От автора

Как ни странно, практически все приводимые в данном романе факты правдивы, так как взяты из жизни. Реальны и действующие лица — некоторым из них я даже сохранил подлинные имена. Надеюсь, они на меня за это не обидятся.

…We wait all day, for night to come [1] .

Группа «U-2», альбом «Joshua Tree»

 

1

— Эй, красавчик! Не скучно?

Блондинка, сидевшая за соседним столиком, кричала во весь голос, но из-за грохота этой идиотской музыки слышал я ее с трудом. Как, черт возьми, умудряются спать граждане в соседних домах? За время, проведенное в этом клубе, я уже несколько раз начинал всерьез прикидывать — сколько же может нынче стоить слуховой аппарат? Сомнений в том, что после сегодняшней ночи он мне понадобится, не возникало.

— Красавчи-ик! Я с кем разговариваю?

Выбравшись из-за стола, решительная блондинка направилась в мою сторону. Ну-ну. Красавчик, говоришь? Я пригубил из стакана и поудобнее устроился в кресле. Пока она вышагивала между столиками, я успел подумать, что вообще-то к двум часам ночи набралась она довольно прилично. Интересно — алкоголь или экстази? Судя по тому, как тщательно она огибала стулья, скорее все-таки алкоголь. Нависнув надо мной так, чтобы я убедился: бюстгальтер она не носит — незачем ей бюстгальтер, и так все в порядке, — неожиданная собеседница старательно выговорила:

— Дай сигарету.

— Не дам.

— Что, — удивилась она, — неужели не угостишь даму?

— Ты не моя дама, а я не твой кавалер. — Я взял со стола сигареты и убрал в карман плаща. Черт, скорее все-таки экстази. Терпеть не могу наркотики.

Блондинку я заметил сразу, как только вошел в клуб. И тогда же я заметил ее спутника, невысокого пижонистого мужичонку с китайским лицом. Сперва я решил, что насчет китайского лица мне показалось. Ну откуда, скажите, в этой дыре настоящий, заграничный китаец? Однако, сев неподалеку и приглядевшись повнимательнее, я убедился — нет, все без обмана, китаец настоящий. Блондинке на вид было года двадцать два — двадцать три, китайцу явно за шестьдесят, плюс нездоровый цвет лица — наверное, больная печень. Зато золотые часы, шелковый галстук, перстень с рубином. Минут десять назад китаец, болезненно морщась от сумасшедшего грохота, прошагал по направлению к туалету и что-то там застрял. Интересно, а есть у них в Китае рэйв? Если нет, то с непривычки бедняге, наверное, трудновато.

Блондинка успела приземлиться в кресле напротив и попыталась затеять под столом некие незримые миру эволюции в пространстве. Я отодвинулся так, чтобы она не могла до меня дотянуться, и еще раз пригубил из стакана.

— Слушай, ну дай ты мне сигарету, не будь жмотом! А на этого желторожего не обращай внимания. Это я так, для дела. Ну да. Ну, допустим, он — важная птица. Мне-то что до этого? Может, я с тобой хочу посидеть. Могу?

Судя по тому, сколько оставалось у меня денег, стакан был на сегодня последним. Решив не спешить, я отставил его в сторонку, закурил и пустил колечко дыма. В спертом воздухе лететь ему было некуда, и оно печально растаяло. Все-таки, наверное, это алкоголь. От экстази язык так не заплетается.

— Слу-ушай, — захныкала она, — ну не молчи ты. Чего молчать-то? А то я ведь могу и…

Я сидел спиной к выходу, однако, учитывая то, как резко она замолчала, а под столом воцарился абсолютный покой, я понял: из туалета возвращался китаец. Теперь блондинка улыбалась во весь рот. Глядя на нее, любой идиот мог понять — без друга она скучала и белый свет был ей не мил, а вот теперь он вернулся и счастью нет границ. Друг же, не обнаружив подруги там, где он ее оставил, потерянно замер прямо посреди зала. Этакий вполне приличный китаец. Клубный пиджак, очки в модной оправе. Чего его занесло в этот «Мун Уэй»? Тем более что правую руку китаец не отрывает от бока. Прав, ой прав я был насчет его печенки. Конечно, потирает он ее как бы невзначай, так, чтобы блондинка не заметила, но то, что болит у него печень, — это точно. Разглядев наконец свое белоголовое сокровище за моим столиком, он семенящими шагами подошел к нам и уперся мутным взором куда-то мне в подбородок.

— О, Ли, наконец-то! Ну где ты был? Я так соскучилась, — заворковала блондинка.

Китаец не сводил с меня глаз, и она тут же добавила:

— Познакомься, Ли, это мой школьный товарищ.

Я покосился на китайца. Любому было понятно, что насчет школы блондинка погорячилась. Я, конечно, мог быть второгодником, но не в каждом же классе! Впрочем, если эта версия и показалась китайцу сомнительной, то виду он не подал.

— Здьяствуйти, — неожиданно тоненьким голоском произнес он. — Осень йад, осень йад. Вы с Анзыликой дьюзья?

Ага. Значит, блондиночку мою любвеобильную особо близкие друзья зовут Анжеликой. Пошло, девушка, пóшло и неоригинально! Как же, интересно, фамилия-то твоя, маркиза ангелов? Хорошо, если Баттерфляй (Анжелика де Баттерфляй — звучит, а?), а если совсем наоборот — Кузькина? Такое сочетание далеко не каждый кавалер проглотит. Впрочем, на вопрос китайца я все же утвердительно кивнул — в том смысле, что да, мол, Анжелике я друг, и еще какой. Все мы тут друзья и подруги.

— Осень пьиятно, осень пьиятно. — Китаец говорил по-русски медленно, но все равно казалось, что он жутко суетится. — Будим знакомы. Ли Гоу-чжень, бизнесмен из Китая. А вы?

Ситуация становилась совершенно дурацкой. На кой хрен мне, спрашивается, знакомиться с этим Ли… э-э-э… в общем, бизнесменом из Китая? Краем глаза я глянул на Анжелику. Увела бы она хунвэйбина своего вежливого куда-нибудь, по возможности на фиг, чтобы людям отдыхать не мешал.

Анжелика сидела и не мигая смотрела на милого Ли влюбленными глазами. Секунду помедлив, я решил, что ладно, хрен с ним. Будем радушны и доброжелательны по отношению к зарубежным гостям. Пусть они увезут наилучшие воспоминания о нашем городе. Да и вообще, если китаец носит пиджак от «Версаче» и золотой «Ролекс», то, может быть, он действительно большая шишка — что там об этом говорила Анжелика? С трудом выкарабкавшись из чересчур низкого кресла, я таки встал и протянул китайцу руку:

— Илья Стогов. Очень приятно. — Удержаться и не добавить «русский с китайцем братья навек» стоило мне больших трудов.

— И… Эль… Как ви сказали? — В стоящем грохоте «братец Ли» явно не разобрал, что здесь имя, а что фамилия и как вообще все это необходимо произносить. Я попытался выговорить более членораздельно, однако понял, что это бесполезно. Стоять, когда под коленки упирается кресло, а прямо в… (как бы это помягче? — ну, в общем, вы поняли) давит стол, мне было страшно неудобно, и я поступил проще. Нащупав в кармане свою редакционную визитку, я торжественно вложил ее в раскрытую ладонь «братца Ли».

— Зуйналист? Вы зуйналист? — прочел он. — О-о! Как это интейесно! Позвольте вас угостить. Что вы будете пить? Водку? А ты, Анзылика?

Сжимая мою визитку как величайшее в мире сокровище, — все-таки китайцы удивительно вежливый народ, — Ли семенящими шажками порулил в направлении бара. Едва он отошел на безопасное расстояние, Анжелика буквально подскочила в кресле:

— Ты что — действительно журналист?

— Действительно.

— А как твоя фамилия? Ах да — Стогов… Что-то я о тебе никогда не слышала. Ты известный журналист? А где ты работаешь? На телевидении?

— Нет, в газете.

— У-у, я думала, на телевидении… А в какой газете?

— Не скажу.

Впрочем, теперь мы были вроде как в одной команде, так что сигаретой я ее все-таки угостил. Визитки нам на работе выдавали редко и помалу, так что вообще-то я их берег, кому попало не раздавал. Но тут — хрен с ним, не жалко. Анжелика была готова выпрыгнуть из платья прямо здесь. Ну и опять-таки китаец угостит, что тоже очень кстати.

Первые восемь бутылок «Жигулевского» я купил еще часа в два пополудни, в редакции. Потом было красное вино в отделе социальных проблем, потом снова пиво — платил все время я. Ближе к вечеру поехали к машинисткам домой — у кого-то из них был дома коньяк. Коньяк сразил машинисток наповал. Потом была водка в закрывающемся уличном кафе, снова водка в такси, потом снова пиво в магазине «24 часа — продукты» на углу Невского и Пушкинской. Кто уж там за что платил, вспоминается с трудом. Помню одно: когда мы со всенародно любимым спортивным обозревателем нашей газеты Алексеем Осокиным добрались до данного клуба, то на билеты мы с ним уже сбрасывались.

Кстати, момента, когда господин Осокин исчез, я почему-то не заметил. То ли все-таки уговорил мой собутыльник пару местных «балерин» продолжить занятия хореографией у него на дому, то ли устал и смылся по-тихому. Возможно, впрочем, что Алексей мой Эдуардович, собутыльник несгибаемый, стоит сейчас на улице и блюет. Хотя нет, на улице — это вряд ли, там сейчас дождь. Переться под этим дождем к себе в Купчино не хотелось, так что китаец со своим угощением подвернулся как нельзя кстати. Если он, имея такой замечательный галстук, потратится на двести граммов водки для бедного журналиста, то, скорее всего, не разорится.

Настроение заметно улучшилось.

— Как же тебя зовут на самом деле, «Анжелика»?

— Ну наконец-то! Неужели моя мечта сбылась и я все-таки произвела на тебя впечатление?

Я еще раз посмотрел на собеседницу и решил, что вообще-то да — произвела. Во-первых, похоже, она была настоящей, некрашеной блондинкой, что само по себе большая редкость. Во-вторых, мне чертовски нравились ее духи. Когда в следующий раз вам будут рассказывать, что, мол, мужчины любят глазами, знайте: это лживые измышления тех женщин, которые ничего не понимают в хорошей парфюмерии. Мужчина всегда любит по запаху. Если он, конечно, настоящий мужчина. Ну и в-третьих — кто же это, интересно, устоит, когда натуральная блондинка, пахнущая эротичнее, чем годовая подписка на «Пентхаус», вдруг начинает называть его «красавчик». Тем более если при взгляде в зеркало легко убедиться: льстит его собеседница, льстит нагло и беспардонно. Я лично не устоял.

— Произвела.

— Да? И ты, на меня произвел. Слушай, а давай, когда все кончится, поедем ко мне?

Что кончится? Я прикурил новую сигарету от предыдущей и еще раз посмотрел на Анжелику.

— Экстази?

— Ага, — заулыбалась она.

— И много?

— Да уж порядочно.

Ч-черт, так я и знал. Ненавижу наркотики. Интерес к разговору как-то сразу пропал, и я поискал глазами китайского друга. Где водка?

— Посиди здесь. Пойду поищу нашего нового друга. Как там его?

— Наш друг Пиши-Читай, — захихикала Анжелика.

Выбравшись из кресла, я без особого, впрочем, удивления обнаружил, что вообще-то здорово пьян. Осторожно обойдя танцующих, я протиснулся в бар. У стойки китайца не было.

— Китаец в пиджаке таком классном три водки не заказывал? — пытаясь переорать музыку, спросил я бармена.

— Один монгол в тюбетейке брал марихуану. Двое негров в тигровых шкурах вчера заходили, пили текилу. Иногда заходят и эскимосы, но это редко, — невозмутимо ответил бармен. — Китайцев пока не было.

Остряк. Шел бы в «Крокодил» работать. В чил-ауте было потише и музыка играла совершенно другая. Что-то тибетское, успокаивающее. На диванчике в полном отрубе пребывали несколько юных созданий, явно не рассчитавших силы в погоне за удовольствиями. На лицах некоторых без труда читалось желание, как можно скорее добраться до туалета, обнять унитаз и остаться наедине с ним как можно дольше. «Братца Ли» не было и здесь.

Выйдя из чил-аута, я прошел в другой конец коридора и на всякий случай бросил взгляд на входную дверь. У входа располагался то ли гардероб, то ли камера хранения. Лысый мужчина в кителе сосредоточенно рассматривал чью-то визитку. Наголо остриженный молодец в униформенном дождевике с надписью «Клуб „Moon Way“, „Лунный Путь“, секьюрити» стоял на пороге и пускал кольца дыма в сплошной, стеной идущий дождь. При одном взгляде на низвергавшиеся с небес потоки воды в душе поднималась большая человеческая благодарность к тому, кто придумал столь славные заведения, как найт-клабы, несущие людям тепло и уют.

Оставалось последнее и наиболее реальное место пребывания китайца — туалет. Бедный, вот скрутило-то: через каждые десять минут бегает — блевать, что ли? Коридорчик перед туалетом был пуст, а дверь в единственную кабину заперта. Ломиться в запертый туалет было как-то неловко — «Мун Уэй» явно не относился к гей-клабам, — и я тактично решил подождать китайца возле двери. Угораздило же его так посадить себе печенку. Я машинально пощупал свой правый бок. Интересно, как там они, мои собственные внутренние органы? Вдавив пальцы как можно глубже под ребра, никакой боли я не почувствовал и, отогнав мрачные мысли, решительно постучал в запертую дверь:

— Господин Ли, вам плохо?

За дверью было тихо. Не просто тихо, а абсолютно тихо. Я бы сказал, неподвижно. Даже если в кабине нашла приют некая влюбленная парочка, то где же натужное пыхтение, эротические всхлипы, сотрясающий стены ритм?

— Эй, долго вы там? — решил я поставить вопрос иначе. Ни малейшей реакции.

Хм, что все это значит? Вернувшись в зал, я наклонился к самому уху Анжелики и прокричал:

— Китаец исчез!

— Как это исчез?

— В бар еще не заходил, а больше его нигде не видели.

— Посмотри в туалете. У него больная печень, выпьет грамм — и из туалета не вытащишь.

— Смотрел — там заперто, а внутри мертвая тишина.

— Какая тишина?

— Мертвая.

Анжелика изменилась в лице:

— Ну-ка, пойдем!

К двери со схематическим мужским силуэтом она тащила меня с такой настойчивостью, что наблюдавший за нами молодец-охранник в дождевике только завистливо усмехнулся.

— Эй! Ли, милый! Ты меня слышишь?

Никакой реакции.

— Ты можешь сломать эту дверь? — наконец повернулась она ко мне. Ни малейших следов опьянения в ней заметно не было.

— Могу, но…

— Что «но»?

— Это необходимо? Может, там и не он совсем? Да и вообще — за дверь потом придется платить.

— Я заплачу, ломай.

— Погоди, я хоть секьюрити позову.

— Я тебе говорю, ломай! — гаркнула она, и я стал ломать.

Хлипкой двери хватило одного удара. Я саданул ногой чуть пониже ручки, и дверь с сочным хрустом ввалилась в глубь кабины.

— Твою мать… — выдохнула Анжелика.

На полу в луже собственной крови лежал безнадежно мертвый господин Ли Гоу-чжень, бизнесмен из Китая.

 

2

До пяти часов утра я успел несколько раз изложить свою версию случившегося сперва милиционерам, затем подъехавшим эфэсбэшникам, а в пять меня отвезли на Литейный, и там все началось сначала.

По долгу службы в Большом доме я бывал, и даже не раз, но оказаться в роли допрашиваемого, скажу честно, еще не доводилось. Допрашивали трое — все в одинаковых галстуках, стрижках и гладко выбритые. В отличие от меня. Лампу в глаза, правда, так и не направили, но зато вопрос о том, какого рода отношения связывали меня с покойным, задавали раз восемь. То, что знаком я с ним был ровным счетом пятнадцать секунд, спецслужбисты отказывались принимать даже в качестве рабочей гипотезы. Раз журналист, значит, с китайцем встречался по делу и что-то скрывает, не хочет помочь следствию.

— Значит, вы не хотите нам помочь? — по-прежнему ласково спросил один из троих, очевидно старший по званию.

— Хочу, — обреченно кивнул я.

— Ну так помогите.

— Поверьте, я рассказал все, что знаю. Я не был знаком с убитым, он подошел к моему столику за несколько минут до того, как его убили.

Два других сиамских близнеца-сыщика выжидающе смотрели на меня и молчали.

— Ладно, — вздохнул я. — Не хотел признаваться, да, видать, придется. Записывайте. Я, Стогов Илья, создал террористическую организацию с целью истребить всех до единого граждан каэнэр в Петербурге. Лютой ненавистью ненавижу китайцев, при попустительстве которых Чингисхан устроил нам трехсотлетнее иго. Господина Ли я задушил сам, собственными руками. Подписать?

— Острим? — грустно улыбнулся старший из кагэбэшников. — Не надоело?

— Надоело, — честно признался я.

Ситуация совершенно идиотская. Пока я не сознаюсь, они меня не отпустят, а сознаваться-то мне при всем желании не в чем. От отчаяния я напрягся, и тут в моем усталом мозгу забрезжила некая смутная мысль. Мне показалось, что я нашел-таки совершенно убийственный довод.

— Слушайте, — хлопнул я себя по лбу, но осторожно, чтобы не разбудить дремлющую головную боль, — я этому Ли… как там его дальше… дал свою визитку.

Сыщики явно не понимали.

— Ну, визитку, визитную карточку. Я дал ему свою карточку, а ведь визитками люди обмениваются только при первом знакомстве. Так что, генерал, можете проверить — с покойным я познакомился только сегодня ночью.

Как же я раньше-то об этом не вспомнил, а? Я облегченно выдохнул и откинулся на спинку стула.

— Я не генерал, а майор, — сказал старший из троих. Минутку подумав, он встал и молча вышел из кабинета. Двое оставшихся безмолвно и неподвижно продолжали меня в упор разглядывать.

— Слушайте, офицеры, у меня сигареты кончились. Может, угостите? — наконец не выдержал я.

— Здесь не курят.

— Что, неужели не разрешите невинно арестованному покурить перед смертью?

— Вы не арестованы, а приглашены для дачи показаний.

Я улыбнулся. Каких-нибудь восемь часов тому назад я сидел в клубе «Лунный Путь» и уже слышал похожий диалог. Только тогда курить хотела блондинка со странным именем Анжелика, а в роли железного Феликса выступал я. Что посеешь… Впредь буду обязательно угощать сигаретами всех желающих.

Пьян я уже не был, ночь прошла, и вспоминать о ней с утра было странно, как будто все происходило в другой жизни. Не моей. Пахнущий сладковатым дымом зал, ревущий рэйв, большегрудая блондинка, называющая меня «красавчиком». Что я там делал? Кто я, откуда? Что вообще со мной происходит последние несколько лет? Когда меня на черной «Волге» увозили из «Мун Уэя», Анжелика еще оставалась там. Может быть, чуть дальше по коридору, в точно таком же светлом и просторном кабинете коллеги моих сиамских близнецов точно такими же вежливыми голосами задают точно такие же вопросы и ей.

— Ладно, не курите, и Бог с вами, — согласился я. — Но вы, офицеры, и меня поймите. Я не спал всю ночь. Я не думал, что все так получится. Я, между прочим, в клуб-то этот отдохнуть приехал. Выпил, да и вообще… У меня, между прочим, голова болит. Я совсем не против с вами поговорить, но если вы не хотите, чтобы я прямо здесь заснул, дайте мне хотя бы кофе.

Один из эфэсбэшников молча встал и вышел. Вернулся он с пластмассовым подносом, на котором стояла чашка кофе и — о чудо! — стакан воды и таблетка в упаковке.

— Что это?

— Аспирин. От головы.

«Раньше самым действенным лекарством от головы в этом здании считался выстрел в затылок», — подумал я, а вслух сказал:

— Имейте в виду — если вы подсунете мне «таблетки правды», то вряд ли услышите что-нибудь приятное в свой адрес.

Острóта получилась жалкой: собеседники даже не улыбнулись. Я проглотил аспирин и запил его кофе. Он оказался паршивым — почти не сладким и совсем не горячим. Такой же кофе в фыркающей кофеварке секретарша Оля варит нашему горячо любимому главному редактору. Решив когда-нибудь написать разоблачительный репортаж под сенсационным заголовком «Наследники КГБ ни хрена не смыслят в хорошем кофе», я от нечего делать принялся прикидывать, что же такое в этом репортаже напишу.

Майор вернулся только минут через пятнадцать.

— Вашей визитки среди вещей убитого не обнаружено, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — В его карманах найдены две авторучки с золотым пером, кошелек, носовой платок, записная книжка, ключи от автомобиля, зажигалка и пачка сигарет. Начатая. Визитки с вашим именем нет.

Сказать, что я был удивлен, — значит, не сказать ничего. Как это «не обнаружено»? А куда ж она делась? Он ее что, потерял?

— Может, завалилась за подкладку пиджака? Вы бы проверили, — предположил я.

Майор с жалостью на меня посмотрел. «Выкинул!» — оформилось в уверенность смутное предположение. Какое свинство! Вот тебе и хваленая китайская вежливость. У меня этих визиток и так, между прочим, осталось всего штук десять, а новые неизвестно когда выдадут. Хотя ладно. О мертвых или хорошее…

— Вы продолжаете утверждать, что не были знакомы с господином Ли Гоу-чжень до сегодняшней ночи?

— Продолжаю.

Офицеры обменялись многозначительными взглядами и помолчали. Сомнений в том, что высшие чины госбезопасности заканчивают спецкурсы по технике передачи мыслей на расстояние почему-то не возникало.

— Ну, хорошо, — наконец решился майор. — Вы можете идти. Вот ваш пропуск, сдадите внизу часовому. Вот мой телефон, если захотите что-нибудь сообщить, позвоните. Когда вы нам понадобитесь, мы вас вызовем.

Когда понадоблюсь?! Какое великодушие, уж не броситься ли мне в ноги доброму дядечке-майору? Ставлю месячное жалованье против жетона метро, что, не будь я журналистом, париться бы мне сейчас в следственном изоляторе — где-нибудь на шестом подземном этаже Большого дома — до того самого момента, когда вежливые офицеры не определятся окончательно — а когда же это Стогов Илья Юрьевич, 1970 года рождения, уроженец города Ленинграда, им вновь понадобится.

Но — слава Богу! — я журналист, «четвертая власть», бойкое перо, наглая репортерская морда и все в том же роде. И неважно, что хранящаяся в моем нагрудном кармане потрепанная красная книжечка с едва читаемой надписью «ПРЕССА» на обложке была как-то заложена в ларьке за бутылку водки «Распутин». Важно то, что я журналист, более того, специальный корреспондент ведущей городской газеты, а значит — руки прочь! За пропавшего в недрах спецслужб журналиста плечом к плечу встанет вся пишущая братия обеих столиц, а если повезет, то, может быть, даже и провинции.

Я представил себе, как бы все это выглядело на практике, и улыбнулся. Вот прямо сегодня, с утра, Алексей мой Эдуардович Осокин, великий спортивный обозреватель, безвременно меня покинувший, встанет, пивка для опохмелки попьет и пойдет вставать плечом к плечу. От сознания собственной значимости хотелось высоко и гордо поднять голову, но голова была тяжелой, тупо болела и упорно не желала подниматься. На улице по-прежнему шел дождь, хотя уже и не тот, что ночью — беспросветный всемирный потоп. Подняв воротник плаща, я прямо по лужам зашагал прочь. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

Часы утверждали, что дело шло к одиннадцати утра. Впрочем, часы мои имели тенденцию отставать, так что на самом деле могло оказаться гораздо больше. Скажем, полдень. Ехать в редакцию рано. Кроме уборщиц да разве что главного редактора, в такую рань там никого нет. Однако домой, в Купчино, в полгода уже не убиравшуюся квартиру, ехать хотелось еще меньше. В гастрономе на углу Литейного и Фурштатской я купил бутылку пива и решил, что кроме как в редакцию ехать-то, пожалуй, и некуда.

На самом деле использовать свое служебное положение в личных и низменно-корыстных целях, кроме уже упомянутого случая с оставлением в залог книжечки «ПРЕССА», мне доводилось только единожды. Дело в том, что дома у меня в туалете текла здоровенная черная труба — как я позже узнал, называется она «стояк холодной воды». Тек этот самый стояк ровным счетом полтора года, причем временами с такой интенсивностью, что по утрам мне приходилось в туалет буквально вплывать — брассом. Не помогало ничего. Ни поползновения обольстить диспетчершу аварийной службы, ни попытки подпоить «Смирновкой» дебила-водопроводчика. Стояк мой по-прежнему тек, и чинить его никто не хотел. Хрен бы, конечно, с ним, пусть бы тек, я неприхотлив и дома бываю от силы две ночи в неделю, но как-то раз приведенная Лешей Осокиным дама, выйдя из туалета, задумалась и сказала, что никогда еще не видела квартир, в которых запланировано сразу два душа. Это было последней каплей. Прошлой весной я наконец собрался и позвонил-таки начальнице жилконторы. Я вежливо изложил ей суть дела, но по всему было видно, что на мою трубу ей глубоко наплевать. И тогда, окончательно озверев, я сказал:

— Сегодня в двадцать один тридцать гранки моей газеты уходят в типографию. Если до этого времени стояк будет течь, то завтра вы, милая дама, увидите свою фотографию прямо на первой полосе. Ясно излагаю?

Излагал я, как оказалось, достаточно ясно. Прошло сорок минут, и целая бригада сантехников (поверите? — абсолютно трезвых) зацементировала мою трубу, причем намертво. Теперь, как я подозреваю, ей не страшен даже средней интенсивности ядерный взрыв.

Интересно, что здесь сыграло большую роль — незнакомое начальнице слово «гранки» или ее личная нефотогеничность? Неужели можно всерьез поверить в подобный бред, в то, что я в силах взять и вот так запросто напечатать историю собственной трубы на первой странице городской газеты?

Я не горжусь этой своей победой. Дай тебе Бог, милая начальница, всяческих успехов на работе и в личной жизни. За это я, пожалуй, и выпью. В магазинчике на первом этаже Лениздата я купил еще четыре бутылки пива. Подумал было о водке, но решил, что ладно, успеется еще.

В тоскливый кабинет с табличкой «И. Стогов. Спецкор» подниматься я не стал, а прошел мимо, в замечательный редакционный буфет.

— Привет, Илья, — заулыбалась невыспавшаяся буфетчица. Ч-черт, как же все-таки ее зовут? Наташа? Марина? Никак не могу запомнить. Неудобно даже.

— Доброе утро, — неопределенно улыбнулся я. — «Лаки Страйк» есть?

— Нет, только «Мальборо» и «Кэмел». Читала вчера твой репортаж. Слушай, какой ты, Илья, все-таки смелый.

— Никогда не верь журналистам, они всегда врут, — ответил я. Покупать «Мальборо» не хотелось — дорого. Черт меня дернул вчера совать деньги этому таксисту. — Ладно, давай пачку «Кэмела» и кофе.

— Кофе двойной?

— А бывает на свете восьмерной кофе?

— Ясно, — покачала головой буфетчица, — опять со своим Осокиным отдыхал?

— Разве это отдых? Отдыхать с Осокиным — это тяжелая работа.

Взяв кофе, я сел за стол, вытащил из карманов плаща бутылки и наконец-то закурил. Как это обычно бывает, спать почти не хотелось. Захочется позже, ближе к обеду. А пока можно смело пить свою «Балтику» и дожидаться коллег. Впрочем, коллеги ждать себя не заставили. За соседним столиком сидели трое хмурых и небритых ребят из криминального отдела. Журналюги. Зубры острого репортажа. Из тех, что начинают день со стакана теплой водки и потом открывают ударом ноги абсолютно любую дверь. Я кивнул, и один из зубров тут же подскочил к моему столу.

— Привет, Илюха. Ну как девочки-машинистки?

— Нормально, Паша, нормально. Жалуются вот только — почерк у тебя неразборчивый. Буквы, говорят, иногда пропускаешь.

Эту байку знал весь издательский комплекс. Когда-то лет десять или даже пятнадцать тому назад, еще при коммунистах, Паше доверили должность выпускающего редактора. Паша понял это в том смысле, что перед ним открываются двери в мир Большой Карьеры. Он купил себе пиджак, при встрече подавал приятелям для рукопожатия два пальца и демонстративно называл всех на «вы». Он просиживал в редакции до двух ночи, сам лично, не доверяя корректорам, вычитал гранки, проверил все, вплоть до знаков препинания, в прогнозе погоды. А в шесть утра из типографии позвонили и сказали, что в заголовке передовицы вместо цитаты из Маяковского: «Я себя под Лениным чищу» — набрано: «Я себя под Лениным ищу». И фотография улыбающейся девушки. Тираж ушел под нож, газета вышла с трехчасовым опозданием, а Паше больше никогда не доверяли ответственных постов.

Паша помрачнел и поскреб ногтями трехдневную как минимум небритость.

— Слушай, Илья, мне тут человечек один с утра звонил. Говорит, какого-то Стогова из «Мун Уэя» на Литейный увезли. Часом не твой родственник?

— Да, Паша, это меня увезли на Литейный. — Я знал, к чему он затеял этот разговор.

— Серьезно? Тебя? А за что?

— Паша, об этом пишу я. Сам.

Паша как-то сразу увял, с тоской посмотрел на непочатую «Балтику» и попробовал зайти с фланга.

— Ну ладно, сам так сам. А что там хоть случилось-то? Говорят, китайца какого-то завалили?

— Ага. Завалили.

— Ну и?..

— Паша, ты что, не русский? Я же сказал — об этом пишу я. Что непонятно?

— Злой ты, Илья, — окончательно расстроился Паша.

Мы помолчали.

— Дай хоть пивка хлебну, — наконец решился он.

— Хлебни.

Паша мстительно присосался к горлышку и поставил бутылку на стол, только когда пива в ней осталось едва на пару пальцев, и, не оборачиваясь, вернулся к своему столу.

В мокрой куртке, прямо с улицы, в буфет влетел буржуазного вида мужчина. Не иначе как коммерческий журналист. «А сегодня, дорогой читатель, мы поговорим о самом главном. О том, какие ювелирные изделия мы с вами можем купить в этом туристическом сезоне в Таиланде…» Я допил первую бутылку пива. Не дай мне Бог дожить до такого вот буржуазного состояния.

Встав вполоборота к буфетной стойке — так, чтобы виден был пришпиленный к брючному ремню пейджер, — буржуазный мужчина громогласно объявил:

— Светочка, разменяй сто тысяч. Мне никак не разойтись с таксистом.

Ага. Все-таки Светочка. Я открыл вторую бутылку и залпом выпил сразу целый бокал пенистого напитка. Хорошая девушка Света. Длинноногая, да и вообще… Осокин утверждает, что натуральная блондинка, — он проверял. Не знаю уж, что у них там с Лешей произошло, но теперь она не может даже слышать его имени. Не любит его, и все тут!

— Привет, Илья. — В буфет вошли три машинистки и новенькая корреспонденточка из отдела социальных проблем, имени которой я не знал. Машинистки были бледны и не накрашены. Сколько у нас там времени? Ух ты, уже полпервого. Пора идти на рабочее место и писать о загадочном убийстве китайского бизнесмена в печально известном петербургском найт-клабе «Мун Уэй». «Специально для читателей нашей газеты. Специальный корреспондент И. Стогов, как всегда первым оказавшийся на месте преступления, передает…» Повышенная концентрация слова «специально», «специальный» — это важно, потому что придает остроту.

Иногда меня в буквальном смысле слова тошнит от того, чем я занимаюсь. Человека убили, а я… Скорее всего, он и сам бы умер от болезни печени в течение ближайшего месяца-двух, но кто-то решил поторопить ход событий. Впрочем, ничего другого делать я все равно не умею.

Взять, что ли, еще пива? Или уже пришло время для ста граммов «Смирновской»? Я осторожно потрогал пальцами виски. То ли это аспирин российских спецслужб оказал свое действие, то ли все-таки «Балтика», но головная боль, похоже, прошла окончательно. Можно начинать работать.

Я отнес пустые бутылки на столик с табличкой «Грязную посуду — сюда» и совсем уже начал было похлопывать себя по карманам плаща в поисках ключа от кабинета, когда в буфет стремительно влетел мой главный редактор.

— Ага, — он сразу же нашел меня взглядом, — где ж вам, Илья, еще и быть с утра, как не в буфете?

— Здравствуйте, Виктор Константинович. — В моем голосе без труда читалось уважение к собеседнику и понимание всей значимости нашей с ним, собеседником, встречи.

— Тебе звонили, — сказал Виктор Константинович.

Странно. С каких это пор почетный член Союза журналистов Санкт-Петербурга, постоянный ведущий рубрики «Подготовка к отопительному сезону» и автор нашумевшего репортажа «В Санкт-Петербург с гастролями приехал австрийский цирк» Вэ Ка Степашин стал подрабатывать моим личным секретарем? Или это опять ФСБ?

— Из ФСБ? — попробовал угадать я.

— Почему из ФСБ? Что вы опять натворили? Слушайте, Стогов, вы меня до инфаркта доведете! Нет, звонили не из ФСБ. Звонили из китайского генконсульства. Сегодня в пять часов они приглашают вас на ужин, который устраивается специально в вашу честь.

— Вот те раз, — опешил я.

— Вот те два, — не смешно сострил редактор.

 

3

Поспать удалось всего часа полтора. Надеть чистую рубашку я успел, побриться — нет. В десять минут шестого я нажал кнопку звонка генерального консульства Китайской Народной Республики.

Из глубины тонированного стекла сквозь потоки воды на меня взирало вытянутое отражение собственной физиономии. Н-да, видок тот еще. Помню, года полтора тому назад мой тогдашний редактор устраивал мне интервью, брать которое предстояло у его, редактора, знакомого прямо на улице. А чтобы мы с интервьюируемым друг друга узнали, редактор при мне по телефону пытался описать неведомому респонденту, как я выгляжу. Скептически оглядев меня, он задумчиво помычал в трубку и сказал: «Стогов, это три „не“: он невысок, небрит и практически всегда нетрезв. В общем, вы его узнаете». Надеяться оставалось только на то, что китайцы — народ вежливый и к чужим недостаткам снисходительный.

Дверь наконец открылась.

— Господин Стогов?

— Да.

— Очень приятно, очень приятно. Меня зовут Дэн Шан-ся, это я звонил вашему редактору. Проходите, пожалуйста.

Внутри было уютно и тепло. Китаец — маленький, юркий, в массивных роговых очках — повесил мой плащ на плечики и убрал в стенной шкаф. «Промокли? Да-а, погода испортилась, очень испортилась. Осень в этом году ранняя». Всю дорогу он что-то бубнил себе под нос и как-то по-ленински постоянно потирал ладони. До сегодняшнего дня я несколько раз бывал в консульствах — немецком на Фурштатской, итальянском напротив Кировского театра, в польском на… не помню, как называется эта улица, в общем, напротив вендиспансера. Один раз был даже на банкете в консульстве ЮАР. Но в консульствах азиатских стран до сих пор бывать мне не доводилось.

— Сюда, пожалуйста, — последний раз взмахнул рукой мой провожатый, и мы вошли в комнату для приемов.

Комната была большая, в пять окон, за которыми чернели едва различимые сквозь дождь воды Мойки. Справа от двери на стене висел портрет какого-то знаменитого китайца. Мао Цзэ-дун? Конфуций? У дальней стены полукругом стояли диванчик и два кресла, между которыми был втиснут совсем низенький стол с одинокой пепельницей посередине. В одном из кресел сидел совсем пожилой китаец в черном дорогом костюме, второе было пустым. При моем появлении китаец встал и радостно заулыбался.

— Позвольте вам представить господина Ю Мин-тао, нашего Генерального консула. Господин консул, это Илья Стогов, журналист. — Мы пожали друг другу руки. Рука у генконсула была маленькая, сухая и какая-то жесткая. — Садитесь, пожалуйста.

Как оказалось, для меня предназначалось не кресло, а целый диван. Дождавшись, пока я протиснусь мимо столика, дипломаты уселись в кресла, и тут же в комнату неслышно вошли несколько официантов. С почти нереальной быстротой на столе появился чай, пепельницы и несколько блюдец. При виде чая я внутренне чертыхнулся. По телефону китаезы обещали ужин, и я специально не стал перекусывать по пути.

— Вы курите? — поинтересовался Дэн.

— Курю.

— Тогда я советую вам попробовать наши китайские сигареты. — Он протянул мне жестяную банку, которую я сперва принял за сахарницу, а на самом деле оказавшуюся этакой оригинальной сигаретной пачкой. Одной затяжки мне оказалось достаточно, чтобы убедиться — сигареты, конечно, ароматные и все такое, но на мой лично вкус — полное дерьмо. Отказываться было неудобно, и я выкурил китайскую пахитоску больше чем наполовину. Дальше не смог. Настроение катастрофически портилось. Кормить не кормят, курить свои сигареты — теперь вроде как нарушение этикета. Знал бы, что все так получится, — не пошел бы.

Мы пили чай — он, кстати, тоже оказался не ахти — и обстоятельно обсуждали все достоинства и недостатки петербургского климата. К тому моменту, когда господин Дэн в третий раз повторил фразу «Да-а, ранняя осень в этом году…», я начал потихоньку догадываться, что имеется в виду под выражением «китайские церемонии».

Сперва я решил, что главным моим собеседником будет важного вида консул Ю, однако, как выяснилось, по-русски консул практически не говорил и общался со мной в основном юркий Дэн. Черт, какая у него там должность — представлялся он или нет? Этот вопрос начал меня страшно занимать, однако, насколько я мог судить по прочитанным еще в школьные годы шпионским романам, спросить собеседника на дипломатическом приеме о том, кто он собственно такой, было бы верхом бестактности.

Мы допили чай, и бесшумные официанты унесли чашки. Стоило мне подумать о том, что жмоты китайцы не дали к чаю даже пирожных, как на столе начали появляться холодные закуски, соусы в крошечных соусницах и палочки для еды. Наверное, лицо у меня здорово вытянулось, потому что Дэн тут же заулыбался:

— Вас удивляет, что сперва был чай, а потом закуски?

Я помычал в ответ в том смысле, что вообще-то да, удивляет.

— Понимаете, Илья, — можно я буду называть вас по имени? — мы хотели бы угостить вас так, как это принято в Китае. А в Китае обед начинается с чая, а заканчивается супом.

По тому, с какой готовностью явно ни слова не понявший консул Ю тут же заулыбался, я решил, что, очевидно, подобные трюки повторяются здесь регулярно. Приглашают гостей, говорят им одни и те же вещи, подсмеиваются над европейцами. Где-то я читал, что по-китайски европейцы называются «северные варвары». Ну-ну, веселитесь, цивилизованные вы мои.

Странный все-таки народ эти китайцы. Странная кухня, письменность их эта дурацкая — иероглифами, странная мимика. Ни хрена по лицу не поймешь. То ли действительно рады посидеть со знаменитым петербургским журналистом, то ли изучают меня, как муху под микроскопом. Мы по пятому кругу обсудили слякотную погоду, Дэн рассказал о том, как именно следует есть палочками, я спросил: правда ли, что китайцы едят настоящие ласточкины гнезда. «Правда», — ответил Дэн.

Официанты унесли пустые тарелки, и на столе появились три стопочки и бутылка с иероглифической надписью по округлому боку.

— Вы пьете водку, Илья?

— Пью, — мужественно сознался я.

— Позвольте угостить вас нашей китайской водкой. Думаю, что такой вы еще не пробовали. — По-прежнему улыбающийся Дэн налил всем троим не меньше чем на четыре пальца водки и радостно сообщил: — У этой водки крепость — девяносто шесть градусов. Попробуйте.

Попробовать? Откуда-то из глубин подсознания всплыла картинка: вдрабадан пьяный советский пленный перед сытыми рожами злодеев-гестаповцев. Я положил себе на тарелку креветок в грибном соусе. Потом посмотрел на непроницаемое лицо Генерального консула и добавил пару кусков обжаренного омара. Потом взглянул на зловеще желтеющее девяностошестиградусное зелье и поближе придвинул соусницу.

Я поднял заметно отяжелевшую рюмку. Смерти он моей хочет? Кинув прощальный взгляд на замерших китайцев, я опрокинул рюмку себе в рот. И содрогнулся. Китайцы не мигая смотрели на меня, и поэтому содрогнулся я только мысленно. Не схватить креветку прямо руками стоило мне больших трудов. Я аккуратно подцепил белую загогулинку креветки непривычными палочками, окунул ее в соус и, не торопясь, закусил.

Не меняя радушного выражения лица, китайцы едва пригубили из своих рюмок и поставили их на место. Хм… Может быть, трескать подобные напитки сразу по полстакана было нарушением дипломатического этикета? Чертовы азиаты, могли бы и предупредить.

К моменту, когда на столе появилась фарфоровая супница («Ага, скоро конец», — подумал я), мы с Дэном были практически братьями. Забыв о так и не сказавшем ни слова генконсуле, мы спорили о пельменях. Я доказывал, что это русское национальное блюдо («Вспомните Гоголя — что там у него ел этот, как его… в „Вечерах на хуторе близ Диканьки“? Скажете, вареники? Так это те же пельмени!» — горячился я), а он, повесив на спинку стула свой пиджак, стоял на том, что блюдо это китайское, доказательство чему — сама форма слова «пель-мень», что по-маньчжурски означает «отрубленная голова», и если я хочу, он может рассказать мне на эту тему старинную и очень красивую легенду. Изредка я бросал взгляды на забрызганные дождем громадные окна и отгонял мысли о том, как я буду в таком вот состоянии добираться до дому. Я говорил: «Да-а, хорошая водка». «Выпьем еще», — кивал Дэн, и мы поднимали очередной, строго идеологически выдержанный тост. Момента, когда разговор сполз на мои вчерашние похождения в «Мун Уэе», я почему-то не заметил.

— Скажите, Илья, а как давно вы знакомы с Ли Гоу-чженем? — с невинным видом поинтересовался Дэн.

Доверительно наклонившись к своему новому другу, я сообщил:

— Вы знаете, я практически вообще не был с ним знаком.

Дэн скорбно потупил взор, и мы помолчали.

— Давайте будем откровенны, — наконец заговорил китаец. — О господине Ли я спрашиваю вас отнюдь не из любопытства. Убийство нашего соотечественника — событие экс… экзтра…

— Экстраординарное, — подсказал я.

— Да-да. Вы — журналист крупной газеты и должны понимать: то, что произошло вчера, очень и очень серьезно. Будет скандал, и не в интересах города, чтобы этот скандал получил широкую огласку.

Решив, что начинается серьезный разговор, я плюнул на светские условности, вытащил из кармана вожделенную пачку «Лаки Страйк» и с наслаждением закурил. От запаха благовонных китайских пахитосок можно было просто угореть. Старательно подбирая слова, я заверил глубокоуважаемого господина Дэна — как, черт возьми, называется его должность? — в своем искреннем желании сделать все возможное для того, чтобы последствия столь печального события никоим образом не смогли бросить тень на наши с Китаем традиционно дружественные отношения.

— Понимаете, Дэн, — можно я буду называть вас просто Дэн? — мстительно поинтересовался я, — уровень преступности в Петербурге в последнее время постоянно ползет вверх. Это большая проблема, но все мы ищем возможности бороться с этим злом. То, что жертвой бандитского нападения стал иностранный гражданин, просто возмутительно. Я не милиционер, но думаю, органы сделают все возможное, чтобы найти и покарать виновных. — Переведя дух, я глубоко затянулся и вспомнил увесистый «Ролекс» на запястье бизнесмена из Китая. — Конечно, это ужасно. Из-за каких-то часов или кошелька убивать человека…

Дэн задумчиво на меня посмотрел:

— Из-за часов?

— Ну, вашего соотечественника ведь ограбили?

— Нет.

— Как «нет»? — Честно сказать, я растерялся.

— В ФСБ нам сообщили, что из вещей господина Ли ничего не пропало.

— Что, и кошелек не взяли?

— И кошелек.

Достав из пачки новую сигарету, я прикурил ее от предыдущей. Черт, а действительно… Я как-то не задумывался, но из-за чего все-таки завалили этого китайца? Вчера в туалете, стоя над его трупом, я как-то сразу решил, что какой-то обожравшийся наркотиками придурок позарился на пухлый бумажник коммерсанта. Мало ли уродов с пистолетами ходит нынче по найт-клабам?

— Илья, я наводил о вас справки, — заговорил Дэн. — Все, с кем я беседовал, говорят, что вы профессионал. Журналистское расследование — это ваш коронный жанр. Скажите, о чем просил вас наш соотечественник?

Это уже становилось утомительно. Сперва ФСБ, потом эти. Медленно, чтобы до китайца дошло, я по пятому разу принялся излагать историю вчерашнего вечера. Девушек-машинисток я из уважения к собеседнику опустил и начал с исчезновения Леши Осокина. Визит в клуб. Анжелика со своим никотиновым голоданием. Знакомство с «братцем Ли». Эрго: я ногой вышибаю дверь мужского туалета.

— Вы хотите сказать, что не знаете, кем был Ли Гоу-чжень? — ласково улыбнулся Дэн.

— Знаю. Ли Гоу-чжень был коммерсантом из Китая.

Дэн продолжал улыбаться.

— Ли Гоу-чжень, убитый вчера в вашем городе, был меценатом, знаменитым на весь Китай. Он был «цзи-цзу» — выходцем из семьи китайцев, живущих вдали от Родины. Семья господина Ли долгое время жила в Южной Африке, там они сделали капитал на алмазном буме конца шестидесятых годов и были очень состоятельны. Очень-очень состоятельны. Однако в начале девяностых господин Ли решает вернуться в КНР и привозит с собой все сбережения. Понимаете, сегодня у нас все не так, как было во времена культурной революции. — Заскучавший было генконсул Ю услышал знакомые слова и согласно закивал. — Сейчас многие китайцы — очень состоятельные люди. Они вкладывают деньги в национальную экономику, помогают возрождению отчизны. Ли Гоу-чжень тоже помогал. Он ездил по миру, находил предметы китайской старины, выкупал их и бесплатно передавал в наши музеи. За эти заслуги Государственный Совет вручил ему орден. Он всего себя отдавал этому делу. Господин Ли даже не был женат, чтобы семья не стесняла его возможности ездить по свету.

Ага, подумал я, женат он не был. Выходил из положения другими способами. Наверное, Анжелика много чего про эти способы может рассказать.

У меня сложилось впечатление, что Дэн обкатывал на мне некоторые тезисы своего официального некролога перед отправкой в Пекин.

— Обидно, что я не знал всего этого раньше. Мне очень жаль, что именно такой замечательный человек, как господин Ли, пал жертвой банального грабежа. Очень жаль.

— То есть вы все-таки думаете, что это был грабеж?

— А что же иное?

Было видно, как старательно, чтобы не сказать того, чего не следует, Дэн подбирал слова.

— Нам кажется, что в Петербурге Ли Гоу-чжень обнаружил некую культурную ценность, имеющую большое значение для китайского народа, — наконец выдавил он из себя.

— И что же это за ценность?

— Этого мы пока не знаем, — развел руками Дэн, — но думаем, что вчера вечером эта вещь уже была у него в руках и именно из-за нее он был убит. А еще мы думаем, что господин Ли передал эту вещь именно вам.

 

4

Чертовы китайцы.

Среди всего того дерьма, в котором я живу последние несколько лет, только проблем с невинно убиенными китайскими саввами морозовыми мне для полного счастья и не хватало. Кроме этого, было уже все. Регулярные звонки в редакцию с сиплым шипением в трубку. Письма с обещанием то ли разрывной пули в затылок, то ли часовой бомбы с доставкой на дом. Вламывающиеся в кабинет осоловевшие от наркотиков типы со зрачками во всю радужку. А вот теперь еще и это.

Интересно, есть у них при консульстве специалист по оперативному реагированию на угрозу национальной безопасности КНР? Глупо, конечно, звучит. Фантастично. Ни за что бы не поверил, что такие специалисты бывают, да вот только доводилось мне как-то беседовать с человеком, который служил в нашем посольстве в Бельгии. Садовником. Тихая страна, милые, трудолюбивые жители, но стоило бельгийским бюргерам попробовать задеть наши советские национальные интересы, как этот мой приятель тут же брал пистолет с глушителем и… В общем, хрен его знает, как оно все теперь обернется.

Выйдя из каэнэровского консульства, я поймал такси и отправился в свое любимое кафе на Думской. Я чувствовал — нужно остановиться и подумать, подумать хорошенько. Что-то было не так со всей этой историей. Что-то в ней было неправильно, но вот что — ухватить никак не удавалось.

Я вытряхнул на запястье часы, застрявшие под манжетой. Час ночи. Официантка убрала пустой бокал и поставила новую пепельницу.

— Еще принести?

— Принесите, пожалуйста. Один бокал.

— Горячее не желаете? Пиццу?

— Денег нет.

Я любил это кафе. Во-первых, если сесть к окну, то открывается довольно приятный вид — здание Думы с вечно стоящими часами и кусочек «Гостиного двора». Вроде как не просто напиваешься, а культурно, блин, проводишь досуг. Во-вторых, недорого. Относительно, конечно, недорого, но все-таки. А в-третьих, работает кафе до шести утра. Захотелось тебе, скажем, в три часа ночи пивка попить, лови такси и пей себе на здоровье.

Официантка принесла пиво и поставила высокий запотевший бокал на картонный квадратик с надписью «Spendrups». Комизм ситуации заключался в том, что внутри бокала был никакой не «Spendrups», а самая обычная «Балтика». Номер три. Когда в позапрошлом году я был в Ирландии, то видел, что там по этим картонкам посетители определяют, кто сколько за вечер выпил, и соответственно расплачиваются. На кой хрен эти квадратики приносят у нас — неведомо никому.

Я отхлебнул «Балтики» и выгреб из кармана мятые купюры. Так. Если не появится кто-нибудь из знакомых (или, скажем, еще один полумертвый, но очень щедрый китаец), то, пожалуй, это у нас сегодня последний бокальчик. Да и хрен с ним. И так пью столько, что если, Бог даст, доживу до годов ныне покойного мецената Ли, то моя печень даст его прогнившей печенке сто очков форы. Да и с сообразительностью у меня в последнее время что-то не ахти стало. Сижу здесь уже три часа, а что мне делать со свалившимся на меня трупом китайского происхождения, так и не сообразил.

— Молодой человек, не желаете купить розы? — прервала поток моих самобичеваний вошедшая в кафе девушка. Способ зарабатывания на жизнь у таких девушек сводится к тому, что ночь напролет они ездят по ресторанам и мешают людям спокойно отдыхать. Напирая на джентльменские инстинкты, они втирают подвыпившим гражданам розы по цене, раза в три превышающей цены самых дорогих магазинов. И ведь покупают. Какой же это джентльмен откажется купить своей даме розы, которые к тому же уже принесены ему прямо к столику.

