Русские войска ступили в Париж в марте 1814 года. Во главе гренадерского корпуса одним из первых был генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский…

слова эти начертаны были на могиле замечательного героя 1812 года. И в самом деле, необыкновенная судьба этого человека предначертала ему за недолгую, но чрезвычайно насыщенную событиями и делами жизнь сыграть роль и выдающуюся, и необыкновенно напряженную, и героическую, и в чем-то даже поэтическую. О нем с любовью вспоминали и соратники по боевым дням, и друзья, многие именитые литераторы, деятели культуры России. Имя и жизнь Раевского были для многих неподражаемым образцом, его авторитет вызывал преклонение и уважение.

Но тем не менее Раевский, как нам кажется, не достиг возможных самых блестящих вершин на главном своем поприще — военном, хотя и был удостоен высокого звания генерала от кавалерии.

Каков же был этот человек, какие принципы он исповедовал, какой жизненный путь он прошел? Рассказ о нем небезынтересен и непрост. Но в конце концов легендарность обращается явью, недосказанность приобретает реальные очертания.

Немало интересного донесли до нас документы о талантливом боевом офицере русской армии, авторитетном командире в период Отечественной войны 1812 года, выдающемся общественном деятеле пушкинской эпохи, человеке, порой незаслуженно обойденном вниманием современной ему царской администрации и, как это ни горько, последующей памятью потомков.

I

Как определить вклад военачальника той эпохи в историю отечественного военного искусства, да и в отечественную историю в целом? Количеством полученных наград? Числом выигранных сражений? «Качеством» разработанных им новых тактических приемов? Думается, что да, всем этим в совокупности, но еще и тем, в какие важнейшие для России моменты он проявил свои способности, в какой трудный час принимал свои решения, от которых зависели не только судьбы его подчиненных, но и судьбы всей страны.

Но количество тоже говорит само за себя. Послужной список Н. Н. Раевского по-своему интересен. В 1786 году, 15 лет, в чине гвардейского прапорщика Николай Раевский начинает действительную службу. Через год он в русско-турецкой войне командует одним из казачьих полков, участвует в сражениях — при взятии Аккермана и под Бендерами. Громадную роль в его жизни сыграло знакомство с М. И. Кутузовым, а затем с П. И. Багратионом. Примечательным фактом в биографии Раевского можно считать то, что в январе 1792 года он был произведен в полковники, а через два года удостоен чести — назначен командиром Нижегородского драгунского полка, расквартированного на Кавказе. Для молодого офицера это было большое событие. Со своим полком Раевский участвовал в войне с Персией.

В 1807 году мы застаем его в качестве командира бригады, которая входила в авангард Багратиона во время войны с Францией. В начале июня Раевский находился в самом пекле сражений под Гудштадтом, Анкендорфом, Клейнсфельдом, Деппеном, снова под Гудштадтом. Раненный под Гельсбергом, он через три дня — 2 июня — после сражения под Фридландом вместо князя Багратиона командовал всем арьергардом русской армии, вплоть до Тильзита. В шведскую войну 1808–1809 годов Раевский вновь на передовой, в Финляндии. В очередную турецкую войну — с 1810 по 1812 год — он в Молдавии. Умелый и бесстрашный штурм Силистрии под его командованием заставил турецкий гарнизон выбросить белый флаг.

И, наконец, Отечественная война 1812 года.

О ней, казалось бы, и говорить особо не нужно. Кто не знает о легендарной батарее Раевского, ставшей одним из центров Бородинской битвы. Но как не ощутить уважение и трепет перед тем, что довелось испытать ему, что выпало на его судьбу в те дни. Как не вспомнить одно из первых жесточайших сражений — под Салтановкой, то самое, в результате которого решилась возможность переправы 2-й армии через Днепр и соединения обеих русских армий под Смоленском, что означало опасение русских армий. Как не представить себе кровопролитную оборону Смоленска, вошедшую в нашу историю как образец стойкости и героизма русских солдат. Как не припомнить и тяжелейшее сражение под Малоярославцем, когда Раевский со своим корпусом несколько раз штурмовал город, и битву под Красным, где он истребил корпус маршала Нея — одного из лучших наполеоновских полководцев, и сражение при Кеннигсварте, под Бауценом, Дрезденом, Кульмом, и то, как раненный пулей в грудь, он со своим корпусом участвовал в битве под Лейпцигом в то время, когда, по воспоминаний) современника, «было одно роковое мгновение, в котором судьба Европы и всего мира зависела от твердости одного человека», и, наконец, то, как на подступах к Парижу Раевский занял предместья и господствующие высоты и вынудил неприятеля сложить оружие — в последний раз в той войне.

Не достаточно ли для одного человека?!

Наполеон говорил о Раевском: «Этот русский генерал сделан из материала, из которого делаются маршалы…»

Не умаляя достоинств и заслуг перед Отчизной многих других русских офицеров и генералов времен Отечественной войны 1812 года, можно все-таки отметить исключительное доверие, которое оказывали Николаю Николаевичу Раевскому и князь Багратион, под началом у которого служил тогда генерал, и М. И. Кутузов. В самом деле, при отступлении русских армий Раевский часто командовал арьергардом, прикрывая отход, закрывая грудью бреши, в которые могла просочиться французская армия. При наступлении же Раевский впереди, в авангарде, на самом острие атаки, в гуще битвы, во главе штыкового удара. Необыкновенные волевые качества, решительность, умение мгновенно ориентироваться в сложнейшей обстановке, личный авторитет и, следовательно, полное доверие и душевное отношение к нему подчиненных — эти отличительные черты, свойственные генералу, были ведомы всем, поэтому в самую трудную минуту — и не раз! — вспоминали именно о Раевском.

Ведь именно его специально позвал на совет в Филях М. И. Кутузов, и именно его особо спросил он: что делать дальше, какое принять решение? Горница в той подмосковной избе была полна замечательных полководцев. Но фельдмаршал хотел знать мнение боевого генерала, пришедшего последним в запыленном мундире прямо с передовой.

— Есть два пути, — произнес Раевский на совете. — Выбор одного из них зависит от главнокомандующего. Первый — дать бой французам, второй — оставить Москву и сохранить армию. Говорю это как солдат.

Сказать такое в ту минуту — величайшая ответственность. Не страдавший многословием генерал выразил в этих словах свой боевой опыт, выразил, невзирая на противоположное мнение большинства присутствовавших. Либо — драться и умереть, либо — победить.

А ведь еще несколько дней назад, в пекле Бородинского сражения, когда Кутузов спросил Раевского: «Так вы думаете, что нам нет необходимости отступать?» — генерал не задумываясь ответил: «Нет, ваше сиятельство, — напротив, в сражениях нерешенных всегда побеждает упорство».

Победа или смерть за Родину! Другого и не мыслил себе этот человек.

— Так тому и быть, — выслушав ответ Раевского на совете, промолвил Кутузов. — Вот и мое мнение. Знаю, ответственность падет на меня, но жертвую собой для спасения Отечества. Властью, мне данной, решаю — отходим через Москву по Рязанской дороге. Приказываю отступать.

Фельдмаршал выбрал план отступления и сдачи Москвы.

Когда Раевский глубокой ночью возвращался из деревни Фили в расположение своего корпуса, он был задумчив, как никогда… Адъютант, сопровождавший его, позднее вспоминал: «Я ехал в отдалении от командира корпуса, недоумевая, почему он, всегда такой приветливый, сегодня не ответил мне на вопрос, что решил военный совет. И вдруг в ночной тишине я услышал, как наш любимый герой сражений глухо зарыдал…»

Ничто так не характеризует личность военного человека, как описание битвы с его участием. Скрупулезно останавливаться на всех баталиях, в которых участвовал Раевский, — задача длительная и достойная трудов многих исследователей. Но о некоторых из них не сказать нельзя.

Известно, что в начале Отечественной войны вдоль западных границ располагались в первую очередь две армии: 1-я — генерала Барклая-де-Толли, и 2-я — генерала Багратиона. Известно и то, что Наполеон, обладая войсками, численность которых почти в три раза превышала численность русских войск, главную ставку в начальный этап войны делал на плане разгрома обеих армий по очереди. А для этого ему необходимо было во что бы то ни стало воспрепятствовать их соединению.

Специальный французский корпус под командованием маршала Даву выполнял трудную, но ответственную задачу: он постоянно вклинивался между русскими армиями. В июле 1812 года армия Багратиона подошла к Днепру. Оставалась только единственная надежда — быстрым маневром соединиться с 1-й армией. Но для этого нужно было задержать отряды Даву, которому на подмогу были брошены еще и войска Жерома — брата Наполеона. Решено было двинуться на Могилев, где была удобная переправа через Днепр! Но Даву и тут упредил — неожиданным наступлением занял город.

Князь Багратион долго думал, кого послать к Могилеву. Требовалось на день-два задержать Даву, чтобы успеть переправить армию через Днепр. И не просто задержать, а, наоборот, перейти в наступление, чтобы обмануть противника. Французы должны подумать, что будто Багратион всеми своими силами решил пробиваться на север, к Могилеву. И Багратион решил: необходимо послать корпус Раевского. Только ему можно доверить в сей ответственный момент судьбу 2-й армии, а может быть, даже и всего русского войска.

— Знаю твою храбрость, генерал, — сказал Багратион Раевскому. — Посему вверяю тебе корпус. У Даву, может быть, сил больше. Но двигайся по направлению к Могилеву и бейся насмерть.

Через два часа 40-тысячная армия Багратиона осталась позади. Авангард Раевского выступил навстречу французской армаде. Вместе с генералом были в этом деле и его сыновья: старший — Александр, 16 лет, и младший — Николай, которому еще не исполнилось и 11.

Между деревеньками Салтановкой и Дашковкой протекал узенький ручей, перегороженный плотиной. Уже когда первые батальоны русского арьергарда приблизились к берегу, с той стороны раздались залпы ружейных выстрелов. Мост у плотины был основательно завален деревьями и присыпан землей. Французы крепко засели на том берегу. Стало ясно, что сражения не миновать.

Бой начался неожиданно, с ходу. Шедшие навстречу друг другу войска не успели даже перестроиться.

После первого замешательства наступило временное, почти мимолетное затишье.

С пригорка, где едва успел расположиться штаб Раевского, было видно все как на ладони. Штабные офицеры сгрудились вокруг походного столика, на котором генерал Раевский разложил карту.

— Впереди плотина, — отметил полководец. — Мимо нее нам никак не пройти. Именно здесь и завяжется основное сражение.

— На левом фланге густой лес, ваше превосходительство, — обратился к нему генерал Паскевич. — Не задумает ли Даву предпринять обходной маневр?

— Если не сможет с ходу нас опрокинуть, то обязательно постарается обойти.

Раевский отложил карту, вынул из чехла подзорную трубу и стал не спеша осматривать местность. Затем он сделал знак рукой, показывая, чтобы офицеры расступились… Все отступили полшага назад, встали полукругом. Раевский начал чертить палочкой на земле.

