилила к сердцу.

— Вот как… — Я оперся на машину Фрэнка и подождал, пока снова не задышу ровнее. — Может, теперь вы скажете мне, за что убили Холлингеров? Вы ведь знали об этом с самого начала.

Пола молча стояла рядом, ожидая, пока я успокоюсь. Судя по выражению лица, она вполне владела собой, но когда она заговорила, ее голос звучал точно издалека, словно она проводит экскурсию по какому-то жуткому средневековому замку.

— За что их убили? Ради Эстрелья-де-Мар и всего того, что Кроуфорд для нас сделал. Чтобы после его отъезда все осталось по-прежнему. Если бы не пожар в доме Холлингеров, Эстрелья-де-Мар снова погрузилась бы в сон и превратилась бы в еще один коматозный городок на этом побережье.

— Но как это оправдывает столько смертей? Погибли пять человек…

— Чарльз…

Пола повернулась к Андерсону, надеясь, что он поможет ей, но угрюмый швед не отрывал взгляда от панели приборов «ягуара». Взяв себя в руки, она продолжала:

— Требовалось тяжкое преступление, что-то ужасное и навсегда запоминающееся, что-то такое, что объединило бы всех, наложило на всех клеймо вины, которая не позволила бы Эстрелья-де-Мар свернуть с избранного пути. Недостаточно Бобби Кроуфорда и его мелких преступлений — всех этих краж со взломом, наркотиков и порнофильмов. Жители Эстрелья-де-Мар должны были сами совершить тяжкое преступление, ужасный акт насилия с трагическим исходом, на самой вершине холма, у всех на виду, чтобы все мы вечно чувствовали вину за это.

— Но почему вы выбрали Холлингеров?

— Потому что они были очень заметны. Мы могли убить и кого-то другого, но у них был большой дом на холме. Они стали мешать Бетти Шенд и угрожали обратиться к испанской полиции. Так что на них указал перст провидения. Сами виноваты.

— А кто поджег дом Холлингеров? Не Кроуфорд?

— Нет. Он в это время играл в теннис со своей машиной в клубе «Наутико». Он даже не знал план в деталях. Думаю, он даже не знал, что готовится покушение на Холлингеров.

— Тогда кто же знал? Кто планировал этот поджог?

Пола опустила голову, пытаясь скрыть лицо за длинными прядями черных распушенных волос.

— Каждый. Мы все.

— Все? Но не вся Эстрелья-де-Мар?

— Нет. Только ключевые фигуры — Бетти Шенд, Хеннесси, Махуд и Сонни Гарднер. Даже Гуннар.

— Андерсон? Но во время пожара погибла Биби Янсен. — Я повернулся к шведу, сверля его гневным взглядом. — Вы же любили ее.

Андерсон тупо смотрел на пандус выезда из гаража, беспокойно переминаясь, словно вот-вот сорвется с места и кинется бежать. Наконец он заговорил, сухо, без эмоций, будто просто повторял те слова, что сотни раз эхом отдавались в его сознании:

— Да, я действительно ее любил. Я знаю, что меня можно винить в ее смерти. Кроуфорд завел с ней роман, она ждала от него ребенка. Потом она поступила на службу к Холлингерам… Но я не хотел ее смерти. Она должна была выбраться по пожарной лестнице. Однако пламя оказалось слишком сильным…

Он сорвал полицейскую ленту с окна «ягуара» и теребил ее в руках.

Я повернулся к Поле.

— А ты?

Она сжала губы, словно хотела, чтобы с них не сорвалось ни слова.

— Мне не сказали, что именно задумали. Я решила, что какую-то безобидную выходку, чтобы эти феодалы Холлингеры поняли, как нормальные люди устраивают вечеринки. Мы условились устроить небольшой пожар в доме, просто запалить дымовую шашку, чтобы они спасались по пожарной лестнице. По крайней мере, им пришлось бы волей-неволей пообщаться с гостями.

— А почему взяли эфир? Он не такой горючий по сравнению с бензином или керосином.

— Вот именно. Им нужна была летучая жидкость, и меня попросили достать эфир. Они просто хотели сделать меня соучастницей, и это им удалось. Махуд добавил в эфир бензин, и теперь у меня на совести пятеро мертвецов.

Негодуя, она отбросила волосы, упавшие ей на глаза, и холодно посмотрела на свое отражение в лобовом стекле машины.

— Я идиотка, — продолжала Пола. — Мне следовало догадаться, что они задумали на самом деле. Но я была во власти Бобби Кроуфорда. Он создал Эстрелья-де-Мар, и я поверила в него. После пожара я поняла, что ему подчиняются беспрекословно, что достаточно одного его знака, чтобы убийства повторялись, и поэтому его необходимо остановить. Тем не менее и он, и Бетти Шенд оказались правы: пожар и эти пять смертей всех объединили и не дали Эстрелья-де-Мар умереть. Теперь они собираются сделать то же самое в Костасоль, принеся в жертву беднягу Сэнджера. Если Лори Фокс умрет с ним в его постели, значит, история получится еще более отвратительной. Ее никто никогда не забудет, а значит, обитатели Костасоль не перестанут встречаться за бриджем и посещать курсы ваяния.

— А Фрэнк? Какую роль он сыграл во всем этом? Пола отряхнула с рук пыль.

— Ты принес автомобильные ключи? Те, что я видела на твоем рабочем столе?

— Вот они. — Я достал ключи из кармана. — Они тебе нужны?

— Попробуй открыть ими вот эту дверь.

— Твоего «БМВ»? Я уже пробовал несколько недель назад, когда мы впервые встретились. Я испробовал их на всех машинах Эстрелья-де-Мар. Они не подошли.

— Чарльз… попробуй открыть дверь «ягуара».

— Машину Фрэнка?

Я прошел мимо нее, стер грязь с замка водительской двери и вставил в него ключ. Он не поворачивался в замке. Я ощутил прилив облегчения, почти не сомневаясь, что ключ не подойдет и что Фрэнк все-таки невиновен. Но, вставив ключ другой стороной, я услышал щелчок: это открылись все четыре двери.

Я дернул ручку, открыл дверь и заглянул в салон, из которого на меня пахнуло застоявшимся воздухом. На пассажирском сиденье лежали маршрутные карты и водительские перчатки, на задней полочке валялся экземпляр моего путеводителя по Калабрии. Меня охватило ощущение утраты и изнеможения, словно во всем моем теле после неудачного переливания не осталось ни капли крови. Мне больше не хотелось дышать, и я без сил упал на водительское сиденье, вытянув ноги на цементном полу гаража. Пола опустилась возле меня на колени, прижав руку к моей груди, не отрывая взгляда от бившейся на моей шее артерии.

— Чарльз, с тобой все нормально?

— Так значит, Фрэнк все-таки виновен, все-таки участвовал в поджоге. Он его и спланировал?

— Нет, но он знал, что с Холлингерами сыграют какую-то шутку. Он принял сторону Бобби Кроуфорда и понимал, что, как только тот уедет из Эстрелья-де-Мар, все сделанное им пойдет прахом. Нам нужно было что-то, что напоминало бы о нем. Фрэнку пришло в голову устроить пожар в день рождения королевы, такой эффектный номер. Он не предполагал, что Холлингеры окажутся в ловушке и сгорят заживо. Фрэнк ощущал свою ответственность за их гибель, потому что сам все организовал.

— И все вы принимали посильное участие?

— Все. Я заказала эфир одному из поставщиков лабораторного оборудования и материалов в Малаге. Бетти Шенд привезла его в одном из своих фургонов. Сестры Кесуик хранили его в холодильниках своего ресторана «Дю Кап». Сонни Гарднер зарыл бутылки в лимонной роще. Потом Махуд тайком вылил из бутылок почти весь эфир и наполнил их бензином. Фрэнк с Махудом откопали бутылки как раз перед тем, как провозгласили тост за здоровье королевы, и перенесли их в кухню, пока экономка Холлингеров подавала канапе на террасе. Кабрера очень точно представляет себе последовательность событий.

— Но кто переоборудовал систему кондиционирования воздуха?

— Я, — сказал Андерсон.

Он уставился на свои руки, пытаясь вычистить из-под ногтей комочки машинного масла. Он произнес это очень тихо, словно боясь, что его подслушивают, а потом пояснил:

— Фрэнк попросил меня настроить кондиционеры так, чтобы дом наполнился ярко окрашенным дымом. Мы с Махудом приехали туда вечером, когда экономка занималась приготовлениями к вечеринке. Я представился ей техником по обслуживанию кондиционеров, а Махуда назвал своим помощником. Я открыл приемный коллектор и показал Махуду, куда положить дымовые шашки.

— А потом?

Андерсон простер ко мне длинные руки, словно ожидая, когда палач отсечет его запястья топором.

— После тоста за здоровье королевы Фрэнк оставил Махуда в кухне и поднялся по лестнице к камину. Он взял с пола небольшой коврик, положил его на каминную решетку и поджег. Он не знал, что Махуд осушил резервуар увлажнителя и залил в него бензин. Когда Махуд ушел, Фрэнк включил систему кондиционирования, чтобы Холлингеры услышали сигнал пожарной тревоги. Но из вентиляционных решеток не пошел дым…

— Значит, Фрэнк не знал, что произойдет взрыв? — Пола помогла мне подняться с водительского сиденья. — Даже если так, смесь бензина и эфира… Это же безумие. Вы должны были понимать, что рискуете взорвать весь дом.

Пола потерла щеку, ощупывая давний синяк.

— Да, но мы запретили себе даже думать об этом. Нужно было устроить эффектное зрелище в честь Бобби Кроуфорда: Холлингеры в панике, все в цветном дыму, как на рок-концерте, возможно, дому будет причинен небольшой ущерб. Камин был громадный, и Фрэнк сказал, что если пламя вырвется, то дойдет до лестницы только через полчаса. Но к этому времени гости вбегут в дом и организуют живую цепочку для подачи воды из бассейна. Мы не предполагали, что кто-то погибнет.

— Не предполагали? Ты действительно в это верила? Значит, все пошло наперекосяк. Что произошло с Фрэнком после взрыва?

Лицо Полы исказилось гримасой, когда она об этом вспомнила.

— Он бросился бежать, когда увидел, что случилось. Он был потрясен, даже говорить не мог. Он сказал мне, что пытался спрятать неиспользованные бутылки, но где-то потерял ключи от машины. Гуннар нашел их на следующий день, когда летал на своем дельтаплане. Кроме них, у нас ничего не было. Мы хотели сообщить полиции о Кроуфорде и Бетти Шенд, но против них не было никаких улик. Кроуфорд не знал, что мы подожжем дом Холлингеров и не принимал участия в разработке плана. Если бы мы признались Кабрере, он выдвинул бы обвинение против всех нас, а тот единственный виновный мог бы ускользнуть. Фрэнк взял вину на себя, чтобы спасти нас всех.

— Значит, вы все молчали, пока я сюда не приехал. Но именно ты подсунула мне кассету с порнофильмом, ты устроила так, чтобы я обнаружил ее в спальне Анны Холлингер.

— Да. Я надеялась, что ты узнаешь Кроуфорда и Махуда или по крайней мере выяснишь, где та квартира, в которой он снимался.

— Я легко ее нашел. Но я мог и не заметить кассету в спальне Анны Холлингер.

— Знаю. Сначала я собиралась оставить ее в «бентли» и попросить Мигеля показать тебе машину. Потом я заметила, что ты разглядываешь ее телевизор. Тебе было интересно узнать, что она смотрела в момент смерти.

— Верно… Противно в этом признаваться, но это так. А пакетик кокаина в столе Фрэнка? Люди Кабреры должны были найти его в первые секунды обыска.

Пола повернулась ко мне спиной, ей по-прежнему было нелегко вспоминать о фильме.

— Я подложила его, когда Дэвид Хеннесси сказал, что ты прилетаешь из Лондона. Я хотела вывести тебя на Кроуфорда, чтобы ты понял: за делом Фрэнка и жизнью Эстрелья-де-Мар кроется нечто большее, чем можно увидеть на почтовой открытке с видами этого курорта. Если бы ты догадался о соучастии Кроуфорда в поджоге, то разоблачил бы и другие его деяния. Его обвинили бы в торговле наркотиками и угонах и засадили бы в тюрьму на ближайшие десять лет.

— Но вместо этого я подпал под его обаяние, как и все остальные. А ключи от машины Фрэнка?

— Единственная улика, которая вела к Фрэнку. Если бы ты узнал, что он участвовал в поджоге, то вскрылись бы и другие его темные дела.

— Итак, ты поручила Мигелю оставить ключи в саду. А почему ты решила, что я могу туда вернуться?

— Ты смотрел и смотрел на этот дом, просто не мог оторваться. — Пола протянула руку и прикоснулась к моей груди, впервые улыбнувшись. — Бедняга, это место просто влекло тебя. Кроуфорд тоже мог это заметить. Вот почему он оставил тебя возле ступеней, по которым можно подняться на наблюдательный пост. Он уже тогда подготавливал тебя к следующему большому пожару.

— Но он не знал, что наверху меня ждут эти ключи. И все-таки я мог их вообще не заметить. Или именно ради них надо мной появился тот дельтапланерист?

— На дельтаплане летал я. — Андерсон поднял руки и вцепился в воображаемый рычаг управления. — Я направлял вас к тому месту, где лежали ключи, а потом погнал к кладбищу. Пола ждала вас на «кавасаки».

— Пола? Значит, это ты скрывалась под теми грозными кожаными доспехами?

— Мы хотели тебя напугать, чтобы ты почувствовал, насколько опасное место Эстрелья-де-Мар. — Пола вынула ключи из двери «ягуара» и крепко сжала их в кулаке. — Мы наблюдали, как ты гоняешься за Кроуфордом по всей Эстрелья-де-Мар, и догадались, что он приведет тебя к дому Холлингеров. К счастью, ключи ты нашел и сразу стал проверять их на всех машинах.

— Но я так и не проверил, подходят ли они к машине Фрэнка. — Я похлопал рукой по пыльной крыше «ягуара». — Я не сомневался, что это единственная машина, которую не нужно проверять. Между тем он сознался в преступлении, Холлингеры уже были мертвы, а вы все стали заложниками в крошечном безумном королевстве Кроуфорда. Ведь Биби Янсен погибла во время пожара, — неужели Кроуфорд не почувствовал, что платит за свои безумства слишком высокую цену?

— Конечно, почувствовал. — Пола смотрела на меня сквозь слезы и даже не утирала их. — Когда мы убили дитя Кроуфорда, то совершили преступление и против него тоже, и это еще крепче привязало нас к нему.

— А Сэнджер? Знал он правду о пожаре?

— Нет. Кроме тебя, он был на похоронах единственным непричастным к преступлению. Но он наверняка догадывался.

— И тем не менее так и не пошел в полицию. И никто не пошел, хотя большинство из вас не ожидали, что Холлингеры погибнут в огне.

— У каждого есть свой бизнес. Пожар в доме Холлингеров очень обрадовал ящики кассовых аппаратов. Никто не залег перед телевизором, все высыпали на улицы, чтобы успокаивать нервы магазинами и тратой денег. Трагедия, конечно, кошмарная, но вину взял на себя подходящий человек. Чисто технически, дом действительно поджег Фрэнк. Большинство обитателей Эстрелья-де-Мар не знали о том, что Махуд залил бензин в систему кондиционирования воздуха, — это была идея Бетти Шенд, Хеннесси и Сонни Гарднера. Все остальные сочли это трагической случайностью, розыгрышем, который плохо кончился. Бог свидетель, я сама так думала. Я виновна в убийстве всех этих людей и почти свыклась с этой мыслью. Чарльз, вот почему мы должны сделать все, чтобы сегодняшняя вечеринка не состоялась.

Она всплеснула руками, и я слегка обнял ее, пытаясь унять дрожь, сотрясавшую ее плечи. Я ощутил, как биение ее сердца отдавалось в моей грудной клетке. Все двусмысленность ее поведения в последние месяцы сама собой забылась, и осталась только нервная молодая женщина-врач.

— Но как, Пола? Это будет нелегко. Нам придется предупредить Сэнджера. Они с Лори успеют перебраться в Марбелью.

— Сэнджер не уедет. Его уже выжили из Эстрелья-де-Мар. Даже если он уедет, они найдут другую жертву — полковника Линдсея, Лежюна, даже тебя, Чарльз. Им важно кого-нибудь принести в жертву и объединить племя преступлением, виной и молчанием. Чарльз, поверь мне, Бобби Кроуфорда нужно остановить.

— Я понимаю. Пола, я поговорю с ним. Когда он увидит, что я знаю все о Холлингерах, он сам отменит эту вечеринку.

— Не отменит!

Устав со мной спорить, она повернулась к Андерсону, надеясь получить поддержку, но швед отошел довольно далеко от нас и оглядывай стоявшие в боксах машины.

— Кроуфорд теперь ни на что не может повлиять, — заговорила она снова. — Бетти Шенд и остальные уже приняли решение. Он поедет в другие пуэбло, возродит их к жизни, а потом потребует у них принести жертву, и везде найдутся люди, готовые эту жертву принести. Послушай меня, Чарльз, все ваши школы искусств, фестивали и гражданское единство замешаны на крови…

Я сидел на водительском месте в машине Фрэнка, вцепившись в руль, и смотрел, как Андерсон, подняв руку в прощальном жесте, выходит по пандусу на солнечный свет. Пола стояла рядом с «ягуаром», наблюдая за мной сквозь лобовое стекло. Она ждала моего ответа. Но я думал о Фрэнке и нашем детстве. Я понимал, как он поддался чарам Кроуфорда, приняв неотразимую логику, вдохнувшую жизнь в клуб «Наутико» и умирающий городок вокруг. Преступность всегда была и будет, но Кроуфорд сумел поставить пороки, проституцию и торговлю наркотиками на благо общества. Эстрелья-де-Мар открыла себя заново, но эскалатор подстрекательства вынес Фрэнка на вершину холма, к дому Холлингеров и беспощадному пламени пожара.

Пола вышагивала вокруг машины, ее доверие ко мне угасало, по мере того как кровь отливала от ее пылающих щек. Наконец она сдалась и пренебрежительно махнула рукой в полумраке подземного гаража, поняв, что я никогда не решусь бросить Кроуфорду вызов. Я потянулся на заднее сиденье, взял с полочки свой путеводитель по Калабрии и открыл книгу на форзаце, там, где надписал ее для Фрэнка. Читая теплые слова, которые написал три года назад, я услыхал шум двигателя в машине Полы, а потом его заглушили воспоминания тех дней, когда мы с братом были детьми.

 

Глава 28

Спаянные преступлением и виной

Когда я остановил машину на подъездной дороге виллы, с корта доносились равномерные удары теннисной машины — глухой стук, преследовавший меня и в Эстрелья-де-Мар, и в Костасоль с первого дня приезда в Испанию. Я прислушался к шипению и хрипу механизма загрузки мяча в ствол, вслед за которым неизбежно раздавался едва различимый скрип, когда машина настраивала угол и траекторию полета мяча. Пока я ехал из клуба «Наутико», я снова и снова представлял себе Кроуфорда, который без устали возвращает поданные мячи обратно за сетку, готовясь к отъезду вечером, обдумывая задачи, ждущие его в Калахонде. Не имея ничего, кроме потрепанного «порше» и коллекции теннисных ракеток, он отправится в путь, чтобы вдохнуть жизнь в еще один участок этого солнечного побережья.

Я выключил двигатель «ситроена» и уставился на ряды стульев и складных столов на террасе, пытаясь сообразить, как безопаснее всего начать разговор с Кроуфордом. Подготовка к вечеринке должна начаться примерно через час, когда привезут канапе и напитки, и для нашей первой и последней встречи на корте оставалось совсем немного времени. Я был уверен, что Кроуфорд специально мне поддастся, отчасти из великодушия, которое так очаровывало всех, кому приходилось с ним сталкиваться.

Прежде чем уехать из клуба «Наутико», я позвонил инспектору Кабрере, попросив встретиться со мной у меня на вилле. Я объявил, что расскажу ему все, что узнал о смерти Холлингеров и о попытке поджечь бунгало Сэнджера. Почувствовав, как изменился мой голос, Кабрера стал задавать мне вопросы, но скоро понял, что это серьезно, и пообещал приехать из Фуэнхиролы как можно быстрее.

Положив трубку, я в последний раз окинул взглядом квартиру Фрэнка. Казалось, тихие комнаты затаили дыхание, слишком хорошо понимая, что Фрэнк больше никогда в них не вернется. Они решили замкнуться в таинственном прошлом, в его вечерах с Полой и долгих беседах с энергичным молодым профессиональным теннисистом, которого бесцельно носило по этому побережью, пока в этом дремлющем курортном местечке он вдруг не открыл эликсир, способный пробудить мир.

Я по-прежнему прислушивался к работе теннисной машины, забирающей мячи из загрузочного лотка. За глухим выстрелом подачи каждый раз следовал удар перелетевшего через сетку мяча о глину корта, но Кроуфорд, по-видимому, не отбил мяча, я не услышал ни резкого скрежета его подошв по глине площадки, ни знакомого тяжелого дыхания.

Я вышел из машины и прошел мимо «порше». Бассейн был идеально гладким, его поверхность очищалась бесшумным пылесосом, отсасывающим с нее листочки и насекомых. Сквозь проволочное заграждение теннисного корта я разглядел полотенце и спортивную сумку Кроуфорда на зеленом металлическом столике возле сетки. Корт был усыпан разбросанными мячами, и каждый новый некоторое время метался среди них подобно белому шару на столе для игры в снукер.

— Бобби?… — крикнул я. — Времени у нас в обрез — только на один сет.

Машина изменила траекторию подачи, послав навесной мяч вправо. Он пролетел над сеткой, ударился обо что-то на задней линии и рикошетом, почти вертикально, взмыл в воздух и перелетел через заградительную сетку. В несколько шагов я добежал до места его падения и поймал на лету.

Мои руки и лицо забрызгала кровь. Держа скользкий от крови мяч кончиками пальцев, я, не веря собственным глазам, уставился на его липкую багровую поверхность. Я вытер капли густой крови со щек, запачкав окровавленными руками рукава рубашки.

— Кроуфорд?…

Я открыл проволочную дверь и шагнул на корт как раз в тот момент, когда машина произвела последний выстрел и смолкла. Поданный мяч ударился во взрыхленную подошвами глину рядом с телом мужчины в белой рубашке и шортах, лежавшим на задней линии. Он сжимал в руке ракетку, его лицо было обращено вверх, вокруг по желтой глине растеклась лужа крови.

Среди окровавленных мячей, с открытым ртом, словно удивляясь собственной смерти, лежал Бобби Кроуфорд. Левую руку он разжал, неуклюже растопыренные пальцы поблескивали в лучах солнца, и я догадался, что он пытался поймать две пули, пущенные ему в грудь. Их входные отверстия отчетливо виднелись на его хлопчатобумажной рубашке, одно возле левого соска, второе немного ниже ключицы.

В нескольких футах от него лежал небольшой автоматический пистолет, в его хромированном стволе отражалось безоблачное небо. Я выронил запачканный кровью мяч, опустился на колени и поднял пистолет, потом посмотрел на убитого. Губы Кроуфорда были неплотно сомкнуты, словно вот-вот сложатся в первую гримасу смерти. Между ними виднелись белоснежные зубы и фарфоровые коронки, о которых он говорил как о своем самом ценном капиталовложении тех времен, когда он еще не выбрал карьеру профессионального теннисиста. При ударе о землю коронка с левого резца соскочила, и стальной штифт, крохотное острие, сиял в лучах солнца, словно ядовитый зуб, до самой смерти скрываемой улыбкой этого опасного, но обаятельного человека.

Кто его застрелил? Я подержал в окровавленной руке пистолет, старательно стирая отпечатки пальцев убийцы. Такое оружие малого калибра удобно носить в дамском ридикюле, и я представил себе, как Пола Гамильтон носит его в сумочке, как ее белые пальцы сжимают рукоятку с насечкой, как она входит на корт, как мимо нее со свистом проносятся мячи и как Кроуфорд, заметив ее, машет ей рукой. Полагая, что я никогда его не выдам, она решила сама убить Кроуфорда до того, как прощальная вечеринка закончится летальным исходом.

Или его застрелил Сэнджер, решившийся отомстить за все, что Кроуфорд сделал с Лори Фокс?

Я живо представил себе худощавого, но решительного психиатра, смело идущего сквозь град жалящих мячей, которыми осыпает его Кроуфорд. Он с полным безразличием подставляет плечо под его классный удар и крепко сжимает в руке пистолет. И вот его лицо впервые озаряется улыбкой, когда Кроуфорд опускает ракетку, моля о пощаде…

На подъездной дорожке появилась вереница машин, возглавляемая «сеатом» Кабреры. Инспектор высунулся из окна, словно почуяв в воздухе запах крови. За ним ехал «мерседес», на заднем сиденье которого расположились Элизабет Шенд и Хеннесси, ожидавшие, пока Махуд выберет место для лимузина на травянистой обочине. Ни один из них не был одет для вечеринки, они приехали на виллу, чтобы проследить за доставкой напитков и канапе. Два грузовика были припаркованы на дороге, и люди в белых комбинезонах выгружали упаковки стаканов и тюки скатертей. Мимо них, задирая голову, чтобы рассмотреть, что делается за машиной Кабреры, прошел Сэнджер, одной рукой приглаживая свои белоснежные волосы. Кто бы ни застрелил Кроуфорда — Пола Гамильтон, Сэнджер или Андерсон, — он знал, что теннисная машина заглушит выстрелы, и ускользнул не более чем за минуту до моего появления.

Кабрера приблизился к проволочной двери и вошел на теннисный корт. Он осторожно пробрался между разбросанными мячами, остановился возле сетки и стал сверлить меня многозначительным взглядом выпускника полицейской академии, не пропустившего ни одного семинара. Я все еще стоял на коленях с пистолетом в руке, покрытой кровью Кроуфорда. Кабрера поднял руки, успокаивая меня, поняв по выражению моего лица и позе, что я был готов собственной грудью защитить мертвеца.

Знал ли он, подходя ко мне, что я возьму на себя ответственность за смерть Кроуфорда? Дело Кроуфорда не погибнет, и карнавалы в Костасоль будут продолжаться, наполняя небо лепестками живых цветов и воздушными шарами, пока сообщества, спаянные преступлением и виной, будут оберегать свой дивный сон наяву.

 

Пол Синклер, травмированный авиатор, и его жена Джейн приезжают на Лазурный берег в бизнес-парк «Эдем-Олимпия», где Джейн должна занять место Дэвида Гринвуда — терапевта и педиатра, застрелившего в припадке безумия десять человек.

Но что заставило его сойти с ума? Какую тайну скрывают зеркальные фасады транснациональных корпораций? И насколько заразна эпидемия насилия?

 

Предисловие

Несколько слов о местной географии. Те, кто часто бывает на Французской Ривьере, знают Марина-Бе-дез-Анж — огромный комплекс многоквартирных домов, который, словно новый Колизей, раскинулся вдоль подлетной траектории авиалайнеров, идущих на посадку в ниццком аэропорту. Фонд Пьера Кардена в Мирамаре, к западу от Ниццы, найти нелегко, но заглянуть туда стоит; вероятно, это одно из самых странных зданий в Европе. Еще одна архитектурная диковинка поблизости — Пор-ле-Галер с его фасадом наподобие пчелиных сот, творение, вполне достойное Гауди.

Антиб-ле-Пен в Гольф-Жуане являет собой составную часть Лазурного берега эпохи высоких технологий, успешно воюющего со стариной. Еще более убедительный пример (как раз и ставший прототипом «Эдем-Олимпии») — живописный бизнес-парк «София-Антиполис» в нескольких милях к северу от Антиба.

Суперканны — это роскошный анклав в горах над Круазетт, но так вполне можно назвать и всю территорию научных парков и сети дорог в горах над долиной Вар. Все вместе это — европейская Силиконовая долина, мир, бесконечно далекий от казино и отелей belle époque, типичных для старой Ривьеры.

У въезда в аэропорт Канны-Манделье расположился музей авиационной старины «Ностальжик авиасьон» — веселенькое собрание древних аэропланов, настоящий праздник души для самолетных фанатиков. Сегодня на новой Ривьере даже авиации нашлось место лишь в добродушно чтимом прошлом.

Дж. Г. Баллард

 

Часть I

 

Глава 1

Гости дворца мечты

Первым человеком, которого я встретил в «Эдем-Олимпии», был психиатр, и, как ни посмотри, думается мне, есть некая закономерность в том, что моим гидом по этому «городу разума», стоящему в холмах над Каннами, оказался специалист по умственным болезням. Теперь я понимаю, что в воздухе офисных зданий бизнес-парка нас подстерегало — как необъявленная война — ждущее своего часа безумие. Для большинства из нас доктор Уайльдер Пенроуз был нашим милым Просперо, эдаким психопомпом, извлекающим на свет наши самые темные фантазии. Помню появившуюся на его лице вкрадчивую улыбку, когда мы обменивались приветствиями, и его бегающие глаза, при виде которых я предпочел не замечать его протянутую руку. Лишь когда я научился восхищаться этим ущербным и опасным человеком, я смог подумать о том, чтобы убить его.

Мы с Джейн решили не лететь из Лондона в Ниццу — это путешествие не длиннее ленча, что подают в самолете на пластиковом подносе, — а поехать на Лазурный берег машиной и последние несколько денечков насладиться свободой, а уж потом сдаться на милость «Эдем-Олимпии» и подчиниться порядкам, заведенным в этой еврокорпорации. Джейн все еще одолевали сомнения насчет предстоящей полугодичной командировки в клинику, принадлежащую бизнес-парку. Ее предшественника, молодого английского врача Дэвида Гринвуда, настигла трагическая, так и не объясненная кончина — после того как он, во внезапном помешательстве, начал палить из ружья. Так уж вышло, что Джейн знала Гринвуда — они работали вместе в больнице Томаса Гая, — и я теперь частенько вспоминал по-мальчишески красивого доктора, одна улыбка которого могла поднять с коек целое женское отделение.

Вспомнить о Гринвуде нам пришлось в Булони, когда наш «ягуар» съехал с парома, курсирующего через Ла-Манш, и покатился по причалу. Джейн, отправившись в табачную лавку за пачкой «житан» (тех самых, контрабандой проносимых сигарет, что помогли нам не сойти с ума за несколько месяцев, пока я валялся в больнице), купила номер «Пари матч», с обложки которого на нас смотрел Гринвуд — из-под заголовка о нераскрытой тайне. Глядя, как моя отважная, но беззащитная молодая жена, усевшись на капоте «ягуара», рассматривает черно-белые фотографии убитых и зернистую схему маршрута смерти, я понял, что ее необходимо еще какое-то время выдержать на расстоянии от «Эдем-Олимпии».

Чтобы не перегревать воображение Джейн и старенький двигатель «ягуара», я решил ехать не по Autoroute du Soleil, а по шоссе «эр-эн-семь». Мы миновали Париж по Peripherique и первый наш вечер провели в видавшей виды лесной гостиничке неподалеку от Фонтенбло, рассказывая друг другу о прелестях «Эдем-Олимпии» и стараясь не замечать старинного охотничьего ружья, висевшего над камином в столовой.

На следующий день, проехав долгие мили, наполненные пением цикад, мы углубились в край оливковых рощ; я уже бывал здесь, когда мальчишкой родители впервые возили меня на Средиземноморье. Удивительно, но многие прежние ориентиры остались на своих местах — семейные ресторанчики, книжные лавки и маленькие аэродромы с беспорядочно стоящими самолетами — именно при виде их я когда-то впервые задумал стать летчиком.

Пытаясь отвлечь Джейн, я рта не закрывал. За недолгие месяцы нашего брака я почти ничего не рассказывал моей эскулапше-жене о себе, а потому эта поездка стала автобиографией на колесах — километры пыли, насекомых и солнца наматывались на спидометр, а вместе с ними раскручивалась моя предыдущая жизнь. Моих родителей не было на свете уже двадцать лет, но я хотел, чтобы Джейн познакомилась с ними — запойным бабником-папашей, барристером с провинциальной клиентурой, и страдающей от одиночества фантазершей-матушкой, постоянно выпутывающейся из очередного безнадежного романа.

В гостинице в Отериве, к югу от Лиона, мы с Джейн сидели в буфете с высокими сводами, за тридцать пять лет ничуть не изменившемся, где кабаньи головы глазели со стен — над полками, уставленными бутылками с самым дрянным алкоголем, какой мне доводилось видеть. Мои родители после обычного сварливого завтрака, состоящего из круассанов и кофе пополам с коньячком, потащили меня во дворец мечты «Facteur Cheval», сказочное творение из камушков, которые старый почтальон привозил из своих разъездов. Работая без устали в течение тридцати лет, он соорудил внушительных размеров кукольный дом, отражавший его простое, но вполне достойное представление о рае на земле. Моя мать, неуверенно ступая после коньяка, поднималась и спускалась по миниатюрным лестницам, слушая, как мой отец зычным баритоном декламирует наивные стишки почтальона. А у меня — обычный для десятилетнего мальчишки интерес к сексуальной жизни родителей! — в голове мысли только о том, что же происходило между ними ночью. И теперь, обнимая Джейн на дорожке у дворца мечты, я понял, что так никогда об этом и не узнаю.

«Конек» вполне мог бы и выжить, но на смену Франции шестидесятых с ее ленчами в придорожных кафе, фантомасовскими «ситроенами» и лозунгами против «Се-эр-эс» пришла новая Франция с ее высокоскоростными монорельсовыми дорогами, «Макдональдсами» и роскошными авиашоу, куда мы с моим двоюродным братом Чарльзом, организовав издательство, специализирующееся на авиационной тематике, наведывались на арендованной «цессне». А новее всего в новой Франции была «Эдем-Олимпия». Эта зона в десяти милях к северо-востоку от Канн на лесистых холмах между Валбонном и морем представляла собой новейший застроечный комплекс, который начался с «Софии-Антиполиса» и скоро превратит Прованс в Силиконовую долину Европы.

Привлеченные налоговыми льготами и климатом, так похожим на северокалифорнийский, десятки межнациональных компаний переехали в бизнес-парк, где теперь работало десять с лишним тысяч человек. Высшее его руководство было наиболее высокооплачиваемой профессиональной кастой в Европе, новой элитой администраторов, банкиров и научных предпринимателей. Роскошно изданная брошюра воспевала видение из стекла и титана, прямиком сошедшее с кульманов Ричарда Ньютры и Фрэнка Гери; однако этот модернизм был очеловечен декоративными парками и искусственными озерами и являл собой более мягкую версию Лучезарного города Корбюзье. Даже я при всем своем скептицизме потерял бдительность.

Рассматривая карты, я положил брошюрку на мою коленную скобу; Джейн тем временем вела наш «ягуар» в направлении Граса по шоссе, к середине дня заполнившемуся машинами. Парфюмерный запах с близлежащей фабрики проник в салон, но Джейн опустила стекло и вдохнула поглубже. Бесшабашный вечерок, проведенный нами накануне в Арле, вернул ее к жизни: мы прогуливались под ручку нетвердой — после обеда с возлияниями — походкой, обследуя то, что, по моему убеждению, было каналом Ван Гога, а оказалось вонючей дренажной канавой за дворцом архиепископа; обоим нам не терпелось поскорее вернуться в гостиницу и улечься в роскошную постель.

Пожалуй, впервые со дня нашей свадьбы румянец стал возвращаться на ее щеки. У нее были внимательные глаза и анемичная кожа вундеркинда.

До встречи со мной Джейн слишком много времени проводила в лифтах и патологоанатомических театрах, и бледное сияние ламп дневного света преследовало ее, как двенадцатилетнего подростка преследуют воспоминания о страшном сне. Но едва мы выехали из Арля, она собралась с силами, готовая принять вызов «Эдем-Олимпии», и я слышал, как она бормочет себе под нос соленые словечки, которые так смущали молодых консультантов из больницы Гая.

— Ну-ка, Пол, приободри меня. Сколько еще осталось?

— Последняя миля всегда самая короткая. Ты, наверно, устала.

— Я неплохо отдохнула — даже не думала, что так хорошо будет. Почему я так нервничаю?

— Успокойся. — Я обхватил ее пальцы вместе с рулевым колесом и направил «ягуар» чуть в сторону, объезжая пожилую женщину на велосипеде с корзинками, из которых торчали длинные французские батоны. — Джейн, тебя ждет колоссальный успех. Ты самый молодой врач в штате и самый красивый. Знающая, трудолюбивая… что еще?

— Нагловатая?

— Ты будешь им полезна. И потом, ведь это всего лишь бизнес-парк.

— Кстати, вот и он — прямо по курсу. Бог ты мой, да он размером с Флориду…

Офисные здания комплекса «Эдем-Олимпии» стали появляться на склонах гор вдоль вытянутой долины, поросшей эвкалиптами и зонтичными соснами. За ними были видны крыши Канн и Иль-де-Лерана — уголок Средиземноморья, при виде которого мое сердце всегда начинало биться сильнее.

— Пол, посмотри-ка туда… — Палец Джейн, указывающий на склон горы, был все еще грязноват — ей пришлось заменить свечу зажигания. Сотни голубых овалов подрагивали, как слезящиеся под солнцем Прованса глаза. — Это что такое — коллекторы для дождевой воды? Или емкости с Шанелью номер пять? А эти люди… Они что — голые?

— Голые. Или почти голые. Это бассейны, Джейн. Посмотри-ка хорошенько на своих новых пациентов. — (В саду собственной виллы какой-то важный босс, разменявший шестой десяток загорелый мужчина, стройный, почти как мальчишка, легко подпрыгивал на трамплине, готовясь нырнуть.) — Крепкий народец… Не могу себе представить, чтобы кого-нибудь из них свалила болезнь.

— Еще как представишь. Работы у меня будет по горло. Тут, небось, на каждом шагу аэропортовый туберкулез и вирусы, которые плодятся только в частных самолетах. А уж что до душевных расстройств…

Я принялся считать бассейны — по числу бирюзовых вспышек, теряющихся за высокими заборами вилл под сенью саговников и бугенвиллий. Через десять тысяч лет, когда Лазурный берег давным-давно уже опустеет, первые археологи будут недоумевать, разглядывая эти пустые ямы с их поблекшими фресками, изображающими тритонов и стилизованных рыбок, — как удивят их эти подводно-солнечные часы, а может быть, алтари чудной религии, оставленные высоко в холмах неким племенем мистиков-геометров!

С шоссе на Канны мы свернули в аллею, которая вела к воротам бизнес-парка. Колеса «ягуара» онемели, заскользив по более шикарному дорожному покрытию — это была чуть ли не измельченная слоновая кость. Здесь, наверно, и мощные покрышки лимузинов-кадиллаков катят беззвучно. Ряды канарских пальм по краям образовывали что-то вроде почетного караула, а на центральной площадке пылали клумбы золотистой пушницы.

Несмотря на этот ослепительный антураж, роскошь «Эдем-Олимпии» была по-старомодному сдержанной — именно такую стратегию выбрали в начале нового тысячелетия расчетливые богачи информационного века. Офисные здания из стекла и серого, отливающего красным металла располагались на солидном расстоянии друг от друга — их разделяли искусственные озера и окруженные дорожками островки леса; здесь вполне мог бы найти себе уютное убежище и современный Робинзон. Едва заметная пелена над озерцами и теплое солнце, отраженное стеклянными стенами, создавали опаловую дымку, отчего весь бизнес-парк казался каким-то миражом, виртуальным городом, выросшим в этом пахнущем соснами воздухе, как sont-et-lumiére видение нового Версаля.

Но работа и реалии корпоративной жизни не давали «Эдем-Олимпии» воспарить к облакам. Снаружи к зданиям прилепились вентиляционные шахты и кабелепроводы — явное свидетельство того, что «Эдем-Олимпия» заботится о прибылях компании и желает угодить акционерам. Тарелки спутниковых антенн на крышах торчали, как апостольники монахинь из ордена сестер-компьютерщиц, верующих в непогрешимость рабочих станций и благость электронной бухгалтерии.

Гравий впился в покрышки «ягуара». Очнувшись от своих грез наяву, Джейн резко затормозила перед постом охраны; старенький спортивный автомобиль замер, словно врезался в стену. Два охранника в униформе подняли головы, оторвав взгляд от своих мониторов; Джейн сделала вид, что не заметила их, и уже готова была отсалютовать им жестом из двух пальцев, но я успел накрыть ее руку.

— Джейн, они на нашей стороне.

— Извини, Пол. Я знаю, мы хотим, чтобы я им понравилась. Опусти свое окно, — она скорчила себе гримаску, посмотревшись в зеркало заднего вида. — Эти дешевые духи. От меня несет, как от девки…

— Ты лучшая девка на Лазурном берегу. Им повезло, что они тебя нашли. — Я попытался ее успокоить, погладив ее руки, завозившиеся с тюбиком помады, — она, как одержимая, не уставала прихорашиваться. Ее запястья были влажными не только потому, что припекало августовское солнце. — Джейн, мы здесь никому ничего не должны. Да ты хоть сейчас можешь передумать. Можем пересечь итальянскую границу и провести недельку в Сан-Ремо…

— Пол, я что — твоя дочь? — Джейн нахмурилась, взглянув на меня, словно я какой-то посторонний и вмешиваюсь в ее личную жизнь. Потом она извиняющимся жестом прикоснулась к моей щеке. — Я подписала контракт на шесть месяцев. После смерти Дэвида у них проблемы со штатом. Я им нужна…

Я видел, что Джейн пытается расслабиться, обращаясь с собой как с пациентом, пребывающим в шоке после автокатастрофы. Она откинулась на потертое кожаное сиденье, полной грудью вдохнула великолепный воздух, а потом медленно выдохнула. Пригладила свою темную челку, которая прикрывала ее высокий лоб и всегда начинала топорщиться ежиком, как только ее нервишки давали о себе знать. Я вспомнил, с каким спокойствием и уверенностью помогала она практиканткам-медсестрам, возившимся со скобой на моей коленке. В глубине души она была озорной девчонкой, новобранцем, прячущим в шкафчике гранату со взрывателем, и, блюдя косный распорядок пансиона и больницы при медицинской школе, тем не менее всегда была готова проявить доброту и прийти на помощь сплоховавшей экономке или санитарке.

Теперь, когда она оказалась в Эдем-Олимпии, настал ее черед бояться сверхинтеллектуальных французских врачей, которые скоро будут ее коллегами. Она села прямо, подняла подбородок. Пальцы ее победно забарабанили по рулевому колесу. С удовольствием убедившись, что ей по силам взять себя в руки, она заметила, что я массирую колено.

— Ах, Пол, эта ужасная скоба… мы ее снимем через пару дней. У тебя все время болит, но ты ни разу не пожаловался.

— Извини, что не мог подменять тебя за рулем. От Мейда-Вейл до Канн путь неблизкий.

— От Мейда-Вейл куда ни езжай путь неблизкий. Я рада, что мы наконец добрались. — Она принялась разглядывать офисные здания на склонах гор, тарелки спутниковых антенн, что фильтруют льющиеся с небес потоки информации. — Вид довольно цивилизованный — на европейский манер. Чистота стерильная. Даже не верится, что здесь кому-нибудь позволят сойти с ума. Бедный Дэвид…

Наше пребывание в «Эдем-Олимпии» прошло под знаком смерти Дэвида Гринвуда, витавшей над искусственными озерцами и рощицами, как призрак Гаврилы Принципа витает над Сараево и Ли Харви Освальда — над Далласом. Так и осталось загадкой, почему этот влюбленный в свою профессию врач-педиатр однажды утром в конце мая вышел из своей виллы и отправился на охоту за людьми. Он убил семерых администраторов высшего звена из «Эдем-Олимпии», прикончил троих заложников, а потом выстрелил в себя. Он не оставил ни посмертной записки, ни послания с проклятиями, а когда полицейские снайперы сомкнули круг, спокойно покончил с собой.

За неделю до нашей свадьбы мы с Джейн видели его на лондонском собрании Médicins Sans Frontières. Симпатичный, но немного наивный Гринвуд показался мне похожим на одержимого миссионера-баптиста: он без устали толковал Джейн об ультрасовременном оборудовании клиники в «Эдем-Олимпии» и об основанном им в Ла-Боке — промышленном пригороде к западу от Канн — приюте для детей-сирот. Волосы растрепаны, брови подняты — вид у него был такой, будто он только что пережил сильнейшее потрясение, узнав обо всех творящихся в мире несправедливостях, с которыми и вознамерился покончить. И при этом он вовсе не был ханжой — рассказывая о шести месяцах, проведенных им в Бангладеш, он сравнивал межкастовое соперничество деревенских проституток с карьерными сражениями, разыгрывавшимися между администраторшами в «Эдем-Олимпии».

Они познакомились, когда Джейн проходила интернатуру в больнице Гая, а потом она частенько сталкивалась с ним, послав свою анкету в то самое зарубежное посредническое агентство, которое и завербовало Гринвуда для работы в «Эдем-Олимпии». Когда она подала документы на эту освободившуюся вакансию врача-педиатра, я было воспротивился, помня, как ее потрясло известие о жуткой смерти Гринвуда. Хотя тот день и был у нее выходным, она тут же достала из шкафа в нашей спальне белый халат и надела его поверх ночной рубашки, положив мне на колени газеты с сообщениями из «Эдем-Олимпии».

Эта трагедия стала главной темой для всей лондонской прессы. Над фотографиями пляжей Ривьеры и изрешеченных пулями дверей в кабинеты убитых администраторов из газеты в газету повторялся заголовок: «Кошмар в Эдеме». Джейн почти не говорила о Гринвуде, но смотрела все телевизионные репортажи о том, как французская полиция сдерживает зевак, хлынувших в «Эдем-Олимпию». Бледные как смерть секретарши словно онемели перед камерами и ни слова не могли сказать о том, как были убиты их боссы. Они как сомнамбулы двигались к ожидавшим их машинам «скорой помощи», а вертолеты тем временем доставляли раненых в больницы Граса и Канн.

Расследование вел судья Мишель Терно — он реконструировал обстоятельства каждого убийства, опросил без числа свидетелей, но никакого убедительного объяснения случившемуся не предложил. Коллеги Гринвуда по клинике в один голос вспоминали его серьезность и упорство. Редакторская статья в «Le Mond» предлагала такую версию: у Гринвуда, пораженного контрастом между всемогуществом «Эдем-Олимпии» и жалким существованием арабов-эмигрантов в Ла-Боке, случился, мол, психологический срыв, он впал в слепую ярость при виде такого неравенства между первым и третьим мирами. Убийства же, полагала газета, были отчасти политическим манифестом, отчасти — воплем боли.

Когда газетные заголовки перестали напоминать об этом деле, Джейн словно забыла о Гринвуде. Но как только появилось объявление об этой вакансии, она позвонила в агентство. Кроме нее, претендентов на эту должность не оказалось, и она быстро убедила меня, что длительный отдых на Средиземноморье сотворит чудеса с моей коленкой — я ее повредил за девять месяцев до этого при аварии самолета, и травма никак не проходила. Мой двоюродный братец Чарльз на время моего отсутствия согласился взять на себя руководство издательством и обещал посылать мне по электронной почте корректуру двух авиационных журналов, которые я редактировал.

Я поехал с радостью, поскольку жаждал помочь Джейн сделать карьеру. В то же время, как и любого мужа, принадлежащего к иному, чем жена, поколению, меня разбирало любопытство насчет прошлых увлечений Джейн. Может быть, они с Гринвудом были любовниками? Вопрос этот порожден был не только ревностью. Может быть, ее держал в объятьях серийный убийца, и, когда Джейн ласкала меня, призрак его смерти обнимал меня вместе с ней. Вдовы убийц навсегда остаются их оруженосцами.

В последнюю ночь на Мейда-Вейл, когда мы лежали в постели, а наши собранные чемоданы стояли в холле, я спросил Джейн, насколько близко она знала Гринвуда. Она в этот момент сидела на мне верхом, и на лице у нее было выражение, как у серьезного и задумчивого подростка — как и всегда, если мы занимались любовью. Она выпрямилась и занесла руку, чтобы стукнуть меня, а потом торжественно заявила, что они с Гринвудом были только друзьями. Я ей почти поверил. Но какая-то невысказанная преданность памяти Гринвуда следовала за нами от Булони до самых ворот «Эдем-Олимпии».

Оскалив зубки, Джейн завела двигатель:

— Ладно, будь что будет. Найди-ка на карте клинику. Там нас встретит некто Пенроуз. Ума не приложу, зачем они послали психиатра, — я им сказала, что ты всю эту братию на дух не выносишь. Кстати, Дэвид его тогда ранил, так что уж, пожалуйста, будь с ним помягче…

Она направила «ягуар» к будке с охранниками, которые совсем потеряли интерес к своим мониторам, заинтригованные этой самоуверенной молодой женщиной за рулем древнего автомобиля.

Пока они проверяли наши документы и звонили в клинику, я разглядывал ближайшие офисные здания и старался представить себе последние отчаянные часы жизни Гринвуда. Он пристрелил одного из своих коллег в клинике. У второго врача — старшего хирурга — на следующий день случился роковой сердечный приступ. Третий его коллега был ранен в руку — доктор Уайльдер Пенроуз, психиатр, который вот-вот должен был показать нам наш новый Эдем.

 

Глава 2

Доктор Уайльдер Пенроуз

Дюжий лобастый малый в мятом полотняном костюме спускался с крыльца клиники, перешагивая через ступеньку и подняв руки в боксерском приветствии. Я решил, что это местный строительный подрядчик, довольный результатами проверки своей простаты, и тоже махнул ему рукой в знак мужской солидарности. В ответ — удар кулаком по воздуху.

— Пол, — голос Джейн звучал неуверенно, — кажется, это мистер?..

— Уайльдер Пенроуз? Вполне вероятно. Ты говоришь, он психиатр?

— Бог его знает. Скорее уж — минотавр…

Я дождался, когда он приблизится к нам, — руки он приставил козырьком ко лбу, защищаясь от солнца. Когда Джейн приоткрыла дверь, он быстро обогнул машину, демонстрируя поразительную для такого крупного человека живость. Его тяжелые ладони приобрели почти балетную грациозность, ощупывая пыльные обводы «ягуара».

— Великолепно… это же настоящая «двойка». — Он придержал дверь для Джейн и пожал ее все еще грязную руку, потом добродушно ухмыльнулся, увидев масляное пятно на своей ладони. — Доктор Синклер, добро пожаловать в «Эдем-Олимпию». Я Уайльдер Пенроуз — у нас будет общая кофеварка на четвертом этаже. Вид у вас совсем не усталый. Наверно, путешествовать в «ягуаре» — просто сладкий сон?

— Пол именно так и думает. Не ему же приходится свечи менять через каждые десять миль.

— Увы! А этот сдвоенный карбюратор, требующий балансировки? Это больше искусство, чем наука. А коробка передач натуральная, старая моссовская? Все равно машина замечательная. — Он обошел вокруг «ягуара» и задрал голову к облакам, словно повелевая им слушать, а потом продекламировал голосом, похожим на голос моего отца: — «Под мелодию «Голубых небес» разматывали мы километры, изнемогая от жары… шоссе «Насьональ сет», платаны…»

— «…шур-шур-шур… — закончил я. — А она с Мишленом в руках сидела рядом со мной, обвязав косынкой волосы».

— Мистер Синклер? — Оставив Джейн, психиатр подошел к пассажирской двери. — Вы здесь первый начитанный авиатор после Сент-Экзюпери. Дайте-ка я вам помогу. Мне рассказали об аварии.

Его сильные руки легко подняли меня с сиденья. На нем были солнцезащитные очки со светлыми стеклами, но я смог увидеть, что его глаза внимательно разглядывают мое лицо, интересуясь не столько следами ушибов (последствия той аварии) на моем лбу, сколько теми слабыми и сильными сторонами моего характера, что запечатлела на моей коже сама природа. Ему было под сорок, и я еще не встречал психиатра моложе и сильнее — настоящий гигант по сравнению с седовласыми специалистами, с которыми я столкнулся в больнице Гая, проходя обследование для летной квалификационной комиссии. За его приветственным пустословием крылась подавляющая вас личность, словно он вел своих пациентов к выздоровлению через страх, через запугивание и таким образом освобождал их от фобий и неврозов. Над его мощными плечами возвышалась голова, массивность которой он прятал, постоянно кивая и гримасничая. Я знал, что, процитировав вслед за ним строки из «Неспокойной могилы», произвел на него гораздо меньшее впечатление, чем «ягуар», но ведь его пациенты были из числа самых образованных людей в мире — и слишком заняты, чтобы интересоваться древними автомобилями.

На солнце голова у меня закружилась, и я, покачнувшись, оперся о машину; тогда он протянул руку, чтобы поддержать меня. Я обратил внимание на его жуткие обгрызенные ногти, все еще влажные от слюны, и инстинктивно подался назад. Для устойчивости я ухватился за дверь, и мы пожали друг другу руки. Его большой палец общупал тыльную сторону моей ладони словно бы в масонском рукопожатии, но на самом деле он просто проверял мои рефлексы.

— Пол, вы устали… — Пенроуз поднял руки, защищая меня от солнца. — Доктор Джейн назначает вам добрый глоток водки с тоником. Мы сейчас поедем прямо в ваш дом, а по пути я буду исполнять обязанности экскурсовода. Вы немного освежитесь, а потом я заберу вашу жену и покажу ей клинику. Впечатлений от одного только приезда в «Эдем-Олимпию» на один день вполне хватает — настоящий культурный шок…

Мы устроились в машине, чтобы проделать последний отрезок пути. Пенроуз забрался на заднее сиденье, заполнив собой все небольшое пространство, словно медведь в берлоге. Он поглаживал и похлопывал потертую обивку, словно подбадривал старого приятеля.

Джейн лизнула для удачи большой палец и включила стартер, твердо решив спуску Пенроузу не давать и радуясь тому, что перегревшийся двигатель завелся.

— Культурный шок?.. — переспросила она. — Вообще-то, мне тут уже понравилось.

— Это хорошо. — Расплывшись в улыбке, Пенроуз подался вперед, к самому ее затылку. — А что именно вам понравилось?

— А то, что здесь никакой культурой и не пахнет. Такой замкнутый мир… Я бы вполне могла к нему привыкнуть.

— Еще лучше. А вы согласны, Пол?

— Абсолютно. — Я знал, что Джейн поддразнивает психиатра. — Мы здесь уже десять минут, а я еще ни одной живой души не видел.

— Ну, тут вы заблуждаетесь. — Пенроуз махнул в сторону двух близлежащих офисных зданий: в каждом было всего по шесть этажей, но длины они были такой, что напоминали положенные набок небоскребы. — Все они сидят там перед своими компьютерами и лабораторными столами. Увы, о Сириле Коннолли здесь можно забыть. Обо всех этих туберозах и сапфировых морях.

— Уже забыл. А кто тут обитает? Крупные международные компании?

— Крупнейшие. «Мицуи», «Сименс», «Унилевер», «Сумитомо» плюс все французские гиганты — «Эльф-Акитан», «Каррефур», «Рон-Пулен». А помимо них сонм фирм поменьше — инвестиционные брокеры, биоинженеры, консультанты по дизайну. Я говорю, как рекламный агент, но, познакомившись с «Эдем-Олимпией», вы сами увидите, что это необыкновенное место. Можно сказать, что это в некотором роде грандиозный эксперимент по освоению будущего.

Я повернул голову и мельком увидел за стеной кипарисов огромную парковку: машины стояли там теснее некуда, передок к капоту, словно нераспроданная недельная продукция завода «Рено». Где-то там, в здании, владельцы этих автомобилей сидели перед своими мониторами, создавая то ли новый собор, то ли систему синеплекс, а может быть, отслеживая мировые цены по кассовым сделкам. Ощущение концентрированного мозгового штурма было вполне реальным, но слегка настораживало.

— Впечатляет, — сказал я Пенроузу. — Это вам не в ресторане прислуживать или в супермаркете за стойкой стоять. А где вы набираете штаты?

— Мы их обучаем. Люди — вот наш самый большой капитал. И даже не столько их профессиональный уровень, сколько их отношение к абсолютно новой культуре рабочего места. «Эдем-Олимпия» — это не просто очередной бизнес-парк. Мы — лаборатория идей нового тысячелетия.

— «Город разума»? Так написано в брошюре.

— Верно. Я ее и писал, в числе прочих. Каждый кабинет, каждый дом и квартира оборудованы кабельной связью с крупнейшими биржевыми маклерами, ближайшим отделением «Тиффани» и нашими больничными бригадами скорой помощи.

— Пол, ты слышишь? — Джейн сунула мне локоть под ребра. — Ты можешь одновременно продавать свои акции «Бритиш Аэроспейс», покупать мне бриллиантовое колье и лежать с сердечным приступом…

— В самую точку. — Пенроуз откинулся на сиденье, прижал нос к поношенной обивке, вдыхая старый запах кожи. — Пол, когда обоснуетесь, я вам настоятельно рекомендую слечь с сердечным приступом. Или с нервным расстройством. В лаборатории вам сделают полный анализ — определят группу крови, фактор свертываемости, нарушения, вызванные дефицитом внимания. Если вы сорвиголова, то можете даже устроить авиакатастрофу — в Каннах-Манделье есть небольшой аэропорт.

— Я подумаю. — Я пошарил в карманах в поисках сигарет — мне не терпелось наполнить салон едким дымом «житан». Проверка, которую устроил нам Пенроуз, частично была игрой для отвода глаз, а частично — обрядом посвящения, но в любом случае она действовала на нервы. Я вспомнил о Дэвиде Гринвуде и подумал — уж не этот ли агрессивный юмор подвигнул молодого англичанина на его отчаянную эскападу? — Ну, а как быть со всякими непредвиденными обстоятельствами?

— Например? Для нас нет ничего непредвиденного. Здесь единственное место на земле, где вы можете получить страховку и на случай форс-мажора.

Я почувствовал, как Джейн напряглась и крепче вцепилась в баранку. Левое переднее колесо заскрежетало о бордюрный камень, но я гнул свое.

— А психологические проблемы? Без них же не обходится?

— Их тут очень мало, — Пенроуз ухватился за спинку сиденья Джейн, намеренно выставляя напоказ свои обгрызенные ногти. И в ту же минуту лицо его напряглось, мощные кости скул и челюстей проступили сквозь все ужимки и гримасы, и в чертах его проглянуло странное выражение — смесь агрессии и неуверенности. — Мало, но есть. Достаточно, чтобы мне было интересно работать. А вообще-то люди здесь счастливы и довольны.

— И вас это огорчает.

— С какой стати? Я же здесь для того, чтобы помочь им реализовать себя. — Пенроуз подмигнул Джейн в зеркало заднего вида. — Вы даже не догадываетесь, как это просто. Сначала сделайте так, чтобы ваш рабочий кабинет стал вашим домом — настоящим домом.

— А квартиры и коттеджи? — Джейн указала на группку вилл в стиле пуэбло. — Это тогда что такое?

— Станции обслуживания, где люди спят и совершают омовения. Человеческое тело — это послушный работяга, его нужно кормить и чистить, а еще — давать ему в меру сексуальной свободы, для разрядки. Во главу угла мы поставили рабочее место как ключевую психологическую зону. У менеджеров среднего звена есть собственные ванные. Даже для секретарши в уединенном алькове предусмотрена софа, где она может прилечь и помечтать о любовнике, обзавестись которым ей никогда не хватит энергии.

Мы ехали вдоль берега большого декоративного озера — в овале зеркально-гладкой воды отражались соседние горы, напомнившие мне Женевское озеро со старым зданием Лиги наций — еще одна попытка выстроить царство святых. Жилые многоквартирные дома выстроились вдоль берега, специальные карнизы защищали балконы от ветра и солнца. Джейн сбросила скорость и попыталась отыскать за окнами хоть одного бездельничающего обитателя.

— Каждый пятый из наших работников живет в «Эдем-Олимпии», — сообщил Пенроуз. — Руководители низшего и среднего звена — в квартирах и таун-хаусах, старший персонал — в отдельных коттеджах, куда вы и направляетесь. Лесопарк смягчает воздействие на психику всей этой стали и бетона. Людей привлекают дополнительные удобства — к их услугам яхты, водные лыжи, теннис, баскетбол и этот бодибилдинг, что так по душе французам…

— А вам? — не удержалась Джейн.

— Мне?.. — Пенроуз уперся своими ладонями-лопатами в крышу и лениво повел плечами. — Я предпочитаю упражнения для ума. А вы, Джейн, занимаетесь спортом?

— Нет.

— Сквош, аэробика, ролики?

— Есть и другие способы повысить потоотделение.

— Бридж? Тут полно картежников, ярых, но не очень опытных; вы вполне можете составить состояние на выигрышах.

— Извините, но у нас есть дела поинтереснее.

— Любопытно… — Пенроуз наклонился вперед — так близко к Джейн, что, казалось, он обнюхивает ее шею. — Расскажите-ка мне об этом.

— Ну… — лицо Джейн было абсолютно непроницаемым, — обмен женами, новейшие амфетамины, детская порнография. Что мы еще любим, Пол?

Пенроуз осел, добродушно фыркнув. Я обратил внимание, что он все время поглядывает на соседнее, пустое, сиденье. В машине был и четвертый пассажир: тень доктора, побежденного ухоженными подъездными дорожками и офисными зданиями с непрозрачными стеклянными стенами. Мне пришло в голову, что Гринвуд перенес тяжелую психическую травму, вероятно, правда, никак не связанную с «Эдем-Олимпией».

Рядом с жилыми домами расположился торговый комплекс — подведенная под крышу рыночная площадь с неимоверным числом бутиков, кондитерских, косметических салонов. Блестя на солнце, ряды супермаркетных тележек ждали покупателей, которые появятся лишь с наступлением темноты. Нимало не утратив самоуверенности, Пенроуз махнул рукой в сторону скучающих кассирш.

— Грасс и Ле-Канне не так далеко, но здесь у вас все под рукой. Все что душе угодно — спортивный инвентарь, видеопрокат, «Нью-йоркское книжное обозрение»…

— Разве здесь нет интернет-торговли?

— Есть. Но люди предпочитают являться в храм. Хождение по магазинам — это последний фольклорный обряд, который способствует созданию социума… Вместе с транспортными пробками и очередями в аэропортах. В «Эдем-Олимпии» есть собственная телестанция — местные новости, новые товары в супермаркете…

— А фильмы для взрослых?

Наконец-то Джейн, казалось, проявила какой-то интерес, но Пенроуз ее уже не слушал. Его внимание привлекла троица сенегальцев — торговцев бижутерией, бродивших между пустыми столиками кафе в цветастых плащах, выцветших от солнца. Их темные лица — чуть ли не самые черные в черной Африке — отливали каким-то серебристым блеском, словно одна из местных биотехнологических фирм преобразовала их гены в соответствии с требованиями века электронной почты и «интелсата». Какие-то уловки пополам с везением помогли им просочиться мимо охраны — и все для того, чтобы продавать свои побрякушки в безлюдном, как оказалось, мире.

Мы остановились перед светофором, и Пенроуз, достав мобильный телефон, сделал вид, будто набирает номер. Он впился глазами в торговцев, но старший из этой троицы, вежливый старик, не обращая внимания на психиатра, принялся трясти своими браслетами перед Джейн, мучая ее своей смиренной улыбкой.

У меня возникло сильное желание купить что-нибудь — хотя бы для того, чтобы досадить Пенроузу. Но тут загорелся зеленый.

— А как насчет преступности? — спросил я. — Такое ощущение, что с безопасностью тут… несколько не того.

— Безопасность здесь на высшем уровне. Или должна быть на высшем. — Пенроуз принялся разглаживать помятые лацканы своего пиджака — следствие непроизвольных проявлений его пылкого темперамента. — У нас собственная полиция. Очень тактичная и действенная — до тех пор, пока в ней нет нужды… Эти коробейники проникают всюду. Странным образом прогресс обходит их стороной. Выройте вокруг Монпарнасской башни ров глубиной сто футов — они через пять минут будут на ее крыше.

— А что в этом страшного?

— В том смысле, какой вы имеете в виду, — ничего. Хотя напоминание о непредсказуемом внешнем мире, конечно, действует на нервы.

— Опавший лист? Внезапный ливень? Птичий помет на рукаве?

— Да, что-то вроде этого. — Пенроуз заставил себя успокоиться, обхватив руками свою мощную грудную клетку. — Кстати, расизмом здесь и не пахнет. У нас тут кого только нет — американцы, французы, японцы. Даже русские и восточноевропейцы.

— А черная Африка?

— На самом высоком уровне. Мы здесь настоящий плавильный котел. На Ривьере всегда так было. Главная валюта сегодня — талант, а не богатство или роскошь. Забудьте о преступности. Важно то, что обитатели «Эдем-Олимпии» сами себя считают своей полицией.

— Что не соответствует истине — но заблуждение это полезно, да?

— Именно. — Пенроуз хлопнул меня по плечу, демонстрируя свой шутливый настрой. — Пол, я уверен, вы здесь будете счастливы.

Дорога поднималась вверх по густо засаженным деревьями северо-восточным склонам бизнес-парка — ни Канн, ни далекого моря отсюда не было видно. Мы остановились у автоматически закрывающихся ворот, и Пенроуз набрал на панельке трехзначный номер. Белая металлическая решетка беззвучно поднялась, допуская нас в этот анклав, отделанный по последнему слову современной архитектуры, — на ближайшие полгода он должен был стать нашим домом. Сквозь кованые плетения калиток я видел безлюдные теннисные корты и бассейны, ждущие возвращения владельцев. Над безукоризненно вылизанными садами висел дух той благополучной кататонии, которую можно купить только за деньги.

— А медицинский персонал?.. — Джейн наклонила голову, слегка ошеломленная этими представительными улицами. — Они все здесь живут?

— Только вы и профессор Уолтер, глава сердечно-сосудистого отделения. Можете называть это просвещенным эгоизмом. На душе спокойнее, если знаешь, что поблизости есть хороший кардиолог и педиатр на тот случай, если у жены приступ стенокардии, а ребенок подавился галетой.

— А вы? — спросил я. — На случай, если неожиданно накатит депрессия?

— Ну, с этим-то до утра они доживут. Я обитаю в поселке с другой стороны горы. Наш склон обращен на север — так сказать, сумрачный мирок для людишек помельче. — Пенроуз улыбнулся сам себе, радуясь случаю высказаться откровенно. — Заправилы компании, от которых зависит доступ к кормушке, считают, что они-то не нуждаются в психиатрической помощи.

— А на самом деле?

— До поры до времени. Но я над этим работаю. — Пенроуз чуть подался вперед и показал в просвет между платанами. — Сбросьте газ, Джейн. Вы почти дома. Отныне вы живете в предместье рая…

 

Глава 3

Умопомрачение

Гигантский саговник протянул свои желтые ветви над плитками дорожки и отливающей хромом, вскинутой в прыжке фигуркой дельфинчика к лакированной парадной двери. За бугенвиллией, вьющейся по внешней стене, я разглядел обтекаемой формы балконы и зубчатую крышу большой виллы в стиле арт-деко — ее зеленоватые с синим скаты напоминали гофрированные паруса. Окна-иллюминаторы и световые люки на крыше, казалось, выходили в 1930-е годы — в исчезнувший мир Коула Портера и пляжных костюмов, лесбиянок-морфинисток и шикарных портретов кисти Тамары де Лемпика. Все сооружение было недавно покрашено заново, и фосфор, примешанный к белой краске, придавал поверхности чуть ли не люминесцентные свойства, словно эта изящная вилла представляла собой какой-то астрономический инструмент, который вел отсчет тайного времени «Эдем-Олимпии».

Это даже на Джейн произвело впечатление: не успели мы выйти из пыльного «ягуара», как она принялась разглаживать на себе помявшиеся в дороге брюки. В доме царила тишина, но где-то в саду был бассейн, наполненный неугомонной водой. Из-за отраженных ее неспокойной поверхностью зайчиков ровные стены виллы казались щербатыми. Этот же свет рябил в солнечных очках Джейн, отчего вид у нее стал какой-то раздраженный и уязвимый, как у посетителя киностудии, который ошибочно забрел в декорации не того фильма. Пенроуз почти инстинктивно подошел к Джейн, снял с нее очки и решительно сунул ей в руку.

От дороги к алюминиевым воротам рассчитанного на три машины гаража вел бетонный пандус. На нем стоял зеленоватый «рейндж-ровер» службы безопасности «Эдем-Олимпии». К водительской дверце джипа прислонился охранник в форменной одежде — стройный, довольно светлокожий негр с тонкими и почти восточноафриканскими чертами: узким носом и высоким лбом. Лезвием перочинного ножа он чистил кнопки своего мобильного телефона и молча наблюдал, как мы разглядываем дом.

Пенроуз представил нас. Говорил он через плечо, стоя спиной к охраннику, словно окружной уполномоченный — с деревенским старостой.

— Джейн, это Фрэнк Гальдер. Если понадобится, он в любое время на связи. Фрэнк, помогите доктору Синклер занести багаж в дом.

Охранник как раз собирался усесться в свой «рейндж-ровер». Он открыл дверь, и я на пассажирском сиденье увидел «Ночь нежна». Моего взгляда он избегал, но, когда повернулся к психиатру, заговорил уверенно и спокойно.

— Меня ждут в офисе, доктор Пенроуз. Я должен отвезти в аэропорт мистера Нагамацу.

— Фрэнк… — Пенроуз поднял руку, разглядывая на солнце неровные кромки своих обгрызенных ногтей, — мистер Нагамацу может подождать пять минут.

— Пять минут? — Гальдер, похоже, был поражен этими словами, словно Пенроуз просил его задержаться на пять часов или пять лет. — Служба безопасности, доктор, это как швейцарские часы. Все зависит от организации. Это высококлассное время, и вы не можете просто по своей прихоти останавливать систему.

— Знаю, Фрэнк. А человеческий мозг — что-то вроде этого замечательного старого «ягуара», о чем я вам все время и толкую. Мистер Синклер еще не оправился после серьезной травмы. А доктору Джейн нельзя уставать — у нее слишком важные пациенты.

— Доктор Пенроуз… — Джейн возилась с замком «ягуаровского» багажника, пытаясь скрыть смущение, в которое ее вогнали эти препирательства. — У меня хватит сил отнести в дом мой чемодан. Вместе с Полом.

— Нет-нет, Фрэнк горит желанием вам помочь. — Пенроуз вскинул руку в сторону Джейн — помолчите, мол. Он неторопливо направился к Гальдеру, повел плечами в полотняном пиджаке, а потом расправил их перед охранником, как боксер на взвешивании. — И потом, мистер Синклер — летчик.

— Летчик? — Гальдер взглянул на меня, его резко очерченные ноздри сузились, словно преграждая доступ запаху дорожного пота, исходившему от моей несвежей рубашки. — Летаете на планерах?

— Да нет, на самолетах. Я служил в Королевских ВВС. А дома в Англии у меня есть старенький «Гарвард».

— Ну, если летчик, — Гальдер взял у Джейн ключи и открыл багажник, — тогда другое дело.

Оставив Гальдера таскать чемоданы, мы направились к дому. Пенроуз отпер кованую калитку, и по тропинке, которая вела на застекленную террасу, мы вошли в тишину сада.

— Очень любезно с его стороны, — сказал я Пенроузу. — Таскать чемоданы входит в круг его обязанностей?

— Нет, конечно. Он мог бы пожаловаться на меня, если бы захотел. — Радуясь своей маленькой победе, Пенроуз сказал Джейн: — Я люблю все поставить с ног на голову, чтобы адреналин выделялся. Чем больше они вас ненавидят, тем больше ходят перед вами на цыпочках.

Джейн оглянулась на Гальдера, который затаскивал чемоданы через калитку.

— Не думаю, что он вас ненавидит. У него вид разумного человека.

— Вы правы. Гальдер слишком высокомерен, чтобы презирать кого бы то ни было. Но это не повод обманываться на его счет.

За домом располагался просторный сад с теннисным кортом, окруженной розовыми кустами беседкой и бассейном. У неспокойной воды стояли несколько пляжных кресел, и от влажных подушек под солнечными лучами поднимался пар. Я подумал — уж не Гальдер ли, поджидая нас здесь, устал и, быстренько раздевшись, выкупался. Потом я заметил красный мяч на трамплинной доске — с его пластиковой поверхности еще стекали капли. Я внезапно представил себе, как этот угрюмый молодой охранник скачет, словно теннисист, у задней линии вдоль кромки бассейна и швыряет мяч, чтобы поймать его, когда тот, ударившись о поверхность и взбунтуя воду, отскочит от дальней стенки.

Пенроуз и Джейн шли впереди, а когда я добрался до террасы, меня обогнал и Гальдер. Я стал подниматься по ступенькам, и он посторонился.

— Спасибо, что помогли, — сказал я ему. — Мне бы с этими чемоданами не справиться.

Он замер на мгновение, уставившись на меня своим оценивающим взглядом, в котором не было ни симпатии, ни враждебности.

— Это моя работа, мистер Синклер.

— Это не ваша работа, но все равно спасибо. Я попал в небольшую авиакатастрофу.

— Сломали колени. Вот уж не повезло, так не повезло. — Он говорил с американским акцентом, хотя и приобретенным где-то в Европе — может быть, работал охранником в местном отделении «Мобил» или «Эксон». — У вас коммерческая лицензия?

— Частная. Была, пока ее не отобрали. Теперь я издаю книги по авиации.

— Теперь у вас будет время написать свою. Многие вам позавидовали бы.

Он стоял спиной к бассейну, подрагивающие лучики отражались в бусинках воды на кобуре его пистолета. Сложен он был атлетически, но двигался легко и проворно, как профессиональный танцор, — мастер танго, который читает Скотта Фитцджеральда, а свои разочарования топит в бассейнах. На какое-то мгновение передо мной возникло странное видение: Гальдер споласкивает в бассейне свой пистолет, смывая кровь Дэвида Гринвуда.

— Держите штурвал крепче, — отсалютовал он мне вскинутой ладонью и пошел прочь. Обходя бассейн, он чуть наклонился и плюнул в воду.

Мы расположились на террасе под скатом крыши, слушая доносящиеся из соседних садов звуки — мягкие хлопки парусиновых полотнищ и журчание поливальных установок. Ниже виднелись улицы Канн, над которыми навис двойной купол отеля «Карлтон», а вдоль далекого берега неслась бесконечная цепь машин. Солнце перевалило за Ла-Напуль и теперь сверкало на порфирных скалах Эстереля, освещая наполненные лавандовой пыльцой долины, похожие на пыльные задники снятого с показа театрального спектакля. На востоке, за мысом Антиб, вырастали многоквартирные зиккураты Марина-Бе-дез-Анж; дома эти казались больше Приморских Альп, а их огромные искривленные фасады сверкали на солнце, как начищенный котел.

Бассейн успокоился. Плевок Гальдера почти растворился: течения, возникавшие в нагретой солнцем воде, растянули его в завитки, похожие на спирали туманности. Нетерпеливый плавунец оседлал один из извивов и жадно заглатывал его.

Экскурсия по дому, устроенная Пенроузом, произвела на Джейн сильное впечатление — казалось, перспектива стать хозяйкой этого внушительного особняка в стиле арт-деко потрясла ее. Я, прихрамывая, тащился за ними, а Пенроуз демонстрировал ей кухню, рассказывая о назначении керамических печек и панелей управления — всяческих циферблатов там было больше, чем на пилотском пульте. В кабинете, который представлял собой настоящий автономный офис, Пенроуз показал нам целую компьютерную библиотеку, телеметрические линии связи с больницами в Каннах и Ницце, а также банк историй болезни.

Усевшись перед монитором, Джейн затребовала рентгеновские снимки моих коленок — вместе с беспристрастными описаниями того происшествия и фотографией «Гарварда», заложившего крутой вираж на рулежной дорожке, они находились теперь в файлах клиники. Скрипя зубами, Джейн прочитала заключение патолога о редкой инфекции, которая на столько месяцев приковала меня к креслу-каталке.

— Вся самая последняя информация — чуть ли не о том, что мы ели сегодня на завтрак. Может, мне и удастся взломать файлы Дэвида…

Я похлопал ее по плечу — я был горд своей пылкой юной женой.

— Джейн, ты, чувствую, от этой Эдем-Олимпии мокрого места не оставишь… Слава богу, здесь ничего не написано о моих мыслях.

— Напишут, дорогой, напишут…

Поглядывая в сад, Джейн докончила свой спритцер — ее тянуло поскорее вернуться к монитору.

— Я дам вам список интересных ресторанов, — сказал ей Пенроуз. Он сидел посреди плетеного диванчика, раскинув руки, словно индуистский святой, и разглядывая нас в своей привычной манере. — В «Тету» в Гольф-Жуане лучшие дары моря. В «Ше Фели» в Антибе вы можете отведать любимую кровяную колбасу Грэма Грина. Для людей действия, вроде вас, Пол, это настоящее святилище.

— Сходим, — я полулежал на мягких подушках, наблюдая, как легкий самолет над Круазетт тянет за собой рекламное полотнище. — Здесь такая благодать. Все абсолютно идеально. Что же могло случиться?

Пенроуз молча уставился на меня; на лице его сперва вспыхнула, а потом, как умирающая звезда, погасла улыбка. Глаза у него закрылись, и он словно бы впал в короткую фугу — неустойчивое состояние в преддверии эпилептического припадка.

— Уайльдер… — Джейн с тревогой глянула на него и помахала рукой, чтобы привлечь его внимание. — Доктор Пенроуз… Вы…

— Пол? — придя в себя, Пенроуз повернулся ко мне. — Самолеты — это так сложно… Извините, я не расслышал, что вы говорили.

— Здесь кое-то случилось, — я махнул рукой в сторону офисных зданий бизнес-парка. — Десять человек были убиты. Почему Гринвуд сделал это?

Пенроуз застегнул свой пиджак, пытаясь спрятать мощные плечи. Он уселся прямо и заговорил едва слышным голосом:

— Говоря по правде, Пол, мы понятия не имеем. Объяснить случившееся невозможно, и эта история чуть не стоила мне работы. Эти убийства бросили черную тень на «Эдем-Олимпию». Двадцать восьмого мая были убиты семь человек из высшего звена администрации.

— Но почему?

— Крупные корпорации тоже хотели бы знать, — Пенроуз поднял руки, грея их на солнце. — Откровенно говоря, я не смог сообщить им ничего.

— Может быть, Дэвид был несчастлив? — Джейн поставила стакан. Она наблюдала за Пенроузом так, словно перед ней был помешавшийся пациент, который случайно забрел в приемный покой и вот рассказывает какую-то бредовую историю о смертоубийствах. — Мы с ним работали вместе в больнице Гая. Он был несколько высокомерен, но, в общем-то, стоял двумя ногами на земле.

— Именно, — в голосе Пенроуза слышалась убежденность. — Ему здесь нравилось, нравилась его работа в больнице, в детском приюте в Ла-Боке. Дети были от него без ума — маленькие североафриканцы, алжирские французы… в основном, брошенные семьями. Они в жизни не сталкивались ни с кем, похожим на Дэвида. Еще он помогал в Манделье, в метадоновой клинике…

Джейн разглядывала свой пустой стакан. В липком осадке на боковой стенке трепыхала крылышками завязшая мошка.

— Он когда-нибудь отдыхал? Похоже, бедняга перетрудился.

— Нет, — Пенроуз снова закрыл глаза. Он пошевелил головой — не забрезжит ли хоть лучик света во мраке внутри его черепной коробки. — Он ходил на курсы арабского и испанского, чтобы говорить с детьми в приюте. Я никогда не видел его в подавленном состоянии.

— Может быть, он перебрал антидепрессантов?

— Я ему ничего такого не выписывал. И вскрытие ничего не показало. Никакого вам ЛСД, никаких амфетаминов.

— Он был женат? — спросил я. — Жена бы наверняка заметила, если что.

— Если бы он был женат! Был у него романчик кое с кем из отдела управления имуществом…

— С мужчиной или женщиной?

— С женщиной. С кем еще? — Джейн прореагировала слишком уж темпераментно. — Гомосексуалистом он не был точно. Она что-нибудь сообщила?

— Ничего. Их роман к тому времени уже несколько месяцев как закончился. Печально, но есть вещи, которые навсегда останутся тайной.

Пенроуз нахмурился, уставившись в бассейн, и закусил ноготь. Сад теперь погрузился в тень — день клонился к вечеру, и солнце покинуло долину «Эдем-Олимпии», закатившись за верхние этажи офисных зданий, которые плыли над деревьями, как летающие каравеллы. Лицо Пенроуза побледнело — следствие нашего разговора. Теперь двигались только его руки. Они улеглись на подушки подле него и, вздрагивая и подергиваясь, жили собственной жизнью.

— А больше никто тут не замешан? — Я махнул в сторону Канн. — Может быть, какие-нибудь заговорщики со стороны?..

— Следователь ничего такого не нашел. Полицейская бригада провела тут несколько недель — восстанавливала сцены убийств. Эдакий театр под открытым небом. Можно было подумать, «Эдем-Олимпии» не дают покоя лавры Эдинбурга с его фестивалем. А зарубежные правительства тем временем требовали результатов. Сюда съехалось столько психологов, что в аэропорту перегрелись ленты транспортеров. А в конференц-зале «Нога-Хилтон» даже телевизионные дебаты устроили. Но так ни к чему и не пришли.

— Он ведь и вас пытался убить. — Джейн оттолкнула от себя стакан — сердитое жужжание насекомого действовало ей на нервы. — Вы были ранены. Как он выглядел, когда в вас стрелял?

Пенроуз вздохнул. Из его широкой груди при этих воспоминаниях словно вышел весь воздух.

— Я, слава богу, его не видел. Не уверен, что он и метил-то в меня. Я проверял что-то в фармацевтической кладовой, и как раз в этот момент разлетелась стеклянная дверь. Дэвид из коридора стрелял в профессора Берту. Когда я кое-как остановил кровотечение, его уже и след простыл.

— М-да, невесело… — Внезапно я проникся сочувствием к Пенроузу. — Ну и кошмар вы пережили!

— Дэвиду было хуже. — Пенроуз посмотрел на свои неугомонные руки, потом кивнул мне, благодарный за это проявление сочувствия. — Понимаете, Пол, это не объяснить. Наверно, какой-то глубинный психоз вызревал у него годами, какой-то кризис, уходящий корнями в самое его детство.

— Дэвид знал кого-нибудь из убитых лично?

— Всех знал. Несколько человек входили в руководство приюта в Ла-Боке, как, например, Доминика Серру, маммолог из клиники. Она много свободного времени отдавала приюту. Одному богу известно, зачем Дэвиду понадобилось ее убивать.

— Может быть, его настоящей целью была «Эдем-Олимпия»? — Джейн вынесла стакан на открытый воздух и пальцем вытолкнула мошку на свободу. — Мне-то здесь нравится, но как-то оно вызывающе богато…

— Мы думали об этом. — Пенроуз наблюдал за насекомым и улыбался, глядя, как оно маневрирует в воздухе с сердитым жужжанием. — Но «Эдем-Олимпия» — это бизнес-парк. Здесь ведь не «Метрополис» Фрица Ланга. Съездите в Ле-Канне или Грас, и вы найдете там десятки старомодных баров, где можно наслаждаться пастисом, а можете поставить на какую-нибудь лошадку в Лоншане.

— А если это как-то связано с политическими проблемами третьего мира? — предположил я. — Транснациональные корпорации — идеальная цель для террористов.

— «Ай-би-эм Юроп»? «Ниппон Телеграф»? — Пенроуз отрицательно покачал головой. — Здешние компании никак не связаны с третьим миром. Ни одна из них не использует каучук, или бокситы, или грошовую рабсилу. Сырье, которым пользуются в «Эдем-Олимпии», — это первосортная информация. И потом, политические террористы не используют людей вроде Дэвида Гринвуда. Хотя то, как он все это осуществил, — восхитительно. Он, вероятно, знал, что, как только объявят тревогу, все двери туг же крепко-накрепко задраят.

— Так оно и было?

— Крепче, чем монашка сводит колени. Когда до него дошло, что все кончено, он вернулся сюда и убил заложников — пару дежурных водителей и инженера-эксплуатационщика. Зачем он их захватил — одному богу известно…

— Постойте-ка, — Джейн сделал несколько шагов в направлении Пенроуза. — Вы хотите сказать?..

— Да, как это ни трагично, но он убил всех троих.

— Здесь? — Джейн схватила меня за запястье, ее ногти чуть не до кости впились в мою кожу. — Вы хотите сказать, что это вилла Дэвида?

— Естественно. — Казалось, что вопрос Джейн вызвал у Пенроуза недоумение. — Этот дом предназначен для педиатра клиники.

— Так значит, убийства начались… — Джейн внимательно разглядывала побеленные стены террасы, словно предполагая увидеть на них кровавые отпечатки ладоней. — Дэвид жил в этом доме?

Пенроуз опустил голову, сердясь на себя, что не сумел сдержать язык за зубами:

— Джейн, я вовсе не хотел вас пугать. Все это произошло в гараже. Дэвид пристрелил заложников там, а потом покончил с собой. Его нашли в машине.

— И все равно… — Джейн неуверенно сделала шаг по плиточному полу. — Такое странное ощущение. Оказывается, Дэвид жил и планировал все эти жуткие убийства здесь.

— Джейн, — я взял ее за руки, но она вырвалась. — Тебя что, это устраивает? Пенроуз, не могли бы мы переехать в другой дом? Мы снимем виллу в Грасе или Валлорисе.

— Да, вы бы могли переехать… — Пенроуз безучастно разглядывал нас. — Но только из-за этого возникнет масса проблем. На дома здесь большой спрос — ни одного свободного нет. В контракте Джейн оговорено, что она будет жить в «Эдем-Олимпии». Нам бы пришлось подыскивать вам квартиру рядом с торговым центром. Квартиры там, конечно, ничего, но… Джейн, извините, что расстроил вас.

— Все в порядке. — Не сводя глаз с Пенроуза, Джейн вытащила зажим из сумочки, разгладила свои длинные — до плеч — волосы и собрала их в тугой пучок. — Вы уверены, что никто не был убит здесь?

— Абсолютно. Это произошло в гараже. Говорят, все кончилось в считанные секунды. Несколько выстрелов один за другим. Как об этом подумаешь — сердце ноет.

— Ноет, — повторила Джейн обыденным, сухим тоном. — Значит, гараж?..

— Он фактически построен заново. От первоначального сооружения почти ничего не осталось. Обсудите все с Полом и завтра дайте мне знать.

— Джейн… — Я погладил ее щеку, которая теперь по цвету напоминала беленые стены. Лицо ее заострилось, как у испуганного ребенка, а косточки переносицы, казалось, вот-вот прорежут кожу. — Как ты себя чувствуешь?

— Странновато. А ты — нет?

— Мы можем переехать. Я найду какой-нибудь отель в Каннах.

Пенроуз достал свой мобильный телефон.

— Я скажу Гальдеру, чтобы отвез вас в «Мартинес». У нас там есть несколько гостевых номеров.

— Нет. — Джейн чуть отодвинула меня в сторону и взяла у Пенроуза трубку. — Я слишком устала. Мы проделали долгий путь. Нам нужно время все это обдумать.

— Хорошо. Вы ведете себя в высшей степени разумно. — Пенроуз наклонил голову — жест чуть ли не заискивающий. Хотя он и проявлял участие, его поведение меня настораживало. Он намеренно скрыл от нас тот важнейший факт, что Дэвид Гринвуд жил в этом доме и умер прямо здесь. Разумеется, Пенроуз опасался (и правильно опасался!), что Джейн ни в какую не согласилась бы подписать контракт с «Эдем-Олимпией», если бы знала об этом.

