Осви, казалось, состоял из двух городов — одного довольно опрятного, по меркам приграничных поселений, другого убогого, с давно не крашенными стенами. Две половины разделяла центральная улица, очень широкая и очень грязная. Сперва я решил, что с одной стороны живут люди состоятельные, а с другой — бедняки, но Бакр мне все объяснил.

— На этой стороне живут торговцы и все те, кто ради внешней чистоты лезет из кожи вон. На противоположной... негареты, больше заботящиеся о чистоте души и тела, к тому же старающиеся как можно меньше времени проводить за городскими стенами.

Красноречивым свидетельством царящей в мире несправедливости было то, что с половины негаретов доносились музыка и смех, в то время как майсирские торговцы были хмурые и угрюмые.

Бакр, согласно правилу, разбил шатры за городскими стенами, а затем вместе со своими воинами проводил меня к баламбу, военному наместнику. Поскольку Осви является первым майсирским городом на главном караванном пути, это обусловливает его стратегическое значение, и поэтому всеми делами здесь управляет не гражданский кантибе.

Баламб Ботталок Трембелай со свитой встретил нас у ворот своей просторной резиденции. Он оказался человеком весьма странным. Должно быть, этот огромный верзила когда-то проводил время в походах по питейным заведениям. Когда-то Трембелай весил двести пятьдесят, а то и все триста фунтов. Но затем с ним что-то произошло, вероятно его поразил тяжкий недуг, от которого он только-только оправился. Вследствие этого баламб похудел так стремительно, что его кожа не успела сжаться до новых размеров. Щеки его отвисали, на руках кожа болталась складками. На мой взгляд, ему следовало бы отпустить бороду, ибо без нее он казался избалованным, капризным ребенком. На нем были расшитые драгоценными камнями штаны из красной замши, безрукавка и шелковая рубашка с рукавами по локоть. Под тонкой тканью, несмотря на обвисшие складки кожи, вздувались могучие бицепсы. Я сразу почувствовал, что при необходимости Трембелай может с легкостью управиться с тяжелым мечом.

Мы въехали в ворота под проливным дождем, но Трембелай, не обращая на это внимания, шагнул нам навстречу из-под навеса, где укрывался со своей свитой.

— Дамастес а'Симабу, посол, трибун и барон, — произнес он зычным, чистым баритоном, идеально подходившим для подачи команд на поле боя, — добро пожаловать в Осви. Добро пожаловать в Майсир.

Я спешился, и мы обнялись. Затем последовало знакомство со свитой баламба.

— Баламб Трембелай, — окликнул его Бакр. — Я выполнил свою задачу и теперь оставляю этого человека под твое попечительство. Заботься о нем так же хорошо, как заботился о нем я. — Он посмотрел на меня. — А ты, Дамастес, береги себя. На обратном пути загляни к нам, мы можем снова отправиться на охоту вместе. Ну, а не заглянешь — с радостью жди того дня, когда нам придется охотиться друг на друга.

Я поднял ладонь, прощаясь с ним. Развернувшись на месте, Бакр пришпорил коня и галопом ускакал со двора, разбрызгивая грязь из лужиц.

— Могу я полюбопытствовать, что именно он имел в виду? — спросил Трембелай.

— Йедаз Бакр убежден в том, что война между нашими государствами неизбежна.

— Он вам нагрубил.

— Только не с его точки зрения, — возразил я. — Бакр считает, мы здорово позабавимся.

— Ну, а вы?

— Мои помыслы, как и помыслы моего императора, направлены только на мир. Пусть те, кто хочет войны, ищут вместо Нумантии другого врага.

— Хорошо, — кивнул Трембелай. — Я полностью с вами согласен. Мне довелось повидать немало крови, и у меня нет никакого желания погибнуть где-нибудь на чужбине. После ваших слов от себя лично тепло приветствую ваше прибытие в Осви. Прошу пожаловать внутрь, где вам будет оказан подобающий прием.

Праздничная трапеза оказалась очень любопытной, хотя, на мой взгляд, все блюда были чересчур острыми. Майсирские повара, как и их собратья в Варане, любят давать своим блюдам затейливые названия. Так, например, нас угощали «Бревном из райской кущи, хранящим ароматы весны». Это блюдо представляло из себя бедро оленя, обильно приправленное специями, вином и чесноком, поджаренное вместе с зеленым луком, луком-шалотом и луком-пореем. Я понял, что, если майсирцы и дальше будут потчевать меня на торжественных приемах такими блюдами, мне придется прибегнуть к одиноким трапезам, насыщаясь простой пищей.

Услышав, что я не употребляю спиртное, Трембелай поднял брови, но тотчас же распорядился принести всевозможные виды охлажденных напитков, газированных и нет, со вкусом всевозможных фруктов и ароматных трав.

За столом присутствовало лишь несколько женщин; все они были наложницами Трембелая и его высших сановников. Не знаю, взяли ли эти чиновники в Осви своих жен; если и взяли, то держали их взаперти.

Бакр предупреждал меня насчет бесконечных здравиц. Так оно и оказалось. Сначала все выпили за императора Тенедоса, затем за короля Байрана, потом за присутствующих, за гостеприимный город Осви и так далее.

После ужина я преподнес подарки Трембелаю и четырем его помощникам. Это были магические цилиндры, заглядывая в которые можно было видеть пейзажи Нумантии, каждый раз новые, крохотные изваяния из благородных металлов и полудрагоценных камней и тому подобное. Самому Трембелаю я вручил кинжал с тонким лезвием и рукояткой, отделанной разноцветными драгоценными камнями.

— У нас тоже есть для вас подарки, — заявил баламб. — Не лично от нас, а присланные его королевским величеством. Должен признаться, что наш король, всегда делающий все хорошо, на этот раз превзошел самого себя.

Сначала мне преподнесли легкую, удобную зимнюю одежду из дорогих мехов, затем украшенную драгоценными камнями и затейливой чеканкой саблю.

— Есть и еще один подарок, — как мне показалось, с грустью добавил Трембелай. — Король Байран оказал вам огромную милость. Скажу честно, я очень надеюсь, что, если буду служить примерно, Ирису улыбнется мне, и мой господин удостоит меня такой же чести.

Он постучал деревянным молоточком, и в комнату вошла молодая девушка.

Не знаю, я ли изумленно ахнул, или это был кто-то другой. Такой красоты мне еще никогда не доводилось видеть. Девушка была высокая, около шести футов. У нее были прямые черные волосы, ниспадавшие ниже талии, зачесанные назад и перехваченные золотой заколкой. Ее глаза миндалевидной формы были зеленого цвета. Носик у нее был маленький, дерзкий, губки призывные и тоже аккуратные, скулы высокие. Ее золотистая кожа, совершенно прозрачная, казалась слоем первосортного лака, положенного на отполированный благородный металл, и я сразу же представил себе, какой бархатной она должна быть на ощупь.

Девушка была стройной, но полногрудой. На ней был наряд, в котором не стыдно появиться на высочайшем приеме, — облегающее платье с высоким стоячим воротником, повторяющее изгибы тела до самых щиколоток. Оно было из светло-синей ткани с еще более светлым рисунком. Судя по выражению лица, в девушке легко было пробудить веселье, любопытство или страсть.

— Эго Алегрия, — сказал Трембелай. — Она далриада.

Он произнес это таким тоном, будто не сомневался, что мне известно, что такое далриада, и его слова должны были произвести на меня впечатление.

Подняв голову, девушка посмотрела мне в глаза. Я вздрогнул, ощутив какое-то неведомое чувство. Это было вожделение и в то же время нечто большее, чем вожделение. Мне внезапно захотелось взять Алегрию на руки, снять с нее платье и слиться с ней в объятиях любви. Именно любви, а не сладострастной похоти.

