В ночном

Перед вечером побрызгал дождь, и мокрые сучки загорались плохо.

Около костра хлопотал Володя, худой мальчик в синей сатиновой косоворотке. Когда он нагибался к земле, чтобы подуть на слабые языки огня, рубашка на спине плотно облегала острые большие лопатки.

— Черти шипучие, — вполголоса говорил Володя, вытирая со лба капельки проступившего пота.

У костра на траве лежали сваленные в кучу пиджаки и полушубки приехавших в ночное ребят. Невдалеке на фоне темнеющего неба с первыми неяркими звездочками, чуть тронутыми позолотой и казавшимися воздушными, вырисовывались приземистые осокори. На деревьях кричали, устраиваясь на ночлег, галки.

На поляне за кустами боярышника, невидимые в сумерках два подростка спутывали лошадей.

— Стой, не балуй! — изредка доносились до Володи сердитые покрикивания.

Еще двое ребят ушли на Волгу за водой.

Володе хотелось до их возвращения развести яркий огонь.

Огонь совсем было погас, но вдруг вспыхнула сосновая шишка, и по чадившим сучкам побежали юркие змейки.

Володя не заметил, как из темноты вынырнула лохматая рыжая собака. Она постояла рядом, дружелюбно махая хвостом, а потом положила ему на колени лапу.

Володя вздрогнул, быстро оглянулся и погладил собаку.

— Трезвый, дружок! — сказал он.

Трезвый, изловчившись, лизнул Володю в лицо.

На свет вышел коренастый парень в белой парусиновой фуражке, которая непонятно как держалась на его круглой голове с копной черных волос.

— Ну и Трезвый! Ну и ну! — проговорил он, посмеиваясь. — Ловко тебя облизал!

Это был Иван, самый старший из ребят: в феврале ему исполнилось семнадцать. Он учился в средней школе в районном селе Кленовке. Каникулы Иван проводил в деревне, помогая отцу, колхозному конюху. Из всех подростков только ему доверяли стеречь лошадей в ночном.

Володя вытер рукавом рубашки мокрое лицо, поправил мягкий сыромятный ремешок и тоже со смехом сказал:

— Эх, он и забавник у нас! Хлебом не корми, лишь бы лизаться.

— Ты что в поле в эти дни не приходил? — спросил Володю Иван, присаживаясь к огню. — В шахматы хочется сразиться, а не с кем. Мы с тобой уже неделю не играли.

— Некогда все. Три дня школу ремонтировали: парты чинили, классы белили, — ответил Володя. — Крышу только колхозные плотники перекрывали, а то все сами сделали.

Спокойно лежавшая возле Володи собака с вытянутыми передними лапами насторожилась, а через секунду вскочила и скрылась в темноте.

Немного погодя у костра появился Гриша, высокий юноша с длинными хрупкими руками. Он был в фуражке с белыми молоточками и в черном суконном пиджаке. Трезвый вертелся у него под ногами, прыгал, валялся по траве.

— Ну, хватит беситься! — сказал Гриша, отгоняя от себя Трезвого и опускаясь на освещенную пламенем землю.

Иван посмотрел на Гришу добрыми серыми глазами. Скуластое лицо его расплылось в улыбке.

— Как может в жизни случиться, а? Поехал парень в Ленинград к дяде погостить и не вернулся… Целых три года не виделись! — сказал Иван, обращаясь к товарищу. — А собирался в авиационный институт поступать. Конструктором самолетов хотел быть.

Гриша ответил не сразу. Прищурив глаза, он наблюдал за высоко взлетавшими к черному небу яркими веселыми искорками. Потом сказал:

— Представь себе, не раскаиваюсь. Я дело свое полюбил крепко.

— Это хорошо. И я тебе, знаешь ли, даже завидую. В ремесленном, специальность получил и уже самостоятельно работаешь… Ну, как там? Не тоскуешь? Не тоскуешь по родным местам?

— Нет, как же… Да у нас и в рабочем городке неплохо. Рядом парк, стадион. Но, конечно, далеко не так, как тут, — Гриша развел руками. — Здесь раздолье: и Волга, и луга, и лес какой — заблудиться можно.

— Да, это верно, — кивнул Иван.

Володя с любопытством рассматривал Гришу. Он даже забыл подбросить на угли хворосту, и пламя начало блекнуть, светлый круг возле костра сузился.

Было еще не так темно, как это казалось при ярком огне. Можно было разглядеть кустарник, ствол старого дерева на пригорке, расщепленный молнией, похожий на фигуру горбатого человека, лошадь, молчаливо жующую траву.

— Володя, подкинь дровец, — сказал Иван, свертывая цигарку. Мальчик встал, принес охапку хвороста, Гриша принялся ему помогать. Они ломали о колено сухие палки и бросали их в костер.

— А ты, Володька, большой стал, — сказал Гриша. — В какой класс перешел?

Володя вскинул на юношу быстрые, просиявшие от возбуждения глаза.

— В шестой, — ответил он и, немного помолчав, спросил: — Скажи, Гриша, ты на заводе что делаешь?

Гриша распахнул пиджак, снял фуражку.

— Ну и жарко! — проговорил он и пересел на другое место, немного подальше от костра. — Наш завод гидротурбины делает для строек. Работа, знаешь, такая. Один плохой винтик может все дело испортить. На токарном станке работаю. Три нормы в смену даю… Устаешь, конечно…

— Три, говоришь? — удивился Володя. — Как же это ты?

— А вот так, — усмехнулся Гриша. Он сорвал травинку и пощекотал ею подбородок. — На участке, где я работаю, есть еще парни. Вот мы и решили, не меньше двух норм в смену! Каждой минутой стали дорожить, друг от друга не хотим отставать, стараемся. А тут Колька Митрофанов — есть у нас задорный такой парень — мысль одну подал: «Как бы, — говорит, — время сократить на обточку детали?» Стали думать и придумали одно приспособление. В первый месяц сделали по две нормы. А теперь по три.

