Дело было за полдень, и везде, в воротах, в дверях амбаров и сараев лесничества, сидели и лежали молчаливые солдаты, покуривая трубочки. Ларс — старший работник собирался в поле, и, покуда он выводил лошадей, запрягал их и выезжал со двора глаза собравшихся лениво провожали каждое его движение. Но вот он уехал, и на дворе снова воцарилась тишина. Только возле амбара люди перекинулись несколькими словами касательно лошадей.

Из дверей прачечной вышла Софи с ведром — собралась на колодец. Головы она теперь не заматывала и даже выпустила из-под сетки по нескольку локончиков за ушами с каждой стороны.

— Нельзя ли мне тут пройти? — спросила она сидевших на ступеньках солдат; у нее в последние дни появилась новая, очень кокетливая манера разговаривать, вытянув губы трубочкой; солдаты со всего двора молча проводили глазами появившуюся «юбку».

У колодца тоже болтались солдаты. Они помогли ей вытащить ведро.

— Просто не продохнуть от мужчин, — по десять раз на дню сообщала она Тине и кокетливо улыбалась при этом. — Того и гляди, на кого-нибудь наступишь.

С полным ведром она заспешила обратно, и солдаты так же молча глядели ей вслед, пока она не скрылась в прачечной.

— Ну, рано или поздно начнется же, — сказал капитан, сидевший в гостиной на диване, вытягивая от нетерпения свои длинные ноги; здесь в сотый раз, наверное, шла речь о тех, «наверху», и об их бездеятельности.

— Пожалуй, что так, — задумчиво ответил его сосед и, встав с дивана, присоединился к группе расхаживавших по комнате офицеров, те втроем-вчетвером бродили взад и вперед неверной походкой, словно на корабельной палубе.

Еще тишину нарушало шлепанье карт — примета тянувшегося с полудня неизменного виста па столах под окнами, да голос Тине, когда она внесла кофе.

— Благодарю, господин лейтенант, благодарю, — говорила она.

Чтобы попасть в комнату или выйти из нее, ей каждый раз приходилось перешагивать через пару-другую лейтенантских ног.

Тут со двора донеслись раскаты хохота, и офицеры поспешили к окнам. Оказывается, Врангель потерял винтовку. Врангель был чем-то вроде чучела, которое солдаты соорудили из нескольких жердей, шляпы да старого одеяла и водрузили на коньке крыши; винтовку ему заменила метла, но теперь порыв ветра вырвал метлу у него из рук и сбросил на землю.

Солдаты хохотали во все горло, а офицеры им вторили, потом они вернулись на свои места и возобновили прерванный ради такого случая вист.

Разнося кофе, Тине добралась до застекленной веранды, где два капитана сидели каждый у себя на койке и тупо созерцали свои вытянутые ноги, а может, и вообще никуда не смотрели; в саду два офицера, сунув руки в карманы, обходили лужайку, то и дело меняя направление, чтобы не закружилась голова. Ходили они таким манером уже около часа.

Офицеры на койке встрепенулись при появлении Тине. Они не упускали случая что-нибудь сказать ей, а у нее всегда был наготове ответ, и всегда находились два-три добровольца с эполетами, готовых покалякать с ней о том о сем. Где бы она ни хлопотала, но двору ли, по дому ли, всегда кто-нибудь оказывался рядом. «Мы с тобой, девонька, тоже на линии огня», — говорила Тинка из трактира, ударяя себя кулаком в грудь, и действительно, не меньше дюжины лейтенантских глаз провожали каждое движение девушек. «А нам что, жалко, что ли», — говорила та же Тинка, которая весьма благосклонно позволяла целовать себя в укромных уголках.

— Да, йомфру Бэллинг, — сказал один из капитанов, вставая с постели, — сегодня все должно решиться.

— Часам к шести? — спросила Тине и неожиданно улыбнулась.

Капитан кивнул и потянулся.

