Пока мы поднимались против течения реки Латаны, направляясь к Никее, я пытался представить себе возможные варианты развития будущих событий. Меня не заковали в цепи, что я счел хорошим признаком, но я так и не смог улучить момент, чтобы в каком-нибудь подходящем месте выпрыгнуть за борт — скорее всего, навстречу смерти: Каталька предупредил меня, что у него есть приказ прикончить меня, если только я попытаюсь бежать.

Мне предоставили каюту первого помощника капитана, которая оказалась довольно просторной. Я провел на палубе судна немало счастливых часов, ощущая безмерный восторг лишь оттого, что не вижу на протяжении многих лиг вокруг ни одной каменной стены.

Моряки держались поодаль и наотрез отказывались поддерживать разговор.

Кинжал, который Перак передал мне, был серьезным смертоносным оружием — длиной с ладонь, с рукояткой шириной в пару дюймов и с обоюдоострым, отточенным как нельзя лучше клинком. Эфес с упором был сделан из простой стали, без всяких украшений, а рукоятка — из цельного куска твердого черного дерева. Предназначение этого оружия было совершенно ясным. Я придумал для него укромное место: обвязал поясницу тонким шнуром, так что кинжал висел в паху рядом с детородным членом. Мне не раз приходилось видеть, что людям обычно бывает неловко обыскивать других, прикасаясь к гениталиям. Правда, из-за этого я постоянно ощущал необходимость соблюдать осторожность, чтобы вместо военного дела не пришлось осваивать пение фальцетом, но все равно — настроение мое стало заметно лучше, как всегда бывает у воина, если ему удается обзавестись оружием.

После четырех дней плавания мы увидели землю: невысоко поднимавшиеся над водой, покрытые джунглями островки Дельты, и я ощутил горячий привет моей тропической родины.

На прибрежной лоцманской станции не оказалось ни одного человека, а бакены, отмечающие фарватер, так давно не красили, что они уже не различались по цвету. Привычного оживленного судоходства не было и в помине: что вверх, что вниз двигались считанные суда.

Совершив дневной переход вверх по реке, мы дошли наконец-то до обитаемой станции гелиографа, откуда передали сигналы, предупреждавшие о нашем скором прибытии в Никею.

Вдоль берегов во множестве рассыпались рыбацкие лодки, хозяева которых ловили мясистых зеленых крабов, водившихся в Дельте. Один из наших пакетботов подошел к такой лодке и вскоре возвратился с изрядной долей ее улова. Часть добычи, впрочем, передали на наш корабль, чтобы можно было приготовить обед.

На рыбацких лодках находились в основном молодые люди, скорее даже мальчики, не иногда встречались молодые женщины. Так как я был очень мало знаком с обычаями жителей Дельты, то спросил одного из моряков, неужели здесь так принято, а если да, то чем же заняты мужчины.

Сначала он уставился на меня с таким выражением, будто перед ним находился пускающий слюни слабоумный, затем осмотрелся, видимо, желая убедиться, что никто не видит, что он разговаривает с таким жалким существом, как узник, которого перевозят из тюрьмы в тюрьму, и наконец ответил:

— Их мужчины удобряют поля в Майсире, Камбиазо, Кейте и тому подобных местах… Может, вы запамятовали, что не так давно была война?

Почувствовав угрызения совести за свой действительно дурацкий вопрос, я поблагодарил моряка и отошел к борту. Глядя на рыбаков, я заметил, что выражения на их лицах никак нельзя было назвать дружественными, а один из них сплюнул, как только его лодка осталась у нас за кормой. Я решил рискнуть прослыть полным идиотом и обратился к Худу с вопросом, по какой цене сейчас продаются крабы.

— Да будь я проклят, если знаю, — ответил он. — Вы что, думаете, что хранители мира за них платят?

Мой вопрос был на самом деле дурацким. Человек с мечом платит лишь в том случае, если он сам и его офицеры являются благородными людьми.

Я увидел Никею, когда мы были еще на изрядном расстоянии от нее, — узнал по зареву в ночном небе, как будто от сильного пожара. Город освещался факелами природного газа, просачивавшегося из подземных кладовых, а древнее поверье утверждало, что в тот день, когда Город Огней окажется погруженным в темноту, погибнет и вся Нумантия.

Мы бросили якорь, когда лишь немного перевалило за полдень, и потому я предположил, что Совет приказал доставить меня в Никею под покровом темноты. «О боги, чего они могли опасаться?» — несколько раз спрашивал я себя. Разве не был я повсеместно проклятым первым трибуном, которого ненавидели почти так же, как и самого императора? Или положение изменилось?

Якорь мы подняли с началом «собачьей» вахты, то есть около четырех часов утра, и причалили в доках Никеи на рассвете. Нас поджидала конная группа хранителей мира, сопровождавшая четыре черные санитарные кареты с крошечными окнами, в которых тюремщики Никеи имели обыкновение перевозить заключенных.

— Вы сядете вот в эту, — распорядился Каталька. — Если вас кто-нибудь рассчитывает украсть, то похитители все равно не будут знать, на какую из карет нападать.

Восхитившись про себя тонкостью этого плана — я даже подумал, что этот человек может знать и о том, что суп не следует хлебать вилкой, — я вошел в указанную мне карету.

Пока мы гремели по утренним улицам, я не отрывался от крошечного окошка. Город Огней всегда кичился тем, что никогда не спал, но теперь он сильно изменился, и на улицах почти не было людей, за исключением фонарщиков, гасивших газовые факелы, немногочисленных пьяных да первых рабочих, направлявшихся по своим делам. Даже пьяницы спешили убраться с дороги при виде мундиров миротворцев — похоже, солдаты Эрна обладали именно такой репутацией, о которой я заранее подозревал.

Никея казалась серой, усталой, грязной, а ведь некогда она являла собой столицу, ярко сиявшую всеми цветами и оттенками. Война, оккупация армией Майсира, разграбление сокровищниц Нумантии королем Байраном… Но в первую очередь облик столицы, которую я так любил, изменило осознание беспрецедентного поражения.

Целые кварталы казались безлюдными, а районы, в которых еще не так давно жила преуспевающая публика, превратились в трущобы.