— Вот ручей. Он разделяет поле пополам. Прямо перед нами — мост и плотина. За ними — бревенчатые дома, в которых засели неприятельские стрелки.

Один за другим на земле появлялись изображения ручья, домиков, моста.

— Справа ручей глубок, там француз вряд ли пойдет. Слева, как уже говорили, лес.

Вычертив схему, генерал провел посередине ровную черту, на конце которой нарисовал стрелку, направленную в сторону французского лагеря.

— Наступать будем в центре, прямо на плотину. А дабы слева нас не обошли, — обратился Раевский к Паскевичу, — придется тебе, генерал, с отрядом в лесу засесть.

Наступило 11 июля. Узенькая полоска нескошенного поля, упирающегося с одной стороны в ручей, а с другой — в темнеющий лес, пестрела разнотравьем. Роса еще не спала.

Солдаты разговаривали шепотом, словно боясь нарушить рассветную тишину, словно бой еще не начался. Однако противник не дремал.

Взоры офицеров были устремлены на север, откуда вновь должен был появиться неприятель.

— Идут, — сказал генерал Васильчиков.

— Да, дело продолжается, — ответил, глядя в сторону ручья, Раевский.

А порывы ветерка все сильнее и сильнее доносили грохот неприятельских барабанов.

Через четверть часа ровные колонны французских пехотинцев мерно вышагивали под барабанный бой к переправе.

Смоленский полк, которым командовал полковник Рылеев, ждал приближения неприятеля.

— Идут, будто на параде, — произнес юный подпрапорщик, стоявший справа от Александра Раевского.

Действительно, легкий ветерок, доносивший свежесть с ручья, набирающее тепло розовое утреннее солнце, поднимающие головки полевые колокольчики и гвоздики, одноцветные солдатские мундиры, блещущие серебром, мерный ритм барабана и нехитрая мелодия флейты — все это было так похоже на обычный полковой смотр.

Маленькие фигурки французов в синих мундирах, издали напоминавшие раскрашенных деревянных солдатиков, быстро перемещались по полю, сгруппировывались у моста, перебегали его, а затем вновь рассыпались в цепь. Уже слышны были отрывистые выкрики. Это отсчитывал строевой шаг французский офицер.

Но вот раздался залп русской артиллерии. Почудилось, что на несколько мгновений все вокруг замерло, пока, со свистом раздирая воздух, неслись к своей цели ядра. Взрывы оглушили и обороняющихся и наступающих. Дым, словно покрывалом, заслонил вражеские ряды. И сразу же повеяло новым, острым запахом пороха и гари.

— Здорово влепили! Молодцы артиллерия! — вскричал подпрапорщик. — В самую середину!

Ветер разбросал завесу дыма, и в образовавшиеся «окна» отчетливо было видно, как французы перестраивались. Несколько человек упали на землю. Перед строем бегал офицер, выкрикивая команды. Эполет на его плече был сорван. Раздался еще один залп русских орудий. Почти без паузы, как эхо, ему ответили батареи неприятеля. Французский офицер остановился, странно ощупывая пальцами свой бок, затем ноги его подкосились, и он упал.

Где-то за спиной оглушительно ухнуло. Всех стоявших обдало сильной горячей воздушной волной.

— Вперед, братцы! С богом! Ура! — Крик командира полка был слышен, хотя уши были заложены от грохота, словно ватой.

Полк бросился в штыковую атаку. Дым едко забирался в глаза. Ноги заплетались в мокрой траве. Бежать было трудно, кричать тем более. Но уже ничто не могло остановить атакующих со штыками наперевес русских солдат.

Когда расстояние между войсками было не более тридцати шагов, французы не выдержали, повернули назад. До самого моста длилось преследование неприятеля, и никто уже даже не слышал приказа отойти назад.

— Сейчас Даву попробует обойти нас через лес, — проговорил чуть слышно генерал Раевский. — Несладко придется Паскевичу. Но если не удержит он, конец всему отряду.

С холма было видно, как французы в центре бросились в новую атаку. А дальше, у горизонта, заметно было, как подходили к ним на подмогу все новые и новые части.

— Ваше превосходительство, — вскрикнул генерал Васильчиков, рассматривавший неприятельские ряды в подзорную трубу, — несколько вражеских дивизий направились в сторону нашего левого фланга.

— За Паскевича я не беспокоюсь, — ответил Раевский. — Главное сейчас — это удержаться у плотины.

Между тем сражение продолжалось. Даву бросал к плотине свежие силы. В бой вступили дивизии генералов Дессэ и Кампана. Огонь французской артиллерии наносил ощутимый урон русским войскам. Раненые солдаты и офицеры после перевязки снова вступали в бой. Они знали — заменить их некем.

Маршал Даву недоумевал. Неужели здесь сосредоточена вся армия Багратиона? Неужто он решил дать решающий бой у Салтановки? Не мог Даву предположить, что с его многотысячной армией дерется лишь малочисленный корпус, авангард 2-й русской армии.

— Мы должны сбросить русских с их укреплений, — сказал Даву своему адъютанту. — Потеря одного дня может слишком дорого нам обойтись. Ускользнет Багратион — и тогда все напрасно, все долгие дни его преследования. Сюда, на подмогу, идет корпус генерала Мортье. Его дивизии уже на подходе. Приказываю — повести в наступление все части. Плотина у Салтановки должна быть наша…

В штабе Раевского тоже совещались.

— Думаю, наступает решительный момент. Даву не остановится ни на миг. Будем сражаться до последнего, — сказал генерал.

В четыре часа пополудни французы пошли в большое наступление. Бесконечные колонны пехотинцев покрывали противоположный берег речушки. Когда неприятель вышел на мост, вновь заговорили пушки. Ядра то и дело разрывались у ног русских солдат.

Смоленский полк, стоявший на самом главном рубеже обороны, дрогнул.

— Эка силища, — вздохнул усатый гренадер. — Да это ж вся Бонапартова армада…

И тут, словно волна ветра, пробежал по рядам слух — сам генерал прибыл. Через минуту Раевский появился на передней линии. Спрыгнув с коня, он подбежал к смоленцам. Рядом с ним был его сын — Николай.

— Что пятитесь, смоленцы?! — вскричал генерал, и даже шум канонады не смог перекрыть его голоса. — Решается судьба наша и всего Отечества. Отобьем плотину, не пустим француза!

Солдаты застыли, слушая своего командира.

— Где знамя? Выноси его вперед!

Безусый подпрапорщик, тот, что всегда был рядом с Александром, выбежал из строя. Он сжимал в руках древко полкового знамени.

Раевский спрыгнул с коня и выхватил генеральскую шпагу. В этот момент Николай был уже рядом. Александр тоже подбежал и встал по правую руку отца.

— Слушайте, братцы! Я здесь, с вами. И дети мои со мной. Мы все идем в этот смертный бой. Жертвую всем ради вас и ради Отечества. Поднимем француза на штыки! Вперед! За мной!

Барабанщик забил атаку. Генерал взял Николая за руку и со шпагой в правой руке двинулся навстречу неприятелю. Александр шел тут же, подле знамени.

Вздрогнули бывалые солдаты. Многое видывали они еще при Суворове, да и в австрийском походе. Но чтобы генерал шел впереди со своими детьми — никогда. Смоленский полк, а за ним и весь фронт без единого выстрела двинулся в решающую атаку. За Раевскими пошел славный генерал Васильчиков, все штаб- и обер-офицеры.

— Дай, дай мне знамя, — кричал в ухо безусому подпрапорщику Александр Раевский. Ему казалось, что настала минута славы.

Знаменосец обернулся. Лицо его пылало от волнения.

— Я сам умею умирать, — гордо отозвался он.

Все ближе и ближе французы. Вот они остановились. Зарядили ружья. Прицелились. Дали залп. Град пуль просвистел над головами смоленцев. Остановился как вкопанный юный знаменосец. Руки разжали древко, и знамя стало медленно падать.

— Ты что? — воскликнул Александр, подхватывая знамя.

Тот не ответил, упал навзничь, сраженный пулей наповал. Темно-зеленые мундиры солдат смоленского полка, перетянутые крест-накрест белыми лямками, почти сливались в одном цвете с высокой травой. От этого казалось, что само поле вдруг поднялось и двинулось навстречу французам. Неприятельские полки перестали стрелять и тоже двинулись навстречу. Лишь пушки с обеих сторон то и дело напоминали о себе грозными выстрелами.

За пятьдесят шагов до противника, выронив саблю из рук, упал тяжело раненный осколком гранаты полковник Рылеев. Узенькая полоска поля между шагающими навстречу друг другу противниками все уменьшалась и уменьшалась. Генерал крепче сжал руку Николая. Оставалось сорок шагов, двадцать… В едином порыве, без команды смоленцы вскричали оглушительное «ура!» и бросились на врага. Знали французы, что их больше числом, но вновь не выдержали натиска, побежали. На плечах противника ворвался полк на мост, а затем на плотину…

Когда вернулись на позиции, уже начинало смеркаться. Выстрелы за рекой затихли. Даву, видно, не решался продолжать наступление. Теперь он окончательно решил, что перед ним главные силы всей армии Багратиона.

Под вечер на совещании штаба Раевский решил начать медленное отступление. Пусть противник думает, что готовится дать новое сражение. И главное — следующей атаки французов остаткам русского корпуса уже не удержать.

На следующее утро Даву не предпринимал решительных действий — ждал подкрепления. Тем временем 2-я армия князя Багратиона переправилась через Днепр, ушла достаточно далеко и вскоре соединилась с 1-й армией Барклая-де-Толли под Смоленском.

Сражение под Салтановкой было одним из первых для войск после того, как французы перешли Неман. И даже маршал Даву, который ранее сопровождал Наполеона во многочисленных походах и в ожесточенных сражениях, признался, что до сих пор еще не участвовал в столь упорной битве пехотинцев.

Подвиг Раевского и его сыновей, вышедших перед строем в решительный момент боя, стал легендарным. После Салтановки имя генерала стало чрезвычайно популярным в русском войске.

Подвиг сей запечатлевали художники на гравюрах и живописных полотнах. Воспет он был и поэтами.

В. А. Жуковский в своем «Певце во стане русских воинов» писал:

И хотя позднее сам генерал не любил рассказывать об этом событии, а по словам одного из мемуаристов, даже и отрицал факт участия в сражении под Салтановкой младшего сына Николая, тем не менее оно вошло в летопись Отечественной войны 1812 года как одно из наиболее ярких проявлений героизма русских солдат и офицеров.

В письме к сестре жены Е. А. Константиновой Н. Н. Раевский писал: «Вы, верно, слышали о страшном деле, бывшем у меня с маршалом Даву… Сын мой Александр выказал себя молодцом, а Николай даже во время самого сильного огня беспрестанно шутил. Этому пуля порвала брюки; оба сына повышены чином, а я получил контузию в грудь, по-видимому, не опасную». Эти строки — одно из редких свидетельств самого генерала о подвиге, реальность которого не оспаривалась никем.