— Оно и хорошо, — сказал он. — Все-таки перемена, — добавил он на полтона ниже и огляделся по сторонам, словно увидел перед собой неизменные шанцы, где они стояли много недель подряд и куда им суждено вернуться вновь, наблюдательный пункт днем, сторожевой — ночью, в бурю, дождь и мороз, стояли и выжидали, выжидали, не сделав ни единого выстрела. — Должно же это случиться рано или поздно, — сказал он и неосторожно стукнул чашкой об стол.

— Сегодня очередь Бергова полка смениться с позиций, — сказал второй капитан.

— Да, — сказала Тине и чуть вздрогнула, — сегодня лесничий вернется домой к шести часам, — И она дважды кивнула, глядя прямо перед собой.

Тине повернулась и вышла, забрав поднос. В прихожей были навалены шинели, чемоданы и прочий багаж, там же сидели на сундуке два офицера; они любили перехватывать Тине, чтобы немножко покалякать с ней, но сегодня ей удалось прошмыгнуть мимо.

— Мне домой пора, — бросила она со смехом, вырываясь из чьих-то объятий: лейтенантские руки всякий раз обвивались вокруг ее талии, стоило ей на минуту замешкаться.

Немного спустя она выбежала во двор, накинув платок, но ветер срывал его с плеч. В самом конце аллеи к ней подскочил, прыгнув через ограду сада, лейтенант Аппель.

— Можно мне проводить вас? — спросил он звонким, почти детским голосом и пошел рядом.

Аппель был самый молоденький из всех офицеров, его призвали совсем недавно, поэтому он ни разу еще не бывал под огнем и не стоял у Данневирке. В кругу офицеров он всегда молчал, только сидел робко, отдавшись своим мечтам, а порой улыбался огромными глазами, словно перед ним вставало радужное видение; иногда он поднимался, без всякой причины выходил из комнаты, спускался к запруде, где в эти дни не было ни души, и начинал ходить вокруг пруда.

Однажды, когда Тине шла из дому в лесничество, он повстречал ее во дворе и тотчас начал с ней разговаривать, боязливо — а может, просто нерешительно — о том, о чем говорил всегда: о родном Виборге.

— А по дороге вдоль озера («Это очень красивое озеро», — пояснял он с улыбкой, словно видел его перед собой, все залитое солнцем) ходят девушки вечером и по воскресеньям из церкви, всегда по двое, потому что так ходят у нас в Виборге.

Он замолк, улыбаясь по-прежнему.

— У нас в Виборге такие красивые девушки, — задумчиво добавил он и снова умолк.

С этого дня он начал по пятам ходить за Тине. Обычно он появлялся под вечер. Однажды Тине сидела в комнате лесничего — здесь все-таки было поспокойнее — и пыталась написать письмо фру Берг, но тут пришел Аппель и сел и начал говорить без умолку, а Тине сидела, сложив руки на коленях, и мысленно думала про свое — о самом Берге и вообще…

Аппель вспоминал.

Это случилось па рождество. Все были на балу. Ночь выдалась ясная, звездная, и с бала все пошли домой пешком, и кавалеры и дамы, веселой гурьбой — в Виборге так заведено — и ввалились к родителям Аппеля чего-нибудь выпить… И до утра не расходились.

— Да, да, — говорила Тине, когда Аппель смолкал. — Вы еще увидитесь со своими близкими, господин лейтенант.

И она улыбалась, а он вдруг вскакивал со своего места и принимался бегать по темной комнате, снова охваченный мыслью, которой он ни с кем не смел поделиться и которая неотступно терзала его: мыслью об огне и о том, «когда все начнется», и о том, как оно все будет, когда начнется.

— Когда же наконец?! — восклицал он, не останавливаясь.

Потом он снова садился, но уже подальше от Тине, и снова заговаривал с ней.

— Должно же оно начаться, — и оба долго молчали в сумерках.

…Сегодня они молча шагали друг подле друга по дороге. Тине шла очень быстро, почти бежала.

— Скоро и нам выступать, — вдруг нарушил молчание Аппель.

— Да, — только и отвечала Тине. — Пора.

— А еще говорят, что их можно ждать с минуты на минуту. — Аппель шел, не поднимая глаз от земли.