Я обвел взглядом стулья и столики на террасе — безликая, хотя и дорогая мебель фабричного изготовления. Я вдруг осознал, что Джейн здесь — такая же обслуга, как Гальдер и другие охранники, убитые водители и инженер, а потому свои чувства должна держать при себе. Уважающие себя дантисты не сетуют на то, что их богатые клиенты плохо следят за зубами. Я вспомнил то особое выражение на лице Гальдера, когда он стоял, прислонившись к двери «рейндж-ровера», и смотрел на нас, — вот, мол, счастливчики, допущенные в сей роскошный анклав.

Пенроуз попрощался с Джейн и подождал у бассейна, пока я найду свою трость. Он снова надел солнцезащитные очки, и теперь капельки пота у него под глазницами были не видны. В своем помятом полотняном пиджаке с влажными воротником и лацканами он казался одновременно хитрым и заносчивым: сознательно и без нужды провоцировал нас, но при этом не слишком интересовался нашей реакцией.

Подойдя к нему, я сказал:

— Спасибо за экскурсию. Дом просто превосходный.

— Хорошо. Может, вы и останетесь. Вашей жене здесь нравится.

— Вряд ли.

— Поверьте мне. — Улыбка, словно потерявший мачту корабль, скользнула по его лицу; бог знает, о чем он в это время на самом деле думал. — В «Эдем-Олимпии» вы будете очень счастливы.

Я проводил Пенроуза до дороги и дождался вызванной им ближайшей патрульной машины.

— Вот еще что… — спросил я. — Почему вы сказали Гальдеру, что я — летчик?

— Я ему это сказал? Надеюсь, это не очень вас задело.

— Нет. Но вы это намеренно подчеркнули.

— Ну, Гальдера трудно чем-нибудь удивить. У него тот особый снобизм, что свойствен слугам богачей. Но уж если он ваш охранник, то должен относиться к вам серьезно. Я подумал, что это поможет сломать лед.

— И впрямь помогло. Он что, летчик-любитель?

— Нет. Его отец служил в ВВС США. Они дислоцировались на базе в Манхейме. А его мать — немка, работала в гарнизонном магазине. Он бросил ее с ребенком, а теперь возглавляет небольшую авиакомпанию в Алабаме. Он был одним из немногих черных офицеров в то время. Гальдер его никогда не видел.

— Возглавляет авиакомпанию? Это звучит.

— По-моему, в ней всего два самолета. Гальдер путает авиацию со своим желанием утереть нос отцу.

— Погладили, значит, его по головке?

Пенроуз игриво хлопнул меня по плечу — удар был такой силы, что я замахнулся на него тростью. Он отошел чуть в сторону и подал знак приближающейся машине.

— Погладил по головке? Да. Но сейчас я говорю не как психиатр.

— А когда-нибудь вы говорите как психиатр?

С театральным хихиканьем Пенроуз хрястнул кулаком по подъемной двери гаража, потом бросил свое крупное тело на пассажирское сиденье «рейндж-ровера» — вплотную к водителю. Звук его ехидного смешка, добродушного, но глумливого, был поглощен шумом вибрирующих металлических реек — напоминание о преступлении, которое словно бы все еще отдавалось эхом в этом обитом сталью гараже и рвалось из него наружу в теплый августовский воздух.

Джейн ушла с террасы и теперь сидела в кабинете за компьютером, выбирая скринсейвер. Я, прихрамывая, направился к ней; расстояния этого дома уже успели меня утомить. Джейн, не отрывая глаз от монитора, протянула мне руку. Сидя в одиночестве в этой комнате, она выглядела как нельзя лучше: очаровательная инженю из пьесы Кауарда, действие которой перенесено в наши дни. Я оперся на ее плечо, радуясь возможности побыть наедине с моей умненькой молодой женой.

— Что там было, Пол? Ты его стукнул?

— Вообще-то, это он меня ударил.

— Отталкивающий тип. Ты в порядке? — Она взяла у меня трость и пододвинула мне стул. — Насчет того, кто как бьет: доктор Уайльдер Пенроуз явно бьет ниже пояса.

— Ты хочешь сказать, что он не сообщил нам сразу всю правду о Дэвиде? Это явно в его стиле. С ним нужно держать ухо востро. — Я сел рядом с Джейн и принялся разглядывать замысловатую кривулину на мониторе, вращающуюся, будто навязчивый фрагмент пейслийского узора в каком-нибудь ночном кошмаре. — Что ты о нем думаешь?

— Он интеллектуальный бандит. — Джейн стала массировать мою коленку. — Этот наезд на Гальдера из-за наших чемоданов. А как он отвратительно смотрел на этих африканских торговцев. Он расист.

— Нет. Он пытался нас спровоцировать. Гости из либеральной Англии — мы же наивны, как старые девы. Лучшего объекта и не придумаешь. А все-таки — теперь он твой коллега. Не забывай, тебе с ним нужно поладить.

— Полажу, не беспокойся. На самом деле психиатры не опасны. Вот хирургов — тех действительно нужно побаиваться.

— Похоже, ты знаешь это на собственном опыте.

— Знаю. Все психиатры тайно мечтают о самоубийстве.

— А хирурги?

— Те мечтают убивать своих пациентов. — Она развернулась на вращающемся кресле спиной к компьютеру. — Чудной у нас был денек, Пол.

— Это еще мягко сказано. Не знаю, заметила ли ты, но тут идет какая-то странная игра. Пенроуз нас испытывает. Он хочет понять, подходим ли мы для «Эдем-Олимпии».

— Я подхожу. — Джейн подняла голову, и на ее подбородке проявился оставшийся с детских времен шрамик. — Почему бы нет?

— Значит, ты хочешь остаться?

— Хочу. Здесь прекрасные возможности. Мы должны ими воспользоваться.

— Хорошо. Я буду тебе опорой.

Джейн дождалась, когда я ослаблю свои объятия, потом отстранилась, уперев руку мне в грудь:

— Пол, только вот еще что… Это важно. О Дэвиде Гринвуде мы больше говорить не будем.

— Джейн, он был мне симпатичен…

— Правда? Что-то я в этом не уверена. Ничего не поделаешь: мы никогда не узнаем, что с ним произошло. Он не вернется, так что хватит ломать о нем голову. Договорились? Ну, пошли наверх распаковываться.

Джейн шла впереди, волоча свой кожаный чемодан. Я, прихрамывая, тащился следом — в одной руке трость, в другой — две мягкие сумки. Мы добрались до спальни, и Джейн рухнула на диван цвета слоновой кости. Она потерлась щекой о шелковые подушки.

— Пол, не слишком ли это шикарно для наемного работника? Ты не спрашивал себя — почему так?

— Может быть, они пытаются всучить нам взятку? Да нет, вряд ли. Просто ты — консультант-педиатр, принадлежишь к новой профессиональной элите.

— Да брось ты. — Джей расстегнула пуговицы на блузочке. — Я всего лишь голоштанный докторишка с краткосрочным контрактом. Но все равно — главное, здешнее солнце залечит твои болячки. Еще до нашего отъезда ты снова будешь играть в теннис.

— Может, даже и тебя обыграю.

— Это входит в обязанности доктора: проигрывать своим любимым пациентам. В Бель-Эйре и Холланд-Парке это происходит каждый день.

В доме работал кондиционер. Я прошелся по всем помещениям, включая гардеробную и просторную ванную. Что бы ни говорила Джейн, мебель здесь была скорее в стиле «Нога Хилтон», чем «Версаль», и я догадался, что первоначальная обстановка была заменена. Но на обивке кресла у окна были видны следы шариковой ручки. Я сдвинул кресло в сторону, встал на колени и нащупал глубокие, натертые до блеска вмятины в ковре, оставленные колесиками. После долгого дня Дэвид Гринвуд, должно быть, просто падал от усталости в это кресло, а потом просматривал последние бюллетени от «Врачей без границ». А однажды майским утром он, положив на колени винтовку и карту «Эдем-Олимпии», сел здесь, чтобы проложить свой особенный маршрут.

Джейн встала рядом со мной, ее темные волосы падали на голые плечи. Она вышла из гардеробной и теперь, прижав к подбородку ночную рубашку, восхищенно разглядывала себя в зеркале в полный рост — что твой ребенок, нацепивший материнские вещички.

— Пол, что с тобой? — Она встревоженно поймала мою руку, словно пробуждая меня к действительности. — Ты спал стоя. В этом доме с людьми происходят всякие странности…

Она отпустила ночную рубашку — та упала на пол — и потащила меня к кровати. Я лег рядом с ней, вжался лицом в ложбинку между ее маленьких грудей, сладко пахшую нашей летней любовью. И снова задумался о том, насколько близко Джейн знала Дэвида Гринвуда. Я вдруг понял, что мы так и будем спать в этой широкой удобной кровати втроем, пока я не уговорю Дэвида уйти из моих мыслей, спуститься по белой лестнице этой сонной виллы и исчезнуть навсегда.

 

Глава 4

Авиапроисшествие

Солнечный свет пронизывал туманную дымку над озерами и лесами «Эдем-Олимпии», касался балконов жилых домов анклава, словно пытаясь поднять с постелей председателей советов директоров и управляющих, приглашая их поиграть вместе. Я стоял в проеме открытой двери столовой, и ноги мои купались в теплом воздухе. Рекламный биплан шел на взлет с аэродрома Канны-Манделье, и мне пришло в голову, что моя тень, вполне вероятно, — один из немногих человеческих силуэтов, по-прежнему видимых из поднебесья над бизнес-парком.

Было без четверти восемь, но мои соседи уже уехали на работу. Задолго до того как солнце достигло Бе-дез-Анж, администраторы высшего звена доели свои круассаны и мюсли, свою булонскую колбасу и лапшу и отправились проводить очередной долгий день в офисе.

Когда я уселся в кресле подле бассейна, солнце, казалось, изумленно замерло, увидев, что кто-то еще не сидит за кульманом или лабораторным столом. Где-нибудь на Круазетт в Каннах день, вероятно, еще и не начинался. Официанты в «Блу Баре», прежде чем начать накрывать столики, не спеша покуривают сигареты, а поливальные машины увлажняют дорожки, примыкающие к Рю-д'Антиб. Но вот в «Эдем-Олимпии» компьютеры уже вовсю работают, тарелки спутникового телевидения фильтруют информацию, хранящуюся на небесах. Мощный поток электронной информации хлынул по кабелям на все этажи, неся сведения об индексах Доу-Джонса и Никей, об остатках на фармацевтических складах в Дюссельдорфе и о тресковых хранилищах в Тронхейме.

Подумав о Джейн, которая поднялась в шесть и отправилась в клинику, когда я еще спал, я потихоньку вышел на террасу, где закинул правую ногу на поролоновую подушку. Как и обещала Джейн, по прошествии всего трех недель в «Эдем-Олимпии» я освободился от металлической скобы. Теперь я сам мог водить «ягуар» и дать Джейн отдохнуть от тяжелого рулевого колеса. Но самое главное, я мог более или менее нормально ходить и поспевал за нею, когда мы шли по Круазетт к ресторану даров моря в Старом Порту.

Я пересчитал титановые пластины, которые удерживали коленную чашечку. Моя усохшая правая икра была не толще руки, отчего походка у меня стала переваливающейся, как у морского волка. Но упражнения должны были вернуть мускулам силу. Когда-нибудь я смогу нажимать тяжелые тормозные педали «Гарварда» и верну себе лицензию частного пилота.

А пока я обследовал «Эдем-Олимпию» пешком, выхаживая милю за милей по вроде бы естественным тропинкам, которые резко обрывались, как только их становилось не видно с дороги. Аккуратные дорожки вели к электроподстанциям, питавшим сигнализацию, установленную на ограде бизнес-парка. Эти подстанции, обнесенные цепными заборчиками, стояли на лесных полянках, словно некие таинственные и безучастные призраки. Я огибал искусственные озера с пугающе ровной водой или бродил по огромным автомобильным парковкам. Ряды безмолвных машин вполне могли бы принадлежать какому-нибудь племени, улетевшему к далеким звездам.

Вскоре после полудня Чарльз прислал мне по электронной почте окончательную корректуру, забавные сплетни о последних романтических историях на службе и запросы на рассылку бесплатных экземпляров нашего авиационного журнала. Я скучал без Джейн, которая не возвращалась раньше семи, но был рад подремать на террасе и послушать жужжание моторов — легкие самолеты бороздили безоблачное небо, волоча за собой рекламные полотнища, возвещавшие с небес о продаже мебели, скидках на плавательные бассейны и открытии нового аквапарка.

Из сада поблизости доносился звук газонокосилки — работники садовой службы подстригали там траву. Поливалки, журча, разбрызгивали мягкими струйками воду на клумбы соседней виллы, которую занимали профессор Ито Ясуда, председатель совета директоров японского банкирского дома, его никогда не улыбающаяся жена и еще более серьезный трехлетний сын. По воскресеньям они все вместе играли в теннис — это было нечто столь же стилизованное, как драма Кабуки: бесконечное перекидывание мяча над сеткой без малейшего движения по корту.

Другими моими соседями была бельгийская пара — Делажи, чуть ли не первые поселенцы бизнес-парка. Ален Делаж служил финансовым директором холдинговой компании «Эдем-Олимпия» — высокий, погруженный в свои мысли бухгалтер, скрывающий взгляд за линзами очков без оправы. Но он был настолько любезен, что каждое утро подвозил Джейн к клинике. Я познакомился с этой парочкой — Делажем и его бледной настороженной женой Симоной; наш короткий разговор происходил поверх крыши их «мерседеса» — но, если бы мы расположились на двух соседних пиках Приморских Альп и сигнализировали друг другу флажным семафором, в такой беседе и то было бы больше жизни.

В «Эдем-Олимпии» дружеские или соседские отношения были отнюдь не в чести. Невидимая инфраструктура вытеснила традиционные гражданские добродетели. В «Эдем-Олимпии» не существовало проблем с парковкой, можно было не бояться встречи с грабителем или карманником, не происходило изнасилований или хулиганских нападений. Профессионалам высшей квалификации больше не было нужды замечать друг друга, и они отринули общественную жизнь со всеми ее плюсами и минусами. Здесь не было ни местного самоуправления, ни мировых судей, ни консультативных гражданских организаций. Нормы поведения и система управления были встроены в «Эдем-Олимпию» точно так же, как математика, эстетика и вся геополитическая картина мира встроены в Пантеон и «Боинг-747». Представительную демократию заменили камеры наблюдения и частная полиция.

Ко второй половине дня меня с души начинало воротить от всей этой терпимости и добропорядочности. После легкого ленча я отправлялся на прогулку по бизнес-парку. Как-то, бродя вокруг одного из самых больших озер, я наткнулся на странное поселение в лесу. Это был тот самый роскошный спортивный центр, который рекламировался в брошюре, — комплекс, состоящий из двух бассейнов, саун, кортов для игры в сквош и беговой дорожки. Здесь не было никого, кроме штата молодых услужливых инструкторов. Я осознал, что измотанных после трудового дня старших администраторов «Эдем-Олимпии» хватает лишь на то, чтобы съесть полуфабрикатный ужин и подремать перед телевизором, включив кино для взрослых.

Джейн легко вошла в этот режим, когда самореализация достигается лишь через работу. Ей шел на пользу этот новый распорядок, ничуть не похожий на неразбериху лондонского госпиталя. Больница Гая напоминала осажденный город, переполненный потерявшимися и не находящими себе места больными — вся эта разномастная толпа находилась в постоянном движении, пребывая в грандиозной внутренней миграции.

В «Эдем-Олимпии» медицинский персонал отличался спокойствием и уверенностью — я убедился в этом, когда мне делали рентгеновский снимок колена. Приемная, выходившая на озеро, напоминала прогулочную палубу океанского лайнера. Жизнерадостная молодая француженка, которая помогала мне улечься на столике рентгеновского аппарата, болтала со мной о временах, когда я служил в королевских ВВС, и о том, как сама она летает по выходным на дельтаплане в Рокбрюне. У меня возникло довольно сильное ощущение, что мы с ней старинные друзья. И тем не менее, выйдя из клиники, я через несколько секунд забыл ее лицо.

Потом меня встретила Джейн — я едва узнал ее в строгом деловом костюме и туфлях-лодочках. Я с нежностью вспоминал ту девушку-врача, которую встретил в больнице Гая, одетую как хиппи, с шоколадным батончиком, торчащим рядом со стетоскопом из потертого кармана ее некогда белого халата. Она представила меня главному врачу клиники профессору Кальману, рассеянному, но приветливому человеку лет шестидесяти, специалисту по превентивной медицине, который как-то не сумел предотвратить целую серию внезапных смертей на участке, вверенном его заботам. Джейн выслушала его щедрые комплименты, а потом с удовольствием продемонстрировала мне свой кабинет с отдельной ванной и кухней — почти такая же домашняя обстановка, как и на нашей вилле. Четырьмя месяцами ранее хозяином этого кабинета был Дэвид Гринвуд, и меня удивило, каким образом, работая здесь, он умудрялся так часто встречаться с коллегами, что начал их ненавидеть — не говоря уж о том, чтобы убивать.

В тот вечер я повез Джейн в Канны. Держа ее за руку, я протискивался сквозь толпу на Круазетт. Мы выпили слишком много «томов коллинсов» на крыше «Карлтона», мы ели дары моря с металлических тарелок в ресторане с видом на залив, угощая друг друга вкусными кусочками жареной рыбы, морских ежей и лангустов. Потом, пошатываясь после выпитого, бродили по Старому порту, но прежде я заставил Джейн заново покрасить губы, дабы во всей красе предстать перед арабами, что сидят в обнимку со своими женщинами на обтянутых белой кожей палубах арендованных яхт. Я знал — мы очень счастливы, но в то же время чувствовал, что мы — лишь статисты в рекламном ролике.

За окном спальни на первом этаже дома Делажей вздрогнули жалюзи. Они поднялись, а потом упали, словно тот, кто стоял за ними, устал от ночной тьмы, но и отнюдь не восхищался теми возможностями, что сулил день. Жалюзи наконец замерли, и Симона Делаж вышла на балкон в накинутом на плечи халате. Она заспалась сегодня, и ее щеки были, казалось, обесцвечены теми же изнурительными снами, что иссушили эту ночь. На ее красивом лице — мрачном, как у секретарши онколога, — не отразилось никаких чувств, когда ее взгляд скользнул по берегу Ривьеры, а очертания Приморских Альп она рассматривала с таким видом, будто изучает материалы биопсии. Меня она почти не замечала и нередко загорала на балконе нагишом, словно анонимность «Эдем-Олимпии» делала ее невидимой для соседей.

Знала ли она, что я наблюдаю за ней? Я подозревал, что эта необщительная и мрачноватая женщина — Джейн говорит, что она квалифицированный математик, защитила диссертацию по статистике, — испытывала извращенное удовольствие, демонстрируя свою наготу расположившемуся у бассейна одинокому мужчине с явно нездоровой ногой. По ночам она со своим муженьком-бухгалтером расхаживала нагишом по спальне; они были видны сквозь щели в жалюзи, как фигуры на телевизионном экране — равнодушные к наготе друг друга, обсуждающие падение курса фондовых бумаг и способы ухода от налогов.

Она расстегнула свой халат, но тут заметила легкий самолет, кружащийся над «Эдем-Олимпией» и рекламирующий агентство по продаже спутниковых тарелок в Кань-сюр-Мер. Она удалилась в свою спальню и встала у окна, машинальными движениями втирая крем в щеки.

Я отложил в сторону корректуру и стал смотреть, как «цессна», направляясь в сторону гор над Грасом, набирает высоту, а рекламное полотнище трепещет в прохладном воздухе. Мои коленные связки снова начали побаливать, но Джейн сказала, что это скорее реакция на стресс, чем симптом возвращающейся инфекции. Я скучал без моего старенького «гарварда», купленного по телефону на самолетном аукционе в Тулузе. Теперь он стоял заброшенный в отстойнике аэродрома в Элстри. Когда-то на нем тренировались пилоты НАТО в Мус-Джо, что в Саскачеване, а потом он изображал истребители «зеро» и «фоккевульф» в бессчетных военных фильмах. Остатки кинематографического грима — солнечные диски и железные кресты — до сих пор украшают его фюзеляж. Одному богу известно, сколько часов я провел, ремонтируя этот тяжелый учебный самолет с его огромным радиальным двигателем, мощным винтом и убирающимся шасси, но теперь я знал, что, может быть, никогда больше не сяду в его пилотское кресло.

Этот «гарвард» чуть-чуть не убил меня. Прошлой осенью я собрался на выходных на авиационную выставку под Сен-Мало. Огорченный слухами о надвигающемся разводе Чарльза и предстоящими финансовыми разбирательствами, которые фактически уничтожат нашу фирму, я забыл сдать флайт-план. Пришлось возвращаться в диспетчерскую; я опоздал в свое окно, и мне назначили новое время взлета. А потом я от нетерпения слишком сильно дал газ и перебрал с тангажем. Когда мощный двигатель потащил меня по полосе, я потерял управление из-за порыва бокового ветра, и меня занесло в высокую траву; я снова дал газ, чтобы опять набрать разгонную скорость, потом попытался прекратить взлет, и меня швырнуло прямо на ограду аэродрома. «Гарвард» пересек пустое шоссе и вломился в сад, принадлежащий отставному авиадиспетчеру. Он наблюдал за моим неумелым взлетом из окна своей спальни, и его свидетельские показания стали роковыми. Когда прибыла «скорая» и пожарные, моя карьера летчика была кончена.

Но, по крайней мере, благодаря этой катастрофе я познакомился с Джейн, входившей в компанию врачей-малолеток (так я их называл), что мелькали на хирургическом отделении больницы Гая. Ей было двадцать семь, но когда она появлялась на отделении в поношенных сандалиях, с грязными пятками и короткой мальчишеской стрижкой и рассматривала график моей температуры, грызя шоколадку, то вполне могла бы сойти и за семнадцатилетнюю. Видя со своей подушки ее скептический взгляд, я недоумевал — зачем молодой красивой женщине работать под хиппи.

Обследуя мою коленку, она была очень осторожна. Ее маленькие пальцы с как бы обрубленными ногтями ловко удалили дренажные трубки. Она доела шоколадку, скрутила обертку и кинула ее в мою недопитую чашку чая.

— Этой коленке нужны еще процедуры… Я вам назначу физиотерапию. — Она изучала мою историю болезни, постукивая карандашом по своим крепким зубам. — Так вы у нас летчик? Потерпели аварию при посадке?

— Не совсем. Самолет так и не взлетел.

— Вот это здорово. Я люблю летчиков. Моя героиня — Верил Маркхам.

— Замечательная летчица, — согласился я. — Но вот по части морали…

— Женщины — совершенно аморальные создания, если дадут себе волю. Мужчины из-за этого на стенку лезут. — Она втиснула мою историю болезни на полочку в ногах кровати. — Говорят, что секс и авиация неразлучны. Не знаю, как там у вас с этим делом, но летать вы еще довольно долго не сможете.

— У меня отобрали лицензию.

— Жаль. — Она взяла шприц с подносика в форме почки и бросила взгляд на мой мениск. — Сочувствую. Наверно, для вас важно летать.

— Важно. Кстати, а эта игла чистая?

— Чистая? С чего это вдруг?.. — Она ввела мне в руку антибиотик. — Теперь в больницах нет ничего чистого. Это вам не тридцатые годы. Мы тратим деньги на вещи поважнее. Красивенькие обои в кабинетах начальства, новые ковры для ведущих консультантов…

Я рассматривал ее высокий лоб, который она прятала под темной челкой, и живые глаза — странно, но мне никак не удавалось поймать их взгляд. Мне нравились упрямые очертания ее рта и губ, с которых частенько срывались крепкие словечки из трех, четырех и пяти букв. Ее гладкое лицо было бледным — от слишком многих выкуренных сигарет, от слишком многих ночей с постылыми любовниками, не способными по-настоящему ее оценить. Несмотря на фамилию, написанную на бирке (доктор Джейн Гомерсолл), я чуть было не решил, что она из тех самозванцев, которые без труда выдают себя за членов медицинского цеха: какая-нибудь удравшая из школы шестиклассница, утащившая белый халат, чтобы немножко поиграть в доктора.

Горя желанием встретить ее снова, я вскоре покинул кровать и стал проводить время, объезжая коридоры в кресле-каталке. Иногда я видел ее на пожарной лестнице, где она точила лясы с молодыми хирургами, смеялась их шуткам и курила. Позднее, когда мы болтали, стоя у автомата для продажи колы рядом с лифтами, я узнал, что она никакая не хиппи, а просто выбрала этот неряшливый стиль, чтобы насолить больничному начальству. Вообще-то по образованию она педиатр, но поскольку несколько отделений в больнице закрылись, ее обязанности расширились. Отец у нее был священником и директорствовал в англиканской школе в Челтенхаме, а потому она с детских лет была привычна к роли бунтаря и классного подстрекателя.

В последний день моего пребывания в больнице, за несколько минут до того, как Чарльз должен был забрать меня, я услышал ставшее знакомым неторопливое шарканье поношенных сандалий и захромал к двери. Она с приветливым выражением на лице ждала, что я заговорю, но я не находил слов. Тогда она откинула челку, словно желая остудить лоб, и предложила: а не устроить ли мне для нее экскурсию по летному клубу в Элстри.

На следующий уик-энд она забрала меня из дома на Мейда-Вейл и повезла на аэродром в северной части Лондона. Ее удивили самолеты в ангарах — их грубая клепаная поверхность и неприятный запах охлаждающей жидкости и масел. А особенно ее заинтриговал мой «Гарвард», по-прежнему увешанный рододендронами из сада авиадиспетчера. Один из механиков помог ей забраться в кабину. Без парашюта на сиденье ее почти не было видно через стекло. Она откинула фонарь, встала на металлическое основание сиденья и выпростала руку, приняв позу крылатой женщины, взывающей к своим последователям с Триумфальной арки. Эта скульптура произвела на нее глубокое впечатление еще во время школьной экскурсии в Париж, и мне оставалось только жалеть, что я не могу вручить Джейн меч.

Потом она надела мой летный костюм и старый кожаный шлем и принялась лазать по «Гарварду», как женщины-летчицы героических дней авиации, которые стояли, прислонившись к своим бипланам, покуривали «Крейвен-Эй» и глазели на звезды.

Через три месяца мы стали мужем и женой. Я все еще был на костылях, а Джейн надела вычурное шелковое платье с бесчисленными рюшечками; во время церемонии платье это словно бы раздувалось, наполняя кабинет регистратора, как бутон огромного амариллиса. На приеме в Королевском колледже хирургов в Риджентс-Парке она покурила марихуану, вынюхала дорожку кокаина — прямо на глазах своей матушки, юриста с практикой в пригороде, — и произнесла бесстрастный монолог о том, как мы занимались любовью на заднем сиденье «Гарварда» — абсолютный вымысел, который развеселил даже ее отца.

Во время медового месяца на Мальдивах она в маске и с дыхательной трубкой заплывала на опасную наружную сторону рифа и подружилась с самкой морского угря. Скорее из любопытства, чем из похоти, она, поглядывая на меня, как лаборант, душой прикипевший к подопытному животному, установила на штатив мою видеокамеру, чтобы заснять, как мы занимаемся любовью в нашей бамбуковой хижине. Иногда у меня возникало ощущение, что она уйдет в море и исчезнет навсегда. На Мейда-Вейл через неделю после нашего возвращения к нам зашел полицейский, чтобы задать ей несколько вопросов, и она призналась мне, что давала настойку гашиша больным псориазом и пыталась выращивать коноплю в заброшенной больничной лаборатории. К тому времени я уже понял, что ее желание работать за границей вызвано той же непоседливостью, что заставила ее выйти за меня замуж… Брошенная наудачу игральная кость.

— Пол, только по-честному, — сказала она, узнав про вакансию в «Эдем-Олимпии». — Как ты чувствуешь себя? Не в своей тарелке?

— Да нет, все нормально. А ты?

— Все мы чувствуем себя не в своей тарелке. И ничегошеньки-то с этим не делаем. Ты перестал летать, и тебя все время мучают эти коленные инфекции. Я — дипломированный педиатр, а приходится чуть ли не горшки за больными выносить. Придумал бы, чем мне всех удивить.

— Роди ребенка.

— Да! Это было бы здорово. Но я не могу. По крайней мере, сейчас. Есть проблемы.

— Медицинские?

— В некотором роде…

Но я видел, как Джейн ставит себе спираль, и ощущал это приспособление в шейке ее матки.

И вот, идя по следам Дэвида Гринвуда, мы прибыли в «Эдем-Олимпию» — в одно из самых цивилизованных мест на земле, обещавшее к тому же заглушить последние позывы ее жажды свободы. Героиня «Марсельезы» была готова вложить свой меч в ножны.

 

Глава 5

Английская девочка

Вода в бассейне передо мной была такой спокойной, что на поверхности лежал слой пыли. Сквозь прохладную толщу виднелась маленькая монетка на наклонном дне, может быть, один франк, выпавший из кармана гринвудовского пляжного костюма. До блеска отполированная моющими средствами, она сверкала, как некий плод, завязавшийся из серебра, выделяемого светом Ривьеры, как некая особая жемчужина, которую не найдешь нигде, кроме плавательных бассейнов богачей.

Из спальни доносился назойливый шум пылесосов, вытеснивший из моего подсознания отзвуки двигателя «Гарварда». Каждое утро в десять часов в доме появлялись две уборщицы-итальянки в комбинезонах — бойцы отряда специального назначения, перемещавшегося с виллы на виллу. Через день приходил садовник, мсье Анвер, он поливал траву и кустарники и чистил бассейн. Это был скромный пожилой мужчина, житель Канн; дочь его работала в торговом центре «Эдем-Олимпии».

Одна из уборщиц нахально глазела на меня через окно ванной, словно не могла поверить, что кто-то может вести такой беззаботный образ жизни. Идея досуга в бизнес-парке потихоньку умирала, ее сменяло завистливое пуританство. Свобода понималась как право на оплачиваемую работу, досуг же был привилегией ленивых и бесталанных.

Решив съездить в Канны, я собрал распечатку корректуры и направился в дом. Сеньора Моралес, горничная-испанка, деловито занималась кухонным хозяйством, проверяя доставленные из супермаркета пакеты со всякой всячиной. Неизменно настороженный, но мягкий взгляд этой средних лет испанки напоминал мне о женщине-завхозе из моей приготовительной школы — словно та каким-то чудом была перенесена из западного Хэмпстеда на солнечные склоны Средиземноморья. Дело она делала нужное, но была болтлива, и я часто слышал, как на кухне она разговаривает сама с собой, используя странную смесь испанского и английского.

Она одобрительно кивнула, когда я взял из холодильника сифон и бутылку розового «Бандоля». Она явно считала, что каждый порядочный англичанин к полудню должен быть пьян.

— Моя машина, — объяснил я ей, — она очень старая. От пары стаканчиков она лучше едет.

— Конечно. Приезжаете в Валенсию, открываете гараж. — Она наблюдала, как я поднял стаканчик, чокаясь с утренним светом. — В «Эдем-Олимпия» всегда хороший погода.

— Что верно, то верно. Вот только этим маем выдался один непогожий денек. — Я почувствовал, как мне в ноздри ударили пузырьки, и глотнул газированного вина. — Сеньора, а давно вы в «Эдем-Олимпии»?

— Два года. Я была горничная у мистер и миссис Нарита.

— Они жили на соседней вилле? Там, где после них поселились Ясуды? Доктор Пенроуз мне говорил — они здесь не прижились и вернулись в Париж. Наверно, это было страшно, как в японских комиксах.

Сеньора Моралес опустила глаза, словно для того, чтобы получше рассмотреть инжир и фенхель.

— До этого я работала у мсье Башле.

Я поставил стакан, вспомнив, что Ги Башле, глава службы безопасности «Эдем-Олимпии», стал одной из жертв Гринвуда.

— Извините, сеньора. Представляю, как вам досталось.

— Ему досталось больше.

— Но я говорю о вас. О том, как вам, наверно, было больно, когда вы узнали, что его убили прямо в кабинете.

— Нет. — Сеньора Моралес говорила уверенно. — Не в кабинете. Он умер дома.

— Надеюсь, вас там не было?

— Я ехала из Граса. — И словно для того, чтобы оправдать свое везение, она добавила: — Я начинаю в девять. Я приехала — полиция уже в доме.

— Ну да. Это случилось очень рано. Так значит, мсье Башле был…

— Да, мертвый. И доктор Серру.

— Доминика Серру? — Пенроуз упоминал эту коллегу Гринвуда по приюту в Ла-Боке. — Разве ее убили не в клинике?

— Нет. — Сеньора Моралес разглядывала бледноватый пушок на персике, словно раздумывая — не вернуть ли фрукт в супермаркет. — Тоже в доме.

— Я думал, всех убили в «Эдем-Олимпии». Ведь доктор Серру жила в Ле-Канне.

— Не в ее доме. — Сеньора Моралес махнула рукой в сторону окон, за которыми виднелись крыши жилых домов анклава. — В доме мсье Башле. Четыреста метров отсюда.

— Значит, они погибли там вместе? Доктор Гринвуд пристрелил их обоих?

— Одновременно. Ужасно… — Сеньора Моралес перекрестилась. — Доктор Серру была очень добрый.

— Не сомневаюсь. Но что она там делала? Помогала ему чем-то?

— Ага… Чем-то.

Я подошел к окну; в саду работали разбрызгиватели, освежавшие лужайки и смывавшие накопившуюся за ночь пыль. Я-то имел в виду, что Башле заболел, может, у него случился внезапный приступ стенокардии, и он набрал номер «скорой». Доминика Серру приехала к нему, и этот вызов на дом стал в ее жизни последним, а другой доктор — у которого помутился рассудок — заявился туда со своим первым в тот день визитом.

— Сеньора Моралес, вы уверены, что они были убиты в доме Башле?

— Я видела трупы. Их выносили.

— Может быть, их, наоборот, вносили? Может, Башле привезли из офиса домой? А в этой суете вы легко могли…

— Нет, — сеньора Моралес уставилась на меня тяжелым взглядом. Голос ее звучал на удивление решительно, словно она боялась упустить свой шанс. — Я видела их кровь. Повсюду… Осколки костей на стене спальни.

— Сеньора, прошу вас. — Я налил ей стакан воды. — Извините, что поднял этот вопрос. Мы знали доктора Гринвуда. Моя жена работала с ним в Лондоне.

— Мне сказали уехать… — Сеньора Моралес уставилась куда-то над моим плечом, словно в голове у нее прокручивалась старая кинопленка. — Но я зашла в дом. Я видела кровь.

— Сеньора Моралес, — я вылил свой «спритцер» в раковину. — Зачем доктору Гринвуду понадобилось убивать столько людей? И ведь большинство из них были его друзьями.

— Он знал мсье Башле. Доктор Гринвуд часто к нему приходил.

— Может, он обслуживал его? Как врач?

Сеньора Моралес пожала своими широкими плечами:

— Он к нему ходил в то утро. Мсье Башле его ждал. Доктор Гринвуд давал ему книги. Об одной несчастной английской девочке. Она еще с королевой спорила.

— Несчастная английская девочка? Принцесса Диана, что ли? Он что, был роялистом?

Сеньора Моралес подняла глаза к потолку. Узенькие сопла пылесосов испускали трубные звуки, за которыми следовали резкие взвизги. Извинившись, сеньора Моралес покинула кухню и направилась к лестнице. Я сделал несколько шагов по выложенному плиткой полу и услышал ее недовольный голос — она делала выговор уборщицам. Поговорив со мной, она сняла накопившееся за несколько месяцев напряжение.

Уходя, она остановилась в дверях и одарила меня искренней — если только не хорошо отрепетированной — улыбкой:

— Мистер Синклер…

— Сеньора?

— Доктор Гринвуд… Он был хороший человек. Многим людям помог…

Переодеваясь в ванной, я все еще слышал странноватые интонации сеньоры Моралес. Она изо всех сил старалась возбудить мои подозрения, словно мое двусмысленное и ненормальное положение в «Эдем-Олимпии», моя роль бездельника, ошибающегося у бассейна и сосущего вино по утрам, сделали меня идеальным наперсником, которого она искала с самого дня трагедии. Я сразу же поверил ее словам. Если, как она намекала, доктор Серру провела ночь с Башле, то необъяснимое умопомрачение могло возникнуть на почве страсти. Поскольку Гринвуд и Доминика Серру много времени отдавали детскому приюту в Ла-Боке, они вполне могли стать любовниками. Но может быть, доктора Серру утомил этот серьезный молодой врач, и она нашла, что шеф службы безопасности ей больше по вкусу. А пристрелив своего соперника и бывшую любовницу, Гринвуд пустился во все тяжкие и принялся убивать своих коллег направо и налево, чтобы уничтожить весь мир, который возненавидел.

А что до книги о несчастной английской девочке, то это, видимо, было личное дело какой-нибудь бедняжки из приюта — дочки жестокого рантье-англичанина или оставшейся в живых жертвы автокатастрофы, в которой погибли ее родители.

В то же время меня удивило, что Пенроуз ни о чем таком не сказал Джейн. Правда, внезапное умопомрачение выглядело в глазах будущих инвесторов «Эдем-Олимпии» не так грозно, как трагедия на сексуальной почве.

Довольный тем, что мне почти удалось раскрыть тайну, я вытащил розу из вазочки на столе в прихожей и воткнул себе в петлицу.

 

Глава 6

Незваный русский

Разбрызгиватели смолкли. Над жилым анклавом повис звук тумана, поднимающегося от густой листвы, словно какой-то обратный дождь возвращался на небеса; само время устремлялось назад к тому майскому утру. Шагая от дома к машине, я думал о Дэвиде Гринвуде. После разговора с сеньорой Моралес я впервые отчетливо ощутил его присутствие. Все прошедшие со дня нашего приезда недели, пока я лежал у бассейна или бродил по пустому теннисному корту, этот молодой английский врач оставался лишь смутной фигурой, которая вместе с ее жертвами принадлежала ранней истории «Эдем-Олимпии».

Теперь Гринвуд вернулся и подошел ко мне вплотную. Я спал в его постели, мылся в его ванне, пил вино на кухне, где он готовил себе завтраки. Нет, мой мучительный интерес к этим убийствам объяснялся не только праздным любопытством. Я снова подумал о его дружбе с Джейн. Неужели мы приехали в «Эдем-Олимпию» потому, что она все еще любила этого тронувшегося умом молодого доктора и хотела выяснить, что же с ним произошло?

Я прошел мимо гаража, думая, что у меня так ни разу и не возникло желания поднять дверь. Перестроили его или нет, но в этом жутком месте четыре человека встретили свой смертный час. Когда моя коленка заживет еще немного, я воспользуюсь пультом дистанционного управления от этой двери, а пока пусть он еще полежит в миске на кухонном столе.

Меня ждал прокаленный солнцем «ягуар»; его сдвоенный карбюратор был готов показать лучшее или худшее, на что способен. Заводить этого чистопородного строптивца означало балансировать на грани надежды и отчаяния. А всего в тридцати футах поодаль — абсолютная противоположность моему скакуну: «мерседес» Делажей, черный и бесстрастный, как штутгартская ночь; каждая его микросхема, каждый гидравлический бустер готовы выполнять малейшие капризы хозяина.

У машины с «дипломатом» в руке стояла Симона Делаж, одетая в черный деловой костюм и белую шелковую блузу. Она смотрела на побитое крыло «мерседеса», как чиновник ведомства по чрезвычайным ситуациям — на последствия небольшого землетрясения. От бокового удара металл покорежился, а хромированный молдинг от фары до пассажирской двери отвалился.

Эта сдержанная женщина вдруг показалась мне такой ранимой и неуверенной в себе. Ее наманикюренные пальцы потянулись к ручке двери, потом отдернулись, будто Симона страшилась этого сбоя в привычном мире комфорта. Машина была таким же необходимым атрибутом ее жизни, как и сумка змеиной кожи, а приехать на деловую встречу в битом «мерседесе» для нее было так же невозможно, как появиться перед коллегами со спущенной петлей на колготках.

— Мадам Делаж? Могу я вам помочь?

Она повернулась, с трудом узнала меня. Обычно мы видели друг друга в полуобнаженном виде — она на своем балконе, а я перед бассейном. Одетые, мы стали актерами, которые вышли на сцену, не зная ролей. По какой-то причине мой спортивный твидовый пиджак и кожаные сандалеты, казалось, окончательно выбили ее из колеи.

— Мистер Синклер? Машина, с ней… непорядок.

— Досадно. Когда же это случилось?

— Вчера вечером. Алан возвращался из Канн. Какой-то таксист, магрибец… внезапно вильнул. Они ведь курят гашиш.

— На работе? Надеюсь, что нет. Я здесь почти не видел битых машин. — Я махнул рукой в сторону пустой аллеи. — Фрэнклины напротив. Ваш сосед доктор Шмидт. Вы что, думаете, им тоже грозит опасность?

— Нет. С какой стати? — Чувствуя себя неловко в моем присутствии, она принялась рыться в сумочке в поисках мобильника. — Мне нужно вызвать такси.

— Вы вполне можете ехать на вашей машине. — Стараясь ее успокоить, я вытащил телефон из ее оказавшейся на удивление мягкой руки. — Повреждение ерундовое. Как только вы сядете за руль, вы о нем и думать забудете.

— Не забуду, мистер Синклер. Я очень чувствительна к таким вещам. У меня встреча через пятнадцать минут в здании «Мерка».

— Будете ждать такси — опоздаете. Я как раз еду в Канны. Давайте подвезу.

Мадам Делаж смерила меня взглядом так, словно я предлагал ей услуги в качестве семейного дворецкого. Ее выводили из равновесия мои торчащие из сандалий большие пальцы, совершавшие фаллические движения среди неубранных листьев на дорожке. Она немного пришла в себя, когда оказалась в салоне «ягуара», обитом темной, под орех, кожей. На переднем сиденье было тесновато, и после неудачной попытки спрятать свои высоко торчащие колени она смело мне улыбнулась.

— Настоящее приключение, — сказала она. — Просто Магритт какой-то…

— Ему бы эта машина понравилась.

— Не сомневаюсь. Это настоящий самолет. Слава богу, что она еще едет.

Карбюратор меня не подвел. Я свернул в центральный проезд, одним усилием воли укротив коробку передач.

— Ваш муж так любезен — он подвозит Джейн до клиники.

— Ерунда, не стоит благодарности. Ваша супруга нам очень нравится.

— Приятно слышать. Она собирается купить маленький мотоцикл.

— Джейн? — Мадам Делаж улыбнулась. — Она такая обаятельная. Нам нравится ее слушать. У нее такие детские идеи. Присматривайте за нею, мистер Синклер.

— Я пытаюсь. Пока она здесь просто счастлива. Чтобы не сказать чересчур — вся в работе.

— Работа — это хорошо. Но и удовольствия тоже нужны. Это важно, особенно в «Эдем-Олимпии». — Несмотря на привычный безукоризненный ледяной панцирь, в голосе Симоны Делаж, когда она говорила о Джейн, возникали чуть ли не материнские нотки. Ее взгляд уже был устремлен на здание «Мерк», но думала она, несомненно, о Джейн. — Заставьте ее отдыхать. Работа в «Эдем-Олимпии» — это восьмой смертный грех. Ей необходимо найти какие-нибудь развлечения.

— Плавание? Гимнастический зал?

Мадам Делаж сдержанно передернула плечами, словно я упомянул известные, но не называемые функции организма.

— Нет, это не для Джейн. Чтобы ей потеть и напрягаться? Да у нее тело станет как…

— Как у культуристки? Это так важно?

— Для Джейн? Конечно. Она должна найти что-нибудь в ее стиле. В «Эдем-Олимпии» есть все.

Я остановился под стеклянным козырьком у здания «Мерк» — одетой в листовой алюминий базилики, где размещались эта фармацевтическая компания, архитектурное бюро и несколько банков. Пока я обходил машину, Симона Делаж сидела не двигаясь, будто открытие дверей «ягуара» — сложное искусство, владельцами «мерседесов» утраченное.

Прежде чем щелкнуть замком, я положил руки на открытое окно:

— Симона, я хотел у вас спросить… ведь вы знали Дэвида Гринвуда?

— Немного. Доктор Пенроуз сказал, что вы были друзьями.

— Я сталкивался с ним несколько раз. Все говорят, что он жил для других. Трудно представить его убийцей.

— Жуткое дело. — Она оценивала меня таким же холодным взглядом, каким смотрела на Приморские Альпы, но я чувствовал, что мой интерес к Гринвуду она приветствует. — Он слишком много работал. Это урок для всех нас…

— Вы не заметили… перед этой трагедией, может, он вел себя как-то странно? Может, был взвинчен или?..

— Нас в тот момент здесь не было, мистер Синклер. Уезжали на неделю в Лозанну. Когда мы вернулись, все уже было позади. — Она прикоснулась к моей руке, делая сознательное усилие продемонстрировать сочувствие. — Я вижу, вы много думаете о Дэвиде.

— Верно. Живя в его доме, трудно забыть о случившемся. Я каждый день в буквальном смысле хожу по его следам.

— Может быть, так и нужно. Кто знает, куда они вас выведут? — Из машины она вышла уже деловой женщиной с головы до пят, и я позавидовал ее умению владеть собой. Повернувшись спиной к зданию, она с неожиданной теплотой пожала мне руку. — Только не покупайте ружья, мистер Синклер. Если что, вы мне об этом сообщите, хорошо?

Слова Симоны Делаж все еще звучали в моих ушах, когда я с лондонскими газетами вернулся из Канн. Я отклонился от своего обычного маршрута по бизнес-парку и проехал мимо здания «Мерка» — вдруг встреча у нее закончилась и она ждет, кто бы подбросил ее домой. Хоть и окольным путем, но все же она подогрела мой интерес к истории Дэвида Гринвуда. Может быть, она была ближе к Дэвиду, чем считал я или ее муж, и ждала какого-нибудь благожелательного человека со стороны, который выяснил бы истину.

Я припарковал «ягуар» перед гаражом и направился в пустой дом, где непроизвольно остановился в холле, ловя звуки шагов молодого англичанина. Уборщицы-итальянки уже ушли, а сеньора Моралес переместилась в какой-нибудь другой дом.

Надев плавки, я услышал, как у веранды под окнами спальни скрипнул стул. Решив, что это Джейн вырвалась на несколько минут из клиники, я стал спускаться по лестнице. Через окно-иллюминатор на лестничной площадке я увидел человека в кожаном пиджаке — он двигался по лужайке к бассейну. Когда я добрался до веранды, он возился у дверей насосной. Я решил, что это механик — пришел проверить систему дезинфекции, — и направился к нему, приветственно подняв трость.

Заметив меня через плечо, он толчком прикрыл деревянную дверь и повернулся ко мне. Это был человек лет под сорок с худым славянским лицом, высокими висками, залысинами и бледной кожей, на которую даже солнце Ривьеры не оказало благотворного влияния. Его шелковая рубашка под кожаным пиджаком промокла от пота.

— Бонжур… Вы неплохо проводите время. — Он говорил с сильным русским акцентом, настороженно поглядывая на мою трость. — Доктор?..

— Нет. Вам нужна моя жена.

— Наташа?

— Доктор Джейн Синклер. Она работает в клинике.

— Алексей… Очень рад.

Он смотрел куда-то поверх моего плеча, но я при этом оставался в поле его зрения — прием, которым владеют военные полицейские. Он улыбнулся, обнажив целый частокол зубных коронок, которые, казалось, готовы вот-вот выпрыгнуть у него изо рта.

У него была землистого цвета кожа, на которой годы плохого питания оставили неизгладимый след, но он носил золотые запонки и туфли ручной работы. Я решил, что передо мной русский эмигрант, из тех мелких воришек и бывших секретных агентов, которые воевали теперь с местными, французскими гангстерами.

Он протянул руку словно для того, чтобы пожать мою:

— Доктор Гринвуд?

— Его здесь нет. Вы разве не знаете?

— Ничего не знаю. — Он внимательно разглядывал меня. — Доктор Гринвуд жить здесь? Алексей…

— Алексей? Слушайте, кто вы такой? Убирайтесь-ка отсюда.

— Нет… — Он обошел меня, показывая пальцем на мои шрамы, уверенный, что с такими ногами я ему не противник. Царапины на рукавах его кожаного пиджака наводили на мысль о том, что в «Эдем-Олимпию» он попал не через главные ворота.

— Ну ладно… — Я шагнул к веранде, где стоял телефонный аппарат. Русский отступил в сторону, а потом нырнул вперед и сбоку ударил меня кулаком в голову. На его спокойном лице не было ни кровинки, а губы сомкнулись, спрятав дорогую челюсть. В ухе у меня зазвенело, но я устоял на ногах и схватил его за лацканы пиджака. Три месяца я провел в кресле-каталке, а потому руки и плечи у меня накачались — дай бог всякому. Колени мои подогнулись, но, падая на траву, я потащил его за собой и успел дважды ударить по зубам.

Он освободился, вскочил на ноги и хотел было ударить меня в лицо. Но я ухватил его за правую ногу, вывернул ее, и он снова рухнул на землю.

Я принялся колотить его по коленям, но он, чертыхнувшись, вырвался и захромал к дороге.

Я лежал на земле, тяжело дыша и дожидаясь, когда у меня прояснится в голове. Пошарив в траве в поисках трости, я нащупал туфлю из телячьей кожи, принадлежащую русскому. Под стелькой там была выцветшая детская фотография паспортного размера.

— Мериться силами с незваными гостями — занятие опасное, мистер Синклер. — Гальдер разглядывал примятую траву на лужайке — последствия схватки. — Нужно было вызвать нас.

— У меня не было времени. — Я сидел в плетеном кресле, попивая бренди, которое Гальдер принес с кухни. — Он понял, что я его подозреваю, и у него сдали нервы.

— Лучше бы вы вообще ничего ему не говорили. — В таких строгих тонах дорожный полицейский распекает рассеянную женщину-водителя.

Гальдер обследовал кожаную туфлю, пощелкал ногтем по этикетке дорогого магазина на Рю-д'Антиб. Из рации его «рейндж-ровера», припаркованного рядом с «ягуаром», слышались трескучие голоса. Неподалеку стояли две машины службы безопасности, а водители с решительным видом — грудь колесом, форменная фуражка надвинута на самый лоб, рука лежит на пристегнутой к ремню кобуре — обследовали окрестности.

Но Гальдер, казалось, никуда не спешил. При всем его очевидном уме, в том, как он играл роль чернокожего охранника, была натужная старательность, которая, кажется, самому ему нравилась. Он включил свой мобильный телефон и с видом астронома, до которого донесся бессмысленный всплеск сигналов из дальнего космоса, скептически выслушал сообщение.

— Его еще не поймали? — Я обильно смочил полотенце минеральной водой и, приложив его к голове, почувствовал шипящие пузырьки у себя на волосах. Удивительно, но со дня нашего приезда в «Эдем-Олимпию» я еще не испытывал такого беспокойства. — Он назвался Алексеем. Наверно, найти его будет не так трудно. Тип, разгуливающий в одной туфле.

Гальдер кивком одобрил мои дедуктивные способности.

— Возможно, он снял и вторую.

— А если и так. Тип, разгуливающий в носках? И потом, это дорогая туфля — посмотрите, какие стежки. А что насчет ваших камер наблюдения?

— В «Эдем-Олимпии» четыре сотни камер. Просмотреть все записи в поисках человека в одной туфле или даже человека в носках — это сколько ж нужно просидеть перед экраном.

— Значит, вся эта система ничего не стоит.

— Возможно, мистер Синклер. Камеры установлены, чтобы отпугивать преступников, а не задерживать их. Вы видели этого Алексея раньше?

— Никогда. Он похож на карманника — заметить его трудно, а забыть невозможно.

— Может быть, в Каннах? Он, вероятно, выследил вас там.

— Зачем ему это надо?

— Из-за вашего «ягуара». Некоторые люди зарабатывают себе на жизнь, воруя антикварные машины.

— Никакая она не антикварная. Она ваш «рейндж-ровер» и при встречном ветре сделает. И потом, он пришел совсем не как угонщик. Мы в Англии привыкли к другим угонщикам.

— Здесь не Англия. На Лазурном берегу полно гангстеров. — Он сочувственно протянул руку, вытащил из моих волос несколько влажных травинок и своими тонкими пальцами ощупал стебли. — Как вы себя чувствуете, мистер Синклер? Может, вызвать вам скорую?

— Я в порядке. И не волнуйте понапрасну доктора Джейн. Я думал, этот тип куда сильнее. А он так — мелкий воришка, а может, бывший полицейский информатор или был на побегушках у букмекера.

— Да, тут у вас была неплохая драчка. Придется мне брать вас с собой на патрулирование. Вам ведь все равно нечего делать, пока выздоравливаете после вашей аварии.

— За меня можете не беспокоиться. Я сражался и с самыми крутыми дамочками из физиотерапии. — Я показал на выцветшую крохотную фотографию на столе. — Эта девочка — ей лет двенадцать. Вам это чем-нибудь поможет? Он и имя называл — Наташа.

— Вероятно, его дочка в Москве. Забудьте вы о нем, мистер Синклер. Мы его найдем.

— А кто он такой, по-вашему?

Гальдер провел пальцами по носу, разглаживая свои тонкие черты, собравшиеся складками от общения со мной.

— Да кто угодно. Он может даже оказаться жителем «Эдем-Олимпии». Вы тут много бродите. У людей это вызывает любопытство.

— Брожу? Где?

— По «Эдем-Олимпии». Мы уж подумали — может быть, вам скучно? Или вы ищете компанию.

— Брожу?.. — Я махнул рукой в сторону леска. — Я прогуливаюсь. Зачем все это, если туда никто не ходит?

— Это больше для красоты. Как и многое в «Эдем-Олимпии».

Гальдер стоял спиной ко мне, разглядывая окна наверху лестницы, и мне было видно его отражение в стеклянных дверях веранды. Он улыбался сам себе, и такое его плутовство даже вызывало симпатию. Дивный и параноидальный новый мир камер наблюдения и бронированных «рейндж-роверов», вероятно, скрывал вполне старомодную систему субординации и расовых предрассудков. Кроме Гальдера, все работники службы безопасности были белыми, а многие, наверно, состояли в Национальном Фронте, особенно популярном среди обосновавшихся на юге Франции белых выходцев из Алжира. И тем не менее коллеги-охранники всегда относились к Гальдеру уважительно. Я видел, как они открывали ему дверь «рейндж-ровера», а он этот жест уважения воспринимал как должное.

Мне было любопытно узнать подоплеку его появления здесь, и я спросил:

— А как вы оказались в «Эдем-Олимпии»?

— Жалованье. Здесь платят больше, чем в аэропорту или Дворце фестивалей.

— Причина основательная. Но…

— Неподходящий тип? Синяки под глазами? Странный загар? — Взгляд у Гальдера был почти невинный. — Или потому, что я читаю Скотта Фитцджеральда?

— Гальдер, я ничего такого не говорил. — Я ждал его ответа, глядя, как он мнет в руках ботинок сбежавшего русского, словно сворачивает шею какому-то мелкому животному. Когда он кивнул, подтверждая таким образом, что просто подначивал меня, я повернул свое саднящее ухо, прислушиваясь к голосам в его рации. — Я хотел сказать, что здесь такая тишь да гладь. Люди вашего склада предпочитают что-нибудь повеселее. Кроме этого случая с Алексеем, в «Эдем-Олимпии», кажется, и преступлений-то никаких нет.

— Это в «Эдем-Олимпии»-то нет преступлений? — Он самодовольно улыбнулся наивности этой сентенции, выслушанной им с нескрываемым удовольствием. — Некоторые говорят, что преступление — это самая суть «Эдем-Олимпии».

— Транснациональные компании? Все, чем они занимаются, — делают деньги из денег.

— Вполне возможно… значит, деньги — главная игрушка взрослых людей. — Гальдер сделал вид, что размышляет над этой мудростью. Решительность, с которой я противостоял незваному гостю, заинтриговала Гальдера, но сейчас мое любопытство раздражало его, и он явно испытал облегчение, когда охранники на дороге подошли к кованой калитке и сделали ему знак — все чисто. — Так… — Гальдер обвел взглядом сад, готовясь уйти. — Мистер Синклер, мы усилим патрулирование. Доктору Джейн не из-за чего беспокоиться. Этот русский, должно быть, убежал.

— Почему вы так думаете? Может, он сейчас отсиживается у одного из сотен бассейнов. Он ищет Дэвида Гринвуда — и даже не знает, что бедняги нет в живых.

— Значит, он на несколько месяцев ездил к себе в Москву. Или не смотрит телевизор.

— Зачем ему мог понадобиться Гринвуд?

— Откуда мне знать? — Гальдер как бы нехотя отбивался от меня. — Доктор Гринвуд работал в метадоновой клинике в Манделье. Может быть, он сделал русскому укол, и тому понравилось.

— Гринвуд что, занимался такими вещами?

— А разве не все врачи этим занимаются? — Гальдер дружеским жестом прикоснулся к моему плечу. — Спросите у вашей жены, мистер Синклер.

— Придется. Вы хорошо знали Гринвуда?

— Встречались. Он был порядочный человек.

— Немного нервный?

— Я бы не сказал. — Гальдер взял туфлю русского. Он принялся разглядывать фотографию девочки, потер ее лицо большим пальцем. — Мне он нравился. Это он меня сюда устроил.

— Но он убил десять человек. Почему? У вас такой вид, будто вы знаете.

— Не знаю. Доктор Гринвуд был прекрасным человеком. Просто он слишком долго прожил в «Эдем-Олимпии».

Я стоял у самого бассейна, вглядываясь в его глубины. Жаркое солнце породило в воде контурную карту замысловатых потоков, проецирующуюся на выложенное плиткой дно, но я все же различал дрожащие контуры серебряной монетки под доской трамплина. За моей спиной разбрызгиватель снова начал поливать лужайку, и вода намочила подушки на креслах, которые Гальдер передвинул в поисках улик. Траву испятнали беспорядочно смешавшиеся отпечатки каблуков — словно рисунок безумного индейского танца. Сырой дерн напомнил мне об испуганных движениях русского, о запахе его пота и отчетливых царапинах на его кожаном пиджаке.

Я отошел от бассейна и направился по следам незваного гостя к насосной. Задвижка на деревянных дверях была сорвана, и я увидел электромотор, подогреватель и таймер. Места внутри было немного, и все оно было заполнено мешками с очистителем — хлорным порошком, который мсье Анвер засыпал в загрузочную емкость. Дважды в день мягкий порошок распылялся в воде, где образовывал млечные волны, растворявшие едва заметный осадок человеческого жира на стенках вдоль уровня воды.

Я провел рукой по ближайшему мешку из вощеной бумаги. Мешок не был вскрыт, но порошок тоненькой струйкой высыпался на пол из дырочки. Я сел, вытянув ноги перед собой, взял мешок в руки и вытащил на цементную площадку. В плотной бумаге обнаружилась вторая дырка размером с детский указательный палец, и холодноватый порошок хлынул мне на колени.

Я разорвал бумагу между двумя дырками и сунул руку в гущу липких гранул. Оказавшись под солнечными лучами, крупинки начали таять, они потекли между моими пальцами, на которых остался какой-то помятый кусочек серебра, похожий на скрученную монету. Я очистил его от влажного порошка и с удивлением уставился на деформированную, но безошибочно узнаваемую пулю скорострельной винтовки.

Я перевернул мешок и высыпал порошок на площадку. Между моими коленями оказалась еще одна пуля — явно такого же калибра и с такой же маркировкой и тоже помятая от удара о твердую, но неровную поверхность.

Я отложил пули на землю, полез в насосную и принялся ощупывать остальные мешки. Их вощеная поверхность нигде не была нарушена; на насосном оборудовании следов пуль тоже не было видно. Я подумал, что мешки эти оставались здесь с тех, самых пор, когда после смерти Дэвида двигатель выключили. Снова включив двигатель за несколько дней до нашего приезда, мсье Анвер решил не трогать порванный мешок.

Я осмотрел деревянные двери — панели гладкие на ощупь, свежепокрашенные, только-только со склада. На сверкающих хромированных петлях не было ни царапинки — их недавно вставили в старую раму. Я рукой смахнул остававшиеся передо мной крупинки и стал ощупывать цементную площадку перед дверью. По гладкому цементу недавно прошлись абразивной щеткой, и металлические щетинки оставили на твердой поверхности едва заметные канавки, словно кто-то хотел уничтожить пятна или выбоины.

Я ощупал пули и пришел к выводу, что деформировались они вовсе не от удара о деревянную дверь или о содержимое мешков. Всю убойную силу этих пуль поглотил более крупный объект с костной начинкой. Охранник или заложник упал у дверей этой насосной, а потом был расстрелян с близкого расстояния — сам застрелился или убит кем-то другим.

Я услышал стрекот цикад в саду семейства Ясуда и увидел, как над кортом мелькают стрекозы. Если верить Уайльдеру Пенроузу, трое заложников были убиты в гараже. Я представил себе скоротечную перестрелку перед домом, где на последнем рубеже обороны Дэвид Гринвуд отбивал натиск охранников и жандармов. Убийство заложников было актом отчаяния, и он, сделав это, сел перед насосной, готовый покончить с собой. Он посмотрел в последний раз в небеса Лазурного берега, и тут в игру вступили полицейские снайперы.

Но никто не смог бы сделать два выстрела, приставив винтовку к собственной груди и нажимая на спусковой крючок большим пальцем. Кто бы ни был жертвой, но у плавательного бассейна перед этим тихим и изящным домом произошла расправа.

По дороге курсировал «рейндж-ровер» службы безопасности, и водитель, проезжая мимо, приветственно махнул мне рукой. Я стоял у гаража с пультом в руке. Дверь бесшумно пошла вверх, и внутрь хлынул свет, заполнив собой пространство на три автомобиля, с деревянными полками на задней стенке.

Хотя Пенроуз и убеждал нас, что гараж перестроен, основа осталась нетронутой. Бетонный пол был залит по меньшей мере года за три до нашего приезда — на нем остались пятна от масла, вытекавшего из самых дорогих на Лазурном берегу автомобилей. На полках я разглядел канистры с антифризом, а рядом — бутылки с жидкостью для бачка омывателя и инструкцию владельцу «опель-дипломата».

Я внимательно обследовал пол, потом осмотрел стены и потолок — нет ли там каких-нибудь следов стрельбы. Я попытался представить себе заложников, как они жмутся друг к другу, как щурятся от яркого света, когда Гринвуд в последний раз входит в гараж. Но ни выщербин от пуль, ни следов ремонта бетонных опор нигде не было видно, да и пол, судя по всему, никак не обновляли после трагедии.

Почти наверняка трое людей — злополучные шоферы и инженер — были убиты где-то в другом месте. Я подозревал, что по меньшей мере один из них был застрелен в саду, когда сидел, прислонившись спиной к дверям насосной.

Я опустил дверь гаража и оперся на теплую крышу «ягуара». Было начало седьмого, и первые машины потянулись из Канн в жилые кварталы Граса и Ле-Канне. Но в «Эдем-Олимпии» царила тишина — высокое начальство и обслуживающий его штат сотрудников оставались на рабочих местах. Джейн просила меня забрать ее из клиники в 7.30, когда завершатся последние встречи ее комитета.

Я вышел в сад. Мои руки и грудь покрывала испарина — так напугало меня увиденное в гараже. Я ожидал, что окажусь в камере ужасов, но обыденность заброшенного пространства ударяла по нервам куда сильнее, чем кровавые пятна на стенах.

Я стянул с себя рубашку и остановился перед трамплином. Успокаивая разгулявшиеся нервы, я всматривался в пегое дно, в этот спокойный и наполненный солнцем мир, существовавший только в глубинах бассейна. Плавунец ухватил тонущую муху и метнулся прочь. Когда поверхность успокоилась, я увидел блестящую завязь монетки — сверкающий глаз, ждущий меня.

Я нырнул в бассейн, разгреб пену на поверхности и вдохнул побольше воздуха, а затем повернулся на бок и снова нырнул к серебряной жемчужине.

 

Глава 7

Происшествие на парковке

— Это винтовочные пули, у них стальной наконечник, — сказал я Джейн в ее кабинете в клинике. — Возможно, стреляли из армейского оружия. Две пули были в насосной. А третью я час назад выловил из бассейна.

Я склонился над столом и выложил три пули в пустую пепельницу; Джейн стояла с другой стороны и смотрела на меня. Пепельница эта, украденная из паба в Ноттинг-Хилле, действовала на меня успокаивающе, свидетельствуя: что-то от прежней, бесшабашной Джейн сохраняется и здесь, в этом храме основательности.

Джейн молчала, закутавшись в свой белый халат — совсем крохотная в черном кожаном кресле, похожем на кресло астронавта. Она потрогала пули кончиком карандаша и, опережая меня, подняла руку.

— Пол, только не беспокойся из-за этого.

Она изображала из себя заботливую дочку, которую больше волнует содержание адреналина у меня в крови, чем принесенная мною обескураживающая улика. Я вспомнил, как в тени придорожных платанов неподалеку от Арля она спокойненько вгрызалась в персик, пока я возился с перегревшимся двигателем, прилаживая ее колготки вместо порванного ремня вентилятора. Она перекатывала пули по пепельнице.

— Ты в порядке? Нужно было позвонить мне. Этот русский… И чем только Гальдер занимается?

— Я ему сказал, чтобы он тебя не волновал по пустякам. Поверь мне, я никогда еще не чувствовал себя лучше. Я вполне мог бы пробежаться до твоей клиники.

— Что меня и беспокоит. Этот русский тебе ничего не сломал?

— Он меня толкнул, и я упал на траву.

— Он говорил по-английски?

— Говорил, но плохо. Сказал, что его зовут Алексей.

— Это уже кое-что. — Джейн встала и обошла вокруг стола. Я почувствовал ее маленькие руки у себя на лице, потом она разгладила мои влажные волосы. Ее пальцы задержались на ушибе у меня над ухом, но она ничего не сказала. — С чего ты решил, что он русский?

— Догадался. Он назвал кого-то по имени Наташа. Ты помнишь торговцев у стоянки такси в московском аэропорту? У них было все — наркотики, шлюхи, бриллианты, договоры на поставку нефти, что угодно, кроме такси. На первый взгляд, выглядел он довольно убого. Плохое питание и полный рот железных зубов.

— Таких в «Эдем-Олимпии» не бывает, — Джейн прижала мою голову к своей груди и начала исследовать мой скальп. — Жуткий тип. Вижу, как он тебя выбил из колеи. Возможно, он заблудился.

— Он что-то искал. Решил, что я — Дэвид Гринвуд.

— С какой стати? Никакого внешнего сходства. Дэвид был на пятнадцать лет моложе… — Она прервала свою тираду. — Не мог он знать Дэвида.

Я развернулся вместе с креслом и заглянул в лицо Джейн.

— В этом-то все и дело. Зачем Дэвиду нужен какой-то жалкий проходимец из России?

Джейн оперлась на стол, изучая меня взглядом, которого я не видел прежде: в нем почти ничего не было от прежнего усталого доктора, но зато было много от занятого консультанта, у которого на счету каждая минута.

— Кто знает? Может, он рассчитывал всучить Дэвиду подержанную машину. Или кто-нибудь из реабилитационной клиники назвал его имя.

— Возможно. Докторам, занимающимся благотворительностью, приходится иметь дело со всякой швалью.

— Помимо их мужей? Пол, эти пули… ты бы лучше не лез в эти дела.

— Не буду.

Я слышал в коридоре хлопки дверей лифта — коллеги Джейн после трудового дня покидали клинику. Откуда-то доносился звук диализатора, завершавшего цикл очистки: протяжное ворчание и похрюкивание, словно у кого-то бурчало в животе. Клиника была царством спокойствия, бесконечно далеким от насосной и пробитого пулями мешка. Сквозь окно-иллюминатор я взглянул на простор озера. Сдвиг где-то в глубинах земной коры отозвался дрожью на водной поверхности — проходящий поблизости трубопровод сработал как резонатор.

Гордый за Джейн, я сказал:

— Прекрасный кабинет — ты им явно понравилась. Теперь я понимаю, почему ты проводишь здесь столько времени.

— Это был кабинет Дэвида.

— И тебе это не…

— Неприятно? Ничего, справлюсь. Мы спим в его кровати.

— Это почти основание для развода. Они должны бы найти тебе другое место. Жить на той самой вилле… это как-то жутковато. — Я показал на шкафчики с папками: — Ты просматривала его бумаги? Вдруг из них можно понять, что все-таки произошло.

— Все эти папки пусты. Но в компьютере остались его файлы. — Джейн постучала карандашом по монитору. — Если бы ты почитал истории болезней детей из Ла-Боки, у тебя бы волосы встали дыбом. С арабскими девочками часто обходятся… страшно сказать как.

— Нет уж, спасибо, лучше я не буду об этом знать. А что со здешними детишками? У тебя много работы?

— Да нет. В «Эдем-Олимпии» мало детей. Не знаю, зачем им понадобился педиатр. Но зато у меня есть возможность поработать над чем-нибудь другим. Сейчас запущен новый проект — они хотят использовать модемную связь со всеми квартирами и виллами. Профессор Кальман не возражает против моего участия.

— Отлично, если только они тебя не эксплуатируют. Интересная работа?

— Типично «эдем-олимпийский» подход. — Джейн с отсутствующим видом перебирала пули, словно это были четки для успокоения нервов — непременная принадлежность каждого здешнего кабинета. — Каждое утро, встав с постели, люди будут набирать номер клиники и передавать все данные о состоянии своего здоровья — частоту пульса, кровяное давление, вес и так далее. Одно прикосновение пальцем к миниатюрному сканеру, и компьютеры здесь проанализируют все, что надо: энзимы печени, холестерин, состояние простаты.

— Уровень алкоголя и наркотиков в крови…

— Всего. Это настолько всеобъемлющая система, что только в «Эдем-Олимпии» могли взяться за что-либо подобное, даже не поняв толком, что это означает. Но вполне возможно, все и получится. Профессор Кальман считает, что нужно отбирать и фекальные мазки, но я думаю, это уж слишком. Ему невыносима мысль о том, что вся использованная туалетная бумага пропадает зря. Лучший диагностический инструмент в самом буквальном смысле выкидывается на помойку. Как тебе это нравится?

— Чушь. Полный бред.

— Ты прав. Но основополагающая идея верна. Мы сможем выявлять все подозрительное на самой ранней стадии.

— И больше не будет никаких болезней?

— Что-то вроде этого. — Она отвернулась и уставилась на воду. — Жаль, что нет педиатрической работы. Иногда мне кажется, что все дети в мире выросли, и я осталась одна.

— Это только в «Эдем-Олимпии». — Я протянул руку и обхватил Джейн за талию. — Джейн, все это очень грустно.

— Да, — Джейн посмотрела на пули в своей ладони — так ясно она их еще не видела. Она прижала их к сердцу, словно прикидывая, как прямое попадание могло бы отразиться на ее телосложении, потом с гримаской уронила их в пепельницу. — Ужасно. Ты собираешься их сдать?

— В службу безопасности? Позднее, когда все обдумаю. Не говори ничего Пенроузу.

— Почему? Ему бы следовало знать. — Я потянулся к пулям, но Джейн ухватила меня за руку. — Пол, подожди минутку. Вполне логично, что в саду оказались пули. Были убиты семь человек. Охранники, наверно, голову потеряли и принялись стрелять во все, что двигалось. Прекрати ты ставить себя на место Дэвида.

— Я пытаюсь. Только это трудно — сам не знаю почему. Кстати, я уверен, что Дэвид убил заложников не в гараже. Я там все тщательно осмотрел.

— Но Пенроуз сказал, что гараж перестроили.

— Никто его не перестраивал. Я тебе покажу.

— Нет уж, спасибо. Я уж лучше с профессором Кальманом буду сторожить у выхода из прямой кишки. Так где же Дэвид застрелил заложников?

— В саду. Один из них, вероятно, умер у насосной. А второй был убит в бассейне.

— Странно. Что этот несчастный там делал — плыл за помощью? — Устав от разговора со мной, Джейн закрыла лицо руками, потом принялась стучать по клавиатуре компьютера, и на ее бледной коже замигали отражения бесконечного ряда цифр.

— Джейн… — Я обнял ее за плечи, глядя на экран, на который выводился перечень анестезирующих средств. — Я тебя разволновал. Давай забудем о Дэвиде.

Услышав это, Джейн улыбнулась.

— Мой милый Пол, ты весь как натянутая струна. Похож на охотничью собаку, которая ждет команды загонщиков.

— Мне больше нечем заняться. Лежать целый день без дела у бассейна — это новая форма социальной отверженности. Поедем-ка в Канны и проведем вечер в городе. Коктейли с шампанским в «Блу-бар», айоли в «Мер-Бессон». А потом — в казино и еще посмотрим, как богатые арабы выбирают себе девиц.

— Мне нравятся богатые арабы. Они такие флегматичные. Хорошо, но мне нужно домой — переодеться.

— Нет, поехали как есть. В белом халате и со стетоскопом. Все будут думать, что я пациент, который завел роман с очаровательной юной врачихой.

— А разве это не так? — Джейн задержала мои руки у себя на плечах и припала ко мне всем телом. — Мне только нужно привести себя в порядок.

— Отлично. Я немного подышу на крыше, а через двадцать минут подам машину ко входу. — Я наклонился к ней и показал на экран компьютера. — Что это? Я видел инициалы Дэвида.

— Жуть, правда? Не только ты находишь следы мертвеца.

— «Двадцать второе мая». — Я прикоснулся пальцем к экрану. — Это же за неделю до убийств. Доктор Перлман, профессор Луи, мистер Ричард Ланкастер… Полтретьего, три часа, четыре. Кто эти люди?

— Пациенты, которых принимал Дэвид. Перлман — один из директоров «Сиба-Гейджи». Ланкастер — президент местного отделения «Моторолы». Только не думай, что он и их собирался перестрелять — их охраняют, как царственных особ.

— Они и есть царственные особы. А вот второй список. Только без указания времени. Он когда был подготовлен?

— Двадцать шестое мая. Это пациенты, которые ждут назначения на прием.

— Но ведь Дэвид был педиатром. Что, у всех этих людей есть дети?

— Сомневаюсь. Большую часть времени Дэвид занимался общей терапией. Хватит, Пол. Ты и так уже немало видел.

— Постой. — Я мышкой перешел в самый верх списка. — «Робер Фонтен… Ги Башле». Это двое были убиты.

— Не повезло. Кажется, Фонтен погиб в главном административном здании. Его место занял Ален Делаж. Это имеет какое-то значение?

— Начинаешь видеть случившееся немного в другом свете. Всего за два дня до того, как прикончить этих людей, Дэвид напоминает себе, что должен записать их на прием. Странно — если он действительно собирался их убить. А, Джейн?..

— Извини, Пол. — Джейн выключила монитор. — Хватит на сегодня этой теории заговора.

Я отвернулся и стал смотреть на поверхность озера, ожидая еще одного сейсмического удара.

— Он записал их на прием. Проверка холестерина, анализ мочи и все такое. А вместо этого в одно прекрасное утро он решает просто их перестрелять…

Джейн потрепала меня по щеке:

— Ужас. Значит, теория умопомешательства все же верна. Придется тебе вернуться на террасу нашей виллы и оставаться отверженным…

Помахав рукой ночным дежурным, я через вестибюль клиники подошел к выходу на парковку. Лифт поднимал меня на крышу, а я разглядывал в зеркале свое растрепанное отражение — наполовину детектив-любитель со шрамами на лбу и распухшим ухом (такова цена подглядывания в замочную скважину), наполовину эксцентричный наездник (как усядется на своего любимого конька, так и скачет). Джейн, как всегда, была права. Я слишком большое значение придавал трем пулям и целехонькому гаражу. Какой-нибудь слабонервный жандарм вполне мог выстрелить в насосную, когда двигатель переключился на режим подачи очистителя — парень услышал какое-то странное ворчание и испугался. Пуля, угодившая в бассейн, могла срикошетировать от розовой беседки, а потом чей-нибудь солдатский сапог мимоходом сбросил ее в воду. Заложники, вполне вероятно, погибли на дороге — Гринвуд пристрелил их, когда они попытались спастись бегством. То, что расписывал нам Уайльдер Пенроуз, да и официальную версию, обнародованную пресс-службой «Эдем-Олимпии», нельзя было воспринимать буквально.

Двери лифта открылись на крышу, где, кроме «ягуара», других машин не было. Медицинский персонал и приезжающие на прием руководители оставляли свои машины этажом ниже, но я предпочел вид, открывавшийся на залив Напуль и на ласковое, ленивое море, которое, как сомлевшая любовница, притулилось к согнутой руке Эстереля.

Я облокотился на перила, вдыхая запах сосен и смесь фармацевтических ароматов, проникавших из вентиляционной шахты. Я думал о Джейн и ее новом кабинете, когда услышал крик на нижнем этаже — приглушенный крик протеста, за которым последовал звук удара по человеческому телу. Второй голос обличал кого-то на смеси русского и арабского.

Я подошел к ограждению центрального колодца, готовый позвать на помощь. По круговому пандусу спускались два лимузина. Шоферы остановились на третьем уровне, вышли из машин и открыли задние двери, чтобы пассажиры могли с близкого расстояния наблюдать за жуткой сценой, которая разворачивалась перед ними на пустом парковочном пространстве.

На цементном полу среди россыпи бус и браслетов стоял на коленях сенегалец в цветастом плаще. Несмотря на слабое освещение, я разглядел кровоподтеки на его лице и капли крови, падающие на пластиковый пакет, заполненный дешевыми часами и авторучками. Сенегалец — почтенный мужчина с небольшой бородкой — пытался собрать свой скромный товар, словно заранее зная, что день все равно пропал. После нескольких попыток он извлек маску с шутовскими кисточками из-под каблуков охранников, которые тем временем колотили коренастого европейца в дешевом светлом костюме. Их жертва еще стояла на ногах, протестуя на плохом французском с русским акцентом и закрываясь от дубинок окровавленными руками. Трое охранников в синих рубашках, почерневших от пота, загнали этого человека в угол и, избивая, заставили упасть на колени.

Я отвернулся, пораженный этой жестокостью, а потом принялся кричать — я обращался к боссам, глазевшим на экзекуцию из своих лимузинов. Но они были слишком поглощены происходящим и не замечали меня. Они сидели перед открытыми дверями, невозмутимые, как римские сенаторы, наблюдающие за наказанием провинившегося гладиатора. Я узнал Алена Делажа, очкастого бухгалтера, который подвозил Джейн до клиники. Он и его попутчики были одеты, как члены боулинг-клуба «Эдем-Олимпии» — в кожаные куртки на молниях, застегнутые по самую шею.

Избиение прекратилось. Русский, опершись о стену, кашлял и пытался очистить свой костюм от крови. Охранники удовлетворенно пристегнули свои дубинки и сделали шаг назад — в темноту. Зажужжали стартеры, и лимузины тронулись к выезду, увозя зрителей этого импровизированного спектакля в декорациях гаража.

Держась за перила, я захромал вниз по пандусу в поисках телефона, чтобы вызвать бригаду скорой. Африканец уже стоял на ногах, разглаживая свой порванный плащ, а русский сидел в своем углу, тряс головой и пытался набрать грудью воздуха.

Я скакал вниз по пандусу, пытаясь привлечь их внимание, но из-за столба вдруг появилась фигура в форме и встала на моем пути.

— Мистер Синклер… Осторожнее. Полы здесь жесткие. Не ушибитесь.

— Гальдер? — Я узнал черное с бледным отливом лицо. — Вы видели все это?..

Я почувствовал сильную руку Гальдера у себя на локте — он не дал мне упасть, когда я поскользнулся на пятне масла. От его внимательных глаз не ускользнула моя нетвердая походка, и теперь он пытался понять — пьяный я или обкуренный, но лицо его оставалось непроницаемым — ни одна морщинка не нарушала его тонкие черты.

— Гальдер, это были ваши люди. Что здесь происходит?

— Ничего, мистер Синклер, — интонации Гальдера призваны были вселить в меня спокойствие. — Так, небольшое дельце, связанное с обеспечением безопасности.

— Небольшое? Да они этих двоих чуть не убили. Им нужен врач. Вызовите по своей рации доктора Джейн.

— Мистер Синклер… — Гальдер оставил попытки успокоить меня. — Это чисто воспитательное мероприятие, к вам оно не имеет никакого отношения. Я провожу вас до машины.

— Не суйтесь… — Я оттолкнул его. — Я умею ходить. Вы ошиблись — это не тот русский, которого я видел сегодня утром.

Гальдер глубокомысленно кивнул; нажав кнопку лифта, он сказал в тон мне:

— Тот русский, не тот русский — это должно послужить уроком. Мы ведь не можем быть повсюду. Это темная сторона «Эдем-Олимпии». Мы работаем без устали, чтобы вы и доктор Джейн могли наслаждаться солнышком.

— Темная сторона? — Пинком ноги я распахнул дверь и, уставившись в упор на Гальдера, дождался его ответного взгляда. — Вдалеке от теннисных кортов и бассейнов, которые вы так ненавидите? Не хотел бы я оказаться на этой темной стороне.

— В этом нет необходимости, мистер Синклер. За вас это делаем мы.

— Гальдер… — Я понизил голос, который эхом отдавался в темных галереях. — Ваши люди вели себя как убийцы.

— Ну, каннская полиция отделала бы этих двоих куда как хуже. Считайте, что мы оказали им любезность.

— А эти лимузины? Алан Делаж и остальные шишки смотрели на все на это. Не слишком ли? Впечатление такое, что этот спектакль разыграли специально для них.

Гальдер, как всегда, был избыточно вежлив — он кивнул, дожидаясь, когда я вместе с лифтом уберусь на крышу.

— Может, и так. У некоторых из ваших соседей в «Эдем-Олимпии» такие… продвинутые вкусы.

— Так значит, это было специально устроено? Все тщательно подготовлено, чтобы вы могли позабавиться?

— Не мы, мистер Синклер. И уж определенно не я. — Он отступил от лифта, сделал прощальный жест и пошел вниз по пандусу — его каблуки застучали по бетону.

Я уселся в «ягуар» и вдохнул вечерний воздух. Внезапно запах дезинфекции и кондиционированного воздуха показался мне более реальным, чем свежий аромат сосен. Я был зол, но чувствовал странное возбуждение, словно вышел невредимым из авиакатастрофы, в которой пострадали мои попутчики. Пот и вонь насилия сгустили воздух и изменили приоритеты в этом мире.

Не заводя двигатель, я снял машину с ручника и накатом двинулся вниз по пандусу. У меня возникло искушение сбить Гальдера, но, когда я проезжал мимо него, русского и сенегальца уже не было, а рядом с лужицами крови сверкали разбросанные бусины.

 

Глава 8

Библиотека Алисы

Неколебимая, как жена пилота-камикадзе, защищающая обломки мужнина самолета, миссис Ясуда стояла на мощеной дорожке рядом с домом и смотрела, как поврежденный «порше» мистера Ясуды поднимают на эвакуационный грузовик. Лебедка стонала и вздыхала, разделяя с автомобилем всю причиненную ему боль. В результате косого столкновения передком было с корнем вырвано правое крыло, разбита фара, а лобовое стекло все покрылось мелкими трещинами, и мистеру Ясуда пришлось пробить в нем дырку, чтобы была видна дорога.

Миссис Ясуда совершенно бесстрастно рассматривала эту дыру, на ее лице не было ни кровинки, словно происшествие со спортивным автомобилем ее мужа остановило в ней часы человеческих реакций. Когда водитель эвакуатора попросил ее расписаться, она крупным наклонным почерком изобразила свою фамилию и, удалившись в дом, закрыла за собой дверь, прежде чем водитель успел сделать прощальный жест кепкой.

К счастью, мистер Ясуда отделался легким испугом, в чем я убедился за несколько часов до этого. В три часа ночи я еще не спал. Оставив Джейн, которая лежала, как подросток, засунув голову под подушку, я бродил голышом из одной комнаты в другую и все пытался найти приемлемое объяснение отвратительному происшествию на парковке клиники.

Это проявление жестокости выбило меня из колеи. Мы с Джейн отправились обедать в Канны, но я помалкивал о случившемся; и все равно, подспудно это не давало мне покоя — даже не сама жестокость, глубоко мне претившая, а новое открытие: «Эдем-Олимпия» предлагает своим обитателем больше, чем кажется на взгляд со стороны. Над бассейнами и аккуратными газонами, казалось, витал дух насилия.

Накинув на себя ванный халат, я поцеловал крохотную ручку Джейн, которая все еще пахла больничными реагентами, — ее пальчик, подчиняясь детскому рефлексу, распрямился. Я спустился по лестнице, открыл дверь террасы и прошел по лужайке мимо бассейна, затянутая пленкой поверхность которого напоминала черный пол танцплощадки. Я открыл проволочную калитку на теннисный корт и принялся выхаживать вдоль разметки, отчетливо различимой в лунном свете. Из головы у меня не выходил отрешенный взгляд старого сенегальца.

К ясудскому дому подъехала машина — двигатель ее работал неустойчиво. Машина неуверенно ехала на первой передаче, а когда она поворачивала к дому, послышался скрежет металла о покрышку. В кабинете миссис Ясуды на первом этаже зажглась настольная лампа — значит, она все время сидела там в темноте, может быть, наблюдала, как ее сосед-англичанин мечется на грани безумия. Она подошла к окну и помахала мужу, выходящему из поврежденной машины.

Несколько минут спустя я увидел их сквозь щелки жалюзи на окнах спальни. Коренастый бизнесмен, еще не снявший свою кожаную куртку, расхаживал по комнате, энергично жестикулируя, а его жена наблюдала за ним с кровати. Он словно бы разыгрывал перед ней фильм, насыщенный сценами насилия, может быть, даже показанный в здании японского землячества в Каннах в тот вечер. Наконец он разделся и сел в ногах кровати — настоящий крепкотелый самурай. Его жена встала у него между колен, положив руки ему на плечи, и наконец он скинул штрипки ночной рубашки с ее плеч.

Они стали заниматься любовью, а я покинул теннисный корт и побрел назад в дом. Лежа рядом с Джейн, я слышал, как она шлепает губами, видя сны, которые и положено видеть молодой жене. Где-то неподалеку загудел автомобиль, ему ответил другой: машины возвращались со своих ночных застав.

Сеньора Моралес давала утренние наставления уборщицам-итальянкам. Теперь в течение часа они будут работать внизу, а я за это время успею побриться, принять душ и поразмышлять над тем, как убить день. Поток факсов и электронной почты из Лондона пошел на убыль — с моего согласия Чарльз взял на себя груз забот по редактированию обоих авиационных журналов.

Предчувствуя еще один неизбежно скучный день в «Эдем-Олимпии», я снова улегся на кровать, ощущая тепло, оставленное телом Джейн. Вернувшись из Канн, мы тоже занимались любовью, что теперь случалось все реже и реже — Джейн после долгого дня приходила домой измотанной. В бизнес-парке секс сводился к тому, что показывали по телевизионным каналам для взрослых. Но Джейн возбудилась, вкусив от запретного плода — поездки в Канны экспромтом. Импульсивные решения шли вразрез со всем укладом жизни в «Эдем-Олимпии». Мне показалось, что, когда она вышла из машины на Круазетт, у нее чуть ли не закружилась голова. В табачной лавке недалеко от «Мажестик» она прихватила со стенда номер «Пари-Матч» и спокойненько вышла, не заплатив. Журнал лежал на нашем столике в ресторане «Мер-Бессон» рядом с айоли из трески и моркови, и Джейн наслаждалась тем, что украла его. Она пожимала плечами и весело улыбалась, радуясь благодатной молнии, на мгновение осветившей наш чересчур упорядоченный мир. Интеллектуальный климат в «Эдем-Олимпии» был неизменен, нравственный термостат был установлен где-то между «долгом» и «благоразумием». Чувства изгонялись из наших жизней, все коченело — даже солнечный свет казался бледнее. Украденный журнал побудил нас заняться любовью…

Под аккомпанемент жужжащих внизу полотеров я принялся рыскать по пустым спальням в поисках еще каких-нибудь следов Гринвуда. В детской, опоясанной фризом с мультяшными изображениями утенка Дональда, Бабара и Тинтина, я уселся на цветастый матрас и стал думать о ребенке, которого, дай бог, когда-нибудь родит Джейн, о том, как он будет играть в такой же вот светлой комнате.