— Как я уже говорил, это одна из самых высоких почестей, которые может оказать наш король, — сказал Трембелай. — Милостивый король Байран дарует вам Алегрию не только на время вашего пребывания в Майсире. Если пожелаете, вы сможете впоследствии забрать ее с собой в Нумантию. — Помолчав, он добавил: — Если, конечно, не возникнут... непредвиденные осложнения.

Кто-то хихикнул; боюсь, я густо покраснел — не только от ярости, но и от массы других причин. Больше всего меня поразило, как люди могут вести себя настолько невоспитанно. И еще мне показалось, что на лице Алегрии мелькнула мимолетная улыбка.

Молоточек снова застучал, и оцепенение прошло. В комнату вошли двое слуг.

— Проводите эту женщину в покои трибуна а'Симабу и отнесите туда же остальные подарки.

Поклонившись, Алегрия со спокойным достоинством вышла из зала, словно царственная особа, покидающая своих подданных.

Мы провели еще час, быть может два, обмениваясь ничего не значащими фразами о мире и дружбе. Надеюсь, я достойно поддерживал разговор, но мысли мои были в другом месте. Мне очень хотелось, чтобы этот вечер длился бесконечно долго — по крайней мере до тех пор, пока я не решу, что делать с этой девушкой. Но мне в голову не шли никакие мысли.

Наконец Трембелай, широко зевнув, заметил, что пора расходиться.

— Полагаю, вам тоже не терпится... ознакомиться с подарками нашего короля.

Эти слова вызвали всеобщее веселье Смеялись все, кроме меня. Натянуто улыбнувшись, я встал. Ко мне подошел слуга.

Мои покои находились на третьем этаже, на самом верху, и выходили окнами на восток, так что восходящее солнце, осветив раскинувшийся внизу Осви, должно было сразу же заглянуть в них. Внутри были шелка и мягкая кожаная мебель; в целом убранство показалось мне скорее женским.

Коленопреклоненная Алегрия встретила меня посреди гостиной залы.

— Добрый вечер, повелитель, — сказала она.

Ее голос, как я и ожидал, оказался мягким и нежным, но в нем слышалось грозное рычание тигра.

— Встань, — сказал я.

Девушка послушно встала, не коснувшись рукой пола. В ее движениях было грациозное изящество.

— Во-первых, меня зовут Дамастес. Не называй меня повелителем.

— Как вам будет угодно, пове... Как вам будет угодно.

— Присаживайся.

Алегрия покорно опустилась на краешек круглой оттоманки.

— Начнем все сначала, — продолжал я. — Алегрия, я очень рад с тобой познакомиться.

— И я тоже, — едва слышно прошептала девушка, окидывая меня взглядом с головы до ног. — Кажется, мне очень повезло.

— Не торопись с выводами, — сказал я, недоумевая, почему мой голос звучит так резко, и пытаясь его смягчить. — Но почему ты так решила?

— Простите, если мои слова покажутся вам дерзкими, — ответила Алегрия. — Но те, кого король Байрана, мой господин и повелитель, считает достойным такого подарка, как одна из далриад, как правило — скажем так, — мужчины не первой молодости, зрелого возраста, соответствующего их высокому положению. Не говоря уж о том, что у них есть брюшко, — добавила она, робко улыбнувшись.

— Спасибо за комплимент, — сказал я. — Однако должен сразу же предупредить: я женат.

Алегрия вскинула руки.

— Это не имеет никакого значения. — Расстегнув верхнюю пуговицу платья, девушка достала небольшую таблетку. — Мой господин, вы не окажете мне одну маленькую любезность?

— Если это в моих силах, — сказал я, охваченный любопытством.

— Пожалуйста, положите вот это себе в рот.

Я взял таблетку На ней были видны крохотные символы. Послушно положив ее в рот, я ощутил вкус тела Алегрии, ее аромат.

— А теперь отдайте ее мне.

Достав таблетку изо рта, я заколебался.

— Чародеи стараются раздобыть капельку слюны, крови... другие выделения тех, над кем они хотят получить власть, сказал я. Здесь замешана магия?

— Замешана. Но вас это не касается. Так должна поступить каждая далриада, впервые встретившись со своим повелителем.

— Я уже говорил, я не твой повелитель! Пожалуйста, больше никогда не произноси это слово. И что будет дальше?

— С вами ничего не случится, как я сказала. Я просто положу ненадолго таблетку себе в рот. Потом, когда наложенное на нее заклятие сработает, я, если хотите, вам ее верну.

— Но какое действие окажет эта таблетка? Алегрия молчала.

— Отвечай!

— Она привяжет меня к вам. Навсегда.

— Это любовное снадобье?

— В своем роде. Но только приготовлено оно очень искусно. Я... разумеется, я буду вас любить. Но я не стану слепа к вашим недостаткам, поэтому не буду раболепствовать перед вами, сводить вас с ума собачьей покорностью. Самым важным для меня будет дело вашей жизни, ваши достижения, ваше счастье.

— А если, предположим, я скажу, что ты должна умереть?

Потупившись, Алегрия едва заметно кивнула.

— Полнейший, омерзительный вздор! — взревел я, давая выход своей ярости. Подойдя к окну, я выбросил таблетку в ночную темноту. — Пусть эта дрянь отправляется ко всем чертям!

Внезапно лицо Алегрии скривилось и она залилась слезами. Я растерялся, не зная, что делать. В конце концов я сел рядом с ней и обнял за плечи. На девушку это не произвело никакого впечатления. Так я и просидел рядом с ней, пока она не перестала всхлипывать. Наконец Алегрия, извинившись, ушла в ванную комнату. Послышался плеск воды. Вернувшись, Алегрия уселась напротив меня.

— Все это выше моего понимания. Меня учили совсем другому, — сказала она. — Прошу прощения.

— Ты ни в чем не провинилась.

— Вашей жене очень повезло, что вы ее так любите. Дешевая, пустая ложь, вернувшись рикошетом, застряла горечью у меня в горле.

— Нет, — честно признался я. — Моя жена не так давно от меня ушла и намеревается со мной развестись, если уже не сделала этого.

Алегрия пытливо всмотрелась мне в лицо.

— О, — тихо произнесла она. — Значит, теперь вы ненавидите женщин?

— Разумеется, нет. Просто я... ну, в общем, мне кажется, что я умер.

— Меня научили тому, что, как говорили мои наставники, сможет открыть в сердце почти каждого мужчины дорогу страсти.

— Я не имею в виду плотские удовольствия, — сказал я, недоумевая, почему раскрываю душу перед этой совершенно незнакомой мне девушкой. — Но сердцем меня ни к чему не тянет.

Встав, Алегрия скинула с себя платье. Под ним была надета нижняя рубашка из тонкой, прозрачной ткани, усыпанной красными и зелеными блестками, в талии более плотной. Я разглядел нежные розетки сосков, дерзкую упругость груди.

— Нет? — выдохнула девушка. — Даже без таблетки меня тянет к вам, я хочу сделать вас счастливым.

— Нет, — решительно произнес я, и это была правда.

— В таком случае, что же мне делать? Вы хотите, чтобы я ушла?

— Сомневаюсь, чтобы твоему господину и повелителю понравился мой поступок. Но это мы бы еще как-нибудь пережили. А вот что будет с тобой?

— То же самое, что случится в любом случае после того, как вы покинете Майсир, поскольку, судя по всему, у вас нет никакого желания брать меня к себе на родину, — сказала Алегрия. — Я вернусь в далриады.

— То есть?

— Туда, где я выросла, где научилась всему, что знаю, где остались мои подруги. Где я состарюсь и умру. Наверное, мне поручат учить новеньких, хотя я, честное слово, не знаю, чему смогу их научить. Я потерпела полную неудачу.

— Напрасно ты себя коришь, — поспешил заверить ее я. — Не говори глупостей. Разве у тебя нет... ну... знакомых мужчин?

Алегрия пристально посмотрела на меня.