Лично со мной данный номер не проходит. Вряд ли я когда-либо подходил под категорию «джентльмен». Разве что очень давно.

— Зачем? — поинтересовался я у девушки.

— Подарите своей даме.

— Где вы видите даму?

— Неужели у вас нет девушки?

(Анжелика? Бред собачий.)

— Нет.

— Поставите цветы у себя дома, — не сдавалась настырная коммивояжерша.

— У меня нет дома.

Аргумент оказался убийственным. Девушка тут же отошла в сторону. Я утопил сигарету в уже переполненной пепельнице и взглянул на часы. Дело шло к трем. Время, конечно, детское, можно было бы и еще посидеть. Или пойти куда-нибудь послушать музыку. Или позвонить Осокину, занять денег и уж тогда напиться по-настоящему. Но не хотелось. Хотелось отдохнуть, собраться с мыслями и решить наконец, что мне делать со всеми свалившимися на меня неприятностями. Я отсчитал причитающееся с меня за пиво, положил деньги на стол и вышел.

Снаружи лил дождь. Лил так сильно, что «Гостиный двор» был почти не виден за потоками воды и лишь желтел кокетливым силуэтом. Под козырьком у самого входа в кафе стояли две совсем молоденькие проститутки. Интересно, на что они в такую погоду рассчитывают? Проститутки с надеждой посмотрели на меня, но, оценив помятую физиономию, давно не стиранный плащ и явное отсутствие собственного автомобиля, печально отвели глаза.

Я дошагал до Невского, подошел к краю тротуара и призывно поднял руку. Если водитель попадется нормальный, то до Купчина денег должно хватить. Главное, не нарваться на жлоба, для которого частный извоз — занятие профессиональное.

Я ждал всего пару секунд, после чего, заломив крутой вираж и окатив меня водой, к тротуару подрулил роскошный черный джип. Хромированные колпаки на колесах, стекла с тонировкой, финские номера. Джип был огромным, как танк, и, насколько я видел, битком набит бандитами. Черт, этого мне еще не хватало.

Переднее правое стекло было опущено. Оттуда высунулся здоровенный бритый молодец и пробасил:

— Садись, брат, подвезем.

— Не-е. — Я покачал головой. — Я уж как-нибудь сам.

— Садись, тебе говорят. — Прикрываясь ладонью от хлещущего дождя, бритый в упор посмотрел на меня. Сросшиеся брови, ломаные-переломаные уши, нос, выглядящий так, словно скульптор, лепивший это лицо, в последний момент почему-то решил вдавить его глубоко внутрь головы. В общем, вряд ли кто-нибудь назвал бы его милашкой.

— Ребята, мне в другую сторону. — Я улыбнулся и неторопливо, сохраняя собственное достоинство, зашагал прочь.

Джип дал задний ход. Еще до того, как он полностью остановился, двери распахнулись и из машины выскочили трое. Уныло-однообразные гиббоны под два метра ростом.

— Ты чего, не понял? Тебе же сказано — садись в машину. — Молодцы начали потихоньку обступать меня, прижимая к стене.

Происходящее удивляло меня все больше. Чего им от меня нужно? С каких это пор обладатели модных джипов и клубных пиджаков начали вдруг подрабатывать, грабя ночью прохожих прямо на Невском? Не вынимая рук из карманов плаща и улыбаясь так, что у меня затекли мышцы лица, я медленно, чтобы до них дошло, проговорил:

— Вы ошиблись. С кем-то меня спутали. Денег у меня нет. Я иду домой. Дойду сам. Спасибо за помощь.

Ни слова не говоря, тот, что был поближе, схватил меня за плащ и рванул на себя. Что-то с сочным хрустом порвалось, на асфальт посыпались пуговицы.

Я люблю этот плащ. Я многое в нем пережил, а кроме того, другого у меня просто нет. Так что ударил я его еще до того, как успел прикинуть, а правильно ли я поступаю? Удар пришелся чуть повыше скулы, практически в висок, и парень тут же грохнулся на тротуар. Лицом прямо в неглубокую лужу.

Двое его приятелей не ожидали такого поворота и явно растерялись. Невский, насколько позволял разглядеть дождь, был абсолютно пуст — ни прохожих, ни милиции. По всем прикидкам, мне нужно было разворачиваться и бежать — бежать без оглядки, покуда жив, — но двое оставшихся парней, как назло, стояли так, что отрезали мне все пути к отступлению. Выхода не было, нужно было сбить с ног как минимум еще одного. Выбрав того, что казался пониже, я уже шагнул было вперед, одновременно отводя правое плечо, когда услышал голос. Голос, услышать который здесь и сейчас ожидал меньше всего.

— Ты чего разбуянился, красавчик?

На какое-то мгновение все происходящее показалось мне абсолютно нереальным. Сном, кошмаром, галлюцинацией — но не всамделишной жизнью. Я оторопело уставился на джип. Там, в проеме задней дверцы, сидела Анжелика, приятельница убитого китайца. Высунув круглые, аппетитные коленки под дождь, она смотрела на меня и совершенно спокойно улыбалась.

Я отвлекся всего на секунду. И как оказалось — зря. В мозгу взорвалась маленькая ядерная бомба, и последнее, что я увидел, это огромные, куда больше неба, желтые глаза Анжелики.

 

5

Терять сознание легко. Удар, небеса оказываются у тебя под ногами, и все. На какое-то время ты просто перестаешь существовать.

Приходить в себя — куда тяжелее. Первой, еще до мыслей и эмоций, просыпается боль. Тупая ноющая боль в том месте, куда пришелся удар. Очень быстро боль становится невыносимой, она заполняет всю голову и начинает изнутри стучаться в закрытые веки. Ты открываешь глаза, и вот тут-то и начинается самое тяжкое.

Я попытался открыть глаза, но тут же снова их закрыл. Подождал с полминуты и попытался снова. Левый глаз, похоже, заплыл и не открывался совсем. В правом на мгновение мелькнул окружающий мир. Глумливый и коварный, он норовил уплыть куда-то вбок, расплывался и упорно не желал принимать узнаваемые формы.

По мере того как я приходил в себя, боль обнаруживалась в самых неожиданных местах. Болело почти все — кроме разве что пальцев ног. Языком я пощупал зубы. Вроде бы все на месте. Зубы и ребра — это самое главное, их всегда выбивают и ломают в первую очередь. Впрочем, ребра тоже вряд ли пострадали серьезно. Пару лет назад, когда мне последний раз сломали два нижних ребра, болело так, что я на стены кидался, а сейчас — ничего, терпимо. Отделался я на этот раз, похоже, по минимуму. Ну, что там у нас происходит вокруг?

Я напрягся и огляделся по сторонам. Стул, к которому я был привязан, стоял посреди комнаты — небольшой и плохо обставленной. Диван, ковер, пара стульев, в углу — черно-белый телевизор. На диване лежал здоровенный бритоголовый тип и крутил ручку настройки приемника. «Ты еще пожале-е-ешь…» — завывали радиоголоса. Ой, накаркают они мне…

Еще один здоровяк сидел на стуле прямо напротив меня. Ба, знакомые все лица! На физиономии здоровяка расплылся огромный — от уха до носа — синяк, этакая грозовая туча. Классно я его. При ярком свете парень выглядел еще более крепким, чем там, на Невском. Набитые кулаки, пятьдесят четвертого размера пиджак, шея борца-тяжеловеса. А на шее — дебильная голова пятилетнего ребенка, вполне созревшая для того, чтобы стать украшением кунсткамерной коллекции уродцев. Дабы все достоинства столь замечательной головы были лучше видны окружающим, парень наголо обрил свой недоразвитый череп.

— Дима, он вроде очнулся, — недружелюбно проговорил парень. Дорогой пиджак его был безнадежно заляпан грязью — след падения после моего удара. Есть от чего быть недружелюбным.

— Очнулся? Это хорошо. — Лежавший на диване бритоголовый Дима оставил в покое приемник, встал с дивана и потянулся, давая мне возможность по достоинству оценить всю мощь его необъятного организма. В руках он держал мое редакционное удостоверение и переводил взгляд с фотографии на мое лицо. Терпеть не могу типов, ведущих себя как герои дешевых гангстерских боевиков.

— Значит, ты у нас тот самый журналист Стогов? — наконец выдавил он из себя.

— «Тот самый»? Ты что, член моего фан-клуба? Развяжи мне руки, я тебе автограф дам. — Голос свой я узнал с трудом. Судя по всему, губы мои напоминали сейчас тот самый первый блин, который всегда выходит комом. Ну да ладно, собеседник вроде понял.

— Скажешь тоже — «развяжи»! Мы тебя еле-еле связали. Даже в отрубе брыкался — боец! — Дима весело заржал.

«Надо же, — подумалось мне, — брыкался в отрубе. Экий я действительно несгибаемый». Ничего подобного я, впрочем, все равно не помнил. Голова гудела, перед глазами плясали огненные круги, и, кроме того, меня слегка подташнивало. Возможно, однако, что последний симптом — последствия злоупотребления девяностошестиградусной водкой радушного консула Дэна.

— Чем это ты меня вырубил?

— А это не я, это Леша. — Дима махнул рукой куда-то в сторону кухни, откуда пахло сигаретным дымом и раздавались приглушенные голоса. — Милицейской дубинкой. Иначе называемой «изделие аргумент». — Дима опять заржал. Какой, однако, он жизнерадостный. Смех Димы выглядел так, словно на лошадь напала икота.

Ситуацию явно нужно было обдумать. Целая банда жизнерадостных дебилов поймала меня на Невском, вырубила, привезла на конспиративную квартиру, привязала к стулу. На кой хрен им понадобился весь этот цирк?

— Грабить будете? — попробовал угадать я.

— Зачем грабить? Нам чужого не надо. Ты нам, Стогов, наше отдай.

— А я разве что-то брал?

Дима походил по комнате, бросил мое удостоверение на диван и наконец уселся на колченогий стул. Отчего-то мне казалось, что чувствует он себя не совсем уверенно. Что-то его явно смущало.

— Стогов, — примирительным тоном сказал наконец он, — давай не будем ссориться. Отдай бумагу по-хорошему.

Я напрягся, пытаясь понять, о чем это он. Бумагу? Это что — какой-то сленг?

— О чем ты?

— Я о бумаге, которую тебе в туалете передал китаец. Не строй из себя идиота.

Я закрыл глаза и еще раз попытался понять, о чем, собственно, идет речь. Какую бумагу? В каком туалете? Голова все еще гудела, и сообразить, что к чему, было сложно, но в одном я был полностью уверен: в последнее время никаких бумаг ни в каком туалете я не получал. Тем более от китайцев.

Китайцы… китайцы… Бизнесмен Ли? Консул Дэн? Что-то подозрительно много новых китайских друзей появилось у меня за последние сутки. Черт бы их всех побрал!

— Ребята, — я облизнул губы, — мне что-то не очень понятно, о чем мы здесь разговариваем. Никакую бумагу мне никто не передавал.

Молча сидевший обладатель сократовского лба и громадного синяка наконец не выдержал, вскочил и, потирая пудовые кулаки, забегал по комнате.

— Дим, ну чего ты с этим дерьмом возишься?! Дай я сам с ним поговорю, он сразу все отдаст… Корреспондент хренов!

— Погоди ты, не торопись. — Дима кусал ноготь большого пальца и задумчиво смотрел мне в глаза. Нет, его определенно что-то смущало. Наконец он решил: — Слушай, Стогов, не надо играть со мной в игры. Мы ведь здесь не пацаны какие-нибудь, а? Отдай бумагу и иди отсюда, никто тебя не тронет.

— А если не отдам? Тронете?

— Ага, вспомнил про бумагу? — Мой вопрос Дима пропустил мимо ушей.

— Нет, ребята, — я постарался придать своему голосу всю возможную в моей ситуации убедительность, — я действительно не в курсе насчет бумаги.

— Можешь упираться сколько хочешь. Пока не отдашь бумагу, отсюда не выйдешь.

Интересно, подумал я, а чего это он двадцать минут мне угрожает, но даже и не пробовал треснуть по физиономии? И фингалоносца своего в этом смысле останавливает…

— Ты, Дим, не кипятись, — примирительным тоном сказал я. — Чего там было-то, на этой бумаге? Схема подключения сигнализации в Центральном банке Китая?

— Ага, — кивнул Дима, — схема. Ты поостри, поостри! На Северном кладбище целая аллея отведена для тех, кто со мной острил.

— Но я действительно не в курсе насчет бумаги. Луной клянусь. — Для убедительности я даже попробовал взмахнуть рукой, но вовремя вспомнил, что руки у меня связаны. — Вы бы объяснили, в чем дело?

— Ну хорошо. — Было видно, что тональность светской беседы дается Диме с трудом. Он явно начинал закипать. — Ты вчера с телкой в «Мун Уэй» ходил?

— Ну ходил. Только без телки. Она ко мне уже там подошла.

— Не важно… Желторожего на водку кто раскручивал — ты или она?

— Да никто его не раскручивал — он сам к нам пристал. Давайте-ка, говорит, ребята, я вас водочкой угощу. Очень она у вас тут в России вкусная.

— Ну и?..

— Что «и»?

— Дальше-то что было?

— А ничего не было. Пошел китаец за водкой, по дороге в туалет заглянул, там его и застрелили. Не ты, кстати?

— И бумагу он тебе не передавал? — снова проигнорировал вопрос Дима.

— Да я ж тебе говорю: мы и разговаривали-то с ним меньше минуты.

— Как-то интересно у тебя получается, — недобро усмехаясь, проговорил Дима. — Когда он в «Мун Уэй» заходил — бумага была у него. На трупе бумаги этой уже не было. А в клубе, кроме тебя, он ни с кем не разговаривал. Куда ж она, по-твоему, делась?

— Уж не знаю, Дима, как тебе и объяснить. Все-таки человек в туалет пошел. Знаешь, зачем в туалете бумага нужна?

— Слушай меня, мужик, — Дима подошел поближе и наклонился к самому моему лицу, — не надо из меня идиота делать. Не надо, понял? Если ты думаешь, что ты крутой, то брось — ни хрена ты не крутой, понял?! (У Димы получалось «поэл?».) Я тебе шею своими руками сверну, никакая газетка не поможет! — Последнюю фразу Дима уже орал, надсаживаясь и краснея шеей.

— Не ори, — сказал я, — по утрам я пью таблетки, и глухота почти прошла. Дай-ка я тебе, Дима, кое-что объясню. Есть у меня впечатление, что ни хрена-то ты, Дима, в данной ситуации не понял.

Я наконец-то сообразил, что его смущало. Газета. Дима никогда не имел дело с прессой и теперь не знал, как себя вести. То ли задушить меня шнурком от собственного «Рибока», то ли попросить автограф и извиниться. Потому-то и мялся Дима, потому-то и ходил вокруг да около. Ну что ж, самое время укрепить тебя, Аль Капоне недоделанный, в твоих подозрениях.

— Моя фамилия Стогов, тут ты, Дима, прав, читать умеешь, — неторопливо заговорил я, делая вид, что старательно подбираю слова. — Я, Дима, известный репортер — может быть, самый известный в этом городе. Думаю, ребята, насчет этого вы в курсе. (Прости, Господи, за эту маленькую ложь. Надеюсь, эти уроды вообще не умеют читать.) Вас я не знаю, да, честно сказать, и знать не хочу. Но какими бы крутыми вы, ребята, ни были, вот так, за здорово живешь, лупить ногами журналиста у вас не получится. Понимаете?

У Димы даже побелел кончик носа, так ему хотелось врезать по моей ненавистной физиономии. Но он не врезал. Он слушая, и слушал, надо сказать, внимательно. Очевидно, он мне верил, когда дело касается масс-медиа, люди способны поверить в какой угодно бред. Почему-то мне вдруг вспомнилась начальница аварийной службы, которая не желала чинить мой стояк холодной воды.

— Вы можете забросать гранатами Большой дом и все равно выкрутиться, — окрыленный успехом, продолжал я, — но вы никогда и ничего не можете сделать журналисту. Никогда. Потому что журналист — это святое.

Впрочем, главное было не пережать. Насчет неприкосновенности прессы он, похоже, понял, и теперь главное — не загонять его в угол. Дать понять, что именно он контролирует ситуацию. А то ведь и в самом деле никакая газета не спасет. Уж в чем, в чем, а в этом сомнений не было.

Я перевел дыхание и продолжал:

— Ты, Дим, сам подумай — на кой хрен мне твоя бумага? Тем более что я даже не знаю, что там в ней написано. Если ты думаешь, что я гоняюсь за материалом для сенсационной статьи, то ты ошибаешься. Не гоняюсь. Зачем мне влезать в ваши разборки, а? У меня своих неприятностей — выше крыши. Была бы бумага у меня — отдал бы и глазом не моргнул. Можешь не сомневаться. Я в эти игры не играю. Но нет — нету, понимаешь?! — у меня вашей бумаги. Кто-то тебя на этот счет обманул.

Думаю, что столь сладкоголосых серенад мои собеседники не слышали уже давненько. Во всяком случае, выглядели они так, будто и вправду призадумались. Если, конечно, по отношению к ним вообще применим глагол «думать». Многозначительно покачав головой, я замолчал и уставился прямо в глаза бритоголовому Диме.

Скажу честно: с тех пор, как я научился самостоятельно, без помощи учителей и родителей, знакомиться с девушками и курить взатяг, я время от времени оказываюсь в ситуациях, когда летальный исход совсем не выглядит фантастикой. Я не альпинист, не милиционер, не пожарный. Я не служил в ВДВ, да и вообще в армии. И тем не менее не реже, чем шесть раз в году, я попадаю в передряги, по сравнению с которыми штурм Эвереста — детская забава.

Стоит мне зайти посидеть в ресторан, как там начинается драка — настоящая, с битием бутылок об угол и переворачиванием столов. Стоит мне поймать такси — и на скользкой дороге машина перевернется, непременно вдрызг раскурочив корпус едущего сзади 600-го «мерседеса», битком набитого бандитами. Один раз во время пресс-конференции премьер-министра я отлучился в туалет и там в самый неподходящий момент у меня из кармана вывалилась зажигалка — и тут же шумно, с хлопком и ярко-синим пламенем взорвалась. Слышали вы когда-нибудь о том, чтобы зажигалки вот так, сами собой, от простого удара об пол взрывались? Вероятность — одна на миллион. И выпал этот шанс не кому-нибудь а мне. Ворвавшиеся в туалет боди-гуарды премьера чуть тут же меня, бесштанного, не пристрелили. И так во всем. Не знаю, в чем здесь дело. Судьба такая — на неприятности мне везет.

И судя по всему, сегодняшний вечерок станет одной из жемчужин моей коллекции. Наверное, мне не стоило их злить. Вполне возможно, что каждый из этих милых парней — кто его знает, сколько их там еще сидит на кухне? — способен выстрелить мне в затылок и единственное, что волновало бы его в тот момент, — не запачкать брюки кровью. За них, эти брюки, между прочим, денег плачено.

Если бы я испугался их бритых черепов, расплющенных носов, растатуированных бицепсов — наверное, они убили бы меня. А жаль. Я неплохой парень. Однако страшно мне не было. Ну разве что самую малость. Тягуче сплюнув прямо на пол и кинув на меня испепеляющий взгляд, Дима, не оборачиваясь, прошагал на кухню. Обладатель синяка направился было за ним, но в последний момент передумал, вернулся и, наклонившись ко мне, утробно прошипел: «Я до тебя, сука, еще доберусь… Ты мне за свои нокаутирующие справа еще ответишь…» Одарив меня взглядом, свидетельствующим о том, что все сказанное отнюдь не шутка, он тоже ушел на кухню, где, судя по доносящимся звукам, происходило бурное обсуждение моей дальнейшей судьбы.

Военный совет в Филях длился минут пятнадцать. От нечего делать я разглядывал помещение и прикидывал, где же это я все-таки нахожусь. В голову лезли нехорошие мысли. Где-то (уж не в своей ли родной газете?) я читал, что, мол, бандиты в последнее время любят снимать квартиры у небогатых старичков и потом эти старички с большим трудом выводят с обоев кровяные брызги и выветривают из квартиры сладковатый запах жженого мяса. Утешало одно — по собственному опыту я знал: газеты всегда врут.

Из кухни Дима вернулся с другим парнем, не тем, которому я подвесил синяк.

— Хрен с тобой, Стогов, — сказал Дима, стараясь сделать вид, будто происходящее его совсем не касается. — Считай, что сегодня тебе повезло. Допустим, бумаги у тебя действительно нет. Я проверю, поговорю с ребятами и рано или поздно все равно ее найду. И если окажется, что ты, мужик, меня обманул, — все, кранты тебе. Лучше уж сам рой себе могилу. Ты меня понял?

Я с пониманием всей важности момента тут же согласно закивал головой. Понял-понял, чего уж тут не понять? Хочется тебе, Дима, сделать вид, будто это не я тебя напугал, а ты меня, — пожалуйста, не проблема. Могу изобразить на своем лице смертный ужас перед твоей грозной силой. Любуйся на здоровье.

Не глядя на пришедшего из кухни парня, Дима распорядился:

— Развяжи этого придурка. Отвезешь его в город. — Затем он зло посмотрел на меня, еще раз сплюнул на пол и добавил: — Выкини его из машины где-нибудь подальше от дома. Пусть прется пешком.

 

6

— М-мда, — сказал я, — «красавчик», говоришь? Ну-ну…

Разговаривать с самим собой есть первый признак белой горячки. Впрочем, другого собеседника в данный момент у меня все равно не было.

Я разглядывал в зеркале свое лицо — оно казалось мне смутно знакомым. Чертовы мордовороты. Пожалуй, идти в таком виде на работу было бы шагом опрометчивым.

Я воткнул штепсель кофеварки в розетку, посмотрел, как булькает в прозрачной колбе ароматный напиток, и, набрав номер редактора, сказал, что приболел, попросил перекинуть мои рубрики на конец недели. «Поправляйтесь, Илья», — сказал мне редактор. «Непременно, Виктор Константинович», — заверил его я.

Редактор знал: ни похмелье, ни банальная простуда не есть повод для того, чтобы я не вышел на работу. Однако спрашивать, что там у меня случилось на самом деле, не стал. И на том спасибо.

Кряхтя, я вытащил на балкон громадное любимое кресло, поставил рядом раскаленную колбу кофейника и закурил. Хороша жизнь! Если бы не тупо ноющий бок, я бы даже сказал — хороша весьма. Черт, может, все-таки сломали они мне ребро-то, а? Ситуацию нужно было обмозговать, затягивать с этим дальше смысла не имело. По физиономии я уже схлопотал, кто знает, кому еще окажется интересна эта история подстреленного китайца? Следующей фазой вполне может стать разрывная пуля в затылок. Так что мозгами лучше раскинуть сейчас. Пока есть чем раскидывать.

Я налил себе чашку замечательно густого, крепкого и чертовски вкусного кофе и, обжигая губы, выпил ее целиком. Закурил сигарету и налил еще одну. Обмозговать… Легко сказать — обмозговать. По большому счету я понимал: строить из себя великого детектива — Шэ Холмса, Э Пуаро — было бы глупо. Разгадкой таинственного убийства пусть занимаются те, кому за это платят деньгами, изъятыми из кармана налогоплательщиков. То есть и из моего кармана тоже. А я бы удовольствовался малым — пусть меня оставят в покое. По возможности насовсем.

Ладно, что мы имеем? Я закрыл глаза и попытался вспомнить. Ах, ну да, «красавчик». Блондинка с пятым размером груди и полутораметровой длины ногами крикнула мне «красавчик», и я клюнул. Идиот. Из клуба нужно было валить, лишь только я заметил, что она собирается открыть рот. Тогда сидел бы сейчас в редакции, пил любимое светлое пиво, писал свои смелые репортажики и беседовал с симпатичными дамами. Ну, не столь, может быть, симпатичными, как Анжелика, но зато и рожа не была бы такой синей, и бок не так бы болел.

Я выбросил с балкона окурок и налил себе еще кофейку. Там, в клубе, Анжелика сперва показалась мне самой обычной искательницей приключений — любительницей танцулек и богатых мужичков. Подсняла себе бизнесмена с «Ролексом», закусила таблеточкой амфетаминовой, не смогла устоять против мужественной линии моего подбородка… Банально. По зрелому размышлению, — такой простушкой она мне уже не казалась.

Что, черт возьми, она делала в джипе этих бритоголовых дегенератов? И зачем она приволокла своего китайца в этот чертов «Мун Уэй»? То, что она приволокла, его туда с какой-то вполне определенной целью, сомнений не вызывало. Вряд ли солидный бизнесмен с полным карманом кредиток и больной печенью по собственной инициативе поперся бы на рэйв-вечеринку в явно бандитский клуб, где половина посетителей лыка не вяжет от наркотиков, а у второй на лице написан всесоюзный розыск.

Она его туда привела, но вряд ли рассчитывала, что все обернется именно таким образом. Что там она нашептывала, пытаясь отыскать под столом место, где у меня начинаются брюки? Разговоры о том, что «да, действительно, Ли — важная птица», что, «когда все это закончится», мы можем поехать к ней и что пришла она сюда «по делу», — все это показалось мне странноватым еще до убийства. А уж после убийства — и подавно. Что, интересно, она имела в виду под «все закончится»? Уж всяко не конец танцевальной программы. Насколько я помню, «Мун Уэй» работает до девяти утра.

Опять-таки странная реакция на мое сообщение, что китаец, мол, пропал. Я пустил колечко дыма и посмотрел, как оно медленно растворяется на фоне льющегося снаружи дождя. Что сделала бы обычная любительница халявной выпивки, веселых вечеринок и мужественных подбородков, узнав, что ее богатенький миленок свалил, не заплатив за удовольствие? Ну, обиженно надула бы губки. Ну, допустим, жахнула бы кулачком по столу. Скорее всего, впрочем, просто растерялась бы от подобной наглости. Анжелика не растерялась. Она словно была готова к тому, что может случиться непредвиденное. Вряд ли она думала, что миленка застрелят, но к неожиданностям готовилась, это точно.

Я выплеснул остатки кофе из кофейника в чашку и, придерживая рукой ноющий бок, выбрался из кресла. Симпатичный магазинчик напротив моего балкона уже открылся и зазывно мерцал витриной. В принципе, самым разумным сейчас было бы сгонять за бутылочкой… ну, скажем, коньяка. «Самтрест», пять лет выдержки. Или даже греческого, «Метакса», в этакой вытянутой красивой бутылке, благо какие-то деньги, слава Богу, пока остались. Если бы не дождь, я бы, конечно, так и сделал. Но впихивать ноги в насквозь мокрые ботинки, натягивать негнущимися руками не успевший высохнуть плащ и переться через дорогу, чувствуя, как за шиворот скатываются холодные капли… Бр-р-р… Нет, не сейчас. Успею еще.

Я сходил на кухню, заварил себе еще кофе и вернулся на балкон.

Что же тогда? С Анжеликой все более-менее понятно. Вернее, ни хрена с ней не понятно, но это сейчас и не важно. А важно то, что в страну приезжает известный скупщик раритетов, и, насколько я понял, тот еще фрукт. Зачем, спрашивается, приезжает? Уж явно не с целью покататься на теплоходике по осенней Неве. Что-то он здесь нашел, что-то унюхал. И это что-то оказалось настолько ценным, что в результате служитель китайских муз попросту схлопотал пулю. Так что проблема, по всему видать, сводится к тому, что же именно искал в северной Пальмире и северной же Венеции китайский бизнесмен Ли Гоу-чжень.

От сознания того, что сижу я здесь уже битый час, а ни хрена-то во всей этой истории так и не понял, на душе становилось тоскливо и муторно; а еще этот дождь, и затылок ноет: шишка разбухла до размеров среднего куриного яйца. Приключение с натуральной блондинкой Анжеликой заняло у меня минут пятнадцать, от силы двадцать — вряд ли больше. Расхлебываю же все это фуфло я уже третьи сутки. Воистину, когда Господь хочет наказать человека, он лишает его разума.

Что мог искать в Петербурге этот китаец? Какие такие китайские ценности можно отыскать в нашем городе? Или это вовсе и не китайские ценности, а самые что ни на есть обычные — общечеловеческие? Не иначе как решил мой безвременно погибший друг выкупить в Эрмитаже статую Ники Самофракийской и повесить ей на шею плакат: «Идеи кормчего Мао живут и побеждают!»

Впрочем, что бы там ни искал в моем городе Ли, интересно то, куда он это что-то подевал. Если Анжелика приволокла его в клуб специально для того, чтобы сдать своим бритоголовым дружкам, то идиоту понятно — ценный предмет уже лежал у Ли в кармане. И, как совершенно правильно поставил вопрос бритоголовый бандит Дима, куда же это он, интересно, этот предмет дел?

Никаких посылочек на историческую родину перед кончиной Ли не отправлял. Иначе не стал бы гостеприимный консул Дэн поить меня своей девяностошестиградусной водкой и потчевать байками о том, что я, мол, наступаю на мозоли национальным интересам КНР. С другой стороны, не было найдено ничего интересного и среди вещей убитого, — уж кто-кто, а кагэбэшники искать умеют, небось все швы одежды прощупали и подкладку у пиджака распороли. А с третьей стороны… Если я правильно понимаю ситуацию и порешили китайца бритоголовые дружки Анжелики во главе с моим закадычным другом Димой, то шедевр не достался и им. Иначе чего ради им было устраивать весь этот цирк с похищением и перекрестным допросом? Как результат — все уверены, что таинственным чем-то завладел я.

Российские спецслужбы, функционеры китайского генконсульства, отечественные уголовники… Не слишком ли многовато для одного меня?

Я не герой. Когда разозлюсь, я могу дать по зубам здоровенному мужику. Без страха и упрека могу месяцами выслушивать угрозы от всех, кому не лень набрать номер моего редакционного телефона, благо указан он в каждом номере моей газеты. Как-то на югах я — один, ночью, на пляже — не отступил перед четырьмя вооруженными ножами аборигенами, злыми как черти и волосатыми, как медведи-гризли. Помню, они ткнули-таки меня ножом в левую руку и первый раз в моей жизни сломали ребро, — я лежал на теплом песке и, теряя сознание, слушал, как волны накатывают на берег — ленивые и абсолютно ко мне безразличные.

И все-таки я не герой. Будь моя воля, я предпочел бы, чтобы все только что перечисленные романтические приключения происходили бы где угодно — в кино, в книгах, в комиксах, — главное, не со мной.

Допив кофе, я закурил и попытался вспомнить: что там говорил анонимный майор госбезопасности насчет содержимого карманов Ли? Кошелек, кредитки, золотой «Ролекс» — все на месте. Значит, искали что-то более дорогое. Дорогое и маленькое — вряд ли китаец отправился бы на танцульки, имея во внутреннем кармане пиджака сразу пару статуй Родена. Золотой слиток? Какая-нибудь старинная статуэтка? Бриллиант? Древняя рукопись? Бритоголовый Дима требовал от меня какую-то бесследно пропавшую бумагу. Неужели действительно рукопись? Но зачем этому дегенерату китайская рукопись?

Дурацкая история. С самого начала дурацкая. Слишком много я пью, вот и происходит со мной всякий бред собачий, который с нормальным человеком сроду бы не приключился. А если бы и приключился, то ни один нормальный человек в этот бред не поверил бы. Решил бы, что сошел с ума, и сам бы сдался в руки заботливых психиатров.

На хрена я вообще поперся в тот вечер в клуб? Стал знакомиться с китайцем? Еще и карточку свою ему дал. С карточкой получилось особенно глупо, тем более что он ее тут же и потерял. А взял ведь — как будто я ему орден даю, двумя пальчиками взял и губки, помнится, от восторга трубочкой сложил. Только что не расцеловал ее, визиточку мою редакционную.

Курить хотелось зверски, но сигарет в доме больше не было, это я знал точно. Я с кряхтеньем поджал под себя замерзшие ноги и уставился на дрейфующую под окном машину, чуть ли не выше колес утонувшую в необъятных размеров луже. С визиткой явно что-то было не так. Куда все-таки она делась? Что-то мелькало у меня в голове, что-то словно стучалось: «Вот же я! Вспомни…» Но вспомнить я ничего не мог.

Я попытался представить, как, морщась от боли в печенке, господин Ли отходит от нашего с Анжеликой столика и устремляется в бар заказывать водку. Визитка зажата в руке. По дороге в бар он видит глаза убийцы и понимает: его песенка спета. Визитка выпадает на пол из его ослабевших пальцев. Сам же хунвэйбин позорно ретируется в мужской туалет, надеясь отсидеться за фанерной дверцей.

Нет, не годится. Бар и туалет находятся в разных концах коридора. Чего ради его понесло налево, к туалету, когда идти он собирался направо, в бар?

Что там у нас рядом с туалетом находится? Выход на улицу, стойка камеры хранения, чил-аут… Понял, что его будут убивать, и попытался прорваться к выходу? Подошел к стойке и сдал туда свои статуи Родена? Или решил красиво погибать под расслабляющую музыку в чил-ауте?

…Внезапно — это было как удар молнии — до меня дошло. Словно я наугад вращал калейдоскоп и с очередным поворотом стеклышки сами собой сложились во внятную картинку. Все встало на свои места. «Визитка… Визитка, мать твою… — прошептал я. — Так вот куда он дел визитку…» Если раньше у меня и возникали сомнения в собственной гениальности, то теперь я отбросил их как абсолютно беспочвенные.

Когда я напяливал плащ, то даже не заметил, что был он насквозь мокрый и заляпанный грязью. Перепрыгивая через необъятные лужи, я доскакал до угла. Как назло — ни одной машины. Минут через пятнадцать — как раз в тот момент, когда сухим во мне остался разве что выпитый с утра стакан сухого винца, — из-за пелены дождя неожиданно выскочило такси.

— До «Мун Уэя» подбросите?

— Докуда?

Вот черт. Я задумался, наверное, на целую минуту, но вспомнил-таки, как называется улица, на которой располагался клуб.

— Поехали, — кивнул шофер, опасливо косясь на мою раскрашенную физиономию, — но деньги вперед.

Еще через двадцать минут я уже барабанил в дверь клуба. Открывался «Мун Уэй» в пять вечера, на моих часах было только два часа дня. Персонал был не особенно приветлив и в рабочее время, а в нерабочее обхождение с посетителями опасно балансировало на грани хамства.

Дверь открыли двое — в одинаковых униформенных дождевиках и с одинаковыми квадратными подбородками.

— Тебе че, брат? — процедил тот, что стоял поближе. — У нас здесь не наливают.

Было видно — одно неправильное слово, и он тут же рубанет невесть откуда свалившемуся проходимцу в забрызганном плаще и с синяком на левой скуле ровнехонько промеж глаз.

— Чего-то ты не очень похож на моего брата, — в тон ему ответил я. Не люблю, когда мне хамят.

— Мужик, тебе же сказано, здесь не пивная, здесь частный клуб. Рули, пока цел. — Судя по всему, второй охранник был настроен более миролюбиво.

— Таких, как ты, я убивал по нескольку с одного удара, — добавил неугомонный первый.

— Назови хотя бы двоих, — улыбнулся я и еще до того, как он успел поднять свой похожий на дыню кулак, сунул ему в физиономию красную книжицу «ПРЕССА». — Давайте не будем друг дружке хамить, ладно? Моя фамилия Стогов, я из газеты. Хочу видеть вашего менеджера.

Секьюрити смерили меня испепеляющими взглядами, подробно изучили удостоверение и нехотя пропустили вовнутрь. Удивительно, что делает с людьми слово «газета». Я мог быть офицером КГБ или, скажем, губернатором Нью-Йорка — а мог бы и принцем Монако, — и все равно остался бы снаружи мокнуть под дождем до тех самых пор, пока бравые секьюрити соображали бы, а соответствует ли мой внешний вид репутации их заведения. Но человек, явившийся из «газеты», — пусть даже его физиономия напоминает рельефную карту Евразии — однозначно являлся персоной грата и под дождем мокнуть не должен был.

Моментально вынырнувший из недр служебного помещения менеджер в дорогом галстуке выглядел так, словно вот сейчас шаркнет ножкой и скажет что-нибудь вроде «Чего изволите-с?» Скорее всего он решил, что вот сейчас я предложу ему бесплатную рекламу в своей газете.

— Моя фамилия Стогов, — повторил я. — Извините, что беспокою в нерабочее время, но, по моим сведениям, в вашей секции хранения мне оставили материал для публикации. Не мог бы я его забрать? Это срочно, пойдет прямо в номер.

— О чем речь! — Улыбка свела менеджеру мышцы лица так, что казалось, будто он хочет чихнуть, но не может. Не сводя с меня лучащихся радостью глаз, он позвал лысого дядечку-гардеробщика, — Алексей Палыч, помогите прессе.

Шаркая подошвами, Алексей Палыч прошествовал за стойку. Я стоял в коридоре и вспоминал. Да, все так и было. Вот здесь перед смертью прошел китаец, а гардеробщик всего пять минут спустя стоял и разглядывал визитку. Мою визитку.

Из зала выглядывали любопытные лица поваров и официанток. Где-то в глубине слышались звуки музыки. Клуб готовился к очередному вечеру. Может быть, сегодня здесь опять кого-нибудь застрелят, ни с того ни с сего вдруг подумалось мне.

— Будьте добры, посмотрите, не оставляли ли что-нибудь для меня. На фамилию Стогов.

— Стогов? — почему-то обрадовался гардеробщик. — Оставляли, оставляли…

Он склонился над ячейками секции хранения и извлек оттуда мятый почтовый конверт. Первое, что бросилось мне в глаза, — прикрепленная скрепкой к конверту визитная карточка. Та самая, что я вложил в протянутую ладонь Ли Гоу-чженя.

— С позавчерашнего дня лежит, вас дожидается. Я еще подумал, чего это не забирает его никто, конверт-то этот? Думал, может, случилось чего? — причитал гардеробщик.

Я не слышал его. Непослушными пальцами я надорвал конверт и вытряс его содержимое на стойку.

Передо мной лежали несколько пожелтевших, явно очень старых листков бумаги. Той самой бумаги, из-за которой был убит китайский бизнесмен Ли.

 

7

Лет, помнится, семь тому назад меня, тогда еще начинающего репортеришку, нежданно-негаданно включили в состав престижной команды журналистов, отъезжающих на Курильские острова. Не Багамы, конечно, зато на халяву. Задумка состояла в том, чтобы своими глазами посмотреть, а потом сообщить читающей публике: живется на Курилах хорошо, сытно живется, особого недостатка ни в чем не наблюдается. Так что отдавать острова японцам незачем. С прокормом далекой территории справимся сами.

На громадном «Ил-86» мы должны были добраться до Хабаровска, там пересесть на «Ан-2», отбывающий в Южно-Сахалинск, а уж оттуда на вертолетах — до Курильска. Так бы оно и вышло, но вот угораздило меня, единственного из всей группы, в ресторане хабаровского аэропорта угоститься шашлыком из говядины. Очень уж после восьми с лишним часов лету захотелось мяса. В общем, не знаю, что там была за говядина, но на острова группа отбыла без меня. Я с диагнозом «острое пищевое отравление» отбыл в горбольницу славного града Южно-Сахалинска.

Первую неделю было мне даже не то чтобы хреново, а так скажем, вообще кранты. Чуть не помер. Затем меня перевели из реанимации на отделение интенсивной терапии, и к вечеру я, зеленый, небритый, тощий как скелет, но все-таки живой, встал с койки и даже доковылял до вестибюля. Там стоял телевизор и народ в пижамах, затаив дыхание, смотрел хороший американский детектив, ни с того ни с сего вдруг запущенный по Первому общесоюзному каналу.

А надо сказать, что сахалинское телевидение — штука особая, нигде больше мною не виданная. Из Москвы через спутник вещает на эти отдаленные земли родное московское «Останкино». Однако вещает оно плохо, с малой мощностью, и расположенные неподалеку могучие японские телевышки постоянно забивают хилое российское телевидение. Смотришь, скажем, программу «Время», вдруг — щелк! — и на экране появляется лицо японского диктора. Или не лицо даже, а вообще что-нибудь вроде передачи из цикла «Полезные советы: учимся делать харакири в домашних условиях». И как ни крути ручку настройки, все равно не поможет.

Вот и в тот вечер: удобное кресло, классный фильм, перспектива загреметь в морг откладывается на неопределенные сроки. Много ли нужно для счастья? Фильм был действительно классный. С дюжиной зверски изнасилованных негритянок, стрельбой, мордобоем, погонями и зверюгой-эфбээровцем, идущим по следу насильника. Однако стоило мне как следует разомлеть от удовольствия, как начались проблемы. Телевизор, исправно транслировавший детектив, вдруг неожиданно зашипел, пару раз хрюкнул, звук из «Останкино» пропал, и ящик забубнил по-японски.

На экране герой открывал рот и сообщал комиссии ФБР разгадку преступления, а вместо этого все мы, больные и увечные, слышали только японоязычный лепет.

— Вот бляха-муха, — наконец произнес здоровенный мужик, которому в больнице вырезали аппендикс. — Кто же все-таки их оттрахал-то, а?

К чему мне вспомнилась та давняя история? А к тому, что все повторялось. И тогда, и сейчас, дождавшись вроде бы конца детектива, разгадки тайны я так и не узнал. Финальная речь с разоблачением прозвучала, но — на неизвестном мне языке. Разница лишь в том, что детектив нынешний имел место не в телевизоре, а в реальной жизни. И судя по всему, я играл в нем одну из главных ролей.

Я с тоской посмотрел на забрызганное дождем окно. Несмотря на непрезентабельную физиономию, я все же решил поехать в Лениздат, шмыгнул незамеченным в свой кабинет и теперь сидел, курил и тупо разглядывал лежащие передо мной листки. Те самые, из конверта. Ни единой мысли относительно того, на кой хрен эти листки могли хоть кому-нибудь понадобиться, у меня так и не появилось.

Всего в конверте их было девять. Восемь одинаковых, выдранных, скорее всего, из стародавней, тридцатых годов, амбарной книги, и девятый — плотный, совсем старинный, аж почерневший от времени.

Первые восемь были разлинованы в крупную линейку, пронумерованы и озаглавлены «Опись предметов этнографической коллекции В. С. Кострюкова. Тибетская экспедиция АН СССР 1928–1932 годов». Всего — 312 предметов, сплошь какие-то «маски шаманские, 3 шт.», «обувь скорохода, XIX век» и «серьги свадебные женщин народности съинг». Последний же листок с обтрепанными краями был исписан какими-то странными письменами. Может, иероглифами, а может, просто узорами. И из-за всего этого фуфла кто-то не поленился и всадил пулю в неплохого парня, моего несостоявшегося собутыльника, бизнесмена Ли? Нет, не понимаю…

Я с отвращением закурил новую сигарету, а докуренную до фильтра, старую от отчаяния бросил прямо на пол. Перед глазами стоял бритоголовый Дима с пунцовым от ярости лицом. «Не отдашь бумагу — живым отсюда не выйдешь!..» Либо я чего-то не понимаю, либо нынешние бандиты посходили с ума и решили отбить кусок хлеба у Академии наук. Он что, этот Дима, диссертацию по востоковедению решил защитить? На кой хрен ему все это добро? Непонятно. И еще более непонятно, почему китаец, зная, что вот сейчас его начнут убивать, рванул через весь клуб, лишь бы обезопасить эти бумажки? Ни малейшей логики в этом не наблюдалось. Наблюдался сплошной идиотизм.

Роняя пепел прямо на листки, я бездумно перекладывал их и так и этак. Может, все дело в этом последнем, девятом листке? Что это за письменность? Если это, конечно, письменность, а не детские каракули. Перевести бы, почитать, что пишут… Да нет, глупости, — что там могут писать? «Я, китайский император Сунь-Хрен-В-Чай, закопал все свои несметные сокровища в двух верстах от Главпочтамта города Ленинграда»? Если бы Дима не пообещал мне харакири за одну только попытку приблизиться к этому конверту, я бы просто выкинул весь этот хлам и навсегда о нем забыл. Однако он пообещал. Не поленился выследить меня ночью, устроить цирк с похищением и вообще вел себя так, словно в конверте должен лежать контрольный пакет акций «Майкрософта». Я инстинктивно потрогал ноющую левую скулу. Ох, чует мое сердце, хлебну я еще горя с этим конвертом.

Я придвинул к себе местный телефон и набрал номер Кирилла Кириллова, главы и единственного сотрудника отдела истории в нашей газете.

Зачем такой отдел нужен городской газете и чем ему надлежит заниматься, не знал в редакции никто. А потому Кирилл мог целыми днями спокойно заниматься любимым делом — пить джин из железных баночек и листать польские порнографические журнальчики. Время от времени он, впрочем, пробуждался к активности и тогда каждый раз до одури пугал нашего главного редактора. То статьей, посвященной 666-летию со дня рождения среднеазиатского завоевателя Тамерлана. То репортажем, в котором подробно, с деталями, освещал ход судебного процесса над Жилем де Рю, маньяком-убийцей, прообразом Синей Бороды, казненным инквизицией в пятнадцатом веке.

В общем, если к кому-то и следовало обратиться за помощью, это к Кириллу. Несмотря на анекдотическое сочетание имени, фамилии и отчества (которое у него, между прочим, — Кириллович!) и внешность студента-двоечника, Кирилл действительно был серьезно — на мой взгляд, почти неправдоподобно — эрудирован. А кроме того, он всегда стремился поделиться накопленными знаниями с ближним. Чем вызывал у меня легкий душевный трепет и желание оказаться как можно дальше от его кабинета.

— Да, слушаю, — отозвался в трубке Кирилл.

— Кирюша? Это Стогов. Как дела? Ты не занят?

В трубке слышались голоса. Может быть, опять пьет свой джин. А может, и действительно занят. Например, берет интервью у аквалангиста, отыскавшего Атлантиду. Впрочем, Кирилл был человек тактичный.

— Нет, Илья, я не занят. Слушаю тебя внимательно.

— Кирюша, скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь слышал про такую тибетскую экспедицию Вэ Эс Кострюкова? Она имела место где-то в конце двадцатых — начале тридцатых…

— Нет, никогда не слышал.

— Жалко… А к кому бы мне по этому поводу обратиться?

— А в чем проблема-то? Совсем одолели тебя твои бандиты? Решил податься в востоковедение?

— Да понимаешь, этот Кострюков привез из экспедиции один текст. Мне бы хотелось его перевести. А языка я не знаю. И к кому обратиться — тоже не знаю…

— А что за язык?

— Понятия не имею. Какой-то экзотический. Не английский, это точно. Английский я бы узнал. Что-то вроде иврита или санскрита. Странные такие загогулинки…

— Не видя текста, сказать трудно, но если экспедиция тибетская, то скорее всего это что-нибудь буддийское. Может, по-тибетски или по-тохарски, а может, и действительно на санскрите. Знаешь что — я тебе телефон одного дядьки дам. Записываешь? Толкунов Александр Сергеич, профессор восточного факультета универа. Он тебе за две минуты чего хочешь переведет, с любого из тамошних языков. Мужик очень своеобразный. Большой такой и… В общем, сам увидишь. Привет ему от меня передавай.

— Спасибо, Кирюша, век тебе не забуду. Пока.

Я снова покрутил диск.

— Алло, университет? Здравствуйте. Скажите, а мог бы я поговорить с господином Толкуновым?

На том конце ответили, что мог бы. Интерес прессы к проблемам тибетологии был встречен профессором с пониманием. Я передал ему привет от Кирилла, и профессор выспренне заверил меня, что приятели Кирилла Кирилловича — его приятели и что он готов дать мне интервью любого объема хоть сегодня. Оказалось, что доселе неведомый мне восточный факультет расположен там же, где и филфак, на Университетской набережной. Мы договорились встретиться там через полчаса. Я надел плащ и, стараясь не попадаться на глаза знакомым, выскользнул из Лениздата.

Тратиться на такси не хотелось. Переться под проливным дождем на другой берег Невы хотелось еще меньше. Я дошагал до Невского и втиснулся в подъехавший троллейбус.

От стоявших вокруг сограждан пахло мокрыми куртками. Сквозь неплотно задвинутые стекла в салон залетали холодные брызги, а у притиснутой вплотную ко мне женщины по щекам текла тушь и на лбу прилипли мокрые пряди иссиня-черных волос. Осень… Слякотная петербургская осень. Черт бы ее побрал. Этот дождь не кончится никогда. Он будет лить до тех пор, пока серая Нева не выйдет из берегов и не понесет свои мутные воды по узким центральным улочкам. Топя редких пешеходов и запросто сковырнув с постамента зеленого Медного всадника. Этот город уйдет на дно, туда, откуда он и появился. А над водой будет торчать лишь шпиль Петропавловской крепости с поджавшим ноги, насквозь промокшим ангелом на самом острие…

Вылезая из троллейбуса, я подумал, что если все будет продолжаться так и дальше, то я попросту сойду с ума, а читающая публика останется без полюбившегося ей репортера. Если этот «большой и своеобразный» профессор не поможет мне, то можно считать, что моя попытка податься в частные детективы полностью провалилась. К едрене-фене.

«Только бы он знал этот чертов язык», — вздохнул я, открывая двери университета.

 

8

В вестибюле филфака я оказался раньше профессора и некоторое время просто слонялся мимо вахтера, обсыхая и глазея на редкостно симпатичных студенточек. Все-таки филфаковские девушки традиционно хороши собой.

— Вы, сударь, не из газеты? — неожиданно раздалось у меня за спиной.

От внезапной громоподобности голоса я вздрогнул. Обернулся — и вздрогнул еще раз. Профессор Толкунов, улыбавшийся и протягивавший мне руку, оказался не просто «большим» человеком — он был громаден. Громаден и необъятен. Шестьдесят второго размера талия, причем нижняя пуговка рубашки, торчащей из-под короткого свитера, не застегнута и оттуда виднеется тугое волосатое чрево. Рыжая всклокоченная борода, румянец во всю щеку. Пожимая мне руку, он чуть не сломал мне пару пальцев, однако был так рад нашей встрече, что даже и не заметил этого.

— Оч-чень, оч-чень приятно! — Эхо от его голоса испуганно металось по вестибюлю. — Что же это делается-то, а? Пресса прониклась интересом к академической тибетологии, а? Сенсаций ищете? Знаю я вас — сенса-аций! Причем нездоровых! Ха-ха-ха! Ох уж мне ваш брат-щелкопер!

Профессор сообщил, что лучше всего нам было бы побеседовать в буфете, и под руку увлек меня в лабиринт бесконечных университетских коридоров. На полторы головы возвышавшийся над окружающими, профессор шагал неторопливо, но я за ним едва поспевал. По дороге он успел сообщить трем очкастым субъектам, что занят («Ко мне, судари, из газеты пришли! Надо же нам, зубрам академической науки, — ха-ха! — помогать прессе!»), залихватски расписался в зачетке, на ходу подсунутой ему тощим студентом, и даже рассказал мне похабный анекдот. Старый, но довольно смешной. Скажу честно, университетских профессоров я представлял себе все-таки немного иначе.

