1

концу августа мне стало невмоготу.

Я взял командировку и поехал в Ташкент.

Где Курулин, я не знал. В Среднюю Азию меня вела, пожалуй что, одна интуиция. Таким образом, эта неожиданная поездка и для меня самого выглядела сомнительно.

Как я буду его искать? И главное — зачем? Что я ему скажу? Тут особую остроту приобретало, что скажу то, что скажу, именно я. Психологически все это выглядело весьма скабрезно. Развалил у человека энергичную, смелую, на самом подъеме жизнь, он от тебя скрылся, отмежевался молчанием, а ты его найдешь и обрадуешь: вот он, я! Приехал сказать, что не удовлетворен твоей жизнью. Ты помнишь, каким ты был пять лет назад, и посмотри — кто ты теперь?! Я слишком уж отчетливо представлял лошадиную худобу Курулина, его длинное морщинистое, с едкой ухмылкой лицо и — как он мне «скажет»!

Вслед за Курулиным на очереди был Федор Красильщиков, которого хоть не надо искать. Самолетом, вертолетом, катером — и вот он, беглый светоч науки! Я ему сразу сказал, что то, что он затеял, называется на любом языке одинаково: глупость! Но твердолобому ученому мужу нужны экспериментальные, собственной шкурой прочувствованные доказательства. Так они, я надеюсь, ему предъявлены! И тогда есть все основания, полагаю, продолжить наш разговор?!

Рядом с длинным костлявым Курулиным Федя Красильщиков выглядел, как Санчо Панса рядом с Дон Кихотом. Низкорослый, с выпуклой грудью, с толстыми, оплетенными мускулами руками, он смахивал на портового биндюжника. Впечатление смазывало только миловидное, с нежным румянцем лицо. Особенно выпирали те качества, которые, казалось бы, должны быть незаметными: порядочность и деликатность. И почему-то именно эти качества Красильщикова приводили в замешательство сталкивающихся с ним людей. Впрочем, достоинства Федора Алексеевича настолько усугублялись его врожденным прямодушием и детской искренностью, что невольно почти любому из наших современников внушали опаску.

А третьим в этой компании был я.

У каждого из нас была своя работа и своя жизнь, и друг с другом мы не были связаны ничем, кроме детства, а точнее — войны, на которую пришлось наше детство. Но если говорить обо мне, то я все яснее чувствовал, что пишу свои хроники для них, для этих двоих, которые меня не читают. Это была моя беда, моя вина — то, что они не читают. И никаким взрывом внимания, которым были отмечены некоторые мои хроники, невнимание этих двоих мне было не заменить. Это ничем не компенсировалось. Эти двое были мой материк, и он вдруг стал терять устойчивость. Все трое мы как-то внезапно, и почти одновременно, соскочили с рельсов. Хотя у меня-то никакой катастрофы не было: поступил, как хотел, как должно, и ни о чем не жалею. Впрочем, то же самое полагает на свой счет Федор Алексеевич Красильщиков. Более того: горд содеянным. По крайней мере — был горд.

Что же касается Василия Павловича Курулина, то я не мог вообразить его нынешнего состояния. Вернее, мог вообразить то, что он задал: «Мазутный ватничек на плечах, и чтоб ни о чем не знать!» Попробуй-ка найти в стране человека по столь броскому признаку: на плечах ватничек, и ни о чем не желает больше знать! А может, уже желает? Нет, его молчание, нежелание хотя бы намекнуть, где он, само уже за себя говорит.

Ну и прекрасно! Деловой разговор со взбешенным человеком всегда эффективнее, чем с какой-нибудь успокоившейся размазней. Бешенство — это энергия человека, лишенного возможности действовать. А я именно затем, чтобы побудить его к действию, предъявить ему возможность этого действия, и затеял поисковый вояж.

Как случилось, что я стал поводырем братьям моим, каждый из которых и характером потверже и в решениях покруче, чем я? Ну, во-первых, проживать чужие жизни, то есть воспринимать каждую из них как свою, было моей профессией. А во-вторых, ведь не мы себе роль выбираем, а, пожалуй что, она выбирает нас. Делаешь не то, что надо делать, а то, что не можешь не делать, — и вот она, твоя роль! И тут уж не отвертеться. Не отговориться. Когда мучает только это и мысли сосредоточены только на этом, — берешь билет и едешь, независимо от того, выйдет из этого что-нибудь или нет, просто не можешь не ехать. А ко мне уже подкатило до невозможности. До состояния надвигающейся катастрофы разрослось ощущение завершающего этапа жизни, черты, перед которой нам всем троим надо очнуться.

Сколько лет — да что лет?! десятилетий! — ушло, как в песок. Детство ярко виднеется, сегодняшний день, а между ними?.. Какая-то зыбкая пахота. Сколько усилий вколочено, сколько пота пролито, а ничего не взошло! Почему?

Я вез не только паническую тревогу, но и ответ на этот вопрос. Собственно, я ехал к Курулину, чтобы предложить ему свой план завершения его жизни.

За Оренбургом началась выжженная пыльная степь. Сухо посверкивали белесые пятна солончаков. В вагоне стало душно. Гуляли горячие сквозняки. Едущий в соседстве со мной мой тезка сорокалетний механик Леша шлялся из одного купе в другое, исследуя правдивость и интеллектуальный уровень пассажиров. Сперва он вынуждал представляться, а затем провокационными вопросиками выявлял, правду они сказали о себе или нет. В застиранной до полнейшего презрения к людям рубашке, в полосатых, застиранных рабочих портках, в затоптанных тапочках на босу ногу, он чувствовал себя в поезде, как на своем огороде. Его щучье, морщинистое, шкодливое лицо выражало сверхъестественную серьезность, когда он приступал к изучению того или иного гражданина. «Какой же ты после этого агроном?!» — уличив допрашиваемого в незнании агрономии, в изумлении откидывался на диване Леша, как бы призывая и самого уличенного удивиться с ним. С удовольствием, даже с любовью оглядывая мгновенно вспотевшего человека, Леша наслаждался, отдыхал душой.

Он был механиком по буровым установкам, работал и на Крайнем Севере, и на крайнем юге. Для него и страна была, как свой, хотя и довольно большой, огород. Руки у него были золотые, и на каждом новом месте он строил себе дом. Такой вот дом был у него теперь на Северном Кавказе, и он его продавал. Жена и три дочки сидели уже там на узлах. А Леша ехал осматривать новое место работы. Для этой цели он вез плетеный баул с рыболовными принадлежностями. Его приглашали работать в Ленинабад, и главное, что он должен был выяснить, — как там, в Ленинабаде, рыбалка. Он и с Северного Кавказа снимался потому, что там испортили речку. И испортили буровики. То есть, по сути, — он сам. И теперь он бросал только начавший плодоносить сад, огород с парниками, чтобы перебраться на чистое место. «Человек, — наставительно сказал мне Леша, — должен жить у чистой воды».

Это была сильная тема: человек приносит цивилизацию, и сам же от нее бежит! Я зафиксировал ее в мозгу. Блокнот вытаскивать я не мог, поскольку представился Леше сотрудником номерного НИИ. От тех, у кого наболело, я, конечно, не скрывался, а праздно любопытствующим, пустым или начальственно-закостенелым представлялся сотрудником сверхзакрытого НИИ или швейцаром ресторана «Бристоль», — в зависимости от ситуации и настроения.

Ночью в наше купе проникла и затаилась молодая коренастая местная жительница. Это была угрюмая толстоскулая деваха с голубым фингалом под глазом.

Она появилась без вещей, в беспамятно измятом праздничном светлом платье. Как будто ее вышвырнули с разгульного праздника, и вот сидит — еще не пришла в себя. Леша ввинтился в нее вопросами, но деваха как-то пусто молчала. Огромная пустота угадывалась в ней. Изыски Леши явно были для нее не более, чем посторонний звук. Леша оскорбился и с внимательнейшим, каким-то докторским выражением на морщинистом шкодливом лице стал импровизировать, с какого праздника она выпала и как попала в наш поезд. Деваха как бы вдруг пробудилась, неожиданно и неизвестно зачем водрузила на свое темное толстоскулое лицо тонко блеснувшее пенсне и сквозь него посмотрела на Лешу. Леша буквально онемел от восторга. Но тут нашу деваху грубовато и быстро вывели. Ко всему прочему, она оказалась еще и без билета.

Был уже день, и поезд стоял на оцепеневшем от зноя разъезде. Леша влез на диван и выставился в окно, выпятив тощий, обтянутый полосатыми штанами зад. Наша деваха в своем дорогом платье чуждо стояла среди одетых в темное казашек, продающих вяленых рыб. Леша свистнул и показал, куда ей идти. Она пусто помедлила с покачивающимся на пальце пенсне. А затем, как бы толкнув себя, пошла в том направлении, куда указал ей Леша.

Мы с Лешей быстро проскочили три или четыре вагона, открыли дверь, подняли площадку. Как раз подоспела наша изгнанная попутчица.

— Давай, — сказал Леша, — лезь!

Мы прошли в вагон-ресторан, где Леша взял себе и ей по стакану портвейна.

— Саданешь?

Деваха каменно выпила.

— Как же это так: такая молодая — и пьяница?

— Я совсем не пью, — густо сказала деваха. — Наш народ никто не пьет. Нельзя.

— Народ не пьет! — взвыл Леша. — А мы что с тобой делаем?! — Он крякнул и попросил: — А ну-ка, надень очки!

Она молча выполнила просьбу. Нацепила пенсне и посмотрела на него надменно.

— Н-да, — сказал Леша. — Такие у нас дела.

Для меня это была одна из тех мусорных встреч, которых в жизни много ездящего человека бывает достаточно. Коробило только хозяйски издевательское отношение к заблудшей девице неуемного механика, устроившего себе развлечение. Каково же было мое удивление, когда назавтра в аэропорту я снова увидел эту пару. Механик что-то записывал в блокнот — видать, ее адрес. Затем с каким-то саркастическим выражением лица он вытащил из кошелька и отсчитал девахе несколько червонцев, — очевидно, на авиационный билет. Он внушительно дал ей наставление, внутренне все еще изумляясь себе. «Ну я и дурак!» — казалось, думал он о себе с залихватским недоумением. Увиденное сильно тронуло меня, и я пожалел, что не имел возможности проследить за этими людьми дальше, не подозревая, что встретиться с ними мне еще предстоит.

 

2

В Ташкенте я сдал чемодан в камеру хранения, пошел было пешком, но вскоре почувствовал, что плыву от жары, зашел в парикмахерскую, привел себя в относительный порядок, сел в троллейбус и поехал в Дом печати, который и здесь оказался все той же, хорошо известной мне, стандартной многоэтажной пластиной с длиннейшими коридорами и множеством серых дверей. Поднявшись на лифте, я вышел, посмотрел, на каком языке таблички, снова вошел в лифт и поднялся еще на этаж. Я зашел в приемную, а через минуту — в кабинет редактора, сравнительно молодого еще и какого-то очень зоркого и сдержанного интеллигентного узбека, в повадке которого чувствовался тот европейский лоск, который так заметен ныне в столицах наших союзных республик и утрачен в самой Европе.

Из смежной с кабинетом комнаты явился чай. Заломив манжеты блекло-полосатой, изысканно демократичной рубашки, хозяин кабинета на моих глазах проделал весь ритуал горячего споласкивания и торжественного наполнения чашек; мы отпили по глотку, молча и дружелюбно поглядывая друг на друга; можно было переходить к делу: я изложил ему цель моей командировки, которая вдруг обнаружила свою некоторую неопределенность. Или, скорее, недоговоренность. И редактор, вопросительно посмотрев на меня, помедлив, сделал движение головой, как бы склоняясь перед мудростью изобретшего такую командировку столичного журнала. Он подошел к висящей на стене карте республики, показал пятна нефтегазоносных районов, рассказал, что где делается, какое место чем замечательно, назвал наиболее значительных людей. Знакомых фамилий в этом перечне не оказалось, а места все были по-своему любопытны и притягательны.

Пожимая мне на прощание руку, редактор, с лица которого все время не сходило удивление, спросил наконец меня, почему я пришел к нему, а не в русскую редакцию. Я сказал ему, что если бы не застал его на месте, то зашел бы туда. Такая формулировка ему понравилась. По-моему, он понял, что ниже этажом меня бы встретили как товарища, а здесь меня встретили как гостя. Он еще раз пожал мне руку.

Спустившись вниз, я сел в предоставленную мне редактором черную редакционную «Волгу», мы с шофером перевезли мой чемодан из камеры хранения в двухместный, уже поджидавший меня номер, медленно покружились по центру с бежевым кубом национального театра и голубой водой фонтанов, водяную пыль которых заносило в открытые окна нашей машины, поехали в Старый город, где в фонтане рядом с базаром купались и баловались мальчишки, а под навесами в чайханах сидели на вытертых коврах старики-аксакалы, и низкие кривые стены-дувалы ограждали сухие жаркие русла улиц. Я велел шоферу ехать на Чиланзар, выстроенный после землетрясения современный район Ташкента, оказавшийся неожиданно для меня утопающим в зелени, тогда как я помнил корпуса на голом поле и тучи лессовой желтой пыли. Машина крадучись шла по узким внутриквартальным дорожкам, ветки акаций с шелестом скребли по борту «Волги». Пахло пряно и сильно.

Наши палатки стояли тогда рядом с грядой тяжелолистых платанов, которые теперь я никак не мог отыскать. Меня, вчерашнего прораба, только из милости взяли бетонщиком второго, то есть низшего, разряда. Молодой журналист, я приехал тогда писать об отстраивающемся после землетрясения Ташкенте. И устроился бетонщиком, чтобы сделать свое дело серьезно. Лишь лет через двадцать я стал понимать, что серьезность совсем в другом.

Я вернулся в центр, отпустил машину и устроился в чайхане, на дощатой, закрытой тентом площадке, нависшей над взбитой белой водой арыка. Я еще не успел полюбоваться как бы стекающими в арык листьями плакучей ивы, как за моим столиком уже сидел чистоплотный, молодой, веселый человек, начальник аварийно-спасательного отряда, прилетевший в Ташкент стравить отгульные дни. С этого начиненного энергией и отпускной бодростью юноши и началась двухдневная вакханалия моих знакомств.

Самое удивительное, что в нормальном, так сказать, житейском состоянии я знакомился довольно туго и неуклюже, с тяжелой неловкостью и, вследствие этого, даже с досадой. И все менялось совершеннейшим образом, когда я входил в рабочую форму, настраивался на контакт. Сам мир открывался другой стороной. Обнаруживалась масса людей «заряженных», немедленно притягивающихся, ждавших тебя, готовых к исповеди, к услуге и к совместному действию.

Станислав (так звали начальника аварийно-спасательного отряда) истово откликнулся на мои проблемы, набросал карту нефтеразведок, счел свою эрудицию недостаточной; мы схватили такси и помчались на Миланзар, где жили его друзья-нефтеразведчики, там вышли на гипотезу неорганического происхождения нефти, уже ночью устремились в общежитие геологоразведочной экспедиции, где могли быть люди, участвующие в этом эксперименте, утром вылетели на север, к двенадцати часам дня приземлились в Хорезмском оазисе, а еще через час я одиноко и, признаться, растерянно стоял на берегу магистрального канала, потому что Станислав совершенно дико, неожиданно и, клянусь, безосновательно приревновал меня к своей пухленькой и игривой жене.

Нелепость моего положения усугублялась тем, что я даже не знал, куда дальше ехать. Все нити были в руках Станислава. Он загорелся ехать со мной, дальше мы должны были лететь бортом Станислава (у него был служебный самолет), а теперь на мои звонки домой он яростно вешал трубку.

Вода канала была зеленой. На том берегу, за цепью торчащих черными свечами тополей, виднелось, словно в клочьях снега, хлопковое поле.

Я зашел в краеведческий музей и увидел картину, изображающую строительство только что виденного мною канала. Художник с жуткой натуралистичностью изобразил наказание занятых на постройке канала рабов. Им отрубали головы. Лица тех, кто ждал своей очереди подойти к плахе, были невозмутимы. Вдали простирался знакомый мне клочковато-белый пейзаж.

Я вышел на жару, чувствуя себя освобожденным для собственных решений.

Я пошел в горком партии и был принят вторым секретарем. Вникнув в мой замысел и молчаливым кивком одобрив его, он повернулся к карте и показал мне плато Устюрт...

Ночью поезд уносил меня дальше. Свет мазал летящие мимо окон вагона заросли карагача.

Я, наконец, выпутался из мусора случайностей. Мое сомнительное предприятие обрело солидность, надлежащий официальный вес. Из одного места меня отправили, в другом месте ждали: я вписался в систему организованной жизни, и всякие нервного характера неожиданности были мне теперь не страшны.

Если моей первоочередной задачей было найти Курулина, а уж второстепенной — чем-то оправдать командировку, то за эти два дня задачи поменялись местами. Поиск Курулина был моим личным делом. И невольно на первый план вылезло всем понятное, общественно значимое: внушительная публикация в солидном и всем известном журнале. Да и меня предчувствие горячего, не известного никому еще материала привычно взволновало, разгорячило и заставило забыть обо всем другом. Сейчас поезд нес меня в том направлении, где геологоразведочная экспедиция Сашко проверяла дерзновеннейшую гипотезу — неорганического происхождения нефти. Ставилась под сомнение теория Менделеева, незыблемые, вбитые в нас еще школой представления. Это была моя тема, это было то, что надо! А какой толчок, если гипотеза подтвердится, это даст науке, какой допинг практике, мировой энергетике, экономике?! Быть может, та нефть, которую мы до сих пор добывали, — поверхностная, случайная, «не та» еще нефть?! Тихо и скромно на плато Устюрт ставили, по сути, глобальный эксперимент.