Тине, признаться, слушала его вполуха. В последние часы перед возвращением лесничего надо было вспомнить и переделать такую уйму дел, а полки то и дело уходили и возвращались, и разговор об этом шел так давно, что теперь их можно было ждать с минуты на минуту.

— Вас куда пошлют? — спросила она.

— Второй бастион, — торопливо ответил он и залился краской и больше ничего не добавил. Некоторое время они шли молча, потом он вдруг произнес два раза подряд, не глядя на нее:

— Не успеешь оглянуться — и ты уже под огнем… Не успеешь оглянуться…

Тине взбежала по ступенькам своего крыльца, Аппель отправился в обратный путь по переулку, мимо трактира. Ему никого не хотелось видеть, ему хотелось побыть одному, он был не уверен в себе и начал расхаживать взад и вперед на небольшом отрезке улицы, между маленькими домишками, словно задался целью измерить этот отрезов шагами, а про себя он думал только одно: вот, вот оно начинается, огонь, огонь, — это слово не шло у него из головы.

Тине вошла в комнату, где было полно офицеров, — как и в лесничестве. Даже в гостиной — дверь была распахнута — лежали на постелях несколько капитанов в расстегнутых мундирах.

Мадам Бэллинг мыла на кухне посуду. Вид у нее был совсем измученный. Вокруг глаз обозначилось множество мелких морщинок. Она вела неустанную борьбу со «всей этой грязью», а грязь была и на полу — от сапог, и на стенах — от шинелей, и на столах — от трубок, — словом, во всех углах.

— Для нас самих уже и места не осталось, — сказала она. — Но жаловаться нельзя, нет, нет, никак нельзя жаловаться.

Мадам Бэллинг присела и снова вскочила. Ей вспомнилось, что она кое-что припасла для лесничего:

— Сегодня он вернется домой, сегодня он вернется домой…

Ради этого Тине, собственно говоря, и явилась. Она знала, что мадам Бэллинг всегда приготовит что-нибудь сверх обычного меню, если лесничего ждут на побывку; а в лесничестве при таком огромном постое просто минуты свободной не улучить для всяких разносолов.

Мать принесла мисочку.

— Только здесь очень мало, — пожаловалась она. — А из чего готовить-то? Из чего готовить, доченька? А Бэллинг, а Бэллинг? — Мадам теперь все повторяла по два раза — следствие некоторой мозговой усталости. — Загляни к нему, доченька, загляни к нему.

Старый Бэллинг сидел у окна в спальне — единственной комнате, которую старики сохранили для себя. Он так и не оправился после ночи на шестое, казалось, он волочит правую ногу, да и правое веко не хотело как следует подниматься.

Тине присела, держа на коленях заветную мисочку с угощением для лесничего.

— Ну как там дела? — спросил старый Бэллинг. Даже язык у него двигался с заметным трудом.

Тине начала веселым голосом рассказывать отцу, что и как, а сама тем временем поплотней укутала его ноги.

— Чтоб тебе не было холодно, — объяснила она. — Придерживай одеяло, вот и все.

И продолжала рассказывать.

В соседних комнатах начались сборы, поднялся ужасный шум по всему дому.

— Они уходят, отец, — шепнула Тине прямо на ухо старому Бэллингу.

Но Бэллинг ее больше не слушал, он только повторял, тяжело ворочая языком:

— Да, да, а чем все это кончится? — и глядел на Тине ничего не выражающими глазами.

Тине встала, погладила его по голове, улыбнулась:

— Ничего, отец, может, все еще кончится хорошо. Нельзя же терять надежду.

Тине вышла на крыльцо. Перед трактиром толпилось множество солдат — они в последнюю минуту запасались табаком и наполняли фляжки. Отовсюду, из-за всех заборов, со всех дворов, стекались солдаты, и над полями разносились призывные звуки трубы.

Возле Кузнецова поля тоже собрались солдаты. Ветер колыхал зеленые волны ржи, а зрители обсуждали виды на урожай.

— Хорошая здесь земля, — сказал один задумчиво.

