Рисунки И. Година

 

Поджарый белоголовый Васёк был самым смелым среди ребят. И самым выносливым. Он не боялся первым переплыть стремительную, в яминах речку, быстрее других проскакать на горячем коне, вступиться за товарища, если нападали более сильные, чем он сам.

Но детство кончилось рано. Семья жила в нужде, и уже с восьми лет Васе пришлось работать. Летом он нанимался в подпаски, а зимой ездил с отцом в лес за дровами, носил матери воду из колодца, убирал двор.

Когда Вася подрос, его отдали в магазин богатого купца в «мальчики».

И потянулись длинные-длинные и безрадостные дни. Вася мыл в магазине полы, прислуживал приказчикам, отворял двери важным покупателям, приносил со склада товар.

— Старайся, Васька, старайся! — говорил мальчику купец, щуря глаза, маленькие, хитрые. — Будешь хозяина уважать — за прилавок поставлю. Приказчиком сделаю. В люди выведу. Я всё могу!

Купец сдержал своё слово и перевёл Василия в приказчики.

— Торговая наука немудрёная, — сказал он, посмеиваясь. — Секрет в ней один: обманывай покупателя. А не обманешь — не продашь!

Но Василий был честный юноша и не мог обманывать людей. Ему всё было ненавистно в магазине: и жадный хозяин, и плутоватые холопы-приказчики. И Василий твёрдо решил уйти от купца.

Расставаясь с хозяином, юноша сказал, сжимая кулаки:

— Зря бахвалился, что ты всё можешь. Не мог вот ты из меня жулика сделать! Не вышло!

И, смерив взбешённого купчика презрительным взглядом, хлопнул дверью.

Начались годы беспросветной нужды, скитаний. Василий ходил с отцом, плотником, по деревням и сёлам Саратовской губернии и строил дома. Работали помногу, а зарабатывали гроши.

В 1914 году разразилась империалистическая война. На фронт потянулись нескончаемыми потоками солдатские эшелоны.

Василия Чапаева тоже угнали на войну. Проходили месяцы, проходили годы, а конца войне не было видно.

«Для чего это кровопролитие? — спрашивал себя Чапаев. — Ради чего столько гибнет людей?.. Чтобы по-прежнему сладко жилось фабрикантам и помещикам? Неужели всегда так и будет? Где же справедливость?»

На фронте Чапаев познакомился с солдатом — питерским рабочим-большевиком. Он-то и открыл Василию глаза на жизнь.

— За господ буржуев нам, парень, воевать несподручно, — сказал питерец Чапаеву, когда они сошлись ближе. — У рабочих и крестьян один выход — спихнуть царя и помещиков, а власть в свои руки забрать. Тогда и войне конец.

Чапаев теперь уже знал, что большевики — это защитники простых, бедных людей. Они борются за народное счастье.

После Великой Октябрьской социалистической революции, осенью 1917 года, Чапаев вернулся на родную Волгу.

В один из первых же дней по приезде домой Чапаев зашёл в Николаевский уездный комитет партии большевиков. Секретарю укома он сказал:

— Хочу в большевики записаться.

Помолчав, добавил:

— О них, большевиках, ещё на фронте слышал. По душе мне большевистская партия, раз она горой за народ стоит. Я и сам из народа!

Чапаева приняли в партию.

Вскоре в городе Николаевске собрался уездный крестьянский съезд. На съезде решался важный вопрос: пора положить конец хозяйничанью в уезде буржуев и кулаков, пора разогнать их осиное гнездо — земское собрание.

В это же время в одном из лучших зданий города заседало земское собрание. И крестьянский съезд постановил: разогнать буржуев и кулаков, поставить во главе уезда Совет народных комиссаров.

Военным комиссаром был избран Василий Иванович Чапаев. Ему-то и поручил съезд исполнить волю народа.

В холодный день с нависшими над городом угрюмыми тучами отряд под командованием Чапаева остановился у здания, где собрались купцы, фабриканты и кулаки.

Когда председатель Совнаркома зашёл в зал и объявил от имени Советской власти земское собрание распущенным, разъярённые богатеи с воплем бросились на него.

В тот же момент в зал влетел Чапаев. Вскочив на стол, он властно закричал:

— Стой! Слушать меня!.. Президиум арестован. Остальным — немедленно разойтись.