Я уже заранее любил руководителя этого эксперимента Георгия Васильевича Сашко, моделировал мысленно его образ и вкладывал в его уста те обжигающие монологи, которые он должен будет произнести. В будущей хронике Георгий Сашко уже стал для меня ключевой фигурой. Может быть, и глупенькая, но во мне теплилась уверенность, что Васька Курулин работает на какой-нибудь из его буровых...

В поезд я сунулся уже на ходу и теперь не стал искать свой купированный вагон, а остался в плацкартном и лег, согнувшись, на боковую полку.

— Длинный... Плохо! — поцокал пожилой хлопкороб. Плотный, с обстриженной под машинку седой головой, он сидел, подвернув под себя ногу в белом шерстяном носке, и лепестками резал хорезмскую дыню. Прервав это занятие, он что-то сказал по-своему расположившемуся против него чернявому молодому джигиту и показал на меня глазами. Тот, вскочив как на пожаре, охотно, с веселой готовностью свернул трубою постель. Энергично мы поменялись местами.

— Давай кушай! — сказал мне пожилой.

Я снял пиджак, бросил на колени поездное полотенце и взялся за дыню.

Старик плохо говорил по-русски, но все же вскоре я выяснил, что передо мной сидит перс, бывший раб. Я поискал некий, что ли, знак, но лишь невозмутимость и чувство собственного достоинства были написаны на его широком, изрытом оспой лице. Хранитель воды в бытность свою рабом, он и сейчас был ирригатором, и на мой нелепый вопрос, что же для него изменилось, сказал:

— Тогда голова рубили, а сейчас голова не рубят. — Он покачал похожей на белый репей головой. — Нет.

И столько удовлетворения было в его словах, что я невольно поежился.

 

3

Ночью я сошел с поезда, меня встретили, и уже в десять утра я улетал на арендованном нефтеразведочным трестом самолетике, так и не успев разобраться, где же я на сей раз побывал. Судя по всему, это была какая-то железнодорожная станция, на которой дислоцировалась часть административно-хозяйственных подразделений треста. Сам же трест, в состав которого входила экспедиция Георгия Васильевича Сашко, находился в другой республике и интересовал меня меньше всего.

Ночь была холодная, с обильной росой, а теперь весь горизонт облегла какая-то лиловая мгла. Под взлетающим самолетом, тряся горбами, бежали, все убыстряя ход, два верблюда. Самолет настиг их, они отшатнулись, повернув головы, посмотрели, сколько же им зря пришлось пробежать. Там, куда они взирали, на краю травяного поля, осталась кучка людей, среди которых выделялся встретивший меня и отправивший в полет начальник базы обеспечения Солтан Улжанович, с сединой в черных волосах, внушительный, с ханскими повадками человек. Своими ответами на его осторожные, но целенаправленные вопросы я внушил ему такое почтение, что он щедрым жестом отдал в мое распоряжение самолет.

Утомленные отгульными днями, в «моем» самолете возвращались к месту работы буровики. Пристегнувшись к сиденьям, они тотчас же задремали. В иллюминаторы была видна Амударья. Песок крылом уходил под ее ярко-зеленую воду. К устью разбираемая на полив река все более слабела, превращаясь в цепь слюдяных слепящих озер.

Сидящая возле пилотской кабины спиной ко мне девушка обернулась и посмотрела на меня с беззвучным смехом. Выражение моего лица, должно быть, стало таким, что девушка от восторга всплеснула руками. В джинсах, в ковбойке с закатанными рукавами, в громадных, очень идущих ей светозащитных очках, она отличалась той строгой, резкой красотою, в соседстве с которой сразу же убивается красота других. Я бы сказал, что это была беспощадная красота. Змеиная гибкость молодого, тренированного, напряженного тела. Небольшая голова с выпуклым «умным» затылком. Узость смуглого, с высокими скулами, горбоносого, большеглазого, со смеющимся ртом лица. И еще — некая пренебрежительность, затаившаяся в дрожании ярких губ. Это была Ольга, дочь разыскиваемого мною Василия Павловича Курулина.

— Ну, вот мы и встретились. — Она гибко подошла и села рядом. — А я очень, очень, очень рада! — сказала она. — А вы? — На губах ее задрожал откровенно пренебрежительный смех.

У меня было ощущение, что жизнь разрешилась. Все, оказывается, было не зря: одиночество, выпавшие из памяти годы, дни, когда казалось, что незачем жить. Все вынес, вытерпел и — получил! Немыслимое, чего и не ждал!.. Да и как ждать было, когда я и не подозревал, что «это» есть?! Я знал ее беспокойным ребенком, вздорной тощенькой студенткой, но эту большеглазую женщину видел я впервые! Увидев ее, я вообще как бы впервые увидел женщину! И это родило у меня ощущение оставленной позади пустоты. Все, что я видел раньше, была, оказывается, пустая порода, и вот теперь, был найден драгоценный металл.

Беспомощно смотрел я на это внезапно явившееся передо мной светоносное лицо, на котором как-то особенно, до невыносимой сладостной боли трогали две морщиночки, скорбно обсекавшие рот.

— Ну что ж, я рад, что вы совершили эту глупость.

— Глупость? — Лицо ее зажглось смехом. — Вы полагаете, что, услышав ваш телефонный крик о поездке в Среднюю Азию, я тотчас бросилась вслед за вами?.. Однако! — Она помолчала, глядя на меня с беззвучным смехом. — Но, глупенький вы мой! Я геолог, без пяти минут кандидат наук. Наш НИИ Геологоразведки и выдвинул тему, которую реализует Сашко. Так что, почему я здесь, догадаться можно. А вот почему здесь вы? Соскучились? Засиделись? Утомились столичной жизнью?

— Об этом я уже вам доложил: ищу вашего отца — Курулина Василия Павловича!

— А вот сердиться не надо! — сказала она дрожащими от смеха губами. — Зачем вы его ищете? Попросить прощения?.. Так он вас давно простил. Но неужели вы самостоятельно не можете догадаться, что единственное, что для него нежелательно, — это с вами встречаться?!

— Где он?

— Да! Где? — сказала она с пренебрежительным смехом. — А я вас тоже, между прочим, простила! — Она накрыла мою руку своей маленькой теплой ладонью — Только не надо о том, что было. Ладно? — попросила она, приблизив глаза.

Уже видна была черная лента чинка — 70 — 100-метровой высоты обрыва, что от Кара-Богаза до Аральского моря петлей охватывает плато Устюрт — кремнистую полупустыню, которая, словно громадное блюдо пепла, серо надвигалась на нас. С правого борта свежо просияло Аральское море. Над его тончайшей яркой синевою громадно стояли многоэтажные белые облака.

— Вы посмотрите, какие краски! — воскликнула Ольга. Притиснувшись к иллюминатору, она прижалась волосами к моей щеке.

— Хочу сказать, что и по сей день я не вижу причины раскаиваться. Пять лет назад я поступил как должно. Вы понимаете? Как должно! Именно этот принцип — как должно! — был всегда моим главным...

— Не будьте занудой! — вскричала Ольга. — Вы видели, какое море?! Прилетим — бросайте ваш чемодан и айда купаться! Заплывем далеко-далеко...

Из-под крыла вышли шиферные крыши поселка Пионерский. Во мне стояло предощущение главного в жизни. Какого-то окончательного ее разрешения.

Самолет стукнулся колесами, еще стукнулся, заклепки противоположного борта вдруг бросились на меня. Я почувствовал, как беспощадно меня ударило. Как в стоп-кадре, я увидел вскинувшийся салон самолета, какие-то вспухшие серые клубы. И больше я ничего не видел.

 

1

— Ну, здравствуйте! — Неслышно войдя в мою комнату, Ольга прислонилась к косяку и сплела на груди руки.

— Ну, здравствуйте, — сказал я с койки.

— Болеете? Или симулируете? — спросила она с «курулинской» смутной улыбкой.

Общение с Ольгой всегда требовало каких-то лишних, чрезвычайных внутренних усилий. Она раздражала и даже пугала отсутствием снисходительности. Она оценивала человека не в соотношении с рядом ходящими, несовершенными и взаимно снисходительными людьми, а в соотношении с каким-то высоким, известным ей одной идеалом. Во мне поднималась тяжелая злоба, когда я слышал ее легкий пренебрежительный смех.

— Как же вы так, а? — с улыбкой, замедленно говорила она. — Неосторожно!.. Всем ничего. Разве что в пыли перепачкались. А вы в шрамах! На койке! Знаменитый доктор к вам, говорят, из Ташкента летит... Врут? — Она смотрела на меня пристально, с дрожащими от смеха губами. — Нелепый вы все-таки человек.

Единственный из летящих в самолете, я забыл привязаться ремнем и, когда машина на посадке попала колесом в замытую лессовой пылью яму, врезался в противоположный борт фюзеляжа. Из этого фактика она и пыталась теперь вывести некий лежащий в моей основе закон.

— Вы обнаружили во мне один, но такой большой недостаток, который перечеркивает все мои достоинства? — изобразила она беспокойство.

— Возможно.

— И какой же?

— Отсутствие милосердия.

Она закусила губу. Опустив голову, она с тем видом, с каким уходят рыдать, порывисто вышла. И тут же со звонким смехом вкатила никелированную тележку, на которой центральное место занимала белая отварная курица. А вокруг нее аппетитно были разложены на тарелочках баклажанная икра, нарезанный сыр, твердокопченая колбаса, еще что-то непонятное и разваленный на красные ломти арбуз.

С озабоченным видом Ольга села ко мне на койку, взяла в руки миску какой-то желтоватой простокваши и приготовилась меня с ложки кормить.

Только что озлобленный, я постыдно и жарко растрогался. Я отобрал миску, сел на койке и, пересиливая себя, стал есть.

— Постарел-то как! — сидя на койке, сказала она сама себе. — Господи, а ведь как я в вас была влюблена! — Она покачала головой и задумалась.

— Ну теперь-то это, слава богу, прошло?

— Да, — сказала она. — Прошло. — Она усмехнулась. — Я, главное, — за вас беспокоюсь!

«За меня тоже нечего беспокоиться», — подумал я. Она была «чужая», — вот каким был для меня ее главный признак. Она была мне более чужая, чем просто любой чужой человек.

— Вы же знаете, как я вас люблю, Ольга!

— Зачем издеваться?! — Она заплакала, но тут же вытерла слезы, улыбнулась. — Вы думаете, просто было поймать тут для вас курицу?! — сказала она капризно. Вздохнула. — Пойду работать!

В окно я увидел, как она идет к конторе экспедиции, — вскинув голову, оскорбленно.

 

2

Запаниковал Солтан Улжанович, вызвал меня по связи. Я кое-как перешел улицу, стал шутить, примостившись к рации, сказал, что для журналиста происшествие — хлеб, высмеял его предложение вывезти меня вертолетом, сказал: все! привет! еду на буровые! И тут меня снова стало тошнить. Вышел из конторы экспедиции и упал на заборчик грудью. Сотрясение мозга, что ли?

Как во сне, дотащился, лег.

— Зачем лежишь? — Распахнув дверь, в проеме стоял местный охотник Имангельды. В коротких красных телячьих сапожках, с наборным ремешком на узкой талии, стройный, широкий в плечах, Имангельды производил впечатление царственной своей осанкой. Врожденное благородство было в чертах его резкого, как бы вставленного в узкий кант бородки, лица. — Помирать будешь?

— Нет! — вырванный из бредового забытья, дико отперся я.

— Тогда вставай! Хочу тебя лечить.

Выставив ногу, сложив высоко на груди руки, Имангельды бесстрастно понаблюдал за тем, как я обуваюсь, и, ничего не сказав, вышел. Хватаясь за стену, я вышел за ним. За стандартным, ничего не ограждающим палисадником стоял его мотоцикл.

Поселок Пионерский представлял собой, собственно, одну улицу. Мы проехали между двумя порядками типовых двухквартирных коттеджей, мимо используемой как радиоантенна буровой вышки, мимо схваченного расчалками «моего» самолета, в лицо ударил горячий ветер, под колеса бросилась покрытая разводьями кустарниковой травы пустыня, я ухватился за скобу коляски — и тут мы приехали.

— «Черный юрта» название, — сказал Имангельды, направляя мотоцикл по идущей вниз корявой рытвине.

Мы съехали на галечное дно неглубокого ущелья. Вздымающиеся со всех сторон глинистые отвесные обрывы оставили нам лишь огромный лоскут неба и затканное слепыми иглами солнце. Ущелье было с плоским дном, примерно двухкилометровой длины и формой походило на галошу. С носка галоши сполз язык песка, погребший под собой пятнадцатиметровые обрывы. Мы с Имангельды стояли как раз в том месте, где он остановился. Имангельды сказал, что перед нами оазис.

— Где оазис? — спросил я, щурясь от сухого галечного блеска.

Имангельды содрал сапогом длинную верхушку песчаного бугорка и обнажил белый ствол бывшего дерева.

— А вот!

Я снова глянул вдоль ущелья и теперь заметил сотни таких бугорков. Еще я заметил на галечном дне галоши гряды, свидетельствующие о том, что здесь некогда струилась вода.

— Мой отец делал оазис, — сказал Имангельды. — А я теперь костер из его труд делаю, шашлык хочу кушать... — выпрямившись, вскинув голову, Имангельды посмотрел на убегающие вдаль песчаные бугорки. — Дрова отца хорошо горят.

Он сказал это безо всякой интонации. Я сам должен был наполнить горечью его слова.

— В 1957 году оползень сошел, долина умер. Отец на это посмотрел — не захотел дальше жить.

Он показал мне осыпавшийся глинобитный дом на уступе ущелья.

— Дом моего отца, — сказал Имангельды.

От жары я совсем расклеился, мозг ломило, и в глазах сыпалась какая-то слюда. Потом я ощутил словно бы прикосновение прохладной материнской ладони, в глазах протаяло, я услышал шелест листвы, журчанье воды, и мне показалось, что прохладное ласковое Подмосковье приняло мое скорбящее тело... Я очнулся и увидел, что не в Подмосковье — здесь, в кремнистой, сухо посверкивающей, шуршащей песком пустыне, шумят листья и журчит, растекаясь, голубая вода. За отрогом, на котором стояли останки дома отца Имангельды, открывалось длинное голубое озеро, убегающее вдоль глинистого сухого обрыва. И, в свою очередь, прижимаясь к нему, уходил в даль каньона молодой сильный оазис: яблони, грушевые, персиковые, гранатовые, сливовые деревья, урюк, акация и тутовник лениво шелестели, словно пересчитывали свои листья. Под деревьями чугунным узором лежала тяжелая черная тень.

У меня было одно желание — лечь в эту тень и закрыть глаза. Но Имангельды бессердечно потащил меня вверх по языку песка, по пути отвечая на мои механические вопросы. Оказалось, вовсе не он продолжил, возродив, дело своего отца («Глупый был. Совсем не ходил сюда. Думал, зачем? Не мог! — Имангельды подумал и жестоко поправил себя: — Не хотел!»), а главный бухгалтер экспедиции Краснощеков, бывший боец Железной дивизии, старик, инвалид. Будучи уже в преклонном возрасте, с протезом вместо одной ноги, он в одиночку начал возрождать оазис. Выпросил в экспедиции экскаватор «Беларусь», на вахтовом самолете привез саженцы, навозил тачкой — и это на протезе! при застойном сорокаградусном зное! — плодородный пухляк, ту самую, похожую на цемент, лессовую пыль, в которую ухнул наш самолет. Вся его зарплата, а затем пенсия, силы, остаток жизни ушли в этот крепко поднявшийся сад.

Мы взошли на песчаный оползень и пошли по ложбинке, с которой неприметно начиналось ущелье. Вокруг были косматые заросли верблюжьей колючки, сухой и желтой. Местами эти идущие грядами заросли были буйно зелены.

— Зелень — значит, есть вода, — сказал Имангельды. — Сель закрыл глаза родников. Но он не умер, а живет глубоко земля. Ждет, когда ему откроют глаза.

Прорытые экскаватором поисковые траншеи просекали заросли верблюжьей колючки. Мы подошли к роднику и остановились. Хрустальный пульсирующий пузырь сильно выбивающейся воды смотрел на нас с Имангельды, как огромный глаз. Время от времени он становился пристальным и темнел. В его корневом серебряном токе восходили, вспыхивали и опускались к краям искры. Сама вечность своим выпученным темным глазом смотрела, уставившись, на тебя.

Семнадцать обустроенных «хаузами» родников были собраны по трубам в «котаж», который голубел внизу изогнутым саблей озером. Мы с Имангельды вновь спустились к нему. От тошноты и слабости мне казалось, что я плыву.

— Устал немножко?.. Вот и хорошо. Отдыхай! — сказал Имангельды, подводя меня к «сури» — поднятому над землей и застланному стеганым красным одеялом помосту, на который я, взобравшись, не мешкая лег, с облегчением закрыл глаза и услышал, как умиротворяюще журчит приходящая из родников вода. По лицу ходила тень раскинувшегося над помостом ореха. Охотник и профессиональный сборщик лекарственных растений, Имангельды ходил своим неслышным шагом от сарайчика, где сушились собранные им травы, к жаровне, рассказывая мне и себе о том, как к нему во сне стал приходить отец. Отец молчал и не приходил, и когда Имангельды вырос и стал охотником, и когда Краснощеков начал возрождать оазис, и когда Краснощекова не стало и оазис снова стал погибать. Он во сне явился Имангельды, когда тот затосковал, видя погибающий оазис, и понял, что пришел его черед. Он ничего не говорил, а только, сказал Имангельды, кивал ему головой.