Денис Давыдов свидетельствовал, что Раевский, «следуемый двумя отроками-сынами, впереди колонн своих ударил в штыки по Салтановской плотине сквозь смертоносный огонь неприятеля».

А. С. Пушкин в своей заметке на смерть Н. Н. Раевского, помещенной в «Литературной газете», возмущенно писал: «С удивлением заметили мы непонятное упущение со стороны неизвестного некролога: он не упомянул о двух отроках, приведенных отцом на поле сражений в кровавом 1812 году!.. Отечество того не забыло».

С. Н. Глинка в своих пламенных строках отмечал:

Поразительны слова, которые произнес юный Николай Раевский после этого незабываемого сражения, ставшего для него первым боевым крещением. На вопрос отца: «Знаешь ли ты, зачем я водил тебя с собою в дело?» — подросток ответил: «Знаю, для того, чтобы вместе умереть».

Так и вошло в летопись той войны Салтановское дело — как подвиг Раевских.

Но сколько славных баталий еще было впереди!..

Оборона Смоленска…

Разве даже в самом начале войны кто-нибудь из русских генералов мог бы представить, что придется сражаться с неприятелем у самых стен древнего русского города!

Громадные крепостные стены — длиною в пять верст, высотой до 12 и толщиной до 4 саженей — окружали Смоленск. Венчали стену три десятка мощных башен, вдоль нее был прорыт широкий ров.

Но и эти грандиозные стены не смогли спасти город от надвигающейся наполеоновской армады. Военная техника уже тогда достигла тех вершин, при которых даже смоленская крепость не являлась вполне надежным оплотом. Мощности французской артиллерии было достаточно, чтобы разрушить хотя бы часть стен. А количественное соотношение наличного состава людей было явно не в пользу обороняющихся.

Защита города зависела в первую очередь от людей, от их мужества и стойкости. И в немалой степени — от опытности, решительности и умения руководителей обороны.

Позднее, в рапорте М. И. Кутузову, Н. Н. Раевский отметит: «Сие сражение есть важнейшее, какое имел я в течение моей службы, а успехом оного обязан я моим сотрудникам». То есть сам генерал расценивал оборону Смоленска как то наилучшее и наивысшее, на что он способен был как полководец.

Если это так, то чрезвычайно любопытно еще раз восстановить те события, выяснить подробнее, как и в какой мере проявились качества Раевского в этом сражении.

Собственно, руководить обороной Смоленска в самые первые дни, когда к нему подходили основные силы французской армии во главе с самим Наполеоном, Раевского… никто не назначал.

Дело началось неожиданно. Так, как это именно и бывает в самые тяжелые периоды боевых действий, когда лишь наиболее решительные и способные полководцы берут на себя ответственность за судьбы людей и Отечества.

Наполеону нужен был Смоленск во что бы то ни стало. Во-первых, потому, что здесь могли собрать свои силы и предпринять активные наступательные действия соединившиеся 1-я и 2-я русские армии, чего допустить ему было нельзя. Во-вторых, потому, что такая мощная крепость была важнейшим стратегическим пунктом, закрепиться на котором означало одержать полную победу на начальном этапе войны. В-третьих, захват с ходу такого крупного населенного пункта — древнерусского, города — мог бы сыграть решающую деморализующую роль для отступающих русских солдат, не ведающих пока, когда и где придет конец их изнурительному и спешному движению на восток.

Для решения этой важнейшей задачи он предпринял неожиданный и быстрый маневр, приблизившись к Смоленску в тот момент, когда там фактически никого не было. Громадные силы были сосредоточены в руках Наполеона на этом участке. С разных сторон к городу подходили отборные пехотные подразделения под командованием маршалов Нея и Даву, а также кавалерия, предводительствуемая Мюратом. Общая их численность в конечном итоге достигала 180 тысяч человек.

Такая концентрация сил, по мнению французского императора, могла способствовать не только победе и захвату Смоленска, но и окружению всех русских войск, с перспективой — отрезать им дорогу на Москву.

Момент действительно складывался благоприятный. Всего лишь решительный рывок, быстрое форсирование Днепра — и можно выйти прямо в тыл русским, и более того — вновь расчленить их силы…

В штабах русских армий об этом плане Наполеона еще не знали. На военном совете 6 июля в Смоленске решено было двинуть основные силы обеих армий в сторону Рудни.

Для отражения возможного прорыва войск Бонапарта к Смоленску (вероятность таких действий с его стороны все-таки предусматривалась) решено было оставить отряд, в который входила и 27-я пехотная дивизия под командованием генерала Д. П. Неверовского. Дмитрий Петрович — опытный и закаленный в боях полководец — не предполагал еще, какая судьба ему уготована противником.

Когда к полудню 2 августа пехотинцы 27-й дивизии заняли позиции у городка Красного близь Смоленска, на них неожиданно обрушился удар всей конницы Мюрата. Натиск был ошеломляющим. Но взять на испуг обороняющихся не удалось. Хотя, как известно, дивизия почти сплошь состояла, из новобранцев. Атаки кавалеристов разбивались о штыки построенных в каре пехотинцев.

Мюрат неистовствовал. Но жалея людей, он отдавал приказания о наступлении. Сорок (!) атак в течение дня все-таки не принесли ему успеха. Единственно, чего добился французский маршал, — это заставил дивизию Неверовского, понесшую тяжелейший урон, медленно отходить к Смоленску.

Организованный отход русских подразделений, выполнивших свою задачу и сдержавших первый натиск основных сил Наполеона, осуществлялся не спеша. Неверовский знал, что подкрепления сзади попросту нет…

И вот тут случилось то, что при иных обстоятельствах можно было бы назвать чудом.

Корпус Раевского уже покинул город. Покинул последним. В его задачу входило спешить вслед за армией.

Выстрелы с другой стороны Днепра недвусмысленно дали понять Раевскому, что там завязался жаркий бой и что Неверовскому приходится крайне трудно. В этот момент как раз к нему прибыл адъютант, посланный Неверовским к Багратиону для того, чтобы доложить о столкновении дивизии с конницей Мюрата.

Адъютант направился дальше, в ставку Багратиона, и по прошествии короткого времени вернулся. В руках он держал пакет, адресованный Раевскому.

Багратион приказывал спешно развернуть арьергард, ушедший от Смоленска уже более чем на 10 верст, и идти на помощь Неверовскому.

Задача была поставлена не очень определенно. И по сей день тому, кто изучал историю Смоленского сражения, не ясно — чего, собственно, хотел Багратион, отправляя корпус Раевского в самое пекло. Не ясно было это и генералу.

В самом деле, нужно ли просто удержать наступление противника на некоторое время с целью ожидания подкрепления, или переправляться через Днепр, оборонять Смоленск? Где соединиться с Неверовским — на каком берегу Днепра? Что делать после?

На войне не может быть неопределенностей. Раевский тотчас же отправил к Багратиону запрос об уточнении его задачи.

Никакого ответа он не получил.

Никакого ответа…

Именно в этот момент и проявились наиболее выдающиеся черты личности генерала. Именно с этого часа он начал переживать важнейшее сражение в своей жизни. Ведь на его плечи ложилась вся ответственность в принятии решений. Ответственность, которую на него даже никто не возлагал.

А какова была мера этой ответственности?

Смоленск был ключом к Москве.

Обороняющиеся малочисленные подразделения под командованием Раевского были ключом к Смоленску…

Уже потом, ночью следующего дня, он осознает всю полноту этой ответственности. О переживаниях его не знал тогда никто. А он скажет о сем позднее, в своих записках: «В ожидании дела я хотел несколько уснуть; но искренне признаюсь, что, несмотря на всю прошедшую ночь, проведенную мною на коне, я не мог сомкнуть глаз — столько озабочивала меня важность моего поста, от сохранения коего столь много, или лучше сказать, вся война зависела» (подчеркнуто мной. — К. К.).

Н. Н. Раевский — и это видно по всем его последующим действиям — принял единственно правильное решение, причем сразу же и с первого же мгновения следовал по пути его осуществления. Поддержка Неверовского — это полдела. Важнее всего — удержать Смоленск!

Раевский принял решение оборонять Смоленск самостоятельно и тем самым обеспечил успех организации этой обороны. Способность мгновенно ориентироваться в обстановке, дар импровизации в тяжелых военных условиях, бесстрашие в принятии решений и убежденность в своей правоте сослужат ему добрую службу и в последующие дни.

Но важнее всего было убедить в правильности решения и подчиненных. Развернув корпус в обратном направлении, Раевский предпринял ночное форсирование Днепра, оставив на берегу лишь артиллерию. В буквальном смысле слова не слезая с коня, он объезжает всех офицеров лично и объясняет им сложность предстоящих событий.

«Ночью, на бегу, — писал о Раевском его будущий родственник, полковник М. Ф. Орлов, — внушая каждому из подчиненных предугаданную им важность поручения, он достигает берегов Днепра. Переправа через реку, взятая на личную его ответственность, занятие на рассвете Смоленска и обширных его предместий против неприятеля, в десять раз его сильнейшего, доказывает, что он решился здесь умереть или оградить наши сообщения».

Итак, утром 3 августа корпус Раевского подошел к Смоленску. В это время в городе находился не кто иной, как генерал от кавалерии Л. Л. Беннигсен — человек, старший по званию. Для Раевского было крайне важно посоветоваться с опытным полководцем.

Но лучше бы он не советовался с ним вовсе…

— Я весьма сожалею о вас, — проговорил Беннигсен, подкрепляя свои «чувства сожаления» покачиванием головы. — Положение ваше весьма критическое.

— А что с Неверовским?

— Разве вы не слышали? Уже все говорят о том, что его отряд полностью разгромлен и более не существует… Оборона безнадежна. Советую вам спасти хотя бы артиллерию и не переправлять ее на эту сторону Днепра…

«Совет» барона можно было вполне принять за «приказ». Последовав ему, Раевский снял бы с себя ответственность за предстоящее. Но генерал помнил прежние баталии. Еще живы были в памяти картины грандиозной битвы с французами под Фридландом в 1807 году, когда командовавший союзными войсками Беннигсен позорно проиграл сражение. Тогда героизм русских солдат, стойкость подчиненной Беннигсену бригады Раевского могли спасти положение. А что же сейчас?!. Снова Фридланд?!

«Сей совет, — писал позднее Раевский, — несообразен был с тогдашним моим действительно безнадежным положением. Надобно было пользоваться всеми средствами, находившимися в моей власти, и я слишком чувствовал, что дело идет не о сохранении нескольких орудий, но о спасении главных сил России, а может быть, и самой России. Я вполне чувствовал, что долг мой — скорее погибнуть со всем моим отрядом, нежели позволить неприятелю отрезать армии наши от всяких сообщений с Москвою».

Какова же была радость устраивавших оборону Смоленска солдат, когда после полудня 3 августа на горизонте показались отступавшие остатки 27-й пехотной дивизии Неверовского. «Я помню, — отмечал участвовавший в битве под Смоленском Денис Давыдов, — какими глазами мы увидели Неверовского и дивизию его, подходившую к нам в облаках пыли и дыма, покрытую потом трудов и кровью чести! Каждый штык его горел лучом бессмертия».

