Мне теперь кажется, что нет иного способа описать этот город. Не раз я гадал: может быть, я и впрямь умер и попал на небеса. Сколько впечатлений, сколько чудесных прозрений, сколько красоты! Ниже по реке широкие хоррасы садов, молочных ферм и открытых выпасов в изобилии снабжали продуктами город. Повсюду пылали цвета, пронзительно яркий свет, и при этом имелось множество тенистых местечек для отдыха, покоя и медитации. Все жители Афразои отличались добротой и внимательностью. Это были веселые, мягкие и симпатичные люди, полные всех благородных чувств, о которых на нашей старушке Земле столь много говорят и которые так часто игнорируют в повседневной жизни.

Я, естественно, искал ложку дегтя в бочке меда, мрачную, тайную правду об этих людях, раскрывающую, что они обманщики, город лицемеров. Я искал подозреваемую мной принужденность и никак не мог найти. Со всей честностью и трезвой правдивостью я считаю, что если когда и существовал рай среди смертных, то находился он в городе савантов, Афразое, на планете Креген под алым и изумрудным солнцами Антареса.

Из всех открывавшихся мне каждый день чудес одно из самых величайших встретилось мне в первый же день, когда Масперо привел меня в растущий из озера город.

Мы покинули галеру и сошли на увешанный гирляндами цветов гранитный причал. Здесь толпилось много смеющихся и болтающих людей, и когда мы проходили к высокому купольному арочному входу, они весело кричали:

— Лахал, Масперо! Лахал, Дрей Прескот!

И я понимал, что «Лахал» — слово приветствия, слово товарищества. А когда лингвистическая пилюля полностью растворилась во мне и ее генетические составляющие нашли себе место у меня в мозгу, я понял также, что слово «Лахал», произносимое на валлийский лад, являлось приветствием для незнакомых людей, словом более формально-вежливым.

Растягивая губы, носящие непривлекательный изгиб суровости, в непривычной для себя гримасе улыбки, я поднял руку и ответил тем же приветствием.

— Лахал, — произнес я, следуя за Масперо.

Вход вел внутрь одного из громадных стволов. Покинув Землю в год Трафальгарской битвы, я не был подготовлен к тому, что комната, где я оказался, быстро поехала вверх, заставив меня согнуть колени.

Масперо хохотнул.

— Сглотни пару раз, Дрей.

На несколько мгновений заложило уши, потом слух восстановился. Теперь нет необходимости описывать лифты и подъемники. Но для меня они, надо сказать, были еще одним чудом этого города.

Во время пребывания в Афразое я невольно занимался поисками диссонансной ноты, червоточины в яблоке, которую подозревал и которую страшился найти. На Земле существовали способы принуждения, привычные и понятные для меня. Отряды вербовщиков сваливали свой человеческий груз на корабли-получатели, а с этих калош завербованные отправлялись на борт военных судов, несчастные, страдающие от морской болезни, испуганные, озлобленные. Плетка укротит их, приучит к дисциплине — наравне с теми, кто был принудительно завербован Билли Питтом. Дисциплина была открытой и понятной, голой жизненной реальностью, необходимым злом. Здесь же я подозревал силы, действующие в темноте, подальше от глаз честных людей.

Впоследствии я увидел и изучил много систем контроля. На Крегене я встречал такие способы восстановления дисциплины и порядка, по сравнению с которыми все пресловутые индоктринации с промыванием мозгов в политических империях Земли кажутся нотациями седовласой учительницы в школе для девочек.

Когда подъемник остановился и дверь открылась, я подпрыгнул. Я понятия не имел ни о фотоэлементах, ни об их применении в самооткрывающихся дверях. Правда, по какому-то капризу моей памяти я знал среди прочего, что существует такая штука — то ли субстанция, то ли жидкость, то ли не знаю что, да и никто другой тогда тоже не знал — vis electrica, названная английским врачом Гильбертом. Слово происходило от древнегреческого electron — янтарь. Я также знал, что Хоксби научился вызывать искры, и слышал о Вольта и Гальвани.