— Да-а-а, — протянул другой.

— Нет, уж такой благодатной земли, как у нас в Лолланде, вы здесь не найдете, — так же протяжно возразил третий.

— Да, такой, как в Лолланде вы здесь не найдете, — подтвердили остальные и замолкли, опершись на ружейные приклады и созерцая зеленую ниву.

— До свиданья, мама, — крикнула Тине матери, заглянув в сенцы.

— До свиданья. Тине, кланяйся господину лесничему, — крикнула мадам Бэллинг, выглядывая из дверей.

Тине пересекла площадь, здороваясь и прощаясь то с одним, то с другим: по меньшей мере половину собравшихся она знала в лицо. По дороге мимо нее проходила одна часть за другой, из лесничества доносилось бряцанье прикладов, крики офицеров, мерный солдатский шаг.

Во дворе лесничества было уже совсем пусто. Тине обошла дом и растворила окна в прокуренных комнатах. Еще надо было застелить постель лесничего. С улицы послышались слова команды, солдаты запели.

По саду промчался Аппель, уже в шинели. Он торопливо вбежал в дом и остановился перед ней, растерянный и бледный.

— Того и гляди, они пожалуют, — сказал он, заикаясь от волнения, схватил ее за руки и больно сжал: — Того и гляди, пожалуют, это адъютант говорил.

Мгновение он стоял так, не отводя глаз от Тине и судорожно сжимая ее руки в своих, потом он пронесся по саду, и полы его шинели развевались на ходу: он непременно должен был хоть кого-нибудь увидеть, хоть что-нибудь сказать, прежде чем уйти.

Тине невольно последовала за ним — на крыльцо, оттуда спустилась во двор. Потом она повернулась и вышла через калитку. Если глядеть с самой вершины холма, можно увидеть полки, когда они возвращаются на постой.

Солнце садилось, воздух был холодный и ясный. И везде, куда хватало глаз, на всей необъятной равнине, на холмах, на дорогах за оградой виднелись черные, подвижные колонны, одни возвращались, другие уходили им на смену. Воздух гудел от команд и сигналов, и поступь уходящих батальонов замирала за холмами, как отдаленный гром.

Вдруг она увидела, как Аппель остановился посредине дороги и взмахнул саблей.

За холмами снова молнией сверкнули штыки, издалека послышалась песня возвращающихся частей. Уходящие тоже пели — но как-то отрывисто.

Тине не сознавала, что сама, с вершины холма, подпевает солдатам. Воздух был пронизан мерным звуком солдатских шагов, звоном оружия, песнями, а солнце опускалось все ниже и ниже.

Наконец она увидела полк лесничего — там, на соседнем холме, — да, да, это были они. Ах как они пели!

Тине со всех ног побежала домой.

Офицеры сели за стол, где уже дымились миски с едой; когда Софи входила и выходила из комнаты, звон тарелок, смех, голоса разносились но всему дому. В людской ужинали унтер-офицеры, прислуживала им Марен, а по двору носились солдаты, веселые и горластые.

Берг сидел верхом на чурбаке, возле плиты, где Тине жарила яичницу. Теперь, когда он возвращался домой, чурбак стал для него излюбленным местом: у самого дымохода, в приятной теплоте, рядом с захлопотавшейся, разрумянившейся Тине. Хотелось о многом расспросить, многое узнать, к тому же здесь был относительный покой.

— Ой, Тине! — крикнул Берг и оттащил ее за рукав от плиты: ему на миг почудилось, что у нее вот-вот от близкого огня займется юбка.

Но Тине только засмеялась и продолжала весело болтать.

В людской запели сержанты; сильный запах жареного сала и печеных яблок вырывался в коридор всякий раз, когда Марен открывала дверь.

— Вот прорва ненасытная, — сказала Софи, снова воротясь от офицеров с пустыми мисками.

— Готово, готово, — отозвалась Тине и подала ей очередную порцию яичницы. Берг при свече читал письмо жены. Внизу, по наведенным линейкам, Херлуф с чьей-то помощью написал крупными буквами: «Привет Тине».