Мы миновали кирпичные казармы. Я хорошо их помнил: здесь в прежние времена размещались Золотые Шлемы — ни на что не годное парадное подразделение, которым мне некоторое время пришлось командовать. Здания казались заброшенными, газоны заросли, от белой краски, которой постоянно красили стволы деревьев, не осталось даже следов, тщательно вымощенные камнем дорожки были выщерблены. Из окон тянулись веревки с развешанным бельем (в основном женским). Перед казармами красовался приметный знак: желтая полоса — государственный цвет Майсира — поверх синего цвета Нумантии, а на этом фоне сжатая в кулак рука в железной перчатке и лозунг: «БЕРЕГИТЕ МИР». Я, конечно, не ожидал, что Никея окажется такой, какой я ее покинул, но то, что я увидел, по-настоящему больно задело меня, и я отвернулся от окна, не дожидаясь, пока карета остановится. Наконец дверь открылась; я увидел снаружи не менее полусотни миротворцев с оружием наготове, но, не задерживаясь, вышел и осмотрелся.

— Значит, это моя новая тюрьма?

— Вовсе не обязательно тюрьма, — ответил Каталька. — Просто место, где вы будете в безопасности, пока лорды не решат, как с вами поступить. — Его лицо скривилось в неприятной усмешке.

Я ответил ему примерно такой же улыбкой. Меня удивил не Каталька, а место, выбранное для моей новой тюрьмы: сам я использовал его совсем для других целей. Это было четырехэтажное здание с башней посредине, которое я когда-то выбрал для того, чтобы во время восстания Товиети поселить там Провидца Тенедоса. Я тоже укрывался там со своей будущей женой Маран. Позже, когда император занялся колдовством, именно здесь он вызывал демонов, которые подвигнули его начать столь плачевно закончившуюся войну с Майсиром.

Снова я ощутил вращение Колеса…

Меня привели в отведенное мне помещение на верхнем этаже наружной башни — то самое, которое занимал император, — и сказали, что в этой башне находится около трех сотен хранителей мира, единственной обязанностью которых является охрана моей персоны.

Здесь мне предстояло ждать, пока меня не пожелают вызвать.

Конечно, Бартоу и Скопас повели себя именно так, как я и думал, и потому вызова по «вопросу величайшей важности» мне пришлось ожидать целых две недели. Однако это оказалось только к лучшему, ибо за это время мне удалось подкупить одного из моих тюремщиков, напыщенного дурака по имени Дубатс. Он относился к той породе людей, которые уверены в том, что все знают, и стремятся постоянно это доказывать, хотя сам имел лишь очень приблизительное представление о событиях в Нумантии.

Император, восстав из мертвых, — власти до сих пор не знали, как к этому отнестись: то ли как к малопристойному спектаклю, то ли как к чрезвычайно неприятному факту, — перебрался с острова Палмерас в провинцию Гермонасса, где жители немедленно отреклись от власти Великого Совета и присягнули ему. Два корпуса хранителей мира, направленных для того, чтобы подавить угрозу в зародыше, перешли на сторону противника и образовали ядро его новой армии.

Тенедос, как сообщил мне тюремщик, шел к югу вдоль западного побережья Нумантии, наращивая силы по мере продвижения. Второй провинцией, признавшей его, оказался Тикао. Плохо понимая, как мне относиться к положению в мире, которому приходилось выбирать из двух зол, не имея представления при этом, которое из них меньшее, я не знал, гордиться мне или стыдиться того, что моя родная провинция Симабу сохранила лояльность марионеточному правительству, как, впрочем, и ее прибрежная соседка Даркот. Но Бала-Гиссар, Кхох и Гианц перешли на сторону Тенедоса, а на востоке их примеру последовали Бонвалет и Варан.

Правительство сохраняло власть над центральной частью Нумантии и Латаной, крупнейшей рекой страны, по которой проходил главный путь сообщения, связывающий север и юг. Только Исфахан, лежащий южнее главной провинции Дара, дрогнул было, но хранители мира быстро привели его в чувство. Каллио, еще одна крупная провинция, которая сначала возмутилась против Совета Десяти, а затем продолжила борьбу уже против императора, естественно, ни в какую не соглашалась вновь признать его, как и Юрей, который был опустошен сначала нашей собственной армией во время отступления из Нумантии, а затем еще более жестоко пострадал от пришедших нам на смену майсирцев. Жители Юрея больше не желали воевать ни за что и ни на чьей стороне.

Город Огней всегда первым приходил в волнение при любом кризисе, и сейчас, по словам тюремщика, здесь намеревались строить баррикады, чтобы противостоять натиску императорских войск. Второй бедой, которой боялись не меньше, если не больше, была возможность нового вторжения короля Байрана, уже пообещавшего уничтожить Нумантию. А третью угрозу представляли собой, конечно, демоны, которых архиколдун Тенедос, несомненно, напустит на Никею, чтобы обратить ее в пустыню.

Этот последний вариант нельзя было считать маловероятным, ибо Тенедос как раз намеревался привести его в исполнение, но в тот момент я сбил его с ног и не дал закончить заклятие, которое он творил. После этого я бросил остатки кавалерии в безумную атаку против армии Байрана, как будто в тот момент был воплощением самой Сайонджи.

Но пока что, успокоил меня Дубатс, все ограничивалось одними слухами.

Я спросил о Товиети, которых мы с Тенедосом некогда подавили (хотя это привело лишь к тому, что мы видели, как этот культ все время снова возникал в различных формах и исчез одновременно с нашим поражением). Мой стражник ничего не слышал о душителях с желтыми шнурками, и это оказалось одной из немногочисленных добрых новостей, которые мне удалось получить за это время.

Похоже, что я знал теперь ничуть не меньше, чем любой из обитателей города, так что мне оставалось только ждать. Ждать и час за часом упражнять мышцы, чтобы не потерять физическую форму, так как я обязан был наилучшим образом подготовиться ко всему, что могло вскоре последовать.

Впрочем, я занимался и еще кое-чем. Я когда-то сам выбрал эту башню в качестве обители императора и убедился в том, что она недоступна для убийц-Товиети. Теперь я ломал голову над тем, как отсюда выйти. Я знал о том, что в здании существует три пути, пригодных для бегства, причем два из них можно использовать для того, чтобы попасть внутрь. За время пребывания в майсирских и нумантийских тюрьмах я обрел немало новых знаний. Шансы на побег повышало и то, что командир миротворцев был чрезвычайно дисциплинированным и организованным человеком, поэтому все действия стражи — прием пищи, строевые занятия, военная подготовка и проверки — осуществлялись строго в одно и то же время.