Свободных мест в буфете не оказалось, и профессор моментально согнал с углового, самого удобного столика компанию студентов, мирно тянувших пиво («Как это ты мне место не уступишь?! Ты сессию думаешь сдавать? Или не думаешь?!»). Усадив меня за столик, он подскочил к стойке буфета и вернулся с двумя стаканами, двумя чашками, бутылкой и пузатым заварным чайником. Причем все это он перенес на столик за один раз.

— Замерзли? Промокли? Первейшее средство от нашей петербургской сырости — это чашка горячего чаю с ромом. И не спорьте, сударь, я старше, я лучше знаю. (Я даже и не думал спорить.) Под такой чаек и интервью наше лучше пойдет.

Вбухав в чашку с каплей заварки на донышке чуть ли не двести граммов рому, он пододвинул ее ко мне. Мы отхлебнули из чашек.

— Ну, как вам ром? — поинтересовался профессор. — Это мой любимый сорт.

Я сказал, что ром бесподобен. Ром был довольно мерзкий. Достав из внутреннего кармана несколько листков чистой бумаги и ручку, я приготовился задавать вопросы. Однако никаких вопросов профессор слушать не желал. Профессор желал говорить, и остановить его не могло ничто на свете.

Я прихлебывал горький ром, курил сигарету за сигаретой и слушал, как он, обретя во мне благодарного слушателя, подробно объясняет все преимущества рома перед другими алкогольными напитками. «Ром при нашей слякотной погодке, сударь, средство первейшее, абсолютно незаменимое, без рома, сударь, и ангину подхватить недолго, а ангина нам, сударь, ни к чему, нам, сударь, еще работать и работать…» Минут через десять профессор наконец высказал все, что думал по поводу рома, слякоти и ангины, и, похоже, вспомнил, что мы с ним договаривались об интервью.

— Впрочем, что же это я? — наконец попробовал он перейти к делу. — Мы же собирались поговорить о Тибете. Хм… Хорошо, что вы обратились именно ко мне. Кто расскажет вам о Тибете лучше меня? — Профессор пытался говорить вполголоса, но даже так он был слышен, наверное, двумя этажами выше. — Я занимаюсь тибетологией уже двадцать пять лет. У меня печатных работ — больше тридцати! И двенадцать переводов с языков Центральной Азии! Я, сударь, разбираюсь в тантризме лучше кого бы то ни было в этой стране. А может, и вообще в Европе.

Он нависал надо мной и явно ждал реакции.

— Что такое «тантризм»? — спросил я. Просто для того, чтобы что-то спросить. Интересовало меня только одно — как бы разговорить его так, чтобы он перевел мне бумагу из конверта?

Вопрос мой собеседника явно удивил.

— Вы не знаете, что такое тантра? А как же вы собираетесь писать о Тибете? Тибет без знания тантризма вам, сударь, не понять никогда в жизни1. Тантра — это… записывайте! — тайная наука. Высшее знание, к которому стремится каждый восточный мистик. Это способ овладевания скрытыми силами Космоса. Если хотите, это разновидность индийской алхимии. Да-да, алхимии! Само слово «тантра» означает «спасительное знание». Смотрите, — профессор схватил лежащую передо мной ручку и начертил несколько закорючек, — корень «тан» значит «книга», «знание», а глагол «тра» означает «спасать».

Я взглянул на листок. Так и есть — те же самые загогулинки, что и на листке из конверта. Замечательно, я на верном пути. Уже радостно.

Я хлебнул из чашки.

— Ну и в чем же это знание заключается?

— Вы хотите, чтобы я рассказал вам обо всех тайнах тантры вот так — сидя за чашкой чая? У-у, чую хватку матерого журналиста! Все вы такие. Вынь вам да положь. Чтобы овладеть тантрой, вам, сударь, придется принять личное посвящение у гуру — учителя. Причем не у какого попало гуру, а у гуру-тантриста. Лучше всего у гуру-женщины. Между прочим, лично я получил такое посвящение не где-нибудь, а в Аллоре, в Индии.

— Вы были в Индии? Как интересно…

— Да, ездил несколько лет назад в экспедицию. Университет долго искал спонсоров, да так и не нашел, — под серьезную науку сейчас вообще невозможно найти деньги. В общем, лететь пришлось за свой счет. Если лететь группой, то с «Аэрофлотом» можно договориться, выйдет дешевле. Прилетели, доехали до Аллоры — это недалеко от Мадраса. Ох, я вам доложу, там и красота! Роскошные храмы, древние библиотеки, громадные монашеские ордены!.. А сами наставники?! Вы бы, сударь, их видели… Ходят абсолютно голыми, едят из человеческих черепов, посыпают себя пеплом, оставшимся от кремации человеческих тел…

Профессора явно устраивало, что я даже не пытаюсь его перебивать, и он заливался соловьем. Ничего, пусть себе поговорит.

— Пеплом, говорите? — подзадорил я его. — А к чему такие ужасы?

— Понимаете, все это — часть ритуальной практики тантризма. Тантра — это ведь не просто знание, не просто информация. Тантра — это именно высшее знание, знание, дарующее бессмертие. Знание запредельного. Поэтому тантристы и вынуждены постоянно находиться в ситуации некоего предела, образно говоря — обитать на границе между миром живых и миром мертвых. Как правило, настоящие учителя тантры всю жизнь живут на кладбищах, а ритуалы проводят глубокой ночью. Да и как иначе? Тантрические ритуалы днем не проведешь… Ну вот, скажем, ритуал «шава-саддхана». Слышали о таком? Сейчас я вам расскажу. «Шава» на санскрите означает «труп», а «саддхана» — «практика», «упражнение». Понимаете? «Шава-саддхана» — это тантрическое упражнение, которое следует проводить, сидя верхом на трупе.

— Как это — верхом? — не понял я.

— Очень просто. Гуру приводит ученика к заранее подготовленному трупу (главное, чтобы труп был не женский, и желательно посвежее), и они вместе читают особые заклинания-мантры, очищающие место проведения ритуала. После этого «шаву» привязывают к земле — руки, ноги, волосы, — и оба тантриста садятся на него верхом. Ученик спереди, гуру сзади. Само упражнение состоит в том, что ученик концентрирует свое сознание на оживлении «шавы» — до тех пор, пока труп не подаст признаков жизни… Когда мертвец начнет оживать, у него нужно испросить какой-нибудь из оккультных даров. Например, дар левитации. Или дар чтения мыслей на расстоянии. Затем «шаву» нужно развязать, а родным покойного принести умиротворительные дары. Чаще всего им отдают молодого барашка…

Несмотря на то что временами профессора довольно сильно заносило — он явно забывал, что мы не на лекции и я не его студент, и сбивался на преподавательскую интонацию, — разговор становился все более интересным.

— Погодите, профессор, — сказал я. — Что-то я вас перестал понимать. Вы что — все это серьезно?

— Вполне, — кивнул профессор.

— Но вы же ученый! Профессор университета! Как вы можете верить во всех этих оживших мертвецов, левитацию, чтение мыслей?..

Профессор откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и сверху вниз на меня посмотрел.

— Что вам сказать? Тут у нас на кафедре есть такой синолог — проще говоря, специалист по Китаю. Зовут его Эдик Еременко, он в свое время ходил на мои семинары. В прошлом году он опубликовал перевод «Синь-го бао чжуд-цзя», средневекового китайского трактата по демонологии… Опубликовал, получил гонорар, защитился и в ус не дул. А полгода назад пригласили Эдика на телевидение. Они там прочли его книгу и решили устроить телезрителям встречу с интересным собеседником. Сидят они, значит, беседуют. Эдик им пару баек о происках духов рассказал, то, се. А потом девушка ведущая его и спрашивает: ну, говорит, а сами-то вы, Эдуард Алексеич, верите в существование всей той нечисти, о которой писали? Эдик ей отвечает: нет, мол, что вы, не верю, разумеется. Никаких демонов на свете не существует, это фольклор и все такое… И вот в эту самую минуту — заметьте, ни секундой раньше, ни секундой позже! — из-под потолка срывается огромадный прожектор, с грохотом падает посреди студии, и не просто так, а ровнехонько Эдику на ногу. На правую. Перелом был такой, что Эдик потом еще два месяца по больницам валялся. Весь в гипсе, в растяжках… Так что с духами и демонами все не просто — ой как не просто!..

Профессор с довольным видом глянул на меня и добавил:

— А кроме того, знаете, сударь, что я вам скажу? — Он наклонился ко мне и интимно пробасил: — Я ведь многое из этих вещей видел сам. Вот этими самыми глазами. (Чтобы я не сомневался, он с силой нажал своими сосискообразными пальцами на глазные яблоки.) Я ведь в Аллору в экспедицию ездил специально, чтобы попрактиковаться в настоящих тантрических ритуалах. Вот и поучаствовал. И в «шава-саддхане», и в «мунда-раддхе», и в других… Так что все это — чистая правда.

Я еще раз хлебнул из чашки. Сумасшедший. Абсолютно законченный псих. Вообще-то я люблю нескучных психов. Таких, чтобы галлюцинировали с изыском, нетривиально. Но уж если беседовать с таким, то я предпочел бы пить не ром, а хороший коньяк. Даже со своего места в самом углу я видел — коньяк в буфете был.

— Что вы курите? — неожиданно спросил профессор, воззрившись на меня с некоторым подозрением.

— «Лаки Страйк».

— Дайте-ка и мне, сударь, сигаретку. Вообще-то я не курю. Так, иногда… Но раз уж у нас с вами такое интересное интервью, то грех не подымить.

Он прикурил от моей зажигалки, подлил мне в чашку рому и продолжал:

— Между прочим, если вы хотите, то я мог бы попробовать поговорить с тантристами, чтобы они позволили вам попрактиковаться в ритуалах. Уверяю вас, сударь, большинство вопросов отпадет само собой.

— Предлагаете съездить с вами в Индию?

— Зачем в Индию? Это можно организовать и здесь, в Питере.

— А что, у нас в городе есть тантристы?

— Эх, сударь-сударь… Мне жаль вас. Вы даже не представляете себе, в каком городе живете! А еще репортер! Между прочим, в Петербурге буддийских общин — в два раза больше, чем в Москве и буддийской республике Тува, вместе взятых. Одних тантристов — четыре общины! Причем сейчас, насколько я знаю, прямо на квартирах питерских тантристов живут и настоящие тибетские ламы, и гуру из Индии или Таиланда, представляете? Сейчас такое время — никаких запретов, не то что когда я начинал. Вы счастливое поколение, но сами об этом не знаете. Вы только попросите — эти ламы вам и кармический гороскоп рассчитают, и обряд изгнания демона проведут, и путеводитель по загробному миру дадут почитать. Милейшие люди!..

— Эти наши местные милейшие тантристы тоже по ночам сидят верхом на трупах?

Взрыв хохота.

— Ну, «шава-саддхану» у нас пока не проводят — сырья не хватает. Зато другие ритуалы у нас проводятся регулярно. Хотите поучаствовать в «пхове»?

Выпил я, конечно, уже прилично, но не настолько, чтобы с ходу на что попало соглашаться. А потому осторожно поинтересовался:

— Что это? Только, ради Бога, не предлагайте мне расчленять мертвецов или есть из черепа. Я, знаете ли, ужасно боюсь покойников.

— Да нет, что вы, никаких покойников. «Пхова» — это старинный тибетский обряд. Иначе говоря — практическое овладение техникой умирания.

— Как это — «умирания» и «практическое»? Убиваете людей, пришедших на ваши собрания? — попробовал догадаться я.

Новый взрыв хохота.

— Да вы, сударь, остряк! Ха-ха-ха! Нет, на самом деле все проще. Во время этого ритуала ученику помогают освоить приемы выхода из своего физического тела. Сконцентрировались — фьють! — и вышли из тела. Выносите сознание наружу, через темя, а затем через пятки в это же тело возвращаетесь. Тот, кто овладел «пховой» еще при жизни, в момент смерти не паникует, а спокойно и сознательно переносит свое сознание в райские земли будды Амитабхи. Для такого человека смерть это не шок, а привычное состояние.

Профессор больше чем на полкорпуса навалился на столик, и, честно сказать, я начал опасаться, что хрупкая мебель попросту не выдержит.

— Такой человек уже научился это делать при жизни, понимаете? — объяснял он мне. — Он выходил из тела, ходил снаружи, мог войти в чье-нибудь чужое тело… Кстати, у тех, кто овладел «пховой», в темени, под кожей, появляется небольшое круглое отверстие, которое можно запросто потрогать пальцем. Чтобы не утратить полученных во время ритуала навыков, ученику дается особая мантра — текст заклинания, по-тибетски написанный на листке пергамента. Этот текст нужно все время носить при себе и повторять не реже чем семь раз в сутки.

Текст, по-тибетски написанный на пергаменте? Я внутренне напрягся. Наконец-то мы дошли до главного. До того, о чем я так долго собирался спросить. Нащупав во внутреннем кармане плаща листок, я медленно вытащил его и положил перед профессором.

— Эта ваша мантра выглядит вот так?

— Что это у вас? — тут же заинтересовался профессор. — Так-так-так. «Шунтак-шивати, лакшитмтхара дивья-вирупаши, дакшина кадимата…» Ага. Нет, сударь, это мантра из другого ритуала. Тут у вас написано: «О, Шакти, как прекрасна твоя черная кожа! Ты темна, как грозовая туча, ты истощена голодом, ты жуешь сырое мясо! Груди твои высоки, твои ягодицы округлы, твои зубы выступают вперед! Из твоих ушей, как серьги, свисают два разложившихся трупа, их головы отрублены твоим мечом! Ты, Шакти, проявляешь инициативу в сексуальной игре с Махакалой2, кровь струйкой стекает с его полового члена! Он вводит свой сияющий бриллиант в твое влагалище!..»

— Бр-р-р, хватит, хватит, — прервал я профессора. Судя по его горящему взгляду, он не остановился бы, пока не дочитал этот тибетский «Пентхаус» до конца. — Что все это значит?

Думаю, что лицо у меня было изрядно перекошено, потому что, взглянув на меня, профессор широко улыбнулся, обнажив свои могучие желтые клыки.

— Неприятно? Омерзительно? Это, сударь, потому, что вы воспитаны по-европейски. А у тибетцев другое воспитание. Они не думают — хорошо или плохо, красиво или омерзительно. В природе ни того ни другого нет. Азиаты смотрят на вещи просто… А мантра эта хорошая. Очень полезная. Это мантра из ритуала «рага-марга» — обряда культового секса. Сперва человек совершает обряд поклонения «йони» — половому органу богини Шакти. Затем он обнажается и женщины-жрицы поят его особым вином и кормят мясом. А под конец, в главной части ритуала, он вступает в сексуальную близость со своей наставницей-гуру и таким образом достигает единения с божественным… И ничего безнравственного, с точки зрения тантриста, здесь нет.

Профессор пригубил остывший чай и еще раз пробежал глазами по пергаменту.

— Нет, какая все-таки сила выражений! «Вводит свой сияющий бриллиант в ее влагалище…» Где вы это взяли?

— Да так… Досталось по случаю, — сказал я.

Разложившиеся трупы, выход из тела через темечко, теперь вот еще и культовый секс… тьфу, блин! Пожалуй, на сегодня тибетской экзотики с меня достаточно. Делая вид, что не очень-то для меня все это и важно, я глубоко затянулся сигаретой и задал последний интересовавший меня вопрос:

— Скажите, Александр Сергеевич, а фамилия Кострюков вам о чем-нибудь говорит? Я слышал, был такой тибетолог в начале века…

Еще по дороге в университет где-то в глубине души я уже знал, что с попавшими ко мне бумагами все отнюдь не гладко. Что, попытавшись навести справки, я столкнусь с определенными трудностями. Но и в самых жутких своих предположениях я не мог представить, насколько неадекватно отреагирует на мой вопрос профессор. Сперва я даже испугался. Невинный вроде бы вопросик, но…

Профессор бледнел на глазах. Выглядело это так, словно кровь вдруг вся, целиком, ушла из его громадного тела. Он стал даже не белым, а каким-то почти зеленым. Буквально за секунду из розовощекого неугомонного здоровяка он превратился в руину. В древнего старика. Словно воздушный шарик, проколотый иголкой, он как будто бы стал даже меньше объемом.

Я ошарашенно смотрел на профессора. Профессор смотрел на меня. Единственное, что осталось живым на его лице, это глаза — огромные, в пол-лица. «Что могло так напугать человека, проведшего ночь верхом на трупе?» — леденея конечностями, подумал я.

Толкунов все еще держал в руках пергаментный лист. С видимым трудом, как будто преодолевая сопротивление, он оторвал взгляд от моего лица, медленно заскользил глазами по строчкам тибетского текста и, дочитав до конца, выпустил пергамент из рук. Листок упал прямо на липкий, залитый пивом стол. Профессор смотрел на него так, словно видел перед собой омерзительное насекомое.

— Это мантра Кострюкова, да? — наконец выдавил он. Голос профессора осип, а в глазах стоял ледяной ужас.

— Не знаю, — почему-то тоже вполголоса ответил я.

— Откуда она у вас?

— Ну… Я же сказал… Мантра попала ко мне случайно… Мне передал ее случайный знакомый.

В определенном смысле это было правдой.

Профессор замолчал, сгорбился в кресле и опустил громадную косматую голову на сложенные кулаки.

Я боялся даже вздохнуть.

— Так вот, значит, зачем вы пришли… — наконец сказал он. Теперь его голос был совсем другим. Тихим, почти неслышным. Дурацкое слово «сударь» он тоже больше не употреблял. — Значит, вам нужно было совсем не интервью. А я-то… Пойдемте поговорим в моем кабинете. Здесь слишком много народу.

Мы вышли из буфета. Всю дорогу Толкунов молчал. Сперва мы поднялись на четвертый этаж, долго шли по неосвещенным, заставленным шкафами коридорам, затем почему-то спустились на второй. В тот момент, когда я окончательно потерял ориентацию в пространстве и решил, что эти бесконечные переходы и лестницы уже никогда не кончатся, он наконец остановился перед дверью с табличкой «Вост. факультет. Толкунов А. С., профессор», отпер дверь своим ключом и пропустил меня вперед. Кабинет оказался совсем крошечным, вытянутым и узким, со множеством книжных шкафов и всего одной лампочкой в люстре под потолком.

— Садитесь, — кивнул он на единственный свободный стул, а сам подошел к окну и уселся на подоконник. — Дайте еще сигарету.

Мы помолчали. Профессор неумело затягивался и старался на меня не смотреть. Наконец он сказал:

— У вас есть какое-нибудь удостоверение личности?

— Пожалуйста, — пожал плечами я.

Профессор запустил руку за ворот свитера, извлек из нагрудного кармана рубашки очки и водрузил их на огромный мясистый нос. Удостоверение мое он рассматривал долго и пристально.

— «Специальный корреспондент» — что это значит? Это хорошо или плохо?

— Специальный корреспондент — это последняя ступенька журналистской карьеры перед редактором, — объяснил я. — У нас в газете спецкоров, кроме меня, пять человек. Я — шестой. Спецкор не входит ни в какой отдел, он сам себе отдел. Сам ищет себе тему, проводит расследование, сам себя редактирует. Так что скорее это все-таки хорошо.

— То есть вы — что-то вроде журналистской аристократии? — без тени улыбки сказал он.

— Ну, можно сказать и так…

— Вы долго дослуживались до этой приставки «спец»?

— Собственно, я не «дослуживался», — ответил я. Меняться ролями с интервьюируемым отнюдь не входило в мои планы. Чего это он заинтересовался моей творческой биографией? — Журналистом я работаю уже семь лет. Спецкором стал полтора года тому назад.

— Полтора года? Не так и много… — Он покачал головой.

Мы опять помолчали. Профессор открыл форточку и бросил туда окурок.

— Так что же насчет Кострюкова? — осторожно напомнил я.

— Насчет Кострюкова? А что именно насчет него? — Теперь профессор говорил медленно. — Был такой востоковед у нас в университете в двадцатых годах. Заведовал кафедрой, написал диссертацию «Простонародные формы культа святых в тантрическом буддизме». Ездил в Тибет, привез оттуда мощи Джи-ламы3.

— Чьи мощи?

— Джи-ламы. Это тибетский святой, инкарнация бога-мстителя Махакалы. Очень колоритный деятель… Вы что, никогда о нем не слышали? Нет? Что вы, очень увлекательная, знаете ли, история.

Профессор слез с подоконника, подошел к книжному шкафу со стеклянными дверцами и, покопавшись внутри, извлек оттуда тоненькую брошюрку.

— У меня была аспирантка. Ирочка Ляпунова… Она занималась той же самой темой, что и Кострюков, книжку вот выпустила. Красивая была, совсем молоденькая и удивительно талантливая. Нас с ней в университете так и звали — Тяпа и Ляпа. У меня же фамилия Толкунов, а у нее Ляпунова — понимаете? Я, дурак старый, даже приударить за ней думал. Все были уверены, что мы поженимся… В прошлом году она поехала в Тибет собирать материал для кандидатской и там погибла… Иринка-блондинка. Двадцать три года — удивительно глупая смерть. Если хотите, можете взять почитать эту книгу. Здесь все изложено довольно подробно. Как раз по интересующей вас теме.

Он протянул мне брошюрку и вернулся на свой подоконник.

— Спасибо, профессор, обязательно почитаю.

— Пожалуйста. Почитайте… Надеюсь, вы понимаете, в какую историю влезаете.

Вот те раз! На мгновение мне показалось, что я неверно его расслышал.

— Что вы имеете в виду?

Профессор Толкунов долго и пристально смотрел на меня поверх своих дурацких очков в роговой оправе. Он больше не казался мне потешным Гаргантюа. Он сидел сгорбившись, безвольно опустив руки, и от него веяло тоской. Безысходной, огромной, как небо, тоской. Даже и не тоской, а отчаянием, всей величины которого мне не дано было даже представить.

— Что вы имеете в виду, профессор? — повторил я.

— Да нет, ничего особенного, — наконец ответил он. — Так, мысли вслух. Вы же специальный корреспондент (слово «специальный» он как бы подчеркнул, отчего оно прозвучало как ругательство), вы сами решаете, что именно вам расследовать. Вот и расследуйте на здоровье. Только имейте в виду — многие что-то в последнее время интересуются историей Джи-ламы. Очень многие.

— Кто, например?

— А то вы не знаете? — усмехнулся профессор. Он слез с подоконника и не торопясь заходил по кабинету в проеме между шкафом и письменным столом. — Хочется вам в этой истории покопаться — копайтесь на здоровье. Только вот что я вам скажу. Первым в Европе Джи-ламой стал заниматься Кострюков, еще в начале тридцатых. Написал диссертацию, съездил в экспедицию. А в конце тридцатых его расстреляли. Вместе с семьей и всеми членами его тибетской экспедиции. Потом, уже в шестидесятых годах, немец один заинтересовался его диссертацией. Помню, всё письма писал в Кунсткамеру, вышлите, мол, фотографию мощей. Немец этот умер от рака в том же году, как начал разрабатывать эту тему. Буквально за полгода сгнил живьем на глазах у изумленных докторов. А уж потом Ирочка, аспирантка моя, подхватила, так сказать, эстафету. Собирала в Тибете этнографический материал, поехала в горы и там сорвалась с утеса. Говорят, разбилась так, что даже и собирать было нечего.

Я слушал профессора и внутренне холодел. К его списку я мог бы добавить как минимум еще одну жертву — продырявленного в «Мун Уэе» китайца Ли.

— Только, умоляю, не рассказывайте мне про проклятия фараонов, — попытался усмехнуться я.

— При чем здесь проклятие? — устало вздохнул профессор. — Скорее всего это случайности… Вот только странно, что вокруг этого дела происходит столько необъяснимых случайностей.

— То есть вы отговариваете меня заниматься этим делом? — бодреньким тоном уточнил я. Не скрою, липкий ужас, волнами распространявшийся по кабинету от профессора, начал потихоньку подбираться и ко мне.

— Я ни от чего вас не отговариваю, — глядя мне прямо в глаза, сказал профессор. — И вообще имею в виду не вас. Я говорю о себе. Мне нужна помощь, а к кому обратиться, не знаю. Я мог бы многое рассказать, я ведь не идиот, прекрасно понимаю, кто за всем этим стоит, но — верьте не верьте, а что-то боюсь я в последнее время этой темы. Боюсь, и все тут. До дрожи в коленях боюсь.

Когда я выходил из его кабинета, то на секунду задержался на пороге и обернулся. Профессор все так же, сгорбившись, сидел на подоконнике. Посеревшая кожа, опухшие веки, ощутимо дрожащие руки сложены на огромном животе…

И еще долго у меня перед глазами стоял его взгляд. Бездонный взгляд затравленного зверя.

 

9

Ну и книжечку дал мне почитать чокнутый профессор Александр Сергеевич Толкунов.

Я лежал на любимом диване, вполуха слушал музыку и, прихлебывая светлый «Хейнекен» из железной банки, курил сигарету за сигаретой. Уже третий час я не мог оторваться от профессорской брошюрки.

Сперва я не понял, какое отношение имеет эта брошюрка к тому, о чем мы с профессором говорили. Называлась книжица «Загадки Джи-ламы». Название, очевидно, показалось автору чересчур завлекательным, и дабы не упрекали его, автора, в пристрастии к бульварным трюкам, книжечка была снабжена подзаголовком, выдержанным во вполне академическим тоне: «Экскурс в историю Цоган-толги (экспоната „Белая голова“) единица хранения № 3394, Государственного музея антропологии и этнографии им. Петра Великого)».

Бумажная обложка с размытой картинкой, плохонькая полиграфия, куча опечаток. Зато в конце — необъятный «список цитированной литературы», масса ссылок, умные аббревиатуры. Лично мне больше всего понравилась одна — «ЖОПА № 6», означающая некий «Журнал Общества потребительской ассамблеи, № 6 за 1906 год». Одним словом, типичная академическая брошюрка, рассчитанная на двадцать читателей с образовательным уровнем не ниже доктора наук. И тем не менее я напрочь забыл о ноющем боке, пиво мое успело нагреться, кассета доиграла до конца — но оторваться от брошюрки я так и не мог.

А началась история, изложенная в книге, еще в 1912 году, на тибетских окраинах пустыни Гоби. Жили здесь кочевники — тибетцы, монголы, тохарцы и еще черт знает кто, общим числом более сорока народов и народцев. А поскольку земли эти во все времена считались ничейными — ни русскими, ни китайскими, вроде как сами по себе — и накрепко присоединить почти безлюдные горы и пустыни не получалось ни у одной из тогдашних великих держав, то ограничивались эти державы тем, что нещадно грабили безответных местных жителей. И вот накануне Первой мировой те не выдержали и по Центральной Азии заполыхал огонь Великого восстания.

Обезумевшие от голода и нищеты кочевники подняли бунт и, собрав пятидесятитысячную армию, прокатились по окраинам Срединной (китайской) империи, заливая их кровью и оставляя за собой лишь пепелища да башни, выложенные из отрубленных китайских голов. Регулярной китайской армии было не до них, в столице императоров из династии Цин происходили дела похлеще. Как раз в этот момент армия Юань Ши-кая свергала с трона последнего императора, а потому брошенные на произвол судьбы местные китайцы толпами бежали под защиту неприступной крепости Кобдо. Единственной неприступной крепости на всем Тибетском нагорье.

Через полгода после начала Великого восстания тибетцы дошли-таки до Кобдо и под восьмиметровыми стенами цитадели их армия встала, причем встала намертво. Необученная, плохо вооруженная, голодная и раздетая армия кочевников неделями осаждала крепость, но и пятитысячного гарнизона Кобдо с лихвой хватало на то, чтобы шутя отбивать хаотичные наскоки осаждающих. Среди восставших начались разговоры о том, что, мол, может, и ладно, может, и не стоит брать эту крепость. Все равно не взять им ее, вон стены какие, шапка с головы валится, как голову задерешь посмотреть. И вот тут-то, в самый критический момент, в стан осаждающих верхом на белом верблюде и в сопровождении небольшого отряда телохранителей въехал Джи-лама, человек, оказавшийся способным на десятилетия вперед определить историю Центральной Азии.

Кто он такой, где родился и откуда взял столь странное имя — тайна сия велика есть. На самом деле звали его Дамбижацан Бэгдэсурэн, а Джи-лама — это титул, одна из ступеней в иерархии буддийского духовенства, что-то вроде христианского архимандрита4. Но кочевники и тогда, и потом называли его только так: Джи-лама. Единственный в своем роде.

Этот странный монах носил малиновый монашеский плащ прямо поверх мундира полковника российской армии, а подпоясывался пулеметной лентой и коралловыми четками. Вынырнув из неведомых европейцам мутных глубин Центральной Азии, он объявил кочевникам, что является земным воплощением жуткого божества-мстителя Махакалы, грозного защитника буддизма, до седьмого колена истребляющего род врагов «желтой веры» и изображаемого иконописцами не иначе как в окружении целой свиты обнаженных жриц и несвежего вида покойников.

— Штурм Кобдо я назначаю на сегодняшнюю ночь, — объявил Джи-лама воспрявшим духом кочевникам. — Кобдо — это только начало, мы пойдем дальше. Сами боги поведут нас в бой. Мы восстановим великую империю Чингисхана, и никогда нога китайца больше не ступит на наши святые земли. С вами Махакала, вы победите!

Никто из стоявших вокруг не решился спорить с грозным монахом, и таким образом Джи-лама стал верховным главнокомандующим всей пятидесятитысячной армии. В тот же день он начал готовиться к штурму. Связав всех имевшихся в лагере верблюдов в упряжки по пять, Джи-лама, едва стемнело, велел привязать к их хвостам тлеющий хворост и погнал их на крепостные стены.

Животные ревели от ужаса, в кромешной мгле метались сумасшедшие огни. Обезумев от боли, верблюды неслись прямо на стены Кобдо, китайцы палили по ним из всех имевшихся в их распоряжении орудий, но лишь растратили боеприпасы, которых им и так не хватало. Сути происходящего они не понимали, но чувствовали — происходит нечто страшное.

Через три часа после начала штурма Джи-лама дал сигнал, и на крепость двинулись отряды кочевников. Тысячи и тысячи тибетцев в одинаковых накидках молча бежали к крепости и по трупам верблюдов карабкались на стены. У того, кто поскальзывался на все затопившей, мешавшей шагать крови, шансов остаться в живых не было ни единого: его тут же затаптывали лезущие сзади. С ножами в зубах, с пастушьими посохами в руках — стрелять кочевники почти не умели, — нападавшие по двое, по трое атаковали китайских солдат и насмерть забивали их камнями, палками, а то и просто ногами. Сам Джи-лама носился среди них, выкрикивая жуткие ругательства. Он хватал китайцев за их черные косицы и молниеносным ударом рубил головы. После боя кочевники насчитали на его плаще двадцать восемь пулевых отверстий, но сам воитель не был даже поцарапан.

К утру крепость была разграблена, резиденция императорского наместника сожжена, а из пятитысячного гарнизона Кобдо в живых осталось только четырнадцать пленных. Собрав свою изрядно поредевшую армию на главной площади, Джи-лама объявил, что так и будет всегда, что эта победа — только начало, что он намерен дойти до Пекина и полностью уничтожить китайскую империю. Необходимо ему для этого лишь одно. Ему понадобятся дамары, много дамаров — особым образом освященных боевых знамен, под которыми его армии было бы не стыдно воевать и одерживать победы. И вот тут-то слышавшие эту речь пленные китайские солдаты позавидовали своим мертвым товарищам. Они прекрасно знали, что за обычай имеет в виду этот сумасшедший тибетский монах.

Церемония освящения знамен была назначена на тот же вечер. Уже за несколько часов до ее начала на главной площади Кобдо было не протолкнуться. Кочевники сидели вокруг костров и курили ароматные трубки. Ламы низших рангов читали мантры и исполняли ритуальные танцы. Пленные солдаты тихонько выли от отчаяния и ужаса.

Джи-лама не появлялся долго, очень долго. Он вышел к солдатам своей армии лишь с восходом первой звезды, и когда кочевники разглядели его новый наряд — доспехи из дубленой кожи, такие же, как у древних тибетских владык, красную мантию, расшитый жемчугом и украшенный нефритом шлем с высоким гребнем, — их охватил священный ужас: «Сам Махакала, бог-мститель, защитник „желтой веры“ тибетцев, явился покарать ненавистных китайцев!»

Громадная толпа буддийских монахов, окружавшая Джи-ламу, трубила в морские раковины, била в обтянутые кожей барабаны и заунывными голосами распевала древние заклинания. При свете костров и красной, в полнеба луны выглядели монахи не менее зловеще, чем те духи и демоны, которых они созывали на свое жертвоприношение.

Китайцев раздели догола. Правую руку каждого привязали к левой ноге, левую — к правой, косицу обмотали вокруг лодыжек. Так, чтобы грудь торчала вперед колесом. Ритуальные танцы и чтение заклинаний продолжались несколько часов. А затем Джи-лама вышел вперед, снял с головы шлем и взял в руки большой серебряный серп.

Китаец, к которому он подошел первым, рыдал от ужаса и на всех известных ему языках молил о пощаде. Бесполезно. Левой рукой лама схватил китайца за горло, а правой вонзил ему в грудь серп. Вспарывал грудную клетку он медленно, с видимым удовольствием, а затем рывком вырвал из груди еще бьющееся сердце5. Сидевший неподалеку мальчик-послушник подскочил к Джи-ламе с серебряной чашей, и тот выдавил в нее тягучую, темно-бордовую кровь. Остальные монахи молча взяли кисти, окунули их в чашу и вывели на первом из заранее приготовленных полотнищ слова заклинаний, гарантирующих армии Джи-ламы непременную победу.

Сперва кочевники, наблюдавшие за происходящим, в ужасе молчали. Они слышали о подобных ритуалах от отцов и дедов, но и в самом жутком сне не могли представить, что увидят «освящение знамен» своими глазами. Но чем дальше, тем больше им нравился их новый главнокомандующий. Если предсмертный вопль первого китайца прозвучал в мертвой тишине, то последний из пленных мог кричать сколько угодно — все звуки заглушались ревом толпы: «Махакала с нами — мы победим!»

Четырнадцать пленных попало в тот день в руки Джи-ламы, и четырнадцать освященных теплой человеческой кровью знамен он поставил вокруг своей палатки. Позже их будет больше. Появится у него со временем и барабан из человеческой кожи, и чаша из оправленного в серебро черепа, и много прочих милых сувениров… А в то утро, когда над крепостью Кобдо встало солнце, в остывшем пепле костров лишь белели несгоревшие черепа китайских солдат.

…Обнаружив, что в банке кончилось пиво, я отложил брошюру и босиком прошлепал на кухню. Без пары баночек холодного «Хейнекена» здесь было явно не обойтись. Вот ведь заливает тетка! Какой там Стивен Кинг, какие там «Кошмары на улице Вязов»!.. Прямо не восточный факультет, а секция триллера Ленинградского отделения Союза писателей.

Как относиться к прочитанному, я не знал. С одной стороны — ссылки на первоисточники, научный аппарат… Науке я привык доверять. А с другой — ну не может такое, черт возьми, происходить в двадцатом веке. Хотя…

За время работы в своей газете я навидался такого, что теперь не удивлюсь вообще ничему. Пару лет назад я дошел как-то до петербургского СИЗО номер 1, в просторечии именуемого «Кресты», и взял, помнится, интервью у алкоголического вида мужичка. Мужичок угодил в «Кресты» за то, что, утомившись слушать каждый вечер лай соседской собачонки, зарезал и ее, и соседку, разрубил бездыханные телеса, тщательнейшим образом их между собой перемешал и, разложив по хозяйственным сумкам, вынес на ближайшую помойку. Уже через день все городские газеты писали: налицо все признаки ритуального убийства — и мясо черной собаки, и расчленение трупа, и свершилось-то убийство ровнехонько в полнолуние. Мужичонка, как оказалось, читать умел и намеки понимал. Когда его взяли, он, не мудрствуя лукаво, объяснил прибалдевшим следователям, что убийство это — вовсе и не убийство, а исполнение высшей воли князя тьмы.

Впрочем, закосить под психа у мужичка все равно не вышло, и получил он высшую меру, которая и была приведена в исполнение той же осенью. Если уж современные отечественные алкоголики способны выполнять приказы сатаны, то почему бы тибетским тантристам не проводить время от времени свои милые ритуалы? Благо милиционеры у них над душой тогда не стояли и попадание в «Кресты» не грозило.

Я открыл новую банку «Хейнекена» и плюхнулся на диван. Ну что там у нас дальше?

А дальше, как утверждала аспирантка профессора Толкунова, дела у Джи-ламы пошли на славу. Больше десяти лет его отряды терроризировали Центральную Азию. Верхом на неизменном белом верблюде, с маузером в одной руке и коралловыми четками в другой, он мог появиться где угодно — от Индии до озера Байкал и от предгорий Памира до Кореи. И всюду, где он появлялся, тут же устраивались жуткие жертвоприношения кровавым буддийским богам, во время которых год от года все больше расходившийся Джи-лама собственноручно сдирал с пленников кожу и пил еще теплую человеческую кровь.

Те, кто встречался с Джи-ламой в этот период его жизни и по странной случайности остался после этой встречи в живых, вспоминали позже, что был он абсолютно неуязвим в бою, потрясающе образован и столь же потрясающе жесток.

Николай Рерих, состоящий с Джи-ламой в личной переписке, рассказывал, что по национальности тот был тибетцем, молодость провел при дворе Далай-ламы XIII и именно там в совершенстве овладел всеми тайнами буддийской мистики. Где-то в Лхасе, столице Тибета, как писал Рерих, он встретился с последними учителями древней школы тибетских тантристов «нъинг-ма», от которых узнал о подробностях культа Махакалы и которые напоили его таинственным отваром из тысячи одного гриба, дарующим бессмертие и победу в боях.

Адъютант же адмирала Колчака, Петр Седов, рука об руку с Джи-ламой громивший отряды комиссара Сергея Лазо, наоборот, утверждал в своих мемуарах, что лама был калмык, подданный российской короны и обучался в Петербургском императорском университете («Уж не у профессора ли Толкунова?» — мелькнуло у меня в голове). Как писал адъютант, лама мог вечер напролет цитировать отрывки из «Бориса Годунова» по-русски и «Гамлета» на языке Шекспира.

Как бы то ни было, тибетцы знали точно: Джи-лама, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно куда время от времени пропадавший, — не кто иной, как спустившийся на землю бог-мститель Махакала. Даже известия о начале Первой мировой войны, а затем русской революции они восприняли не иначе как сообщение о том, что далекие северные владыки напуганы отрядами Джи-ламы до такой степени, что устраивают в своих европах и америках черт-те что, лишь бы спастись от его вездесущего гнева.

К началу 1920-х годов Джи-лама если и не восстановил империю Чингисхана, то сумел объединить под своей рукой земли вокруг пустыни Черная Гоби, оттяпав значительные куски и у Китая, и у России. О его столице, крепости-монастыре Юм-бейсе, кочевники слагали не просто легенды — эпические поэмы. Говорили, например, что только на украшение главного зала его дворца ушло несколько ведер бриллиантов чистой воды. И чуть ли не гектар хорошо выделанной человеческой кожи. В подземных лабиринтах Юм-бейсе сидели, по слухам, дикие барсы, на которых хозяин был не прочь поохотиться, и тут же рядом — несчастные пленники, над которыми тибетские ламы проводили свои до заикания пугающие редких европейских путешественников ритуалы.

Долго так продолжаться, понятное дело, не могло. Оправившись от неразберихи Гражданской войны и интервенции, большевики начали мало-помалу прибирать к рукам территории бывшей Российской империи. К 1924 году руки дошли и до Центральной Азии. Власть монгольского богдыхана, оплота «желтой веры», как-то сама собой оказалась в руках Народно-революционного правительства, а тому делить власть со всякими неизвестно откуда взявшимися Джи-ламами было не к лицу. Очень быстро оказалось, что Джи-лама есть не кто иной, как враг трудолюбивого тибетского народа и — более того! — агент Китая, а значит, подлежит немедленному уничтожению. Золотые денечки Джи-ламы кончились, но сам он об этом еще не знал.

В 27-й день 8-й луны года черной водяной собаки по старинному лунному календарю, а проще говоря — 10 октября 1924 года, в ворота Юм-бейсе постучали. Выглянувший охранник обнаружил, что перед ним стоят чуть ли не полтысячи буддийских монахов, идущих на поклонение в монастыри Тибета. Где уж было догадаться наивному степняку, что, облаченные в малиновые плащи, перед ним стоят лучшие бойцы 18-го Особого батальона Народно-освободительной армии МНР. Отвесив мудрым ламам земной поклон, привратник бросился открывать ворота.

Трое суток паломники гостили в крепости. Они устраивали совместные моления с местными монахами, осматривали богатейший арсенал Джи-ламы, набирались сил перед дальней горной дорогой. А на четвертый день, прежде чем отправиться дальше, попросили самого грозного владыку Юм-бейсе поприсутствовать на их службе. «Это большая честь для нас, — сказали паломники. — Получить благословение от земного воплощения Махакалы — что может быть желаннее для служителей „желтой веры“?»

Одетый в парчовые одеяния и в расшитой жемчугом митре, Джи-лама вышел к гостям. Кто его знает зачем? Может быть, не смог он отказать таким же монахам, как он. Может быть, так нравилось ему чувствовать себя богом, что ни о чем другом думать он уже не мог. А возможно, знал он о том, что должно произойти, но сознательно пошел навстречу опасности. Тибетцы говорят, каждое божество, сошедшее на землю, четко знает, до каких пор ему на земле оставаться, а потом бесстрастно встречает смерть и возвращается в те мутные области загробного мира, из которых прежде было исторгнуто.

После полуторачасового хурала (богослужения) паломники упали перед Джи-ламой ниц и благоговейно сложили ладони над головой в ожидании благословения. Джи-лама подошел поближе, наклонился, чтобы коснуться того из паломников, что лежал ближе всех к нему… Но не успел.

Все изменилось буквально за мгновение. Не давая выхватить маузер, с которым лама не расставался никогда, один из лежащих схватил его за правую руку, другой — за левую, а третий выхватил из-под плаща ручной пулемет и несколькими очередями изрешетил того, чье имя десятилетиями наводило трепет на кочевников. А по двору монастыря, на ходу перезаряжая винтовки и поливая свинцом охранников Юм-бейсе, уже бежали, скидывая плащи, остальные бойцы 18-го Особого батальона.

Наложниц Джи-ламы, общим числом почти что в тысячу, народоармейцы, предварительно хорошенько повеселившись, отослали в родные кочевья. Сторожевых псов владыки изрубили штык-ножами. Сокровища же монастыря еще больше двух недель вывозили на подводах в Улан-Батор, носивший тогда название Урга. Дикие нравы, дикие времена: просто убить грозного Джи-ламу солдатам показалось мало, и, вырезав сердце неугомонного монаха, эти вчерашние кочевники, а ныне коммунары разделили его на четырнадцать частей и прилюдно съели. Дабы набраться храбрости убитого врага. Однако самая интересная участь ждала буйную голову Джи-ламы.

Поскольку еще при жизни был он объявлен святым, земным воплощением божества, то после его кончины были предприняты все меры к тому, чтобы сберечь для потомства его чудодейственные мощи. Отрезанную кочевническим ножом голову ламы народоармейцы на тибетский манер замумифицировали: натерли солью и хорошенько прокоптили над костром.

Несколько месяцев Цаган-толгу — «Белую голову», как окрестили трофей кочевники, — возили по пустыне Гоби, дабы суеверные аборигены убедились: тот, кого они почитали бессмертным, воплощением Махакалы, оказался смертен, погиб, как простой солдат. В конце концов, натешившись плодами победы, народоармейцы привезли голову в столицу. Было решено, что отныне она будет выставлена на всеобщее обозрение перед зданием Монгольского Всенародного Собрания. Теперь комиссары, захватившие власть в только что организованной МНР, спеша на заседания, могли остановиться и полюбоваться на останки того, кто осмелился встать на пути у революции.

Будь вся эта история сценарием голливудского триллера, на этом бы ей и закончиться. Ан нет. Иногда жизнь выкидывает такие кульбиты, что самые сумасшедшие сценаристы всех кинокомпаний мира долго еще будут кусать от зависти локти.

В 1931-м в Ургу из Ленинграда приезжает некий Виктор Кострюков, ученик Козлова и Пржевальского, ученый-этнограф, специалист по Центральной Азии и Тибету. Прочитав эту фамилию, я насторожился — начинало теплеть. К тому времени «Белая голова», снятая наконец с пики, уже несколько лет пылилась в запасниках Исторического музея Улан-Батора, устроенного в бывшей резиденции богдыхана. Кто уж теперь может сказать, на кой хрен понадобился сей сомнительный сувенир молодому советскому этнографу, но перед отъездом из Монголии он выкупает у музея «Голову» и получает разрешение на провоз без таможенного досмотра «ящика деревянного, продолговатого» в адрес Этнографического музея АН СССР. Таким образом мумифицированные мощи государственного преступника нескольких стран Центральной Азии переехали с Тибетского нагорья на берега Невы.

С тех пор прошло почти семьдесят лет. Все эти годы в запасниках петербургской Кунсткамеры значился экспонат за номером 3394. Этот экспонат никогда не выставлялся в экспозиции Кунсткамеры и вряд ли когда-нибудь будет выставлен. Ибо значится под этим номером аквариум с формалином, а в нем плавает почерневшая от времени человеческая голова с выбитыми передними зубами и круглым отверстием от пики в затылке.

…Я отложил книжицу и вытряс из помятой мягкой пачки «Лаки Страйк» предпоследнюю сигарету.

Черт знает что такое! Неужели в моем городе, европейском мегаполисе, собрате Парижа и Амстердама, в одном из центральных музеев действительно хранится такой людоедский экспонат? Отрезанная человеческая голова с выбитыми, понимаешь, передними зубами… Впрочем, почему нет? Хранятся в той же Кунсткамере детские трупики, препарированные свихнувшимся голландцем Фредериком Рюйшем и прикупленные для коллекции царем-батюшкой Петром Великим. Почему бы не хранить тут же и мумифицированные мощи тибетского головореза? И все-таки слишком уж вся эта история напоминает невысокого полета голливудский триллер.

Пива оставалось всего одна банка. Я аккуратно пригубил и прошлепал в прихожую, где в плаще все еще лежал конверт с бумагами убитого китайца. Так или иначе, но ситуация, похоже, начинала проясняться. По крайней мере, теперь я знал, что именно мог искать в Петербурге Ли Гоу-чжень. Скорее всего что-то, привезенное из Тибета этнографом Кострюковым. Джи-лама экспроприировал у китайцев некую реликвию. Народоармейцы доставили ее из Юм-бейсе в Ургу. Кострюков купил реликвию для своего музея, а проныра Ли вызнал о той давней истории и приехал, чтобы вернуть ценность китайскому народу.

Я вынул из конверта пожелтевшие листки описи. Что, черт возьми, могло его здесь заинтересовать? Разбираться бы в этом хоть чуть-чуть. Знать бы, почем нынче идут «маски шамана религии Бон» или, скажем, «верхняя одежда мужчин племени мяо-яо, пошитая из шкуры яка», — думалось бы куда легче. Но какова ценность всего этого барахла и есть ли она вообще, эта ценность, оставалось только догадываться. Всем известно, что журналисты — люди широко, но поверхностно образованные. В моем случае — очень поверхностно. А впутывать во всю эту дурацкую историю еще и Кирилла Кириллова не хотелось.

Из всех 312 пунктов описи вопросы могли возникнуть только по двум. Экспонат номер 168 («ящик продолговатый, деревянный») и экспонат номер 233 («коробка бумажная, опечатанная сургучом»). Ну, допустим, «ящик продолговатый» — это та самая «Голова», а вот что такое «коробка»? Хреновые конспираторы, не могли нормальным языком написать. Впрочем, если уж такой сомнительный сувенир, как отрезанная человеческая голова, не был опечатан, то понятно, что в «коробке» хранилось что-то еще более странное. Настолько странное, что в опись экспонат решили не вносить. Уж не за содержимым ли этой коробочки решил поохотиться Ли?

В пачке оставалась всего одна сигарета, я вытащил ее и закурил. Все равно придется идти в магазин: сигарет нет, пиво кончилось, еды в доме отродясь не бывало.

В принципе, если в книжице аспирантки ничего не напутано, то складывалось все в очень связную картинку. Единственная проблема — всему ли изложенному там можно верить? Не могло ли быть такого, что, решив поправить свои финансовые дела, университет попросту занялся публикацией дешевых пугалок, вышедших из-под пера его сотрудников? А я и поверил.

Решив не мучиться сомнениями, я слез с дивана и направился к телефону. Позвоню в Кунсткамеру, представлюсь, пусть уточнят, что там за экспонат у них числится под номером… э-э-э… как там? А, вот — 3394. Пообещаю им написать о бедственном положении отечественных музейных работников.

Телефон словно только того и ждал, когда я протяну к нему руку. Зазвонил он неожиданно громко, и от неожиданности я вздрогнул, да так, что выронил на пол сигарету. Ч-черт! Нервы стали совсем ни к черту. От простого звонка чуть инфаркт не заработал.

— Да, слушаю, — по возможности бодрым голосом сказал я.

— Але, але, это господин Стогов? — замяукал в трубке знакомый голос. — Извините, что беспокою вас дома. Это Дэн Шан-ся, из китайского консульства, мы с вами позавчера встречались.

— Ах, это вы, — с некоторым даже облегчением вздохнул я. — Узнал вас, господин Дэн. Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, ничего не случилось. — Китаец был сама вежливость. — Просто я хотел бы, если это возможно, с вами поговорить. Вы не возражаете? Нет, не сейчас. Если завтра у вас будет время, не могли бы вы подъехать к буддийскому храму?

— Куда? — обалдел я.

— К буддийскому храму. Его адрес — Приморский проспект, дом девяносто один. Любой трамвай от станции метро «Черная речка». Скажем, часам к двум? Обед за мной. Нет-нет, никаких возражений, я угощаю. Отлично, договорились.

Китаец положил трубку.

Я растерянно стоял и слушал, как пищат в трубке гудки отбоя. В голове вертелась только одна мысль: почему он выбрал для встречи такое странное место?

 

10

Знаете ли вы, чем еще интересен Санкт-Петербург, город, в котором я живу, кроме того, что является он городом трех революций и двух дюжин рек и каналов? Если не знаете, то я скажу вам. Кроме всего этого, Петербург интересен тем, что это город тысячи и одного божества.

В свое время я пробовал об этом писать и, честно скажу, тогда малость обалдел от многообразия религий и верований, представленных в Петербурге. Где-нибудь на Мойке, в радиусе километра вокруг Кировского театра, можно обнаружить и православный Николо-Богоявленский собор, и иудейскую хоральную синагогу, и кришнаитское кафе с интригующим названием «Новая Навадвипа», и заведение под мало что лично мне говорящей вывеской «Штаб-квартира последователей веры Бахаи».