Заговорили о фру Берг, говорили долго, вполголоса. Они теперь почти всегда о ней говорили.

— Ей не очень там нравится, — сказал Берг.

— Солнца мало, — объяснила Тине.

— Да, вот в чем беда, — промолвил Берг, глядя в огонь. — Мария любит, когда много солнца.

Офицеры в гостиной наконец откушали. Кто-то заиграл на пианино, в печку подбросили еще немного дровец. Из людской доносилось пение сержантов, весь дом был наполнен запахами еды и веселым шумом. Во дворе несколько солдат слушали песни и курили у калитки, прежде чем улечься в амбаре на ночь.

Берг по-прежнему сидел на чурбаке, — в конце концов, хозяином здесь был барон, — и разделывался с куриным фрикассе, приготовленным руками мадам Бэллинг.

— Пища творит чудеса, — изрекла Софи, проходя через кухню в людскую, которая стала ее штаб-квартирой. Каждую свою беседу с сержантами она начинала следующим разъяснением: «Я, знаете ли, родом из Хорсенса», — и, сложив руки под фартуком, кокетливо переступала с ноги на ногу — ни дать ни взять курица при виде петуха.

— Спасибо за угощенье, — сказал лесничий, прикончив фрикассе мадам Бэллинг, и взял Тине за руку.

— Это мама для вас приготовила, — ответила Тине. — На здоровье.

Берг откинул голову и оглядел Тине. Она поставила на огонь воду для грога и вынимала из буфета стаканы.

— Да вы обе одна другой лучше, — сказал он задумчиво и нежно, уж очень ему не хотелось покидать уютное, насиженное местечко у огня.

В гостиной в облаках дыма, поднимавшегося от трубок, сидели офицеры, сытые и ублаженные. Разговоры мало-помалу смолкли, они просто сидели, наслаждаясь тишиной, теплом, уютом, а Тине в белом фартучке ходила от одного к другому, такая цветущая, крепкая, и потчевала всех желающих грогом. Офицеры наклонялись к ней и шептали что-то на ушко, а лейтенант Лэвенхьельм знай себе наяривал песенку про Оле.

Возле печки два капитана беседовали с личностью явно еврейского вида — корреспондентом из Копенгагена, который намеревался предстоящей ночью изгнать Берга из удобной постели, чтобы на собственном опыте узнать, как «расквартированы наши части в деревне», — о вчерашнем сражении: речь шла о восьмом полку, тот хорошо показал себя в деле, но капитаны не знали, известны ли кому-нибудь подробности.

— Трое убитых, господин капитан, — сказал Лэвенхьельм, на мгновение перестав играть.

Старый майор, изъяснявшийся на стопроцентном голштинском наречии, сидел на диване и жаловался Бергу, что обе его дочери мечтают приехать сюда и стать сестрами милосердия.

— Скажите на милость, зачем здесь женщины? Здесь им не место, — сокрушался майор.

И вдруг на всю комнату прозвучал звонкий, радостный голос Тине, стоявшей возле рояля:

— Нет, господин лейтенант, спасибо, — отчего все громко расхохотались, а Тине громче всех. Тогда майор удалился от темы «мои дочери» и, положив руку на колени сидевшему рядом Бергу, сказал:

— Очень мила! Очень мила! — провожая глазами девушку в ослепительно белом фартучке, — кстати, сам Берг тоже не сводил с нее глаз.

Майор встал, остальные последовали за ним. Началась беготня по лестницам, поднялся шум в комнатах для гостей. Один за другим с грохотом летели на пол снятые сапоги. Лейтенанты на застекленной веранде резвились, словно во время вакаций, и хлопали ладонями по стенам, подавая сигналы. Казалось, будто застоявшиеся духи жизни вырвались на свободу лишь тогда, когда люди скинули с себя форму и легли в хорошие кровати с чистым бельем. Бурное веселье царило во всех комнатах, где в каждом углу стояли постели.

— Ох и здорово же! — доносилось с веранды под радостный стук в стену. А с верхнего этажа стучали саблями в пол, требуя тишины.