Впрочем, планы побега, конечно, не могли занимать все мои мысли, так как я понятия не имел, куда смогу направиться, выбравшись за стены башни. Никто не пожелает предоставить мне убежище, и, скорее всего, следует ожидать, что едва ли не любой, увидев мое, к сожалению, весьма запоминающееся лицо, примется кричать, вызывая стражников или же набросится на меня с любым оружием, какое окажется у него под рукой. Если уж мне суждена смерть, то я предпочел бы погибнуть от чистого острого лезвия топора или прочной петли. Возможность быть разорванным на клочки разъяренной толпой меня не прельщала.

Так или иначе, но однажды рано утром за мной пришли охранники, усадили в одну из санитарных карет и доставили в Великий Дворец, некогда принадлежавший Совету Десяти, а затем, после большой перестройки, сделавшей его более современным и роскошным, — императору.

Колеса прогремели по мосту через ров, карета въехала в центральный внутренний двор, приблизилась к дверям, находившимся в глубине, а затем меня втолкнули в тесную каморку, где мне снова пришлось ждать под присмотром четырех охранников, не спускавших с меня настороженных взглядов.

Через некоторое время дверь открылась, и еще полдюжины стражников удостоверились, что я не успел прикончить моих охранников. Затем вошел Скопас. Он стал еще толще, чем был, когда я видел его последний раз, — когда же это было, сразу и не вспомнишь, — более десяти лет тому назад. Скопас был одним из первых членов Совета Десяти, поддержавших Тенедоса, и считался самым разумным из всех этих бестолочей. После коронации он попытался добиться милости императора, но из этого ничего не вышло.

Позже, когда мы сражались в Майсире, он организовал мятеж, закончившийся неудачей, но сумел спастись, скрыться и подготовить второе, на сей раз успешное восстание, случившееся как раз перед тем, как мы потерпели поражение под Камбиазо.

Следом за ним вошел Бартоу. Он в прежнее время был спикером Совета Десяти, но, несмотря на высокое положение, никогда не считался слишком уж проницательным человеком.

Я вежливо поклонился. Скопас ответил мне тем же, тогда как Бартоу, видимо, не решивший, как держать себя со мной, не поприветствовал меня.

— Дамастес а'Симабу, — сказал Скопас, — мы распорядились доставить вас сюда, чтобы предложить вам жизнь, а также возможность вновь присоединиться к нумантийскому дворянству, и возвратить отнятые у вас владения, которые смогут обеспечить вам более чем достойную жизнь.

— Все, что мы хотим, — вмешался Бартоу (и тут я сразу же подумал, что эта беседа была заранее отрепетирована), — это чтобы вы исполнили определенную задачу.

— Мне очень хотелось бы ответить на это, что я нахожусь в вашем распоряжении, — сказал я. — В принципе, так оно и есть, поскольку я ваш пленник. И чего же вы желаете от меня?

— Сначала, — вновь заговорил Скопас, — я задам вам вопрос. Получали ли вы какие-нибудь предложения от предателя Тенедоса?

— Каким же образом? — удивился я. — Не забудь те, ведь вы же сами заключили меня в тюрьму, изолировали от всего мира.

— Колдуны, — ответил Бартоу, глядя по сторонам, будто ожидал увидеть, как из стен волшебным образом вырастут уши, — умеют делать такие вещи, которые не доступны смертным вроде нас.

— Я отвечу на ваш вопрос с полной откровенностью: никто не делал мне никаких предложений, — сказал я.

— Всем известно, что вы присягали тому, кто был некогда нашим императором, — отозвался Скопас. — А еще я знаю ваш семейный девиз: «Мы служим верно».

Это произвело на меня известное впечатление. Я никак не ожидал от этого жирного человека подобной осведомленности и только кивнул в ответ.

— Считаете ли вы, что ваша присяга все еще сохраняет силу, учитывая возможность того, что человек по имени Тенедос жив?

Молниеносно перебрав в уме различные тонкие ходы, я решил, что сейчас они мне не под силу.

— Я не знаю, — совершенно честно сказал я. — Именно я оглушил Тенедоса во время битвы при Камбиазо и, скорее всего, дал майсирцам возможность добиться победы. Не становится ли моя присяга в подобной ситуации довольно бессмысленной?

И Бартоу, и Скопас одинаково выпучили глаза от изумления. О том, что произошло в шатре императора возле Камбиазо, знали лишь двое. Я ничего не говорил об этом, считая случившееся позором, и, очевидно, Тенедос вел себя так же.

— Возможно, и так, — сказал Бартоу. — Но вопрос заключается в следующем: желаете ли вы продолжать служить императору?

Я покачал головой:

— Теперь я не служу никому. Даже — как заключенный — самому себе.

— Хотели бы вы изменить свое положение? — спросил Скопас.

— Мы должны остановить этого самозванца Тенедоса, — добавил Бартоу, — и сделать это как можно скорее. Иначе может случиться самое худшее.

— Что же следует считать самым худшим? — спросил я. — То, что Тенедос вновь захватит трон… или же то, что король Байран вернется со своей армией, чего, я полагаю, следует ожидать в случае возвращения императора?

— Вы сами ответили на свой вопрос, — сказал Скопас. — Теперь перейдем конкретно к тому, чего мы ожидаем от вас: мы хотим добиться от короля Байрана разрешения на то, чтобы увеличить количество хранителей мира и создать из них силу, способную противостоять Тенедосу и победить его.

— А как же быть с предателем Эрном, который теперь возглавляет их? Я понимаю, что все любят его за реалистический подход к политике, — резко сказал я.

У обоих членов Великого Совета лица сделались несчастными.

— Хранитель мира Эрн действительно не тот предводитель, который будет пользоваться любовью народных масс, — признал Скопас. — Нам требуется некто, обладающий большей известностью, к кому лучше относились бы в народе, способный как привлечь новобранцев, в которых мы отчаянно нуждаемся, так и повести их за собой в сражение.

Эти слова заставили меня задуматься, Я привык, что жители Нумантии считали меня наихудшим из тех злодеев, которые вели их на убой. Но если допустить, что эти двое знают, о чем говорят, — а этот разговор очень сильно отличался от того, что я слышал от них при прошлой встрече, — то реальное положение дел может сильно не сходиться с моими представлениями о них.

— Вы хотите сказать, что я мог бы выступить в роли символической фигуры, — медленно произнес я, — при том, что реальным командиром останется Эрн?