Но с врагами революции в стране ещё не было покончено. Молодую Советскую власть надо было охранять от врагов. Для этого создавались отряды Красной гвардии. Во главе одного из отрядов стал Чапаев. Вскоре его отряд был направлен на подавление кулацких восстаний в соседних сёлах.

Ни метели, ни студёные ветры, ни кулацкие засады — ничто не страшило красногвардейский отряд. Бойцы полюбили своего бесстрашного командира Чапаева и не боялись отправляться с ним даже в самые опасные походы.

Так начал свой боевой путь талантливый народный полководец.

В разгроме врагов Советской Республики в годы гражданской войны Чапаев прославил себя незабываемыми по храбрости и мужеству подвигами. Василий Иванович был награждён орденом Боевого Красного Знамени.

Дорог и близок нашему народу легендарный герой. Именем Чапаева названы города и сёла, колхозы и заводы. О Чапаеве сложены легенды и песни.

В этой книге рассказывается о некоторых эпизодах из жизни легендарного полководца Василия Ивановича Чапаева.

 

ДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР

 

В низкой, жарко натопленной мазанке было людно. У потолка клубился едучий махорочный дым. По выбеленным стенам расползались чёрные лохматые тени сидевших на лавках мужиков.

Потрескивали в подтопке сучья. Хозяйка, пожилая женщина, мыла в блюде пшено.

— А ты отодвинься малость, Николка, — шёпотом обратилась она к высокому, с хмурым лицом парню, державшему между колен костыли. — И локоть со стола убери — замочу… Беспокойство от вас одно… Покою человеку не даёте, умучился он с вами.

— Не мешай, тётя Василиса, — повёл плечом Николка.

— И то верно, заболталась, — спохватилась хозяйка, старательно мешая пшено в помутневшей воде.

На простом, в добрых морщинах лице женщины проступила улыбка. По всему чувствовалось, что ворчала она просто так, для порядка, а на самом деле ей было приятно видеть у себя так много гостей, собравшихся послушать дорогого постояльца.

Известный в Семёновке балагур Прокофий Ярочкин, по прозвищу Мосолик, только что рассказал историю, происшедшую с ним во время войны где-то на румынском фронте. С одним только штыком в руках, уверял Мосолик, он сражался однажды против трёх неприятельских солдат.

Мосолику не поверили.

— Эка чушь какую несёшь! — молвил старик Василенко. — Как это можно с голыми руками воевать против трёх неприятелей? Вот слушает тебя сейчас товарищ Чапаев и думает небось: «Врёт малый…»

— А почему не верите ему? — спросил Василий Иванович. — Не такие случаи бывали. Ещё почище!

Чапаев сидел за столом посреди избы. Он был по-домашнему: без пояса и сапог, в белых шерстяных носках.

— Я вам тоже вот расскажу… — Василий Иванович расстегнул ворот гимнастёрки ещё на одну пуговицу и не торопясь заговорил: — Одному воевать против многих — хорошо. Скажем, против семерых. А вот семерым против одного — трудов стоит… Да, да! — Он обернулся к недоверчиво усмехнувшемуся Николке: — Трудов стоит. У меня товарищ был, так он семерых уложил. Тоже в германскую… А как такое могло случиться? Семерым надо семь бугорков найти, а тебе — один. Один бугорок везде найдёшь, а вот семь — не скоро. Ты один-то лежи да постреливай. Одного убьёшь — шесть останется. Ну, и опять себе стреляй! А уж когда шестерых уложишь, Василий Иванович сощурился, уголки губ чуть дрогнули в усмешке, — один-то уж сам должен тебя напугаться. Заставь его поднять вверх руки и бери в плен. А взял в плен — в штаб веди!

Крестьяне и бойцы слушали Чапаева сосредоточенно. Когда же он кончил, некоторое время молчали и, только заметив лукавую усмешку в его сузившихся глазах, весело засмеялись.

Улыбаясь, старик Василенко расправил усы, длинные, густые, и, обведя окружающих пытливым взглядом, как бы намереваясь угадать, будут ли они согласны с тем, что он скажет, сказал:

— Мы до тебя, Василь Иваныч, с просьбой. Как вы у нас последний раз вечеруете, то хотим послушать про Ленина, Владимира Ильича, как самого главного вождя рабочих и крестьян. Расскажите, Василь Иванович!