Имангельды дал мне выпить какой-то коричневый горчайший настой, намазал стянутый скобками шрам на лице и набухший кровоподтек на бедре черной, с красным отливом, смолою, сообщив, что наскреб это зелье в расщелинах скал, в горах.

— Спи! — сказал Имангельды, и я уснул, хотя все так же слышал плеск воды, шелест листвы и голос возящегося у жаровни и беседующего с самим собой Имангельды. Я увидел приближающееся лицо кивающего мне отца и увидел, что это мой отец. Мы шли с ним по набережной, на которую празднично выхлестывало море. Вероятно, это была Одесса, где мы отдыхали летом 1941 года и где я видел отца в последний раз. В первые же часы войны он уехал в Таллин, где стоял его эсминец. И я увидел во сне, как он удаляется, кивая мне головой. Потянуло гарью, клубы копоти скатывались под насыпь. Я увидел, как горит наш эшелон, вспомнил, что мы победили, заплакал и проснулся в слезах.

Страшно хотелось есть. Я сел на помосте. Солнце ушло из ущелья. Перед жаровней сидел задумавшись и трогал угли палкой Имангельды.

 

3

Вечером мы сидели на ковре в его доме и, подставляя ладонь, таскали из блюда сочащуюся соком баранину.

— Десять баран держу, — замедленно, веско говорил Имангельды. — Зачем нам баран нужен?.. Если помрет кто — помощь надо: веду баран. Или свадьба брата: веду баран.

Сидящий слева от меня председатель поссовета и сидящий справа от меня завмаг, оба вдвое старше Имангельды, из уважения к нему перестали есть и, выслушав, одобрительно покивали мне головами.

— Арал — богатство очень большой. Ондатра руками можно поймать. Еще что есть?.. Сазан есть, судак есть, сом, змееголовка, лещ... Вон сколько есть! — Имангельды посмотрел на меня. Царственно спокойно и строго было его смуглое молодое лицо. — Однако, Дарью (так он называл Амударью) шибко на полив разбирают: рис, хлопок, туда-сюда... Где ондатра ловили, где рыбка ловили, машины ездют. Море уходит на семь метров в год. Совсем пропал жизнь аральский.

— Пропал... Пропал... — покивали справа и слева.

— Однако, хорошо живем, — сказал Имангельды.

— Хорошо, однако... Хорошо, — покивали справа и слева.

— Раньше мы государство кормил. А теперь нас государство кормит. Самолетом мясо, рыбу привозит. Зачем так?.. Человек сам должен мало есть, а другим много давать. — Имангельды посмотрел на меня вопросительно.

— Так, так, — покивали его соплеменники.

— Ты зачем приехал? — спросил меня Имангельды. — Наша экспедиция журнал писать? — Он неодобрительно поцокал языком. — Люди хорошие, хорошо работают — зачем беспокоить?.. Давай думай, как Аральский море спасать!

Мы напряженно помолчали. Что я мог ему ответить? Что экология — не моя тема? Что этими делами, и с успехом, занимаются другие? Что мой конек — экстремальная ситуация?.. Но разве не об экстремальной ситуации и толковал он мне?!

— Ты большой человек, нет? — спросил Имангельды, так и не дождавшись от меня ответа. — Если большой, давай большой дело делай!.. Не трать время пустяк, зачем?.. Я тебя вылечил? — Он потянулся, достал квадратное зеркало и показал мне мое лицо, на котором еще утром сочащийся сукровицей, развороченный шрам превратился в беловатый, крепко спаянный шов, кое-где поблескивающий молодой кожей. — Теперь ты давай меня вылечи! — Он приложил к груди узкую смуглую ладонь. — За Арал сердце болит.

— Аральский море воды просит, — сказал председатель поссовета.

— Просит, просит, — покивал завмаг.

— Не только рыбка есть, — полагая, что не убедил меня, сказал Имангельды. — А баран? а сайгак? а кабан? а джейран?

— Самый знаменитый охотник, — глазами показав на Имангельды, сообщил, склонившись ко мне, председатель поссовета.

Имангельды благосклонно кивнул.

— Лучший охотник за месяц шесть лис может ловить. А я столько, лис поймаю за день.

— Так, так, — покивали мне сотрапезники.

— Прошлый сезон — с пятнадцатого октября до десятого февраля — сто пятьдесят лис сдал.

— Богатый был, — сказал мне завмаг.

— Теперь совсем бедный стал, — кивнул председатель. — Сад спасает. Тачкой пыль возит. Кому нужен сад?

— Человек посадил. Как можно, чтоб пропало?— помедлив, спросил Имангельды.

Гости вежливо помолчали, но в их молчании явно читалось: «А как можно изо дня в день заниматься делом, которое никому не нужно и за которое никто не платит?!» Но такого вопроса, чувствовалось, они не смеют задать Имангельды.

Старуха подала кувшин, мы ополоснули пальцы, и, выходя первым, я споткнулся и, уже падая, успел перепрыгнуть через тело молодой женщины, лежащей в темноте у входа в дом. Имангельды и за ним те двое молча переступили через лежащую. Она была в светлом платье, лицо ее спрятано было в пыли. Председатель поссовета толкнул меня локтем, чтобы я помалкивал: это была жена Имангельды. Он уже живописал мне, как Имангельды гнал ее бичом из поселка. Не простил ей сына, которого она не сумела спасти. А было так: утром мальчик стал одеваться, и забравшийся в сапожок скорпион ударил его. Но разве ж жена охотника не знала, что надо мгновенно схватить скорпиона и втереть его зеленоватую массу в ранку, в место укуса? Как же не знать ей было, когда Имангельды этот страшноватый, но целительный опыт проделывал постоянно, собираясь спускаться с чинка в заросшие кустами расщелины, кишащие.скорпионами. Он сажал на ладонь скорпиона и, дождавшись, когда тот трижды стукнет, втирал скорпионье тело в ранку. Поломает, покорежит судорогой — и, пожалуйста, ты защищен. А жена, побоявшись взять в руки ядовитую тварь, побежала с сыном из дальней юрты: не донесла... Вернувшийся с охоты Имангельды выгнал жену в пустыню. Она ушла неизвестно куда и вот через месяц возникла лежащей у порога в пыли. И охотник молча через нее перешагнул...

Не знаю, что мог видеть в такой тьме Имангельды, но, сжав мой локоть, он уверенно вел меня между налепившимися к центральной улице поселка самодеятельными домами. Стуча сапогами, легко шли за ним двое других.

Ничуть не изменив тона, Имангельды продолжал рассказывать мне об охоте, и, в частности, о том, как охотится он на волков. Я узнал, что капкан цепью крепится к якорю, который и волочится за попавшимся зверем, не давая ему убежать. Причем жестко крепить якорь нельзя, а то волк отгрызет себе ногу. И вот, подкатив на мотоцикле, Имангельды идет на волка: в левой руке халат, в правой палка. Волк, имея некоторую свободу действий, бросается на охотника. И Имангельды, сунув ему левую, обмотанную халатом, руку в пасть, правой бьет его палкой по носу, чтобы «шкура драгоценный был». Я попросил его, и Имангельды благосклонно согласился взять меня на охоту.

— Смелый человек! Хорошо! — сказал он. — Немножко уметь надо, но ничего. Если она на тебя бросится, я ее застрелю.

— Кто «она»?

— Волк.

Меня слегка передернуло. Честно говоря, я полагал, что буду участвовать в схватке с волком как наблюдатель.

Трезвый человек — рука твердый, — одобрительно сказал в темноте Имангельды. — А пьяница нельзя. Смерть!

Я понял причину уважительно-сдержанного отношения к нему окружающих. Имангельды был воинствующим носителем пугающе высокой, так сказать, идеальной нравственности. Расположение такого человека мне, разумеется, льстило. Но его незаслуженное мною одобрение внезапно напомнило мне, что в пустом доме меня ожидает Ольга. Взволновалось и замутилось в душе. Нет, так дальше не могло продолжаться. Я просто обязан был внести определенность в отношения с Ольгой. Разорвать это вновь образовавшееся силовое поле. Поговорить как со взрослой женщиной. Твердо отмежеваться. Я спросил Имангельды, где можно достать вина. Имангельды несколько шагов прошел молча, затем весьма недружелюбно развернул меня в обратную сторону, гортанно сказал что-то шедшим за ним. Те тоже повернули и пошли впереди. Чиркнула спичка, завмаг отомкнул замок, я оказался перед штабелем ящиков, из ячеек которых торчали с налипшими на них опилками бутылки какого-то жуткого портвейна. «A-а, ладно!» Я две штуки вынул и расплатился. За мной с величественным презрением наблюдал прислонившийся к косяку Имангельды.

Он снова крепко взял меня за локоть, и мы двинулись в толще тьмы.

— Пьяница хуже собаки, —сказал он, длительно помолчав.

— Это верно.

Чувствовалось, что он думает.

— Я на мотоцикле три года езжу. Пьяница за один день бы его разбил, — сказал он с вопросительной интонацией.

Я согласился.

— Это точно.

Имангельды обрадовался, дружелюбно выхватил у меня бутылку, и из тьмы тотчас раздался хрусткий сырой шлепок.

— Эй, эй! — вскричал я, спасая вторую.

Я ему чем-то понравился, и он уже чувствовал за меня ответственность.

— Товарища хочешь угостить, может быть? — спросил он с наивной надеждой.

Мне даже стало как-то зябко от этой заботливости.

— Ну да! Товарища.

— Плохо. Но ничего, — обрадовался Имангельды. Он ослабил пальцы, стиснувшие мой локоть.

— Женщину.

— Э-э-э! — сказал Имангельды — Плохо. Зачем поить будешь? Жена есть?

— Нет.

— Плохо, плохо, — сказал Имангельды. — Не надо плохо делать. Зачем?

— Я не буду плохо делать.

— Не делай, ладно?

— Ладно.

Имангельды доверчиво пожал мой локоть. Мы стояли уже возле дома приезжих. В стороне Арала было чуть посветлее. Море подсвечивало снизу днища стоящих над ним белых громад.

 

4

Ольга, стиснув руками плечи, ходила по просторной кухне. Достав из казенного серванта фужеры, я откупорил бутылку. Ольга как-то походя ее подхватила и остановилась у раковины, выливая портвейн. Бутылку она бросила в мусорное ведро.

— А я вас ждала, — сказала она, снова зябко обхватив плечи. — Зачем вы принесли это ужасное вино? — Она улыбнулась, села и тронула мою руку. — Где тот Лешка Бочуга, о котором я слышала всякие россказни?!. Может, его и не было? Может, все это выдумки?

— Ольга, почему вы не выходите замуж?

— Интересный вопрос! — Смешок, улыбка... — Старые неприятны, а молодые глупы... — может быть так?

Мне не понравилось, как она на меня смотрит.

— Никто не любит?

— Никто! — сказала она с мерзлой улыбкой. Посидела, похлопывая ладонью по столу, и вышла. Со скрипом захлопнулась в ее комнату дверь.

Так. Ладно!.. Я пошел ночевать. Лег, вынув из чемодана роман Томаса Манна «Иосиф и его братья», который уже два года возил по командировкам. Слепила с потолка голая лампочка, три пустые койки лезли в глаза, и никак было не настроиться на теплоту восприятия мира Иосифом, который был, вероятно, первым, кто выплыл из тумана родового сознания и заметил свою отдельность.

Пересилив себя, я встал, выключил свет, лег, почти тотчас уснул и во сне увидел колодец в теплой ночи и отражающиеся в нем крупные звезды. Этот колодец со звездами стало вдруг заваливать тяжелым черным дымом. Колодец превратился в бомбовую воронку. С забитым и остановившимся дыханием я полез из этой воняющей взрывчаткой, заваливаемой дымом, свежеразвороченной бомбой ямы, всем судорожно рванувшимся наверх существом поняв, что персональный смысл жизни — сохранить жизнь и быть живым.

Я вылез из воронки и увидел, как смачно, жирно, жарко, скатывая клубы дыма под насыпь, горит наш эшелон. В траве ползали и кричали раненые. Их заваливало дымом. Я снова судорожно поискал маму и четырехлетнюю сестренку Алю, но их снова нигде не было: ни среди кричащих, ни среди неловко и молчаливо лежащих. Лежащие все были женщины в отпускных нарядных платьях и так же празднично одетые дети. Под ярким утренним солнцем это напоминало уснувший пикник.

То, что было, было невозможно, но все-таки это было. Я сунулся к спрятавшейся в траве девочке, которая белым бантом и платьицем и белыми носочками на загорелых ножках показалась мне похожей на Алю, и отпрыгнул, когда разглядел, что у нее нет головы...

Задыхаясь от валящего с насыпи смрада, я проснулся, отодвинул вместе со стулом полную окурков пепельницу, вытер слезы и снова уснул. И тотчас в меня вцепилась Аля. Это было уже на станции, куда я не помню как попал. Не то что не помню сейчас, забыл, — не помнил и тогда, в 1941 году. Станцию бомбили, и Аля сидела в яме, в которую я скатился. Она молча и страшно впилась в мою одежду руками и только тряслась. От ужаса она разучилась говорить.

Потом, пылающая в жару, с запекшимися белыми губами Аля лежала на затоптанном полу, у стены, в забитом беженцами вокзале. У меня одно было на уме: надо ее напоить. Но как? Как?! С замиранием сердца я взирал на привязанную к пустому баку жестяную кружку. Но не мог же я ее украсть?! И оттого, что я не мог ее украсть, я чувствовал себя дрянью, выродком. Я просто свихнулся на этой кружке. Кружка не отпускала мой взгляд. Истерзанный ею, я бросился за пути и стал метаться за пакгаузами по кукурузе, скуля и отчетливо понимая, что уж здесь-то и подавно нет никакой воды. Но что-то делать было нужно — хотя бы вот так истерично метаться по кукурузному полю. Лишь бы не видеть лежащее на заплеванном полу беспомощное Алино тельце. Я был раздавлен свалившейся на меня впервые в жизни — и сразу такой! — ответственностью. Нет, не сохранить свою жизнь и жить, а сохранить жизнь другого. Вот что надо для того, чтобы жить! Я кинулся назад через рельсы, но Али там, у стены, в углу, уже не было. Я никогда не видел более пустого места. Я почувствовал, как ужас вырвал из меня мою душу.

Я молча лазал по окнам инфекционного барака, куда санитары унесли мою сестричку. Вышла женщина в белом халате.

— Тебе чего, мальчик?..

Выслушала, ушла, вернулась:

— Мальчик, твоей сестры больше нет... Ты бы шел себе, мальчик!

Ощущение пустоты стало таким невыносимым, что я проснулся, увидел сидящую посреди комнаты на табуретке Ольгу и немного успокоился. В темноте белело ее лицо и подложенные под подбородок руки. «Вот и все! Больше ничего не надо. Чтобы человек был жив и вот так вот сидел», — с облегчением смутно подумал я, странным образом совмещая Алю и Ольгу. И, как мне показалось, сразу вслед за этой мыслью проснулся от одиночества. Посреди комнаты стояла табуретка. Ольги не было. Брезжил рассвет.

Я сходил на кухню, попил воды и вышел из дома. Было серо, зябко. Из-за Арала лезла краюха солнца. На крыльях «моего» самолета сверкала роса. Я вышел за поселок и обнаружил, что устье ущелья, в котором мы были вчера с Имангельды, рядом. Очевидно, он прокатил меня вокруг каньона, только во вчерашнем своем состоянии я не в силах был это воспринять.

По ровному месту, а затем вниз, по языку селя, были проложены доски, и мускулистая коренастая молодая деваха катала по ним тачку с пухляком. Она была в белом праздничном шелковом платье. Пыль стекала с ее лакированных черных туфель. Судя по всему, это была валявшаяся вчера ночью под дверями охотника изгнанная и вернувшаяся жена Имангельды.

Я подошел ближе. Она свезла вниз пухляк, поднялась с пустой тачкой, и я ахнул. Это была та самая поездная девица с синяком под глазом. Она прошла рядом, не пожелав узнать меня.

Я не услышал шагов и вздрогнул, когда из сумрака вышел Имангельды. Длинный бич, стекая с короткой толстой рукояти, полз за ним по пыли. Не поздоровавшись и даже не взглянув, охотник неслышно прошел мимо меня и остановился перед женой. Она бросила повалившуюся набок тачку и выпрямилась. Так они стояли друг перед другом, и я молил бога, чтобы он не начал бить ее на моих глазах.

Имангельды стоял в размышлении.

Женщина судорожно схватилась за тачку, бегом покатила ее, рьяно наполнила, орудуя лопатой, бегом понеслась обратно и, пробегая сгорбленно мимо Имангельды, вдруг выпустила сразу же опрокинувшуюся тачку, бросилась, веря и не веря в прощение, к мужу и припала к его коленям лицом.

Имангельды постоял задумчиво. Затем тронул рукояткой бича затылок женщины:

— Можешь возить.

Я был подавлен тем, с каким радостным и яростным порывом бросилась к тачке женщина. Казалось, сама жизнь ее осуществилась, нашла отнятый смысл.