Гришка неожиданно замолчал, насторожился. Со стороны Волги послышались приглушенные шаги. Кто-то приближался, спотыкаясь в темноте о кочки.

Трезвый, задремавший было в ногах у Ивана, лениво приподнял голову, поводил по траве хвостом и опять уткнулся мордой в лапы.

— Свои, — решил Гриша и, приставив к губам рупором сложенные руки, прокричал: — Э-эй, ребята-а!

Теперь уже было слышно, что идут двое. Совсем близко шуршала трава, но в темноте еще никого нельзя было разглядеть. Немного погодя на свет вышли два мальчика: Петя и Митюшка.

Петя — рослый, стройный паренек — выглядел старше своих шестнадцати лет. Его раскрасневшееся лицо с нежным пушком над верхней губой и озорными мальчишескими глазами весело улыбалось.

В руке у Пети было закопченное ведерко с водой. В ведре поблескивали розовые картофелины.

Рядом с Петей Митюшка казался маленьким, невзрачным: вихрастой головой с белыми, как лен, волосами он едва доставал до Петиного плеча. Все лицо его было густо обрызгано веснушками. Обеими руками Митюшка прижимал к груди большое сосновое полено.

— Где это вы пропадали? — спросил Володя.

Митюшка бросил полено, глотнул раскрытым ртом воздух и, торопясь, чтобы его не опередил Петя, возбужденно заговорил:

— А мы чего видели! Идем это к Волге, берег совсем рядом, а тут у тропинки коряга лежит: вся корнями опутана, как паучище. Страшно даже! И только с корягой поравнялись, из-под нее ка-ак выскочит большущее, черное, с ушами и глазищами кошачьими! Петя с испугу ведро выронил, а у меня — сердце в пятки.

— Это ты, шальной, перепугался и ведерко у меня вышиб, — сказал Петя.

— Выскочило, да мимо нас, — не обращая внимания на Петю, продолжал Митюшка, размахивая руками. — Сперва я подумал, не знаю даже что. А Петя в сторону кинулся. Ну и я тоже за ним. А это филин. Да разве его догонишь? Он сперва по земле, от дерева к дереву, а потом замахал крыльями и… И поминай как звали!

— Ты подумал, наверно, черта увидел? — спросил Володя.

Все засмеялись.

— Филина испугался? В чертей веришь? А еще пионер! — сказал Володя.

Митюшка обиженно глянул в его сторону и запальчиво проговорил:

— Если бы я его раньше когда видел! А в чертей не верю, это просто так подумалось. Будь ты там… может, тебе не знаю, что бы в голову полезло.

— Ты, Гриша, долго у нас будешь? — спросил Петя, втыкая в землю рогульку.

— Недели полторы, — ответил Гриша и, взяв сырую осиновую палку, просунул ее под дужку ведерка.

Через несколько минут ведерко уже висело над костром, и языки пламени охватывали его со всех сторон. Принесенное Митюшкой сосновое полено горело жарко, сухо потрескивая, издавая тонкий запах смолкой хвои.

— Соли никто не взял? — спросил Петя.

Володя молча достал из своего овчинного полушубка белый узелок. Развязав тряпочку, он не спеша взял щепоть крупной соли и бросил в ведро. Потом вытащил из-за голенища сапога деревянную ложку, помешал воду.

— Так, так, — одобрительно сказал Петя и, расстелив на траве отцовскую шинель, лег на живот.

Рядом с ним лег Митюшка, завернувшись в старое длинное пальто с потертым меховым воротником. Но мальчику не лежалось спокойно. Он раза два повертывался с одного бока на другой, наконец сел и, дернув Володю за рукав рубашки, таинственно прошептал:

— Хочешь, я тебе что-то покажу?

— Ну покажи, — сказал Володя без особого интереса.

Митюшка покопался в кармане и с большими предосторожностями что-то из него вынул. Он соединил руки, ладонь к ладони, и предложил Володе посмотреть в оставленную узенькую щель.

— Чего там? — спросил Володя. — Ерунда какая-нибудь.

— Взгляни!

Володя приложился правым глазом к Митюшкиным рукам и увидел в темноте бледно светившиеся зеленоватые цифры.

— Откуда у тебя часы? — с удивлением проговорил он. — Покажи!

— Не урони, — важно сказал Митюшка и подал Володе небольшие круглые часики без стрелок и стекла. — Я их у Мишки Длинного на электрическую батарейку выменял.

Володя взял в руки часы и разочарованно сказал:

— Один корпус…

Митюшка не смутился.

— Осенью поеду в город, отдам в починку.

Кругом стало темно, как это бывает поздними безлунными вечерами в летнюю пору.

Душно. Изредка с Волги веяло прохладой, и тогда казалось, оживает безмолвная природа: начинают шептаться листочки на деревьях, еле слышно шелестит трава, где-то вблизи стрекочет кузнечик. Но проходила минута-другая, и все опять замирало.

Донесся конский топот. Прямо на огонь мчалась лошадь.

Ребята всполошились. Вскочил на ноги Митюшка и Володя, приподнял голову Петя.

С громким лаем, задрав хвост, убежала собака.

— Ну, чего вам не сидится? — спокойно сказал Иван и крикнул: — Воронок, Воронок!

Внезапно топот смолк, и в двух шагах от Ивана остановился вороной масти жеребенок с белым пятнышком на лбу. Он стоял в светлом кругу, осиянный трепещущим пламенем костра.

Наклонив набок голову, жеребенок скосил на Ивана лиловый глаз с прыгающей в нем искоркой.

Иван ласково потрепал Воронка за ухо. Володя достал кусок хлеба и поднес его на ладони к морде жеребенка. Нижней атласной губкой Воронок осторожно прикоснулся к Володиной руке и, забрав в рот хлеб, мотнул головой.

В стороне тревожно заржала кобылица. Воронок запрядал ушами, фыркнул и вихрем умчался в темноту.