Тине хозяйничала в кладовой, которая стала ее комнатой. Она сняла матрас со своей кровати: раз лесничему придется спать на диване, пусть ему, по крайней мере, будет мягко.

На диване, под портретами королей, она начала устраивать постель. В комнате оставались только однорукий барон и корреспондент. Барон развлекал корреспондента рассказом о своих англичанах. Англичане барона — два представительных джентльмена, облаченные в меха, приехали на Альс, изъявив желание «увидеть войну своими глазами», и барон несколько дней мотался с ними по острову и по шанцам, как заправский чичероне, хотя изнемогал от усталости.

— Да, любезный друг, — говорил барон, — ну не трогательно ли? Они говорят: наши части, они говорят: наши раненые, словно это их друзья, их соотечественники, да, это поистине трогательно…

Барон умолк, и тогда корреспондент сказал:

— Да, эти люди болеют за наше дело.

— И вы можете спокойно упомянуть их имена в своей газете, — ответил барон. — Вполне спокойно, сударь мой, они возражать не станут, — продолжал он таким тоном, будто со стороны облаченных в меха господ было поистине королевской милостью дать свои имена для газеты.

Прежде чем улечься на кровать лесничего, корреспондент записал их имена.

Тине тем временем постелила лесничему. В доме все стихло. Только на веранде еще не смолкала веселая болтовня и дымились трубки: лейтенанты курили, сидя на своих кроватях. Один лейтенант, услышав шум в гостиной, передвинулся в изножье своей кровати, распахнул дверь и крикнул:

— Эй, кто там?

— Это я! — громко отозвалась Тине и со смехом убежала; за последнее время она успела привыкнуть к бивуачной жизни.

В дверях она столкнулась с лесничим. Его очень беспокоили многочисленные топки и свечи при таком обилии людей, и, перед тем как лечь, он обошел весь дом.

Они вместе задержались на крыльце. Ночь была непроглядно темная, надворные строения рисовались черными тенями, все стихло, только одна беспокойная животина возилась в хлеву. Потом вдруг послышался шорох у дверей прачечной.

— Что это? — спросил Берг, вздрогнув.

— Наверно, дверь в людскую скрипнула, — ответила Тине и на какое-то мгновение смутилась. В прачечной, где раскинула свои шатры Марен, всегда по ночам подозрительно поскрипывала дверь.

Они еще немного помолчали, стоя рядом в глубокой тьме.

— Покойной ночи, — сказал Берг и поискал ощупью ее руку.

— Покойной ночи.

Тине вошла в дом, села к себе на кровать, но тут за дверями раздался шорох.

— Тине! — прозвучал голос лесничего. — Вы опять подложили мне свой матрац…

Тине вздрогнула.

— Нет, нет, — закричала она, — неправда.

— Будь по-вашему, — нежно продолжал за дверью тот же голос, — но я этого не заслужил, право слово… спасибо вам.

Сидя на краю постели, она слушала, как затихают вдали его шаги. В глазах у нее стояли слезы. Она медленно разделась и тихо легла.

До чего же становилось спокойно на сердце, когда лесничий был дома. Когда его не было, на нее по вечерам вдруг накатывал страх, бессмысленный, глупый страх — это при полном-то доме людей, спавших и громко дышавших во всех углах и закоулках дома; ей вдруг чудилось, будто это ожил сам дом, мертвый, неодушевленный дом.

Лесничий был на позициях, и сердце томилось неизвестностью.

Зато сегодня вечером все так спокойно, так тихо и спокойно…

Тине лежала и улыбалась. Она вспомнила письмо фру Берг и привет от Херлуфа, вспомнила лесничего, как он сидел на чурбаке у плиты.

Да, да, подумать только: она совсем перестала стесняться лесничего.

…Кто-то в одних чулках прошмыгнул по коридору из людской. Это была Марен.

Теперь ничто не нарушало тишины.

Тине вскочила с постели и босиком помчалась на кухню.

Ее разбудил первый сигнал трубы, который она услышала еще во сне.