Прекрасно помню, как, попытавшись копнуть чуть глубже, в том же самом районе я обнаружил еще и курсы зороастрийской астрологии, и даже кружок самых настоящих сатанистов. Правда, занимались обнаруженные мною сатанисты в основном тем, что каждое полнолуние прилежно рубили головы черным петухам да, напившись пива, предавались свальному блуду. Очевидно, именно так, по их мнению, и следовало служить князю тьмы.

Есть в этом странном городе роскошные католические соборы и даже несколько католических женских монастырей. Когда эти монашки во главе с матушкой-настоятельницей идут на вечернюю мессу, одетые в черные плащи и белые переднички, с увесистыми четками на поясе и с толстыми латинскими молитвенниками в руках, то одним своим видом способны намертво парализовать городское движение. Граждане выворачивают себе шеи, гаишники застывают с разинутыми ртами, водители, засмотревшись, врезаются в столбы.

Есть в Петербурге громадная мусульманская мечеть. Время ежедневной пятикратной молитвы петербургские мусульмане сверяют по ходу светил и, чтобы не допустить здесь какой-нибудь досадной неточности, платят Пулковской обсерватории приличные деньги, лишь бы те составляли для них подробный лунный и солнечный календарь. Чему практически безработные астрономы рады несказанно.

Есть в моем городе церкви армян-монофизитов, есть приходы староверов, функционирует пара центров йоги, не обошлось и без дюжины-другой крупных сект. Есть в Петербурге, наконец, и такая жемчужина, как клуб-землячество африканских студентов «Франчезе». Раз в две недели африканцы снимают на весь вечер зал одного из городских ресторанов и встречаются с земляками. А также с время от времени наезжающими в северную столицу колдунами и знахарями из Африки. Дабы не оторвались африканцы от родных корней, знахари проводят для них странные ритуалы, после чего все вместе земляки танцуют свои африканские танцы и едят мясо. Правда, не скажу, что человеческое.

И уж как было обойтись в Петербурге без буддийского монастыря? Доехать до него я так никогда и не собрался. А вот читал о нем в свое время много.

Монастырь этот — самый северный действующий буддийский монастырь планеты — носит замысловатое название «Дацан Гунзэчойнэй» — «Место распространения Святого Учения Будды, Сострадательного ко всем». И посвящен он таинственным божествам, живущим в Шамбале, северной стране вечного счастья. Долгое время тибетские буддисты подозревали, что Шамбала находится где-то на территории Российской империи, а потому, когда в 1909 году последний российский самодержец дозволил строительство в Петербурге этого самого монастыря, то деньги на строительство потекли рекой6. Более того, по Тибету поползли слухи, что, мол, наследник престола цесаревич Алексей есть на самом деле воплощение одного из будд, что при попытках его крестить каждый раз он падает в обморок и что даже сам Далай-лама XIII признал в нем будущего Светоносного Просветителя Севера. В общем, не история, а кино про Индиану Джонса.

Ровно в двадцать минут одиннадцатого я бодрым шагом прошагал в ворота дацана. Чисто выбритый, пахнущий одеколоном и абсолютно трезвый. И опоздавший на встречу с китайцем второй раз подряд. Хрен его знает, в чем здесь дело, но каждый раз, когда я договариваюсь о встрече с китайскими дипломатами, автобусы перестают ходить, водители трамваев уходят в запой, а таксисты заламывают такие цены, что проще дойти до места пешком.

Впрочем, невозмутимый китаец Дэн виду, что ему надоело стоять под дождем, не подал. Я разглядел его стоящим у самой стены похожего на старинную крепость дацана, в толпе монголоидных граждан. Очевидно, местных прихожан. Рука у дипломата по-прежнему была сухая и жесткая, а улыбка — радушная и непроницаемая.

— Здравствуйте, Илья. Рад видеть вас в добром здравии, — церемонно проговорил он. По всему видать — учитель русского у него был хреновый. Не иначе как из белогвардейских эмигрантов. Или насчет «здравия» — это он так закамуфлированно мне угрожает?

— Добрый день, господин Дэн. Извините, что пришлось опоздать.

— Что вы, что вы! Вы как раз вовремя — служба вот-вот начнется. Вы когда-нибудь присутствовали на храмовых буддийских богослужениях?

— Нет, — честно признался я. — Что-то не доводилось.

— О-о, тогда вам будет очень интересно, — чему-то усмехнулся Дэн.

— Пойдемте вовнутрь? — предложил я. Вести светскую беседу, стоя под проливным дождем, было довольно утомительно.

— Нет-нет, — по-прежнему улыбаясь, замахал руками Дэн. — Еще рано. Все самое интересное пока что будет происходить здесь.

Что он имел в виду, я понял почти сразу. На крыльцо дацана медленно выплыли трое монахов. Настоящих, буддийских, в малиновых плащах. Судя по лицам — явно не местных. Чем черт не шутит? — вполне возможно, что и самых настоящих тибетцев.

Тот, что шел впереди, нес в руках громадную, размером с большой самовар морскую раковину. Прошагав прямо под дождь, монах явно с трудом поднял ее к губам и пронзительно затрубил. Даже не затрубил, а заревел — словно раненый доисторический зверь игуанадон. Дремавшие на теплом, укрытом под навесом крыльце монастыря бездомные кошки тут же проснулись, в ужасе заметались и бросились врассыпную. Обведя окрестности бесстрастным взглядом азиатских глаз, монах медленно зашагал вдоль гранитной стены монастыря и скрылся за углом. Двое оставшихся лодочкой сложили ладони перед грудью и потрусили за ним. Скоро из-за угла дацана снова послышался рев раненого игуанадонта.

— Куда это они? — почему-то вполголоса спросил я.

— Перед службой монахи поклоняются четырем сторонам света, — с довольным видом принялся объяснять Дэн. — Считается, что это — э-э-э… как бы это сказать по-русски? — уничтожает грехи, накопившиеся на человеческой душе…

Надо же, как все просто, удивился я. Прогулялся вокруг храма, и все. Грехов как не бывало. Легко, должно быть, живется этим буддийским парням. Интересно, почему-то подумалось мне, а если бы вокруг этой гранитной коробки пробежался бы Джи-лама, он тоже был бы чист, аки голубица? Хотя да, он же был богом. Богам грехи замаливать не перед кем.

Несмотря на довольно холодный дождь, монахи со своим обходом что-то не торопились.

— Вы буддист? — от нечего делать поинтересовался я у китайца.

— Нет, что вы, — настороженно улыбнулся Дэн. — Я член партии. В смысле КПК — компартии Китая. Но у меня была бабушка, которая была ревностной буддисткой. Соблюдала все ритуалы. Когда я был маленький, мои родители жили вместе с ней и я иногда подглядывал за тем, как она ставит свечи, кланяется, по четкам читает мантры… О ней знала вся улица, и соседские мальчишки даже дразнили меня «Дэн — внук буддийской бабушки». — Китаец громко засмеялся, обнажив торчащие вперед плохие зубы. — Впрочем, у нас в Китае буддизм не такой, как в Тибете. Похожий, но не такой.

Из-за противоположного угла монастыря показалась насквозь вымокшая процессия. Протрубив на прощание еще разок — ох и мерзкий же вой у этой раковины! — они прошагали внутрь храма. Толпа прихожан устремилась за ними. Мы с Дэном вошли последними.

Первое, что я почувствовал, был запах. Странный, абсолютно не похожий ни на что знакомое. Такой, что, вдохнув его, сразу понимаешь: это тебе не просто так. Это, понимаешь, «Место распространения…» — и все в таком роде. Пахло загадочными благовониями, джунглями после тропического ливня, ядовитыми, но неимоверно прекрасными цветами и китаянками-стриптизерками из дешевых кабаков Шанхая. В общем, пахло так, как только и могла пахнуть Азия.

Внутри дацан оказался огромным, с пушистым ковром на полу, высоченными потолками и золоченой статуей Будды у дальней от входа стены. Посреди зала были расставлены низенькие скамеечки и разложены свитки — не иначе как с текстами тибетских заклинаний7. Из боковых дверей неслышно вышли ламы — человек двадцать. Все в разного цвета плащах и наголо бритые. Самый младший выглядел лет на шестнадцать. Самому старшему, судя по его виду, было где-то под триста.

Чинно прошествовав на свои места, монахи уселись и развернули свитки. Служба началась.

Я сидел у самого входа на чудовищно неудобной скамье и тихонечко пощипывал себя за ладонь. Двадцатый век, блин, европейский мегаполис Санкт-Петербург. Будний день, ничего необычного не происходит. Просто двадцать с лишним тибетских монахов сидят и нереально низкими голосами распевают свои развеселые заклинания.

Монахи кутались в совсем тоненькие плащи. Они раскачивались из стороны в сторону, перебирали сандаловые четки и закатывали глаза. От их совместного, какого-то носового гудения высоко под потолком позвякивали стекла. Поверить в то, что где-то совсем неподалеку идет обычная, нормальная жизнь, что где-то люди идут на работу, соблюдают правила дорожного движения, едят макароны и запивают их пивом «Балтика», казалось почти невозможным.

Я покосился на Дэна. Тот с непроницаемо-вежливым лицом наблюдал за происходящим. Судя по всему, ему служба неподдельно нравилась. Мне — уже нет. Скамья для прихожан была сконструирована с таким, очевидно, расчетом, чтобы каждый на ней сидящий особенно остро почувствовал: наш мир — наихудший из всех возможных. Сиденье было узким, в две ладони шириной. Спинки не было вовсе, и позвоночник упирался прямо в холодную и жесткую стену. Волей-неволей начнешь прикидывать — а как бы это, блин, тебе переместиться отсюда куда-нибудь по возможности в нирвану.

Минут через тридцать после начала я не выдержал.

— Долго еще будет продолжаться служба? — спросил я, склонившись к самому уху Дэна.

— Минут сорок, — ответил он, не отрывая глаз от монахов.

Я малость опешил. Сколько? Он что — издевается надо мной? Неужели он собирается высидеть до конца? Да-а, сказывается воспитание буддийской бабульки.

Праведная ненависть к нехристям-буддистам с каждой минутой все сильнее закипала в моем сердце. Когда она окрепла настолько, что смогла пересилить все вместе взятые остатки хорошего воспитания, я кинул на Дэна извиняющийся взгляд и шепнул, что выйду покурить.

Выходить совсем уж наружу под проливной дождь не хотелось. Я вышел на крыльцо, с хрустом в суставах потянулся и немного отдышался. На столике у входа лежала брошюрка «Как достичь Спасения, следуя буддийским путем». Наугад открыл книжицу. Первое, что я там увидел, была фраза: «…Буддизм — это не религия, не идеология и не философия. Буддизм — это просто полная свобода…» Фраза меня обрадовала. Раз не религия, а полная свобода, то курить у входа в дацан можно — святотатством это никто не сочтет.

Я распечатал новую пачку «Лаки, Страйк» и мстительно бросил целлофан прямо на ступени. Нечего устраивать такие длинные службы, ближе к народу нужно быть. К моменту, когда я докуривал третью сигарету, занудное пение наконец-то стихло, и скоро в дверях показался Дэн.

— Что ж вы не вернулись? Устали ждать? Это же буддизм, здесь спешить нельзя. Никак нельзя… — Он снова, как и в мой приход в консульство, чисто по-ленински потирал ладони, а его глаза под толстыми стеклами очков так и светились от счастья. — Ничего, зато теперь я угощу вас настоящим тибетским обедом…

Я взглянул на часы. Дело шло к половине второго. Рановато, вообще-то, для обеда, ну да хрен с ним. Обед так обед.

— Куда мы пойдем? — спросил я.

— А никуда не пойдем. Пообедаем прямо здесь.

— То есть?.. Где здесь — в монастыре?

— Ой, Илья, — погрозил мне смуглым пальчиком китаец. — Кто из нас петербур… питербурж… В общем, вы родились в этом городе или я? Здесь, при дацане, есть специальное кафе для паломников с очень приличной кухней. Между прочим, это единственное место в городе, где можно покушать настоящие тибетские «бузы».

Китаец взял меня под локоток и уверенно повел куда-то за угол монастыря.

— Вы, европейцы, — приговаривал он, — относитесь к питанию крайне несерьезно. Разве так можно? Недаром у нас в Китае есть поговорка: «Ши синь Чжань-го тоу, ба пу цзы Тянь-ань моу» — «Если по уровню жизни Китай отстал от Запада на сто лет, то по уровню кулинарии Запад от Китая — на десять тысяч лет»! Питание — это важно, о питании забывать никогда нельзя…

Дальнейшее так напоминало кино, что временами казалось мне чуточку ненастоящим.

Мы прошли в застекленную пристройку к монастырю. Дэн что-то сказал стоявшему у входа монаху, и тот сразу же повесил на дверь табличку: «Извините, у нас закрыто». Кафе было полностью в нашем распоряжении. Вместе с персоналом. Мы сели за столик, и к нам тут же подплыл монах. Если я не ошибся — тот самый горнист с раковиной. Только теперь вместо раковины в руках у него был официантский блокнотик. С немалым удивлением я заметил, что руки у тибетского Васька Трубачева сплошь растатуированы странными значками. Вроде тех, что так лихо переводил прямо с листа профессор Толкунов. Парочка символов была наколота прямо на ладонях.

Дэн что-то заказывал, а я разглядывал помещение и пытался сообразить, на кой хрен этим тибетцам понадобилось лезть в коммерцию. Официант-монах… Лама-посудомойка… Заляпанные кетчупом передники поверх монашеских плащей… Бред собачий.

С потолка и колонн свисали вымпелы и полотнища с изображениями древних мудрецов и текстами мантр. Мудрецы скептически смотрели на чавкающую публику.

Наученный горьким опытом общения с китайской кухней, я приготовился к сюрпризам. Опять подадут сперва чай, под конец суп, а в середине — убойные напитки, вроде той достопамятной водки. Только на этот раз градусов в триста — чего мелочиться? Оказалось, нет, в Тибете все проще. Лениво шлепая подошвами, монахи заставили стол судками, в которых аппетитно булькали «бузы», оказавшиеся обычными пельменями, только очень уж большими и острыми, плавали куски баранины, варенной в масле, и чудно пахли «цампы» — горячие ржаные лепешки с козьим сыром. Из алкоголя подали пиво. Тибетское, жидкое и мутноватое, в больших деревянных кружках.

— Здесь курят? — поинтересовался я у Дэна.

— Курите, — барски махнул рукой китаец.

Вообще вел себя Дэн в монастыре как хозяин. С чего бы это? Буддийское прошлое бабушки не дает спать спокойно? Или между генконсульством и дацаном имелась какая-то незримая миру связь? Я, конечно, не большой специалист в дальневосточной политике, но любому школьнику известно — китайцы с тибетцами чего-то там не поделили и теперь друг дружку терпеть не могут. По всем прикидкам, родственных чувств между монахами и Дэном наблюдаться не должно. Тем не менее взаимное общение явно доставляло им большое удовольствие.

Отведав «бузы» (больше трех-четырех зараз съесть невозможно при всем желании), отдав должное тибетской баранине (Дэн уверял, что в Китае баранина лучше и нежнее), я наконец смог приналечь на пиво.

— Красивый бокальчик, — сказал я, разглядев как следует стоящую передо мной кружку. Кружка была высокая, выточенная из какого-то легкого дерева, и прожилки древесины складывались у нее на боках в этакий загадочный узор.

— О-о, — всплеснул руками Дэн. — Это целая история! Вы, наверное, знаете — Тибет это очень религиозная страна. (Нет, покачал я головой, не знаю.) Двое из каждых трех тибетских мужчин — монахи. А у монахов раньше был обязательным обет бедности. Сейчас нет, но раньше такой обет был. Поэтому всю свою посуду тибетцы делали даже не из дерева, а из наростов на деревьях. Считалось, что это признак смирения. — Дэн повертел в руках кружку, хлебнул пивка и добавил: — В этом кафе почему-то не подают тибетский чай. У нас в стране из таких кружек пьют не пиво, а особый чай. С солью, ячменной жареной мукой и кусочком масла. Очень вкусно.

Представив себе букет подобного напитка, я засомневался насчет «очень вкусно», но вслух выражать сомнения не стал.

Монахи стали собирать со стола грязную посуду. Получалось у них это ловко и почти бесшумно. Вряд ли когда-нибудь я мог представить себе, что стакан из-под выпитого мною пива будут мыть такие вот растатуированные руки тибетского монаха.

— Они говорят по-русски? — спросил я Дэна.

— Почти нет, — огорченно ответил он. — Вы хотели взять у них интервью?

Ну вот опять, подумал я. Что за дурацкие стереотипы? Если репортер, значит, единственное, о чем я мечтаю с утра до ночи, это взять у кого-нибудь интервью. Иногда я предпочитаю, чтобы окружающие меня люди даже и не догадывались о том, чем я зарабатываю себе на хлеб.

— Ну почему интервью? Просто хотел поболтать с ними. Спросить, чем они здесь занимаются. Кроме лепки пельменей, разумеется.

— Спросите меня, я с удовольствием вам расскажу, — сказал Дэн. — В дацане сейчас живет шестнадцать монахов. Один лама-наставник, двое его заместителей, остальные просто послушники. Занимаются они самоусовершенствованием по индивидуально составленным программам. Кто-то медитирует, кто-то переводит буддийские трактаты, кто-то просто учит русский язык. Несколько часов в день каждый из них работает — либо здесь, на кухне, либо на строительстве. Такой вот режим.

— На строительстве? А что они строят?

— Я не совсем правильно выразился. Они не строят, они реставрируют. Дело в том, что на крыше монастыря раньше, до Октябрьской революции, был зимний сад. Специально для медитаций. Там стояли статуи божеств, росли тибетские сосенки… Потом сад демонтировали, а теперь монахи пытаются его восстановить. — Дэн на минутку задумался. — Знаете что, Илья… Если вам так это интересно, пойдемте, я покажу вам эту стройку.

Тьфу ты! Я внутренне чертыхнулся. Поболтали, называется. Вылезать из такого теплого, уютного кафе, где есть хоть и плохонькое, но все же пиво, было глупо. А отказываться было неудобно — вроде как сам напросился. Борьба была недолгой. Я покорно допил то, что оставалось в бокале, и вылез из-за стола. Когда-нибудь мое хорошее воспитание меня погубит.

Мы вернулись в молитвенный зал, прошли в дальний правый угол и оказались в служебных помещениях монастыря. Никакого пиетета к культовому сооружению Дэн не выказывал. Рывком распахивал двери, громко смеялся, прошлепал грязными ботинками прямо по ворсистому ковру. Хотя если буддизм — это «полная свобода», то, может быть, только так здесь себя и ведут?

Внутри монастырь оказался грязным, давно не прибиравшимся и каким-то очень уж запущенным. Если молитвенный зал с золоченой статуей Будды выглядел как декорация к хорошему голливудскому боевичку, то служебные помещения до странного напоминали общественный сортир.

Некрашеные стены, толстые ржавые трубы. С потолка местами капает вода. Пахло во внутренних помещениях отнюдь не буддийскими благовониями, а смесью сырости и запахов вчерашнего обеда. И ни малейших признаков экзотической таинственности. Тоже мне, храм древней религии, называется!

— Все, дальше подниматься опасно, — наконец сказал Дэн.

Мы забрались на четвертый по счету этаж и стояли ровнехонько над потолком молитвенного зала. Высоко вверху виднелась крыша пятого, последнего этажа. Впрочем, «крыша» — это, пожалуй, громко сказано. Крыши как таковой не было. Были остатки дореволюционного навеса. Частью застекленного, частью затянутого полиэтиленовой пленкой. Сквозь довольно большие бреши виднелось хмурое небо и на пол капал дождь. Чтобы ниже этажом не протекал потолок, повсюду стояли чумазые тазы и детские ванночки. Сложную конструкцию навеса, состоящую из труб и досок, поддерживали строительные леса. А в углу — вот ведь смешение стилей! — располагались укрытые брезентом статуи буддийских божеств.

— Когда ремонт будет закончен, — втолковывал мне Дэн, — над монастырем будет стеклянная крыша, а вот в этом помещении, прямо под ней, разобьют садик со скульптурами. Вот этими. — Дэн показал пальчиком на закутанные фигуры в углу.

— Как интересно, — сказал я. Стоило ради этого вылезать из теплого кафе?

— Да, буддизм — это вообще очень интересная религия, — совершенно серьезно согласился Дэн. — Вот, например, этот садик будет посвящен во-он тем двум божествам. — Дэн задрал голову и указал на две статуи, размещенные под потолком на особом помосте. — Бог Махакала и Шакти, его супруга, богиня чувственного наслаждения. Очень интересные боги. У нас в Китае таких богов нет, у нас буддизм немного другой… Но мы все равно помогаем местным тибетцам. Какая разница — ханьцы, тибетцы, маньчжуры? Все народы Китая — это одна большая семья…

Дэн говорил это без тени улыбки. Я бы даже сказал — с налетом искренности. Я согласно покивал — как же, как же. Одна семья, кто бы ни спорил. Впрочем, теперь мне по крайней мере было понятно, что за взаимоотношения существовали между монахами и консульством.

Я задрал голову и принялся рассматривать расположенных под потолком Махакалу с супругой. Жирный бог-мужичок с оскаленной пастью. И под стать ему богиня — гипертрофированный бюст, вывалившийся красный язык, раскоряченная поза.

— Вы знаете этих богов? — спросил Дэн.

— Слышал о них, — уклончиво ответил я.

— Махакала и Шакти, главные боги тибетского тантризма. Бог-мститель и богиня-шлюха.

Дэн выжидающе посмотрел на меня. «Какие милые», — сказал я. Хотел было цокнуть языком — вот ведь, мол, сила изобразительного искусства, — но раздумал. Дэн смотрел на меня не отрываясь.

— Вы ведь знаете, что тибетский сепаратист начала века по кличке Джи-лама был инкарнацией именно этого бога — Махакалы, — наконец проговорил он.

На какое-то мгновение мне показалось, что все вокруг поплыло и застекленный потолок вот-вот обрушится мне прямо на голову. Откуда? Откуда, черт подери, он знает… Хотя стоп! Знает что? Знает о том, что сумасшедший профессор Толкунов давал мне почитать брошюрку о похождениях Джи-ламы? Об этом он знать не может. Абсолютно точно не может. Разве что вчера, звоня по телефону, он каким-то образом сумел подсмотреть через трубку название книжки, которую я держал в руках. Вполне возможно, что ни хрена-то он и не знает, а так, просто… Закидывает удочку.

— Да что вы говорите? — сказал я. Пусть сам догадывается, что бы этот ответ значил. Впрочем, на мою реакцию Дэну было, похоже, совершенно начхать.

— Тибетцы верят, что Махакала — это бог-мститель, до седьмого колена истребляющий врагов буддизма — «желтой веры». В какие только сказки не поверит человек, одурманенный религией. Кстати, говорят, что ваш земляк, петербургский тибетолог по фамилии Кострюков, тоже верил в Махакалу. Он, говорят, считал, что его гибель — это месть Махакалы за какие-то его, Кострюкова, проступки.

Дэн помолчал и, прищурив глаза, принялся рассматривать мерзкие статуи божественного дуэта. Маленький, худощавый, с черной прилизанной головкой, он напоминал умную птицу.

— Раз уж мы заговорили о Кострюкове… Вы знали, что Кострюков работал здесь, в этом самом помещении? Он вернулся из экспедиции на советско-китайскую границу и здесь, в дацане, сортировал свою коллекцию. А спустя полтора года его арестовали. Прямо здесь все это и произошло. Работники НКВД поднялись по той самой лестнице, по которой только что поднимались мы, и предъявили Кострюкову ордер. Он попросил их выйти, на что, как ни странно, они согласились, минут десять собирался, а потом отправился с ними на Литейный… Десять лет без права переписки — то есть расстрел.

Дэн многозначительно замолчал и уставился на меня. Происходившее мне не нравилось. Совсем не нравилось. Странно как-то говорил со мной этот чертов консул. Не так, как, по идее, должен бы говорить. У нас светская беседа или что? На хрена мне все это знать? И акцент у Дэна вдруг куда-то пропал. Теперь он говорил по-русски абсолютно нормально, без всяких следов китайских мяукающих интонаций.

— У нас в Китае тоже был период репрессий, — снова заговорил он, — сейчас эта практика осуждена. Товарищи из ЦК сумели осознать ошибки, допущенные предыдущим руководством, и теперь в КНР все иначе. Однако я еще помню те времена. Ту атмосферу страха, когда люди пропадали и все боялись спросить — куда? Это было абсолютно одинаково и у вас, и у нас.

Дэн говорил медленно, словно с трудом подбирая слова. Я не перебивал.

— Знаете, что интересно? Кострюкова осудили на заключение без права переписки, но одно письмо из тюрьмы он все-таки передал. Он сидел прямо на Литейном, в спецтюрьме НКВД на шестом подземном этаже. И тем не менее умудрился переслать жене письмо. Как? Я не знаю. Зачем? Думаю, что оно было очень важно для него, это письмо… Так мне кажется. Иначе зачем он так упорно стремился передать его на волю? Поправьте меня, если я не прав.

— Н-ну, наверное, — промычал я.

Дэн улыбнулся, но как-то невесело это у него получилось. Губы растянулись, а глаза по-прежнему смотрели серьезно, выжидательно.

— Наверное, я чего-то не понимаю, но… — начал было я.

— Что вы, Илья, что вы! Не стоит обращать внимания на то, что я сказал! Я просто размышляю вслух. Кострюкова сажают в тюрьму. Ему грозит смертная казнь. Но единственное, о чем он думает, сидя в камере, — это как бы переправить на волю письмо. Что заставило его так себя вести? Я не знаю. А вы? Знаете, о чем я подумал? Если одного человека очень интересует то, что известно второму, то ведь они, эти двое, всегда могут договориться. Так сказать, сойтись в цене… Надеюсь, вы понимаете, что именно я имею в виду?

Я окончательно запутался в том, что несет этот хун-вэйбин. То он угрожает мне тем, что, мол, я похитил китайский раритет. То рассказывает о репрессированном востоковеде. А теперь и вообще предлагает договориться… О чем, черт его подери?!

Какого хрена он вообще притащил меня в этот монастырь? Попудрить мозги было некому? Я неожиданно подумал, что, может статься, консул этот — просто сошел с ума, не вынес несчастный китаец суровой прозы российских будней. Вот и куролесит теперь как может, несет неизвестно что, сам того не понимая. На душе стало неуютно.

— Я не тороплю вас с ответом, — ласково продолжал Дэн. — Вы знаете, кто я, где меня найти. Вы знаете и то, что мне известна вся эта история, — ведь я правильно все изложил? Да? Ну, так знайте и то, что одному вам со всем этим не справиться. Слишком уж много интересов здесь пересекается. Наш соотечественник Ли уже пытался не учитывать интересы всех сторон. Как вы знаете, он проиграл. А вот вы можете и выиграть, но для этого вам нужно понять простую вещь. Мы должны играть в паре. По той простой причине, что без моих каналов вы просто не сможете ничего с этим сделать. Это-то, надеюсь, вы понимаете? Ни вывезти за границу, ни продать здесь. Поверьте мне на слово…

Дэн положил птичью лапку на грудь и честными глазами посмотрел мне в лицо.

— Послушайте… — наконец попытался возразить я. Ничего из того, что он нес, я так и не понял.

— Ни слова больше! — всплеснул руками китаец. — Прежде чем дать окончательный ответ, хорошенько подумайте. Я вас не тороплю. В этой игре замешано слишком много народу, и одному вам действительно не справиться. Вам все равно придется выбирать чью-то сторону. Так выберите ее правильно. По крайней мере, я вас не обману. — Последние слова Дэн проворковал, уже уволакивая меня по направлению к лестнице.

Я оторопело молчал.

Пока мы спускались, он нес какую-то чушь насчет тибетского разгильдяйства («Осторожно! Осторожно, не споткнитесь! Здесь не хватает ступеньки. Монахи никак не соберутся ее починить… А еще мечтают отделиться от КНР… Дикий народ!»), а когда мы вышли за ограду монастыря, он предложил подбросить меня на своей консульской машине. В другое время и в других обстоятельствах я бы не устоял. Роскошная «BMW», о правилах дорожного движения можно забыть, опять-таки и под дождем тащиться не хочется. Но на сегодня обществом консула Дэна я, пожалуй что, сыт по горло.

— Нет, спасибо, — сказал я, — хочу немного пройтись. Способствует, знаете ли, пищеварению.

— Хорошо, хорошо, — заговорил он почему-то опять с мяукающим китайским акцентом. — Мой телефон у вас есть. Если что — звоните.

Дэн щелкнул дверцей машины и уехал. А я остался стоять под дождем. За потоками воды кокетливо мелькнул желтый дипломатический номер автомобиля.

Бог ты мой! Как они все мне надоели! Со всеми своими загадками, проклятиями фараонов, туманными угрозами и смутными намеками! Бритоголовый Дима, зеленый от страха профессор Толкунов, консул, который предлагает мне долю, но при этом не удосуживается объяснить, в чем именно. Ну зачем мне одному столько везухи сразу, а?

Хватит, решил я, закурив сигарету и малость отдышавшись. Пойду на работу, прильну к незамутненным источникам реальной жизни. Выпью джина с девчонками, напишу хороший разоблачительный репортаж, куплю в буфете порцию замечательных польских миног. Буду вести простую и естественную жизнь. Без экзотики.

Я зло через плечо поглядел на дацан. А все эти ламы-перевоплощенцы, убитые китайцы, которые, оказывается, вели игру не в той команде, монахи-официанты с растатуированными руками — вся эта компания пусть отправляется на хрен. Или даже куда-нибудь еще дальше. Вот так.

Однако, как оказалось, все было совсем не так просто.

— Стогов!

Из-за шума дождя я почти не расслышал этот голос. А расслышав, не поверил. Однако подсознательно среагировал, обернулся и… Сигарета чуть не выпала у меня из руки. Опять! Ну сколько можно? У ограды монастыря стояла Анжелика. Та самая Анжелика, каждое появление которой в моей жизни означало новый виток неприятностей. Та-самая-черт-бы-ее-побрал-блондинка-Анжелика.

Первое, что я сделал, — это огляделся по сторонам. Когда я видел эту девушку впервые, в баре застрелили китайца. Во время второго рандеву дубинкой по голове получил уже я сам. Что теперь? Она взорвет монастырь? Или, не мудрствуя лукаво, просто расстреляет меня из автомата?

Впрочем, на этот раз она, похоже, действительно была одна. Тоже неплохо, подумал я. Очень-очень неплохо. Вот уж сейчас-то я ее порасспрошу. Ох, как я ее расспрошу! Пусть только попробует не ответить мне хоть на один из накопившихся вопросов! Сейчас я все узнаю… Твою мать!

— Хм. Привет, красотка. — Я подошел поближе. — Что-то давненько не было тебя видно. Я уж начал бояться, что остаток жизни придется провести спокойно и без приключений.

— Ты не рад меня видеть? — близоруко щурясь, спросила Анжелика.

— Как не рад? Очень даже рад. Столько времени прошло, а голову мне так никто и не проломил. Уж теперь-то, надеюсь, дела пойдут, а?

— Все острр… остришь… Кр-р-расавчик…

Только тут я наконец понял. Вернее, даже не понял, а почувствовал. Анжелика была пьяна. Не просто пьяна, а, что называется, вдрабадан. И к ограде она прислонилась по единственной причине — чтобы не упасть. Куда-нибудь прямо в лужу.

Она шатнулась, попыталась сделать шаг мне навстречу и буквально рухнула мне на руки. Мягкими детскими ладошками она гладила мне лицо и повторяла всего одну фразу:

— Стогов… Стогов… Хороший мой… Милый… Увези меня отсюда, увези, пожалуйста… Куда угодно… Стогов…

«Этого мне только и не хватало», — подумал я.

 

11

Анжелику я отвез к себе. Оставлять ее в таком состоянии на улице было бы, пожалуй что, бесчеловечно.

«Ох и пожалею я об этом своем гуманизме», — думал я, втискивая ее на заднее сиденье такси. Дотащил ее, совсем уже расклеившуюся, до своего четвертого этажа, уложил на диван, укрыл пледом и на той же машине отправился в редакцию.

Когда я входил в Лениздат, часы над входом высвечивали половину пятого. Самое время появиться на рабочем месте. Господи, хорошо-то как! Я полной грудью вздохнул знакомый запах бумажной пыли, сигарет и черного кофе и атомом влился в бестолковую редакционную суету.

Для начала, как и положено профессионалу пера, мне следовало появиться в буфете. На лестничной площадке второго этажа симпатичная девица из Российско-Американского пресс-центра раздавала приглашения на завтрашнюю пресс-конференцию абсолютно незнакомого мне, но жутко знаменитого экономиста. Между вторым и третьим этажом парень из «Утреннего экспресса» рассказал, что газетенку его скорее всего в ближайшее время закроют, и стрельнул десятку на пиво. На третьем из двери с надписью «Корректорская» выплыла полная шатенка и, не выпуская сигарету из губ, истошно заорала: «Сидоркина! Где ты, мать твою?!. У Никиты Михалкова хвост завис!..» Для непосвященных поясню: данная пугающая фраза означала лишь то, что интервью мэтра кинематографа не умещалось на отведенную под него газетную площадь.

Все было нормально. Все было на своих местах. Неприятности последних дней стали понемногу казаться полузабытым ночным кошмаром.

Как и следовало ожидать, в буфете было не протолкнуться. Я заказал кофе, двести граммов коньяку и поискал глазами свободный столик.

В дальнем от стойки углу бородатые политические обозреватели тянули пиво. Брызгая слюной и сыпля пепел себе на пиджак, они кричали на весь буфет, обсуждая последние строго секретные сплетни. Неподалеку с очередным кавалером вела светскую беседу Оля, секретарша моего главного редактора. Я кивнул, и Оля одарила меня шикарной улыбкой. У стойки маялись знакомые телевизионщики, заехавшие послушать свежие слухи, а заодно стрельнуть деньжат до получки. Когда только она наступит — эта их «получка»? Каждый из телевизионщиков должен был мне уже как минимум цену малолитражного автомобиля.

Местами за столиками виднелись довольно хорошенькие девочки. Я поискал глазами Лешу Осокина. Раз есть девушки, значит, он должен быть где-то неподалеку. Леши в буфете не было, зато я отыскал свободное местечко и отнес свои чашку со стаканом туда.

Напротив меня, скорбно подперев щеку, сидел Саша Белкин, дизайнер толстого глянцевого журнала, квартировавшего на четвертом этаже Лениздата. Как обычно, в изрядном подпитии и почему-то в темных очках.

— Привет, — сказал я.

Саша неопределенно помычал и изрек:

— Илюха, жизнь — дерьмо.

— Сними очки, мир покажется тебе куда более солнечным.

— Не могу, старик. У меня синяк под глазом. Ни хрена в этих очках не вижу, два раза уже за сегодня лбом об углы трескался, а снять очки не могу. Стыдно.

— Что случилось? — поинтересовался я.

Глотнув из стоящего перед ним стакана, Саша еще раз скорбно помычал и поведал мне свою печальную повесть.

Саша Белкин был гомосексуалист, и об этом знал весь газетно-издательский комплекс. Саша был не простым гомосексуалистом, а идейным и редкостно агрессивным. Так сказать, пророком гомосексуалистической идеи. В принципе, среди моих знакомых подобной публики хватает. Сказать, что данный факт меня смущал или хотя бы интересовал, было бы, пожалуй, преувеличением. На сексуальную ориентацию знакомых, мне по большому счету глубоко наплевать. Но с Сашей подобный номер не проходил. Личность Саши Белкина всегда и у всех вызывала резкую поляризацию мнений.

Саша не был похож на типичного гея, как их показывают в кино: жеманного типчика с родинкой на верхней губе и в женском нижнем белье. Двухметровый Саша с пудовыми кулаками и абсолютно лысым, как бильярдный шар, черепом, пил как лошадь, громогласно матерился и был не дурак подраться.

В свое время, еще при коммунистах, Саша успел посидеть в тюрьме, и — звучит фантастично, но факт — говорят, даже пользовался там неким авторитетом. На определенной стадии подпития Саша непременно грабастал самого симпатичного из собутыльников в охапку и жутким грудным голосом сообщал бедолаге: «А теперь, милый, мы с тобой поцелуемся… Возражения?…» Кроме всего прочего, Саша мог запросто заявиться на работу с накрашенными глазами и губами. Отчего становился похож на какого-нибудь второстепенного персонажа фильма «Вурдалаки просыпаются в полночь».

Вчера Саша со своим мальчиком — а у Саши был мальчик, очень вежливый студентик из Финансово-экономического института — по своему обыкновению отправился в бассейн.

— Слушай, нормально себя вели, бля буду, — жаловался он мне. — Плавали там, с вышки прыгали, никого не трогали… А рядом бандюги какие-то плескались… Уроды, бля буду… В общем, обозвали они моего ненаглядного. Не, слышь, бля буду, грязно обозвали, да еще громко так… И когда эта долбаная гейфобия исчезнет, а? Нет, Илюха, ты скажи, когда? Ты ж умный мужик, Илюха. Короче, это… вступился я, ну и… это… огреб, короче… Нет, ну где справедливость, а? Не, бля буду, — уеду я из этой страны. Попрошу сексуального убежища в Голландии…

Я представил себе, как все это выглядело на самом деле. Скорее всего, уже с утра вылакавший не меньше бутылки коньяка, Саша ржал, как конь, на весь бассейн, тряс своей знаменитой серебряной сережкой, вдетой в заросший густой шерстью пупок и норовил прихватить своего студентика прямо в воде. Чем и вызвал праведный гнев непривычных к таким зрелищам граждан.

— Ладно тебе, Саша, — посочувствовал я ему. — Тяжко конечно, я тебя понимаю. Такова уж, видать, ваша гомосексуальная доля. Любишь кататься…

— Да не в том дело… бля буду, — никого ж не трогали, спокойно купались… А по роже все равно получил.

— А может, это, слышь, перейдешь все-таки на девушек, а, Саша? Глядишь, и без синяков будет обходиться.

— Дурак ты, — обиделся Саша. — Всё шутки шутишь, а я, между прочим, в этих очках работать не могу. Я же дизайнер…

Он мог жаловаться на тяжкую долю отечественных гомосексуалистов часами. Это был его конек. Я залпом допил коньяк, запил его кофейком и пожелал Саше поправляться.

— Приложи к глазу от выпитого «Липтона». На следующий день от твоего синяка и следов не останется.

Я вышел из буфета, поднялся на четвертый этаж, отпер дверь кабинета и кинул все еще мокрый плащ на кресло. Ну, что тут у нас?

Из японского аппарата успела наползти длинная, как анаконда, лента факсовых сообщений. Ничего интересного. Просмотрев ее, я скомкал бумагу в огромный ком и швырнул в корзину для бумаг. Так сказать, факс ю. Аккуратная секретарша Оля, которой я оставляю ключ, чтобы она иногда прибирала у меня в кабинете, положила на стол несколько писем от читателей. Не читая, я отправил их вслед факсам. Затем в корзину полетели и подсунутые мне под дверь несколько последних номеров городских газет. Все, порядок вроде бы наведен. Я закинул ноги на стол и с удовольствием закурил.

По идее, самое время сейчас сесть и что-нибудь написать. Этакое актуальное, изложенное с присущими мне чувством юмора и безоглядной репортерской смелостью. Благо не писал я ничего уже почти неделю. Не ровен час, забудет читающая публика, что есть еще на свете такой журналист, как Стогов И. Ю. Однако включать компьютер я не торопился. Зачем? Уж кого-кого, а себя-то я знал прекрасно. Чтобы сесть и хотя бы пару часов спокойно поработать, требуется как минимум отсутствие нависающих над самой головой неприятностей и вытекающее отсюда душевное равновесие. А вот с этим было как раз тяжеловато.

Беседа с консулом Дэном оставила осадок, прямо скажем, неприятный. Беспокоящий осадок. Вежливо вроде поговорили, вкусно пообедали, мирно разошлись… Но не давала мне покою эта беседа. Не давала и все тут.

Прежде всего непонятно, какого, собственно, хрена, вежливый китаец зазвал меня в этот чертов монастырь? Не поленился, позвонил ведь домой, заплатил за обед — и что? Ну полюбовались мы с ним на буддийскую службу. Ну отведали вкусной тибетской баранинки с сырными лепешками. Ну слазили на крышу дацана. А дальше-то что? Стоило ради всего этого и самому тащиться на другой конец города и меня туда же тащить? Чего-то он от меня хотел, к чему-то подталкивал… Но чего хотел? Куда толкал? Так я этого и не понял. То есть и ежу понятно, что предлагал он мне некую сделку. Взаимовыгодный, так сказать, обмен. Но чем, черт его подери, мы должны были с ним обменяться?!

В тот, первый мой визит в консульство он — тактично конечно, в традиционно-вежливой китайской манере — дал мне понять, что не советует наступать на мозолистые ноги китайских национальных интересов… Какая-то из мозолей может оказаться любимой, и тогда…

Ни с того ни с сего мне вдруг вспомнилась, что где-то я читал, была в Китае такая казнь под названием «тысяча кусочков». С человека постепенно срезали по кусочку мяса. Мышцы ног, рук, груди, нос, губы, уши, один за другим пальцы… Настоящее же искусство палача заключалось в том, чтобы умер человек лишь после удаления последнего, тысячного кусочка. Не девятьсот девяносто девятого — только тысячного. От человека оставался лишь кровоточащий скелет, но он был все еще жив. Говорят, палачи годами тренировались и расходовали множество единиц человеческого материала, прежде чем достигали необходимой степени виртуозности профессионального мастерства… Исключительно милый народ эти китайцы.

Теперь же Дэн явно сменил тактику. Он решил договориться. Он предлагал мне долю, рассыпался в комплиментах, уверял меня в искренности его ко мне уважения. Чертов азиат! Мог бы хоть намекнуть, о чем это, блин, мы с ним разговариваем? Хотя, судя по всему, он-то как раз был уверен, что я прекрасно его понимаю.

У меня сложилось впечатление, что, вопреки собственной воле и сам того не зная, я на каком-то из поворотов круто китайца обогнал. Сделал какой-то шаг и вырвался далеко вперед. Если это действительно так, то цель нашего с Дэном разговора состояла скорее всего в том, чтобы убедить меня — плодами успеха стоит поделиться.

Я вылез из-за стола, поискал пепельницу и затушил в ней до фильтра докуренную сигарету. Что изменилось в перерыве между двумя нашими встречами? Вообще-то, многое. Состоялся мой сердечный разговор с Димиными головорезами. Обнаружился конверт, спрятанный Ли Гоу-чженем. Наконец, вчера вечером стала мне известна история экспедиции Кострюкова и похождений «тибетского сепаратиста» Джи-ламы. Что из всего этого могло заставить Дэна сменить тактику?

Хотя… По сути дела, вопрос-то это бессмысленный. Допустим, Дэна интересовал найденный мною конверт. Как он, черт его подери, мог узнать о том, что конверт находится у меня? Логически рассуждая, китаец просто не мог знать, чем я занимался последние пару дней. Или все-таки мог?

Я вытряс из пачки новую сигарету. Могли китайцы организовать за мной слежку? В принципе — почему нет? Приставили ко мне «топтуна», подключились к домашним и редакционным телефонам, установили дома пару-тройку жучков… Да нет, бред собачий. В конце концов это же реальная жизнь, а не роман о Джеймсе Бонде. Я откинулся в кресле и громко произнес: «Стогов. Не сходи с ума… Ум — штука полезная».

Как бы там ни было, но что-то заставило Дэна думать, что не считаться со мной теперь нельзя. Что-то добавило мне весу в его глазах. Интриган хренов. Оставил бы он меня в покое и разбирался бы со своими великими азиатскими секретами самостоятельно. И так жизни никакой нет, а теперь еще оказывается, что я кого-то там обогнал, что-то такое узнал, кого-то отпихнул локтем, кому-то перебежал дорогу. Причем если про Диму и всю его мускулисто-бритоголовую компанию Дэн в разговоре так ни разу и не упомянул, то про Джи-ламу и Кострюкова осведомлен был прекрасно. Спрашивается — откуда?

Я расхаживал по кабинету, курил, прикуривая сигареты одну от другой, и через окно глядел на грязную осеннюю Фонтанку. Прошло минут сорок, но я так ничего и не придумал. По всему видать — не гожусь я в мисс Марпл, ой не гожусь. Знал он о том, что конверт у меня, и о том, что Толкунов переводил для меня мантру? Или не знал? И если знал, то откуда? И на кой хрен ему эта мантра понадобилась?

Вопросов было слишком много. Информации слишком мало. Да еще в голову постоянно лезло все это тибетское фуфло — жирный бог Махакала, культовый секс, профессор Толкунов, вводящий свой «сияющий бриллиант» во влагалище богине-шлюхе Шакти…

В конце концов я решил не мучиться и позвонить профессору. Чем черт не шутит — может быть, это он и рассказал Дэну о нашей с ним беседе. Александр Сергеич у нас известный востоковед. Кто его знает, нет ли у него контактов с генконсульством? Может статься, вчера за чашкой чая он безо всякой задней мысли поведал китайцам о забавном репортере, интересующемся тибетской экзотикой. А я тут теперь сижу и ломаю голову, откуда Дэн мог обо всем этом узнать?

— Профессора Толкунова нет на месте, — женским голосом ответили мне в приемной востфака.

— А когда ждете?

— С утра ждем. У Александра Сергеича сегодня должны были состояться две лекции, но он на них не явился. И замену себе не подготовил.

— Может, случилось чего? — предположил я.

— Может… С ним все может, — утомился общением голос. — Позвоните ему домой. Здесь он сегодня уже вряд ли появится.

На том конце повесили трубку. Домой? Что ж, тоже мысль.

Я протянул палец к диску, но тут же сообразил — домашнего номера профессора у меня как раз нет. Ага. Значит, надо зайти к Кириллу Кириллову. В конце концов, это он порекомендовал мне профессора.

Кабинет Кирилла располагался всего через один от моего. Но заходить к нему с пустыми руками было вроде как неудобно. Все-таки об одолжении прошу.

Я спустился в магазинчик на первом этаже, пару минут помедитировал перед обширным стеллажом и решил наконец остановиться на бутылке греческого коньяка «Метакса». Помнится, Кирилл говорил, что очень уважает все греческое. Имел он в виду скорее всего Платона и Еврипида, но думаю, что «Метакса» тоже его не разочарует.

Держа коньяк под мышкой и чувствуя себя отлично экипированным для светского визита, я постучал в дверь его кабинета.

— Кто там? — поинтересовались из-за запертой двери.

— Кирилл, это Стогов. Не помешаю?

Дверь распахнулась, и я сразу понял — не помешаю.

За громадным кирилловский письменным столом, как обычно заваленным толстенными энциклопедическими томами и полинезийско-латинскими словарями, сидело в общей сложности человек двенадцать. Весь, в полном составе, криминальный отдел родной газеты, очевидно уже успевший сдать в набор свои сводки ГУВД. Пол-отдела социальных проблем. Шатенка-машинистка Таня, как обычно роскошная и аппетитная. А также парочка незнакомых мне мрачных типов. Очевидно, знакомых Кирилла.

— Ба-а! Стогов! — пьяно заголосил Кирилл. — Сто лет тебя не видел! Проходи-проходи! Только тебя здесь и не хватало!

Приветствие прозвучало двусмысленно. По всему было видать — пить Кирилл начал скорее всего этак вчера-позавчера. Да так с тех пор и не собрался остановиться.

Зубры-криминалисты приветливо закивали лобастыми головами. Взгляды их, как клинки мушкетерских шпаг, уперлись в торчащую у меня из-под мышки «Метаксу». Машинистка Таня бархатным и пьяным голоском пропела: «Илю-юха! Чмок тебя в ухо!» Кирилл принялся знакомить меня с мрачными типами. Пожимая мне руку, один из них сказал: «Шалом», а второй: «Мир тебе, брат». Знакомые Кирилла все такие. Я стараюсь не обращать на них внимания.

— Как дела, зубры? — спросил я криминалистов, распечатывая коньяк. — Долго мне еще за вас вашу работу делать? Ни одного ребра несломанного уже не осталось…

Между спецкорами и сотрудниками отделов всегда существовала легкая напряженность взаимоотношений. Впрочем, меня криминалисты вроде как уважали. Чувствовали — лезть ко мне в конкуренты глупо.

— Да уж куда нам с вами, суперменами-спецкорами, тягаться, — заискивающе заулыбались они и, плотоядно поглядывая на «Метаксу», пододвинулись поближе к столу. — Ты, Илья, у нас крутой. Давай, Илья, за тебя и выпьем, а?

— Почему же не выпить за хорошего человека? — согласился я.

За меня пошло хорошо. Мы выпили, для меня в темпе отыскали свободный стул, и мы выпили еще раз.

Кирилл совсем раскис. Он что-то нашептывал на ушко Тане, а та, грубая, толкала его в грудь и приговаривала: «Да отстань ты, извращенец… И хватит плеваться. Все ухо мне заплевал…»

Ладно, решил я. Телефон Толкунова узнаю попозже. А сейчас самое время плюнуть на проблемы и просто выпить с симпатичными мне людьми. Имею право? Я налил себе сразу пальца на четыре коньяка и поудобнее устроился на колченогом стуле. Все говорили одновременно, много курили и проливали коньяк мимо стаканов. На такую компанию «Метаксы» хватило ровно на пару минут, и, заявив, что хорошего коньяка должно быть много, один из «социальных» парней сходил еще за одной. Вернувшись, он, явно в расчете на машинистку Таню, рассказал похабный кавказский тост. Кирилл обиделся. В воздухе запахло ссорой.

— Ладно вам, ребята, — вмешался редактор криминалистов Паша, тот самый, что во время оно себя «под Лениным искал», — что вы как дети? Тань, ну скажи ты им… Давайте я вам лучше, ребята, расскажу, что у нас в отделе сегодня случилось. А то Стогов от мании своего спецкорского величия сейчас лопнет. Смотрите, как надулся.

— Давай-давай, — закивали все. И Паша раззабавил публику очередной байкой.

Оказывается, позавчера моя родная газета порадовала публику репортажем о житие-бытие «черных следопытов». Кто такие черные следопыты? Это внучатые племянники кладоискателей прошлого века, основное занятие их состоит в потрошении братских могил времен последней мировой. В этих могилах следопыты отыскивали стрелковое оружие и боеприпасы, а затем перепродавали оружие всем желающим.

Я, погрузившись с головой в решение собственных проблем, газеты читать перестал, а как оказалось, зря. Репортаж получился, по словам Паши, громким, скандальным. «Ну, не таким, конечно, громким, как твои, Илья, репортажи, но тоже ничего», — подхалимски ввернул он. И реакция этих самых следопытов не заставила себя ждать.

— С утра сегодня, — соловьем заливался Паша, прихлебывая коньячок, — вруливает в мой кабинет один из главарей этих ребят. Здоровый такой дядька бородатый. В дождевике и с рюкзаком. Представляете? И начинает он, стало быть, бить себя в грудь насчет того, что, мол, мой материал оскорбляет его, дядьки, честь и достоинство.