— Вижу, вы не шутите. Значит, вам не рассказали, кто я такая. Когда мне исполнилось семь лет, меня отобрали и определили в далриады. С тех самых пор и до сегодняшнего дня мне ни разу не позволялось оставаться наедине с мужчиной.

— О-о! — Похоже, дело принимало плохой оборот — Но когда ты вернешься к себе назад, тебе ведь наверняка разрешат делать все что угодно. Ты выполнила свой долг перед королем. Не твоя вина, что все так получилось.

— Увы, это не так. Если я выйду замуж или просто сойдусь с каким-либо мужчиной, это будет считаться оскорблением короля. И тогда моя жизнь будет кончена. — Алегрия непроизвольно оглянулась по сторонам, словно убеждаясь, что нас не подслушивают. — Не знаю, чем это может прогневить моего господина и повелителя, но я женщина, и не смею нарушать установленные законы. И тем более не король.

Я чуть было не выпалил, что при этом она и не полная дура и мне совершенно непонятен ход ее рассуждений, но вовремя сдержался.

— Такое происходит со всеми далриадами? — спросил я.

— С большинством. Но не со всеми. Кое-кому из нас везет. Ходят предания, что считанных счастливиц даже брали в жены.

— Ну а свобода? Неужели тебе не хотелось бы...

— Перестать быть рабыней? Это было бы ужасно, — сказала девушка. — Кто в таком случае стал бы обо мне заботиться?

— Первый встречный мужчина, — заверил ее я. — Ты очень красивая.

Она залилась краской.

— Благодарю вас. Но вы не знакомы с обычаями Майсира.

— Очевидно, не знаком. Но я готов учиться. Однако сейчас весь вопрос в том, что нам с тобой делать дальше.

— Пожалуйста, не позорьте меня сегодня. Позвольте провести ночь на полу у вас в спальне. А потом я сделаю то, что должна.

— Это тоже не выход, — нахмурился я. — Скажи-ка мне вот что: таланты далриад ограничиваются одной постелью?

— Ну что вы! Как вы думаете, почему нас так ценят? — с негодованием воскликнула Алегрия. — Я могу петь, танцевать. Вести торговые счета. Беседовать на любую тему, от легкомысленной светской болтовни и до серьезного обсуждения литературы и даже дипломатии. Нас учили и этому, — добавила она. — Возможно, потому, что наши хозяева нередко как раз из этой среды. По крайней мере так мне говорили.

— В таком случае, вот решение проблемы, хотя бы временное, сказал я. — Алегрия, согласна ли ты сопровождать меня в путешествиях? Быть моим учителем? Ибо мне отчаянно необходимо узнать как можно больше о твоей стране.

Разумеется, я не стал добавлять, что нужно мне это для того, чтобы завоевать Майсир.

— Да, — с радостью согласилась Алегрия. — Да, конечно же. Я всецело в вашем распоряжении.

— Мм, — задумчиво произнес я. — Полагаю, Трембелай вызовет к себе завтра моих слуг и спросит, что произошло этой ночью, так?

— Думаю, так и произойдет. Он проявлял ко мне особый интерес.

— В спальне только одна кровать. Наверное, всем будет лучше... Я хотел сказать... То есть я вовсе не хочу...

Я смущенно умолк.

— Благодарю вас, Дамастес.

Тщательно избегая встречи взглядами, мы направились в спальню. Я чувствовал себя очень неловко. Мне предстояло провести ночь в одной постели с незнакомой девушкой, с которой я к тому же ничем не собирался заниматься. Натянув толстый махровый халат, я несколько успокоился. Пока мы мылись, чистили зубы и умащивали тела благовониями, я старательно смотрел в противоположную сторону. Смею предположить, стороннему наблюдателю это показалось бы чертовски забавным, но мне было не до смеха.

Мы вошли в спальню, и Алегрия опустилась на край кровати.

— Еще одно маленькое одолжение, — сказала она, смущенно отводя взор. — У вас есть маленький ножик?

Я действительно держал в своем несессере маленький складной нож, которым чистил под ногтями. Я протянул его Алегрии.

— Только осторожно, он очень острый.

— Хорошо, — сказала она и, прежде чем я успел опомниться, разрезала себе кончик безымянного пальца.

— Что ты делаешь? — воскликнул я.

— То же, что и вы. Не даю родиться слухам. — Откинув одеяло, Алегрия уронила капельку крови в центр простыни. — Не забыли? Я ведь... я ведь была девственницей. — Она вдруг засмеялась. — У вас лицо такое красное!

— Знаю, — хмуро буркнул я.

— И шея тоже.

— Не сомневаюсь.

— Дамастес, как низко разлилась краска?

— Женщина, прекрати. Я говорю серьезно.

Нагнувшись, Алегрия задула свет. Сняв халат, я плюхнулся на кровать и натянул на себя одеяло. Алегрия тоже легла. В спальне стояла полная тишина; лишь откуда-то издалека доносился едва различимый стук колес арбы по брусчатке мостовой.

Алегрия снова хихикнула.

— Спокойной ночи, господин.

— Спокойной ночи, Алегрия.

Я был уверен, что — учитывая необычность ситуации — буду ворочаться часами, не в силах заснуть. К счастью, я ошибся. Сон овладел мной через считанные мгновения. Не помню, что мне снилось. Но проснулся я на рассвете с ощущением чего-то очень приятного, и на устах у меня играла улыбка. А мой член был твердым, словно стальной прут.

На следующее утро мы тронулись на юг, в Джарру. Нас сопровождали два эскадрона 3-го королевского Таэзлийского Кавалерийского полка. Всего в них должно было насчитываться около четырехсот человек, сказал нам шамб — это звание было равносильно нашему капитану — Алатыр Филарет, командир эскорта. Но на самом деле в двух эскадронах едва набралось двести пятьдесят солдат, причем пятьдесят из них были недавно откомандированы «помогать обучать пополнение» — еще одно указание на то, что Майсир наращивал военную мощь.

Другой шамб, Каре Ак-Мехат, как меня сразу же предупредили, происходил из древнейших и «лучших» семейств Майсира. В действительности же он напомнил мне одного надменного глупца, легата Нексо, чей череп, к счастью, проломил какой-то крестьянин во время восстания Товиети. Ак-Мехат был на несколько лет старше Нексо, но это не прибавило ему ума. Больше всего он любил разглагольствовать о себе; второй излюбленной темой разговора была знатность его рода. Я старался по возможности избегать Ак-Мехата.

Наш караван состоял из пяти экипажей, установленных на мягкие стальные рессоры. Однако непрерывная тряска на майсирских — я чуть было не сказал «дорогах», но вовремя одумался — разбитых колеях действовала на нервы. Я уставал не меньше, чем если бы скакал верхом или ехал в крестьянской телеге. Я часто с тоской вспоминал огромную неуклюжую карету, построенную по моим чертежам и предназначенную для того, чтобы возить меня по просторам Нумантии с относительным комфортом — смысл этого слова я начинал постепенно забывать.

Наши экипажи были просторными. В каждый экипаж было впряжено по восемь лошадей. Я подозревал, что это были переоборудованные дилижансы, обитые изнутри кожей, с окошками, закрывающимися на время непогоды промасленными холщовыми шторками. Не сомневаюсь, меня считали сумасшедшим, ибо в любую погоду я держал шторки раздвинутыми. Думаю, Алегрия, хоть она и не произнесла ни слова, мысленно ругала свое «везение», кутаясь в меховой плащ так, что были видны только глаза, кончик носа и пальчики, — и это при том, что на дворе стоял Сезон Дождей, а до Сезона Перемен было еще далеко.