— Славный будет конь, — сказал Иван.

— Лошадям тут хороший корм, — проговорил Петя. — Нынешней весной вода высокая была, весь остров заливало. Сена много накосили.

— А урожай как? — поинтересовался Гриша. — Лучше, чем в прошлом году?

— В нашем колхозе хороший, — сказал Иван. — У нас с осени весь яровой клин под зябь вспахали. Земля здорово напиталась влагой. Андрея Ивановича знаешь? Хозяин заботливый. У него все в срок делается. Сев провели вовремя, прополку тоже. Еще два-три дня, и с уборкой яровых покончим. Наши комсомольцы работают на совесть. Спроси Петра, он от опытных лобогрейщиков не отстает.

Петя приподнялся на локте и погрозил Володе.

— Ты, кашевар, своими обязанностями будешь заниматься?

Вода в ведерке кипела и пенилась, выплескиваясь через край. Под ведерком высилась груда раскаленных углей с неуловимыми, меняющимися оттенками: то нежно-малиновыми, то золотыми, то синевато-зелеными.

Володя выловил ложкой дымящуюся паром картофелину, проткнул ее тонким прутиком и опять опустил в воду.

— Еще не готова, — сказал он, облизывая ложку.

— А я думал, сварилась— разочарованно протянул Митюшка.

…Ведерко наконец было снято с закопченной, обуглившейся палки. От него поднимался густой влажный пар. Запахло так вкусно, что всем вдруг захотелось есть. Появился Трезвый. Он вилял хвостом, всячески стараясь обратить на себя внимание.

Володя доставал из ведерка горячие картофелины с потрескавшейся тонкой кожицей и разбрасывал их по мешку, чтобы они немного остыли. Но Грише не терпелось. Обжигая пальцы, он схватил самую большую картошку.

— Эх, прямо огонь! — сказал он и, сложив трубкой губы, подул на руки.

— Брось мне парочку, — попросил Петя, похлопав ладонью по шинели.

Очистив с картофелины кожицу, Иван весело сказал:

— Картоха в ночном — одно объеденье!

— Митюшка, держи, — проговорил Володя, тронув мальчика за плечо и показывая ему уродливую картошку, похожую на человечка с приплюснутой головой и руками-культяпками.

Митюшка взглянул исподлобья и рассмеялся.

Обиженный невниманием к себе, Трезвый поднял морду и глухо залаял.

Гриша взял с мешка остывшую картошку и со словами: «А ну, лови!»— подкинул ее в воздух. Собака на лету поймала картошку.

— Теперь все будем сыты, — сказал Гриша и обратился к Ивану: — Когда в гости ко мне приедешь?

— В гости? — переспросил Иван и, сняв с головы парусиновую фуражку, снова нахлобучил ее на непослушные, жесткие волосы. — Вот окончу весной десятилетку, поеду поступать в танковое училище, тогда, может, и навещу тебя.

— А я трактористом стану, — сказал Митюшка и лег, завернувшись с головой в пальто.

Была уже полночь, тихая и глухая. Проходил по Волге пароход, разносилось натужное постукивание пароходных колес о воду, потом снова наступала тишина. Иногда тишину нарушали протяжные и резкие крики какой-то ночной птицы. В теплом воздухе особенно остро пахло сухим сеном и тмином.

Петя лежал на спине и смотрел на небо. Оно было все в звездах, ярких и бледных, излучающих ровный, тихий свет, или мерцающих и дрожащих, как росинки на траве.

Петя почему-то никак не мог оторвать взгляда от этого таинственного, загадочного мира бесконечной вселенной, и у него в сладком томлении замирало сердце. Есть ли жизнь на Марсе? Существует ли она на других планетах? А ведь, пожалуй, недалеко то время, когда люди будут совершать межпланетные путешествия и общаться с разными мирами… Эх, скорее бы!

Мысли в голове у Пети начали путаться, отяжелевшие веки опустились на глаза, и он стал медленно погружаться в сон.

Повозившись немного, уснул и Володя. Теперь у костра сидели только Иван и Гриша. На тускло светящиеся угли Гриша бросил последние сучки, и они медленно тлели, почему-то никак не разгораясь.

— Пойдем взглянем на лошадей да тоже немного подремлем перед рассветом, — сказал Иван и потянулся, обхватив руками затылок.

Приятели встали и зашагали к поляне. Кони мирно паслись; некоторые из них лежали, сонно понурив головы. Успокоился и Воронок. Он пристроился возле матери, положив ей на спину голову.

— Тишина какая, — сказал Гриша, — не то что в городе…

Иван предложил взобраться на невысокий глинистый бугор, поросший мелким кустарником, и посмотреть на реку. С бугра хорошо видны и Волга и Жигулевские горы.

На гребне бугра Иван и Гриша долго и молча глядели на Волгу.

Потом они вернулись к потухшему костру и начали укладываться спать.

Поднялся Трезвый. Он посмотрел на ребят, вильнул хвостом и опять свернулся в клубок.

Все крепко спали.

На востоке уже появилась тонкая зеленовато-светлая полоска. И как-то незаметно, очень медленно, стало синеть небо. Меркли звездочки, словно испарялись росинки. Становилось свежо и сыро. Рождалось новое утро.

 

На Волге

Тяжелая, неуклюжая лодка вяло покачивалась на ленивой волне. На лавочке вдоль борта лежал парень в розовой полинявшей косоворотке. Свесив вниз обмотанную полотенцем голову, он жевал соломинку.

Желтая вода искажала отражение его скуластого загорелого лица, и оно то вытягивалось и становилось похожим на дыню, то сжималось и делалось приплюснутым, как колобок.

Первое время парню забавно было смотреть на свое отражение, но потом надоело, и он стал внимательно следить за медленно плывшим от берега комком размокшей оберточной бумаги.

Бумагу несло на нефтяное пятно, колыхавшееся около лодки. Вот комок разорвал тонкую радужную пленку, вот он наткнулся на торчавшую из воды палку.