Рядом с ванной находился встроенный шкаф, украшенный иллюстрациями Тенниела к Алисе. Я открыл дверцы, и моим глазам предстала скромная библиотека — первый реальный след пребывания здесь Гринвуда. На полках стояло экземпляров тридцать «Алисы в стране чудес» и «Алисы в Зазеркалье» в переводах на французский, испанский и даже сербо-хорватский. В прошлый уик-энд Уайльдер Пенроуз за рюмкой сказал мне о любви Дэвида к Алисе и о том, что он организовал в «Эдем-Олимпии» общество Льюиса Кэрролла. Парижские сюрреалисты считали Кэрролла одним из своих предшественников, но как раз «Эдем-Олимпия» казалась малоподходящей почвой для поклонников Кэрролла. А может быть, руководители межнациональных компаний обладали более изощренным, чем я думал, чувством юмора и узрели родство между бизнес-парком и гиперлогикой Алисы.

Книги были довольно захватанными — детишки из приюта в Ла-Боке, судя по всему, были завзятыми читателями. На форзацах написаны имена — видимо, рукой Дэвида.

«Фатима… Элизабет… Вероника… Наташа…»

— Все страньше и страньше, — Джейн провела рукой по корешкам книг в шкафчике. — Оказывается, этот русский, который надавал тебе тумаков, просто хотел взять библиотечную книжку для своей дочери Наташи.

— Похоже.

— Ты переполошился, и попусту. Не каждый ведь русский на Лазурном берегу — мафиози. Бедняга просто хотел познакомить Наташу с английской классикой. А ты тут поднял на смех его коронки, похитил его туфлю и устроил на него настоящую охоту.

— Знаю. Теперь я об этом жалею.

— Хорошо хоть, они его не схватили. Гальдера, похоже, хлебом не корми — только дай кого отметелить.

— Не уверен, — я выровнял книги на полке. — Для библиотечного абонента этот русский вел себя слишком уж агрессивно.

— А как же! — Джейн улеглась на кровать, наслаждаясь своим триумфом. На ней все еще был белый больничный халат — она приехала домой переодеться перед совещанием в Ницце. — Русским приходится сражаться за право читать… Мандельштам, Пастернак, Солженицын. Ты только подумай, Пол, — ты объединился со всеми этими кагебешниками против бедного работяги-эмигранта и маленькой Наташи.

— Сдаюсь. — Я сел рядом с Джейн и погладил ее икры. — Слезы на глаза наворачиваются, как подумаешь, что какая-нибудь Вероника или Фатима из приюта прочли Кэрролла. Где они теперь?

— Работают на какой-нибудь жуткой фабрике, наверно. За пять франков в час упаковывают сандалии и спрашивают себя, что случилось с их добрым английским доктором. Не думай о Дэвиде так уж дурно. Он здесь сделал много хорошего.

— Принимаю упрек. А ты его хорошо знала?

— Мы работали вместе. Пол, куда ты клонишь?

— Никуда. Просто я давно себя об этом спрашиваю.

— Ты же знаешь, мне это не нравится. Дэвид уже не вернется, так что забудь о нем. — Джейн рассердилась на меня, поднялась с кровати и сняла свой белый халат. Она показалась мне старше, чем прежде, — ее волосы были аккуратно расчесаны, дырочка под колечко в носу замаскирована косметическим наполнителем. Она подняла руку, словно для того, чтобы влепить мне пощечину, потом смилостивилась и взяла меня за руку. — Я тебе сколько раз говорила — у меня было не так уж много любовников.

— А я думал, у тебя была целая армия.

— Любопытно, почему… — Она стояла у окна, устремив взгляд через бизнес-парк к морю. — Ты все еще заперт в прошлом. Это все фантомные боли. Мы с тобой здесь, Пол. Мы дышим этим воздухом, мы видим этот свет…

Я смотрел, как шевелится ее подбородок, и понял, что наслаждается она не красотой вдающейся в море полосы мыса Антиб и не металлическим отблеском моря, а офисными зданиями «Эдем-Олимпии», тарелками спутниковых и решетками сверхвысокочастотных антенн. Бизнес-парк принял ее в свое лоно.

— Джейн, тебе здесь нравится, да?

— В «Эдем-Олимпии»? В ней много привлекательного. Она открыта для талантливых и работящих людей. Ни один участок здесь не застолблен, никакие предки, геройствовавшие во времена Великой хартии вольностей, здесь протекции не составят. Тут возможно все.

— Но при этом ничего не происходит. Вы заняты только одним — работой. Здесь великолепно, но здесь отсутствует реальность. Никто не заседает в местном совете, никто не высказывается о работе пожарной охраны.

— Ну и прекрасно. Кому это надо?

— Вот об этом я и говорю. Всем этим заведением, возможно, руководит группа консультантов из Осаки.

— Меня это устраивает. Так оно много лучше. В больнице Гая есть две разновидности лестниц. Одна — парадная, для мужчин, и ведет на самый верх, другая — бывшая лестница для прислуги сзади. Она кончается на третьем этаже. Тебе, наверно, не нужно говорить, для кого она зарезервирована.

— Времена меняются.

— Это древняя мантра уже набила оскомину — женщины слушали ее слишком долго. Много ты знаешь преподавателей-женщин с профессорским званием? Даже в женских институтах? — Понизив голос, она сказала, как бы походя: — Кальман говорит, что у них еще нет претендента на мою должность. Он спрашивает, не останусь ли я еще на полгода.

— А ты?

— Если откровенно, то останусь. Ты только подумай. Тебе это пойдет на пользу. Мягкая зима, пару часов тенниса каждый день. Мы найдем тебе партнера. Может, миссис Ясуду.

— Джейн, — я попытался ее обнять, но она напряглась, и я почувствовал острые кости ее плеч. — Мне надо возвращаться в Лондон. У меня там работа. Вечно тащить за меня воз Чарльз не будет.

— Знаю. Ну, ты сможешь прилетать на выходные. Из Лондона сюда всего час лета.

— Ты по выходным работаешь.

Она не ответила — уставилась вниз, в бассейн, избегая моего взгляда. Казалось, мысленно она уже вступает во владение новой территорией, наедине с самой собой распаковывает свой настоящий багаж.

— Пол, успокойся… — заговорила она легко, словно вспомнила что-то приятное из нашей общей жизни. — Мы будем вместе, что бы ни случилось. Ты — мой раненый пилот, я должна залатать твои крылья. Как ты у меня?

— Да так. — Впервые ее манеры девочки-жены были неубедительны. Я заметил исчезновение Шляпника, Сони и Черной Королевы, которых Гринвуд приклеил к двери шкафчика. Джейн росла, как Алиса в Зазеркалье, а я чувствовал что-то сродни ощущениям Кэрролла, который вдруг понял, что его маленькая героиня становится молодой женщиной и скоро оставит его.

— Тебе нужно переодеться, — сказал я, закрыв дверь библиотечки. — Кальман ждет тебя через час. Прежде чем ты уедешь, распечатай мне то расписание приемов…

— Дэвида? Зачем оно тебе? — Джейн подняла свой белый халат. — Может, не стоит?..

— Никто не узнает. Ты можешь загрузить этот файл с компьютера внизу?

— Могу, но… зачем он тебе?

— Есть одна мысль. Я должен ее проверить — и тогда оставлю Дэвида в покое.

— Ладно… Только держи это при себе. Начальство не любит, когда разглашаются медицинские сведения.

— Но ведь это всего лишь список. Я мог его переписать из телефонной книги. — Я остановился у лестницы. — Тебе удалось узнать, зачем они приходили к Дэвиду? Они чем-нибудь больны?

— Мелкие спортивные травмы. Ерунда. Царапины. Один-два перелома. В «Эдем-Олимпии» очень жестко играют в регби.

Направляясь к машине, я все еще чувствовал вкус губ Джейн. Вспоминал, как она сидела в кабинете перед компьютером, просматривая файлы Гринвуда и настороженно поглядывая на меня. Может быть, она испытывала меня, когда подняла этот разговор о продлении контракта? Еще через шесть месяцев она вообще будет чувствовать себя здесь как дома — словно преступник, приговоренный к длительному заключению, запертый в виртуальной камере, которую она называет своим кабинетом. В «Эдем-Олимпии» требовались люди, имеющие особый темперамент, преданные больше работе, чем удовольствиям, предпочитающие гроссбух и чертежную доску борделям и игорным столам Старой Ривьеры. Мне нужно было каким-то образом напомнить Джейн о ее истинном «я». В этом смысле кража журнала из табачной лавки была для меня слабым лучиком надежды.

Я сунул список назначений в нагрудный карман и стал искать ключи. За «ягуаром» на пандусе был припаркован спортивный автомобиль Уайльдера Пенроуза — японская низко посаженная штучка с огромными обтекаемыми зеркалами, чудовищным спойлером и воздухозаборниками, которые вполне сгодились бы для реактивного самолета. На мой пуританский взгляд, этот автомобиль был просто коллекцией рекламных трюков, и я даже не попытался идентифицировать изготовителя.

Я решил, что Пенроуз наносит визит Симоне Делаж — снимает у этой весьма впечатлительной дамы последствия ночного кошмара или консультирует ее по проблемам импотенции у бухгалтеров высшего ранга. Он намеренно припарковал свою машину не у пандуса Делажей, а в нескольких дюймах от «ягуара», чтобы мне пришлось делать крутой поворот, демонстрируя тем самым слабости «ягуаровского» рулевого управления.

Я завел двигатель, с удовольствием прислушиваясь к голодному посапыванию соперничающих карбюраторов, которые хоть на этот раз были готовы обратить свои различия против общего врага. Крутанув баранку, я подал «ягуар» чуть вперед, но обнаружил, что так непременно зацеплю постамент скульптурного дельфинчика. Осторожно, чтобы не задеть японскую машину, я стал подавать назад, но в последний момент, подчиняясь какому-то внезапному порыву, оторвал ногу от педали тормоза. Я почувствовал, как тяжелый хромированный бампер «ягуара» глубоко врезался в мягкий стеклопластик, корежа пассажирскую дверь спортивного автомобиля. От удара машина закачалась, ее гидравлика испустила многоголосый невротический вздох.

Стараясь не замечать содеянного, но чувствуя, как полегчало на сердце, я по пандусу скатился на проезжую часть.

 

Глава 9

Стеклянные полы и прозрачные стены

— Мистер Синклер, в «Эдем-Олимпии» нет преступности. Совсем нет. — Паскаль Цандер, новый глава службы безопасности, вздохнул, и в этом вздохе слышалось больше чем разочарование. — Я даже могу вам сказать, что здесь нет почвы для преступности. Разве это преувеличение?

— Нет, — ответил я. — Мы здесь уже два месяца, а я не увидел ни одного окурка или выплюнутой жвачки.

— Жвачки? Это немыслимо. Здесь вам на голову не упадет сосновая шишка, а птичка не накакает на вашу машину. В «Эдем-Олимпии» даже природа знает свое место.

Цандер улыбался во весь рот, всем своим видом показывая, как он рад моему приходу. Этот любезный и упитанный франко-ливанец стоял за своим столом, набросив на плечи куртку верблюжьей шерсти, — скорее пресс-атташе, чем шеф безопасности. Преступность в «Эдем-Олимпии», может, и отсутствовала, зато в других удовольствиях недостатка не было.

Когда его секретарша, красивая швейцарка лет за сорок, принесла какое-то срочное письмо ему на подпись, он уставился на нее, как ребенок, которому дали целую ложку крема.

— Хорошо, хорошо… — Он проводил ее глазами, а потом тот же похотливый взгляд перевел на меня и без всякого смущения задержал его на несколько секунд. Он сел, не снимая куртки, и поерзал на своем кожаном кресле. Когда он с отсутствующим видом пощелкал по ониксовой подставке для авторучки, стало понятно, что и кресло, и стол унаследованы им от Ги Башле, его убитого предшественника, и слишком малы для него. Мой визит уже его утомил, и он уставился на далекие крыши домов в Каннах, в старой части Лазурного берега, где все еще процветали священные традиции преступности и социальной патологии.

Паскаль Цандер удивительно располагал к себе, при том что был несносным типом. В «Эдем-Олимпии» такие личности, не скрывавшие своих порочных наклонностей, были наперечет, и я обнаружил, что чувствую к нему симпатию. Я собирался было рассказать ему об избиении на парковке клиники, но передо мной был начальник полиции, искренне убежденный, что он вывел преступность с корнем. Он демонстрировал участие, когда я рассказывал о незваном русском, сбившем меня с ног, но для него это явно была всего лишь стычка двух иностранцев — может быть, из-за моей жены.

— В «Эдем-Олимпии» мы сами себе полиция, — объяснил он. — Честность у нас заложена в саму структуру — так же, как бесплатная парковка и чистый воздух. Наши охранники — это бутафория, как гиды в Диснейленде.

— Значит, их форма — на самом деле просто сценические костюмы?

— Фактически — да. Если вам нужны настоящие преступления, поезжайте в Ниццу или в Ла-Боку. Для нас грабежи, проституция, торговля наркотиками — понятия почти фольклорные, субсидируемые муниципалитетом для привлечения туристов.

— Да, в «Эдем-Олимпии» такое просто немыслимо, — согласился я. — И тем не менее один трагический прокол все же случился.

— Доктор Гринвуд? Да, трагический… — Цандер приложил надушенную ладонь к груди. — Сидя в этом кресле, я ни на минуту не забываю о случившемся. Он вел себя, как преступник, но из тех, что вне пределов досягаемости закона или полиции.

— А что случилось с Гринвудом? Никто, кажется, толком не знает.

— Поговорите с Уайльдером Пенроузом. В больном мозгу вдруг происходит замыкание. Всего несколько минут — и семь моих коллег мертвы. Люди, которые все отдали «Эдем-Олимпии». Смерть в то утро кралась за всеми нами — с винтовкой в одной руке, а в другой — с игральными костями.

— Так убийства были случайными?

— Нет никаких сомнений. Ничто не связывало жертв с их убийцей.

— Кроме одного: они были его пациентами. Может быть, Гринвуд решил, что у них какая-то неизлечимая болезнь.

— Болезнь была. Но только в голове у Гринвуда. — Цандер доверительно перегнулся ко мне над столом, уложив свой животик на столешницу, и понизил голос: — Нас, службу безопасности, очень критиковали. Но разве мы могли предсказать поведение человека, чье безумие зашло так далеко? Вы его знали, мистер Синклер?

— В Лондоне он был коллегой моей жены. Он казался таким… идеалистом.

— Вот это-то и есть лучшая маскировка. В «Эдем-Олимпии» много блестящих талантов. У некоторых в голове — безлюдные места, холодные вершины, где гениям любо гулять. Ну а в горах бывают ущелья, расселины….

— Значит, это может случиться еще раз?

— Мы надеемся, что нет. «Эдем Олимпия» так или иначе обречена. Но это может случиться раньше, а может — позже. Мы слишком доверчивы, мистер Синклер. Отсюда много стеклянных полов и прозрачных стен. Среда для нравственного разложения самая подходящая. Власть, деньги, возможности. Люди могут совершать преступления и даже не знать об этом. В некоторым смысле Ницца или Ла-Бока даже лучше — там флажки расставлены, и мы знаем, когда пересекаем их. Здесь же — игра без правил. Один решительный человек может… — Казалось, он на мгновение погрузился в себя, потом, сделав неприличный жест, он обратился ко мне: — Вам требуется моя помощь, мистер Синклер?

— Меня интересует, что в точности произошло двадцать восьмого мая. Маршрут, которым шел доктор Гринвуд, количество сделанных выстрелов. Это поможет мне понять его душевное состояние в то время. Как англичанин, я чувствую ответственность.

— Ну, не знаю… — Руки Цандера нервно прикасались к безвкусным безделушкам на его столе. — Убийцы-маньяки не имеют национальности.

— А с родственниками я могу поговорить?

— С женами убитых? Они вернулись к себе на родину. Им теперь остается только скорбеть.

— А персонал? Секретарши, помощники?

— Им и без того досталось. И что они смогут еще сказать? Какого цвета галстук был на Гринвуде? Черные он надел туфли или коричневые?

— Справедливо. Мне бы помог общий отчет о том происшествии. Ведь вы его составляли?

— Отчет? Да мы их сотню составили. Для следователя, для префекта полиции, для министра внутренних дел, для шести иностранных посольств, для юристов компаний…

— Значит, вы мне дадите какой-нибудь?

— Они еще засекречены. Ведь тут замешаны интересы международных корпораций. Против «Эдем-Олимпии» могут быть выдвинуты обвинения в небрежении, но мы их, конечно же, отрицаем.

— Ну, тогда…

— Я не смогу вам помочь, мистер Синклер. — Впервые Цандер говорил как полицейский. Он разглядывал шрам у меня на лбу и все еще незажившее ухо. — Вас занимает насилие, мистер Синклер?

— Вовсе нет. Я пытаюсь избегать его.

— А ваша жена? Некоторые женщины…

— Она врач. Несколько лет проработала на отделении скорой помощи.

— Тем не менее. Некоторые видят в насилии подспорье браку. Этакое возбуждающее средство. Вы так увлечены этими убийствами Гринвуда, но я думаю, что ваши побуждения искренни. Жаль, что вы попусту тратите свое время. Все мыслимые и немыслимые свидетельства уже собраны.

— Не все… — Я вытащил из кармана три стреляные пули и бросил их на стол. — Это винтовочные пули. Я нашел их в саду нашей виллы. Одна лежала на дне бассейна. Понять, как она туда попала, довольно затруднительно. И у меня есть все основания полагать, что заложники были убиты не в гараже.

Цандер вытащил шелковый платок и помахал им у рта, прогоняя дурной запах. Он бросил взгляд на пули, но не сделал ни малейшей попытки осмотреть их.

— Вы здорово поработали, чтобы их найти, мистер Синклер. Мои люди доложили, что осмотрели все.

— Вы могли бы выяснить — они из винтовки Гринвуда или нет.

— Эта винтовка в полицейском управлении в Каннах. Лучше уж нам не втягивать их в это еще раз. Следы Гринвуда еще будут появляться. Чем опаснее преступление, тем дольше его последствия будут отравлять воздух. Еще что-нибудь нашли?

— Не на вилле. В «Эдем-Олимпии» творятся странные вещи.

— Рад это слышать. — Цандер открыл окно и принялся жадно, короткими глотками вдыхать теплый воздух, потом взял себя в руки и повернулся, чтобы проводить меня к двери. — «Странные вещи»… А я уже почти списал наш бизнес-парк со счетов. Хорошие новости, мистер Синклер. Продолжайте ваши наблюдения для меня…

— Непременно. Что касается заложников…

— Мистер Синклер, прошу вас… — Цандер водрузил руку на мои плечи, напомнив мне о том, что в грузном теле может скрываться сила. — Мертвецу уже все равно — откуда в него стреляли. Расскажите мне о вашей молодой жене. Ей здесь у нас нравится?

— Очень. — Я шагнул через порог боковой двери в приемную, где ждала помощница Цандера. — Она слишком много работает.

— Здесь все так работают. Это наш тайный порок. Ей бы нужно немного поиграть. Нашли бы вы для нее какое-нибудь новое развлечение. В «Эдем-Олимпии» столько всего интересного…

Он снова сложил губы трубочкой — снаружи они у него были черные, а внутри розоватые. А глаза он не сводил с трех пуль, лежавших на столе.

 

Глава 10

Список приговоренных

Воздух, который плыл над озером, был как дурман — беглое облако, спустившееся по склону холма, несло запах изготовляемых на фабрике в Грасе освежителей для офиса. Я прошел вдоль кромки воды, обратив на себя внимание двух охранников в «рейндж-ровере», припаркованном среди сосен. Один принялся изучать меня в бинокль, явно недоумевая, откуда среди белого дня в «Эдем-Олимпии» взялся кто-то праздношатающийся.

Между зданиями службы безопасности и исследовательских лабораторий «Эльф-Маритайм» находился кафетерий под открытым небом — заведение, призванное смягчить общественное лицо бизнес-парка и придать ему мимолетное сходство с альпийским курортом. Вымотанный встречей с Цандером, я сел за столик и заказал бокал белого вина — обслуживала меня молодая официантка-француженка в джинсах и белой маечке с цитатой из Бодрийяра.

Как я и предполагал, Цандер не сказал мне ничего. Даже из его молчания ничего не удалось извлечь. Теперь, почти шесть месяцев спустя после того события, «Эдем-Олимпия» с облегчением стерла Дэвида Гринвуда из своей коллективной памяти, а ту трагедию запрятала подальше в архив, где хранятся сведения о землетрясениях и цареубийствах.

Я уже составил себе мнение о Цандере: продажный головорез-бисексуал — качества, обязательные для удачливых полицейских начальников. Моя правая рука до сих пор пахла его лосьоном, и я с трудом подавлял в себе желание подойти к кромке воды и смыть этот запах: если я потревожу поверхность озера — не объявят ли в «Эдем-Олимпии» полномасштабную тревогу? И все же Цандера можно было рассматривать как потенциального сторонника: он, единственный из всех, кого я здесь встретил, видел порок, разъедающий бизнес-парк изнутри. При отсутствии четких нравственных критериев, когда выводы о том, что плохо, а что хорошо, встраиваются в общественное сознание вместе с инструкциями по противопожарной безопасности и правилами парковки, работа Цандера становится невозможной. Преступность в «Эдем-Олимпии» может процветать, а обитатели бизнес-парка при этом даже не догадаются, что стали ее носителями, и не оставят ни малейших намеков на то, какими мотивами руководствуются.

Цандер, если верить Джейн, временно исполнял обязанности главы службы безопасности и в то же время ждал официального назначения на эту должность. В период междуцарствия, пока он там в куртке верблюжьей шерсти сидит за своим столом и мучится неизвестностью, из него вполне может получиться полезный союзник. Я вспомнил иллюстрации к «Алисе», которые нашел в детской.

Мне уже не в первый раз приходило в голову, что Дэвид Гринвуд, возможно, и не совершал тех убийств 28 мая, а видеозаписи камер наблюдения, на которых он входит в кабинеты своих жертв и выходит оттуда, сфальсифицированы.

За соседний столик уселась блондинка лет тридцати пяти, одетая в темный деловой костюм. Она заказала капуччино и обменялась несколькими шутливыми словами с официанткой, но глаза ее были устремлены на верхний этаж здания службы безопасности, где находился кабинет Паскаля Цандера. Она открыла свой лэптоп и застучала по клавиатуре; на экран выплыли рекламные объявления о продаже дорогих вилл — в комплекте с лужайками цвета «электрик» и изумрудными небесами — на склонах гор в Суперканнах и Калифорнии. Некоторое время она с мрачным видом рассматривала брызжущие светом фотографии, а потом начала сама с собой письменный диалог; по всей видимости, она составляла свое расписание на день: задавала вопросы и отвечала на них вслух ироническим английским голосом. Я вообразил, как она, завернув голову полотенцем, выходит из душевой кабины и готовит себя к чувствам, которые ей предстоит сегодня пережить, к воспоминаниям, которые на нее нахлынут, к мечтам, которым она уделит несколько минут своего драгоценного времени, ко всей дневной программе, оплетенной кружевами сардонических замечаний.

Когда наступило время для творческой паузы, она посмотрела на меня, и я увидел ее привлекательное, но переменчивое лицо. Я почувствовал, что она из породы профессиональных бунтарей, отвергающих соблазны служебного успеха, удобства бизнес-класса и корпоративные кредитные карточки — эти фальшивые монеты, позволяющие приобрести все блага цивилизации, но не дающие скидки за идеализм и цельность души; и мне понравились ее темные глаза, которые она устремляла на бизнес-парк. Она оценивающе взглянула на мою рубашку с открытым воротом, твидовый спортивный пиджак и плетеные сандалии — так в «Эдем-Олимпии» никто не одевался ни для работы, ни для отдыха, но я носил эту одежду в свободное время, когда году в семьдесят восьмом служил на кипрской базе Королевских ВВС, и наивно полагал, что для меня этот наряд — гарантия своего рода честности.

Она посмотрела, как я стряхнул листик с лацкана, и на ее лице появилась улыбка, похожая на какой-то замедленный нервный тик. Она отхлебнула кофе, поднесла к губам салфетку — и на столе остался лежать отпечаток смятого поцелуя. Она вернулась к своему лэптопу и, может статься, затеяла просчитывать экономическую целесообразность нового романчика — затраты включают небольшую косметическую операцию, профилактические посещения ВИЧ-клиники…

Словно желая разогреть воображение сидящего поблизости незнакомца, она скинула свои туфли на высоких каблуках, подтянула юбку и, наклонившись, почесала обтянутый колготками подъем ноги; ее белое бедро соблазнительно обнажилось. Чуть растрепанные светлые волосы контрастировали с элегантным костюмом, придавая ей вид развязной и умной уличной девки. Может, она и была девушкой по вызову, хотя и компьютеризованной, как и все в «Эдем-Олимпии». Судя по скептическому взгляду, каким она окидывала здание «Эльфа», вряд ли она была образцовым членом какой-нибудь команды.

Над озером курсировал патрульный вертолет, мягкий рокот его двигателя был едва слышен над безмятежной гладью воды. Я вдруг представил себе, что, после того как я долбанул машину Уайльдера Пенроуза, за мной ведут наблюдение.

Я помял ему дверь намеренно, отомстив за то, что он убеждал Джейн остаться в «Эдем-Олимпии»; а еще мною владело некое извращенное желание увидеть, как треснет и расколется стекловолокно. Это напомнило мне о приступе вандализма, который случился со мной в семилетнем возрасте. Мои родители, помня, что самые счастливые дни они проводили за пределами Англии, отправились во Францию, пытаясь снова поймать ветер в паруса своей любви, попавшей в полосу штиля. Я остался с сестрой матери — бывшей характерной актрисой с ханжеской жилкой. Она меня любила, но становилась настоящим тираном, когда речь заходила о том, что мне можно и чего нельзя смотреть по телевизору. Почти все, что мне нравилось, похоже, напоминало ей о ее несостоявшейся карьере. Однажды днем, когда она запретила мне посмотреть научно-фантастический сериал, в котором она играла марсианского психиатра, я улизнул на улицу с баллончиком аэрозольной краски. За несколько восхитительных минут я изуродовал ее машину, разукрасив двери и лобовое стекло иероглифами межпланетного языка, как уж я их там себе представлял.

Оказавшийся поблизости дорожный полицейский отвел меня к тетушке, но ей удалось замять этот инцидент. Мы оба знали, что я таким образом пытался наказать своих родителей, но с того дня она смотрела на меня как на падшего ангела. Теперь ей было все равно, какие передачи я смотрю, — особая форма немилости, долгие годы меня воодушевлявшая. Повредив машину Пенроуза, я был доволен почти так же, как тогда. На несколько секунд, сам того не желая, я снова стал мальчишкой и ощутил ту подспудную власть, которой трудный ребенок обладает над миром взрослых.

Вертолет, мелькнув в зеркальной стене здания «Креди-Суисс», уплыл прочь. Блондинка с лэптопом исчезла. Ветерок отнес к моим ногам помятую салфетку, все еще хранившую отпечаток ее губ. Я поднял ее и ощутил исходящий от глянцевого оттиска слабый, но совершенно четкий запах.

Вдруг чья-то рука ухватилась за мое плечо, и я чуть было не свалился на колени.

— Вот, значит, где вы прячетесь, Пол… Бог ты мой, как я вам завидую.

Уайльдер Пенроуз сиял, не замечая, что перевернул мой бокал с вином. Он выхватил у меня из рук испачканную салфетку, оставив на ней багровые отпечатки своих пальцев. На нем был один из его хлопчатобумажных костюмов, а его тяжелую шею, словно миниатюрным лассо, сдавил черный шелковый галстук. Его глаза, не мигая, уставились на меня — они как бы жили своей жизнью, независимо от его лица и широкой улыбки, которая, казалось, излучала истинное удовольствие оттого, что он наткнулся на меня.

— Пол, извините, когда я выхожу из клиники, я становлюсь как слон в посудной лавке. Я вам закажу новый стаканчик. — Пенроуз дал знак официантке и с искренним удовольствием посмотрел вокруг. — Здесь так мило. К счастью, у меня сегодня спокойный день.

— Нет пациентов? Это разве не знак успешной работы?

— Как это ни печально, но ни один врач на свете с вами не согласится.

Официантка принесла ему кофе, и он надорвал пакетик с сахаром. Пальцы у него были неловкие, как у ребенка: когда он погрузил свою широкую верхнюю губу в усеянную крупинками шоколада пенку, я заметил оставшиеся на их фалангах сахарные песчинки. За спиной у него официантка убирала столик — тот, за которым недавно сидела блондинка. После той остался настоящий кавардак — салфетки, испачканные кофе, сливки, пролитые на бумажную скатерть. Может быть, пренебрежение застольным этикетом — своего рода профзаболевание управленцев «Эдем-Олимпии», клапан, призванный выпускать избыточное напряжение?

Японская спортивная машина стояла недалеко от кромки воды, и вмятина на двери была хорошо видна. Пенроуз проследил направление моего взгляда.

— Хотите прокатиться? Наверно, это что-то вроде вашего «Гарварда».

— В другой раз, — ответил я и спокойным тоном поинтересовался: — У вас, кажется, было столкновение. Наверно, слишком круто срезаете углы?

— Только в моей профессиональной жизни. Эти каннские клошары в основном старые soixantehuitards. Они испытывают священный трепет перед современным промышленным прогрессом и не могут удержаться, чтобы не дать ему пинка.

Говоря это, Пенроуз не сводил с меня глаз — он наклонил голову над своим кофе и слизывал пенку; конечно, он знал, что это я помял его машину.

Но я, как это ни удивительно, не испытывал чувства вины, словно действовал с его одобрения.

— Ну, и каков ваш приговор «Эдем-Олимпии»? Вы хорошо устроились?

— На это ушло десять минут. Вилла очень удобна, вот разве что населена призраками.

— Отлично. А сеньора Моралес?

— Сама предусмотрительность. Она бы и бровью не повела, приведи я в спальню девочку лет четырнадцати.

— Вам стоит попробовать… — Пенроуз пальцем извлек из чашки последние капли кофе. — Хотя, на ее взгляд, вы уже это сделали.

— Вы имеете в виду Джейн? Ну, она только кажется девчонкой.

— Я с ней работаю, Пол. Она так умна — мне до нее как до небес. В сельской Испании, кстати, до сих пор распространены браки среди подростков. Это способствует быстрому половому созреванию и ускоряет воспроизводство молодых сельскохозяйственных рабочих. Ну, а как насчет ваших соседей?

— Мы встречались с Делажами. Очень новые европейцы и крайне любезные. Миссис Ясуда мне кланяется, но ближе чем на тридцать футов я к ней не приближался.

— Люди в «Эдем-Олимпии» держатся особняком. Мы над этой проблемой работаем. Добравшись до дому, они хотят посидеть в одиночестве, выпить мартини, поплавать в бассейне. Их общественная жизнь целиком проходит в офисах.

— Похоже, это какая-то ошибка в системе. Мы с Джейн ездим в Канны, чтобы поговорить с туристами за соседним столиком.

— Я тоже это пробовал. Дико, правда? — Пенроуз понизил голос. — Они вам не кажутся какими-то странными?

— Туристы в Каннах?

— Люди вне «Эдем-Олимпии». Не тот размах. Им не хватает чувства уверенности в себе. Они бродят по Круазетт, говорят о своих рейсах на Дюссельдорф и Кливленд, но все это — ненастоящее. Если посмотреть на них отстраненным взглядом, то туристы — это очень странное явление. Миллионы людей с одного конца света приезжают на другой, чтобы побродить по незнакомым городам. Вероятно, туризм — последний остающийся реликт Великого переселения народов — того, что было в бронзовом веке.

— Значит, им лучше сидеть по домам?

— Да. Но это им не поможет. Поезжайте в Канны и гляньте вокруг повнимательней — кассирши в «Монопри», шофер, прогуливающий пуделя, дантист, ведущий свою секретаршу на «cinque à sept» в третьеразрядную гостиничку. Они похожи на актеров, которые исполняют свои роли, даже не замечая, что съемки уже ведутся совсем в другом месте.

— В «Эдем-Олимпии»? Я еще не видел сценария.

— Он пока пишется. Мы все будем участвовать — Делажи, вы с Джейн и миссис Ясуда. Это единственный сценарий, который имеет значение.

— Постойте-ка. — Я допил вино и поставил пустой бокал перед Пенроузом — интересно, сколько времени ему потребуется, чтобы его опрокинуть. — Герои назначают свидания только в офисе. Никакой тебе драматургии, никакого конфликта. Никаких клубов, никаких вечерних кружков…

— Нам они не нужны. От них нет никакого проку.

— Никакой благотворительности, никаких церковных праздников. Никаких представлений для сбора пожертвований.

— Все и так богаты. Или, по меньшей мере, неплохо обеспечены.

— Никакой полиции, никакого судопроизводства.

— Здесь нет преступности и социальных проблем.

— Никакой демократической отчетности. Никто не голосует. Кто же дергает за ниточки?

— Мы. Мы дергаем за ниточки. — В голосе Пенроуза слышались утешительные нотки; он показывал свои жуткие обкусанные ногти, словно желая продемонстрировать: я уязвим, но искренен. — Давным-давно люди считали самим собой разумеющимся, что в будущем будет больше времени для досуга. И это справедливо — для неумех и бесталанных личностей, которые мало что могут внести в общую копилку.

— Например?

— Поэты, регулировщики уличного движения, экологи… — Пенроуз сделал неопределенный жест рукой и зацепил мой бокал из-под вина. Смущенный своей неловкостью, он снова поставил его на стол и продолжил: — Я знаю, что говорю вещи несправедливые, но вы со мной согласитесь. Для талантливых и честолюбивых будущее — работа, а не игра.

— Мрачновато. И никакого тебе отдыха?

— Только особого рода. Поговорите со здешними управленцами высшего звена. Они выше досуга. Игра в мячики разных форм и размеров… — Пенроуз прикусил язык и на несколько мгновений замолчал, скривив губы. — Они с этим давно расстались — еще в школе. Работа — вот что дает им истинное удовлетворение: возглавлять инвестиционный банк, проектировать аэропорт, налаживать производство нового семейства антибиотиков. Если люди довольны своей работой, досуг — в старомодном понимании этого слова — им ни к чему. Никто никогда не спрашивает, как отдыхали Ньютон или Дарвин или как проводил выходные Бах. В «Эдем-Олимпии» работа — это высшая степень игры, а игра — высшая степень работы.

— Не хватает только одного звена. Я здесь вижу только здания офисов и парковки в искусственном ландшафте. А как быть с законом и церковью? Где же старые нравственные ориентиры, которые должны все это цементировать?

— Они отпали. Мы отбросили их за ненадобностью, как вы выкинули свои скобы, когда прочно встали на ноги.

— Значит, «Эдем-Олимпия» выше нравственности?

— В некотором смысле — да. — Старательно следя за своими неуклюжими руками, Пенроуз переставил мой бокал на соседний столик. — Не забывайте, Пол, что старая нравственность принадлежала более дикому периоду человеческого развития. Ей приходилось иметь дело со стадом охотников и собирателей, которое только покинуло долину Серенгети. Первые религии были предназначены для приматов, которые еще и сообщества-то не успели толком образовать и, дай им только шанс, готовы были поотрывать друг у друга руки-ноги. Поскольку сдерживать свои порывы они еще не научились, то им были нужны моральные табу, которые бы делали это за них.

— Значит, прощай, старая нравственность? А что вместо нее?

— Свобода. Транснациональные гиганты вроде «Фуджи» или «Дженерал Моторс» создают собственную нравственность. Компания составляет правила, которые регулируют ваши отношения с супругой, устанавливают, где должны получать образование ваши дети, определяют разумные пределы вложений в фондовый рынок. Банк решает, какой кредит можно вам дать, сколько вы должны заплатить за свою медицинскую страховку. Нравственных или безнравственных поступков больше нет, как нет их, скажем, на суперсовременном шоссе. Если только вы не сидите за рулем «феррари», давить на акселератор не является нравственным или безнравственным поступком. «Форд», «фиат» и «тойота» спроектированы на основе принципа разумной управляемости. Мы можем положиться на их оценку ситуации, а значит, во всем остальном вольны делать, что нам заблагорассудится. Мы достигли настоящей свободы — свободы от нравственности.

Пенроуз откинулся к спинке стула, руки его застыли в воздухе — отчасти колдун, отчасти проповедник-фундаменталист. Он наблюдал за моей реакцией — ему не столько хотелось обратить меня в свою веру, сколько услышать, как я, нехотя, сквозь зубы, пробурчу, что он, вероятно, прав. В какой-то момент его жизни, может, в медицинской школе или во время стажировки в качестве психиатра, кто-то отказался принимать его всерьез.

Ничуть не убежденный его речью, я возразил:

— Это что-то вроде билета в оруэлловский «Восемьдесят четвертый год», только на сей раз маршрут крайне живописный. А я полагал, что руководитель-бюрократ исчез как вид в шестидесятые.

— Он и правда исчез, наш суетливый друг в сером шерстяном костюме. Это был ранний образец Человека Офисного, деловая разновидность троглодита, который, чтобы выжить, перешел на сидячий образ жизни. Его ареал обитания был ограничен низкотехнологичной бюрократической пещерой, а сам он представлял собой лишь перфокарту человека. Сегодняшние профессионалы — мужчины и женщины — самодостаточны. Корпоративная пирамида — это реальная система подчинения, которая без конца самовоспроизводится вокруг них. Они блаженствуют в мире, где все меняется с невероятной скоростью. Пока вы, Пол, болтаетесь здесь без толку, они патентуют еще один ген или создают новое поколение лекарств, которое покончит с раком и удвоит продолжительность жизни.

— Я поражен. «Эдем-Олимпия» — новый рай. Нужно бы прибить табличку.

— Не исключено, что мы и станем когда-нибудь раем, но мы не склонны к хвастовству. — Пенроуз весь сиял, широкая улыбка зажгла его мертвые глаза. — Наконец-то люди могут по-настоящему радоваться жизни, хотя большинство из них этого еще не поняли. В известном смысле я — координатор досуга. Я организую в их головах площадку для игр. Она открыта для всех здешних обитателей. Вы можете дать волю своим тайным мечтам, заглянуть в самые глубины своего сердца. Вы можете следовать за своим воображением, куда бы оно вас ни вело.

— Безделье, разврат и кокаин?

— Если вам так хочется. Но это вещи довольно старомодные. Вы же летчик, Пол, вы парите над облаками. Кому как не вам проявить побольше изобретательности.

— Вы проповедуете лобовое столкновение с законом. Или новую разновидность психопатологии.

— Пол… — Пенроуз глубоко вздохнул и откинулся назад, изображая раздосадованность. — Богатые, знают, как им справляться с психопатией. Землевладельцы-феодалы всегда имели свободы, которые запрещались фермерам и крестьянам. Поведение маркиза де Сада было типичным для его класса. Аристократы не отказывают себе в тех рискованных удовольствиях, которые отвергаются буржуазией. Эти удовольствия могут показаться извращенными, но они расширяют жизненные возможности.

— Странно слышать такое от психиатра.

— Вовсе нет. Извращения когда-то были потенциально опасными. Общество еще не обрело достаточно силы и не могло позволить им процветать.

— Но «Эдем-Олимпия» достаточно сильна?

— Конечно. — Голос Пенроуза звучал успокаивающе, словно он разговаривал с любимым пациентом. — Вы свободны, Пол. Может быть, в первый раз в жизни.

Пенроуз не сводил с меня глаз — какой будет моя реакция; забытая улыбка осталась на его губах, как линия прилива на берегу. Я спрашивал себя — зачем ему понадобилось разыгрывать передо мной эту евангелическую постановку и говорил ли он с Джейн. Потом я подумал о другом враче — более впечатлительном.

— Свободен? Никогда не знаешь, какую степень свободы на самом деле дают тебе наручники. Вы говорили об этом с Дэвидом Гринвудом?

— Возможно. Иногда я склонен к прозелитизму. Со времен Французской революции миром правит средний класс, но теперь он стал новым пролетариатом. Пришло время, когда командовать парадом должна новая элита.

— И как к этому относился Дэвид?

— Думаю, он был с этим согласен. Да, кстати, он обращался ко мне как к психиатру.

— И что же его волновало? Слишком сильное сочувствие к бедным и сирым?

— Этого я вам сказать не могу, — Пенроуз поправил свой шелковый галстук-удавку. — Он был щедрым человеком, по-мальчишески привлекательным, но… очень угнетенным.

— Сексуально?

— Немного. Я хотел, чтобы Дэвид был более жестким, чтобы он бесстрашнее прокладывал себе путь в жизни.

— Куда? — Я сделал движение в сторону озера и сверкающих на солнце офисных зданий. — Что-то я не вижу здесь джунглей, которые ждали бы своего доктора Ливингстона. Он застрелил десятерых человек. Причем троих — в спину, когда они убегали от него.

— Я знаю. Цандер сказал мне о пулях. Поэтому-то я и нашел вас. Я вижу, вам неспокойно. — Пенроуз принялся грызть ноготь большого пальца, потом задумчиво понюхал ущербный овал. — Дэвид мог быть очень наивным, о чем и свидетельствует это его общество Льюиса Кэрролла. Он не понимал, что французы рассматривают книжку про Алису как реалистическое изображение английской жизни. «Эдем-Олимпия» не поняла Дэвида Гринвуда, и мы заплатили за это высокую цену. Хорошо хоть, было всего десять убитых.

— Всего?

— Ходят слухи, что он собирался убить еще больше. — Пенроуз уставился над моей головой в какое-то одному ему видимое пространство, потом тяжело поднялся со своего стула. — Пора. Я скажу Джейн, что вы здесь томитесь бездельем.

— Ей все равно. Ее интересует только работа.

— Пол, уж не жалеете ли вы себя? — Пенроуз укоризненно поднял палец. — Она внедряет новую компьютерную модель, с помощью которой можно будет определить распространение простудного вируса в «Эдем-Олимпии». У нее есть подозрение, что если расставлять рабочие столы так, чтобы люди находились дальше друг от друга еще на восемнадцать дюймов, то векторы распространения инфекции будут пресечены.

— Я полагал, что люди здесь и без того далеки друг от друга.

— Только в определенных отношениях. Если на танцплощадке меньше народа, то вам есть где развернуться. — Пенроуз сделал несколько энергичных твистовых движений руками и опрокинул свой стул. Он встал у меня за спиной, положил свои большие ладони мне на плечи, словно ему не хотелось уходить. — Танцплощадка пуста, Пол. Воспользуйтесь случаем. Выберите свой танец…

Рев двигателя его машины затих, и я вернулся к изучению водной глади. Перед мной остался столик со следами трапезы Пенроуза — затопленное блюдце, пропитанные влагой салфетки и мешочки из-под сахара, залитые кофе. Случайный прохожий, наверно, решил бы, что тут кормили с ложечки ребенка.

Меня тоже, разве что в интеллектуальном смысле, пытались накормить с ложечки — вот только что за лакомство мне хотели скормить? Может быть, Пенроуз использует меня, чтобы побольше узнать об убийствах, совершенных Гринвудом, — он хочет, чтобы я действовал как его уполномоченный в расследовании, в котором сам он участвовать не пожелал? Словно бы невзначай он подкинул мне «слушок» о том, что были запланированы и другие жертвы.

Я вытащил из бумажника список пациентов и разложил его на столике. Я просматривал имена и от руки приписывал к ним их должности в «Эдем-Олимпии». Звездочками помечал убитых.

Ален Делаж, фин. дир., холдинговая компания «Эдем-Олимпия».

* Мишель Шарбонно, председатель, холдинговая компания «Эдем-Олимпия».

* Робер Фонтен, генеральный директор, дирекция «Э.-О.»

* Ольга Карлотти, директор по кадрам, «Э.-О.»

* Ги Башле, шеф службы безопасности, «Э.-О.»

* Жорж Вадим, генеральный директор, телецентр, «Э.-О.»

* Доминика Серру, врач.

* Профессор Берту, главный фармаколог.

Уолтер Бекман, председатель, компания «Бекман Секьюритиз», переехал в Нью-Йорк.

Генри Оджилви, страховой брокер, компаньон синдиката «Экс-Ллойд», переехал во Флориду.

Сёэй Нарита, президент, инвестиционный банк, бывший сосед Гринвуда.

Ф. Д.?

Паскаль Цандер.

Уайльдер Пенроуз.

Семь из первых восьми были убиты Гринвудом всего сорок восемь часов спустя после того, как он назначил им прием. Двое из жертв были его коллегами — врачами из клиники, а Джейн говорила мне, что доктора между собой договариваются о приемах частным образом. Пенроуз к тому же сидел в соседнем кабинете.

Первым в списке стоял Ален Делаж. Я вспомнил, что Симона упоминала об их поездке в Лозанну. Останься они в «Эдем-Олимпии», сказала она мне, то стали бы свидетелями этой трагедии насилия в финальной ее части.

Но возможно, они бы видели это с более близкого расстояния, чем она полагала. Глядя на этот листок бумаги, я понял, что держу в руках список назначенных на прием, но прием особого рода. То, что я извлек из компьютера Джейн, было перечнем мишеней.

Списком приговоренных.

 

Глава 11

Мысли о Сент-Экзюпери

— Мсье Делаж! Минуточку! Ален!..

Я оставил «ягуар» в сотне ярдов от здания администрации на единственном свободном парковочном месте, которое мне удалось найти. Хромая между рядами машин, я кричал, обращаясь к появившейся из вращающихся дверей фигуре в темном костюме. Правда, до этого мы общались только на расстоянии, обмениваясь по утрам приветствиями у гаражей. Не узнав мой повышенный голос, Делаж опустил голову и шагнул за спину своего помощника. Шофер открыл перед ним дверь лимузина, а мне навстречу предостерегающе выставил кулак в перчатке.

— Ален, хорошо, что я вас поймал. — Я шагнул к машине, минуя помощника — тот передавал в открытое окно черный портфель. Он встал на моем пути, но я отодвинул его в сторону. Сзади за мои плечи уцепились руки шофера, который попытался свалить меня на землю. Я прислонился к машине, взял его за лацканы и оттолкнул к багажнику. Но тут сзади меня ухватила пара рук покрепче, прижав мои локти к груди. Я почувствовал на своей шее горячее дыхание охранника. Он дал мне подножку, я потерял равновесие и рухнул на жесткий асфальт.

Делаж взирал на меня из открытого окна, его усы ощетинились, а глаза встревоженно смотрели из-за стекол очков без оправы. Наконец он узнал растрепанного англичанина с расцарапанной о камни физиономией, который никак не может перевести дыхание, чтобы обратиться к нему.

— Мистер Синклер? Это вы?

— Ален… — Я оттолкнул руку охранника от моей груди и вытащил из кармана список назначений. — Прочтите это… возможно, вам грозит опасность.

— Пол? Вы можете дышать? Никак не предполагал встретиться с вами таким образом.

Делаж стоял у машины, смотрел на меня, сочувственно помаргивая и отряхивая грязь с моего пиджака. Я сидел на пассажирском сиденье, опершись рукой на открытую дверь, ноги мои покоились на земле.

— Я в порядке. Сейчас приду в себя. — Я потрогал коленку и с облегчением вздохнул, убедившись, что металлические штифты на месте. — Извините, что так набросился на вас. Вашей жизни, возможно, угрожает опасность.

— Давайте лучше подумаем о вашей жизни. Я могу позвонить в клинику. Джейн приедет с бригадой.

— Не надо ее беспокоить. — Я приветственно махнул рукой охраннику, который продолжал воинственно поглядывать на меня, держа наготове рацию. Шофер, прихрамывая, пересек дорожку, чтобы поднять свою форменную фуражку, которую помощник обнаружил под стоящей рядом машиной. — Я рад, что охранник начеку. Он тут же прореагировал.

— Естественно, — Делаж, казалось, был доволен. — После того, что случилось в мае. Если в «Эдем-Олимпии» хочешь кого-то убить, лучше всего назначить ему встречу. Вы говорили о какой-то опасности?

— Да. — Я развернул помятый листок. — Я распечатал это с компьютера в кабинете Гринвуда. Он случайно попался на глаза Джейн. Она не знает, что я его взял.

— Понимаю. Продолжайте, Пол.

— Это список, составленный Гринвудом за два дня до убийств. Семерых из названных здесь он пристрелил.

— Огромная трагедия для них и семей. Каждый день я благодарю Господа за то, что нас здесь тогда не было.

— Ваша фамилия — первая в списке.

Делаж взял у меня листок и стал внимательно изучать его своими бухгалтерскими глазами, беспокойно наклонив голову — словно только что ненароком подслушал какую-то неприятную сплетню про себя.

— Да, первая. Почему — понять не могу. — Он аккуратно сложил листок по прежним линиям сгиба. — У вас есть копия?

— Оставьте себе. Это только догадка, но не исключено, что это список жертв. Если у Гринвуда были сообщники, вам все еще может грозить опасность.

— Вы правильно сделали, что показали это мне. Я передам его мистеру Цандеру. — Он что-то быстро сказал своему помощнику, худенькому молодому человеку, который, казалось, все еще не мог прийти в себя после нашего столкновения. Тот взял распечатку и направился к зданию. Делаж дождался, когда он исчезнет за вращающейся дверью, и повернулся ко мне, отряхивая ухоженной ладонью остатки пыли с моего пиджака. Он явно взвешивал, может ли мое шокирующее появление быть оправдано важностью моей информации.

— Пол, вы не тратили времени даром. Я еду в аэропорт в Ниццу, но мы могли бы поговорить по дороге до вертодрома в Каннах — там я сяду на челнок, а вас машина отвезет назад. Не часто приходится видеть свое имя в списках приговоренных…

Лимузин резво двигался по окраинам Ле-Канне — цель явно опережала любого возможного убийцу. Через стеклянную перегородку я видел, как водитель говорил по телефону и поглядывал на меня в зеркало заднего вида. Без сомнения, механизм службы безопасности был уже запущен на все обороты, а у дома Делажей стоял «рейндж-ровер».

Но Ален уже владел собой. Заботливые руки, которые только что разглаживали мой пиджак и рубашку, выглядывали из-под безукоризненных манжет, в которых прятались сильные, жилистые запястья. Я предположил, что в молодости он был заядлым спортсменом, которому помешали реализовать себя только плохое зрение и прирожденная бухгалтерская серьезность. Его мужественное тело под дорогими одеждами пребывало в напряжении и ждало разрядки. Я представлял себе, как он мечется вдоль задней линии, методично отбивая мячи за сетку и выискивая слабые места у противника; время от времени он пытался выдать свечу или сыграть задней стороной ракетки, но мяч при этом не попадал на площадку. Я вспомнил, что он присутствовал при жестоком избиении на парковке у клиники — он был одним из администраторов, остановивших машину, чтобы посмотреть на скорую расправу в худшем ее виде. Возможно, созерцание избиений помогало ему хотя бы частично снять напряжение, но он был из категории людей, которые никогда не могут расслабиться полностью — разве что в обществе его покорной и всегда настороженной жены.

Я предположил, что угрозу, нависшую над его собственной жизнью, он уже предотвратил. Пытаясь отвлечь меня, он у пересечения с дорогой на Мужен махнул в сторону указателя с перечнем музеев.

— Если вас интересует живопись, то здесь в Ле-Канне — дом Боннара, в Антибе работал Пикассо, Матисс — чуть дальше по берегу в Ницце. Во многих смыслах современное искусство — это культура побережья. Говорят все дело в свете, в особом свойстве кварца пермских пород.

Он говорил на беглом английском без малейших интонаций — языке администраторов транснациональных компаний; точнее, той его разновидности, что свойственна знатокам искусств, приобретшим свои познания в антикварных лавках, которые в изобилии пооткрывались в вестибюлях пятизвездочных отелей. Мой взгляд скользил по выстроившимся вдоль шоссе представительствам фирм, продающих скоростные катера, складам видеокассет, залам для демонстрации плавательных бассейнов. Все эти сооружения заполнили небольшое пространство между двумя развязками.

— Свет? А может, люди тогда были оптимистичнее? Пикассо и Матисс умерли, а их место заняли бизнес-парки.

— Но что в этом плохого? Научный переворот. Все снова стало возможным — организмы с радиальными покрышками, мечта на воздушной подушке… Что вы думаете о нашей новой Силиконовой долине? У вас был досуг все здесь осмотреть.

— Я поражен, хотя, что касается досуга, то о нем здесь почти не думают. У нового Лазурного берега нет времени для развлечений.

— Это переменится. — Делаж держал в руках свой портфель, словно собирался вручить мне приказ о назначении. — Люди понимают, что нельзя слишком много работать, даже если работа интереснее развлечений. Ваш соотечественник Дэвид Гринвуд — печальный тому пример.

— Вы его хорошо знали?

— Мы, конечно же, жили по соседству, но он всегда был занят в этом приюте в Ла-Боке. Мы никогда не встречались попросту — моя жена находила его слишком серьезным. Она любит загорать, а он из-за этого чувствовал себя неловко, даже жалюзи у себя закрывал. — Делаж посмотрел на свои бедра и спрятал их от себя портфелем. — Что же до этого списка… Спасибо за беспокойство, но вряд ли эти фамилии — то, что вы думаете. Может быть, Гринвуд намечал группу добровольцев для какого-нибудь медицинского эксперимента.

— Возможно. Хотя семерых из них он все же пристрелил. Была у него какая-нибудь причина желать вашей смерти?

— Никакой. Абсолютно. Поверьте мне, здесь нужно искать другой подход. Я слышал, у вас появились новые улики.

— Три стреляные пули. Я сегодня передал их Цандеру. Удивлен, что вам о них известно.

— Мы с мсье Цандером все время общаемся. Скажите мне, Пол, как вам наша служба безопасности?

— Высший класс. В этом нет никаких сомнений.

— И тем не менее вам удалось ко мне приблизиться. А если бы у вас был пистолет? Кто вам сказал, что я еду в Ниццу?

— Никто. Я хотел встретиться с вами в офисе. Это все произошло случайно.

— Случай может быть на руку террористам. Ведите ваше расследование, только держите Цандера в курсе событий. Может быть, и наткнетесь на что-нибудь важное.

— Вряд ли. Кроме этого списка, ничего нет. Мне нужно точно знать, в какой последовательности происходили убийства в то утро. Это может прояснить, что было на уме у Гринвуда.

— Убито десять человек — какая разница, в каком порядке? — Делаж надвинул очки на самую переносицу, разглядывая маленький листок с моими замечаниями и вопросами. — Ведь ваш друг не балет ставил.

— Тем не менее порядок смертей может что-то сказать. Кто погиб первым?

— Понятия не имею. Сходите в «Нис Матен» — у них представительство в Каннах. В муниципальной библиотеке есть подшивки важнейших газет.

— А полиция?

— Если вам не жалко своего времени. Они просто счастливы оттого, что появился англичанин, спятивший без всякой причины. Такова ваша историческая роль.

— Мы что — в новой Европе играем роль деревенского дурачка?

— Юродивого. Не от мира сего. Вы только представьте себе этого беднягу Дэвида Гринвуда — доктор-идеалист с его детским приютом… — Речь Делажа была исполнена приятного, но жестокого юмора — я уже и раньше отмечал садистскую черточку в этом сдержанном бухгалтере. Он отодвинулся в самый угол кожаного сиденья и смерил меня своим ледяным взглядом. — Вас очень заботит Гринвуд. Может быть, хотите раскрыть какую-то тайну? Вы его хорошо знали?

— Почти совсем не знал.

— А Джейн? Может, чуточку лучше?

— В таких вещах ни один муж не может быть уверен. — После его завуалированного намека я заговорил раскованнее. — «Эдем-Олимпия» производит на меня колоссальное впечатление, но есть вещи, которые словно бы намеренно оставлены без внимания. Ну, например, поместили нас на виллу, которую занимал Гринвуд. Дали Джейн тот же кабинет. Будто кто-то зажигает факел в темноте, посылая сигнал, который мы должны попытаться расшифровать. Половина жертв были старшими администраторами из «Эдем-Олимпии». А что, если существуют соперничающие группы, ведущие борьбу за власть? Вы говорите, что Гринвуд был юродивым? А может, лучше сказать — козел отпущения? Я еще не видел ни одного доказательства того, что он сделал хотя бы один выстрел.

Делаж смахнул ниточку с рукава. Я рискнул — в надежде, что мне удастся разбудить спящего зверя, сунул палку во вроде бы пустую нору.

— Доказательства есть, Пол… — Делаж спрятался за своими полупрозрачными очками. — Я поговорю с Цандером — нужно отойти от этой политики секретности. «Эдем-Олимпия» — штаб-квартира самых больших корпораций в мире. Их руководители — слишком важные персоны, чтобы рисковать ими из-за мелких местных дрязг. Погибшие — жертвы Гринвуда, он убил их одного за другим. Секретарши видели, как он входил в кабинеты и стрелял. Они прятались, скорчившись, за своими столами — а кровь их боссов брызгала прямо на них.

— Но при всем при том…

Но Делаж уже говорил с шофером; мы ехали по бульвару Республики мимо элегантных многоквартирных домов, расположившихся под высотами Суперканн. Когда мы добрались до Круазетт, я выпрямился на сиденье — мне нужно было наконец-то сориентироваться в неразберихе вечерних уличных потоков. Под тенью пальм двигались толпы людей, наслаждаясь теплым осенним днем — словно обитатели иных миров, которых на несколько часов прибило к этому берегу. Уайльдер Пенроуз был прав, говоря, что в них есть что-то нереальное.

Делаж сделал движение головой.

— Пол, это «Нога Хилтон». Там в вестибюле великолепные лавочки. Сделайте Джейн подарок.

— Непременно.

— Мы с Симоной от нее в восторге. У нее очарование и непосредственность инженю. Не лишайте нас ее компании. Вам бы нужно побольше участвовать в нашей общественной жизни.

— А разве она тут есть?

— Она довольно замкнутая, но весьма активная. Работа приносит удовольствие, а игра предъявляет к нам определенные требования. Для нее нужны особые качества, и она приносит особые ощущения. — Он открыл для меня левую дверь и посмотрел в сторону моря. — Я вам завидую, Пол, но будьте осторожны. Вы — летчик, как и Сент-Экзюпери, а он погиб здесь, лежит где-то в пучине морской…

Он протянул мне руку, и я увидел царапины у него выше запястий — синеватые и желтоватые облачка поврежденной кожи, спрятанные под рукавами рубашки. Я представил себе, как он занимается какими-нибудь мазохистскими играми со своей скучающей женой, и игры эти, вероятно, подразумевают нечто большее, чем легонький удар по костяшкам пальцев. За стеклами его очков без оправы я увидел почти фанатичный аскетизм. В то же время он, казалось, улыбался какой-то нежданной удаче — как управляющий пригородного банка, обнаруживший принадлежащую предшественнику телефонную книгу с очень любопытными номерами.

— Загляните в «Нис Матен», поищите там.

— Непременно. Не беспокойтесь, я куплю подарок Джейн.

— Прекрасно. — Он помахал сквозь открытое окно, а лимузин уже тронулся. — И не забывайте про Сент-Экзюпери…

 

Глава 12

Короткая поездка в аэропорт Ниццы

Рекламный самолет летел над Круазетт и тянул на буксире вымпел, трепетавший в воздухе, как кривая сердечной фибрилляции; но загорающие, вытянувшиеся на своих лежаках на принадлежащих отелям пляжах, даже не замечали его. Летчик, поравнявшись с «Мартинесом», сделал крутой вираж и поплыл в направлении Жуан-ле-Пен и мыса Антиб — его пропеллер рассекал воздух и отбрасывал солнечные зайчики на сверкающее море.

Я смотрел на него, пока он не исчез из виду, и тосковал. Тосковал по своему старенькому «Гарварду», в кабине которого меня оглушал рев двигателя и поташнивало от вони смазочного масла, по плану полета, закрепленному на колене, по мешочку со льдом и тремя бутылками пива, висящему на держателе штурвала, по не-докуренной сигаре в пепельнице, присобаченной скотчем к приборному щитку. Мне так хотелось, чтобы ледяной ветер обдувал фонарь кабины, а поток света заливал каждую клеточку сетчатки, все заждавшееся пространство души.

На воде у причальной стенки общественного пляжа неподалеку от Дворца фестивалей раскачивались скоростные катера воднолыжной школы, ожидая, пока их клиенты наденут на себя спасательные жилеты. Туристы заполнили Круазетт — приветливые американцы, приехавшие в краткосрочный групповой тур, технически сметливые немцы, разглядывающие сверхлегкие гидропланы, пришвартованные у деревянных причалов, неугомонные арабы, пресыщенные сексом и наркотиками, ожидающие на улочке перед «Карлтоном», когда наконец откроются игральные залы.

Из забегаловок доносились до меня запахи блинчиков и картофеля-фри, но запреты Уайльдера Пенроуза уже начали действовать. Потоки людей двигались неторопливо, собирались у табачных лавочек и обменных пунктов, образуя что-то вроде тромба в артерии. С их видеокамерами и экспонометрами, с мешками (на манер тех, в которых возят трупы), полными запасных объективов, они напоминали огромную съемочную команду, работающую без сценария.

Я был разочарован. Мое раздражение лишь усилилось, когда я услышал скрытую угрозу Делажа. Он мне польстил, сравнив с Сент-Экзюпери, но кости этого великого летчика лежали на дне морском в кабине его «лайтнинга» где-то неподалеку от Бе-дез-Анж. Я понял его намек. Но с какой стати Делажу везти меня в Канны, если только я наконец не попал в цель?

Как он и предлагал, я посетил офис «Нис Матен». Из старых номеров я ничего не узнал ни о Дэвиде Гринвуде, ни о дне его смерти, ни о том, как этот доморощенный снайпер умудрился захватить заложников и затем расправиться со своими жертвами, при том что они находились далеко друг от друга и в поселке действовала разветвленная система безопасности. Я нашел фотографии Гринвуда с его подопечными в сиротском приюте в Ла-Боке, но, как ни старался, не сумел перекинуть мостика от этих улыбающихся темноглазых девочек к жестоким фото иссеченных пулями дверей и залитых кровью кабин лифтов.

Не больше толку было и от посещения Американской библиотеки, где я просмотрел микрофиши «Геральд Трибюн». Услужливая библиотекарша предложила мне наведаться в местную газету для англоговорящих жителей, но, приехав на такси в Ле-Напуль, я обнаружил там только какую-то подпольную редакцию бесплатного листка, где рекламировались продающаяся недвижимость, проектировщики бассейнов и дилеры по части подержанных «мерседесов».

Опаленный солнцем, я миновал парковку перед входом во Дворец фестивалей. Зной головной болью поднимался от фигурных плиток тротуара. За мной по улице — в десяти футах слева — шла блондинка в темном костюме. Закрывая лицо от солнца журналом «Вог», она ковыляла на своих высоких каблучках, словно пыталась оторваться от собственной тени. Мне пришло в голову, что она, вероятно, пьяна, и я подумал о барах с кондиционерами в недрах Дворца фестивалей.

Здесь, во многажды высмеянном розовом бункере, где каждый май прокручивают конкурсные фильмы, проходил съезд хирургов-ортопедов. Американские и немецкие туристы, которых я облил презрением, возможно, были почтенными врачами из Топики и Дюссельдорфа, по духу гораздо более близкими к «Эдем-Олимпии», чем мне казалось.

С уличной жары я шагнул в прохладу фойе, где за аккредитационным столиком выдавали пропуска делегатам. На всех без исключения врачах были кроссовки и спортивные костюмы, и хоть на сей раз я в своих брюках и плетеных сандалиях не выглядел белой вороной. Распорядители, проверявшие аккредитационные бэджи, кивнули мне — проходи, мол. Доктора направились на лекцию по туберкулезу шейки бедра, а я — к лавочкам на первом этаже. Продавцы не отходили от своих стендов с хирургическими инструментами и приспособлениями для коррекции костей.

Помня о своей коленной скобе, я остановился у стеклянной витрины, на которой были выставлены два манекена в натуральную величину в полном ортопедическом оснащении. Торсы этих фигур, изображающих мужчину и женщину, были закованы в розовые пластмассовые панцири, а челюсти поддерживались формованными воротниками, которые охватывали их от нижней губы до затылка. Тщательно выделанные наплечники и набедренники — плод фантазии сумасшедшего оружейника — защищали их ноги и руки, а нескромные отверстия давали возможность отправлять те естественные функции, которые у них еще сохранялись.

— Боже мой, — услышал я у своего плеча негромкую английскую речь. — Вот что это такое… Любовь по-эдем-олимпийски…

Я повернулся и увидел подвыпившую женщину в деловом костюме — ту самую, которая шла за мной по улице. Косметика у нее все еще была на месте, но из-за жары из-под губной помады и глазных теней проступила тоненькая пленочка пота. Глядя, как она раскачивается на своих высоких каблуках, я подумал, что это распутная женушка какого-нибудь из английских врачей, приехавших на съезд, дневная вамп в поисках жертвы.

— Marriage à la mode…— Она уперлась руками в витрину и принялась вызывающе разглядывать манекены. — Вот только любят ли они друг друга? Как вы думаете, мистер Синклер?

Она отбросила со лба прядь волос, и я узнал женщину с лэптопом, сидевшую за соседним со мной столиком в кафе неподалеку от здания «Эльфа». Она была трезва — просто маялась дурью. Пальцы ее теребили номер журнала «Вог». Продавец подошел к нам, но она всунула ему в руки журнал и, прежде чем он успел заговорить, жестом отправила его куда подальше. Я заметил пыль на ее туфлях и подумал, что она шла за мной не только по улочке у Дворца фестивалей.

Взбешенный тем, что «Эдем-Олимпия» не спускает с меня своего недреманного ока, я попытался обойти женщину, но наступил на протянутый провод и потянул ногу в коленке. Сморщившись от внезапной боли, я оперся на витрину.

— Мистер Синклер? — Она помогла мне удержаться на ногах. — Вы не?..

— Мне можете об этом не рассказывать — я знаю… — Я указал на ортопедические модели. — Я пришел в нужное место.

— Вам нужно посидеть. Здесь наверху есть бар.

— Спасибо, но мне нужно идти.

— Я куплю вам выпить.

— Не хочу… — Раздраженный ее прилипчивостью, я говорил резко. — Вы работаете в «Эдем-Олимпии»? На Паскаля Цандера?

— Кто это может работать на Цандера? Я из отдела управления имуществом — Франсес Баринг. — Она нахмурилась, заглянув в зеркальце своей пудреницы, явно уязвленная моим отпором и недовольная собой за то, что так неудачно попыталась завязать знакомство. — Прошу вас, мистер Синклер. Мне нужно поговорить с вами об одном нашем старом друге.

Официант принял заказ, а она надорвала пакетик с солью и высыпала содержимое в пепельницу. Она сложила бумажку в стрелочку и метнула ее в меня.

Все еще не понимая, зачем понадобился этой привлекательной, но колючей женщине, я сказал:

— Мы соседи — я видел вас сегодня в «Эдем-Олимпии».

— В Алькатрасе-сюр-Мер.

— Где?

— Возьмите на вооружение. Так я называю «Эдем-Олимпию».

— Неплохо. Вы считаете, что это тюрьма?

— Конечно. Она-то пыжится, выставляя себя орбитальной станцией. Люди вроде Паскаля Цандера и в самом деле живут на Марсе.

Я пресек ее попытку изуродовать второй пакетик.

— Франсес, успокойтесь. Вон нам несут выпивку.

— Извините. — На ее лице мелькнула улыбка. — Я такие штуки ненавижу. Шлюха из меня никогда бы не получилась. Секс — еще туда-сюда, но все эти сальные взгляды в заполненных людьми вестибюлях… Я хотела поговорить с вами не в «Эдем-Олимпии». Кажется, я скоро встречаюсь с вашей женой.

— С Джейн?

— Да. Одна из бесконечных проверок, устраиваемых в «Эдем-Олимпии». Когда у тебя ничего не находят, ты начинаешь их любить еще больше. Я с нетерпением жду встречи с нею.

— Она занимается колоноскопией.

— Вы хотите сказать, что она всунет мне в задницу камеру? Давно мечтала, чтобы меня показали по телевизору. А вы?

— У меня отпуск. Он, правда, затянулся, как я и не рассчитывал.

— Мы все это заметили. Вы Бен Ганн нашего острова сокровищ. А я думала, вы пишете социальную историю автомобильной парковки.

— Следовало бы. Это как в Лос-Анджелесе — где бы ты ни был, автомобильная парковка тебя находит. Мне нужно упражнять ноги — выздоравливаю после аварии самолета.

— Да, вы же летчик… — Она закурила, на секунду запалив содержимое пепельницы. — Это означает, что у вас интересная сексуальная жизнь?

— Надеюсь, что так, — я верный муж. Вам это, наверно, кажется абсолютно противоестественным.

— Нет. Просто немного против природы. Но с другой стороны, очень романтично.

Утомившись от этой вымученной болтовни, я развеял рукой табачный дым и попытался заглянуть ей в глаза. Что она — удерживает меня здесь, пока не прибудут люди Цандера? Группа из службы безопасности по наводке помощника Делажа могла следовать за его лимузином до Канн, потом потеряла меня, когда я петлял по городу в безуспешных поисках. А когда я бродил по Круазетт, меня обнаружила Франсес Баринг.

Но если она роковая женщина, думал я, то на удивление неумелая — работает самостоятельно, а имеет очень уж приблизительное представление о том, как добиться своего. Меня поразило, как сильно она отличается от Джейн. Мой юный доктор — та была похожа на девчонку, но уверена в себе сверх всякой меры, а Франсес, такая умудренная, казалась нерешительной; возможно, она карабкалась на вершину корпоративной пирамиды — а защитить себя могла разве что каким-то малохольным юморком. Я посмотрел вниз на ортопедические манекены в фетишистских доспехах. Джейн померла бы со смеху, предложи я ей надеть эти латы для любовного разогрева, но я вполне мог себе представить, как Франсес без слов облачается в такую сбрую.

Увидев улыбку на моем лице, она отхлебнула из своего стакана и расположила его между нами, демонстрируя глянцевитый отпечаток своих губ, словно улику, свидетельствующую о поцелуе — втором за этот день.

— Вы правы, Пол, — заявила она. — Я успокоилась.

— Отлично. Так кто же этот общий друг? Дружба в «Эдем-Олимпии» вещь довольно редкая.

— Этого друга там уже нет. — Ее пальцы двинулись было к пакетику с солью, замерли и, чтобы успокоиться, принялись потрошить бычок сигареты. — Он умер несколько месяцев назад. В прошлом мае, чтобы быть точнее…

— Дэвид Гринвуд? — Когда она кивнула, на ее лицо опустилась туча, а я спросил: — Давно вы в «Эдем-Олимпии»?

— Три года. После смерти Дэвида кажется, что больше.

— Вы были близки?

— С перерывами. Он был очень занят.

— Детский приют, метадоновая клиника. И библиотека Алисы.

— Да, Алиса. «Не увидишь зорким глазом…» — Она уставилась на отпечаток на своем стакане, не отдавая себе отчета в том, что ее губы движутся, передавая беззвучное послание в пустоту.

Проникнувшись к ней участием, я накрыл ее руки ладонью:

— Вы были там двадцать восьмого мая?

— В своем кабинете в здании «Сименс». Я весь день там провела.

— Вы видели, как приезжала полиция, слышали стрельбу?

— Конечно. Вертолеты, машины скорой помощи, репортеры… весь этот кошмар разворачивался, как какая-то безумная видеоигра. На самом деле я с тех пор так и не проснулась.

— Понимаю. — Я взял ее пустой стакан — горячий от жара ее рук. — Все эти убийства… Мне они кажутся просто невозможными.

— Почему? — Она нахмурилась, решив, что я решил блеснуть какой-нибудь парадоксальной идеей. — В «Эдем-Олимпии» все возможно. В этом ее raison d'etre.

— Но это совсем не похоже на Гринвуда. Он созидал, организовывал проекты, а не разрушал. Джейн говорит, что он был идеалистом старого закала.

— Может быть, это все и объясняет? Идеалисты бывают опасными.

— Вы хотите сказать, что он перестрелял всех этих людей, руководствуясь высокими мотивами?

— А какие еще могут быть причины? Внезапное умопомрачение?

— Это вполне вероятно.

— Настоящее умопомрачение — это «Эдем-Олимпия». — Говорила она со спокойным отвращением. — Уайльдер Пенроуз помрачает умы…

— Я вижу, вам это место не очень-то нравится.

— Я его обожаю. — Она сделала знак официанту, заказывая еще выпивку. — Я здесь получаю в три раза больше, чем в Лондоне, тут сумасшедшие льготы, у меня великолепная квартира в Марина-Бе-дез-Анж. И все игры, в какие мне хочется играть.

— Здесь есть какие-то игры? Спортивные клубы пусты.

— Я о других играх. — Она впервые посмотрела на меня с настоящим любопытством, ее глаза обшаривали мой спортивный твидовый пиджак. — Бывают игры сосем другого рода.

— Похоже, вовсе нешуточные.

— Так и есть. В «Эдем-Олимпии» играют только в серьезные игры.

— Тот, кто подвез меня до Канн, кажется, тоже об этом говорил.

— Ален Делаж? Вы с ним поосторожнее. Он похож на робкого бухгалтера, но на самом деле — типичный садист с анальным уклоном.

— Похоже, вы хорошо его знаете. Вы были любовниками?

— Вряд ли. В моем вкусе больше его жена, но она изображает из себя недотрогу. Вот в чем беда «Эдем-Олимпии» — тут не помнишь, с кем у тебя был секс. Как в Марбелле или… на Мейда-Вейл.

Она козырнула моим лондонским адресом, дружески намекая на то, что ей известно обо мне больше, чем я думаю. Но теперь я был уверен, что Франсес Баринг не работает на Цандера и ни на кого другого в «Эдем-Олимпии». По каким-то известным ей одной причинам она устроила нашу случайную встречу, а теперь делает вид, будто флиртует со мной, сомневаясь, стою ли я всех этих трудов. На свой колючий манер, опасаясь, что получит от ворот поворот, она тянулась ко мне. Я чувствовал, что ей нужна моя помощь, но, прежде чем добраться до сути дела, она долго будет бродить вокруг да около. Я уже начал чувствовать к ней расположение — к ее острому язычку и недоверчивым глазам, к обороту, которым она непринужденно пользовалась, чтобы официанты знали свое место. Наконец-то я встретил человека, который был напрямую связан с Дэвидом Гринвудом и не боится говорить то, что думает.

— Вы хотели поговорить о Гринвуде, — напомнил я ей. — Вы его хорошо знали?

— Мы встречались на официальных мероприятиях, на торжественных церемониях по успешному завершению проектов. Он был одинок и не отдавал себе в этом отчета. Но вы знаете, что это такое.

— Разве я одинок?

— А разве вы не хромаете тут целыми днями? — Она стряхнула пепел своей сигареты с моего рукава и, казалось, была чуть ли не исполнена сочувствия ко мне. — Бедняга, я за вами наблюдала.

— Франсес… а не мог эти убийства совершить кто-нибудь другой? Что, если Дэвида подставили? Молодой доктор из Англии…

— Нет. — Она обводила бар глазами в поисках официанта, чтобы заказать еще одну порцию, но говорила со всей определенностью. — Их Дэвид убил, тех семерых во всяком случае.

— А заложники?

— Сомневаюсь. Маловато доказательств.

— Каннская полиция утверждает, что они были застрелены в гараже. Все это принимают как и версию умопомешательства.

— Идеальное алиби. — За соседний столик уселись два пожилых врача-американца в тренировочных костюмах, и она понизила голос. — Еще бы чуть-чуть и все получилось. Дэвид почти уничтожил «Эдем-Олимпию». Корпорации отозвали отсюда огромные вложения. Нам пришлось заново проводить переговоры по сдаче в наем помещений, снизить арендную плату и предложить скидки, которые на самом деле были взятками. Кому уж тут дело до двух-трех убитых шоферов?

— И все равно, что-то тут происходит. Нет, не заговор, даже не укрывательство преступления. Дэвид, возможно, и убил этих людей, но никто не знает почему. — Я вытащил из нагрудного кармана копию списка и положил ее пред Франсес. — Вы узнаете эти имена?

— Все. — Она пробежала лакированным ноготком по колонке, отмечая клевками фамилии мертвецов. — В основном всякой твари по паре.

— Я извлек его из компьютера Дэвида. Я думаю, это список будущих жертв.

— Возможно. Здесь даже Уайльдер Пенроуз есть. Молодец Дэвид — смерть психиатрам.

— Вам не нравится Пенроуз?

— Он очарователен — на свой брутальный манер. Для него «Эдем-Олимпия» — громадный эксперимент. Вы только послушайте все эти его рекламные речи о первом интеллектуальном городе, о лаборатории идей для будущего. Он ко всему этому относится серьезно.

— А вы — нет?

— Конечно, нет. Мы авангард новой всемирной аристократии… Пенроуз был бы потрясен, если бы узнал, что один из его любимых учеников собирался прикончить его после завтрака.

— Не думаю, что он будет с этим спорить.

— Конечно, не будет. Он будет польщен. — Она просматривала имена. — Роберт Фонтен — он был очень обаятельный. Настоящий валлонец. Любил Клови Труийя и всех этих монашек, как их шпарят раком. Ольга Карлотти — директор по кадрам. Не повезло. Она была некоронованной королевой «Эдем-Олимпии». Расчетливая, обворожительная лесбиянка.

— Вы уверены?

— Нашли чему удивляться! Она могла отбирать себе лучшее из младшего персонала. Ги Башле, глава службы безопасности. Невероятный развратник, огромная потеря. Ему часто требовалась надежная крыша для частных детективов, которых он привозил из Марселя. Любил глазеть на мои ноги. — Франсес вернула мне список. — Печально, не правда ли? Сегодня вы делаете гнусные предложения персоналу, а завтра видите, как ваши мозги растекаются по столу…

— Вы слышали выстрелы?

— Вообще-то нет. Заработала сигнализация, все лифты остановились. Я поразилась тому, сколько дверей заперлись автоматически. Дэвид забрался на крышу автомобильной парковки рядом с нашим зданием.

— А потом?

— Ну, тут в дело вступила служба безопасности.

— Значит, Дэвид знал, что обречен, — и вернулся на виллу?

— Наверно. — Франсес уставилась на костяшки своих пальцев. — Дэвид был очень славным. Печально, что «Эдем-Олимпия» изменила его.

— Как изменила?

— Так, как она всех изменяет. Люди расстаются со своим прежним «я»… — Она нахмурилась, взглянув в зеркало пудреницы на свои раскрасневшиеся щеки, и взяла счет. Ей вдруг стало здесь невтерпеж, и она сказала: — Здесь, в Антибе, есть англоязычная радиостанция — «Ривьера ньюс». В июле у них была специальная программа. Журналист прошел маршрутом смерти. Позвоните им.

Мы спустились вниз. Франсес раскачивалась перед демонстрационными стендами, и я понял, что мы слегка пьяны, хотя и не из-за двух стаканчиков вина.

Франсес остановилась перед манекенами в их ортопедической сбруе.

— Все эти латы — вы бы в них могли заниматься любовью?

— А вы?

— Может быть, стоит попробовать. А почему бы и нет?

— Я после той катастрофы носил скобу на колене. Она мою сексуальную жизнь ничуть не разнообразила.

— Как грустно… — Франсес взяла меня за руку, словно я был какой-то слабоумный, отвергающий земные радости. — Это самое грустное, — что я слышала за целый день…

На ступеньки Дворца фестивалей стали высыпать ортопеды — лекция закончилась. Я последовал за Франсес по узким улочкам на запад от отеля «Грей д'Альбион», радуясь возможности еще немного побыть в компании этой взбалмошной, но обаятельной женщины. Когда мы миновали офис «Америкэн экспресс», она поскользнулась на заполненной людьми улице, но удержала равновесие, опершись на БМВ-кабриолет, припаркованный у тротуара. Она вытащила пудреницу с зеркальцем и принялась разглядывать свои зубы.

— У меня изо рта несет, как из винной бочки. Через десять минут меня ждет мой дантист. Не забудьте про «Ривьера ньюс».

— Не забуду. — Я прикоснулся к ее щеке, стряхивая ресничку. — Вы здорово мне помогли с Дэвидом Гринвудом. Мы могли бы встретиться здесь еще. Может быть, у меня появятся вопросы, ответы на которые вы знаете.

— Без сомнения, появятся. — Она разглядывала меня сквозь солнечные очки. — Вы довольно бесцеремонны, мистер Синклер.

— Я с лучшими намерениями.

— Знаю я ваши намерения. — Она прижалась ногами к БМВ, и в его овальных дверях отразилась линия ее бедер, словно машина была огромным ортопедическим приспособлением, содержавшим похотливую смесь геометрии и страсти. Она порылась в своей сумочке. — Скажите-ка мне, как ваша машина?

— «Ягуар»? Стареет потихоньку.

— Я за него волновалась. Ходят слухи, у него было небольшое столкновение с японской спортивной машиной.

— Это вам Пенроуз сказал?

— Кто знает? Он такой великодушный. Но мне любопытно, зачем вы повредили его машину.

— Освещение было плохое.

— Неправда. — Она помолчала, пока мимо нас проходили три матроса-француза — каждый с интересом заглянул в вырез ее платья. — Ведь Пенроуз вам симпатичен. Так зачем?

— Это трудно объяснить. Нравственное разложение. Воздействие «Эдем-Олимпии».

— Прямо в точку. Первая разумная вещь, что я от вас услышала. Мы отчаянно нуждаемся в новых пороках. Да, мы вполне можем встретиться…

Я даже не успел ответить, как она, махнув рукой, пошла прочь и тут же растворилась в толпе туристов. Я стоял на солнце, смакуя оставшийся после нее запах. Тут до меня дошло, что она так толком и не сказала, что ей было нужно, но это уже не имело значения.

Из дверей расположенного рядом бюро путешествий вышла группка школьников, и я оказался прижатым к БМВ. Я оперся рукой на лобовое стекло. На открытом пассажирском сиденье лежала пачка рекламных туристических брошюрок. Между ними виднелась забытая связка ключей на брелоке с эмблемой БМВ — вероятно, хозяин отправился на встречу где-то неподалеку.

Шумной толпой с криками вернулись школьники — потеряли товарища. Когда они загородили меня от окон агентства, я открыл дверь БМВ и проскользнул на водительское место. Поток машин не позволил мне тронуться, когда я завел двигатель. Наконец я вырулил перед муниципальной поливалкой. Стараясь не привлекать внимания полицейских, дежуривших на ступеньках Дворца фестивалей, я выехал на Круазетт и отправился на восток. Я миновал «Мажестик», «Карлтон» и «Мартинес», постоянно поглядывая в зеркало заднего вида, потом доехал до казино «Палм-бич». Сделав поворот, я направился вдоль общественных пляжей, где свободные от работы официанты в коротеньких шортах бездельничали, поглядывая на молоденьких женщин, играющих в волейбол на шоколадном песке.

Когда я выбрался на скоростную магистраль, ведущую в Гольф-Жуан, рекламный самолетик тащил свой вымпел над ле-гарупским маяком. Мощные катера рассекали водную гладь у Иль-де-Леран. Холодный воздух обдувал лобовое стекло и мое лицо, стирая капельки пота, выступившие от страха на моем лице, пытаясь унести прочь все события этого дня, полного чувственности и разнообразных возможностей.

Расслабившись на прибрежном шоссе, я включил третью передачу. Следующие полчаса я ехал, как француз, делая обгоны слева, выезжая за осевую на самых опасных поворотах, садясь на хвост каждой женщине за рулем, если она ехала со скоростью меньше семидесяти, и сигналя фарами. Под светофорами я выжимал сцепление, не отпуская газ, отчего двигатель набирал обороты до семи тысяч, а глушитель начинал реветь, как безумный, и я пересекал двойную желтую полосу, загоняя встречных водителей на обочину.

Как это ни удивительно, но небольшое происшествие случилось со мной только раз. Давая задний ход из тупика на Кань-сюр-Мер, я ударился фонарем заднего хода о неудачно расположенный осветительный столб. Но полицейский, в чьем ведении была трасса «эр-эн-семь», в этот день взял выходной, оставив меня наедине с ветром и турбулентными потоками.

Три часа спустя я припарковал «ягуар» у нашей виллы. На озера и лесные дорожки опустились сумерки, а верхние этажи офисных зданий, казалось, плыли над осенним туманом, заполнившим долину. Я заглушил двигатель и прислушался к звукам, доносившимся из дома, — Джейн принимала душ в ванной. БМВ я оставил неподалеку от главного въезда в «Эдем-Олимпию», а потом через бизнес-парк прошел к административному зданию, где несколькими часами раньше встретил Алена Делажа. После рутинной проверки, которую служба безопасности проводит по утрам, номер найденной БМВ будет отослан в компьютер каннской полиции, и скоро машину вернут ее владельцу. Я сожалел, что доставил ему столько беспокойства и неудобств, но, угнав эту машину, я удовлетворил насущную потребность, которую спровоцировали Франсес Баринг и ортопедические манекены во Дворце фестивалей.

Я пересек наполненный тенями сад, довольный, что сейчас увижу Джейн. Вода в бассейне все еще волновалась, и на топчане лежала пара колготок. Вернувшись со своей конференции в Ницце, Джейн разделась и плавала голой. Я представил себе, как она ныряет сквозь эту пыльную поверхность, как ее бледная кожа освещает эту мрачную воду.

Я поднялся по лестнице, не чуя под собой ног, уставших нажимать на педали БМВ. Я остановился на площадке, сжимая в руках колготки. Джейн вытиралась в ванной, заведя полотенце за спину, ее маленькие грудки и детские сосочки раскраснелись от мощной струи, ее челка сбилась в тонкую ниточку. Она натирала полотенцем спину, отплясывая голыми ногами — настоящий матадор нудистской корриды. Я вошел в ванную — она приветствовала меня тушем, полотенце полетело высоко вверх.

Я обнял Джейн и удивился, какая у нее холодная кожа. За ее плечом я заметил Симону Делаж — она стояла на балконе и во все глаза смотрела на обнаженное тело Джейн, а ее лицо было залито неистовым сиянием с гор Эстереля.

 

Глава 13

Решение остаться

— Пол, мы можем поговорить спокойно? Я не хочу тебя огорчать.

— Валяй. — Держа круассан в руке, я оторвал взгляд от подноса с завтраком. — Ты про вчерашнее?

— Когда? — Джейн, застегивая свою шелковую блузочку, смотрела на меня так, будто я был одним из ее самых занудных ее пациентов. — Где в точности?

— Ерунда. — Я резко взмахнул рукой с круассаном, и на простыню капнул земляничный джем. — Забудь об этом.

— Господи. — Джейн оттолкнула меня и принялась подбирать джем чайной ложечкой. — Сеньора Моралес решит, что ты лишил меня невинности. Я подозреваю, что она считает, будто ты — мой отец.

— Любопытно.