Я объяснил Алегрии, что в детстве меня однажды заперли в крохотном чулане и с тех пор я боюсь замкнутых помещений. На самом деле я внимательно смотрел по сторонам, примечая все и вся, что может понадобиться полководцу, ведущему свои войска в эти земли, начиная от глубины бродов и заканчивая тем, где можно будет раздобыть фуражный корм. Мои люди, ехавшие сзади во второй карете, занимались тем же самым. Каждый вечер мы собирались все вместе, якобы для того, чтобы сообща помолиться, и майсирцы, с уважением относящиеся ко всему, связанному с богами, нас не беспокоили. На самом деле мы докладывали капитану Ласте обо всем увиденном, имеющем какое-либо военное значение, а он записывал все сведения мелким почерком в длинный свиток, который прятал в своем кивере. В последних трех экипажах перевозились припасы на чрезвычайный случай и материалы для лагерной стоянки. И то и другое нам приходилось использовать слишком часто.

День за днем мы упрямо ползли на юг. Мне очень хочется сказать, что мы постоянно были в пути, но это было бы слишком далеко от истины. То и дело нам приходилось ждать, пока успокоится вышедшая из берегов река, пока уберут завалы из деревьев, перегородивших дорогу, пока утихнет сильная буря. Дороги в Майсире представляли собой сущий кошмар. Сами майсирцы шутили — и в этой шутке, увы, было чересчур много правды, — что найти дорогу в море грязи очень просто: по выбоинам от колес.

Убогая система сообщений на бескрайних просторах Майсира производила удручающее впечатление. Без хороших дорог наша армия, если ей придется наступать, будет тащиться вперед так медленно, как в прежние времена, когда она была обременена огромными обозами с офицерскими любовницами, бесчисленными слугами и ворохом ненужного барахла.

Мы проезжали через крохотные захудалые городишки, скорее большие деревни, с неровным булыжником мостовой, на котором особенно сильно встряхивало колеса карет, — серые, унылые. Единственными прочными сооружениями были каменные храмы, неизменно самые внушительные постройки. Затем мы снова возвращались в суэби — к серому небу, серой грязи, серому дождю, серым кустам, так что вскоре глаза начинали болеть, требуя отдыха от этого бесконечного однообразия. Единственными яркими красками вокруг были наши мундиры и пестрые наряды Алегрии.

Я ни за что бы не предположил, что мне надоест постоянная сырость, — ведь я родился и вырос в джунглях. Однако серая мгла, мерзкий холод с утра до вечера в вечно сырой одежде, не высыхающей за ночь, — это действовало на всех нас. Я с гордостью смотрел на Алегрию. Возможно, девушка родилась для дворцовой роскоши, но сейчас она стойко переносила все тяготы пути, в трудную минуту подбадривая нас шуткой, каким-нибудь интересным рассказом или преданием о здешних местах, а то просто замечанием о реке или деревеньке, мимо которой проходил караван. Если ночь заставала нас в суэби, вдалеке от населенных мест, Алегрия рассказывала сказку у костра или пела.

Когда мы наконец, готовясь ко сну, забирались в карету, пытаясь согреться под толстыми одеялами, я старался не думать о ней, о том, что нас разделяет всего пара футов и она не станет возражать, если я преодолею это расстояние. Разумеется, с таким же успехом можно просить человека не думать о зеленой свинье. Алегрия была моей зеленой свиньей, и чем дальше на юг мы продвигались, тем зеленее она становилась.

Мы увязли в болоте. Наш кучер, ругаясь, истово хлестал кнутом, лошади недовольно ржали, но экипаж лишь скрипел, раскачиваясь из стороны в сторону. Офицеры приказали солдатам спешиться и вытащить карету из трясины. Выскочив через боковую дверь, я присоединился к ним, в вечерних сумерках превратившись в еще одного ругающегося рядового, с головы до ног перепачканного грязью.

В нескольких футах от увязшего экипажа я заметил группу всадников, невозмутимо глядящих на нас. Я чуть было не крикнул лентяям, чтобы они оторвали свои задницы от седел и размяли мышцы, но тут сообразил, что это были офицеры.

Сквозь крики и ругань до меня отчетливо донесся гнусавый голос шамба Ак-Мехата:

— Если бы только этот немытый варвар и его шлюха, от которой он без ума, перестали трахаться и вылезли бы из кареты...

Слушать дальше я не стал. Схватив Ак-Мехата за обутую в сапог ногу, я выдернул его из седла. Вскрикнув, он пролетел пару метров и шлепнулся лицом в грязь.

— Ах ты... ах ты подлая свинья, мать твою... Да я тебя...

Едва поднявшись с земли, он встретил своей грудью мой сапог и снова рухнул в лужу, поднимая брызги. Перекатившись на бок, Ак-Мехат встал и только тут узнал меня.

— Ах ты ублюдок, как смеешь ты, безродный бастард... как ты смеешь поднимать на меня руку! — прошипел он, выходя из себя и хватаясь за саблю.

Я собрался еще раз отправить его на землю, как вдруг пропела тетива и в живот шамбу впилась стрела. Вскрикнув, Ак-Мехат судорожно схватился за стрелу, пытаясь вырвать ее, но тут ему в грудь вонзились еще три стрелы, причем одна из них пробила насквозь руку. Он в третий раз упал в грязь, на этот раз уже окончательно.

Обернувшись, я увидел мрачного шамба Филарета, за спиной которого стояли лучники. Он без сожаления посмотрел на труп.

— Глупый ублюдок. Считал, что проклятая родословная дает ему право... — Филарет умолк. — Калстор! — крикнул он.

Тотчас же к нам подбежал уоррент-офицер.

— Слушаю и повинуюсь, сэр! — произнес он стандартную фразу.

— Оттащи этот мешок дерьма к ближайшему дереву и вздерни его на ветку. И прикрепи табличку: «Эта собака осмелилась перечить своему господину».

— Слушаю и повинуюсь, сэр! — бесстрастно произнес калстор, словно ему поручили проверить, как девасы начистили к смотру свое снаряжение.

— Этот мерзавец опозорил нас, — сказал Филарет, обращаясь ко мне. — Приношу вам свои искренние извинения. Если вы решите доложить о данном инциденте нашему королю, я отнесусь к этому с пониманием.

— И что будет в этом случае?

— Скорее всего, в подразделении, которым командовал это заносчивый болван, будет казнен каждый десятый человек — рядовой, уоррент-офицер, офицер, — равнодушно произнес Филарет. — В первую очередь наказание понесут офицеры. Вполне вероятно, семейству Ак-Мехат придется смывать вину одного из своих членов кровью. У самого шамба остались сын и дочь; они обречены. Возможно, король решит, что на чашу весов надо будет бросить также жизнь его отца.

Он говорил эти ужасные вещи совершенно спокойно, в точности так же, как до него это делал калстор.

— Шамб Филарет, не вижу смысла возвращаться к этому прискорбному происшествию. Глупости, совершенные дураком, следует забывать как можно скорее.

Я также мог добавить то, о чем думал: что в смерти Ак-Мехата не было никакой необходимости, так как он, не успев обнажить свою саблю, снова отправился бы в грязь, после чего получил бы хорошую взбучку, и это, возможно, послужило бы ему уроком. Но я предпочел промолчать.

Прочитанное мной оказалось истинной правдой: офицеры майсирской армии считали своих подчиненных за скот и обращались с ними соответствующим образом. Шамб Филарет и его младшие офицеры были поражены, увидев, что я каждый раз, перед тем как сесть есть, убеждался, что у моих людей есть все необходимое. Для них рядовые были чем-то вроде слуг. Помню, однажды нам не удалось засветло добраться до какого-либо жилья и пришлось разбивать шатры. Как только офицеры обрели крышу над головой и получили приготовленный для них ужин, быдло-рядовые перестали для них существовать. Не важно, как девасы утоляли голод крупами и холодной солониной, где они собирались спать.

В то же время, храни Иса того несчастного рядового, кто проснется утром, не готовый продолжать путь верхом. Кстати, не имело никакого значения, удалось ли ему хоть раз с прошлого года побывать в бане, промок ли он насквозь, — главное, чтобы на мундире не было никаких следов вчерашнего пути по болотам. Но девасы и калсторы никогда не жаловались — по крайней мере я ничего не слышал.