Лежать парню было неудобно, спину и шею припекало полуденное солнце. Истомленный зноем, он встал, потянулся с хрустом в суставах и сонно посмотрел на берег.

На берегу было оживленно. Подъезжали один за другим грузовики. Рабочие быстро снимали с машин мешки с зерном и складывали их под деревянный навес. Невдалеке стояла самоходная баржа. Два крана не спеша переносили на берег громоздкие ящики.

На пароме ржали лошади, играла гармошка, громко переговаривались пассажиры. У самой воды на бревнах девушки в синих гимнастерках дружно пели что-то веселое и задорное. Приставали и отплывали лодки, отрывисто и пронзительно свистели юркие буксиры.

— У тебя, сынок, ножичка не найдется? — обратился к парню сутулый плечистый старик в белой войлочной шляпе.

Он сидел в лодке с густо просмоленными бортами, уткнувшейся носом в глинистую отмель. На коленях у него была разостлана чистая холстина, на которой лежали краюха хлеба, вареные картофелины и крупные пожелтевшие огурцы.

Парень достал из кармана самодельный нож с некрашеной ручкой и протянул его старику.

— Издалека будете? — полюбопытствовал тот, отрезая от краюхи ломоть.

— Мы ветлужские, — неохотно ответил парень, полоща в воде снятое с головы полотенце.

— Не из близких мест, — старик прищурил светлые с хитринкой глаза, все еще смотревшие на мир с неустающим вниманием. — С плотом?

— С плотом.

— То-то. Я сразу угадал. Как на лодку посмотрел, так и подумал: плотовская лодка. А я вот с той стороны. Из Брусян. Может, слышал? Брусянский колхоз до войны на выставке в Москве золотую медаль получил. И в войну не из последних был. Война, милый, души человеческой коснулась. Иной до войны неприметным человеком был, а сейчас посмотришь — герой! Вот сын у меня — Золотая Звезда и Ленин на груди! А кто раньше мог подумать, что Яков Миронов героем народным окажется? — старик улыбнулся, и крепкие зубы его сверкнули удивительной белизной. — Благодарствую за ножичек. Может, откушаешь со мной?

— Не хочу, спасибо, — парень пристально посмотрел в нестарое лицо словоохотливого деда и тоже улыбнулся. — Рады, должно быть, за сына?

— А как же, милый? Чай, кровушка-то родная! — еще более оживленно заговорил старик — Целых четыре года не было никаких вестей от сына. Уж люди говорить стали: «Видно, Илья Романыч, пропал твой Яков. Царствие ему небесное». А я свое: «Нет, — говорю, — не может того быть, чтобы Яков мой без следа пропал. Он зазря смерти в руки не дастся». На меня, бывало, дивовались: что на работе, что на пиру — везде первым был, — а у Якова силушки вдвое. Пятипудовых пару мешков поднимает и не крякнет…

Старик взял огурец, вытер его о ладонь и принялся жевать, густо посыпая солью надкусанное место.

Снизу шел большой пассажирский пароход, сверкая на солнце зеркальными окнами салона, ослепительной белизной кают и бортов.

Парень козырьком приложил к глазам руку и посмотрел на пароход.

— «Академик Бах»… Осанка-то какая! Идет, как по воздуху плывет!

— В прошлом годе по осени капитан самолично мне благодарность вынес, — заметил старик, стряхивая с бороды хлебные крошки.

— Какой капитан?

— А вот с него, с «Баха». Я ведь бакенщик. Осенью как-то разыгралась на Волге буря — ветер, дождь. А дело к ночи, и случилось это в мою вахту. Волны так и хлещут. Хоть к берегу не подходи. Да наше дело строгое. Сажусь в лодку и еду бакены зажигать. Зажег три, проверил, крепко ли держатся, и к четвертому, последнему, поплыл. Бакен этот на самом опасливом месте стоял, у переката. Подплываю, а бакена нет. Одна вешка из воды торчит. Что ты будешь делать? За новым к берегу ехать далеко, да одному-то и не установить — темно уж стало. Пришлось якорь бросить да свой фонарь на лодке зажигать. Ну и похлестало же меня дождем, покачало на волнах! Хорошо, плащишко брезентовый захватил, а то бы совсем пропадать — осень, холод… Три каравана за ночь прошло да «Бах» этот самый.

Старик достал из корзинки жестяную кружку, зачерпнул воды из реки и принялся пить.

— Эх, и водица! Которые вон некипяченую не пьют, брезгуют, а я люблю. Она ведь наша, волжская, и вкус у нее особенный. Другой такой во всем свете, верно, нет.

К реке от берега спускался долговязый подросток с непокрытой головой. У лодки старика он остановился, снял с плеча и опустил на землю железный сундучок с помятым боком, окрашенный ядовитой зеленой краской.

Старик поспешно убрал с колен холстину с хлебом и направился в носовую часть лодки.

— Ты почему же без Андрюшки? — спросил он подростка. — Или потерял пострела?

— Да вон, за мной плетется, — ответил тот, медленно вытирая рукавом потный лоб.

С набережной неторопливо шел, спотыкаясь, нарядный мальчишка.

— Дедушка Илья! — закричал мальчишка, завидев старика, и ускорил шаг. — Знаешь, какая картина? «Смелые люди». Вот какая!

— Тише, непутевый! Смотри не упади! — пригрозил ему старик и обернулся к старшему внуку. — Показывать вечером будешь?

Кивнув головой, тот принялся за еду.

— Якова соколики растут, — сказал старик парню из соседней лодки. — Этому вот, Никите, на осеннюю казанскую семнадцать годов исполнится. Киномехаником в клубе работает. А младшему двенадцатый пошел с масленой недели. Никита осенью в речной техникум поступает. Волгарь!

Неожиданно на скуластом загорелом лице парня дрогнули у глаз морщинки, и оно расплылось в широкой, доверчивой улыбке.