Паша, похоже, сам млел от своего рассказа. Он самостоятельно подлил себе в стакан сразу граммов сто пятьдесят коньяку, хлопнул не закусывая, со стуком поставил стакан на гранки завтрашней газеты.

— В общем, орал он на нас с Серегой долго. Час, наверное. Мы, ясное дело, его успокаиваем. Заглаживаем, блин, неприятный инцин… ынцин… короче, вы поняли. Дядька ни в какую. Злится и все. Ну, я для поддержки разговора спустился вниз, в магазинчик. Водки купил, пива…

— Паша, хватит врать, — встряла грубиянка Таня. — Откуда у тебя деньги?

— У меня, чтоб тебе знать, в магазине Лениздата неограниченный кредит, — гордо ответствовал Паша.

Все дружно заржали. Это было не просто вранье. Это была необыкновенно наглая и беспардонная ложь.

— Короче, просидели мы с мужиком больше двух часов, — совершенно не смущаясь, продолжал Паша, — он закосел, но не успокаивается. Все угрожает и угрожает. Причем угрожает как-то странно. Непонятно чем… В общем, после второй бутылки «Смирновской» (Все опять грохнули. Ну откуда у Паши деньги на «Смирновку»?) мужик встает и говорит — так, мол, и так, запивали-то мы все-таки пивом, так что я щас приду. И уходит. А рюкзак, заметьте, оставляет в кабинете. Под стулом… Сперва мы ничего, сидим, внимания не обращаем. Спохватились, только когда до нас с Серегой дошло: следопыта этого чертова нет уже минут пятнадцать как. А рюкзак стоит. И знаете что? Мы оба замолчали, друг на друга смотрим и четко так слышим — тикает. В рюкзаке. Громко и явственно.

Паша обвел всех многозначительным взглядом и помолчал. Пашины подчиненные совсем уже пьяно помотали клонящимся долу головушками. Да, мол, так все оно и было. Паша, наслаждаясь повисшей паузой, медленно вытащил из пачки сигарету и закурил.

— Ну, что тут будешь делать? Вот ты, Стогов, как спецкор, скажи мне — что бы ты стал делать? Бежать? Швырять рюкзак в окно? Звать милицию? А?

— Не томи, Паша, — сказал я. Ораторские выкрутасы криминалистов всегда отличались редкостной утомительностью. — Чем там кончилась-то твоя «Илиада»? Вы, надо понимать, всем отделом геройски погибли?

— Ну чем-чем… Бросились мы с Серегой потрошить этот рюкзак. В конце концов могли бы и самостоятельно разминировать. Опыта бы хватило, в этом, думаю, никто сомневаться не станет… И знаете, что там было внутри? Ага, как же — бомба. Хрен там бомба. Спальник там был грязный, две банки консервов, саперная лопатка и будильник. Просто будильник…

— А куда ж тогда сам-то дядька делся? — подумав, спросила Таня.

— То-то и оно. Мы с Серегой тоже думаем — куда? Ломанулись в туалет. Так и есть. Следопыт этот хренов дополз до туалета, сел и — просто заснул, сидя на унитазе. Не при дамах будь сказано — без штанов. И на весь второй этаж храпит.

Сам в восторге от своей байки, Паша весело хохотнул.

— Ну кто, кто, скажите, — надрывался Паша, — способен выхлестать несколько литров ерша и остаться твердо стоять на ногах?! Не знаете?! А я вам скажу — никто не способен. Только мы, настоящие журналисты. Зубры, так сказать, пера, с большим профессиональным стажем… Гордитесь, коллеги! А этого, следопыта, мы с Серегой упаковали в такси и отправили домой.

— Чем мне нравятся твои анекдоты, Паша, — заявила, выбираясь из-за стола, Таня, — это тем, что они всегда вовремя. Пардон, коллеги, я — в туалет.

Коллеги проводили Таню плотоядными взглядами. Через минуту после того, как она вышла, Кирилл Кириллов сказал, что пойдет подышать и вышел вслед за ней. Он был налит алкоголем до краев. Все сделали вид, что ничего особенного и не произошло.

Молоденький Пашин сотрудник, имя которого я если и знал, то давно забыл, малость помялся, а затем все же занял у меня денег и сходил в магазин за пивом. Пиво было свежее, холодное и замечательно вкусное.

После минутной паузы мой сосед справа наконец допил первую бутылку, поставил ее под стол и сказал:

— А у меня вот тоже был случай… Я этим летом был аккредитован на Празднике города. Помните, в Мариинском театре концерт был? Концертная программа — часов на шесть с лишним. За кулисами — полный бардак. Шум, суета, все орут, носятся. Хрен кого там в этом театре только не было. Депутаты какие-то в галстуках, телохранители с рациями и тут же — скрипачи в манишках и акробаты в трусах. А туалет — всего один. И без защелки. А я-то не знал — понимаете?

Заранее ухмыляясь, он об угол кирилловского компьютера открыл новую бутылку, хлебнул и продолжал:

— Короче, я в зал даже не выходил. Сел в буфете, взял себе пивка, весь материал там же отписал. Смотрю — идет председатель Комитета по массовым мероприятиям. Я ему говорю — как, мол, насчет пары слов для наших читателей? Он обрадовался, говорит — легко! Подходите, мол, ко мне в ложу минут через десять. Как раз, думаю, успею заскочить отлить, — послал фотокора в ложу, а сам рванул в туалет. Подбегаю, весь запыхавшийся, дверь на себя изо всех сил — дерг… Ага… А там внутри сидела балерина и держала дверцу за ручку. Короче, картина следующая — целый коридор депутатов, мужики наши-то с радиотелефонами, считай, вся городская администрация. И я — с балериной в пачке, но без штанов в объятиях!..

Все сидящие грохнули так, что в окнах жалобно звякнули стекла.

Поскольку Таня, на пару с Кириллом, так и не вернулась и компания осталась чисто мужская, разговор как-то сам собой незаметно сполз на туалеты.

Один из зубров-криминалистов рассказал, что живет он на Петроградской, в квартире старой и спроектированной причудливо. Санузел там смежный, туалет и ванная находятся в одной комнате, но ведут в эту комнату две двери — на одной написано «Туалет», а на другой — «Ванная».

— Ни одной попойки еще не было, чтобы не случился казус, — говорил он. — Зайдет какая-нибудь дамочка, плотно затворит за собой дверь, накинет все крючки, закроет все шпингалеты и сидит себе… А через минуту в соседнюю дверь обязательно врулит какой-нибудь кавалер, желающий сполоснуть руки.

— Ага, — сказал сизоносый Михаил Львович из социального отдела, — а вот я в прошлом году по бартеру ездил в ЮАР. (При упоминании об этом «бартере» народ погрустнел. Беспардонная коммерциализированность «социальщиков» всем была прекрасно известна.) Так вот, в Южной Африке в писсуары для запаха кладут лепестки настоящих магнолий. От попадания во влажную среду лепестки начинают благоухать, и запах в этом туалете стоит — шикарнее, чем в спальне у Клеопатры.

— Откуда ты знаешь, как пахло в спальне Клеопатры? — спросили Михаила Львовича.

— Ну это я так, образно, — объяснил он.

— Это что! — тут же встрял Паша, обуреваемый гордостью за честь отдела. — Я одного парня посылал как-то на брифинг в японское консульство. Ну, помните, когда пацаны какие-то машину консула обворовали?.. Так вот, парень рассказывал, что в тамошних туалетах писсуары расположены ровнехонько на уровне коленей взрослого мужчины. В смысле белого взрослого мужчины. И — пардон, тысячу раз пардон! — попасть в такой писсуар практически… ха-ха… невозможно…

Сидевшие до сих пор тихо и неподвижно мрачные кирилловские приятели сходили в магазин за очередной порцией пива. По возвращении один из них хлебнул пивка прямо из бутыли и заявил, что есть у него приятель — то ли астролог, то ли экстрасенс. И ездил этот приятель не так давно со своими лекциями в Казахстан. Причем не ограничился Алма-Атой, а умудрился заехать в самую настоящую казахскую глубинку.

— На какой-то из станций, — хорошо поставленным грудным баритоном вещал приятель, — этот мой знакомый после лекции захотел… Ну, в общем, понадобился ему туалет. А вокруг — степь. Ровная, как тарелка. Он и так, и сяк… Хорошо, аборигены показали ему местную общественную уборную. А выглядит это так. Стоит огромная юрта. Внутри юрты вырыта большая яма, через которую перекинуты две досочки — «мужская» и «женская». Дамы и кавалеры пристраиваются на жердочках спиной друг к другу и таким вот образом выходят из положения…

Жуткая картина повергла слушателей в раздумье, и они с удвоенной энергией приналегли на пиво. Очень скоро пиво кончилось.

— Дикий народ, — сказал наконец Паша.

— Ага, — поддержал его кто-то на дальнем конце стола. — Выпить бы.

Все уставились на меня. Так, сообразил я, моя очередь. Пора спускаться в магазинчик.

— Ладно, кровопийцы, — сказал я, выбираясь из-за стола. — Чего хоть пьем-то?

— «Метаксы» бы еще… — мечтательно протянул Паша.

— Отдохнешь, — среагировал я.

Перед глазами довольно ощутимо плыло. Хорошо сидим, подумалось мне. Ни о каких проблемах и неразрешимых загадках я уже не вспоминал. На душе было озорно и весело. Ладно, куплю, действительно, коньяка. Не «Метаксы», конечно, а скажем… ну, хотя бы «Арагви». И уж раз пошла такая тема — расскажу ребятам, как я в туалете нашел однажды труп китайского бизнесмена.

Я дошел до лестничной площадки. Хотел было спуститься пешком, но услышал — в шахте гудит, поднимаясь, лифт. Лифт в Лениздате старенький, из тех, что называются «с неподвижным полом». Достаточно вовремя не нажать кнопку — и двери автоматически закроются, надежно замуровав тебя внутри. Однажды я не успел вытащить из такого лифта тяжелую сумку, двери закрылись, лифт уехал на другой этаж, — еле я эту сумку потом догнал.

Лифт подъехал, и двери начали открываться. Передо мной стояла полная тетка в трикотажном свитерке, — наверное, именно она-то лифт и вызвала. Она начала входить в кабину — и вдруг замерла. Я ткнулся в ее широкую спину.

Молчание продолжалось, наверное, целую минуту. После этого женщина резко отпрянула назад, острым каблуком больно наступив мне на палец. Вместо того чтобы извиниться, она все продолжала пятиться и вдруг резко, на грани ультразвука закричала.

Я отпихнул ее и наконец-то смог заглянуть внутрь кабины. Там, на полу, скрючившись и неловко заломив руку, лежал мужчина. А из под его кожаной куртки по полу растекалась черная лужа густой крови.

 

12

Давненько я не видывал в Лениздате такого переполоха. Первыми подъехали омоновцы. Громадные мужики с капюшонами на лицах, в бронежилетах и с автоматами. Они рассыпались цепью и оперативно перекрыли все входы и выходы. Следом начали прибывать милиционеры на «уазиках», в сопровождении различного уровня начальства — в форме и без.

Последними подъехали машины «скорой помощи». К этому моменту у дверей Лениздата образовалась такая пробка, что санитары с носилками не могли протиснуться к месту происшествия минут пятнадцать…

Несмотря на репутацию северной столицы, ритм петербургской жизни нисколечко столичный не напоминает. Не знаю, в чем здесь дело. Наверное, темперамент у нас не тот. Север, холодное небо, нордическая ленца… В Петербурге редко дерутся в ресторанах, еще реже — на улицах. Во времена общественных катаклизмов граждане предпочитают отслеживать происходящее не с уличных баррикад, а исключительно по телевизору. Кстати, и самих баррикад у нас не строили, наверное, с самого восстания декабристов. И уж совсем редко в Петербурге убивают журналистов.

Говорят, что профессия репортера успела превратиться в одну из самых опасных. Утверждают, что мои коллеги гибнут чуть ли не по одному в неделю. Не знаю, может быть, где-то это и так. Но не в Петербурге. Допускаю, что в Москве журналистов действительно отстреливают стаями. По слухами, опасна жизнь газетчиков и где-нибудь, наоборот, в Иркутске-Якутске, где тайга, тундра и прокурор-медведь. У нас — нет.

Мирок петербургской прессы — если специально не ставить целью нарваться на неприятности — довольно уныл и весьма безопасен. Да если и ставить… Получить по носу или, скажем, заработать перелом конечности — это запросто. Сколько их, загипсованно-забинтованных любителей сунуть нос в чужие дела, приползало в свое время в наш редакционный буфет! Однако чтобы прямо в лифте Лениздата находили подстреленных мужиков?! Нет, положительно что-то сломалось в этом мире, что-то испортилось.

Весь пол на лестничной площадке четвертого этажа был заляпан следами шипастых омоновских ботинок, перепачканных в крови. Над извлеченным из лифта пострадавшим колдовал врач. Рядом, держа в вытянутой руке капельницу, стоял санитар.

— Пульс есть, — распрямился наконец доктор. — Давай подержу капельницу. Сгоняй вниз, позвони в Военно-медицинскую, пусть готовят операционную.

Санитар унесся вниз, а врач принялся убеждать стоявших вокруг милиционеров, чтобы они разогнали образовавшуюся на лестничной площадке толпу.

— Парню воздух нужен, а вы…

— Потерпите минутку, — отвечали те, — сейчас проведем опознание, и все разойдутся.

Вокруг носилок плотным полукругом стояли крупные милицейские и прокурорские чины. Каждый старался отдать как можно больше распоряжений, и суета стояла совершенно бестолковая. Несчастную тетку, нажавшую кнопку вызова лифта передо мной, допрашивали, похоже, уже по пятому кругу, неподалеку от меня по стойке «смирно» стоял охранник с первого этажа Лениздата.

— Что ж ты, раздолбай, делаешь-то?! — шипел на него дородный мужчина в штатском. Судя по манере поведения — никак не меньше чем генерал. — Под трибунал захотел, а? Это я тебе быстро устрою… Моргнуть не успеешь. Как он мимо тебя сюда просочился? С дырками-то в пузе?! Весь кровью заляпанный?! Как?! Я тебя спрашиваю!

Дополнительную сумятицу внесли налетевшие телевизионщики. Минут через пятнадцать после приезда милиции они появились на месте события со всеми своими камерами, толстыми черными кабелями и слепящими софитами. Одна бригада с Пятого канала, одна — с Одиннадцатого. Омоновцы пытались оттеснить телевизионщиков на лестницу, но не то чтобы очень уж активно. Стражи порядка понимали: чтобы в Лениздате полностью оградить себя от масс-медиа, им пришлось бы выставить из здания по крайней мере несколько тысяч человек.

— Елисеев! — крикнул в толпу один из милицейских чинов. — Руководство собрал?

— Собрал! — гаркнул незримый Елисеев.

— Давай их сюда!

Сквозь толпу стали по одному протискиваться редакторы расквартированных в Лениздате газет и журналов. Взмокшие, они по одному подходили к растрепанному потерпевшему, над которым продолжал колдовать врач. «Нет, не мой», «Первый раз вижу», «Не знаю его» — по очереди отвечали они лейтенанту, оформлявшему протокол. Обо мне все, похоже, забыли.

Я стоял, прислонившись к стене, и курил. Еще в самом начале я подробно, с деталями, изложил все, что видел своими глазами, и после этого меня больше никто не трогал. «Вы еще понадобитесь, — категорично заявил мне милицейский капитан, первым начавший переписывать фамилии свидетелей, — никуда отсюда не уходите». Я и не уходил. Если бы меня попросили опознать подстреленного парня, я не стал бы врать органам. Но меня не спросили. А сам я лезть не стал. Между тем лежащего на носилках я узнал.

Я узнал его сразу, в первую же секунду, как заглянул в раскрывшиеся двери лифта. Для этого мне даже не понадобилось долго вглядываться в его перемазанное кровью лицо. Хватило и того, что я увидел дегенеративный бритый череп, борцовскую шею, а на физиономии — здоровенный лиловый синяк.

…Надо же, мои синяки прошли уже на второй день, а его… Да-а, можно гордиться. Мой правый с разворота в висок традиционно оч-чень недурен.

Короче говоря, на полу четвертого этажа Лениздата лежал, весь в черной липкой крови и бинтах, парень, который только позавчера бодренько выскакивал из джипа на затопленном дождем Невском. Тот самый парень, которому я в тот вечер хорошенько закатал промеж глаз. Если я ничего не путаю, то Дима называл его Лешей. Что ж тебя, Алексей, занесло-то сюда, бедолагу?

— Всё, мы его увозим, — наконец махнул рукой эскулап из «скорой» и пошел выбрасывать в ведро окровавленные тампоны. Санитары подхватили носилки и резво затрусили вниз по лестнице. Доктор вполголоса переговорил с группой мужчин в штатском, пожал плечами и с недовольным видом направился вслед за санитарами.

— Извините, — я догнал его, на ходу вытаскивая свое служебное удостоверение, — моя фамилия Стогов, вот мое удостоверение. Скажите, серьезно его? В смысле, жить будет?

Врач смерил меня скептическим взглядом. Пару секунд он что-то словно просчитывал в уме. Очевидно, расчеты сложились в мою пользу.

— Две пули в живот. Внутреннее кровотечение, кишечник явно поврежден. Прооперируем, там видно будет. Парень вроде здоровый, может, и выживет… Будете об этом писать — на меня не ссылайтесь.

— Куда вы его сейчас? В Военно-медицинскую академию?

Врач глянул куда-то за мою спину, в направлении «группы товарищей». Ни с того ни с сего он вдруг начал оправдываться:

— Мне-то что? Понимаете, есть вещи, которые от меня просто не зависят. Я же врач, для меня главное здоровье больного. А кто уж он там — какая разница? Понимаете?

Ни хрена я не понимал, но настаивать не стал. Пусть себе бежит. Попозже самостоятельно узнаю, куда моего спарринг-партнера засунут. Благо с информаторами в органах у меня проблем пока — тьфу-тьфу — не возникало.

Врач побежал догонять носилки. Глядя на его удаляющуюся спину, я подумал, что, честно сказать, и сам был бы не прочь отчалить. Торчать здесь абсолютно без толку надоело.

— Послушайте, офицер, — подошел я к лейтенанту, снимавшему в самом начале мои показания, — я вам все еще нужен или могу идти?

— Вы у нас кто? — стеклянным взглядом уставился на меня лейтенант.

— Я у вас Стогов, — терпеливо напомнил я, — первым нашел этого парня.

— А-а, да-да, — покивал головой офицер. — Пока не уходите. Вы можете понадобиться.

— Извините, а когда я могу понадобиться? Я здесь уже сорок минут. Может, мне подойти попозже?

— Вы не понимаете, что происходит? — поморщился лейтенант. Невооруженным глазом было видно — ему чертовски нравится участвовать во всем творящемся бардаке, чувствовать себя незаменимым и важным. — Это же серьезное событие. Это же Лениздат! И в лифте находят подстреленка! Это же терактом пахнет. Да тут через час все городское правительство будет! Завтра это попадет на первые страницы всех городских газет! Вы что — этого не понимаете?

— Не будет, — сказал я.

— Что не будет?

— Не будет это событие на первых полосах газет.

— Почему? — удивился лейтенант.

— Потому что есть только один путь, как оно может туда попасть. Это если я сейчас сяду за свой компьютер и обо всем случившемся напишу. А вы мне этой возможности не даете.

Лейтенант замолчал и уставился на меня. Было видно, какие сомнения его, бедного, одолевают. То ли засадить меня в КПЗ за хамство при исполнении. То ли не связываться и действительно отпустить. Присутствие телевизионщиков с их камерами и слепящими лампами его явно смущало. Мучился он столь откровенно, что я решил ему помочь:

— Давайте сделаем так. Здесь ниже этажом есть буфет. Прямо под нами. Я сейчас спущусь туда, если понадоблюсь, то в темпе поднимусь обратно. Дальше буфета обещаю не уходить. Идет?

Офицер покусал губу и нехотя кивнул. Через секунду он уже снова с головой зарылся в протоколы осмотра. А я наконец-то смог спуститься в буфет.

В буфете было пусто. Настолько пусто, что сперва я решил, что из-за поднявшегося переполоха буфет просто закрыли. Однако, завидев меня, скучавшая за стойкой буфетчица Света тут же вскочила и призывно поманила рукой. Все-таки я запомнил, как ее зовут.

— Наконец-то! Хоть кто-то зашел! Илья, будь человеком — что там случилось? Расскажи, а? Я же тут как привязанная. Мне не отойти, не посмотреть…

Я в двух словах рассказал Свете, что творится выше этажом. Без подробностей. Мол, в лифте нашли подстреленного парня, с дыркой в пузе. Поглядев в горящие Светины глаза, добавил, что дырка была сквозная, размером с кулак.

— Мертвый он? — шепотом спросила Света.

— Вроде нет, — пожал плечами я. — Врач сказал, может, и выживет. У тебя пиво какое сегодня?

— Из отечественного? Только «Балтика» и «Степан Разин». Как же он выживет? С такой-то дырой? Во врачи дают!..

— Дай пару бутылок «Балтики». Посветлее.

— Ну и дела творятся, — приговаривала Света, суетясь у холодильника. — Ну и дела-а! Кто бы мог подумать — прямо в Лениздате! Совсем обнаглели!

После всего случившегося выпить пива было так же необходимо, как вдыхать и выдыхать. Особенно такого классного, как «Балтика». Особенно холодного! В горле пересохло настолько, что первую бутылку я влил в себя залпом, не отрываясь от горлышка. И только после этого достал сигареты и закурил.

Насчет того, что дела в Лениздате творятся неслыханные, я со Светой был согласен полностью. Газетно-издательский комплекс «Лениздат» не есть обычное место. Надо сказать, что это одно из последних мест в городе, где до сих пор сохранился строгий пропускной режим. Со всеми вытекающими последствиями.

Взять да и просто так, от нечего делать, зайти в Лениздат невозможно. Но уж войдя, вам будет непросто отсюда выйти. Коллеги из «Воскресного обозрения» до сих пор рассказывают, как нынешней весной некий посетитель потерял в бесконечных лениздатовских коридорах выписанный ему одноразовый пропуск. Незадачливый визитер шесть с половиной часов умолял постового милиционера выпустить его, но отпущен был только в пол-одиннадцатого вечера, после всесторонней проверки его, визитера, личности. Мораль: нечего быть таким рассеянным.

Внизу, прямо у входа, там, где на заре моей журналистской карьеры сидел дедушка-вахтер, выдававший ключи от кабинетов, сейчас несут нелегкую вахту двое плечистых постовых. В бронежилетах и касках. А что делать? На дворе — эпоха разгула преступности и терроризма. Проходишь под их испепеляющими взглядами на рабочее место и чувствуешь: налети на Лениздат хоть целая армия батьки Махно — не пробиться ей дальше лестничной площадки первого этажа, никак не пробиться. Правда, половине города прекрасно известно — всего десятью метрами правее центрального входа есть второй вход в здание. Абсолютно не охраняемый и вечно гостеприимно распахнутый.

Входом этим пользуются все кому не лень. Помню, нынешней весной кто-то принес в газету информацию о том, что, мол, скоро в петербургской мечети будут праздновать курбан-байрам и состоится жертвоприношение барана. Замотавшийся к вечеру редактор не нашел ничего лучше, как снабдить заметочку интригующим заголовком — «Завтра в мечети прольется кровь». Прямо на следующее утро в его кабинет, потрясая газетой, ворвался самый настоящий мулла, в чалме и зеленом, цвета ислама, плаще, в сопровождении двух вооруженных телохранителей. Требовал мулла не менее чем коленопреклоненных извинений за столь богохульный заголовок.

— Как вы сюда попали? — спросил ошалевший от вида столь экзотичных посетителей редактор.

— Как-как… Открыли дверь, сели на лифт и попали… — ответил ему телохранитель муллы.

Вот вам и охрана.

Скорее всего, через ту же самую боковую дверь попал в здание и сегодняшний подстреленный Леша. В том, что он шел ко мне, сомнений у меня не возникало. Я глубоко затянулся и вспомнил его прощальную фразу, брошенную мне там, на Диминой конспиративной квартире: «Ты мне за свои нокаутирующие справа ответишь… Сука…» Вот, похоже, и пришла пора отвечать.

В суете последних двух дней я начал понемногу забывать о том, что испытал в мужском туалете клуба «Мун Уэй», глядя в мертвые глаза китайского бизнесмена. Минуту назад я разговаривал с человеком, только что мы собирались с ним выпить водки и поболтать, — бац! — и он уже труп. Просто холодное тело. Как будто и не имеющее никакого отношения к человеку, только что бывшему моим собеседником.

Прошло четыре дня, и я привык к мысли, что китаец мертв. Ощущение забылось. Не знаю почему, но я решил, что трупов в этом деле больше не будет. Как оказалось — зря.

Зачем ему понадобилось сюда приходить? Собирался меня убить? Что ни говори, а Дима русским языком объяснил мне — не трогай бумагу, хуже будет. Бумагу я тронул — что теперь? Следуя кодексу бандитской чести, Дима посылает ко мне киллера? Всем хороша теория, одно непонятно — кто в этом случае решил убить убийцу? Или замученный совестью киллер Алексей пустил себе пару пуль в живот из собственного пистолета? Да-а, угораздило меня вляпаться в историю…

За спиной хлопнула дверь. Я глянул через плечо. Петляя между столиками, ко мне направлялся давешний лейтенант.

«Вот ведь зануда, — с неудовольствием подумал я, — чего еще ему надо?»

— Вы ведь Стогов? Илья Юрьевич? — спросил он неожиданно тихим и вежливым голосом. Если бы такое было возможно, я сказал бы — почти заискивающим.

— Да, это я.

— Вас к телефону, — сказал он, протягивая мне черную трубку радиотелефона. Вот те на! Кто бы это мог быть? Я покрутил трубку в руках.

— Э-э… Тут нужно что-то нажать?

— Да. Вот здесь.

Я нажал и поднес трубку к уху. Несколько раз сказал «але». В трубке что-то шипело и попискивало.

— Тут какие-то помехи. Ничего не слышно.

— Вы знаете, это, к сожалению, очень старая модель. Извините. Попробуйте подойти поближе к окну, возможно, будет лучше.

Я выбрался из-за стола и подошел к окну.

— Алло, я слушаю. Говорите.

— Илья Юрьевич? — донеслось сквозь помехи. — Это Борисов.

— Кто? — не понял я.

— Майор Борисов, Федеральная служба безопасности. Пару дней назад мы с вами беседовали в моем кабинете на Литейном… Насчет Ли Гоу-чженя.

Целая минута, наверное, потребовалась мне, чтобы сообразить: майор Борисов — это один из трех близнецов-гэбистов, допрашивавших меня после инцидента в «Мун Уэе». «Это Борисов» — блин! Можно подумать, они мне там на Литейном представлялись.

Вот черт возьми. Этому-то чего от меня надо?

— Слушаю вас внимательно, — сказал я.

— Илья Юрьевич, — бодренько затараторил майор, — ваш сегодняшний подстреленный из Лениздата находится в госпитале. В ближайшее время его будут оперировать. Врачи говорят, возможность успеха — фифти-фифти. (Это надо же, какие у нас в стране пижонистые пошли кагэбэшники, подумал я. Слова-то какие употребляют…) Так что допрашивать его нужно сейчас, потом может быть поздно…

— А при чем здесь я? — вклинился я в его монолог.

— Понимаете, Илья Юрьевич, этот парень отказывается разговаривать с кем бы то ни было, кроме вас. Говорит, что может сообщить что-то очень важное. Вы меня слышите? Не могли бы вы сюда к нам подъехать? Буквально на полчасика? Сами понимаете — такое дело… Я распорядился — вас отвезут.

— Хорошо, — обреченно кивнул я. — Еду.

 

13

Как у любого приличного мегаполиса, у Санкт-Петербурга, города, в котором я живу, есть две стороны — видимая и невидимая.

Видимая — это глянцевые виды для туристов — парадные проспекты, фасады дворцов, витрины модных бутиков. На худой конец — давка в метро и трудовые будни граждан. Невидимая же… Иногда, когда я думаю о своем городе, мне нравится представлять его этаким громоздким чудищем, со множеством сердец и кровеносных систем.

Возьмем, к примеру, тот мир, который известен мне лучше остальных, — мир городских масс-медиа. Редкий турист обратит внимание на уродливую серо-коричневую коробку с допотопными буквами «Лениздат» по верху, стоящую на набережной Фонтанки. А если и обратит, то скрючит его, бедного, оскорбленное эстетическое чувство, плюнет он, этот турист, и пройдет себе мимо. А между тем это здание — самое настоящее сердце. Бьющееся, гонящее по жилам горячую кровь. Сюда, как трудяги-муравьи, тащат плоды своих расследований репортеры, отсюда растекаются по планете тысячи страниц факсовых сообщений, здесь из вороха растрепанных рукописных страничек формируется строгий и величественный газетный лист. И страшно представить себе, что случилось бы, исчезни вдруг эта уродина с набережной хотя бы на денек. И речь идет не о газетке к утреннему кофейку, а об информационном параличе всего северо-запада страны.

Или другой пример. Проходите весь Невский до самого конца, проходите сквозь массивные ворота Александро-Невской лавры и — как будто переноситесь из центра современного мегаполиса в деревеньку конца прошлого века. Тишина, засаженное липами кладбище, чумазая речушка пробивается через завалы мусора… Это тоже сердце — сердце религиозной жизни города. Если хорошенько прислушаться, то в колокольном звоне лаврских церквей вы без труда различите удары учащенного пульса. Именно здесь, в лавре, расположены и резиденция петербургских митрополитов, и Духовная академия, и необъятные склады золоченой церковной утвари. Даже по поводу отпевания самоубийц или венчания с мусульманкой вам предстоит обращаться тоже сюда.

И так во всем. Энергичная банковская система, цепочка военных комендатур, даже какая-нибудь совсем крошечная вселенная, вроде мирка игроков в бридж… Все эти миры сосуществуют, почти не пересекаясь между собой и пронизывая город нитями своих кровеносных сосудов. А кроме всего этого, есть в моем городе еще один, совершенно особый мир, знакомый жителям куда меньше всех остальных. Это мир петербургских спецслужб.

Когда в конце восьмидесятых строго секретные до той поры объекты начали понемногу рассекречивать, то все мы — от матерых редакторов до совсем зеленых стажеров — испытали, помнится, настоящий шок. Другого слова не подберешь. С детства знакомый, успевший осточертеть и намозолить глаз город открыл свое второе дно, и те, кому было позволено заглянуть в разверзшуюся бездну, навсегда перестали скептически улыбаться, слушая разговоры о всепроникающем присутствии КГБ.

Чего только я тогда не насмотрелся. Радушные, быстро перестроившиеся кагэбэшники сами предоставляли автобусы с надписью «Спецтранс» на боку, отвозили на свои объекты, а затем развозили обратно по редакциям. Пара телевизионщиков, человека три с радио, плюс по одному репортеру от каждой крупной городской газеты. Мы ездили сплоченной командой и только и успевали строчить в блокнотах да щелкать камерами. А заодно и отвисавшими челюстями.

Туннели спецсвязи, один из которых (не самый длинный) тянулся от Смольного до Финского залива, прямо под дном Невы и полудюжиной городских районов… Расположенные в тупиковых туннелях метро по-европейски чистенькие арсеналы и склады продовольствия, запасов которого хватило бы всему городу лет как минимум на пятнадцать. Аппаратура слежения почти фантастического уровня. В стеклянном шаре на вершине Дома книги нам показывали камеры и компьютер, способные за несколько секунд обнаружить среди десятков тысяч пешеходов, идущих по Невскому, того, чья внешность соответствует предоставленному описанию. И все это — не в импортном боевике, а здесь, под боком, во вдоль и поперек, казалось бы, исхоженном Петербурге.

Силясь продемонстрировать публике наличие у них, кагэбэшников, обязательного в те годы человеческого лица, спецслужбисты могли взять да и рассекретить, например, систему противотанковой обороны северной Венеции. Каковая заключалась в том, что простым нажатием нескольких кнопок в бункере на двенадцатом подземном этаже Большого дома на Литейном несколько самых безобидных с виду люков и трансформаторных будок превращались в абсолютно неприступные дзоты, ощетинившиеся противотанковыми надолбами и стволами гранатометов в сторону направления атаки предполагаемого противника. Проще говоря — в сторону Финляндии. На мой неискушенный взгляд, в лабиринте этой системы могла увязнуть безо всякой надежды на высвобождение не только крошечная армия сопредельных финнов, но и все целиком танковые армады Северо-Атлантического блока.

Да что там танковые армады! Мало кто знает, но вообще-то на набережной Невы, прямо напротив крейсера «Аврора», имеется в моем городе такое учреждение, как Институт проблем астероидной опасности Российской академии наук. За маловразумительной вывеской скрывается контора, в задачу которой входит — ни за что не поверите! — не допустить того, чтобы на Петербург из космоса когда-нибудь обрушился метеорит.

Скажу не без гордости — институт этот открыл я. Лично. На целый корпус обойдя всех коллег-конкурентов. Милый старенький профессор, поговорить с которым мне дозволили исключительно в присутствии офицера спецслужбы, рассказывал, помнится, что на случай угрозы падения где-нибудь в районе Дворцовой площади нового Тунгусского метеорита разработан и утвержден четкий план действий. Предусматривавший (как крайнее средство) даже торпедирование незваного пришельца баллистической ракетой… Приятели, читавшие тот мой репортаж из института, пожимали плечами, понимающе улыбались и советовали не перегибать палку. «Читатель, конечно, баран, — говорили они, — но ты, Стогов, все-таки не завирайся…» Поверить в то, что данный бредовый план действительно существует, не желал никто.

Спецслужбисты, не стесняясь, оголили многие тайны своей интимной профессии. Очень многие. Но был в городе район, о котором они предпочитали не распространяться даже в самые открытые времена. На островных окраинах Петроградской стороны, неподалеку ЦПКиО, имелись, да и до сих пор имеются, несколько островов, на которые вы не доедете никаким общественным транспортом. И куда никогда не планировали прокладывать метро. Зачем? Те, кому нужно попасть в этот район, добираются сюда, сидя в импортных автомобилях с затемненными стеклами. А остальным делать здесь нечего.

Острова эти присутствовали на всех планах города. Они не были обнесены колючей проволокой, их не охраняли омоновцы с собаками. И тем не менее горожане никогда не горели желанием посетить этот район. Нехорошая шла слава об этих островах, сплошь застроенных элитными дачами, резиденциями да секретными объектами расплодившихся нынче спецслужб. Так что посторонних и праздных пешеходов встретить вам здесь не грозило. Так было раньше. Так есть теперь. Думаю, что не особенно ошибусь, если скажу, что так будет всегда. И именно в этот несимпатичный район, меня, судя по всему, и везли на служебном автомобиле с мигалкой и надписью «ГУВД» на бело-синем боку.

Поплутав по аллейкам Каменного острова, машина подъехала наконец к выкрашенным в неброский серый цвет воротам. Водитель негромко бибикнул. Слева от ворот открылась калитка. Неторопливой походкой из калитки вышел здоровенный молодец в камуфляже и с автоматом через плечо. С самым скучающим видом молодец обошел машину кругом, заглянул пару раз в салон и, остановившись напротив дверцы водителя, лениво поинтересовался:

— Куда?

— К Борисову.

Молодец покачал головой. Глядел он на машину с таким видом, словно у него давно и безнадежно болели зубы. Или прикидывая — а не проще ли будет взять да и просто кинуть в салон гранату и рвануть нас всех там сидящих к едрене-фене? Чтоб не мучиться. Остановив наконец взгляд на мне, он все так же лениво спросил:

— Фамилия?

— Стогов.

Вздохнув и потерев ладонью подбородок, молодец махнул рукой кому-то невидимому за воротами:

— Открывай.

Ворота медленно поползли в сторону. Субъект с автоматом пристроился сразу за задним бампером и проследовал через ворота вслед за нами.

Внутри не оказалось ни рядов колючей проволоки, ни особых чудес современной техники. Несколько свежеоштукатуренных особнячков, симпатичные, коротко стриженные деревца, посыпанные песком дорожки.

На ступенях центрального особнячка меня уже поджидал типчик в аккуратной стрижечке и неброском костюме. Сам типчик тоже был аккуратный, неброский. Специально их, что ли, подбирают таких сереньких — чтобы без особых примет? Или, наоборот, они уже по ходу работы стираются, как банкноты от частого употребления?

— Илья Юрьевич? Пойдемте. Владимир Федорович вас ждет.

Мы вошли в особнячок, и сопровождающий протянул часовому выписанный на меня пропуск.

— Фамилия? — с той же характерной ленцой в голосе спросил часовой, глядя куда-то мимо меня.

— Стогов.

— К кому?

Я посмотрел на сопровождающего.

— К Борисову, — ответил он за меня.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Двери, ведущие внутрь здания, были все как одна железные, с кодовыми замками. Перед одной из них типчик в костюме остановился, не глядя нажал цифры кода. Подождал, пока над дверью загорится зеленая лампочка, потянул тяжелую дверь на себя. Меня он пропустил вперед. За дверью оказался коридор с ковровой дорожкой. Вся эта шпионская экзотика начала меня уже утомлять. Остановившись наконец перед одной из дверей, типчик постучал, заглянул внутрь, поинтересовался:

— Владимир Федорович, тут Стогов. Можно?

— Давайте, — послышалось из-за двери.

Владимир Федорович сидел за столом и даже не попытался встать, чтобы меня поприветствовать. Улыбнулся, сказал: «Здрасте, Илья Юрьевич», и все. Глядя на него, я подумал, что встреть я майора на улице — честное слово, не узнал бы. Со времени той первой, четырехдневной давности встречи его серенькая, смазанная внешность успела напрочь изгладиться из памяти.

— Садитесь, — кивнул он на стоявший слева от стола стул. — Как доехали? Я же говорил вам, что мы обязательно встретимся.

Я молчал.

Вешалки в кабинете не было, а сидеть в мокром плаще, я вам скажу, удовольствие маленькое. Хам он все-таки, этот Владимир Федорович. Наверняка еще и родился не в Ленинграде, а приехал откуда-нибудь из Косорыловска. А уж строит-то из себя…

— Здесь курят? — наконец поинтересовался я.

— Курите. Раздеться, извините, не предлагаю — сейчас мы с вами перейдем в другое здание. Но сперва я хотел бы прояснить несколько вопросов. Не возражаете?

— Пожалуйста, — сказал я, прикуривая.

— Вы знакомы с гражданином Молчановым?

— С кем?

— С Молчановым Алексеем Валерьевичем? — прочел майор на лежащей перед ним папочке. — Парнем, которого нашли подстреленным в лифте Лениздата.

— Ах, с этим… Знаком.

— Как близко?

Я вспомнил ночной неосвещенный Невский. Удар. Резкая боль в костяшках пальцев, парень валится физиономией в лужу.

— Не скажу, что мы с ним закадычные друзья. Во всяком случае, фамилии его я не знал… Виделись однажды. Он пытался порвать мне плащ. Я треснул его в челюсть… В общем, видели синяк у него на физиономии?

— Видел… — улыбнулся майор. Недобро как-то улыбнулся, профессионально. — Расскажите поподробнее, пожалуйста, что там у вас с ним произошло?

Я рассказал, что у нас произошло.

— То есть они вас похитили? Интере-есно… Почему же вы об этом не заявили?

— Зачем? Все ведь обошлось…

Майор откинулся в кресле. Улыбка все еще не сходила с его лица.

— Илья Юрьевич, — сказал он. — Вы что — не понимаете, в какую историю впутались? Я, конечно, помню — вы у нас репортер. Что такое страх, не догадываетесь даже приблизительно. (Он довольно гнусно улыбнулся.) Но — поверьте — вы сейчас ведете себя как ребенок… Извините, что я так говорю, но мне многое становится понятно в этом деле. И я действительно хочу вам помочь.

Однако каков он у нас. Филантроп. Всё — для блага народа. Не пустить ли слезу, прикинул я, глядя, как медленно тает в воздухе колечко дыма.

Мы помолчали.

— Что вы молчите? — спросил майор.

— А что вы хотите, чтобы я вам сказал? Поблагодарил за житейскую мудрость?

— Зря вы так. — Майор покачал головой. — У этого парня две пули в животе. И никто не знает, зачем в таком виде он приполз в Лениздат. Не исключен вариант, что эти пули предназначались вам. Какая уж тут житейская мудрость…

Беседа со спецслужбистом становилась утомительна.

— Вы приглашали меня сюда, чтобы хорошенечко напугать? Я начинаю испытывать легкую дрожь.

— Нет, не для этого. Я пригласил вас для того, чтобы вы нам помогли.

— О Господи! Вы опять считаете, что я что-то от вас скрываю?

— Нет, на этот раз скрывает Молчанов. Он отказывается с нами говорить. Твердит, что расскажет все только вам.

— Мне? Почему?

Майор только пожал плечами.

Ни хрена не понимаю. Кино какое-то. Умирающий гангстер зовет не священника, а журналиста. Хочет поведать миру страшные тайны своего преступного прошлого. И тем избавить душу от неизбежных мук адских. Насмотрелись, понимаешь, голливудских фильмов…

— Ну что ж, — сказал я. — Странно все это, конечно… Но воля умирающего — закон. Пойдемте поговорим.

— Не так сразу… — Майор взглянул на часы. Они у майора были классные, швейцарские, с металлическим браслетом. Не иначе как снял с собственноручно убитого агента ЦРУ. — Сейчас Молчанов в руках наших врачей, его готовят к операции. От наркоза он будет отходить долго. И вообще не известно, отойдет или нет. Поэтому я договорился — нам с вами дадут возможность расспросить его еще до операции. Правда, недолго. От силы минут пять-семь. То есть мы сможем задать ему всего пару вопросов. Давайте обсудим темы. Что бы мы хотели от него узнать.

«Мы»? Вот это новость.

— Лично «мы» не хотели бы узнать от него абсолютно ничего, — сказал я.

— Илья Юрьевич, мы сейчас на одной стороне. Во время той, первой беседы на Литейном вы — не буду скрывать — выступали в качестве одного из подозреваемых. Ситуация изменилась — теперь вы помогаете следствию. И мы вам за это очень благодарны.

— Послушайте, майор…

— Можете называть меня просто по имени-отчеству.

Я пропустил его реплику мимо ушей. Друг, тоже мне, выискался. Он бы еще попросил называть себя «Володькой-шпиёном».

— Послушайте, майор. Я, конечно, понимаю, вы человек государственный, да и вообще… При исполнении. Но я бы хотел сразу сказать, что по поводу всего этого думаю. Можно? Разумеется, мне не нравятся люди, которые стреляют в пузо своим ближним. Разумеется, я готов помочь следствию. А то не ровен час — замучает меня моя гражданская совесть… Но никакого желания участвовать в вашей «Зарнице» я не испытываю. Вы раскроете это дело, вам дадут подполковничьи погоны, орден и почетную грамоту… Не знаю, что там у вас в таких случаях полагается… Мне не дадут ничего. Честно сказать — мне ничего и не надо. Пусть порок будет наказан, а добродетель вознаграждена. И это — всё. Давайте обойдемся без взаимных лобзаний и дружбы домами. Ладно? Извините, если это прозвучало грубо…

Майор улыбался и даже как-то по-домашнему подпер щеку кулачком. Судя по всему, моя филиппика ничуть его не задела. Хотя, скорее всего, ему было просто наплевать на все, что не относится напрямую к его профессиональным обязанностям.

— Ладно, — кивнул он. — Кто бы спорил… Пойдемте, думаю, все уже готово. Одна просьба — вы уж все-таки спросите у этого подстреленка — он тогда стрелял в китайца или не он? И если не он, то кто? Пусть скажет…

Мы вышли из кабинета, майор закрыл дверь на ключ, и мы спустились на первый этаж. Часовой отметил мой пропуск. Мы перебежали по мокрой дорожке в особнячок напротив.

Здесь с формальностями было проще. Майор сказал часовому: «Это со мной», и тот открыл дверь. За очередным поворотом выложенного кафелем коридора нас встретила симпатичная медсестра в белом халатике.

— Уже можно? — спросил майор.

— Нет пока, — извиняясь, улыбнулась медсестра. — Семен Яковлевич просил подождать еще пару минут. Пойдемте, пока переоденетесь.

Она проводила нас в раздевалку, повесила мой мокрый плащ на плечики и выдала нам с майором по стопке хрустящего накрахмаленного белья. Белый халат с тесемками на спине, белая шапочка, белые бахилы на ноги.

— Зачем все это? — поинтересовался я у майора.

— Разговаривать будем уже в операционной — времени нет. А там, сами понимаете, стерильность.

Вернувшаяся медсестра провела нас к двери, на которой действительно значилось: «Операционная», и сказала:

— Ждите. Вас вызовут. Мы принялись ждать.

Майор то и дело поглядывал на свои дорогие часы. Я прислонился к стене. Прямо передо мной, напротив, висело объявление: «Курить воспрещается». Жаль, я бы с удовольствием покурил.

Наверное, на лице у меня отразились тоска и разочарование, потому что майор, пошагав несколько минут взад-вперед, решил развлечь меня светской беседой.

— Это здание — наша ведомственная больница, — принялся объяснять он. — Сюда привозят раненых, которые могут быть полезны следствию. Здесь их лечат, полностью ставят на ноги, а заодно и охраняют. А то вы, журналисты, вечно кричите, что мы, мол, только калечить людей умеем. Между прочим, у нас здесь собраны очень хорошие доктора. Честное слово — сплошь ведущие специалисты… Морг, опять-таки, лучший в городе. Оборудованный по последнему слову. Не желаете взглянуть? Время пока есть.

Он показал рукой на соседнюю с нами дверь. На двери висела табличка: «Вход в морг».

— Нет, спасибо, — вежливо отказался я. — Верю, знаете ли, на слово.

— Зря, — удивился моему отказу майор. — Действительно очень хороший морг. Там, кстати, лежит тело этого вашего китайца… Генконсульство попросило подержать пару дней, пока они не подготовят все к отправке на родину.

— Ли Гоу-чженя будут хоронить в Китае?

— Да, — кивнул майор. — У нас в стране ни индусов, ни китайцев, ни японцев не хоронят, отправляют домой. У индусов это как-то там с их религией связано, а китайцы и японцы своих покойников в основном кремируют. А у нас это, сами понимаете, никак…

— Почему? — не понял я.

Майор усмехнулся.

— А вы не в курсе? Сейчас расскажу. Мы тут еще в восемьдесят шестом пробовали одного японца в нашем крематории кремировать. Чтобы кремировать белого, отводится минут двадцать — двадцать пять. Хватает выше крыши, от тела остается только мелкий и легкий пепел. А с этим, помню… Открываем камеру через полчаса, а он только обуглился малость. Поддали жару, ждем. Открыли еще через полчаса — опять не готов. Короче, поджаривали мы его тогда почти четыре часа. А всё почему, знаете? Они же там, у себя, рисом питаются. От этого риса у них биохимия организма другая, не такая, как у нас. Вот они и не горят.

От майоровой истории меня, признаюсь, начало малость подташнивать. Показалось, что в коридоре поплыли запахи прозекторской и горелого мясца. Я покосился на майора, но он ничего не замечал и заливался соловьем.

— Китайцы вообще странный народ. Едят рис, пишут иероглифами, все сплошь маленькие какие-то. Сегодня в морг на вскрытие одного мужчину привезли, бывшего профессора. Так чтобы его нормально разместить, пришлось сдвигать вместе два стола — на один не помещался. Громадный, рыжий — красота. А под этого вашего Ли и одного стола много. Хватит места, чтобы рядом еще одного такого же рядом положить…

Оттого ли, что прогуливаться по соседству с моргом было для меня занятием непривычным, оттого ли, что думал я в ту минуту только о том, как бы мне поскорее освободиться и выйти покурить, — сказанное дошло до меня не сразу.

Профессор? Громадный и рыжий?

— Как его фамилия? — сказал я, чувствуя, что голос мой предательски сипит и садится.

— Чья? — с ангельским видом спросил майор.

— Этого… Профессора…

— Люда, а как фамилия сегодняшнего профессора? — не меняя светской интонации, спросил майор у все еще стоящей неподалеку медсестры.

— Толкунов, товарищ майор, — без запинки ответила Люда.

Мне показалось, что я падаю. И он тоже? Когда? Как?

— Вы что, его знали? Этого Толкунова? — спросил майор.

— От чего он умер? — только и смог выдавить я.

— От множественных пулевых ранений в область головы и грудной клетки, — подсказала майору Люда.

Я хотел еще что-то спросить, но в этот момент над дверью зажглась зеленая лампочка, и майор, тут же подобравшись, сказал:

— Так, похоже, это нам. Илья Юрьевич, я вас умоляю — попытайтесь у него вызнать насчет китайца. В смысле — кто там его застрелил. Уж пожалуйста.

Мы прошли сквозь очередную бронированную дверь с цифровым замком и попали прямо к операционному столу. Слепящие лампы, много хромированного металла, сладковатый запах чего-то больничного.

Гражданин Молчанов лежал на столе. Голый, с побритым животом, к которому уже подвели какие-то шланги, и нереально бледный. Рядим с ним стояла пара докторов в масках и несколько медсестер.

— Две минуты, Владимир Федорович, — не глядя на меня, сказал эскулап. — Больше не могу. Извините.

— Подойдите ближе, — сказал мне майор. — Он в сознании и может говорить.

Я сделал шаг в сторону операционного стола. На белом как бумага лице парня глаза казались особенно большими и глубокими. Он явно меня видел, и отчего-то мне показалось, что был этому рад.

— Болит? — спросил я. Ничего лучше в голову просто не пришло. — Говорить-то можешь?

— Привет, Стогов, — свистящим шепотом произнес он. — Слушай меня внимательно… Ты не мент, тебе я скажу… Тебе можно… — Он закрыл глаза и замолчал. Присутствующие в операционной боялись даже дышать.

— Короче, так… Я на тебя за рожу разбитую зла не держу… Понял, да? Ты парень вроде нормальный… Так что ты этих уродов найдешь… Ты ж репортер, искать умеешь. Вот и ищи. Понял, да? Я за тем к тебе и полз через весь город. А то братва меня, похоже, сдала, на тебя вся надежда…

Он опять замолчал. Врач время от времени демонстративно посматривал на часы.

— Кого нужно найти-то? — спросил я.

Дыхание выходило у него из горла с хрипом и бульканьем.

— Короче, этого Ли завалил я. Ты когда в сортир ломиться начал… Я ж там был еще… Внутри… Не хотел я его валить, но ты приперся, я от нервов ему в голову и шмальнул… Нет, честно, стрелять не хотел, так вышло… Но понимаешь, нас же там трое было — я, ты и китаеза этот… Китаец всё, труп… Я у него ничего не брал. Где брюлик, никто не знает… Интересное кино!

По его глазам было видно — он уплывает, стремительно теряет нить, связывающую его с реальностью.