— Правда? Ну так давай, говори. — Джейн погладила мою иссеченную шрамами коленку. — Она немного воспалилась, тебе нужно быть осторожнее. Так вот, про вчерашнее. Мне кажется, мы покурили немного травки, посмотрели какое-то непристойное кино и отлично трахнулись.

— Так оно и было.

— Хорошо. Я этого давно ждала. Что-то тебя вчера завело. — Она скользнула взглядом по балкону виллы Делажей, где горничная убирала со стола, и повернулась ко мне. — Вчера вечером. Я так поняла… когда ты пришел, я принимала душ. А Симона, наверно, смотрела.

— Ты же знаешь, что смотрела. Единственно, чего не хватало, так это темы тореадора из Кармен. Надеюсь, Симоне это шоу понравилось.

Джейн взяла у меня круассан и опустила в мой кофе.

— Ты кто такой — Нанук, дитя севера? Я вовсе не покрытая китовым жиром эскимосская скво, которую предлагают любому инуиту, случайно заглянувшему на ночь.

— Мне нравится китовый жир… — Я поднял руки, когда Джейн вознамерилась меня ущипнуть. — Доктор Синклер, я сообщу о вашем поведении профессору Кальману. Физическое насилие над пациентом.

— Не трудись. Он считает, что тебе нужно сделать лоботомию. Он мне сказал, что ты одержим автомобильными парковками. — Отстояв свою честь, Джейн перед зеркалом разгладила на себе черную сорочку. — А вообще-то ты прав. Кому какое дело? Секс больше не связан с анатомией. Он теперь там, где ему всегда было место, — в голове.

Я спустил ноги с кровати и обнял ее за талию.

— Так о чем ты хотела поговорить?

Джейн стояла между моих покрытых шрамами коленей, положив руки мне на плечи. Запахи эстрогена и геля для душа соперничали в борьбе за мое внимание.

— Вчера я говорила с Кальманом о моем контракте. Они все еще не нашли постоянной замены. Они готовы предложить подъемные.

— Еще на три месяца?

— Вероятно, шесть. Я знаю, ты хочешь вернуться в Лондон. Конечно, это безумие — пытаться руководить издательством по факсу и электронной почте. Тебе необходимо читать репортажи и все такое. Но мне-то возвращаться не для чего. Здесь такая интересная работа. Эти диагностические приборы, возможно, дадут неплохой результат. Позволят на самой ранней стадии распознавать болезни печени и диабет, рак простаты… Ты даже представить себе не можешь, сколько всего может рассказать одна капелька твоей крови…

— Ты говоришь, как Адольф Гитлер. — Я снова лег. — Ну, ладно.

— Что — «ладно»?

— Мы остаемся. Три месяца. Шесть, если хочешь. Я знаю, как это для тебя важно. С Чарльзом я договорюсь.

— Пол! — В голосе Джейн звучало чуть ли не разочарование. — Ты такой душка. Еще ничего не решено. Будет заседать сотня комитетов…

— Это разумно. Они же не хотят, чтобы тут свихнулся еще один английский доктор.

— Мы будем по очереди летать друг к другу. Скажем, на каждый третий уик-энд. Так мы не отвыкнем друг от друга.

— Джейн… — Я взял ее за руку, когда она попыталась отвернуться. — Я остаюсь.

— Здесь? В «Эдем-Олимпии»?

— Да. Я все еще твой муж.

— Насколько мне известно. Это замечательно, Пол. — Довольная, но озадаченная Джейн окунула в банку с джемом палец и принялась его задумчиво обсасывать, снова превратившись в моего доктора-подростка.

Мы под руку шли к новому «пежо», взятому Джейн напрокат. Вращались разбрызгиватели, и сад купался в осенних запахах сирени. Симона Делаж, выползшая на свой балкон с маслом для загара в руке, наблюдала, как над бассейном поднимается белое облачко растворителя.

— Загадочная душа, — сказал я, когда Джейн махнула ей. — Слишком часто у нее выпадают бессонные белые ночи. Ты ей нравишься.

— Я с ней говорила вчера. Она предлагает нам всем вместе заняться чем-нибудь этаким.

— Это что-то новенькое. Она знает, что ты замужем?

— Я ей говорила. А что, ты думаешь, у нее на уме? Что-нибудь необыкновенно грязное?

— Вероятно.

— Она считает, что мой стриптиз — это крик о помощи.

Я открыл для Джейн дверь и подал ей портфель, испытывая чувство вины за то, что с нетерпением жду еще одного дня безделья.

— Не давай им садиться тебе на голову. Надеюсь, Уайльдер Пенроуз помогает тебе с рутинной работой.

— Он слишком занят. К нему один за другим приходят всякие высокопоставленные деятели. Вся администрация высшего звена и председатели компаний. Они у него участвуют в коллективных сеансах психотерапии.

— Им нужна психотерапия?

— Я бы не сказала. Это все люди средних лет со спортивными травмами. Вчера приходил твой дружок Цандер. У него на спине и плечах жуткие царапины.

— Садомазохизм? Некоторые из этих мужественных парней любят, чтобы их шоферы всадили им горяченьких.

— Только не Цандер. Он говорит, что играл в силовое регби на пляже в Гольф-Жуане. — Джейн захлопнула дверь и как бы вскользь заметила: — Тебе может быть интересно: Дэвид лечил от венерических болезней некоторых девочек из приюта в Ла-Боке.

— Ну что ж, это ведь приют. Тем не менее это придает новый смысл Алисе Лиддел. Сидит себе, поджав губы, в своих викторианских кружевах и спорит с Черной Королевой, а вокруг высыпают шанкры и прячутся спирохеты.

— Пол, ты болен. Поговори с Пенроузом.

Джейн махнула на прощанье и нажала на газ, набирая скорость на аллее, она несколько раз дала сигнал, заявляя о себе миру, — мой доктор, жена и вновь любовница.

Последние обитатели анклава отбыли по местам службы, и в садах звучал только деловитый шепот разбрызгивателей. До прибытия обслуживающего персонала наступило короткое междуцарствие, во время которого мой разум работал с почти наркотической ясностью. Я улегся на испачканную джемом простыню, положил голову на подушку Джейн и ощутил форму ее бедер и плеч, почуял островатый запах ее вульвы, еще оставшийся на моих пальцах.

Глядя на солнечные лучи, я чувствовал, что взлетаю в небо — как радуги, вызванные из ниоткуда, словно по волшебству, разбрызгивателями. Безумная стремительная гонка по берегу на угнанном БМВ, искусительный стриптиз Джейн перед Симоной Делаж и мое знакомство с Франсес Баринг изменили перспективы этого виртуального города под названием «Эдем-Олимпия».

Я сидел за туалетным столиком и перебирал пальцами щетку для волос, щетина которой помнила сладкий запах головы Джейн. Я открыл средний ящик — груда ватных шариков с остатками румян, забытые тюбики губной помады и «голландский колпачок», нашедший себе место в упаковке из-под конопли. Я любил перебирать этот привычный хлам — вещи молодой женщины, которая слишком занята, чтобы навести в них порядок. Содержимое туалетного столика женщины становится понятней, по мере того как мужу удается подобраться к ее подсознанию.

В правом ящичке лежал кожаный медицинский саквояж и копия договора на аренду «пежо». Я взглянул на колонку платежей, проверяя арифметику, и увидел, что договор заключен на год с возможностью продления еще на шесть месяцев.

Значит, Джейн независимо ни от чего решила остаться в «Эдем-Олимпии». Она предполагала, что я с «ягуаром» вернусь в Лондон, а потому и взяла напрокат «пежо» — ее первое одностороннее решение за время нашего брака.

Стараясь не задумываться о смысле этого маленького предательства, я открыл саквояж — подарок матери Джейн. Внутри была пачка бланков для рецептов и картонная коробочка со шприцами-тюбиками диаморфия и десятком ампул петидина.

В кожаном футляре лежал многоразовый шприц, который Джейн, вероятно, нашла в столе Гринвуда вместе с запасом успокоительного и принесла для вящей надежности назад на виллу.

Держа одну из ампул на свету, я вспомнил свой давний опыт наркодилера во время первого моего бурного периода в начальной школе. Оставленный дома один с томящейся от скуки au pair, я принялся рыться в прикроватной тумбочке матери. Там я обнаружил целый набор средств для похудания и, не раздумывая, проглотил несколько таблеток дринамила. Десять минут спустя я парил по дому, как птица, а мой мозг представлял собой залитое светом окно. Преследуемый au pair, я ринулся в сад — мои подошвы едва касались земли. Годы спустя, занявшись планеризмом, я понял, что подгоняло меня тогда.

Благодаря украденным таблеткам я стал признанным авторитетом в школе, а нескончаемые попытки моей матери сесть на диету давали мне неограниченные возможности пополнять запасы. Мальчишки постарше знали толк в алкоголе и марихуане, но я был самым юным наркодилером в школе. Когда моя мать в отчаянной попытке обрести сексуальную свободу стала принимать противозачаточные таблетки, у меня случилась неприятность. Я повыдавил таблетки из их серебряной упаковки и раздал их моим семилетним одноклассникам в качестве нового психоделического средства. Паника поднялась, когда мальчишка из старшего класса рассказал об истинной роли противозачаточных таблеток. С постным лицом он сообщил нам, что таблетки эти на мужскую эндокринную систему оказывают совершенно противоположное действие, и мы все забеременеем…

Я убрал ампулу с петидином и закрыл саквояж. Карманный радиоприемник Джейн лежал на дне корзины для мусора. Я вытащил его оттуда, поменял батарейки и настроился на волну радиостанции «Ривьера ньюс». Оттуда хлынул поток поп-музыки и рекламы магазинов по прокату видеофильмов и очистителей бассейнов. Эта струя прерывалась международными новостями — сводками о гражданской войне в Камеруне или покушении на израильского премьер-министра, но эти сообщения казались второстепенными рядом с красочными отчетами о пожаре на яхте в Гольф-Жуане или об оползнях в Теуле, из-за которых в одном из плавательных бассейнов образовалась трещина. В новой Ривьере лишь тривиальные события имели значение.

А все же — за этим вот столиком сидел Дэвид Гринвуд, возможно, с мощной винтовкой на коленях, и поглядывал на окна офисных зданий «Эдем-Олимпии». Я выключил приемник и снова швырнул его в мусорную корзину. Я все еще рассматривал эти убийства как минутное помешательство, пароксизм гнева в административном сортире. Чтобы понять Гринвуда, мне нужно было представить себе других убийц, тех психов, которые, глядя сквозь оптические прицелы своих винтовок, готовы были осчастливить собственным безумием последние мгновения президента или случайного прохожего. Мне нужно было заманить в ловушку призрак молодого доктора, в чьей кровати я спал. Но прежде всего мне нужно было увидеть его психопатический сон.

 

Глава 14

«Ривьера ньюс»

На Пляс-де-Мартир крутилась детская карусель — позолоченный аттракцион, не тронутый временем. Маленький мальчик торжественно восседал в миниатюрном аэроплане, вращавшемся под ту самую музыку, которую я впервые услышал здесь лет тридцать назад. Антиб не меняется; может быть, по этой причине Грин, всю жизнь искавший перемен, с таким удовольствием и обосновался в этих местах.

Я оставил «ягуар» на подземной парковке неподалеку от почтамта и пошел по улицам старого города к Пляс-Насьональ, неподалеку от которой под платанами были накрыты столики ресторана. Я обедал здесь как-то раз с родителями, когда вдруг налетела туча, и у нас в супе заплясали капли дождя.

Редакцию «Ривьера ньюс» я нашел на улочке, примыкающей к Авеню-де-Верден, над помещениями, занятыми конторой по продаже навесных лодочных моторов. Управляющий, Дон Мелдрам, оказался приветливым австралийцем с пухлым лицом пьяницы, замаскированным теннисным загаром. Ветеран Флит-стрит эры линотипа, он переехал на Средиземноморье и нашел себе англоязычную нишу среди пристаней для яхт и брокеров, торгующих катерами.

Он пригласил меня в клетушку, где располагался его офис; я уселся спиной к перегородке, упершись коленями в его стол.

— Если вам больно — кричите. Здесь, если не будешь ловчить, — не выживешь, и я вовсе не о программах говорю. — Он прижал голову к стене и прислушался к звукам рекламы из расположенной там студии: какой-то поставщик деликатесов предлагал продемонстрировать свои чудеса на самом маленьком из яхтенных камбузов. — Итак, мистер Синклер… вы принесли вести с передовой?

— А что, разве идет война?

— А как же. «Эдем-Олимпия» против остального Берега.

— И кто берет верх?

— Это вы меня спрашиваете? Что бы ни говорили физики, время здесь течет в одном направлении — без оглядки в будущее. Оборачиваться не принято, и почти все это знают.

— Почти?

— Некоторые динозавры все еще считают, что люди стремятся на Лазурный берег, чтобы хорошо провести время. Но мы-то с вами знаем, что они приезжают сюда работать. Здесь европейская Калифорния. Высокотехнологичные отрасли промышленности, армия людей, программирующих будущее, один кремниевый чип определяет судьбу миллиардов долларов…

— А раз в год смотрим кино?

— Именно. — Мелдрам постучал по своему носу с красноватыми прожилками. — Только забудьте о Голливуде и Золотой пальмовой ветви. Я-то толкую о филиппинских студийках. Весь-то штат — один человек и собака. Точнее, женщина и пес. Так значит, вы старый приятель Дэвида Гринвуда. Или были его старым приятелем.

— Если откровенно, то я его едва знал. Я хотел произвести впечатление на вашу секретаршу.

— И произвели. У нее чутье на новости лучше, чем у меня. Она сказала, что ваша жена заняла место Гринвуда в «Эдем-Олимпии». Отличное место. Говорят, это лучшая больница на всем побережье. Когда Жак Ширак растянул большой палец, открывая устрицу в «Коломб-д'Ор», его туда и отвезли. Надеюсь, вам дали роскошную квартиру.

— Прежнюю виллу Гринвуда. Больше ничего не было.

— Что ж, этого и следовало ожидать. Бесчувственный народец, но такова корпоративная жизнь. По крайней мере, если в семействе что-то случится, будет кому за вами присмотреть.

— Надеюсь, ничего не случится. — Я дождался, когда закончится реклама таймшера. — Я бы хотел узнать, что произошло двадцать восьмого мая. Вот в тот день как раз что-то и случилось.

— Для Гринвуда и десятка других бедолаг. — Мелдрам вертел в руках распечатку, лежавшую на его столе. — Значит, вы потихоньку занялись гробокопательством. Позвольте узнать зачем.

— Он был моим соотечественником. Моя жена знала его. Я сплю в его кровати, ем за его столом, сажусь на его унитаз. Я хочу знать правду.

— Это похоже на персональный крестовый поход. Худший повод для того, чтобы ввязываться в какую-либо историю. Как я понял, вы что-то уже нашли? Дневник? Исповедальные магнитофонные пленки?

— К сожалению, нет. Но есть вещи совершенно необъяснимые.

— Например?

— Мотив. Никакого мотива нет.

— Или нет понятного вам. Мой вам совет: держитесь поближе к месту, где есть «пинья колада».

Не обращая внимания на его слова, я сказал:

— Я разговаривал с людьми, знавшими Гринвуда, с докторами, которые с ним работали. Никто даже не представляет, с чего это он впал в безумие. Они не покрывают его, но…

— Да нечего там покрывать. — Устав от меня, Мелдрам вперился в арабские яхты в гавани. — На сей раз можете поверить официальной версии. Этот молодой английский доктор — настоящий Альберт Швейцер Лазурного берега — слишком много работал, что вредно для здоровья. В один прекрасный день предохранитель перегорел, и огонь погас.

— А может, загорелись другие огни. Более яркие и жесткие. И в их свете он все увидел гораздо яснее. Особенно — в своей собственной голове.

На это Мелдрам грустно рассмеялся.

— Мистер Синклер, вам бы работать в какой-нибудь желтой газетенке в Париже. Мой репортер провел в «Эдем-Олимпии» немало времени. История-то была нешуточная. «Си-эн-эн», лондонские таблоиды, все агентства новостей. Они не нашли ничего.

— Они искали убийство на почве ревности между столиков казино. Наркотики и растленные кинозвезды. Красавчики-шоферы, спящие с женой продюсера… Одна моя знакомая из «Эдем-Олимпии» сказала мне, что слышала по «Ривьера ньюс» репортаж, в котором говорилось о маршруте Гринвуда. Я сказал об этом вашей секретарше.

— Я тут подобрал для вас кое-что. — Мелдрам передвинул распечатку по столешнице. — Один из наших внештатников сделал обзорный репортаж. Он добавил несколько контактных номеров — они могут быть вам полезны.

— Это здорово. — Я принялся просматривать выцветшую копию. — А как зовут этого корреспондента?

— Роджер Леланд. Это была его последняя работа. Он снялся с места и переехал в Альгавр.

Я стал читать распечатку — не больше трех абзацев.

— «Одна минута пятьдесят две секунды?..» Не очень-то много.

— А для нас — настоящий Марсель Пруст. Не показывайте это никому. У тех, кто стоит во главе «Эдем-Олимпии», длинные руки.

— Понимаю. — Я обратил внимание на дату передачи. — Двадцать пятое июля? Спустя почти два месяца?

— К нам поступили запоздалые сведения.

— Конфиденциальная информация? Кто-то из «Эдем-Олимпии»?

— Кто знает? Леланд не выдавал своих источников. Не принимайте близко к сердцу, мистер Синклер.

Я пожал ему руку и начал протискиваться в дверь кабинета.

— Вы бываете в «Эдем-Олимпии»?

— Только если нет другого выбора. Народ там замкнутый.

— А как они — популярны на побережье?

— Некоторые — да. А некоторые — явно нет. В прошлый уик-энд одна «олимпийская» компашка устроила потасовку в Манделье. Затеяли ссору с местными арабами на фруктовом рынке.

Он проводил меня до лестницы. Когда я спустился, он помахал мне рукой, а я крикнул ему снизу вверх:

— Эти драчуны из «Эдем-Олимпии» были в черных кожаных куртках?

— Знаете, кажется — да. Они были похожи на команду игроков в кегли…

Я вернулся к Пляс-Насьональ и сел под платаном у ресторана «Оазис», где когда-то капли дождя плясали в моем супе. Охлаждая руки о стакан «вин-бланк», я изучал распечатку. Там было обозначено время выхода программы в эфир 25 июля: 14.34, 15.04, 15.34 — вероятно, репортаж пускали сразу после сводки новостей, передающейся каждые полчаса. То, что репортаж был неожиданно снят с эфира, могло свидетельствовать о давлении, оказанном из «Эдем-Олимпии». Видимо, администрация не хотела, чтобы их сотрудники и клиенты заново переживали этот кошмар.

Роджер Леланд ведет свой репортаж из «Эдем-Олимпии», места крупнейшей трагедии на Лазурном берегу за последние годы. Два месяца прошло с того жуткого дня, когда молодой доктор из Англии, тридцатидвухлетний Дэвид Гринвуд, сошел с ума, вооружился автоматической винтовкой и прикончил десять человек, после чего из той же винтовки выстрелил в себя. Расследовавший дело судья Мишель Терно по-прежнему ничего не может сказать о мотивах, которыми руководствовался Гринвуд, но настойчиво утверждает, что у того не было никаких сообщников, а жертвы выбирались наобум.

Радиостанция «Ривьера ньюс» обнаружила новые факты, свидетельствующие о том, что убийства были тщательно спланированы и у Гринвуда был по меньшей мере один сообщник. Сообщается, что камеры наблюдения бизнес-парка зафиксировали Гринвуда и неопознанного белого мужчину на автомобильной парковке телевизионного центра: из фургона, марка которого не поддается определению, мужчина передавал оружие Гринвуду, находившемуся в своем «рено-эспас». К несчастью, эта видеозапись была случайно уничтожена. Тайна окружает и передвижения Гринвуда в последние минуты жизни. Он попытался проникнуть в здание «Сименс», но был отогнан огнем и вернулся на свою виллу, где тут же расправился с тремя заложниками. Из записей радиообмена между полицейскими выходит, что Гринвуд преодолел 2,8 км пешком за три с небольшим минуты — такое не под силу даже олимпийским рекордсменам. Сообщений об угнанных или похищенных автомашинах не поступало.

Был ли у Гринвуда сообщник, который помог ему добраться до виллы? Возможность того, что второй убийца все еще на свободе и вынашивает планы мести, тревожит обитателей бизнес-парка, который все еще не может прийти в себя после трагических событий 28 мая. Роджер Леланд для «Ривьера ньюс» из «Эдем-Олимпии».

Я перечитал распечатку еще раз, разочарованный тем, что в ней не содержалось описания кровавого пути Гринвуда. Рассуждения о сообщнике были не больше чем спекуляциями, и я обратился к списку источников внизу страницы.

Среди названных важных особ были профессор Кальман, директор клиники, Паскаль Цандер, временно исполняющий обязанности начальника службы безопасности, и Клодин Талант, менеджер пресс-бюро.

Внизу страницы от руки были приписаны еще четыре фамилии, каждая — с телефонным номером.

Мадемуазель Изабель Дюваль, секретарь доктора Гринвуда.

Мадам Кордье и мадам Менар, жены убитых заложников.

Филипп Бурже, брат убитого заложника.

Как это ни удивительно, все они — судя по телефонным номерам — так и проживали в Каннах и ближайших окрестностях, словно это жуткое преступление держало их крепкой хваткой: часть пагубного притяжения бизнес-парка, от которого никогда не уйти тем, кого однажды затянуло на его орбиту.

 

Глава 15

Фешенебельная тюрьма

Пожилые игроки в boules на Пляс-Делоне застыли в позах дзенских мудрецов, ожидая, когда удар металлического шара изменит геометрию их игры. Восхищаясь их выдержкой, я оставил свой «ягуар» на Рю-Ловер. На другой стороне шоссе «эр-эн-семь» располагались многоквартирные дома Антиб-Ле-Пен — огромного жилого комплекса, который занимал тридцать акров между Пляс-Делоне и морем; это был еще один из множества сверхохраняемых анклавов, которые изменяли географию и характер Лазурного берега.

Я приближался к похожей на крепостную башню будке, а камеры наблюдения, сидевшие, как горгульи, на карнизах, следили за мной. Я назвал себя охраннику, и, когда приглашение было подтверждено, он указал мне на Резиденс-де-ля-Паж — ближайшую к берегу группу из нескольких семиэтажных зданий. По обе стороны дорожки был высажен строгий декоративный сад во французском стиле, и, хотя ирригационная система постоянно подпитывалась из кирпичного сооружения, кустарники и цветы выглядели блеклыми и поникшими, а земля под ними была так нашпигована электронными трубочками-водоводами, что корни в таких условиях просто не могли прижиться. Все вместе они ожидали своей безвременной кончины и замены в конце месяца.

Высокие колонны с канелюрами поддерживали покатую крышу — неудачная попытка с помощью национальных архитектурных традиций выдать эту тюрьму для правящего класса за что-то другое. Беря пример с «Эдем-Олимпии» и Антиб-Ле-Пен, учредители тоталитарных систем завтрашнего дня будут делать их полезными и привлекательными, но замки их от этого не станут менее прочными.

Если эта современная утопия требовала от человека научиться выживать в новых условиях, то Изабель Дюваль с головы до пят — от бледно-серой косметики до шерстяного костюма ручной вязки — являла собой такой приспособившийся образец. Это была видная собой женщина лет под сорок с приятным, но невыразительным лицом, на котором отсутствовали любые эмоции. Приглашая меня зайти в свою квартиру, она походила на заместительницу директрисы в частной школе для девочек — почтенную матрону, которую обходили бессчетное число раз, назначая на директорскую должность других. Всякое чувство обиды тщательно подавлялось, заворачивалось в стерильную марлю и помещалось на безопасную дальнюю полку памяти.

— Мсье Синклер?.. — Улыбка ее мелькнула, как затвор объектива, — такое же мимолетное движение губ приветствовало администраторов «Эдем-Олимпии», приглашая их на анализ холестерина или обследование простаты. Я представился ей по телефону, объяснив, что Джейн заняла место Гринвуда, которого я посмертно произвел в близкого друга семейства.

Но, кажется, это не слишком убедило Изабель Дюваль. Ноздри ее подрагивали; возможно, виной тому был какой-то неприятный запах, исходящий от моей одежды (запах вонючей сигары из кабинета Мелдрама?). Она отодвинулась, дав мне, неуклюже ступающему, дорогу; к присутствию в своем кабинете посторонних мужчин она явно не привыкла.

— Мадам Дюваль, спасибо, что согласились встретиться со мной. Я, вероятно, кажусь призраком из прошлого.

— Да что вы! Разве я могла отказать старому другу Дэвида Гринвуда?

Она показала мне стул в гостиной. Балконная дверь выходила не на берег и море, а в маленький внутренний дворик, и отсюда были превосходно видны камеры наблюдения, притулившиеся под свесом крыши.

— Столько камер, — сказал я. — Вы снимаетесь в необычном фильме, который никогда не будет показан зрителям.

— Надеюсь, что не будет. Это значило бы, что система охраны дала сбой. К сожалению, на Лазурном берегу много воров. Говорят, что здесь у нас безопаснее, чем в сейфах Банка Франции.

— Я рад. Служба безопасности — она воров не впускает или вас не выпускает?

Я надеялся немного расшевелить ее этой безобидной шуткой, но она взглянула на меня так, будто я процитировал ей строки из Камасутры. Я понимал, что говорить о Гринвуде она будет неохотно. В то же время она, кажется, была заинтригована тем, почему я ввязался в эту историю: ее глаза не упустили ни одной морщинки на моих измятых брюках и скользнули по коряво остриженным ногтям, торчащим сквозь отверстия в плетеных сандалиях.

— Страшная трагедия, — сказала она. — Когда вы в последний раз видели Дэвида?

— Приблизительно год назад, в Лондоне. Я до сих пор не могу поверить в случившееся…

— Мы здесь тоже были потрясены. А некоторые — самым роковым образом. Позвольте спросить, откуда вы узнали мой телефон.

— Сказал кто-то в клинике. Кажется, секретарша Пенроуза. Точно не помню.

— Доктора Пенроуза? Меня это не удивляет. — Она скользнула взглядом по ближайшей камере наблюдения, словно давая ей знать, что нагловатый психиатр рыщет где-то поблизости. — Доктор Пенроуз сделал карьеру своей несдержанностью.

Я наклонился вперед, стараясь завладеть ее вниманием, которое блуждало где-то в отдаленных закоулках ее памяти.

— Мадам Дюваль, я хочу понять, что случилось двадцать восьмого мая. В Лондоне мы знали Дэвида таким трезвомыслящим.

— Он и был таким. Я его хорошо знала — ведь я служила у него секретарем. Конечно, в его благотворительной работе в Ла-Боке я не участвовала, — резко сказала она, словно выказывая свое неодобрительное отношение к этому приюту. — Теперь уже поздно об этом говорить, но я себя корю.

— Вы каждый день проводили с ним по несколько часов. Как вы думаете, что стало причиной его безумия?

Она разглядывала свой безукоризненно чистый ковер, на котором отчетливо виднелся случайный седой волос.

— Не могу сказать. Он никогда не делился со мной своими сомнениями.

— У него были сомнения?

— Как у всех. Жаль, меня не было с ним в последние дни. Кто знает, может быть, я бы ему помогла.

— Вас не было?

— Он попросил меня взять недельный отпуск. Это было в апреле — за месяц до случившегося. Он сказал, что собирается на медицинскую конференцию в Женеве.

— Вы, наверно, и билеты видели?

— И факс о бронировании номера в гостинице. Но профессор Кальман сказал мне, что Дэвид во время конференции был в клинике. По каким-то причинам он решил не ездить в Женеву.

Она говорила так, будто Гринвуд совершил по отношению к ней предательство, и я подумал, уж не считает ли она эти убийства проявлением некой неверности.

— Целый месяц… — повторил я. — Он планировал далеко вперед. Мадам Дюваль, он пытался вас защитить. Все, о чем вы говорите, свидетельствует: никакого помешательства не было. Он не сошел неожиданно с ума, вовсе нет.

— Он никогда не был сумасшедшим.

Говорила она спокойным, но твердым голосом.

Я представил себе, как она лежит ночью без сна в этом наэлектризованном, но стерильном мире и думает, что если бы она отказалась уходить в отпуск, то, может быть, достучалась бы до Гринвуда и избавила бы его от гибельных мечтаний.

— Может быть, он слишком много работал? — спросил я.

— Тут дело не в работе. Дэвид слишком большую часть себя отдавал другим людям, их нуждам. У него было слишком много забот, это-то и объясняет его… легкомыслие.

— Что вы имеете в виду?

Мадам Дюваль обвела взглядом гостиную, проведя на скорую руку ревизию своего имущества и подтвердив право владения в данном отрезке пространства и времени этими настольными лампами, столом и стульями.

— Он постоянно думал о своих пациентах и их нуждах. Иногда он брал что-нибудь в магазинах на Рю-д'Антиб и забывал заплатить. Однажды его задержали у дверей «Грей д'Альбион». Вызвали полицию, но профессор Кальман разъяснил это недоразумение.

— И полиция не предъявила ему обвинений?

— Дело было слишком пустяшное. Дезодорант — мы дарили друг другу подарки на дни рождения. Его мысли витали где-то далеко.

— Он думал о приюте в Ла-Боке? Если думаешь о вещах поважнее, можно очень просто…

— О вещах поважнее? — Она рассмеялась моей наивности. — Эти девчонки пользовались им. Уличные дети абсолютно безжалостны. У него были деньги, а они считали его дурачком. В другой раз он взял без разрешения машину.

— А разве нельзя? Ведь в клинике есть несколько машин для срочных выездов.

— Это произошло в Каннах, неподалеку от вокзала. Владелец вышел поцеловать жену на прощание и не выключил двигатель.

— И Дэвид угнал эту машину?

— Полиция остановила его на Круазетт. Он сказал, что едет по срочному вызову.

— Может быть, так оно и было. А профессор Кальман и на этот раз замял дело?

— Он уладил эту ситуацию с комиссаром. Полиция очень считается с «Эдем-Олимпией». Они получают надбавки, специальные выплаты и всякое такое. — Мадам Дюваль встала и подошла к окну, словно надеясь, что ее взгляду предстанут «Эдем-Олимпия» и счастливые часы, которые она провела в качестве секретарши Гринвуда. — Я знала Дэвида. Он бы никогда не стал воровать. Он был совершенно безразличен к деньгам и половину своей зарплаты тратил на других.

— Но у него было слишком много забот?

— Он всем готов был помогать — бедным арабам, ищущим работу, студентам, старухам. Он брал в аптеке наркотики для наркоманов, которые лечились в бесплатной клинике в Манделье. Когда его ограбили, возникли осложнения с полицией.

— Ограбили? Вы уверены?

— Он был весь исцарапан. Ла-Бока — это вам не Круазетт. Он пытался стабилизировать состояние наркоманов, прежде чем начинать лечение. А они продавали эти наркотики на улице перед клиникой. Дэвид этого не понимал, но он стал чем-то вроде наркодилера.

— Доктор Серру работала с ним. О ней все хорошо отзываются. Почему Дэвид ее убил?

— Кто знает? — Мадам Дюваль повернулась ко мне в профиль, пытаясь скрыть румянец, появившийся на ее щеках. — Она на него не слишком хорошо влияла.

Я ждал продолжения, но она сочла разговор законченным. Когда мы встали, я сказал:

— Вы здорово помогли мне. Вы о чем-нибудь из этого говорили судье, который проводил расследование?

— Нет. — Она поджала губы, хмуро взглянув с воображаемого свидетельского места. Она яростно обвиняла себя саму: — Нужно было кричать во весь голос, но я предала Дэвида. Я хотела защитить его имя. Поверьте, другие виноваты не меньше.

— Мадам Дюваль, скажите, Дэвид и в самом деле убил все этих людей?

— Убил? Конечно.

Удивленная моим дурацким вопросом, она открыла входную дверь. Тембр голоса у нее изменился, пока она ждала, когда же я выйду на улицу.

— Здесь у вас очень мило, — сказал я ей. — Но почему вы ушли из клиники?

— Они предложили мне заманчивый увольнительный план. «Эдем-Олимпия» — очень щедрая организация. Они поняли, какое это было для меня потрясение. В то время многие опасались еще одного нападения.

— Вы хотели уволиться?

— Я понимала, что необходима реорганизация. Мое присутствие…

— Обременяло их? Жаль, что вы уволились, моя жена с удовольствием работала бы с вами. Вероятно, о нашем с вами разговоре лучше никому не рассказывать. Вы общаетесь с профессором Кальманом?

— Нет. Но каждый месяц ко мне приходит кто-нибудь из финансового отдела — узнать, не нужно ли мне чего. Существует система накопительных выплат для таких, как я, — работавших на фирму со дня основания.

— Но это — пока бизнес-парк процветает?

— Конечно. — Изабель Дюваль впервые улыбнулась естественной своей улыбкой — легкий изгиб губ свидетельствовал о горьком знании. — «Эдем-Олимпия» — организация очень цивилизованная… и насквозь коррумпированная. Если вы хоть раз к ним попали, они будут вечно за вами приглядывать…

 

Глава 16

Вдовы и воспоминания

Идея вечности плохо согласовывалась с этой постоянно изменяющейся береговой линией. Пор-ле-Галер, где теперь жили вдовы шоферов, находился между Теулем и Мариаром, в пяти милях к западу от Канн. Я отправился в путь по дороге вдоль моря из Вью-Пор к Ле-Напуль. Ночной шторм вынес на песчаный берег всякий деревянный хлам, принесенный с Иль-де-Леран, где, согласно легенде, в мрачной крепости Святой Маргериты десять лет содержался человек в железной маске.

По контрасту с ее зловещими камерами и тройными решетками, Антиб-ле-Пен представлял собой вполне цивилизованный застенок. Ведь, в конечном счете, Изабель Дюваль вольна была в любое время уехать на все четыре стороны. Я представил себе, как эта довольно гордая и закрытая женщина, погруженная в свои воспоминания о Дэвиде Гринвуде, двигается в толпе туристов улицами Жуан-ле-Пена, поглядывая на витрины бутиков. Ее квартира в Антиб-ле-Пене была барокамерой, где медленно снижалось до нормы давление, подскочившее 28 мая.

Изабель Дюваль все еще страдала кессонной болезнью. Ее рассказ о докторе, который ворует в магазинах и угоняет машины, чьей добротой пользуются сироты и наркоманы, ничуть не был похож на те ходульные портреты ангелов в образе человеческом, что создают скорбящие вдовы. Ее душераздирающий список малых грехов Гринвуда являл собой попытку зафиксировать в памяти его настоящий образ, прежде чем тот сотрется навсегда. Воровство в «Грей д'Альбионе» было, вероятно, проявлением той же бесшабашности, какую продемонстрировала Джейн в табачной лавке у отеля «Мажестик». Присвоение чужой машины — в отличие от моей легкомысленной проделки — вполне могло быть инстинктивной реакцией переутомленного доктора, которого по мобильному телефону срочно вызвали к пациенту.

В Ле-Напуле я миновал виадук над застройкой прибрежной эспланады и поехал дальше — в глубь Эстереля. Несколько пробковых деревьев и зонтичных сосен уцелели после лесных пожаров, но в основном горы были оголены и бесстыдно подставляли солнцу свои красно-порфировые склоны; древние скалы были так пористы, что сошли бы за огромные ржавые потеки — верхушки исполинских терриконов отвальной породы былых времен.

Я решил для себя, что Пор-ле-Галер, наверно, будет поскромнее — частичка старого Лазурного берега с его сохранившимся в неприкосновенности рыбным портом, мощеными набережными и пристанями, увешанными сетями. Здесь шоферские вдовы получают прибавку к своему скромному пособию, потроша корифен и варя раков, и помалкивают о времени, проведенном их мужьями в «Эдем-Олимпии».

Я должен был убедить их быть со мной откровенными. Не забывал я и об ампуле петидина в кармане моего пиджака — я взял ее из саквояжа Джейн, собираясь показать Уайльдеру Пенроузу как возможный ключ к душевному состоянию Гринвуда. Вдовы, возможно, не откажутся от этого успокаивающего средства, они-то готовы принять что угодно, чтобы хоть на время забыть о вони, которая стоит над причалами рыбного порта.

Теуль был таким небольшим, что я чуть было не проскочил мимо этого курорта — анклава роскошных домов, арендуемых модельерами и телезвездами. Я проехал мимо экскаватора на гусеничном ходу, копавшего придорожную траншею для прокладки линии кабельного телевидения. Обитатели этих фешенебельных вилл отнюдь не сидели на балконах, потягивая спиртное и наслаждаясь одним из самых поразительных видов в мире, они предпочитали прятаться в сумерках своих шумных комнат и смотреть фильмы Хичкока и матчи английской футбольной лиги.

Я объехал экскаватор и повернул налево у дорожного знака, неровными буквами возвещавшего: «Пор-ле-Галер». За будкой охранников асфальтовая дорога, огибая горный склон, вела к следующему обнесенному забором поселению. Виллы и многоквартирные дома были спроектированы новым Гауди: стены и балконы в биоморфном стиле наверняка порадовали бы взор создателя собора Ля Саграда Фамилиа. Здесь не потрошили корифен и не варили раков. У причалов были во множестве пришвартованы яхты и мощные катера — отливающие глянцем многокорпусные чудовища, оснащенные современными системами спутниковой навигации, без хлопот доставлявшие владельцев к не менее роскошным причалам Портофино и Бандоля. Я вклинился своим «ягуаром» между припаркованными «порше» и «ленд-крузерами». Компании столичных модников, по случаю уик-энда одетых яхтсменами, бездельничали в приморских кафе на фоне мелких лавочек, оформленных как бутики, и бутиков, оформленных как мелкие лавочки.

Мадам Кордье и мадам Менар — шоферские вдовы — были одеты попроще. Мы встретились, как и было договорено, в квартирке мадам Кордье на третьем этаже, отгороженной от моря лепной стеночкой из желтой штукатурки, образующей перильца балкона. Вдовы, которым было между сорока и пятьюдесятью, оказались боязливыми, замкнутыми женщинами с едва улавливаемыми североафриканскими чертами — вероятно, дочери белых родителей, покинувших Алжир в шестидесятые.

Одеты они были в черное — почти наверняка специально к моему визиту. По телефону мадам Кордье говорила на неуверенном английском, которому, без сомнения, научилась у своего мужа; она подробно описывала подъездные дороги и парковку, полагая, что я — инспектор из «Эдем-Олимпии». Увидев мой легкомысленный спортивный костюм, она настороженно пожала мне руку, решив, что финансовый отдел «Эдем-Олимпии» избрал какой-то шутовско-неформальный стиль.

К счастью, среди присутствующих был и Филипп Бурже, брат третьего убитого заложника. Худенький молодой человек с внешностью студента-выпускника, он преподавал в лицее в Маделье и довольно бегло говорил по-английски. В Пор-ле-Галер он приехал на мотоцикле «мобилетта», который теперь остывал в вестибюле на первом этаже.

Стараясь не обращать внимания на парижский говорок под балконом, я выразил им глубокое соболезнование в связи с трагедией. Потом, решив брать быка за рога, я сказал Бурже:

— Пожалуйста, объясните им, что моя жена работает доктором в «Эдем-Олимпии». Мы были близкими друзьями Дэвида Гринвуда.

Женщины навострили уши, и я решил, что сейчас последует демонстрация враждебности. Но они только равнодушно кивнули. Мадам Кордье, высокая женщина с волевым лицом, пригласила меня сесть, а сама вышла, чтобы приготовить чай. Мадам Менар — более спокойная и уравновешенная — смотрела на меня, словно готовая вот-вот улыбнуться, а руки ее как будто подавали друг дружке некие знаки.

— Я рад, — сказал я Бурже. — Я думал, они не захотят меня видеть.

— Они же знают, что вы здесь ни при чем. — Бурже разглядывал меня, словно пытаясь понять, на чьей стороне мои симпатии, и оценить уровень моего интеллекта. — Вы и ваша жена в то время были в Англии?

— К счастью. Мы приехали в августе. Чем больше мы здесь находимся, тем более странным кажется все, что нас окружает. Никак не могу поверить, что доктор Гринвуд застрелил вашего брата.

— Согласен, — Бурже говорил без всяких эмоций. — Это вас удивляет?

— Не то чтобы очень. Первых семерых он точно убил. Как ни прискорбно, но это не вызывает сомнений.

Прибыла мадам Кордье с чайным подносом. Вдовы снова принялись разглядывать меня — их, едва заметные улыбки витали в клубах ромашкового пара.

— А как насчет заложников? — спросил я Бурже. — Ваш брат и их мужья? Неужели он?..

— Убил их? — Бурже задумался, его рука коснулась воздуха, словно в поисках классной доски. — Трудно сказать. Может быть, и нет.

— А почему у вас сомнения?

— Это не в его духе.

— Вы не верите, что Гринвуд мог хладнокровно убить троих человек?

— Не похоже. И тем не менее нам остается только принять версию суда. — Он безысходно пожал плечами и уставился на фотографию мсье Кордье на камине.

— Вы знали Гринвуда?

— Нет. Но брат часто рассказывал о нем. Он работал инженером в телевизионном центре. Гринвуд иногда вел передачи о здоровье и безопасности.

— Он знал Гринвуда? — Я машинально вернул чашку мадам Кордье. — Я считал, что Гринвуд захватил в заложники тех, кто попался на его пути. А их мужья? Они его знали?

— Да, — веско сказала мадам Менар, прямо сидевшая на своем стуле. — Пьер встречал его много раз. Пять, шесть, больше раз…

— И Жорж, — мадам Кордьер энергично кивнула. — Они вместе ходили к нему.

— В клинику? — спросил я. — Доктор Гринвуд их обследовал?

— Нет, — голос мадам Менар звучал решительно. — Не в клинику. В «Капитолий».

— «Капитолий»? Это что — офисное здание?

— Это бар в Ле-Канне. — Бурже не сводил глаз с двух женщин, выказывая свое недовольство излишними откровениями. Прежде чем они успели заговорить, он добавил: — Он их консультировал — у них были споры с отделом кадров.

— Консультировал по трудовому праву, — объяснила мадам Менар. — Он помогал им в «Эдем-Олимпии».

Бурже сделал вид, что ищет свои мотоциклетные зажимы для брюк.

— У них возникли разногласия по поводу вечерней работы. От них требовали слишком долгих сверхурочных часов.

— На них оказывали давление? Им угрожали?..

— Увольнением, — в голосе Бурже послышалась неприязнь. — Доктор Гринвуд вмешался, и им сократили число рабочих часов. Им больше уже не нужно было ездить по вечерам.

— По вечерам… — Мадам Кордье изобразила резкое движением баранкой. — Плохое время в Ла-Боке.

— И Пьер, — согласилась мадам Менар. Она резко соединила руки над чашкой, пытаясь показать, что происходит, когда сталкиваются автомобили. — Нехорошее время…

Женщины перешли на французский, их голоса повысились, выражая обоюдное возмущение. Бурже поманил меня к камину.

— Гринвуд проявил благородство, вмешавшись в это дело. Во многом он был порядочным человеком. Но давайте не будем их волновать.

— Извините. — Я смотрел на оживившихся вдов в их бомбазиновых платьях — они, перебивая друг друга, начали предаваться воспоминаниям. — Они не кажутся очень уж взволнованными. А их мужья догадывались, что на уме у Гринвуда?

— Как бы они могли догадаться?

— Это могло бы объяснить, почему он взял их в заложники. — Прежде чем Бурже успел меня остановить, я обратился к женщинам: — Мадам Кордье, у вас с мадам Менар сейчас трудное время. Не хотелось бы вас тревожить, но… Вы помните все, что случилось двадцать восьмого мая?

— Конечно, — мадам Кордье собралась, как свидетель в суде. — Пожалуйста, говорите, мистер Синклер.

— Ваш муж ничего не говорил вам накануне о докторе Гринвуде? Ему ничто не казалось подозрительным?

— Ничего. Жорж ничего не говорил о докторе Гринвуде.

— Пьер мне сказал, что у него в тот день было много клиентов, — вставила мадам Менар. — Он очень рано уехал на работу.

— Понятно. А в какое время он обычно являлся в транспортную диспетчерскую?

— Не позже восьми.

— Значит, на дорогу уходило около часа?

— Нет. — Мадам Менар прикрыла рукой свои часы. — Мы жили в Ле-Канне.

— Это десять минут езды? А когда он уехал двадцать восьмого мая?

— В шесть часов.

— Он выехал с запасом почти в два часа? Мадам Кордье, а вы не помните, когда ваш муж в тот день ушел из дома?

— В то же время. Мы жили в Грасе. Без нескольких минут шесть.

Я хотел было продолжить свои расспросы, но Бурже взял меня за руку. Бесстрастно, но твердо он подтолкнул меня к балкону.

— Они ничего не знают, мистер Синклер. — В его голосе слышалось педагогическое неодобрение. — Они понятия не имеют, почему доктор Гринвуд захватил их мужей. Все эти вопросы только возвращают их к тому несчастью.

— А они хотят забыть? Мне кажется, что они…

Тем не менее, когда вдовы подошли к двери, чтобы проститься со мной, я заверил их в полном моем уважении. На мгновение, глядя на их улыбающиеся лица, я подумал: они не хотят, чтобы я уходил.

Я последовал за Бурже в вестибюль внизу. Он снял замок со своего мотоцикла и выкатил его на дорогу. Хотя я и старался помешать ему играть роль опекуна над вдовами, но он, я чувствовал, был рад услышать мои вопросы. Когда мы простились с женщинами, он стал дружелюбнее.

Мы направились к «ягуару».

— Кажется, они были не очень расстроены, — сказал я.

— Им хотелось выговориться. Вас не удивило, как тепло они отзывались о Гринвуде?

— Очень удивило. А что думал о нем ваш брат?

— Жак им восхищался. Они должны были вместе давать свидетельские показания в суде в связи с дорожным происшествием. Теперь это дело уже никогда не будет слушаться.

— А что за дело?

— Гибель одного младшего менеджера из отдела кадров «Эдем-Олимпии». Его машину столкнули с дороги на полном ходу. Гринвуд оказал ему первую помощь, но тот через несколько минут все равно умер.

— Так за рулем сидел Гринвуд?

— Нет, он проезжал мимо в другой машине. Ехал по береговой дороге в Жуан-ле-Пен. Тут лихачи так гоняют, что только держись.

— А ваш брат?

— Он был в машине того менеджера. Они дружили и частенько отправлялись вместе в пешие походы. Хорошо, что Гринвуд в этот момент оказался рядом.

— Совпадение, хотя уже и не первое. — Я чувствовал, что Бурже наблюдает за мной, как учитель за способным учеником. Решив, что с ним нужно говорить откровенно, я сказал: — Двадцать восьмого мая Гринвуд захватил трех заложников. В «Эдем-Олимпии» работают десять тысяч людей, но он выбирает двух шоферов, зная, возможно, что ему придется их убить. Людей, которым он помогал прежде, у которых на иждивении жены. Ему нужен третий заложник, и он почему-то выбирает вашего брата, хотя они и должны вместе давать показания в суде…

— Он выбрал тех, кого знал, — сказал Бурже. — Может быть, подобраться к ним было легче, чем к абсолютно незнакомым людям. Он был совсем не в себе, мистер Синклер.

— А хоть бы и так. — Я оглянулся на квартиру мадам Кордье — вдовы смотрели на нас с балкона. — Мужья жили в десяти минутах езды от «Эдем-Олимпии», но отправились на работу за два часа до ее начала. Почему?

— Никто не знает. Люди иногда ведут себя совершенно неожиданным образом. Мой брат был активным членом зеленого движения. А в один прекрасный день увлекся охотой. Он получил лицензию на отстрел оленей. Мы были просто поражены.

— И когда это случилось?

— В апреле. За месяц до его гибели. Он часто ходил в военный тир в Кастелане. У меня еще хранятся его оружие и патроны. Как вы это объясните?

— Не знаю. — Мы добрались до «ягуара» на переполненной стоянке у набережной. — Я пытаюсь восстановить то, что происходило двадцать восьмого мая. Что делал ваш брат в такую рань на автомобильной парковке телевизионного центра? Все передачи начинаются только после шести вечера.

— Какое это имеет значение, мистер Синклер? — Бурже взял меня за плечо, заметив мою хромоту и мое волнение и опасаясь, что я потеряю власть над собой. — Позвольте спросить, почему вас так беспокоит эта история? Ведь на самом деле вы даже не знали Гринвуда.

— С чего вы взяли?

— Вы очень озабочены, но судьбой другого человека. Дэвид Гринвуд не был жертвой.

— Не был… А кем он был, я не знаю. — Я кинул взгляд на переполненную людьми набережную — шикарные молодые яхтсмены и их подружки. — Пор-ле-Галер… он по-своему очарователен. Странное местечко для двух вдов, оплакивающих мужей.

— Эти квартиры им предоставила «Эдем-Олимпия». И пенсии назначила.

— Надеюсь, они проявили достаточную щедрость. Пор-ле-Галер, похоже, довольно модное местечко.

— Сюда повадилась парижская публика известного пошиба. — Бурже помог мне сесть на водительское место. Он явно испытывал облегчение, видя, что я собираюсь завести двигатель. — В Пор-ле-Галер ездят нюхать кокаин и обмениваться женами.

— Не очень-то подходящее место для скорбящих вдов! И в то же время здесь им некому выболтать лишнее. А вам «Эдем-Олимпия» предложила компенсацию?

— Естественно. И довольно солидную.

— И вы ее приняли?

— Мистер Синклер… — Бурже улыбнулся чему-то своему и похлопал по крыше «ягуара», словно понукая его — давай, мол, вези своего хозяина поскорее, застоялся уже. С мотоциклом и с зажимами на штанинах он был похож на французского натуралиста, но я чувствовал, что он уже докопался до роли «Эдем-Олимпии» в смерти его брата и имеет гораздо большее, чем я, представление о трагедии, связанной с Дэвидом Гринвудом. — Компенсацию? Я передал ее бывшей жене моего брата. Эта сумма находится в доверительном управлении и ждет совершеннолетия их сына. «Эдем-Олимпия» ничего не упускает из виду, мистер Синклер.

 

Глава 17

Приют в Ла-Боке

Я поднялся по крутому подъему, ведущему к прибрежной дороге, оставив позади Пор-ле-Галер и его тайны. Охранники у пропускного пункта, сложенного из неотесанного камня, передали по рации номер машины на сверку и принялись терпеливо ждать ответа, а я тем временем боролся с трансмиссией, которая рвалась переключиться на вторую передачу. Одеты они были в шоколадного цвета кители, какие в чести у охраны супермаркетов. Когда они дали мне знак проезжать, я подумал, что именно такую форму и выберет себе будущая армия, призванная усмирять гражданское население: она будет напоминать гражданам о более счастливых днях, проведенных в кондитерских рядах.

Я направлялся к Каннам; из аэропорта Канны-Манделье неподалеку от Ла-Боки в воздух поднимался легкий самолет. Меня вынесло на обочину, за что я получил нагоняй от двух пожилых французов, по чьим сандалиям я чуть не проехался своими покрышками. Они сердито застучали по крыше «ягуара», но я никак не прореагировал — только наблюдал за самолетом, который набирал высоту над заливом Ле-Напуль. В мягком воздухе витали пласты пыли и влаги, и сквозь них, как потревоженные призраки, зыбко проявлялись отели на Круазетт — мечта, вот-вот готовая обрушиться под грузом собственной эфемерности.

Я свернул с шоссе, ведущего в Канны, и выехал на дорогу к маленькому аэропорту. Там в зеленых разборных ангарах, напоминающих пологи исполинских детских колясок, стояли одномоторные поршневики, а корпоративные мини-лайнеры, выпятив реактивные турбины, ждуще замерли у пассажирского терминала. Погибшие шоферы, Кордье и Менар, просиживали бы здесь в своих лимузинах день за днем, глядя сквозь проволочное заграждение и вдыхая пьянящий запах керосина. У меня уже не осталось сомнений — они не были заложниками Дэвида Гринвуда.

Я объехал автомобильную парковку и остановился у маленького одноэтажного здания, похожего на лавку-склад в голливудском городке, построенном для съемок вестерна. Здесь располагалась администрация «Ностальжик авиасьон». На плитах рядом со входом был выставлен носовой фонарь реактивного бомбардировщика семидесятых годов — эквивалент индейца или ржавеющего автомата для продажи сигарет перед табачной лавкой. Выставочный зал ломился от всевозможных авиапринадлежностей — шлемы, парашюты, рации времен холодной войны, головки поршней и пропеллеры; здесь же можно было увидеть несколько катапульт и радиальный двигатель.

Лавка была закрыта на перерыв, и над всем висело почти осязаемое ощущение грусти, собирающее ту же пыль, что и подвешенная к потолку модель самолета, тот же прах времен минувших, который сыпался из мемуаров старых летчиков и обволакивал этот крохотный музей. Гирокомпасы и росписи фюзеляжей Стратегического Воздушного Командования — «Время СВК» с обнаженной блондинкой и ядерной бомбой фаллической формы — являли собой ископаемые остатки, вкрапленные в прошлое, как и мой старый «Гарвард» в элстрийском ангаре, имеющий не больше общего с администраторами, поднимающимися на борт «челнока» в Ницце, чем трилобиты, окаменевшие в доисторической породе.

Я сел в «ягуар», являвший собой еще один передвижной музей, выехал из аэропорта и направился на промышленную окраину Ла-Боки. Когда колеса зашуршали по рельсам давно заброшенной железной дороги, залитой асфальтом, я вспомнил о еще одной мечте, погибшей здесь, под рокот самолета, облетающего побережье Канн и Жуан-ле-Пена с вестью о распродажах мебели и аукционах скоростных катеров, которые помогают определять будущее нового Лазурного берега.

Детский приют, которому Гринвуд отдавал столько своего времени, расположился в Ла-Боке между грузовым складом, принадлежащим SNCF, и скоплением жалких домишек, в которых находили временное пристанище рабочие-североафриканцы. У двухэтажного здания были готические окна и островерхая крыша, под которой разместилась школа африканского монашеского ордена. Десять чернокожих монахинь из бывших французских колоний рады были предложению Гринвуда обеспечить медицинское наблюдение за находящимися на их попечении девочками. После 28 мая муниципальные власти закрыли приют, и двадцать девочек отправились в воспитательные дома.

— Негоже им было здесь оставаться, — объяснила мне сестра Эмилия, дагомейка средних лет. Она отперла двери и провела меня в помещение школы. — Каждый день приезжали журналисты, телевизионные камеры, даже туристы…

— Понимаю. Для них это было бы опасно.

— Опасно — но не для девочек. У вас никогда не было дочерей, мистер Синклер? Можно управиться с одной тринадцатилетней девочкой. Две девочки могут управлять друг дружкой. Но двадцать? Невозможно. Тут ни один мужчина не может чувствовать себя спокойно.

Она рассказала, что девочки эти были сиротами или брошенными детьми рабочих-эмигрантов и их очень влекли яркие огни Круазетт. Комната отдыха на первом этаже была обставлена тяжелыми диванами и креслами с подлокотниками, испещренными дырочками с обугленными краями — следами от сигарет. На стене висело распятие и написанное в манере Рафаэля изображение Спасителя: лицо изможденное, глаза устремлены вверх — настоящий сексуальный маньяк, больной туберкулезом; видимо, он находил отклик в сердцах девочек, которые, лежа здесь, шептались и покуривали сигареты.

Гринвуд и Доминика Серру содержали двух уборщиц и повариху. Только щедрое жалованье, которое «Эдем-Олимпия» выплачивала своим сотрудникам, позволяло нищему монашескому сообществу дать образование девочкам, обеспечить их книгами и компьютером.

— Очень добрые люди. Они давали все и не брали ничего. И вот такое… — Сестра Эмилия развела руками, словно десяток убийств были каким-то досадным происшествием.

— А доктор Гринвуд ладил с доктором Серру?

— Были ли они… близки? — Сестра Эмилия на несколько мгновений замерла на скрипучих ступенях. — Нет. По крайней мере, не здесь. Разрешения у меня они не спрашивали. Доктор Гринвуд был очень молодым — и очень усталым.

— А были ли какие-нибудь споры? О том, как руководить приютом?

— Никогда. У занятых людей на споры нет времени. Они были преданы своей работе.

Спальня на третьем этаже была разделена на казарменного типа каморки — по три кровати в каждой. На голых матрасах были разбросаны пустые флаконы из-под духов, ломаные мобильные телефоны и музыкальные компакт-диски.

Сестра Эмилия смиренно взирала на этот хлам, но ее явно одолевало желание смести его в ближайший мусорный бачок.

— Полиция сказала, чтобы я здесь ничего не трогала. Вот я и…

— Может быть, девочки еще вернутся?

— Возможно. — Такая перспектива, казалось, обрадовала ее. — А ваша жена — врач, мистер Синклер?

— Педиатр. Как и доктор Гринвуд, — Смущенный исполненным надежды взглядом монахини, я только и смог выдавить из себя: — У нее много обязанностей…

Я открыл деревянные шкафчики за кроватями — они были забиты старыми туфлями, пустыми коробочками и тюбиками из-под косметики. На крючке висело коротенькое вечернее платьице, раскрашенное под зебру, в черно-белую полоску, — отвратительная дешевая поделка, надеть такое могло прийти в голову разве что двенадцатилетней девчонке со скудным воображением. На полочке внизу лежала пара колготок в сетку.

— У этих девочек… — Сестра Эмилия отвела в сторону взгляд. — У них было столько одежды.

— Доктор Гринвуд им и карманных денег не жалел?

— Он их слишком баловал. Он жалел этих девочек. Доктор Серру давала им сто франков, потом еще сто франков… — Она, волоча ноги, направилась к двери. — А вы останьтесь и посмотрите, мистер Синклер. Может быть, и раскопаете что-нибудь о вашем друге. Бедный доктор Гринвуд…

Она ушла, а я остался в этом разгороженном помещении, вдыхая удивительно стойкий запах молодых женских тел. Нужно иметь героическое терпение, чтобы воспитывать неблагополучных девочек-подростков. Днем Гринвуд устраивал им медосмотр, прописывал витаминные добавки и дарил свои книги об Алисе, а по вечерам эти девочки разряжались в пух и прах и, расположившись в облюбованных иммигрантами барах Ла-Боки, дразнили своим визгом ошарашенных строительных рабочих.

Я представил себе забавы в этой убогой спальне — вроде тех шуточек, которые позволяли себе Джейн и другие врачихи из Гая по отношению к ничего не подозревающим докторам, жившим при больнице. Вспомнив, как Джейн с желтыми от никотина пальцами шаркающей походкой прогуливалась по палатам, я взял полосатое платьице и колготки в сеточку и почувствовал какое-то странное влечение к неизвестной девочке, которая наряжалась в них. Скоро она забудет серьезного английского доктора с усталой улыбкой, пытавшегося познакомить ее с Белым кроликом и Черной Королевой.

Я вышел из спальни, пересек площадку и оказался в комнате с высоким потолком — здесь был кабинет Гринвуда. У голого стола стояли пустые медицинские шкафчики, а плакаты на арабском языке предупреждали об опасностях алкоголя и табака. Джейн сказала мне, что Гринвуд лечил некоторых из этих девочек от венерических болезней, и я старался не думать о том детстве, от которого он их избавлял.

Я сел за стол и представил, как одаряю этих девочек лекарствами и бескорыстной любовью, но вот наступает день, когда усталость и отчаяние внезапно замыкают цепь, и все сценарии летят к чертям. Ла-Бока была далеко от Канн, но от «Эдем-Олимпии» ее отделял целый мир.

Я вытащил ящик стола и обнаружил там фотографию в рамочке — видимо, раньше она висела на ближайшей стене. В центре группового портрета находился Дэвид Гринвуд, его белокурые волосы и бледное английское лицо светились, как флаг, среди загорелых обитателей Канн. Казалось, он слегка пьян, но не от алкоголя, а от утомления, и широкая ухмылка не могла скрыть его рассеянного взгляда.

Рядом с ним стояла красивая женщина с хитрой и настороженной улыбкой на лице, одну щеку ее прикрывала белокурая прядь. Я простился с ней недавно у офиса «Америкэн экспресс» в Каннах. К плечу Гринвуда, явно пытаясь поддержать молодого доктора, прислонилась Франсес Баринг. Она смотрела на него, и в глазах ее читалось беспокойство — скорее не любовницы, которая сейчас подарит ему поцелуй, а матери, помогающей ребенку проглотить трудный кусочек.

Вокруг них стояла уверенная группка администраторов из «Эдем-Олимпии», знакомых мне по газетным вырезкам, присланным Чарльзом. Я узнал Мишеля Шарбонно, председателя холдинговой компании «Эдем-Олимпия», Робера Фонтена, генерального директора, и Ги Башле, главу службы безопасности. Они поднимали бокалы за Гринвуда и даже и не помышляли о какой-либо угрозе. Они позировали перед камерой в большой комнате с позолоченным потолком, обставленной стульями в стиле империи и напоминающей приемную перед президентским номером. Казалось, что они собрались отметить какое-то выдающееся достижение, может быть крупное и неожиданное пожертвование приюту. И никто, кроме Франсес Баринг, не чувствовал, что Гринвуд дошел до точки.

— Мистер Синклер? Хватит уже девочек…

Сестра Эмилия звала меня снизу. Я отложил в сторону фотографию и закрыл за собой дверь кабинета. Спускаясь по лестнице, я заметил, что все еще держу в руке полосатое платье и колготки-сеточку. Но я не отдал их монахине, а засунул себе под пиджак.

Произнеся тысячу благодарностей и сделав пожертвование наличными сестре Эмилии, молча мне поклонившейся, я вернулся в свой «ягуар». Я ехал по захудалым улочкам Ла-Боки, глядя на меланхоличных арабов, бездельничающих перед своими лачугами, и радовался, что нахожусь всего в двадцати минутах езды от Круазетт, этого царства света. Машину заполнил запах дешевой парфюмерии — он исходил от полосатого комка на пассажирском сиденье. Я остановился у мусорного бачка перед входом в супермаркет, вышел из машины и сунул платье и колготки под крышку.

Девичий запах, горьковатый, но странным образом возбуждающий, остался на моих руках. Но я уже думал о фотографии, которую видел в кабинете Гринвуда в приюте. Франсес Баринг была в деловом костюме, но на всех остальных, включая и самого Гринвуда, были кожаные куртки для боулинга.

 

Глава 18

Улица самой темной ночи

За те несколько мгновений, когда я отвлекся, заказывая официанту в баре «Риальто» еще один «том коллинс», сумерки опустились на Канны. Небо словно наклонилось и — как кучу полыхающей золы — отбросило за вершины Эстерела солнце, которое забрало с собой и дельтапланеристов, плававших в вечернем воздухе. Отели на Круазетт спрятались в самое себя, отступив за свои официальные фасады. Огни переместились на море. Мигающие лампочки очерчивали оснастку яхт, стоявших на якоре недалеко от берега, так что те походили на рождественские елки, а два пассажирских лайнера, причаленные в канале Напуль, купались в неярком электрическом свете.

Под пальмами прогуливались сошедшие на берег компании пассажиров, которые, проведя несколько дней в море, чувствовали себя недостаточно уверенно, чтобы пересечь Круазетт. Они глазели на дистрибьюторов «Вольво», сотнями расходящихся после конференции в «Нога Хилтон», как путешественники-европейцы — на неведомое племя, собирающееся совершить ритуальный марш со своими священными регалиями: рекламными брошюрами и видеофильмами.

Из темноты возникли проститутки — капельдинерши ночного театра, освещая миниатюрными фонариками бордюрные камни, опасные для их высоких каблуков. Две из них вошли в «Риальто» и уселись за соседний столик — крепкие брюнетки с бедрами и икрами профессиональных спортсменок. Они заказали выпивку, к которой так и не прикоснулись; здесь они просто убивали время, прежде чем отправиться на охоту в отели.

Я тоже дожидался своего часа, но надежд у меня было гораздо меньше. Джейн председательствовала на очередном вечернем заседании в клинике, где намечался следующий этап исследований, которые принесут обитателям «Эдем-Олимпии» если не бессмертие, то по меньшей мере постоянный мониторинг состояния здоровья. Я частенько говорил ей, что нашим мозгам скоро понадобится чердак для установки системы вентиляции, необходимость которой диктуется «интеллектуальным» образом жизни. Перед завтраком мы будем проходить психологическую самопроверку на компьютере, отвечая «да» или «нет» на поставленные вопросы, а на всякий пожарный случай будет готова запасная программа с инструкциями: «Что делать до прибытия психиатра».

Проститутки разговаривали между собой на смеси французского и арабского, а над моим столиком витал их запах — мечта гурий, рожденных ночным миром Круазетт, беспошлинная контрабанда чувств в этом ленивом хранилище счастливого случая и желания. Мне нужно было бежать из «Эдем-Олимпии» с ее бесконечной работой и моралью корпоративной ответственности. Бизнес-парк был передовым рубежом продвинутой формы пуританства и, в сущности, зоной свободного секса.

Мы с Джейн редко занимались любовью. Страсть, которую она выказывала в те дни, когда я был, по существу, калекой, теперь угасла: Джейн засыпала с маской на глазах, приняв успокоительные таблетки, а проснувшись, принимала холодный душ и завтракала на скорую руку. Она ходила голой по комнате на глазах у Симоны Делаж и ее мужа, щеголяя не своим полом, а своим безразличием к нему.

Канны предлагали противоядие спартанскому режиму. Мои родители изменяли друг другу, но на старый, надрывный манер. Романы моего отца осложняли его деловую жизнь, заставляли вести нелегкий образ жизни тайного агента, всегда на один шаг опережать разоблачение, используя жалкую конспирацию взятых напрокат машин и молчаливых телефонных звонков. Он наладил связь с одной из своих любовниц — женой архитектора, живущего на той же улице, — используя жалюзи, язык которых моя мать разгадала в момент озарения, достойного команды из Блетчли, расшифровавшей «Энигму». Как только мой отец вышел из дома, она принялась носиться из комнаты в комнату, наугад поднимая и опуская жалюзи. Я помнил недоуменное выражение на лице любовницы — она, проезжая мимо на машине, пыталась разобраться в бессвязных сигналах, помнил я и торжествующую улыбку на лице матери. Или менее счастливый случай: как-то раз я застал мою мать с утюгом руках — она разглаживала выуженный из унитаза обгоревший кредитный чек.

Ночные бабочки встали, опробуя свои каблучки, прежде чем отправиться на промысел. Младшая из них, двадцатилетняя девица с глазами мудрее, чем у любой старухи, на долю секунды сверх обычного задержала на мне взгляд, словно выражая готовность вставить в свое плотное вечернее расписание быструю случку в автомобиле на парковке.

Но для того чтобы спать с проститутками, требовалась особая сноровка — как я понял во время службы на базе Королевских ВВС в Германии. Вообще-то я вроде бы нравился — по крайней мере, по четным дням — моим английским подружкам, начиная с шестнадцатилетней студентки хореографического училища, которая затащила меня в консультацию по планированию семьи, до секретарши адъютанта, участливо выслушавшей мой взволнованный рассказ об отложенном разводе родителей. Польские шлюхи в барах рядом с базой ВВС в Мюльгейме принадлежали совсем к другой породе — не женщины, а просто фурии из трагедий Эсхила, которые на дух не выносили своих клиентов. Сутенеры-турки держали их в ежовых рукавицах, детей своих они отдавали на попечение ворчащим сестрам, а любое проявление чувств вызывало у них отвращение. Истинной безнравственностью они считали нежности и эмоции. Они хотели, чтобы их использовали как некую разновидность бытовой техники, взятой на час напрокат, и предлагали любую часть своего тела для удовлетворения самых изощренных фантазий мужчин, плативших им деньги.

Но они, по крайней мере, были настоящими — не то что «Эдем-Олимпия». Я допил свой «том коллинс», оставил на блюдечке пятисотфранковую банкноту и встал, чтобы отправиться в экспедицию по ночному городу. Настроение у меня было самое легкомысленное, как у мечтателя, заблудившегося в декорациях тропических пальм и морских лайнеров. В любой момент грохнет оркестр, и толпы на Круазетт — все эти «вольвовские» дистрибьюторы, плейбои-арабы и хирурги-ортопеды — сольются в дисциплинированный хор, который, ритмично размахивая руками, начнет во все горло распевать какой-нибудь хит.

Я последовал за двумя проститутками мимо «Нога Хилтон», спрашивая себя, как далеко зайду, прежде чем моя пуританская совесть нажмет на тормоза. Продавцы машин не произвели на них никакого впечатления, и женщины под ручку пошли по Рю-Амуретти к Пляс-Дюбуа. Они остановились, чтобы обругать водителя проезжавшей мимо машины, и затем исчезли в темноте.

Поспеть за ними я не мог и у «Мер-Бессон» дал своей коленке отдохнуть. Просмотрев вечернее меню, я направился к многоэтажному гаражу у железнодорожного вокзала, где запарковал «ягуар». Я пересек Рю-д'Антиб и снова оказался в темной части Канн. Узкие бары были заполнены свободными от работы шоферами, арабами-наркоторговцами, отдыхающими официантами. Они играли в электрический бильярд, подталкивая бедрами игровые столы, пока не начинали мигать лампочки, и поглядывали на новоприбывших, сошедших с марсельского поезда. Это были либо будущие строительные рабочие, либо парочки раздражительных молодых женщин, которые сразу же проталкивались в самое начало очереди на такси. Сутенеры патрулировали вход в туннель под железнодорожными путями — клоаку, в которую город фестивалей сливал мечты о страсти и богатстве.

Вдыхая крепкие запахи североафриканского табака и дешевого лосьона, по эффективности не уступающего нервному газу, я пересек Рю-Жорес в направлении гаража. Я вставил свой жетон в автомат, глядя на двух мужчин и девочку, спускающихся по бетонному пандусу на улицу. Широкоплечие, в кожаных пиджаках мужчины были похожи на полицейских в штатском, и я решил, что они поймали одиннадцатилетку, пытавшуюся удрать на парижском экспрессе. Никто из них не говорил с девочкой, которая покорно шла сзади, опустив глаза в землю.

Они помедлили у входа — мужчины обшаривали глазами улицу. Девочка услышала звон монет в кассовом автомате и повернулась ко мне, на лице ее появилась улыбка, словно она радовалась тому, что я сорвал джекпот. На ней была французская школьная юбочка голубого цвета и белая блузка, темные волосы собраны в пучок на затылке. Румяна на щечках, матовая помада на губах, тени под глазами — она вполне могла быть любой девчонкой, проведшей часик за туалетным столиком матери. Но в ее взгляде не было ничего детского, и я понял, что ведут ее вовсе не в полицейский участок. Она окинула оценивающим взглядом полную машин мостовую и огни вокзала, а потом кивнула мужчинам, давая им понять, что готова идти дальше.

Забыв о своем «ягуаре», я пошел вниз по пандусу за троицей, направившейся в тоннель. Парижский экспресс отходил от перрона, пассажиры стояли у окон купе, их машины погружены на платформы в конце состава. Я вошел в туннель в тот момент, когда колеса сцепились с металлическими рельсами над моей головой, издав звук, похожий на крик боли, сквозь которую продефилировала девочка с матовыми губами.

В лабиринте узких улочек за Эльзасским бульваром собирались другие сообщники ночи — мальтийские шлюхи с их сутенерами, трансвеститы из Ресифи и Нитеруа, посыльные дельцов, сидящих в своих машинах на Авеню-Сен-Николя, аккуратно одетые матроны, которые, казалось, никогда не находили себе клиентов, но вечер за вечером возвращались сюда, мальчишки, ожидающие лимузинов, которые доставят их на виллы Суперканн, в эти особняки света, вздымающиеся в ночи.

После обеда во «Вье-Пор» мы с Джейн иногда прогуливались по этим жалким улочкам, удивляясь трезвому профессионализму работающих детей и безразличию местного отдела по борьбе с проституцией, не делавшему ни малейшей попытки спасти их. Думая о приюте в Ла-Боке, я вспомнил полосатое платье, колготки сеточкой и библиотечку Алисы, которую так трогательно собирал Дэвид Гринвуд. Здесь, на Рю-Валентин, Черная Королева была содержательницей борделя, а Зазеркалье наблюдалось разве что в грязноватых стеклышках — в пудреницах у местных шлюх.

Белокурый трансвестит с фигурой футбольного нападающего вышел из темноты — огромные ноги в туфлях на высоком каблучке, мускулистые бедра напоказ из-под крохотных атласных шорт. Его глаза обшарили улицу, проводили неторопливый автомобиль, за рулем которого сидел средних лет мужчина с лицом тоскующего банковского менеджера. Машина остановилась, распахнулась дверь, и трансвестит, нырнув на пассажирское сиденье, заполнил собой автомобиль, как разукрашенная цирковая лошадь.

Группка «вольвовских» дистрибьюторов — один так и не снял с нагрудного кармана аккредитационной карточки — наблюдала, как арабы-рабочие торгуются с уставшими шлюхами. Я шел за школьницей и двумя ее попечителями до самого конца Рю-Валентин, где у тротуара были припаркованы три фургона без номеров. Дверь одного скользнула в сторону, и на мостовую вышел водитель. Он заговорил с попечителями, а потом поманил пальцем девочку, которая покорно уселась на пассажирское сиденье.

Из окружавшей меня темноты доносился писк мобильных телефонов на фоне треска приемно-передающих радиоустановок. Я заглянул во второй фургон, за рулем которого сидел светловолосый парень в тренировочном костюме. Он отгонял сигаретный дым от пассажирки — двенадцатилетней девочки в декольтированном платье а-ля Мария Антуанетта и шелковых туфлях. Она смотрела в никуда через заляпанное ветровое стекло, безучастно перебирая пальчиками бомбошки зонтика.

Девочка, за которой я шел от самого гаража, слушала автомобильный приемник. Ее подбородок подергивался в такт музыке, а она, казалось, была вполне довольна и уверена в себе; она повернула зеркало заднего вида, чтобы проверить, не стерлась ли помада, — видение ребенка-женщины, такой же непостижимой, как и докторская дочка, с которой я потерял невинность бог знает сколько десятков лет назад. То неумелое соитие — неизвестно откуда взявшийся матрас на чердаке, тринадцатилетняя девчонка с острыми коленками, кусающая меня в плечо, — лежало за пределами моего мальчишеского воображения, оно обещало чудо, которое материализовалось, только когда я увидел Джейн, явившуюся к моей больничной койке с филантропическим визитом.

Я открыл свой бумажник и вытащил оттуда маленькую фотографию, найденную мной в туфле того русского, с которым я подрался у нашего бассейна. Даже в слепящем свете Рю-Валентин можно было разглядеть сходство между размазанным изображением серьезной и спокойной девочки, сфотографированной в московской квартире, и зрелой школьницей, поправляющей пучок волос на затылке — руки подняты, маленькие сосочки прижались к хлопчатобумажной блузке.

— Наташа…

Я убрал фотографию, пытаясь прикинуть, будет ли девочка все еще здесь, когда я вернусь из гаража на «ягуаре». Если повезет, я мог бы заплатить ее телохранителям, улизнуть от них и отвезти девочку к сестре Эмилии в Ла-Боку.

Черный автомобиль-универсал вывернул на Рю-Валентин и остановился рядом с фургонами. С водительского сиденья поднялась ухоженная женщина лет сорока, одетая, как стюардесса частной авиалинии. Она подошла к ближайшему фургону и заговорила с белокурым водителем, потом помогла Марии Антуанетте выйти из машины, поддержав ее за талию расшитого платья, и взяла ее зонтик, а девочка в шелковых туфельках перебежала в ее машину. Они растворились в ночи — девочка на заднем сиденье за женщиной-водителем, а фургон отправился следом, пригасив фары.

— Monsier?.. Çа va?..

Один из двух облаченных в кожаные пиджаки попечителей направился ко мне, словно собираясь поболтать о завтрашних футбольных матчах. Он закурил сигарету, сложив над медной зажигалкой ладони домиком — в свете пламени я разглядел его высокий польский лоб.

Школьница заметила меня, ее голова продолжала подергиваться в такт музыке. На ее лице появилась мимолетная улыбка, когда она вспомнила про мой выигрыш у гаражного автомата для приема денег за парковку. Она начала демонстрировать свои товарные качества — подняла подбородок, принялась поводить плечиками. Ожидая, когда я открою бумажник, она не сводила глаз с моих рук.

Я сделал жест в сторону няньки.

— Эй! Ждите меня с ней здесь. Я приеду на машине.

— Sept mille francs.

— Sept mille? Круто. Она, наверно, совсем еще маленькая.

— Семь тысяч франков… — Попечителю было лет двадцать. У него был такой же, как у девочки, заостренный нос и подбородок, и мне пришло в голову, что он может быть ее братом.

— Договорились. — Я открыл бумажник. — Наташа?

— Как вам угодно. Можно Наташа, можно Нина, можно Ниночка. Все равно семь тысяч франков. Ни «Мастеркард», ни платиновый «Амекс» не принимаются.

Я вытащил банкноты из бумажника. Я знал, что, как только девочка окажется в «ягуаре», ни один из этих ржавых фургонов за мной не угонится. Я протянул ему смятую пачку денег.

— Три тысячи сейчас, остальное потом.

— Потом? Когда вы вернетесь с небес? — Поляк отвернулся — с такими он дел не имеет. — Потом…

— Постойте! — Я достал из кармана ампулу петидина и протянул ему. — Посмотрите, вас это может заинтересовать…

Он в темноте скосился на этикетку, постучал по лобовому стеклу автомобиля и указал на фары. Девочка, продолжая дергаться под музыку, включила свет. Поляк прочел этикетку и окликнул двух парней, стоящих на дорожке перед задраенным складом строительных товаров.

Они направились в нашу сторону, их кожаные пиджаки казались маслянистыми в желтоватом сиянии уличного фонаря. Тот из двух, что был потоньше, вытащил сигарету из золотого портсигара.

— Гринвуд?

— Да, — раздался ответ по-русски. — Поликлиника «Эдем-Олимпии».

Дешевые зубы сверкнули, как меченая игральная кость. Я узнал русского, который схватился со мной на лужайке. Держа ампулу на ладони, он почти беззвучными шагами подошел ко мне. Я обратил внимание, что на нем была новая пара дорогих туфель с Рю-д'Антиб. Узнав меня и увидев, что я смотрю на его ноги, он сделал шаг назад.

— Мистер Синклер?

— Алексей… Мы уже встречались. В «Эдем-Олимпии».

— Я знаю. У вас моя туфля. — Он поднял ампулу к свету. — Доктор Гринвуд? Вы на его место?

— Точно. — Это был мой шанс. Я сказал: — Бесплатная клиника… У меня есть доступ к старым запасам. Метадон, диаморфин, петидин… столько, сколько вам надо. Я возьму машину и уеду с Наташей.

— Хорошо… — Он взглянул на девочку, игравшую с радиоприемником, потом сделал знак поляку — в темноте мелькнул огонек его сигареты. Поляк сильными руками схватил меня за плечи. — Но сначала мы возьмем ваши туфли, мистер Синклер…

Не веря своим глазам, он уставился на мои плетеные сандалии. Но тут свет затопил только что темную узкую улочку, словно кто-то включил рубильник и осветил сцену. На Рю-Валентин вывернули три «рейндж-ровера», проехали мимо нас, шлепая покрышками по булыжникам мостовой, свет их фар высветил двери и проулки. Проститутки, благообразные шлюхи и «вольвовские» дистрибьюторы замерли между заметавшихся теней.

Потом свет фар померк, и все бросились к Авеню-Сен-Николя. Из «рейндж-роверов» появились плечистые ребята в черных шлемах полицейской десантной бригады. На каждом из них была приталенная куртка — такие я впервые увидел на парковке у клиники. С дубинками в руках они набросились на толпу. Двое полицейских обрушили удары дубинок на спину и голову «вольвовского» дистрибьютора, свалив того с ног. Две ночные бабочки, за которыми я следовал из бара «Риальто», вынырнули из толпы — с юбочками, закатанными на бедра. Когда они рухнули на землю под ударами дубинок, раскинув ноги, я понял, что это мужчины.

Я упал на колени, поранив ладони осколками стекла от разбившейся ампулы. Ребята в шлемах двинулись дальше, и дубинки бешено замолотили по лобовому стеклу фургона. Школьница укрылась за баранкой. Не обращая внимания на кровавую бучу, она настраивала приемник и стряхивала с блузки осколки стекла. Она отчасти слизала со своих губ серебристую помаду, и под ее лакированной поверхностью я увидел содранную до мяса кожицу, словно ее укусил слишком страстный любовник.

— Наташа!.. — Пытаясь успокоить ее, я постучал в стекло со стороны пассажирского сиденья. На мое плечо легла чья-то рука.

— Мистер Синклер… пора уходить.

— Гальдер? — Я повернулся — передо мной стоял темнокожий охранник. Он неожиданно возник из темноты, нарисовался в створе ближайшего проулка, но по тому, как он нервно переступал с ноги на ногу, и по его неподвижному взгляду я ощутил, что с момента моего появления на Рю-Валентин он все время находился в двух шагах от меня. На нем были черные брюки, теннисные туфли и свитер, словно он весь день провел в Пор-ле-Галер среди собратьев-яхтсменов. Руки его были пусты, и он пригнул голову, когда футах в десяти от нас какого-то обескураженного араба, пытавшегося нащупать упавшие очки, свалили на землю удары дубинок.

— Гальдер! — Я ухватился за его свитер. — Вы тоже с полицией? Что здесь происходит?

— Пойдемте, мистер Синклер… Потом поговорим. — Гальдер ухватил меня за локоть и повел на дорожку за строительным складом. Он скорчил гримасу при виде моих пораненных рук и указал на ребят в шлемах в конце Рю-Валентин. Очистив улицу, они отступали к своим «рейндж-роверам». Один из водителей, сидя на своем месте и открыв дверь машины, снимал происходящее миниатюрной камерой. Я решил, что эти люди — какое-то вспомогательное полицейское подразделение или волонтеры, приданные отделу по борьбе с проституцией.

— Они возвращаются. Лучше нам переждать здесь. — Гальдер прижал меня к дверям и, закрыв мне рот рукой, заставил замолчать. — Не сейчас, мистер Синклер.

Фары «рейндж-роверов», снова включенные, освещали мощеную проезжую часть, на которой валялись туфли с тонкими каблучками, расшитые блестками кошельки, предметы нижней одежды и зажигалки. Алексей сохранил свои дорогие башмаки, но среди осколков петидиновой ампулы можно было заметить белые осколки зубов.

Командир отряда вел своих людей назад к машинам. Когда он стащил с себя шлем, я узнал Паскаля Цандера — он тяжело дышал, засовывая свою дубинку за ремень. Его полное лицо в пылу и поту насилия казалось еще грубее, его налитый кровью язык едва умещался во рту. Он прикрикнул на водителя с камерой, потом сплюнул на залитые кровью булыжники у своих ног.

Рядом с ним я увидел еще троих знакомых: доктор Ноймюнстер, управляющий немецким инвестиционным банком, который жил неподалеку от нас, профессор Уолтер, глава кардиологического отделения клиники, и американский архитектор Ричард Макстед, партнер Пенроуза по бриджу. Они стояли, прислонившись к «рейндж-роверам», и перекидывались шутками, словно охотники, только что загнавшие медведя и взбудораженные погоней, которая впрыснула им в кровь адреналин и породила чувство товарищества. Не прошло и нескольких секунд, как они исчезли, тяжелые машины дали задний ход, захлопали двери, фары выискали Авеню-Сен-Николя, и машины направились в Суперканны, где властвовала ночь.

— Мистер Синклер… Теперь можно идти.

Слова вместе с воздухом прорывались из его легких, пованивая чесноком, пряностями и страхом. Он старался успокоиться, умерить биение пульса; то, что я не попытался спровоцировать «охотников» в шлемах, он воспринял с явным облегчением.

— А как быть с девочкой? — Я показал на побитый фургон. — Не можем же мы ее оставить.

Наташа на водительском сиденье молча покачивалась из стороны в сторону. Осколки стекла бриллиантами сверкали на ее блузке. Казалось, она даже не заметила насилия, бушевавшего вокруг, словно ничто в жизни не могло ее удивить.

— Гальдер, мы должны отвезти ее в полицию.

Гальдер устало взял меня за руку.

— Ей лучше остаться здесь. За ней вернутся ее друзья.

— Друзья? Гальдер, она же ребенок…

— Сегодня был трудный день, мистер Синклер. Я отведу вас в гараж.

Когда мы ушли, на Рю-Жорес завыли полицейские сирены, и первые из босых проституток бросились за своими туфлями.

— Вы можете вести машину? Что-то вы неважно выглядите. — Гальдер помог мне сесть в «ягуар». — Давайте я вызову такси, а машину вы можете забрать и завтра.

— Я в порядке. — Правое плечо у меня болезненно ныло, и я только сейчас понял, что получил удар дубинкой. — Дубинки у них такие твердые.

— Они просто развлекались. — Гальдер показал на кровь, которая капала на пассажирское сиденье. — Вы порезали руки. Когда вернетесь, покажитесь врачу.

— Например, собственной супруге. — Я вытащил тряпку из бардачка. — Спасибо за помощь. Хорошо, что вы там оказались. Они хотели услышать, как трескаются черепа.

— Кому-то нужно за вами приглядывать, мистер Синклер. — Произнося эту мудрость, Гальдер кивал, обшаривая глазами машины в гараже. Его ноздри дрогнули, вдохнув запах выхлопных газов, но дышать он продолжал через рот. Судя по расширенным зрачкам, он был здорово испуган, и я понимал, что темная кожа подвергала его особой опасности.

— Этот русский, Алексей, и молодой поляк — они вернутся за девочкой?

— Конечно. Она для них ценный товар.

— Я видел, как ее повели на Рю-Валентин, — произнес я, пытаясь объяснить свое присутствие там. — Я хотел купить ее… понимаете, на час. Хотел отвезти ее в приют в Ла-Боке.

— Понимаю. — На лице Гальдера застыло подчеркнуто нейтральное выражение, это был взгляд охранника, который повидал в своей жизни столько чужих спален, что уже ничему не удивлялся. — Вы за нее беспокоились.

— Они попросили семь тысяч франков. У кого с собой бывают такие деньги? И что должна сделать девочка, чтобы их заработать?

— Ничего особенного. Вполне достаточно и того, что ей одиннадцать.

— Ей повезло, что «рейндж-роверы» прибыли вовремя. Что это за люди? Всей акцией руководил Цандер…

— Да. Это отряд особого назначения.

— Добровольная полиция? Они озабочены общественной нравственностью?

— Не совсем так. Рассматривайте это как своего рода… терапию.

— А болезнь — это Рю-Валентин? Разумно. Вы были с ними?

— Нет. Скажем так, я проходил мимо. — Гальдер вытащил ключи из моей окровавленной руки и вставил их в замок зажигания. Он перевел рычаг переключения скоростей в нейтральное положение и завел двигатель, вытащив заслонку, чтобы дать высокие обороты. Перекрывая шум работающих вхолостую карбюраторов, он прокричал: — Возвращайтесь в «Эдем-Олимпию». И пусть доктор Джейн посмотрит ваши руки.

— Фрэнк… — Я хотел поблагодарить его, но он уже выпрямился, недовольный тем, что не смог скрыть своего страха. — Я рад, что вы там оказались. Не знаю, как уж это получилось.

— Не волнуйтесь, мистер Синклер. Я следил за вами весь день. — Гальдер уставился на меня своим равнодушным взглядом, но потом смягчился и, когда я дал задний ход, выезжая с парковки, хлопнул по крыше у меня над головой. — Завтра я заеду за вами. Хочу вам кое-что показать.