— Про Ленина? — переспросил Василий Иванович. И, оживившись, сказал: — Ленина все знают. Случай недавно в деревне одной был…

И стал рассказывать про беднячку, вдову, с подростком-сыном, которую постигла беда — околела лошадь.

— Баба духом пала. Пошла в Совет, а там кулаки верховодят. Сжалился кто-то над бабой, шепнул: «В Москву поезжай, к Ленину, он поможет, он за правду народную стоит…» Собрала баба денег на дорогу и поехала. В Москве ей дом показали, где Ленин работает. Приходит. Так и так, рассказывает, к самому главному мне, к Ленину. Привели её к Ленину.

Чапаев вытер платком потный лоб.

— Кланяется баба до полу: «К твоей светлости приехала». А Владимир Ильич улыбается, встаёт из-за стола, руку протягивает. «Здравствуйте, говорит, товарищ женщина! Теперь светлостей нет. Рассказывайте ваше дело». Выслушал её внимательно, написал что-то на бумаге и говорит: «Езжайте домой, всё будет сделано». И распорядился, чтобы её на вокзал проводили. Едет баба, и сомнения её берут: как бы не забыл Ленин про её дело… А тем временем, пока она ехала, кулаков из Совета прогнали, настоящую бедняцкую власть установили и бабе лошадь кулацкую припасли — самую что ни есть лучшую. Приезжает она в деревню и глазам не верит. «Когда же, спрашивает, он всё сделать успел?» А ей отвечают: «У Ленина много разных государственных дел — и больших и малых, да он никогда о них не забывает. Потому что о народе всегда думает!»

Василий Иванович встал. Его спросили:

— Товарищ Чапаев, а ты сам Ленина видел? Должно, сурьёзные разговоры разговаривал с ним?

Лицо Чапаева потускнело и как бы осунулось. Вздохнул он:

— Нет, не приходилось… Случая не было.

 

СОН

Языки пламени взмывали к высокому синему небу, казавшемуся тёмным и мглистым. Падающие искры были похожи на яркие и большие звёзды.

У костра на площади села тесным кольцом стояли люди. В кругу плясали два паренька, подпоясанные кушаками. Земля под их ногами освещалась дрожащим пламенем, и каждый отпечаток подошвы или глубоко вдавленного каблука на ней был хорошо заметен.

К костру подъехал на коне Чапаев в сдвинутой набок папахе. Прищурившись, он внимательно следил за плясунами. По тонким, плотно сжатым губам его нет-нет да пробегала улыбка.

Под дружные хлопки и весёлые возгласы пареньки усердно раскланялись и удалились.

— А ну, братцы-товарищи, дай дорогу! — закричал кто-то.

И все узнали в вышедшем к огню большеусом мужчине с лысиной во всю голову Василенко.

— Смотрю вот на вас, молодых, и самому молодым охота быть, — сказал Василенко. — Нехай, думаю, смеются ребята, а я песню им спою. В другой раз когда, может, и гопака станцую, если разойдусь… Слушать будете?

— Валяй, дедушка!.. Просим! — со всех сторон раздались голоса.

— Я вам спою, что на Украине нашей спивают…

Чапаев закрыл глаза, и песня, плавная, немного грустная, захватила его, дошла до самого сердца.

Василенко, недавно схоронивший зарубленного белоказаками сына и сам вместо него вступивший в отряд Чапаева, стоял у костра с потухшей трубкой в руке и, казалось, изливал в песне перед зачарованными слушателями свою печаль и затаённую грусть.

С непокрытой опущенной головой вышел он из круга. Все ещё были под впечатлением песни, и минуты две на площади царила тишина.

Василий Иванович вдруг спрыгнул с коня и, расталкивая людей, устремился в середину круга, к затухающему костру:

— Камаринскую!

Несколько разудалых гармонистов заиграли камаринскую, кто-то подбросил в костёр дров. Чапаев легко, молодо пошёл по кругу, широко разводя руками, почти не касаясь ногами земли.

…Весёлыми расходились с площади бойцы на ночлег.

— А ты, Василий Иванович, здорово отплясывал, — смеялся ординарец Петька Исаев, когда они с Чапаевым возвращались на квартиру.