— Помирать из-за китайца не хочу… Не хочу, слышь? Так что ты эту падлу отыщи… И брюлик отыщи тоже… Потому что с собой у китайца брюлика не было… Я по карманам у него быстро похлопал: пусто… Китаец… Я китайцу так и сказал… А он… Желторожий…

Из уголка его рта потекла струйка крови, глаза закатились, и врач поспешно крикнул:

— Боря, все! Сеанс окончен, уводи его, — и тут же развернувшись к остальным фигурам в масках: — Начали! Аппарат искусственного дыхания! Ну что там, заснули?!

…Я стоял на крыльце и курил. Руки предательски дрожали. Сколько раз говорил себе: Стогов, держись подальше от моргов, больниц, крематориев и докторов. Ну не могу я на всю эту похабную физиологию смотреть. Не могу и все!

Человек — это не мясо, плюс кости, плюс пара литров жидкостей. Человек — это… Ну, в общем это человек. Пусть себе звучит гордо. И когда я вижу его, гордо звучащего, на операционном столе, препарированного, как лягушка, то вынужден потом подолгу отпиваться крепкими напитками. Да и это помогает не всегда.

Рядом стоял майор. Он держал руки в карманах, перекатывался с пятки на носок и задумчиво смотрел на низвергающийся с небес водопад.

— Вы что-нибудь поняли? — наконец проговорил он.

— Да, — кивнул я, — теперь я понимаю в этой истории все.

— Так-таки уж и все?

— Все абсолютно.

— Хм… — Майор не отрывал глаз от все падавшей и падавшей на землю воды. — Может, поделитесь? Или для сенсационного репортажа прибережете?

— Да какой тут, в задницу, репортаж? Расскажу, конечно. Но не сейчас, немного попозже.

Мы опять помолчали. Я прикурил еще одну сигарету.

— А что там с этим профессором? — все тем же ленивым голосом поинтересовался майор. — Вы его знали?

— Знал… Перед тем как в «Мун Уэе» убили китайца, он оставил для меня в камере хранения кое-какие бумаги. На тибетском языке. Профессор Толкунов не далее как вчера вечером для меня эти бумаги переводил. И выглядел при этом крайне испуганным.

— Вот как? — безо всякого выражения сказал майор.

Мы опять помолчали. Оба без слов понимали, чего именно мы здесь ждем.

— Бумаги завтра часам к двум занесете ко мне на Литейный. Пропуск я выпишу. Там же дадите показания насчет всего, что у вас с ними было. И с профессором, и с этим… Молчановым…

Майор, не отрываясь, смотрел на лужи и поигрывал желваками.

— Просил же, — наконец процедил он, — сообщайте мне обо всех новостях. Телефон дал. А вы? Ну как с вами разговаривать еще, а? Почему все выясняется только сейчас?

Дверь открылась, и к нам под навес выскочила давешняя медсестра Людочка. Она протянула майору какую-то бумажку, он пробежал ее глазами и повернулся ко мне:

— Все. Молчанов умер. В сознание больше не приходил.

«Ну, теперь начнется! Уж теперь все начнется по-настоящему!» — пронеслось у меня в голове.

 

14

Такси я поймал быстро, почти сразу. И только уже в машине вспомнил — дома у меня, наверное, до сих пор сидит блондинка Анжелика. Что с ней делать, я понятия не имел. Зря все-таки с утра я поддался своему приступу великодушия. Теперь вот расхлебывать. Терпеть не могу пускать в дом кого попало.

— За трамвайной остановкой налево, — сказал я таксисту. — И во двор, пожалуйста. Сколько с меня?

Недотепа-водитель умудрился остановиться прямо посреди громадной, на полдвора, лужи, так что, вылезая из машины, я все-таки промочил ноги. Дождь, обрадовавшись появлению новой жертвы, тут же швырнул мне за шиворот дюжину отборных холодных капель. Все это вместе отнюдь не подняло настроения. В общем, в квартиру я вошел не в лучшем расположении духа. Далеко не в лучшем.

Анжелика сидела на диване в большой комнате. Выспавшаяся, совершенно трезвая и почему-то нарядившаяся в мою лучшую рубашку. На полу валялся последний номер «Интербизнеса», раскрытый на моем репортаже из ладожской тюрьмы.

— Привет, — буркнул я и пошел переодеваться.

Ситуация была глупой. Глупой до беспросветности. Оно, конечно, приятно прийти с работы и обнаружить дома уютно потрескивающий камин, теплый ужин на столе и длинноногую блондинку в собственной постели. Одна беда — что-то не верю я в последнее время в подобные идиллические картинки. Живу я, может быть, неправильно, неустроенно живу, по-дурацки. Но по большому счету я сам выбрал такую жизнь. И даже успел к ней привыкнуть.

В любом случае переодеваться, запершись в кабинете, да еще и ломая при этом голову, а что бы такое мне надеть, как бы принарядиться, как бы, блин, понравиться дорогой гостье, никакого удовольствия мне не доставляло.

Выйдя из кабинета, я обнаружил Анжелику стоящей в дверях кухни.

— Мой руки, журналюга. Будем ужинать.

— Ага. Сейчас помою. И шею тоже. Можно я буду называть тебя «мама»?

— Ой, не хамил бы ты мне, парень. Я, между прочим, потратила целый вечер на то, чтобы угостить тебя хорошим мясом.

— Увы, я не парень. Я усталый, потрепанный жизнью хам. Негостеприимный и со склонностью к вегетарианству.

Впрочем, стоило мне пройти на кухню, как раздражение тут же испарилось. Не то чтобы оно исчезло совсем. Оно, скажем так, отступило, перестало ощущаться и забилось куда-то в подсознание. И было отчего.

Кухня моя блестела чистотой. Наверное, впервые за последние года три. Недельные завалы посуды в раковине исчезли, а на столе красовалась целая дюжина разнокалиберных тарелочек, мисочек и кастрюлек, а также с десяток вилок и ножей. Пахло мясом. Вкусным, горячим — таким, каким не пахло в этой квартире черт знает с каких времен. В магнитофоне мяукало что-то всхлипывающее, эротическое, располагающее к тщательному пережевыванию пищи и легкому флирту в перерывах между бокалами хорошего вина.

— Хм… Тут перед моим приходом снимали кино? — из последних сил попытался поерничать я.

Анжелика не реагировала. Она молча курила и смотрела на меня своими огромными желтыми глазами. Потрясающе красивая женщина.

Секунду помолчав, я сдался.

— Вина не хватает, — сказал я и пошел в гостиную проверить, что там у меня сохранилось в баре из старых запасов. Как и следовало ожидать, вина не оказалось. Не люблю я вино. Не люблю и ничего в нем не понимаю. Я человек северный, винам и коньякам предпочитаю пиво и водку. Ну разве что изредка джин.

В баре стояли несколько разномастных и по большей части открытых бутылок водки, громадная, как цистерна, бутылка «Мартини Бьянко», купленная Лешей Осокиным в пулковском «Дьюти-фри», и гордость коллекции — роскошный «Джонни Уокер Черный Лейбл». В коробке и с бляшечкой на боку. Получен был «Джонни» пару недель назад в качестве взятки от мерзкого типа, категорически не желавшего видеть свою фамилию на страницах городской печати. Виски я принял с чувством собственного достоинства, а весь имеющийся на типа компромат безвозмездно передал коллегам из конкурирующих изданий. Пусть и они импортным алкоголем угостятся. Не все им, сердечным, у меня на пиво стрелять.

Впрочем, распечатать коробку духу у меня до сих пор так и не хватило — все ждал какого-то особого случая. Вот, похоже, и дождался. «Пошли, приятель», — сказал я «Джонни», взял коробку и вернулся на кухню.

— Ты виски пьешь? — спросил я Анжелику.

— Еще как пью.

При виде роскошной коробки глаза у Анжелики неподдельно загорелись, и я понял — да, действительно пьет, и еще как. Она вытащила из холодильника решетку со льдом и профессионально раскидала кубики по стаканам. Откуда что взялось? До сих пор я был полностью уверен, что ни льда, ни тем более решетки под лед в моем доме не водится.

— За знакомство, — сострила Анжелика и хлопнула стакан практически до дна. Так, что только лед звякнул. «Похмелье замучило, — решил я. — Бедняжка».

Я выпил молча и принялся за мясо. Оно оказалось нежным, сочным, тушенным с сыром и какими-то травками.

— Свинина? — поинтересовался я.

— Говядина. Ты что, мусульманин?

— Буддист. Тантрического, знаешь ли, направления, — сказал я и взглянул на Анжелику. На мои слова она никак не прореагировала. Начинать неприятный разговор сейчас не хотелось, и я тут же добавил: — Под такое мясо лучше, конечно, пить не виски, а вино. Но его у меня нет. Ты уж извини.

— Ничего, — сказала Анжелика, вгрызаясь в сочный ломоть, — виски тоже неплохо.

Все было как в лучших домах. Мы доели мясо, выпили еще пару стаканчиков «Уокера» (Анжелика называла его «Ванюша Ходок»), и я потихонечку оттаял. Минут через пятнадцать я уже рассказывал Анжелике последний анекдот из жизни Кости Рогожкина, на весь Лениздат известного бедолаги и несчастливца. Анжелика звонко хохотала, закидывала голову и поблескивала роскошными зубами. Представить, что каких-то девять часов тому назад она была до невменяемости пьяна, было сложно.

— Налей еще, — сказала она. — Классное виски. Где ты, пьянь ободранная, его взял?

— Подарили, — с достоинством ответил я. — Поклонники моего литературного таланта.

— Хорошо вам, писателям, живется. Ни хрена не делаете, пьете целыми сутками, а потом вам еще за это и зарплату платят. И дарят виски. Может, мне тоже в писатели податься? А, Стогов, — окажешь протекцию?

— Неужели к своим годам ты уже научилась складывать из букв слова? Удивительно талантливая девочка!

— Обидеть хочешь? Не надейся. Такого счастья тебе не видать. Нет, определенно, почему бы мне не податься в журналисты? Дар слова у меня есть, даже печатная работа имеется…

Анжелика прикусила язычок, словно сказала лишнее. Я не обратил внимания. Все блондинки, как известно, в юности балуются стишками.

Чтобы перевести разговор на другую тему, Анжелика тут же поинтересовалась:

— Вот ты, Стогов, как стал журналистом?

Я рассказал, как стал журналистом. Анжелика опять захохотала, блеснула зубками, и мы еще раз выпили.

«Джонни Уокер» оказался пуст уже почти на две трети, но Анжелика была ни в одном глазу. Только щеки слегка раскраснелись. Девочка она была классная, не много я в жизни встречал таких. Одни ноги чего стоили. Про выглядывающую из моей рубашки Анжеликину грудь я боялся даже и думать.

По аналогии с девичьими бюстами вспомнился мне друг мой и собутыльник Леша Осокин, которого я не видел уже черт знает сколько времени. Надо бы ему позвонить, подумал я. Однако вставать и переться к телефону не хотелось, и вместо этого я сказал:

— Слушай, может, позвоним моему приятелю? Он живет тут, через дорогу.

— Зачем? — удивилась Анжелика.

— Н-ну как… Вместе веселей…

— Вместе весело только по просторам шагать. Тебе что — моего общества мало?

— Да как сказать, — задумался я. — Пожалуй что твоего общества мне слишком даже много. Оказаться наедине с длинноногой блондинкой… Которая к тому же одета в мою рубашку…

— Рубашки пожалел, жмот. Давай лучше выпьем.

Мы выпили.

— Нет, серьезно, — сказал я, — ты о чести своей девичьей думаешь или как?

— В смысле? Объясни попонятнее, — сказала Анжелика. По ее улыбке было видно — насчет девичьей чести ей действительно не все понятно, неплохо бы ей что-нибудь такое объяснить.

— Пришла в гости к незнакомому мужчине, — сказал я, — ноги тут свои показываешь… Я, между прочим, поборник строгости нравов. Можно сказать, профессиональный защитник нравственных устоев. И — имей в виду! — принципиальный противник случайных связей.

— А кто сказал, что наша связь случайна?

«Ага, — сказал я. Подумал и добавил: Вот, значит, как». Потом еще подумал и сказал: «Ну, тогда конечно. Тогда другое дело».

Неожиданно оказалось, что «Джонни Уокер» кончился.

— Да будет земля ему пухом, — сказала Анжелика.

Я пообещал, что сейчас приду, и пошел посмотреть, что там еще есть в баре. Выбор пал на почти целую бутылку немецкой вишневой водки нежно-розового цвета. Типично дамский напиток.

По дороге назад я захватил из серванта пару пузатых рюмок. «Ну не пить же нам вишневую водку из той же посуды, что и шотландский виски, — подумал я. — В самом-то деле! В лучших домах так, пожалуй, не делается…» В том, что мой дом сегодня имеет отношение к лучшим, сомнений не было ни малейших.

Возвращаясь в кухню, я ударился плечом о косяк и чуть не выронил рюмки, но все обошлось. На душе было озорно и весело.

— Слушай, — сказал я Анжелике, выставляя на стол рюмки и бутылку, — ты, помнится, собиралась податься в писательницы. Не расписать ли нам бутылочку водки. Вишневой. Из Германии. Как считаешь?

— Из Германии? Шпрехен зи дойч? — почему-то сказала Анжелика. Глаза у нее были шальные и тоже очень уж веселые.

— Я! Я! — ответил я. — Ханде хох. Фольксваген. Штангенциркуль. Э-э-э… Пожалуй что Гитлер капут.

Под водку Анжелика достала из холодильника несколько железных банок «Спрайта». Откуда они там взялись, я боялся даже и думать. Прикинув и так и этак, решил, что спрашивать ее об этом пожалуй что глупо. Тогда уж придется спрашивать и про мясо, и про сыр с травками, и про то, что за кассета мяукает в магнитофоне.

Вместо этого мы выпили водки, и я сказал Анжелике, что в следующий раз пьем на брудершафт.

— Потому что это тоже немецкое слово? — спросила Анжелика. — Или мы когда-либо были на «вы»?

Я объяснил, что брудершафт — это отличный повод без лишних разговоров перейти непосредственно к поцелуям.

— Думаешь, уже пора? — деловито поинтересовалась Анжелика.

— В самый раз! — уверил я ее, положив для большей убедительности руку на грудь. По какой-то странной случайности это оказалась ее грудь. Анжелика, впрочем, не возражала.

— Потому что у нас не случайная связь, да? — уточнила она.

— Да-да! — сказал я. — Или ты против нескольких хороших поцелуев?

— Я?! Против хороших поцелуев?! Да за кого ты меня принимаешь?! И вообще, я еще в первый раз тогда, в клубе, сказала, что я не против.

«Еще в клубе»?… Доходило до меня медленно. В тот самый «первый раз»? В ту ночь, когда убили китайца?

Очарование вечера — полутемной кухни, фривольной музыки, длинноногой собеседницы — улетучилось моментально и полностью.

Глупо. Глупо и противно. Ты думаешь укрыться от реальности, отгораживаешься от нее стенкой из алкоголя, ничего не значащих слов, постоянного множества окружающих тебя лиц, но она, эта реальность, никуда не девается. Она здесь, всегда с тобой. Она напомнит о себе в тот момент, когда ты меньше всего этого ждешь. Можешь не сомневаться. Напомнит так, что ты еще долго не сумеешь о ней забыть. Я не хотел вспоминать о том, где я познакомился с этой девушкой. Я не собирался возвращаться к своим неприятностям последней недели, хотел просто приятно провести вечерок, выпить и поболтать. Но стоило Анжелике сказать всего одну фразу — «в тот первый раз… в клубе…» — и страшноватая реальность снова ворвалась в уютный мирок, который я попытался вокруг себя выстроить.

Я сказал: «Погоди, я сейчас» — и вышел в ванную. Заперся, напился из-под крана, сполоснул лицо. Из зеркала на меня смотрел небритый, потрепанный и явно усталый тип. С красными глазами и опухшими веками. От недосыпания, наверное. Пьян я все еще был, весел — уже нет. Я сел на край ванны и закурил.

Видит Бог, я устал от этой истории. Я не хотел к ней возвращаться, не собирался о ней даже вспоминать. Вспоминать о том, что где-то в холодном морге ждет отправки в Китай тело бизнесмена Ли. О том, что неподалеку от него, на двух сдвинутых вместе столах, лежит другое тело — рыжебородого, громадного профессора Толкунова. И о том, наконец, что завтра лениздатовские уборщицы будут с большим трудом оттирать сгустки засохшей крови, заляпавшей пол и стены нашего редакционного лифта.

Слишком много всего и сразу. Я разговаривал со всеми этими людьми, видел их живыми и здоровыми. Перед глазами мелькнуло желтое опухшее лицо Ли Гоу-чженя. Ну, не совсем, допустим, здоровыми, но совершенно точно живыми. И вот никого из них больше нет, все они мертвы, скоро будут похоронены и забыты. И скорее всего, Анжелика знает ответ на вопрос — почему все произошло именно так, а не иначе. Значит, пора возвращаться в реальную жизнь и начинать задавать вопросы. Не хочется, ох как не хочется. Но придется. Я с отвращением затушил сигарету и бросил ее в стоявшую рядом с раковиной пепельницу.

Когда я вернулся на кухню, бутылка немецкой вишневой водки выглядела так, будто Анжелика успела приложиться к ней как минимум трижды.

— Ну наконец-то! — обрадовалась она и кокетливо взглянула на меня сквозь стакан, в котором розовело не меньше чем на три пальца. — Ты куда пропал? Целоваться-то будем или как?

— Или как, — сказал я и убавил громкость магнитофона.

Анжелика опустила стакан и взглянула на меня с недоумением.

Я закурил и сел по другую от нее сторону стола.

— Ты чего? — удивилась она.

— Лешу Молчанова застрелили, — сказал я. — Он успел доползти до Лениздата, а вечером в больнице умер.

Фраза, казавшаяся мне убийственно убедительной, прозвучала пошло и фальшиво. Как в дешевом кино.

Не знаю, на что я рассчитывал, но ничего особенного не произошло. Анжелика не побледнела, не выронила из ослабевших пальцев стакан и не растерялась. Она всего лишь вскинула брови и удивленно посмотрела на меня.

— Какого Лешу Молчанова? Стогов, тебе что — плохо?

— Твоего приятеля из джипа. Того самого, которому я на Невском разбил физиономию.

— Милый, у тебя температура, да? Ты о чем говоришь-то?

Я смотрел на Анжелику, Анжелика смотрела на меня. В магнитофоне едва слышно завывало что-то сладострастное.

— Не надо делать из меня идиота, — наконец сказал я. — Ладно?

— Ладно, — кивнула Анжелика.

— Два дня назад я, помнится, повстречал тебя ночью на Невском. В компании милых молодых людей. Вы ехали на джипе и, если я правильно вас понял, собирались меня подвезти. Помнишь?

— Ну, допустим.

— Так вот. Тот из твоих приятелей, которому я тогда разбил лицо, — убит. Застрелен.

Анжелика презрительно скривила губы и долила себе в стакан остатки розовой немецкой водки.

— Господи! Я-то думала — какой такой Леша Молчанов? С чего ты взял, что это мои приятели?

— Н-ну, как… Ты же сидела с ними в машине.

— Ну и что? Ты тоже в ней сидел. Всего через десять минут после меня.

Она посмотрела на меня, сказала: «Царствие ему небесное, этому Леше!» — и лихо, не морщась, выпила все, что было у нее в стакане.

— Только не надо рассказывать мне, что в тот день ты видела всю эту бритоголовую компанию первый раз в жизни, — немного подумав, сказал я.

— Я и не рассказываю. Заметь, Стогов, я вообще ничего тебе не рассказываю. И ни о чем тебя не спрашиваю. Сижу себе помалкиваю.

— Ну и?..

— Что «ну и»? Стогов, тебе очень хочется испортить вечер? Мне — нет. Чего ты завелся? Я ведь не пытаюсь устроить тебе разбор полетов? Нет? Вот и славненько. И ты мне не устраивай. Лучше выпить чего-нибудь принеси.

— Погоди… — начал было я.

— Нет, не погожу, — перебила Анжелика. — Не будь занудой. Сказано тебе, волоки сюда алкоголь, значит, волоки. Сам хвастался, что у тебя полный бар модных бутылок.

Я сходил в комнату и принес сразу две бутылки «Смирновской» водки. Одну целую, закупоренную, а вторую — больше чем на треть уже выпитую. Не скрою, ледяное Анжеликино спокойствие все-таки начало понемногу сбивать меня с толку. По крайней мере, выглядело оно вполне правдоподобным.

— Ты все-таки объясни, — сказал я, — что ты там делала, в этом джипе?

— Стогов, — невозмутимо проговорила Анжелика, — иди на хрен, понял?

— Нет, не понял.

— Ну на этот-то раз чего ты не понял?

— Да ничего не понял, — разозлился я. — Ты что, хочешь сказать, что оказалась в машине случайно?

— Ага, — сказала Анжелика, сосредоточенно сдирая с бутылки крышечку. — Случайно. Не скажу, что это был мой счастливый случай.

— Ты можешь не выпендриваться, а? Объясни по-человечески.

— Ну чего тебе объяснить? — захныкала Анжелика. — Так хорошо сидели. Охота тебе влезать во все это дерьмо?.. Ну ладно-ладно, объясню, зануда чертов… Ну, сидела я в тот вечер дома. Вдруг звонок, открываю — стоят, красавцы. Леша этот твой… Как его? Молчанов. И еще двое. Одевайся, говорят, поедешь с нами. Я не ты — по зубам дать не могла, пришлось ехать. Ну, вывезли они меня куда-то за город, в темноте не разобрала, и давай на меня наезжать. Нужна им, видите ли, бумага какая-то. Я объясняю — нет у меня никаких бумаг, они не верят. Зануды — похуже тебя, есть, говорят, и все тут… — Думала, хоть изнасилуют как следует, — как же! Дождешься от них!.. Ну а где-то часа в два ночи поехали за тобой.

— А дальше?

— Ну, дальше… Главный их… Бритый такой, с мордой и в пиджаке…

— Дима, — подсказал я.

— Может, и Дима, — согласилась Анжелика, — мне он не представлялся. Стал звонить кому-то по радиотелефону. Поболтал минут пять и велел ехать на Невский. Минут сорок мы сидели в машине, дожидались, пока ты накачаешься своим пивом, а потом… Короче, ты и сам знаешь, чего там было потом. Вышел ты из бара на Думской, Дима говорит: «Вон он, ребята, давайте его в машину». — Анжелика отхлебнула из своего стакана и добавила: — Думаю, что если бы ты не принялся демонстрировать этим ребяткам свои бойцовские дарования, то они просто покатали бы тебя в машине, порасспросили бы и отпустили, обошлось бы без синяков.

— То есть ты их не знаешь? — настаивал я. — И вовсе они тебе не приятели?

— Нет, Стогов, у тебя точно температура! Не знаю, конечно! С чего ты это взял? Параноик! После того как они рубанули тебя дубинкой по башке, вся их компания принялась впихивать твое бездыханное туловище в автомобиль. И так пихали, и этак — тесно. Короче, высадили они меня, прямо под дождь высадили. Езжай, говорят, домой, потом договорим. Пришлось тачку ловить. Те еще джентльмены.

Я налил себе водки, добавил в стакан холодного «Спрайта» и отхлебнул. Коктейль получился незамысловатый, но довольно сносный. То, что рассказала Анжелика, было, конечно, интересно, но абсолютно бесполезно. Все-таки в душе я надеялся, что смогу вытащить из нее что-нибудь, подтверждающее или опровергающее мою версию.

— А кроме бумаги они что-нибудь у тебя просили? — наконец сказал я.

— Говорю же — нет. Даже за коленки не трогали. Только бумага их и интересовала. Дима этот… или как там его… все орал, что Ли, перед тем как загнуться, отдал мне какие-то свои бумаги. Кретин. Ты же, Стогов, видел — ни хрена он никому не отдал. Как ушел в туалет, так и все. Не было у него тогда никаких бумаг.

— Были, — сказал я. — Были у него бумаги, но оставил он их не тебе, а мне.

— Тебе? — широко распахнула глаза Анжелика. — Когда он успел?

— Сдал по дороге в клубную камеру хранения. Там они и лежали, пока я вчера их не забрал. Ты же знаешь этих пижонов из «Мун Уэя» — репутация клуба превыше всего. Удавятся, но не тронут вещь клиента. Эти бумаги могли бы там целый год лежать, и никто бы их не тронул. Покойный дружок твой был не дурак…

Я допил свой коктейль, смешал еще и снова выпил. Ощущалось дикое желание хоть с кем-нибудь обсудить все, что случилось со мной за последние дни. Сходив в комнату, я принес на кухню конверт с бумагами и бросил его Анжелике на колени.

— На, полюбуйся. Эти бритые красавцы хотели получить от тебя вот это.

Анжелика аккуратно раскрыла конверт, вынула листки и подробно, с обеих сторон их рассмотрела. Листок с мантрой Кострюкова она разглядывала особенно тщательно — так, словно могла прочесть эти чертовы тибетские загогулины. Глядела она на листки удивленно и непонимающе, но в то же время так, словно проверяла — а все ли на месте?

— Что это за бред собачий? — наконец спросила она. — На кой все это добро тупорылым отечественным бандитам? Ты чего-нибудь понимаешь?

— Теперь понимаю.

— Ну и что все это значит?

Я посмотрел на нее и на разложенные по столу листки. Смешал себе еще коктейльчик, достал из пачки сигарету, закурил и принялся рассказывать. Не торопясь, с подробностями и обо всем, что удалось узнать.

Я говорил долго, наверное, больше получаса. Анжелика слушала не перебивая. Я рассказал ей о тибетском боге Махакале и его земном воплощении — сепаратисте Джи-ламе, которому монгольские революционеры вырезали его кровожадное сердце. О ленинградском востоковеде Кострюкове, который верил во всесилие гневного тибетского бога, но все же привез в город свою этнографическую коллекцию, среди экспонатов которой было спрятано что-то ценное, за чем приехал в Петербург ее, Анжеликин, друг Ли Гоу-чжень. Рассказал я и о том, наконец, что после того, как Кострюков был расстрелян, коллекция затерялась и теперь никто не знает, куда делась эта ценность, но хотели бы об этом узнать.

По ходу рассказа я все увеличивал в своем коктейле долю водки, одновременно сокращая долю «Спрайта». Так что к концу этой захватывающей истории язык у меня довольно ощутимо заплетался, а перед глазами здорово плыло.

— В общем, короче говоря, — стал закругляться я, — к сегодняшнему полудню я понял в этой истории почти все. Кроме двух вещей. Во-первых, что именно привез сюда из Тибета Кострюков. А во-вторых, куда он это «что-то» дел.

— А сейчас? — как бы невзначай спросила Анжелика.

— А сейчас я знаю все. Вообще все! — сказал я и гордо посмотрел на собеседницу. Лицо ее, особенно в полумраке кухни, рассмотреть не удалось. Все вокруг расплывалось и теряло четкость очертаний.

— Ну и что же это за сокровище?

— Главное на свете сокровище — это длинноногие блондинки, — доверительно сообщил ей я.

— Да ладно тебе, Стогов, — поморщилась Анжелика. — Давай рассказывай, нечего из себя Шахерезаду строить…

— Грубая ты, — обиделся я. — Не женственная. Где ласковое слово «пожалуйста»? Где просительные интонации?

— Сто-огов, — угрожающе протянула Анжелика. — Кончай занудничать. Не надо меня в себе разочаровывать.

— Меня… В себе… Как ты сказала? А-а! Понял! Ну, ладно, скажу. Но только из горячей к тебе любви… Вообще-то это бриллиант. Я узнал об этом только сегодня. Мне в больнице сказал этот… подстреленный… Молчанов. Скорее всего, какой-то крупный брюлик из награбленных Джи-ламой у китайцев. Наверняка очень крупный и охрененно дорогой. Недаром все из-за него с ума сходят. А я вот схожу с ума исключительно по тебе. Не веришь? Могу доказать!..

— Да хватит тебе, — махнула рукой Анжелика. — Скажи лучше, где он теперь, этот брюлик?

— Не скажу. Угадай сама. Я же угадал, — сказал я и вознамерился было смешать себе еще один коктейльчик, но разлил «Спрайт» по столу и чуть не опрокинул бутылку с водкой. Анжелика достала мне из холодильника новую банку «Спрайта» и вытерла стол.

— Оʼкей, Стогов, все уже поняли — ты великий сыщик и еще более великий мастер заплести детективную интригу. Ты классно выстроил сюжет, аудитория доведена почти до оргазма. Хватит кочевряжиться, пора открывать секрет. Так где же брюлик?

— А я и не кочевряжусь, — еще раз обиделся я. — Просто я еще не готов огласить разгадку. Вдруг я ошибусь? Даже великие детективы способны ошибаться… Сегодня у нас что? Четверг? Ага, значит, все произойдет послезавтра… Послезавтра в дац… дазцчш… В общем, в этом чертовом буддийском монастыре будет выходной, и я смогу проверить свою гипотезу. Тут-то мы и посмотрим — прав я или не прав. За это и выпьем. Давай?

«Давай», — согласилась Анжелика, и мы выпили. Причем похоже, что выпили наконец-то на брудершафт, потому что сразу после этого мы поцеловались. И поцелуй этот был долгим, очень долгим. Я чувствовал, как часто она дышит, и она сказала: «Ух ты!» — и я принялся целовать ее лицо, а она сжимала мои горящие щеки своими мягкими ладошками и что-то шептала, и у нее была восхитительная нежная кожа, а когда я целовал ее, то от нее пахло какими-то, наверное ужасно дорогими, духами и еще чем-то замечательным, и остановиться я уже не мог, а она говорила «Милый…» и задыхалась, и вся была моя, вся абсолютно.

А потом была темнота. И только музыка еще долго что-то шептала в этой замечательной темноте.

 

15

Первым ощущением наступавшего утра, как обычно, была сухость во рту. Я уже привык просыпаться от этого ощущения и удивляться не стал, хотелось воды. Холодной и вкусной, желательно ведро.

Вслед за жаждой я почувствовал тяжесть на груди. Не в фигуральном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. На груди явно что-то лежало и мешало мне сменить позу. Собственно, от этого неудобства я и проснулся. Наверное, целую минуту я лежал не шевелясь, а затем, окончательно придя в себя, открыл глаза.

На груди лежала девичья голова. Белокурая. Ага. Подробности вчерашнего вечера начали потихоньку просачиваться в день сегодняшний. Здравствуй, Анжелика, здравствуй, дорогая! Никак не рассчитывал встретить тебя в столь неожиданном месте, как собственная постель. «Come on, honey» — говоришь? Ну-ну.

Я попытался повернуться на бок. Белокурая голова была тяжелой, как гиря. Потихоньку возвращалось ощущение собственного тела. Все как обычно. Тяжесть в башке, затекла правая рука, ноет под ложечкой… Очень скоро до меня дошло, что под одеялом, прямо у меня на… э-э-э… — ну, в общем, вы поняли — лежит Анжеликина рука. Минувшая ночь носилась в голове этакой галдящей стаей. Некоторые воспоминания заставили довольно ощутимо покраснеть. Вот это я дал…

Я осторожно, но решительно стал выбираться из-под Анжелики. «Тише ты, лось, — просипела она, не просыпаясь. — Не даст поспать бедной женщине…» «Спи, спи, женщина», — погладил я ее по спине и на цыпочках пошел на кухню. Лицо у спящей Анжелики было розовое и безмятежное. Как у ребенка.

Стол напоминал поле боя, причем наши, по всему видать, понесли сокрушительное поражение. Гаубицами глядели в небеса пустые бутылки, подбитым дзотом раскорячилась пепельница, тарелки с остатками еды напоминали минные поля… Что же это за гадость мы вчера здесь ели? Ах да…

Поискав глазами чистый стакан, я в конце концов плюнул и напился прямо из-под крана. Вода была теплой и противной. На периферии сознания чуть брезжила мысль о том, что в холодильнике со вчерашнего вечера могла — ой могла! — заваляться запотевшая баночка «Спрайта». Огромным усилием воли я заставил себя не заглядывать в холодильник. Если она там и оставалась, то пусть достанется Анжелике. Вот такой вот я джентльмен.

Вопреки всякой логике голова не болела, была ясной и свежей. Что бы эти два слова в данной ситуации ни обозначали. Написать, что ли, чего-нибудь? Этакое выдающееся. Чтобы женщины утирали слезки, а мужчины играли желваками и переполнялись чувствами. Или нет, не буду я ничего писать. Пойду-ка лучше умоюсь.

Одежда — вплоть до трусов — осталась в гостиной, брошенная рядом с диваном, на котором спала Анжелика. Будить ее, спящую красавицу, не хотелось. В прихожей я снял с вешалки джинсовую куртку, болтавшуюся там с самого лета, ежась от холода, натянул ее прямо на голое тело и прошлепал в ванную.

По ходу умывания я еще пару раз приложился к холодной воде, так что когда вернулся на кухню, чувствовал себя уже вполне нормальным человеком. Плюхнулся на диван и с сомнением глянул на лежащую на столе растрепанную пачку «Лаки Страйк». Первая сигарета с утра, да еще после серьезной вечеринки — дело нешуточное. Прямо скажем — чреватое. Впрочем, на этот раз чувствовал я себя значительно лучше, чем обычно в таких ситуациях, и сигарету все-таки закурил.

— Привет зубрам отечественной журналистики, — раздалось из дверей в кухню.

Она стояла, опираясь о дверной косяк. Насколько я мог видеть — абсолютно голая под простыней, в которую была закутана. Что, впрочем, практически ничего не скрывало. Была Анжелика только-только проснувшейся и слегка опухшей. Но от этого ничуть не менее красивой. По щекам трогательно размазана тушь — совсем немного, белобрысая грива спутана, губы распухли от поцелуев. От моих поцелуев.

— Привет, красотка. Иди, поцелую.

— Ха! Еще чего! Нашел тоже время заигрывать…

— Назови дату, когда тебе удобно.

— Август следующего года, — фыркнула Анжелика. — Ты бы лучше брюки надел, ловелас. И поставь чайник. Надеюсь, кофе в этом твоем притоне имеется? Имей в виду, я пью черный, без сахара.

— Без сахара же невкусно, — начал было я, но Анжелика уже развернулась, сверкнув аппетитной ягодицей, и исчезла в ванной. Я поставил чайник и пошел надевать брюки.

В комнате пахло ею. Не ее духами, не дезодорантом и не лаком для волос. Просто ею. Прислушавшись к тому, как Анжелика плещется под душем, я, немного смущаясь себя самого, ткнулся носом в подушку и глубоко втянул в себя воздух. Всегда, столько, сколько я живу в этой квартире, пахло здесь лишь сигаретами, пролитым мимо стакана алкоголем, тоской и плохо приготовленной пищей. И уже сто лет здесь не пахло женщиной. Тем более такой женщиной. А теперь вот пахло, и отчего-то этот факт несказанно меня радовал.

Я не торопясь оторвался от подушки, натянул брюки, закурил новую сигарету и вышел на балкон.

Странное дело — дождя, к которому я за несколько последних недель успел даже привыкнуть, почти не было. Так, слегка моросило, не более того. Даже небо не нависало уже над самой головой, грозя оцарапать макушку, а, как и положено приличному небу, равномерно серело в вышине. Осень словно выдохлась, и на какое-то мгновение у меня даже возникло чувство, что сейчас и не осень вовсе, а самое начало весны. Скажем, апрель.

Апрель… Я пустил колечко и попытался вспомнить — а чем это я занимался в апреле сего года? Вспоминалось с трудом. Пить-то я, понятное дело, пил, но вот где? С кем? Перед глазами возникали какие-то странные лица, стены полуподвальных помещений… Ни с того ни с сего вспомнился вдруг мужик, угрожавший пырнуть меня ножом прямо в редакции, если я тут же, при нем, не отдам распоряжения публиковать его, мужика, ответ на мой собственный материал — совершенно, между прочим, правдивый… Нет, ни хрена не помню. Весна, называется. Время цветения и надежд. Словно и не было ничего.

Почему-то эта последняя мысль оставила меня совершенно равнодушным. Ну, не было и не было. Не покидало ощущение того, что теперь все изменится. В лучшую сторону. После чего все прошлые проблемы покажутся просто смешными.

— Чего застрял? Пошли кофе пить. — Анжелика неслышно подошла ко мне сзади и обняла за плечи. Пахло от нее душем и чистым женским телом. Уютным, своим, желанным. На секунду у меня даже закружилось голова и в ушах зашумело что-то давным-давно забытое.

— Так сразу и «кофе пить»? Кофе вреден. Стою вот здесь и думаю — может, мне удастся в этой квартире кого-нибудь соблазнить, как думаешь?

— Как же, удастся тебе!.. — захихикала Анжелика.

— Не понимаю, чего здесь смешного? Я к тебе с серьезным предложением, а ты?

Я попытался обернуться, но она крепко прижимала меня к себе и не пускала. Я чувствовал, как упирается в спину ее упругая грудь.

— Между прочим, — сказал я, — нас, журналистов, девушки любят, долго их уговаривать не приходится.

— Да и как вас не любить, — сказала Анжелика. — Вы ведь такие славные парни. Иногда даже бываете трезвыми.

— Грубые инсинуации, — ответил я, и мы пошли на кухню.

Мы сидели на диване и пили ароматный кофе из кофеварки. После второй чашки Анжелика покачала головой и, долив в стакан остатки водки, залпом выпила. «Башка болит», — объяснила она. Мне, вопреки обыкновению, ни допивать водку, ни отпиваться пивом не хотелось. Хотелось одного — чтобы это утро продолжалось неделю. А лучше — полгода. Кофеварка пыхтела, плевалась и распространяла по кухне запахи Бразилии, а я сидел и любовался тем, как Анжелика, словно ребенок, вытягивает губы и дует на обжигающий кофе.

По большому счету, я сам себя не узнавал. Ни с одной девушкой из тех, что побывали в этой квартире за последние пару лет, я не сидел вот так вот с утра и не гонял кофеи. Это было мое, только мое. Обычно я вставал и тут же, без пауз, начинал маяться желанием как можно скорее избавиться от свалившихся мне на больную голову партнерш. По возможности навсегда. Они болтались по квартире и рассказывали, как им здесь нравится, а я не чувствовал ничего, кроме неудобства и глупого раздражения. Иногда у меня чесались руки просто взять за шкирку и выкинуть их на лестницу. И только после того, как они наконец отчаливали, я шел наконец на кухню, ставил кофеварку и потихоньку приходил в себя. Моя кухня — моя крепость. Посторонним вход воспрещен.

Я человек со сложившимися вкусами и привычками. Мягко говоря, не самый общительный человек на свете. Может быть, это плохо, но уж вот такой я парень.

Друзей у меня нет. Готов согласиться, что звучит это цинично, почти неприлично звучит, но я далеко не уверен, что друзья мне нужны. Зачем? Я уж как-нибудь сам. Знакомых, приятелей, собутыльников, людей, которым я при встрече говорю: «Старик, чертовски рад тебя видеть!» — наберется вокруг меня, наверное, несколько сотен. Но друзей? Близких мне людей?.. Никогда, ни в один из периодов моей жизни, не хотелось мне иметь под рукой чье-нибудь крепкое плечо, а уж тем более локоть. И вот теперь, такой мизантроп, я сидел рядом с этой блондинкой, о самом существовании которой не знал еще и неделю тому назад, касался кончиками пальцев ее коленки и откровенно млел от удовольствия.

Пока я курил на балконе, Анжелика успела не только принять душ и накрасить ресницы, но и даже малость прибраться на кухне. Пепельницу она сполоснула, тарелки составила в раковину, а бутылки — в угол у плиты. Более того — на столе успело появиться несколько бутербродов. Из чего, черт возьми, она налепила их на этот раз? Прекрасно помню, что вчера в самом конце нам совершенно нечем было даже закусить, а теперь на столе стояли и сыр, и ветчина, и даже пара кружочков какой-то дорогой колбасы. «Ночью, пока я спал, она сгоняла в магазин», — мелькнула ужасная догадка.

— Все, что нужно человеку с утра, — это большой кофейник крепкого и горячего кофе, — глубокомысленно вещала Анжелика, вгрызаясь в толстенный бутерброд.

— Так-таки уж и все? — уточнил я, откровенно пялясь на ее коленки.

— Остальное — излишество. Бутерброд хочешь?

— Да. С ветчиной, если можно. Почему излишество?

— Потому что всем остальным ночью нужно заниматься. А не засыпать, как сурок. Суперлавер, понимаешь ли… С ветчиной я и сама люблю, бери с сыром.

— Я не хочу с сыром. Меня от бесконечного сыра из лениздатовского буфета уже подташнивает. Это еще вопрос, кто из нас первым отрубился.

— Ты и отрубился, чего тут выяснять-то? Вместо того, чтобы откликнуться на призыв подвыпившей женщины. Пододвинь сахарницу, пожалуйста.

— Ха! Подвыпившей! Как же ты выглядишь пьяной, если, вылакав весь алкоголь в доме, ты была подвыпившей? Кто — кто, скажи! — водку запивает «Мартини»?! Где это слыхано?! Причем сразу по полстакана и того и другого?

— Могу я иногда позволить себе расслабиться? А «Мартини» у тебя фуфло. Даром что из «Дьюти-фри». Купил бы лучше за те же деньги бутылку хорошего коньяка.

— Не стыдно? Мне бы этого «Мартини» на полгода хватило. Наливал бы каждой девушке по сто граммов — их от меня не оттащить было бы.

— Чтобы хорошенько очаровать девушку, нужно как минимум хорошенько побриться. А то исполосовал меня всю своей щетиной. Кактус…

В доказательство она задрала футболку и продемонстрировала восхитительную грудь и плоский живот (как она умудряется быть такой стройной при таком-то объеме груди?), на которых действительно имелись красные пятна неопределенной конфигурации. Оставленные, надо полагать, моей небритостью. Отдельные борозды протянулись через весь живот и прятались под резинкой трусов. Я судорожно проглотил остатки кофе и не нашелся что ответить.

Мы выпили еще кофейку, докурили «Лаки Страйк», и Анжелика начала собираться.

— Включил бы музычку какую-нибудь, — крикнула она из ванной.

Я прошел в комнату, сдвинул в сторону горой наваленные перед магнитофоном черновики, факсы пресс-релизов и недельной давности газеты и включил радио. Дебил ди-джей тут же радостно заворковал. Я снова почувствовал, что квартира просто пропитана ее запахом. Странное ощущение.

Мне вдруг подумалось, что в принципе я был бы совсем не против, если бы она осталась. Она жарила бы мне мясо, а я бы завел привычку бриться перед сном, и каждая наша ночь могла быть такой, как сегодняшняя. «Каждый день как волшебная сказка, с неизбежной свадьбой в конце…» Да нет, мотнул я головой, глупости.

— Слушай, — крикнул я в сторону ванной, — а если я побреюсь, ты останешься еще на немножко?

— На немножко? Это как?

Она вышла из ванной. Чистенькая, свежая, совсем одетая. Как будто и не пила вчера. Как будто не ложилась спать в полшестого утра. Как будто не трепетала вчера в моих руках, словно пойманная бабочка. Какая-то другая Анжелика. Не та, что была ночью.

— Немножко — это значит на время, необходимое тебе для того, чтобы все это с себя снять, плюс еще минут сорок. Сорок минут должно хватить, как думаешь?

— Э-э, нет. Так я не люблю, — улыбнулась она. — Я люблю так, как вчера.

Я облегченно вздохнул. Да нет, все в порядке. Это та же самая девушка, что, задыхаясь и кусая губы, шептала мне: «Милый… Милый… Ну давай…» Та же самая Анжелика.

Уже открывая дверь, она обернулась и сказала:

— Buy, honey. Я позвоню.

— Buy, Анжелика.

Она громко расхохоталась.

— Слушай, Стогов, действительно… Я же тебе так и не сказала… Вообще-то Анжелика — это китаец придумал. Нравилось ему так меня называть. А на самом-то деле меня зовут Ира. Глупо как-то получилось… Так что привыкай. Пока.

Хлопнула дверь, завыл, спускаясь, лифт. Вот те на! Ира? Ирина… Какая, впрочем, разница? Ирина так Ирина. Иринка-блондинка. Тоже ничего. Я вернулся в гостиную, немного прибавил звук радио и плюхнулся на диван.

«Позвоню…»

Она сказала, что позвонит. Я сниму трубку, а она скажет мне… Ну, например, что-нибудь вроде: «Чем занимаешься, Стогов? Уыпьем уодки?» «Уыпьем, — отвечу я. — Приезжай». И она приедет. И все повторится, повторится тысячи раз!

«Позвоню…»

Жалко, что я не спросил, когда именно она мне позвонит, но, впрочем, и так ничего. Всего одно слово, но больше и не надо. Есть зачем жить. И по сравнению с этим ощущением все остальное — фуфло. И дождь — не дождь, а изморось. И проблемы мои — не проблемы, а так, дырка от бублика. «Позвоню…»

Я вытряс из пачки сигарету, закурил и, не в силах усидеть на месте, принялся вышагивать по квартире. Грязная моя, бесхозная и отродясь не мытая квартира казалась мне какой-то новой, как будто и не моей. Здесь вчера мы ели сочное мясо с сыром. Вон там, в коридоре, под гравюркой, подаренной мне лет семь назад Жанной Агузаровой, я таки поцеловал ее — и какие восхитительные были у нее губы! А вот в спальню я сейчас, пожалуй, не пойду. Нечего мазохизмом заниматься.

От воспоминаний минувшей ночи по лицу расплывалась глупая ухмылка. Глупая и счастливая.

Удивительно, какие мелочи запоминаешь иногда в такие ночи, как эта. Я, например, прекрасно помнил, что на спине, под левой лопаткой, у нее была родинка. А ниже, на пояснице, две смешные детские ямочки. Пьяная ведь она была, в умат пьяная — но как делала это! Откуда-то из глубин подсознания выплыла на миг гнусная мыслишка: что же за предыдущий жизненный опыт был у этой девушки, почти девчонки, если в постели она так играючи выделывала… В общем, выделывала то, что выделывала?

Я быстренько загнал этот пошлый вопрос туда, откуда он и вынырнул. Какое, черт подери, мне дело до того, что там у нее было раньше? Я знаю ее всего неделю. Если здесь вообще уместно слово «знаю». И все-таки, уходя, она сказала: «Я позвоню». И улыбнулась мне, оглянувшись на пороге. Господи, хорошо-то как!

Я бродил по квартире, натыкался на углы мебели и ронял пепел прямо на пол. И не обращал на все это никакого внимания.

Несколько последних недель были действительно сумасшедшими. Долбаная моя работа, бесконечные еженощные вечеринки. Плюс все эти криминально-мистические навороты последней недели… Как результат, я окончательно забыл о том, что лицо женского пола может выступать в моей жизни не только как официантка или сержант милиции, но и в других ролях. А теперь Анжелика напомнила мне об этом, и все внутри просто клокотало. Бог ты мой, как она умеет напоминать о таких вещах!

На самом деле я не такой, как, например, Леша Осокин. Который может, пользуясь служебным положением, за неделю соблазнить четырнадцать гимнасточек или фигуристок с ногами полутораметровой длины и талиями, которые можно обхватить двумя ладонями, а потом прийти ко мне, завалиться, не разуваясь, на диван и, цыкнув зубом, сообщить: «Что-то перевелись, старик, в этом городе классные телки… Ну что ты будешь делать?» Нет, я не такой. Не лучше и не хуже, просто не такой. По природе я моногамен.

После того как три с половиной года тому назад я развелся с Натальей, жизнь моя вообще бедна событиями эротико-приключенческими. Где-то это сознательная политика. Где-то — следствие образа жизни. Но после развода было у меня, пожалуй, всего два более-менее продолжительных романа. Ну и около дюжины совсем уж случайных рандеву. Таких, что с утра я не мог вспомнить не только имени избранницы, но и того, где именно я эту избранницу избрал. И нельзя ли было там избрать чего-нибудь покондиционней. Впрочем, и сами дамы в девяти случаях из десяти с утра первым делом интересовались: «Слышь, парень, — все время забываю, как тебя зовут? А мы где? У тебя или у меня?»

Вообще говоря, не люблю я влезать в эту область своей памяти. Ох как не люблю. И так жить тошно, а начнешь раздумывать над несложившейся личной жизнью, так и вообще хоть вешайся. Хотя чего уж там. Все равно уже влез.

С Натальей развелся я на удивление быстро. Пять лет мы прожили вместе, а потом — всё. Словно щелкнули выключателем и погас свет. А когда свет зажегся снова, я жил уже в другой квартире, работал на другую газету и вел совершенно другую жизнь. Иногда она звонит мне, говорит, что читает мои репортажи, вежливо хвалит. Я не звоню ей никогда. Зачем? Мы почти друзья, но, как говорил один мой знакомый, только тупица будет строить дом на пепелище. Я и не строю.

В любом случае попытаться начать с Натальей все с начала мне никогда не хотелось. По моему глубочайшему убеждению, она — одна из самых красивых женщин этого города. Приятели рассказывают, что недавно она стала редактором отдела, получает раза в полтора больше меня. Так что надеюсь, в личной жизни у нее все будет хорошо. Я в любом случае мешать ей в этом не собираюсь. Упрекнуть ее за то время, пока мы жили вместе, мне не в чем, но — умерла так умерла. И никогда после развода я не пытался попользоваться правами экс-супруга и получить внеочередной доступ к ее телу. Как бы пьян я ни был. Выходил из положения собственными силами.

Назвать двух подружек, имевших место быть после Натальи действительно подружками язык, впрочем, у меня не повернется. Вспоминать о них — еще противнее, чем о развалившемся браке.

Первой некоторое время скрашивала мое одиночество уж и не помню откуда взявшаяся девица с роскошным бюстом чуть ли не девятого размера и обалденным хриплым голосом. Было это практически сразу после того, как мы с Натальей разменяли квартиру. Тогда мне казалось, что какая-то женщина обязательно должна быть рядом. Не одна, так другая. Как же иначе? Понять, что я ошибаюсь, стоило большого труда. Избавиться от девицы стоило большой крови. После этого, наученный горьким опытом, я где-то с год вел образ жизни почти чисто спартанский. В смысле, без женщин. О чем и до сих пор вспоминаю с большим удовольствием. Меньше женщин — меньше проблем.

Правда, в конце минувшей зимы случилось мне писать для одного небольшого журнала. Был в этом журнале зануда-редактор, и была у редактора секретарша Лена. В общем, когда я понял, что ситуация выходит из-под контроля, было уже поздно.

Пить Лена любила, но не умела. То есть абсолютно. В каждый свой приезд ко мне Лена напивалась до чертиков и потом, пребывая в состоянии алкогольного транса, так голосила в постели, что соседи несколько раз порывались вызвать милицию. Решив, что меня здесь пытают утюгом и испанским сапогом одновременно. Кроме того, Лена выкидывала в постели такие коленца, которые и в самом кошмарном сне не видывал ни один порнорежиссер мира. Ей что — с утра она никогда ничего не помнила. А каково мне? Я, между прочим, как бы пьян ни был, ничего не забываю. Иногда, бреясь по утрам, я стеснялся посмотреть в глаза собственному отражению. В общем, с Леной у меня тоже не срослось.