— Что именно?

— «Эдем-Олимпию». На самом деле вы ее еще не видели…

 

Глава 19

Похищение

Сидя на веранде с pain au chocolat в руке, я наблюдал, как Джейн выбралась из бассейна и, оставляя за собой мокрый след, подошла к трамплину. Она высморкалась в ладонь и засеменила по доске, высоко поднимая ноги, как лошадь при выездке. Подпрыгнула в воздух, сложилась пополам, неловко распрямилась и, вытянув руки, вошла в воду.

Она вынырнула с недовольным видом и поплыла к бортику, но сил взобраться на него у нее не хватило, и она, расталкивая похожую на накипь пену, побрела к лестнице.

— Пол, дай полотенце… Ну что, наделала я шума?

— Детка, ты всегда производишь фурор.

— Я говорю — здесь, в бассейне.

— Очень немного. Ты вполне могла бы пронырнуть сквозь замочную скважину.

— Уже не могла бы. — Она нахмурилась, глядя на неуспокаивающуюся воду. — Ужасный был прыжок. Я совсем потеряла форму.

— Ты слишком много работаешь.

Она позволила мне запеленать ее в полотенце. Ее волосы прилипли к черепу, обнажив царапинку от сломанной шпильки, брови расправились, а побелевшие губы вытянулись в ниточку на бледном лице.

— Джейн, ты дрожишь. Наверно, обогреватель воды не в порядке.

— Я его вчера вечером выключила. Сегодня мне нужна трезвая голова. Очень трезвая.

— Снова комитеты? Постарайся принять одного-двух пациентов. Это поможет тебе расслабиться.

— Я уезжаю в «Софию-Антиполис». Возможно, мы объединим наши базы данных.

— Значит, их компьютеры сольются в экстазе с нашими.

— Это веление времени.

Она поцеловала меня холодными губами, слизнула языком кусочек шоколада у меня изо рта. Когда от прикосновения ее рук к моей спине меня передернуло, она отступила назад.

— Пол? Что случилось?

— Ничего страшного. Стукнулся спиной о дверцу машины.

— Бедняга. Это годы дают о себе знать. Как-никак, скоро полтинник. Пора тебе, Пол, оставить свой «Гарвард».

Я сидел на веранде, разделяя остатки булочки с воробьем, который следовал за мной по саду. Сеньора Моралес прибиралась в гостиной, до прихода горничных осторожно стряхивая пепел с подушек канапе.

Я добрался до дома в полночь и обнаружил, что входная дверь открыта. В гостиной висел густой запах конопли и сигарет — микроклимат сродни атмосфере в кратере вулкана. На кофейных столиках, исписанных какими-то странными закорючками, и коврах лежал пепел. Сквозь завесу марихуаны я ощутил слабый запах Симоны Делаж — характерный феромон снежной королевы.

Джейн спала, надвинув на лоб маску с эмблемой «Сабены». Стараясь не разбудить жену, я вымыл руки в ванной, пинцетом для бровей выловил осколки стекла из своих ладоней. В зеркало я увидел, что Джейн легла на бок и разглядывает синяки у меня на спине. Это трудно было назвать пробуждением — она пребывала в состоянии заторможенности, в наркотическом ступоре; я бинтовал себе правую руку, а она пыталась сфокусировать на мне взгляд.

— Пол?.. Ты что там делаешь?

— Собираюсь спать. Я тебя разбудил?

— Не могу уснуть. Ужасно устала.

— Я тебе что-нибудь дам.

— Я уже… Помогает расслабиться. Твоя спина?..

Она снова погрузилась в забытье, надвинула на глаза маску. Я сел рядом, дождался, когда ее дыхание выровняется. Может, вызвать дежурную бригаду из клиники? Попытался прощупать ее пульс — и обнаружил свежий след иглы на сгибе левой руки.

К утру она пришла в себя — глубокий диаморфиновый сон освежил ее. Готовя ей кофе до прибытия сеньоры Моралес, я слушал радиостанцию «Ривьера ньюс» — не передадут ли сообщение о происшествии на Рю-Валентин. Как я и предполагал, о рейде виджиланте в каннскую полицию так никто и не сообщил.

Боль в спине до конца не проходила, напоминая мне о дубинках, разбивших лобовое стекло фургона. Паскалю Цандеру и прочим «олимпийским» громовержцам насилие доставляло удовольствие. Просиживая целые дни в своих стеклянных дворцах, они с нетерпением ждали возможности проломить голову какому-нибудь сутенеру или трансвеститу, утверждая законы нового корпоративного пуританства.

Вот только судьба маленькой шлюшки, одиноко сидящей в побитом фургоне, никого не волновала. Да и мне самому еще не до конца были ясны собственные мотивы: я не знал, зачем преследовал маленькую Наташу от автомобильной парковки. Я думал о том, как она делает уверенный шаг в зловещую ночь, оставаясь при этом ребенком, которому для радости достаточно услышать звон монетки. Сидя за кухонным столиком, я вытащил из кармана мелочь — монетки, которые вызвали ее улыбку. «Эдем-Олимпия» была двигателем самообмана.

— Пол, Пенроуз приехал?

— Нет еще.

— Уже девять тридцать. Он должен отвезти меня в «Софию-Антиполис». Бог ты мой, меня обманул психиатр.

— Это удар по твоей профессиональной чести. Я сообщу о его неэтичном поведении в Медицинскую комиссию.

— Уайльдеру это понравится. Он ждет не дождется, когда его лишат права практиковать.

Джейн расхаживала в самом свежем своем нижнем белье, разглядывая костюмы и юбки, разложенные на кровати. Движения ее казались мне чуть неуклюжее обычного, но энтузиазм и энергия вернулись к ней, словно ее взбодрили мощным стимулятором. Восторгаясь ею, я был готов забыть наколовшуюся какой-то дряни молодую женщину, распростертую на подушках. Врачи, уверяла меня Джейн, часто пользуются успокоительными или стимулирующими средствами — это не опаснее, чем двойной джин или чашка кофе по-турецки. Она споткнулась о складку в ковре, и я поймал ее за руку:

— Джейн, может, тебе не стоит идти?

— Глупости. Это почему?

— Я вчера поздно вернулся — были проблемы с машиной. Кто к тебе приходил?

— Ален Делаж и Симона. Мы развлеклись — посмотрели один дрянненький порнофильм. Мне было никак не уснуть, и я приняла кое-что.

— Кажется, это тебе не на пользу? Прыгнула ты в самом деле неважно.

— Ну их в жопу, эти прыжки. Врач здесь я. — Джейн схватила меня за руки, ее негнущимся пальцам никак не удавалось справиться с повязкой на моей правой ладони. — Как прошел вчерашний день?

— Расследование еще немного продвинулось. Я ездил в Пор-ле-Галер и встречался с женами заложников.

— Наверно, это было нелегко. Они вели себя враждебно?

— Вовсе нет. Они знали Дэвида и симпатизировали ему. И до сих пор симпатизируют.

— Немного странно, правда? Ведь считается, что он убил их мужей. — Джейн содрогнулась при этой, мысли, потом протянула руку, чтобы разгладить мои брови, которые все еще топорщились после вчерашнего насилия. — Пора тебе плюнуть на всю эту историю.

— Почему? Я ведь почти ничего не узнал.

— Я об этом и говорю. Слишком уж ты погряз в этом. Все эти теории. Ты не расследуешь, а готовишь какое-то странное преступление. Похоже, у тебя вчера был трудный денек. Так что случилось?

— Я встретил Гальдера на Круазетт. Мы выпили за компанию пару рюмочек.

— Гальдера? — Джейн понюхала клинышек брюк своего костюма. — Он такой милый. Помогает мне парковать машину, и ошивается вокруг клиники, и так спокойно-спокойно смотрит. Он чего-то выжидает.

— Может, ты ему нравишься.

— Я нравлюсь всем мужчинам. Это ничего не значит. Дело совсем в другом…

— А он тебе нравится?

— Немного. Но он настолько выше всего этого. Он предложил мне почитать «Ночь нежна». Не смейся, Пол… много ли мужчин пытались улучшить мне настроение? — Она замолчала, услышав с улицы гудок автомобиля. — Уайльдер… Скажи ему, что я сама сяду за руль. Не хочется погибать в автокатастрофе с психиатром…

«Ягуар» опять был заблокирован — в проезде стояла спортивная японская машина, ее помятая дверь располагалась вызывающе близко к хромированному бамперу, контур которого вмятина повторяла, можно сказать, один в один. Но Уайльдер Пенроуз, казалось, был рад меня видеть. Он сиял, выкатывая с сиденья свое крупное тело. По его лицу словно бы расплывалось выражение удовольствия, подчиняя дружелюбию все большую и большую площадь. В шелковом костюме, широкоплечий, он напоминал отставного боксера, который, к собственному удивлению, трансформировал свои запасы агрессии во всепоглощающую добрую волю. Он приближался ко мне, держа кулаки у пояса, но его предплечья выделывали финты.

— Пол, вы целы? Я слышал, вы вчера вечером попали в неприятную историю. Какая-то полицейская акция на Рю-Валентин.

— Виджиланте. Цандер и его громилы из «Эдем-Олимпии».

— Они очень помогают нашей местной жандармерии, — Пенроуз, улыбнувшись, обнажил зубы, словно в рекламе зубной пасты. — Мне жаль, что вы там оказались. То, что я слышал, просто отвратительно.

— Так оно и было. Цандер и его ребята хорошо отдохнули.

— У Паскаля бывает тяжелая рука. Скажете, жестоко, — но хотя бы эту жестокость направляют на что-то социально полезное. Вот вы вышли из этой переделки и выглядите неплохо. Ничто так не укрепляет систему, как немного насилия. — Он посмотрел на верхнее окно — там Джейн кричала что-то сеньоре Моралес. — Джейн не на помощь зовет? Нам пора ехать.

— Ей нужно еще пять минут. Я разбудил ее ночью. — Потом я добавил: — У нее бессонница, и меня это немного беспокоит.

— Она принимает слишком много снотворного?

— Кое-что посильнее.

На лице Пенроуза появилось задумчивое выражение. Он положил мне руку на плечо:

— Вы, Пол, озабочены, как и любой муж. Но Джейн слишком умна, никакого вреда себе она не причинит. И потом, она испытывает собственные возможности. Если вы беспокоитесь, приходите ко мне.

— Приду. Да, не говорите ей про Рю-Валентин.

— Ни слова. — Продолжая сжимать мое плечо своей медвежьей лапой, Пенроуз удовлетворенно оглядел «ягуар», — Гальдер говорит, что сегодня возьмет вас на экскурсию по «Эдем-Олимпии».

— Ближе к вечеру. Полагаю, он проедет маршрутом смерти. Хочу восстановить события того дня.

— Но хоть патроны-то у вас будут холостые? — Смеясь собственной шутке, Пенроуз похлопал меня по спине. Наверно, Гальдер сказал ему о моих синяках. — Забудьте об этом, Пол. Вы заслуживаете поощрения. Вы — наш деревенский историк. У «Эдем-Олимпии» есть свое корпоративное прошлое, оно хранится на дисках и в годовых отчетах, но у нее нет истории. Двадцать восьмое мая — это наша Дили-Плаца. Нравится вам или нет, но это вся наша история.

— Я постараюсь.

— Отлично. — Пенроуз понизил голос. — Кстати, а что вы делали на Рю-Валентин? Место, прямо скажем, для вас не очень подходящее.

— Точно. Я увидел у вокзала эту девочку с местными головорезами. Мне показалось, что-то здесь не так.

— Ясно. И вы, значит, пошли за нею?

— На Рю-Валентин. Тут-то я и понял, что она там делает.

— Ужасно. Что тут можно сказать? Для девочки это трагедия, но сексуальная патология — это такая мощная стимулирующая сила. Люди это знают и готовы опуститься в любую сточную канаву, если их это возбуждает.

— Русский, который напал на меня здесь, был при ней кем-то вроде попечителя или няньки. Он просил семь тысяч франков.

— Немало. Семьсот фунтов? Она, наверно, очень хорошенькая.

— Хорошенькая. В ней есть какое-то обаяние. Плюс более или менее абсолютная развращенность.

— Печально. — Пенроуз был само сочувствие. — Говорят, вы предлагали за нее деньги? Вранье, наверно?

— Предлагал. Я хотел увезти ее оттуда — в приют к монахиням в Ла-Боке. По крайней мере, мне казалось, что именно это я и хочу сделать.

— Вы не уверены?

— Не до конца. В этом трудно признаться.

— Я вас понимаю, Пол. — Пенроуз перешел на заговорщицкий шепот. — Чтобы признаться в этом, требуется мужество. Такие импульсы есть у всех нас. Они — то самое горючее топливо, что питает психику.

— Слишком уж горючее. Я мог обжечь не только пальцы.

— Да нет… — Пенроуз сложил ладонь рупором, приставил к моей щеке и заговорил едва слышным голосом, возникавшим, казалось, из окружающего нас воздуха. — Мы же говорим о мыслях, а не о поступках. Мы не поддаемся первому мимолетному капризу или импульсу. Но не замечать их — ошибка.

— А что, если…

— Вы чувствуете, как от мысли вас тянет к поступку? — Пенроуз свел свои огромные кулаки у меня перед носом. — Не упускайте случая. Платите цену. Откликайтесь на зов вашего истинного «я», хватайте все, что можете. «Эдем-Олимпия» вам поможет, Пол…

Машина набрала скорость, и я махнул рукой Джейн, но она уже размахивала перед лицом Пенроуза какими-то бумагами. Я подумал, что психиатр посматривает на меня в зеркало заднего вида. Он в своей игривой манере подстрекал меня, побуждал ступить на эскалатор возможностей, который появился у моих ног и пополз вверх.

И все же его слова звучали утешительно, и я уже меньше мучался тем, что пытался выкупить русскую девочку у ее хозяев. Если бы виджиланте не устроили вылазку на Рю-Валентин, я бы забрал ребенка с собой, и путешествие в Ла-Боку приобрело бы характер бессознательного похищения…

 

Глава 20

Большой вояж {57}

Разгадать мотивы Гальдера было труднее. Он появился вскоре после трех часов, когда я работал над корректурой журнала, присланной Чарльзом (это был акт милосердия, который позволял мне сохранять иллюзию, что я — все еще редактор). Пока я переодевался, Гальдер скептически разглядывал страницы; его любопытство вызвали фотографии самолетов. Потом он вышел к бассейну и со своим обычным угрюмым видом перекинул через него мячик.

— Готовы, мистер Синклер?

— Кажется. А почему нет?

— Да так. Сегодня вам решать.

Гальдер направился к своему «рейндж-роверу». И снова меня поразила мысль, как далек он от «Эдем-Олимпии». Его длинные пальцы, чувствительные, как у нейрохирурга, прикоснулись к кнопкам на панели управления, словно для того чтобы обновить в памяти образ бизнес-парка. Он напоминал мне опытного посольского чиновника в чужой стране, который не упускает имеющихся у него возможностей — недоступные для других входы в эксклюзивные отели, часы после закрытия в питейных клубах, где назначаются важные встречи.

С другой стороны, я подозревал, что он видит во мне наивного мужа, женатого на служащей среднего звена и запутавшегося в им же придуманном лабиринте двусторонних зеркал и сексуальных импульсов, которых он и сам-то толком не понимает. Интересно, как Алиса достопочтенного мистера Доджсона ужилась бы с «Эдем-Олимпией». Она бы, наверно, быстренько повзрослела и вышла замуж за пожилого немецкого банкира, а потом, устав от бесполезных косметических подтяжек, стала бы жить затворницей в особняке высоко над Суперканнами, страдая фобией к отражающим поверхностям. Гальдер мог бы стать ее шофером, но никогда — любовником. Уж слишком он разборчив, чуть что не по нем — и его чувственные ноздри начинают вздрагивать, и уж слишком он подозрителен, когда речь заходит о желаниях других людей. Я знал: он использует меня в своих целях, но догадывался, что, помимо своей воли, он питает ко мне какое-то подобие дружеских чувств.

— Мистер Синклер, вы уверены? Для вас это может быть потрясением. — Гальдер не торопился поворачивать ключ зажигания. — Вы были очень близки с Гринвудом.

— Я его почти не знал.

— Теперь вы его знаете гораздо лучше.

— Вы правы. Кстати, спасибо, что вмешались вчера вечером.

— Я рад, что там оказался. — Гальдер посмотрел на мою перевязанную руку. — То, с чем вы вчера столкнулись, называется «ратиссаж». Одна из специализаций боулинг-клуба.

— Они получали удовольствие. Ничто так не ублажает человека, как приступ старомодной нравственности.

— Это не имело никакого отношения к нравственности. — Гальдер мигнул фарами проезжающему автомобилю службы безопасности. — Всего лишь вечерняя разминка одной из наших групп самоусовершенствования.

— Так есть и другие? А что по этому поводу думает каннская полиция?

— Они не вмешиваются. Цандер и Делаж — важные шишки. Будьте осторожны, мистер Синклер.

— Мне грозит опасность?

— Пока еще нет. Будет время — я вас предупрежу.

— Спасибо. Я задаю слишком много вопросов?

— О смерти Гринвуда? Кто может возражать против правды?

— Многие. В особенности, если не все убийства — дело рук Гринвуда.

— Вы думаете — не все?

— Трудно сказать. — Я смотрел, как Гальдер заводит двигатель, и ждал, что он вот-вот тронется с места. Но он, казалось, не торопился. — Я думаю, Гринвуд, вероятно, убил Башле и Доминику Серру — старомодное убийство на почве ревности. Но вот что касается других… Здесь существует корпоративное соперничество, которое подпитывают миллиарды долларов. Одна из партий решает воспользоваться случаем и свести старые счеты. Истинной целью был Шарбонно, председатель холдинговой компании, а еще Робер Фонтен. Других убили для отвода глаз. Профессор Берту, главный фармаколог, и Вадим, менеджер из телецентра, — они третьестепенные персоны, но их устранение создает иллюзию случайных убийств. Помешавшийся английский доктор пристрелил свою любовницу и ее дружка. Его несколько месяцев сжигала ревность, он тренировался в стрельбе, дожидаясь момента, когда застанет их обоих в постели. И вот он бродит здесь с дымящейся винтовкой, он обезумел от крови. Идеальная возможность, чтобы переставить фигуры на шахматной доске. Раздается еще несколько выстрелов, и настоящие убийцы скрываются в Зазеркалье.

— Значит, Гринвуд был козлом отпущения, как Ли Харви Освальд?

— Вполне возможно. Почему местная система безопасности так долго бездействовала? Да потому, что тайная группка очень важных персон разговаривала по своим мобильным телефонам. Пока они выбирали мишени, время остановилось.

— А Гринвуд? Он что делает, пока происходят все эти согласования?

— Сидит у себя кабинете и с недоумением смотрит на свои окровавленные руки. А может, он так и не выходил из дома Башле. Лег рядом со своей мертвой любовницей и вышиб себе мозги следующей пулей. Заговорщикам это дало огромную фору. В течение часа они могли убивать кого угодно, а виноватым оказывался Гринвуд. Все части этой головоломки прекрасно складываются в единое целое.

— Нет. Вовсе не складываются. — Гальдер принялся массировать своими тонкими руками впалые щеки. — Вы преувеличиваете достоинства Гринвуда. Он мне нравился, он помог мне получить эту работу, но… Допустим, что эти убийства совершил Гринвуд, и посмотрим, куда это нас приведет.

— Я не против. — Я вытащил из кармана распечатку репортажа «Ривьера ньюс» и дождался, пока Гальдер задним ходом выйдет на центральный проезд. По тому, как неловко он переключил передачу, было видно, что он взволнован не меньше меня. — Все началось на телецентре, где Гринвуд вроде бы захватил заложников.

— Так. — Гальдер остановился у бордюра и вперился в мертвую муху, растекшуюся по лобовому стеклу янтарной лужицей. Когда он заговорил, голос его был ровен и хорошо срежиссирован. — Камера наблюдения на парковке зафиксировала его в без двух минут семь утра. Пленка потеряна, но дежурные охранники говорят, что он беседовал с неизвестным мужчиной. Возможно, с одним из шоферов. Мы предполагаем, что Гринвуд, угрожая убийством, заставил того сесть в машину. Когда машина отъехала, все три заложника, вероятно, находились в ней. Вы согласны, мистер Синклер?

— Если вы верите этим россказням о «потерянной» пленке. Я не думаю, что они были заложниками, и, уж конечно, он их не убивал. Они приехали туда, чтобы каким-то образом помочь ему. Башле, вероятно, подозревал, что что-то затевается, и приглядывал за Гринвудом. Шоферы, может быть, принесли винтовку и собирались вывезти Гринвуда в Италию. Все остальные версии просто ни в какие ворота. Зачем ему вообще были нужны заложники? Почему уж он тогда не убил их сразу?

— Кто знает? Может быть, он страдал от одиночества. — Гальдер поднял руку, предупреждая мое возражение. — Именно так. Ему предстоял долгий день. Он уже был на ногах три или четыре часа, если только вообще ложился. Он чистил оружие, проверял пачки с патронами. Он только сейчас понял, чем могут быть чреваты следующие несколько часов. Он проезжает мимо телецентра и видит на парковке шоферов и инженера. Он шапочно знаком с ними и чувствует, что они его поймут.

— Это возможно. Но…

— Как бы то ни было, но с тремя заложниками у него прикрыты тылы. Он может долго торговаться, если дела пойдут не так, как задумано. Поэтому он и загоняет их в машину.

— Вот уж победа так победа, — вставил я. — Вести машину и держать под прицелом троих заложников.

— Машину мог вести и кто-нибудь из шоферов. Они знали Гринвуда и видели, что он совсем не в себе, вот и решили не дразнить гусей. — Гальдер указал на поднятую дверь гаража. — Гринвуд привозит их сюда и связывает. Времени — примерно семь двадцать, и у него есть пять минут, чтобы добраться до дома Башле. Это в четырехстах ярдах отсюда, и там — цель номер один. И вот он отправляется за своей первой жертвой…

Гальдер перевел дыхание и надавил педаль газа. Мы проехали под платанами, миновали группку садившихся в свой автобус уборщиц-португалок. Они проводили дни, натирая сверкавшие, как зеркала, паркетные полы, полируя изгаженные столешницы, чтобы не осталось ни одного белого кристаллика, вытаскивая презервативы, застрявшие в сифонах унитазов, обследуя каждый уголок, кроме закоулков фантазий своих нанимателей.

Замечают ли убийцы, что происходит в мире вокруг них? Я попытался представить себе Ли Харви Освальда на пути в книгохранилище на Дили-Плаца в то утро, когда он убил Кеннеди. Заметил ли он веревку с бельем, сушившимся после ночной стирки в одном из дворов, свежую вмятину на «бьюике» по соседству, мальчишку-разносчика газет с забинтованной коленкой? Наверно, окружающий мир стучался в его виски, громко требовал, чтобы его впустили. Но Освальд нацепил шоры и ничего не хотел видеть, приподняв их лишь на те несколько секунд, когда президентский «линкольн» появился в объективе камеры Запрудера — и в объективе истории.

Слышал ли Гринвуд этот гомон окружающего мира? Видел ли он на здании «Мерк» устремленные в небо тарелки спутниковых антенн, внимающие ценам на токийской фондовой бирже и фьючерсам на чикагскую свинину? Офисные здания, отливающие серовато-красноватым цветом, и нехоженые лесные тропинки, вероятно, казались декорациями фильма, и оставалось дождаться начальных титров.

— Еще — три минуты двадцать секунд… — Гальдер глянул на часы. — У него было уже слишком мало времени, чтобы передумать.

Мы въехали на небольшой пригорок, а потом накатом спустились вниз, и Гальдер затормозил за пикапом, загруженным оборудованием для обслуживания бассейнов.

— Где мы? — спросил я. — Здесь где-то живет Уайльдер Пенроуз.

— Это дом Башле. — Гальдер указал на трехэтажную виллу с мансардой на крыше, выложенной ядовито-зеленой черепицей. Две телекамеры сторожили вход у высоких кованых ворот. — Теперь здесь живут доктор и миссис Осима из корпорации «Фуджи».

— Скромненько. Настоящая крепость. — Я подумал о том, как Гринвуд, остановив машину и положив на колени винтовку, смотрит на этот дом смерти. — Удивительно — как он смог туда проникнуть. Вломился через окно?

— Нигде никаких следов. Но люди теряют бдительность, оставляют открытыми двери, забывают включить сигнализацию.

— Башле возглавлял службу безопасности. И тем не менее Гринвуд подошел к парадной двери и позвонил. Где они были убиты?

— В спальне Башле на втором этаже.

Я взглянул на безукоризненно выровненную гальку, почти услышал шаги Гринвуда, приближающегося к дому с винтовкой в руке, — и сложил распечатку репортажа «Ривьера ньюс», поняв, что этот текст более не отвечает реалиям места преступления. Окошко наверху отворилось, и за ним показалось лицо японки средних лет; маска из белого крема делала ее похожей на гейшу. Когда окна закрыты, чтобы кондиционер не работал впустую, отрывистые звуки выстрелов почти не слышны снаружи.

— Миссис Осима… Не думаю, чтобы благовоспитанная японка устроила нам экскурсию по своей спальне.

— Сомневаюсь. — Гальдер вытащил с полочки для инструментов большой конверт из оберточной бумаги. Он вытряхнул оттуда три черно-белые фотографии. — Это поможет вам почувствовать атмосферу.

Я опустил козырек, чтобы солнце не било в глаза. На первом снимке, сделанном полицейским фотографом, поперек двуспальной кровати спиной к подушкам лежал мужчина. На подбородке виднелась отросшая за ночь щетина, красивое лицо было обезображено кровью, текшей из носа и изо рта. Это был Ги Башле, прежний шеф службы безопасности «Эдем-Олимпии», чье лицо я в последний раз видел на групповом портрете в ла-бокском приюте.

Два пулевых отверстия бросились мне в глаза сразу — в его грудине и под левым соском. Крови из этих ран пролилось немного, но вот из третьей пулевой раны — на правом бедре — натекла целая лужица, словно черной накидкой укрывшая его ноги.

Я решил, что Гринвуд стрелял в Башле из проема двери и сначала попал ему в бедро. Кровь хлынула из бедренной артерии жертвы, и тогда Гринвуд, прицелившись получше, произвел два выстрела в грудь.

На второй фотографии была почти голая женщина — она распростерлась у кровати на выложенном плиткой полу. Лежала она лицом вверх, одна ее рука была прижата к дубовому резному изножью кровати, другая — поднята к лицу, словно она пыталась отразить ею новые пули. Рот у нее был открыт, и между верхних зубов зияло черное отверстие, из которого на пол выпал зубной протез. Ее бледная кожа была испещрена какими-то черными точками, но лицо выглядело вполне типичным для неглупой, образованной француженки.

Она была убита с близкого расстояния одним выстрелом в сердце, и вокруг раны на коже виднелись следы порохового ожога. На ней был черный бюстгальтер без чашечек, почти не закрывавший ее маленькие груди; одну из них лизнул язычок крови, сочившейся из раны. Я решил, что они с Башле накануне вечером играли в какую-то эротическую игру, и она либо заснула, либо обкурилась — и этот предмет туалета остался на ней.

На третьей фотографии был крупный план прикроватного столика. За электронными часами — подарком фирмы «Монсанто» — лежали трубка для курения крэка и пластиковый мешочек с несколькими кокаиновыми шариками. Пепельница была переполнена спичками, бумажными затычками и обрывками фольги, а на двух кассетах со сделанными от руки надписями на корешках лежал пульт видеомагнитофона. В выдвинутом ящике чуть ниже был целый набор драгоценностей — ожерелья из трех переплетенных ниток жемчуга, бриллиантовые колье и изумрудные подвески, все с магазинными бирками.

— Сладкие мечты… — Меня передернуло, я вытянул руку с фотографиями, отстраняясь от них подальше. — Что за фильмы они смотрели?

— Какое это имеет значение? — Гальдер нахмурился, решив, что я проявляю нездоровое любопытство. — Если хотите, могу выяснить.

— Бог с ним. Я думаю, мы это знаем. Как к вам попали эти фотографии?

— Из архива службы безопасности. Там есть и другие. Никто не знает, что я их позаимствовал.

— От этих фото кровь стынет в жилах. Мы заглядываем в черепную коробку Гринвуда.

— Гринвуда?

— Скорее его, чем жертв. — Я обвел пальцем детали заднего плана — лампу в стиле арт-деко на прикроватном столике, отметины на стене, где изголовьем кровати была поцарапана лепка — вероятно, во время бурного (под действием кокаина) секса между шефом службы безопасности и его любовницей. Должно быть, этот интимный беспорядок, трубка для крэка и кассеты сразили Гринвуда наповал. И осталась только эта кровавая картина, тела, застывшие в позах смерти, да смешной бюстгальтер на груди женщины-врача средних лет.

— Доктор Серру… — прокомментировал я. — Самоотверженная леди из приюта.

— Такой она и была. У всех есть частная жизнь, мистер Синклер. Даже у вас. Возможно, он не собирался ее убивать. Просто она провела ночь не в той спальне.

— Не думаю. — Я показал на пол вокруг кровати. Кровавые отпечатки ступней были так отчетливо видны на плитках, что можно было различить даже подогнутые пальцы доктора Серру, искривленные бесконечными походами по больничным палатам и узкими туфлями. — Представьте, как это было. Она вскочила после первого выстрела. На кровать хлещет кровь Башле, ее ноги тоже залиты кровью. Наконец Гринвуд делает шаг вперед и стреляет Башле в грудь. Жуткий грохот, ей на лицо брызжет красная струя. Гринвуд направляет винтовку на нее, но, возможно, колеблется. Ведь они все же коллеги, они вместе основали приют. Она умоляюще смотрит на этого английского доктора — она его так хорошо знает, но теперь он явно сошел с ума. Она вскакивает с кровати и идет к нему навстречу, оставляя следы в крови своего любовника. Она надеется, что сможет успокоить Гринвуда.

— А потом?

— А потом он стреляет в нее. В последнее мгновение она понимает, что их дружба не имеет никакого значения и смертельные фантазии Гринвуда сейчас поглотят ее.

— Значит… — Гальдер ухватил себя за кончик носа, чтобы успокоить разволновавшиеся ноздри. — Так было ли это убийством на почве ревности?

— Нет. Тут я ошибся. Стопроцентно.

— Тогда он бы пристрелил ее первой?

— Не обязательно. Но у нее с Башле был не какой-то тайный роман, а давние отношения; вы посмотрите — трубка для крэка, порнокассеты, фетишистское белье. Эти двое успели узнать друг друга очень хорошо. Она ничего не была должна Дэвиду Гринвуду.

— Почему же он ее убил?

— Не знаю. Но похоже, что…

— Он убил и кое-кого из остальных? А может, и всех? И никакого заговора не было?

— Возможно. — Я разглядывал фотографию прикроватного столика. — Слишком много вопросов и ни одного ответа. Эти колье и ожерелья — на них все еще магазинные бирки.

— Они были украдены из ювелирного магазина в Ницце. Приблизительно за три недели до этих убийств.

— Но почему они здесь?

— Возможно, Башле хранил их для каких-нибудь французских коллег, работающих подпольно.

— И вы в это верите?

— Я не обязан верить. — Гальдер беспокойно заерзал на своем сиденье, словно слишком задержался на месте этого первого убийства. — Я не знаю, почему Гринвуд это сделал. Он не оставил посмертной записки.

— Он надеялся остаться в живых.

— Да нет. Гринвуд же не был дураком. А в конце у него не осталось времени. Это беда всех серийных убийц. Им не хватает времени.

— Он ненавидел что-то в «Эдем-Олимпии». Наверно, вы знаете что.

— Мне он ничего такого не говорил.

Я вернул фотографии Гальдеру.

— А еще есть?

— Немного. Я их покажу, когда приедем на место. — Гальдер завел двигатель и махнул миссис Осима, которая с подозрением поглядывала на нас из окна своей спальни. — Нам нужен свежий воздух, мистер Синклер. Свежий воздух и свежие головы…

 

Глава 21

Наркотики и смерти

Клинику покидала первая дневная смена — сиделки и технический персонал выезжали из ворот на своих одинаковых автомобильчиках. Мимо нас в сторону многоквартирного дома на берегу озера прошел молодой врач из квартирующих при клинике. В белом халате и с именной биркой на груди, он прошествовал в двух шагах от «рейндж-ровера», но был так погружен в себя, что даже не заметил, как Гальдер сделал ему приветственный взмах рукой.

— Это многое объясняет в «Эдем-Олимпии»… — Я смотрел, как задумавшийся эскулап удаляется от нас, не видя ни озера, ни рощицы. Он лишь инстинктивным движением головы прореагировал на мелькнувшую рядом с дорожкой ящерицу. — Люди так заняты своей работой, что и конец света пропустят. Вот почему никто не заметил в Гринвуде ничего необычного. У обитателей «Эдем-Олимпии» нет никакого чувства общности.

— Есть у них это чувство. — Гальдер показал на ближайшую камеру наблюдения. — Считайте, что это новый способ сплочения людей.

Гальдер справился с нервозностью, которая одолевала его у дома Башле, и снова был готов подшучивать надо мной и играть роль гида по маршруту безумия. Он открыл конверт с фотографиями и ждал, когда я успокоюсь. Отказавшись от теории заговора, я вернулся с облаков на твердую землю, где не было никакой надежды найти удовлетворительное объяснение ненормальным поступкам Дэвида Гринвуда. Но фотографии места преступления подействовали на меня угнетающе. Безумие насилия запечатлелось на испачканных кровью стенах — ордер на убийство, подписанный фрагментами костей и сухожилий.

— Ну, все в порядке, мистер Синклер? Отлично… Я не буду спешить. — Гальдер говорил тихим, спокойным голосом, словно речь шла о незначительном дорожном происшествии. — Третьим убитым был профессор Берту, главный фармаколог клиники. Внутренние камеры наблюдения зафиксировали, что Гринвуд вошел в вестибюль в семь пятьдесят два. Оружия при нем видно не было, но мы полагаем, что он прятал винтовку под своим белым халатом.

— И металлодетекторы ее не обнаружили?

— Какие детекторы? Это же больница. Там повсюду металлические предметы — каталки, эндопротезы головок суставов, баллоны с кислородом…

— Справедливо. Продолжайте.

— Берту был в своем кабинете в фармакологическом отделении на шестом этаже рядом с кладовой-сейфом, где хранятся все лекарства «Эдем-Олимпии». Когда Гринвуд выстрелил в него через стеклянную дверь, он сидел за своим рабочим столом.

— Почему же Гринвуд не вошел внутрь?

— Дверь была на электронном замке, который управляется со стола Берту. Через эту дверь попадаешь в кабинет и боковой коридор, который ведет в аптеку.

— Берту открыл бы ему дверь.

— Гринвуду был нужен элемент неожиданности. Он, вероятно, чувствовал, что на него накатывает какая-то волна слабости. Берту мог заподозрить что-то неладное и вызвать охрану.

— А Уайльдер Пенроуз? — спросил я. — Гринвуд ранил его.

— Он был в этом самом коридорчике, возвращался из аптеки. По-видимому, он заметил ствол, шагнул назад, и его поранило осколком стекла.

— Но Гринвуд его не видел, иначе он бы и его прикончил. Почему Гринвуд не искал Пенроуза в его кабинете?

— Может, и искал. Но ему нужно было поторапливаться. В любой момент служба безопасности могла замкнуть кольцо. С этого момента все его мишени были случайными.

— Правдоподобно. — Я посмотрел на камеру наблюдения рядом с «рейндж-ровером» и понял, что служба безопасности следит за нами. Наша экскурсия по местам боев почти наверняка была санкционирована Паскалем Цандером. — В любом случае, представьте себе состояние Гринвуда. Он только что убил троих человек. Мысли его разбегаются, но он знает, что должен найти следующую мишень. Но вот что вызывает у меня сомнения — почему Пенроуз не поднял тревогу?

— Гринвуд, уходя, запер наружные двери, и Пенроуз в этом коридоре оказался как в клетке. Охрана нашла его час спустя, он был почти без сознания, пытался наложить себе жгут из рукавов халата. И ему это удалось. — Гальдер с искренним восхищением покачал головой. — Чтобы с этим справиться, нужно быть психиатром.

— И никто ничего не слышал? Разве это не странно?

— Это же больница, — снова напомнил мне Гальдер. — У стен хорошая звукоизоляция, чтобы пациенты не слышали, как работает оборудование или…

— Как кричат от боли другие пациенты. А фотографии какие-нибудь есть?

— Всего одна. — Руки Гальдера лежали на баранке, и ему стоило труда владеть своими дрожащими пальцами. Он отер пот, тонкой пленкой покрывший его лицо, и открыл конверт. — Не думаю, что по ней можно о чем-то судить.

Я прижал фотографию к приборному щитку. Кабинет фармаколога представлял собой помещение без окон, уставленное металлическими шкафами и книжными полками, которые были забиты фармацевтическими справочниками, учебниками и новейшими постановлениями французского министерства здравоохранения.

Профессор Берту сидел за своим столом, а его лицо и туловище были повернуты к камере, словно он увидел кого-то у стеклянной двери. Это был полноватый, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти с аккуратными усами и еще более аккуратным столом, в центре которого лежал металлический кейс. Берту пришел на работу в костюме сизо-серого цвета, но пиджак снял и оставался в полосатой рубашке и пестром галстуке. Халата он еще не надевал, а это наводило на мысль о том, что, прежде чем приступить к исполнению своих служебных обязанностей, он собирался обтяпать какое-то личное дельце.

Каковы бы ни были его планы, реализовать их он не успел. Спиной и головой он привалился к корпусу вентиляционной шахты позади стола. Рот у него был открыт, словно профессор пытался окликнуть кого-то в соседней комнате. Галстук его с маленьким узлом, свидетельствующим о пунктуальности и педантизме владельца, вертикально свисал из-под плотно облегающего шею воротничка.

Пуля пробила один из завитков «пейслийского» узора на галстуке. Кровь стекала на колени Берту и по ноге — на пол, где между его туфель образовалась лужица; однако аккуратизм этого элегантного профессора проявился и в смерти. Щеки его, не поддерживаемые более лицевыми мышцами, опали, но руки по-прежнему спокойно лежали на столе, защищая полиэтиленовый мешочек, наполненный каким-то белым порошком. Внутри кейса находилось около дюжины таких мешочков.

— Он что-то взвешивал, — указал я на стоявшие около кейса электронные весы. — А что было в мешочках?

Гальдер потер кончик носа и с наигранной неопределенностью пожал плечами:

— Должно быть, какие-то лекарственные вещества.

— Но какие? Похоже, Гринвуд столкнулся с шайкой наркодилеров.

— Мистер Синклер… Белых порошков сколько угодно. На этикетках некоторых напечатано «Макс Фактор». Промышленные химикалии, растворители, которым очищают наши установки для диализа…

— И все они — в специальных упаковках с названием изготовителя и товарным знаком. Зачем Берту могли понадобиться весы?

Гальдер откинулся на подголовник и повернулся ко мне:

— Вы думаете, это кокаин или героин?

— Похоже на то. Здесь творилось что-то противозаконное. А Пенроуз, вероятно, об этом знал.

— Поговорите с ним, мистер Синклер.

— Непременно, когда придет время. Меня удивляет, что судья не заинтересовался всем этим. Но зачем человеку такого ранга, как Берту, рисковать всем ради небольшой партии незаконного кокаина, если он мог официально заказывать его сотнями фунтов? Этот кейс и весы — какая-то любительщина. Словно он затеял эту игру из чистой бравады.

Гальдер согласно кивнул, удовлетворенный тем, как я преодолел очередное препятствие:

— Продолжайте, мистер Синклер.

— Как получилось, что Гринвуд прибыл в тот момент, когда Берту готовил к отправке эту партию товара? Странное совпадение. А что делал в кладовке Пенроуз? — Я вернул Гальдеру фотографию. — Откуда эти фото?

— Из каннской полиции. У них глаза не такие проницательные, как ваши. — Он завел двигатель. — Нам пора дальше. По «Эдем-Олимпии» бродят призраки…

Парковка телецентра была забита машинами, и Гальдер остановился на подъездной дорожке в пятидесяти футах от одетого в стекло здания. Из подвального этажа — лабиринта душных студий звукозаписи и монтажных помещений — транслировались результаты международных футбольных матчей и сводки немецких, японских и французских новостей. Здесь я как-то раз заблудился после интервью, в котором отвечал на вопросы о моих первых впечатлениях об «Эдем-Олимпии». Пройдя не в ту дверь, я оказался невольным гостем программы дегустации вин — вели ее две энергичные швейцарки.

— Телецентр, мистер Синклер, — проговорил Гальдер. — Именно здесь я и появился…

Я ждал, что он подъедет ко входу, но он каким-то задумчивым взглядом смотрел на вращающиеся двери. Мускулы его лица напряглись под воздействием невидимых, почти не подчиняющихся его воле сил.

— Гальдер, не могли бы мы встать в тени? — Я показал над навес над входом. — Здесь становится жарковато, во всех смыслах…

— Подождите. — Гальдер открыл дверь и прикоснулся подошвой к асфальту. — Вот здесь я и остановился двадцать восьмого мая. Как раз в этом месте. Что-то вроде моей нулевой отметки, мистер Синклер.

— Расслабьтесь, Гальдер… — Он постукивал ногой по дорожке, и я, проникшись к нему сочувствием, тронул его запястье. — Вы стояли здесь, когда был убит Жорж Вадим?

— Мы приехали десять минут спустя. Вадим был уже мертв, а Гринвуд ушел.

— Во сколько это было?

— Около восьми тридцати пяти. — Гальдер захлопнул дверь и попытался взять себя в руки. Он сидел, вцепившись в баранку. Когда он заговорил, мне показалось, что обращается он не столько ко мне, сколько к себе самому. — Я прибыл в офис службы безопасности в восемь. В восемь тридцать с дежурным охранником у телецентра связался звукоинженер. Он сообщил, что слышал выстрел в одной из студий. Охранник решил, что это был выстрел со звуковой дорожки какого-нибудь фильма. Но капитан Келлерман послал трех человек, в том числе меня, проверить.

— И вы вошли в здание?

— Я был новичок — проработал в «Эдем-Олимпии» всего две недели. Двое других, Анри Жиль и испанец, которого звали Менокал, оставили меня в машине. Несколько секунд спустя они выбежали оттуда в панике. Управляющий, сказали они, покончил с собой. Они нашли Вадима в монтажной с пистолетом «ремингтон». Это было его личное оружие, зарегистрированное в службе безопасности. Я по радио доложил капитану Келлерману, а он попытался связаться с Башле.

— А Башле не подошел к телефону…

— Мы решили, что он в бассейне или принимает душ.

— Но почему не объявили общую тревогу?

— Смерть Вадима была похожа на самоубийство. Мы получили приказ действовать обычным образом и не поднимать шума. Приехал капитан Келлерман. Он проверил «ремингтон» и понял, что из него не стреляли. Тут Менокал нашел гильзу у дверей. Видимо, Гринвуд довольно долго говорил с Вадимом, и тот успел вытащить пистолет.

— Значит, его убил Гринвуд. — Я посмотрел на вращающиеся двери и представил себе доктора в белом халате с винтовкой под мышкой — вот он вышел из здания и щурится на ярком майском солнышке. — Я всегда думал, что он был совершенно невменяем, но, вероятно, он мог держать себя в руках.

— Гринвуду не повезло. — Гальдер говорил безучастным тоном, словно рассказывая о конфликте между незнакомыми ему людьми. — Если бы звукоинженер не шел в это время по коридору, то никто бы и не услышал этого выстрела.

— Откуда Гринвуд знал, что Вадим будет именно в этой монтажной? Я был в телецентре — это сплошной лабиринт крохотных закутков и двойных дверей.

— Секретарша Вадима сказала, что, просматривая новые ленты, он всегда пользовался этой монтажной. Этот материал готовила любительская съемочная группа из «Эдем-Олимпии».

— Итак, Гринвуд знал, где найти Вадима. А фото у вас есть?

— Нет. Их припрятали. — Гальдер сочувственно пожал плечами. — Говорят, на них были кое-какие «запретные» вещи, которые могли бы повредить репутации «Эдем-Олимпии». Жиль мне сказал, что включил монтажную установку. На пленках был очень интересный материал.

— Фильмы для вечернего взрослого канала?

— Еще интереснее. — В голосе Гальдера не слышалось иронии, лицо его было непроницаемым — впалая черная окаменелость. Его черты не отражали ни намека на чувство — все скрылось за острыми костями его носа и щек. Казалось, он состарился за те несколько минут, что вел экскурсию по маршруту смерти.

— Что-нибудь связанное с детьми? — наугад спросил я.

— Думаю, да. Только не надо об этом распространяться.

— Неудивительно, что эти фотографии придержали.

Из телецентра вышел охранник и обвел взглядом припаркованные поблизости машины. Он заметил «рейндж-ровер» и направился было к нам, но, когда Гальдер махнул ему рукой, сделал в ответ приветственный жест.

— Пора, — сказал Гальдер. — После двадцать восьмого мая они… все время ждут актов насилия. Идеальная обстановка для еще одного Дэвида Гринвуда. Даже охранники не доверяют друг другу.

— У вас есть возможность для роста. Я полагаю, капитан Келлерман больше на нас не работает.

— Он уволился в июне. Откуда вы знаете?

— Наверно, ему предложили пенсию, от которой он не смог отказаться.

— Вы правы. Он купил себе бар на Мартинике. «Эдем-Олимпия» помогла ему деньгами. — Гальдер завел двигатель и поехал к выходу между двумя рядами припаркованных автомобилей. — «Возможность для роста…» Великолепная мысль, мистер Синклер.

— Спасибо. Самая любопытная из тех, что пришли мне в голову? Осмелюсь предположить, вы немало думали на эту тему…

 

Глава 22

На крыше

Мы сделали круг по объездной дороге у телецентра и, бросив на него последний взгляд, поехали по главному шоссе мимо блока офисных зданий, так удобно устроившихся на своих делянках в окружении деревьев. Гальдер остановился у семиэтажного здания, облицованного светлым мрамором. Это внушительное сооружение выделялось на фоне пейзажных насаждений, тянувшихся по западной кромке главного проезда. Административный штаб «Эдем-Олимпии» поражал чуть ли не имперским величием — с классическими пилястрами, складывающимися в стилизованный постмодернистский фронтон. Это было первое офисное здание, возведенное в бизнес-парке, но за столь громкой увертюрой последовали здания в духе позднего модернизма самого минималистского толка — дом как, в первую очередь, машина для мыслительного процесса.

На щеке Гальдера дрогнул желвак. Он, не заглушая двигателя, обвел взглядом тарелки спутниковых антенн, прячущихся за греческой колоннадой. Я решил, что он напросился в добровольные помощники к Паскалю Цандеру, предложив ему провести меня маршрутом смерти, а теперь сожалел о своем поступке. Этот кровавый круг и в его памяти разбудил неприятные воспоминания.

— Главное административное здание, — прокомментировал я. — Мозговой центр «Эдем-Олимпии». Здесь были убиты Шарбонно и Фонтен?

— Производит впечатление, правда? Не веришь своим глазам. Это похоже на Форт-Нокс, но войти туда не труднее, чем в какой-нибудь отель Лас-Вегаса.

— И все же — как туда вошел Гринвуд? Ведь эти двое стояли на самой верхушке управленческой пирамиды «Эдем-Олимпии». К тому времени уже должны были объявить полномасштабную тревогу.

— Мы не успели. Гринвуд опережал нас на пятнадцать минут. — На сей раз в голосе Гальдера прозвучала почти оправдательная интонация. — Вы ведь помните, мы так еще и не знали ни о Башле, ни о профессоре Берту. Не знали мы и кто убил Вадима, и планирует ли этот человек другие убийства. Гринвуд был врачом из клиники, допущенным к самым высоким персонам в управлении, он носил халат и именную бирку с электронным ключом, открывавшим любую дверь.

— Поэтому никто и не пытался остановить его, когда он входил в двери. — Я подумал о Гринвуде, припарковавшем здесь свою машину всего несколькими месяцами ранее. Он передвигался по «Эдем-Олимпии», как посланец темных богов, оставляя маленькие метки смерти. — Где он убил Шарбонно — в его кабинете?

— В частных апартаментах по соседству. Там шесть комнат, гимнастический зал, массажный стол и джакузи. Гринвуд сказал, что принес новое лекарство. Он завел Шарбонно в ванную, заставил его раздеться и пристрелил в джакузи. Это помещение звуконепроницаемо.

— Зачем?

— По частным соображениям. Секретарша не знала о том, что случилось, пока служба безопасности десять минут спустя не подняла тревогу. У нее после этого случился нервный срыв.

— Жуть! — Я поднял голову к крыше. — Она видела страшный сон, но никто не сказал ей, что она не спит. Есть фотографии?

— Недоступны. Шарбонно был раздет. Говорят, что эти фотографии… непристойны.

— Неприличные раны?

— Не те, что бывают от пуль.

— Какие же еще бывают?

— Скажем, те, что получают, развлекаясь.

— Он что, был одним из этих, садомазохистов?

— Что-то вроде. Не очень хорошая реклама для «Эдем-Олимпии».

— Это объясняет звукоизоляцию. — Я наклонился к Гальдеру и выключил двигатель, радуясь наступившей на несколько мгновений тишине. — И тогда Гринвуд отправился на поиски Робера Фонтена?

— Далеко ему идти не пришлось. У Фонтена пентхаус на седьмом этаже.

— И он впустил Гринвуда?

— Он лечился у Гринвуда — проблемы с простатой. Не забывайте — ведь было только девять ноль пять. Капитан Келлерман все еще пытался связаться с Башле.

— Значит, Гринвуд пристрелил Фонтена. В постели?

— В его политическом офисе. Фонтен собирался баллотироваться на местных выборах.

— Полагаю, не от коммунистической партии?

— Скорее от правых. Откровенно говоря, настолько правых, что уже за пределами политического спектра.

— Национальный фронт?

— Довольно близко, — Гальдер улыбнулся едва заметной улыбкой. — Группа Фонтена специализировалась на «социальных» оппонентах. Их фотографиями были обвешаны стены помещения, где его убили. Они были забрызганы его кровью. У Гринвуда было тонкое чувство юмора.

— «Социальные» оппоненты, — воспроизвел я ироническую интонацию Гальдера. — Полагаю, это были не соперники-кандидаты?

— Скорее люди, которые могли бы за них проголосовать. Люди, чьи лица им не нравились.

— Темнокожие? Выходцы из Северной Африки?

— Черные, желтые, коричневые. Все, кроме розово-серых. Лица вроде моего. Люди «другой» стороны.

— Которые могут агитировать и голосовать за кандидатов левого крыла. И как же Фонтен и его люди специализировались на них? Полагаю, использовали фирмы по исследованию рынка?

— Зачем им такие хлопоты? Они встречали их на задворках Ла-Боки и Манделье.

— Но ведь у них были фотографии этих людей? Выглядит вполне профессионально.

— Мистер Синклер… — Гальдер мерил меня терпеливым взглядом. — Речь же идет о чернорабочих — фабричные, водители грузовиков, строители… Фотографии в кабинете Фонтена были сделаны после их смерти.

— После? И как они умерли?

— Все виды внезапной смерти. В основном дорожные происшествия. На задворках Ла-Боки по ночам хоть глаз выколи. Грузовик вполне может заехать на тротуар. Визг тормозов, а потом фотовспышка…

— Гальдер, вы это видели?

Но Гальдер не ответил. Он оттолкнул мою руку, когда я потянулся к конверту с фотографиями. С того момента, как мы подъехали к дому Башле, он пытался спровоцировать меня, но спровоцировать ему удалось только себя. Он постукивал пальцами по рычагу переключения передач, явно раздраженный тем, что загнал себя в угол собственного гнева.

— Последний… — Гальдер так резко свернул с центрального проезда, что я ударился головой об оконную стойку. Не извиняясь, он проехал три сотни ярдов в глубь парка и остановился у куполообразного здания, в котором размещался отдел кадров «Эдем-Олимпии». В венецианских окнах цокольного этажа размещались диорамы квартир в зданиях на берегу озера и освещенные стенды с вакансиями — младшие клерки, уборщицы и садовники, невидимки «Эдем-Олимпии», население, не отбрасывающее теней даже при самом ярком солнце.

Из автобуса вышла группа новичков — в основном испанки в своих лучших костюмах; они остановились, потрясенные совершенством этого озерно-лесного мира. Гальдер смотрел, как они цепочкой исчезали в здании, и покачивал головой с усталой снисходительностью ветерана, взирающего на взвод зеленых новобранцев.

— Ольга Карлотти?.. — Я взял у Гальдера фотографию. — Она была директором по кадрам всей «Эдем-Олимпии». Полагаю, Гринвуд прошел к ней без всякого труда?

— Доктор в белом халате — большинство людей представляют себе серийных убийц совсем по-другому. Охранники видели, как он пересек вестибюль. Они сказали, что вид у него был вполне нормальный. Там было полно привратников, претендентов на место, которые выходили из будок для собеседований, клерков, проверяющих номера карточек социального страхования. Он показал свой пропуск и прошел прямо к ней.

Возникало впечатление, что смерть в «Эдем-Олимпию» приходила со вспышками полицейских фотографов. Ольга Карлотти лежала на столе, руки распростерты, пальцы в кольцах почти касаются пола. Она была убита во время просмотра снятых автоматическими камерами фотокарточек для паспортов. Кровь от пулевого ранения в затылок образовала маску из черных кружев на ее лице хорошо ухоженной итальянки между сорока и пятьюдесятью.

Скошенное внутреннее окно посматривало на скопление народа внизу. Кабинки для собеседований были пусты, но толпа охранников, французских полицейских и клерков смотрела вверх на кабинет Карлотти, наблюдая за работой команды следователей.

— С меня достаточно. — Последняя смерть переполнила чашу, и я вернул фотографию Гальдеру. — Хватит на сегодня. Подсчитывать все эти убийства — дрянная арифметика. А где были вы в это время?

— В девять сорок пять? Ехал с капитаном Келлерманом к зданию «Сименс». Вооруженный человек пытался проникнуть туда через вход на крыше гаража. Кто-то, парковавший там машину, сообщил, что видел доктора с винтовкой.

— Гринвуда? Он попал в здание?

— На короткое время. Он достиг вестибюля, но убежал, когда его окликнули охранники. К этому времени была объявлена общая тревога.

Гальдер вел «рейндж-ровер» по центральной дорожке со скоростью бегуна. Несмотря на всю его сдержанность, на его янтарной коже проступила пленочка пота, словно он наблюдал эти убийства в своем мозгу и повторный просмотр потряс его даже сильнее, чем реальное событие.

Он свернул на подъездную дорогу, которая вела к многоэтажному гаражу за зданием «Сименс», поднял солнечный козырек и указал на крышу.

— Там с крыши можно перейти в кабинеты администраторов высшего звена. Охрана пустяшная, это довольно легкий путь.

— Кого он здесь искал?

— Никто не знает — в здании есть и другие компании. Какого-нибудь президента или директора. Мы поднимемся наверх.

— Гальдер, оставим это. Я знаю, как выглядит крыша гаража.

— Эта крыша особенная…

Не обращая на меня внимания, Гальдер въехал в гараж и резко нажал на газ. Он погнал тяжелый джип мимо запаркованных машин, словно альпинист, делающий последний рывок к вершине. Пот пропитал его форменную рубашку, а он продолжал придавливать педаль тормоза и форсировал двигатель, заставляя его работать на низкой передаче.

Я чувствовал, что этот рев нагнетателя турбонаддува был нужен ему, чтобы отвлечься от человеческой драмы, которая преследовала его весь этот вечер.

Мы выехали на крышу и сделали круг у будки электрика, одиноко торчавшей под солнцем. Прикрыв ладонью глаза, я подумал о том, как этот белый бетон обжег сетчатку Гринвуда, когда он, переводя дыхание, вышел по лестнице на крышу. В тридцати футах находился пешеходный мостик, ведущий в три верхних этажа здания.

Гальдер заглушил двигатель и откинулся к спинке сиденья. Я вылез наружу, думая, что он присоединится ко мне, но он смотрел на перильца справа от нас. Я обошел машину и облокотился о его открытое окно.

— Значит, здесь оно и кончилось? Гринвуд убил семерых, но теперь понял, что финиш близок. — Я показал на цифровую панель службы безопасности у входа. — Если была объявлена тревога, то его электронный ключ не должен был сработать. Как же он проник в вестибюль?

— Он позвонил одной своей знакомой, работавшей здесь, она вышла и провела его внутрь.

— Странно, не правда ли? Ведь уже было известно, что тут разгуливает убийца.

— Но она же не знала, что это Гринвуд. Его имя было объявлено только по каналам службы безопасности. Некоторые говорят, что она пыталась успокоить его.

— Храбрая женщина. Как ее зовут?

— Мадам Дельма. Очень храбрая. И везучая. У Гринвуда что-то случилось с винтовкой.

— Он пытался убить и ее?

— Так сказали охранники. — Гальдер кивнул в сторону лица, наблюдавшего за нами из окошка, и опустил противосолнечный козырек. — Гринвуд был в вестибюле, пытался вытащить пустой магазин. Когда он вставил в винтовку новый, охранники окликнули его.

У стеклянных дверей появился охранник в форме, в каждом его движении сквозило нежелание выходить на крышу, на нещадно палящее солнце. Он вскинул ладонь в почтительном приветствии, словно Гальдер был знаменитостью средней руки.

— У вас тут есть почитатель, — прокомментировал я. — И вообще вы настоящая звезда.

— Я бы так не сказал. Охрана здесь немного запаниковала.

— Но не вы. Значит, Гринвуд ретировался и исчез в гараже. А потом каким-то образом пробрался на виллу?

— Именно. Конец истории.

— Почти. — Я помнил распечатку репортажа «Ривьеры ньюс». — У него было меньше пяти минут, чтобы добраться до виллы и начать убивать заложников. Как ему это удалось?

Гальдер сделал уклончивый жест, стараясь стереть пот с лица и шеи:

— Кто знает? Может, он угнал машину — в гараже их полно. Люди нередко забывают ключи в замке зажигания.

Я ждал, что Гальдер заведет двигатель, но он, казалось, не торопился покидать крышу. Он вышел из машины и задумчиво уставился на стеклянную стену, потом направился к парапету, доходившему ему до пояса. Пальца его вцепились в перильца, плечи так напряглись, что пропитанная потом рубашка, казалось, вот-вот лопнет.

Он перегнулся через перила, задел ногой несколько цементных камешков, и они скатились в сточный желоб. В нескольких дюймах от его колена в парапете была видна дырочка. А в футе от этой дырочки в цементе виднелась вторая щербина — вроде кратера на лунной карте.

— Пулевые отверстия… — Я подошел к Гальдеру и показал на эти пробоины в парапете. Третье отверстие было заделано цементом. Я оглянулся на вход и представил себе охранников, которые, потеряв голову, принялись палить в Гринвуда, бежавшего к лестнице.

— Гальдер, тут стреляли.

— Стреляли, — кивнул Гальдер, смотря, как я разглядываю пулевые отверстия. — Здесь шел настоящий бой.

— Гринвуд отстреливался?

— Он сделал несколько выстрелов.

— Он был ранен?

— Ранен? — Гальдер сощурился, глядя на солнце, словно обдумывая значение этого слова. — Нет, нельзя сказать, что он был ранен.

Я опустился на колени и ощупал поверхность отвода для воды. Неглубокая канавка шла к водостоку, находящемуся в шести футах. Оцинкованная поверхность трубы блестела на солнце среди всякого мусора — опавших листьев и спичек.

Я потрогал полированный металл. Его поверхность была покрыта сеточкой линий, нанесенных каким-то режущим инструментом. Я вспомнил цементный пол около насосной бассейна — там поверхность была иссечена такими же линиями. Дренажное отверстие было тщательно отшвабрено, словно для того, чтобы стереть тень доведенного до отчаяния человека, который остановился здесь на мгновение.

— Мистер Синклер… — Гальдер стоял рядом со мной, держась рукой за парапет. — Здесь становится жарко…

По его лицу и рукам тек пот, словно его организм, пытаясь избавиться от какого-то смертельно опасного яда, освобождался от всех имеющихся в нем жидкостей. Он качнулся в сторону от парапета и оглянулся в поисках «рейндж-ровера» — ключи зажигания в его руке позванивали, как колокольчик в руке слепого.

— Гальдер?..

— Я готов. Идемте. Где машина?

— Здесь. Прямо перед вами.

Я пошел было следом за ним, но его голова бессмысленно раскачивалась на плечах. Я чувствовал, как поверхность крыши уходит у него из-под ног, а пятно «рейндж-ровера» начинает растекаться под лучами солнца. Гальдер прислонился к машине, вжав руки в горячую металлическую поверхность, словно в мягкую смолу.

Я открыл пассажирскую дверь и встал у него за спиной, а когда он начал падать назад, подхватил его за плечи.

 

Глава 23

Признание

— Фрэнк… Голову между колен… Так будет полегче.

Я сел за руль и, спустившись этажом ниже, остановился в прохладной тени между припаркованных машин. Выровнял Гальдера на сиденье и направил ему в лицо холодную струю из кондиционера.

— Мистер Синклер?.. — Он не без труда сфокусировал взгляд. — Я вырубился на несколько секунд. Там было жарко?

— Как в печке. — Я нашел переговорник. — Сейчас вызову врача…

— Нет. — Гальдер перехватил у меня трубку. — Я сейчас остыну и буду в порядке. Наверно, избыток солнца никому не полезен.

Он скорчил недовольную гримасу, признавая, что стал причиной всей этой суеты. На крыше было жарковато, но главную роль сыграли подавляемые эмоции. Дожидаясь, когда Гальдер окончательно придет в себя, я думал о трех пулевых отверстиях в парапете.

Убийственное умопомрачение Дэвида Гринвуда завершилось на крыше над нашими головами, после того как в винтовке заело магазин и это спасло француженку — она не стала последней случайной жертвой Дэвида Гринвуда. На два часа время в «Эдем-Олимпии» остановилось, пока сошедший с ума доктор бродил здесь с винтовкой в руках, сея вокруг смерть. Возможно, он ничего не слышал, убивая своих жертв, даже выстрелов своей винтовки. Но на крыше парковки охранник, у которого сдали нервы, ответил на его огонь, и тогда Гринвуд вернулся в реальное время — его слух заполнили звуки полицейских сирен и вертолетов.

Гальдер поправил заслонку кондиционера, глядя, как испаряется с его рубашки пот. Пытаясь вновь взять себя в руки, вытащил ключи из замка зажигания. Он ждал, что я покину водительское место, но я сидел, вцепившись в баранку.

— Фрэнк, вы мне здорово помогли. Показали весь путь в подробностях и фотографии мест преступления. Очень мило с вашей стороны. Но зачем вы это сделали?

— Все очень просто. Мне нравился Гринвуд. И я хотел, чтобы вы увидели все это с его точки зрения. Двадцать восьмого мая что-то случилось, что-то нехорошее.

— И это случившееся сильно повлияло на вас. Так что наша сегодняшняя экскурсия не из-за Гринвуда — из-за вас.

— Не совсем так.

— Цандер знает, что вы здесь. Он разрешил выдать вам фотографии.

— Цандер и Пенроуз.

— Этому-то что надо?

— Ему было интересно узнать вашу реакцию. Как вы себя будете вести, глядя в лицо истине, а не каким-то фантазиям, составленным по слухам и досужим домыслам.

— Значит, вам поручили присматривать за мной. И когда это началось?

— После вашей поездки в «Ривьера ньюс». Секретарь редактора позвонила в «Эдем-Олимпию». Меня послали встретить вас там.

— Вот, значит, почему Мелдрам был таким разговорчивым. Вы поехали за мной в Антиб-ле-Пен и Пор-ле-Галер. Странно, что я вас не заметил.

— Среди всех этих толп с шикарным загаром? Конечно, не таким шикарным, как мой. — Гальдер похлопал себя по лицу, пытаясь вернуть кровь к щекам. — Я припарковался на горной дороге. Охранник дал мне знать, когда вы выезжали. Он прежде работал в «Эдем-Олимпии».

— А теперь приглядывает за вдовами. Чтобы не выболтали чего лишнего какому-нибудь детективу-любителю. Но зачем было ехать за мной на Рю-Валентин? Цандер ведь не знал, что я туда поеду.

— Я работал в свое свободное время, мистер Синклер. От других охранников я знал, что на этот вечер намечена специальная акция. Я беспокоился за вас. Когда вы пошли за девочкой, я подумал, что вы можете попасть в беду.

— Так оно и случилось. Я до сих пор чувствую удары этих дубинок… — Я тронул свое покрытое синяками плечо, не зная, как объяснить Гальдеру эти приступы сексуальной ностальгии, затмевающие сознание у мужчины средних лет. — А что Цандер со своим отрядом делал на Рю-Валентин? Это как-нибудь было связано с Дэвидом Гринвудом?

— Нет. Рю-Валентин — одно из их излюбленных мест для отдыха. Там они могут для собственного удовольствия избить до полусмерти несколько шлюх и трансвеститов. Пожалуй, это все же лучше, чем насиловать Третий мир.

— Жестко сказано. Вы не очень-то любите «Эдем-Олимпию». Помиритесь со своим отцом и возвращайтесь домой.

— Домой? — Гальдер уставился на меня так, словно я сказал, что земля плоская. — Америка мне не дом. Моя мать из Штутгарта. Я немец. Вы знаете Германию, мистер Синклер?

— Я три месяца служил на базе в Мюльгейме. Великая страна. Будущее должно быть похоже на окраины Штутгарта.

— Не придирайтесь. Там я провел лучшее свое время. Моя мать работала в магазине на базе. Когда мой старик отбыл в Штаты, ВВС заботились о ней. А он отказался от отцовства и вышел в отставку. Я дружил со всеми американскими мальчишками и ходил в школу при базе, а потом чьи-то родители стали возражать. Но моя мать так поговорила с женой генерала, что та от страха не знала куда деваться.

— У нее, похоже, твердый характер.

— Настоящая немецкая фрау. Последняя хиппи старого закала. Она научила меня мастурбировать, когда мне было двенадцать, и забивать косяки. Я ее вызову сюда, как только получу повышение.

— Непременно получите. Они относятся к вам с большим уважением.

— Мне нужно больше. В местах вроде «Эдем-Олимпии» умеют ценить людей. А это не так уж и мало, если ты в самом низу лестницы.

— Не забудьте об этом, когда подниметесь наверх. Там такой разреженный воздух. Возникает искушение почувствовать себя богом.

— Богом? — Гальдер улыбнулся в свои изящные руки. — Люди здесь выше богов. Намного выше. Ведь Богу на седьмой день потребовался отдых.

— Каким же образом им удается оставаться в здравом уме?

— Это не так уж и легко. У них есть кое-что, на что можно опереться.

— Что же это?

— Неужели вы не догадались? — Гальдер говорил мягко, но с искренней озабоченностью, словно все проведенное со мной время — затянувшийся семинар, который он проводил с привлечением визуальных средств, — было потрачено впустую и этот тупой англичанин ничего не понял. — Безумие — ничего другого у них нет после ежедневной шестнадцатичасовой работы и семидневной недели. Единственная для них возможность оставаться в здравом уме — это сумасшествие.

— И «Эдем-Олимпию» это устраивает?

— Пока они держатся подальше от бизнес-парка. Фактически «Эдем-Олимпия» делает все, чтобы им помочь…

Поменявшись местами, мы выехали из гаража. Я сказал Гальдеру, что пройдусь пешком по парку, втайне надеясь найти какой-нибудь ключ к загадке: как Гринвуд успел вернуться на виллу. Гальдер осторожно съехал вниз по спиральному пандусу, но я, прежде чем выйти из машины, помедлил.

— Гальдер… вы можете вести машину? Подумайте о повышении.

— На крыше было жарковато, мистер Синклер. Мне стыдно за то, что случилось. Только и всего. Я могу вас подвезти.

— Я лучше пройдусь. Мне нужно о многом подумать, в основном о неприятном. — Я бросил взгляд на обводы офисного здания, поднимающегося над парком, как мегалитическое сооружение будущего. — Настоящий Cité Radieuse Корбюзье. Жаль, что Гринвуд не был здесь счастлив.

— Он совсем запутался. А в конце концов все его тени обернулись против него.

— Пусть даже так. — Не желая оставлять Гальдера, я показал на конверт. — Но я не думаю, что он запутался. Эти фото свидетельствуют, что все убийства были тщательно спланированы. Должно быть, Гринвуд знал, что его жертвы будут сфотографированы. Каждое место преступления — настоящая картина. Башле с его трубкой для крэка и украденными драгоценностями. Берту с его чемоданом героина. Вадим и детское порно. Каждое фото — место преступления не Гринвуда, а убитых.

— Детское порно, наркотики, фашистские идеи… не такие уж серьезные преступления по нынешним временам.

— И все же достаточно серьезные. И ведь это только вершина айсберга. Эти боулинг-клубы, дорожные происшествия… что-то во всем этом коренится глубоко порочное. Здешние шишки считают себя какими-то феодалами, которые могут ради собственного удовольствия затоптать или запороть своих крестьян.

— Вы ошибаетесь, мистер Синклер.

— Не могу поверить, что Гринвуд совершил самоубийство, — продолжал я, не обращая внимания на Гальдера. — Я уверен — он сдался. Он убил семь человек и хотел объяснить — почему. Он хотел, чтобы состоялся суд.

— Это опасная теория. Держите ее при себе.

— Он знал, что полицейские фотографии будут свидетельствовать в его пользу. Другие свидетели тоже дадут показания и подтвердят то, что видел он. Но он не учел, что у «Эдем-Олимпии» мощнейшие рычаги влияния, и на абсолютную жестокость он тоже не рассчитывал. Он сдался преследовавшей его охране где-то неподалеку отсюда — в нескольких сотнях ярдов. А они — я говорю об этом почти с полной уверенностью — отвезли его на виллу и там пристрелили.

— Нет.

— Фрэнк?..

— Не было этого. — Гальдер говорил так тихо, что за шумом двигателя я едва слышал его голос. Он собрался и ждал, когда успокоятся желваки на его лице. — Поверьте мне, его не пристрелили.

— Нет? Тогда почему же нет фотографий его тела? «Пари матч», «Шпигель», лондонские таблоиды — никто не напечатал ни одной его фотографии. Подозреваю, что на них были бы видны пулевые ранения в спине.

— Не было этого, — Гальдер говорил лаконично, раскачиваясь над баранкой, словно вот-вот готов был снова потерять сознание. — Поверьте мне, мистер Синклер.

— Вы видели фото?

— Зачем? Я присутствовал при смерти Гринвуда.

— Да? Вы были в числе охранников, загнавших его в угол?

Махнув рукой, Гальдер отмел мои обвинения. Он произносил слова, будто затверженную личную мантру.

— Гринвуд стал отстреливаться… он научился обращаться с оружием. В конце он уже ничего не боялся, и ему было все равно, если все станет известно. С ним в «Эдем-Олимпии» что-то произошло, и он пытался исправить случившееся. Его не волновало, что о нем будут говорить…

— Фрэнк, постойте… Кто его застрелил?

Я попытался снова забраться в машину, но Гальдер закрыл пассажирскую дверцу. Он швырнул конверт с фотографиями через открытое окно, и лицо его впервые за весь день было абсолютно спокойно.

— Я его застрелил, мистер Синклер. Я был новичок, и мне говорили, что я должен делать. Я был настолько перепуган, что ничего не соображал. Во всей «Эдем-Олимпии» был один человек, который мне нравился, — Дэвид Гринвуд. А я его застрелил.

 

Глава 24

Кровь не скроешь

Обмахиваясь, словно веером, плотным коричневым конвертом, я смотрел, как «рейндж-ровер» катится по дорожке под платанами. Его темный кузов оказывался то на свету, то в тени, а временами становился почти невидимым — оптическая иллюзия, которая, казалось, была частью всеобщего обмана, затеянного «Эдем-Олимпией». Я уважал Гальдера за его признание и сочувствовал ему, но мотивы его по-прежнему были мне не ясны. Уайльдер и Пенроуз использовали этого печального молодого мулата, чтобы снабжать меня свежей информацией. Они заставляли меня прыгать с одного расшатанного камня мостовой на другой, не сомневаясь, что я буду заглядывать в каждую подозрительную дыру на моем пути.

Но у Гальдера были и свои собственные планы. Он использовал экскурсию по местам убийств, чтобы спровоцировать себя, подготовить эмоциональную почву для признания, но гнев его был обращен на «Эдем-Олимпию». Я мог себе представить, что Пенроуз испытывал тайное удовольствие, отправляя убийцу бывшего коллеги и, возможно, любовника Джейн в наряд для обеспечения нашей безопасности. Я вспомнил, как Гальдер перебросил мяч через бассейн, а потом плюнул в воду неподалеку от насосной — где, возможно, рухнул без сил Гринвуд, добравшись до виллы от здания «Сименс». Гальдер — этот новичок в хрустящей, с иголочки, униформе, ошарашенный размерами своего жалованья и перспективами пенсии, — пошел бы ему навстречу, но тут последовал приказ: стрелять на поражение. «Эдем-Олимпия» использовала его, но, убив Гринвуда, он стал знаменитостью и теперь в свою очередь начал извлекать из этого выгоду.

Но если верить Гальдеру, то Гринвуд в последние секунды перед смертью отстреливался. Гальдер, конечно, дрогнул, но нервы у него выдержали, и он сделал то, что ему было сказано. Я взглянул на крышу автомобильной парковки и увидел охранника у парапета — он поднес ладонь козырьком ко лбу и провожал взглядом «рейндж-ровер» Гальдера. Он без всякой иронии отдал честь, демонстрируя то же почтение к Гальдеру, что я видел и у других охранников. Гальдер мог заслужить уважение этих грубых и расистски настроенных людей, только убив Гринвуда.

Я вышел из лифта парковки на раскаленную крышу — ристалище солнца и смерти. В зеркальной стене офисного здания я увидел собственное отражение — рассеянный турист, который открыл не ту дверь и оказался в тревожной тишине, повисшей над ареной перед началом корриды. Охранник по мостику удалился в прохладу вестибюля. Я махнул ему рукой и подошел к парапету, делая вид, что разглядываю покрытые зеленью холмы парка.

В парапете я насчитал следы еще трех пуль — каждое отверстие было рассверлено и залито цементом, а потом заделано покрытием из крупного песка. Было сделано шесть выстрелов — полный барабан крупнокалиберного револьвера разрядили с небольшого расстояния.

С крыши я по лестнице спустился вниз — там было на зависть прохладно. Пробираясь между припаркованных машин, я направился в юго-западный угол, где с крыши шел водосток.

В отверстии над моей головой металлическая скоба удерживала пластиковую трубу, раструб которой был обработан пескоструйкой. Соединение находилось в шести футах от меня, вне пределов моей досягаемости, даже если бы я встал на крышу машины, но вторая скоба располагалась в нескольких дюймах над полом и закрепляла уходящую вниз трубу в вертикальном перекрытии под ней. Я вытащил из кармана ключи от «ягуара» и, найдя на них плоскую кромку, начал откручивать винт, чтобы ослабить соединение между двумя трубами.

На лестнице послышались чьи-то шаги — быстрый стук каблуков торопящегося молодого мужчины. По бетонному полу парковки шел японец в синем костюме — это был атрибут администрации — и с кейсом в руке. Я притаился за задним крылом близстоящего «сааба» и дождался, когда японец сядет в свою спортивную машину. Осмотрев свои зубы и язык в зеркале заднего вида, он завел двигатель и (задним ходом) выехал с парковочного места; в реве его глушителя слышалась сила и уверенность.

Шум, с которым он переключал скорости, перекрыл звук отдираемого пластика, когда я выдергивал водосточную трубу из ее крепления на крыше. Я опустил извлеченную секцию на пол, зажав ладонью ее верхний конец, а потом поскреб внутреннюю поверхность ключом.

Мои пальцы покрылись какими-то красноватыми комочками органического вещества, похожего на осадок частично выпаренного металла. Я поднес комочек к носу и почуял кисловатый запах животных останков.

Я уже решил для себя, что это запах крови Дэвида Гринвуда. Он так никогда и не добрался до виллы, а умер здесь, на крыше здания «Сименса», в этом владении смерти и солнца.

— Эй, вы там! Что вы здесь делаете?

Я отвел взгляд от водосточной трубы и увидел светловолосую женщину в черном деловом костюме, окликавшую меня из центрального ряда автомобилей. Она подалась назад при виде какого-то чужака, стоящего на коленях среди запаркованных машин. Одной рукой она сжимала сумочку — то ли защищала свои кредитные карточки, то ли готовилась извлечь баллончик со слезоточивым газом.

Когда я выпрямился, она откинула со лба свои светлые волосы и, как пойнтер, наклонила голову.

— Франсес? — спросил я — в полумраке парковки у меня не было уверенности, что это она. — Франсес Баринг?

— Синклер? Боже, как вы меня напугали. Из-за вас, черт вас возьми, я чуть не испортила новые колготки. Вы хотите угнать машину?

— Нет… Проверяю кое-что. Я не слышал, как вы подошли. Здесь звук распространяется каким-то странным образом.

— Главным образом, в вашей голове. Что вы там делаете с этой трубой? — Она подошла ко мне и нахмурилась, увидев отверстие в потолке. — Это вы натворили? У меня кабинет в этом здании. Я могла бы упрятать вас за решетку.

— Не трудитесь. Я верну ее на место. — Я достал из кармана платок и стер сгустки крови с пальцев. Подняв трубу, я установил ее в прежнее положение, а потом ногой зашвырнул под «сааб» отвинченную скобу. — Как новенькая…

— Вы и правда очень странный тип. Тут вам гараж, а не детский конструктор. — Она обошла вокруг меня и повернулась лицом к парапету. Пытаясь выманить меня на свет, она выставила напоказ свою нервную красоту — свою нерешительность, свой недоверчивый рот. Чувствуя на себе мой восхищенный взгляд, она водрузила на нос большие солнцезащитные очки, по-видимому, самое мощное оружие, находившееся в ее сумочке. Однако она сделала шаг, чтобы поддержать меня, когда я, потеряв равновесие, оперся о «сааб». — Пол, с вами все в порядке? Вы еле на ногах стоите.

— Есть немного. Вытащить эту трубу было нелегко. И все же китайские шкатулки начинают раскрывать свои тайны.

— Наконец-то. Я видела вас на крыше с одним из охранников.

— С Гальдером. Он устроил мне большую экскурсию.

— Куда? Показывал системы безопасности?

— Скорее, смерти. Семь смертей. А точнее, восемь. Мы начали с виллы и проследовали маршрутом, которым двадцать восьмого мая прошел Гринвуд.

— Боже мой… — Франсес поднесла руку ко рту. — Наверно, сплошной кошмар.

— Не без этого. Крайне живописная реконструкция с достоверным комментарием, изобилующим таким множеством славных подробностей, что я чуть было не упустил подтекст. У этой экскурсии даже была неожиданная концовка. Теперь мне все намного яснее.

— И что же это за неожиданность?

— Гальдер сказал мне, кто убил Гринвуда.

— Да?.. — Ее глаза на мгновение потеряли всякое выражение. — Так кто же?

— Гальдер сказал, что он.

— И вы ему поверили?

— Гальдер из тех людей, что упиваются собственной честностью, в особенности если это идет им на пользу.

— И где же это случилось?

— Он не сказал. Но я думаю, что знаю.

Пытаясь оттянуть свой вопрос, она сняла пластиковую стружку с моего лацкана:

— В гараже с заложниками?

— Нет. Здесь. На этой самой парковке. В нескольких футах над тем местом, где вы стоите.

— Не может быть… — Она потрясла головой и отшатнулась от меня, словно я распахнул слишком много люков в полу вокруг нее. — Почему вы так думаете?

— Франсес, мне жаль… — Я помедлил, прежде чем продолжить. — Думаю, Гринвуда застрелили на крыше. Возможно, он лежал какое-то время раненный у парапета. Меня удивляет, что вы этого не видели.

— Никто ничего не видел. Жалюзи повсюду были закрыты. Служба безопасности всех переместила в северную часть здания.

— И сколько на это ушло времени?

— Минут десять. Потом мы услышали выстрелы. И на том все и кончилось.

— Для Гринвуда… — Будничным тоном я добавил: — В парапете полдюжины следов от пуль. Их кто-то замазал, но вот водосток забыли почистить.

— Зачем? Дождей здесь почти не бывает.

— В тот день прошел кровавый дождь. Короткий смертельный ливень. — Я развернул платок и показал Франсес гемоглобиновые пятна.

— Кровь? — Она потрогала пятна наманикюренным ноготком, ноздри ее затрепетали, словно уловили давно забытый запах. Она посмотрела на высыхающую грязь, оставленную моим большим пальцем на манжете ее белой шелковой блузки, и понимающе улыбнулась. — Я сдам это на анализ ДНК. Если вы правы, то это кровь Дэвида. А какое имеет значение, где он умер?

— Огромное. Если Гринвуд умер здесь, то заложников он никак не мог застрелить. Кто-то приказал, чтобы их убили. И тогда вся картина приобретает иной смысл.

— Может, они и не были заложниками?

Я проследил за ее взглядом, скользнувшим по припаркованным машинам. Несмотря на недавние слезы, лицо ее было исполнено решимости. Она вновь скорректировала курс, возвращая меня на избранную ею тропу.

— Они были не заложниками, а соратниками Гринвуда, — ответил я. — Никто из них и не приближался к гаражу, по крайней мере, пока был жив. Они дожидались Дэвида на парковке телецентра.

— Слишком много парковок — это всегда знак помешательства. Но при чем тут телецентр? Люди убивают, чтобы попасть на экран, но эти, по-моему, зашли слишком уж далеко.

— Они хотели захватить телестанцию и устроить в «Эдем-Олимпии» скандальное разоблачение. Какое — пока не знаю.

— Финансовые махинации?

— Вряд ли. Шоферов мало трогают аферы такого рода. Вы не слышали никаких разговоров о «ратиссаже»?

— Выбраковка? Это словечко родилось во французской армии во время Алжирской войны — прореживание федаинов. На Лазурном берегу оно не в ходу.

— Не уверен. Вчера вечером я оказался на Рю-Валентин… — Я сделал неопределенный жест, не зная, как объяснить мой интерес к двенадцатилетней девочке. Я прислонился к «саабу», ноги мои побаливали после долгого сиденья в «рейндж-ровере» с нервным и напряженным Гальдером. — Франсес…

— Что с вами? У вас измученный вид. Отдохните немного в моей машине.

— Я в полном порядке.

— Помолчите. Я Гальдеру за это устрою головомойку. — Она сняла коричневый конверт с крыши «сааба» и обняла меня за плечи. — Ваша жена — врач, ей бы нужно получше присматривать за вами.

— Болеть не модно. — Мне было приятно чувствовать прикосновение ее сильного тела, и я позволил ей провести меня между рядов припаркованных машин. Она помедлила, отыскивая свою, и подошла к БМВ с открытым верхом — точно такую же машину я угнал от офиса «Америкэн экспресс» в Каннах.

Подойдя ближе, я узнал разбитый стоп-сигнал и увидел кипу рекламных брошюрок. Прежде чем отправиться по своим зубоврачебным делам, Франсес прислонилась к машине, уверенная в том, что мир будет благоговеть пред отпечатком ее красивого бедра. Мне и в голову не могло прийти, что это ее машина или что ключи выпали у нее из сумочки, когда она рассматривала свои зубы.

— Аккуратненькая машинка, — сказал я, откинувшись к спинке пассажирского сиденья. — Наверно, водить одно удовольствие.

— Слишком большое удовольствие. Пару дней назад в Каннах ее угнал какой-то лихач. Почти запорол двигатель. На станции сказали, что он, наверно, был пьян. Или очень подавлен.

— Может, это была женщина.

— Нет. Если вашу машину вел мужчина, это сразу видно. Тормоза, акселератор, даже щетки — все как-то торчит на особый мужской манер.

Я поднял солнечный козырек и в маленьком зеркальце увидел пятнышко Гринвудовой крови у себя на щеке. Может быть, Франсес выронила ключи намеренно, чтобы проверить, поддаюсь ли я дрессировке — выучусь ли действовать импульсивно? У меня возникло ощущение, что я пробуюсь на роль и, похоже, получу ее. Я решил, что Франсес давно знает правду о последних мгновениях Гринвуда, о том, что жизнь его закончилась на крыше над нами. Но ее скорбь была искренней, трогательная смесь гнева и сожаления — такое не сыграешь.

Она выехала с места стоянки задним ходом и пустилась вниз по пандусу, чуть не касаясь припаркованных машин. Прежде чем выехать на солнце, она резко затормозила, и я, как манекен на крэш-тесте, повис на ремнях.

— Вид у вас уже получше, — сказала она мне. — Ничто так не возвращает мужчину к жизни, как женщина за рулем. Не хотите прокатиться по бережку? Мне нужно посмотреть один дом в Маримаре.

— Вы меня похищаете?

— Если вы не против. Вам нужно уехать из «Эдем-Олимпии». Она учреждает свое отделение у вас в голове.

— Ладно, я готов.

— Отлично. Но сначала нужно смыть эту боевую раскраску.

Она смочила слюной салфетку и принялась стирать пятнышко крови с моей щеки. Мягкий аромат ее шеи и груди, слабая горьковатая сладость языка не согласовывались с удивительно грубыми движениями рук, словно ее сердили и эта грязь на моей щеке, и то, что я не вправе носить этот последний вещественный знак мертвого доктора.

— Кровь Дэвида… — Она говорила сама с собой. — Вот ее и нет. Как это грустно…

Она уставилась на малиновое пятно на салфетке. В приближающихся сумерках казалось, что красный цвет стал еще ярче, словно его вернули к жизни ее дыхание и ее память о Гринвуде.

 

Глава 25

Фонд Кардена

Вечерний туман с залива Ле-Напуль заполз на Круазетт, и возникло ощущение, что черные груди Ле-Бель-Отеро парят над отелем «Карлтон», словно дары одного паши другому, поднесенные на подушке из воздушного шелка. Гладь моря — огромный крапчатый форзац — была такой ровной, хоть клади под копир. Но в трех сотнях ярдах подо мною в бухту, отделявшую Пор-ле-Галер от мыса Мирамар, нагоняло волны, и клочья пены прыгали в темном воздухе, как безумные акробаты.

Дом, в который мы приехали, на деле оказался маленьким замком, встроенным в скалы Пуан-де-л'Эквийон, откуда вид на море открывался со всех четырех сторон. После стольких дней полуправд и уклончивых ответов передо мной забрезжила истина, и мои собственные виды на будущее стали мне яснее. Франсес Баринг снова сдала колоду, но играла она краплеными картами, да и в рукаве у нее тоже кое-что было припрятано. Я уже чувствовал, что пойду на любую хитрость, чтобы проиграть ей эту партию.

Чтобы разобраться, зачем она взяла меня с собой, я предложил заглянуть в кафе в Теуле. Она потягивала citron pressé, глядя, как я наливаю коньяк в свой кофе эспрессо, а потом, прежде чем я успел попросить счет, заказала мне еще. Настроение у нее менялось в считанные секунды, и в этом смысле ее капризная душевная погода напоминала тропическую. Она была похожа на летчиц из аэроклуба с их обветренным шиком и хрупким адюльтером. Она так и не выпустила из рук испачканную кровью салфетку, и я решил, что она была любовницей Гринвуда.

— Пол, что скажете? Стоит его брать?