Да… так и есть… тревога…

Во всех комнатах люди вскакивали с постелей и бежали на ветру через двор. Тине не могла найти свечу, в потемках натянула платье, высунула голову в коридор и позвала:

— Софи! Софи!

По всему дому раздавались шаги и звучали голоса. Тине еще раз крикнула: «Софи, Софи!» — вернулась, нашла свечу и зажгла, но сквозняк снова задул ее.

По темному коридору пробегали офицеры. Денщики сновали из комнаты в комнату с мигающими свечами. Посреди комнаты стоял Лэвенхьельм, бледный и растерянный. Он то застегивал мундир на все пуговицы, то расстегивал его снова.

— Тине, Тине! — крикнул, выбегая из кухни, Берг. — Поставь свечи на окна, да поскорей, поскорей!

— Сейчас, сейчас! — отвечала Тине. — Начинается? — робко спросила она, когда Берг на секунду остановился.

— Возможно. — И ушел.

За сараем, за амбарами — всюду теперь пели трубы, во двор выводили лошадей.

Тине зажигала одну свечу за другой, фигуры офицеров солдат, бледных, взволнованных, мелькали во дворе на фоне пламени. Когда распахивались двери, были слышны голоса со двора там командовал майор, но ветер относил слова команды.

И барон требовал подавать карету.

Растерянный корреспондент метался во все стороны, потом начал одеваться прямо посреди комнаты, мелкими шажками бегал взад-вперед, ломал руки и приговаривал:

— Дело будет серьезное, дело будет серьезное.

— Вы думаете? — с испугом спросила Тине, отворотись от свечи.

— Да, все думают, что сегодня начнется, — продолжала, стенать чернильная душа, не попадая с перепугу в рукава.

— До свиданья. Тине, — вдруг сказал Берг у нее за спиной, взял ее за руку и крепко пожал.

Тине поглядела на него, потом вышла следом — и глядела, пока он не скрылся из глаз.

Дом опустел. Слышались лишь шаги, торопливые шаги, затихающие в конце аллеи…

Явилась Софи со свечой и в ночной рубашке.

Она сказала:

— И все-то они, бедняжечки, погибнут, и все-то они, бедняжечки, погибнут, — и, рыдая, вернулась в комнату.

Тине ее не слушала. Она выбежала во двор, в сад. Еще никогда ей не было так страшно. В темноте она налетела на дерево, зацепилась за куст, но все бежала, бежала — к холму.

Лишь огромной тенью увиделась ей с холма уходящая колонна.

Она стояла долго, она силилась разглядеть среди уходящих одно лицо, но не видела ничего. Длинная нераспознанная тень уходила в молчании все дальше и дальше, во тьму, которая поглощала звук шагов.

Тине спустилась с холма и пошла домой. На окнах все еще горели свечи, сквозняк гулял из двери в дверь. Перед раскрытыми, неубранными постелями на полу оплывали кой-где забытые огарки.

Софи уселась в кухне на чурбаке и тотчас начала клевать носом; в людской на раскладной кровати, поставив рядом свечу и вытянувшись во весь свой рост, спала Марен, и лицо у ней набрякло от долгого сна.

Тине себе места не находила и не могла уснуть. Она погасила свечи на окнах и решила сесть за письмо — за уже начатое письмо к фру Берг.

Но ей не писалось. Она пригнулась к лампе и перечитала написанное.

Все про лесничего, каждая фраза, каждое слово — все.

И вдруг она отложила письмо и вышла на веранду, в темноту. Здесь она уронила голову на холодный мрамор стола и горько заплакала…

День заявил о себе робкими проблесками рассвета. Серое утро занималось над неубранными постелями, над разоренным и покинутым домом.

Хлопали незакрытые двери.

Но Тине не встала с места. Все в той же позе встретила она наступление сумрачного дня.

Издали еще раз донеслись сигналы боевых труб, разодранные в клочья ветром, так что они напоминали теперь птичий крик.

И вдруг Тине улыбнулась. Она вспомнила, как он сказал: «До свиданья. Тине».

В этот день рано утром заговорили пушки с Броагера.