Осень окутала поля унылой туманной дымкой. Небо было покрыто тучами, и дни тянулись в полумгле от ночи до ночи.

– Подбодритесь, дорогая фру, – говорил молодой доктор. – Вам надо взять себя в руки.

– Хорошо, доктор.

– И надо гулять. Вы должны побольше двигаться. У вас упадок сил.

– Хорошо, доктор, я буду гулять.

– Ну, а что слышно новенького? – Доктор вставал. – Пишет ли вам фрекен Агнес?

– Недавно было письмо.

– Говорят, Андерсен собирается уезжать…

– Я тоже слышала, – говорит Катинка. – Все разъезжаются…

– Почему же, милая фру, кое-кто остается…

– Да, доктор, мы остаемся.

– Не нравится мне что-то здоровье вашей жены, – говорит доктор в конторе, закуривая сигару.

– Тьфу, черт, скверная история, – говорит Бай.

– Упадок сил… Ну, всего доброго, начальник.

– Черт побери… Всего наилучшего, доктор.

– Тебе надо больше ходить, Тик, – говорит Бай, проводив товарный поезд. – Ты ничего не делаешь, чтобы поправиться.

Катинка ходит. Она бредет через поля, несмотря на ветер и слякоть.

Она идет в церковь. Задыхаясь, присаживается отдохнуть на каменном выступе в церковном дворе. За белой оградой тянется плоское кладбище, где уже отцвели цветы. Только кусты самшита торчат вокруг стоящих торчком крестов с именами покойников.

Домой Катинка возвращается лугами. По мосту с шумом проносится двенадцатичасовой поезд и исчезает вдали. Некоторое время клубы дыма еще выделяются в серой мгле пятном потемнее, потом рассеиваются.

На дальнем берегу идет пахота. Длинные отвалы дерна отмечают след старательного плуга.

Катинка приходит домой.

У Бая она застает мельника, а иногда нового управляющего Кьера.

– Толковый парень этот Свенсен, – говорил Бай Катинке. – Очень толковый. И наслышан обо всем.

– Уж не знаю, конечно, хороший ли он работник, – говорил Бай Кьеру.

Кьер бормотал что-то невнятное.

– Но парень толковый, старина Кьер, и главное свой брат. Свенсен коллекционировал порнографические открытки.

Он приносил их на станцию, и они с Баем рассматривали их за стаканом грога.

– Пороемся в «архиве», – предлагал Свенсен.

– С удовольствием. – Бай всегда изъявлял готовность. Свенсену присылали «новинки» из Гамбурга наложенным платежом.

– Экие скоты, – радостно говорил Бай. Когда они рассматривали «архив», он всегда понижал голос, хотя дверь в комнату была закрыта.

– Экое скотство, старина Свенсен, – говорил он, поднося открытки поближе к свету.

Они продолжали рассматривать картинки. Бай потирал колени.

– Ну это уж совсем, – говорил он. – Это уж, пожалуй, слишком, – говорил он.

Свенсен почесывал у себя под носом и сопел.

– Знатная баба, – говорил он, – знатная.

Покончив с открытками, они молча потягивали грог. Бай как-то вдруг оседал.

– Все это хорошо, – говорил он. – А каково приходится в жизни, Свенсен… А, старина? Каково жить с больной женой?

Свенсен не отвечал.

Бай со вздохом вытягивал ноги…

– Да, старина, – говорил он. – Ничего не попишешь. Свенсен философски помалкивал. Потом вставал.

– Кабы знать, что кому на роду написано, – говорил он. Бай поднимался и открывал дверь в гостиную.

– Ты что ж это сидишь в потемках? – спрашивал он.

– Да так. – Катинка выходила из своего уголка. – Посидела немного… Тебе что-нибудь нужно, Бай?

– Я пойду провожу Свенсена, – говорил Бай. Катинка входила в контору, чтобы попрощаться с гостем. – Фру еще немного бледная, – говорил Свенсен, ощупывая карманы, чтобы удостовериться, на месте ли коллекция.

Бай надевал пальто, и гость откланивался.

– Боже сохрани, фру, не выходите на улицу– прохладно.

– Я только до калитки, – говорила она.

Они выходили на платформу.

– Вызвездило, – говорил Бай.

– Значит, похолодает. Спокойной ночи, фру. Хлопала калитка.

– Спокойной ночи.