Имангельды неслышно подошел ко мне.

— Плохо, кажется, сделал.

— Хорошо. Очень хорошо, Имангельды!

Темно стояла вода в глубине ущелья. Вдоль воды длинным валом темнели деревья. Но много было еще сухого галечного простора. И по нему рядами шли ямы, вырытые под осеннюю посадку Имангельды.

 

5

Как радостно чувствовать себя здоровым!.. Этим же утром я уехал на буровую Кабанбай. Она была ближе всего к поселку и стояла на берегу моря.

...Сквозь пот, заливающий лицо, я уже смутно видел поднимающиеся в наше поднебесье трубы; толкнул очередную изо всех сил, замкнул, и тут Иван хлопнул меня по плечу:

— Хорош, Алексей Владимирович! Отдыхай.

С облегчением я уступил ему рабочее место, разогнулся, вытер подолом рубашки лицо, подставил голую мокрую грудь потянувшему с моря ветру. Чего еще желать человеку?! Какое из наслаждений может сравниться с этим блаженством, когда отвалился на пределе изнеможения, рабочей боли, сладостно замер и... Все! Фу-у! Ничего больше не надо. Ну, быть может, — глоток воды.

Иван протянул мне флягу:

— Попей!

Он справлял работу верхового без видимого усилия. Массивный, мясистый, несмотря на молодость, уже слегка обвисший, толкал трубы бугристыми толстыми руками, и лицо его сохраняло всегдашнюю доброжелательность и внутренний покой.

С верхней площадки буровой, где мы работали, на три стороны была видна полупустыня, покрытая как бы разводьями мха — низкорослой, синеватого цвета кустарниковой травой, а на четвертую сторону — море. Первозданной синевы, яркое, чистое... С высоты казалось, что оно становится дыбом. Почти под нами плато кончалось и падало вниз восьмидесятиметровым обрывом. Под ним виднелась полоска чистейшего, посверкивающего ракушками, белого песка. На песок была вытащена плоскодонка Ивана, кое-как сколоченная из привезенных на самолете досок.

С платформы разбойно свистнули, оповестив нас: все! Плеть поднята! Мы с Иваном, перегнувшись через ограждение, посмотрели вниз, на каски склонившихся над керном геологов, которые осматривали и обнюхивали поднятый с четырех тысяч пятисот метров, из глубин перматриаса образец грунта. Среди профессионально любопытствующих мыкался и Дима Французов, на днях назначенный старшим механиком экспедиции, взволнованный этим и напряженно, даже испуганно, всматривающийся, вслушивающийся во все происходящее в экспедиции. Этот хрупкий и миловидный мальчик был новым приятелем Ивана. А старым приятелем Ивана оказался я. И Курулин, и я, и Иван, — мы все трое были с Волги, из Воскресенского затона. Но Иван был на двадцать лет моложе меня, так что я познакомился с ним только в свой последний приезд в затон, пять лет назад. Он там был «своим человеком» Курулина.

Когда я столкнулся с Иваном здесь, на буровой Кабанбай, то еле удержался от смеха: уж больно здоровенная веха встретилась на моем пути к Курулину, которого я, можно считать, нашел.

Поблаженствовав под душем, я оделся в свое, представительское: замшевые, молочного цвета, туфли, модный светлый костюм, — пусть встречают по одежке, ум демонстрировать мы пока подождем. Иван и Дима Французов отдыхали в тени за вагончиком, где на брезенте был развален арбуз.

— Садись, Алексей Владимирович, отдыхай! — Освобождая мне место, Иван с кряхтением подвинулся, колыхнувшись мускулисто-жирным, лезущим из распашонки телом. Руки его в предплечьях были нечеловечески, неприятно толсты. Громадные мышцы свисали мешками. Самостоятельно, казалось, дышал лежащий на брезенте живот. Коробящиеся мускулами плечи казались узкими. Бугрящаяся шея сужалась в срезанный скользкий затылок. Бесформенное, с толстыми чертами, малоподвижное лицо Ивана, как всегда, ничего не выражало. — Хорошо, Алексей Владимирович, а? — сказал он, прощупывая меня медвежьими глазками. — Климат хороший, море рядом, рыбка ловится... Говорят — «покорители пустыни», а мы тут, можно сказать, отдыхаем... Вот так, наверно, и должен человек жить!.. В свое удовольствие, верно? И чтоб деньги в это время в сберкассу помаленечку шли... — Посапыванием и движением выгоревших бровей Иван обозначил усмешку и возложил руку на плечи хрупкого Димы, отчего тот слегка перекосился. — Подтверждаешь мою мысль?

Дима страдальчески улыбнулся.

— Подтверждает! — шевельнул бровью Иван. — Наотдыхаю в пустынях тысяч десять, — сказал он в мою сторону, — построю где-нибудь в Минусинске дом...

— А в затон?

— А что теперь в затоне делать?! — спросил Иван с не понравившейся мне интонацией. — В Минусинске, знаешь, какие помидоры растут? — сказал он Диме, преувеличенной серьезностью интонации обозначая насмешку. — Вот с этот арбуз!.. Не верит, — сказал он мне. Протянул руку и помял Димино плечо. — Как же с тобою быть? — спросил Иван. — Тому, что я говорю, ты не веришь. Арбуз я купил, ты не ешь... Пренебрегаешь! — Иван с недоумением оглядел чистенькую фигурку Французова. — А ведь это я его сделал начальником, — сказал он мне. — Подкатились: «Ехай на курсы, будешь у нас старшим механиком». Шутники, а?.. «А вот, — говорю, — Дима. Какой из него работник? Давайте спишем его в начальники!» — Иван качнул мясистой лапой тонкое тело Французова и шевельнул в мою сторону бровью: дескать, какова шутка, а? —Дима едет, учится, прибывает. И выходит, что он теперь мой начальник. Как же так, Дима, а?.. Я тебя сделал ученым, и выходит — на свою шею? — Иван погрузил зубы в мякоть арбуза. — Из моих рук ничего не ешь, одеваться стал, как жених! — Он отбросил корку, растер ладонью арбузный сок по голой груди и посмотрел на море, которое лоснилось, подернутое солнечным легким жирком.

— Я же тебя просил!.. — сказал, опустив глаза, Французов.

— Ну, ну, ну, ну! — Иван обеспокоенно обхватил плечи Димы своей ручищей, притиснул его к себе, как обиженного ребенка. —А чего я такого сказал?.. «Одеваться стал, как жених». Ну и что? У нас каждый имеет право одеваться красиво!

— А вас тоже вдохновил наш эксперимент? — успокоившись и освободившись из объятий Ивана, стеснительно осведомился у меня Дима.

— «Вдохновил», а! — шевельнув бровью в сторону Димы, зычно сказал мне Иван. — Бурим, бурим — ни до чего добуриться не можем, а он все вдохновлен!

— Так вот и интересно знать, почему? — мило загоревшись, возразил Дима. — Геологи говорят, должна быть нефть, а нефти нет... Как же так?.. Может, геологи ошибаются?.. Говорят, ищем нефть неорганического происхождения. Но я все-таки не понимаю, из чего она тогда произошла... Теперь стали говорить о кочующей нефти. Так, может, она откочевала, а мы тут землю впустую дырявим...

— Ага, — сказал Иван. — Ее тут никогда не было, а потом она откочевала!

— Нет, я серьезно!

— Нам за погонные метры платят: знай бури и получай деньги! — шевельнул бровью Иван. — А его результат волнует! Какой же ты после этого начальник?

Тут я заметил, что затонская заваруха сказалась и на Иване. В нем появилась злость.

За буровой зафыркали машины геологов, и я вскочил, чтобы ехать с ними в поселок. Иван поймал меня за руку, и впечатление было такое, будто меня мягко схватил железный шкворень. Иван поднялся и ласково взял меня под локоть. Удивительно, что он был с меня ростом. А со стороны — человек-гора! Расширяющийся к бедрам, на коротких толстых ногах, он приводил в некоторое содрогание одним видом своей каменной силы. Он был чемпионом то ли республики, то ли страны по самбо, и я чувствовал какое-то даже удушие, когда представлял противника в его дремучих руках.

— Меня вот что интересует, — сказал Иван, ласково направляя меня в сторону моря. — Ну, надел ты, Алексей Владимирович, мое тряпье, залез на вышку, три часа за верхового потолкал трубы. И какой же ты из этого делаешь вывод?

— Что трубы тяжелые, — пошутил я.

— Так... «Что трубы тяжелые...» — Иван остановился, медленно опустил взгляд, как бы оценивая мой костюм, а затем быстро и колко вскинул глаза.

На веревке между вагончиками раскачивались черные вялящиеся усачи и стукались друг о друга.

Иван мягко сдавил мой локоть, и мы двинулись с ним к обрыву. Взяли в сторону от предупреждающего дощатого ограждения и вышли на край чинка, который стометровой корявой стеною отвесно падал вниз. С замиранием сердца я заглянул в пустоту. Далеко внизу игрушечно морщилось яркое зеленоватое море. Черным стручком виднелась лежащая на белой полосе песка Иванова плоскодонка. Ветер напирал в грудь.

— Я вот что хочу знать: ты зачем сюда приехал? — посапывая и поддерживая меня под локоть, спросил Иван.

— То есть как это — зачем?! По делу. — Я повернулся к нему лицом.

— По какому делу?

Мне не понравилось, каким тоном он со мной говорит.

— А что это, позвольте узнать, за вопросы?!

— А это вот какие вопросы... — медленно сказал Иван. — Ты уже раз, на Волге, Курулина погубил. Теперь сюда явился. Я тебя и спрашиваю: зачем?.. Не трубы же ты толкать приехал — к нему. Так ведь?

— Так.

— И рыщешь по буровым, я тоже думаю, не случайно.

— И это верно.

Он даже не толкнул, а тронул плечом мою грудь.

Мне показалось, что стала опрокидываться буровая вышка, к которой я стоял лицом. Обмершей и похолодевшей спиной я отчетливо увидел раскрывшуюся подо мной глубину, запекшиеся бугры, выступающие из стены чинка... Время остановилось, и в этой временной неподвижности я неторопливо и с любопытством всмотрелся в простоватое малоподвижное лицо бывшего чемпиона по самбо, надеясь на его реакцию, а также на то, что он еще не все мне сказал. Лицо его выражало внимательность, и это меня почти успокоило, оставив лишь тревогу за него, Ивана, — как он справится с тем, что ему предстоит?

— Ты зачем его преследуешь?! — спросил он, когда я оперся спиной на подставленную им твердую ладонь.

Мы постояли молча: он — вопросительно глядя на меня и уютно посапывая, а я — запрокинувшись над пропастью, чувству я хребтом его жесткую спасительную руку.

— Не надо, ладно? — попросил он, когда мы достаточно помолчали. — А то ведь... — Он на мгновение ослабил под моей спиною ладонь, и мое тело омерзительно ослабело от ужаса. — Хочешь, я тебе вяленой рыбки в Москву пришлю?

Он резко выпрямил меня, и я с облегчением отшагнул от обрыва.

— Я же должен был сказать, что «стоп! Не ходи дальше, Алексей Владимирович, опасно!» — вглядываясь в мое лицо, объяснил свои действия Иван.

Я плюнул и на неверных ногах пошел к буровой.

— Ты зря сердишься, — тупо ставя свои короткие тяжелые ноги, с трудом догнал меня Иван. — Курулин для меня как отец... Я себя-то никогда не давал в обиду. А — отца?.. Даты сам подумай, Алексей Владимирович. Да ты что!

— Я приехал вовсе не для того, чтобы делать Курулину неприятности! — сказал я резко.

— Верю! — Иван покряхтел и сжал мой локоть. — Ты, конечно, хочешь, как лучше. А получается, как хуже. Вот ведь в чем беда. Может, и не твоя тут вина, а все же лучше от тебя подальше. В затоне мы как старались?! А ты приехал и все развалил... А тут? Стране нужна нефть — мы ищем нефть! Мы молотим без простоев, и нам, пожалуйста, все: и деньги, и уважение. И нами довольны, и нам хорошо. И вдруг ты приезжаешь... Чем это снова кончится? Нам это надо?.. Нет.

Я остановился и выдернул свой локоть из железных пальцев Ивана.

— Я здесь в командировке, на работе. Тебе это ясно?!

— Мне это ясно, — сказал Иван. — Я это дело обдумал. Тебе написать надо? Так что ты о нас напишешь?! Это же слова только: «Эксперимент, эксперимент!» А на деле: пустые метры даем! Я тебе по секрету скажу: обмишурились наши ученые. Есть только то, что есть, — обычная нефть! А здесь ее нет. И все! — Иван положил мне на плечо тяжелую руку. — Я составил тебе программу — похвалишь меня потом!.. Значит, так: я организую тебе рыбалку, Имангельды организует тебе охоту. Затем главное: сажаю тебя в самолет, и ты летишь к моему другу Станиславу. Он начальник аварийно-спасательного отряда, глушит фонтаны, и там ты получаешь то, что тебе и надо, — нефть! Причем в самом живописном исполнении. У читателей потом встанут волосы дыбом!.. Ты видел, как фонтан выбрасывает буровую? Ревет — за километр говорить невозможно. Из ракетницы подпалят его — столб огня дыру прожигает в небе! И это же не просто тебе катастрофа. Это — ткнулись в месторождение! Народу богатство добыли! Со всех сторон — для тебя!.. Ну как? Ничего я придумал? — Иван дружески пожал мне локоть. — Я же тоже хочу, чтобы было у тебя все хорошо... А у нас что? Пустые метры!

На сияющем новом мотоцикле с коляской подъехал и развернулся Дима Французов. Аккуратно и как-то любовно подстриженный, в модных туфлях, в джинсах с медными пластинами и наклейками, в свежевыглаженной рубашке с карманчиками и погончиками, он заметно выделялся среди, будем откровенны, слишком уж опростившихся на лоне природы буровиков. Сандалеты на босу ногу, в любое время одни и те же замызганные штанцы, расстегнутая, распущенная, чтоб продувало потное тело, рубаха; разъевшиеся, медлительно-расторопные, как медведи, — весьма выделялся среди них своей фигурой танцора изящный, скромный, скорбноликий Французов.

— Разоделся, как парикмахер! — шевельнул бровью Иван. — И знаешь, с чего?.. Влюбился!.. Но самый смех — в кого! Сто рублей даю — отгадаешь!

— Неужто в начальника экспедиции?!

Иван сплюнул.

— Шутник ты, я посмотрю. — Он помедлил, решая, стою ли я столь деликатного разговора, еще сплюнул и сказал: — В дочку Курулина. Ты сам подумай: вот он, а вот она!

Я почувствовал, что поймался. Усилием сдвинул себя с места, деревянно дошел и сел в коляску мотоцикла. Да что это в самом деле?! Кто она для меня, эта Ольга?... Дочь моего товарища... И все?.. И все!

Как-то машинально я принюхался к сидящему рядом со мною Французову. От него свеже несло каким-то нестерпимым перегнойно-душистым одеколоном. «Да что это с вами, Алексей Владимирович?!» Я выпрямился в коляске и, не глядя на Французова, приказал:

— Поехали!

— Не опрокинь Алексея Владимировича! А то, смотри, уши оборву, — топорно улыбнулся Иван. Подтолкнул дернувшийся мотоцикл, но тут же остановил его, схватив за багажник. Склонился ко мне: — Так я не понял: ты меня понял?

— Я тебя понял.

— А рыбу я тебе прямо в Москву пришлю! — Одной рукой удерживая рокочущий мотоцикл, другой он указал мне на раскачивающихся на веревке рыб. — Приятелей угостишь: пусть уважают!.. Цимес! Солнцем пахнет... Ладно, пошел!

Он подтолкнул рванувшийся мотоцикл, и мимо грохочущей дизелями буровой мы вынеслись в половодье пустыни.

 

6

Из поездки на северные буровые вернулись обитающие в одной комнате со мною «министры» — так называла уборщица трех пожилых экспертов из республиканского министерства. Посмеиваясь, потирая руки, подмигивая: «Мы на него надеялись, создали ему все условия, в культбудке на буровой ночь промаялись, а он и сам, вслед за нами, на буровую удрал... Как же так, Алексей Владимирович?! Производите впечатление серьезного человека, а на деле?.. Один на один с дамой, целый дом в его распоряжении... Что теперь она обо всех нас подумает?! — Дмитрий Миронович, старший из «министров», встопорщил мочалу бесцветных бровей и развел полными короткими ручками. — Как мы выглядим в ее глазах?!»

Павел Евгеньевич и Семен Григорьевич были и повыше ростом и поволосатее. Но все трое они сливались для меня как бы в одно лицо. В нечто домашнее, добродушное, лысоватое, то и дело весело, предвкушающе потирающее руки. Они были переполнены слепой радостью жизни. Они, все трое, уже прошли свой страдный путь по буровым, по топям, по комарью — от мастеров до главных инженеров трестов. И теперь, на грани (а может быть, уже и за гранью) пенсионного возраста были собраны в министерстве как экспертная («пожарная» на их жаргоне) команда, вылетающая на место, чтобы поставить высококвалифицированный диагноз, дать высококвалифицированный совет. Речь их была легка, тонка и слегка легкомысленна. Как будто все трое уже сказали все твердое, резкое, грубое, что им следовало сказать на их веку. И теперь наслаждались речью как искусством, переосмысляя привычное, рассматривая предмет с неожиданной стороны. Так, себя они уподобили крупному банковскому вкладу, с которого стране идут проценты, реальная сумма которых, по их прикидке, уже составила около трехсот миллионов рублей. То есть их совокупный опыт дал государству нефти на эту сумму. И я подумал, что у них есть основание вести себя легкомысленно. Хотел бы я иметь такую солнечную, плодотворно-веселую старость.