Но главное — были все эти мои истории скучны. Скучны до боли зубовной. Да, я болтался со своими дамами сердца по найт-клабам, пил с ними виски и «Бейлиз», водил в лучшие рестораны города. В один из дней мы с Леной умудрились последовательно поесть мяса крокодила в «Афродите» на Невском, отведать плова с анашой в «Синдбаде» на Васильевском острове и под конец в «Кукараче» на набережной Фонтанки вытрескать бутылку мексиканской кактусовой водки «Пепе Лопес» с лежащей на дне личинкой гусеницы. Правда, по своей насыщенности этот денек был все же не вполне обычным даже для меня.

Я дрался из-за них, этих своих дам, я брал их с собой на интервью, когда в город наезжали импортные звезды, а с той, первой, грудастой девицей я как-то занимался любовью прямо на «чертовом колесе» в луна-парке. Ночью, пьяный, под проливным дождем. Причем «колесо» я запустил самостоятельно, и когда приехала милиция, то еле уболтал заспанных сержантов, чтобы они не забирали нас в отделение. Уболтать их удалось лишь после того, как я показал им свое удостоверение и оказалось, что стражи порядка время от времени почитывают мои репортажи.

И все равно было мне с ними скучно. Беспросветно серо и тоскливо. И ничего, кроме облегчения, не испытывал я в тот момент, когда эти романы подходили к своему естественному финалу.

А теперь все было иначе. Еще в ту первую утреннюю минуту, когда, открыв глаза, я увидел, что на груди у меня лежит белокурая девичья голова, я понял — теперь все будет совершенно иначе. Я чувствовал себя так, словно за окном и в самом деле был апрель или — бери выше! — май и повсюду цветет сирень, а просыпаюсь я оттого, что солнце, зараза, слепит сквозь шторы глаза и раскаляет воздух в квартире так, что нечем дышать и сразу хочется в душ.

Я почувствовал, что сигарета дотлела до фильтра и теперь обжигает мне пальцы. И только тут я расслышал: в дверь кто-то звонит.

Задумавшись, я, похоже, полностью выключился из происходящего. А звонили, судя по всему, уже не в первый раз, потому что трель получилась затяжной и настойчивой. Словно пришел кто-то, кого я жду, а ему, долгожданному, не открывают. «Тьфу ты», — сказал я, бросил окурок в пепельницу и пошлепал в прихожую.

Вопреки постоянным рекомендациям органов, компетентных в этих вопросах, никогда, прежде чем открыть дверь, я не спрашиваю «Кто там?». Хотя при моей профессии это было бы, наверное, совсем не лишним. Однако каждый раз я просто забываю это сделать. Возможно, дело здесь в том, что я прекрасно знаю — брать в квартире нечего. А может быть, сказывается недостаток практики. Если кто ко мне иногда и заходит, так это Леша Осокин. С обязательным длинноногим созданием и вопросом: «Старик, а можно мы у тебя переночуем?» Как правило, создание оказывается начинающей спортсменочкой, которой бессовестный Осокин пообещал фото на первой полосе. Иногда мне удается убедить девушек в том, что пресса всегда врет.

Я открыл дверь. Это был не Осокин. Совсем не Осокин. На площадке стоял майор госбезопасности Владимир Федорович Борисов. В традиционном пиджаке и до блеска начищенных ботинках. Вот уж кого не ожидал.

Смерив меня недружелюбным взглядом, он сказал:

— Здравствуйте, Илья Юрьевич. Можно к вам? Я по делу.

— Что-то случилось? — спросил я. Ни малейшего желания портить себе утро беседой с майором у меня не было. Но я понимал — разговаривать придется в любом случае.

— Случилось, — кивнул он. — И серьезное.

 

16

Лужи… Лужи… Лужи… Повсюду только лужи…

Вода сверху, вода снизу. Мокрое небо извергало на мокрую землю целые океаны воды, и человеку не было места в этом вымокшем скользком мире. Выжить здесь мог бы разве что Ихтиандр, но я Ихтиандром не был. «Я не Ихтиандр, — зло прошипел я, неизвестно к кому обращаясь. — Я, мать вашу, живой… Живой, ясно?!»

Весь день дождь лил совершенно остервенело. Так, словно торопился взять реванш за утреннюю паузу. За то утро, когда мне вдруг показалось, что я увидел просвет и сквозь тучи на меня глянуло солнце.

Я шагал прямо по лужам. Брызгая себе на плащ и временами на плащи и куртки редких прохожих. Те не рисковали связываться. Было, наверное, во мне что-то такое, что подсказывало благоразумным прохожим: проще и безопаснее не обращать внимания и идти себе дальше. Целее будут. Грань, отделяющая простое подпитие от состояния, близкого к свинскому, была форсирована мною еще несколько часов назад, но остановиться я уже не мог. Да честно сказать, не очень-то и хотел.

Помнится, напиваться я начал еще утром, сразу после того, как из квартиры вышел майор Борисов. Надел плащ, обулся и вышел из дому. Как автомат — ни единой мысли в голове, большая сосущая пустота в груди. Перешел дорогу, купил в магазинчике бутылку водки, вернулся домой и выпил ее всю. Из горлышка, не снимая плаща. Не морщась и не закусывая. Как воду. Или, вернее, как лекарство. Лекарство от жизни, которая обманула меня как раз тогда, когда я — может быть, впервые за много лет — ей безоговорочно поверил. И это было только начало.

Я не думал, куда иду. Не хотел думать. Стоило позволить сознанию начать свою блудливую работенку — думать, — и оно тут же, лбом об стену, наталкивало меня на то, о чем думать было невозможно. Потому что думать об этом было настолько больно, что проще было бы, наверное, умереть.

Поэтому я просто шагал. Шагал и считал шаги: «Раз… два… три… Раз… два… три…» Ноги, впрочем, свое дело знали и сами привели меня куда нужно. Зеленая неоновая вывеска «Роуз Гарден», внутри грохочет что-то модное. Милый ночной клуб, внутри — тепло и уютно. Впрочем, какая разница. Это вполне могла бы быть и какая-нибудь рюмочная с липкими столами. Мне наплевать.

Я бывал в «Роуз Гардене» пару раз. Совсем небольшой клуб: дэнс-зальчик, скромный бар, плюшевый чил-аут. Перед входом стояла парочка охранников и лениво разглядывала девушек, как обычно толкущихся неподалеку от женского туалета. Охранники с сомнением посмотрели на мои выше щиколоток мокрые брюки и малость нарушенную координацию, но, поводив вокруг плаща металлоискателем и убедившись, что у меня с собой нет даже скромненького гранатомета, внутрь все же пропустили. Я заплатил за вход и поплелся в бар.

— Что у вас есть? В смысле, из крепких напитков, — спросил я у бармена, одиноко торчащего за стойкой. Народу в баре почти не было.

— Вон на стене доска, там все написано.

— Лень лишний раз рот открыть, да?

Бармен попытался поиграть со мной в гляделки, отбрить своим профессионально-стеклянным взглядом заклинателя зеленого змия, но, что-то просчитав в уме, сдался, встал со стула и принялся монотонно перечислять:

— Текила, джин, водка, виски трех сортов. Пиво не интересует? Нет? Если хотите, могу открыть бутылку «Бейлиза».

— «Джонни Уокер» есть?

Я не хотел это спрашивать, слова вырвались сами собой. Прежде чем я договорил до конца, я уже пожалел об этом. «Джонни Уокер». Ванюша Ходок. Зря, ох зря полез я в эту область своей памяти. Пожалею еще.

— Есть. Сколько вам?

— М-м-м… Грамм сто. И вон те миноги.

— Садитесь за столик, вам принесут.

Столики были в основном заняты, и я подсел к здоровенному рыжему парню, сидевшему у забрызганного окна и тянувшего пиво. Угрюмо на него посмотрел, снял плащ и положил между нами. Не вздумал бы он с разговорами лезть. И без них тошно. Я даже не мог сказать, что конкретно со мной творится. Хотелось одновременно завыть, умереть и проломить стену кулаком. Кстати, судя по саднящим костяшкам пальцев, какую-то стену проломить я сегодня уже пытался. Подробности вспоминались с трудом.

Глупо, Господи, как глупо! Что за жизнь… Ты ступаешь на зеленую солнечную лужайку, а она оказывается трясиной. Мы предаем, нас предают, кто-то становится изменником, кто-то завтра изменит изменнику. А ведь я почти поверил, что все будет хорошо. Почти влюбился… Твою мать! От воспоминаний о поросячьем восторге минувшего утра было стыдно и хотелось блевать.

Девушка в коротенькой футболке, едва прикрывавшей шикарный бюст, принесла мне виски и миноги. Зал постепенно наполнялся. Бармен за стойкой лениво пританцовывал под доносящуюся из дэнс-зала музыку.

Я отхлебнул виски. Да-да. Точно такой же вкус, как тогда… Как вчера, когда я пил вместе с ней. Пил, болтал, целовался и абсолютно не ценил своего счастья. Ч-черт. Ну зачем я сегодня его заказал? Вполне сгодилась бы и текила…

Я отхлебнул из стакана, сложил руки на столе и положил на них тяжелую голову. Господи! Ты все можешь! За что мне все это? Ну сделай так, чтобы этот мир не был таким дерьмом, как сейчас. Пожалуйста…

Перед глазами проплывали лица людей, встреченных мною на протяжении последней недели. Большей частью мерзкие, нездоровые, алчные… Гады! Гады! Гады! Кто, черт возьми, придумал этот ублюдский порядок вещей, при котором единственное, что интересует людей в этой жизни, — это перелезть через голову ближнего, схитрить, сблефовать, извернуться и оказаться-таки на самом верху, чтобы затем смотреть вниз, на копошащихся там, и радостно потирать потные ладони? Какой урод все это изобрел, а? Поймать бы гада, отвернуть башку, чтобы не изобретал чего попало…

Мне этого не надо. Я играю в совершенно другие игры. Желаете лезть наверх? Семь футов под килем! Мне неплохо и здесь, в самом низу. Уж лучше я буду сажать свою печень ударными дозами алкоголя, чем стану из кожи вон лезть, чтобы доказать всем вокруг, что я совсем не неудачник. Неудачник-неудачник! И еще какой! На хрена она мне нужна, эта ваша удача?!

Я жахнул по столу так, что стаканы подпрыгнули и жалобно звякнули. Бармен посмотрел в мою сторону недовольно и настороженно. Плевать. Пусть смотрит как хочет. Мне на всех наплевать. Впрочем, рыжий парень, сидевший напротив, смотрел на меня, наоборот, скорее с интересом.

— Слушай, — сказал я ему, и сам, похоже, нетвердо соображая, что собираюсь сказать. Хотелось поговорить с живым человеком, — всяко лучше, чем сидеть и молча сходить с ума. — Слушай, а ты в любовь веришь?

— Как это? — ухмыльнулся парень.

— Ну как-как… Элементарно… В любовь… В то, что она есть, что без нее нам всем никак нельзя, что она нужна нам, как… как… ну, вот как миноги к этому виски…

— Хм, — сказал парень. — Вообще-то я миног не люблю… А вообще… Ну верю, конечно, в смысле, в любовь.

— Тогда давай за нее и выпьем.

Мы выпили. Перед глазами у меня плавали красные пятна, воздух в клубе дрожал, как в знойный день над асфальтом. Доза алкоголя, выпитого мною за сегодня, явно приближалась к критической.

— Любовь штука особая, — говорил мне парень. — Вот взять, к примеру, телок. Я полторы недели назад пить начал, так только вчера остановился. И каждый день почти новую телку снимал, понимаешь? Устал страшно. А ты говоришь, любовь… Они ж, считай, все такие. Ну, или, может, не все, но большинство. Только помани…

Вообще-то я так не думал. Но тогда, помню, сказал: «Это точно!» — залпом допил свое виски и заорал:

— Э-эй! Бармен! Принеси-ка еще «Уокера»! Два по сто! — Встать и самостоятельно дойти до стойки казалось практически невыполнимым.

Бармен явственно поглядывал в сторону секьюрити.

— Погоди, — сказал рыжий, перехватив его взгляд. — Не ори, а то еще выгонят. Я сам принесу. Меня, кстати, Шуриком зовут, а тебя?

Он вылез из-за стола и отправился покупать виски.

— Ну, за знакомство? — сказал он, вернувшись. В руках он держал два широких стакана с коричневым «Джонни Уокером».

— Давай, Шурик.

Мы выпили.

— Ты, кстати, чего такой нахлобученный? Проблемы замучили?

— Ага, — кивнул я, борясь с икотой.

— С телками, что ли? Да ну-у… Брось ты, Илюха, не обращай внимания.

Я чувствовал, что мир стремительно теряет четкость очертаний. Язык у меня заплетался, а то я объяснил бы этому рыжему Шурику, что тем только с самого утра и занимаюсь, что пытаюсь не обращать внимания. Но — вот ведь незадача! — не могу.

Как можно не обращать внимания на то, что единственное, чего я хочу от этой жизни, — это быть вместе с нею. С той, которая была в постели лучше, чем все вместе взятые предыдущие мои девушки, которой было абсолютно наплевать на все нормы приличий и с которой — судя по тому, что сообщил мне майор Борисов, — я больше никогда в жизни не буду рядом.

Я опять опустил голову на край стола. «Тебе что — плохо?» — спросил Шурик. «Мне хорошо», — сказал я. Он несколько раз приносил еще по стакану виски и постоянно что-то говорил. Я почти не слышал его.

В принципе, я понимал, что последние сто граммов «Уокера» были лишними. И все-таки выпил их.

Стоит ли подробно рассказывать о том, как мы с рыжим Шуриком отправились в дэнс-зал снимать телок и он упорно пер через сцену к будке ди-джея, чтобы заказать для классного парня Илюхи любимую песню. Как примерно через полчаса он отправился блевать в женский туалет, а я, решив подождать его в баре, не сориентировался в пространстве и опрокинул столик у двери вместе со всеми бутылками и стаканами. И как вдвоем с выскочившим Шуриком мы пробили-таки себе дорогу к выходу, порвав пиджак одному охраннику и в кровь разбив лицо второму, а потом бежали проходными дворами и все время прислушивались — нет ли погони?

— Ну что, суббота началась довольно лихо, — сказал Шурик. Мы сидели в каком-то дворе, тяжело дышали и курили одну на двоих сигарету — свою пачку «Лаки Страйк» я оставил в клубе. — Пойдем продолжать или как?

Суббота? Сегодня уже суббота?

— Нет, Шурик, я пас, — сказал я.

— Что так?

— Знаешь, сегодня вечером мне предстоит важное дело. Очень важное. Может быть, самое важное за несколько последних лет.

 

17

— Слушай, Валера, а ты в боковых помещениях все запер?

— Да запер я, запер…

— Смотри — в прошлый раз тоже говорил «за-апер» А настоятель потом ругался. Говорит, пришел с утра в понедельник, а двери нараспашку, в кельях сквозняк.

— Ну честное слово запер, Михалыч! Все двери запер на ключ, а ключ повесил на щиток.

— А окна на той стороне проверил?

— Нет, не успел еще. Может, сегодня…

— Никаких «может». Иди, Валера, проверь. А то если окно случайно откроется, знаешь какая лужа натечет за выходные? Иди-иди, я тебя здесь подожду.

— Зануда ты, Михалыч, — пробубнил невидимый мне из моего укрытия Валера и, судя по звукам, пошлепал проверять окна.

Я попробовал разглядеть циферблат часов. Ч-черт, ни хрена не видно. Единственный на всей улице фонарь болтался по другую сторону от дацана, и здесь я не мог разглядеть не только часы, но даже руку, на которую они были надеты. Скорее всего дело где-то к полуночи.

Вечерняя служба в монастыре давно закончилась. Прихожане разошлись, монахи во главе с настоятелем уехали до самого понедельника. Только двое сторожей никак не могли окончательно убедиться, что окна задраены, двери в кельи закрыты на ключ и в целом вверенный объект пребывает в полнейшей безопасности.

Я стоял, вжавшись в стену монастырской пристройки, и слушал, как они переругивались, стоя на крыльце. Оба молодые, длинноволосые, скорее всего — из местных прихожан. Что ж вы, ребятки, домой-то не торопитесь? Неужели вас там совсем никто не ждет?

Из-за противоположного угла дацана послышались шаги исполнительного Валеры.

— Ну что там? Все заперто?

— Все.

— Хорошенько проверил?

— Хорошенько, Михалыч, хорошенько.

— А собаку спустил?

— Слу-ушай, — захныкал Валера, — ну какая собака? Ты на погоду-то посмотри. Да ее сейчас из будки и мясом не выманишь, льет-то как из ведра.

Секунду поколебавшись, собеседник все же согласился:

— Ладно, запирай двери, пошли.

Позвякав в темноте ключами, сторожа спустились с крыльца, вышли за калитку и, прощаясь, пожали друг другу руки.

— Пока, Валера.

— Давай. До понедельника.

Шаги стихли вдалеке. Теперь только дождь лупил по жестяной крыше пристройки да скрипел, покачиваясь на ветру, фонарь. Я остался один. Нащупав в кармане сигареты, вытащил одну, щелкнул зажигалкой, укрыв ее от сплошной стеной идущего дождя. Всего через пару затяжек сигарета промокла и сломалась у самого фильтра. Вот и покурил.

Ничто не мешало мне делать то, зачем я сюда пришел. Можно было приступать. Боже, неужели я действительно приперся сюда?! Сам не верю. Зачем мне все это нужно? Я поднял воротник плаща и вышел из-под навеса.

Что мы имеем? Имеем мы перед собою монастырь — каменную коробку, в которой, если я все правильно рассчитал, меня ждет сюрприз. А еще мы имеем затруднения с попаданием внутрь этой коробки. Какой идиот-архитектор проектировал это здание? Он что — всерьез рассчитывал, что его детищу предстоит подвергнуться многомесячной осаде целой армии заморских ворогов? Окна-бойницы, гранитные стены, кованые железные ворота… Не монастырь, блин, а рыцарский замок.

О том, чтобы попасть вовнутрь через массивные центральные двери, запертые на громадный амбарный замок, можно даже и не мечтать. Остается окно. Окна в дацане были прорезаны не менее чем на трехметровой высоте. Побродив вокруг здания, я отыскал окошко, под которым росло подходящее по размеру деревце, и швырнул в стекло заранее припасенный булыжник. Надо же. Лет пятнадцать уже не бил окон, а попал с первого раза. Талант, наверное.

В ночной тишине стекло звякнуло жалобно и оглушительно громко. Ч-черт. Заберут в милицию — никакие отговорки насчет редакционного задания не помогут.

Я прислушался. Все вроде бы тихо. Разве что где-то — то ли вдалеке, то ли внутри здания — потявкивала собака. Что там насчет собаки говорили сторожа? Спустили они ее или нет? Вот чего мне сейчас действительно не хватает для полного счастья, так это хорошей сторожевой собаки. Скажем, голодной, спущенной с цепи кавказской овчарки.

Я вскарабкался по дереву и, повиснув на одной руке, принялся вынимать из оконной рамы осколки. Крупные кидал вниз на траву, а мелкие проталкивал внутрь. Когда рука совсем онемела от напряжения, я плюнул на оставшиеся мелкие осколки и полез внутрь. Перекинул ноги, стараясь не пораниться, прополз животом и — спрыгнул.

Лететь было довольно высоко, и приземлился я отнюдь не гладко. Полой плаща умудрился зацепиться за торчащий из рамы осколок стекла, а ладонью угодил прямо в кучу стекол под окном. Кровь тут же закапала на пол. В темноте она казалась совсем черной.

Попадись я сейчас на глаза стража порядка — пальнули бы промеж глаз без предупреждения. Весь мокрый, брюки до колен перемазаны, плащ разодран, плюс залитые кровью, как у Джека Потрошителя, ладони. Доказывай потом, что кровь была моей собственной. Перевязать бы, а то весь перемажусь.

Я приложил к порезу носовой платок и огляделся по сторонам. Где это я? Ба-а! Да это же у нас молитвенный зал. Очень хорошо. Если не ошибаюсь, нужная мне дверь находится прямо здесь, слева за статуей Будды. Ну-ка, ну-ка — точно, есть такая дверь. Очень удачное начало. По такому поводу неплохо бы наконец перекурить. Я уселся на постамент статуи и полез за сигаретами.

Ковер на полу был на редкость ворсистый, гасящий все звуки. Свет сквозь окна почти не проникал. Тишина и темнота. Сидел бы тут и сидел. Рука вот только саднит. «Святотатец, — усмехнулся я, — в буквальном значении слова: „тать святынь“, тот, кто ворует из храмов».

По аналогии вспомнился мне один мужичок, о котором я писал еще по весне. Мужичок этот, как сам клятвенно уверял, решил как-то в три часа ночи помолиться о душе безвременно погибшей своей приятельницы. Для чего на Волковском кладбище влез в церквушку, ту, что прямо напротив могил семейства Ульянова-Ленина. То ли оттого, что церквушка эта носит имя Иова Многострадального, то ли просто оттого, что подготовился к своей вылазке мужик крайне недобросовестно, но при попытке спуститься по веревке с разобранной крыши вниз он гробанулся с шестнадцатиметровой высоты. Да не просто так, а на старинное кованое паникадило, цены немалой. Так что когда через пару месяцев он наконец пришел в сознание, то первое, что увидел, — счет. За разобранную крышу — ее, как оказалось, всего за неделю до этого закончили реставрировать. За две иконы, забрызганные воском, разлившимся из попорченного паникадила. И за само паникадило, ремонтировать которое можно исключительно в Италии — у нас подобных технологий нет. В обшей сложности — тридцать тысяч долларов. Так что мужик предпочел опять и надолго потерять сознание.

Когда-то я читал Данте, и у него, помнится, для святотатцев и осквернителей святынь даже имелся особый круг ада. Надеюсь, ко мне это не относится. Это же не храм. Как там было в той брошюрке? «Никакой религии — полная свобода…»

Я покосился на матово отсвечивающего в темноте золоченого Будду. Что ж ты, парень, за учение-то такое выдумал, следуя которому монахи твои то живых людей в жертву приносят, то за относительно скромные средства, выделяемые на ремонт, готовы всяким мерзавцам чуть ли не руки целовать? Одни неприятности, блин, от твоего изобретения. Хотя нет, баранину твои последователи готовят все же неплохо. Этого у них не отнимешь. Я затушил сигарету, кряхтя поднялся и вышел на лестницу, ведущую на крышу дацана.

На лестнице пришлось подсвечивать себе зажигалкой, но на четвертом, последнем этаже оказалось довольно светло. Сквозь дыры в застекленной крыше падал дождь и был виден одинокий уличный фонарь, стоящий перед монастырем. Я задрал голову. Мерзкая парочка была на месте. Жирный бог-мститель Махакала и похотливая богиня-шлюха Шакти. Фонарь на улице слегка покачивался на ветру, тени скользили из стороны в сторону, и оттого казалось, будто божественные супруги скалятся и строят мне рожи.

Так. Как же это теперь до них добраться? Неведомый мне архитектор, строивший монастырь, умудрился разместить статуи практически на самом коньке крыши. Пожалуй, если бы не строительные леса, мне понадобилось бы как минимум альпинистское снаряжение. А так вроде долезу… Определенно долезу. Здесь я поднимусь по лесам, там перейду по карнизу, тут у нас будет лестница… А вот в самом конце придется мне, скорее всего, повиснуть на руках… М-да.

Голова после вчерашних подвигов немного побаливала, и, прежде чем лезть, я выкурил еще одну сигарету. Хорошо, хоть руки у меня на следующий день почти никогда не дрожат. А то ведь с такой высоты гробанешься — опознавать будет нечего.

Трубы строительных лесов на ощупь были мокрые и холодные. Сперва я еще следил, чтобы не перепачкать светлый плащ в ржавчине, потом плюнул и целиком сосредоточился на том, чтобы не сорваться. Правая рука, левая нога. Левая рука, правая рука. Правая рука, левая нога… Вниз старался не смотреть, держал голову поднятой — далеко ли до тебя, потаскушка Шакти? Сгорая от страсти, ползу, дабы припасть к твоим аппетитным тибетским чреслам. Или чресла — это что-то другое? В общем, ладно. Доползу, там посмотрим, к чему имеет смысл припадать.

На самом верху было холодно и сквозь дыры в крыше ощутимо тянуло ветерком. На земле я бы и внимания не обратил — подумаешь, тоже мне шквальные порывы. А вот здесь призадумался — не сдует ли к едрене-фене?

Чтобы дотянуться до статуи, мне нужно было отцепиться от лесов, встать во весь рост и подпрыгнуть. Ненамного — сантиметров на пятьдесят. И если с первого раза ухватиться я не смогу, то успею вдоволь наораться, пока, сшибая леса, буду лететь вниз.

Отцепить пальцы от ржавой трубы, ставшей вдруг желанной, как талия самой прекрасной девушки на свете, стоило мне больших внутренних борений. Отцепил, стараясь не смотреть вниз, начал потихоньку распрямлять ноги и подниматься с корточек. Прямо над моей головой, раскинув длинные стройные ноги и уперев пальцы в соски своего громадного бюста, возвышалась Шакти. Полуприкрытыми похотливыми глазами она смотрела прямо на меня и слегка улыбалась.

Подпрыгнуть, оторвать ноги от твердой поверхности, ухватиться за навес, на котором стояла статуя и подтянуться на руках. Просто, как раз, два, три. Вот только внизу жадно распахнул свою пасть почти двадцатиметровый провал. Страшно-то как!

Я поглубже вдохнул, присел и — прыгнул. Еще до того, как успел хорошенько испугаться собственной решительности. Обеими руками, сдирая ногти, ухватился за правую ногу статуи, подтянулся, вжался в нее щекой и замер. Казалось, мое хриплое дыхание разносится по всему монастырю и прилегающим улочкам.

«Получилось! — мелькнуло где-то на периферии сознания. — Получилось, мать твою!..»

Я начал потихоньку подтягивать правую ногу, и…

Правильно учила меня мама — никогда не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Или не залезешь на навес обеими ногами. Стоило мне упереться ногой в навес, перенести на нее центр тяжести и начать подтягиваться, как сгнивший за долгие годы цемент попросту развалился у меня под ногой. Часть навеса отделилась от стены и ухнула вниз огромным центнеровым куском. Я, вжавшись в холодную ногу статуи и чувствуя, как седею, слушал — звука не было. Целую вечность, миллионы и миллионы лет не было никакого звука! И только затем, где-то там, далеко внизу, словно в другом мире, тяжко ухнул об пол обрушившийся кусок. Бог ты мой, сколько же времени он летел!

Рук я уже почти не чувствовал. Кажется, я сипящим шепотом матерился, и вряд ли эти стены когда-либо слышали подобные словечки. У-ух, со второй попытки я таки закинул ногу на помост, извиваясь как ящерица, вполз на него всем телом и откатился к дальней от края стене. Ни единой мысли, абсолютно никаких чувств. Только вдох и выдох, выдох и вдох. И кровь стучит в ушах так, что кажется, сейчас выскочит. Живой. Не упал, значит, живой. Господи, хорошо-то как!

Я сидел у стены, медленно, с удовольствием курил сигарету за сигаретой и никуда не спешил. В целом мире не было ничего такого, ради чего стоило бы спешить. Я кидал окурки вниз и с удовольствием ждал, пока они щелкнут, долетев до самого низа. Плащ мой был разодран в клочья, перепачкан ржавчиной, цементом и древней пылью и явно не подлежал восстановлению. Жаль, хороший был плащик…

Когда консул Дэн впервые привел меня в дацан и я — оттуда, снизу, из черт знает какой глубины — увидел статую богини, то помню, первым ощущением было то, что картинка мне знакома. Я совершенно точно знал, что впервые в жизни вижу изображение тибетских богинь, никогда не интересовался я буддийским изобразительным искусством, и тем не менее…

Статуя словно наталкивала меня на какие-то ассоциации. Словно предлагала что-то вспомнить, связать воедино несколько разрозненных фактов, лежащих на поверхности… Мне потребовалось услышать от умирающего бандита слово-пароль «бриллианты», чтобы наконец сообразить: профессор Толкунов… мантра расстрелянного востоковеда… «ввожу свой сияющий бриллиант в твое, богиня, влагалище…».

Можете называть меня извращенцем, но я действительно влез ночью в монастырь, карабкался по лесам на двадцатиметровую высоту, чуть не сорвался вниз и безнадежно испортил плащ с одной-единственной целью — поближе познакомиться с интимными закутками на теле богини. Я пускал кольца дыма в пустое небо и думал, что если бриллиант действительно там, где я думаю, то Кострюков достоин аплодисментов. Ни один нормальный человек не стал бы искать его именно там. Не поймут, взглянут укоризненно, да и перед самим собой в конце концов неудобно как-то.

Ладно, пора расставлять точки над «ё». Я потихоньку поднялся на полусогнутые ноги и, стараясь не подходить близко к краю навеса, подобрался под выпяченный таз богини. Постоял, пригляделся. Богиня была изображена абсолютно голой и во всех анатомических подробностях… Тьфу ты, зараза. Это же просто кусок камня, ничего больше. На живую женщину это похоже только формой. Я решительно протянул руку, и — ладонь плавно вошла в прорезь, ровнехонько между ног богини. Пальцы сами собой нащупали что-то вроде пары маленьких коробочек. Есть!

Я отполз обратно к стене и взглянул на добычу. Из влагалища богини мне удалось извлечь две коробочки. Небольшие, обтянутые голубым бархатом, совершенно одинаковые. Хм… Почему две? Тут что — два бриллианта? Я поковырял ногтем защелку одной из коробок. Поддалась она хотя и не сразу, но довольно легко.

Внутри коробочки лежал клочок бумаги. Старый, пожелтевший от времени и явно второпях вырванный из тетради. Хм, а где же драгоценности? Я нащупал в кармане зажигалку, щелкнул, прикрывая пламя ладонью. Ну что тут у нас за послание потомкам?

«Аллочка!..»

Почерк был сбивчивый, а огонек зажигалки плясал на ветру, так что разбирал я текст записки с большим трудом.

«Аллочка! За мной, похоже, пришли. Если ты сейчас читаешь эту записку, значит, ты получила мое письмо с мантрой и обо всем догадалась. Умница! Прошу тебя — увези Шань-бао из этой проклятой богами страны. Владимир Борисович обещал мне, что поможет вам с Сережкой перебраться в Румынию. Позвони ему, телефон А-14-20. Если мне не удастся выйти, то знай — я всегда любил только тебя. Да хранит тебя бог. Твой Витя».

Я убрал зажигалку в карман. Ветер гудел в разбитых окнах, и я вдруг очень четко представил, как все это могло происходить.

Наверное, Виктор Кострюков уже заканчивал свой рабочий день — убирал в коробки экспонаты или чем он там еще занимался? И во-он через ту дверь внизу в его кабинет зашли. Может, двое, может, трое. Вежливых, гладковыбритых, похожих на майора Борисова. Кострюков все понял, попросил у них десять минут на сборы и принялся лихорадочно соображать, куда бы ему засунуть алмаз? Вот уж нашел выход, умник.

Кто такая Аллочка — я уже, наверное, никогда не узнаю. Жена? Сестра? Симпатичная аспиранточка? Похоже, он был неплохой парень, этот Кострюков. Понимал ведь, что всё — ему кранты, но думал только о ней, об этой своей Аллочке, о том, как помочь ей выбраться из страны… И засунул свой сияющий бриллиант между ног сладострастной тибетской кобылке… А вынул его оттуда я, только через шестьдесят с лишним лет.

Одно непонятно — как же это он, бедный, на этот навес забирался? Хотя Дэн говорил, что раньше здесь была совсем другая планировка.

Я выкинул вниз до фильтра докуренную сигарету и задумчиво посмотрел на вторую коробочку. «Сияющий бриллиант», говоришь? В жизни не держал в руках ничего драгоценнее обручального кольца, да и то это было очень давно. Интересно поглядеть, какие они на самом деле, эти роскошные бриллианты. Я ногтем подцепил край коробочки и приоткрыл.

…Захлопнув футляр, я зажмурился — это было как молния, как удар плетью по глазам. Вспышка, и на мгновение мир словно превращается в негатив. Нет, он не сиял, этот камень. Совсем наоборот, он словно впитывал весь без остатка свет из окружающего мира. Он был словно черная дыра, словно ледяной зрачок, глядящий на нас из совершенно другого мира. Словно капелька самого смертоносного яда на свете. Этот камень даже внешне напоминал череп — изгибы его поверхности явственно складывались в очертания мертвой человеческой головы.

Он действительно потряс меня — столько лет ждавший того, кто окажется способен его отыскать. Я спустился вниз совершенно автоматически, плохо понимая, что делаю. В глазах все еще рябило, и, наверное, именно поэтому я не обратил внимания на то, на что просто нельзя было не обратить: в молитвенном зале, который, когда я уходил из него, был абсолютно темным, теперь горит свет.

Я знал: что-то может случиться. Разумеется, я не думал, что просто приду, заберу камень и спокойно поеду домой отсыпаться. Но честное слово, когда неприятности все-таки начались, они оказались для меня полной неожиданностью.

— Ну что, Стогов, похоже, когда тебя предупреждают по-хорошему, ты не понимаешь. Придется объяснять иначе.

Когда глаза у меня немного привыкли к свету, я огляделся и… Лучше было бы мне не видеть того, что я увидел.

Левой рукой приобняв блондиночку Анжелику, посреди главного молитвенного зала стоял плечистый и бритоголовый бандит Дима.

— Давненько не виделись, — усмехнулся он. — Поговорим, приятель?

 

18

— Поговорим? — повторил Дима.

Я огляделся. Раз, два, три… Всего, похоже, шестеро. И неизвестно, сколько их там еще на улице. Вот уж влип так влип. Можно, конечно, поиграть в Чака Норриса. Двоих-троих я бы, пожалуй, даже сбил с ног. Но уйти мне бы не удалась. Это было видно сразу.

Димины «пехотинцы» полукругом рассредоточились по залу и надежно отрезали меня ото всех выходов и окон. Экие они у него дрессированные: стоят, не шевелятся. Сказано им отрезать меня от дверей — они и отрезали. А скажут выстрелить мне в лоб — выстрелят?

Шансов у меня, похоже, действительно не было. Можно расслабиться.

— Привет, Анже… Хм… В смысле — здравствуй, Ира, — сказал я.

— Привет, Стогов. Как дела? — сказала она. Выглядела она ленивой и равнодушной. Так, будто ничто из того, что творится вокруг, не имеет к ней никакого отношения.

Зато Диме происходящее явно нравилось.

— Давненько мы с тобой, парень, не встречались. Но спрашивать «Как дела?» я, пожалуй, не буду. Не тот случай. А, как думаешь? Молчишь… Правильно делаешь, что молчишь. Чего уж теперь говорить…

Он снял руку с Анжеликиной талии и принялся медленно вышагивать по ворсистому ковру. Только сейчас я заметил — в левой, опущенной руке он держал пистолет. Незнакомой мне модели, большой, скорее всего иностранный. Однако… Похоже, к нашей встрече Дима подготовился основательно.

— Прикольно у них здесь, в монастыре, — сказал он. — Никогда раньше не был. Флаги вон висят, иконки, блин, всякие… А этот золоченый мужик кто — Будда? Чего молчишь, Стогов? Ты ж наверняка в курсе.

Он еще разок прошелся мимо меня. Терпеть не могу типов, которые всерьез считают, что со стороны похожи на героев гангстерских фильмов.

— Дурак ты все-таки, Стогов, — продолжал Дима. — В газете работаешь, удостоверение «ПРЕССА» в кармане носишь, про Будду наверняка читал — а все-равно дурак… Ну куда ты влез, парень? Кого ты собирался обмануть? Меня? Знаешь, чего ты добился? А ни хрена ты не добился. Ни хре-на! Суетился, блин, мельтешил, а кончилось все тем, что ты, Стогов, просто взял и сам вынес мне этот брюлик. На блюдечке.

Он наконец остановился и принялся с ухмылкой рассматривать мой разорванный плащ. Был он чуть ли не на голову меня выше, но — лестно отметить — ближе чем на пару шагов подходить не рисковал.

— Давай сюда камешек, Стогов. Все равно тебе он больше ни к чему. Проигрывать нужно уметь. — Он притянул руку: — Ну.

Я молчал. Интересно, если я попытаюсь его достать, он действительно станет стрелять? Вот уж чего бы не хотелось.

— Долго мне ждать? — Дима демонстративно поиграл пистолетом.

Рискнуть, что ли? В конце концов, в прошлый раз одного из его бойцов я вырубил с одного удара.

В общем-то я и сам понимал — шансов у меня не было ни единого. С первого удара до его подбородка я не дотянулся — далеко. А попробовать второй раз мне так и не дали. Всего через пару секунд я уже лежал, вжатый лицом в ворсистый ковер, — один из мордоворотов навалился мне на руки, двое держали ноги. Сам Дима, тяжело дыша где-то за правым ухом, шарил по карманам моего плаща. Скручен я был быстро и профессионально.

— Куда ж ты его засунул-то? — сипел он. — А-а — вот! Кажется, нашел.

Дима наконец нащупал коробочки, встал, отряхнул колени, отошел подальше.

— Во-от они, — радостно причитал он. — Во-от, блин. Никуда не делись. Хе-хе-хе. А почему тут две коробки? Ирка, там что, два бриллианта? Сейчас посмотрим, минуточку. А этому журналисту врежьте хорошенько, чтобы не рыпался. Он свое дело сделал.

Два раза просить не пришлось — врезали мне тут же, и хорошенько. Так что только искры из глаз посыпались. Рыпаться после этого мне уже не хотелось, хотелось откашляться и вдохнуть всей грудью. Чьи-то невидимые руки усадили меня спиной к колонне и пока оставили в покое.

Когда я наконец отдышался и смог оглядеться по сторонам — Дима пытался прочесть записку, извлеченную из первой коробочки. Прочел, ничего, скорее всего, не понял и сунул коробочку в карман.

— Ох, ни хрена себе!.. — выдохнул он, поддев ногтем крышку второй коробки.

«Пехотинцы» сгрудились вокруг него и, тяжело дыша, разглядывали алмаз. Самое приличное из их междометий было что-то вроде «бляха-муха». Даже тот, что стоял за мной и, держа за воротник плаща, не давал подняться, и то, вытягивая шею, пытался разглядеть, что там, внутри футляра. Надо же, подумал я, тупицы тупицами, а ведь тоже понимают, когда красиво.

— Слышь, это… Ирка, — наконец заговорил Дима, — это он, да? Он ведь?

Блондинка нарочито медленно подошла поближе и заглянула в коробочку.

— Он.

— Тот, что мы искали, да? — никак не мог успокоиться Дима.

— Да, этот тот самый камень. Алмаз Шань-бао. Камень Желтого Императора.

— Слышь, это… А чего у него форма-то такая… Странная. Как будто череп…

— Трупным ядом разъело.

— Чего? — не понял Дима.

— Этот камень шестьсот лет пролежал во рту у покойника.

— Шестьсот лет? Иди ты! — искренне удивился Дима. — А на хрена его туда положили?

— Это длинная история, — неторопливо проговорила Анжелика, — но зато очень интересная. Мне торопиться некуда — если хочешь, могу рассказать.

Анжелика медленно полезла в карман куртки за сигаретами. На мой взгляд, она довольно незамысловато пыталась потянуть время. Зачем?

— Давай, — согласился Дима, — рассказывай. Мы ведь с пацанами тоже не спешим. Стогов все верно рассчитал: до самого понедельника здесь можно хоть танцы устраивать.

Анжелика закурила, выпустила струю дыма и начала говорить. Явно не торопясь, скучным, бесцветным голосом университетского лектора.

— Этому камню, — говорила она, — который ты, Дима, так небрежно сунул в брюки, между прочим, уже исполнилось две с половиной тысячи лет. Китайцы называют его «Шань-бао» — «Череп императора» и боятся как огня. Это один из самых крупных и самых древних бриллиантов на планете.

Его история началась за семьсот лет до Рождества Христова, когда на приисках где-то в джунглях Индокитая его нашел безымянный раб. Тогда этот камень был больше, он весил почти сто граммов и не было у него еще этого имени — Шань-бао. Чтобы вынести алмаз с прииска, раб всадил нож себе в бедро, засунул алмаз внутрь раны и только так смог преодолеть все линии охраны прииска. Целых три года камень пролежал под досками пола в его хижине, а затем раб, выбрав удачный момент, сбежал, добрался до Шанхая и там предложил камень одному из скупщиков краденого. Скупщик не смог преодолеть искушения — он заманил раба в гавань и той же ночью его утопил. А камень продал за двадцать тысяч юаней поставщикам императорского двора. Хотя неправедное богатство не сделало этого скупщика счастливым: через пару месяцев его нашли повесившимся на собственной косе…

Я сидел, прислонившись к колонне (кровоточащая рука, разодранный плащ, в боку болит так, что невозможно вздохнуть), и ловил себя на мысли, что давным-давно сошел с ума и на самом деле пребываю сейчас в сумасшедшем доме, в палате для лиц с особо разыгравшимся воображением. А буддийский монастырь, битком набитый головорезами, блондинка, неторопливо рассказывающая допотопные легенды, найденный мною бриллиант, напоминающий человеческий череп, — все это не более чем бред. Горячечный бред моего — не выдержавшего этой жизни — сознания.

— Желтый Император Цинь-Ши хуан-ди, правивший в то время Китаем, — продолжала Анжелика, — влюбился в этот алмаз сразу, как только его увидел. Он отдал его придворным ювелирам и велел придать ему соответствующую его размеру огранку и шлифовку. После этого камень потерял в весе почти половину, но даже мелкие осколочки были оценены в сто сорок четыре тысячи юаней. Чтоб ты знал, Дима, по тогдашнему курсу это миллионов двадцать — двадцать пять. Баксов.

Император Цинь-Ши правил Китаем долго и похоронен был с почестями. Гробницу его строили почти десять лет, и по площади она занимала почти десять гектаров. В день похорон вокруг могилы Желтого Императора живьем закопали в землю почти сорок тысяч его рабов и рабынь. А камень император завещал положить себе, мертвому, в рот и только в таком виде похоронить его тело. Говорят, что все живьем закопанные рабы умирали долго и мучительно, — земля вокруг могилы шевелилась еще несколько недель. И все это время умирающие проклинали своего беспощадного господина. Китайцы верят, что от этих проклятий тело Желтого Императора пропиталось жуткими ядами, от которых нет противоядий, и яды эти были так сильны, что смогли разъесть даже алмаз. Китайцы считают, что камень этот проклят и каждый, кто дотрагивается до него, уже обречен на скорую и мучительную смерть. Недаром у камня такая странная форма — форма мертвой человеческой головы.

Анжелика бросила докуренную сигарету прямо на ковер, аккуратно ее затоптала и принялась выковыривать из пачки новую.

— Ну что, дальше рассказывать? — равнодушно поинтересовалась она.

— Слышь, это… Интересная история-то, блин, — подал голос Дима. — Как кино. Ты, Ира, рассказывай, рассказывай.

— Рассказываю, — сказала она. — В следующий раз этот камень всплыл только через шестьсот лет. В смутную эпоху Пяти Воюющих Династий на границе Китая и Тибета задержали караванщиков, пытавшихся вывезти Шань-бао за пределы Срединной китайской империи. На допросе они показали, что купили камень у семьи Фан — знаменитой династии осквернителей древних могил. Караванщиков, разумеется, там же, на месте, четвертовали, а алмаз с тех пор хранился в императорских сокровищницах.

Почти две тысячи лет китайцы боялись даже прикасаться к проклятому бриллианту. Иногда камень пытались украсть, но каждый раз воры не протягивали и месяца — бывали схвачены, переданы в руки придворных палачей и казнены.

Так продолжалось до конца прошлого века, когда последний китайский император неожиданно решился продать древнюю драгоценность. Переговоры продолжались несколько лет, а затем за шесть миллионов франков Шань-бао выкупил некий французский коллекционер. Чтобы вывезти алмаз в Европу, француз нанял целую небольшую армию, но — не помогло даже это. Китайцы верят, что этот камень сам определяет свою судьбу. Если он не желал покидать императорских сокровищниц, все усилия грабителей были напрасны. Теперь же алмаз словно выбрал себе нового хозяина. В тысяча девятьсот тринадцатом году обоз, доставлявший бриллиант во Францию, попал в засаду, конвоиры были все до единого перебиты, а сам алмаз попал в руки Джи-ламы…

Анжелика выжидающе замолчала.

— Джи-лама? Это кто? — деловито поинтересовался Дима.

— Один тибетский революционер, — сказала Анжелика. — Я его еще в институте изучала.

Чем дольше я слушал Анжеликину историю, тем сильнее мне казалось, что адресована она совсем не Диминым дегенератам. Анжелика явно говорила со мной, со мной одним. Что ж, спасибо. Крайне интригующая история.

— Джи-лама постоянно носил алмаз с собой, — продолжала она. — Тибетцы рассказывали, что он даже советовался с этим камнем и тот давал ему полезные советы. Тибетцы, как и китайцы, утверждали, что камень этот проклят и несет несчастье всякому, кто к нему прикоснется. Они боялись на него даже смотреть, и поэтому, после того как Джи-лама погиб, никто не смог описать, как же выглядел Шань-бао на самом деле. Одни говорили, что это большой и сияющий алмаз, другие — что небольшой и иссиня-черный. В общем, как ни искали, алмаз тогда так и не нашли.

Анжелика засунула руки глубоко в карманы джинсов и медленно прошлась по ворсистому ковру.

— В общем, что уж там было дальше — никто толком не знает. В начале тридцатых в Тибет приезжал ленинградский профессор Виктор Кострюков, и каким-то макаром камень оказался у него. Может быть, продал кто-то из народоармейцев, убивавших Джи-ламу. Может, соратники ламы отдали камень, чтобы не навлечь на себя проклятие. Не знаю… Кострюков привез камень в Ленинград и спрятал здесь, в дацане. А наш друг Стогов его нашел. За что мы ему очень благодарны.

Анжелика остановилась и полезла за сигаретами. Курила она, как я заметил, тоже «Лаки Страйк».

— Н-нда, — покачал головой Дима. — Классная байка. Да и камешек классный. Что надо камешек!

Он достал коробку из кармана и покачал ее на ладони.

— Слышь, это… Ирка… На сколько он, интересно, потянет? В смысле в деньгах?

— Тебе хватит, — сказала она. — До конца жизни хватит.

— Да уж конечно! Базара нет! — ухмыльнулся Дима.

— А не страшно? — все тем же скучным голосом поинтересовалась Анжелика. — Не боишься древнего проклятия, скорой и мучительной смерти?

Я смотрел на то, как неторопливо она затягивается и выпускает длинную струю дыма. Затянулась — выдохнула, затянулась — опять выдохнула. Она явно чего-то ждала… Чего ждал я, было понятно. Но вот чего здесь может ждать она?

— Нет, Ирка, — ухмыльнулся Дима. — Ни хрена мне не страшно. Ни вот столечко. Это не мне, это Стогову этот камешек принесет несчастье.

Бандиты весело заржали. Дима подошел ко мне поближе и посмотрел сверху вниз. Один из его мордоворотов все еще держал меня сзади за воротник плаща и не давал подняться.

— Ну что, Стогов, оклемался? Я ж тебя еще в тот раз предупреждал — не лезь в это дело, хуже будет. Предупреждал?

Я кивнул. В том смысле, что как же, как же. Что-то такое припоминаю.

— А раз я тебя, заразу, предупреждал, то какого хрена ты лезешь, а? Не в свое-то дело? Раз я тебе сказал — не вздумай меня обманывать, значит, не нужно было тебе этого делать. А ты нет, все равно решил влезть… Брюлик захотел у меня увести?

— На хрена он мне нужен, твой брюлик? Подавись им самостоятельно, — просипел я.

— Ага. Рассказывай, — оскалился Дима. — Если он тебе не нужен, то какого хрена ты сюда приперся? А? То-то и оно… Что вот с тобой теперь делать? Застрелить, что ли, к едрене-фене?

— Давай, — кивнул я, — тебе же не привыкать.

— Это ты о чем? — искренне удивился Дима.

— Да как тебе сказать? Был у меня один дружок, покойник. Пошел он как-то в клуб, потанцевать. Больше его живым и не видывали…

— Ты о том китаезе, что ли? Из «Мун Уэя»? Так это не я. Это Леха Молчун. Царствие ему небесное.

— Да? — решил усомниться я. — А вот в милиции почему-то уверены, что это ты.

— А на хрена мне это надо? Ты сам подумай! Меня тогда и в клубе-то не было. Не-ет, это Леха, его работа. Я его попросил как человека — посмотри аккуратненько, что там у китаезы в карманах. А он? Развел самодеятельность, кретин, прости Господи… Мне Ирка тогда сказала, что камешек они со дня на день достанут. Осталось, мол, только какую-то бумагу отыскать, и все, камень у нас в кармане. А что за бумага — не говорит. Ну а я тоже не дурак. Решил подстраховаться. Послал Леху глянуть — нет ли у них с собой этой самой бумаги. А то сделают дела без меня — ищи их потом с ненаглядным Ли на необъятных просторах Китайской Народной… В общем, хотели только пощупать. А вышло?..

Дима, похоже, начинал всерьез нервничать. Достал сигареты, щелкнул зажигалкой, нервно затянулся.

— Хоть он и покойник, а я все равно скажу. Мудак он был, этот Леха, большой мудак. Ну чего он туда сунулся? Заволок этого китайца в сортир, начал трясти, а тут ты: «Откройте, откройте!» У Лехи нервы на взводе, решил, что раз ломятся, значит, засада. Всадил китайцу пару пуль в голову и, пока ты ходил звать Ирку, ушел. Жмурика аккуратненько так к дверце прислонил, чтобы казалось, будто заперто, и бегом до машины… Так что извини, но насчет китайца — ошибочка вышла. Никто ему зла не желал. А вот тебе зла мы с пацанами желаем. Еще как желаем, да, пацаны?

Мордовороты радостно заржали. Дима поигрывал пистолетом и явно очень себе нравился. По всему было видно — дело идет к финалу. Весьма, судя по всему, для меня печальному. Неужели действительно сможет пальнуть? Впрочем, пока мы вот так светски беседуем, шанс у меня по-прежнему есть.

— Ну а самого-то Леху ты зачем застрелил? — поинтересовался я.

— Я? Ты меня спрашиваешь? — вытаращился на меня Дима. — Не, пацаны, вы видели? Я — Молчуна завалил? Да это ж ты, мудак, его мочканул у себя в Лениздате…

— Нет, — прозвучал спокойный голос, в котором не было слышно ни малейшего акцента. — Вы оба ошибаетесь. Его убил я.

— Не понял, — повернулся на звук Дима.

Дальнейшее происходило столь молниеносно, что я не сразу понял, что именно случилось.