— Конечно, — подтвердил Бартоу, — а разве может быть иной вариант?

— Поскольку Эрн является воплощением честолюбия и властолюбия, облеченных в плоть, и не обладает достаточной квалификацией даже для того, чтобы быть одним из рядовых генералов в армии… даже состоящей из таких засранцев, как хранители мира… я оказался бы форменным дураком, если бы согласился служить под его командованием. Особенно при том условии, что его ошибки могут быть поставлены в вину мне, как вы только что сказали.

Бартоу напыжился было, чтобы отразить мой выпад, но Скопас успокоил его, взяв за руку.

— Раз уж вы не отказали наотрез, то позвольте мне попробовать другой подход, — спокойно проговорил он. — Вы согласились бы принять армию — я имею в виду армию хранителей мира и при условии отстранения Эрна — в качестве некоего почетного командира, но без реальной власти? Конечно, вам нельзя будет оставить звание трибуна — существуют политические соображения, требующие навсегда отказаться от этого звания. Возможно, мы могли бы присвоить вам звание верховного йедаза, что, в свою очередь, избавит короля Байрана от части проблем, связанных с вашим возвращением на военную службу.

— Я знаю, что очень невежливо отвечать вопросом на вопрос, и потому не стану этого делать, — сказал я. — Но мне нужна дополнительная информация. Армия — независимо от того, как она будет называться, — во главе которой окажется не один генерал, не один трибун или военачальник, носящий любое майсирское воинское звание… Итак, кого еще вы можете назвать в качестве командующего ?

— Связь между нами и хранителями поддерживает Тимгад, — ответил Скопас.

Я помнил его очень смутно: подхалим, введенный в состав Совета Десяти после начала мятежа Товиети, лизоблюд Бартоу. Он и его положение… Впрочем, если я приму их предложение, то все это лишится всякого значения, ибо в этом случае я буду считаться с Советом не более, чем с Эрном.

— Лорд Драмсит хотя и не слишком опытен, полон огня и энтузиазма, — продолжал Скопас. — Мы намереваемся присвоить ему звание раста.

Драмсит был крайне реакционно настроенным сельским бароном. Он принял под свое командование карательные команды, созданные моим шурином Праэном, после того как последний был убит последователями Товиети. Некогда я выгнал его из своего дома.

— Зато большим опытом обладает, — вмешался Бартоу — генерал, а теперь раст Индор.

Опыт… Весь этот опыт чисто политический. Совет Десяти пытался навязать его в качестве главнокомандующего армией, а Тенедос от его кандидатуры наотрез отказался. Вряд ли это можно считать плюсом.

— А также раст Тэйту.

Порядочный человек, отстраненный Тенедосом от командования за отказ от выполнения приказа атаковать под Дабормидой. Скорее достоинство, чем недостаток.

— Барон Лани не имеет опыта, но, как и Драмсит, полон огня, — сказал Бартоу.

Барон был экс-командиром гарнизона Никеи и заменил меня в качестве главы временного правительства в Каллио, после того как император сместил меня и отослал домой. Судя по всему, он хорошо выполнял свою работу. Плюс.

— А лучшим нашим офицером, — опять заговорил Скопас, — вероятно, является Трерис, заместитель Эрна, командира хранителей мира. На самом деле именно он и занимается всеми делами. Во время войны ему не довелось служить в армии, но он организовывал караваны со снабжением на границы. Он гордится тем, что не потерял ни единого человека, ни единого тюка с грузом во время нападения бандитов и при прочих неприятностях. И конечно, Трерис был должным образом за это воз награжден. Я предполагаю, что мирная жизнь показалась ему скучной, поскольку он присоединился к хранителям и с тех пор быстро повышался в звании. Эрн использует его в провинции, где он прекрасно справляется с подавлением всякого инакомыслия. Его считают совершенно безжалостным при выполнении приказов и поручают работу, в значительной степени сходную с той, которую вы делали для императора. Насколько я знаю, у вас была именно такая репутация.

Нет, мне никогда не доводилось слышать, чтобы такое качество, как безжалостность, связывали с моим именем, и я надеялся, что так останется и впредь. Что же касается этого Трериса, то он вполне мог оказаться компетентным, и потому Эрн и не позволял ему появляться поблизости от Никеи, в поле зрения властей.

— Конечно, есть и многие другие, — почти без перерыва продолжил Скопас — Командиры среднего ранга времен войны, возвысившиеся благодаря удачному стечению обстоятельств. Мы совершенно уверены в своих людях.

Я с трудом удержался от ехидного смешка. Если они так уверены в этом, то зачем же вытаскивать меня из тюрьмы? Я мог бы дать им точный ответ прямо сейчас, но мне слишком нравилось ощущать, что моя шея пока еще крепко соединяет голову с плечами.

— Понимаю, — смиренно ответил я. — Естественно, мне потребуется день, а возможно, и два, для раздумий.

Выражение лица Бартоу опять сделалось несчастным, но Скопас торопливо кивнул:

— Конечно, конечно. Мы не торопим вас. Но вам придется простить нас за то, что мы еще на некоторое время воздержимся от сообщения о вашем возвращении и не позволим вам сразу же вернуться к общественной жизни.

— Конечно, — согласился я. — Я не желаю становиться причиной осложнений. — С этими словами я шагнул к двери. — Так что если вы позволите мне возвратиться в мою… отдельную квартиру…

Скопас величественным жестом позволил мне удалиться, и я спустился в зал, заполненный охранниками. Обернувшись, я увидел Скопаса, глубокомысленно глядевшего мне вслед. Бартоу подошел к нему и что-то сказал. Скопас, все так же не отводя от меня взгляда, что-то ответил ему, покачав головой.

Я предположил, что размышления все же отражались на моем лице, но не оказались обескураживающими для моих собеседников. Ведь Скопас, несмотря на все его бесчисленные недостатки, за долгие годы пребывания у власти научился определять значение любого непроизвольного движения или взгляда человека.

Я уже решил, что ни при каких обстоятельствах не соглашусь стать хранителем мира. Не только из-за того, что они вызывали у меня глубокое моральное отвращение, но (и это было, пожалуй, важнее) и из-за того, что с этими бездарными клоунами вместо офицеров мои возможности нанести поражение Тенедосу — опытному генералу и могущественному волшебнику, способному порой предвидеть будущее, — полностью сводились к нулю.