Один раз мы разбили лагерь неподалеку от торгового каравана, и я перед ужином отправился поболтать с купцами. Подобно всем торговцам на свете, они очень осторожно следили за своими словами даже в простом разговоре с незнакомым человеком, к тому же военным. И все же мне удалось кое-что разузнать о здешних краях, что помогло мне заполнить белые пятна на мысленной карте, которую я составлял у себя в голове. Кроме того, не скрою, мне было приятно провести какое-то время с людьми не в форме. Я вернулся в наш лагерь с маленьким подарком для Алегрии. Это была заколка в виде котенка, пытающегося поймать бабочку, выкованная из различных золотых сплавов. В ней присутствовали все оттенки благородного металла — желтый, красный, белый. Если подержать заколку на ладони, котенок приобретал окраску настоящего животного и начинал прыгать и мяукать, но ему так и не удавалось поймать игривое насекомое, кружащееся у него над головой. Когда я протянул заколку Алегрии, у девушки на глаза навернулись слезы. Я спросил, в чем дело, — подарок был относительно дешевый, а заключенная в нем магия не шла ни в какое сравнение с теми чудесами, которых Алегрия насмотрелась, общаясь с сильными мира сего.

— Это первая вещь, которая будет моей, — сказала девушка. — По-настоящему моей.

— А как же твои наряды, драгоценности?

— Это все принадлежит королю Байрану. Или ордену далриад. Мои они до тех пор, пока я с вами. — Алегрия шмыгнула носом. — Прошу прощения, мой господин. Я не собираюсь все время лить слезы, словно дождевая туча. Но...

Она умолкла.

— По-моему, уже давно пришло время забыть о словах «мой господин», — быстро заметил я. — Как насчет «Дамастеса»?

— Хорошо. Дамастес.

Алегрия собралась было что-то добавить, но осеклась и уставилась на котенка, резвящегося у нее на руках.

Чаще всего мы останавливались на сельских постоялых дворах, что давало мне возможность бродить по улицам и разговаривать с местными жителями. Торговцы, ремесленники и вообще представители среднего сословия встречались в деревнях нечасто; мало было среди крестьян и людей зажиточных. В основной своей массе они были грязными, жизнерадостными, дружелюбными и в высшей степени религиозными. Но солдаты, набиравшиеся преимущественно из крестьян, к своим бывшим собратьям относились с презрительным высокомерием.

Вот два примера этого, оба следствия одного и того же случая. Как-то раз мы были вынуждены искать укрытия от непогоды во дворе одного крестьянина. Мы поставили свои шатры рядом с его убогим сараем. Крестьянин угостил нас свежим молоком и двумя цыплятами, а также горсткой сушеных овощей, из которых мы сварили жидкий суп. На следующее утро радушный крестьянин вышел нас провожать. Я понял, что никто не собирается заплатить ему за ужин, каким бы скромным он ни был. Торопливо выйдя из кареты, я подошел к крестьянину и вручил ему три золотых. Тот забормотал бессвязные слова благодарности, еще больше смутив меня.

Мы тронулись в путь. Не знаю, что подтолкнуло меня на этот поступок, — возможно, я увидел что-то краем глаза и у меня в подсознании поселились подозрения. Так или иначе, после того как мы отъехали от деревни где-то на милю, я крикнул, приказывая каравану остановиться, и попросил у шамба Филарета коня. Мне нужно было возвратиться в деревню, где я кое-что забыл. Филарет предложил отправить туда одного пыдну, но я отказался. Карьян, успевший слишком хорошо меня узнать, скептически усмехнулся, сердясь, что я затеял какую-то глупость и не беру с собой сопровождение. Вернувшись галопом назад, у самой деревни я пустил коня шагом. Приблизившись к дому нашего хозяина, я услышал громкие крики. Бесшумно соскочив на землю, я выхватил меч и побежал вперед.

Три солдата из нашего отряда, один калстор и два деваса, привязали крестьянина к огромному колесу его собственной арбы. Калстор держал в руке импровизированный кнут, сделанный из расплетенной веревки с завязанными на концах узлами.

— Или ты скажешь нам, где твое золото и серебро, или покажешь нам свои кости! — крикнул он.

Снова свистнул кнут.

Наверное, эта троица была назначена в дозор. Негодяи решили, что успеют совершить свое злодеяние и догнать отряд, прежде чем их хватятся. Я пробежал через двор и приблизился к ним, и только тогда они услышали мои шаги. Я ударил калстора по затылку рукояткой меча, и он, обмякнув, рухнул на землю. Два деваса, увидев обнаженное лезвие, закричали от страха.

— Немедленно освободите его!

Солдаты бросились выполнять мое приказание. Разрезав веревки, один из них обернулся, сжимая нож в руке. Прежде чем его мысль успела оформиться в действие, я всадил ему в руку четыре дюйма стали.

— Принесите длинную веревку, — распорядился я.

Девасы притащили кусок длиной около пятидесяти футов. Сделав три петли на расстоянии пять футов друг от друга, я накинул их на шеи солдат. Крестьянин бормотал что-то насчет «милосердного повелителя» и «великого отца», однако это я был перед ним в долгу. Дав бедняге еще несколько золотых, я взял веревку за длинный конец и поспешил вдогонку за караваном. Коня я пустил быстрой рысью, так что негодяям приходилось бежать. Они то и дело спотыкались и падали в раскисшую от дождей колею. Я останавливал коня не сразу, протаскивая извивающихся и брыкающихся людей по земле, и лишь потом давал им возможность подняться на ноги. Когда мы догнали наш маленький отряд, вся троица превратилась в огромные комки грязи.

Филарет захотел знать, в чем дело, но я, не сказав ни слова, лишь бросил ему конец веревки, вернул пыдне его коня и сел в свою карету. Не знаю, что сталось с тремя неудавшимися ворами, но, по-моему, больше я их не видел.

Далеко не все майсирские военные были идиотами и негодяями. Во время переправы через реку, от дождей вышедшую из берегов, одного солдата сбросило с лошади и потащило вниз по течению. Не раздумывая ни секунды, четверо девасов нырнули следом за ним. Первого мы так и не нашли, и из четверки храбрецов трое тоже утонули.

Это был благородный поступок, но шамб Филарет ни словом не обмолвился о подвиге трех солдат.

Попросив его подождать минутку, я произнес краткую молитву, обращенную скорее не к богам, а к другим майсирским солдатам. Затем мы продолжили путь, и вскоре шум реки, только что забравшей жизни четырех человек, замер вдали.

Преодолев около двух третей расстояния от границы до Джарры, мы достигли реки Анкер. Этот водный поток, текущий с востока за запад, имеет ширину больше двух миль. Однако для торговых сообщений эта река как транспортная артерия не имеет никакого значения; кроме того, она очень мелкая, так что судоходна только для небольших лодок. Здесь, в районе города Сидор, река разветвляется на много мелких рукавов, разделенных песчаными отмелями и мелкими островами. На некоторых островках ютятся убогие рыбацкие деревеньки.

Через Анкер переброшены два длинных моста, расположенных на расстоянии двадцати ярдов друг от друга. Каждый сделан из дерева, обнесен невысокими перилами и имеет в ширину около тридцати футов. Деревянные настилы проложены от острова к острову. По словам Филарета, нередко во время весеннего половодья один или несколько таких настилов смывает вода, и движение замирает на много недель; тем же, кто следует по неотложным делам, приходится добираться до уцелевших настилов на лодках.

Сидор, построенный преимущественно из камня, произвел на нас более сильное впечатление, чем остальные городишки, встречавшиеся до этого на пути. Мы с восхищением осмотрели местную достопримечательность — высокий шестиугольный каменный амбар, а затем, закупив копченой, соленой и сохраненной с помощью колдовства рыбы, чтобы хоть как-то разнообразить наш скудный рацион, пересекли мост и поднялись на высокий противоположный берег Анкера.