Катинка стояла, прислонившись к калитке. Голоса замирали вдали. Она поднимала голову: и правда, небо ясное и усыпано звездами…

Катинка прижималась к влажному столбу и обвивала его руками, словно хотела излить свое горе мертвому дереву.

Теперь по вечерам на станцию часто приходили пастор с женой. Старики скучали по Агнес. А тут и Андерсен надумал уезжать.

– Он давно уже собирался переменить приход, – говорил старый пастор. – Боюсь, не прислали бы вместо него какого-нибудь проповедника «живого слова».

Пастор Андерсен получил приход на Западном побережье. Фру Линде плакала, забившись в уголок.

– О, Господи, я ведь видела, все видела, – говорила она. – Но они сами не знают, чего хотят, фру Бай. Сами не знают, чего хотят, дорогая моя… Такая нынче молодежь – не то что в мое время, милая фру Бай. Они все гадают да сомневаются, любят они или нет, а потом разъедутся в разные стороны и мучаются всю свою жизнь… Помню, я ждала, что Линде посватается ко мне, и тоже гадала, да только на яичном белке. И вот мы с ним делим и радость и горе скоро уже тридцать лет… А теперь мы, старики, закроем глаза, и наша Агнес останется одинокой старой девой.

Входили мужчины. Старый пастор непременно должен был сыграть партию в вист.

В присутствии старого пастора Катинке становилось легче на душе. От него веяло каким-то удивительным покоем.

Особенно когда он сидел за картами, играл по маленькой, и его старческое лицо лукаво улыбалось из-под бархатной ермолки.

– Вот вам, батенька, – приговаривал он и брал взятку. Старики ворчали друг на друга.

– Я же говорила тебе, Линде…

– Уж поверь мне, матушка… – И старик открывал взятки. – Вам ходить, милая фру, вам ходить.

Катинка задумалась. Она не сводила глаз с обоих стариков.

– Бубновая дама… А ну-ка, батюшка…

Последний роббер играли с болваном. Катинка выходила, чтобы распорядиться насчет ужина. В доме начальника станции кормили все вкуснее. Бай любил хорошо поесть, и Катинка готовила ему его любимые блюда.

Бывали дни, когда она спозаранку шла на кухню и начинала жарить и парить по разным рецептам и поваренным книгам. Она что-то шинковала и рубила для каких-то мудреных яств.

Выбившись из сил, Катинка опускалась на колоду для разделки мяса и кашляла.

– Ей-богу, фру, наживете себе чахотку, тем дело и кончится, а все для того, чтобы кто-то набивал себе брюхо, – твердила Мария.

– Хочешь полынной водки? – говорит Катинка.

– Отчего же, если у тебя есть.

Когда Бай кивал головой, было видно, что у него двойной подбородок. Бай вообще заметно раздобрел. Под рубашкой наметилась небольшая кокетливая округлость, а на суставах ямочки.

– Вот, пожалуйста, – говорит Катинка.

– Спасибо, детка, – говорит Бай.

В последнее время у Бая появились этакие султанские повадки. Возможно, из-за дородности.

– Спасибо, детка, вот только доиграем, – снова говорит он. Катинка садится на стул у стола и ждет. Старый пастор смотрит на Бая, который сидит по ту сторону накрытого стола, потом на его молчаливую жену. Катинка оперлась головой на руку.

– Ах, вы, паша вы этакий, – говорит Баю старый пастор. Катинка встает. Забыли подать еще какое-то лакомство…

Дверь закрывается за ней, старый пастор снова переводит взгляд с нарядного стола на Бая, который держит карты как раз над кокетливой округлостью.

– Да, начальник, – говорит старый пастор, – такая жена, как у вас, счастье для мужа.

Под конец подают молочный пунш и хворост.

– Кто любит сладкое, тот хороший семьянин, – говорит фру Линде.

Бай норовит наложить себе на тарелку побольше хворосту. И все снова едят и пьют в уютном свете лампы.

– Поиграйте нам, – просит фру Линде.

– Или спойте что-нибудь из того, что пела Агнес, – говорит старый пастор.

Катинка идет к фортепиано. И слабым голоском негромко поет песню о Марианне.

Старый пастор слушает, сложив руки, фру Линде роняет на колени вязанье.

– Спасибо, – говорит старый пастор.

– Спасибо, милая фру Бай, – говорит госпожа Линде. Ей приходится отирать глаза, чтобы попасть в нужную петлю.