Я сидел на табуретке, а они втроем привычно и споро готовили корейское кушанье «хе».

— Когда с вашей жизни, Алексей Владимирович, пойдет большой процент, — дав понаслаждаться свободным разговором Дмитрию Мироновичу, сказал Павел Евгеньевич. Он поднял глаза от блюда и посмотрел на меня поверх очков, — и вы сочтете, что пришла пора готовить кушанье «хе», приступайте к делу следующим образом. Приезжайте на Аральское море и, дождавшись сентября, ловите сонного золотого сазана. Изловив его, отделите от него спинку, разделите ее мякоть на волокна... — Павел Евгеньевич, надрав целое блюдо белых нежных волокон, обрызгал их из бутылки. — Полейте все это уксусом, — сказал он, комментируя свои действия. — Переложите чесноком, заправьте помидорами...

— Алексей Владимирович уже и так... как это? — распрямившись, выпучился на меня занимательнейший Семен Григорьевич. — Ха-ха!.. известен. — Лицо у Семена Григорьевича было, как печеная картошка, — в хаотических вялых морщинах. Он сбросил эти морщины к губам и заложил широкую, какую-то площадную улыбку. В нем пропадал первоклассный клоун. — Мы ваши произведения, как выяснилось, читали. — При слове «произведения» он надел на лицо маску огромной печали, затем брызнул морщинами. — Так что уже и сегодня, я полагаю, он может ловить... как это? — Он растерянно порыскал глазами и взглянул на меня оторопело. — Ха-ха!.. сазана. — Он посмотрел на меня вопросительно, примерил маску безудержного смеха, затем маску углубленной серьезности, затем маску легкой грусти. Остановился на этой, склонился и грустно стал резать хлеб.

— Ну вот. Прошу! — сказал Дмитрий Миронович, игнорируя гримасы Семена Григорьевича и доставая из холодильника запотевшую бутылку водки.

В глубоком блюде, замешанное на мелко нарубленном чесноке, присыпанное луком, окаймленное по краю дольками мясистых помидоров, возвышалось грудкой белых, свежих, еще пахнущих морем спинок, тающее на языке, как бы обдающее тебя изнутри холодком и свежестью «министерское» кушанье «хе».

— Как оцениваете, Алексей Владимирович? — Дмитрий Миронович встопорщил брови, свисающие, как пучки морской травы.

— Божественно, Дмитрий Миронович! Вкус прямо-таки какой-то праздничный. Холодком обдает и еще, знаете ли...

— «Холодком обдает»... — сказал Дмитрий Миронович, озабоченно оглядывая своих сподвижников. Все трое они как-то нехотя потускнели, усилием согнали с лиц лучезарность и благодушие. Причем Дмитрий Миронович выявился как твердокаменный, Павел Евгеньевич как язвительный, а Семен Григорьевич как грустный человек. — Я об экспедиции спрашиваю! — Дмитрий Миронович смотрел на меня, не мигая. — Говорят, вы уже и на буровой поработали... В робе!.. Трубы толкали... Зачем?

— Я полагаю, что в силу необходимости, — помолчав, ответил я и отодвинул от себя это самое «хе».

— Так! — Дмитрий Миронович опустил глаза и побарабанил короткими, в желтых веснушках пальцами. — А мы на досуге, как уже доложил тут Семен Григорьевич, припомнили некоторые ваши публикации. — Он уставился из-под своих кустов на меня. — Вы работаете, как подрывник. Вам надо что-то всегда взорвать, показать миру: вот-де какой нонсенс!.. И вот вы приехали сюда, и здесь ничего такого не оказалось. — Он выжидательно помедлил. — Я не вижу здесь, у нас, на плато Устюрт, вашей темы...

— Но это было бы еще полбеды... — подкинул я, веселея.

— Да. Это было бы еще полбеды. Но вы, нам кажется, растерялись. Сами стали создавать для себя ситуации. Толкали на жаре чуть не до обморока трубы: вот-де как тяжело! Настоящее смертоубийство!.. Хотя для молодого, привычного к физической работе человека собрать в пучок эти самые трубы — это, понимаете ли... — он нахмурился и посмотрел в стол, — пустяк!

— Но даже не в этом дело... — сказал я.

— Но даже не в этом дело! — твердо повторил Дмитрий Миронович. — Я понимаю, если бы какой-нибудь мальчишка из газеты... Ну, что ж, пощупать своими руками работу... Но вы же солидный, не первой молодости мужчина!.. И потом: здесь ставится глобальный по своему характеру эксперимент. Вы хоть поняли, что здесь происходит?.. А вы встречаетесь со случайными, понимаете ли, людьми, которые, конечно же, не могут вам дать того представления, которое... — Он побарабанил по столу пальцами. — Уже почти неделю здесь, а все еще не удосужились зайти к начальнику экспедиции. Ведь вы его гость!.. — Он вопросительно посмотрел на Семена Григорьевича, и тот изобразил строгость. — И потом: существуют же какие-то нормы субординации!.. А вы даже не удосужились зайти к Сашко и представиться. Кто вы?.. Приезжает, ни слова не говоря, лезет, понимаете ли, на буровую! — Дмитрий Миронович с неодобрением покосился на Павла Евгеньевича, который спокойно продолжал завтракать, и тот, прервав это занятие, поднял взгляд и посмотрел над столом.

— Даже по правилам техники безопасности, — скрипуче сказал он скучающим голосом, — лезть на буровую... постороннему человеку...

— И потом, — сказал Дмитрий Миронович, и Павел Евгеньевич, еще чуть в нерешительности помедлив, вернулся к завтраку, — вас бы как-то грамотно ввели в курс дела. Помогли бы понять, почему вы не видите здесь столь любезного вам истерического конфликта. Да потому, что умная организация производства сделала его невозможным. Очевидно, вы предполагали развернуть этот ваш конфликт на фоне героизма, преодолений и жертвенности. Но и этого здесь, как вы видите, нет. Мы с вами находимся в так называемом труднодоступном районе, а где вы здесь видите бытовые лишения, организационную неурядицу, неустойчивость кадров? Ничего этого нет!.. — Дмитрий Миронович посмотрел на Семена Григорьевича, и Семен Григорьевич изобразил в мою сторону крайнюю степень недоумения. — Стабильный и квалифицированный коллектив, высокие нормы выработки, высокая — соответственно — зарплата, двухквартирные домики, то есть обеспеченность жильем, обеспеченность каждого инженерно-технического работника служебной машиной, свой профилакторий на берегу моря, благоустроенное общежитие, смена вахт самолетами, неплохое снабжение... — Дмитрий Миронович вынул платок и вытер шею. — Так вы скажите хоть что-нибудь, Алексей Владимирович! — несколько раздражаясь и разводя короткими полными руками, воскликнул он.

Я подумал.

— К Сашко у меня вопросов нет.

Дмитрий Миронович досадливо крякнул.

— Трудный вы человек, Алексей Владимирович! — сказал он с сожалением.

— Чем же трудный?.. Тем, что не досаждаю просьбами и расспросами?

— А и досаждали бы! Ничего страшного, — назидательно сказал Дмитрий Миронович, и Семен Григорьевич сделал смеющееся лицо. — По крайней мере, вам помогли бы поставить правильную точку зрения. Людей бы порекомендовали... с кем полезно вам побеседовать. Подвезли их, может быть, даже сюда... А то: ну как вы можете оценить происходящее в экспедиции? Кто вы? Нефтяник? Геолог?.. Нет! То в поселке вас видят, то вы куда-то исчезаете. И никто не знает, что у вас в голове.

— А хотелось бы знать?!

— Конечно!.. Почему бы и нет?.. В конце концов, то, что делается здесь, на плато, — это наше детище, результат наших коллективных усилий. И разумеется, Сашко не хотелось бы, чтобы в силу вашего незнания, недопонимания или странных свойств вашего характера он и все мы оказались бы перед фактом опубликования...

— Он что же, просил на меня воздействовать?

Дмитрий Миронович недовольно засопел, а Павел Евгеньевич, вновь отвлекшись от завтрака, сказал, подняв глаза и глядя низко над плоскостью стола:

— Он поделился с нами своим беспокойством.

Он молодой человек и молодой еще руководитель. И мы посчитали, что будет лучше, если мы предварительно побеседуем с вами, поможем наладить, так сказать, плодотворный контакт. — Закончив вытирать шею, Дмитрий Миронович вытер лысину, а затем вытер лицо. — Вы хоть нам по секрету скажите, что вас интересует?

— В то время, когда происходит бурение, люди еще и живут. Меня интересует содержание их жизни.

— Замысловато! — подняв глаза над столом, саркастически пустил Павел Евгеньевич.

— И потом!.. Люди — разные. — Дмитрий Миронович повернулся к Семену Григорьевичу, и тот изобразил озабоченность. — Одни в восторге от этой жизни, другим она уже до чертиков надоела.

— А мне подход Алексея Владимировича нравится, — неожиданно сказал Семен Григорьевич и повернулся ко мне своим истинным — умным — лицом. — Содержание жизни!.. Сашко хотел вопросов. А ну-ка ему такой вопрос!

Дмитрий Миронович поглядел на коллегу, крякнул.

— Так что, Алексей Владимирович? Договорились? — Он посветлел лицом, обмяк, добродушно похлопал меня по плечу и пододвинул мне отодвинутую мною тарелку. — Не от Сашко, а персонально от каждого человека зависит содержание его жизни, — изрек он назидательно и благодушно. — У вас вот, скажем, была возможность использовать... хе-хе!.. плодотворно наше отсутствие, так вы...

Он осекся.

В дверях кухни, прислонившись спиной к косяку, стояла Ольга.

— Алексей Владимирович, поехали купаться, — потупив глаза, сказала она скромно.

— A-а?.. Ха-ха!.. Кхм!—одобрительно косясь на меня и разворачиваясь на табуретке, заскрипел на все лады Дмитрий Миронович. Сопя, некоторое время разглядывал Ольгу. — И поедете? Ха-ха, — покосился он на меня плотоядно.

— Поеду.

Он гмыкнул одобрительно. Семен Григорьевич проводил нас маской смеха сквозь слезы. А Павел Евгеньевич потускнел, нахмурился и уткнулся в тарелку.

Мы вышли на голое пекло улицы.

— Требуется ваш совет, Алексей Владимирович, — опустив глаза и морща в улыбке губы, сказала Ольга. — Зовут замуж. Местный товарищ уже сделал мне предложение... — Она остановилась и посмотрела на меня испытующе. — Так что будем делать?

— Надо соглашаться, конечно, — сказал я, испытывая нелепую детскую оскорбленность. Как будто всю жизнь обманывался, и вот — открылись глаза.

— Ну зачем же так? — сказала она. Усмехнулась. — Вы же сами хотели выдать меня замуж.

— Смотря за кого! А у вас... этот... он кто? Французов, что ли, механик?

— Старший механик! — сказала она с улыбкой.

— Ну так чего вам еще? Соглашайтесь!

— Господи! Да что вы кричите?.. Черт, у вас лицо посерело! — испугалась она. — А ну-ка, скорей в тень!

В тени я вытер платком лицо, стараясь пересилить себя и относиться хладнокровно и к этому мутному сладенькому мальчишечке, и к польщенной Ольге, которую я каким-то звериным взглядом высмотрел за ее дежурным выражением: «давайте-ка, мол, вместе посмеемся!»

— Значит, вы против?

— Да нет же, черт! Я-то что? Мне он, что ли, предложение сделал?

— А к чему тогда столько волнений? Одобряете — большое спасибо! Больше мне ничего не было нужно.

— И вот что. Пожалуйста! Не выношу, когда над людьми издеваются. Каков бы он ни был, но он же искренен. Я уверен! За что же его так?

— Как?

— Прекрасный парень, детдомовец, честен, наивен. Одним этим он заслуживает уважения.

— Все! Договорились!—звонко сказала Ольга. — Обещаю отнестись к нему серьезно. Вас устраивает?

— Да.

— В обед купаться поедем?

— Да.

— Договорились! — Она поднялась на крыльцо конторы экспедиции и, прежде чем скрыться, улыбнулась. — Умоляю, не стойте на солнцепеке!

 

1

Сашко сам пришел ко мне, состоялся несколько напряженный разговор, в ходе которого я сказал Сашко, что единственное, чем я здесь занимаюсь, так это знакомлюсь с ним, с Сашко! Что для соблюдения чистоты истины надо было предварительно услышать, что говорят о нем другие, а уж потом — что он сам о себе. И что результат его деятельности, о котором я попытался составить себе представление, — вот это он, Сашко, и есть.

Сашко даже вспотел.

— Ну и что же вы выяснили?

— Я выяснил, что во главе экспедиции стоит человек, болезненно чувствующий свою ответственность.

Я даже не ожидал такой реакции: настолько неожиданно точно я, очевидно, попал. Сашко весь сразу как-то обмяк. Его не очень-то, видать, хвалили и не все у него получалось, но он действительно, я попал в точку, был болен ответственностью, неспокоен, неуверен, напряжен.

Его настороженное отношение ко мне активно приняло обратный характер. И он сам провел меня по конторе, знакомя со всеми своими службами, в том числе и со службой главного геолога экспедиции Володи Гурьянова, часть кабинета которого занимала Ольга, по свежим данным моделируя новую геологическую картину плато. В заключение Сашко прокатил меня по старой караванной дороге, обозначенной каменными могильниками, которые оставила шедшая на Русь орда. Затем Сашко выкатил уазик на высокое место, остановил внезапно и показал глазами на эффектно открывшееся ущелье, в глубине которого темно шевелился убегающий рядом с водой сад. Вода мимикрировала, беспокойно меняя окраску. На сухом галечном дне ущелья виднелась согбенная фигурка работающего человека. Это засыпал пухляком посадочные ямы Имангельды.

Мы вышли с Сашко из машины и постояли молча. Чуть ощутимый ветерок с моря в ущелье набирал силу. Да нас доносился кипящий шум листвы.

— Не успехами экспедиции, не высокой скоростью бурения, вот этим горжусь всего более, — тихо сказал Сашко. Это был рослый тридцатичетырехлетний парень с большими ногами в брезентовых белых больших сапогах. Дешевенький полотняный костюм добротно и внушительно сидел на его ухоженном, большом теле. Глаженые брюки были аккуратно заправлены в сапоги, торчала и коробилась свежая, уже третий раз за день перемененная рубашка. Несмотря на молодость, Сашко был сед. Еж серо-стальных волос стоял над удлиненным, правильным, тяжеловатым лицом. Он напугал меня своей похожестью на Александра Блока. Но это было всего лишь первое впечатление. Своей импозантностью, своими выпуклыми серыми глазами, своей молчаливостью он напоминал лишь самого себя. — Никто его не заставляет, никто ему за это не платит, — чуть качнул подбородком в сторону копошащегося далеко внизу охотника Сашко. — Если не с такими людьми работать, то с кем?!

Мы опять помолчали.

— Это единственный оазис на плато, — тихо сказал Сашко.

Пожалуй, главным в его облике была все-таки монументальность. В том смысле, что своей осанкой, сдержанностью, скупостью движений он походил на не до конца разбуженный монумент. Впрочем, все это было чисто внешнее. Я увидел его еще до того, как был приглашен в его кабинет, — с площадки верхового на буровой. Я на него посмотрел с самой беспощадной позиции. И он глянулся хорошо. Он помнил, что люди должны стирать белье, чистить зубы, посылать посылки родным и близким, слушать музыку, пить зеленый чай и утоляющую жажду солоноватую ташкентскую минеральную воду... И люди получали то, что требуется для нормальной жизни, и вот в этом был истинный он. Он был не просто добросовестным, он обладал обостренным чувством ответственности, — вот что, кроме прочего, уяснил я, поработав на буровой.

— Ошеломлены? — подняв от ущелья взгляд, тихо, с пониманием осведомился Сашко.

— Да! — кивнул я. Как-то уж и неловко было признаваться в том, что я в этом ущелье бывал.

Мы вернулись в поселок. Сашко вылез из машины, распрямил стан и своими большими ногами прошагал к уазику Володи Гурьянова.

— Поскольку у вас есть права, выделяю эту машину вам! — Он положил большую белую руку на крышу машины и посмотрел на меня вопросительно.

Я поблагодарил.

С крыльца конторы экспедиции мне беззвучно аплодировала Ольга. Впрочем, пока Сашко, проследив за моим взглядом, неспешно разворачивался в ее сторону, она приняла озабоченно-рассеянный вид.

 

2

Ответственный секретарь командировавшего меня журнала прислал телеграмму, которая гласила: ЕСТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОСТАВИТЬ ТЕБЯ ПЕРВЫЙ НОМЕР ТЧК ОБЪЕМ ПОЛТОРА ЛИСТА ТЧК СРОК МАКСИМУМ ДВЕ НЕДЕЛИ ТЧК ТЕЛЕГРАФЬ СОГЛАСИЕ ЗПТ НАЗВАНИЕ ЗПТ ТЕМУ ТЧК СОКОВ

Телеграмма меня возмутила и развеселила. О чем писать, когда я даже еще и не осмотрелся? Однако было приятно, что обо мне помнят. Так что спасибо за внимание, жаль, что воспользоваться предоставленной мне возможностью я не могу. Нет ни мысли значительной, ни сюжета, и неясно даже, в какой стороне мне его тут искать.