Я вышел на свежий душистый воздух. Вокруг раскинулся город. Город! Увидев такое зрелище, ни один человек никогда не смог бы его забыть. К небу поднималось множество высоких стволов — я обнаружил, что называю их древесными, но эта форма растительной жизни была наверняка древней, чем деревья. С макушек свисали воздушные побеги. Признаться, у меня возникла тогда постыдная мысль, ибо с виду эти болтающиеся линьки слегка походили на кошку-девятихвостку, когда она поднята в руке боцмана. Выход на огражденной площадке перед нами вел в никуда. Масперо уверенно двинулся вперед и коснулся одной из множества цветных кнопок на столике с начертанным на нем названием «Южный проход. Десять». Платформа — достаточно большая, чтобы вместить четверых человек — подлетела к нам и прикрепилась к выходу с площадки. Я заметил линь, тянущийся от дуги в центре воздушной платформы вверх, — и догадался, что на самом деле линь был усиком огромного растения. Масперо вежливо пригласил меня на борт. Я ступил на платформу и почувствовал упругость, когда линь напрягся под моим весом. Масперо прыгнул за мной, и мы сразу полетели вниз, набирая ускорение, словно ребенок, сидящий на качелях.

Мы летели в воздухе, проносясь между высоких стволов и наростов домов на них. Я увидел множество людей, также раскачивающихся во всех направлениях. Масперо уселся так, чтобы его голова была ниже прозрачного лобового экрана, и мог разговаривать со мной. Я стоял, позволяя ветру свистеть в ушах и развевать мне волосы, точно гриву.

Масперо объяснил, что качельная система не допускала запутывания линей. Дело было сложное, но у них имеются машины, способные справиться с задачей.

Офицеры парусных кораблей знать не знали ни о каких вычислительных машинах — кроме как самых древних форм. Опыт, пережитый мной, когда я стоял на платформе и головокружительно мчался в воздухе, стал одним из величайших раскрепощающих мгновений в моей жизни.

Мы поднялись, описав огромную дугу, и перешли на другую платформу. Затем Масперо пришлось манипулировать с устройством, сильно напоминающим вертикально расположенный птичий хвост. Он поправил курс, и мы вплотную пролетели возле другой воздушной платформы. Когда мы проносились мимо, я услышал восторженный визг и девичий смех.

— Любят они пошалить, — вздохнул Масперо. — Эта кокетка отлично знала, что я уступлю дорогу.

— Разве это не опасно? — последовал мой глупый вопрос.

Мы устремились вниз, величественно качнувшись к озеру, а затем головокружительно поднялись вверх, причалив к площадке, окружавшей ствол. Здесь на платформы забирались другие люди, отчаливали и качались, словно играющие дети. Мы преодолели таким способом, наверное, милю — и все без единой ошибки или запутывания. В раскачивании линей соблюдалась строгая система, так что столкновения под прямым углом исключались. Я мог бы качаться весь день. Эти устройства часто называют качелями, а Афразою именуют Качельным городом.

На одной площадке с перилами нас ждала группа людей. Один из них, поздоровавшись — «Лахал, Масперо» — и перебросившись вежливым словом со мной, сказал:

— Вчера через перевал Лоти проникли три грэнта. Ты пойдешь с нами?

— Увы, нет. У меня неотложные дела. Но скоро — скоро…

И тут я впервые услышал прощальные слова, которые потом приобрели для меня такое большое значение:

— Счастливо покачаться, Масперо!

— Счастливо покачаться, — ответил Масперо, улыбнувшись и помахав рукой.

Счастливо покачаться. Насколько же верны эти слова для выражения восторга и радости жизни в Качельном городе!

Среди многих качающихся с места на место людей я увидел юнцов, сидящих верхом на брусе, держа в левой руке нацеленную вниз рукоять направляющего весла, а другой махая всем, мимо кого они пролетали, петляя и поворачивая. Это стремительное качание выглядело таким свободным, таким прекрасным, настолько находилось в гармонии с воздухом и ветром, что я возжаждал испробовать это искусство.