Катинка сидит спиной к Баю и гостям. По ее щекам на клавиши медленно стекают слезы.

– Да, чего только не придумывает нынешняя молодежь, – говорит старый пастор. Он смотрит прямо перед собой и думает об Агнес.

Старики собирались уходить, фру Линде надевала жакет в спальне. Перед зеркалом горели две свечи. В спальне было светло и уютно – белое покрывало на кровати, белые салфеточки на туалете.

– Ах, – говорила фру Линде. – Дожить бы нам до того, чтобы у Агнес была такая семья.

Завязывая ленты шляпы, она все еще продолжала всхлипывать.

– Я провожу гостей, – говорил Бай. – Маленький моцион…

– Правильно, – поддерживал пастор, – после такого заливного угря полезно пройтись.

– Слишком вкусно у вас кормят, начальник. Жена велит мне по субботам носа не показывать на станцию.

– Дальше я, пожалуй, не пойду, – говорила Катинка, останавливаясь в дверях. – Доктор советовал мне беречься из-за кашля.

– И то верно, идите домой, осень самое ненадежное время.

– Спокойной ночи. Спокойной ночи.

Катинка вернулась в дом. Она достала старое письмо Агнес, измятое и зачитанное, и положила на стол возле лампы.

«…И еще я надеялась, что первые дни самые тяжелые и время лучший целитель. А оказывается, первые дни – это ничто, это благодать в сравнении с тем, что бывает после. Потому что вначале душа болит, но все еще близко. А потом день ото дня неотвратимо, как земной круговорот, око уходит куда-то в прошлое, и каждое новое утро только отдаляет нас друг от друга. А нового нет ничего, Катинка, ничего, – только все старое, все воспоминания, и ты перебираешь, перебираешь их… и кажется… будто к сердцу присосалась огромная пиявка. Воспоминания – это проклятье для тела и для души».

Катинка прижалась затылком к холодной стене. В ее лице, освещенном светом лампы, не осталось ни кровинки. Но слез больше не было.

Вернулся Бай.

– Поздно уже, – сказал он. – Вот черт, как бежит время… Я прошелся немного с Кьером… Кьер уговорил меня… Я его встретил… На обратном пути…

– Разве уже так поздно? – только и сказала Катинка.

– Второй час… – Бай начал раздеваться. – Черт бы побрал эти провожания, – сказал он.

Бай теперь вечно «провожал» кого-нибудь. И заходил в трактир. «Ну, пора и домой – охранять семейный очаг», – говорил он, прощаясь с завсегдатаями.

«Охранял» он его у трактирной служанки; летом под пышными короткими рукавчиками он приметил пару пухлых рук. Бывало, пробьет час и два, а Бай все еще «охраняет семейный очаг».

– А ты чего не ложишься? – говорил он Катинке. – Сидишь в холоде.

– Я не знала, что уже так поздно… Скрипела кровать – Бай вытягивался на постели. Катинка составляла на пол горшки с цветами. Когда ей приходилось наклоняться, она кашляла.

– Чертова подагра, – говорил Бай. – Все тело ломит.

– Давай я натру тебе руки, – говорила Катинка.

Это стало теперь обычной вечерней процедурой. Катинка натирала руки Бая чудодейственной мазью от подагры.

– Ну, хватит, – говорил Бай. Он еще раз-два переворачивался с боку на бок и засыпал.

Катинка слышала, как проходил ночной поезд. Он с грохотом катил через мост, пыхтя, шел мимо станции и уносился прочь.

Катинка зарывалась лицом в подушку, чтобы не разбудить Бая своим кашлем.

Пришла зима и с ней Рождество. Дома гостила Агнес, а под праздник к семейству Абель прибыло «почтовое ведомство».

Старушка Иенсен, как и в прошлом году, была приглашена со своим мопсом на станцию. Бель-Ами теперь носили на руках уже совершенно официально.

– Он ослеп, – говорила старушка Иенсен. Собака настолько обленилась, что даже не открывала глаз.

Зажгли елку, Бай принес запечатанную телеграмму и положил ее на столик Катинки.

Телеграмма была от Хуса…

Бай и Малыш-Бентсен дремали в конторе. Катинка и фрекен Иенсен сидели в гостиной у догоравшей елки.

Старушка Иенсен спросонок потряхивала головой, потом привалилась к фортепиано…

Катинка смотрела на погасшую елку. Ее рука тихо поглаживала телеграмму Хуса, лежавшую у нее на коленях.