Проблема заключалась в том, чтобы найти возможность отказаться от их предложения и все же остаться в живых.

А затем следовал другой вопрос — если мне удастся преодолеть этот кризис, то что будет дальше?

Ни на первый, ни на второй вопрос у меня не было ответа.

Я словно видел сон наяву. Император Лейш Тенедос стоял, скрестив руки на груди, посреди моей комнаты. По обеим сторонам от него находились курильницы, испускавшие разноцветный дым.

Император улыбнулся, и я понял, что не сплю.

Я вылез из постели и начал кланяться, как был, голый, затем спохватился и вконец растерялся.

Тенедос расхохотался.

— Хотя ты и приносил присягу, — сказал он, — но совершенно не обязан соблюдать требования этикета. Я еще не вернул себе трон. — Улыбка исчезла с его лица. — Еще не вернул, но этого недолго ждать.

— Как вам это удалось? — с трудом заговорил я.

— Меня самого это немного озадачивает, — ответил он, шагнул в сторону (сделавшись при это невидимым) и вернулся со складным походным стулом. Снова скрывшись на мгновение из виду, он возвратился с хрустальным графинчиком в одной руке и бокалом в другой, плеснул себе бренди, убрал графин и сделал маленький глоток.

— Это то самое заклинание, которое я изобрел, — сказал он, — для того, чтобы работать с Чашей Ясновидения, которой мы когда-то пользовались, когда ты находился в Каллио. При ее помощи я посылал… сообщения… некоторым людям, которые служили мне в прошлом и чья служба требуется мне теперь. Мне нечасто удавалось связаться с ними, и их образы были очень туманными, расплывчатыми… Совершенно не такими, как сейчас. Возможно, дело в том, что я когда-то творил большое волшебство в той самой башне, где ты сейчас находишься и где сохранились остатки силы. А может быть, дело в том, что ты был ближе ко мне, чем кто-либо другой из всех моих офицеров и сановников. Ты понимаешь, Дамастес? Ты имеешь дело не с наваждением, не с каким-нибудь двойником! Я вернулся и обладаю силой намного большей, чем когда-либо прежде.

Мне удалось скрыть дрожь. Величайшая тайна Короля-Провидца состояла в том, что он получал свою колдовскую силу от крови, от смерти. Именно поэтому он поклонялся богине Смерти Сайонджи, само имя которой заставляло дрожать от страха едва ли не каждого нумантийца. Мне эта тайна раскрылась лишь перед самым концом, незадолго до разгрома при Камбиазо, однако подсознательно я начал ощущать это несколькими годами раньше.

Итак, его силы вернулись и стали еще могущественнее… Я не мог с уверенностью решить, что это могло означать: то ли он узнал новые, более могущественные заклинания, то ли — что было бы гораздо страшнее — заключил новый договор с другим демоном, пообещав ему кровь в обмен на силу и власть.

А потом мне в голову пришло еще худшее соображение: что, если Тенедос на самом деле умер, а не разыграл свою смерть? Ему удалось заключить сделку с самой Сайонджи, и теперь он смог вернуться в этот мир в том же самом образе, а не попасть на Колесо, чтобы возродиться заново в какой-нибудь отдаленной стране, в ином теле, возможно, даже в образе животного, а не человека?

Тенедос пристально рассматривал меня.

— Могу ли я узнать, о чем ты думаешь? — спросил он насмешливым тоном.

Я помотал головой.

— Я еще не до конца проснулся, и поэтому вряд ли мне удастся толково рассказать об этом.

Тенедос снова рассмеялся.

— Дамастес, друг мой, ты всегда был никудышным лжецом. Впрочем, это не имеет значения. Тебе приходилось думать о прошлом? О том, как ты поступил со мной в Камбиазо?

Я промолчал.

— Ты не должен позволять себе терзаться из-за этих событий, — сказал он. — Это было и кануло в прошлое, а теперь наступило иное время. Я призываю тебя вернуться к исполнению обязанностей первого трибуна, главнокомандующего моими армиями, и помочь мне вернуть принадлежащий мне по праву трон и мою законную власть над Нумантией.

— Невзирая на то, что между нами произошло? — спросил я.

— Не могу сказать, чтобы мне тогда понравился твой поступок. Я был ослеплен гневом из-за предательства Скопаса, Бартоу, трусливых вшей, населяющих Никею, и намеревался наслать на них гибель. — Он отпил из бокала. — Я плохо соображал в тот момент, ибо ни в коем случае не должен был позволить себе волноваться из-за них до того, как покончу с майсирцами. Ты должен был остановить меня, но не тем способом, который выбрал. Ради блага Нумантии, не в меньшей степени, чем моего… и учитывая то положение, в котором ты сам в результате оказался, ради своего собственного блага.

На мгновение я подумал, не задать ли мне вопрос: как заставить подчиниться себе волшебника, находящегося в ужасном гневе, волшебника, который может вызывать демонов, способных разрушать крепости и уничтожать армии?

— Но, как я уже сказал, — продолжал Тенедос, — это осталось в прошлом. Во время моего изгнания я имел возможность обдумать то, что я делал, понять, что было верно и что неверно, и решить, как я буду изменять положение, если мне представится для этого возможность. Мне дали такую возможность. Хотя, вернее будет сказать, что я не пропустил подходящий момент. Теперь я нахожусь на пути к восстановлению моей власти. Я уже собрал большую силу, почти сто тысяч человек. Но мне не хватает офицеров, которые смогут повести их в сражение, людей, обладающих опытом (хотя энтузиастов у меня хватает), молодцов с огнем в крови, начинающих рваться в бой при звуке барабана. Король Байран перебил слишком много наших лучших воинов. Впрочем, я уверен, что я… что мы можем победить, и когда я говорю «мы», я имею в виду тебя, Дамастес а'Симабу, мой самый доблестный солдат.

— Но какой же у вас план? Что вы намереваетесь делать по-другому? — продолжал я тянуть время.

— Прежде всего я должен вернуть себе трон и сплотить вокруг себя Нумантию. Скопас, Бартоу, весь их режим и в первую очередь эти омерзительные миротворцы во главе с мерзавцем Эрном должны быть уничтожены. Нельзя проявлять милосердие и брать пленных. Я однажды уже совершил подобную серьезную ошибку, но во второй раз я ее не повторю.

— А как быть с Майсиром? — спросил я. — Вряд ли Байран смирится и позволит вам… Нумантии вернуть себе былую славу.