Однако уже на следующий день неожиданно и как бы даже против воли я стал писать. Телеграмма Сокова как бы включила во мне силовое поле, под действием которого главное, в чем я тут разбирался, отъехало на обочину, а в центр внимания вылезли на удивление случайные, второстепенные факты. Так, существенным оказалось, что я ехал в поезде с не нашедшей для себя места вне родной земли женой Имангельды и ищущим себе среду обитания механиком Лешей. Существенным оказалось, что я был в краеведческом музее, познакомился с бывшим рабом, слегка побился и выздоровел под плеск воды, идущей из родников. Существенным оказалось, что Имангельды сказал мне: «Человек из наш народ чувствует себя свободным, когда имеет клочок земли».

Устроившись на кухне, я записал около тридцати пунктов. А затем пошел к Сашко и попросил у него машинистку. Сашко подумал и полез своим рослым телом из-за стола. В сосредоточенном молчании мы прошли к его секретарю-машинистке, она охотно (рабочий день уже кончился) вернулась в контору, мы обосновались в кабинетике старшего механика Французова, который еще не привык к конторе и редко приезжал сюда с буровых. Машинистка была уже слегка увядшая женщина с домашним приятным лицом. У нее была странная манера воспроизводить губами каждую печатаемую букву, отчего ее губы беспрестанно и жутко дергались, и я старался на нее не смотреть.

Для начала надо было выложить материал, и без разбору я диктовал о рабах, которых за небрежное отношение к воде наказывали отрубанием головы, об отобранном народным сознанием главном, что должен успеть за свою жизнь человек: построить дом, посадить деревья, то есть создать для семьи сферу обитания: о мечтаниях революции, одним из впечатляющих замыслов которой было превратить пустынн в сады; о дезорганизации природы; о редких чудаках, наподобие бойца Железной дивизии Краснощекова или охотника Имангельды, которые своими слабыми силами сны об исчезнувших оазисах пытаются претворить в сегодняшнюю реальность. Мы с машинисткой описали карту, которая лежала у меня перед глазами и которую вручил мне Имангельды. Семьдесят два креста означали места, где спят, закрыв глаза, родники. Ждут, укрывшись глубоко под землей, обозначая свое местонахождение космами зеленой травы. Одинокий витязь на мотоцикле, он совершал молчаливый подвиг, отыскивая в пустыне зерна будущих оазисов — родники. Мы с машинисткой зафиксировали мой разговор с Имангельды о том, сколько нужно таких, как он, чтобы эти оазисы в пустыне поднять. «Таких, как я, — тридцать человек», — подумав, ответил Имангельды. Мне стало как-то неуютно, а потом я подумал: «Почему бы и нет?! Людям только доверься, дай развернуться — они положат головы на этот алтарь».

К одиннадцати вечера хаос темы, весь этот напряженный беспорядочный бред о рабах, экспедиции нефтеразведчиков и оазисах был выплеснут, наконец, на бумагу. Машинистка ничего не сказала, но чувствовалось, что она в ужасе, в сомнении — кто я? почему не изгнан с работы? неужели можно печатать эту невнятную и мучительную чушь?

Я сказал ей, что назавтра встречаемся в семь утра, и она, не прощаясь, скрылась в аспидной тьме. Назавтра передо мной целый день дергались ее морковные губы. На третьем прогоне мысль окончательно повзрослела, окрепла, полезла самоходом сквозь хаос, отбирая в нем для себя пищу и осыпая, как мусор, лишнее. Глаза машинистки осмыслялись, и она с некоторым даже удивлением набарабанила окончательные тридцать шесть страниц, что было, как ни странно, абсолютно эквивалентно заказанному — полутора просимым Соковым листам. Машинистка попросила экземпляр «на память». Я предполагал, что этим кончится, и загодя заставил ее вложить лишний листок.

— Да, пожалуйста.

Она несколько обескураженно со мной попрощалась.

Уложив рукопись в конверт и надписав его, я походил по конторе, обнаружил мастера с буровой и попросил передать мое письмо на самолет с тем, чтобы в областном центре его опустили в почтовый ящик.

Через полтора часа я увидел, как от еле различимой на горизонте буровой поднялся и полетел над морем вахтовый самолет.

Я устал так, что даже тошнило.

 

3

Мне казалось, что Сашко изматывает его собственная сдержанность. Казалось, он живет в напряженном ожидании момента, когда надо будет, наконец-то, сказать. И каждый раз, вскинув длинное, белое, с крупными чертами лицо, напряженно помолчав, приходит к выводу, что момент еще не настал.

Н-да, но вот, видимо, пришел тот час, когда слово должно быть произнесено.

— Алексей Владимирович! — не поднимая от стола глаз, напряженно звенящим голосом сказал Сашко, и его безукоризненно правильное лицо стремительно стало краснеть.

— Я весь внимание, Георгий Васильевич!

— Да. — Он вскинул лицо и посмотрел на меня мучительно прямо. — Алексей Владимирович! Разве мы вас плохо приняли? Не создали вам все условия? И разве с нашей стороны был для вас хоть какой-то отказ?! Но... — уже по алой краске он еще раз стремительно покраснел, его большие выпуклые серые глаза стали как бы чужими на ярко-красном лице. — Мы ждали хоть какой-то признательности и от вас. А это что же? — Он с грохотом выдрал ящик стола и бросил перед собой взятый машинисткой «на память», нервно измятый экземпляр. — Как вас следует понимать? — Дрожащими руками он порылся в страницах, нашел и чугунным голосом зачитал то место, где описывалось, как он, Сашко, демонстрирует мне ущелье с оазисом и копающимся там, внизу, Имангельды, говорит о том, что охотник оказался самым популярным человеком на плато, что именно такими людьми живет и расцветает земля.

«Георгий Васильевич уважительно помолчал, глядя на шумящие внизу деревья, на фигуру бегущего с тачкой охотника, — читал о себе Сашко, — затем поднял глаза и спросил задумчиво: «Как живет?!. Ведь ни сил, ни времени не остается у него на ремесло, которое его кормило. На рыбалку в море не ходит, на охоту не ездит. А за это, — кивнул на темнеющий сад Сашко, — никто ему ни копейки не платит... Чем живет?» В этот момент начальник экспедиции был похож на чувствительного душку-барина, увидевшего на пашне своего крестьянина и умилившегося тем, что тот, несмотря ни на что, все еще жив...»

От гнева голос Сашко защемился. Бесплодно пошевелив губами, алолицый начальник экспедиции резко отвернулся к окну и посидел так, неподвижно, с выкаченными серыми глазами. Потом дернулся, усилием заставил себя вернуться к рукописи. Попробовал на разные лады голос, продрал его и, преодолевая распирающий его гнев, зачитал абзац, в котором говорилось:

«„Об Имангельды и об этом оазисе слухи все шире идут. И уже, понимаете, как будто не он при нас, а мы при нем, при Имангельды, — вот парадокс!.. И вы знаете, что я понял? Что Имангельды не только самый популярный человек у нас на плато, но и самый нужный. Он дает нам пример высоты жизни. Учит нас жить“. Я внимательно слушал Сашко. Он был какой-то неразбуженный. Ему просто в голову не приходило, что он, Сашко, есть главный человек на плато, олицетворение справедливости или несправедливости общества, и от него зависит благополучие сосуществующих с ним людей. И раз зарплаты не хватает «нужному» человеку, то не следует ли отсюда вывод, что ее получает кто-то ненужный? Или дело просто в душевной пустоте того, кто по своему положению должен был бы...» Не я должен!.. Я не должен! — гневно скомкав рукопись, прошипел, а затем громыхнул Сашко. Он вскочил и, вытирая лицо платком, прошелся по кабинету. Большие ступни его были поставлены прямо, и оттого его походка имела вид преодоления и упорства. — А если найдется другой какой-нибудь, начнет у меня тут свиней разводить. Мне что же, и ему прикажете платить?

— За свиней?.. Конечно.

— Вы что, не понимаете... — Сашко рухнул на стул и выбросил в мою сторону руки, — что я начальник экспедиции! Я никакого отношения не имею ни к саду, ни к свиньям, ни к... — Его выкатившиеся глаза были обращены ко мне.

— Имеете. Все мы имеем.

Сашко опустил голову и напряженно посмотрел в стол.

— Такой материал я завизировать не могу, — сказал он твердо. Лицо его постепенно принимало свой обычный алебастровый цвет.

— Как вам угодно.

— Вам не нужна моя виза?

— Нет.

— Та-ак! — Сашко вскочил и прошелся.

Бесшумно возникла печатавшая мне секретарша.

— На почту он ничего не сдавал, — доложила она Сашко.

— Так значит, вы еще не... — Сашко показал глазами на ком расправляющейся на столе рукописи. — Не отправляли, что ли?

— Отправил самолетом, — доложил я.

— А вы жох! — Он посмотрел на меня, потом на секретаршу. — Вы «ненужный» человек, Нина Аркадьевна! Вы что же, когда печатали, разве не поняли?! Вот тут он... — перегнувшись через стол, Сашко схватил рукопись, — пишет... — он судорожно полистал рукопись, ничего не нашел и кинул ее на стол, — ...что вы чужие деньги получаете... Ну?

— Как это чужие?! — уставилась на меня секретарша. — Вы чего это? Так это вы обо мне... — Она смотрела на меня, брезгливо поджав морковные губы.

Я кивнул на Сашко.

— О нем.

В гнетущем молчании стал слышен визг стоящего на сейфе вентилятора.

— Присядьте, Нина Аркадьевна.

Рослый Сашко шумно полез на свое место. А Нина Аркадьевна с брезгливо поджатыми губами присела на один из ряда выстроенных вдоль стены стульев, не спуская с меня круглых глаз.

— Если уж так, так чего чиниться?! — сказала она, не разжимая губ.

Начальник экспедиции помедлил, как бы вдруг задохнувшись. Потом сел прямо, расправил плечи.

— А ведь ваше поведение аморально, — сказал Сашко спокойно. Лицо у него потеряло всякое выражение, а глаза были мертвые. — Не успели приехать, спутались с этой, с прикомандированной к нам... — Он умоляюще глянул на секретаршу.

— В отцы ей годится! — сказала она брезгливо. Рот у нее был какой-то измятый.

— Вы думаете, мы этого не замечаем?

— Две бутылки вина выклянчил после закрытия магазина, — расправив рот, сказала секретарша.

— Пьянствуете, — как бы продолжая скорбное перечисление, все тем же мертвым голосом сказал Сашко. — Ну?..

— А если мы... — подсказала секретарша.

— Если мы обо всем об этом куда следует напишем, то я даже не знаю, чем это может кончиться для вас.

Опять стало слышно, как скребет вентилятор.

— Куда же вы хотите написать?

— Куда, Нина Аркадьевна? — спросил Сашко.

— Откуда его прислали.

— Главному редактору вашего журнала, — сказал Сашко.

Я вынул из бумажника свою визитную карточку, на обратной стороне написал адрес журнала, фамилию, имя и отчество главного редактора и отдал Сашко.

— Так! — неопределенно сказал он.

Мы опять помолчали.

— Так что будем делать? — с нажимом спросил Сашко.

— А разве надо что-то делать? — Я вопросительно посмотрел на Сашко, на секретаршу, аккуратно поставил стул на место и вышел.

Солнце было размазано в середине неба. Над плато — серый застойный зной.

Я постоял возле крыльца, выжидая, не выйдет ли Ольга. Она вышла.

— Есть предложение искупаться.

Она недружелюбно усмехнулась. Мы с ней в последнее время не разговаривали, лишь натянуто, кивком головы здоровались. Дело в том, что...

 

4

Дело в том, что она внезапно приняла предложение старшего механика Димы Французова...

Нестерпимо было видеть как бы раз и навсегда просиявшее лицо Димы и то, как он шептался с завмагом, очевидно, заказывая водку.

— Ну что ж! — угрюмо усмехнулась Ольга. — Поехали искупаемся. А вы что такой веселый?.. Неприятности?

— Ну какие у меня могут быть неприятности?! А ну, давайте-ка до моря — пешком!

— Вот как?.. И в машине уже вам отказывают?.. Дела!

Оплывая от жары, мы прошли с километр по густой, как мох, пружинящей, пыльной траве, когда нас догнал на своем уазике Сашко и приглашающе распахнул дверцы.

— Духота адская, — сказал он, стремительно краснея и глядя на меня мертвыми глазами. — Сорок два градуса в тени! — Машину вел он легко, привычно. — Вы правильно делаете, что ежедневно купаетесь. А я вот... живу у моря... и машина есть... и все как-то... — Он, как опытный слаломист, сбросил уазик с обрыва.

Мы искупались и сидели с ним на лавочке под навесом, глядя, как бросается в набегающие волны Ольга.

— Я чувствую, мы с вами как-то не договорили, — с видимым усилием сказал Сашко.

— Я слушаю.

— И не договорили, может быть, потому, что вы предпочитаете слушать. Мы перед вами как на ладони, а вы для нас, так сказать, вещь в себе.

— Из своей работы, как вы убедились, я секрета не делаю. А если я вам интересен как человек, то мне-то ведь не интересно иметь дело с мерзавцем.

Лицо его стало известковым. По розовому сытому долгому телу лошадиной судорогой пронеслись мурашки. Я шлепнул его по мягкой спине.

— Пошли купаться!

Я встал и пошел к морю. Выдравшись из прибоя, выплыл на спокойное, перевернулся на спину и, переваливаясь на зеленых, неторопливо идущих к берегу валах, увидел уходящий в обе стороны черный занавес чинка, а далеко вправо, над чинком — паутинную решеточку буровой Кабанбай, где бугристыми руками толкал трубы Иван и в одном с ним вагончике жил Дима Французов, квартиры для которого в поселке пока не нашлось. А потом я увидел, что Сашко идет и садится в машину. Машина, прилипнув к чинку, поползла наверх, выявилась квадратиком на фоне неба и ушла за гребень.

— Что все это значит? — спросил я Ольгу, когда она наконец явилась из моря и, прохрустев по ракушкам, села рядом со мной...

— Что значит что? — спросила она. —А где Сашко?..

— Уехал.

— Случилось что-нибудь?

— Взял и уехал.

Ольга вытянула хоботком губы и посвистела.

— Ой, что-то я боюсь!

— «Боюсь» — это, мне кажется, не из вашего лексикона.

— Да? — длинно усмехнулась она. — Однако, вы будьте поаккуратней. Он как-никак здесь хозяин. А вы не более, извините, чем гость.

— Ну, хозяин — еще не барин. Да и я, какой я к чертовой матери гость?!

— Храбрец! — оглядывая меня, усмехнулась Ольга. — Только Сашко человек мнительный. И вы напрасно так легкомысленно настроены.

— Если мнительный, пусть идет в церковные сторожа. А здесь ему люди доверены, а он, видишь ли, мнительный...

— Вы просто напрашиваетесь на неприятности...

— Ну, посмотрим!.. — прервал я. — Сейчас не о том разговор. Что это вы задумали?.. Ольга!.. Зачем?

— Странный вопрос! — вздув ноздри, медленно усмехнулась она.

— Странный?.. Почему странный?!. Я все к тому, что по отношению к другим следует поступать так же, как вы хотели бы, чтобы поступили по отношению к вам!

— Ну! Дальше! — сказала Ольга.

— Зачем же так с Французовым?.. Он уж и водочку заказывает. Докатится все это дело до свадьбы, а там что будете делать?.. Встанете с бокалом в руке и мило объявите, что пошутили, разыграли честную публику, так?

— Почему обязательно «разыграла»?! — с дрожащей улыбкой спросила она, глядя на меня угрюмыми глазами.

— Ну вот что: давайте-ка без юмора!

— Но позвольте!.. Неужели вы мне отказываете в праве хоть как-то устроить личную жизнь?! — Она откинулась с изумлением. — Да полноте, Алексей Владимирович! Вам-то какое до этого дело?

В ней была насмешливая уверенность человека, которому нечего терять.

— Ну хорошо. — Закусив губу, она сосредоточенно посмотрела на море, свежо вскипающее на отмелях, и повернулась ко мне. — Имею я право на ошибку? — Она помедлила с выжидательной улыбкой. — Почему бы и нет?.. Пусть будет и такая полоса жизни?.. При вас я была бы вторым номером. А здесь я буду номер один. Уже что-то! — едко сказала она. — А Дима вполне забавный мальчик. На свадьбу он мне дарит машину. Ну как подарочек? Я в восторге! На машине вернусь в Ленинград.

— Не умея ездить и без прав?

— Да, боже мой, вы поведете! — неприятно смеясь, вскричала она.

— А Дима?

— А Дима пускай бурит пустыню на нефть! — сообразила она, лихорадочно веселея. — Вы ко мне относитесь, как к хрустальности, сказала она, кривя губы, на которых все еще порхала забытая улыбка. — А надо бы проще! — бросила она грубовато. — А так... на вас не будет никакой ответственности, — сказала, с усмешкой. — Буду приезжать к вам в Москву из Ленинграда. Чего для вас только не сделаешь! — с едким смешком воскликнула она, встала и пошла к белому брустверу грохочущего и месящего песок прибоя.