— А мы на Волжскую ГЭС плот преогромный сплавляем, — сказал он. — У меня, дедушка, думка такая: попроситься на стройку работать. Только не знаю: возьмут ли?

Старик разгладил ладонью бороду.

— Думка, твоя, парень, сердечная. Я так рассуждаю: возьмут!

Андрюшка, сидевший рядом с дедом, дернул его за рукав.

— Дедушка, до дому пора! Глянь, солнышко на вечер пошло.

Старик засуетился и стал готовиться в путь. Старший внук, заглядевшийся на парня, неохотно снял сапоги и, засучив до колена брюки, спрыгнул в теплую воду, чтобы столкнуть с отмели лодку. Ему помогал дед, упираясь веслом в вязкий грунт.

Лодка соскользнула с глинистого дна на глубокое место и, подхваченная течением, поплыла от берега.

— Прощай, милый человек! — замахал старик шляпой, садясь на корму.

Парень в свою очередь помахал отплывающим рукой и тоже стал готовиться в дорогу, часто поглядывая в сторону набережной.

Скоро к его лодке подошел худощавый, веснушчатый сплавщик, держа под мышкой сверток газет.

— Ругаешь меня, Степа? — спросил он товарища. — Обошел все газетные киоски. В одном «Пионерская правда», в другом журнал «Ветеринария» за прошлый год… Пришлось зайти в горком. Наши проплыли?

— С полчаса как. Надо торопиться.

— Успеем.

Веснушчатый осмотрелся вокруг. На стрежне голубой спокойной реки искрились, пропадая и вновь набегая, узкие полоски ряби.

— Вроде ветер начинается. С парусом мы быстро плот нагоним, — добавил он, высвобождая из-под камня пеньковую веревку.

Лодка отплыла от берега. Ленивая волна зализала на отмели оставленный след, и на том месте, где она стояла, уже покачивалось радужное нефтяное пятно.

Поднимался попутный ветерок. Он рябил воду, в косых лучах заходящего солнца Волга казалась осыпанной рыбьей чешуей.

— Поднимай, Степа, парус, — сказал сидящий на веслах сплавщик, когда лодка выплыла на струю.

Сильными руками Степан потянул за бечевку, и полотно стремительно взмыло вверх. Ветер расправил белые крылья паруса, и лодка чайкой полетела навстречу голубому простору.

 

Дорога к морю

Еще стояла середина августа, но по всему чувствовалось, что приближается осень. И хотя днем в степи по-прежнему было жарко и горячий воздух как и в разгар лета, едва приметными дрожащими струйками поднимался над горизонтом, ночи делались все свежее и свежее. И вода в озерах, нахолодав за ночь, днем не прогревалась. Начали блекнуть цветы, а поля, насколько хватал глаз, выглядели оголенными, почти сплошь золотыми от густого щетинистого жнивья. Закраснела и рябина на лесных полосах.

Смеркалось, когда я покинул гостеприимный стан тракторной бригады, раскинувшейся километрах в десяти-двенадцати от Волги. По жнивью, сухому и колкому, я вышел на проселочную дорогу, тянувшуюся вдоль ровной стены молодых дубков, словно выстроившихся в шеренгу солдат, и оглянулся.

Ни костра, ни бригадного стана уже не было видно. Они скрылись за пригорком с тремя березками, рельефно выделявшимися на темнеющем небе. Зато звуки баяна доносились по-прежнему отчетливо. Это в вагоне трактористов кто-то неторопливо играл трогательно-грустную мелодию, которая гармонировала с этим тихим и тоже немного грустным вечером.

Не спеша я зашагал дальше. Торопиться было некуда: до Волги, как сказали мне, здесь ходу не больше трех часов, а пароход приходил только утром.

Где-то вправо, за лесной полосой, пролегло шоссе, и оттуда все время доносилось приглушенное урчание грузовиков, а между листьями деревьев, казавшимися вырезанными из жести, мельтешил дымчатый свет. Но по этой полузаброшенной дороге, видимо, мало кто ходил и ездил, и мне ничто не мешало любоваться наступающей ночью.

Августовские ночи в степи особенно хороши.

Сумрак густел с каждой минутой, принося с собой не летнюю прохладу, и в то же время горизонт был чист, и все вокруг было видно: и шагавшие с пригорка на пригорок телеграфные столбы, и самоходный комбайн вдали, бросавший перед собой пучок молочно-белого света, и полосатые арбузные корки на обочине дороги.

В высоком черном небе вспыхивали все новые и новые звезды с льдистым алмазным блеском. И вот уже весь небосвод усеян мириадами трепещущих искрящихся звезд, таких крупных и ярких, что, думалось, если не полениться, то их можно легко пересчитать.

А потом обозначился, протянувшись через все небо, и Млечный Путь. Он раздваивался широкими серебристыми рукавами.

В листве дубков изредка попискивали сонные птицы. Они уже привыкли к молодым деревцам и вили гнезда на упругих ветках. Несколько лет назад, как сказывали местные старожилы, здесь была лишь голая степь.

Днем я видел синицу с бледно-зеленой выгоревшей за лето грудкой. Она смело прыгала около врытого в землю стола, поджидая, когда трактористы пообедают, чтобы подобрать потом арбузные и дынные семечки. Юрких, веселых синиц, летом живших обычно в лесах, теперь часто можно встретить в заволжской степи.

В этом отдаленном левобережном районе Среднего Поволжья я был впервые и, покидая тракторную бригаду, попросил словоохотливого старика сторожа рассказать, как добраться до пристани. Из его объяснений я запомнил хорошо лишь одно: километров через пять — кустарник, за которым начинается крутой обрыв. Здесь следовало уклониться влево, дойдя до Волчьего яра — «он тебе, милок, сразу в глаза бросится», — спуститься на луговую дорогу, а там рукой подать до Волги.