— Нам приходится разбираться с создаваемой ими время от времени путаницей, — сказал Масперо. — Но, хоть стареем мы и медленнее, мы все-таки стареем. Мы не бессмертны.

Когда мы добрались до места назначения, Масперо проводил меня в свой дом. Он висел над озером на высоте, должно быть, пятисот футов. В центре ствола находилась шахта лифта, и её кольцом окружали комнаты с широкими окнами, выходящими на город. Растения и озеро блестели сквозь узор стволов и качелей.

Мебель в помещении отличалась безупречным вкусом и роскошью. Для человека, чьи представления о комфорте сформировались перемещением с нижней палубы в офицерскую кают-компанию, я изумлялся мало. Масперо своим теплым отношением вскоре заставил меня почувствовать себя как дома. Требовалось много чему научиться. В последующие годы я немало узнал о планете Креген и смутно почувствовал, какую задачу поставили перед собой саванты. Мне удалось понять, что они хотят цивилизовать этот мир, не применяя принуждения. Это требовалось сделать с помощью убеждения и примера, но савантов было очень мало. Поэтому они вербовали рекрутов — насколько я мог понять — из других миров, о которых они, к моему великому удивлению, знали, и я был кандидатом. Никакого иного будущего я не желал.

Савантами владело неодолимое стремление помогать человечеству — и все еще владеет, но для выполнения этой возложенной ими самими на себя задачи они нуждались в помощи. К этому нужны особые способности, и саванты надеялись, что они у меня есть. Мне болезненно трудно подробно рассказывать о чудесных событиях моей жизни в Афразое, Качельном городе, городе савантов. Я познакомился со многими великолепными людьми и вписался в их жизнь и культуру. Во время экскурсий я увидел весь их изолированный мирок в огромном кратере.

Я посетил бумажные фабрики и смотрел, как пульпа постепенно видоизменяется, проходя через жужжащие и вертящиеся механизмы, превращаясь в гладкую бархатистую бумагу, годную для самых возвышенных слов, которые только есть в языке. Но бумажная мануфактура была окутана тайной. Я понял, что в определенные времена года они отправляли караваны с бумагой, распространявшейся затем по всему Крегену. Но это была девственно-чистая бумага, ожидающая нанесения письмен. Я почувствовал здесь тайну, но не смог докопаться до разгадки.

Очень скоро мне велели приготовиться к крещению. Я употребляю английское слово, которое является ближайшим эквивалентом к названию этого ритуала на крегенском, — без всякого намерения кощунствовать. Мы отправились очень рано: я, Масперо, четверо наставников, которых я теперь знал и любил, и четверо кандидатов.

Одним из кандидатов была девушка с правильными чертами лица и длинными волосами, не дурнушка, но красавицей ее нельзя было назвать.

Мы сели на галеру и поплыли вверх по другой реке — Зелф, а не Аф, по которой я прибыл в город. Гребцы смеялись и шутили, налегая мускулистыми руками на весла. Я обсуждал с Масперо тему рабства и нашел в нем ту же глубокую ненависть к этому позорному институту, что горела и во мне. Среди гребцов я узнал человека, спрашивавшего Масперо, отправится ли тот на охоту за грэнтом. Я и сам садился на весла, когда приходила моя очередь, чувствуя в эти моменты, как знакомо перекатываются мускулы спины. Рабство являлось одним из тех институтов Крегена, которые савантам обязательно требовалось отменить, если они хотели выполнить свою миссию.