 

5

— Ну как впечатление? Нравится? Как видите, обживаемся помаленьку. Даже кладбище есть. Пускаем корни. А чего? Жить можно. Бурим потихоньку, добираемся до перматриаса. Все пробы нефтью пахнут, а нефти все нет и нет. Здорово, правда? Меня это очень интересует. Как же так? Может, нефть ушла куда-нибудь в другое место? Потекла по горизонту, и будь здоров. Как вы думаете?.. Ну вот, и я тоже не знаю. А геологи только делают вид, что знают, иначе чего же мы все впустую бурим?! А я вас почему интересую? Как внезапно снятый с работы? Судьба, правда? Всего неделю и пробыл в начальниках. Трах-бах! И снова на своем месте: дизелист! Я как к этому отношусь? Фатально. Ударили, конечно, по самолюбию, но я сразу ставлю вопрос: а что, собственно, произошло? Ищу смысл, вы понимаете? То есть: чем теперь будет мне хорошо?

Как шмель, севший на цветок и погрузивший хоботок в нектар, Дима Французов упивался собственной речью. Его нежное, чистое, ангельское лицо еще более посветлело, выражая разгорающийся внутренний мальчишечий упоительный восторг. Серые выразительные глаза газели сделались доверчивыми нестерпимо. Он, как художник, пьянел не натурой, а тем отражением ее, которое выявлялось перед ним на холсте, то есть в словах.

— Надежность — вот! Вы меня поняли? — сказал Французов. — Будучи начальником я ее не имел. Ничего не производишь, нет механизма, за которым ты следишь, — зачем же ты, верно? Чтобы думать?.. Ну, волнуешься, заставляешь себя думать — толку нет, а к вечеру падаешь с ног. Это же казнь, верно?.. А тут? Я и дизель: один на один! Дизель грохочет — и я спокоен, я чувствую потрясающую свободу: пустыня, небо, море — и все огромно! Чего мне надо? Партию в шахматы, немного музыки и чтобы было о ком заботиться... — Он замолк, видимо, вспомнив об Ольге, и громадной черною рукой медленно вытер херувимоподобный лик. Он как будто мысленно наскочил на риф. И с трудом с этого рифа снялся. — Вот! — бездумно сказал он. — Что еще у нас есть? Лодка. Самолеты почту регулярно подвозят, приемник орет на всех диапазонах, телевизор малогабаритный — видели? — что-то, правда, рябит. Может, антенна у нас слабовата? Вы в этой технике случайно не петрите? Я вдруг подумал: а что, если на буровую антенну нам водрузить?! — Французов посмотрел на меня встревоженно, потом, задрав голову, посмотрел на вышку буровой. За буровой корчилась в судорогах марева пустыня, и стоящий на расчалках самолет, искажаемый маревом, был похож на взмахивающую крыльями стрекозу. — Хотите, расскажу свою жизнь? Я думаю, ее можно будет описать в романе. Скучать не будут, честно! Интересная жизнь.

Как глыба, из-за угла вагончика вышел Иван, навис над нами, посапывая, глядя на меня свинцовыми маленькими глазками.

— Секретничаем? — Он как бы пережевывал мое появление. — А может, мне тоже интересно? — С кряхтеньем повалился в траву. — Ты же вроде обещал мне уехать? — сорвав и кусая травинку, замедленно спросил он меня.

— Ты в какую смену работаешь? — в свою очередь поинтересовался я.

— А в эту! — Иван показал мне замасленные толстые руки. — Слышишь, дизель молотит?

— Так вот и иди к нему!

Иван, глядя мне в колени, длительно покряхтел, вытер ладони о голый, мешком вываливающийся живот, посмотрел на оставшиеся на нем следы, потом — на ладони.

— Ладно! — Поднялся и пошел к буровой.

— А он вас слушается! — рассеянно удивился Французов, глядя на выгибающийся вдали голубой купол моря. Нежное и прохладное дыхание моря то наваливалось, то отливало, и то удалялся, то подходил вплотную масляный грохот буровой. — Вот, допустим, люди. Я их делю на три категории. Первая: те, кто выдумывает. Вторая: кто выполняет выдуманное первыми. Ну вот, допустим, как сейчас мы. И третья — это те, что на подхвате, шестерки. Вы понимаете мою терминологию? Ну вот!.. Да, так я относил себя к третьей: «Дима, а ну-ка сбегай! Дима туда, Дима сюда. Дима, куда ж ты, собака, делся?!» Жил, так сказать, не поднимая глаз. А почему? Да потому что я был никто, фикция, мальчик, забытый в вагоне. Ничего? Тогда я перейду к подробностям.

Мне три годика, сестре еще меньше, скорый поезд, мы куда-то едем с отцом. Помню серый плащ его, доброе грустное лицо. Станция. Отец бежит на вокзал, появляется с кульком конфет, сует нам с сестрой, говорит, посидите, родные мои, я сейчас, снова исчезает — и на этот раз навсегда. Мы сперва ничего, едим конфеты, поезд идет, отца нет, мы в рев. Ну конечно, пассажиры, восклицания, то да се, в кульке находят записку: «Родные мои Дима и Аллочка! Куда мне с вами, а я еще молодой. Простите своего папку и прощайте, мои хорошие, вашу маму звали Леночка, а государство вас воспитает».

Вы не обращайте внимания, что я плачу, у меня это быстро проходит. Ну, видите, я уже улыбаюсь. Вы не утомились? Тогда я продолжу, ладно? Ну, детдом. Это вам, наверно, известно. Затем Нижний Тагил, работаю в кочегарке подручным, предпринимаю активные поиски отца. Для меня это становится целью жизни. Я ищу, по сути, себя. Каждый вечер после работы пишу письма, посылаю запросы, но данных мало. Куда и откуда шел тот поезд? Французов ли настоящая моя фамилия или это я тогда нафантазировал? Достоверно, что зовут меня Дима, сестру Алла, а нашу мать звали Лена. Не буду утомлять вас подробностями, но поиски мои вдруг увенчались успехом. Из Майкопа приходит: «Фракузов Никита Тихонович, 1925 года рождения, уроженец города Луцка». То есть — вот он кто, мой отец! Я, можно сказать, сам организовал всесоюзный розыск. Нашел. Одесса. Со мной случился припадок. Говорили, что я вел себя как безумный. На всякий случай связали, пригласили врача. Ну, это мелочи... Да, отец! Я бы и через океан вплавь к нему бросился. А Одесса что? Я даже не уволился, сел в поезд, поехал. Скажу так: хотя все принимали меня за человека, я был ничто, нерасшифрованный иероглиф, а кем-то я должен был стать только после встречи с отцом. Я был тоскующее пустое место, фантом, вы поняли это слово? Я даже не знал, плохой я или хороший, скупой или добрый, — у меня до этого просто еще не дошло. Я послал отцу безумную телеграмму, а когда приехал в Одессу, отца там не было, и его. сожительница, довольно приятная женщина, в квартиру меня не пустила. Она сказала, что отец уехал на Север.

В ее отсутствие я проник в квартиру, все перерыл, разыскивая фотографию отца, нашел, взял на память его золотые часы и кепку, оставил записку со своим адресом и уехал в Нижний Тагил. Эта женщина вслед за мной прислала письмо: «Дурак! Он меня бросил, а часы мои, верни». И прислала мне настоящую отцовскую фотографию, а та, что я взял, оказалась изображением постороннего фрайера, а я, признаюсь вам, ее целовал.

Часы я ей выслал обратно, а сам поехал на Север и устроился экспедитором, чтобы была возможность ездить, видеть людей и показывать им отцовскую фотографию. Вы не поверите, но дважды я его находил, и дважды мы не успели свидеться. Один раз мы колонной в восемьсот машин по зимнику пробивались в Сургут, и тут мне сказали, что мой отец в Туруханской гидрологической экспедиции. А на мне груз, кругом тайга буреломная, не соскочишь, в Туруханск не побежишь! А приехал — т-там его нет, свернулась еще месяц назад экспедиция. Ну и второй раз — идентично. Уехал и молодую девчонку увез. У него не клеилось с этим вопросом. Ну вот. А у меня создалось впечатление, что он меня избегает. Боится встречи. Думает, что я предъявлю ему счет.

Хоть и ложная предпосылка, но вы понимаете, как мне было в то время горько. Но я тогда так подумал: а ведь и в самом деле, невелик я подарок, свалюсь ему на голову — так, какой-то тюха пришибленный: ни осанки, ни образования, ни манер. Вы понимаете, я понял, что должен ему уже как-то весомо себя предъявить. У меня по разным причинам были две отсрочки, а тут я пришел в военкомат: забирайте! Армия подняла мне голову. Я был старшим сержантом. Скажем так: территория дружественной нам страны, жара, как здесь. Иногда, и всегда внезапно, стреляют. Ну, сюжет такой: дикие горы, шоссе, колонна. Наша задача — выбить противника из-под моста и хотя бы полчаса удержать этот мост. Самое трудное — подняться из кювета и бросить себя на огонь, вперед. И вот момент — я говорю себе: «Подымайся, сынок!» И понимаю, что это голос отца прозвучал, ей-богу! И вот еще, может, вам пригодится: когда поднял свое тело и, поливая огнем, прыгаешь по камням, это уже не ты, ты с собой распрощался. Ни мыслей, ни страха, бежишь в пустоте!.. Ну, короче: мост мы взяли и удержали. Меня в числе других везут к командующему, командующий жмет руку и награждает орденом Красной Звезды. Вы устали? Вот сюда пересядем, в тень. А я вам — минутку! — принесу ташкентской минеральной, бодрит отлично, а вы покурите, так?.. Ну вот и водичка! Пожалуйста. Что вы смотрите так на орден? Ну! Тот самый. Я его специально надел, а то смотрю, вы стали как-то коситься, а без доверия мне тяжело продолжать. Что? Пожалуйста! Вот, держите. Еще новенький, правда? Я его всего-то разок надел, так какой-то мужик: «Мальчишка! Чужие награды таскать!», еле от него спасся.

Поехали дальше?.. Я поднял голову, и жизнь улыбнулась мне всеми зубами. Еду в Тюмень, на буровую, чтобы заработать массу денег и купить машину. Мечта такая: нахожу отца, прибываю на собственном лимузине, вылезаю, приветствуя его рукой. Действительность: буровики берут меня одиннадцатым номером. Да, так вы в Нижневартовске были?! Иван говорит, что... Да что вы?! И тоже одиннадцатым номером?! Вот здорово! Ну, так что вам рассказывать?! Метлу в руки, ломик в руки: «Обкалывай лед на платформе, парень. Такие твои будут дела!» Ну, обеспечить себя, об этом, конечно, нет разговоров, но на машину, вы понимаете, метлой заработать не так-то просто. Однако, если уж жизнь тебе улыбается, так она делает это серьезно. Что происходит? В Нижневартовске мне дают на сдачу лотерейный билет, и я становлюсь обладателем «Волги». Буровая теряет для меня смысл. Еду получать машину, устраиваюсь на работу в Тольятти. Автозавод, молодежь, я — рабочий конвейера, затем испытатель. Испытываю новые модели машин. Участвую в ралли. Во Франции мы берем серебряный приз. Еще водички? Ну что вы, как это может меня затруднить?! Прошу, пожалуйста. Вот, посмотрите: в этом альбоме все перипетии нашей борьбы. Это сама гонка. Это нам вручают медали. А это мы гуляем в Лозанне. Красиво, правда? Вот казино.

Если в начале моей жизни я был как червь, то теперь меня не покидало ощущение полета. Но полет этот был бессмысленным, поскольку не вел меня к цели, к отцу. А он исчез совершенно. Мой самодеятельный розыск не давал результатов. Я интересно служил, я видел свою страну и страны Европы, был хорошо одет, имел отличную работу — и все это было низачем! Все это имело смысл лишь постольку, поскольку я бы мог всем этим поделиться с отцом. Я был похож на бегуна, который бежит отлично, но не по той дорожке, где написано «Финиш», бежит бессмысленно, просто бежит. Вы понимаете: ощущение бессмысленности жизни! И это при всем при том, что жизнь моя в тот период была просто великолепна.

И вот поезд. Опять поезд! Едем в Среднюю Азию испытывать тропическую модификацию автомобиля. Сосед по купе, увидев фото отца: «Знаю! Чуть не каждую неделю видел его среди пассажиров. Через Аральское море куда-то ездит. Не берусь, конечно, сказать, куда». А этот человек работал механиком на пассажирском катере «Багратион». Я схожу с поезда. Товарищи мои возмущены и растеряны. Их поражает нелепость моего поступка. Действую четко, но как бы в тумане. Возвращаюсь в Тольятти, вывожу из гаража свою «Волгу», на максимально дозволенной скорости еду в Стерлитамак, к сестре. Цель поездки: прибываем вместе с ней, хорошо одетые, на серой «Волге» к отцу, выходим, приветствуем его ласково и беззлобно. Реальность: сестра даже смеется от злости. «Пусть хоть сдохнет! Я об этом знать не хочу!» Обстановка такая: муж, двое детей, снимают комнату в частном доме. Денег нет, из щелей дует, дети кричат и ползают по полу, нервозность, муж приходит, втянув голову в плечи. Меня эта картина поражает. Вынужден активно помочь. Мы с мужем забиваем щели, клеим обои, расстилаем на полу польский палас. Дети перестают болеть, я стремительно продаю «Волгу», оставляю им на кооператив, на приведение себя и детей в порядок. В хорошем костюме, но без машины и денег еду на Аральское море к отцу. Замысел таков: устраиваюсь на катер «Багратион» и определяю отца визуально. Действительность: вакансий на катере нет, работаю грузчиком в Морпорту, затем все-таки устраиваюсь на «Багратион». Хожу матросом, затем вторым механиком. Отца нет. На своей «Волге» я бы просто объехал все приморские городки, а теперь Для свободного путешествия у меня нет ни технической, ни материальной возможности. Регулярно поднимаюсь из машинного отделения, знакомлюсь с пассажирами, показываю им отцовскую фотографию. И вот удача: «Никита Тихонович Фракузов? Так он живет в поселке Уча. Улица партизана Медведкина, 24. Свой дом, остепенился, женат». Что я делаю? Из Морпорта даю телеграмму. Вы ожидаете какого-то подвоха? Ничего подобного. Ответная телеграмма: «Родной мой, Дима, я плачу от радости, приезжай, я буду каждый день ходить на пристань, тебя встречать». Еду. Вид потрепанный, обносился, выгляжу потерпевшим крушение. Кусаю локти: недавно же было все! Прибываем: он меня встречает. Я узнаю его по моему фото. Объятия, слезы. Я неутолимо всматриваюсь в него: грузный, с добрым большим лицом, в кирзовых сапогах и рыбацком гремучем плаще. Короче: вид пенсионный. Сильно помятый. От жалости временно не могу говорить. Идем по улице как два потерпевших крушение. Далее: дом, жена — суровая, грузная, но довольно приятная женщина, обильный стол, садимся, говорим, плачем, я рассказываю все о себе. Моя жизнь вызывает одобрение. Так. Дальше. Естественный с их стороны вопрос: чего я хочу? Естественный ответ: ничего. Просто начинаю жить окончательно.

Теперь нюанс: отец на минутку выходит, и жена его — Клавдия Григорьевна, кивнув на орден, которым я по глупости похвалился, советует: «Ты не кажи его на людях! Спрячь!» То есть она ничему не поверила. Мне за отца стало больно: всю жизнь кочевал от женщины к женщине, чтобы найти в конце концов эту?! Однако, надо было исходить из того, что есть. А есть вот эта самая Клавдия Григорьевна, однокомнатный дом, пустое подворье. Зачем я тут нужен и где мне тут жить?

Все так. Но я обрел тут главное, чего не хватало, — спокойствие. Я перестал быть перекати-полем, нашел свои корни и твердо стоял теперь на земле. На двадцать шесть лет я словно бы выпал из времени. А теперь оно, идущее от незапамятных каких-то людей, потекло через меня. У меня ничего не было, но я чувствовал себя надежно. Я знал, что мне теперь надлежит: заслужить любовь и доверие Клавдии Григорьевны, делать добро отцу и ей.

Короче, так: еду в контору экспедиции, и Сашко берет меня дизелистом на буровую, рядом с которой мы с вами сидим. Но работы пока нет, буровую вышку еще не притащили, я делю свои дни с отцом. Я всяко фантазировал, как оно будет, но разве я мог думать, что мы так с ним друг к другу прилепимся, что врозь проведенный день уже будет для нас двоих как пустой. И он, вы знаете, как будто проснулся: «Я хотел освободиться от вас, своих деток. А ведь освободиться от того, что тебе надобно в жизни сделать, это значит, не жить». Страшно мне даже было: он перечеркнул свою жизнь. Он оставил себе только то, что у него оставалось, и каждым днем теперь дорожил. Об Алле, которая его ненавидела и повторяла его же ошибку, он через силу молчал.