Впереди нас ждало кое-что похуже суэби — болота. Топи, через которые пролегал наш путь, были не такими огромными, как те, что располагались дальше к востоку, образуя бесконечные Киотские болота — бескрайнее море непроходимой трясины, лишь кое-где разделенное узкими полосками твердой земли. Мир вокруг по-прежнему оставался серым, но теперь это определял не цвет неба, скрывшегося из виду, а серый мох, свисающий с блеклых, кривых, чахлых деревьев, казалось, никогда не бывших живыми. Однако даже тут кое-где встречались крохотные деревушки — как сказал Филарет, лишь самые выносливые майсирцы селились в этих суровых краях, хотя ходили слухи о таинственных людях, живущих среди болот и не признающих власти короля Байрана и его правительства.

Дорога стала одновременно и лучше, и хуже. Теперь это уже была не просто колея в грязи, а настил из бревен — аккуратно подогнанных друг к другу, скрепленных вместе. Через многочисленные протоки были перекинуты грубые мостки. Теперь наши экипажи уже не так часто проваливались в трясину, зато путешествие превратилось в постоянную тряску. Я спросил у Филарета, сколько человек требуется для того, чтобы поддерживать состояние этой дороги. Шамб ответил, что тут многое зависит от помощи придворных чародеев короля Байрана, накладывающих предохранительные заклинания на свежесрубленные деревья и ремни из кож, препятствующие гниению в условиях постоянной сырости. И все же каждый год, после того как в Сезон Пробуждения сходит лед, приходится присылать солдат с топорами и лопатами.

Где-то поблизости, в полумраке, скрывались таинственные твари. Однажды мы с Карьяном заметили ярдах в ста от дороги огромное обезьяноподобное существо, но только с двумя парами рук и ног и удлиненным телом, практически лишенным головы, так что оно скорее напоминало не человека, а гигантского паука. Сердито зарычав, тварь скрылась в зарослях. Мне рассказали, что никто ничего не знает и не хочет знать об этих существах. Считается, что они обладают разумом, лишь немногим уступая в этом человеку, живут большими группами и похищают детей у крестьян, поселившихся на окраине болот.

— Или крадут, — заключил капитан Ласта, ибо именно он передал нам эти слухи, — или ужинают ими. Может быть и так и эдак.

К счастью, в это время года на болотах уже почти не осталось насекомых. И все же я предпочел бы иметь дело с тысячами назойливо гудящих кровососов, чем жить в постоянном страхе перед чем-то неведомым, невидимым. Мне все время казалось, это что-то следит за нами, то притаившись вон на том бугре, то умело спрятавшись за этим корявым, ветвистым деревом. Порой до нас доносились странные звуки, но никто ничего не видел.

Достигнув участка гати, где бревна в большинстве своем сгнили и рассыпались в труху, мы спешились и продолжили путь пешком. Кучера вели за собой лошадей в поводу. Впереди колонны были отправлены пешие разведчики, которые должны были проверить, не размыта ли дальше дорога. Я размышлял, где нам предстоит останавливаться на ночлег, и вдруг тишину разорвал крик ужаса. Мгновенно мечи покинули ножны и в луки были вставлены стрелы.

Нам навстречу бежал один из разведчиков, завывающий в безумной панике. Однако вряд ли кто-нибудь назвал бы его спятившим, ибо следом за ним вдоль дороги неслось что-то кошмарное, невообразимое. Представьте себе огромного слизняка, футов тридцать длиной, пятнистого, цвета желтой слизи и коричневого дерьма, без глаз, зато с двумя десятками, если не больше, зияющих пастей на тупой морде. Слизняк двигался совершенно бесшумно, гораздо быстрее, чем мог бежать запыхавшийся разведчик. Он уже почти настиг несчастного, и солдат, оглянувшись, издал пронзительный вопль и, свернув с дороги, бросился к небольшой рощице. Вероятно, бедняга надеялся спастись от жуткой твари, забравшись на дерево.

Филарет и еще один офицер закричали что есть силы, приказывая солдату вернуться на дорогу, иначе он умрет, что, на мой взгляд, не имело никакого смысла.

Слизняк, продолжая двигаться вперед, внезапно приподнялся над землей и плюхнулся на солдата, подминая его под себя. Засвистели стрелы, вонзаясь в бока твари, следом за ними полетели дротики. Но мерзкому чудовищу, похоже, они не причинили никакого вреда. Оно стремительно неслось назад, откуда прилетело, и скрылось в полумраке. А от разведчика не осталось даже следа.

— Глупец, — выругался Филарет.

Я спросил, в чем была ошибка солдата и что делать нам, если мы тоже подвергнемся нападению.

— Не знаю, является ли это тайной... с другой стороны, никто меня не предупреждал, что об этом нельзя рассказывать, — сказал шамб. — Я уже говорил, что над гатью произнесены заклинания, не дающие им гнить так быстро, как это происходило бы в естественных условиях. Но есть и другие заклинания, якобы препятствующие обитающим в болотах тварям пересекать дорогу и даже выходить на нее. До тех пор пока человек остается на бревенчатом настиле, он в безопасности. Но стоит только сойти в сторону...

Дальше он мог не продолжать.

Мы двигались вперед еще около часа, затем остановились прямо на дороге. Мы спали в экипажах, а майсирские солдаты, сняв с карет парусину, укрылись под ней. Нам было очень неудобно, впрочем, полагаю, вряд ли кто-либо все равно крепко спал в эту ночь. Лично я не сомкнул глаз. Не столько из страха перед возможным возвращением гигантского слизняка; я размышлял над словами Филарета. Насколько мне было известно, ни один чародей, в том числе и колдуны Чарского Братства, не обладал могуществом, чтобы наложить заклятие, описанное шамбом Филаретом. Император Тенедос был прав — судя по всему, майсирская магия значительно превосходила все то, что имелось у нас.

Наконец болота остались позади, и мы въехали в леса, являющиеся частью громадной чащи Белайя, окружающей Джарру и служащей естественной защитой столицы. Невысокие пологие холмы сменяли друг друга. Почвы были бедные, песчаные. В основном здесь росли высокие хвойные деревья. Ветер день и ночь раскачивал их, и они откликались то шепотом, то оглушительным ревом.

Колея становилась все лучше и лучше и наконец превратилась в настоящую дорогу, усыпанную между городами щебнем, а в городах мощенную булыжником. Мы приближались к Джарре.

Нам стали встречаться обширные поместья майсирийской знати, простиравшиеся на многие лиги. Но огромные замки, как правило, давно нуждались в ремонте, а окрестные деревеньки были убогими. Неплодородная земля отказывалась кормить тех, кто ее обрабатывал. Нас встречали с радостью, так как в большинстве случаев за полгода мы были первыми «благородными» гостями, и наши хозяева жаждали услышать от нас то, что считали новостями.

На самом деле их интересовали лишь сплетни о том, чем занимаются богатые и знатные люди в Нумантии, Осви и других поместьях, что сейчас в моде и тому подобное. Настоящие новости, в частности об обострении напряженности между нашими странами, вызывали у наших хозяев скуку. Все жаловались на одиночество, но я обратил внимание, что ни у кого даже не возникало мысли предложить кров проходящим мимо торговым караванам. Лучше скука, чем общение с низшими классами.

Мы остановились у одной деревушки, и вышедший к нам навстречу крестьянин предложил купить у него молоко. Он черпал его ковшом из больших фляг. Молоко быстро кончилось, а нам хотелось еще. Я отправился вместе с крестьянином на ферму, на этот раз благоразумно позволив Карьяну и Свальбарду сопровождать меня. Всю дорогу я расспрашивал крестьянина о земле, о ферме, о том, какие времена года благоприятнее для каких культур, чем он пользуется, обрабатывая поля, но тот только нехотя отделывался односложными ответами. Мне хотелось спросить у него, что он думает о короле, о его наместниках, но я понял, что ничего не добьюсь от этого истукана.