Через час, подойдя к густо разросшемуся кустарнику, я свернул влево, прошел с полкилометра, а Волчьего яра все не было. Наконец я остановился и стал раздумывать: продолжать ли мне путь дальше или направиться к шоссе, которое тоже шло к пристани, но не напрямик, как луговая дорога, а в обход, через две деревни?

Вдруг послышался топот копыт. Из степи скакал всадник, еле видный в темноте. Но вот лошадь всхрапнула и остановилась.

— Подъезжайте! — крикнул я. — Или боитесь?

— А чего мне бояться? — немного погодя донесся ломкий мальчишеский басок. — Я ничего не боюсь… Это я зайчишку догонял. А вам что нужно?

Но по голосу чувствовалось — паренек насторожился, выжидает. Я объяснил, что разыскиваю Волчий яр, а иду на пристань,

— Так он же вот! Рядом! — заговорил паренек, и голос его стал мягче. — Вы так бы и сказали сразу…

У паренька, видимо, отлегло от сердца, и он подъехал ближе. Жеребчик замотал головой, как бы кланяясь, обдавая меня горячим дыханием. Я попытался разглядеть седока.

Он был в полушубке и сапожках. Волосы на его непокрытой голове растрепались и вихрами свисали на лоб, касаясь бровей. А брови были такие широкие и черные, что даже ночью выделялись на скуластом и, видимо, смуглом лице.

— Значит, на пристань вам? — переспросил паренек. — А я в ночное. Да припоздал чуток. Председатель на Орлике в район ездил, только вернулся. — Помолчав, он добавил: — Наши ребята уж картошку, наверно, в лугах варят.

— А как же ты их найдешь? — спросил я.

— Найду! — уверенно сказал он, взмахивая поводом.

Орлик еще раз мотнул головой и тронулся шагом. Я пошел рядом по рыхлому чернозему. Некоторое время спустя паренек проговорил, видимо, заметив, как мне тяжело идти по парам:

— Сейчас на дорогу к морю выберемся. И тут уж яр…

— К морю? — с удивлением переспросил я. — Ты чего это выдумал?

— Ничуть и не выдумал! — мой спутник обиделся. — Тут же весной море разольется! Вода прямо к яру подойдет… Колхозы, которые в низине, все переселяются сюда, на гору.

— Вон в чем дело! — улыбнулся я. — А ваш колхоз тоже станет переселяться?

— А как же! Нам уж и место отвели. Вон тут, через дорогу. На самом берегу моря жить будем!

Кустарник кончился, и показалась дорога. Она круто спускалась вниз, к пойме. У самой обочины маячил столбик с прибитой к нему доской.

Паренек осадил коня у столбика и несколько смущенно сказал:

— А это ребята из нашего класса объявления вывесили.

Я чиркнул спичкой. На белой, выкрашенной масляной краской доске было написано крупными печатными буквами: «Здесь будет море».

— Как спуститесь, дядя, под яр, так прямо по дороге. Она к пристани петляет, — сказал на прощанье мой спутник и вдавил каблуки в бока жеребчику. — А ну, Орлик!

Орлик сорвался с места и стрелой полетел вниз. Через минуту послышалась песня:

А я еще долго стоял на старой дороге, которая в скором времени оборвется прямо в море, и глядел на раскинувшуюся передо мной темную пойму. Из низины тянуло сырой прохладой. Становилось все темнее и темнее. Изредка доносились приглушенные ночные шорохи и звуки. Как они обманчивы, эти ночные непонятные звуки, таинственные вздохи! И мне уж начинало казаться, что я слышу легкий равномерный всплеск морских волн.

Вдруг с неба сорвался и полетел вниз метеор, излучая зеленовато-белый свет. Он летел быстро, прочерчивая по черному небу слабый тлеющий след. И не успел метеор еще погаснуть, как уже новый, еще более яркий, полетел вслед за ним, точно намереваясь опередить его.

Начинался метеорный дождь. Особенно много падало метеоров в северо-восточной части неба. Красивое это зрелище — золотой небесный дождь.

Наконец я решил трогаться к пристани, чтобы у костра скоротать остаток ночи. Уже спускаясь в низину, я с сожалением подумал о том, что мне не придется увидеть с этой горы пойму на рассвете, когда ползущий туман затянет ее серебристой пеленой и она в самом деле будет похожа на бескрайнее море.

 

Митя и Коля

Снег на бугре давно растаял, и в желтый сыпучий песок ноги проваливались по щиколотку. Хотелось разуться и походить босиком.

Митя сел, свесив с обрыва длинные тонкие ноги, и зачерпнул пригоршню песку, тяжелого, с блестками кварца.

— И зачем мы тащились сюда? — ворчливо заговорил Митя, обращаясь к стоявшему рядом с ним синеглазому мальчику в черном полушубке и белых чесанках с калошами. — И все, Колька, ты: «Пойдем да пойдем на затор взглянем!» А тут никакого затора.

Стряхнув с колен искристые песчинки, Митя кулаком сдвинул на затылок малахай. Из-под малахая выбилась смятая прядь волос и упала на крутой смуглый лоб мальчика.

Коля молчал. Он смотрел на Воложку, сплошь покрытую большими и маленькими льдинами, и, казалось, даже не слышал, что говорил Митя. Льдинам было тесно, они с шумом наползали одна на другую, натыкались на берега и снова устремлялись вперед, точно торопились поскорее выбраться отсюда на безбрежный простор коренной Волги.

Извилистая Воложка, к осени местами совсем пересыхавшая, в весеннее половодье разливалась широко, словно море, затопляя чуть ли не половину лесистого Телячьего острова. Кое-где вода подбиралась даже к избам восточного края деревни, стоявшим на пологом берегу.

— Вчера по Воложке еще ходили, а ночью… на вот тебе — вскрылась! — проговорил удивленно Коля, глядя на узкую полоску песчаной отмели на самой середине реки.