— У него не останется никакого выбора, — ответил Тенедос. — Конечно, узнав о моих военных успехах, он соберет свои армии и двинет их на север. Но к тому времени, когда он пересечет границу, проберется через Сулемское ущелье или какой-нибудь другой проход сквозь Думайятские горы, будет уже слишком поздно. А попав в Нумантию, он окажется в том же самом положении, в каком мы оказались, вторгнувшись в Майсир: ему придется вести войну на чужой земле, где все и вся направлено против него. Я встречусь с ним в поле, там и тогда, где и когда он будет меньше всего ожидать этого. А потом майсирцы и их убийца-король, ублюдок, наложивший на тебя заклятие и вынудивший тебя стать убийцей и чуть ли не цареубийцей, будут наголову раз громлены. Не забывай, что у нас есть большое преимущество. В Камбиазо ты убил самого сильного из его магов, азаза. Я и тогда был сильнее, чем он, а теперь моя мощь возросла вдвое.

Так что пусть Байран идет на север со всеми своими военными магами. На сей раз я знаю, с чем мне предстоит встретиться, и уже начал собирать своих мудрых собратьев и приводить в готовность мою собственную боевую магию. Прежде чем он пересечет границу, я уничтожу всех его волшебников, и он станет беспомощным перед моими… нашими сокрушительными ударами, как материальными, так и духовными!

Уничтожив короля и его армию, я не стану повторять своей второй ошибки: не стану вторгаться в Майсир. Нет, я позволю им погрузиться в совершенный хаос на жизнь целого поколения или, возможно, двух, и все это время они будут бросать завистливые взгляды на север, на нашу безмятежную жизнь, нашу удовлетворенность, наше процветание. А потом они сами начнут просить, чтобы я властвовал над ними.

Снова в моей памяти возникли слова, некогда сказанные мне Тенедосом: Нумантии никогда нельзя позволять жить мирно, ибо нация, которая не борется за свое существование, за свою душу, доходит до полного ничтожества, распада и крушения. Впрочем, при этих словах Тенедоса у меня возник и более важный вопрос.

— Ваше величество, — признаюсь, что это обращение далось мне без малейшего напряжения, — вы только что сказали нечто странное, нечто такое, что я не в состоянии понять. Вы сказали, что должно смениться одно или два поколения, прежде чем майсирцы захотят начать служить вам…

Ты соображаешь ничуть не хуже, чем раньше, — ответил Тенедос. — Это вторая тайна: я вплотную подошел к открытию способа продлить наши жизни вдвое, а то и вчетверо против жизней обычных людей, или даже больше. Это представляется мне забавным: возможно, Сайонджи позволит мне, как преданнейшему и величайшему из ее служителей, в качестве награды остаться свободным от возвращения к Колесу на более длительный срок. Мне и тем, кого я сочту достойным этой неслыханной привилегии.

Я пристально вглядывался в эти глаза, горевшие опасным огнем, глаза, которые держали меня в своей власти и командовали мною большую часть моей жизни. Я не мог решить, говорил ли он правду, или бредил, или пытался соблазнить меня, как будто обещание добавочного количества лет этой крайне малоприятной жизни могло оказаться завлекательной приманкой.

— Я знаю, что ты не забыл присягу, которую приносил мне, хотя кое-кто из людей мог бы сказать, что ты изменил ей, когда нанес мне удар.

Находясь в заточении, я потратил немало часов, размышляя о том, сколько горя горделивый девиз «Мы служим верно» должен был принести моему роду за время существования множества его поколений.

— Сэр, нам следует сейчас же разобраться с одной вещью, — медленно произнес я. — Я отказываюсь признать, что нарушил мою присягу, когда воспрепятствовал вам ввергнуть Нумантию в хаос, — ибо разве не является обязанностью офицера удерживать своего командира от нарушения его собственной присяги? А ведь вы клялись этим людям, в моем присутствии и перед ликами великих богов Умара, Ирису, Сайонджи, что никогда не станете обращаться с вашими подданными жестоко или пренебрежительно. Разве не так?

Лицо императора налилось кровью, и он крепко стиснул в кулаке бокал. Я ожидал, что стекло сейчас разлетится вдребезги, но Тенедос заставил себя успокоиться, изогнул губы в улыбке и резко, деланно рассмеялся.

— Я думаю, — медленно проговорил он, — что именно поэтому всегда неудобно иметь дело с друзьями. Они продолжают напоминать о вещах, с которыми… трудно смириться. Очень хорошо, Дамастес, мой… мой друг. Будем считать, что вопрос о присяге и ее нарушении исчерпан.

— Теперь я снова задаю тебе тот же вопрос. Верен ли ты своей присяге, вспомнишь ли о своей гордости, гордости Нумантии и станешь ли снова служить мне? Помоги нам вернуть себе наше законное место перед ликами богов как самой лучшей, избранной нации в этом мире. Помоги мне сделать Нумантию еще более великой, такой, чтобы другие смотрели на нас с бессильной завистью. Помоги мне разделаться с врагами Нумантии, прежде чем они смогут окончательно уничтожить нас!

Я чувствовал, что его слова потрясали меня, потрясали мой мир, и с трудом удерживался от того, чтобы опуститься на колени.

— Если я соглашусь, сэр, — задал я необходимый вопрос, — то как я смогу чем-либо помочь вам и Нумантии, находясь в столь затруднительном положении?

Тенедос улыбнулся; эту улыбку мне часто приходилось видеть, когда он одерживал трудную победу, превозмогал упорного противника. Снова запустив руку в никуда, он разжал кулак и показал мне нечто похожее на монету или амулет.

— Держи, — сказал он и бросил эту штуку в мою сторону.

Если бы у меня оставались хоть малейшие сомнения по поводу того, сплю я или нет, то сейчас пришлось бы от них избавиться, так как монета с совершенно явственным звоном упала на пол. Я неохотно подобрал ее. В тот момент, когда я поднял ее, она была теплой, но быстро остыла.

— Потри ее, думая обо мне, и я направлю магическую помощь, чтобы способствовать твоему бегству, какой бы способ ты ни избрал, — проговорил Тенедос. — Когда окажешься на свободе, положи ее на ладонь и поворачивайся вокруг. Как только почувствуешь, что монета потеплела, следуй в этом направлении, и в конце концов доберешься до меня.

Император встал.