Раевский был рад вдвойне. Он чувствовал теперь, что остался не один в эту трудную минуту. И в самом деле, генерал Неверовский поддержал его решение оборонять Смоленск до конца.

Можно ли предположить то отчаяние, которое могло овладеть теми, кто остался в городе? У противника более чем 10-кратное превосходство в орудиях и живой силе, в бой постоянно вводятся свежие войска. Пойманный французский офицер, назвавшийся адъютантом Мюрата, убеждал всех в том, что в подзорную трубу можно увидеть среди его соотечественников самого императора. Надежды же на подкрепление для 15-тысячного гарнизона — никакой! Ведь обе армии уходят прочь от Смоленска. Связи с ними нет, как нет и ни одного распоряжения от командования…

Раевский отправил к Багратиону своих адъютантов, приказав доложить обстановку и просить о помощи. Но когда придет эта помощь?! Через сутки, двое? Может, уже будет поздно…

А пока начались приготовления к отражению неприятеля.

В первую очередь нужно было разместить войска. Задача не из легких. В ночь с 3 на 4 августа по инициативе Раевского был созван военный совет для обсуждения возможных вариантов обороны.

А таковых было немного. Самый простой — закрепиться в городе и держаться под прикрытием стен. Но тогда противнику предоставлялась возможность овладеть предместьями и, максимально приблизившись к городу, преодолеть стену. К тому же многочисленная артиллерия французов способна была массированным ударом с близкого расстояния нанести существенный урон находящемуся внутри крепости русскому гарнизону.

Можно было выйти из города и дать бой на подступах к крепости. Но для этого сил было явно недостаточно.

Военный совет, прислушавшись к плану Раевского, решил, что необходимо основные силы все-таки сосредоточить внутри города, а также создать прочную цепь обороны перед стенами…

До рассвета оставалось немного времени. А еще нужно было успеть разместить подразделения. Противник был рядом, костры его освещали окрестные поля вплоть до горизонта.

Раевский отправился в войска. Сначала распределили пехотные дивизии. Одна из них — 26-я, та самая, которой командовал отличившийся в сражении при Салтановке генерал Паскевич, — заняла самый ответственный участок обороны — центральный Королевский бастион. Немногочисленную артиллерию разместили в большинстве на окружавших стены земляных бастионах, а также на самых опасных участках. Это выгодное расположение пушек позднее сыграло решающую роль в самом начале штурма. Русские артиллеристы могли прямой наводкой расстреливать приближающихся французских пехотинцев.

Сомкнуть глаз Раевскому так и не удалось. Едва рассвело, как стало заметно интенсивное движение неприятеля. Никакой речи о передышке и не могло быть.

В начале седьмого часа утра раздался первый залп французской артиллерии. Под прикрытием артиллерийского огня в бой двинулись кавалеристы Мюрата. Благодаря превосходству в численности французские всадники заставили отступить выдвинутую вперед русскую кавалерию и отрезали ее от Смоленска. То был пусть мимолетный, но первый успех наступавших.

Немного погодя с запада двинулась пехота. Руководил штурмом маршал Ней. Здесь, под Смоленском, он впервые за эту войну столкнется с Раевским. Затем им доведется испробовать свои силы на полях сражений Отечественной войны. Но не знал наполеоновский ветеран, что именно от Раевского суждено будет найти ему свое полное поражение. Это произойдет позднее, в битве под Красным, при наступлении русских войск. А ныне перед Нсем виднелись окутанные пороховым дымом смоленские стены. Желанные стены, желанная победа. Но какой ценой она дастся?..

Ни один из французских маршалов не постоял бы за ценой. Ведь 15 августа отмечал свой день рождения сам император. Каждый из них мечтал преподнести Наполеону дорогой подарок первым. А что могло быть дороже в тот день, чем Смоленск?!

Тремя большими колоннами двинулся корпус Нея к крепости. Каждая из колонн превосходила по численности всех оборонявшихся. Испытанные в боях французские гренадеры шли, невзирая на град пуль, обрушившихся на них.

Маршал Ней командовал средней колонной. Он вел ее прямо в центр, на Королевский бастион. Предчувствия Раевского подтвердились. Именно сюда французы направили свой главный удар.

Одновременно, словно по незримому сигналу, бросились все три колонны на штурм. И тут вступила в бой русская артиллерия. Из едва заметных земляных укреплений пушкари расстреливали приближающегося неприятеля с флангов, в лоб. От неожиданности левая колонна французов, шедшая вдоль Днепра, приостановилась. На правом фланге, у кладбища, также произошло замешательство. Лишь в центре, где находился сам Ней, завязался жестокий бой.

Пройдя сквозь артиллерийский заслон, пехотинцы вступили в рукопашную схватку перед бастионом. Малочисленный русский батальон, разместившийся у стен, был тотчас истреблен. Почти не останавливаясь, французы ворвались на Королевский бастион.

В штаб Раевского пришло срочное известие: неприятель занял центр позиции. Едва успев оценить ситуацию, Раевский получает еще одно донесение: на левом фланге прорвана оборона, французы заняли мост через Днепр. В самом начале сражения — и уже неудачи. «Оставляю читателю судить, — напишет в своих заметках генерал много лет спустя, — какое действие произвели во мне сии два известия, почти вместе одно с другим привезенные!»

Положение было критическим. Раевский, отдав распоряжение держаться в центре до последнего, вскочил на коня, помчался на левый фланг. И застал… все на своих местах. Оказалось, что за это время французы были отброшены.

Генерал бросился к бастиону.

А в это время обрадовавшийся успеху маршал Ней уже отдал приказ водрузить на бастионе трехцветное французское знамя.

Но вдруг громкое «ура!» прогремело рядом, и на укрепление ворвались русские пехотинцы. Одним из батальонов Орловского полка, оказавшимся рядом, командовал сам генерал Паскевич. Французы, не ожидавшие контрудара, снова ретировались.

И все-таки Бонапарт недаром говорил о маршале Нее: «Это — лев». Остановиться он уже не мог. Ведь победа была столь близка. Еще один одновременный удар справа и в центр потряс оборону смоленцев. Пехотинцы Нея штыковой атакой оттеснили орловцев к крепостному рву.

В это время Паскевич, объединив остатки Ладожского, Нижегородского и Орловского полков, повел своих солдат в решительную контратаку и вновь отбросил неприятеля.

Когда к бастиону прибыл Раевский, здесь уже все было восстановлено, словно и не было жестокой схватки.

Почти три часа длился этот бой. Обе стороны понесли тяжелые потери. Но французы не продвинулись ни на шаг.

К 9 часам утра к Смоленску прибыл сам Наполеон. Ему доложили, что русские дерутся насмерть и ни одна попытка прорвать оборону не имела успеха. Французский император не усомнился в храбрости и упорстве Нея, он лишь еще раз убедился в стойкости и храбрости противника.

В короткое время выстроив в ряд свою артиллерию, французы открыли разрушительный огонь по крепости. Обстрел длился беспрерывно несколько часов. В городе были сильные разрушения, начались пожары.

Раевский понимал, что всему гарнизону суждено погибнуть, если в ближайшие часы не прибудет подкрепление.

Но еще в самом начале обстрела кто-то из офицеров крикнул:

— Ваше превосходительство, адъютант от его сиятельства князя Багратиона!

— Где он?!

На взмыленной лошади к генералу подъехал адъютант, прорвавшийся в горящий город. Он держал в протянутой руке маленький клочок бумаги.

Раевский резким движением развернул его. Почерк князя он узнал сразу.

«Друг мой! Я не иду, я бегу, — писал Багратион. — Хотел бы иметь крылья, чтобы поскорее соединиться с тобой. Держись! Бог тебе помощник!»

То была первая весточка от командования за эти дни. Как она была нужна именно сейчас, в трудную минуту! Значит, обе армии идут сюда, к Смоленску. Значит, усилия были не напрасны. Значит, все было сделано правильно…

Об этой ночи и этом дне позже писали много. По-разному. Но сходились все в одном — налицо была явная неудача французов и поразительная стойкость русских войск.

Писали, к примеру, следующее:

Наполеон (из мемуаров, продиктованных на острове Св. Елены):

«Пятнадцатитысячному русскому отряду, случайно находившемуся в Смоленске, выпала честь защищать сей город в продолжение суток, что дало Барклаю-де-Толли время прибыть на следующий день. Если бы французская армия успела врасплох овладеть Смоленском, то она переправилась бы там через Днепр и атаковала бы в тыл русскую армию, в то время разделенную и шедшую в беспорядке. Сего решительного удара совершить не удалось» (это место мемуаров французского императора прокомментировано самим Раевским следующим образом: «Сей отряд русской армии был мой корпус, соединенный с остатками отряда Неверовского»).

П. И. Багратион (из письма Ф. В. Ростопчину 14 августа 1812 года):

«Я обязан многим генералу Раевскому, он, командуя корпусом, дрался храбро…»

(Из рапорта Александру I о сражении под Смоленском и других донесений):

«Я… отрядил с 7-м корпусом генерал-лейтенанта Раевского, приказав ему всевозможно стараться во что бы то ни стало соединиться с генерал-майором Неверовским. Раевский, удвоив марш и прошед без привалу 40 верст, соединился на рассвете 4-го числа в виду многочисленной армии, предводительствуемой самим французским императором, в 6-ти верстах от Смоленска, и хотя неприятель, узнав о следовании к Смоленску вверенной мне армии, употребил все усилия, дабы до прибытия прочих войск истребить малый отряд, защищающий Смоленск, но храбрые русские воины с помощью божиею, при всей своей от продолжительного марша усталости, отражали мужественно неприятеля…

Поистине скажу, что герои наши в деле под Смоленском оказали такую храбрость и готовность к поражению неприятеля, что едва ли были подобные примеры».

М. Ф. Орлов (из записок):

«Горсть храбрых под начальством Героя уничтожила решительное покушение целой армии Наполеона».

Денис Давыдов (из замечаний на «Некрологию генерала Н. Н. Раевского»):

«…Гибель Раевского причинила бы взятие Смоленска и немедленно после сего истребление наших армий…» Д. Давыдов отмечал громадное значение «сего великого дня, без коего не было бы ни Бородинского сражения, ни Тарутинской позиции, ни спасения России».

Н. Н. Раевский:

«…Я приписываю успех сего сражения… храбрости войск моих…

Я сражался с твердым намерением погибнуть на сем посту чести — быть может, и славы; и когда я взвешиваю, с одной стороны, важность последствий сего дела, а с другой — малость потери, мною понесенной, то ясно вижу, что успех зависел не столько от воинских моих соображений, как от слабости натисков Наполеона, который вопреки всегдашним своим правилам, видя решительный пункт, не умел им воспользоваться…

Это, могу сказать, была благополучнейшая минута всего военного моего поприща… одно из важнейших происшествий моей жизни».