Здесь, при слиянии Воложки с Волгой, в ледоход возникали заторы. Стоило двум-трем большим льдинам встать поперек русла, как сразу получалась пробка. На них лезли другие льдины, и тотчас вырастала ледяная гора. Но гора эта была непрочной. В какой-нибудь миг она с треском и грохотом рушилась, и ледяное крошево устремлялось вперед, в Волгу, по которой величаво плыли огромные белые острова.

— А я ночью раза два просыпался, — сказал Митя. — Ох, и ветрище завывал! У нас ворота с петель сорвало.

Он глянул на приятеля.

— А ты, верно, и не слышал ничего?

Слегка наклонившись вбок, Митя вдруг схватился за Колин портфель, который тот держал в опущенной руке, и с силой дернул его к себе.

Коля пошатнулся и сел на песок рядом с Митей.

— И что это ты какой нынче важный? — засмеялся Митя. — Будто индюк бабушки Дарьи.

— Знаешь, о чем я целый день думаю? — сказал Коля, словно и не слышал вопроса товарища.

— Ну-ну, скажи, — все так же насмешливо проговорил Митя. — О том, как на луну взобраться?

Намотав на палец длинную лямочку от шапки, свисавшую на плечо, Коля негромко и задумчиво сказал:

— Мы с Иваном Петровичем в самую полночь на Воложку бегали. Как раз в то время, когда лед ломало.

— Да что ты!

— Иван Петрович больше и не ложился, — продолжал Коля. — Расстраивался… На Телячьем острове буровая бригада.

— А чего же расстраиваться? — перебил Митя. — На острове теплушка есть, а продукты всякие туда еще позавчера отправили. С запасом на три недели.

— Не об этом разговор!

Коля ударил пяткой по торчавшему из песка обломку корня не то сосны, не то другого какого-то дерева, стоявшего когда-то на этом месте. Корень треснул и рассыпался золотистыми гнилушками, дымя мягкой полупрозрачной и тоже золотистой пылью.

— Нынче с острова обещали доставить в лабораторию образцы породы. Они здесь вот как нужны! — Коля помолчал. — А теперь жди, когда лед пройдет.

Митя кивнул головой.

— С неделю, как есть, пройдет!

— Неделю — самое меньшее, — согласился Коля, — а то, может, и дольше. А Ивана Петровича Москва торопит с анализами.

— Завидую тебе, Коль… Сам начальник геологической экспедиции живет у вас на квартире. А у нас… — Митя хмыкнул и махнул рукой.

— Ничего-то ты, Митька, не понимаешь! — вдруг загорячился Коля. — Слышал бы ты, как Иван Петрович про Ирину Васильевну говорит… про твою квартирантку. Не зря ее на Телячий остров послали… на такой ответственный участок. «Наша Ирина Васильевна — боевая девушка!» — так Иван Петрович про нее говорит.

— Тоже мне боевая, — протянул Митя, — а сама… стыдно даже сказать, чего боится!

— А чего же она боится?

— Раз вышла утром в сени да как завизжит! Я к двери, за мной мать. А она стоит посреди сеней и руками лицо закрывает. «Ой, — говорит, — никак в себя не приду! Из угла мышь сейчас выскочила…»

Митя посмотрел выразительно на приятеля.

— Ну и что же?.. Ну и подумаешь! — не глядя на Митю, проговорил Коля. — Может, она никогда в жизни мышей не видела?

— Сочиняй! — засмеялся Митя.

Внизу на прибрежной тропинке показались гуси. Впереди не спеша вышагивал большой старый гусак: длинная шея и спина его были белые, а бока — грязно-коричневые.

— Коль, видишь? Гаврилычев Нефтяник идет, — сказал Митя и запустил в гусака комочком сухой глины. — Эх, промахнулся!

Осенью и зимой всюду вокруг изыскатели бурили скважины. Одна буровая вышка появилась и на лесной поляне, рядом с домиком лесника Гаврилыча, недалеко от того места, где сидели ребята. Любопытный гусак часто подходил к вышке. Как-то раз он взобрался на край открытого железного бака с нефтью, поскользнулся и упал в нефть. Жена Гаврилыча долго мыла гусака теплой водой с мылом, но он так и остался грязно-коричневым. Деревенские мальчишки прозвали его Нефтяником.

— Купаться пришла гусиная гвардия, — добавил Митя и пошарил вокруг рукой: нет ли где еще камешка.

Гуси остановились у самой кромки сырого песка. Гусак оглянулся на гусынь, робко столпившихся вокруг него, видимо, приглашая их последовать за ним, и вошел в воду. В этом месте между льдинами образовалось голубое озеро. С обрыва видно было, как гусак поплыл, выпятив грудь и поводя под водой красными перепончатыми лапами.

— И куда поплыл, дуралей? — сказал Митя. — Льдины в ловушку его поймают. Правда, Коля?

Коля не ответил.

А льдины и на самом деле начали сближаться, и озерцо становилось все уже и уже. Гусыни на берегу заволновались, что-то лопоча на своем непонятном языке. Наконец и гусак, отплывший от берега метров на пять, заметил грозившую ему опасность и повернул обратно.

Но было уже поздно. Льдины, словно стараясь опередить друг друга, неслись прямо наперерез гусаку.

Митя сдернул с головы малахай и ударил им по голенищу сапога.

— Крышка теперь Нефтянику!

— А по-моему, нет, — возразил Коля.

В это время водяной коридор, по которому плыл гусак, настолько сузился, что плыть по нему стало уже невозможно.

На берегу поднялся переполох. Гусыни загоготали громко и тревожно. Они топтались на одном месте, не решаясь броситься на помощь гусаку. А он вдруг выпрыгнул на одну из льдин, отряхнулся и гордо поднял голову.

«Го-го-го!» — победно закричал он. Потом взмахнул крыльями и полетел к берегу.

Митя внезапно потерял всякий интерес к гусям. Он нахлобучил на голову малахай задом наперед и поглядел на ослепительно сверкавшую пеструю ото льда Воложку, вдали подернутую прозрачной золотистой дымкой.