— Вспомни добрые времена, — сказал он. — Вспомни, на что это было похоже: ощущать себя центром мира и знать, что все прислушиваются к нашим словам, повинуются нам. Они повиновались с радостью, поскольку мы были ярким светом, спасающим Вселенную от тусклого сумрака прошлого. Пришло время возвратиться в те дни. Ты и я — так это было, и так это будет.

— Я с радостью снова увижу тебя, Дамастес, — мягко продолжал он. — Жду твоего возвращения, мой друг.

И я остался в одиночестве, глядя на дальнюю стену моей комнаты.

Я долго разглядывал амулет, покрытый странными выпуклыми узорами, по-видимому, не имеющими отношения к геометрии нашего мира, и вдавленными значками, которые я счел буквами какого-то столь же странного языка.

Значит, император Тенедос предполагал, что я снова буду на его стороне, а Великий Совет станет лишь хлопать глазами, глядя, как я обманываю его.

А потом ко мне неспешно, исподволь пришла мысль: я не хотел иметь дело ни с одним из них; больше того, я совершенно не желал быть воином. Возможно, спустя некоторое время я вновь пожелаю возвратиться к моему призванию, но это произойдет не теперь. Не при этом состоянии полной неразберихи.

«Вспомни добрые времена», — сказал император. Но я не мог этого сделать. Я помнил поля битв, заваленные трупами, города, охваченные пламенем, демонов, которые разрывали на куски воинов, чья доблесть оказалась бессильной против их клыков и когтей. Я помнил Амиэль Кальведон, умиравшую оттого, что стрела пробила ей бок, умиравшую полной надежд на будущее, тогда, когда она вынашивала моего ребенка. Я вспомнил Алегрию, которая желала заниматься любовью в ледяном аду, какой являла собой дорога к северу от Джарры, а затем тихо умерла; вспомнил струйку крови, стекавшую с ее губ…

Нет, это были не добрые времена, а кровавые кошмары.

Все, чего я хотел, — укрыться в каком-нибудь совершенно спокойном месте, где никто не будет беспокоить меня, а мне не придется ни на кого поднимать руку. Я рассеянно думал о тихих, мирных джунглях Симабу, среди которых провел детство, — как же редко я там бывал все остальные годы! — и теперь сожалел о том, что мне пришлось уехать оттуда.

Конечно, никаких надежд на то, что мне хоть когда-нибудь удастся вновь побывать в тех местах, не осталось, и поэтому я постарался выкинуть воспоминания из головы.

По крайней мере, пытался я утешиться, появился шанс избежать мести Совета, если я откажусь принять его предложение. В этом случае мне должно помочь волшебство Тенедоса. А после этого остается всего лишь самому спастись от мести самого могущественного в мире волшебника.

И еще: неужели я действительно полагал, что Тенедос, волшебник, никогда не забывавший и не прощавший своих врагов, — разве что на то время, пока нуждался в них, — на самом деле позабудет тот удар, которым я сбил его с ног во время сражения при Камбиазо? Можно ли было поверить в то, что, если я помогу ему вернуть себе трон, он впоследствии не отвернется от меня и не обратит против меня ужасную месть, самую изощренную из всех, что способно породить его одержимое дьяволом сознание?

Мной овладела тоска, но я прогнал ее прочь, вновь вернувшись к своим грезам о Симабу, плотной стене джунглей, негромком стуке дождевых капель, о пруде, над водой которого поднимались замшелые камни, о том, как я, еще маленький мальчик, мог дважды завернуться в огромный лист, о маленьком костерке, горевшем под котелком с рисом и фруктами, которые мне удалось набрать. Я вспоминал напоминающие лай крики оленя-замбара, отдаленное ворчание тигра и то, что мог вглядываться в завтра, не испытывая страха, а лишь ожидая чего-то обещанного.

Неожиданно для себя самого я заметил, что мои губы шевелятся и я шепчу молитву маленьким домашним богам: Вахану, обезьяньему богу Симабу, и Танису, богу-покровителю нашего рода.

Должно быть, я заснул, потому что следующее, что увидел, был Дубатс, обращавшийся ко мне, и яркий солнечный свет, бивший в окна. Ко мне явились посетители.

— Пришли его… или ее сюда, — сказал я, ощущая беспричинную веселость.

Визитерами оказались командир хранителей мира Эрн и его адъютант, мускулистый здоровяк с лицом, изборожденным шрамами. Его звали Салоп.

Я не знал, было ли известно советникам, что Эрн ненавидел меня по множеству причин, и одной из них было то, что я обнаружил обоз с его личными припасами, когда мы удирали из Джарры. Его солдаты, ковылявшие босиком по снегу, в то время были счастливы, если им удавалось раз в два дня разжиться куском мяса от промерзшего трупа давно павшей лошади. Я приказал раздать все деликатесы воинам и сказал Эрну, что если он не выполнит мой приказ, то я сорву с него погоны и выдам солдатам, что, в общем-то, означало смертную казнь.

Посетители были вооружены мечами и кинжалами. Оба были одеты в серую с красным форму хранителей мира; правда, мундиры у них были украшены золотыми нашивками, как и подобает людям, для которых занимаемое положение — это все, а честь — ничто. Эрн держал в руке пакет, который положил на стол.

— Мой человек, Каталька, сообщил мне, что тебя доставили в Никею, — холодно сказал Эрн. — Наши Великие Советники просто глупцы: они всегда уверены в том, что могут использовать моих воинов, а я ничего не узнаю об этом.

— Я и понятия не имел, что ты не был посвящен в их план, — ответил я.

— Не считай меня дураком, — огрызнулся Эрн. — Я знаю, что они уже решили вернуть тебя обратно и сделать из тебя шавку, чтобы ты хватал за пятки своего прежнего хозяина.

— Учитывая ваше собственное поведение, я думаю, что вы вряд ли можете называть кого-нибудь шавкой, — не задумавшись ни на мгновение, парировал я.

Салоп зарычал и шагнул вперед. Эрн схватил его за руку.

— Нет, — сказал он, — мы поступим не так. Салоп злобно хмыкнул и отступил в сторону, не сводя с меня взгляда.

— И они не только возвращают тебя назад, но и хотят позволить тебе украсть мою славу, отдать тебе моих воинов. Наглые засранцы!