К вечеру 4 августа в Смоленск вошли первые полки успевших на подмогу армий. Ночью поредевший отряд Раевского заменили корпус генерала Д. С. Дохтурова и дивизия П. П. Коновницына. Оборона продолжалась. Лишь через сутки горящий Смоленск был оставлен.

Героизм солдат, предводительствуемых Н. Н. Раевским, позволил окончательно соединиться обеим русским армиям и организованно отойти. Значение и серьезность битвы у стен древнего города очевидны. Они показали нам «истинное лицо» полководца Раевского.

Над Бородинским полем, в самом центре его, господствовала высота, называемая Курганной. Когда перед самым большим сражением Отечественной войны 1812 года русские армии занимали свои позиции, Курганная высота оказалась на стыке двух армий. Именно здесь в день Бородинской битвы развернулись события, ставшие эпицентром всего сражения.

Левое крыло русской позиции защищала 2-я армия генерала Багратиона. Правее деревни Семеновской — на правом фланге армии — расположился 7-й пехотный корпус Раевского. Чувствуя важнейшую, ключевую роль, которую может сыграть в сражении столь удобная высота, генерал решил укрепить ее особо. «Видя по положению места, что неприятель поведет атаку на фланг наш и что сия моя батарея будет ключом всей позиции, укрепил я оный Курган редутом», — писал позднее в рапорте Раевский.

На высоте были установлены 18 артиллерийских орудий. Вокруг них насыпали бруствер высотой до двух с половиной метров, прорыли ров почти двух метров глубиной, а впереди на расстоянии ста саженей нарыли мелких ловушек, так называемых «волчьих ям».

Так была создана знаменитая «батарея Раевского». Создана быстро, всего за одну ночь. Пушки были поставлены на редкость удачно. Сектор обстрела был настолько широк, что позволял поражать противника по всему фронту, вплоть до Багратионовых флешей.

В ночь перед боем никто не спал. Не до сна. Генерал Багратион отдал приказ — костров не жечь, но разводить огонь в оврагах и кашу варить, а есть ее всем перед сном и утром перед баталией.

К утру 26 августа все работы были закончены.

В 6 часов главные силы наполеоновской армии двинулись на левый фланг русской позиции. Завязалась ожесточения битва у Багратионовых флешей.

Почти сразу же к Раевскому прибыл адъютант Багратиона с приказом отправить восемь батальонов из его корпуса на помощь защитникам флешей. Генерал тот час же распорядился выслать указанные батальоны.

Никто не предполагал, что и здесь, на Курганной высоте, будет ничуть не легче, чем там, куда Раевский отправил почти половину своих сил.

Еще не было десяти часов утра, как началась первая атака на батарею. Две пехотные дивизии Брусье и Морана двинулись на штурм высоты.

Их встретили егеря и артиллерия. Ружейный залп чуть задержал наступавших.

По кургану ударила вся сконцентрированная на этом участке французская артиллерия. Вслед за этим плотными колоннами двинулась пехота.

Передней бригадой командовал генерал Бонами. Он вел себя смело и решительно. Размахивая шпагой, он был впереди, увлекал за собой своих солдат. «Неприятель устроил в глазах наших всю свою армию, так сказать, в одну колонну, — писал Раевский, — шел прямо на фрунт наш; подойдя же к оному, сильные колонны отделились с левого его фланга, пошли прямо на редут, и, несмотря на сильный картечный огонь моих орудий, без выстрела головы оных перелезли через бруствер».

К несчастью, именно в этот момент на батарее стала ощущаться нехватка боеприпасов. Воспользовавшись замешательством, 30-й линейный полк во главе с Бонами устремился на курган. Наши пушкари дрались банниками, тесаками, просто руками — чем попало. Французы завалили своими убитыми солдатами ров и по трупам ворвались на батарею. В рукопашной схватке были истреблены почти все защитники редута. Неприятель начал закрепляться на высоте. Казалось, долгожданная победа на этом участке была уже достигнута.

Но это только казалось…

В это время генерал Раевский находился в редуте, откуда руководил боем. Незадолго до Бородинского сражения он повредил ногу, и столь серьезно, что, как он сам говорил, «едва только в день битвы мог быть верхом».

Конечно же, ранение, тем более полученное не в бою, не могло стать для боевого генерала поводом для того, чтобы не участвовать в сражении. И он ни на секунду не отвлекся на свою рану, продолжая отдавать приказы.

Почувствовав критическое положение, Раевский еще ранее распорядился начать атаку на Курганную высоту с флангов. С правого крыла в штыковую атаку ринулись полки под командованием генерала Паскевича, слева — Васильчикова.

В этот самый момент, едва Раевский отдал приказ об атаке, он чуть было не попал в плен или, быть может, не поплатился жизнью. Вот что писал об этом сам генерал: «После вторых выстрелов я услышал голос одного офицера, находившегося при мне на ординарцах и стоявшего от меня недалеко влево; он кричал: „Ваше превосходительство, спасайтесь!“ Я оборотился и увидел шагах в пятнадцати от меня французских гренадеров, кои со штыками вперед вбегали в мой редут. С трудом пробрался я к левому моему крылу, стоявшему в овраге, где вскочил на лошадь и, взъехав на противоположные высоты, увидел, как генералы Васильчиков и Паскевич, вследствие данных мною повелений, устремились на неприятеля в одно время».

Одновременно с этим в расположении Курганной высоты почти случайно оказался генерал А. П. Ермолов, которому было поручено осмотреть состояние артиллерии левого фланга. Он появился именно в тот момент, когда атака Паскевича и Васильчикова с флангов только начиналась, а французы еще не успели закрепиться на занятой ими батарее. «Высота сия, повелевавшая всем пространством, на коем устроены были обе армии, — рассказывал позже сам Ермолов, — 18 орудий, доставшихся неприятелю, были слишком важным обстоятельством, чтобы не испытать возвратить сделанную потерю. Я предпринял оное. Нужна была дерзость, и, мое щастие и я успел».

Возглавив атаку на неприятеля в лоб 3-го батальона Уфимского пехотного полка, Ермолов и находившийся тут же генерал Кутайсов в числе первых ворвались на батарею Раевского. Их поддержали егерские полки Вуича, посланные ранее для подкрепления.

Контрнаступление русских солдат было столь решительно, что французы не устояли, бросились в бегство. Во время преследования отступавших французских полков фельдфебель Золотов взял в плен самого генерала Бонами.

Но и со стороны защитников батареи потери были немалые. Погиб при штурме генерал Кутайсов. Генерал Ермолов получил ранение в шею. Практически вся орудийная прислуга и артиллерийские офицеры были перебиты.

Основная тяжесть первых атак французов на Курганную высоту пала на 7-й корпус генерала Раевского. Он не без горечи отмечал, что «убитыми и ранеными приведен был в совершенное ничтожество». Цифры говорили сами за себя: «Корпус мой так был рассеян, что даже по окончании битвы я едва мог собрать 700 человек. На другой день я имел также не более 1500».

Около полудня 26 августа 7-й корпус Раевского перестал существовать. Теперь Курганную высоту, или иначе «батарею Раевского», обороняли части 24-й пехотной дивизии генерала П. Г. Лихачева. Еще многие атаки придется пережить подоспевшей смене. Французы будут называть впоследствии защитников батареи «стальной массой, сверкавшей пламенем», а саму высоту — «редутом смерти». Им вновь удастся занять Курган, но к вечеру французские войска снова отступят на свои позиции.

Генерал Раевский объективно и со свойственной ему справедливостью оценивал действия своих подчиненных. Вот что он писал в своем рапорте: «Описывать деяния всякого генерала, штаб- и обер-офицера я не в силах, а отличная их храбрость доказана тем, что почти все истреблены на месте. Испрашиваю вашего высокопревосходительства всепокорнейше штаб- и обер-офицерам награждения, к коему их представить честь имею. Награда же трем генералам — Васильчикову, Ермолову и Паскевичу, как корпусному командиру не дается власть представлять к повышению чина, испрашиваю ваше превосходительство о исполнении оного. Вам самим известно, что не было случая, где бы они не показали отличной храбрости, усердия и военных талантов».

Подобную же характеристику можно было бы дать и самому Н. Н. Раевскому. Он еще будет участвовать в долгих походах, преследуя отступающие наполеоновские отряды, в жестоких битвах, одерживая славные победы. В одном из писем он напишет: «Наполеон сделал набег на Россию, не разочтя способов, потерял свою славу, бежит, как заяц… Дороги устланы мертвыми людьми и лошадьми его. Идет день и ночь при свете пожаров, ибо он жжет все, что встречает на ходу своем… Неприятель бежит. Мы его преследуем».

Таковы лишь некоторые эпизоды славной боевой жизни генерала. Но эти эпизоды — лишь часть того, что можно рассказать о Н. Н. Раевском, соединившем «достоинства воина с достоинствами человека».

II

Не слишком ли «громко» назвали мы Н. Н. Раевского «одним из наиболее авторитетных командиров в русской армии в период Отечественной войны 1812 года»?

Судите сами.

В разгар боевых действий, в пору жестоких боев во время отступления, под Смоленском, в пылу споров с Барклаем князь Багратион писал А. А. Аракчееву:

«Ради бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию, или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет». И далее прославленный полководец предлагал: «Армию мою разделить на два корпуса, дать Раевскому и Горчакову, а меня уволить».

Раевскому еще под Фридландом, как мы помним, пришлось командовать за Багратиона всем арьергардом «вплоть до Тильзита». И теперь, пусть в полемическом споре, по все-таки князь Багратион предлагал оставить Раевского вместо себя. Случайно ли?

Думается, что этим мимолетным заключением в коротком письме Багратион выразил свое отношение к подопечному, высказал свою оценку его боевых заслуг.

Документы сохранили нам такой любопытный приказ Багратиона, отданный им перед самым началом Отечественной войны, в мае 1812 года:

«Осмотрев 9-го числа мая 26-ю пехотную дивизию, весьма мне приятно было видеть, что дивизия сия хорошо выучена, люди хорошо одеты и содержаны, за что с особенным удовольствием объявляю сим для сведения предводительствуемой мною армии совершенную мою благодарность командиру оной г. генерал-лейтенанту Раевскому…»

В войне с Францией, в 1807 году, после сражения под Гудштадтом, Багратион также чрезвычайно высоко оценивал действия Раевского:

«…Во всех случаях оказал отличную храбрость и неустрашимость».

После битвы под Салтановкой Багратион в приказе войскам 2-й армии отмечал:

«7-й корпус под командою генерал-лейтенанта Раевского открыл неприятеля близ селения Дашковки, вступил с ним в сражение, в котором с родною российскому воинству неустрашимостью гнал и поражал его, несмотря на превосходство сил, ему противупоставленных…»

Такая высокая оценка со стороны опытного военачальника, питомца суворовской школы, не была случайной. Николай Николаевич Раевский прошел суровую практическую военную школу. Он как бы выполнял своеобразный завет, оставленный ему, пятнадцатилетнему гвардейскому подпрапорщику, генерал-фельдмаршалом Г. А. Потемкиным: «Во-первых, — говорил Потемкин, — старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».