Ферма оказалась более опрятной, чем все то, что мы видели до сих пор, хотя по нумантийским стандартам она была очень маленькая. Над воротами был нарисован желтой краской любопытный знак в виде перевернутой изгибом вверх подковы. На концах подковы были утолщения, словно завязанные на веревке узлы.

— Что это такое? — как можно более невинным тоном спросил я.

Крестьянин пристально посмотрел на меня, и в его взгляде мелькнула угроза, что было странно для простолюдина.

— Это старинный знак, приносящий нашей семье удачу и хорошую погоду, — пробормотал он. — И больше ничего.

Но этот рисунок был очень похож на шелковый шнурок, которым душат свои жертвы Товиети.

— Позволь задать один вопрос, — равнодушным голосом продолжал я. — Тебе что-нибудь говорит этот символ? Представь, что он нарисован красной краской.

Я быстро начертил острием меча на земле круг, из которого исходили извивающиеся линии, — зловещую эмблему Товиети, смертоносных змей, выползающих из лужи крови погибших мучеников культа.

— Нет, — быстро ответил крестьянин. — Ничего не говорит.

Однако при этом он старался не смотреть мне в глаза. Значит, в Майсире тоже были Товиети.

Здание зияло пустыми глазницами окон, подставляя серому небу разрушенную крышу. Каменные стены до сих пор хранили следы пожара. Конечно, можно было считать, что здесь просто произошел несчастный случай, но за час до этого мы проехали через то, что когда-то было деревней, а сейчас лежало в развалинах. Я спросил шамба Филарета, не знает ли он, что здесь случилось, и он кивнул утвердительно. Мне пришлось буквально вытягивать из него каждое слово, и в конце концов Филарет рассказал, что здесь крестьяне восстали против своих господ.

Вспомнив Ирригон — страшный пожар, смерть Амиэль, — я поежился.

— Почему это произошло?

— Полагаю, всему виной стали обычные причины, — пожал плечами шамб. — Иногда крестьяне забывают, что их удел — постоянный труд и хлыст господина, имеющего право делать с ними все, что заблагорассудится, и сходят с ума. Это словно чума. — Филарет помолчал. — Они не думают о том, что делают, о том, что будет дальше, а только громят и убивают, словно медведь, затравленный собаками.

— Значит, эту деревню сожгла армия, подавляя бунт?

— Не армия, — мрачно ответил он. — Придворные чародеи наслали на убийц огненные ветры, предоставив Шахрийе разбираться с бунтовщиками, не щадя никого, ни женщин, ни детей. Затем эти земли провозгласили Проклятыми, запретив их обрабатывать и селиться здесь. Это навеки послужит примером, напоминающим, что каждый человек должен знать свое место, свои обязанности.

— Когда это произошло? — спросил я, уверенный, что в наши дни подобное варварство невозможно и с тех пор сменилось уже не одно поколение.

— Пять — нет, шесть лет назад.

Мы поехали дальше, через другие сожженные деревни, по безжизненной земле. Я чувствовал нависшую над нами зловещую длань богов.

Постоялый двор, от которого до Джарры оставался лишь день пути, был построен на холме, возвышавшемся над озером. Это заведение для своих загородных прогулок облюбовала майсирская знать, поэтому оно процветало. Здесь были конюшни, крытые сараи, где можно было вымыть кареты, и бараки для слуг постояльцев. Как и у многих других майсирских построек, первый этаж основного здания был каменный, отделанный деревом, а верхние этажи деревянными. Мои люди разместились на втором этаже, каждый в отдельной комнате. Капитан Ласта, как и Карьян, уже не в первый раз оказывался в подобной роскоши, но остальные радовались, словно дети на именинах.

Я очень устал, поэтому попросил, чтобы простой ужин подали нам в комнаты. Мы с Алегрией устроились в трех просторных комнатах на третьем этаже, освещаемых газовыми светильниками. Газ подавался из расположенной неподалеку расселины, что в Майсире встречалось крайне редко. Мы едва взглянули на спальни и гостиную, так как этот постоялый двор мог похвастаться неслыханным чудом, которое нам после Осви почти не доводилось встречать, — ванной. Небольшое помещение было обито тщательно обструганными досками; теплый воздух поступал через специальные трубы с первого этажа. Наконец у меня появилась возможность узнать, как заботится о чистоте тела майсирская знать.

Стены были украшены каменными химерами. Дергая за закрепленные в них цепочки, можно было наливать из кранов в ведра воду различной температуры. Человек обливался водой, намыливался, затем по меньшей мере дважды смывал с себя мыло, после чего забирался в лохань, бочку диаметром двадцать футов, распиленную пополам. Вода в этой лохани уже не осквернялась ни мылом, ни грязью, как объяснила мне Алегрия, а использовалась лишь для полного расслабления всех мышц Над лоханью также нависали головы чудовищ с цепочками. Если потянуть за цепочку, открывалась каменная пасть, извергая холодную или горячую воду.

Первой пошла мыться Алегрия, а я тем временем прилагал все силы, чтобы не заснуть. Все до одной мышцы моего тела стонали, жалуясь на тяготы путешествия, продолжавшегося уже больше полутора сезонов.

— Теперь можете заходить вы, — сказала наконец Алегрия, и я повиновался.

Девушка плавала в лохани на спине, закрыв глаза. Я был слишком уставшим, слишком измученным, поэтому меня не волновало, подсматривает она или нет. Повесив халат на крючок, я наполнил ведро водой, нашел кусок мыла и большую морскую губку и принялся оттирать с себя грязь. Мне пришлось трижды поменять воду, прежде чем я смыл дорожную пыль и моя кожа стала розовой, как у ребенка. Правда, весьма обросшего, поэтому, достав бритву и кусок полированной стали, я побрился, на удивление обойдясь без порезов.

Алегрия весело плескалась в лохани, напевая себе под нос. Ей, похоже, нисколько не хотелось спать. У меня мелькнула мысль, не утопить ли ее. Я потянулся было за халатом, но, решив, что это глупо, подошел к лохани и осторожно опустился в чуть теплую воду. Окунувшись с головой, я почувствовал, что мои волосы плавают будто водоросли. В конце концов мне пришлось вынырнуть, чтобы сделать вдох. Я вытянулся во весь рост, положив голову на край лохани.

Вода была какой-то необычной. Она пузырилась и бурлила, лаская мою кожу, но при этом не обладала зловонием, присущим воде из горячих источников. Алегрия лежала напротив, на другом конце просторной лохани, поглядывая на меня сквозь растопыренные пальцы ног.

— Дамастес, вы счастливы? — спросила она.

К своему изумлению, я поймал себя на том, что назвать себя несчастливым никак не могу. Свинцовая тоска, мой постоянный спутник с тех самых пор, как мы с Маран разошлись, осталась, но отодвинулась куда-то далеко, превратившись хоть и в тяжелое, но воспоминание.

— В общем-то, счастлив, — признался я.

— И я тоже.

Я зевнул.

— А вот этого, сэр, не надо, — улыбнулась Алегрия. — Спать вам нельзя, скоро ужин. Мы столько времени питались слизняками, улитками и зерном, а сегодня нас накормят жареной уткой.

— Долго терпеть я не могу, — сказал я. — Боюсь, я захлебнусь, упав лицом в тарелку с супом.

Странно, говоря эти слова, я вдруг почувствовал, как усталость покидает меня, словно вода придала мне новые силы.

— Конечно, не надо, — согласилась Алегрия. — Я успела убедиться на собственном опыте, насколько опасны эти лохани.

— Это еще как? В них такая теплая вода, что можно растаять?

— Нет, — приняла озабоченный вид Алегрия. — Все дело в дереве, из которого они сделаны. Я читала, в них заводятся мелкие твари, время от времени выползающие наружу.