Мы поднялись как можно выше по реке Зелф, а потом пересели в баркас, где все гребли по очереди. Я не видел в Афразое ни стариков, ни старух, ни больных, ни калек, и все весело прилагали руку к самой черной работе. Галера повернула назад, и девушки у руля махали нам, пока мы не скрылись из виду между серых скал. Мимо неслась вода. Она была темно-сливового цвета, совсем не похожая на воду своей сестры, реки Аф. Наша десятка выгребала против течения. Затем мы прошли через пороги, перенеся баркас, и опять навалились на весла. Масперо и другие наставники держали в руках инструменты, обладавшие, как обнаружилось, немалой мощью. Со скалы спрыгнул, преградив нам дорогу, гигантский паукообразный зверь. Я уставился на него неподвижным взглядом — а Масперо спокойно навел оружие. Из дула вырвался серебристый луч, который успокоил монстра и позволил нам следовать дальше. Зверь только щелкал челюстями, глядя на нас бессмысленным и враждебным взглядом белых глаз, но сдвинуться с места не мог. Думаю, даже земная наука еще не в состоянии воспроизвести подобный способ одержания мирной победы над грубой силой.

Мы налегали на весла, миновав много ужасающих с виду чудовищ, и все они были укрощены серебристым огнем оружия наставников.

Наконец мы добрались до естественного амфитеатра в скалах, где река обрушивалась водопадом — жалким подобием того, который я преодолел на реке Аф. Однако и он достигал немалых размеров.

Здесь мы вступили в пещеру. Это было первое увиденное мной на Крегене подземелье. В пещеру струился обычный теплый розовый свет, но по мере того, как мы шли дальше, он постепенно таял, и розовость мало-помалу сменяла лучезарная голубизна — голубизна, живо напомнившая мне синие огни, обрисовавшие образ Скорпиона, когда я смотрел на небо в африканских джунглях.

Мы собрались на краю бассейна в скальном полу пещеры. Вода плавно вращалась, словно молоко на огне, и с ее поверхности поднимались клочковатые испарения. Торжественность обстановки произвела на меня должное впечатление. В бассейн вела высеченная в скале лестница. Масперо отвел меня в сторону, вежливо позволяя другим пройти первым.

Кандидаты один за другим сняли с себя одежду. Затем, твердо ступая и подняв лица к потолку, все мы спустились по лестнице в воду. Я почувствовал, как меня охватывает тревога и ощущение, что все тело покрывают поцелуями теплые губы, и одновременно я ощущал покалывание мириадов крошечных незримых игл — ощущение, пронзавшее до самых глубин моего существа, того, чем я был, единственным и неповторимым. Я спускался по каменным ступеням, пока голова не скрылась под водой.

В молочной жидкости передо мной двигалось огромное тело.

Когда я уже не мог более задерживать дыхание, я поднялся по лестнице обратно. Я хороший пловец. Кое-кто однажды рискнул сказать, что я, должно быть, родился от русалки. Когда он поднялся с подбитым глазом и извинился я не признаю никаких порицаний в адрес моих отца и матери, — я вынужден был признать, что он не хотел сказать ничего плохого. Воистину сказанное было вполне обосновано моими способностями к плаванию. Теперь я, конечно, понимаю, что он шутил; но в молодые годы я плохо понимал шутки.

Я вышел последним. Я увидел троих юношей, они показались мне сильными, здоровыми и симпатичными. А девушка — неужели это та девушка, что спустилась с нами в бассейн? Ибо теперь она превратилась в великолепное создание с упругим телом, яркими глазами, улыбкой на лице и созревшими для поцелуев пунцовыми губами. Она увидела меня и рассмеялась, а затем выражение ее лица изменилось, и Масперо воскликнул:

— Клянусь самым великим савантом! Дрей Прескот, ты, должно быть, избранный!

Должен признаться, что я находился в лучшем состоянии, чем когда-либо, насколько мог вспомнить. Я чувствовал, что мои мускулы сделались сильнее и гибче. Я пробежал бы десять миль, поднял бы хоть тонну. Я мог провести неделю без сна. Масперо снова рассмеялся и, хлопнув меня по спине, вручил одежду.

— Еще раз добро пожаловать, Дрей Прескот! Лахал и Махал! — хохотнул он, а затем небрежно добавил:

— Когда проживешь тысячу лет, можешь вернуться сюда и снова принять крещение.