Осматриваясь и размышляя, я перелицевал крышу, построил саманный сарай. Руки у меня есть, и меня веселила эта работа. Решил так: расширить дом, надстроив второй этаж. Плюс машина. Машина, чтобы ездить на буровую, а дом... — вы поняли? Итак, нужны деньги! Я активно приступил к ловле ондатры. Лодка, мы с отцом, ловушки на плотиках. А уже осень, ледок, я его разбиваю дубиной. Почти не спим, мокрые, промысел трудоемкий, отец слег, я ловлю бестрепетно. Дальше так: отец умирает. Мне становится ни до чего. Покидаю поселок и сижу на буровой безвылазно. — Дима помедлил, сомкнув пушистые ресницы. — Искать так долго, чтобы потерять! — Он открыл глаза и посмотрел на море, которое, поморщившись, расправило и натянуло ярко заблестевшую гладь. — Отца не стало, и я как будто вышел на край. Нет, вы не подумайте, что какие-то там черные мысли. Просто наступило время окончательное. Время серьезных и конечных решений... Надо было только понять, каких? — Дима чуть усмехнулся. Он как бы вместе со своим рассказом взрослел... — Но... Самолет привозит в наши края одну молодую пассажирку, и мне становится незачем гадать, каких решений! Вижу, что вы догадываетесь... Ну вот! Я принимаю свое первое «окончательное» решение и — удивительно! — получаю отклик. Чего я хочу?.. Чтобы было ей хорошо. И чтобы это «хорошо» шло от меня. Чего она хочет?.. Машину. Я не знаю, зачем она ее хочет, но я бывший гонщик и понимаю, что это может быть очень серьезно. Правда, в себе я это переборол. Ведь мы с отцом на ондатрах заработали больше восьми тысяч. Но денежными делами занималась Клавдия Григорьевна, и мне даже в голову не приходило у нее просить. А тут пришло. На серьезное надо отвечать серьезным. Я поехал в поселок Уча. — Дима взглянул в ту сторону моря, где по утрам, в тот час, когда видно резко отчетливо, выявляется из блеска моря мыс с черной коростою домов. — И теперь представьте мой разговор с Клавдией Григорьевной; «Парень, а ведь если бы ты не приехал, твой отец и по сей час был бы жив... А ты его доконал, передохнул и теперь за меня берешься?» — Дима помолчал, опустив голову. Нежное лицо его было детски печально, а свисающие с колен громадные тяжелые кисти рук были оплетены кустами толстых вздувшихся синих вен. — Я улыбнулся и вышел. Вернулся на буровую. Поднимаю глаза, передо мною сидит следователь. Вы удивлены? Представьте, я тоже несколько был удивлен, когда понял, что мою личность подвергают сомнению: фамилии, несмотря на сходство, у нас с отцом все-таки разные, отчество у меня по имени директора детдома — Андреевич. «С какой целью вы назвались сыном Фракузова?» — вот такой мне задается вопрос. Я теряю дар речи, я не могу ответить на вопрос, почему я назвался сыном своего отца. Простите, товарищ корреспондент, что? Зачем она это сделала? Чтобы отбить у меня саму память о восьми тысячах, раз и навсегда заказать мне дорогу на улицу Медведкина в поселке Уча! — Схватив бутылку, Дима судорожно глотнул минеральной воды. — Далее так: с меня берут подписку о невыезде, начальник экспедиции на всякий случай тихо сбрасывает меня с должности старшего механика, Ольга Васильевна, увидев меня, не может удержаться от смеха: «Дима! Ко всему прочему, вы, оказывается, еще и преступник?!» Трудности должны нас бодрить, верно? Вселять в нас добавочный энтузиазм! Только я не могу отвязаться от мысли, что ломился не в ту дверь. Я заложил по жизни громадный вираж, чтобы для нескольких человек восстановить справедливость и доброту. И что же? Мое стремление к справедливости порождает зло. Мое стремление к доброте порождает смех. То, чем я гордился (а я гордился должностью старшего механика, для меня это был взлет), просто так, ни за что, отнимают. Вывод следующий: жизнь упростилась великолепно. Я и дизель! И никаких забот! Пустыня, море, небо — и все огромное. Так живи и наслаждайся всем этим, верно?! Тем более что двинуться с места теперь тебе и нельзя...

Снова выдвинувшись из-за угла вагончика, за спиной Французова встал и стоял каменной бабой Иван. Терпеливо дождавшись завершения Диминой исповеди, он бросил:

— Иди заступай!

Дима, поднявшись, как кошка, бесшумно ушел. Иван еще помедлил, а потом с кряхтением опустился на табуретку:

— Ночную рыбалку для тебя приготовил. — Он помолчал, затем взглянул из-под белых бровей, — Поедем?

— Поедем.

Иван покряхтел, уперев полусогнутые толстые руки в колени.

— Ну и ладно! — Он длительно посмотрел в землю, потом вскинул медвежьи глазки. — Ты смелый? Или ты глупый?

— Рыбалки я еще никогда не боялся.

— Глупый! — вздохнул Иван. — А может, как раз и ничего, что ты остался, — сказал он, осваивая новую мысль.

Я понял, о чем он.

— Мне-то какое до всего этого дело?!

— Вот и я думаю о том же, — сказал Иван. — Какое тебе до всего этого дело?!

 

6

Возможности мои быстро сужались. «Мой» самолет, починившись, неожиданно и неизвестно куда улетел. Машину не предлагали. Уборщица как-то скользко сказала, что на мою койку уже летит претендент.

В конце дня мне удалось устроиться на бензовоз. Он возвращался на нефтебазу мимо поселка Уча.

Но до чего же к этой поездке у меня не лежала душа. Зачем? И тем более на ночь глядя! Как и чем я оттуда вернусь?.. Но даже не в этом дело! Ни к чему мне было в эту историю лезть. Тем более что и выглядела она как-то сомнительно. Я кожей чувствовал: лучше бы ее обойти. Но если человек выкладывает тебе свою историю, то он делает это совсем не за тем, чтобы ты вместе с ним повздыхал или посмеялся. Даже не задавая вопроса, он оставляет тебе свой вопрос. Самим фактом исповеди он признается в своем бессилии и перекладывает ответственность на тебя. И пусть ты не обязан, но если ты не хочешь внутри себя разладиться, тебе эту историю не обойти.

Вчера я уже был в поселке Уча, все оказалось, как говорил Французов: улица партизана Медведкина, 24, беленый дом, хозяйка Клавдия Григорьевна, действительно, суровая на вид, властная, с недоверчивым взглядом, еще не старая женщина. Ни слова не говоря, не отвечая на мое «здравствуйте», она настороженно села напротив меня, и лицо ее явственно выражало: «Говори, говори, милый. А мы посмотрим, что ты за гусь». Губы ее были сурово и скорбно замкнуты, натруженные руки тяжело лежали на коленях. Стан ее был прям, и в самом ее существе ощущалась негнущаяся прямота. «Значит, и ты за деньгами?» — себе самой сказала она, хотя я толковал о следователе, который по ее наущению допрашивал Диму Французова, и даже не упомянул о деньгах. Не меняя тяжелого выражения лица, она встала и вышла. Я посидел, разглядывая комод, ходики, фотографии в рамках, с подушечками и накидочками диванчик, какую-то уж слишком высокую, узкую, пышную, покрытую светлым покрывалом кровать. Время шло, было тихо, и я вдруг всеми нервами ощутил, что я в чужом доме один. Сразу невыносим стал чужой жилой запах. Я быстро вышел на улицу, остановился перед домом и закурил. И тут вывернула орсовская, приезжавшая за рыбой и прихватившая меня в эту поездку машина: «Алексей Владимирович, все? Айда поехали! Садись!» Я кожей чувствовал, что выскользнул из чреватой последствиями ситуации. Но выскользнуть-то я выскользнул — да вот приходится возвращаться. Приходится возвращаться, но уже без машины, без попутчиков, без страховки, надеясь исключительно на универсальный русский «авось».

Коли уж я влез в это дело, я обязан был до конца разобраться. Только поняв мотивы воинственного поведения старухи, я через следователя мог добраться до Сашко, одним мановением разрушившего карьеру Димы Французова. Главное, что мне было нужно сегодня, — это чтобы старуха от меня не убегала. А уж я-то ее «раскручу». Конечно, немного сосало под ложечкой. Уж больно неважная репутация была у поселка и уж больно тверда была в своей неприязни ко мне старуха. Но бояться не позволял сам жанр, в котором я работал. И в конце-то концов убирать меня вроде бы нет резона. А все остальное для меня годится. Чем больнее мои личные, так сказать, потери, тем богаче потом становится материал. Я уж чувствовал, как бродят дрожжи моей будущей все разрастающейся и крепнущей хроники. Сама горячая кровь жизни постепенно наполняла ее капилляры. И хотя в некоторых эпизодах я выступил как закваска, в этом не было злой преднамеренности. Вся особенность моего поведения заключалась в том, что я испытывал ситуацию нормальной открытостью, нормальной смелостью и нормальной принципиальностью. Как правило, этого было достаточно, чтобы самые тихие и невнятные ситуации раскалялись и становились резки.

Бензовоз тормознул у поселка, высадил меня и густо запылил дальше, в мшастую вечернюю дымку, уже заволакивающую равнину со всех сторон. Поселок лежал внизу и пах кизячным кисло-горьким дымком и рыбой. Море было блекло и реяло над поселком как парус. К берегу цвет воды густел, и в вылете улицы, по которой я шел, море было покрыто как бы черно-синим плащом. Сквозь него просвечивали золотые угли заката. Быстро темнело. Замерцали звезды. Я прошел вдоль белого забора, свернул на улицу партизана Медведкина, пересек квадрат падающего из окон света, и тут передо мной возникла милицейская фуражка, белые от ярости глаза на смуглом, будто закопченном лице.

— Документы! — Человек яростно выбросил перед собою ладонь. Я оцепенел от неожиданности, и он, оглушая себя и меня, снова страшно закричал: — Документы!

Очевидно, помимо моего сознания сработал рефлекс», я увидел машинально выхваченное мною из нагрудного кармана удостоверение, которое возникший из мрака немедленно и грубо вырвал из моих рук. В то же мгновение я почувствовал, что он, подхватив под локоть, тащит и подталкивает меня куда-то. Я увидел распахнутое темное чрево сарая, вырвав руку, обернулся, и он ударил меня плечом в грудь. Каким-то чудом я успел выхватить из его рук мелькнувший перед моими глазами малиновый квадратик удостоверения и влетел в пахнущую сухим навозом, жаркую темноту. Тотчас дверь захлопнулась, лязгнула накладка, проскрежетал ключ в висячем замке. Я услышал удаляющиеся торопливые шаги.

Так. Ладно!.. Крепко же я вписался в расследуемую ситуацию! Сам стал, кажется, главным действующим лицом... Я стоял, не шевелясь, сдерживая проснувшуюся во мне мышечную энергию. Я теперь ясно видел, что к милиции этот напавший на меня «копченый» никакого отношения не имел. На нем был замызганный, в подсохшей рыбьей слизи пиджак, застиранная рубашка, брезентовые сапоги. Лицо его было искажено яростью, и, кроме белесых пустых глаз и закопченности, я ничего, пожалуй, и не рассмотрел. Он парализовал меня дурацкой фуражкой, рассчитав совершенно точно, что хотя бы в первые мгновения сопротивляться я не решусь.

Ярость, не меньшая, чем у него, пробудилась теперь и во мне. Я зажег спичку и осветил сухой навоз под ногами, желтые саманные стены с торчащей из их толщи соломой. Прошелся, расшвыривая ногами навоз, и обнаружил в углу засыпанную трухою пешню. Пешня была грубой ковки, тяжелая, со стесанным, как клюв, острым концом. Перевернув ударом ноги долбленое свиное корыто, я сел на него и положил рядом пешню.

Полезли в голову вчерашние байки начальника ОРСа Мальвина о нравах этого браконьерского поселочка: в таком-то году прибило к берегу лодку с застреленным инспектором рыбнадзора, а в таком-то году кого-то там утопили... Ну, а меня-то в сарай зачем «они» затолкали?.. Чтобы затем — в мешок и в воду?!

Ну, это еще надо посмотреть!.. Я повеселел и как-то нервно, азартно взбодрился.

Запах соломенной трухи и сухого навоза нечаянно вбросил меня в осень 1941 года, в кубанскую станицу, которая вот так же пахла сухим навозом и пылью. Пыль стояла над улицей, липла к телу, душила. К тишине и безлюдию станицы, отчетливо громыхая пушками, приближался фронт. Грохот пушек я уже воспринимал как преследующую меня неизбежность, но что потрясло меня и парализовало — это горяченоздрий бык. Нагнув черную, в завитках, шею, он смотрел блестящим выкаченным глазом и дышал в пыль. Сестры лишился, мать потерялась, а ужаснул своими ноздрями бык. Не помню, что было между моим стоянием у крыльца инфекционного барака и моим появлением в станице. Очевидно, ничего не было. Очевидно, после «Мальчик, твоей сестры больше нет... Ты бы шел себе, мальчик!» меня подхватила женщина, сохранившая из троих детей одного, и мы с ней и ее сыном зацепились за одну из мирно пахнущих хлебом кубанских станиц, за прохладную мазанку председателя. Женщина-беженка устроилась счетоводом. Что она там считала? Гарью несло, и страшно полыхало на западе по ночам.

Да! Очевидно, я слишком невнятно пробормотал свое имя, потому что станичники (сколько их тогда оставалось в станице? трое? пятеро?), — да, и потому станичники поняли «Алексей» как «Моисей», меня стали кричать Моисейкой, я услужливо принял это странное прозвище, стал откликаться и чуть за это не поплатился. Прибежавший ночью председатель поднял нас, и из его быстрого шепота я уяснил, что станичники решили: к приходу немцев «треба жидка уздернуть». Так сказать, я должен был повиснуть в петле как презент. Как бы и сам понимая, что теперь говорить об этом поздно, неуверенно и как-то неискренне я заявил, что я русский, просто-напросто не понимая, кто в этом мире может быть, кроме фашистов и нас, русских, но уж даже смешно думать, что я фашист. «Он русский, русский!» — ужаснулась моей неуверенности заделавшаяся счетоводом беженка. Вскочив с разостланной на земляном полу попоны, схватив обеими руками мою голову, она показала председателю, какой я белобрысый, судорожно расстегнула мне штаны и предъявила, к моему стыду и ужасу, еще одно доказательство. «Усе так, усе так! — согласно кивал головою и шептал председатель, мучаясь. Потом он выпрямился, побледнел и перекрестился. Распахнул окошко, выглянул и подтолкнул меня к оконцу. — Тикай, Моисейка-сынок!»

Страх как бы приподнял меня и понес над сжатым, ярко-желтым, залитым луной полем, на котором лежали, как трупы, тени пирамидальных тополей...

Иногда мне кажется, что я по этому полю бегу до сих пор. Несусь над ним, не задевая стерни. И сердце замирает: куда?.. Но не в этот же среднеазиатский сарай, который кто-то счел для меня ловушкой?! Я совсем развеселился. Зажег спичку, осмотрел стену. Затем вонзил в нее пешню и покачал. Плоть стены сухо скрипела, падали куски глины. В кромешной тьме я прошил всю стену сверху донизу, отступил шага на два вправо и прогнал второй такой же добросовестный ряд. Несколько раз железо пешни пролетало насквозь. Очевидно, я попадал в шов. Тут я качал особенно усердно. Я проковырял стену на уровне глаз, затем внизу, а затем с разбегу ударил всем телом, С третьего раза та часть стены, над которой я поработал, выпала, и сам я вывалился в прохладную бархатную темноту.

Поднявшись, я отряхнулся от трухи, выволок в пролом корыто, сел на него и с наслаждением закурил. Рядом шуршали какие-то заросли, благодатно чувствовалось море. Я ощущал себя хозяином, который хорошо и с толком потрудился. Я вдыхал тяжелый рыбный запах моря, и, прерванный работой, во мне возобновился полет над желтым полем, проскочив которое, мы с женщиной-счетоводом потеряли друг друга. А Акзамова наткнулась на меня в Махачкале. Я там на базаре собирал объедки. Так и осталось в памяти: на плечах цветной полушалок — это моя спасительница татарка Акзамова, двужильная, смелая, горластая, а с ней трое напуганных, как и я, детей. Ее муж, как и мой отец, тоже, помнится, был моряк. И Акзамовы тоже, как и мы, проводили отпуск в Одессе, где и застала нас всех война. В эшелоне мы драпали вместе: Акзамова с детьми и моя мама со мной и сестренкой Алей, которую я не сумел уберечь. Вот так: мама потерялась, а сестренку я не сумел уберечь. И вот то ничтожное обстоятельство, что мы ехали вместе в одном эшелоне, побудило Акзамову принять ответственность и за меня. Чего только мы с Акзамовой за последующие полгода не испытали! Мгновенно звереющие толпы, тонущий на Каспии наш пароход, карантин, бегство мертвой холодной степью, самодельные суетливые похороны одного из сыновей Акзамовой, мерзлая пыльная голодная Астрахань, откуда-то пароход, набитый ранеными, душераздирающие крики детей и женщин, справки, голод и все время внезапная, спасающая нас доброта совершенно незнакомых людей. Война проявила каждого. Мир резко разделился на сволочей и защитников, на мразь и людей в высочайшем понимании слова, и не осталось других, неопределенных, мутных, в которых якобы в равной степени намешано плохое и хорошее. Война содрала декорации, и оказалось, что нет таких, в которых совмещается подлое и высокое. Либо тебя отпихивают сапогом, либо протягивают руку и отламывают кусок пайкового хлеба. И эту страшную разделенность человечества я запомнил с тех пор на всю жизнь.

Акзамова с двумя сыновьями добралась к себе в Казань, а я оказался в районном городке, который в повести «Земля ожиданий» был назван мной Воскресенском. Герои повести носили вымышленные и измененные имена. Но сейчас в мою память они вернулись в своем реальном облике и под настоящими фамилиями. И знакомство с ними у меня началось, помнится, с вопроса: «Ты чей?»