Ее каблучки звонко стучали по паркету под высоким потолком гостиной. Как только она вышла на террасу, ей навстречу ринулся ветер, вздув парусом ее юбку и жакет. Из полупустого фонтана на нее заквакали лягушки, кроме которых тишину этого сада в течение месяцев ничто не нарушало. Клумбы пришли в упадок, а мячики несобранных лимонов и грейпфрутов гнили на ветках.

Я показал на бассейн, заполненный матовой белой жидкостью.

— Надеюсь, это кобылье молоко. Девяносто тысяч франков в месяц? Вы собираетесь сюда переехать?

— Не дождетесь. Неплохое местечко для чванливых богачей, любителей яхтенного спорта, а? Я снимаю виллы для гостей корпораций и влиятельных ученых. — Она облокотилась о перила и переплела свою руку с моей. — Вам лучше?

— Несравнимо. Я рад, что поехал с вами. — Она попыталась отодвинуться, но я ухватил ее за запястье. — Франсес, скажите, ведь наша встреча у Дворца фестивалей была не случайной?

— Не совсем случайной. У вас, как и всегда, был немного потерянный вид, и я подумала, что вы, возможно, человек интересный.

— Ну и как?

— Вы интереснее, чем вы думаете. — Она повернулась спиной к морю. — Вы — политический заключенный. Целый день бродите туда-сюда в поисках спасительного выхода, а сами все больше и больше увязаете во всяких делах с охранниками.

— Я мог бы уехать в Лондон сегодня же вечером.

— Ерунда. И удерживает вас здесь вовсе не Джейн. Отчего, по-вашему, вы так одержимы Дэвидом? Вы пребываете в трансе.

Она разгладила лацкан моего пиджака, словно проникнувшись ко мне внезапным сочувствием. Руки ее с каким-то покорным участием то и дело снимали с меня воображаемые пылинки. И в то же время она смотрела на меня открытым расчетливым взглядом.

— В трансе? Очень вероятно. Кстати, это я угнал вашу машину.

— Вы?

— Франсес… не лукавьте. Вы сами спровоцировали меня на это.

— Спровоцировала? Кажется, я была немного пьяна.

— Вы оставили ключи на пассажирском сиденье. Для чего?

— Вы заинтересовали меня. Это было своего рода испытание.

— Хотели узнать, есть ли у меня качества, необходимые для угонщика? Я вполне мог разбиться.

— Ни в коем случае. Вы слишком осторожны.

— Значит, я не прошел испытания?

— Шесть баллов из десяти. Я хочу, чтобы вы поняли «Эдем-Олимпию». А тогда вы, может, будете в состоянии помочь мне.

— Но сначала я должен измениться?

— Немного. Признайтесь, вам понравилось быть угонщиком. Я смотрела, как вы ехали по Круазетт. У вас снова выросли крылья.

— Вы правы. — В Пор-ле-Галер зажглись огни, и я подумал о шоферских вдовах, сидящих в своих сотах-квартирках. — Да, полет… после секса — лучший способ оторваться. Каким же будет следующее испытание?

— Вам решать. Расскажите мне про «ратиссаж». Рю-Валентин может оказаться вашей улицей в гораздо большей степени, чем вы думаете…

Она вытащила из сумочки сигареты и зажигалку. Прикурила, заслонившись одной рукой, но ветер подхватил волоконце горящего табака, метнул за ее плечо и уронил на паркетный пол гостиной; в вечернем воздухе засветилась яркая точка, словно микроскопическое огнедышащее существо. Пораженная этим, Франсес отступила с террасы, потеряв на какое-то время интерес ко мне. Она принялась затаптывать огонек, и вокруг ее ног рассыпались красные искорки.

Она стала обходить столовую, разглядывая роскошный камин, а перед ним подставку для дров, похожую на какое-то пыточное приспособление, и тяжелые дубовые чурбаки, напоминающие сучковатые троны. Она сделала пометку в своем блокноте, но я знал, что она всего лишь пытается скрыть смущение. Я реагировал на нее слишком медленно, а она корила себя за то, что не слишком умело играет роль роковой женщины. Сексуально она меня привлекала, но ей нужно было добиться полной моей покорности, чтобы принять меня в игру, которую она вела.

Вечерний ветерок начал перебирать страницы брошюрки, которую она оставила на террасе. Я перевернул брошюрку обложкой вверх и в квадратике для адреса прочел: «Мадам Франсес Дельма, Марина-Бе-дез-Анж, Вильнев-Лубе».

Я вспомнил таинственные инициалы в списке Гринвуда.

«Ф. Д.»

Взяв брошюрку, я прошел за Франсес на кухню, где она стояла на небольшом балкончике, выходящем к склону горы. В сотне ярдов располагалось большое здание, которое легко могло затмить диковинки Пор-ле-Галер. Похожее на сегментированную летающую тарелку, оно напоминало летательный аппарат, который по ошибке приземлился на одном из крутых склонов Эстерела, среди сосен, а потом изменил форму, приспосабливаясь к окружающей среде. Несколько сочлененных куполов, пронзенных круглыми окнами диаметром в дюжину футов, сходились — вернее, сползались — к террасе размером не меньше футбольного поля.

В окнах мигал свет, словно в аппаратной пробудились от сна компьютеры и начали проверять собственную работоспособность. На площадку вышла команда атлетически сложенных молодых мужчин и женщин и принялась устанавливать осветительные приборы, камеры и отражатели. На них были джинсы и кроссовки, на поясах болтались сумочки-«кенгурятники», а под бейсбольными шапочками были видны их азиатские лица. С одной стороны в окружении своих свит стояла привилегированная группка фотомоделей, облаченная на этот вечер в роскошные шубы, боа и болеро. Их отливающие матовым и золотистым блеском одеяния, казалось, забирали остатки света из вечернего воздуха, поглощая последние лучи солнца своим изысканным мехом. Но модели, напоминавшие хор из авангардной версии «Мадам Баттерфляй», смотрели на съемочные камеры без всяких эмоций.

— Смотри, японцы, — сказал я Франсес. — Где мы находимся?

— Это Фонд Пьера Кардена. Когда-нибудь здесь будут выставлены все его картины и скульптуры. А сейчас его сдают в аренду для всяких крупных мероприятий — одно токийское рекламное агентство снимает ролик о мехах.

— Странно. Похоже на декорации какого-то фильма.

— Декорации?.. Да нет, тут все по-настоящему. Дэвид любил это место. В прошлом году мы были на приеме, который там устраивала «Эдем-Олимпия», и замечательно напились с двумя лауреатами Нобелевской премии. Такие развеселые ребята…

Улыбаясь чему-то своему, она смотрела на площадку перед Фондом Кардена. Сгущались сумерки. Команды техников таскали и монтировали свои рефлекторы, словно шахматисты, передвигавшие фигуры на огромной освещенной доске.

— Вы хорошо знали Гринвуда, — сказал я. — С ним, наверно, было интересно.

— Да. Он много работал. Но и отдохнуть умел.

— И сколько же продолжался ваш роман?

— Роман? Ужасное слово. — Она скорчила гримаску, словно от неприятного привкуса во рту. — Словно речь идет о какой-то литературной поделке. Мы были счастливы, а потом… мы не были счастливы. Скажем так, мне не нравились происходившие с ним изменения. Он ввязался в кое-какие дела, а они были…

— Слишком сложны для него?

— Пожалуй. — Она подняла в темноте безвольную руку, словно пытаясь прогнать ночь. — Когда идеалисты начинают испытывать к себе отвращение, они становятся невыносимы. Ему не нравилось то, что с ним сделала «Эдем-Олимпия».

— А этот замысел убийства? Он вам говорил?..

— Ни слова. Поверьте, Пол.

— Верю. Он и вас наметил застрелить.

— С чего вы взяли?

— «Мадам Франсес Дельма». — Я показал ей брошюрку. — Ведь это вы, да?

Она посмотрела на квадратик с именем, потом руки ее упали, а изо рта вырвалось последнее облачко дыма от докуренной сигареты.

— Это моя фамилия по мужу. Он работал бухгалтером в «Эльф-Маритайм». Мы разошлись два года назад, но пока это дойдет до всех компьютеров…

— Значит, вы и есть «Ф. Д.»? Та женщина, которую Гринвуд вызвал с крыши парковки? Он собирался вас убить.

— Нет! — Ее кулак резко опустился на перила балкона. — Ерунда. Он стоял передо мной с винтовкой в руках. Если бы он хотел меня убить, то сделал бы это там и тогда.

— Он колебался. Охранники говорят, он пытался перезарядить винтовку, но я думаю, что, когда он вас увидел, его одолели сомнения. Всего на несколько секунд. Но за это время Гальдер и Келлерман успели подняться на крышу. Он вас любил, Франсес.

— Знаю. — Она смяла сигарету о перила. — Я помогла им убить его. Слава богу, я не видела, что там случилось — охранники вытолкали меня оттуда. Если бы я впустила его…

— Он бы застрелил вас. Но почему? Возможно, ответ на этот вопрос — ключ ко всему.

— Так оно и есть. — Она говорила спокойным голосом, а ее лицо было всего в нескольких дюймах от моего, и я ощущал в ее дыхании запах сладковатого турецкого табака. — Почему он хотел меня убить? Потому что я была слишком похожа на него.

— В чем?

— В том, как мы отдыхали, в какие игры играли. Но рано или поздно все игры становятся серьезными.

— А серьезные игры серьезнее всего остального. И что же это были за игры?

Прежде чем она успела ответить, на террасе Фонда Кардена вспыхнул свет и залил склон горы. Круглые окна засияли яркими электрическими огнями. Техники и ассистенты замерли на своих местах, как фигуры погребальной глиняной армии. Визажисты нанесли последние штрихи на лица облаченных в меха моделей и присоединились к толпе наблюдателей.

Я инстинктивно задержал дыхание, но съемки продолжались четыре или пять секунд. Огни померкли, и все задвигались, ожидая, когда модели облачатся в новые меха. Вооруженные охранники у фургона проверяли каждый предмет по списку и только потом вешали отливающие шелком меховые одеяния в их проветриваемые стеллажи.

— Телевизионная реклама и норковые шубки в почасовой прокат… — Я услышал вздох Франсес. — Эту красоту предлагает вам новый Лазурный берег. Гарбо и Кроуфорд были бы поражены.

— Чего же вы здесь торчите? — Я уселся на перила балкона, ощущая восковой запах насекомых, запекшихся в осветительных приборах. Франсес постукивала по перилам пальцами, но возвращаться в машину не спешила. — И вообще, зачем вы приехали в «Эдем-Олимпию»?

— Зачем? В те дни меня одолевали страстные… страстные мечты.

— Например? — Я взял ее за руки и удивился — они были как ледышки. — Какие?

— Да обычная глупая дребедень. Интересная работа, несколько близких друзей, теплые отношения с человеком, которому я нужна. Мои приемные родители не сомневаются, что я его еще встречу.

— Мило с их стороны. Вы сирота?

— Моя мать еще жива. Когда умер отец, у нее случился небольшой удар, и она не могла заниматься мной. Мои приемные родители — школьные учителя из Кембриджа. Они принимали во мне такое искреннее участие. После окончания Лондонского экономического училища я работала у Ллойда, а потом вот попалась в лапы этих охотников за головами.

— Вы здесь наверняка прекрасно проводили время.

— Лучше некуда. Тут каждый сам по себе. Эти важные мужчины после ленча отправляются бриться в свои персональные туалетные комнаты. Прошло совсем немного времени, а я чувствовала себя абсолютно несчастной. К нам раз в неделю приезжал совместитель из «Эльфа» — очень красивый бухгалтер, и я позволила ему пользоваться моим туалетом. Мне нравился запах мужской мочи и душок его паха на моем полотенце, после того как он принимал душ. Он был очень сексуален. У нас был замечательный медовый месяц в Аспене, и он научил меня кататься на лыжах. Тогда я и видела его чуть ли не в последний раз.

— В это трудно поверить. — Я массировал ее неспокойную руку, думая обо всех спальнях, которые есть в этом темном доме. — Он вас бросил?

— Нет. Мы переехали в квартиру в Марина-Бе-дез-Анж. Но он каждый вечер работал до девяти. И все время летал в Оман и Дубай. А в один прекрасный день я нашла этот таинственный гардероб, полный мужских рубашек и костюмов. Целые ящики были набиты носками и трусами, которых я что-то прежде не видела. Я помню, у меня возникла мысль: тут наверняка не обошлось без мужчины.

— Это были вещи вашего мужа? И вы развелись?

— Но по-хорошему. Я сохранила за собой квартиру, а он уехал в Париж… — Она уставилась на свои туфли, словно спрашивая себя: куда они приведут ее теперь, потом повернулась и посмотрела в направлении моей поднятой руки. — Пол, что это?

— Не знаю. — Прикрыв глаза от яркого света козырьком ладони, я разглядывал террасу Фонда Кардена. — Какая-то заваруха. Японцы дерутся между собой.

— Резонно. Телереклама — это вопрос жизни и смерти.

— Постойте…

На площадке шла настоящая драка. Группы техников и гримеров жались к балюстраде, наблюдая за озлобленной кулачной схваткой у фургона между операторами и охранниками. Из музея появилась еще одна группа охранников и принялась размахивать дубинками, как воины в сцене сражения из эпической ленты Куросавы.

Софит закачался на своей подставке и, озарив площадку яркой вспышкой, рухнул на землю. Я узнал кожаные куртки, которые видел на Рю-Валентин. Трое из нападавших выгружали из фургона меха, а другие члены банды стояли над поверженными на землю охранниками. Человек в шлеме пригрозил дробовиком перепуганным техникам, сгрудившимся на выложенной плитками площадке среди экспонометров и чемоданчиков с гримом. На ступеньках музея человек, лицо которого показалось мне почти знакомым, снимал происходящее на видеокамеру. Над склоном горы слышались визгливые крики японок, а с балконов вилл, расположенных над прибрежной дорогой, светили огни.

— Франсес… — Я инстинктивно потащил ее с балкона в глубь дома. — Это боулинг-клуб.

— Кто?

— Очередной «ратиссаж». Специальная акция.

— Я ничего не вижу. — Она вцепилась в мою руку. — В библиотеке есть телескоп.

— Забудьте об этом, — попытался я успокоить ее. — Они уже ушли.

Грабители со своими трофеями исчезли; площадка теперь напоминала сцену после террористического акта. Техники сидели на земле, вцепившись друг в друга среди перевернутых осветительных приборов и камер. Многие женщины продолжали визжать, а ошарашенный директор и его команда кричали что-то в свои мобильные телефоны.

С дороги над музеем раздались звуки набирающих обороты двигателей. Вниз по склону пронесся черный, почти невидимый «рейндж-ровер» с выключенными фарами. Он обогнул парковку у отеля «Тур-де-Леквийон» и на хорошей скорости направился к Теулю.

— Бог мой, настоящие коммандос… — Франсес резко отодвинулась от балкона, словно опасаясь, что этот поток насилия может унести с собой и ее. — Пол, кто это был? Вы их узнали?

— Не могу сказать. Возможно…

Под нами промчались еще два «рейндж-ровера», один на хвосте у другого. Их шины перемалывали гравий, словно камнедробилка, вгрызающаяся в усыпанный галечником берег. Фары у них были включены, и они резко свернули направо — на прибрежную дорогу к Сен-Рафаэлю.

В Фонде Кардена съемочная бригада и их ассистенты устремились под крышу. Какой-то ошалевший техник включил звуковую систему, и тьму рассек оглушительный взрыв музыки: мощные осколки звука покатились по склону, как валуны.

Франсес шагнула на кухню и схватила телефон у холодильника. Она сняла трубку и принялась трясти ее, не слыша гудка:

— Я вызову полицию. Ну же, черт побери… vite, vite!

— Франсес, постойте. Мне надо подумать.

— Зачем? Не о чем здесь думать…

— Есть. И о многом.

Я забрал у нее трубку, открыл ящик кухонного стола и сунул туда телефон — рядом со старым туристским путеводителем. Франсес потянулась было внутрь, но я прижал ящик коленкой и защемил ей руку.

— Франсес, успокойтесь. Они уехали.

— Пол?.. — Франсес потерла запястье. — В какие игры вы играете? Вы узнали кого-то из них.

— Может быть, и узнал.

— Кто они такие? Они из «Эдем-Олимпии»?

— Возможно.

— Тогда давайте остановим их. Так или иначе — на этой прибрежной дороге они как в ловушке.

— Не теперь. Время еще не пришло.

— Вы снова впали в транс.

Она стояла против меня, драчливо подняв маленькие кулачки. Случившееся напугало ее, пот пропитал ее белую блузку, и на ней ясно выступили темные розы сосков. Но мои мысли были заняты людьми в кожаных куртках, мчащимися в темноте на своих «рейндж-роверах». От быстроты и агрессивности грабителей, от их грубой действенности у меня почти перехватило дыхание. Заставляя себя дышать, я хватал ртом вечерний воздух, попахивающий поджаренными насекомыми, страхом и японскими духами. Волоски покалывали мне шею, и пот струится между лопаток. Мощный дух поднимался от моего паха, сильный гормональный позыв к насилию. Мой член затвердел, и мошонка словно в кулаке сжала яички. Я вспомнил об эрекции, которая была у меня после первого приземления без инструктора, — так находило выход напряжение после самостоятельного взлета.

— Пол… нам пора ехать.

Франсес стояла рядом со мной, луч от перевернутого софита высвечивал влажный шелк на ее груди. Своими настороженными глазами и полуоткрытым ртом она напоминала переметнувшегося заговорщика, который, потея от страха, выдавал всех подряд. Даже теперь мне удалось завладеть лишь частью ее внимания. Она ждала воя полицейских сирен, ее глаза искали свет фар на прибрежной дороге. Знала ли она о «ратиссаже» заранее? Но мое воображение уже опутало ее, сделало персонажем фантазии о скорости и насилии, которая пульсировала в моей черепной коробке с того часа, когда я последовал за маленькой Наташей на Рю-Валентин.

Она прислонилась ко мне, слушая крики японок.

— Пол, сейчас здесь будет полиция.

— Забудь о них. Мы запрем двери, и они решат, что дом пуст.

— В проезде стоит моя машина. Двигатель еще теплый. Вернемся в Марина-Бе-дез-Анж. Я должна тебе кое-что показать…

 

Глава 26

Снова в полете

— Франсес, я снова лечу…

Я стоял на балконе ее квартиры, и ветер играл на мне шелковым халатом, общупывая, как вежливый карманник, его протертые швы. Рукава наполнились ночным воздухом, и у меня возникло ощущение, что я парю между домами-башнями Марина-Бе-дез-Анж. Искривленные фасады, с боков напоминающие ступенчатые пирамиды, казалось, оторвались от земли и поплыли над бассейнами и прудами, лежавшими между дорожками, как украденные у моря лоскуты.

В трех милях к юго-западу на Ка-д'Антиб виднелся Гарупский маяк — его лучи неутомимо обыскивали берег. Неподалеку в замке Ле-Гарупа попивали когда-то свои лимонные коктейли с виски Скотт и Зельда Фитцджеральды, но то была другая Ривьера, не менее далекая от футуристических комплексов жилых домов, чем казино в Монте-Карло от храма Карнака.

Франсес вышла ко мне на балкон. Поставив поднос со стаканами на столик, спросила:

— Тебе нравится этот вид?

— Все это искривленное пространство? Закончится тем, что мы приземлимся в Вавилонском аэропорту. В один прекрасный день весь Лазурный берег будет таким.

— На чертежах он уже такой. Все старше пяти минут продается под снос.

— Все? Это печально. — Я обнял ее за талию и прижал к себе, словно защищая от ночи. — Воспоминания, мечты?..

— Вчерашние компьютерные программы. Масса небывалых скидок и сногсшибательные цены. Увы, Пол…

Она поднесла к лицу спритцер, и ветер ударил ей в глаза холодными пузырьками газа. На кончиках ее ресниц засверкали крохотные точечки влаги. По дороге из Теуля она никак не могла собраться с мыслями и помалкивала, поглядывая в зеркало заднего вида, как профессиональный угонщик. Но когда Антиб остался позади и мы добрались до жилого комплекса в Вильнев-Лубе, она пришла в себя и вернулась к тому, что занимало ее.

В лифте, доставившем нас на четырнадцатый этаж, она прижалась к моему плечу и надавила ладонью мне на диафрагму. Не включая света, вошла в прихожую и повела меня прямо в спальню. Все еще в возбуждении от насилия в Фонде Кардена и жалобных криков гримерш-японок, я быстро ее раздел. Но любовник из меня был никудышным; я не мог отделаться от мысли, что на меня смотрит Джейн, а потому эрекция, которая с такой силой заявила о себе во время грабежа, была совсем уж вялой. Когда я все-таки кончил (оргазм был такой же притворный, как у домохозяйки, которой все давно опостылело), Франсес одарила меня мимолетной улыбкой шлюхи из эскорт-агентства. Она откинула влажные волосы с моего лба, уже размышляя над следующим ходом в затеянной ею игре — как старшая сестра с доверчивым младшим братом, который в конечном итоге, связанный и с кляпом во рту, окажется в шкафу для игрушек.

Но комнаты для игр в новой Ривьере достигали размеров террасы перед Фондом Кардена. Я был поражен скоростью и разбойничьей деловитостью похитителей мехов. Я стоял у перил, посасывал вино из стакана и думал о мелькающих дубинках, все еще чувствуя на спине удар, полученный мной на Рю-Валентин. В инстинктивном гневе я поднял правый кулак, готовясь нанести ответный удар.

— Пол… — Франсес, встревоженная, ухватила меня за руку. — Успокойся. Здесь ты в безопасности.

— Франсес… я был в другом месте.

— Ты собирался меня ударить. Бей, если тебе так нужно…

— Меньше всего я хотел тебя ударить. Ты мне нравишься… смешная девчонка и все такое. Это ограбление разбудило во мне что-то давно забытое. — Я уселся рядом с ней на плетеном канапе. — Я помню, что мы делали с новобранцами в летной школе ВВС.

— Казарменные шутки?

— Да нет. Это были жестокие избиения. Только через много лет я признался себе, что мне это доставляло удовольствие.

— Значит, это твоя особая забава? Тогда я куплю хлыст.

— Прошу тебя… ничего в ней нет особого — и вовсе она не моя. Чего только сдуру не вспомнится… А все же, почему я не дал тебе позвонить в полицию?

— Хотела бы я знать. — Она показала пальцем на столик, где рядом с конвертом с принесенными Гальдером фотографиями стоял телефон. — В общем-то, еще не поздно…

Невозмутимая, как ночь, она ждала моей реакции. Она нравилась мне еще и тем, с какой любительской конспирацией проводила в жизнь свой план: старшая сестра катит в колясочке младенца-братишку в поисках тайного входа в парк.

— Поздно, — отвел я идею со звонком. — Через три часа после преступления — что мы скажем полиции?

— Нет проблем. Мы были так возбуждены, что сначала должны были вернуться домой и всласть трахнуться. Им, наверно, такие вещи каждый день приходится слышать.

— Уж конечно. Но мы им не нужны — у них дюжина свидетелей-японцев. — Я взял ее за руку и попытался разгладить голубые тени на ее запястье. — А трахнулись мы вовсе не всласть. Извини.

— Попробуем еще раз. Как-нибудь иначе… — Она притулилась ко мне, но лицо ее потемнело, словно я намекал, что это она виновата в моем фиаско. — Так ты думаешь, эта банда прибыла из «Эдем-Олимпии»? Уж слишком здоровые ребята.

— Дубинками работали охранники, которые сегодня свободны. Претенденты на власть из «Эдем-Олимпии» не удовлетворены действиями каннской полиции, поэтому они проводят собственные акции.

— Против японского рекламного агентства? За что? За то, что они снимают рекламу о мехах?

— Может, они расисты или борцы за права животных. Фанатиков-зеленых всегда заносит, в конце концов они пытаются спасти вирус оспы. С другой стороны…

— Пол, не сейчас.

Франсес взяла меня за руку и положила ее себе на левую грудь так, что мои пальцы пришлись на сосок. Несмотря на мой недавний провал, она пыталась снова взбодрить меня. Я взглянул на ее лицо, на почти белые в темноте губы, отражавшие свет из соседней квартиры. От влаги ее волосы казались темнее, и на какое-то мгновение она напомнила мне Джейн. Как любовница она неплохо потрудилась; стараясь не задеть мои покрытые шрамами коленки, она сидела на мне верхом, словно оказывая первую помощь впавшему в кому пациенту.

— Франсес, Дэвид сюда приходил?

— Конечно. Это его халат. — Она погладила отвороты тыльной стороной ладони. — Этот халат да старый смокинг — вот все, что у меня от него осталось.

— Мне жаль. — Сочувствие к ней переполняло меня, и я спросил: — И все же не могу понять, почему он включил тебя…

— В свой список? Какое это имеет значение? Не надо всегда искать мотивы — они не все могут объяснить.

— При всем при том, — я взял конверт Гальдера со стола, — пока ты принимала душ, я еще раз пересмотрел эти фотографии. Одну из них ты должна увидеть.

— Нет уж, спасибо. Это какая-то новая разновидность порнографии. — Она зябко повела плечами и уставилась на фото: Ольга Карлотти, директор «Эдем-Олимпии» по кадрам, лежала всем телом на столе. — Ужасно… вот бедняжка. Неужели Дэвид?..

— Застрелил ее? Боюсь, так оно и было. Но ты обрати внимание на фотографии претенденток у нее на столе. Она, наверно, за мгновение до смерти просматривала их.

Франсес прикрыла свою обнаженную грудь.

— Миленькие девушки, закончившие лицеи в небольших городках. Надеюсь, они получили работу в офисах, которую искали.

— Речь о работе не только в офисах. А чаще на диване в комнате по соседству. — Я показал ей на несколько поляроидных снимков, стоявших в ряд у чернильного прибора. На одном из них дородная блондинка в вечернем, сильно декольтированном платье нагнулась к камере; пародируя женщину-вамп, она сложила губы бантиком. На другом снимке темноволосая обнаженная девочка-подросток сидела на кромке бассейна так, чтобы были видны очертания ее маленьких грудей.

— Хорошенькая, да? — Франсес разглядывала миниатюрное изображение. — Младший клерк?

— Хотелось бы думать. Странно, что такие фотографии отправляют директору по кадрам.

— Все зависит от того, на какую работу Ольге требовались девушки. — Франсес, взяв меня за руку, провела моей ладонью по своему соску. — Она тебе нравится?

— Ольга Карлотти? Очень привлекательна — лицом плавает в собственных мозгах на столе.

— Я говорю о младшем клерке.

— Нравится? Да. Только маловата еще. Лет четырнадцать-пятнадцать?..

— Кому какое дело? Она напоминает мне Джейн.

— Брось ты… — Я уставился взглядом в черноту ночи между двумя многоквартирными домами. В Марина-Бе-дез-Анж логика и реальность прогибались согласно теории относительности, искривлявшей здесь не только пространство и время. — Джейн двадцать восемь.

— Но у нее фигурка девочки-подростка. Я сама почти торчу от нее.

— Симона Делаж тебя уже опередила. Джейн нашла себе старшую подружку — ей всегда была нужна такая, чтобы можно было смотреть на нее снизу вверх.

— Но сексом-то вы с ней еще занимаетесь?

— Мы живем в доме, принадлежащем компании. Думаю, там это не разрешается.

— Поэтому-то я и переехала сюда. Она тебе не изменяет?

— Нет, насколько я знаю. За месяц до нашей женитьбы у нее была интрижка с одним хирургом из больницы Гая. Меня это потрясло, но Джейн со всем прекрасно разобралась. Она мне сказала, что незаконченное приключение для невест дело привычное…

— Давай не будем говорить о Джейн. — Франсес провела пальцем по шрамам у меня на ноге, словно намереваясь изменить их рисунок. — Она будет спать, когда я тебя привезу?

— Скорее всего. Сон у нее глубокий.

— После которого остаются следы от уколов? — Франсес взяла у меня стакан и поднялась. — Идем в постель, у нас у самих незаконченное приключение…

Я направился за ней в спальню; она заскочила в ванную, а я остановился у книжной полки. Там стоял целый ряд книг по французскому имущественному праву и экземпляр «Алисы в Зазеркалье». Переворачивая захватанные страницы и улыбаясь иллюстрациям Тениеля, я вдруг понял, что мне впервые попался читаный экземпляр книги из библиотеки Гринвуда.

Я лежал рядом с Франсес, восхищаясь ее распростертой ничком фигурой, отражающейся в зеркале над головой. Она словно бы парила в темном небе — нимфа из потолочной росписи в стиле барокко, уснувшая на пролетавшем облачке. Закинув руки за голову, она разглядывала свое отражение, а я принялся ласкать пальцами впадинки у нее под мышками — сладострастные кратеры на гладкой коже, струящейся до бедер. Ее тело все еще ждало меня. Крепость моих чувств осаждали и маленький шрамик под подбородком, и торчащий правый сосок, словно живущий собственной жизнью, и сильная грудная клетка, и светлый лобок.

Она повернулась ко мне, решив изменить тактику. Ее рука обхватила мой член, пальцы принялись ощупывать его основание, взвешивать яички — как скотница, приценивающаяся к пожилому быку-производителю.

— Ты все еще напряжен, Пол. Подумай об этом налете. Если зеркало тебе мешает, я выключу свет.

— Оставь. Так я могу смотреть на вас двоих.

— Дэвиду это нравилось. Он спрашивал, кто из нас — настоящая… Философия в будуаре. Зеркало — это его идея.

— Дэвида? — Мои пальцы замерли, оказавшись на заливном лугу между ее ног. — Я проникаюсь к нему уважением.

— Он, случалось, сам себе удивлялся. И от тебя я хочу того же. Я хочу, чтобы ты шокировал себя.

— А как насчет тебя, Франсес? Что тебя шокирует?

— Ничто, связанное с сексом, не может шокировать женщину. По крайней мере, ничто в сексе с мужчиной. Мы же после вас чистим себя — как эти метельщицы, идущие за коронационной каретой. — Она поцеловала меня в губы, интересуясь их вкусом, потом попробовала на вкус мой по-прежнему вялый член, покачала головой, как примерный школьник, получивший трудное домашнее задание. — Давай-ка сосредоточимся на тебе. Откроем несколько дверок. Это ограбление подействовало на тебя возбуждающе. Какие есть другие возбуждающие средства?

— А ты найди. Поворачивай ключик.

— Хорошо… Хочешь меня побить? — Она легла на живот, через плечо кинула взгляд на свое отражение в зеркале и шлепнула себя по округлой ягодице. — У меня чудный крестец. Дэвид говорил, что лупить по нему — одно удовольствие. На столике у кровати лежит поясок от халата.

— Франсес… — Я погладил ее белую кожу, радуясь тому, что на ней нет следов побоев. — Меньше всего мне хочется делать тебе больно.

— Может, хочешь меня связать? Мы пойдем в ванную, ты привяжешь мои руки к краникам биде и отдрючишь меня в зад. Некоторые любят трахаться в ванной. Крещение и грехов отпущение. Ну, как?

— Это не для меня. У меня нет религиозной жилки. Франсес, извини… оно еще вернется.

— Оно никуда не уходило. — Она улеглась рядом со мной, на ее груди поблескивала влага с моих губ. Говорила она тихим, но уверенным голосом. — Мы расслабляемся, так что можешь ни о чем не волноваться. А как насчет воровства? Ты ведь занимался этим мальчишкой. А эти избиения в армии — они тебя возбуждали? Вспомни про свой первый самостоятельный полет и эту могучую эрекцию в кабине. Может, хочешь посмотреть, как меня трахает кто-нибудь другой? Нет, для этого, пожалуй, еще рано. Мы подождем, пока ты не захочешь меня сильнее. Может, хочешь посмотреть, как трахают Джейн? Любой муж мечтает об этом. Ну вот, ты уже просыпаешься. Представь, как ее трахает Гальдер или Ален Делаж. Трахаясь с кем-то другим, она снова становится для тебя чужой, чужой и более привлекательной. Между ними происходят такие вещи, о которых ты никогда не узнаешь. Не какие-то там запахи в ванной и простыни, перепачканные твоей спермой. Между вами — чье-то чужое семя… да, тебе это нравится. А хочешь, я пописаю или покакаю на тебя? Маленький теплый душик?

— Франсес, дорогая… — Я ухватился за ее груди, она присела на корточки надо мной, и я почувствовал теплую мочу на своих ногах, куда как горячее, чем я предполагал, когда держал ее холодные руки. Летучий запах, сладковатый и пряный, поднялся от ее лона. — Франсес, брось…

— Нет, мы это не бросим. — Она сдула влажные волосы с глаз. — Пусть тебя унесет воображение… ты на запретном берегу, там есть темные заводи. Мы найдем дверку, особенную…

Она замолчала и разочарованно посмотрела на мой дряблый член, потом вскочила с кровати и ринулась в ванную.

— Не двигайся. Я сейчас.

— Франсес, пожалуйста, только без говна.

— Никакого говна, успокойся.

Когда дверь закрылась, я услышал, как она возится в корзине для грязного белья. Я отодвинулся в сторону от мокрого пятна. За окнами криво маршировали сквозь ночь дома Марина-Бе-дез-Анж. Я разочаровал Франсес, пусть она и принимала мою несостоятельность благосклонно. Где-то тут поблизости по-прежнему витала Джейн, но ее образ становился все более расплывчатым. Моя чувственная реакция на ограбление в Фонде Кардена, казалось, оправдывала измену. Полный случайностей мир, как и всегда, менял все правила и позволял что угодно.

Я услышал щелчок выключателя в ванной. Дверь открылась, ее рука потянулась к выключателю на стене, и лампочка у кровати потускнела.

— Отлично… — Она встала у кровати и принялась раскачиваться под тихие звуки североафриканской музыки, доносившейся из квартиры сверху. — Только не говори мне, что ты спишь.

Мои глаза никогда еще не были открыты так широко.

Я сел и прислонился к стеганой подложке под оголовник кровати, ощущая спиной ее пуговицы. Франсес подняла руки к потолочному зеркалу, словно собираясь слиться со своим вторым «я» в облаках. На ней было вечернее платье, раскрашенное под зебру и открытое в паху, — пародия на одеяние бандитской подружки из гангстерского мюзикла. Дешевая материя облегала ее бедра и талию, а из низкого выреза выглядывали почти обнаженные груди. На белые ноги она натянула колготки в сеточку с ячейками размером в ладонь. Мазок двухцветной помады, алой и лиловатой, искривил ее рот яркой гримасой — блажь горемык, которых я встречал в барах Ла-Боки: представление монастырской воспитанницы об улыбке уличной девки, бесшабашной и влекущей.

— Пол, ты еще здесь?

Я спустил ноги на выстланный плиткой пол. Ухватив Франсес за бедра, притянул ее к себе. Акриловая ткань скользила под руками, как промасленная резина. Мои пальцы в поисках островков гладкой кожи задевали ногтями за драную сеточку колготок.

Я прижался губами к клинышку, вдыхая впитавшийся в ткань аромат молодых гормонов и дешевой парфюмерии, опьяняющий, сводящий с ума дух юности, наполнявший приют Ла-Боки, запах пыли и застарелой грязи общих спален, отвратительной свалки нестираного нижнего белья, выброшенного девочками, читавшими «Алису».

— Пол… — Франсес пресекла мои попытки отыскать застежку-молнию на ее спине. Держа мой набухший теперь член, она ждала меня, а я прижимался лицом к ее лобку, вдыхая застоявшийся запах грязной ткани. — Я останусь в платье… С таким трудом в него влезла… Ну, ты как?

— Снова молод…

 

Глава 27

Кривые тьмы

Пространство тьмы искривлялось вокруг жилых башен Марина-Бе-дез-Анж, и одна ночь переходила в другую, как переплетались между собой сферы физики и мечты. Последние цепочки освещенных балконов исчезли в ночи, когда обитатели этой скалы опустили жалюзи, чтобы отойти ко сну. С одной из крыш доносились слабые звуки пианино — кто-то наигрывал джазовую мелодию, на которую накладывались гудки морского лайнера, лавирующего среди флотилии рыбацких лодок с карбидными фонарями на корме.

Франсес, так и не снявшая своего полосатого платья, проснулась рядом со мной. Из-за расплывшейся косметики, подтеков туши и пятен губной помады на подбородке лицо ее напоминало доброго клоуна в театре кабуки. Она откинула волосы с глаз и уставилась на свое отражение в потолочном зеркале.

— Пол, отвезти тебя домой?

— Я найду такси — консьержка может вызвать.

— Лучше я тебя отвезу. Мне все равно нужно кое-куда заглянуть. — Она провела рукой по моей груди, потом в знак благодарности поцеловала меня в сосок. — Ты и в самом деле проснулся. Надеюсь, дело было не только в этом дурацком платье.

Она встала, и я расстегнул молнию, а потом спустил облегающую ткань ей на плечи. Она бросила платье на кресло, где оно легло комком, — желания как не бывало.

— Я его выброшу.

— Не надо. Оно мне нравится.

— Почему? Я отдам его в химчистку. Нет? Тебе не кажется, что это уж чересчур?

Желая узнать обо мне побольше, она посмотрела на мое лицо, освещенное неярким светом; ее пальцы очертили контуры моих щек и подбородка. Она передвинула меня на несколько клеток по доске в своей голове. Это потребовало от нее неимоверных усилий, но ее уверенность в себе уже вернулась.

— Где ты взяла это платье? — спросил я, уверенный, что выбросил его, когда уехал из приюта. — И колготки?

— Не на Рю-д'Антиб. Они были в мусорном бачке недалеко от Ла-Боки.

— Ты следила за мной?

— Нет. Но за тобой следят многие другие.

— Почему?

— Думают, что ты можешь что-нибудь выискать.

— О Гринвуде?

— Может быть. Или что-то о себе самом. — Она вздохнула и почесала ухо, удивляясь моей наивности. На пути в ванную она подобрала полосатое платье и на секунду замерла с ним в руках. — Твой приятель Гальдер видел, как ты засовывал его в бачок.

— Он был немного шокирован, а потому передал его мне. Ну, а уж я-то точно знала, что к чему. Оно мне идет?

— После полуночи? Идеально.

— Я в нем как двенадцатилетняя девочка.

— Тринадцатилетняя. Это большая разница.

— Видимо. У тебя когда-нибудь был секс с тринадцатилетней?

— Так уж получилось, что был.

— Правда? Ты вырос в моих глазах. Никогда бы не сказала, что ты из таких.

— Мне в то время было двенадцать. Она была моей подружкой. Я всегда в точности делал то, что она мне говорила.

— Такой разумный мальчуган, — отозвалась Франсес. — Неудивительно, что ты мне нравишься.

— В один прекрасный день она мне сказала, что у нас будет секс. Сказала — и сделала.

— Тринадцатилетняя. А другие потом были?

— Конечно, нет.

— Почему «конечно»? Пусть твое воображение немного отдохнет. Ты же не педофил.

— А если педофил, то все в порядке?

— В некотором роде — да.

Мы неслись по «эр-эн-семь» в направлении Антиба, мимо гипермаркета у казино в Вильнев-Лубе и Фор-Карре. В темноте прятались лавочки с керамикой, а их терракотовые вазочки стояли друг против друга на разных сторонах дороги, как шахматные фигуры. Я полулежал на пассажирском сиденье БМВ, с нежностью думая о Франсес, а ночной воздух обдувал мое лицо. Любовью она занималась с такой же самоотдачей, с какой вела машину — твердо держа баранку и всматриваясь в дорогу, чтобы не попасть в выбоину. Она все еще использовала меня по причинам, которые мне было лень выяснять, но такой свежей головы у меня не было вот уже несколько месяцев.

Позади остался Гольф-Жуан и его эспланада — белый город, заснувший на воде. Около прежнего особняка Али Хана, где этот принц впервые обратил внимание на ослабевающий рассудок Риты Хейворт, Франсес свернула с «эр-эн-семь». Мы начали крутой подъем, который вел к вершинам Суперканн, месту обитания миллиардеров. Роскошные виллы, больше похожие на дворцы, стояли среди ухоженных парков. На кованых воротах, нахохлившись, словно коршуны, сидели камеры наблюдения.

Машина с трудом брала подъем, и Джейн без конца переключала передачи. Под желтоватым сборищем натриевых фонарей на пересечении с дорогой на Валлорис у нее заглох двигатель.

— Франсес, зачем мы туда едем? Это все равно что Эверест, только пейзаж подкачал.

Она снова завела двигатель и постучала пальцем по лежащей у меня на коленях папке с рекламными брошюрами.

— Я обещала завезти это Цандеру. Он на вилле Гримальди — там развлекаются все шишки «Эдем-Олимпии».

— Они уже спят. Сейчас половина четвертого. Через четыре часа они должны сидеть за своими рабочими столами.

— Но не завтра. Сегодня у них что-то вроде общей вечеринки. Ты поброди рядом — тебе не обязательно говорить с ними.

Мы свернули с дороги и остановились на усыпанной гравием площадке, похожей на залитый лунным светом берег. Два охранника в форме «Эдем-Олимпии» проверили пропуск Франсес и, когда ворота открылись, махнули нам — проезжайте. Окруженная высокими кипарисами вилла Гримальди — бывший дворец-отель времен «бель-эпок» — возвышалась над пологими лужайками. Мы миновали автомобильную парковку, где за баранками дремали шоферы, и подъехали к боковому входу. Черный «рейндж-ровер» неуклюже оседлал цветочную клумбу — его колеса подмяли под себя розовый куст. Лужайку патрулировали отдельные фигуры, словно тени, которым несколько часов каждую ночь разрешалось поиграть между собой. Откуда-то из-за кустов доносился низкий звук радиообмена дорожной полиции — тихая анатомия ночи.

— Я на пять минут. — Франсес заглушила двигатель и взяла у меня брошюры. — Зайди в мужской туалет — там есть дорогой лосьон. А то Джейн может унюхать этот ла-бокский дух…

Мы прошли через вход-оранжерею бывшего отеля. Вестибюль со стеклянным потолком был залит лунным светом, обитые материей стулья расположились вокруг эстрады, на которой стоял укрытый от пыли рояль. В центральном коридоре одиноко горела обычная лампа. В своих душных нишах стояли статуи кондотьеров; их глазницы и ноздри отливали чернотой.

Стюард, проносивший на подносе бокалы и бутылку арманьяка, поклонился Франсес и жестом указал на внутренний дворик, где еще продолжалась вечеринка. Четверка оставшихся гостей сидела без пиджаков за столом с остатками роскошной полуночной трапезы. Пустые бутылки из-под шампанского лежали среди сваленного в кучу столового серебра и клешней омаров.

Гости принадлежали к управленческой верхушке «Эдем-Олимпии». Кроме Паскаля Цандера, я узнал председателя немецкого торгового банка и директора французской кабельной компании. Четвертым был преемник Робера Фонтена, любезный американец по имени Джордж Агасси, с которым у меня состоялся короткий разговор в кабинете Джейн. Они были слегка под мухой, но чуть ли не стеснялись этого, как члены тонтины, осчастливленные неожиданной смертью двух или трех ее участников. В воздухе висел агрессивно-шутливый мужской треп, и стюарды предпочитали держаться от этой четверки подальше. Пьян был один Цандер — белая рубашка расстегнута до пупа, ее шелковая отделка перепачкана соусом омара; он рявкнул на стюарда, требуя, чтобы тот поднес ему зажигалку. Цандер приветствовал Франсес поднятым бокалом, взял у нее папку и открыл наугад одну из брошюр. Он задавал ей вопросы о недвижимости, а его левая рука тем временем ощупывала ее ягодицы.

Оставив их за этим занятием, я вернулся в оранжерею. В поисках мужского туалета я пошел по стрелке-указателю и вышел в обитый дубом коридор, ведущий в библиотеку. Алый ковер, помнивший, вероятно, поступь Ллойд Джорджа и Клемансо, приглушал мои шаги, и потому я расслышал странный визг, похожий на овечье блеянье, доносившийся из курительной комнаты.

Я остановился у двойных стеклянных дверей с витиеватыми медными щеколдами. В углу курительной работал телевизор, который смотрели еще двое гостей, расположившихся в кожаных креслах. Освещена комната была только экраном телевизора, отражение которого подрагивало в стеклянных глазах мертвых лосей, чьи набитые головы висели на стене. На столике между двумя мужчинами лежала стопка видеокассет, и те отсматривали их, как продюсеры, бегло проглядывающие то, что наснимали за день. Они сидели спиной ко мне, одобрительно кивая в самых интересных местах. Один из них закатал рукава по локоть, и я увидел, что предплечье у него забинтовано, но его это, казалось, ничуть не беспокоит.

Я узнал сцену, которую они просматривали — ее снимали со ступенек Фонда Кардена, и я сам был ее свидетелем всего несколько часов назад. На сей раз ограбление представало передо мной в крупных планах, так как происходило всего в двух-трех ярдах от объектива оператора, но я видел те же переворачивающиеся софиты, поднятые дубинки и панику, тех же ошарашенных техников и сбившихся в кучку гримерш.

Я слушал крики японок. Эти звуки смолкли, когда человек с перебинтованной рукой вооружился пультом и сменил кассету. Теперь эта пара просматривала сцену, снятую на подземной парковке: пожилой араб в сером костюме лежал на бетонном полу рядом с машиной, у которой было разбито ветровое стекло.

Какая-то перемена света в курительной — и оба повернулись, вероятно, почувствовав мое присутствие. Я отступил в коридор. За курительной располагалась библиотека; ее обитая кожей дверь была приоткрыта.

Я вошел в комнату с высокими сводами; с незапамятных времен стоял здесь тяжелый запах непрочитанных книг, но с ним смешался другой — более резкий и экзотичный: я уже вдыхал ею этой ночью. Шкафы красного дерева со стеклянными дверцами были заполнены книгами в кожаных переплетах, не открывавшимися вот уже целое столетие. Корешки с золотым тиснением отливали слабым светом, но куда ярче были освещены трофеи, сваленные в центре комнаты.

Меховые шубы, роскошные накидки из шкурок рыси, соболя и песца грудой лежали на бильярдном столе. Здесь было больше дюжины шуб, некоторые в полную длину, у других — рукава с буфами и преувеличенно широкие плечи. На полу лежали два норковых палантина и пончо цвета морской волны из стриженой норки — эта мягкая кипа еще помнила отпечаток ботинка, наступившего на нее.

Я смотрел на эту меховую свалку, вдыхая странный аромат, плывший прежде в ночном воздухе над Фондом Кардена. У японских моделей от страха с кожи осыпалась пудра, и теперь на сероватых подкладках виднелся похожий на ледяную корочку слой талька.

— Пол?.. — услышал я за спиной чей-то голос. — Не знал, что вы здесь. Дорогой вы мой, что же вас не было на обеде?

Я повернулся и у дверей увидел Алена Делажа без пиджака. Он любезно приветствовал меня, не смущаясь своей сбивчивой речи и раскрасневшегося лица. Его слегка покачивало на нетвердых ногах, и, хотя свет здесь был тускловат, я увидел кровоподтеки у него на руках и груди, словно он схватился с кем-то в жестокой уличной потасовке.

В одной руке он держал кассету, словно собираясь одарить меня записью проведенного вместе вечера. Знал ли он, что я видел ограбление? Его глаза обшаривали мое лицо в поисках какого-либо свидетельства одобрения, словно он был теннисистом средней руки, обыгравшим клубного профессионала.

— Великолепно, правда? — показал он на меха. — Лучшие накидки. Мы подарим одну из них Джейн.

— Очень мило с вашей стороны. Но ее поколение… они сложно относятся к мехам. Подарите лучше Симоне.

— Да, конечно, ей понравится. Представьте себе двух этих женщин вместе в норковых накидках. Джейн любит делать то, что ей говорит Симона…

— Откуда эти меха?

— Не знаю толком. — Делаж скользнул взглядом по книжным шкафам, словно рассчитывая найти ответ на неразрезанных страницах этих книг. — Мы их одолжили у одной рекламной компании. Мы их используем в одном фильме для Уайльдера Пенроуза.

— Значит, это реквизит?

— Именно. — Ален улыбнулся мне, радуясь возможности продемонстрировать свежий скол на зубе. Он моргнул за стеклами очков — серьезный бухгалтер, гордящийся своим участием в таком опасном предприятии. Я чувствовал — он хочет поделиться со мной сокровенным, и подумал, что еще немного — и я войду в узкий круг его ближайших друзей.

Франсес ждала меня в оранжерее, держа под мышкой папку с брошюрами. Я уже догадался, зачем ей понадобилось заезжать на виллу Гримальди — еще один этап моего посвящения в реалии «Эдем-Олимпии».

— Пол, с тобой все в порядке? Ты выглядишь так, будто что-то увидел.

— Увидел. — Я открыл пассажирскую дверь ее машины; до меня стала доходить роль, которую играли эти брошюры. Я оглядел «рейндж-ровер», наехавший на розовый куст. Удирая от Фонда Кардена, водитель глубоко продрал крыло машины. — Франсес, я впервые понял, что здесь происходит.

— Расскажи. Я вот несколько лет пытаюсь понять.

— Эти грабежи, любительский наркобизнес, все это молодеческое насилие… Люди, руководящие «Эдем-Олимпией», делают вид, что сошли с ума. Фрэнк Гальдер был прав…

 

Глава 28

Тенденция к насилию

— Пол?.. Это страшный секрет. Входите скорей, пока вас никто не видел.

Заговорщицки улыбаясь, Уайльдер Пенроуз открыл дверь и затащил меня внутрь. Он сделал вид, что обшаривает взглядом дорогу — не прячется ли кто-нибудь за платанами, залитыми воскресным утренним светом.

— Можете перевести дыхание. — Пенроуз закрыл дверь и привалился к ней спиной. — Похоже, пока встали только вы да солнце.

Я промолчал, дав Пенроузу возможность насладиться собственной шуткой, и последовал за ним в гостиную.

— Извините, что не смог предупредить заранее. Мы могли бы встретиться в клинике, но там все так открыто…

— Настоящий улей. — Пенроуз указал мне на кресло из хромированного металла и черной кожи. — Я в любое время рад вас здесь видеть. И Джейн. Речь не идет о срочной медицинской помощи?

— В некотором роде…

— Неужели. Да, я вижу — вы не в себе.

Тяжелые губы Пенроуза разошлись, демонстрируя озабоченность и обнажая его мощные нечищенные зубы. Он был босиком, в рубашке без воротничка, подчеркивавшей его разбойничьи могучие плечи. Он был рад видеть меня, хотя, позвонив ему в семь часов, я поднял его с постели. Он стоял так близко к моему стулу, что я ощущал ночные запахи его тела: душ он не успел принять.

— Вы пока отдохните, а я приготовлю кофе. — Он отмахнулся от лучика солнца, словно прихлопнул муху. — Видел сон — никак не могу от него избавиться…

Когда он исчез, я прошелся по комнате — она была пуста, если не считать двух кресел и стеклянного столика; здесь было так прохладно и бело, что я представил себе: отблески закатных лучей задерживаются здесь долго после наступления темноты. Осматривая это аскетическое пространство со скрытыми подвохами, я подумал о кабинете Фрейда в его доме в Хэмпстеде, где мы с Джейн побывали вскоре после нашей свадьбы. Все помещение, словно хранилище окаменевших табу, было заполнено фигурками и изображениями языческих богов. Я часто задавал себе вопрос, зачем Джейн потащила меня в дом великого психоаналитика и не подозревала ли она, что мои травмы, никак не заживавшие в течение многих месяцев, были не вполне физического свойства.

В гостиной Пенроуза, напротив, не было никаких безделушек; наиболее реальной плоскостью в этом белом кубе было притулившееся у одной из стен большое викторианское зеркало в потреснутой раме. Его потухшая серебристая поверхность напоминала тайный бассейн, который заволокло пеленой времени.

— В нем есть что-то мистическое, правда?.. — Пенроуз, лавируя кофейным подносом, показался в дверном проеме. — Я купил его в антикварной лавке в Оксфорде. Вполне возможно, что в него заглядывала юная Алиса Лиддел.

— Может быть, в один прекрасный день она выйдет из него?..

— Надеюсь.

Я подошел к камину, на котором бросалась в глаза серебряная рамка с фотографией широкоплечего мужчины лет пятидесяти. На нем была солдатская одежда цвета хаки, и он улыбался в камеру, как турист, хотя на заднем плане виднелся остов сгоревшего танка.

— Мой отец… — Пенроуз взял у меня рамку и вернул ее на место. — Убит осколком шальной мины в восьмидесятом году. Он работал на «Врачей без границ» в Бейруте. Одна из тех бессмысленных смертей, из-за которых вся остальная жизнь кажется абсолютно непостижимой. Я выбрал медицину, потому что хотел быть похожим на него, а потом стал психиатром, чтобы понять — зачем.

Рядом с портретом отца была фотография молодого человека с такими же тяжелыми бровями и мощным телосложением, он стоял на боксерском ринге со своими секундантами. Ему, одетому в перчатки, высокие в талии шорты и пропитанную потом майку, вручали значок чемпиона. Он обаятельно улыбался, невзирая на свои синяки, и я решил, что это Уайльдер Пенроуз, сфотографированный много лет назад после квалификационного боя.

— Значит, вы занимались боксом? Вид у вас вполне профессиональный.

— Это опять мой отец — в пятидесятые годы. — Уайльдер кивнул на фотографию и легко подпрыгнул на своих босых ногах. — Он был страстным боксером-любителем, тяжеловесом с очень быстрым ударом. Дрался за свой колледж, а потом, на военной службе, — за армию. Он это любил. Он и двадцать лет спустя выходил на ринг.

— Даже когда стал врачом? Странноватый спорт он выбрал. Ушибы головы…

— Тогда сотрясения мозга мало кого волновали. — Пенроуз сжимал и разжимал кулаки. На его лице мелькнуло выражение зависти и восхищения, с которыми он давно смирился, но которыми не хотел делиться с другими. — Бокс открывал его потаенные качества: вне ринга он был мягкий человек, примерный муж и отец, но, оказавшись внутри канатов, становился жестоким. Он принадлежал к тому типу истинно кровожадных людей, которые даже не догадываются об этом.

— А вы?

— Кровожаден ли я? — Пенроуз, ухмыляясь, легонько ударил меня в левую почку. — Пол, что за мысль?

— Я хотел сказать, вы занимались боксом?

— Занимался немного, но…

— Ринг пробуждал в вас дурные наклонности?

— В яблочко, Пол. Вы чуткий человек. Но тем не менее бокс навел меня на одну важную мысль, в особенности это касалось спортивной карьеры моего отца… — Пенроуз уселся на кресло лицом ко мне и налил кофе. Его губы разошлись в щедрой улыбке, открывшей шрам на одной из них. — Обо мне можете не беспокоиться. Давайте поговорим о ваших проблемах. Вы сказали, что нужна срочная медицинская помощь… случайно не венеролога?

— Насколько я знаю — нет.

— Хорошо. Люди становятся застенчивы, когда дело касается сексуальных болезней, и на то есть основательные дарвинистские причины. В вашем случае, поскольку вы супружеское ложе разделяете с врачом…

— Уайльдер, речь идет не обо мне.

— Слава богу. И о ком же идет речь?

— Об «Эдем-Олимпии». А точнее, о ее администрации.

— Продолжайте. — Пенроуз поставил свою чашку и удобно развалился в кресле. Руки свободно повисли от плеч, костяшки пальцев почти касались пола, отчего вид у него стал максимально безобидный. — Вы уже говорили об этом с Джейн?

— Она слишком занята своей работой. — Собравшись, я сказал: — Я подумываю обратиться к французским властям — их нужно информировать о серьезных вещах, которые здесь творятся. В этом замешаны влиятельные люди из «Эдем-Олимпии» и каннской полиции, и мне нужен кто-то, на кого я мог бы положиться, человек достаточно влиятельный. Иначе я ничего не добьюсь.

Пенроуз разглядывал свои обкусанные под корень ногти.

— Вы имеете в виду меня?

— Вы здесь главный психиатр. Может быть, речь идет о проблеме душевного здоровья. Вы один из немногих здешних начальников, которые в этом не замешаны.

— Рад это слышать. Это как-нибудь связано с Дэвидом Гринвудом?

— Вероятно. Он знал, что здесь происходит, и, возможно, его убили, чтобы упредить его действия. Но проблема куда шире, чем дело Гринвуда.

— Ясно… Так о чем конкретно вы хотите сообщить? О некоем преступлении?

— О неких преступлениях, — я понизил голос, почувствовав внезапно зеркало у меня за спиной. — О самых разных — ограблениях, убийствах, преднамеренных автомобильных наездах, наркоторговле, расистских налетах, педофилии. Здесь действует хорошо финансируемый преступный синдикат, возможно, связанный с каннской полицией.

Пенроуз поднял руки, заставляя меня замолчать.

— Бог мой, это страшные преступления. А кто же конкретно замешан в этих преступлениях?

— Верхушка администрации «Эдем-Олимпии». Паскаль Цандер, Ален Делаж, Агасси и вообще чуть ли не все председатели и директора компаний. Плюс еще те, кого убил Гринвуд, — Шарбонно, Робер Фонтен, Ольга Карлотти. Насколько я понимаю, это серьезное обвинение.

— Серьезное. — Пенроуз еще глубже погрузился в свое кресло — плечи торчком проступили под его хлопчатобумажной рубашкой. — Скажите мне, Пол, почему вы — единственный, кому известно об этой волне преступлений?

— Не единственный. Люди знают больше, чем говорят, — большинство охранников, секретарша Гринвуда, вдовы убитых шоферов. Поговорите с ними.

— Непременно. Вооруженные ограбления, расистские нападения — вы уверены, что все это происходит?

— Я это видел.

— Где? На пленке? Камеры наблюдения катастрофически ненадежны. Кто-то пытается открыть дверь своей машины не тем ключом, а вам кажется, что вы видите Великое ограбление поезда. Кто показывал вам эти пленки? Гальдер?

— Не видел я никаких пленок. Я был живым свидетелем тех преступлений, о которых говорю.

— Где? В каком-нибудь театре души?

Я пропустил это мимо ушей и продолжил:

— Три ночи назад было совершено вооруженное нападение на Фонд Кардена. Некая банда похитила коллекцию мехов, которую снимали для японской рекламы.

— Верно. Я читал об этом в «Нис-Матен». Экономический терроризм или войны местных гангстеров. Вы это видели своими глазами?

— Как вас. Началось это около половины девятого, а закончилось шестьдесят секунд спустя. Банда действовала очень профессионально.

— Возможно, латвийское КГБ. У них большой опыт по ценным мехам. А вы прямо там и были? В Фонде Кардена?

— Я был в доме по соседству. Франсес Баринг осматривала его. Мы все прекрасно видели.

— Франсес Баринг? Она ужасно напориста — чем и привлекательна… Старая пассия Гринвуда… — Потерявшись на мгновение, Пенроуз принялся разглядывать потолок. — Представляю, что вы пережили. Но с чего вы взяли, что эта банда связана с «Эдем-Олимпией»?

— Домой меня везла Франсес. Она заскочила по дороге показать кое-какие брошюры Цандеру. Вы знаете виллу Гримальди?

— В Суперканнах? Она принадлежит «Эдем-Олимпии». Мы там проводим приемы и конференции. Оттуда открывается превосходный вид. В ясную погоду можно чуть ли не Африку увидеть, лучше этого вида разве что…

— Я забрел в библиотеку, и там меня ждал сюрприз. На бильярдном столе валялась груда украденных мехов.

— Почему украденных? — Пенроуз помассировал свое лицо, словно пытаясь соединить разрозненную мозаику событий в одно целое. — Там же была вечеринка, я и сам туда собирался. Меха принадлежат женам. Ночь была прохладная, идеальная для таких солидных туалетов.

— Это был мальчишник — без женщин. На мехах были бирки японских дизайнеров. На подкладках осталась пудра и прочая косметика — вероятно, модели были голыми.

— Голыми? Не совсем то, что принято у жен начальства в «Эдем-Олимпии». К вящему огорчению. Но вот меха…

— Уайльдер, я их видел.

— Вам показалось, что вы их видели. На вилле Гримальди темновато, возможно, вы видели какую-нибудь картину trompe-l'oeil, какого-нибудь второсортного Мейсонье. — Он поднял руку, не давая мне возразить. — Пол, у вас была масса свободного времени. Может быть, чересчур много. Если человек ничем не занят, то очень скоро может наступить этакая чувственная депривация. Вас посещают всевозможные химеры, реальность становится чем-то вроде теста Роршаха, когда бабочки превращаются в слонов.

— Нет, — гнул я свое. — Меха были там. Я трогал их. Я видел ограбление своими глазами. Одним из гостей, которые смотрели видео, снятое во время ограбления, был Ален Делаж.

Пенроуз откинулся на спинку кресла, его голая левая ступня в каком-то странно интимном жесте почти касалась моего колена.

— Вы хотите сказать, что они снимали собственное преступление? Вам это не кажется немного странным?

— Я думал об этом. Но на самом деле ограбление на террасе Фонда Кардена было своего рода спортивным приключением. Эти съемки зафиксировали удачную охоту. И вообще, любое преступление это еще и… забава.

— Ну что ж, это хорошие новости, — хохотнул Пенроуз. — Я не знал, что в «Эдем-Олимпии» кто-то забавляется. А преступления на расовой почве?

— Это рейды — обычно против арабов и черных. Гальдер называет это «ратиссаж». Специальные отряды отправляются в Ла-Боку и Манделье. Они любят наезжать на арабов и сбрасывать их с дороги. Несколько человек погибли, но каннская полиция замяла эти дела.

— Пол, — попытался успокоить меня Пенроуз, — пораскиньте немного мозгами. В иммигрантских районах люди обычно ездят быстрее. Они боятся, что их остановят и ограбят. Там действительно больше дорожных происшествий, хотя ненависть к арабам ничуть не улучшает ситуацию. И тем не менее я вижу, вы собрали целое досье. С кем-нибудь еще говорили об этом?

— Ни с кем. Даже с Джейн.

— А с Гальдером? Я слышал, он потерял сознание на крыше парковки «Сименса».

— Он говорит, что это он застрелил Гринвуда. Возможно, так оно и было — там в парапете пулевые отверстия, а в водостоке кровяная корка. Гальдер никак не может смириться с мыслью о том, что убил Гринвуда.

— Значит, он жаждет мести — это способ переноса вины. — Пенроуз приподнялся, под его мощными руками кожаное плетение кресла растянулось. — Все эти преступления… как вы думаете, почему они были совершены?

— Понятия не имею. Меня удивляет, что у здешнего народа хватает на это времени и энергии. Они работают по двадцать четыре часа в сутки, а когда добираются до дома, то просто валятся с ног. И тем не менее они собираются с силами и организуют вооруженные ограбления или лупят арабов.

— Из любви к искусству?

— Нет. Вот это и есть самое любопытное. Глядя на них, не скажешь, что они получают удовольствие. Этому есть только одно объяснение.

— Какое же?

— У них временное помешательство. В «Эдем-Олимпии» есть что-то такое, что вызывает у них краткие приступы безумия. Вы же психиатр. У вас должно быть для этого объяснение.

— Оно у меня есть. — Пенроуз встал, затянул на себе пояс змеиной кожи и весело сказал: — Вообще-то говоря, я это прекрасно понимаю.

— Тогда идемте вместе к французским властям. Добьемся приема у префекта.

— Не стоит.

— Почему? Ведь преступления не прекратятся. Будут и убийства.

— Вполне вероятно. Но я должен думать о людях, которые здесь живут. Большинство из них — мои пациенты.

— Вы поэтому их защищаете?

— Дело не в этом, Пол.

— А в чем? Вы мне можете это объяснить, Уайльдер?

— Это происходило у вас под носом в течение нескольких месяцев. — Пенроуз подошел ко мне сзади и положил руки мне на плечи; будто он — школьный учитель, а я пока еще только подающий надежды, но серьезный ученик. — Вы проделали немалый путь. На всех нас это произвело впечатление.

— Уайльдер, — я сбросил с себя его руки. — Если на то пошло, я могу поговорить с префектом и сам.

— Это будет неблагоразумно. — Он прошелся к двери, шлепая голыми подошвами. — Я вам все объясню в два счета. У нас есть передовая программа лечения. Она будет вам интересна. Может быть, вы даже захотите присоединиться к нам…

— Уайльдер, я сделаю, что говорю.

— Хорошо. Я не хочу, чтобы вы волновались. — Он остановился у зеркала Алисы и улыбнулся с искренней теплотой, словно только-только появился из парадоксального мира Кэрролла. — Люди в «Эдем-Олимпии» не сумасшедшие. Проблема в том, что они слишком нормальны…

 

Глава 29

Программа лечения

У меня на коленях лежал аккуратно завернутый в рисовую бумагу сверток; если прислушаться, можно было различить исходящее от него тончайшее меховое шуршание.

— Там что-то живое? — Я прикоснулся к бумаге с рисунком из хризантем. — Уайльдер?..

— Это подарок для Джейн. Знак благодарности вам обоим. Откройте. Оно не кусается.

Я развернул сверток, в котором оказалась роскошная накидка, мех какого-то сонного существа с голландских жанровых картин — каждый волосок подрагивал, как трек электрона в диффузионной камере.

— Это палантин. Говорят, лучший норковый мех. Мы решили, что Джейн это понравится.

От меха поднимался слабый аромат, запахи японских моделей, которых вогнала в дрожь ночь Ривьеры. Я положил сверток на кофейный столик.

— Спасибо, но она это не будет носить. И все же вы, по крайней мере, дали понять, с кем вы.

— Что вы имеете в виду?

— Я говорю о налете на Фонд Кардена. Этот палантин — один из трофеев. Так вы по-своему, намеками, даете мне понять, что знали об этом ограблении.

Пенроуз сел лицом ко мне, уперев локти в свои тяжелые колени. Он поднял руки, словно для того чтобы отразить удар.

— Пол, вы дрожите. Не от гнева, я надеюсь.

— Это сейчас пройдет. У меня возникло искушение треснуть вас по физиономии.

— Понимаю. Не знаю, как бы я ответил. Вы, вероятно, чувствуете себя так, будто вас…

— Использовали? Есть немного. — Сверток лежал у меня на коленях, и я сбросил его на пол. — Вы заранее знали об ограблении в Фонде Кардена.

— Думаю, знал.

— И обо всех других ограблениях и специальных акциях. А мне понадобились месяцы, чтобы это выяснить. Ведь для вас это никакая не неожиданность?

— Верно.

— «Ратиссаж» на Рю-Валентин? Все эти дорожные происшествия в Ла-Боке? Наркоторговля, организованная профессором Берту, и малолетние проститутки Ольги Карлотти. Вы все о них знали?

— Пол, это моя работа. Я должен знать все о здешних людях. Иначе как я буду о них заботиться?

— Это распространяется и на Дэвида Гринвуда? Из чистого любопытства — почему он взбесился?

— Нет… — Пенроуз потянулся и ухватил мои дрожащие руки. Я откинулся к спинке, и он их отпустил. — Это я не могу объяснить. Мы рассчитывали, что вы нам скажете.

— Вы все знали об «Эдем-Олимпии» и ничего не предприняли? — Я повел рукой в сторону старинного зеркала. — Еще одна страна Алисы — прибыли корпораций выше, чем где-либо в Европе, а люди, которые их зарабатывают, впадают в групповое безумие.

— Но только особого рода… — Пенроуз повысил голос, восстанавливая между нами профессиональную дистанцию. Я впервые понял, что он всегда видел во мне пациента. — Это не безумие. Хотя среди них действительно один или два человека со странностями.

— Со странностями? Да для них избить до полусмерти какого-нибудь сутенера-араба — одно удовольствие.

— Ну и что в этом страшного? Поймите: все эти нападения — спланированные задания, которые они получили по ходу программы психотерапии.

— От кого получили?

— От лечащего врача. Так уж вышло, что это я.

— Вы спланировали ограбление в Фонде Кардена? Все эти дорожные происшествия, «ратиссажи» — это все ваша идея?

— Я ничего не планирую. Я всего лишь лечащий врач. — Глаза Пенроуза почти сомкнулись, когда он говорил о своих обязанностях, — Пациенты сами решают, какую форму примут их лечебные проекты. К счастью, все они демонстрируют высокую творческую активность. Это признак того, что мы на пути к выздоровлению. Вы этого не понимаете, Пол, но здоровье «Эдем-Олимпии» каждую минуту находится под угрозой.

— И лечение назначаете вы?

— Именно. Пока оно было весьма эффективно.

— И что же это за лечение?

— Если одним словом, то это называется психопатия.

— Вы, психиатр, прописываете безумие как форму терапии?

— Это не совсем то, что вы подразумеваете. — Пенроуз изучал свое изображение в зеркале. — Я говорю о контролируемом и наблюдаемом безумии. Психопатия является наиболее действенным лекарством против самой себя — так оно было на протяжении всей истории. Временами она в мощнейшем терапевтическом приступе охватывает целые нации. Ни одно лекарство не обладает такой силой.

— В гомеопатических дозах? Как же могло дойти до того, что творится здесь?

— Пол, вы упускаете главное. В «Эдем-Олимпии» безумие — это лекарство, а не болезнь. Наша проблема не в том, что здесь слишком много сумасшедших, а в том, что их слишком мало.

— И вы восполняете это грабежами, изнасилованиями и педофилией?

— В ограниченном объеме. Лекарство может показаться жутковатым, но болезнь еще ужаснее. Неспособность дать отдых сознанию, найти время, чтобы расслабиться и поразмыслить. Единственное решение проблемы — дозированные дозы безумия. Этих людей может спасти только их собственная психопатия.

Я слушал мечтательный голос Пенроуза, адресованный не столько мне, сколько зеркалу. Сдерживая себя, я сказал:

— И все же одна проблема остается. Все это абсолютно преступно. Кому еще об этом известно?

— Никому. О таких открытиях не пишут в психиатрических журналах. Такая форма терапии может показаться экстремальной, но она действует. Общий уровень здоровья, сопротивление инфекциям — все это значительно улучшилось ценой всего лишь нескольких царапин и случайного венерического заболевания.

— Не могу поверить… — Я смотрел на Пенроуза, который улыбался самой зловредной из своих улыбок — он явно был рад случаю выложить мне правду. Он прошелся пальцами по зубам, пробуя на вкус огрызки своих ногтей, в его манерах сквозила смесь самоуверенности и опаски. Я подумал о Дэвиде Гринвуде, идеалисте с его детским приютом, и наконец-то понял, почему он хотел убить Пенроуза. Я спросил: — Гринвуд знал об этом?

— В общих чертах. Он частенько сидел в этом кресле, а я тем временем разбирал наши шахматные партии.

— И он одобрял это?

— Надеюсь. Бедняга. У него были свои проблемы. — Пенроуз наклонился ко мне и коснулся моей руки, пытаясь поколебать мою решимость. — Пол, вы твердо решили сделать это?

— Конечно. Я посоветуюсь с британским консулом в Ницце. Французские власти должны знать, что происходит.

— Понимаю… — Казалось, Пенроуз разочарован мной. — Но позвольте мне дополнить картину кое-какими деталями. Если вы и после этого не передумаете, я не буду стоять у вас на дороге. Это справедливо?

— Продолжайте.

— Во-первых, мне жаль, что вы с такого близкого расстояния наблюдали наши занятия в Фонде Кардена. Для Франсес Баринг никакие законы не писаны. — Пенроуз говорил мягким голосом, и наконец-то вроде бы исчезла рассогласованность на его лице — безвольный рот и настороженные глаза. — Судя по этим ограблениям и вспышкам насилия, вы можете решить, что управленческая верхушка «Эдем-Олимпии» охвачена глубоким умственным вырождением.

— Конечно. В этом нет сомнений.

— На самом же деле это не так. По любому объективному критерию физическое и умственное состояние пяти сотен высших управленцев «Эдем-Олимпии» в сравнении со здоровьем администраторов, обитающих на Манхэттене, в Цюрихе и Токио, просто великолепно. Загляните в клинику — она пуста. Почти никто не болеет, хотя они и проводят сотни часов в год в пассажирских самолетах, где плохая вентиляция и опасность бог знает каких инфекций. Это заслуга создателей «Эдем-Олимпии».

— Я читал рекламные брошюрки.

— Все, что в них сказано, — правда. Но ведь так было не всегда. Когда я четыре года назад приехал в «Эдем-Олимпию», она находилась в состоянии кризиса. Внешне все было великолепно. Сюда успешно передислоцировались огромные компании, и все были довольны и жильем, и возможностями для досуга. Но внутри существовали весьма серьезные проблемы. Почти у всей управленческой верхушки не проходили респираторные заболевания. Их преследовали инфекции мочевого пузыря и воспаления десен. Здоровый администратор после посещения Нью-Йорка валялся неделю в кровати с какой-нибудь перемежающейся лихорадкой. Мы провели тщательные исследования уровней сопротивляемости и были поражены тем, насколько они низки. Но при этом все утверждали, что им нравится в «Эдем-Олимпии» и они с удовольствием здесь живут.

— Они говорили это искренне?

— Абсолютно. Никаких вам симуляций, никакого недовольства. И тем не менее ведущие управленцы и председатели советов директоров постоянно приходили на работу с инфекциями. Хуже того, они все время жаловались на потерю умственной энергии. На принятие решений требовалось больше времени, чем обычно, а кроме того, их мучили тревоги неясного происхождения. Все здесь было поражено синдромом хронической усталости. Мы проверили системы вентиляции и водоснабжения, мы исследовали радоновые выбросы, возникающие при проведении подземных работ. Ничего.

— Болезнь не была физической? Она носила душевный характер?

— Да… Хотя, если говорить точнее, речь нужно вести о взаимодействии этих факторов.

Пенроуз развалился в кресле, расслабленно погрузив свое крупное тело в его кожаную пращу. Я видел — ему нравится быть со мной откровенным и он не сомневается, что сможет склонить меня на свою сторону. В его взгляде не знающего колебаний человека впервые вспыхнул идеалистический огонек, преданность пациентам, заходящая гораздо дальше профессиональных обязанностей. Наблюдая за его ухмылочками и вкрадчивыми гримасками, я понял, что ничего не добьюсь, если буду ему возражать. Чем раскованнее он говорил, тем больше выдавал себя.

Он улыбнулся солнцу и заговорил почти скорбным тоном:

— Когда я приехал сюда, мне показалось, что «Эдем-Олимпия» — преддверие рая. Прекрасный город-сад — архитекторы поработали так, что все здесь на века опережает свое время. Все урбанистические кошмары были сметены одним ударом.

— Уличная преступность, дорожные пробки?..

— Ну, это мелочи. Создатели просто упустили из виду настоящие проблемы. И это немного настораживает. Нравится нам это или нет, но «Эдем-Олимпия» — это лицо будущего. В мире уже существуют сотни бизнес- и техно-парков. Большинство из нас — по крайней мере, большинство людей с университетским образованием — проведут в них всю жизнь. Но у всех этих учреждений есть один общий дефект.

— Слишком много досуга?

— Нет. Слишком много работы. — Пенроуз согнул руки в локтях, а потом уронил их. — В «Эдем-Олимпии» доминирует работа, которая вытесняет все остальное. Мечта о праздном обществе была величайшим заблуждением двадцатого века. Работа стала новым досугом. Талантливые и честолюбивые люди работают интенсивнее и больше, чем прежде. Только в работе видят они смысл жизни. Мужчинам и женщинам, которые возглавляют процветающие фирмы, приходится сосредоточивать все свои силы на решении встающих перед ними задач — каждую минуту в течение дня. Меньше всего они стремятся расслабиться.

— Активный разум не требует отдыха? С этим трудно согласиться.

— Ну и не соглашайтесь. Но творческая работа — сама себе отдых. Если вы получаете патент на новый ген или проектируете собор в Сан-Паулу, то зачем попусту тратить время, стуча резиновым мячом о сетку.

— За вас это могут делать ваши дети?..

— Если они у вас есть. Увы, современный корпоративный город необыкновенно талантлив, населен взрослыми и практически бездетен. Оглядитесь в «Эдем-Олимпии». Никакого отдыха, никакой общественной жизни или вечеринок. Сколько раз вас приглашали в гости за последние четыре месяца?

— Трудно припомнить. Очень немного.

— Если хорошенько подумать, то практически ни разу. Обитателям «Эдем-Олимпии» некогда напиваться вместе, некогда изменять женам и мужьям или ссориться с подружками; у них нет времени на романы, они не домогаются соседских жен, даже друзьями не могут обзавестись. Они не могут себе позволить расходовать энергию на гнев, ревность, расовые предрассудки и те более серьезные мысли, на которые все эти вещи нас наталкивают. Здесь нет социального напряжения, которое вынуждает нас признавать слабые и сильные стороны других людей, наши обязательства перед ними или чувство зависимости от них. В «Эдем-Олимпии» нет никаких взаимосвязей, никаких эмоциональных уступок, благодаря которым мы чувствуем, кто мы такие.

— Но вам же здесь нравится. — Я пытался говорить шутливым тоном. — В конечном счете, «Эдем-Олимпия» и в самом деле — рай. Это имеет какое-нибудь значение?

— Надеюсь. — Подхватывая мою интонацию, Пенроуз обнажил в улыбке зубы. — Социальный порядок необходимо поддерживать, в особенности если речь идет об элитах. Самое большое достижение «Эдем-Олимпии» в том, что здесь нет необходимости в личной нравственности. Здесь живут и работают тысячи людей, которым не приходится принимать ни одного решения, связанного с понятиями «плохо» или «хорошо». Нравственный порядок встроен в их жизни вместе с ограничениями скорости и системами безопасности.

— Вы говорите, как Паскаль Цандер. Это жалоба шефа полиции.

— Пол… — Пенроуз воздел к потолку руки, пытаясь прогнать накопившееся из-за меня раздражение. — Я держусь мнения, что чувство нравственности может быть удобным оправданием. Если случается худшее, мы говорим себе, что чувствуем себя виноватыми, а этим можно извинить все. Чем мы цивилизованнее, тем меньше нравственных выборов приходится нам делать.

— Так и есть. Пилот авиалайнера не испытывает нравственных мучений, выбирая нужную скорость посадки. Он следует инструкциям изготовителя.

— Но часть разума атрофируется. Нравственные принципы, укоренявшиеся тысячи лет, становятся атавизмом. Как только вы отказываетесь от нравственности, важные решения становятся проблемой эстетической. Вы вошли во взрослый мир, где ваше место определяется качеством кроссовок, которые вы носите. Общества, пренебрегающие вопросами совести, более уязвимы, чем они думают. У такого общества нет защиты против психопата, который проникает в систему и начинает действовать как вирус, используя заржавевшие нравственные механизмы против них же самих.

— Вы имеете в виду Дэвида Гринвуда?

— Это хороший пример. — Пенроуз поднялся и, раздраженный темным кофейным пятном на своей белой рубашке, принялся его оттирать. — Служба безопасности не хочет этого признавать, но двадцать восьмого мая им потребовался почти целый час, чтобы начать адекватно реагировать на случившееся; даже услышав выстрелы, они толком не знали, что делать. Они никак не могли поверить, что сумасшедший с винтовкой ходит по кабинетам и расстреливает людей. Их нравственное восприятие зла было настолько размыто, что не смогло предупредить их об опасности. Места вроде «Эдем-Олимпии» — благодатная почва для всяких обиженных мессий. Будущие Адольфы Гитлеры и Пол Поты выйдут не из пустыни. Они появятся из супермаркетов и бизнес-парков.

— Разве это не одно и то же? «Эдем-Олимпия» как кондиционированный Синай?..

— Именно. — Пенроуз одобрительно показал на меня пальцем — понятливый студент в первом ряду аудитории. — Мы с вами на одной стороне, Пол. Я хочу, чтобы люди сходились, а не замыкались в отдельные группы. Наивысшая степень развития замкнутого сообщества — это человеческое существо с закрытым разумом. Мы выводим новую расу безрасовой личности, внутреннего эмигранта без человеческих связей, но наделенного колоссальной силой. Именно этот новый класс и руководит нашей планетой. Чтобы получить работу в «Эдем-Олимпии», необходимо обладать редкими качествами самоограничения и интеллекта. Эти люди не признают за собой никаких слабостей и не позволят себе ошибиться. Когда они приезжают сюда, их здоровье на высоте, они редко прибегают к наркотикам, а стакан вина позволяют себе только за обедом — это какое-то социальное ископаемое вроде крестильной кружки и фамильного серебра.

— И тем не менее дела у них разлаживаются.

— Поначалу все вроде бы идет гладко. Но к концу первого года их энергетический уровень начинает падать. Чтобы успевать все, не хватает даже двенадцатичасового рабочего дня и шестидневной недели. Мы сталкивались с этим в клинике десятки раз. Люди жалуются на замкнутую циркуляцию воздуха и патогенные микробы в фильтрующих вентиляторах. Конечно, никакой замкнутой циркуляции в «Эдем-Олимпии» нет.

— А фильтры? Они что-то отсеивают?

— Птичий помет и содержимое туалетов из воздушных судов, использующих аэропорт Ниццы. Потом людей начинает беспокоить безопасность их офисных зданий. Это всегда свидетельствует о стрессе. У них развивается фобия, возникает образ невидимого врага, проникшего в крепость, — их другое «я», молчаливый брат, который рождается из подсознательного. Система начинает давать сбои. Заседания комитетов переносятся на воскресенья, отпуска отменяются, работа — все двадцать четыре часа. Наконец они приходят в клинику. Бессонница, грибковые инфекции, респираторные заболевания, необъяснимые мигрени и приступы крапивницы…

— Старомодное переутомление?

— Мы так и думали поначалу. Президенты многонациональных компаний и их директора. Эти люди никогда не устают. — Пенроуз чуть ли не был разочарован, его глаза обшаривали белые стены в поисках какого-нибудь изъяна. — Но их творческие способности ухудшились, и они это чувствовали. Мы предложили им заниматься лыжами или яхтенным спортом, заказывать номер в «Мартинесе» и проводить уик-энд с ящиком шампанского и хорошенькой женщиной.

— Идеальный рецепт, — прокомментировал я. — Он помог?

— Нет. На это не было вообще никакой реакции. Но проверки здоровья выявили странный факт. Мы отметили очень низкий уровень венерических заболеваний. Удивительно — ведь речь идет о привлекательных мужчинах и женщинах в расцвете сил, постоянно разъезжающих по всему миру.

— Они не особо интересовались сексом?

— Хуже. Они им вообще не занимались. Мы основали фиктивный клуб одиноких сердец, намекая тем самым на то, что здесь есть неограниченное число скучающих секретарш, жаждущих закрутить интрижку. Никто на это не пошел. Телевизионный канал для взрослых, многие часы откровенной порнографии — никакого проку. Люди смотрели, но как-то ностальгически, словно это были документальные фильмы о средневековых танцах или об устройстве соломенных крыш, этакий промысел, популярный у предыдущих поколений. Мы были на грани отчаяния. Мы устраивали вечеринки, приглашая готовых на все красоток, но наши орлы только поглядывали на часы и следили, чтобы никуда не делись портфели с бумагами, оставленные в гардеробе.

— Они забыли, что живут в раю?

— В этом эдеме не было змия-искусителя. Когда нам не удалось сделать половой акт одной из насущных потребностей здешних обитателей, у нас опустились руки. А тем временем уровень иммунной защиты директората продолжал падать. Оказавшись перед лицом всех этих бессонниц и депрессий, я наконец обратился к старомодной глубинной психологии.

— Кожаная кушетка и приспущенные жалюзи?

— Скорее, кресло и солнечный свет — психиатрия не стоит на месте. — Пенроуз поглядывал на меня, понимая, что я жду, когда он запутается в своих построениях. Несмотря на шутливый тон, манеры его были невыносимо агрессивны. Он согнул ноги в коленях, демонстрируя мощные бедренные мышцы, и мне пришло в голову, что психиатрия, возможно, — последнее прибежище негодяя.

— Конечно, — извиняющимся тоном сказал я, — я отстал от времени. Джейн водила меня в дом Фрейда в Хэмпстеде… темно и очень странно. Все эти статуэтки и древние идолы…

— Преддверие гробницы фараона. Великий человек готовился к смерти и окружал себя свитой почтительных божков. — Даруя мне прощение поднятием руки, Пенроуз продолжал: — Классический психоанализ начинается со сна, и моя первая научная победа была связана именно с этим. Я понял, что у этих высокодисциплинированных людей очень странные сны. Фантазии, наполненные подавляемой жаждой насилия, отвратительные рассказы о ненависти и мести — как голодные сны бывших заключенных концентрационного лагеря. За решетками корпоративной клетки царило отчаяние, голод мужчин и женщин, отчужденных от своих истинных «я».

— Они хотели, чтобы в их жизни было больше насилия?

— Больше насилия и жестокости, больше драматизма и переживаний. — Пенроуз сжал свои огромные кулаки и выбил дробь по столешнице, отчего из кофейной чашки расплескался кофе. — Но как их удовлетворить? Мы сегодня избегаем психопатии, этой темной стороны солнца и тех теней, что обжигают землю. Садизм, жестокость и мечта о боли остались нашим предкам-приматам. Когда они проявляются у повредившегося рассудком взрослого, любящего душить котов, мы запираем его куда подальше. Но утомленные директора с их крапивницами и депрессиями были вполне цивилизованными людьми. Высадите их на необитаемый остров после авиакатастрофы, и они погибнут первыми. Все порочные элементы в их жизни должны были прийти извне — как укол витаминов или антибиотик.

— Или маленькая доза безумия?

— Скажем, тщательно отмеренная доля психопатии. Но ничего слишком уж криминального или безумного. Скорее, курс выживания или матч силового регби.

— Коленки ободраны, под глазами синяки…

— Но никаких переломов, — Пенроуз одобрительно кивнул. — Я хочу, чтобы вы были со мной, Пол. У вас явная склонность к подобным вещам. Но мне еще нужно было проверить эту теорию и раскрутить этот странной формы шар. Мне не сиделось у себя за столом в клинике, я так рвался объяснить какому-нибудь пребывающему в депрессии генеральному директору, что он может излечиться от бессонницы, побив пару «мерседесов» на парковке у Дворца фестивалей. И тут один из руководителей «Хёхста» навел меня на мысль, как это сделать. Он в течение нескольких месяцев был не в себе и страдал приступами дерматита; он даже подумывал вернуться в штаб-квартиру в Дюссельдорфе.

— И что же его спасло? Я, пожалуй, догадываюсь.

— Отлично. Он увидел, как какой-то юнец-араб грабит туристку в Каннах, и пришел ей на выручку. Пока она вызывала полицию, он хорошенько отдубасил парня — так его пинал, что сломал себе две кости правой ноги. Он пришел через неделю, чтобы снять гипс, и тогда я спросил его о дерматите. Болезни как не бывало. Он снова чувствовал себя бодрым и уверенным. Никаких следов депрессии.

— И он знал, почему это случилось?

— Стопроцентно. Когда у него начинался очередной приступ хандры, он брал одного из охранников и отправлялся в Ла-Боку, а там провоцировал инцидент с первым встречным эмигрантом. Это помогало. Он пригласил пару близких коллег, и они тоже воспряли духом. Я спросил, можно ли мне наблюдать за ними со стороны глазами профессионала. Скоро у нас образовалась активная лечебная группа из дюжины ведущих администраторов. На выходные они затевали ссоры в барах, где собирались магрибцы, колотили все арабские машины, у которых был непрезентабельный вид, задавали трепку русским сутенерам. У всех было отмечено ощутимое улучшение. Да, забинтованные пальцы и царапины на ногах в понедельник утром, но зато ясные, работоспособные головы.

— Только вот арабам приходилось нелегко.