Словно рвущаяся материя затрещали автоматные очереди. Мордовороты, стоявшие у дверей, повалились, как сбитые кегли. Сам Дима схватился рукой за колонну и стал медленно оседать на пол. Было видно, как не хочется ему падать. Он пытался зацепиться хоть за что-нибудь, но остановиться уже не мог и все дальше заваливался куда-то назад. На свежеоштукатуренной колонне остался отпечаток его окровавленной пятерни.

И со всех сторон в зал врывались приземистые китайские коммандос в черных прорезиненных комбинезонах.

 

19

Есть такая детская игра — вы кладете свои ладони поверх ладоней партнера, а он пытается хлопнуть вам по тыльной стороне рук, и, когда это у него получается, ваши руки меняются местами. При известной ловкости рук ладони ваши будут мелькать с быстротой тасуемых карт…

Сдается мне, что тот, кто ведает моей судьбой, решил от нечего делать сыграть со мной именно в эту полузабытую игру. Уже в третий раз ситуация переворачивалась с ног на голову. И было у меня основательное подозрение, что для такой ситуации, как эта, три раза совсем не предел.

— Тебя не задело? — спросила Анжелика. Голос у нее был ласковый, сочувствующий. Она наклонилась надо мной и положила свою ладонь поверх моей.

Разговаривать мне с ней не хотелось. Я просто убрал руки в карманы разодранного плаща и даже не подумал встать с пола.

Китайские коммандос расхаживали по залу и добивали Диминых «пехотинцев». Ногой переворачивали тела вниз лицом и стреляли из пистолета в затылок. Пистолет этот они зачем-то передавали друг другу, а не пользовались каждый своим.

Дэн, в точно таком же черном комбинезоне, как и остальные, стоял посреди зала и вполголоса отдавал отрывистые команды по-китайски. Ну просто киношные ниндзя, мелькнуло в голове, им бы Диминых бойцов не из автоматов расстреливать, а из духовых трубок отравленными стрелами. Краем глаза я заметил, как, подойдя к изрешеченному телу Димы, Дэн вытащил у него из кармана джинсов коробочку и, не заглядывая внутрь, убрал ее в нагрудный карман комбинезона. Из джинсов. «Ну-ну», — усмехнулся я.

Анжелика не обращала на все происходящее никакого внимания.

— Ну что с тобой, милый, — все тем же заботливым тоном проворковала она. — Чего молчишь?

— А что здесь можно сказать? — пожал плечами я.

Наверное, всего этого было для меня одного слишком много. Я ловил себя на ощущении, что ни выстрелы, ни брызги крови на стенах больше не производят на меня никакого впечатления. Подумаешь — раскрошившаяся, как переспелый арбуз, человеческая голова…

— Ты все-таки ранен? — нахмурилась Анжелика. Ну ни дать ни взять школьница, склонившаяся над подбитым чибисом.

— Слушай, не лезла бы ты ко мне. Ты лучше вот приятелей своих пожалей. А еще лучше — забирай свой чертов Шань-бао и рули отседова.

— Стогов, что все-таки случилось? Вчера ты со мной разговаривал совсем по-другому.

— Ага. Вспомнила — вчера!.. Ты не находишь, что ситуация немного изменилась? У меня дома, конечно, не прибрано, но зато и ничьи мозги по стенам не размазаны… А потом — вчера я еще не знал, кто ты на самом деле.

— Да? Интересно было бы послушать. — Она выпрямилась и достала из кармана сигареты. — И кто же я на самом деле?

— Дай сигарету, — сказал я. Прикурил, выпустил дым, глянул на нее. Нет, все-таки она потрясающе красивая женщина.

— Так кто же я по-твоему? — повторила она.

— Ты? Ты Ирина Ляпунова, — сказал я, — аспирантка профессора Толкунова. Ныне покойного…

По опыту предыдущей беседы я знал, что застать ее врасплох — занятие безнадежное, и все-таки надеялся, что она хотя бы вздрогнет или изменится в лице. Зря надеялся, она даже не моргнула глазом.

— Это ты написала книжку «Загадки Джи-ламы», — продолжал я. — Кстати, неплохо написала, — дерзай, ты талантлива, не зарывай талант в землю, радуй читателя новыми творениями… Хотя… Помнится, в прошлом году во время исследовательской экспедиции в Тибет ты у нас вроде как погибла. Сорвалась со скалы и — вдребезги… Так что писать теперь вряд ли сможешь. Какая грустная история, как молода и талантлива ты была! — Я выдохнул дым, посмотрел, как он тает в воздухе, и добавил: — Хотя честно сказать, для покойницы с почти двухлетним стажем сохранилась ты неплохо…

— Ну, допустим, это действительно так, — пожала плечами она. — Что это меняет?

— Да ничего не меняет. Просто я терпеть не могу, когда мне врут.

— Почему сразу «врут»? Я что, когда-нибудь отрицала, что писала эту книгу? Или ты спросил меня, была ли я в Тибете, а я ответила, что нет? Ты не спрашивал, я со своей биографией к тебе не лезла, вот и все.

— Серьезно? Это, по-твоему, все? А старичка профессора кто обманул? Ты и обманула. Разбила его сердце своей гибелью. Что скажешь, зомби? Ты ведь обманула всех. Своего Ли, профессора, Диму, меня — да и Дэна тоже обманешь, только он об этом, наверное, еще не знает.

— С чего ты взял, что я когда-нибудь тебя обманывала? — помолчав, сказала она.

— Как это — с чего взял? Ты спала у меня в квартире, ты пила со мной кофе, а сама в этот момент выпытывала, что, черт возьми, мне известно об этом камне. Ты спала со мной! А после этого просто взяла и привела сюда целую банду головорезов. И этих — бойцов невидимого фронта. Это, по-твоему, не обман? Да ты предала даже тех, ради кого предала меня. Не веришь? Разбуди Диму, поинтересуйся!

— Я никогда не обманывала тебя в том, что касается наших личных отношений, — совершенно спокойно сказала она.

— А у нас таковые имеются? Интересно было бы послушать, что ты говорила всем этим… покойничкам… Ты не заметила странной закономерности? Все, у кого возникают личные отношения с тобой, очень быстро становятся трупами.

— Зачем же все валить на девушку? — сказал, появляясь из-за Анжеликиной спины, Дэн. Говорил он опять без малейших следов мяукающего китайского акцента. — Все эти люди обязаны свой смертью не Ирине, а исключительно мне.

Он стоял, а я по-прежнему сидел, и от этого смотрел он на меня сверху вниз. Маленький, уверенный в себе, воспринимающий убийство как ежедневную работу — тяжелую, конечно, но ведь должен кто-то делать и ее? Я посмотрел на его руки, сложенные на прикладе автомата. Руки были ухоженные, чистые, с хорошим маникюром. В отличие от моих — разбитых, окровавленных, грязных. Мерзкий тип.

— Добрый вечер, дорогой консул, — кивнул я. — Извините, что не встаю. Наверное, это вопреки этикету, но поверьте, у меня сегодня был на редкость тяжелый день.

— Что вы, что вы! — улыбнулся он. — Сидите, конечно, долго я вас все равно не задержу. Я хотел сказать: несмотря на то что всех этих людей убил я, об этом никто не узнает.

— Да? — лениво заинтересовался я. — А почему?

— Потому что все будут уверены, что это ваша работа.

— Моя?!

Сказать, что я удивился, значит, ничего не сказать. Нижняя челюсть отвисла так, что чуть не хлопнула меня по груди.

— Да, Илья, ваша.

— А с какой стати мне… э-э-э… убивать всех этих людей?

— Не знаю, — пожал плечами Дэн. — И никто не знает. Но улики показывают именно на вас, и ни на кого, кроме вас.

— А можно поинтересоваться — что это за улики?

— Конечно, — кивнул консул. — Видите этот пистолет? — Он продемонстрировал мне черный «Макаров», из которого его коммандос добивали бандитов.

— Ну и?

— Из этого пистолета были застрелены и профессор Толкунов, и тот молодой человек с синяком под глазом, который, к моему искреннему удивлению, умудрился после этого еще доползти до вашей редакции. Потрясающая сила воли — я был уверен, что он уже мертв. И из этого же пистолета убиты все эти молодые люди (жест рукой в сторону «пехотинцев»). Что подумают на Литейном, когда окажется, что вы не только были со всеми ними близко знакомы, так еще и единственные отпечатки пальцев, которые можно отыскать на этом пистолете, принадлежат именно вам?

— А они там будут — эти отпечатки?

— Будут, будут, — уверил меня Дэн.

Я смотрел на него — он даже не злорадствовал, он просто знал, что он победитель, а иначе и быть не может.

— Слушайте, Дэн, — сказал я. — Неужели вы всерьез думаете, будто милиционеры действительно поверят, что это моя работа? Просто потому, что найдут на стволе мои отпечатки?

— Нет, не думаю. Конечно, они не поверят. Может быть, они даже догадаются, в чем здесь дело. Но у них не будет выхода. Меня тронуть они в любом случае не смогут — у меня дипломатическая неприкосновенность. Моих ребят они даже не заподозрят: все они люди мирные и законопослушные. Знакомьтесь, Илья: это наш консульский повар, вон те двое — официанты, а Лао-янь у нас садовник… Так что выхода у гувэдэшников не окажется. Они будут вынуждены ухватиться за ту единственную ниточку, которая торчит из этого дела, — за ваши отпечатки. — Он покачал головой и добавил: — Знаете, я могу их понять, этих ваших милиционеров. Надо всеми нами, оперативниками, есть начальство. Которое, как правило, ничегошеньки не понимает в нашей работе, но которому нужно обязательно предоставить скальп злоумышленника. А уж кто окажется злоумышленником — начальству плевать… Поймите меня правильно, Илья. Как человек вы мне очень симпатичны, я с удовольствием читал ваши замечательные репортажи, но… Просто вы оказались не в том месте и не в то время, вот и все…

Да-а, перспективочка, хмыкнул я про себя. Неужели он все это всерьез?

— Скажите хоть, зачем их всех убили? — сказал я. — И дайте сигарету, курить хочется зверски.

— Вы, конечно же, имеете право знать всю правду, — без тени улыбки произнес Дэн. — Так что, если хотите, я расскажу… Когда в прошлом году Ирина, находясь в Китае, нащупала следы знаменитого алмаза Шань-бао, бесследно исчезнувшего в начале века, Государственный Совет принял решение помогать ей в ее поисках. Мне было поручено внимательно наблюдать за их ходом и оказывать необходимую помощь. Мы помогли Ирине выйти на мецената Ли Гоу-чженя, который согласился финансировать поиски бриллианта и даже лично приехал в Петербург, чтобы договориться с вашим Центральным архивом о том, что для него разыщут архив Кострюкова. В целях конспирации, правда, решено было инсценировать несчастный случай, объявить Ирину погибшей и устроить ей небольшую пластическую операцию, которая сделала ее еще привлекательнее.

— Это все я знаю, — перебил его я. — Давайте обойдемся без киношных сцен саморазоблачений. Я спросил только о том, зачем вы убили профессора и Молчанова?

— Ну как зачем?.. Этого вашего бритого придурка я застрелил просто из чувства мести. Попросил Иру узнать, кто совершил убийство Ли, подкараулил и с удовольствием всадил ему в брюхо пару пулек. Пусть все знают, что нельзя за здорово живешь убить китайского гражданина и остаться безнаказанным. Кто же мог знать, что он потащится на другой конец города сообщать вам факты для сенсационного репортажа? Кстати, он успел что-нибудь рассказать?

— Да в общем-то нет, — сказал я.

— Вот и хорошо. А что касается профессора, он никак не мог успокоиться после смерти Ирины и попробовал самостоятельно покопаться в этой истории. И даже нащупал кое-какие факты… После того как вы побывали у него в университете, он прибежал ко мне в консульство и заявил, что за разгадку тайны Джи-ламы взялась пресса, так что он умывает руки. Весь зеленый, трясущийся… В общем, я решил, что с профессором пора кончать. А чтобы в дальнейшем подстраховаться от возможных сюрпризов, я попросил Ирину побывать у вас дома и порасспросить вас о том, что именно вы накопали относительно Шань-бао.

Я даже зажмурился от жгучего стыда. Какой идиот! Ну конечно это он, как я не понял этого сразу? Визит Анжелики ко мне домой был устроен так топорно, что только абсолютный идиот мог не заметить этого. Я, впрочем, и есть абсолютный идиот.

Кассета с эротической музыкой, холодненький «Спрайт» в холодильнике, мясо. Разумеется, мясо. Все как в пособии по обольщению стареющих холостяков «Для домохозяек предбальзаковского возраста». И я умудрился принять эту грубо намалеванную декорацию за исполнение мечты?

На самом деле руку Дэна нужно было почувствовать еще тогда, когда я стоял на лестнице перед собственной дверью, искал в кармане ключи и чувствовал, как ноздри щекочет запах горячего и сочного мяса. Этот ходячий пищевод просто физически не был способен додуматься до чего-нибудь более оригинального, нежели снабдить свою агентессу Анжелику парой килограммов парной телятины.

«Питание, уважаемый Илья, это очень важно… Питанием пренебрегать нельзя…» — так, кажется, он говорил? Он и сам-то пытался подобраться к моему сердцу исключительно через желудок. Китайская кухня в консульстве, тибетская в монастырском кафе… Если останусь в живых, напишу над своей дверью девиз: «Оставайся голодным»…

Я открыл глаза. Я все еще сидел на полу, прислонившись спиной к колонне, а Анжелика и Дэн стояли надо мной.

— Знаешь что, вкусовой сосочек, — сказал я. К чему нам теперь светские условности? — Ты, конечно, неплохо все рассчитал, шансов у меня немного. Но что, если они все-таки есть? Как думаешь? Что, если я все-таки отсюда уйду, а? Ты, конечно, крутой, я понимаю, одно слово — коммандос. У-шу небось в Шаолиньском монастыре изучал. Но что ты будешь чувствовать, если я окажусь умнее и изворотливее — уйду и достану-таки тебя? Даже если ты, подонок, успеешь свалить к себе в Китай.

— Что я думаю? — вежливо улыбнулся Дэн. — Честно?

— Давай честно, чего уж там.

— Если честно, то я думаю, что у тебя кишка тонка. Со мной, парень, тебе не справиться. Это точно… И потом — никуда ты отсюда не уйдешь. Некоторое время ты вообще не сможешь ходить.

— Это почему? — спросил я. Хотя на самом-то деле уже начал догадываться — почему.

— А вот почему…

Неуловимым движением Дэн передернул автомат с плеча и, не отрывая спокойных глаз от моего лица, выстрелил мне в ногу. Чуть повыше колена. Два раза. Автомат послушно выплюнул пули и затих.

Сказать, что мне было больно, значит, не сказать ничего. В жизни меня много раз били кастетом, несколько раз пырнули ножом, перепало однажды и киркой, снятой с пожарного стенда.

Но, скажу вам, по сравнению с автоматной пулей в бедро все это детский лепет.

На какое-то время я просто перестал принимать участие в происходящем. Не то чтобы я потерял сознание или что-нибудь в таком роде — нет. Я просто не мог делать ничего. Я не реагировал, когда в руку мне всунули «Макаров», на котором отныне надежно отпечатались мои пальцы. Не сопротивлялся, когда двое «садовников» Дэна вынесли меня во двор монастыря. Боль заслоняла собой весь мир. Она билась в голове пойманной птицей, только вот открыть клетку и выпустить ее на волю я был не в силах.

Стихать она начала только минут через пять. Я немного отдышался, поднял глаза и, к большому своему удивлению, обнаружил, что посреди двора, прямо за дацаном, стоит вертолет. Совсем небольшой, от силы шестиместный, с застекленным носом и практически беззвучно вращающимися лопастями.

Надо мной склонилась Анжелика. Она смотрела на меня с сочувствием и слегка гладила пальцами по волосам. «Бедный ты мой… Подстреленок…» — говорила она.

— Ну как ты? — спросила она, увидев, что я отдышался.

Я пожал плечами. Как я? Глупый вопрос. В такой-то ситуации…

— Сигарету дать?

— Дай.

Она сунула в рот две сигареты, прикурила, одну отдала мне. Внутри вертолета уже сидели все китайцы. Экие они у нас аккуратисты. Прилетели, сделали свое дело и быстренько домой. Комар носу не подточит.

— Стогов, — наконец сказала она. — Ответь мне на один вопрос. Можешь?

— Неужели всего на один?

— Я серьезно…

— Ну спроси, я попробую.

— То, что ты говорил в ту ночь… В ту ночь… Это правда?

— Слушай, ты что — серьезно? Оглядись вокруг, милая, тебя вон ребята в вертолете ждут… Беги, а то не ровен час, улетят без тебя к едрене-фене.

— Ответь мне, — упрямо проговорила Анжелика.

— Я не хочу об этом говорить. После всего, что случилось… После того, как эта китайская задница заявила мне, что это он тебя ко мне подослал… После того, как ты предала все, что только могла… Не хочу и все.

— Ты любишь меня? Всего одно слово. Да или нет?

— Уходи. Я не хочу тебя видеть.

Анжелика помолчала и кинула взгляд на вертолет.

— Знаешь, красавчик… — наклонилась она ко мне. — Я ведь еще там, в клубе, понимала — не стоит мне с тобой связываться. С такими, как ты, всегда одни только неприятности. И все-таки я к тебе тогда подсела. И домой я к тебе приходила только потому, что сама этого хотела. Сама, понимаешь? Такие мужчины, как ты, сейчас редкость… Я по крайней мере встречала только двоих. Таких, чтобы для них не существовало слово «нельзя»… Знаешь, милый, я ведь еще вчера сказала Дэну, что буду участвовать во всем этом, только если он оставит тебя живым. Это было мое условие. Иначе я пас.

— То есть мне теперь нужно тебя благодарить, да? За то, что вы со своим Дэном подставили меня, чтобы отвечать за весь этот кровавый бардак. Твой Дэн уверен, что мне теперь сидеть не пересидеть…

— Зато ты будешь жить.

— Для тебя это важно?

— Конечно. И кроме того, ты не понимаешь — то, что Дэн оставил тебя в живых, большая редкость. Я его знаю — он хвосты обрубает без раздумий. Но насчет тебя я его уговорила. Так что можешь считать, что ты у нас везунчик.

— Знаешь что, — наконец решился я, — если ты все это всерьез, то оставайся. Не улетай, останься со мной, пусть они улетают одни.

— Я буду всю жизнь помнить тебя, Стогов, но остаться я не могу. Извини.

— Поверь мне, я вижу дальше, чем ты. Вы еще не знаете этого, но вы действительно уже проиграли. Выскочи из этой лодки, пока не поздно.

Анжелика весело захохотала, запрокинув голову и блеснув в темноте белоснежными зубами.

— Нет, ты точно псих! Нельзя быть таким самонадеянным. Пока, милый.

Она посмотрела на меня, стремительно чмокнула в щеку и побежала по направлению к металлической стрекозе. Не оборачиваясь. Она была уверена, что впереди ее ждет долгая счастливая и обеспеченная жизнь.

Вот и все, подумал я.

Но это было не совсем все.

Я знал, что именно должно произойти. Знал, но все равно зажмурился от неожиданности, когда разом вспыхнули как минимум шесть прожекторов и вертолет оказался в пересечении их лучей.

— Пилот вертолета! — рявкнул металлический голос из громкоговорителя. — Заглушить мотор! Сейчас же заглушить мотор! С земли не подниматься! Повторяю…

Вместо ответа из вертолета раздалась автоматная очередь, и сразу два прожектора, звякнув стеклами, погасли. Бешено вращая лопастями, вертолет напрягся и оторвался от земли. Рядом со мной на корточках уже сидел майор Борисов.

— Ну наконец-то, — сказал я, — думал, вы вообще не появитесь.

Майор был одет в камуфляжную форму без погон, на груди у него висел прибор ночного видения. Надо сказать, что форма шла ему куда больше, чем безликие серые костюмчики.

— Куда мы денемся? — процедил он, не отрывая глаз от вертолета. — Извини, что досталось-таки твоей ноге. Нужно было, конечно, его раньше брать. Здорово болит?

— Да ладно, — сказал я. — Что вы с ними будете делать?

— Пока камень у них, мы ничего не можем сделать. Пусть пока летят.

— У них нет камня, — сказал я. Кровь из ноги хлестала, как вода из-под крана. Я пытался зажать ее рукой, но получалось плохо. — Камень там, внутри, в кармане куртки у Димы… Здоровый такой парень, бритый… Лежит у колонны… Этот китайский кретин перепутал коробки.

— Точно? — спросил майор, не дрогнув ни единым мускулом лица. — Это точно?

Я кивнул. Глаза у майора были серые и абсолютно непроницаемые. Это была его игра, здесь он был на своем месте. А кабинеты, допросы, показная вежливость с подозреваемыми — все это было наносное, не его.

— Федосеев! Ко мне!

Из-за угла вылетел громадный десантник в камуфляже и с гранатометом в руках.

— Давай, Федосеев! — махнул рукой майор. — По нулевому варианту! Камня у них нет.

— Щас сделаем, — кивнул Федосеев, вскидывая гранатомет на плечо.

Я поднялся на локте, моментально забыв про простреленную ногу. Вертолет успел подняться в воздух и стремительно разворачивался над Малой Невкой. Прожектора еще доставали его своим светом, но он явно набирал скорость и с минуты на минуту должен был вырваться за пределы видимости.

— Вы что? — никак не мог я поверить в очевидный факт. — Вы по ним?..

Федосеев сосредоточенно вел стволом гранатомета вслед вертолету.

— Не смейте! — заорал я, окончательно убедившись, что прав в своих подозрениях. — Охренели, что ли? Там же люди!

Пффф-у-у-ух. От ствола гранатомета отделилась огненная струя. Медленно, вычерчивая в темноте причудливую траекторию, снаряд рванулся за металлической стрекозой.

— Не-е-е-ет!!!

Все-таки вертолет успел отлететь на приличное расстояние, и взрывной волной всех нас почти не задело. Вспыхнул он сразу и весь целиком, словно посреди черного неба расцвел прекрасный огненный цветок. Несколько секунд вертолет еще продолжал по инерции лететь вперед, весь в сполохах рыжего пламени, а потом начал стремительно разваливаться в воздухе и обрушиваться в реку. Внутри его черного корпуса что-то продолжало взрываться, и сквозь грохот этих взрывов был еле слышен чей-то вопль, долгий, жуткий, замерший на одной ноте… Последними, выбив сноп искр из каменных плит набережной, в воду обрушились громадные горящие лопасти. Они были похожи на раскрытые объятия жуткого существа, вынырнувшего вдруг в нашем мире из самых параноидальных снов, — жадно загребая воду, они долго не могли погрузиться, взбив на поверхности воды тысячи маленьких водоворотов…

— Не-е-ет! — орал я, ослепленный, оглушенный, почти потерявший сознание от потери крови. — Не-е-ет! Там же она! Она! ОНА!!!

Майор тряс меня за плечи и, надсаживаясь, повторял, крича мне прямо в лицо: «Успокойся! Хватит! Слышишь?! Хватит! Все уже кончилось! Совсем все!»

 

Эпилог

— Excuse moi! Garcon combien de moi?

— Cinques francs, monsieur.

Я положил деньги на стол, сказал, что сдачи не надо, и вышел из кафе. Достал сигареты, с удовольствием закурил и не торопясь заковылял вниз по улице Риволи.

В Париже я был уже три недели и за это время даже успел в нем неплохо освоиться. Если сейчас пойти прямо, мимо Лувра, то минут через десять я, пожалуй, дойду до площади Согласия. А если повернуть налево, то выйду на рю де Сен-Антуан. Там продается гадкий французский сыр и дорогое белое вино. Ни прямо, ни налево я не пошел, а пошел я направо, к бульвару Осман. В тамошних кафешках, насколько я помнил, всегда имеется хорошее эльзасское пиво. Которое после вчерашнего было мне просто жизненно необходимо.

В Париж я приехал, помнится, двадцать пятого ноября. Как выяснилось, это был день св. Екатерины — первый день подготовки к Рождеству. Мой Ти-джи-ви — скорый купейный — прибыл на вокзал Де Монмартр, я вышел в зал ожидания, увидел громадную, до самого потолка, елку и понял: что было, то прошло. Всё, хватит! Теперь все будет иначе.

Тем же вечером я сходил на авеню Монтень (как утверждал мой путеводитель — «самую дорогую авеню планеты») и, слившись с праздничной толпой, полюбовался на шествие «катринетт» — маленьких Екатерин, каждая из которых вышагивала в особого покроя шляпке — с кастрюлькой, игрушечной собачкой, книжечкой или клубком ниток на тулье. А в десять вечера лег спать. Усталый и абсолютно трезвый.

Нога моя время от времени еще побаливала, и потому распорядок дня я завел себе самый простенький. Вставал в восемь утра, практически не пил и часами сидел в кафешках. Любовался на то, как Париж готовится к Рождеству.

Французский, на тройку сданный некогда в институте, был у меня не ахти, но аборигены меня понимали. Уже через пару дней официанты из ресторана, куда я ходил завтракать, выучили, что месье с тросточкой приехал из России и заказывает по утрам большой кофейник горячего кофе — с сахаром и без молока, а хозяин табачной лавки напротив моего отеля еще с вечера готовил для меня две пачки «Лаки Страйк». Жизнь удалась.

Я вышел на бульвар Латуз-Мобур и влился в толпу парижан, рыскавших по дорогому Седьмому району в поисках рождественских подарков. Оригинальных и обязательно со скидкой. Послушал шарманщика с кошкой на поводке, выпил кружечку пива, постоял перед витриной недорогого ювелирного магазина.

Напротив гастронома «Петросян» меня перехватил совсем молодой парень, в напяленной поверх куртки футболке, на которой читалось: «Друг животных».

— Мы планируем построить новый приют для бездомных собак. Не пожертвуете десять франков, месье? — Улыбался парень так, словно у него свело мышцы лица. В руках он держал коробку для пожертвований с прорезью сверху.

Накануне Рождества парижане словно сошли с ума. Сборщики пожертвований (на что угодно — от организации фонда помощи эскимосам и папуасам до инициативной группы по содействию первому полету на Марс) стояли буквально на каждом углу и не давали проходу мирным гражданам.

Я опустил в коробку стофранковую купюру. Пусть собачки жируют.

— О-е! Месье так добр! С наступающим Рождеством.

— Спасибо.

— Вам спасибо, месье. Животным сейчас действительно нужна наша с вами помощь.

— Бери, милый, не жалко, — сказал я по-русски и заковылял дальше.

Жалко действительно не было. Уж с чем, с чем, а с финансами проблем на моем персональном горизонте что-то не наблюдалось. Скажи мне кто-нибудь еще полгода назад, что на Рождество я окажусь в Париже, да еще с полными карманами наличных, — рассмеялся бы в лицо тому острослову. Все-таки жизнь — абсолютно непредсказуемая штука. Это ж надо — как все обернулось…

Да-а, с деньгами получилось интересно. Очень интересно. Майор Борисов оказался человеком слова. Сам втравил меня в эту историю, сам и компенсировал мне понесенный урон. Как моральный, так и физический. Не знаю, чего ему это стоило, но через пару недель после памятной мизансцены в дацане ко мне в больницу заявилось двое тусклых типов в хороших пиджаках и с кожаными портфелями в руках. Без малейших эмоций в голосе один из типов проинформировал меня в том смысле, что по действующему законодательству мне, Стогову И. Ю., 1970 года рождения, как обнаружившему алмаз Шань-бао, в дальнейшем именуемый «Клад», причитается получить двадцать пять процентов от стоимости вышеупомянутого алмаза. Каковая сумма составляет…

Когда сумма была произнесена вслух, то первое, что мне подумалось, — это то, что пулевое ранение в бедро каким-то странным способом дало осложнение на голову. В тяжелой форме. С горячечным бредом и галлюцинациями. Оказалось — нет, все правда. Типы достали из портфелей необходимые бумаги, оформленные надлежащим образом, и дали мне подписать.

Смех и грех — после того как я подписал, второй из визитеров, доселе молчавший, заявил, что сумма государственного налога на причитающиеся мне двадцать пять процентов составляет чуть ли не три четверти от только что названной фантастической цифры. Я улыбнулся и сказал — хрен с вами, подписав и это. В общем, уже через пару недель после их визита я ковылял по вокзалу Де Монмартр и со всеми основаниями считал себя на редкость богатым парнем.

…Обогнув район Карюзель дю Лувр с его фантастическими ценами и тысячами модных бутиков, я вышел прямо к саду Тюильри. Путеводитель утверждал, что местная елка — самая роскошная во всем Париже. Елка и в самом деле была ничего, а вокруг нее расхаживала пара дюжин Дедов Морозов и оглашала окрестности радостными возгласами, смысл которых я, со своим словарным запасом, понять даже и не пытался. От долгой ходьбы я немного запыхался, сел на лавочку и закурил.

Бегали детишки, пахло жареными каштанами, между лавочкам ходили продавцы всякой всячины. Где-то на прилегающей улице надрывалась музыка. По аналогии я вспомнил ободранную, хмурую елку, которую под Новый год устанавливают на Невском. На этой, из сада Тюильри, висело не меньше тонны самых причудливых украшений, а для той, из Петербурга, средств хватало, помнится, только на гирлянду красно-синих лампочек. Интересно, стоит ли она там в этом году? Я вспомнил Невский, «Гостиный двор», перекресток у гостиницы «Европа»… Тот самый перекресток, возле которого так недавно притормозил джип и на Невский выскочили трое бритоголовых парней. Ни одного из которых уже нет в живых.

Я говорил себе, что история эта кончилась, что все уже в прошлом, но иногда мне и самому не верилось в это… То утро, когда от меня ушла блондинка (про себя я так и называю ее — Анжелика) и сразу вслед за ней заявился майор Борисов, стало одним из самых неприятных за несколько последних лет моей жизни. Я проводил майора в свой кабинет (ни в кухню, ни тем более в большую комнату вести его я не рискнул), мы сели, и он начал говорить. А когда он ушел, я напился так, как не напивался уже черт знает сколько времени.

Как оказалась, чертовы спецслужбисты следили за мной. С самого первого дня, когда в «Мун Уэе» застрелили китайца. Ничего умнее, как приставить ко мне «топтуна», в голову им не пришло. Майор уверял меня, что это обычный порядок работы со свидетелями. Мне кажется, он все-таки врал и в тот момент они меня подозревали. Не знаю в чем, но подозревали. Однако очень скоро подозревать перестали. Вечером того же дня они с некоторым удивлением обнаружили, что следят они за мной не одни, — есть конкуренты.

Сперва спецслужбисты удивились. Затем заинтересовались. Навели справки у «соседей». Ни милиция, ни расплодившиеся нынче комитеты «топтунов» конкурентов за своих не признали и уверяли, что слежку за мной не организовывали. После того как на Невском я угодил в руки Диминых головорезов, эфэсбэшники взялись за следопытов-конкурентов плотно, и то, что им удалось выяснить, мигом представило всю историю с убийством китайца в совершенно ином свете.

Первый же из «топтунов», взятый ими «в разработку», вывел их на Анжелику. А уж стоило им потянуть за эту ниточку, как клубочек начал сам собою раскручиваться — да как интересно!

Очень быстро они выяснили, что канувшая в небытие и вроде бы даже похороненная где-то в Тибете аспирантка профессора Толкунова развернула в городе на редкость активную деятельность. С помощью Дэна привезла в Петербург Ли, отыскала архив Кострюкова, а чтобы не впутывать в грязную историю непосредственно генконсульство, попутно наняла на черновую работенку Димину команду головорезов. И параллельно со всем этим сама активно занималась поисками алмаза Шань-бао.

Правда, чем больше людей участвовало в поисках бриллианта, тем теснее становилось сплетавшимся между собою амбициям и интересам. Ли не желал передавать алмаз властям, на чем настаивало консульство. Дима, разумеется, не желал удовольствоваться ролью простого исполнителя и попросил долю. Дэн не доверял ни Ли, ни Диме, ни Анжелике. И кровь полилась рекой.

Впрочем, даже при таком раскладе Анжелика провела всю партию безупречно. Она настолько виртуозно вертела попавшими в ее сети мужчинами и сталкивала их время от времени лбами, что лично я не сомневаюсь — алмаз все равно достался бы ей. Ей одной. Если бы не маленькая — малюсенькая! — ошибочка.

В тот момент, когда, перебрав лишку в клубе «Мун Уэй», она, сама нетвердо понимая зачем, подсела за мой столик, — все пошло наперекосяк. Я был лишним в ее виртуозно разработанном плане, и план рассыпался, как карточный домик. Лишний повод задуматься о вреде алкоголя и случайных знакомств.

Ошарашенные масштабами вскрывшейся интриги, коллеги Борисова приняли решение накрывать всю цепочку одним махом. Тем утром у меня дома, прихлебывая кофеек, майор одну за другой показывал мне фотографии. Ирка-студентка — молоденькая, коротко стриженная, хорошенькая. Она же с профессором Толкуновым — судя по всему, где-то в гостях. Еще раз она — перед отбытием в Китай за материалами для диссертации.

Дальше шли фотографии посвежее и поинтереснее. Она и Дэн. Она и Дима в той самой квартире, где я очнулся привязанным к стулу. Она с полным равнодушием во взгляде наблюдает за тем, как меня, шарахнутого дубинкой по затылку, впихивают в Димин джип. Наконец, она, одергивая плащик, выходит из моей парадной.

Последние несколько фотографий были сделаны явно телеобъективом — с большого расстояния и из укрытия. Однако главное на них было видно: я влип, и влип серьезно. Как можно было ей поверить? Не знаю… Как можно было всерьез слушать все то, что она мне говорила? Вспоминая ту единственную ночь, проведенную с ней, я видел — вела она себя прямолинейно как бульдозер. Пришла узнать, что именно мне известно о Шань-бао, — и узнала. Вот и все. Но, в конце концов, надо же хоть кому-то в жизни верить? Я и поверил. И от этого было мне в то утро стыдно и неловко — я чувствовал, как краснеют мои уши, и, поджимая пальцы ног в домашних тапочках, не знал, что сказать майору.

В принципе, уже приглашая меня в свою спецбольницу, майор знал почти все и об убийстве Ли Гоу-чженя, и о поисках бриллианта. Потому-то так элегантно и подвел меня к разговору о Толкунове, поэтому-то и не очень расстроился, что Леха Молчанов ничегошеньки ему перед смертью не сказал. Не знал Борисов только одного — где именно спрятан сейчас алмаз Шань-бао. А я к тому времени уже знал. И, как и подобает законопослушному гражданину, все ему выложил. На блюдечке с голубой каемочкой.

Еще за день до нашего с ним разговора я допер-таки, что означают слова из мантры Кострюкова насчет влагалища богини и сияющего бриллианта. В мантре этот пассаж гляделся явно инородной вставкой, и знай я с самого начала, что весь сыр-бор заварился именно из-за бриллианта, — догадался бы еще во время беседы у Толкунова. Но тогда я не знал. Картина складывалась по кусочкам. Толкунов перевел мне мантру. Дэн во время беседы в дацане, ни о чем не подозревая, показал на статую Шакти. Молчанов перед смертью произнес-таки последнее слово — «бриллиант». Все детали имелись в наличии — тут уж не догадался бы, что к чему, только клинический идиот.

Как бриллиант оказался внутри статуи? Не знаю, и не узнает этого, наверное, уже никто и никогда. Но думаю, что засунул его туда Кострюков от отчаяния, — за дверями его ждали энкавэдэишики и думать особенно было некогда. А уж потом, сидя в камере, он, скорее всего, долго ломал голову, как бы ему сообщить своей Алле — как я выяснил, была она ему женой и работала на том же факультете, — о том, куда он дел камень.

Просто взять да и открытым текстом сообщить — так, мол, и так, дорогая женушка, засунул я его, не при дамах будет сказано, сама догадайся куда — не годилось: переписка, конечно же, потрошилась. А поскольку супруга его тоже была востоковедом-буддологом, то решение обнаружилось само собой. Уж кто-кто, а она-то должна была понять, что означает лишняя фраза в тексте заклинания. Откуда он мог знать, что его жена была арестована всего через несколько часов после него и что наспех спрятанный бриллиант пролежит нетронутым почти полстолетия?

Разгадку я нащупал скорее интуитивно, чем выстроив все в стройную логическую цепочку. А потому, разумеется, хотел все проверить и перепроверить: влезть в дацан, осмотреть интимные закутки статуи богини. Что я стал бы делать, вытащив алмаз, я тогда как-то не задумывался. После разговора с Борисовым думать мне уже не понадобилось. План мой он одобрил и вежливо, но настойчиво попросил воплотить его в жизнь: слазить и посмотреть. А чтобы не было мне страшно и одиноко, пообещал прикрытие. Но — раньше времени влезать не захотел, и пулю в бедро я таки схлопотал. Зато теперь мог — хоть и хромой, но с полными карманами денег — болтаться по Парижу и на вполне законных основаниях радоваться жизни.

Кряхтя, я поднялся со скамейки (и когда только она полностью заживет, эта чертова нога?!) и побрел вниз по Рон-Пуан. К тому моменту, когда я дошагал до универмага «Бон Марше», на моем пути встретились не меньше чем семеро сборщиков пожертвований. Активность их порядком меня утомила, но я по-прежнему исправно совал в ящики свои кровью и потом заработанные франки. Пользуйтесь, чего уж там. Несколько минут я постоял у витрин «Бон Марше». Зайти, что ли? Нет, решил я, не буду заходить. И вчера заходил, и позавчера… Пойду-ка я лучше в кафе, выпью еще кружечку. А то голова трещит так, что того и гляди треснет по шву, как перезрелый арбуз.

В кафе было уютно и чистенько. На стойке бара — украшенная елочка, на окнах — серпантин и гирлянды. Все недорогие парижские кафе приблизительно однотипны, и честно сказать, за последние недели их аккуратная неброскость успела порядком навязнуть в зубах.

— Чего желает месье? — улыбнулся мне гарсон лет этак пятидесяти с хвостиком. — Рад видеть вас в нашем кафе.

— Спасибо, — сказал я. — Пожалуйста, одно пиво… э-э… «Килкенни», светлое. И солонку.

— Одну минуту, месье.

За эти недели, что я провел в Париже, я многое передумал насчет того, что на самом деле произошло в тот вечер в дацане. Сколько народу побывало в монастыре в тот субботний вечер? Пятнадцать? Двадцать? Я, Анжелика, Димины мордовороты, спецназ консула Дэна… А живым остался только я один. Не сочтите за паранойю, но при таком раскладе, хочешь не хочешь, призадумаешься — а не стоит ли что-нибудь этакое за всеми этими разговорами о проклятии «Черепа императора». Когда в течение одной неполной недели у вас на глазах гибнут все, кто так или иначе имел отношение к странному камню, ограненному в форме человеческого черепа, — тут поверишь во что угодно.

Не знаю, что сделали с алмазом эфэсбэшники. Судя по тому, что ни в одной из просмотренных мною в больнице газет о перестрелке в монастыре и взрыве вертолета не было ни строчки, инцидент замяли. Впрочем, чего уж тут странного. Я-то знал — несмотря на отсутствие видимой цензуры и все разговоры о свободе слова, от силы пятая часть того, что попадает в руки газетчиков, имеет шанс когда-либо появиться в печати. Это не хорошо и не плохо — это просто так и есть. Всегда было и, сдается мне, всегда будет. Отнюдь не обо всем можно говорить вслух — даже если очень хочется. Так что вполне возможно, проклятый бриллиант предназначен майором Борисовым совсем не для музея. А значит, кровь как лилась, так и будет литься.

Но — не мое это больше дело. Существует проклятие «Черепа императора» или нет — мне наплевать. Я попал в эту историю случайно. Блондинка в найт-клабе подсела ко мне за столик — вот и всё. Я не собирался строить из себя искателя сокровищ раньше, не собираюсь и теперь, когда все кончилось. Благодарение Богу, что я вообще остался жив.

Этот камень никогда не был мне нужен. Что бы я стал с ним делать? Читал я как-то «Золотого теленка», знаю, что бывает с теми, кто пытается контрабандой переправить через границу богатства неправедные. Можете верить, можете нет, но что-то в последнее время я стал сомневаться даже в том, что мне так уж хочется обладать и причитающимися по закону двадцатью пятью процентами. И тому есть веские причины.

Нет, сначала-то я обрадовался. И еще как! Готов был скакать на одной ножке — правой, неподстреленной — от сознания того, что надо же, я богат! Еле дождался, пока смогу толком ходить, вырвался из госпиталя, побежал оформлять документы на выезд. Внутри все аж клокотало от счастья.

Я пригубил «Килкенни» и улыбнулся. Приехав из больницы в свою опять сырую, опять неприбранную, пахнущую только тоской и алкоголем квартиру, я почувствовал: есть шанс наконец-то все изменить. Не просто поменять работу, друзей, квартиру и привычки. Изменить все. От и до. И начать с начала. Прошло всего три недели, и я был уже абсолютно не способен вспомнить — что следовало начать? С какого начала?

Оно конечно — деньги штука хорошая. Вне всяких дискуссий — полезная и даже необходимая. Когда денег нет — это плохо. Когда деньги есть — это хорошо. Однако — вот ведь диалектика! — когда денег есть чересчур, это опять плохо. Один мой приятель как-то сказал, что в больших суммах денег есть что-то неправильное. Что-то стыдное. Золотые слова! Бегаешь, из кожи вон лезешь, чтобы обзавестись ими, греющими душу, а потом получаешь искомое и чувствуешь — тебя обманули. Элементарно надули. Ты искал не это, что-то другое. И этого «чего-то» ты так и не получил.

По большому счету — ну что мне делать со всей обрушившейся на меня горой наличности? Сперва какие-то планы на этот счет у меня имелись. Но чем сильнее я привыкал к мысли, что все эти деньги действительно мои, тем меньше понимал, чем же я теперь буду заниматься?

Раньше я работал, чтобы не умереть с голоду. Работа у меня была грязная, муторная и даже опасная, но в то же время и интересная. А теперь? Ну, допустим, куплю я себе квартиру в Париже. Заплачу горничной жалованье на год вперед. Съезжу на сафари куда-нибудь в Кению. А дальше? Впереди годы и годы. На ум приходило только одно: сопьюсь и кончу свои дни среди неизлечимых французских алкашей. Короче говоря, еще вчера я твердо решил: все, с этим пора кончать. Пришло время возвращаться.

Париж — это, конечно, «праздник, который всегда с тобой», и все в таком роде. Елисейские Поля, парижаночки, голубые воды Сены, вив лямур. Но — пусть я буду вспоминать об этом празднике издалека. Пусть Париж будет для меня тем, чем и должен быть, — мечтой. Желательно несбыточной. Потому что когда мечта сбывается, то в ста случаях из ста предмет мечтаний оказывается штукой никчемной и пошлой.

Ну а деньги?.. А деньги пристрою, решил я. Способ найдется. В конце концов, должен же у меня в стране существовать какой-нибудь Фонд детских домов. Что я в этой жизни действительно люблю, так это детишек. Своих нет, так помогу хоть чужим. Готов допустить, что такой выход из ситуации покажется кому-то смешным. Что ж, я не против. Пусть кто-то весело посмеется.

И знаете, стоило мне все это для себя решить, как жизнь моментально стала опять интересной и преисполненной смысла. Если я решил плюнуть на невесть откуда свалившиеся на меня бабки, то имею я право хоть оттянуться напоследок? — подумал я. И решил, что определенно имею.

Прямо из того, вчерашнего кафе я отправился в «Ледуайен», самый дорогой ресторан, какой смог отыскать в своем путеводителе. Заказал копченого лосося, гуся с каштанами, кровяной колбасы, устриц, икру, улиток… Когда ближе к двум часам ночи я все-таки перешел от осточертевшего шампанского («Лоран-Порье», тысяча двести франков за бутылку) на более привычную водку, то официантки «Ледуайена» поняли — клиент попался что надо. Правда, на взгляд меня сегодняшнего, этот переход был шагом, мягко говоря, опрометчивым. Несмотря на пятую — или уже шестую? нет, все-таки пятую — кружку пива за утро, голова продолжала болеть. Но чувствовал я себя теперь совершенно иначе — я снова был самим собой.

Я поискал взглядом гарсона, и он — вот ведь выучка — тут же подскочил к моему столику.

— Сколько с меня за пиво?

— Восемь франков, месье… О-о! Спасибо, месье, вы так щедры. Приходите еще.

— Это вряд ли, — сказал я.

— Вам что-то не понравилось у нас? — забеспокоился официант.

— Да нет. Скорее наоборот — все слишком уж хорошо.

Оставив так ничего и не понявшего официанта, я вышел на улицу.

Париж готовился к Рождеству. Прекрасный город. Может быть, самый красивый город на планете. Но — только после моего. Вымокшего, серого, хмурого — того, в который я наконец-то возвращаюсь.

У входа в кафе стоял очередной сборщик пожертвований. Молодой, наголо остриженный и с неизменной коробкой в руках.

— Месье, — обратился он ко мне, — пожертвуйте на строительство первого в Париже буддийского монастыря.

— На что?! — В первую секунду мне показалось, что я ослышался.

— На строительство буддийского монастыря…

— Нет. Категорически. Ни единого франка.

— Почему? — удивленно поднял брови парень.

— Знаешь, — совершенно честно сказал я ему, — с некоторых пор я терпеть не могу буддистов…

 

Комментарии редактора

Сюжетная линия романа, связанная с Тибетом, основана на некоторых сведениях о буддизме и индуизме, которые у автора слились в некий единый художественный образ. Только с этой точки зрения следует рассматривать представленную информацию. Примером смешения понятий может служить образ Махакалы (буддийского персонажа), соединяемый с шакти (общее название супруг индуистских божеств).

Буддизм и индуизм — это разные религии, сформировавшиеся на территории Индии. Буддизм, возникнув в VI веке до н. э., перестал играть какую-либо роль в общественной жизни страны в период X–XII веков н. э. В Тибет он проник в VII веке и встретил там местные верования, называемые «бон». Некоторые исследователи сравнивают бон с шаманизмом, другие выделяют в нем элементы древнеиранских религиозных представлений.

Буддизм, сформировавшийся в Тибете в результате взаимодействия с древними культами и распространившийся впоследствии в соседние страны, называют «ламаизмом», а в Монголии, Бурятии, Калмыкии и Туве — «желтой верой». Это связано с тем, что ламы, буддийские священнослужители, носят желтые шапки (в некоторых школах — красные). У служителей бон — черные шапки, поэтому их называют «черношапочниками». Название «черная вера» применяется по отношению к сохранившемуся в обозначенном регионе шаманизму.

1 Буддийская и индуистская тантра имеют существенные отличия, но самое главное, что следует различать, — это эзотерический (сокровенный, тайный) смысл тантры и его профанацию в попытках подражать тантрийским практикам.

Тантра (санскрит; «прясть пряжу») основана на овладении энергетическими потоками человеческого тела, проходящими вдоль позвоночника от копчика до макушки головы. Это одна из форм йоги. Слово «йога» означает «связь». Считается, что, овладев энергиями микрокосма (человеческого тела), возможно управлять космическими энергиями — макрокосмом. Связанные с этим учением практики сложны, требуют высокого уровня знаний и исполнения суровых нравственных обетов. К ним допускались лишь избранные.

Те же, кто, получив случайные, отрывочные сведения, пытался им следовать, превращали учение в фарс. Истолковывая сложную символику буквально, они образовывали оргиастические секты, в которых все нравственные запреты снимались. Такой путь подражательства был безысходен.

Тантрийские «божества» — это символы определенных видов энергий, или аспектов мудрости, — интуитивного постижения бытия, которое достигается при полном успокоении сознания. Существует множество тантрийских образов (Махакала лишь один из них). Они могут иметь мирную форму и гневную, могут изображаться одинокими или в паре со своими «духовными супругами» — символами их запредельной мудрости. «Божества», представляемые в любовных объятиях (тибетск. яб-юм — «отец-мать»), служат символом единства мудрости и сострадания, ведущих всех живых существ к просветлению — духовному пробуждению и свободе.

2 Махакала (санскрит; «Великий Черный»), описываемый в романе, относится к классу тантрийских образов, называемых «защитники веры». Они изображаются гневными, так как борются с «врагами учения», скрывающимися в сознании людей, — жадностью, ненавистью, невежеством.

3 История лидера освободительного движения западных монголов, выступающего под этим именем, описана в книге И. Ломакиной «Голова Джа-ламы» (Улан-Удэ — СПб., 1993), где раскрывается противоречивость этой сложной личности и ее роли в истории Монголии. Мумифицированная голова Джа-ламы действительно хранится в фонде Кунсткамеры в Санкт-Петербурге.

4 Слово «лама» (эквивалент индийскому «гуру» — учитель) начинают относить к любому, кто хоть какое-то время жил в монастыре и получил там самые малые крохи буддийского образования. Ламы имели большой авторитет среди простых верующих. Когда хотели подчеркнуть степень почтительного отношения к тому или иному лицу, добавляли слово «дже» (возможно прочтение «джи» или «джа»). Получалось обращение «дже-лама».

5 Описанные в романе кровавые ритуалы связаны с шаманизмом и традициями кочевой жизни монголов. Они не имеют никакого отношения к Будде Шакьямуни (623–544 г. до н. э.) и первоначальному буддизму.

В народном сознании и религиозной практике буддизм и шаманизм переплелись до такой степени, что один и тот же служитель мог выполнять и буддийские, и шаманские ритуалы. Как правило, это были недоучившиеся, малообразованные деятели, покинувшие монастырь и жившие в миру, — так называемые «степные» ламы. При этом в регионе распространения тибетской формы буддизма получила свое дальнейшее развитие и элитарная традиция монастырской учености, требовавшая значительного уровня образования и развитого интеллекта.

6 Буддийский храм в Санкт-Петербурге был построен в 1909–1915 гг. по проекту архитектора Г.В. Барановского. Инициатором строительства выступил известный буддийский деятель бурят Агван Доржиев — один из учителей и советников Далай-ламы XIII.

В послереволюционные годы храм несколько раз закрывался. Ламы подверглись репрессиям. С 1938 по 1990 гг. в храме располагались физкультурная база, радиостанция, биологический институт. В 1990 г. в Санкт-Петербурге была зарегистрирована община буддистов и храм передали верующим. Возобновились службы.

Дацан существует на средства общины и Центрального духовного управления буддистов России (ЦДУБ). Поскольку здание признано памятником архитектуры, средства на его реставрацию были выделены российским правительством.

Внутри храма имеется алтарная статуя Будды Шакьямуни, стены увешаны буддийскими иконами, выполненными на ткани. В дацане живут и служат бурятские монахи и послушники. Их наставником является тибетский лама-геше (доктор богословия), под руководством которого они изучают тибетский язык и священные буддийские книги.

В дацане ведутся ежедневные утренние службы и проводится шесть праздничных хурулов в год. Праздничные службы могут длиться целый день, поэтому для прихожан было построено небольшое кафе.

7 Тибетские священные буддийские книги представляют собой нескрепленные листы, уложенные в стопки и обернутые шелковой тканью. Текст напечатан методом ксилографии.

Михаил Окунь