Именно Потемкин направлял своего внучатого племянника в самую гущу боевых действий. Он же, прикомандировав молодого офицера в период войны с Турцией к казачьим полкам, наказал его «употреблять в службу как простого казака, а потом уже по чину поручика гвардии».

Известен факт того, что Потемкин оставил специально для Раевского «своеручные наставления». Текст их не сохранился. Отдельные обрывки наставлений генерал воспроизводил позже по памяти. Но некоторые из «правил», которыми руководствовался Потемкин, звучали следующим образом:

«…Чтобы с людьми обходились со всевозможною умеренностью, старались бы об их выгодах, в наказаниях не преступали бы положенного, были бы с ними так, как я, ибо я их люблю как детей (вспомним, что дети Раевского служили у него наравне с другими офицерами; современники отмечали, что некоторых своих офицеров Раевский „любил, как сыновей“. — К. К. ).

Строго взыскивать, если солдаты будут подвержены претерпению нужды от того, что худо одеты и обуты (у Раевского, по упомянутым нами словам Багратиона, „люди хорошо одеты и содержаны“. — К. К. )…

Объявить, чтобы во всех случаях противу неприятеля — исполнять повеления в точности и действовать мужественно, подавая собою пример подчиненным…»

По своему характеру Раевский был, как мы уже говорили, смел и решителен. По темпераменту — порывист и резок. Отличался немногословием и точностью высказываемых мыслей.

И еще раз вспомним — ведь именно его мнение совпало с мнением М. И. Кутузова на совете в Филях, когда необходимо было принять ответственное решение, связанное с судьбами не только армии, но и дорогой всем Москвы и всего государства Российского.

Авторитет Раевского как полководца был особенно высок и потому, что он принадлежал к числу учеников великого Суворова. Раевский воевал вместе с Суворовым, да и вся боевая жизнь генерала — образец воплощения в реальность суворовских идеалов.

Весьма интересны в этом отношении наставления Раевского, которые давал он письменно своему младшему сыну — Николаю Раевскому, когда тот был определен служить на Кавказ, где командовал тем же самым Нижегородским драгунским полком, которым командовал в 1792–1797 годах его отец.

Подтверждением приверженности генерала суворовской традиции могут служить отдельные выдержки из этих писем-наставлений. При сопоставлении их с отрывками из записей, писем Суворова и его книги «Наука побеждать» мы находим поразительное единство во взглядах на военную жизнь.

Сравним:

Суворов: «Приучайся к неутомимой деятельности… Я унываю в праздной жизни…»

Раевский: «Бойся опасной праздности не только для человека твоих лет, но для старых людей. Не будь ленив ни физически, ни морально… Будь деятелен, исполнителен, не откладывай до завтра то, что можешь исполнить нынче, старайся видеть все своими глазами».

Суворов: «Герой… всегда смел, но без запальчивости, скор без опрометчивости… решительный, избегающий колебаний…»

Раевский: «Презирай опасность, но не подвергай себя оной из щегольства… Не будь тороплив и не будь нерешителен».

Суворов: «Доброе имя есть принадлежность каждого честного человека… Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей».

Раевский: «Во всех случаях покажи себя достойным военным человеком… Будь искателен благородным образом».

Суворов: «Для здоровья основательные наблюдения три: питье, пища, воздух… Драгоценность блюдения оного в естественных правилах… Коли ж вода, то здоровая… Пища доваренная, непереваренная, не отстоенная, не подогретая, горячая… Предосторожности по климату… Ягоды же в свое время, спелые, в умеренности, кому здоровы».

Раевский: «Береги свое здоровье — воздержанностью в пище и сбережением от простуды, когда тебе жарко, не напивайся до того, чтоб тебе охолодиться… Не есть много фруктов, и никогда не зрелых и после оных не пить воды».

Суворов: «Строго остерегайся вредного изнурения, но тем паче к трудолюбию приучать… Соблюдать крайнюю чистоту и опрятность…»

Раевский: «Победи свою леность, будь опрятен».

Суворов: «Проявляй пламенную ревность к службе… Трудолюбивая душа должна всегда заниматься своим ремеслом…»

Раевский: «Служи не как слепая машина, старайся узнавать и обстоятельства, и что для чего делается… Показывай добрую волю служить, узнавать свое ремесло».

Наставления Суворова большинство русских солдат знали назубок. Не мудрено, что офицер и тем более генерал, исповедовавший эти принципы, прикладывавший их к любой новой военной обстановке, был более близок солдату, а значит — более понятен и более авторитетен.

К сожалению, Раевский не оставил записей, где были бы в полноте отражены его взгляды на полководческое ремесло, мысли о военном искусстве. Тем не менее известно, что по многим вопросам, касающимся военной обстановки, генерал всегда имел четкое, продуманное и выверенное мнение. Порой это мнение изменялось в зависимости, скажем, от изменений в тактической обстановке. Мнение сие могло и не совпадать с официальным или общепринятым.

Так, в первые дни Отечественной войны Раевский, вослед за князем Багратионом, был совершенно убежден в том, что «лучший способ закрыть себя от неприятеля есть разбить его», В июле месяце, перед самой битвой у Салтановки, Раевский упорно считал, что необходимо решительное контрнаступление всех русских войск.

Лишь немного позднее, взвесив все обстоятельства, оценив вновь сложившуюся ситуацию, Николай Николаевич Раевский напишет о Наполеоне: «Теперь нам бывшие его силы известны, и должно признаться, что единственный способ был победить его изнурением, что мы все прежде осуждали».

Умение перестраиваться, подчиняться воле старшего командира, пусть даже вопреки собственным убеждениям, проявление необходимой и разумной инициативы, рассудительность и точность в формулировках — именно эти отличительные качества роднили генерала с великим Суворовым.

Припомним, что писал в своих правилах Александр Васильевич:

Субординация,

Экзерциция,

Послушание,

Обучение,

Дисциплина,

Ордер воинский,

Чистота,

Здоровье,

Опрятность,

Бодрость,

Смелость,

Храбрость,

Победа!

Слава, слава, слава!

Можно сказать, что по всем этим «параметрам» генерал от кавалерии Н. Н. Раевский был среди офицеров и генералов русской армии одним из образцов.

Авторитет Раевского «выходил» далеко за пределы российского войска. Неприятель — каким бы он ни был — хорошо знал о талантах и достоинствах сего военного мужа. Редкий противник мечтал встретиться с ним на поле брани.

Высказывания Наполеона о Раевском нам уже известны. Но и среди офицеров и простого воинства во французской армии хорошо были известны заслуги русского генерала. Примером тому может служить вполне курьезный случай, описанный самим Раевским в его записках. С присущей ему лаконичностью, пренебрежением к самовосхвалению и тонким юмором он завершил этим рассказом свои пометки на полях труда Д. П. Бутурлина по истории Отечественной войны 1812 года, пометки, предназначавшиеся для французского историка Жомини.

Дело было под Красным, в период наступления русских армий. Преграждение путей к отступлению корпусу маршала Нея было тогда основной задачей Раевского. Французы спешили сдаваться. Война уже казалась им проигранной.

Как-то ночью во время затишья боевых действий заснувшего крепким сном Раевского разбудил адъютант.

Выяснилось, что у порога генеральской палатки стоят французские парламентеры, а за ними… 5-тысячная колонна. Узнав о том, что их преследует сам Раевский, французы решили воспользоваться случаем для своего спасения и сдаться в плен, благо среди них находились те, кто знал генерала.

Раевский написал об этом так: «Таким образом, я взял в плен 5 тысяч человек, не сходя с постели (подчеркнуто Раевским. — К. К.), и теперь еще, вспоминая об этом происшествии, не могу воздержаться от смеха, зная, как часто так называемые важные подвиги, имея основанием подобные случаи, гремят в реляциях, будучи в сущности своей не важнее, не отважнее того, для которого мне стоило только приподнять голову с подушки и сказать два слова!»

Но обратимся теперь к Раевскому-человеку. Вспомним о нем не столько как о военном, сколько как об известном в России общественном деятеле, семьянине…

III

В памяти многих людей — современников Раевского остался его образ, до некоторой степени облеченный вуалью загадочности. Отважный генерал не блистал в свете, не любил шумных сборищ, да вообще в столичных городах почти не жил. Правда, детство провел в Петербурге у своего деда Николая Борисовича Самойлова, который стал на всю жизнь его настоящим другом. Переписывались они многие годы. По самым разнообразным вопросам личной жизни или службы Раевский советовался со своим наставником.

Бывал в Петербурге и в пору бурной молодости, только что получив звание полковника. 23-летнему офицеру, карьера которого была на редкость успешна, можно было рассчитывать на успех среди столичных барышень. Но Раевский сделал свой выбор сразу и на всю жизнь.

Выбор этот пал на Софью Алексеевну Константинову, внучку Михаила Васильевича Ломоносова. Свадьбу сыграли быстро. А затем, недолго думая, полковник собрал все вещи и с молодой женой прибыл на Кавказскую линию в Георгиевск, в свой Нижегородский драгунский полк.

Тут же, на Кавказе, родился старший сын Раевского — Александр. Трудности полевой жизни нисколько не смущали Софью Алексеевну. Казалось, что она была готова последовать за своим суженым всюду. В дальнейшем, особенно когда в преддверии войны 1812 года она привезла на восточную границу младшего сына с тем, чтобы оставить его у отца и приучить к военной службе, это подтвердилось полностью.

Такое взаимопонимание и доверие, такая самоотдача и самопожертвование, такое благородство во взаимоотношениях родителей затем станут образцом и для детей. Не со своей ли матери брала пример Мария Раевская, бросившая все ради своего мужа — Сергея Волконского, осужденного на долгую каторгу? В семейной жизни четы Раевских бывали и иные дни. Когда по неразборчивому доносу полковник Н. Н. Раевский был разжалован и исключен из службы (случилось это 10 мая 1797 года по «высочайшему повелению» Павла I), Софья Алексеевна отправилась с ним разделить трудные дни в небольшое сельцо Екимовское. Отсутствие жалованья, жестокая обида, нанесенная за безупречную службу, не сломили воли и характера Раевского. Он уединяется, решив отдать время семье, хозяйству.

За эти годы у Раевских родились дочери: Екатерина, Елена, Софья, Мария, а также еще один сын — Николай.

Вступивший на российский престол Александр I не преминул вспомнить об отважном полковом командире. По его распоряжению Раевский был снова зачислен на военную службу, одновременно, учитывая его прежние боевые заслуги, ему было пожаловано звание генерал-майора.

Однако позднее Н. Н. Раевский решил, что он уже более не вернется на военное поприще. Его занятие — земля, дети, семья.

Но мог ли сидеть спокойно этот человек дома, где-то в глухой деревушке, когда по Европе продвигались наполеоновские дивизии! А двигались они в одном направлении, относительно которого ошибиться было невозможно, — на восток.