— Это правда. Но в целом иммигрантское сообщество выигрывает. «Эдем-Олимпия» — работодатель, который абсолютно всем предоставляет равные возможности и не имеет никаких расовых предрассудков. Мы нанимаем садовниками и мусорщиками огромное число североафриканцев. Иммигрантское население оказывается в выигрыше, оттого что у людей, которые нанимают их на работу, более ясные головы.

— Тут непросто учесть все плюсы и минусы. Я полагаю, лечебная группа стала увеличиваться.

— Я даже не ожидал, что так быстро. Рейды виджиланте, преднамеренные наезды, кражи на иммигрантских рынках, стычки с русскими мафиози. Другие лечебные группы распространили свою деятельность на наркодилерство и проституцию, разбои и грабежи. Специальную группу охранников использовали как наемных солдат, они зарабатывали хорошие деньги, которые мы вычитали из бюджета на искусство и отдых. Выгоды были удивительными. Уровни сопротивления организма поднялись до максимума, через три месяца от депрессии и бессонницы не осталось и следа. Исчезли и респираторные инфекции. Терапия давала результаты.

— И никаких побочных эффектов?

— Очень немного. — Пенроуз наблюдал за моей реакцией и был явно удовлетворен тем, что я в гневе не выпрыгнул из своего кресла. Говорил он обыденным тоном, словно архитектор, рассказывающий обо всех преимуществах и недостатках новой системы сбора мусора. — Есть элемент риска, но он вполне приемлемый. У «Эдем-Олимпии» хорошие связи с местными властями. В известном смысле мы, осуществляя наши акции, выполняем работу полиции, освобождаем их от их обязанностей. Сексуальный аспект может быть причиной неприятностей. Нескольким проституткам пришлось делать восстановительные операции — ваш друг Ален Делаж не соизмеряет силу своих ударов. У административной верхушки существует примечательная потребность в карательном насилии.

— А разве секс не высвобождает эту энергию?

— Должен высвобождать. По основательным биологическим причинам. Секс — это такой быстрый путь к психопатии, самая короткая из всех прямых дорожек к пороку. У нас же здесь не аттракцион, адом принуждения, имеющий целью расширить психопатические возможности административного воображения. Садомазохизм, экскреторные сексуальные игры, пирсинг, сводничество — все это легко может выйти из-под контроля и превратиться во что-нибудь омерзительное. Удивительно, как многие проститутки противятся изнасилованию, даже в самой условной форме.

— У них не хватает воображения.

— Кто знает? — Пенроуз великодушно пожал плечами, прощая миру его странности. — В нескольких случаях мне пришлось вмешаться и придать терапии иное направление. Хотя в целом работала она хорошо. Теперь в ней участвуют почти все старшие руководители «Эдем-Олимпии», пусть мельком.

— И Дэвид Гринвуд знал обо всем этом?

— В основном — да. Мы обсуждали это с ним и с профессором Кальманом. Главам отделений в клинике все известно. Они видят выгоды этой программы, и в целом Дэвид ее одобрял. Наркореабилитационному центру в Манделье досаждали мелкие гангстеры, которые пытались получить доступ к поставкам метадона. У Дэвида гора с плеч упала, когда появились лечебные группы из «Эдем-Олимпии» и вытеснили этих негодяев. Правда, его смущали более агрессивные формы, такие как наезды, но он понимал, что насилие в отношении местных проституток служит для них своеобразной формой реабилитации, чем-то вроде шоковой терапии, которая заставит их вернуться работать на фабрики.

Пенроуз отвернулся от меня — рука воздета, чтобы уловить солнечный лучик у него над головой. Он кинул взгляд на матовое зеркало у него за спиной, словно ожидая реакции публики. Настроение у него было почти игривое. Он испытывал меня хулиганскими замечаниями и явно гордился своими сомнительными достижениями и их безумной логикой — лечебной процедурой, которая никогда не получит золотой медали ведущих медицинских сообществ. Этот келейный успех, увенчавший его радикальные убеждения, придавал ему выражение какого-то медвежьего величия.

— Убийства двадцать восьмого мая, — спросил я, — были ли они частью лечебной программы Дэвида?

— Пол… это величайшая загадка «Эдем-Олимпии». При всей своей ненормальности Дэвид стал малым пророком, ведущим нас в будущее. Бессмысленное насилие может стать истинной поэзией нового тысячелетия. Не исключено, что только внезапное безумие поможет установить, кто мы такие.

— Ценой нарушения закона? Ваши директора совершают достаточно преступлений, чтобы до конца жизни упрятать их за решетку.

— Если следовать букве закона — да. Но не забывайте, что эта криминальная деятельность помогла им заново открыть себя. Атрофировавшаяся было нравственность снова жива. Некоторые из моих пациентов даже испытывают чувство вины. Для них это откровение…

Я прислушался к автомобильной сигнализации, сработавшей где-то неподалеку, и представил себе, как сюда врывается французская полиция и арестовывает нас.

— Чувство вины? А это не ошибка в проекте? Ведь стоит хоть одному из ваших директоров пойти к властям, как ваша лечебная программа будет закрыта. Излечение нескольких больных, страдающих бессонницей, для них — не оправдание.

— Вовсе не нескольких. Но я с вами согласен, — Пенроуз уставился в пространство над моей головой, взвешивая это соображение. — Но пока людям хватало ума, чтобы понимать главное. Они видят, насколько важно…

— Избить безработного араба? Какого-нибудь работягу, который с женой и четырьмя детьми живет в жестяной лачуге в бидонвиле?

— Пол… — Мой грубый вопрос огорчил его. Пенроуз вытянул руку, чтобы утихомирить меня, — как священник с беспокойными прихожанами. — Посидите и подумайте хорошенько. Двадцатый век был героическим временем, но он оставил нас в темноте, и мы ощупью ищем путь к запертой двери. Здесь, в «Эдем-Олимпии», забрезжил свет, тоненький, но яркий лучик…

— Наша собственная психопатия?

— Да, нравится нам это или нет. Двадцатый век закончился, и его мечты лежат в руинах. Представление об обществе как о добровольном объединении просвещенных граждан умерло навсегда. Мы понимаем, насколько душегубски человечными мы стали, придерживаясь принципа умеренности и золотой середины. Субурбанизация духа, словно чума, опустошила нашу планету.

— Здравомыслие и разум нас не достойны?

— Не в этом дело. Просто мы имеем дело с чудовищным обманом — создатели этого мира смотрели в кривое зеркало. Сегодня мы почти не знаем своих соседей, держимся подальше от участия в любых общественных движениях и с радостью позволяем управлять обществом касте политтехнологов. Соприкосновения с себе подобными людям вполне хватает в аэропортах и лифтах универмагов. Они лицемерно отдают должное общественным ценностям, но предпочитают одиночество.

— Не странно ли это для общественного животного?

— Только в некотором смысле. Ведь «гомо сапиенс» — это видоизмененный охотник-убийца с порочными аппетитами, что когда-то и помогло ему выжить. Частично он себя реабилитировал в открытой тюрьме, которую мы называем первыми сельскохозяйственными обществами, а теперь он обнаружил, что отпущен под честное слово и обитает в благопристойном пригороде города-государства. Любой позыв отклониться от нормы, закодированный в его центральной нервной системе, блокируется. Он больше ни себе и никому другому не может принести вреда. Но природа естественным образом наделила его вкусом к жестокости и непреодолимым любопытством ко всему, что связано с болью и смертью. Без них он не больше чем серая посредственность на распродаже в супермаркете. Мы должны возродить его, вернуть ему глаз убийцы и мечты о смерти. Ведь именно это сделало его господином планеты.

— Так значит, психопатия — это свобода, психопатия — это развлечение.

— Изящный лозунг, но в нем есть и определенная неувядающая правда. — Пенроуз улыбнулся, посмотрев на меня, явно довольный тем, как быстро я расту. — Мы — существа, пригвожденные к конвейеру однообразного труда, монотонность и обыденность правят бал. В абсолютно здравомыслящем обществе единственная свобода — это безумие. Наша латентная психопатия — это последний резерв природы, прибежище находящегося под угрозой разума. Но я, конечно же, говорю о дозированном насилии, микродозах безумия — как едва заметные следы стрихнина в средстве для тонизирования нервной системы. Речь идет о добровольной и выборочной психопатии, какую вы видите на любом боксерском ринге или хоккейной площадке. Вы же служили в армии, Пол. Вы знаете, что в солдатах намеренно воспитывают жестокость. Сапог сержанта и дисциплинарная пробежка возвращают молодым людям вкус к боли, вытравленный у них целыми поколениями, которым были привиты нормы общественного поведения.

— Карликовый пудель снова становится волком?

— Но только если пудель хочет этого. Вспомните свое детство — вы, как и все мы, воровали шоколадки в ближайшем супермаркете. Это было так интересно, и ваше мнение о себе улучшалось. Но вы были мальчик благоразумный и не злоупотребляли этим — один-два раза в неделю. Те же правила применимы и к обществу в целом. Я не пропагандирую безумную идею вседозволенности. Добровольная и разумная психопатия — это единственный способ, с помощью которого мы можем сохранить общий нравственный порядок.

— А если мы все пустим на самотек?

— Нам всем будет грозить смертельная опасность. Подумайте только, что ждет нас в следующем столетии: роскошная пустыня, которая, как ни крути, все равно остается пустыней. Отсутствие веры, если не считать расплывчатую веру в неизвестное божество вроде спонсора общественного радио. Там, где есть вакуум, он заполняется плохой политикой. Фашизм фактически был психопатологией, которая служила глубинным подсознательным нуждам. Годы формирования буржуазного сознания привели к тому, что Европа стала задыхаться в тисках работы, коммерции и конформизма. Европейцам нужно было вырваться из этих тисков, изобрести объекты ненависти, которые могли бы освободить их, и тут они обнаружили, что какой-то австрийский недотепа будет только счастлив сделать эту работу. Мы здесь, в «Эдем-Олимпии», строим планы создания куда более просвещенного общества. Контролируемая психопатия — это способ снова объединить людей, сделать их членами одного племени, состоящего из поддерживающих друг друга групп.

— Как дивизии «Ваффен-СС»? В Фонде Кардена я видел настоящее насилие. Там могли быть убитые.

— Ну, там были постановочные эффекты — вы их просто не заметили. Насилие — вещь зрелищная и возбуждающая, но основным охотничьим угодьем для психопатии всегда был секс. Извращенный сексуальный акт может освободить воображение даже самой безыскусной души. Общество потребления ищет извращений и неожиданностей. Никакая другая диковинка в витрине магазина наслаждений не заставит нас продолжать делать покупки. Психопатия — единственный механизм, обладающий достаточной мощью, чтобы воспламенить наше воображение, чтобы не умерли искусства, науки и промышленность. Ваше мимолетное вожделение к этой девочке на Рю-Валентин может воодушевить вас, и вы скажете какое-нибудь новое слово в авиации…

Пенроуз поднялся, отшвырнул ногой в сторону палантин и принялся мерить шагами комнату — меня он величественным жестом чуть ли не поверг в прах. Почуяв солнце, он открыл окно и наполнил легкие. Маленькую Наташу он приберег на самый конец, тем самым предупреждая мои скороспелые суждения. Осмотрев себя в зеркале, он повернулся и уставился на меня. На его лице уживалось несовместимое — благодушная улыбка и вороватый взгляд, отчего у меня возникло ощущение, будто под его черепной коробкой борются за место сразу несколько личностей.

— Пол, можете ли вы мне сказать — вы все еще собираетесь в полицию?

— Может быть. Я должен все обдумать.

— Я был с вами абсолютно откровенен. Ничего не утаил.

— Каннская полиция не поняла бы ни слова из того, что вы сказали. А если бы поняла, то, возможно, согласилась бы с вами.

Пенроуз усмехнулся.

— И все же, я говорю об ограблении в Фонде Кардена — вы будете сообщать об этом в полицию?

— В ближайшие день-другой — нет. Я вас предупрежу.

— Хорошо. Мне нужно знать. От этого здесь многое зависит.

— Ну да, слишком много влиятельных людей втянуто. И чего вы волнуетесь? Устроить «ратиссаж» для англичанина, который злоупотребил вашим гостеприимством, проще простого. Старый «ягуар», у которого отказали тормоза, горная дорога, пустая бутылка из-под коньяка на месте катастрофы… по крайней мере, хоть избавлю от мигрени какую-нибудь местную шишку.

— Пол… — Пенроуз, казалось, был мной разочарован. — Мы же здесь не гангстеры.

— Не гангстеры и не психопаты? Разве не в этом направлении вы двигаетесь? Чего я никак не могу понять — какое отношение ко всему этому имеет Дэвид Гринвуд.

Я ждал ответа, но Пенроуз встал спиной к солнцу, руки упер в бока, грудь его вздымалась. Наблюдая за его неловкими движениями — тяжелыми костяшками пальцев он принялся колотить себя по носу, — я понял, что он надеялся на мое одобрение. Ему нужно было, чтобы я принял его и ту отважную игру, что он затеял ради «Эдем-Олимпии». С Дэвидом Гринвудом он потерпел какую-то неудачу и теперь из кожи вон лез, чтобы так же не упустить меня.

Наконец он заметил, что я стою у кофейного столика, и взял себя в руки. Дружески улыбаясь, он подошел ко мне и, положив руки на мои плечи, подтолкнул меня к зеркалу Алисы, словно мы вдвоем должны были шагнуть в его глубины. В последний момент он сделал вираж и подтолкнул меня к двери, беззвучно смеясь про себя.

— Пол, посидите у бассейна и подумайте хорошенько. — Прежде чем выставить меня за дверь, он с чувством прошептал: — Думайте, Пол. Думайте, как психопат…

 

Глава 30

Ницше на берегу

После визита к Пенроузу мне необходимо было позавтракать и выпить самого крепкого кофе. На поверхности бассейна лежала пыль; этот оставшийся с ночи покров тревожило только слабое трепыхание тонущей фруктовой мушки, которая боролась с неумолимым законом физики, связавшим ее крылья в зеркале попрочнее стеклянного. Испытывая сочувствие к этой божьей твари, чье нынешнее положение напоминало мое собственное, я поискал взглядом торопливые следы босых ног Джейн — обычно они вели от бассейна к ванной, где она еще долго нежилась, натянув на мыльную голову наушники плеера и слушая Дебюсси.

На выложенной плиткой дорожке никаких следов не было, но не потому что их высушило солнце этих последних ноябрьских деньков. Я прошел на веранду, оттуда — в холл, где споткнулся о два моих кожаных чемодана. Я взялся за ручки, и по весу догадался, что в них — весь мой гардероб.

Сверху скрипели ящики — Джейн открывала и закрывала шкафы. Из спальни слышались похожие на звуки борьбы примитивные вопли «Кармины Бураны». Я сразу же понял: Джейн вышвыривает меня вон, и пожалел, что мы никогда уже не поедем вместе в Париж по шоссе «эр-эн-семь». Наш брак, как и браки моих друзей, заканчивался клубком измен и вопросов, на которые не было удобоприемлемых ответов.

После вечера, проведенного в Антибе с Франсес Баринг, я добрался до виллы заполночь. Джейн перед этим позвонила мне из клиники и сказала, что задержится, а мне предложила посмотреть кино в Каннах. Но, пробираясь на цыпочках по темной гостиной, я в слабом лунном свете увидел, что она нашла себе для развлечений другую компанию. На ковре остались похожие на лунные кратеры следы каблуков, не принадлежащих ни мне, ни Джейн.

Чувствуя на своих ладонях запах Франсес, я направился в детскую и заснул сном праведника в окружении милых зверушек Тенниела. В семь я проснулся и, исполненный решимости преподнести Уайльдеру Пенроузу всю криминальную подноготную «Эдем-Олимпии», позвонил ему из ванной.

Когда я уходил к Пенроузу, Джейн все еще спала. Она лежала лицом вниз, из загноившегося следа от укола на внутренней стороне ее бедра вытекала желтоватая жидкость. Я тихонько открыл ящик туалетного столика и пересчитал использованные шприц-тюбики, жалея, что не разучился считать.

Джейн дышала спокойно — повзрослевшая Алиса из не включенной в ее собственную книгу главы. Стараясь не разбудить ее, я поцеловал ее приоткрытую нижнюю губу, на которой все еще был след помады другой женщины.

Я столкнулся с ней на площадке — она вытаскивала из спальни чемодан. Как и всегда, она быстро пришла в себя после дозы диаморфина. На ней были джинсы и белая жилетка, которые она перестала носить вскоре после нашего приезда в «Эдем-Олимпию». Но кожа у нее была бледная, с землистым оттенком, а лицо вообще казалось бесцветным. Она поранила левую руку о замок чемодана, но крови еще не заметила.

Она увидела, что я смотрю на нее от двери, сунулась в шкаф и вытащила оттуда тяжелый рюкзак.

— Пол? Помоги мне. Положи это на кровать.

— Хорошо. Объясни мне, что происходит.

— Ничего страшного. Через полчаса ты отсюда уезжаешь.

— Уезжаю? Почему?

— Мы оба уезжаем. Прощаемся с Эдемом. Я сказала в отделе кадров, чтобы выставили у ворот ангела с мечом пламенным.

— Джейн… — Я перешагнул через гору непарных туфель, которые она вышвыривала из шкафа, взял ее под мышки и поставил на ноги, удивившись, какой она стала легонькой. — Успокойся. Скажи мне точно — когда мы уезжаем?

— Сейчас. Сегодня. Как только я соберусь.

— И куда мы едем?

Джейн пожала плечами, глядя на уложенные кое-как вещи в чемоданах.

— В Англию, Лондон, Париж — куда угодно, лишь бы прочь отсюда.

Я протянул руку к радиоприемнику, из которого вещал какой-то французский музыкальный критик, и выключил его.

— Почему? Ведь тебе же продлили контракт еще на шесть месяцев.

— Я возьму недельный отпуск по семейным обстоятельствам. И мы просто не вернемся.

— Профессору Кальману это не понравится. Это может повредить твоей карьере.

— Если я здесь останусь, на ней можно вообще ставить крест. Поверь мне, меньше всего они хотят, чтобы тут свихнулся еще один английский доктор.

— Джейн… — Я попытался взять ее за плечи, но она, словно делая танцевальное па, увернулась, оставив на полу след гигиенической пудры. — С тобой все в порядке?

— Абсолютно compos mentis.— Выставив вперед челюсть, она уставилась на себя в зеркало туалетного столика. — Нет, со мной не все в порядке. Да и с тобой тоже. Где наша карета для бегства? Не хочу добираться до Кале в маленьком «пежо».

— «Ягуар» у ворот. Объясни, почему ты хочешь уехать. Я что-то сделал не так?

— А ты разве что-то сделал? Ты меня поражаешь. — Джейн закатила глаза в притворной тревоге. Потом положила руки мне на грудь. — Дорогой мой муж, ты порядочный и добрый — более или менее — человек, и я хочу, чтобы ты таким и оставался. Я не знаю, где ты торчал всю ночь, и спрашивать не буду. Надеюсь, она хорошенькая и оценила тебя по достоинству. Но в одном я уверена: останься ты здесь еще ненадолго, и кончишь, как и все мы.

— Но почему сейчас, Джейн? Тебя что-то встревожило? Может, это происшествие в Фонде Кардена?

— Карден? Он не мой любимый портняжка. Ты говоришь об ограблении в Маримаре?

— Ты о нем слышала?

— Мы с Симоной все видели в новостях. Когда эта банда сматывалась оттуда, Ален как раз проезжал Теуль и пытался их остановить. Бедняга, он весь в синяках. Пришлось мне его немного подлатать. — Она потерла нагноившийся след укола у себя на бедре. — Ален сказал, что чуть позже видел тебя на вилле Гримальди.

— Там был мальчишник. Его устраивал Паскаль Цандер.

— Ужасный тип. Хорошо, что меня там не было. Он выдумывает себе симптомы якобы венерических болезней, чтобы у него был повод достать из штанов свою большую пушку. Ну и зрелище, я тебе доложу. Он у него постоянно торчком — отвратительно.

— Хорошая причина для отъезда. Значит, это не от меня ты хочешь сбежать?

— Я хочу сбежать от себя. — Она села на кровать, руки положила на свои маленькие груди, словно щупая нежные сосочки. — В этом доме слишком много зеркал, и мне не нравится то, что я в них вижу. За стенами клиники меня вообще словно бы нет. Я все время чувствую усталость, и меня преследуют какие-то дурацкие инфекции. Два последних месяца у меня болят гланды. Если бы ты попытался меня поцеловать, то я бы не позволила бы тебе засунуть язык мне в рот.

— Ты говорила с Пенроузом?

— Уайльдер Пенроуз… он вроде бы неглупый человек, но у него такие странные идеи. Он считает, нам нужны новые сексуальные впечатления. Какие точно, он не говорит — что-то о девочках-подростках. Я ему сказала, что это не твой жанр, что ты любишь постарше. Потому-то и женился на мне. Правда?

— Ты же знаешь, что правда.

— Хорошо… — Я сел рядом с ней, и она уставилась на мои руки, хотя четко зафиксировать взгляд ей не удавалось. Она поднесла мои пальцы к губам и уловила странный запах, въевшийся в ногти, молча скользнула по мне ставшим вдруг четким взглядом. — Пол… ты знаешь, что я сплю с Симоной?

— Нет. Но догадывался.

— Меня так клонило в сон, и я сама не поняла, как все случилось. Я думала, мы вроде как играем, будто мы девочки в общей спальне, а она, оказывается, не к тому клонила. Тебя это расстроило?

— Немного. Мы с тобой давным-давно объяснились на сей счет. А раньше ты?..

— После школы? Только раз. Гетеросексуальный секс — трудная работа, мужчины требуют от тебя слишком многого. Когда я возвращаюсь из клиники, я чувствую себя такой усталой, мне не до этих эмоций. А с Симоной я могу отключиться.

— А как насчет Алена?

— Ему нравится смотреть за нами. Извини, Пол, ты такой здравомыслящий. Если мы останемся здесь еще немного, я лягу в постель с Аленом. А я не хочу, чтобы это случилось.

Она высморкалась в уголок простыни. В поисках салфетки я выдвинул ящики туалетного столика — из ее саквояжика торчала целая горсть ампул.

— Джейн, это все петидин. Сколько же ты приняла?

— Да ерунда это. Для меня это лучше, чем перебрать двойного виски.

— Диаморфин? Это же чистый героин.

— Я в порядке! — Она закрыла ящик, а потом с любопытством уставилась мне в глаза. — Ты никогда не пытался меня остановить. По крайней мере, серьезно не пытался. Меня это немного удивляет.

— Ты же врач, ты знаешь, что к чему.

— Нет. — Джейн взяла меня за подбородок, заставляя посмотреть ей в лицо. — Приглядывай за мной, Пол. Я твоя морская свинка. Ты ведь хочешь знать, что происходит с людьми в «Эдем-Олимпии».

— Наверно, ты права. Извини, я этого не понимал.

— Это из-за твоих поисков Дэвида Гринвуда. Ты просто одержим этим. Почему? Потому что мы когда-то были любовниками? Это было очень давно.

— Очень давно никогда не бывает. — Я чувствовал себя слегка уязвленным. — Дэвид восстал против «Эдем-Олимпии». Ведь здесь полигон для будущего нового мира, а он никак не мог с этим смириться.

— Это тебе Уайльдер заморочил голову. Ницше на берегу… Филип Гласе мог бы переложить это на музыку.

— Он говорит об этом вполне серьезно, но у него начинают сдавать нервы. Джейн, мне нужно еще немного времени. Вот почему я бы хотел побыть здесь еще. Давай я тебе все расскажу, а потом уже решай — уезжать нам или оставаться.

— Хорошо… — Она прижалась ко мне — дыхание неглубокое, от восковой кожи исходит затхлый запах, которого я не замечал прежде. Прислушиваясь к медленным ударам ее сердца, я понял, что она истощена до предела.

Я расчистил место между чемоданами и, выровняв подушку у нее под головой, уложил Джейн на кровать, сел рядом, взял ее руки в свои и подумал о ее романе с Гринвудом, об их коротких свиданиях — возможно, в темных прачечных больницы. Я нравился Джейн, но наш брак с ее стороны был одним из последних жестов в духе хиппи, верящих, что только импульсивные поступки придают смысл жизни. От секса и наркотиков нужно было отказаться как бы между делом, чтобы развеять окружающий их миф.

— Пол… я посплю немного. — Я погладил ее влажный лоб, и она мне улыбнулась. Мы услышали гудение рекламного самолета, который приближался к долине со стороны берега, неся в бизнес-парк весть об очередном приморском комплексе зданий или о распродаже мебели. В нескольких сотнях ярдов от нас Уайльдер Пенроуз стоял, вероятно, у своего кухонного окна и смотрел на трепещущий на ветру вымпел, строя собственные, совсем новые планы для своей Новой Ривьеры.

 

Часть II

 

Глава 31

Кинофестиваль

Самурай на крыше отеля «Нога Хилтон» опустил свой меч, словно не в силах решить, сколько тысяч голов на Круазетт ему снести. Его черный шлем размером с небольшую машину наклонился в сторону моря и подергивался, пока рой техников-японцев возился у него за спиной, по локоть погружая руки в его электромеханическое сердце.

Но внимание толпы было приковано к тройке длиннющих лимузинов, появившихся из проезда от отеля «Мартинес». Зеваки прижимались к перилам, и в сердитых криках, прорезавших возбужденный гул, явственно слышалась угроза. Ладони хлопали по гладким крышам машин, к заляпанным окнам прижимались пальцы, оставляя на стекле смазанные отпечатки. Едва проехал последний «кадиллак», женщина средних лет в бейсбольной шапочке выстрелила из канистры жидким конфетти — и вьющиеся побеги радужных сорняков заплелись вокруг радиомачт. Со скоростью пять миль в час по Каннам шествовал шик-блеск — слишком быстро, чтобы удовлетворить любопытство масс, слишком медленно, чтобы утолить их мечты.

Я сидел за столиком в баре «Блю», дожидаясь Франсес Баринг. Она избегала меня целую неделю, пряталась за автоответчиком в Марина-Бе-дез-Анж, но наконец позвонила на мой мобильник. В голосе ее слышались нарочито заговорщицкие интонации. Она предложила встретиться с утра пораньше в Каннах и выпить по рюмочке, хотя Круазетт мало подходил для тайных свиданий.

В десяти футах от моего стоящего на тротуаре столика к Дворцу фестивалей между рядами охранников и полиции двигались лимузины. Над мысом Пальмовый Берег перед посадкой кружили вертолеты, словно штурмовики, готовящиеся с бреющего полета обстрелять толпу на набережной. Пассажиры в белых костюмах, спрятав лица за огромными солнцезащитными очками, смотрели вниз, как смотрят на восставший народ бандитские генералы какой-нибудь банановой республики. В двух сотнях ярдов от берега стояла на якорях армада яхт и катеров. Они были так переполнены охранниками и телевизионным оборудованием, что море, казалось, вот-вот выйдет из берегов, не выдержав их тяжести.

И все-таки, находясь в нескольких сотнях футов от Круазетт, можно было подумать, что Каннского фестиваля вообще не существует, в чем я только что убедился, проезжая по Рю-д'Антиб. Пожилые дамы в шелковых платьях и жемчугах шли неспешной походкой мимо кондитерских или обменивались сплетнями в salons de thé. Карликовые пудели гадили на своих излюбленных мостовых, а туристы озирали развернутые агентами по торговле недвижимостью стенды, возвещающие о новых жилых комплексах, и готовились вложить свои сбережения в блочную мечту о солнце.

В длину кинофестиваль имел около мили — от «Мартинеса» до «Вье-Пор», где директора по сбыту уплетали блюда с fruits de mer,— но в глубину — только пятьдесят ярдов. На две недели Круазетт и ее гранд-отели охотно стали фасадом, самой большой постановочной площадкой в мире. Сами не понимая этого, толпы под пальмами были статистами, приглашенными играть свои традиционные роли. Аплодируя и свистя, они вели себя гораздо увереннее, чем выставленные напоказ актеры, которые, выходя из своих лимузинов, казалось, чувствовали себя не в своей тарелке. Они были похожи на знаменитых преступников, доставленных на гласный суд, отправляемый жюри во дворце, — полномасштабный культурный Нюрнберг с целлулоидными километрами вещественных доказательств, зафиксировавших зверства, совершенные с их участием.

У бара «Блю» в пробке застрял лимузин с флажками «Эдем-Олимпии». Надеясь увидеть Джейн, я привстал из-за столика. Вместе с Симоной и Аленом Делажами она была приглашена на семичасовой показ франко-немецкого фильма, финансировавшегося одним из банков бизнес-парка. После премьеры они должны были посетить вечеринку с фейерверком на вилле Гримальди, дабы засвидетельствовать переход каннской ночи в новый день.

Лимузин медленно полз вперед, а по его крыше стучал целый оркестр кулаков. На заднем сиденье я увидел вальяжно развалившуюся тучную фигуру Паскаля Цандера. Три молодые женщины, бесшабашно самоуверенные, как старлетки, сидели рядом с ним, пытаясь все вместе раскурить его сигару. Они махали толпе, как молодые королевы, осознавая, что переступили порог, за которым наконец-то знаменитость и самозванство стали на несколько восхитительных часов неотличимы друг от друга.

Китаец с видеокамерой в сопровождении скандинавки с блокнотом прорвался сквозь толпу в поисках объекта для съемок. Он ринулся напрямик через бар «Блю», задел меня и чуть не сбил с ног. Я неуклюже рухнул на стул, морщась от боли в воспаленной коленке. Лимузин Цандера скрылся из виду, а я снова подумал о странностях жизни: в поисках жены оказаться на Каннском фестивале и подвергнуться нападению туристов.

За несколько месяцев, прошедших после отчаянной попытки Джейн оставить «Эдем-Олимпию», я видел ее все реже и реже. Мы пользовались одним бассейном, одной столовой и одним гаражом, но наши жизни бесповоротно расходились. Джейн целиком отдалась делам бизнес-парка. Ее мир ограничился долгими часами работы, диаморфиновыми ночами и уик-эндами с Симоной Делаж. Меня все еще беспокоили шприц-тюбики на ее туалетном столике, но в «Эдем-Олимпии» она делала профессиональные успехи. О ней сообщалось в лондонской медицинской прессе, и она завершала работу над диагностическими тестами, которые вскоре должны были охватить всех работников «Эдем-Олимпии» и «Софии-Антиполис».

И в то же время самая совершенная профилактическая медицина Европы ничего не могла поделать с моей больной коленкой. Инфекция непонятной природы вспыхнула с новой силой — на бактерии, зародившиеся в больнице, не действовали ни антибиотики, ни отдых, ни физиотерапия. Этот старый барометр моих недугов предсказывал шторм. Глядя, как я маюсь по ночам, хромая из комнаты в комнату, Джейн прониклась состраданием и решила прописать мне средство для релаксации мышц и болеутоляющее. Она научила меня делать самому себе инъекции, и умеренные дозы этой смеси принесли долгожданное облегчение, куда эффективнее всех лекарств, предлагавшихся мне высокооплачиваемыми врачами клиники.

Вертолеты стрекотали над берегом, операторы снимали сквозь открытые двери. Перед «Карлтоном» возникла небольшая потасовка. По словам американской пары за соседним столиком, крупнейшая голливудская звезда обещала появиться из главных дверей отеля, но обнаружила, что на огромном щите у него над головой рекламируется фильм конкурирующей студии. Звезда вернулась в отель и воспользовалась запасным выходом, оставив свою потрясенную агентшу извиняться перед публикой. Она что-то кричала в мегафон, а десятки рук раскачивали телевизионный фургон. Полицейский, распростертый на лобовом стекле, как каскадер, звал на помощь охранников отеля, а толпа одобрительно подвывала.

Ошалев от этого шума, я оставил столик немецкому туристу средних лет — он умудрился усесться на мое место еще до того, как я полностью встал на ноги. Я вытер руки о его плечи и захромал к туалетам в задней части бара. Запершись в кабинке, я вытащил из кармана пиджака кожаный футляр со шприцем, прислонился к сливному бачку, поставил больную ногу на крышку унитаза и закатал брючину до колена. Послеоперационные швы побледнели, но боль оставалась — крик о помощи, неумолчно доносящийся со дна моего сознания.

Я отломал горлышко немаркированной ампулы и втянул в шприц три кубика. Спереди кожа была сплошь исколота, а потому я ввел прозрачный раствор в складку под коленом. Досчитав до двадцати, я почувствовал, как инъекция приносит медленное, но глубокое облегчение, отводя боль все дальше и дальше от меня, словно мебель, задвигаемую в дальний конец сцены.

Спустив ногу на пол, я огрызнулся через дверь на нетерпеливую женщину, дергающую за ручку. Она прошла в другую кабинку, а я уселся на раковину умывальника спиной к зеркалу, пустил воду и подставил под струю руки. В груди у меня потеплело, и я подумал о Джейн — ослепительная, словно кинозвезда, в обтягивающем черном платье, с меховым палантином на плечах входит она во Дворец фестивалей с Аленом и Симоной Делаж.

А я тем временем торчу в сортире на Круазетт, как наркоман после дозы и с такой же способностью воспринимать действительность. На Пасху к нам в гости прилетал мой кузен Чарльз, и мы, к взаимному удовольствию, договорились, что больше не будем делать вид, будто я помогаю ему редактировать журнал. Ему у нас понравилось, на него произвела впечатление новая роль Джейн — врача, делающего международную карьеру, — однако поразила моя трансформация в загорелого, но растерянного супруга, не прекращающего прислушиваться к призракам в саду. Я ни слова не сказал ему о тайной жизни «Эдем-Олимпии».

А тем временем мое расследование убийств Гринвуда застопорилось. Между мной и истиной стоял улыбчивый головорез с обгрызенными ногтями. Хотя Уайльдеру Пенроузу и была по нраву моя компания и он великодушно позволял мне обыгрывать его в шахматы, я знал, что он смотрит на меня как на одно из своих подопытных животных, которого можно поглаживать через прутья клетки, где его откармливают для еще одного эксперимента.

Пытаясь выудить из него побольше сведений, я слушал, как он развивает свои психопатические теории. Он организовал еще десяток боулинг-клубов, и я надеялся, что скоро он сам себя перехитрит и доведет свои идиотские пророчества до полного абсурда. Он уговаривал меня вступить в одну из его лечебных групп, и я наконец согласился, намереваясь вести скрупулезный учет жертв и их травм.

Я сидел на заднем сиденье угнанной на вечер машины и смотрел, как оператор — финансовый аналитик из японского банка — записывает «ратиссажи» на видеокамеру. На Ка-д'Антиб был взломан и разгромлен пустой особняк, принадлежащий египетскому магнату — торговцу недвижимостью. Другая команда, составленная из старших администраторов «Эльф-Маритайм», занялась настоящим пиратством: прямо на набережной Гольф-Жуана захватила моторную яхту, принадлежащую семейству оманских арабов. На этом цветастом судне они доплыли до Иль-де-Лерана, где посадили его на мель и подожгли. С террасы виллы Гримальди мы смотрели, как в небо поднялись языки пламени. В глянцевитых костюмах для подводного плавания — что твой кордебалет Джеймса Бонда! — эти бизнесмены-правонарушители поднимали стаканы с виски за дело терапевтической психопатии.

Как я скоро заметил, предметом особых вожделений этих игроков в боулинг было золото. Я делал вид, что стою на стреме, когда в подземном гараже «Нога Хилтон» жестоко избили несчастного брокера из Саудовской Аравии. Сексуальные нападения дарили необыкновенные чувства. Особо доставалось проституткам постарше — это, видимо, было связано с какими-то детскими психологическими травмами. Я пытался забыть, что держал открытой дверь лифта в высотке в Манделье, когда красивая испанская шлюха, содержательница двухкомнатного борделя, пыталась защитить свою малолетнюю дочку.

Я тогда чуть не порвал с Пенроузом, предупредив его, что лечебная программа выходит из-под контроля. Но он знал, что ни я, ни кто-либо другой не пойдет в полицию. Он напомнил мне, что отснятые видеоматериалы связывают всех нас круговой порукой, а радикальная терапия явно приносит результаты. Игроки в боулинг сияли здоровьем, а «Эдем-Олимпия» процветала как никогда. Потоки адреналина, восторг вины и страх преследования перенастроили корпоративную нервную систему, и прибыли взлетели на небывалую высоту.

Даже мне стало лучше. Я сидел в кабинке туалета бара «Блю», слушая, как струя воды играет на моих руках. Когда боль утихла, я погрузился в воспоминания о Джейн и о нашем провансальском путешествии… Когда это было? Давным-давно, может быть, годы назад…

— C'est stupide… Monsieur!

— Пол, ты здесь? Подожди, не умирай…

Пробужденный к действительности голосами, я слез с раковины. По фанерной двери молотил кулак. Я щелкнул задвижкой, и внутрь ввалился официант бара. Он обвел взглядом кабинку, ища на полу какие-либо принадлежности наркомана.

За ним стояла Франсес Баринг, ее белые брови тревожно взметнулись вверх. Она прижала ладони к моим щекам, заглянула в мои все еще сонные глаза.

— Пол, ты что, прячешься здесь? Тебя кто-то преследует?

— Нет. А что такое? Извини, я уснул.

— Я подумала, может… — Она сунула в руку официанта пятидесятифранковую банкноту. — Мсье со мной. Всего доброго…

Франсес взяла меня под руку и вывела из кабинки. Запах ее тела, прикосновение ее рук быстро вернули меня к жизни. На ней были солнцезащитные очки и белый брючный костюм, словно она только что вышла из вертолета с мафиозными генералами. Она потянулась, чтобы поцеловать меня, но прежде, чем наши губы соприкоснулись, шмыгнула носом.

— Франсес, успокойся… — Я заметил футляр со шприцем, засунутый за кран умывальника, и сунул его в карман. — Я от этой коленки чуть не на стену лез — вот воспользовался болеутоляющим Джейн, и меня повело… о тебе думал.

— Ненавижу эту дрянь. В один прекрасный день мы встретимся в местном морге. Бармен сказал, что видел тебя — англичанин, très méchant. Мне не удалось развеять его подозрения. — Она закрыла дверь кабинки. — Пойдем-ка отсюда.

— Я в порядке, с коленкой никаких проблем. — Сон меня освежил, и я был близок к эйфории. Мы вошли в переполненный ресторан, и я показал на Круазетт. — Бог ты мой, там темно.

— Нормальное явление. Называется «вечер».

Франсес подтолкнула меня к табуретам у стойки.

Я был рад ее видеть и с удовольствием смотрел, как она роется в своей сумочке в поисках сигарет и зажигалки. Мне нравились ее шутки-каламбуры, ее внезапные сомнения в себе, когда она обвивала меня руками и ни за что не хотела отпускать из своей постели. Она все еще пыталась настроить меня против «Эдем-Олимпии», но одобряла мое участие в «ратиссажах», иногда сообщая о том, какой особняк может быть намечен к разграблению. За это она попросила меня представить ее кое-каким пилотам из аэропорта Канны-Манделье — обаятельной компании французских, американских и южноафриканских летчиков, которые таскали на своих «цесснах» рекламные вымпелы над Лазурным берегом и ходили пропустить по рюмке в тайский ресторан в Ле-Напуле. Она подрядила одного из французов сфотографировать с высоты долину Вар около технопарка «София-Антиполис», вроде бы для составления обзора имеющейся там недвижимости, а позже я видел его летную куртку в ее квартире. Но анестетическое средство Джейн заглушило и эту боль…

Я поцеловал жемчужную помаду ее губ, но ее отвлекал шум на Круазетт. Она придавила сигарету, превратив ее во влажную кашицу, и отодвинула от себя мартини.

— Жуткий шум, — пожаловалась она. — Давай найдем что-нибудь поспокойнее.

— Кинофестиваль — народ развлекается на всю катушку.

— Ужасно, правда? Тут запросто могут сшибить с ног самые старые в мире хулиганы.

— Франсес… — Я прижал ее руку к стойке бара. — Что с тобой? Ты дрожишь, как заяц.

Она заглянула в зеркальце своей пудреницы, изучая взглядом ресторан у себя за спиной.

— Мне кажется, за мной следят.

— Меня это не удивляет. Ты похожа на кинозвезду.

— Я серьезно. Поэтому-то меня и было не застать. Когда я выхожу из офиса, за мной кто-то наблюдает. Я уверена — это один из охранников Цандера.

— И что он делает?

— Ничего. Сидит в припаркованной машине около того места, где убили Дэвида.

— Может, он устроил там демонстрацию протеста?

— Пол, я серьезно.

— Он работает, Франсес. Ты — важная шишка в отделе управления имуществом. Ты им помогаешь организовывать… развлекательную сторону дела.

— Хорошенький эвфемизм. Запиши его. — Она нахмурилась, глядя на оливку в мартини, словно это был «жучок». — По крайней мере, мне это занятие не по душе. А ты готов принять все.

— Это неправда. Я жду, когда Пенроуз перейдет все допустимые границы. Когда этот гнойник лопнет, полиции, хочешь не хочешь, придется действовать. Я ненавижу эти расизм и насилие, но «ратиссаж» — это взрослая версия игры «позвони в дверь и беги».

— Очень мягко сказано для человека, который сам увяз в этом по уши. Я рада, что в мою дверь никто не звонит. — Она усмехнулась, пытаясь вернуть себе уверенность, а потом уставилась на меня, как захудалый боксерский менеджер, наставляющий одного из своих бойцов. — Ты под влиянием Уайльдера Пенроуза, я же вижу. Ты задумывался, куда это может привести? Куда он тебя тащит?

— Франсес, меня это никуда не может привести. Прекрати работать на них. Подай заявление на перевод. Кстати, наверно, это ты выбирала арабскую яхту, что они подожгли.

— Мерзость. Плавучий бордель. Я там побывала — она вся залита спермой. — Франсес ожила, в ее глазах чуть ли не засверкали искорки того пожара. — Нужно бы было и тебе поучаствовать, Пол. Тебе бы понравилось отлупить какого-нибудь богатого араба.

— Сомневаюсь. — Чтобы она успокоилась, я отобрал у нее сигареты, потом, понизив голос, сказал: — Ты с нашей самой первой встречи пыталась меня использовать. Почему?

— Кто знает? Месть, злость, зависть — изобрети какой-нибудь новый смертный грех. Нам он остро необходим. — Она придвинулась ко мне поплотнее и вытащила сигарету из пачки в моей руке. Словно невзначай сказала: — На сегодняшний вечер запланирована еще одна акция. Крупная.

— Звонки в дверь?

— Кое-что посерьезнее. Они взяли напрокат машины и карету скорой помощи. Из-за фестиваля пришлось обращаться за этим в Марсель и Дижон.

— Путь неблизкий. Откуда ты знаешь?

— Я заказывала обратные билеты на самолет для водителей. Если там есть скорая помощь, значит, будут раненые. Я думаю, они собираются кого-то убить.

— Вряд ли. Кого?

— Трудно сказать. — Она принялась разглядывать себя в зеркале за стойкой бара. — Может, меня. Или тебя. Вообще-то уж скорее тебя.

— Взяли напрокат машину и скорую? Заказали обратные билеты в Дижон?

— А почему нет? Им, наверно, надоело, что ты всюду суешь нос. Ничего такого о Дэвиде, что не было бы известно и им, ты не узнал. Ты принадлежишь «Эдем-Олимпии» не больше, чем эти уличные торговцы-африканцы, которым там всегда достается. Твоя жена практически живет с одной из главных местных шишек.

— Это неправда.

— Нет? Ну, извини. Не хотела тебя задеть за живое. — Она мечтательно улыбнулась, как умный ребенок, а потом схватила свою сумочку. — Меня от этого бара с души воротит. Давай смотаемся отсюда на какой-нибудь здоровый, жизнеутверждающий порнофильм…

Мы неторопливо фланировали по Круазетт; то и дело нам приходилось сторониться, чтобы нас не затоптали группки преследователей лимузинов, координировавшие охоту на знаменитостей по мобильным телефонам. Я думал о специальной акции, о которой сказала Франсес. Но я был слишком уж легкой добычей: калека, чья жена — одна из ключевых фигур в клинике, экс-пилот, с трудом выжимающий педаль сцепления своего старенького «ягуара».

Но угроза, как того и хотела Франсес, задела меня. Эта женщина постоянно играла моими эмоциями и привязанностями, искусно вплетая их в ткань собственных страхов. Лежа рядом со мной на постели в Марина-Бе-дез-Анж в объятиях безбрежной искривленной ночи, она посматривала, как я ласкаю ее бедра и стыжусь переполняющего меня чувства к ней. Она никогда не понимала тайной логики «Эдем-Олимпии» и все еще думала, будто старшие управленцы бизнес-парка идут на поводу у своей подспудной жажды убийства и насилия.

— Пол? — Когда я прекратил разглядывать машины на Круазетт, она вцепилась в мою руку. — Ты что-то увидел?

Я показал на центральную полосу, где росли пальмы, огороженные для защиты от мастеров граффити. На островке травы стоял плотный человек с рыжеватыми волосами и носом пьяницы и посматривал на толпу.

— Редактор «Ривьера ньюс»… — Франсес повернулась. — Это он?..

— Мелдрам. Хочешь с ним поговорить?

— Нет. Он за нами наблюдает. Он знает, сегодня должно что-то случиться.

— Так оно и есть. И ты в самом центре событий. — Австралиец записал что-то в свой блокнот. — Ведь он журналист. Ищет чего-нибудь жареного.

— Уйдем прочь. Давай сюда — куда угодно… — Она потащила меня вверх по лестнице, и я чувствовал, как ее бьет дрожь. В здании сдавались квартиры в краткосрочную аренду — снимали их маленькие независимые продюсеры, и на каждом балконе висело полотнище, рекламирующее последний фильм компании.

— «Когда учитель смеет»… «Убийцы школьниц»… — прочел я вслух. — Манила, Пукет, Тайвань. Мелдрам о них говорит: весь штат — один человек, мальчишка и собака.

— Мужчина держит камеру, а мальчишка… Пол, тебе это и в самом деле интересно? — Франсес уже успокоилась и теперь ждала моего ответа. — Это все есть на видео. Ты сидишь на кровати и выбираешь один из шести телеканалов.

— Групповой секс, ослы, водный спорт? Смесь Крафта-Эбинга и «Видео-восемь»?

— Прошу тебя… Здесь не Сурбитон или Мейда-Вейл. Все очень пристойно — пожилые мужчины с брюшком вполне нормальным способом сношаются с четырнадцатилетними девочками. Бога ради, никаких тебе извращений. — Она взяла меня за руку, как любезный гид — туриста. — «Cahiers du Cinéma» утверждает, что истинное будущее кинематографа — порнофильмы.

— В таком случае…

Мы вошли в вестибюль здания. За стеклянными дверями располагалась приемная, напоминавшая регистрационную стойку на конференции педиатров. Две средних лет азиатки с физиономиями отставных крупье сидели за покрытым байковой скатертью столом перед пультом с номерами комнат и логотипами фирм. На столе стопкой лежали брошюрки и рекламные листовки с изображением хорошо ухоженных и улыбающихся детей, едва достигших поры созревания, словно иллюстрации к семинару по краснухе или коклюшу.

— Франсес, постой.

— Что такое? Тебе не нравится выбор?

— Это не для меня.

— Откуда ты знаешь? Ты уверен?

— Абсолютно. Ты меня с самой первой встречи принимаешь не за того.

— Пожалуй. — Казалось, она почувствовала облегчение, но тут же невзначай добавила: — Дэвиду здесь нравилось.

— Гринвуду? Меня это удивляет.

— Это было что-то. Колоссальная шутка. Ему было любопытно — можно сказать, он сам работал на том же поприще.

— Это шутка? — Я посмотрел на азиаток. Одна из них пыталась улыбнуться, и на месте ее рта появилась какая-то странная щель — нора, ведущая в ад.

Я вышел на Круазетт в безопасность телевизионных огней. Рядом остановился лимузин с вымпелами «Эдем-Олимпии» — его дальнейшее продвижение застопорила толпа, которая вдруг выплеснулась на мостовую, словно волна, бьющаяся между причалами тропической гавани. Я отчетливо увидел Джейн на заднем сиденье между Аленом и Симоной Делаж. Все — в вечернем платье, на плечах у Джейн норковый палантин Пенроуза. Она смотрела в сторону моря, словно забыв о фестивале и погрузившись в собственные мысли о модемной сети и массовом медицинском тестировании. Она казалась усталой, но из-за этого еще более красивой, а я гордился ею и радовался, что я — ее муж, несмотря на все то, что сделала с нами «Эдем-Олимпия».

На откидном сиденье расположился Паскаль Цандер, не сводивший глаз с декольте Джейн. Он был пьян и вел себя нахально; грубовато жестикулируя, он говорил что-то Алену, которому, кажется, изрядно надоел. Симона держала Джейн за руку и, стараясь отвлечь ее от Цандера, комментировала ей на ухо поведение толпы.

Когда машина застряла в пробке, Ален что-то сказал шоферу. Передняя пассажирская дверь открылась, и из машины вышел Гальдер, одетый в изысканный смокинг с черным кушаком; на его манжетах поблескивали золотые запонки. Он заметил меня на ступеньках здания, скользнул взглядом по названиям фильмов на полотнищах, свешивающихся с балконов, и, чуть помедлив, взметнул в ночной воздух ладони, как будто обескураженный моим кинематографическим выбором на этот вечер.

— Пол, кто это был? — Франсес махнула вслед тронувшемуся лимузину. — Кажется, Гальдер…

— Джейн с Делажами и Паскалем Цандером. У нее был такой счастливый вид.

— Отлично, на просмотре никто не умер от скуки. Они едут на вечеринку на виллу Гримальди.

— Цандер, кажется, пьян. Слишком пьян для шефа службы безопасности.

— Кое у кого он вызывает беспокойство. Поговаривают, что его сменят. Пожалей меня, Пол. Мне нужно будет разговаривать с ним на вечеринке. Этим блудливым рукам самое место там, на крыше «Нога Хилтон», у самурая…

Я провожал взглядом удаляющиеся габаритные огни лимузина, и на какое-то мгновение мне показалось, будто Джейн оглянулась и посмотрела на меня.

— Вилла Гримальди? Я поеду с тобой.

— А приглашение у тебя есть?

— Я протараню ворота.

— Ты не видел тех ворот. — Она мрачным взглядом скользнула по моей грязной рубашке и кожаным сандалиям. — Я тебя могу туда провести, но без вечернего костюма нельзя.

— Они решат, что я — один из охранников.

— Все охранники одеты, как Кэри Грант. — Она размышляла, как найти выход из этого тряпичного тупика, чтобы я смог сыграть свою роль в ее сценарии. — Мы вернемся в Марина-Бе-дез-Анж. Там есть старый смокинг Дэвида. Думаю, тебе позволительно его позаимствовать.

— Старый смокинг Дэвида?.. — Я взял ее под руку. — Да, я бы его надел. У меня предчувствие, что он будет мне впору…

 

Глава 32

Смокинг мертвеца

Марина-Бе-дез-Анж укуталась в ночь, а искривленные фасады башен стали вместилищем еще большей тьмы — сновидений, мечтаний и секонала. Мы направились в Антиб по шоссе «эр-эн-семь» — слева от нас лежали пляжи Вильнев-Лубе. На волнах лавировал серфер, за ним наблюдали его жена и сын-подросток, расположившиеся возле автомобиля на галечном склоне. Парус, поймав переменчивый ветер, казалось, исчезал на несколько секунд, потом появлялся опять, словно возникал из какого-то разлома в пространстве — времени.

Морщась при мысли о предстоящей вечеринке на вилле Гримальди, Франсес наклонялась к баранке БМВ, следуя лучам фар, которые высвечивали крутые подъемы и спуски. Я откинулся на спинку пассажирского сиденья, и ночной воздух накатывал на меня стремительной волной, выдувая из смокинга остатки запахов Гринвуда.

Смокинг мертвеца оказался мне маловат — когда я его надел, швы под мышками затрещали. Франсес вытащила его из гардероба в своей спальне и прижала к плечам, не желая с ним расставаться. Она села на кровать и смотрела, как я разглаживаю помятые лацканы. Ткань впитала в себя запахи ушедших времен; воспоминания об обедах медицинского общества в Лондоне, дыме сигары и давно забытом лосьоне после бритья сочились из-под поношенной шелковой подкладки.

Но мне было на удивление удобно в докторских обносках. Я разглядывал себя в зеркале гардероба и чувствовал, что стал Гринвудом и уже начал играть его роль. Франсес смотрела на меня чуть ли не с благоговением: ей казалось, что в моей шкуре бывший любовник вернулся в ее спальню.

Я надел одну из ее спортивных белых рубашек и черный галстук из креповой шляпной ленты — и в конце концов был признан годным. Мы уже выходили из квартиры, когда я вспомнил про свои кожаные сандалии.

— Господи, Франсес! А мои ноги?!

— Ну? У тебя их две.

— Посмотри — пальцы словно клешни омара.

— Там будет полно народу. На них никто не обратит внимания. — Франсес бросила взгляд на пальцы моих ног. — Они у тебя приспособлены для хватания. Это наследственное?

Совершенно случайно у нее оказалась пара черных эспадрилий, которые мне пришлось подогнуть, чтобы они приняли нужную форму. В лифте, спускавшемся в подземный гараж, Франсес прикасалась к смокингу, пытаясь успокоить взволновавшегося призрака. Несколько секунд на ее лице было такое выражение, будто она видела меня в первый раз.

Мои собственные воспоминания о Гринвуде были не столь сильны. Ядерная доза болеутоляющего, которую я ввел себе в туалете, погрузила меня в приятную апатию. Пусть мир сам решает свои дела и разбирается с рехнувшимся доктором. Когда мы, миновав гавань и скромный многоквартирный дом, где провел свои последние годы Грэм Грин, добрались до Антиба, я подумал о двух азиатках, которые, будто фурии, сидели за этим столиком с байковой скатертью и охраняли свою уродливую пристройку к кинофестивалю, пока Гринвуд как по кругам ада бродил по этим видеоужасам.

Мы долго простояли под красным сигналом светофора у автобусного вокзала в Гольф-Жуане. Франсес одобрительно улыбнулась в натриевом сиянии фонарей:

— Отлично выглядишь, Пол. Даже собственная жена, чем черт не шутит, от тебя забалдеет.

— Я теперь сплю в детской. Она такая солнечная и веселенькая. Я словно вернулся в младенчество — меня охраняют Бабар, Тинтин и медвежонок Руперт…

— Очень миленькие. Это я помогла Дэвиду их расклеить.

— Зачем? Он же не был женат. Странная штука для холостяка.

— К нему приезжали друзья из Лондона.

— А девочки из приюта в Ла-Боке — они бывали у него в доме?

— Со своими дядюшками — время от времени…

— Арабские рабочие-эмигранты? В это трудно поверить. — По ровно вымощенной дороге, петлявшей между роскошными виллами, которые светились, словно призраки, в огне фейерверков, мы взбирались на вершины Суперканн. — Что за глупая идея с Алисой — давать такую мудреную книжку девочкам-подросткам. Он был Британский Совет в одном лице, и проку от него было не больше. Для этих крутых девчонок книжки про Алису все равно что китайская грамота.

— Так зачем ему это было нужно? Давай, Пол, напрягись… Явно же думаешь о преподобном Доджсоне и других его интересах.

— Мне это и в самом деле приходило в голову.

Мы добрались до виллы Гримальди и у ворот попали в натуральную пробку. В темноте важные гости, сидевшие в своих лимузинах, казались отпрысками свергнутых королевских династий. Охранники в формах «Эдем-Олимпии» взяли у Франсес приглашение и указали путь на дорожку, где она вверила свой БМВ целому отряду сверхуслужливых парковщиков.

Три выложенные мрамором террасы (нижняя — с бассейном) выходили на лужайку, спускавшуюся к заливу Ле-Напуль. Под нами лежали Канны — средоточие света; Круазетт спускалась к морю — словно огромный поток лавы, скатившись с горы, поджег кромку воды. Дворец фестивалей напоминал вторичную кальдеру, а вращающийся стробоскоп на его крыше выплескивал на Вье-Пор красочный фонтан.

Мы с Франсес двинулись вперед, ослепляемые вспышками неестественного цвета фейерверков. На террасы набилось пять сотен гостей, некоторые танцевали под африканскую музыку, другие угощались шампанским и канапе. На вечеринке царила атмосфера вымученного приятельства, иллюзия веселья, которая казалась частью сложного социального эксперимента.

На нижней террасе расположились наименее важные гости — начальники местных полицейских отделений, магистраты и ведущие муниципальные чиновники. Они и их ухоженные жены стояли, повернувшись спиной к Круазетт, и мрачно взирали на артистов, режиссеров и прокатчиков, расположившихся на средней террасе. Никого из артистов я не узнал — это были честолюбивые дебютанты, еще готовые брататься с публикой, но уже проявляющие нервную кокетливость знаменитостей, вынужденных мириться с тем, что никто их не узнает и не видел их внеконкурсных фильмов. Они же в свою очередь ревниво наблюдали за верхней террасой. Там находилась элита продюсеров, банкиров и инвесторов, которым приходилось сносить этот шум — коллективный гул неразборчивых голосов. Каннский кинофестиваль, как и фестиваль Американской киноакадемии в Лос-Анджелесе, мгновенно породнил их с заблуждением, будто кино и деньги — вещи между собой никак не связанные.

— Ну, гости-то здесь, — прокричал я на ухо Франсес. — А где хозяева?

— Эта вечеринка из разряда тех, на которых не бывает хозяев. — Франсес провела рукой по моему смокингу. — Мне пора работать, Пол. Надеюсь, ты найдешь Джейн. Если нет — можешь отвезти меня домой…

Она нырнула в толпу, и сразу же за ней потянулась свита похотливых ухажеров. Сориентировавшись, я понял, что она старается избежать куда как более серьезного обожателя, видевшего ее прибытие. С верхней террасы по ступенькам неуверенно спускался Паскаль Цандер, которого поддерживал вездесущий Гальдер с рацией в руке. На шефе службы безопасности был смокинг и галстук, но вид у него был растрепанный — одеваться ему явно пришлось в спешке. Он обильно потел и озирался, как водевильный актер, который, появившись через люк, вдруг понял, что оказался не на той сцене.

— Гальдер, — я поймал его за руку. — Джейн здесь?

— Мистер Синклер?.. — Удивленный Гальдер скользнул взглядом по моему смокингу, отметил потертые швы и английский покрой. Он заглянул мне в лицо, решив, что я неубедительно пытаюсь выдать себя за кого-то другого.

— Гальдер, моя жена?..

— Доктор Джейн? Она появилась два часа назад. Я думаю, она уже уехала домой.

— Она что, устала?

— Возможно. Фильм был длинный. — Гальдер отвечал уклончиво. — Ей нужно было… отдохнуть.

— Но она не заболела?

— Я не врач, мистер Синклер. Она была в порядке.

Мне на плечо опустилась тяжелая рука.

— Конечно, она в порядке. — Паскаль Цандер качнулся в нашу сторону и столкнулся с Гальдером. Потом выровнялся и прислонился ко мне, словно дирижабль — к причальной мачте. — Я видел ее пять минут назад.

— На вилле Гримальди? Отлично.

— Для меня не отлично. — Цандер покорно пожал плечами. — Найдите ее, мистер Синклер. Она хороший врач.

— Знаю.

— Знаете? — Цандер смерил меня косоватым взглядом, заинтересовавшись моим смокингом. — Да, вы — муж. Я ей звоню каждый день. Мы говорим о моем здоровье.

— У вас что-то не так?

— Все не так. Но не с моим здоровьем. Я наблюдаюсь у Джейн, мистер Синклер. Она берет у меня анализы мочи, изучает мою кровь, заглядывает мне во всякие интимные места.

— Она человек очень дотошный.

— Она очень серьезная женщина. — Цандер прислонился ко мне и грубо прошептал в самое ухо: — Как мужчина может жить с серьезной женщиной? У нее не хватает одного — постельного воспитания.

Он сжал мое плечо свое крупной рукой, потом, обретя равновесие, вдохнул ночной воздух. Ему все надоело, и он был пьян, но не так сильно, как делал вид, а еще он чувствовал, что Гальдер наблюдает за ним, как собака-охранник на поводке у нового хозяина. Как ни ловок он был, меня удивляло, что этого упитанного пляжного Берию назначили исполняющим обязанности шефа службы безопасности. Его сила заключалась в тактической нахрапистости.

— У людей в «Эдем-Олимпии» слишком много игрушек, — доверительно сообщил он и, взяв меня под руку, подвел к краю террасы, где оркестр и фейерверк производили не так много шума. Компания жен полицейских начальников принялась раскачиваться под музыку, пританцовывая вокруг своих снисходительных мужей; Цандер сделал брезгливый жест в их сторону. — Мне приходится быть их нянькой, их nounou, которая зовет их домой из садика. Мне приходится вытирать им сопли. А если попка грязная — то и попку. А они меня за это не любят.

— Вы знаете, где они прячут свои игрушки?

— Они слишком маленькие, чтобы играть в опасные игрушки. Уайльдер Пенроуз превращает их в детей. Это глупо, мистер Синклер. Если бы кто-нибудь отправился в Токио или Нью-Йорк и рассказал, в какие игрушки здесь играют… что бы они об этом подумали?

— Полагаю, они бы заинтересовались.

— Добрые имена их компаний… «Ниссан», «Кемикал Бэнк», «Ханивелл», «Дюпон». Они бы дорого заплатили, чтобы сохранить свои добрые имена. — Цандер показал на группку стоящих поблизости магистратов, по-судейски хранивших молчание, пока официант наполнял их бокалы шампанским. — Мы должны предоставить преступления профессионалам. Они счастливы работать на нас, но психиатрам они не верят. Психиатрия — для детей, которые писаются в кроватку…

— Поговорите с Пенроузом. Ему будет интересно это услышать.

— У него политические амбиции. В душе он — Бонапарт. Он считает, что теперь все — психология. Но его собственная психология… он никак не решится приступить к настоящей проблеме — собственной психологии. — Цандер, словно заинтересовавшись выделкой шва, помял пальцами лацкан моего смокинга. — Вы неплохо поработали, мистер Синклер. Столько всего узнали о вашем друге. Этот трагический английский доктор…

— Вы почти все и так знали.

— Я пытался вам помочь. Разве Гальдер не был полезен?

— Как и всегда. Он бы мог возглавить туристическое бюро. В последнем действии он отвел себе ведущую роль.

— Я об этом слышал. Он очень честолюбив — хочет занять мое место. — Он махнул Гальдеру, который наблюдал за ним с другой стороны бассейна. — Милый парнишка. Думает, что он — немец, так же как я думаю, что я — француз. Мы оба ошибаемся, но моя ошибка побольше. Он для французов nègre, а я — араб. — Он скользнул мрачным взглядом по собравшимся, потом взял себя в руки; он прекрасно осознавал собственную порочность, и это придавало ему уверенность. — Мы можем быть полезны друг для друга, мистер Синклер. Теперь, когда вы работаете на меня…

— Я на вас работаю?

— Естественно. Загляните ко мне, я вам расскажу кое-что о докторе Гринвуде. А может, и о ваших соседях…

Он, покачиваясь, пошел прочь сквозь толпу гостей, любезный и хитрый, таким он мне почти нравился.

За шефом службы безопасности наблюдали не только мы с Гальдером. На балконе третьего этажа виллы Гримальди, оглядывая собравшуюся на верхней террасе публику и поправляя запонки своей рубашки, стоял Ален Делаж. Рядом с ним был Оливье Детивель, пожилой банкир, сменивший убитого Шарбонно на посту председателя совета директоров холдинговой компании «Эдем-Олимпия». Они оба наблюдали за перемещениями Цандера, который продирался сквозь толпу, обнимая каждую улыбнувшуюся ему женщину. Детивель поговорил с кем-то по мобильному телефону, а потом вместе с Делажем удалился в дом. Несмотря на заверения Гальдера, я был уверен, что Джейн где-то рядом — на вилле Гримальди, как сказал Цандер.

Я поднялся по ступенькам на верхнюю террасу и направился ко входу, где стрелочки указывали расположение туалетов. Лакей в парчовой ливрее охранял лестницу, сверкая глянцевыми лентами своих белых перчаток.

— Toilettes?

— Tout droit, monsieur.

Дверь дамского туалета открылась, и оттуда вышла молодая немецкая актриса, ее подвижные ноздри ходили над верхней губой, как шланги, втягивая последние пылинки порошка. Она перекинулась несколькими словами с лакеем, дав ему возможность оценить ее декольте.

Я стал подниматься по лестнице, утопая по щиколотку в темно-бордовом ковре. Успел добраться до промежуточной площадки, когда лакей оторвался от созерцания прелестей актрисы и прокричал:

— Monsieur, c'est privé…

Стараясь не замедлять шага, я произнес:

— Monsieur Destivelle? Troisième étage?

Приветственным жестом он позволил мне продолжать движение: подниматься следом за мной ему было лень. Я помедлил на первом этаже; миновал роскошные гостиные с позолоченными карнизами и мебелью в стиле ампир. Столы в столовой уже были накрыты, серебряные приборы лежали на своих местах. Дверь в буфетную была отворена, и оттуда доносились голоса кухонного персонала, перекрикивавшие всплески музыки с террасы. Официант, который, напевая что-то себе под нос, расставлял серебряные графинчики на сервировочном столике, даже не обратил внимания, как я вернулся на лестницу.

Следующий этаж имел заброшенный вид, неосвещенные коридоры были перегорожены деревянными барьерами. Я направился на третий этаж, где площадка переходила в просторную приемную, освещенную люстрами под высоким потолком. Вблизи слышались голоса — мужские и многоязычные. В боковой комнате на лакированном столике лежали карты и аэроснимки, и я остановился, чтобы рассмотреть подробный план Вара между Ниццей и Грасом. Участки, помеченные красным мелком, предполагалось включить в «Эдем-Олимпию», которая таким образом становилась крупным городом — больше самих Канн.

Открытые двери передо мной выходили в парадную гостиную. На столике черного дерева стоял телевизор, перед которым развалился на позолоченном кресле мужчина в смокинге. Не оборачиваясь, тот поднял руку и поманил меня. Я приблизился к своему отражению в каминном зеркале; под мягким воротником одолженной Франсес рубашки у меня болтался креповый галстук — что твой поэтический шейный платок.

— Заходите, Пол… Я как раз надеялся, что вы меня здесь найдете.

Уайльдер Пенроуз любезно приветствовал меня, отрывая свое массивное тело от кресла. Как и всегда, я был поражен тому, насколько он рад меня видеть. Он поднялся и обнял меня, ощупал карманы моего смокинга, словно в поисках спрятанного оружия. Пошлепал ладошкой по моей щеке, прощая меня за маленький обман, с помощью которого я пробрался на виллу. И я снова понял, что мне здесь предназначается роль наивного и впечатлительного младшего брата.

— Присоединяйтесь-ка ко мне. — Пультом от телевизора он указал на ближайшее кресло. — Ну, как там вечеринка?

— Нелегкий труд. Нужно бы мне было позаимствовать у вас кресло-каталку. Лакей вам сообщил, что я иду?

— Охранник, Пол, мы здесь помешаны на охране. Вы приходите сюда в костюме убийцы и спрашиваете, как найти председателя. Вам еще повезло, что вас не пристрелили.

— Я ищу Джейн. Она где-то здесь.

— Она отдыхает в одной из спален. Я вам объясню, как ее найти. — Пенроуз снова повернулся к телевизору. — Посмотрите-ка на эти съемки. Ручные камеры все время дергаются, но общее впечатление о происходящем получить можно.

— Последние лечебные классы?

— Ну да. Команды прекрасно работают.

Он нажал кнопку на пульте, и сцены насилия замелькали у меня перед глазами в быстрой прокрутке; все смешалось — несущиеся машины, бегущие ноги, двери, выбиваемые с петель, испуганные сонные арабы, онемевшие женщины на измятых постелях. Звук был выключен, но мне казалось, я слышу крики и удары дубинок. Лучи фар высветили троицу с оливковой кожей в подземном гараже — они лежали на бетонном полу, вокруг их голов растеклись лужицы крови.

— Жестокая штука. — Пенроуз поморщился и, выключив видео, с облегчением взглянул на темный экран. — Руководить лечебными классами становится все труднее. Хватит на сегодня.

— Если вы ради меня, то не выключайте.

— Не думаю, что вам стоит злоупотреблять этим. Это плохо для вашей нравственности.

— Я тронут. Вероятно, это единственный фильм в Каннах, подвергающийся цензурным изъятиям. И тем не менее вы смотрите и в самом деле мерзкие кадры.

— Не забывайте о контексте, Пол. Вы должны помнить об их терапевтическом воздействии. Обычная операция на сердце со стороны может показаться жутким кошмаром. Видеосъемки обманчивы: камера жадна до красного цвета, а потому все превращает в кровавую баню. — Поняв, что его аргументы не очень убедительны, он сказал: — Это ради доброго дела — ради «Эдем-Олимпии» и будущего. Более богатого, разумного, совершенного. И гораздо более творческого. Что такое несколько жертв, если в результате мы создадим еще одного Билла Гейтса или Акио Мориту.

— Жертвам было бы приятно это услышать.

— А знаете, может, и приятно. Мелкие преступники, клошары, шлюхи со СПИДом — они и не ждут к себе другого отношения. Мы делаем для них благое дело — удовлетворяем их подсознательные ожидания.

— Значит, для них это тоже терапия.

— Отлично сказано. Я знал, что вы поймете. Жаль, что это не всем доступно. — Казалось, Пенроуз отвлекся на минуту — не прячась, он вгрызался в свой ноготь. — Все держать под постоянным контролем довольно затруднительно. Я чувствую, что грядут перемены. Слишком многие начинают смотреть на терапию как на спортивное мероприятие. Я пытаюсь им объяснить, что мне совсем ни к чему организовывать тут футбольную лигу. Я хочу, чтобы они больше пользовались воображением, а не ногами и кулаками.

— Цандер с вами согласится. Он считает, что вы возвращаете их в детство.

— Цандер — да. Его представление о преступлении связано с секретным счетом в швейцарском банке. Он никак не может понять, почему мы развиваем это направление, не используя его ради какого-нибудь полезного дела. В некотором смысле он довольно опасен.

— Но в его рассуждениях есть что-то здравое. Любая игра возвращает человека в детство, особенно если вы играете с собственной психопатией. Начинаете с того, что грезите об «юберменш», а в конце концов размазываете свое говно по стенам спальни.

— Вы правы, Пол. — Пенроуз торжественно пожал мою руку, кивая в сторону пустого телевизионного экрана. — Нашим друзьям в кожаных куртках надо работать еще напряженнее и научиться прокладывать дорогу в самые темные глубины своих сердец. Мне самому противно, но я должен жать на собачку, пока нервные струны не запоют от злости…

Он повернулся к окну — ракета фейерверка просвистела в ночном воздухе и взорвалась гирляндой малиновых огней. На его щеках заиграли цветные тени, поблекшие, когда ракета, истратив свой запал, упала на землю. Он, казалось, был заведен больше, чем когда-либо прежде, его раздражала лень администраторов, их недостаточная воля к безумию. Сидя в своем официальном тронном зале, он чувствовал, что готов сдаться на милость победителю — осторожности административного разума. И хотя я ненавидел все, что он сделал, и ненавидел себя за то, что не донес о нем французским властям, я едва ли не жалел его. Человечество, погрязшее в своей посредственности, никогда не поднимется до тех высот безумия, какие нужны Уайльдеру Пенроузу.

— Пол… — Он вспомнил обо мне, о том, что я сижу рядом с ним в смокинге Гринвуда. — Ведь вы искали Джейн?

— Гальдер видел ее. Он сказал, что у нее усталый вид.

— Это был не фильм, а пытка. Швейцарские банкиры не понимают, что нужно людям, — они общаются только с миллиардерами и военными преступниками. Джейн слишком много работает. Ей бы нужно поступить в одну из лечебных групп для женщин.

— Есть и такие?

— Я шучу, Пол… по крайней мере, надеюсь, что шучу. — Он проводил меня до двери — радушный член клуба и его дорогой гость. — Если говорить о женщинах, то система навязываемой психопатии у них уже есть. Она называется «мужчины».

Я остановился у столика-карты с его видением разросшейся «Эдем-Олимпии».

— Жать на собачку… убийства, которые мы видели, — часть этого?

— Убийства?

— На видео, что вы смотрели. Три араба в гараже — они были чертовски похожи на покойников.

— Нет, Пол. — Пенроуз опустил голову, его зрачки избегали моего взгляда. — Уверяю вас, все они живы. Как и всегда, они получили крупное денежное вознаграждение. Смотрите на них как на статистов в кино, получающих деньги за несколько неприятных минут.

— Постараюсь. Значит, убийств не было?

— Нет. С чего вы взяли? Вы там поосторожнее с Цандером. Он несчастный человек, раздираемый чувством обиды. Некоторые его привычки просто отвратительны. Возможно, он единственный природный психопат в «Эдем-Олимпии».

— И именно он — шеф нашей собственной полиции?

— Как ни печально, эти роли издавна совмещаются. Полицейские начальники либо философы, либо сумасшедшие…

Комнаты на четвертом этаже были темны и пусты. Следуя указаниям Пенроуза, я прошел длинным коридором, где в золоченых рамах висели потускневшие от времени зеркала. На входе в западное крыло я заметил распахнутую пару резных дубовых дверей. Прошел сквозь них, включил настольную лампу и обнаружил, что нахожусь в богатой оружейной. Шкафчики с решетками были заполнены дробовиками и спортивным оружием. В одном из шкафчиков стояли шесть армейских автоматических винтовок. Они были связаны цепочкой, пропущенной через предохранители спусковых крючков.

Объявление на стенде перечисляло мероприятия стрелкового клуба «Эдем-Олимпии». Имена членов (все — старшие администраторы бизнес-парка) составляли несколько соперничающих групп, которые, как я решил, действовали независимо от Уайльдера Пенроуза. К стенду были пришпилены фотографии мужчин крепкого телосложения лет пятидесяти — пятидесяти пяти. Фотографии были вырезаны с финансовых страниц местной арабоязычной газеты.

В углу за одной из двойных дверей стоял мусорный бачок из тех, что устанавливают в супермаркетах. Поначалу мне показалось, что он заполнен мишенями в форме различных зверей. Я поднес несколько игрушек к свету и узнал чайную соню, Шляпника, маленькую Алису.

Я положил Алису назад в бачок — ее безжизненные зрачки шевельнулись и закатились. Пожалуй, впервые за все время в «Эдем-Олимпии» мне удалось увидеть, как кто-то спокойно спит.

В задней части западного крыла — вдали от толпы на террасах и фейерверков — официант выкатил в коридор сервировочный столик с бутылками. Я остановился подле него и кинул взгляд на груду бокалов и смятых салфеток. В винном стакане вместе с пробкой от бутылки шампанского лежал шприц-тюбик.

— Мадам Делаж? — спросил я. — Доктор Синклер?

— Они сейчас спят, мсье.

— Хорошо. Как Алиса… — Я сунул ему в руку несколько монет, шагнул мимо него в комнату и закрыл дверь. Пустую гостиную освещала обычная лампа, ее свет согревал груду палантинов, сваленных в кресло.

В воздухе висел грубый мужской запах — смесь пота и генитальных стероидов, безошибочный дух самца во время гона. На камине стояла бутылка «Лафроэга», и я решил, что страстный любовник подкреплял силы перед постельными подвигами. Ножки массивных часов купались в лужицах виски, тут же плавала захватанная программка фестиваля.

Из ванной доносился звук льющейся воды. Я прислушался, держась за дверную ручку, — застать Симону Делаж за стрижкой ногтей на ногах мне совсем не хотелось.

— Джейн?..

Она сидела на кафельном полу между ванной и биде — подбородок уперт в колени, левая рука ловит струю воды из крана. На ней был черный шелковый мужской халат, отпахнутая пола которого тенью лежала на белой плитке. Лицо у нее было спокойно, но на щеке все еще горел след пощечины. В чаше биде стояла кожаная сумочка, служившая Джейн докторским саквояжем в нерабочие часы. Ее ладонь прикрыла шприц, лежащий на фаянсовом бортике.

— Пол? — произнесла она, и губы ее задрожали. Она подняла подбородок, осмотрела мои глаза, потом рот, потом взяла мои руки, словно поэтапно воссоздавая узнаваемый образ мужа. Она, казалось, почти спала, и голос ее звучал невнятно. — Хорошо, что ты пришел. Я не знала…

— Я должен был прийти. Я тебя вычислил.

— Сегодня в Каннах столько вечеринок. Мы смотрели фильм «Эдем-Олимпии».

— Ну и как?

— Гнетущее впечатление. В Каннах все так счастливы, а фильмы делают гнетущие. Ты видел какой-нибудь?

— Один или два. Из внеконкурсной программы.

— Гнетущее впечатление?

— Очень. — Я сел на край ванны и закрутил кран. Показал на дверь. — Она?..

— Симона? Она спит в спальне. — Джейн запахнула халат, и ее детские плечики утонули в его черном шелке. — Ты отлично выглядишь, Пол. Мне нравится этот смокинг.

— С Дэвидова плеча. Вообще-то он мне мал.

Она кивнула и прикоснулась к моему рукаву:

— Он тебе идет. Носи его всегда.

— Это мне Франсес Баринг одолжила. Одному богу известно, зачем она его хранит.

— Чтобы не забыть Дэвида. Ведь он все еще повсюду, правда? — Она посмотрела в зеркало на стене и расправила волосы. — В этом доме слишком много зеркал. Скажи мне, Пол, как из них выбраться.

— Тебе никуда не нужно выбираться. Смотри на вещи не так серьезно. Уайльдер согласился со мной, что ты слишком много работаешь.

— Уайльдер с тобой во всем соглашается. Так он заставляет тебя делать то, что нужно ему. — Впервые с того дня, как мы решили остаться в Эдем-Олимпии, она улыбнулась мне по-настоящему нежно. — Дорогой мой Пол. Ты совершил здесь аварийную посадку и никак не можешь выбраться.

Я прислушался к грохоту рок-музыки — тупое, монотонное биение, как головная боль недельной выдержки. Странный запах ударил мне в ноздри.

— Джейн… А Цандер здесь был?

— Цандер? — Она закрыла глаза. — Почему ты спрашиваешь?

— Я видел его на террасе. Одеколон, которым он пользуется… я его почувствовал, когда вошел сюда.

— Ужасный, правда? Напоминает ему о Бейруте. — Она потрогала красное пятно на щеке. — Это не имеет значения, Пол. Здесь, на высоте Суперканн, ничто не имеет значения.

Я взял ее руку, холодную от воды из-под крана, и увидел, что запястье расцарапано, а между сухожилиями запеклась кровь.

— Это Цандер?

— Я упала. Цандер был сильно пьян. Он считает, что у него серьезные проблемы в «Эдем-Олимпии».

— Они хотят, чтобы он убрался. Он знает, где закопаны трупы, а они видели, как он затачивал лопату. Что он здесь делал?

— Ален организовал одну из своих маленьких игр. Но не сказал мне, что Цандер будет участвовать.

— И что случилось?

— Его затолкали в спальню и заперли дверь.

— А ты где была?

— В постели. — Джейн передернуло, и шелк халата пошел волнами. — Он был слишком уж пьян.

Я сел на пол и прикоснулся к ее разордевшейся щеке.

— Джейн, нам нужно уехать отсюда.

— Сейчас? — Она схватила свою сумочку, словно уцепилась за спасательный круг. — Я не могу, Пол. Я приняла лекарство.

— Опять диаморфин. Ты себя убьешь.

— Я в порядке. — Джейн сжала мою руку — врач, успокаивающий взволнованного родственника. — Я знаю, сколько можно. Вот для чего полезно медицинское образование. Всем врачам в клинике нужно что-нибудь, чтобы расслабляться…

— Давай сегодня соберемся и уедем в Лондон. Утром мы уже можем быть в Лионе. Джейн, мы слишком задержались в «Эдем-Олимпии».

— Я останусь, — говорила она сонным, но твердым голосом. — Я здесь по-настоящему счастлива. А ты — разве нет? Поговори с Уайльдером.

— Я уже говорил. Он внизу, смотрит свою порнуху.

— Счастливчик. А мне приходится возиться с какой-то бельгийской туфтой. Ален и Симона слишком уж целомудренны — в своем роде…

— Ты из-за них деградируешь.

— Я знаю. Поэтому-то я и стала хиппи — хотела узнать, смогу ли сладить с собой. Потом все эти халаты и грязные ноги начали доставать, вот я и пошла во врачи.

— Грязные ноги у тебя остались.

— А ты все же влюбился в меня. Я не мылась неделями. Теперь у меня чистые ноги, но я снова становлюсь грязнулей. Правда, я делаю свое дело, и это не имеет значения. — Устав от разговора, она приткнулась щекой к кафельной стенке. — Уезжай, Пол… Просто возьми и уезжай отсюда. Возвращайся в Лондон.

 

Глава 33

Прибрежное шоссе

В ночное небо устремились фейерверки — рубиновые и бирюзовые зонтики образовали над Суперканнами огромные купола, балдахины впору для халифского трона. Они бледнели, как наркотический сон, и сливались с чернотой. Мерцание вспышек вдоль Круазетт ознаменовало окончание еще одной премьеры, и, прорезая светом автомобильных фар листву пальм, кавалькада машин тронулась от Дворца фестивалей. Толпы не обращали внимания на самурая с крыши «Нога Хилтон», который направил свой меч в сторону прибрежных ресторанов, где вовсю шли приемы, организованные отдельными студиями.

Я взял бокал с шампанским у курсирующего в толпе официанта и подумал о Джейн, которая спала, притулившись к биде в номере на четвертом этаже. Несмотря на мою коленку, я был в силах отнести жену в такси, потом перегрузить в «ягуар» и, прихватив паспорта, отправиться на север. Но мною опять овладели сомнения, как и в тот раз, когда я отложил свой визит в полицию с доносом на Уайльдера Пенроуза. Отчасти я был в обиде на Джейн за то, что больше ей не нужен. Я знал, что она уйдет от меня на первой станции обслуживания по дороге в Париж, остановит первую попавшуюся машину, идущую в Канны, и даже назад не оглянется. Если я кому и был теперь нужен, так это Пенроузу и его боязливой мечте о социальном безумии — той же авиакатастрофе, из-под обломков которой, как заметила Джейн, мне еще предстояло выбраться, но в большем масштабе.

Группа выкрутила мощность усилителей на максимум, в воздухе вибрировали исполинские волны звука. Социальное расслоение гостей наконец дало слабину. Предприняв крестьянский бунт на новый лад, юристы, чиновники и полицейские начальники поднялись на вторую террасу, и актеры с прокатчиками потерялись в их толпе. Словно готовясь к худшему, банкиры и продюсеры на третьей террасе заняли позицию спиной к вилле Гримальди. «Ансьен-режим» оказался перед лицом революции, которой страшился более всего: восстанием профессиональных каст, работавших по кабальному найму.

На нижней террасе остались Франсес Баринг и Цандер — они танцевали у бассейна. Цандер держал свой смокинг, как плащ матадора, а Франсес словно бы пыталась его боднуть. Потом другая игра — он гонялся за ней вокруг бассейна. За ними с трамплина для прыжков наблюдал Гальдер, его темная фигура почти растворялась на фоне ночи.

Увидев меня, Франсес махнула сумочкой. Она шепнула что-то Цандеру, увернулась от него и пустилась прочь от бассейна. Она обняла меня — от нее так и несло одеколоном Цандера.

— Пол, никогда не танцуй с агентом секретной службы. Возможно, я беременна. Ты не против, если мы поедем?

— Давай. — Я был рад ей, но повернулся к Цандеру, который пытался попасть в рукава своего смокинга. — Только мне нужна одна минута.

— А что такое?

— Мне нужно перекинуться парой слов с Цандером. — Я повел плечами. — Он сейчас станет первым в моей жизни полицейским, которому я дал по морде.

— За что? — Франсес ухватилась за мою руку. — Я пошутила. Ты говоришь, как какой-нибудь викторианский папаша. Да он ко мне даже не прикоснулся.

— Он прикоснулся к Джейн. — Я смотрел, как Цандер приближается к нам, улыбаясь во весь рот своей порочной улыбкой, словно наш совместный вечер должен только начаться. — Франсес, подожди меня здесь. Я быстро.

— Пол! — ее крик на мгновение заглушил музыку. Она тряхнула головой, когда Гальдер поравнялся со своим шефом. — Не хватало мне только смотреть, как вы тут будете махать кулаками.

— Ты права… — Я увидел, как Гальдер предостерегающим жестом поднял свою тонкую руку. С Цандером я бы еще мог разобраться, но Гальдер для меня был слишком резв. — Мы уходим — с Цандером я поговорю в другой раз.

— Как там Джейн? — Франсес вела меня по дорожке к автомобильной парковке. — Что с ней случилось?

— Ничего. Цандер чуть переборщил, ухлестывая за ней.

— Сочувствую. — Франсес протянула билет парковщику, а потом вцепилась в мою руку. — Забудь о Цандере. Он не имеет никакого значения. Никто из нас не имеет значения.

— Именно это мне и сказала Джейн. И я почти поверил…

Мы ехали по дорожке к выходу, следуя за «кадиллаком» саудовского посла. Заставляя себя не думать о Цандере, я отдавал себе отчет в том, что еще раз спасовал перед более сильным противником, каким была «Эдем-Олимпия». Бизнес-парк устанавливал свои правила и эффективно нейтрализовывал наши эмоции. Насилие и агрессивность были позволительны только в рамках лечебного режима, установленного Уайльдером Пенроузом, который дозировал их, как опасное и редкое лекарство. А вот драка у бассейна виллы Гримальди на глазах у собрания судей и полицейских начальников, с участием немного истеричного Гальдера и барахтающегося в воде Цандера, стала бы чем-то из ряда вон, настоящим сюрреалистическим зрелищем, истинным прорывом к свободе. У меня возникло искушение попросить Франсес вернуться.

— Пол… — Она похлопала по моей больной коленке, пробуждая меня от моих грез наяву. — Посмотри-ка…

Она показала на пятачок между ухоженной лужайкой и оранжереей, где мы оставили машину после происшествия в Фонде Кардена. Два новехоньких черных «мерседеса» — словно только-только из автосалона — стояли на цветочных клумбах. За ними виднелась карета скорой помощи: окна задернуты занавесками, сигнальный маячок выключен, водитель и санитар дремлют на переднем сиденье.

Франсес нащупала выключатель дальнего света, стараясь увидеть номер на карете.

— Тулонский… — Ее это вроде бы озадачило. — Я тебе говорила — они взяли напрокат кучу машин. Но зачем гнать карету скорой помощи из Тулона?

— Осторожнее, «кадиллак»… — Я крутанул баранку, чтобы не врезаться в бампер араба. — Скорая помощь здесь на всякий случай. В этих пожилых банкирах нужно поддерживать жизнь — пока пульс есть, денежки текут.

Франсес заглушила двигатель, а потом неумело завела его.

— Сегодня что-то затевается. «Ратиссаж»…

— Пенроуз мне бы сказал. Он хочет, чтобы и я участвовал.

— Ну, ты ему нужен только для детских акций, легких развлечений. А сегодняшнее — серьезное. Пенроуз был здесь? Обычно он не ходит на вечеринки.

— Франсес, расслабься. — Пытаясь ее успокоить, я снял ее нетерпеливую руку с переключателя скоростей. — Он сидел наверху, смотрел свои видео. Отвратительное зрелище — его терапия теперь сплошное насилие.

— Так сделай что-нибудь. Сегодня на приеме было человек шесть старших судей.

— И несколько полицейских комиссаров. На многих из этих видео — моя физиономия. Я не хочу провести следующие десять лет в марсельской тюрьме. И потом, они предпочитают ничего не замечать. Они ни за что в этом не признаются, но верхушка французского общества — расисты до мозга костей.