— Наверно, они считают, что ты не смог бы вывести лошадь из горящей конюшни, — сказал я, не желая думать о том, как отреагирует на это Эрн, а лишь радуясь возможности пнуть в ответ одного их тех, кто так долго топтал ногами меня. — Не скажу, чтобы я был согласен с твоим безумным предположением, будто Совет собирается облегчить тебе жизнь.

— А ты сможешь уничтожить императора? — зло бросил Эрн и фыркнул. — Единственное, что может сломить этого ублюдка, — это возвращение короля Байрана, который бросил дело на полдороге.

— Ты говоришь как истинный нумантиец, — саркастически заметил я. — А что потом? Может быть, ты думаешь, что, покончив с Тенедосом, он, как в прошлый раз, послушно уберется обратно в Майсир, словно детская игрушка на резинке?

— Конечно нет, — рявкнул Эрн. — На сей раз он обязательно присоединит Нумантию к своему королевству, как ему следовало поступить уже давно. Знай, симабуанец, что я верю в непререкаемое божественное правосудие. Ирису испытал нас и счел достойными, а Байран должен вскоре понять это и принять дар, который ему так великодушно преподносят.

Я смотрел на Эрна, не скрывая жгучей ненависти.

— Мне сначала показалось, что будет приятно подразнить тебя, — сказал я. — Но давить слизняков — далеко не самое увлекательное занятие. Уходи отсюда. Убирайся. Даже у заключенного есть некоторые права.

Эрн выпрямился.

— Нет, — сказал он спокойным голосом, как будто весь его гнев мгновенно прошел. — У нас есть и другие вопросы, которые нужно решить.

Я обратил внимание на интонацию и успел сообразить, что это сигнал, прежде чем Салоп подскочил ко мне и обхватил сзади, изо всех сил прижав мои руки к туловищу. Более крупный, более сильный и более молодой, чем я, он полностью лишил меня возможности двигаться.

— Какая жалость, — сказал Эрн, — что ты напал на меня, когда я пришел к тебе с визитом, чтобы по-дружески обсудить, чем мы оба могли бы помочь Совету. Скопас и Бартоу, конечно, этому не поверят, но им придется смириться, а народ сожрет все, что мы пожелаем ему скормить.

— Тебя следовало убить еще после Камбиазо, — продолжал он, вынимая шпагу.

Не знаю почему, но я рассматривал клинок отличной работы, рукоять из слоновой кости, золотые, усыпанные драгоценными камнями гарду и головку эфеса так, будто в запасе у меня еще оставались целые века. Свободной рукой он дотянулся до лежавшего на столе свертка, вскрыл его и с грохотом скинул на пол длинный кинжал.

— С этим вот оружием, — сказал он, — ты напал на меня. Мне с трудом удалось спастись, и то лишь благодаря проворству моего адъютанта шамба Салопа. Я буду вынужден строжайшим образом наказать охранников за то, что они позволили одному из твоих сообщников передать тебе это оружие.

— Как бы я хотел подольше насладиться твоей смертью, бывший первый трибун, — за твое чванство и за то, что ты опозорил меня перед ничтожествами, — заявил он. — Но, увы, моя история должна обладать некоторой правдоподобностью, а отсутствие носа, глаз, члена и еще чего-нибудь может затруднить объяснение.

Он отвел шпагу назад, замахиваясь, а я изо всей силы ударил затылком в лицо Салопа. Хрящ в носу хрустнул, а зубы резко клацнули. Адъютант взвизгнул, непроизвольно разжав руки, и тут я всадил локоть ему в ребра — они затрещали — и отскочил в сторону, уклоняясь от удара меча Эрна.

Он не успел остановить молниеносного выпада, и острый клинок глубоко вонзился в живот Салопа. Тот разинул рот, хватая воздух в агонии, уцепился обеими руками за лезвие, и только потом его глаза широко раскрылись, словно он не мог поверить в случившееся, и он упал, чуть не вырвав оружие из руки своего командира.

Но у меня не было времени для того, чтобы выхватить покоившееся в ножнах оружие Салопа или достать мой собственный кинжал. Эрн стиснул зубы так, что они заскрипели.

— Значит, тебе удалось убить самого лучшего из моих солдат… — прошипел он. — От этого история станет еще правдоподобнее.

Он приближался ко мне легкими шагами опытного фехтовальщика, и я понял, что обречен.

Я знал солдат, славившихся своей яростью в бою; их в это время охватывало нечто вроде безумия, под влиянием которого они думали только о том, как уничтожить своих врагов, пусть даже ценой собственной жизни. Во время нашего поражения в Камбиазо я тоже познал эту лихорадку в крови, когда пребывал в полном отчаянии, видя, что весь мой мир рушится.

Теперь это состояние снова пришло ко мне после долгих месяцев заключения, страхов и безнадежности. Предмет моей ненависти находился прямо передо мною: человек, который продал все, что люди считают дорогим для себя, начиная от собственной чести и кончая своей страной. Я рассмеялся от чистой радости. Все было легко, все было мне по силам.

Выражение ликования на лице Эрна сменилось страхом, и он принялся размахивать клинком из стороны в сторону, разом забыв обо всем, что должен был усвоить, обучаясь фехтованию: о спокойствии, о необходимости контролировать направление. Он лишь пытался защититься от меня движущейся сталью.

А у меня в запасе было много времени; я отступил, уклоняясь от беспорядочного движения оружия, и сильно ударил тыльной стороной кулака по клинку, который, казалось, висел передо мной неподвижно.

Стальное лезвие разлетелось на три части, которые, беспорядочно крутясь в воздухе, медленно разлетелись в стороны, а Эрн тупо уставился на обломок меча, зажатый в его кулаке.

Потом он бросил его и потянулся за кинжалом, но было уже поздно, слишком поздно, и я схватил его за горло, сдавив шею с обеих сторон, ощущая пульсацию крови; мои пальцы смыкались все сильнее, как когти орла, а его лицо вдруг налилось кровью, рот раскрылся, и язык вывалился наружу; а я поднял его — человека, почти не уступавшего мне ростом, — над полом и потряс, как затравленный медведь трясет слишком дерзко приблизившуюся к нему собаку.

Я услышал хруст позвонков, голова Эрна обвисла набок, и сразу же вокруг распространился резкий запах дерьма, которое выпустило из себя его мертвое тело. Опустив труп на пол, я отступил назад.

Красный гром, стучавший в моих висках, утих, и я посмотрел на трупы двоих мужчин, занимавших высшие военные посты в Нумантии.

Теперь у меня не оставалось выбора.