Когда Наполеон овладел Берлином, Раевский посылает рапорт с просьбой вновь зачислить его в войска. С 20 апреля 1807 года он назначается командиром егерской бригады и опять встречается с князем Багратионом.

Дальнейшее мы уже знаем. А после Отечественной войны, покрытый пылью европейских дорог и славой замечательных побед, сразу после парижского триумфа русского войска генерал от кавалерии Н. Н. Раевский остается командовать армейским корпусом. Немного спустя и вовсе уходит в отставку, переезжает окончательно в свое имение под Киевом. И это в то время, когда его же подчиненные, бывшие у него под командованием в сражениях Отечественной войны, были осыпаны великими милостями, назначены на куда более высокие и ответственные посты. Генерал И. Ф. Паскевич позднее станет генерал-фельдмаршалом, светлейшим князем, главнокомандующим русских войск в войнах с Ираном и Турцией. Генерал И. В. Васильчиков войдет в число приближенных к императору лиц, станет членом Государственного совета.

Он никогда не кичился своей славой. Более того, часто даже отрицал то, что сам же совершил. Рассказывать о себе не любил. Поэтому и воспоминаний никаких почти не оставил.

О нем говорили как о человеке-легенде, рыцарство его во взаимоотношениях с людьми поражало окружающих.

А. С. Пушкин записал, встретившись с ним впервые: «Свидетель Екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привлекает к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества».

Кто только достоин понимать и ценить!..

А таковых было немало.

Одним из них являлся сам Александр Сергеевич Пушкин.

Впервые судьба столкнула его с семьей Раевских, когда он учился в Лицее. Юные лицеисты любили собираться вечерами у Пети Чаадаева. Здесь устраивались пирушки, обсуждались свежие новости, происходили долгие споры и философские разговоры, читались новые стихи.

Чаадаев же служил адъютантом у командира гвардейского гусарского полка, квартировавшего в Царском Селе. Адъютантом вместе с ним служил и пятнадцатилетний Николай Раевский — сын славного генерала. Впервые они познакомились с Пушкиным на одном из вечеров у Чаадаева. Кто мог знать тогда, что эта встреча станет для них знаменательной, а дружба эта свяжет их крепкими узами на долгие годы, вплоть до гибели поэта.

Впрочем, с именем Раевского Пушкин был знаком заочно много ранее. С восторгом встречали лицеисты всякие сообщения о победах русских войск во время Отечественной войны. Подвиг же Раевского и его сыновей в битве под Салтановкой потряс многих из них. Ведь большинство из учащихся Лицея, друзей Пушкина, да и он сам были ровесниками Николая. А кто из них не мечтал тогда о славном подвиге во имя Отчизны!

Друзья быстро сошлись. Их объединяли, кроме всего прочего, общие взгляды на литературу. Во многом они находили общин язык. Немалая начитанность и тонкий вкус, отличавший Николая Раевского, помогли Пушкину в изучении некоторых новых для него направлений в литературе. Раевский впервые познакомил его с отдельными произведениями Байрона и Андре Шенье.

Позже, Пушкин посвятит Николаю Раевскому свое знаменитое стихотворение «Андрей Шенье».

Если с некоторой долей оговорок Н. Раевского-младшего можно назвать «виновником» создания Пушкиным «Андрея Шенье», то точно так же его можно назвать невольным «виновником» того, что именно за это стихотворение Александр I решил сослать поэта в Сибирь и назвал Пушкина «бунтовщиком хуже Пугачева». Но если и можно признать эту «вину», то она тотчас же снимается тем, что сделал впоследствии Н. Раевский-младший для того, чтобы смягчить участь своего друга.

Пушкин позднее не раз будет ссылаться на «неоценимые услуги», оказанные ему Раевским. Именно благодаря его хлопотам безнадежная ссылка в Сибирь была заменена поэту ссылкой на юг.

Вот когда по-настоящему состоялась встреча гениального поэта и гениального полководца.

Случилось это так.

Пушкин поначалу прибыл в Киев. Здесь состоялось знакомство с семейством Раевских, проживавших в городе. Но знакомство это было весьма мимолетным. Почти не задерживаясь, поэт отправился в Екатеринослав.

Тут произошло событие, в результате которого позднее состоялись знаменитые поездки Пушкина на Кавказ и в Крым, были написаны многочисленные выдающиеся стихотворения и поэмы.

Пушкин любил испытывать свой характер в разных неожиданных ситуациях. Это заставляло его порой совершать весьма безрассудные поступки. Прогуливаясь по берегу Днепра, он попросил у рыбаков лодку и сел на весла. Выплыв на середину реки, он разделся и нырнул с головой в воду. Вода была ледяная, ведь стояла холодная весенняя погода, май месяц. Купаться было еще рановато.

К вечеру у Пушкина разболелась голова. Он едва мог подняться с кресла.

— Никита, — позвал он своего слугу, — дай мне пить. Что-то я весь горю.

— Да у вас, сударь, горячка, — сказал испуганно Никита, трогая лоб Пушкина ладонью.

— Дай, дай мне пить.

— Ничего нету, кроме лимонаду. Да и тот, словно лед, холодный.

— Давай!

— Нельзя. Только хуже будет.

— Давай, говорю…

— Воля ваша. — Никита налил в кружку лимонаду. — Врач нужен. Послать ли за кем?

— Да, пошли к Раевским. Скорее, Никита.

Ближе людей, казалось тогда Пушкину, у него не было.

На следующий день к нему пришли генерал Раевский и сын Николай. Генерал мгновенно оценил ситуацию. Более того, по многочисленным походам он хорошо знал, что такое лихорадка. Поэтому, отправляясь к Пушкину, не забыл попросить поехать с ним и своего штаб-лекаря.

Пушкин метался в бреду. Он был очень бледен и слаб.

Врач осмотрел его и сказал:

— Состояние неважное.

— Что будем делать? — спросил Николай.

— Надо ехать дальше, на Кавказ, — ответил отец. — Все сборы по-военному. Быстро. Выезжаем послезавтра поутру.

С этого момента Николай Николаевич Раевский взял поэта под свою опеку. И действительно, за многие недели совместных поездок по Кавказу и Крыму Пушкин впервые за долгое время почувствовал, что находится в заботливой семье, в кругу близких друзей, в домашней обстановке, такой непривычной и желанной. Раевский был для него словно отец… «Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душой, снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина», — напишет поэт позднее.

Ранним утром 28 мая 1820 года семья Раевских — сестры Мария и Софья, Николай и сам генерал, а с ними доктор, — взяв с собой больного поэта, выехала на минеральные воды. Впереди были Кавказские горы, море.

В 17 верстах от города Таганрога, когда карета с экипажем перевалила, поскрипывая, через небольшой перевал, глазам путешественников открылись водные просторы.

— Море! Море! — вскричала юная Мария Раевская и выбежала из кареты.

Белесые волны равномерно бились о берег. Мария стала бегать за волной и убегать от нее, когда та пыталась ее настигнуть.

— Как удивительно, как прелестно! — сказал со вздохом Пушкин, наблюдая за нею.

Неразделенная любовь поэта к юной Раевской была и есть одна из загадок в его творчестве, его жизни. Предполагалось даже, что именно эту любовь он пронес через всю жизнь.

Сама же Мария Раевская осталась в памяти современников как незаурядная личность. Необычайно красивая, прекрасно образованная, она отдала свою руку и сердце князю Сергею Григорьевичу Волконскому, участнику тайного заговора будущих декабристов. Знала ли она заранее о том, какая участь могла быть суждена ее мужу и ей самой? Видимо, да.

С. Г. Волконский был одним из руководителей Южного тайного общества. Сразу же после разгрома восстания на Сенатской площади он был арестован и содержался в Петропавловской крепости. Именно в эту, трудную для него минуту жизни проявились лучшие качества избранной им супруги. Мария Волконская сразу же после родов отправилась в Петербург, где всячески пыталась облегчить участь своего мужа. Высочайший приговор был вынесен вскоре: князь Волконский лишался всех заслуг и чинов и ссылался на каторгу в Сибирь.

История о том, как Мария Волконская последовала за ним в Сибирь, невзирая на чудовищный срок — 20 лет, на запрет возвращаться обратно вплоть до смерти мужа, на невозможность видеться с сыном, на потерю звания и состояния широко известна. Преданность и стойкость — эти черты необыкновенной женщины поражали воображение многих литераторов и художников.

Сам Николай Николаевич Раевский буквально боготворил свою дочь. Известен тот факт, что, находясь уже при смерти, он, посмотрев на портрет Марии, произнес такие слова: «Это самая удивительная женщина, которую я знал».

Можно лишь добавить, что такая удивительная женщина взросла у столь же удивительного отца.

Другая его дочь, Екатерина, была замужем за генерал-майором М. Ф. Орловым, служившим начальником штаба пехотного корпуса, которым командовал Раевский. М. Ф. Орлов также оказался замешанным в заговоре. Его даже некоторое время прочили в руководители намечаемого восстания. Орлову удалось избежать ссылки в Сибирь. Он был отправлен в свое имение под Калугой без права въезда в столицу и службы в армии.

Дело декабристов затронуло и обоих сыновей Н. Н. Раевского. Едва началось следствие, как тут же вспомнили и о них…

Специальный царский курьер по особым поручениям был отправлен из Петербурга в расположение русских войск на Кавказе. Прибыв на место глубокой ночью, курьер бесцеремонно ворвался в палатку генерала Паскевича, того самого, вместе с которым Раевские воевали еще при Салтановке. Теперь он командовал кавказским корпусом.

— В чем дело? — спросил, протирая глаза, Паскевич.

— Ваше превосходительство, срочная бумага. Особо секретный указ, — ответил курьер и протянул генералу пакет.

Тот развернул его и стал читать, чуть шевеля губами. Чем далее он читал, тем все более серьезным становилось его лицо.

— Ужели это так на самом деле? — задал он вслух вопрос, будто самому себе.

— Не могу знать! — бойко отрапортовал курьер, подумав, что генерал обращается к нему.

Паскевич замолчал на минуту, а затем громко произнес:

— Позовите капитана Жеребцова.

Капитан прибыл тотчас.

— Что случилось, Ваше превосходительство?

— Вот пакет из Петербурга. Извольте ознакомиться, но по дороге. Сейчас же поедете выполнять предписание.

Жеребцов прочитал пакет у порога. Повернувшись, он посмотрел на генерала.

— Ваше превосходительство, ведь Новый год со дня на день. Может быть, отставить арест на два-три дня.

— Нельзя, голубчик. Выполняйте.

Жеребцов щелкнул каблуками и удалился.

Через четыре часа он уже вернулся в палатку Паскевича.

— Разрешите доложить. Приказ выполнен. Арестованный доставлен.

— Позовите его. Пусть войдет.

Следом за капитаном вошел Николай Раевский. Его лицо выражало недоумение: почему, с какой стати подняли его поздней ночью да и толком ничего не объяснили?..

— Вам уже объявили об аресте?

— О чьем аресте? — переспросил Раевский.