Мы выехали за ворота виллы Гримальди на горную дорогу. Франсес, хотя и нервничала, машину вела медленно, не торопясь переключаться со второй передачи. Я откинулся на сиденье, подставляя грудь набегающему потоку ночного воздуха, чтобы он унес запах Цандерова одеколона.

Когда мы добрались до поворота на Валлорис, Франсес остановилась под зеленым сигналом светофора. Не поворачивая головы, указала в зеркало заднего вида.

— Что там, Франсес? Поехали.

— За нами машина.

Я оглянулся на дорогу, выхваченную из темноты очередным залпом фейерверка. К нам приближался автомобиль, вихляя от обочины к центральной линии, словно водитель плохо видел в темноте, — но при этом у него был включен только ближний свет.

— Что это?

— Все в порядке. Он ищет какую-нибудь виллу.

— Нет. Он едет за нами. У него номера «Эдем-Олимпии».

Машина — серый «ауди» — была ярдах в пятидесяти от нас, когда свет сменился на красный. Франсес отпустила сцепление и рванулась через пустой перекресток, повернув направо к Гольф-Жуану. Водитель «ауди» проехал перекресток на красный и в последний момент повернул следом за нами, задев левым колесом за бордюрный камень.

Я показал на первое же ответвление:

— Сворачивай здесь налево. Он проскочит прямо.

Мы свернули в проулок и поехали вдоль маленьких домиков, окруженных густыми садами. В свете наших фар сверкали отражатели на дисках припаркованных машин. «Ауди» остановилась, словно водитель потерял нас, а потом свернула за нами и возобновила неспешное преследование.

— Ты права, — сказал я Франсес. — Он едет за нами. Возможно, это один из дружков Гальдера — ведет за тобой обычное наблюдение. Никакой он не профессионал — мы скоро оторвемся от него.

— От него? Может, это женщина.

— Джейн? Да она была такая удолбанная — даже кран в ванной не могла закрыть. И вообще, ей на нас наплевать.

Я приник к двери и смотрел на «ауди» из-за подголовника. Машина, вихляясь, преодолевала крутой подъем, ее боковое зеркало задело припаркованный фургон. Водитель взял себя в руки и выровнял машину, но скоро заложил очередной виток синусоиды.

Впереди замаячило «эр-эн-семь» — ярко освещенное прибрежное шоссе, соединяющее Канны и Гольф-Жуан. Мы проехали под виадуком и притормозили на въезде. В янтарном сиянии натриевых фонарей я увидел, как наш преследователь остановился в тридцати ярдах за нами. Из водительского окна высунулась рука и попыталась поправить разбитое боковое зеркало.

— Франсес, у тебя усталый вид… — Мне стало жалко ее, и я попытался взять дело в свои руки. — Притормози-ка здесь, а я выйду и поговорю с ним.

Но Франсес нажала на газ и выехала на береговую дорогу к Жуан-ле-Пену и Антибу. Она сидела, вцепившись в баранку, и время от времени, словно убегая от ночи, оглядывалась через плечо.

— Франсес, остановись.

— Не сейчас, Пол. Наш друг не один.

В хвост «ауди» пристроились два мощных «мерседеса» — такие же точно лимузины, как мы видели на вилле Гримальди. «Ауди» не отставала от нас, и «мерседесы» — сомкнутым строем, с затененными фарами — тоже выехали на «эр-эн-семь». Водитель «ауди» словно не замечал своего черного эскорта и продолжал возиться с поломанным креплением зеркала.

Мы миновали старый дом Али Хана за железнодорожными путями — разрушающийся призрак в стиле арт-деко высоко над морем. Железнодорожные пути пересекала объездная дорога, которая вела в гавань и к отмелям Гольф-Жуана. Франсес набрала скорость, и маленький БМВ ракетой прорезал тьму, едва касаясь колесами неосвещенной щебенчатой дороги. В последний момент, когда мы подъехали к железнодорожному мосту, она сбавила ход. Теперь «ауди» отставала от нас на сотню ярдов; водитель явно был раздражен тем, что «мерседесы» пытаются скинуть его с объездной. Я увидел, как он погрозил кулаком через открытое окно, как замигали его фары, когда похожий на танк лимузин ударил его в бампер.

— Тормози! Резче! — Я перегнулся через Франсес и выключил наружные огни, затем перехватил у нее баранку и направил машину наискось через дорогу. Мы влетели на парковку «Тету» и с визгом покрышек остановились, напугав молодого сторожа, дремавшего в открытом «бентли».

«Ауди» пронеслась мимо нас, ее дюжий водитель сутулился над баранкой, а за ним, включив на полную мощность фары, сигналя и маневрируя, мчались два «мерседеса» — ни дать ни взять гонки колесниц.

Говорить Франсес не могла — у нее перехватило дыхание, и она успокаивающе махнула рукой сбитому с толку сторожу. Она полулежала в темноте, глядя на посетителей прибрежного ресторана через дорогу. Хотя вид у нее и был ошарашенный, она, казалось, испытывала облегчение, словно прокатилась на захватывающих дух американских горках и теперь была готова воссоединиться с прогуливающейся толпой.

— Пол. — Она пригладила волосы, чувствуя, что я с интересом смотрю на нее. — Что это такое?

— Ничего… Поехали. Они направляются к Жуану. Давай за ними.

— Зачем? Мы их, слава богу, потеряли. Эти большие машины смотрятся страшновато.

— Они гнались не за нами. Их цель — «ауди». Ты была права. Это «ратиссаж»…

Под взглядом встревоженного сторожа мы покинули парковку Тету и взяли курс на Гольф-Жуан. Несмотря на фестиваль, большинство ресторанов, расположенных на набережной, закрылись на ночь. С вечеринки на яхте расходились визитеры, нетвердыми ногами ступая по трапу, — гости похожего на плавучее кладбище белого городка, сиявшего желтоватым светом.

— Их нет. — Франсес вглядывалась в темноту в поисках поворота. — Давай вернемся на «эр-эн-семь».

— Они впереди. Я хочу знать, что будет.

— Да забудь ты об этом! Ты видел, кто сидел за рулем «ауди»?

— Какой-нибудь усталый дантист, возвращающийся домой.

— Он преследовал нас. Почему?

— Тебя, а не нас. Полуночная блондинка возвращается с фестиваля домой со своим сутенером. Наши виджиланте, наверно, засекли его, и он им не понравился. Он похож на магрибца — они дадут ему урок расового уважения.

Франсес неохотно ехала по темной набережной. У восточной оконечности Гольф-Жуана, на том самом месте, где когда-то стояла фабрика керамики, которую я посетил вместе с родителями, вырос новый жилой комплекс. «Ауди», преследуемая одним из «мерседесов», мчалась по кольцевой развязке. Чуть не опрокидывая лимузин на бок, водитель бодал «ауди» сзади. Второй «мерседес» заблокировал выезд на дорогу к Гольф-Жуану. Его фары освещали жестокую игру, приватное дерби выживания под пальмами. На дороге лежали осколки задних фонарей «ауди», рассыпавшиеся, как угли костра, когда на них наезжали покрышки.

— Притормози, — я попытался привести Франсес в чувство; она при виде происходящего на дороге, казалось, совсем потеряла голову. — Он хочет удрать по прямой.

«Ауди», сбив бордюрный камень, вырулил с объездной и направился к Жуан-ле-Пену. Два «мерседеса» пустились за ним, их двигатели по-слоновьи взревели, фары выхватывали из темноты свою жертву.

— Франсес, поехали.

— Зачем? — Она недвижно сидела за баранкой, не поднимая глаз на лобовое стекло. — Они сумасшедшие, Пол…

— Они пытаются быть сумасшедшими — в этом-то все и дело. Нам нужны еще улики против них.

— Улики? — Франсес никак не удавалось включить передачу, наконец я взялся за рычаг и послал его на место. — Ко всему тому, что уже есть?

— Езжай.

Мы последовали за свихнувшимся кортежем по береговой трассе. На песчаный пляж набегали волны и вскипали пенными разрывами вокруг мусора — банок из-под пива и забытых резиновых ласт, валявшихся там, где когда-то стареющий Пикассо играл с Дорой Маар и ее детьми. Вращающийся луч ле-гарупского маяка прочесывал берег, высвечивая закрытые кабинки ларьков и низкий волнолом.

Франсес сбросила газ, когда один из лимузинов поравнялся с «ауди» и попытался столкнуть его с дороги; второй тем временем наезжал сзади, а потом притормаживал, бодая его в задний бампер. Слева от нас, за веткой железной дороги, стоял жилой комплекс Антиб-ле-Пена. Над одним из балконов горел единственный огонек — там, в квартире за семью замками, сидела какая-нибудь страдающая бессонницей соседка Изабель Дюваль. Я скользнул взглядом по балконам, но тут меня отвлек шум экспресса Ницца — Париж, внезапно возникшего из темноты. Он оглушил нас лязгом стальных рельс и скрылся в ночи.

От неожиданности Франсес на миг потеряла управление машиной, словно черная пустота, образовавшаяся за последним вагоном поезда, засосала в себя БМВ. Наконец она сжала баранку и закричала:

— Смотри! Сейчас свалится!

— Где?

Она показала на дорогу впереди, где тревожно моргали стоп-сигналы. «Ауди» перепрыгнула через бордюрный камень, ударилась о волнолом и подлетела вверх, а потом свалилась вниз на береговую полосу.

Я схватился за руль, оттеснив Франсес, и направил БМВ на пешеходную дорожку. Два «мерседеса» развернулись и замерли и, выключив фары, на несколько мгновений исчезли в темноте. Мы остановились у заброшенного бара, деревянные стены которого были обклеены выцветшими объявлениями, возвещавшими о джазовом фестивале в Жуане. Я заглушил двигатель и вышел на волнолом. Франсес неподвижно сидела на водительском месте, уставившись на приборный щиток. Она уронила руку на рычаг ручника, словно считая, что это ее неумелая езда привела к катастрофе.

Оставив ее в машине, я пошел вдоль берега, ступая по кромке холодной воды, которая тут же пропитала веревочные подошвы эспадрилий. Я побежал по темному песку, чувствуя, как в разошедшиеся швы гринвудова смокинга проникает ночной воздух.

«Ауди» лежала брюхом кверху на мелководье, из-под капота выбивалось пламя. Когда вода отступила, я увидел тело водителя — его заклинило под задним сиденьем, к стеклу пассажирского окна прижималась рука. По поверхности воды, волновавшейся вокруг машины, плавали умирающие языки огня.

Из первого «мерседеса» вышли двое в смокингах, приблизились к кромке воды, и один из них, дождавшись луча ле-гарупского маяка, начал снимать сцену видеокамерой. Когда я, запыхавшийся, в разбухших эспадрильях, был от него ярдах в двадцати и остановился спиной к огням Гольф-Жуана, он направил объектив на меня. Я пошел им навстречу, показывая на водителя, застрявшего в машине, но парочка взобралась наверх и скрылась в своей машине.

— Пол! Помоги ему!

По песку бежала Франсес, держа в руках туфли на высоком каблуке. Видно было, как ходят ходуном ее шейные мышцы, когда она ловит ртом ночной воздух. Она шагнула в набегающие волны и махнула туфлями в сторону машины:

— Боже мой! Они его убили!

Волны ударили по нашим коленям — я успел подхватить оступившуюся Франсес и вытолкнуть ее на берег, преодолевая откатный вал. На дороге со стороны Гольф-Жуана показался автомобиль с мигающим маячком. Приблизившись к горящей машине, он остановился.

— Пол, это полиция… Расскажи им.

— Это не полиция. — Из автомобиля вышли люди. — Эта та самая карета скорой помощи, что ты заказывала. Мы видели ее у виллы Гримальди.

Мы стояли у кромки воды и смотрели, как санитары вытаскивают из «ауди» мертвое тело. Это был крупный, тучный мужчина лет пятидесяти, и, глядя на него, можно было подумать, что его бледное тело несколько дней пролежало в воде. Смокинг держался на нем одним рукавом, как крыло утонувшей птицы. Санитары уложили его на спину и начали делать ему искусственное дыхание. К лацканам белых халатов были приколоты бирки с именами санитаров и телефонным номером службы скорой помощи в Тулоне.

Заглянув через их плечи, я узнал побелевшие черты Паскаля Цандера.

Я посмотрел в глаза шефа службы безопасности. Совсем недавно такие проницательные и хитрые, они теперь уставились в никуда, а плоские зрачки стали похожи на пустые окна. Все сведения о его профессиональной жизни, секретных кодах и маленьких подлостях смыло море. Один из санитаров, молодой блондин, сложенный как серфингист, показал на мою ногу, и тут я понял, что стою на руке Цандера. Я взглянул на короткие пальцы — на их коже отпечаталась подошва моей эспадрильи — и осознал, что всего несколько часов назад они, быть может, ласкали грудь моей жены.

Оставив попытки воскресить мертвеца, санитары вернулись в машину, закурили сигареты и связались с кем-то по своей рации. Я слышал, как хрипловато дышит Франсес, стоящая рядом со мной, потом повернулся и увидел, что она бежит по песку к своей машине.

— Франсес, подожди! Мы вызовем полицию.

С ее туфлями в руках я направился к БМВ, но, когда до него оставалось футов пятьдесят, я услышал рев двигателя. Франсес, показав мне, чтобы я не мешался, преодолела бордюрный камень и направила машину мимо кареты скорой помощи. В слабом свете, отраженном волнами, я видел ее лицо — от пережитого оно стало похожим на какую-то застывшую маску. Она объехала два лимузина и помчалась к Жуан-ле-Пену.

За эспланадой Гольф-Жуана, приблизительно в миле от места трагедии раздался вой полицейской сирены. Водитель второго «мерседеса» вышел из машины и, открыв пассажирскую дверь, поманил меня. Я скользнул взглядом по лежащему на песке мертвецу — его дородное тело как-то съежилось. Когда волна наплывала на берег, рукава его смокинга всплывали, посылая морю сигнал о смерти. Я прижал туфли Франсес к лицу, вдыхая аромат надушенных стелек и свежий запах морской воды.

Шофер ждал, пока я взбирался на волнолом. На нем была куртка для боулинга, а под ней — смокинг, и, подойдя ближе, я узнал его лицо и светящиеся глаза.

— Гальдер? Вы что здесь делаете?

— Пора уезжать, мистер Синклер.

— Так это вы вели машину? Я думал, вы Цандера охраняете…

Я махнул в сторону мертвеца на песке — его обнаженный торс лизали волны. Лицо Гальдера было непроницаемым. В свете фар приближающегося полицейского автомобиля он был похож на свидетеля происшествия, которому все это уже успело надоесть — и перевернутая «ауди», и покойник, и волны. Слишком занятый своими мыслями, чтобы отвечать на мои вопросы, он дистанцировался от любых оценок происходящих событий.

— Мы уезжаем, мистер Синклер, — кивнул он на открытую дверь. — Вам лучше поехать с нами.

Из двери высунулась чья-то рука и, как клещами, ухватила мое запястье. Я был слишком слаб, чтобы сопротивляться, и сел в машину.

— Пол… — Ален Делаж показал мне на откидное сиденье. — Я рад, что мы вас дождались. Я так и сказал Джейн — вы к нам присоединитесь.

Его спокойное лицо светилось в лучах фар полицейского автомобиля. Когда я сел, он улыбнулся дежурной улыбкой спасателя, протянувшего руку тонущему.

На заднем сиденье лицом ко мне бок о бок сидели Джейн и Симона Делаж, видеокамера лежала у них на коленях. На Джейн был все тот же черный шелковый халат, и она дремала на плече Симоны. Узнав меня, она приветственно подняла руку и сложила свои бескровные губы в какое-то слабое подобие улыбки. Я понял, что все еще держу в руках туфли Франсес Баринг, и поставил их на пол рядом с Делажем.

В полумиле за нами маячок полицейской машины выхватывал из темноты стоящие на берегу лачуги. Когда Гальдер завел двигатель «мерседеса», я постучал в стекло за его спиной.

— Ален, сюда едет полиция. Мы должны поговорить с ними.

— Не сейчас, Пол. — Делаж дал знак Гальдеру. — Санитары все им расскажут. У вас был нелегкий день…

Он откинулся к спинке сиденья и показался мне крупнее и увереннее, чем прежде. Перевернутый «ауди» сполз на большую глубину, и санитары вернулись на берег. Они встали на колени рядом с мертвым шефом службы безопасности и взяли кровь на анализ у него из бедра. Смокинг Цандера наконец-то отделился от его руки. Он поплыл прочь, прокладывая себе путь среди волн, разводя рукавами, как пловец брассом, в открытое море — там безопаснее.

А мы устремились в еще более глубокую ночь.

 

Глава 34

Аннотация и танго

— Мистер Синклер, вы нам очень помогли. — Сержант Жюко помедлил у двери, засовывая свой блокнот в карман куртки. — Паскаль Цандер был близким другом каннской полиции.

— Да, он говорил… Я рад сообщить вам все, что мне известно…

Я пожал руку молодого детектива и взглядом проводил его до машины. Он остановился у «ягуара», восхищаясь его обводами, а потом опустился на колено у заднего крыла. Его взгляд профессионала был привлечен чем-то необычным, может быть — неоплаченной квитанцией за парковку, засунутой за ручку багажника. Маленьким ножом он соскоблил чешуйку краски с хромового бампера, потом поднял ее к солнечному свету и успокаивающе махнул мне рукой. Вмятины и царапины на видавшем виде кузове «ягуара» были слишком уж незначительны — едва ли машина перенесла серьезное столкновение. Злополучная чешуйка краски, должно быть, откололась от двери пенроузовской машины, которая все еще выставляла напоказ свою открытую рану — как дуэлянт, гордящийся полученным шрамом. Да и потом, сержант Жюко понимал, что я никак не мог столкнуть «ауди» в море, да еще задним ходом.

Стараясь сохранять спокойствие и чувствуя облегчение после первой утренней инъекции, я так же дружелюбно махнул сержанту, дождался, когда он уедет, и поковылял назад к бассейну. Я разглядывал свое отражение в воде, пытаясь как-то примириться с тем, что битых двадцать минут разговаривал с сержантом, но так ничего и не сказал ему об истинных причинах смерти Цандера.

Рекламный самолет совершал свой утренний облет «Эдем-Олимпии», зазывая желающих в тир для стендовой стрельбы в горах за Грасом. Я лежал на топчане, чувствуя, как вина и боль выходят из меня через колено. Легкая струйка пара поднималась над влажным отпечатком ноги Джейн, оставшимся на кафельной плитке. Глядя на крошечные следы ее предплюсны, я вспомнил о туфлях Франсес Баринг с их запахом пальцев и полуночного моря — теперь они, завернутые в полиэтиленовый мешок, лежали в багажнике «ягуара».

За пять дней, прошедших со смерти Цандера, Франсес ни разу не появилась в офисе. Ее секретарша сказала мне, что та взяла двухнедельный отпуск, но ее телефон в Марина-Бе-дез-Анж был отключен. У меня в ушах все еще стоял ее полный ужаса крик, когда она признала в мертвеце Цандера, я все еще видел ее искаженное лицо, когда она в панике, ничего не видя вокруг, бежала к своей машине. Мне нужно было встретиться с ней и попытаться каким-нибудь образом уверить, что смерть Цандера была несчастным случаем. Себя в этом я уже успел убедить.

Тот убийственный вечер перешел в не менее странную ночь. Я помню, как мы возвращались в «Эдем-Олимпию», после того как мне не удалось — я был слишком ошарашен случившимся — заставить Гальдера остановить машину и сообщить обо всем полиции. Я вглядывался в ночь, в закрытые бензозаправки и супермаркеты; Ален Делаж тем временем разминал мышцы ног, а женщины жались друг к дружке на заднем сиденье «мерседеса» — как островок безопасности в жестоком мире мужчин. Симона покровительственно поглядывала на Джейн, как мать на уставшего ребенка; она не позволила мне взять Джейн за руки, когда я было попытался это сделать.

Мы приближались к «Эдем-Олимпии», где, как я предполагал, нас будет ждать взвод французской жандармерии. Я чувствовал себя слишком усталым и не пошел с другими выпить рюмочку на сон грядущий, а поднялся в свою спальню и уснул, не выключив света. Я проснулся через час — меня разбудил звук разбрызгивателей и стрекот цикад под окном. Из гостиной доносилась танцевальная музыка — мелодичные мотивы и аккорды танго сороковых годов. Так и не сняв Гринвудова смокинга, на котором остались следы морских водорослей, я спустился в гостиную и обнаружил, что Джейн ожила. Она танцевала с Гальдером, выставляя руку в сторону, когда партнер через свое бедро запрокидывал ее назад.

Делажи сидели друг подле друга в креслах и наблюдали за танцем, как импресарио в захудалом дансинг-холле Буэнос-Айреса на репетиции сцены нового мюзикла — трагической истории разлученных любовников. Гальдер двигался со свойственной ему легкой грациозностью, но ему было явно не по себе: он понимал, что танец может не прекратиться, когда музыка смолкнет. Ален Делаж снимал танго, и на лице его, наполовину скрытом видеокамерой, было то же выражение, что во время избиения африканского торговца бижутерией.

Я понял, что на моих глазах намечается следующая жертва. Шагнув через сигаретный дым, я обнял Джейн за талию — она двигалась, как сомнамбула, и вряд ли заметила смену партнера. Реагируя на мои неуклюжие па, она улыбнулась, словно узнав старого знакомого, который когда-то ненадолго вторгся в ее жизнь. Но Гальдер поклонился мне от двери, прекрасно понимая, какая опасность ему грозила.

Ален Делаж стал шефом службы безопасности «Эдем-Олимпии»; самый способный ученик Уайльдера Пенроуза теперь был самым ярым его подручным. Замкнутый и робкий бухгалтер, которого так презирала Франсес Баринг, превратился в самоуверенного и высокопоставленного социопата.

Я лежал на топчане, слушая, как Джейн принимает душ, и радуясь возможности разделить с ней поздний завтрак. Сержант Жюко появился в семь часов, потому начало ее рабочего дня отодвинулось, а я получил призрачную возможность реанимировать умирающий брак. Сидя с нами на кухне, сержант спрашивал меня о «душевном состоянии» Цандера — так он деликатно называл его пристрастие к рюмке. Анализ крови покойного показал высокое содержание алкоголя в его организме. Жюко сообщил нам, что свидетелей происшествия нет и скорее всего Цандер в пьяном виде уснул за баранкой своего «ауди» и встретил смерть в одиночестве на ночном берегу.

Джейн согласно кивала, но я был удивлен, узнав, что именно она подписывала свидетельство о смерти. По официальной версии, она проезжала мимо, увидела санитаров у перевернутого автомобиля, вышла и подтвердила, что Цандер умер от обширных повреждений головы и грудной клетки.

Я молча слушал все это. Сержант Жюко был выпускником элитарного полицейского коллежа и явно не принимал никакого участия в заговоре между «Эдем-Олимпией» и каннской полицией. Но одно случайно брошенное замечание вывело меня из равновесия. Полицейские начальники, приглашенные на виллу Гримальди, сообщили, что я, вероятно, был последним, кто говорил с Цандером, и даже, кажется, угрожал ему.

Джейн вышла с веранды, одетая в кремовый льняной костюм, волосы подвязаны черной шелковой лентой. В руках у нее была чашечка кофе, но стимуляторов ей явно не требовалось — шла она легкой амфетаминовой походкой. Я в который уже раз подивился тому, как быстро она восстанавливает внешнее спокойствие и энергию. Она весело помахала рукой мсье Анверу, садовнику, и бросила крекер воробушку, наблюдавшему за ней с розовой беседки. И опять я почувствовал прежнюю любовь к ней, тепло, сохранявшееся, несмотря на «Эдем-Олимпию» и все, что случилось с нами.

И в то же время я не мог не отдавать себе отчет в том, как сильно она изменилась. Она раздобрела, а кожа на ее лице стала землистой и блеклой. Она часто извинялась за то, что забывает спускать после себя воду в уборной, а стул у нее был кровянистый: она объясняла это крепящим действием диаморфина. Она машинально выплеснула остатки кофе в бассейн.

— Пол, как ты думаешь, Жюко остался доволен?

— Наши с тобой легенды совпадали. Ты говорила очень убедительно.

— Какие еще легенды? Это был несчастный случай.

— Ты уверена?

— Я же там была. — Джейн запрокинула голову, чтобы солнце согрело ее бледную кожу. — Мы его обгоняли, а он потерял управление. Я не сказала об этом Жюко, а то бы всех потащили на допросы.

— Очень предусмотрительно. А кто сидел за рулем?

— Ален, кажется. Цандер был ужасно пьян. От него на берегу так и несло.

— Мне этот одеколон тоже не понравился. Удивительно, что ты почувствовала его из машины. Ты ведь так из нее и не выходила.

— А вот и выходила. — Джейн испытывала непритворное возмущение. — И Ален, и Симона сказали, что я подходила к Цандеру с моим саквояжем.

— Вероятно, я не обратил на это внимания. А само происшествие ты видела?

— Более или менее. Все произошло так быстро. Машины даже почти не коснулись друг друга.

— В этом не было нужды. — Я смотрел, как кофейная гуща оседает на дно. — Представь — у тебя на хвосте трехтонная черная махина. Да тут любой предпочел бы освободить дорогу. А кто был в первой машине?

— Ясуда и кто-то из «Дюпона». И шофер — этого я раньше и не видела.

— Хороший шофер. Высокопрофессиональная агрессивная езда. Вероятно, Ален для этого случая пригласил специалиста-гонщика из полиции.

— Пол… — Джейн заглянула мне в зрачки, словно проверяя, не принял ли я слишком большую дозу. — У тебя опять навязчивая идея. Сначала Дэвид, теперь этот несчастный случай. Ужасно, конечно, но…

— Цандера никто не любил?

— Как на мой вкус, он был слишком толстый. — Джейн скорчила гримаску, и слой косметики на ее лице пошел мелкими трещинками. — Но все же он был человек.

— Настолько человечный человек, что играл с тобой в игры Алена.

— Пол, мы договорились не трогать эту тему. Надо же мне как-то расслабляться. Мужчины начинают так дергаться, когда мы задираем юбки. Они думают, что мамочка собирается трахнуться с молочником.

Я взял ее бледную руку с обгрызенными ногтями.

— Джейн, послушай меня хоть раз. Ален опасен. Я видел его глаза, когда ты танцевала с Гальдером. Я видел кое-что такое, чего твоя телеметрическая система никогда не заметит — чистейшей воды плантаторская жилка. Бельгийское Конго времен Леопольда Второго — мерзость и расизм. У Конрада есть роман об этом.

— Он входит в школьную программу.

— Так ты его читала?

— Только аннотацию. Уж больно было страшно. — Она встала и поправила юбку. — Я опаздываю. Пол, почему бы тебе не съездить ненадолго в Лондон?

— Я должен за тобой присматривать.

— Очень мило с твоей стороны. Нет, правда, мило. Как поживает Франсес? Что-то она давно не звонила.

— Она уехала. Она после смерти Цандера сама не своя.

— Найди ее. Она тебе нужна, Пол.

— Может, мне жениться на ней?

— Если хочешь. Я за тебя буду рада…

Я дошел с Джейн до подъездной дорожки, посмотрел, как она дает задний ход, восхищаясь ее лихим переключением передач. В своем льняном костюме выглядела она очень элегантно и невозмутимо, но на рукаве у нее я заметил кофейное пятно. Я был вознагражден ее долгой улыбкой, ее медленный взгляд скользнул по мне на прощанье — вот так все и было в наши счастливые деньки. Скоро наш брак прикажет долго жить, но тем тверже я решил ее спасти.

Коленка моя снова запульсировала, отсчитывая часы с надежностью Биг Бена. Я сидел на своей кровати в комнате Алисы, положив рядом чехол со шприцем и прислушиваясь к звуку двигателя «пежо» — Джейн вывела машину из жилой части анклава и направилась к клинике. На третьей передаче движок завывал на французский лад: Джейн переняла эту манеру езды. Самая высокая передача была признаком слабости, боязливой езды, свойственной старикам и неуверенным в себе людям, эволюционным реликтом, сохранившимся и в более развитую эпоху. Джейн принадлежала к поколению, которое давило на газ и тормозило, но никогда не каталось.

В окно мне была видна Симона Делаж на своем балконе, она — словно фигуры на шахматной доске — расставляла на столике свою косметику. На лице у нее толстым слоем был нанесен крем — маска, которая ничего не скрывала. Мы встретились на следующий день после смерти Цандера, подойдя к своим машинам, но выражение ее лица было таким же непроницаемым, как и искусственные озера «Эдем-Олимпии». Только присутствие Джейн привносило какое-то подобие жизни в ее флегматичные черты.

И тем не менее в ее отношении к Джейн не было ничего чувственного. Они с Аленом смотрели на зоны свободной любви, как умудренные туристы — на ряды арабского рынка в незнакомом городе, где их могут ждать изыски какой-то новой кухни. Для этих просвещенных путешественников даже человеческая плоть — лишь повод ненавязчиво поинтересоваться рецептом. В «Эдем-Олимпии» экзотические блюда им на заказ готовил Уайльдер Пенроуз.

Я знал, что меня они считают скучноватым, склонным к созерцательности мужем, который находит удовольствие в том, что жена ему изменяет. Они ничуть не удивились, когда я вошел в комнату, пропахшую марихуаной, и забрал Джейн у Гальдера, — они решили, что я испытывал сексуальное возбуждение при виде этой танцующей парочки. Глядя, как наши жены занимаются любовью с другими, мы развенчали тайну эксклюзивной любви и развеяли последнюю иллюзию — что каждый из нас по-своему неповторим.

Оставив Симону, я обратился к своей коленке, которая свербела и коробилась, как ствол расщепленного молнией дуба. Вставив иглу в ампулу с болеутоляющим, я втянул прозрачную жидкость в шприц. Проверяя свой мениск, скользнул взглядом по изображению Алисы на дверце шкафа. Каким только испытаниям не подвергал Кэрролл психику своей юной героини, но ее непобедимый здравый смысл, преодолев все ловушки, вышел победителем.

Размышляя над этим, я вспомнил слова сержанта Жюко — люди, мол, видели, как я на повышенных тонах разговаривал с Цандером. Детектив пришел допросить меня на пятый день, а из этого следовало, что его сведения вполне могли быть частью некоего продуманного плана. Он сделал вид, что восхищается «ягуаром», а на самом деле искал следы столкновения.

Меня что, хотят выставить убийцей Цандера? Я буду тут хромать по бизнес-парку с мозгами набекрень от болеутоляющего, этакое накачанное наркотиками подопытное животное, которое будут сохранять для последней инъекции и принесут в жертву, когда через месяц, два или три им понадобится козел отпущения. Я мог бы рассчитывать на защиту Уайльдера Пенроуза, но, возможно, Ален Делаж захочет меня убрать, чтобы Джейн принадлежала только им.

Я прощупывал вены у себя под коленкой, Мандельбротово множество хрупких сосудов — географическую карту, наглядно показывающую мою личную разновидность наркомании. Я снова подумал об умненькой Алисе, о том, как она глотнула из бутылочки с надписью «выпей меня», и посмотрел ампулу на свет. На бирочке было напечатано мое имя — с таким же успехом жирным шрифтом можно было написать: «уколись мной».

Моя коленка ждала облегчения, но на сей раз я отложил шприц и закрыл кожаный чехол. Чтобы не быть обвиненным в убийстве Цандера и не попасться в расставленные силки (ведь скоро будут и другие убийства), мне нужна свежая голова. Нужно, чтобы инфицированные связки и железные штыри терзали мою коленную чашечку. Мне нужно думать, и мне нужна боль.

 

Глава 35

Анализ

Супермаркет на главной дороге в Антиб-ле-Пен был полон множества заманчивых товаров — мясные закуски, оливковые приправы, пирамиды новых моющих суперсредств, солнечники и морские петухи такой свежести, что в их чешую вполне можно смотреться, как в зеркало. Вот только покупателей не было. Обитатели жилого комплекса повышенной безопасности, вероятно, так глубоко отступили в свое оборонительное пространство, что у них и потребности-то не возникало ни в еде, ни в приправах, ни в вине. Рекламные щиты офиса по продаже недвижимости на кольцевой развязке «эр-эн-семь» имели вид музейных экспонатов, а представление создавшего их художника о городском торжище, не продвинувшееся дальше Елисейских Полей с их бутиками и богатыми клиентами, казалось, реанимировало забытый мир двадцатого века.

Только в киберкафе по соседству были хоть какие-то клиенты. Бездействующие компьютерные терминалы были повернуты мониторами к стойке бара, но за столиком на улице сидели три байкера в подбитых железом ботинках, затянутые в кожу а-ля Безумный Макс. Они являли собой зловещую часть сверхсовременного комплекса — аналог восседающих на карнизе небоскреба грифов-падальщиков, заполнивших непредусмотренную нишу в экологии будущего.

Меня мало волновало, что супермаркет пуст, удивительным было воздействие этих пустых проходов на мой зрительный нерв. За те недели, что прошли со дня моего отказа от болеутоляющего, мое восприятие окружающего мира обострилось, словно прежде замороженный анестетиками мир теперь очнулся и стиснул меня в своих объятиях. Недавно расфокусированный объектив, сквозь который я воспринимал реальность, внезапно стал давать резкое изображение, и впервые за много месяцев я сумел задействовать те уровни моего разума, которые были закрыты, как этажи опустевшей телефонной станции. Каждое утро после отъезда Джейн в клинику я вытягивал из ампулы приготовленную мне дозу, а потом спускал бледную жидкость в унитаз. Странно, но я не только стал мыслить яснее, но и боли в коленке у меня прекратились. На сей раз пример Алисы оказался отнюдь не лучшим…

Я увидел Изабель Дюваль, как только она вошла в супермаркет. Облачившись в головную косынку и солнцезащитные очки, она бродила у полок с деликатесной кошачьей едой, как начинающий магазинный воришка. Она была бледна и хорошо владела собой, но настороженно поглядывала через плечо, словно чувствуя у себя за спиной преследователя; правда, оглянувшись, она понимала, что испугалась собственного отражения в зеркале.

Я был рад снова увидеть ее. Поговорив с ней по телефону, я отправил ей маленькую посылочку из почтового отделения в Ле-Канне и предполагал, что ей потребуется не меньше месяца, чтобы разобраться. Но она позвонила мне уже через неделю.

— Мадам Дюваль… вы прекрасно выглядите. — Я ухватил ее за руку, прежде чем она успела ее отдернуть. — Спасибо, что помогли мне.

— Не за что… — Она посмотрела на меня поверх своих солнцезащитных очков — мои навязчивые и нетерпеливые манеры выводили ее из равновесия. — Я рада сделать все, что в моих силах. Вы были другом Дэвида.

— Именно. И он все еще не выходит у меня из головы. Поэтому-то я и вспомнил о вас. Тут рядом есть кафе — там мы будем меньше привлекать внимание.

Мы прошли мимо мелкого контейнера, полного омаров, которые толкались и теснили друг дружку, как самолеты, ищущие взлетную полосу. Я взял мадам Дюваль под руку и повел ее к выходной двери. Она нахмурилась, посмотрев на байкеров, бездельничающих на солнышке, — их близость раздражала ее.

— Мистер Синклер, эти молодые люди — они не посыльные?

— Надеюсь, что нет. Даже думать не хочется о том, с каким известием их могли бы послать. — Мы сели за пустой столик, и я заказал официантке минеральной воды. — Мадам Дюваль, нет никаких причин, почему нам нельзя было бы встречаться.

— Никаких? — в ее голосе слышалось сомнение.

— Моя жена была коллегой Дэвида, а вы — из числа последних людей, которые его хорошо знали. Так вы принесли анализ?

— Как и обещала. — Она сняла очки, и я увидел, что взгляд ее обращен куда-то в себя — как всегда при разговоре о Гринвуде. — Когда мы познакомились, вы исследовали обстоятельства смерти Дэвида. Позвольте узнать, вы нашли что-нибудь?

— Если откровенно, то ничего. Его все любили.

— Это хорошо. Он был замечательный доктор. — Она отважилась сделать глоток воды. — Время в Антиб-ле-Пен не двигается. Но мертвецы продолжают открывать нам глаза.

— Изабель, пожалуйста, анализ…

— Извините. — Она вытащила из сумочки конверт и достала листок с печатным текстом. — Позвольте сначала узнать, почему вы обратились ко мне.

— Я не хотел связываться с клиникой. Никогда не знаешь, какие могут последовать осложнения.

— Это можно было сделать в любой аптеке. Таких в Каннах полсотни как минимум.

— Верно. Но я понятия не имел, что было в этом образце. Обычная аптека может сообщить в полицию. Мне пришло в голову, что вы, вероятно, знаете какую-нибудь лабораторию, где не…

— Не будут задавать лишних вопросов? — Мадам Дюваль покачала головой, сочтя, что конспиратор из меня никудышный. — А что это за ампула?

— Я нашел ее дома. — Чтобы ложь выглядела убедительной, я добавил: — Среди вещей Дэвида. Ее содержимое могло объяснить настроение, в котором он пребывал. Если у него был диабет…

— У него не было диабета. Я обратилась в маленькую лабораторию в Ницце. Дэвид пользовался их услугами, пока в клинике не появилось такое же оборудование. Должна вам сказать, что главный провизор был удивлен.

— Почему?

— Это какой-то необычный коктейль. — Она надела очки для чтения и пробежала листок. — Там были витамины группы B и E, противовоспалительный состав и послеоперационное болеутоляющее.

— Отлично. — Я подумал о том, как Джейн колдует над этим зельем, отмеряя ингредиенты, словно мать, готовящая кашку ребенку. — Значит, с этим все в порядке?

— Не совсем. — Мадам Дюваль положила листок на стол, подозрительно наблюдая, как я кручу в руках стакан с минералкой. — Все эти вещества были в очень низкой концентрации и составляли всего пятнадцать процентов от общего объема. Остальные восемьдесят пять процентов — это мощный транквилизатор, амитриптилин. Его используют в клиниках для душевнобольных как успокоительное длительного действия.

Я взял у нее листок и принялся изучать французский текст и цифры с их скачущими десятичными дробями.

— Похоже, довольно большая доза.

— Очень. Если принимать по пять кубиков в день, то пациент будет жить как в тумане. Его ничто не будет трогать — ни его собственное состояние, ни события, происходящие вокруг.

— Похоже, полезная вещь.

— Для тех, у кого стресс или душевный кризис, который они не хотят разрешать. — Мадам Дюваль сделала глубокомысленную паузу. — Такие мощные транквилизаторы обычно не прописывают послеоперационным больным. Им рекомендуют двигаться, а не сидеть целыми днями на одном месте.

— Могут быть и другие причины… — Я взял листок и сунул его к себе в карман. — Благодарю вас, мадам Дюваль. Вы очень мне помогли.

— Не думаю, — Она положила руку на столешницу, которую сотрясала моя дрожащая левая коленка. — Вы по-прежнему счастливы в «Эдем-Олимпии»?

— В целом — да.

— Жизнь там нелегкая. Кажется, что все ясно, но… по крайней мере, боль обостряет ум.

Я тепло пожал ей руку, радуясь тому, что мне нет нужды рассказывать этой умной женщине обо всем.

Когда мы выходили из кафе, байкеры меняли позы за своим уличным столиком. Мадам Дюваль перешагнула через вытянутую ногу в ботинке, а я дождался, когда его владелец отобьет об асфальт расшатавшуюся подковку. Прислонясь к двери, я заметил русоволосого человека с соломенной шляпой в руке — он стоял у припаркованного «рено». Листок, прикрепленный к внутренней стороне лобового стекла (для умиротворения дорожной полиции), извещал, что за рулем доктор или ветеринар, спешащий по срочному вызову. Он повернулся спиной к кафе и принялся изучать карту Лазурного берега.

— Мелдрам…

Я узнал австралийского редактора «Ривьера ньюс». Он наблюдал за отражением мадам Дюваль в стекле пассажирского окна, и я догадался, что ему уже известно, кто выйдет за ней из киберкафе.

Я простился с мадам Дюваль и дождался, когда она доберется до входа в свою парадную. Шествуя к лифту парковки, я увидел, что теперь Мелдрам сидит в «рено» в пятидесяти ярдах от выезда из гаража.

Я спустился на нижний этаж, где был припаркован мой «ягуар», и, когда открыл дверь, к моим ногам упала карточка. Кто-то отпер дверь, а потом осторожно закрыл ее, прижав карточку к порожку. Запасной набор ключей от «ягуара» был только у одного человека. Я прочел:

Пол, оставь «ягуар» здесь. Моя машина с поднятой крышей в соседнем ряду. Ключи под твоим сиденьем. Постарайся, чтобы тебя не видели, когда будешь выезжать. Встретимся в ле-гарупской церкви, около маяка на мысе Антиб.

 

Глава 36

Признание

Осенявшая мрачную тишину этих сводов позолоченная деревянная статуя Богоматери Благополучного Возвращения была почти невидима в темноте, которая заполняла боковые приделы скромной церквушки. Две женщины в бомбазиновых платьях и темных косынках сидели на передней скамье, погруженные в свои мысли об умерших мужьях или детях. Я купил десятифранковую свечу и понес дрожащий огонек по боковому проходу. Десятки пожертвований висели на стенах — напоминания о морских катастрофах, воздушных или дорожных происшествиях; рядом со многими были выцветшие фотографии или газетные вырезки. Лица мертвецов обрамляли латунные медальоны и пластиковые рамки: смеющаяся школьница — с затонувшего в Ницце парома, моряки, погибшие во время войны, антибские рыбаки, потопленные танкером, три аквалангиста, утонувшие в море неподалеку от церкви, которая увековечила память об их смерти. Среди старомодного скопления пыльных шелковых флагов и моделей паровых яхт девятнадцатого века была коробка с прозрачной крышкой, под которой виднелась вылепленная из пластилина модель потерпевшего катастрофу самолета. На поломанных крыльях можно было различить отпечатки детских пальцев.

Открылась дверь, и короткий луч света проник в это хранилище скорби. Женщина в широкополой шляпе и черном брючном костюме закрыла за собой дверь и вгляделась в темноту.

— Франсес? — Со свечой в руках я, пройдя между скамеек, поднес пламя к лицу женщины. На ее нервных губах и приспущенных веках заплясали тени. — Мадам, извините, вы?..

— Пол? Наконец-то. Пойдем отсюда.

Она открыла деревянную дверь, и на нее хлынул поток света — как на труп в открытом гробу. Сзади со своих мест поднялись две женщины и направились к выходу. Когда они вышли на солнце, я узнал мадам Кордье и мадам Менар, шоферских вдов, которых я видел в квартире в Пор-ла-Галер.

Заговорив с Франсес, они повернулись ко мне спиной, словно опасаясь, что я сообщу о них властям «Эдем-Олимпии». Наскоро поблагодарив ее, они сразу же заторопились к такси, ожидавшему их на парковке.

Франсес помахала им вслед, но, чтобы взглянуть на меня, у нее словно не осталось сил. Ее рука беспомощно упала. Она похудела с тех пор, как я видел ее в последний раз, и не сразу прикоснулась к моему плечу, сомневаясь — тот ли перед ней, кого она знала прежде. Она на секунду задержала мою руку в своей, пытаясь напомнить себе, что когда-то мы были любовниками. Призраки былых чувств, казалось, собрались вместе на ее встревоженном лице — и сразу же рассеялись.

— Франсес?.. Я рад тебя видеть.

— Подожди. Я здесь не могу дышать.

Я пошел за ней по неровной площадке, вокруг церкви — к соснам, защищавшим ле-гарупское плато. Мощная подзорная труба на штативе была направлена на мыс Антиб: опусти монетку — и увидишь панораму Ривьеры от Суперканн до Жуан-ле-Пена, от забитой судами Антибской гавани за крепостной стеной, построенной при Наполеоне, до жилого комплекса Марина-Бе-дез-Анж. На посадку в аэропорт Ниццы заходил воздушный лайнер — его крылатая тень скользила по зданиям отелей, стоявших фасадами к глиссаде.

— Франсес, успокойся, пожалуйста. Никто за мной следом не ехал. — Я хотел ее обнять, но она отошла в сторону и ухватилась за подзорную трубу. Я знал, что она думает о чем угодно, только не обо мне. Постукивая рукой по корпусу, она смотрела, как отъезжает такси с двумя вдовами. — Шоферские вдовы? — спросил я. — Что они здесь делали?

— Хотели посмотреть церковь. Она посвящена душам путешественников. Я их подобрала на вокзале в Антибе.

— И я испортил им впечатление?

— Вряд ли. А почему ты так решил?

— Они смотрели на меня…

— Они очень подозрительные. Слухи-то всякие ходят. Тебя видели на некоторых «ратиссажах». Они считают, что ты из «Эдем-Олимпии».

— Я и есть из «Эдем-Олимпии».

— Вот поэтому-то я и здесь. — Она выдавила натужную улыбку, пытаясь уверить себя в том, что, мы все еще близкие друзья. — Пол, мне нужно было уехать. Эта ужасная история с Цандером. Я удрала через ближайший выход.

— Я чувствовал то же самое. — Я пытался заглянуть в ее глаза под ниспадающими полями соломенной шляпки. — И куда же ты делась?

— В Ментону. Поселилась в гостиничке у старого города. Там живет мой друг, которого я хотела увидеть, — отставной судья. Мне нужен был его совет.

— Надеюсь, ты им воспользовалась. В «Эдем-Олимпии» все начинает трещать по швам.

— Только теперь? — Она кинула на меня встревоженный взгляд. — И года не прошло.

— Это неправда. Я только ждал подходящего момента.

— Ждал? Это слишком просто. Ты мог так ждать бесконечно.

Мы шли под деревьями к объездной дороге у маяка, где я припарковал БМВ. Когда она брала у меня ключи, я заметил ее нестриженые облезшие ногти.

— Ты уверен, что за тобой никто не ехал? — спросила она. — А этот тип у киберкафе?

— Мелдрам? Да нет. Он выслеживал «ягуар». Журналисты не любят платить за парковку.

Мы сидели в машине — в тени поднятой крыши, Франсес с силой вцепилась в баранку — словно надеялась таким образом спастись при столкновении. Пытаясь успокоить ее, я взял ее за руки и, сняв их с руля, опустил ей на колени.

— Франсес, зачем Мелдраму следить за мной?

— Вероятно, он чует скандал. Кто-нибудь в Антиб-ле-Пене мог видеть то происшествие. Дома там стоят близко к берегу.

— Никто никогда не смотрит из окон на берег. И потом, Мелдрам работает на «Эдем-Олимпию». Им принадлежит большая часть радиостанции.

— Ну и что? Если на этом можно заработать, он будет служить и нашим и вашим. Ему нужна по-настоящему скандальная история, которую можно продать агентствам новостей. Пожалуй, одна такая у меня для него есть…

Она кивнула своим мыслям и уставилась на маяк, терпеливо ожидая, что он придет к ней на помощь и зальет темноту Лазурного берега своим пронзительным светом. После нескольких недель, проведенных в Ментоне, она стала беззащитнее — но решительнее. Я вспомнил изящную, но неуверенную в себе женщину, которую встретил на конференции ортопедов, и понял, что ничего не изменилось. Тогда начался наш роман, но проведенное нами вместе время было украдено у «Эдем-Олимпии», а потому подлежало возвращению.

— Если Мелдрам сел ко мне на хвост и довел до Антиб-ле-Пена, — сказал я, — то он профессионал высокой марки. Я его не видел.

— Ты и не смотрел. Какая-нибудь консьержка вполне могла навести его на след. У многих влиятельных людей есть любовницы в Антиб-ле-Пене.

— Но ты-то там как оказалась?

— Изабель Дюваль сообщила мне, что встречается с тобой. Но не объяснила для чего.

— Ты с ней поддерживаешь связь?

— Всегда поддерживала. Осталось всего двое-трое людей, кому я еще доверяю. — Она задрала подбородок, демонстрируя частичку своей прежней целеустремленности. — Мне нужно было тебя увидеть, но я не хотела пользоваться телефоном или электронной почтой. Джейн могла сказать Уайльдеру Пенроузу. И вообще, следить за твоим антикварным «ягуаром» — плевое дело. Я должна была встретиться со вдовами, а потому припарковалась в гараже и воспользовалась запасными ключами, чтобы оставить тебе записку.

— Значит, ты следила за мной?.. Почему-то это кажется мне странным.

— Бедняга. Ты такой наивный. Наверно, поэтому ты до сих пор и жив еще. — По ее лицу пробежала тень сочувствия. — За тобой следили с самого твоего приезда в «Эдем-Олимпию». Ты хоть изредка-то поглядывай в зеркало заднего вида.

— Непременно. У меня в голове была какая-то каша — слишком много принимал болеутоляющих. Тебе будет приятно узнать, что я их бросил.

— Хорошо. Вид у тебя теперь более понятливый. А кто тебе прописал эти болеутоляющие?

— Джейн. Коктейль ее собственного производства. Изабель Дюваль по моей просьбе сделала анализ этой бурды. В основном она состоит из мощного транквилизатора.

— Она тебя накачивает успокоительными, чтобы ты не задавал слишком много вопросов. Мне Джейн нравится… но ты подумай об этом, Пол.

— Уже подумал. — Я заглянул Франсес в лицо. Она немного успокоилась, мое присутствие больше не выбивало ее из колеи, и я понял, что теперь она готова к откровенному разговору. — Ну, так зачем мы здесь? Странное место для встречи.

— Я хотела тебя увидеть. Даже скучала без тебя. Ле-Гаруп далеко от «Эдем-Олимпии» и всех этих длинных «мерсов» и водителей-убийц. И потом, я договорилась встретиться здесь со вдовами.

— Но почему в Ле-Гарупе? Мужья их были застрелены в моем саду вместе с Жаком Бурже. И никто, из них — я готов на что угодно спорить — не был убит Дэвидом Гринвудом.

— Вдовы это знают. Они хотели увидеть ковчежек, посвященный приятелю Бурже — младшему менеджеру из «Эдем-Олимпии».

— Парню, которого сбила машина? Несчастный случай, когда Дэвид оказался рядом и пытался помочь бедняге. Странное совпадение.

— Никакой это не несчастный случай. И никакое не совпадение. Дэвид не хотел признаваться, но он чувствовал себя виноватым. Это было самое начало «ратиссажей», и он не понимал, что происходит. Шоферы назначались на работу, и им не нравилось то, что они видели. Поэтому-то они и присоединились к Дэвиду и к Жаку Бурже. Все они видели, как людей сбивают просто ради удовольствия, и хотели вывести на чистую воду тех, кто это делал.

— Захватив частную телевизионную станцию?

— В «Эдем-Олимпии» проводится множество важных конференций. Там есть прямая связь с «Те-эф-один» и «Си-эн-эн». Они собирались транслировать в эфир разоблачение и вынудить министра внутренних дел действовать.

— Значит, ты знала о намечавшихся убийствах заранее?

— Нет. — Франсес взяла меня за руку и прижала мою ладонь к своей шее, словно для того, чтобы не дать ей соврать. Я почувствовал, как словно в беззвучной молитве дрожат ее голосовые связки. — Я не знала. Поверь, не знала. Но, когда Дэвид сказал, что отдал свою винтовку и боеприпасы на хранение Филиппу Бурже, я догадалась — что-то должно произойти. Я сказала ему, чтобы он никого не трогал, но он горел жаждой мести.

— За то, что они сделали с приятелем Бурже?

— Нет, он хотел отомстить за то, что «Эдем-Олимпия» сделала с ним.

Франсес, побуждая себя к действию, постучала по баранке кулаком. Задрав подбородок, она через лобовое стекло смотрела на береговую линию Ривьеры — полководец, готовый захватить береговой плацдарм, но опасающийся нарваться на подводные оборонительные сооружения.

— Франсес, а что «Эдем-Олимпия» сделала с Дэвидом? Он был здесь счастлив, возглавлял работу в приюте, давал Алису из своей библиотеки девочкам.

— Алису? Ты шутишь. — Франсес задрала поля своей шляпы. — Дэвид не был счастлив. Он себя ненавидел так сильно, что ненависть била через край, и меня он тоже начал ненавидеть.

— Почему он убил всех этих людей — доктора Серу, Башле, Ольгу Карлотти? Франсес, ты ведь знаешь почему.

— Да, знаю. — Говорила она чуть ли не с бахвальством. — Кроме меня, никто не знает. Все остальные не уверены. Даже Уайльдер Пенроуз. Поэтому-то они и использовали тебя.

— Использовали меня?

— Да, тебя. Пол Синклер, скучающий экс-пилот, потерявший лицензию и ищущий возможности снова подняться в небеса. Женатый на эксцентричной молодой докторше. Невероятный брачный союз.

— Они ничего обо мне не знали, когда приняли на работу Джейн. Я выпускал книги по авиации.

— Но охотники за головами раскопали твою предысторию, и «Эдем-Олимпия» не упустила своего шанса. Пенроуз, профессор Кальман и Цандер решили провести эксперимент. Они состряпали специальную программу с целью выяснить, что же случилось с Дэвидом. Ты был их лабораторной крысой.

— Все, что я делал, — это валялся у бассейна и покуривал травку с Джейн.

— Именно это им и было нужно. Торопиться им было некуда, и они знали, что скоро тебя одолеет скука. Такая скука, что ты начнешь участвовать в их воскресных играх. Почему они поселили тебя в дом Дэвида? Тебе это не показалось странным?

— Показалось. На самом деле мне это показалось удивительно жестоким. Значит, дом был частью эксперимента?

— Пенроуз хотел, чтобы ты думал о Дэвиде. А разве для этого есть место лучше, чем кровать Дэвида? Они знали, что, занимаясь любовью со своей девочкой-женой, ты будешь слышать винтовочные выстрелы. Эти убийства погрузили мир корпораций в шоковое состояние. Все понимали, что произошло что-то жуткое и может произойти еще раз. Твоя задача состояла в том, чтобы воскресить тот кошмар. Они вычистили дом, но повсюду оставались следы Дэвида — та же ванная, та же кухня, шезлонги со следами его солнцезащитного крема. Пенроуз хотел, чтобы ты сыграл роль Дэвида, чтобы ты начал думать, как он. А на случай, если ты отвлечешься на что-то постороннее, они подсунули тебе горничной сеньору Моралес. Такая словоохотливая испанская дама. Она видела мертвых Башле и доктора Серу в ванной Ги, всю эту кровищу, и наркотики, и Доминику в ее эротическом белье. У нее просто зуд был — так хотелось выложить тебе всю подоплеку.

— Значит, они открыли дверь и втолкнули меня в лабиринт. Но откуда Пенроузу было известно, куда я пойду?

— Он не знал. Ты начал с того, что потянул носом, и тебе не понравился запах. Ты стал поговаривать о возвращении в Лондон. Тебе надоели Канны и жена, которая работает без продыху. Но потом ты нашел пули в саду. Люди Цандера их пропустили, но эти пули им сам Бог послал — ничего лучше для отвода глаз и придумать нельзя было.

— Значит, с того времени я был у них на крючке?

— Ты изображал из себя детектива. Но Пенроуз догадался, что это не единственная причина. Ты стал идентифицировать себя с Дэвидом. Ты знал, что «Эдем-Олимпия» изменила его, и тоже хотел измениться.

— А Дэвид принимал участие в акциях? В нападениях на черных и арабов в Ла-Боке?

— Нет. — Франсес сложила руки чашечкой и скорчила в них гримаску. — Ему это очень не нравилось. Пенроуз и Башле не посвящали его в свои планы. Но он тем временем работал над собственной системой расслабления.

— Какой? Ты же была с ним. Что его заводило — изнасилования, нападения на проституток?

— Это он терпеть не мог.

— Наверно, Уайльдер с ним говорил. Он бывает очень убедителен, когда рекламирует свой садистский мир, свой психопатический набор «сделай сам».

— Мы все получали эту дозу вливаний. Можешь не сомневаться, Дэвид видел все плюсы. «Эдем-Олимпия» процветала. Но Дэвиду не нравилась цена, которую приходилось за это платить.

— И мне тоже.

— Только поначалу, Пол. — Франсес укоризненно взглянула на меня. — Потом ты начал меняться. Теперь ты не присутствуешь, а участвуешь. Ты похож на всех других мужчин — по-настоящему тебя возбуждает не секс, а насилие. Пенроуз тебя дразнил, подкармливал намеками на тайную «Эдем-Олимпию», позволял увидеть смачные сценки мордобития. Вроде того избиения торговца бижутерией, что они устроили на парковке клиники. Все это было поставлено специально для тебя. Они знали, что ты пойдешь к запаркованному наверху «ягуару». Гальдер дал знак, когда ты, оставив Джейн, был на подходе. Они прижали русского и африканца к стене и постарались, чтобы ты услышал крики.

— Я их до сих пор слышу. Кошмарно, но…

— Действенно? Но вот налет на Фонд Кардена тебя завел по-настоящему. Без этих вопивших гейш мы бы с тобой никогда не оказались в постели.

— Это неправда, Франсес.

— Да ты чуть не кончил прямо на полу в кухне. А Пенроуз тем временем капал тебе на мозги: дескать, «узнай свои извращенные наклонности». А ты хотел это услышать. Джейн слишком уставала, и ей было не до секса с тобой, но, приняв немного петидина, она расслаблялась с Симоной Делаж. Это было интересно, и ты не очень возражал.

— Тебе легко говорить.

— Тебя это интриговало, впервые в жизни ты мог отойти в сторону и насладиться новым странным ощущением. И ты все больше сближался с Дэвидом. Каждый раз, когда ты начинал пробуксовывать, они подбрасывали тебе что-нибудь новенькое. Список пациентов в компьютере Дэвида. Ты быстренько сообразил, что это на самом-то деле список намеченных жертв.

— Так это мне его Пенроуз подсунул?

— Конечно же. Как только ты его увидел, тебя уже было не остановить. Потом была эта запись специального репортажа на «Ривьера ньюс»…

— От журналиста, который проработал сезон и уехал в Португалию?

— Не было никакого журналиста. И репортаж этот никогда не был в эфире.

— Кто же его написал?

— Я. Цандер и Пенроуз набросали для меня план. Они попросили Мелдрама передать этот план тебе и намекнуть, что в «Эдем-Олимпии», мол, творятся жуткие дела. — Франсес говорила обыденным тоном, словно объясняя заблудившемуся туристу, как он потерялся в незнакомом городе. Она вроде бы успокаивалась, делясь со мной накопившимся; ее гнев растворялся в прохладных водах правды. Она продолжала, не давая мне вставить ни слова: — Я добавила несколько любопытных контактных номеров — Изабель Дюваль и шоферские вдовы. Ты первым делом помчался к ним на встречу. Как только ты их увидел, тебе стало ясно, что в официальной истории большие дыры.

— Так оно и было. Версия помешательства ничего не объясняла.

— Ты начал обследовать маршрут смерти, чувствуя себя Дэвидом, который отправился в путь, вооружившись своей винтовкой. Ты вечно твердил о Ли Харви Освальде, Хангерфорде и Колумбайн-скул. Поэтому-то Цандер и подрядил Гальдера в экскурсоводы.

— Моя персональная Дили-Плаца. Ну и денек был. Фотографии места преступления свидетельствовали о порочных наклонностях «олимпийцев».

— Эти наклонности были предписаны им Пенроузом в качестве лечебного средства. Вот почему кое-что там выглядит жуткой любительщиной. Берту со своими старомодными весами и чемоданчиком контрабандиста. Он разыгрывал из себя наркодельца, но у него это плохо получалось. Ги Башле с украденными ювелирными изделиями, от которых ему было никак не избавиться. Посмотрев эти фотографии, ты еще больше завяз. Ты чувствовал, что Гальдер знает больше, чем говорит.

— Он убил Дэвида. А заложников он пристрелил?

— Нет. Расстрельным взводом руководил Цандер. Они их арестовали у телецентра и отвезли в дом. А потом Келлерман расстрелял их из винтовки Дэвида. Кто-то мне говорил, что Кордье и Бурже пытались бежать и все пошло насмарку. Поэтому-то ты и пули нашел.

— А Гальдер в это время все еще был на крыше гаража?

— Его никак не могли оторвать от тела Дэвида. Он рыдал над ним. — Франсес прижала кулак ко рту, отчего ее белые губы стали еще белее. — Теперь он использует тебя, чтобы отомстить. Будь осторожен, Пол, — ты пешка на шахматной доске Гальдера.

— Я знаю. — Я взял ее за руку и поцеловал в запястье. — А ты разве не в ту же игру играешь, Франсес? Разве не Цандер и Пенроуз организовали нашу встречу во Дворце фестивалей?

— Нет. Это я сама. У меня было время подумать о Дэвиде. Наше расставание было очень болезненным. Он меня просто измучил.

— Но почему? Я думал, вы были близки.

— Слишком. В этом-то все и дело. Я боялась его потерять. А потому давала ему узнать о самом себе такое, что было ему не известно.

— Например?

— Сейчас это не имеет значения. — Франсес отвернулась и уставилась на горы за Каннами. — «Эдем-Олимпия» развратила и уничтожила его. Настоящей жертвой двадцать восьмого мая был он. Я видела, как он умирает, корчась от боли. После этого я собиралась разоблачить Уайльдера Пенроуза, Цандера, профессора Кальмана, но мне нужны были убедительные улики.

— А фотографии? А правда о заложниках?..

— Это не слишком убедительно. Я несколько месяцев была любовницей Дэвида, моя квартира полна его вещей. Цандер хотел и против меня сфабриковать дело, чтобы покончить со мной раз и навсегда. Если бы не вмешался Пенроуз, меня бы привлекли как сообщницу. И уж точно признали бы виновной.

— Двадцать лет во французской тюрьме. Или что похуже. Благородно со стороны Пенроуза.

— Он знал, что я ему пригожусь. Вот почему я была вынуждена работать на них. Я служу в отделе управления собственностью и в курсе всех операций с недвижимостью на Лазурном берегу — какой оманский миллиардер переезжает в какую виллу в Калифорнии, какой турецкий банкир покупает ювелирный магазин в Вильнев-Лубе или сдает где-нибудь часть складских помещений. Я дала информацию для ограбления в Фонде Кардена и для угона яхты в Гольф-Жуане. Я с самого начала глубоко в этом увязла — хотела отомстить за Дэвида, но ничего не могла сделать.

— Пока мы с Джейн сюда не приехали?

Она раскрыла мою ладонь и принялась изучать линии, потом закрыла ее — как книгу, от чтения которой решила отказаться.

— Извини, Пол, но так оно и есть. Если они тебя использовали, то почему бы и мне этого не сделать? Решила построить свой собственный лабиринт. Их лабиринтом была «Эдем-Олимпия». Мой находился в твоей голове.

— И я с удовольствием начал в нем играть?

— Ты снова стал маленьким мальчиком. Потом ты начал мне нравиться, что не входило в мои планы. Но на мою истинную цель никак не повлияло.

— И что же это была за цель?

— Та же, что и у Пенроуза. Я хотела тебя спровоцировать, устроить для тебя… как это называется — разрушающее испытание. Я хотела вызнать твой самый грязный секрет, а потом собиралась исподволь шантажировать тебя, пока ты не начнешь испытывать к себе отвращение и не взорвешься. Ты бы пошел к британскому консулу, поговорил с членом Европарламента от твоего округа, отнес бы эту историю на Флит-стрит.

— Тебе это почти удалось.

— Поначалу ты действительно подавал надежды. Посмотрел на те ортопедические штуковины и нашел, что в них есть что-то противоестественное.

— А какой бы мужчина не нашел этого?

— Ах, как это верно. Завести мужчину сексуально может все что угодно. Ты ведь носил скобы, когда впервые положил глаз на Джейн. Но потом ты стал волочиться буквально за всеми. Пошел за маленькой шлюшкой на Рю-Валентин. Пенроуз и Цандер даже поверить не могли в такую удачу. У тебя был такой вид, будто ты не прочь ее оттрахать.

— Нет, не в этом смысле.

— Можешь не волноваться. Я тебя понимаю. — Франсес потрепала меня по загривку, словно я был пожилой спаниель, тварь бессловесная, верно послужившая хозяину. — Ты начинал тосковать по Джейн, а маленькая Наташа напомнила тебе о твоей первой любви — дочери доктора на Мейда-Вейл. Пенроуз решил, что ты — законченный педофил и только и ждешь, как бы тебе втиснуться в эту маленькую коробочку.

— Я обманул его ожидания. Как печально.

— Не бери в голову. Тебе по вкусу молоденькие женщины — по виду совсем девочки, только и всего. Педофильная линия завела в тупик. Последняя надежда у меня была на кинофестиваль — думала, ты клюнешь на сочное детское порно, что показывают эти тайские умельцы. Но я по их глазам видела: они сразу поняли, что тебе это не интересно.

— Извини, Франсес. Я искал Джейн.

— Тебе не хватало ее, но ты вполне мог удовлетвориться и созерцательством. Тебе было любопытно наблюдать за Джейн с другими ее любовниками — это освобождало тебя от старомодной ревности, которую ты испытывал, когда твою мать ласкали ее дружки. Меня только удивляет, что Цандер в роли ее любовника вызывал у тебя такое раздражение.

— Шеф безопасности? Ну, должны же у человека быть хоть какие-то принципы. Он хотел трахать мою жену так, чтобы за этим могли наблюдать Ален и Симона.

— Я потрясена. Это и в самом деле слишком.

— Не смейся. Мне это было невмоготу. Но при этом я не желал ему смерти. Франсес?.. — Она отвернулась и закрыла лицо, когда на парковку завернул туристический автобус. — Нас кто-то увидел? Мелдрам?..

— Нет. Я вспомнила о Цандере и о той ужасной дороге… о том, как вода горела вокруг машины. — Ее голос замер, и она повернулась ко мне почти с умоляющим выражением, словно в моих силах было собрать мозаику ее воспоминаний в одно целое. — Этот кошмарный свет фар перед происшествием…

— Франсес, это не было происшествием. Они его убили.

— Да… — Посмотрев в зеркало заднего вида, она увидела, как кровь ударила ей в лицо. В смущении она открыла дверь и вышла из машины, потом наклонилась ко мне и сказала: — Да, они его убили. Но я им помогла, Пол. Я все это для них подстроила…

 

Глава 37

План действий

Я нашел Франсес неподалеку от подзорной трубы; она ходила туда-сюда под деревьями, теребя сорванную с ветки сосновую шишку. К церкви шли одетые в черное женщины; скорбящие жены и матери наносили свой ежегодный визит Деве Марии Ле-Гарупской.

Франсес с раздражением поглядывала на женщин — этот кордебалет плакальщиц угнетал ее. Она чувствовала себя белой вороной — светлые волосы и сшитый на заказ брючный костюм. Она застегнулась на все пуговицы и, шурша по гравию, направилась к медной трубе. Наклонившись к объективу, она принялась разглядывать берег Гольф-Жуана в поисках перевернутого автомобиля Цандера. Я понял, что она выбрала для нашей встречи Ле-Гаруп, чтобы наказать себя.

— Франсес, брось ты. Скажи по-честному — ведь ты ненавидела Цандера…

— Где же она? — Она оттолкнула меня и принялась перебрасывать шишку из одной руки в другую — Я не вижу серую «ауди»…

— Она в полицейской лаборатории — им нужно проверить тормоза и рулевое управление.

— Зачем? Мы можем сообщить все, что им нужно знать. Только вот сообщим ли, а, Пол? Что-то я сомневаюсь… — Она похлопала рукой по трубе, и ее колечко громко цокнуло, так что вдовы обернулись от церкви. — Дай-ка мне монетку. Машина должна быть там…

Я взял ее за плечи и направил к деревянной скамейке на обзорной платформе.

— Давай-ка присядем. На берегу ничего нет — я ездил посмотреть. Франсес, мы были в двух сотнях ярдов, когда это случилось.

— Это все было подстроено. Неужели ты не догадался? — Паника у нее прошла, и теперь она говорила спокойно. — Я была приманкой. Ты искал Джейн, а я тем временем обольщала Цандера. Я сказала ему, чтобы он ехал за мной в Марина-Бе-дез-Анж.

— Поэтому-то он нас преследовал? Он не мог не заметить меня на пассажирском сиденье.

— Это его не останавливало. Я ему сказала, что ты большой любитель секса втроем.

— Вот, значит, что это за погоня в темноте по Суперканнам? Улочки около дороги на Валлорис?..

— Я должна была дать им время подтянуться. Ален Делаж сказал, чтобы я ехала вдоль берега на Жуан-ле-Пен. Пьяные водители нередко слетают с дороги прямо в море. — Она размахнулась и бросила шишку; та, подпрыгнув несколько раз, исчезла в папоротниках. — Поверь, я ведь и не думала, что они собираются его убить.

— Ну, видишь — ты ничего не знала. Тебе не в чем себя винить.

— Должна была знать! — Испытывая отвращение к самой себе, она отвернулась от берега. — До тех пор я еще худо-бедно могла мириться с «Эдем-Олимпией». Но это уж любую чашу переполнит. Пол, это было предупреждение — этих людей нужно остановить, или вслед за Цандером будут умирать другие.

— Теперь они лягут на дно. Делаж рисковал, убивая Цандера. Тот ведь был шефом службы безопасности.

— Он действовал на опережение. Цандер слишком много знал, а потому становился жадным. У него были все эти видеозаписи, и он начал оказывать давление на компании помельче. Он хотел, чтобы в его жалованье включили огромный пакет акций. И потом, против него было и еще кое-что.

— То, что он был арабом? Но ведь Ясуда — японец. В каждом совете директоров есть китаец из Гонконга или Сингапура. Неподалеку от меня живет директор-мексиканец.

— Но они — официальные члены новой элиты. Это люди, выбранные корпорациями. А Цандер, прежде чем обосноваться здесь, возглавлял одну охранную фирму в Пирее. Техническое обеспечение — что-то вроде дворников. Руководители «Эдем-Олимпии» — расисты до мозга костей, но на новый лад. Для них имеет значение только корпоративная иерархия. Они знают, что мир без них рухнет, а потому считают, что им все сойдет с рук.

— Может, и правда, сойдет.

— Нет! — Франсес вцепилась в мою рубашку. — Послушай меня. Некоторые лечебные группы начинают накапливать оружие. Они организуют «охотничьи домики» вблизи иммигрантских поселений в Ла-Боке и Манделье. Считается, что это хранилища для лекарств и промышленных алмазов, и охранники будут хорошо вооружены.

— А на самом деле их цель — провоцировать местных преступников и лоботрясов?

— А потом взбудоражить все иммигрантское сообщество. Мы вернулись в Веймарскую Германию, когда по выходным фрайкоровцы лупили красных. Рано или поздно из недр корпораций возникнет какой-нибудь рейдер с мессианской жилкой, за ним будет стоять весь природный газ Якутии, и он решит, что социальному дарвинизму нужно дать еще один шанс. Послушай, о чем говорят Ален Делаж и Пенроуз, и ты поймешь — они только и ждут его прибытия.

— Ждут, значит, дождутся — свято место пусто не бывает. Сколько всего директоров участвует в лечебных классах?

— Около трех сотен. Многие — в командировках, но на уик-энд, как правило, собирается человек сто. Они орудуют вплоть до Ниццы и Сен-Рафаэля. Творятся жуткие вещи — мерзкое детское порно, изнасилования молодых арабских жен…

— Но полиция когда-нибудь все же вмешается.

— Они смотрят на это иначе. «Эдем-Олимпия» расширяется. Детивель и холдинговая компания покупают тысячи гектаров земли к западу от «де-сто три» — до самой «Софии-Антиполиса». — Франсес мрачно махнула рукой в сторону от моря. — «Эдем-Олимпия» платит миллиарды франков налогов. Они оплачивают новые школы, коллежи и стадионы. Поэтому-то им всюду зеленый свет. Уайльдера Пенроуза и Делажа необходимо остановить вместе с их безумной идеей. Не потому, что она сумасшедшая, а потому, что она работает. Скоро весь мир станет колонией бизнес-парка, а руководить им будет кучка тонкогубых негодяев, которые по уик-эндам притворяются психопатами.

Она пожирала глазами берег Жуана и Кань-сюр-Мера — словно в надежде, что сейчас возникнет цунами и вся прибрежная зона погрузится под воду. Я вспомнил скучающую женщину, которую встретил во Дворце фестивалей, — она проявляла ко мне деланный интерес, рассчитывая с моей помощью отомстить «Эдем-Олимпии». Но после смерти Цандера у нее совсем сдали нервы. Впервые в жизни она опустила очи долу — и, похоже, готова была прыгнуть вниз с откоса.

— Мы их остановим, Франсес. Но нам нужны стопроцентные улики. Свидетельских показаний Филиппа Бурже и двух шоферских жен будет маловато.

— Улики есть. Все «ратиссажи» сняты на пленку. На вилле Гримальди не меньше тысячи пленок. В Ментоне я встречалась с отставным судьей, с которым познакомилась, когда мы покупали его старый дом. Он когда-то был вице-президентом Совета по развитию «Альп-Маритим», но поссорился с Жаком Медесином и его дружками-гангстерами. Они вынудили его уйти в отставку. Его очень заинтересовал мой рассказ.

— Ты только поосторожнее с этим, Франсес. Я должен позаботиться о Джейн. Постараюсь увезти ее в Лондон.

— Она не поедет. Ты же знаешь. — Франсес, уставшая от моей тупости, принялась стучать кулаком о кулак. — Джейн — одна из их основных целей. Ей поручили этот колоссальный диагностический проект.

— Тут же не война. Система и без нее будет работать.

— Естественно! Это же блестящий способ набирать новых членов для лечебных занятий. «Слишком часто простужаетесь летом? Чувствуете слабость? Попробуйте-ка нашу особую разминку. Резиновая дубинка прилагается». Джейн им идеально подходит.

— Она довольно вспыльчивая.

— Была вспыльчивая… Бога ради, Пол, ведь она же наркоманка. Им нужен уступчивый врач, который будет поставлять им сильнодействующие наркотики, не задавать вопросов о странных царапинах и положит на больничную койку любую шлюху, которую покалечат во время этих садистских игр. Их устраивает педиатр, который может лечить несовершеннолетних мальчиков и девочек, подхвативших триппер. И потом, всегда полезно иметь врача, который без лишних слов подпишет свидетельство о смерти, когда в этом возникнет необходимость. Джейн все это для них сделает.

— Она уже начала. Она засвидетельствовала смерть Цандера.

— Она видела, что случилось?

— Нет. Она спала в «мерседесе» Делажа. Но она была там.

— Для этого-то Ален и взял ее. Она и в самом деле считает, что это был несчастный случай?

— Не уверен… — Я смотрел, как первые старухи выходят из церкви и возвращаются к автобусу. — Франсес, есть одна вещь, которую я так толком и не понял. Почему Дэвид пытался убить тебя?

Франсес в упор уставилась на меня, едва скрывая презрение к самой себе.

— Разве он пытался?

— Ты об этом прекрасно знаешь. Он пытался проникнуть в здание «Сименса», чтобы убить тебя.

— Может, он искал кого-то другого. Не знаю. Я его предала.

— В это трудно поверить. Ты его любила, но он с тобой порвал. А несколько недель спустя попытался тебя убить.

— Жаль, что у него это не получилось. Он знал, что я зашла слишком далеко. Я предъявила ему тайную часть его самого, которой он не знал.

— Если не наркотики, то что? Что-нибудь связанное с приютом?

— Да самое главное и было в этом приюте. Со всеми этими испорченными тринадцатилетками, жаждущими секса и готовыми на что угодно ради новой стереосистемы. Поначалу я думала, что эту мысль в его голову вбила я. Но она там и раньше была. Уайльдер Пенроуз лишь слегка подтолкнул его в нужном направлении, а дальше все пошло само собой. А потом он осознал вдруг весь ужас происходящего. Ах, бедняга. Он был слишком честен.

— Тринадцатилетки? Ты хочешь сказать?..

— Да! — выкрикнула Франсес чуть ли не в лицо вдовам, будто хотела вывести их из этого состояния благочестивой скорби. — Об этом я и говорю! Я подталкивала его к этому точно так же, как и тебя. Я любила Дэвида и хотела, чтобы он был счастлив. Если ему хорошо с тринадцатилетней девчонкой, то почему бы и нет? Поначалу Дэвиду это не нравилось, и тогда он пошел к Пенроузу.

— А Уайльдер сказал, что ему, мол, как раз это и требуется? И когда же это началось?

— За шесть месяцев до его смерти. Эта была наша с ним общая тайна. Мы об этом никогда не говорили, хотя и знали, что происходит.

— А монахини не пытались его остановить?

— Они ничего не знали. Девочки быстро вырастали, и менялись они, как в калейдоскопе. Все это происходило в «Эдем-Олимпии».

— В доме?

— Там все начиналось. Он привозил какую-нибудь девочку на уик-энд, чтобы заниматься с ней английским. Они вместе читали «Алису в Зазеркалье», и все девчонки просто умирали со смеху. Дэвид оборудовал для них одну из спален. А потом — сказал «а», говори «б». Пенроуз его убеждал, что, мол, не нужно чувствовать себя виноватым. То, что он не обманывал себя, шло ему на пользу, воспламеняло его воображение. Поначалу все это было очень невинно.

— А потом? Догадаться нетрудно.

— Пенроуз сказал, что знает одного директора, который не прочь позаниматься с девочками английским. В нашем высшем звене Льюис Кэрролл был чертовски популярен. Девочки могли догадаться, к чему идет дело, но им нравились подарки. Они понимали, что встречаются с очень важными дядьками.

— И значит, вскоре здесь был настоящий…

— Подростковый публичный дом. — Франсес потрясла головой, словно читая странный газетный репортаж и не веря написанному. — Дэвид все и организовал. Он распространял книги об Алисе, а библиотека стала системой заказов. Если ты хотел дать урок английского, то брал свой любимый экземпляр. Дэвид устраивал дело так, что ты получал ту девочку, которую заказывал. Доставка товара на дом. Куда там твоему багдадскому калифу!

— Так книги Кэрролла были системой заказов? Теперь понятно, почему в дом приходил этот русский. Он решил, что делом руковожу я, и предложил мне маленькую Наташу. Я хотел отвезти ее в полицию.

— Это многих поставило в тупик. Педофилия — это мы понимали, но как быть с поступком совершенно бескорыстным? Это для «Эдем-Олимпии» слишком оригинально.

— Но Дэвиду ведь сироты были небезразличны. Все об этом говорят. Если ты знала, что происходит, почему не остановила его?

Франсес выпрямилась и крепко сжала подзорную трубу. Она смотрела на жилые дома в Антиб-ле-Пене, будто сгорая от желания спрятаться навсегда за их стенами. Казалось, эта исповедь окончательно вымотала ее, но она твердо решила рассказать все до конца.

— Почему? Я ведь его любила. Я была как те преданные жены, что отворачиваются, когда мужья подходят слишком близко к привлекательному молодому мужчине. Мы почти всегда встречались в моей квартире. Я ничего не хотела знать.

— Но этого было недостаточно, чтобы оставить тебя в живых?

— Он обвинял меня в излишней снисходительности. Я была частью болезни, так глубоко поразившей «Эдем-Олимпию». Когда мы виделись в последний раз, он уже не мог скрыть своего отвращения ко мне. Я была его Хиндли или Розмари Вест, это я сделала его растленным библиотекарем. Он хотел уничтожить всех этих больных людей, играющих в свои сумасшедшие игры. Уайльдера Пенроуза, нашего доктора Смерть с обкусанными ногтями. Ги Башле, шефа службы безопасности, который возглавлял службу грабежей. Ольгу Карлотти с ее девочками по вызову. Шарбонно и Робера Фонтена с их расистскими планами. И всех других.

— Доминику Серру? Его помощницу по приюту. Она участвовала в педофильном бизнесе?

— Она занималась новыми кадрами. Ходила по приютам в окрестностях Канн и Ниццы и подыскивала новые таланты. Девочек, которые жили с «жестокими» дядюшками или имели венерические заболевания.

— И это врач? Не могу поверить.

— Она была уязвима. — Франсес сочувственно всплеснула руками. — Заурядная женщина, чувствующая приближение старости. Каждый день умирает частичка тебя. Она видела, что Башле теряет к ней интерес и удаляется, как лодка у затянутого туманом берега. Она на все была готова, лишь бы его вернуть. Пенроуз убедил ее, что здоровье управленческой верхушки зависит от специальных лечебных программ. Она с этим смирилась.

— А поэтому была включена в список целей. Значит, двадцать восьмого мая Дэвид совершил попытку очистить конюшни и покончить с изводившей его ненавистью к самому себе.

— Он хотел убить тех, кто его растлил. Должны были умереть, по крайней мере, пять или шесть человек, тогда скандал дойдет до прессы и замолчать его не удастся, — Франсес села рядом со мной и взяла мои руки в свои; лицо у нее было сердитое, как у уставшего ребенка. — Если бы он не пришел за мной, то, может быть, его план и удался бы. Он всего на несколько секунд утратил бдительность, но Гальдеру этого хватило, чтобы его застрелить.

— Не вини себя, Франсес. Ведь не ты нажала на спусковой крючок.

— Может, нажала и не я. — Пытаясь взять себя в руки, она вдохнула сосновый запах. — Но я должна закончить дело Дэвида. По «Эдем-Олимпии» продолжают расхаживать сумасшедшие. Пол, мне нужна твоя помощь.

— Я в твоем распоряжении. Но я пока не знаю, что мы можем сделать. Люди видят индексы Доу-Джонса и Никей и считают, что все в порядке. «Эдем-Олимпия» очень сильна.

— И слишком самоуверенна. Пенроуз и Ален Делаж считают, что их ничто не может остановить. Нам нужно достать видеозаписи специальных акций, и чем больше насилия в них будет, тем лучше. С их помощью можно обвинить всех — директоров больших компаний, охранников и местных полицейских, действовавших в свободное от работы время.

— И меня. Об этом тоже не стоит забывать.

— Ты — наблюдатель. Ты сидишь на заднем сиденье «мерседеса», пока эта банда делает свою работу. Мы сделаем копии с видеозаписей и направим их в штаб-квартиры «Шелла», «Монсанто» и «Тойоты».

— Именно это и собирался сделать Цандер. Пленки спрятаны на вилле Гримальди. Охрана там — муха не пролетит.

— Мы не собираемся взламывать замки. — Франсес раздраженно пнула носком туфли землю. — Ты близок к Пенроузу. Он тебе симпатизирует, потому что на тебя так легко произвести впечатление. Ты наполовину уверовал в его жуткие идеи. Поддакивай ему побольше, почаще участвуй в их акциях.

— Франсес, я не могу.

— Они не ждут, что ты будешь насиловать каких-нибудь старых шлюх. Просто пересядь на переднее сиденье «мерседеса». Помогай в планировании, предложи приглядывать за камерами. Так ты будешь поближе к записям. Выясни намеченные цели, особенно с расистским душком. Мы пошлем на место действия своих собственных операторов, каких-нибудь перебежчиков из Би-би-си. Рано или поздно Пенроуз сделает тебя своим помощником. Как и все великие мечтатели, он хочет иметь ученика.

— Тут ты права. Беда только в том, что, кажется, он его уже нашел.

— Тебя?

— Может быть.

— Пол, объясни, на что ты намекаешь.

— Я думаю о Джейн.

— Отлично. Она — любовница Симоны Делаж. Ален теперь в центре всех событий. Попробуй подобраться к нему поближе с помощью Джейн.

— Я не хочу использовать ее. Она — моя жена. Я хочу спасти ее и отвезти в Лондон.

— Ну и отвезешь. Пол, это единственный способ.

— Единственный способ, чтобы ее выставили за дверь. А потом надолго упрятали во французскую тюрьму. Нет, я не могу ее втягивать в эти дела.

— Справедливо. Но с чего вдруг такая забота о любимой женушке? — Франсес внимательно изучала меня своими на удивление трезвыми глазами. — Ты ведь спокойно наблюдал, как она превращалась в наркоманку.

— Она не наркоманка. Врачи много работают, и многие из них принимают что-нибудь, чтобы снять стресс. Она говорила об этом с Уайльдером — они контролируют ситуацию. А ты просишь, чтобы я втянул ее бог знает во что. Джейн…

— Дело не в Джейн! К ней это не имеет ни малейшего отношения. — Франсес потрясла меня за плечи, словно пытаясь разбудить спящего. — Ты думаешь о Пенроузе. Ты боишься повредить ему.

— Это неправда.

— Ты ведь и сам уверовал в его бредовую идеологию. Поэтому-то ты с самого начала и был таким пассивным. Они совратили твою жену, а ты сидел и смотрел. Я все время себя спрашивала — почему.

— Ты же сама говоришь, что я созерцатель.

— Причина не в этом. В глубине души ты считаешь, что Пенроуз прав и здесь зарождается новый мир, основанный на психопатологии. «Эдем-Олимпия» завораживает тебя. Эти огромные компании, чьи управляющие, как минотавры, сидят в своих стеклянных атриумах. Раз в год в жертву должны быть принесены шесть дев. Только гораздо чаще, чем раз в год. Каждый уик-энд — в закоулках Ла-Боки. Ну и что с того — кого волнует, что еще несколько маленьких шлюшек исчезнет в лабиринте?

— Меня волнует, Франсес. Я вижу изъяны в схеме Пенроуза.

— Неужели? — Она повернулась ко мне, словно впервые поняла, что я сказал. — Я знаю его гораздо лучше, чем ты.

— Не сомневаюсь. У тебя был с ним роман?

— Почти. — Она мрачновато кивнула собственным мыслям, выведенная из равновесия воспоминаниями. — Он помог мне после развода. Мне нужна была поддержка, а он не жалел своего времени. Уайльдер Пенроуз может быть очень привлекательным.

— Но и очень опасным?

— Он меня испугал. Как-то раз он весь лучился улыбками, был сплошное обаяние, этакий добрый великан с новым необычным взглядом на мир. А мгновение спустя он чуть не ударил меня. Я рассмеялась над ним по какому-то поводу, а он замахнулся кулаком. Я быстренько убралась.

— Он был боксером. Как и его отец.

— Он хотел стать боксером. Но что-то у него не получилось. Он как-то начал мне рассказывать эту историю — драка с вышибалой ночного клуба после вечеринки членов гребной секции. Вышибала был старый профи, перенесший мозговую травму, Уайльдер сразу это понял. Тот тип ничего не видел левым глазом…

— И Уайльдер его поколотил. Здорово, наверно, отделал?

— Здорово. Но дело было не в этом. Он увидел в себе всю эту подавляемую страсть к насилию — к тому виду насилия, который не понравился бы его отцу. И тогда Уайльдер решил: пусть эта его страсть находит выход через других людей, и стал искать систему, с помощью которой это можно было бы осуществить. Оказалось, что психиатрия словно придумана специально для него. Когда это его философское обоснование было готово, ему оставалось только сидеть и смотреть, как его пациенты расквашивают себе морды — все эти зачуханные директора вроде Алена Делажа, из которых он выковал доморощенных «нациков». Теперь Уайльдер считает себя новым мессией, а наша роль — воплощать его фантазии в жизнь. Цандер был прав насчет Уайльдера Пенроуза.

— Поэтому-то его и убили. — Я взял ее за руки и, прижав к себе, почувствовал, как бьется в груди ее сердце. Мы покинули обзорную площадку и направились назад к БМВ. — Давай-ка уедем отсюда, пока никто не заметил номер машины — у этих вдов острый взгляд. Послушай, что я тебе скажу. Дэвид умер ради того, во что верю и я. Я хочу, чтобы «Эдем-Олимпия» предстала перед судом. Я хочу, чтобы Уайльдер Пенроуз давал показания как главный свидетель обвинения.