Я удивленно поднял брови.

— Я говорю правду, — продолжала Алегрия. — Эти твари очень опасны. У них всего одна челюсть, и они очень любят кусаться.

— Я очень обеспокоен, — сказал я.

— Ой! Кажется, меня только что укусила одна из них! — вскрикнула Алегрия.

И в это мгновение вокруг моего члена сомкнулись клещи, и я подскочил вверх. Только тут до меня дошло, что на самом деле «челюстями» были пальцы ног Алегрии.

Я поднялся, разбрызгивая воду.

— Ах ты чертовка! Маленький бесенок! Лгунья! — Моя ярость выглядела бы более убедительно, если бы член не торчал повелительным жезлом. — Я же просил тебя не делать этого!

И снова мне не удалось изобразить праведный гнев.

— Дамастес, очень прошу простить меня, — сказала Алегрия — По-моему, нам уже накрыли на стол. Не хотите ли поужинать?

Мы с удовольствием подкрепились теплым свежевыпеченным хлебом, деревенским маслом, замечательным салатом из самой разнообразной зелени и крохотными креветками, которые, как клялась Алегрия, водились в лоханях постоялого двора. По ее словам, именно такая, без челюстей, только что пыталась укусить меня. Мы могли бы заказать мясо или рыбу, но поскольку мы изголодались по овощам, то быстро расправились с жареной горькой дыней, фаршированной черной фасолью и различными грибами. Алегрия выпила два бокала вина; я, как всегда, довольствовался минеральной водой. Наконец я вызвал слугу и приказал ему унести жалкие остатки ужина.

— А теперь в кровать, мой господин?

— А теперь в кровать, — зевнув, согласился я.

— Если честно, — призналась Алегрия, поднимаясь из-за стола и направляясь в спальню, — я очень рада, что мы с вами заключили такое соглашение.

— Неужели?

— Если бы у нас с вами было что-то серьезное, мы бы недосыпали ночами, а сон необходим нам, чтобы восстановить силы и приготовиться к завтрашнему дню.

— Ты говоришь совсем как моя мать, — заметил я.

— Но разве я на нее похожа?

С этими словами Алегрия сбросила с себя халат. Я успел мельком увидеть гибкое, стройное обнаженное тело, но тут она загасила газовый светильник, и мы очутились в полной темноте, озаряемой лишь узким серпом луны, то и дело заслоняемым мечущимися тучами.

— Ложитесь в кровать, — прошептала Алегрия, и я услышал скрип пружин.

Я повиновался. Кровать была мягкой, просторной, теплой и восхитительной, хотя сейчас мне было не до сна. Алегрия лежала на боку, спиной ко мне. Я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, но это нисколько не помогло.

— Я вот-вот засну, — сказала Алегрия, но, судя по голосу, сна у нее не было ни в одном глазу. — Дамастес, ответьте мне на один вопрос. Нумантийцы целуются?

— Ну разумеется, глупышка.

— Это еще почему я глупышка? Вот меня до сих пор никто не целовал. Между прочим, и вы в том числе. Я и подумала, быть может, ваш народ считает это чем-то зазорным.

— Алегрия, ты плохо ведешь себя.

— Да? А что плохого будет в одном маленьком поцелуе? Я просто хочу утолить свое любопытство, и все.

— Ну хорошо.

Перекатившись на спину, девушка вытянула руки над головой.

— А нумантийцы целуются с закрытым или открытым ртом?

— Тот, с которым ты сейчас имеешь дело, будет целоваться с закрытым ртом, потому что он пытается не впутаться в беду, — пробормотал я.

Склонившись к Алегрии, я осторожно поцеловал ее. Как только я прикоснулся к ее губам, они чуть приоткрылись. Но я, полный решимости держаться до конца, поцеловал ее в щеки, а затем в закрытые глаза. На мой взгляд, не было ничего страшного в том, чтобы поласкать языком веки Алегрии.

— Нумантийцы очень нежные и ласковые, — прошептала она. — Повтори.

Я повторил, и мой рот как-то сам собой открылся, и в него проник язык Алегрии. Вздохнув, она обвила меня руками за шею. Поцелуй продолжался, постепенно становясь более чувственным. Ладони Алегрии заскользили по моей спине. Я провел языком по ее шее, и дыхание девушки участилось. Отняв руку от меня, Алегрия отбросила одеяло, прижимаясь ко мне грудью. Я ощутил прикосновение ее затвердевших сосков.

Я поцеловал один, потом другой, дразня их зубами, затем языком. Обняв Алегрию, я привлек ее к себе, опуская руку вниз, к упругим округлым ягодицам.

Подняв ногу, она положила ее на меня, и я ощутил бедром жесткие курчавые волосы, смоченные влагой.

Вдруг Алегрия, вскрикнув, оторвалась от меня и, перекатившись на противоположный край кровати, соскочила на пол.

— В чем де...

— Меня кто-то укусил! Ой! Какая дрянь... быстро зажги свет!

Пошарив, я нашел на ночном столике коробку со спичками и зажег газ.

Обнаженная Алегрия стояла посреди комнаты, с опаской глядя на кровать.

— Я туда не вернусь — мой господин, откиньте одеяло!

Я повиновался, и на белую простыню свалился огромный черный паук. Я раздавил его ладонью.

— Куда он тебя укусил?

— Сюда, — пожаловалась Алегрия. — В руку.

У нее на запястье краснела быстро увеличивающаяся опухоль. Я дернул за шнурок колокольчика, вызывая слугу. Тот прибежал через считанные мгновения, и я приказал ему принести уксус и пищевую соду. Как только слуга исполнил мое поручение, я размешал соду в уксусе и принялся растирать руку Алегрии. Подоспела встревоженная хозяйка постоялого двора. Она пришла в ужас, узнав, что в ее заведении случилось нечто подобное, особенно с таким знатным гостем, и настояла на том, чтобы принести нам другую кровать. Еще она хотела окурить комнату дымом, чтобы уничтожить остальных пауков, если таковые имеются, а нас переселить в другую — хотя и не в лучшую — и так далее, и так далее. В конце концов мне удалось избавиться от нее и вернуться к Алегрии. Примерно через полчаса девушка сказала, что боль утихла.

— Но как только мы приедем в Дарру, — сказал я, — ты должна показаться знахарю. Укусы пауков могут привести к очень дурным последствиям.

— Все будет в порядке, — печально усмехнулась Алегрия. — Вот только я начинаю подозревать, что Ирису хочет навеки сохранить меня девственницей.

Я неловко улыбнулся. От романтичного настроения, от нежного вожделения не осталось и следа. Сейчас мне хотелось...

Я не знал, чего мне хотелось.

Алегрия правильно истолковала выражение моего лица.

— Успокойся, Дамастес. Давай спать. По-настоящему. Она снова погасила свет, и мы улеглись обратно в постель.

— Спокойной ночи, — безжизненно произнесла Алегрия.

— Ты не возражаешь, если я тебя поцелую? — спросил я.

Помолчав, она сказала:

— Нет.

Теперь в ее голосе прозвучало дуновение жизни. Мы поцеловались, очень нежно, очень ласково, без огня. Алегрия отвернулась от меня, а я зевнул. Ее дыхание стало ровным, едва слышным.

Я тоже начал проваливаться в сон, но тут Алегрия прильнула ко мне, прижимаясь теплыми ягодицами к моему животу. Наши ноги переплелись вместе, ее голова устроилась у меня на груди, чуть ниже подбородка. Я поцеловал Алегрию в кончик уха.

Правой рукой я накрыл грудь Алегрии, и она пробормотала что-то радостное. Ее грудь как раз поместилась в моей ладони.

Затем мной овладел сон.

Не знаю, что бы произошло, если бы мы задержались на этом постоялом дворе еще день или два... впрочем, наверное, знаю.

Но на следующее утро мы снова тронулись в путь и уже к вечеру были в Джарре.