— О вашем. Вы обвиняетесь в участии в заговоре бунтовщиков и злодеев, пытавшихся учинить бунт в Петербурге и по всей России. По специальному указу велено вас содержать под стражей и немедля отправить в столицу.

— По чьему указу?

— Императорскому. Он желает лично выяснить истину, — пояснил курьер. — И братец ваш, Александр Николаевич, уже тоже арестован…

Несколько недель спустя братья Раевские предстали перед самим царем. Зала Зимнего дворца, в которой происходила встреча, блистала пышным убранством. Паркетный пол был натерт до зеркального блеска, так, что отражение удлиняло фигуру Николая I.

— Так вот, судари мои, — мягким голосом проговорил император, — следственная комиссия разобрала ваше дело, и нам стало ясно — к тайному обществу вы не принадлежали. Но неужели вы не знали о нем, неужели ничего не слышали о заговоре?

Братья молчали. Император криво улыбнулся. Медленно прошелся по залу. Эхо отчеканивало каждый его шаг.

— К чему это отец ваш, прославленный генерал, заступается за отпетых негодяев — Орлова и Волконского? Если Орлов еще достоин снисхождения, то Волконский наказан в полной мере. Тому, кто будет защищать его, самому грозят неприятности.

Император подошел вплотную к Николаю Раевскому, долго смотрел в упор в его глаза, затем отступил полшага и окинул его взглядом с головы до ног. Чуть бледное лицо офицера, коротко остриженные темные волосы, топкие усы, закрученные вверх, боевые награды…

— Как же это вы, знали обо всем, но меня не уведомили? Где же ваша присяга? А?

Ответил Александр:

— Разве честь не дороже присяги? Потеряв честь, человек не может существовать.

Ответ был дерзок.

Император вновь криво улыбнулся, но быстро овладел собой и произнес:

— Ну что ж, учитывая ваши прежние заслуги, мы решили остановить ваше дело. Вы можете быть свободны. Ступайте.

Раевские вышли.

Полковник Александр Раевский после этого случая ушел с военной службы. Николай Раевский-младший вернулся на Кавказ. Но теперь его послали в самую гущу боевых действий.

Их дружба с Александром Пушкиным продолжалась долгие годы. Еще ранее поэт писал: «Старший сын Раевского будет более, нежели известен». Пророчество это, если, правда, толковать его как возможную известность А. Раевского на литературном, государственном или военном поприще не оправдалось. Личностью же он был действительно незаурядной. Пушкин преклонялся перед ним, долгое время находился под влиянием его взглядов на искусство. Ему поэт посвятил стихотворения «Демон» и «Коварность», о нем писал в «Евгении Онегине». Младшему брату — Николаю — он посвятил свою поэму «Кавказский пленник».

Лучшие воспоминания остались у Пушкина от этой семьи. С какой теплотой и неподдельной искренней любовью скажет он о Раевских: «…Свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое полуденное небо; прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение: горы, сады, море; друг мой, моя любимая надежда увидеть опять полуденный берег и семейство Раевских».

О самом генерале Раевском, в связи с его покровительством Пушкину и отеческой любовью к нему, один из биографов поэта также сказал немало лестных слов. «Несмотря на французское воспитание, — писал он, — Раевский был настоящий русский человек, любил русскую речь, по собственной охоте знаком был с нашей словесностью, знал и ценил простой народ, сближался с ним в военном быту и в своих поместьях, где, между прочим, любил заниматься садоводством и домашней медициной. В этих отношениях он далеко не походил на своих товарищей по оружию, русских знатных сановников, с которыми после случалось встречаться Пушкину и которым очень трудно было понять, что за существо поэт, да еще русский. Раевский как-то особенно умел сходиться с людьми, одаренными свыше. По отношению к Пушкину генерал Раевский важен для нас как человек с разнообразными и славными воспоминаниями и преданиями, которыми он охотно делился в разговорах».

Встреча Раевских с Пушкиным, их путешествие по Кавказу и Крыму относится к 1820 году. Еще пять лет было до выступления декабристов. Но уже тогда возникали первые очаги будущих тайных обществ.

Имел ли прямое отношение генерал от кавалерии Н. Н. Раевский к декабристскому движению? На этот вопрос по сию пору нет однозначного ответа.

Принято считать, что по своим взглядам он был близок декабристам. Но по каким взглядам? Где и когда он высказывал их? Есть на этот счет лишь косвенные свидетельства, как, например, рассказ декабриста Якушкина об одной из встреч с Раевским в его имении.

«Раевский, не принадлежа сам к Тайному Обществу, но подозревая его существование, смотрел с напряженным любопытством на все происходящее вокруг него… Орлов предложил вопрос, насколько было бы полезно учреждение Тайного Общества в России?.. Я старался доказать, что в России совершенно невозможно существование Тайного Общества, которое могло бы быть хоть сколько-нибудь полезно. Раевский стал мне доказывать противное и исчислял все случаи, в которых Тайное Общество могло бы действовать с успехом и пользой. В ответ на его выходку я ему сказал: „Мне нетрудно доказать вам, что вы шутите; я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало Тайное Общество, вы, наверное, к нему не присоединились бы?“ — „Напротив, наверное, присоединился бы“, — отвечал он».

Известно, что в доме Раевских бывали многие руководители движения декабристов. Частенько захаживал к ним Пестель. И все-таки мы не имеем ни одного документального свидетельства, доказывающего не просто принадлежность, но и одобрение деятельности Тайного Общества со стороны генерала. По-видимому, незаслуженное забвение, а также то, что царская администрация обходила многие заслуги полководца стороной, привлекали к личности Раевского революционно настроенных офицеров. А его популярность и авторитет в конечном итоге могли бы сыграть и значительную роль, окажись он в рядах выступивших. Но ведь этого, как известно, не произошло.

«Правдой жил Н. Н. Раевский, почему правдивая летопись только и может подтвердить, в чем именно заключались его заслуги и неотразимое обаяние его светлой личности…» — писал один из его биографов.

Правдивая летопись…

Кто может поручиться за истинность того, как преподносилось то или иное событие, те или иные военные действия Отечественной войны 1812 года в военных реляциях, сводках, донесениях или рапортах?

Сколько настоящих заслуг, принадлежащих подлинному герою, приписывалось порой другим! Не прошла сия несправедливость и мимо Н. Н. Раевского.

Он говорил: «Я век мой жил и служил без интриг, „без милостивцев“, ни к каким партиям не приставал и не отставал ни от кого своих товарищей».

Не мог этот человек после кровопролитной битвы у Салтановки не отметить (выше, чем свое!) геройство своих подчиненных. После Бородина он отмечает во всеуслышание действия своих подопечных генералов Паскевича и Васильчикова, и даже генерала Ермолова, прослывшего спасителем Курганной батареи. После сражения под Красным Раевский запишет правдивую историю о том, что конница Уварова, которой приписывались исключительные заслуги после произведенной атаки, на самом деле никакую атаку не производила. «Правда всего дороже!» — восклицает генерал.

Этой правды он требовал и от себя и от своих подчиненных. Выспренних слов он не любил. Был исключительно скромным человеком. Вот что писал биограф: «Не переносил „нувеллистов“… а поэтому с первых дней службы усердно принимал меры, чтобы не создавать вокруг своею имени шума, причем для достижения этой цели он не останавливался, например, перед следующим: скрывал полученные раны и контузии, умышленно умалял свои заслуги даже в интимной переписке с близкими людьми, отрицал свои явные подвиги, которые признавались всеми, и т. п.». Вот почему впоследствии возникло так много всяческих легенд о том, что якобы в битве под Салтановкой не участвовали сыновья генерала. Он не любил бравировать этим. А от назойливых расспрашивателей отмахивался, говоря, что, мол, ничего особенного и не было. «Много имею что пересказать, — писал он однажды, — на счет наших военных действий, да бумаги нет и некогда…»

Удивителен факт, что после битвы под Смоленском, по словам Дениса Давыдова, «по странности, которая может быть изъяснена только страстями человеческими, сражение сие почти нигде не было оглашено». Полковник К. Ф. Толь в журнале совета в Филях даже и не упомянул, что в нем участвовал H. Н. Раевский.

Даже будучи раненным или контуженным, Раевский не выдавал на поле боя своих страданий и зачастую оставался в сражении до конца. Под Салтановкой никто и не заметил, что перенес этот человек. Д. Давыдов описал: «После сего дела я своими глазами видел всю грудь и правую ногу Раевского… почерневшими от картечных контузий. Он о том не говорил никому, и знала о том одна малая часть из тех, кои пользовались его особою благосклонностию».

В знаменитом кровопролитнейшем сражении под Лейпцигом, в самый решительный момент Раевский был тяжело ранен в правое плечо. Рядом с ним находился его адъютант, поэт Батюшков. Он заметил, что генерал ранен, и подскакал к нему, чтобы оказать помощь. Но Раевский отстранил его, и, положив руку на обагренное кровью правое плечо, сказал с улыбкой слова, ставшие впоследствии известными:

Je n’ai plus rien du sang qui m’a donné la vie;

Ce sang s’est épuisé, versé pour la patrie [1] .

В посмертной «Некрологии» Раевского говорилось: «Он остался на лошади и командовал корпусом до окончания сражения, хотя рана была жестокая и кость раздроблена…»

Вот таков был этот человек, биография которого во многом до сих пор остается для нас загадкой. Быть может, еще до сих пор не выполнена «обязанность изобразить Раевского таковым, каков он был действительно», как писал Д. Давыдов, прибавляя к этому, что если «изображение его требует пера военного, то еще более, может быть, ожидает оно оценки философической».

Последние дни генерала были на редкость тяжелы. Недаром об этом вспоминал А. С. Пушкин, напоминая о том, чтобы не забыть «героя 1812 года, великого человека, жизнь которого была столь блистательна, а смерть так печальна».

Тяжелая болезнь приковала его к постели. Нужда преследовала по пятам. «Ни единого ропота, ни единого злобного слова не вырвалось из уст его; ни единым вздохом, ни единым стенанием не порадовал он честолюбивую посредственность, всегда готовую наслаждаться страданием человека, по мере его достоинства. Испытание ужасное! Несколько лет продолжалось оно неослабно…» — замечал Денис Давыдов.

Н. Н. Раевский скончался 16 сентября 1829 года. Ему было 59 лет. «Военная служба его, принесшая столько пользы и славы отечеству, — писал современник, — есть, без сомнения, блистательнейшая, но не превосходнейшая из песней благозвучной его жизни — жизни, которая именно отличается какою-то особой гармониею всех частей, составляющих целое».

Современник же проникновенно отметил следующее: «Судьба определила Раевскому в Дашковке и в Париже нанести Наполеону первый и последний удар». На памятнике героям Отечественной войны 1812 года, внутри помещения храма Христа Спасителя, прямо при входе можно было встретить имя генерала Раевского дважды: сначала на левой колонне как победителя французов под Салтановкой — в самом начале войны, и, наконец, справа, среди героев покорения Парижа, на колонне, венчающей славную галерею.

Константин Ковалев