Время близилось к вечеру, но на солнце было тепло, словно в мае, и уж как-то не верилось, что еще только вчера стояла пасмурная погода и дул сырой, холодный ветер и, казалось, ненастью не будет конца. А сегодня весь день сияло солнце, неистовое, молодое, и небо было необыкновенное — влажно-синеющее и такое бездонное, что смотреть на него долго не было сил, начинала кружиться голова.

Мухи, недавно совсем слабые и сонные, выползавшие погреться на солнце, которое на короткое время появилось из-за белых полупрозрачных облаков, теперь уже летали всюду. А серенькие миловидные трясогузки смело садились на самые маленькие льдинки, плывшие по Воложке, и покачивали хвостиками. Про трясогузок говорят, что это они разбивают лед на реках своими качающимися хвостиками.

Глядя на Воложку, Митя задумчиво сказал:

— Даже и не верится… Неужели скоро здесь никакой речки не будет?

— Осенью насыпями перегородят Воложку, — проговорил Коля, строгая перочинным ножом толстый кусок сосновой коры, подобранной им по дороге сюда. — А потом воду начнут откачивать. Нижний судоходный шлюз как раз тут будут строить.

— А с верхним шлюзом его каналы соединят? — спросил Митя, повертываясь к товарищу. — Ты чего это?

Коля щелкнул по коре ногтем.

— Стоящая попалась! Поплавков из нее уйму наделаю.

Он сунул кусок коры в портфель — портфель на солнце до того нагрелся, что от него запахло клеенкой, — и принялся ножом чертить на песке.

— Смотри, — сказал Коля. — Это вот нижний шлюз, а это вот верхний. А это канал, который их соединит. Понял? А плотина вот здесь протянется через Волгу.

— А где у тебя здание электростанции?

— А вот! Вот Жигулевские горы, а вот овраг…

Митя вскочил на ноги и глянул на Жигулевские горы, сизовато-лиловой грядой высоко поднимавшиеся над леском Телячьего острова.

— Вон там Отважинский овраг… Там сейчас экскаваторы полным ходом котлован роют!

Вдруг он присел, толкнул Колю в плечо.

— Глянь-ка на Воложку!

Коля, все еще что-то чертивший на песке, проворно оглянулся назад.

Большая льдина с зубчатыми зеленоватыми краями застряла между песчаной отмелью и берегом Телячьего острова, сразу перегородив половину речки. Масса льда устремилась в узкий проход у левого берега. И здесь тоже образовалась пробка. Теперь вся Воложка оказалась перехваченной ледяной плотиной.

Мальчики молчали, не сводя глаз с затора. А на белоснежную плотину уже лезли новые и новые льдины. Одни глыбы срывались и снова ухали в воду, раскалывались на мелкие сверкающие кусочки, другие дыбились, с шумом и урчаньем наползали на непрочное сооружение.

— Закончу школу и в геологический институт поступлю, — вдруг сказал Митя. — Мне таким хочется быть… таким, как твой квартирант Иван Петрович. Как ты думаешь, когда я кончу институт, у нас в стране еще останутся малоисследованные земли? Или все будет открыто?

Ответить ему Коля не успел. На противоположном берегу показался человек. Он минуту-другую постоял на обрывистом выступе, оглядывая Воложку, потом прыгнул вниз и подошел к ледяному затору. Тут он снова помешкал, точно раздумывая, как ему все-таки поступить, и вдруг шагнул на лед.

— Митька! — закричал Коля. — Он же утонет!

Митя побледнел. Он смотрел на Воложку не в силах вымолвить слова.

А человек уже не шел, он бежал по беспорядочно нагроможденным льдинам. Вот он поскользнулся и упал. Но тотчас вскочил и побежал опять. Наконец он достиг песчаной полоски, перелез через ледяную гору и снова побежал. Теперь уже можно было разглядеть на незнакомце и серую шапку-ушанку, и телогрейку, и ватные штаны, заправленные в кирзовые сапоги. Видимо, это был один из рабочих бригады, бурившей на Телячьем острове последнюю скважину. Но что за важное дело заставило его рисковать жизнью?

Плотина уже трещала, прогибалась и вот-вот должна была рухнуть.

До берега оставалось еще довольно далеко, когда бежавший по льду вдруг сразу куда-то исчез.

Митя еще не успел понять, что случилось, а Коля уже кубарем скатился под откос, сломал молодую осинку и бросился на лед.

В этот миг над льдиною показалась голова в серой ушанке. Человек пытался вылезти на лед, но все его усилия были напрасны. Стоило навалиться на тонкий ноздреватый лед грудью, как лед с хрустом обламывался, и человек по плечи погружался в воду.

— Держитесь за шест! — донесся до Мити голос, и в тот же миг грохот и гул потрясли воздух.

«Плотина рухнула», — пронеслось в голове у Мити, и он закрыл руками глаза.

Через минуту-другую Митя прыгнул вниз, упал, а когда поднялся на ноги, столкнулся лицом к лицу с человеком. Весь мокрый, человек сидел на корточках, а Коля развязывал у него за спиной вещевой мешок.

Митя вытаращил от удивления глаза. Перед ним была его квартирантка.

— А сюда, Ирина Васильевна, ни капельки не попало, — сказал Коля, тоже мокрый до пояса, доставая из мешка завернутые в плотную бумагу образцы породы. — Все керны целехоньки!

— Ты что на меня уставился, Митя? — спросила Ирина Васильевна и улыбнулась как-то смущенно и растерянно. — Или не узнаешь?

Она сдернула с головы ушанку и вытерла верхом чуть продолговатое разрумянившееся лицо.

— Ирина Васильевна… как же это вы? — осипшим до шепота голосом спросил Митя.

Девушка надела ушанку и встала.

— И не спрашивай, Митя! — сказала она, вздыхая. — Я и сейчас никак в себя не приду…

И посмотрела на Воложку. Не видно было ни затора, ни тонкой полоски песчаной отмели. Во всю ширину Воложки нескончаемым потоком шел лед.