— Моложе был — лучше умел… На фронте, бывало, выскочишь на бугор в трёхстах шагах окопы неприятеля — и вприсядку.

Василий Иванович усмехнулся, дотронулся рукой до плеча спутника и продолжал:

— Да-а, Петька… Когда началась война, я совсем тёмным человеком был. А на фронте к чтению пристрастился. Про Суворова читал, про Разина, Пугачёва… Потом объявился у нас в полку большевик. Невысокий такой, коренастый. Руки большие, в застарелых рубцах. Сразу видно — рабочего происхождения. Лицо простое, будто прокопчённое. А глаза ясные такие! От него и узнал всю правду. Сдружился я с ним. И до чего хороший человек был! Вернулся я осенью прошлого года в Николаевск — сразу в большевистскую партию вступил… Жизнь у меня была, скажу тебе… И в подпасках бегал, и «мальчиком» у купца служил. Если всё по порядку начать…

Когда Чапаев кончил, ординарец сказал:

— Хоть капельку быть на тебя похожим, Василий Иваныч… Вот чего бы мне хотелось!

Чапаев как будто не слушал Петьку.

Вдруг он задумчиво проговорил:

— Мечту большую имею, Петька. Никогда я не видел Ленина. А как хочется повидаться с ним, послушать его!

Носком сапога Исаев отшвырнул с дороги попавшийся под ноги камешек, обернулся к своему командиру и, поймав его за локоть, в волнении остановился:

— Ей-богу, увидишь, Василий Иваныч! Быть того не может, чтоб Ленин про тебя не слыхал! А раз слыхал, то непременно приказание даст: «Вызвать ко мне Чапаева Василия Иваныча». Правду говорю.

— А ну тебя! — отмахнулся Чапаев и торопливо пошёл дальше, придерживая рукой саблю.

В избу он вошёл осторожно, огня не зажигал, боясь разбудить хозяйку. Спать лёг на расстеленную на полу кошму.

Скоро со двора явился Исаев и, устроившись рядом с командиром, с присвистом захрапел. Чапаев долго ворочался с боку на бок, поправлял подушку, вздыхал…

Во сне Василию Ивановичу приснился Ленин. Будто Владимир Ильич дружески разговаривал с ним. А когда Чапаев собрался уходить, Ленин крепко пожал ему руку.

Проснулся Чапаев, посмотрел вокруг: на окно, бледно-синее в предутренней знобящей свежести, на опустившуюся до полу гирьку ходиков, а перед глазами всё стоял и стоял Ленин, и рука, казалось, была ещё согрета его пожатием.

Повеселевшим и бодрым поднялся в это утро Василий Иванович. Он умылся студёной колодезной водой и, усердно вытирая раскрасневшееся лицо жёстким холщовым полотенцем, задорно крикнул Исаеву:

— Петька, вставай!

Весь день Василий Иванович оставался жизнерадостным. На душе было празднично, хорошо, точно случилось наконец то, чего он так давно желал и к чему так неуклонно стремился. Хотелось с кем-то поделиться, рассказать о чудесном сне, но боялся, как бы над ним не посмеялись. К вечеру Чапаев всё-таки не утерпел:

— Я с Лениным нынче разговор имел…

— По телефону, Василий Иваныч?

Чапаев помедлил с ответом, затем утвердительно кивнул головой:

— По прямому. — И с жаром принялся рассказывать о встрече с Лениным во сне: — Буржуев всяких и беляков приказал громить до победы коммунизма. Напоследок и о тебе словечком обмолвился. «Как, говорит, Исаев Пётр свои обязанности исполняет?» — «Отлично, говорю, Владимир Ильич, жаловаться не могу».

— Обо мне спросил! — ахнул Исаев и выронил из рук тяжёлый, в нескольких местах залатанный сапог. — Это как он про меня-то знает?

— Ну, вот ещё! — хитро усмехнулся Василий Иванович и с гордостью добавил, разглаживая пышные усы: — Ленин — да не знает!

 

МОСОЛИКОВЫ ЛУГА

Шпанин устало посмотрел на невысокого вертлявого мужика по прозвищу Мосолик и спросил:

— Пишешься ты как, Прокофий?

— Ярочкин моя фамилия. Нас на яру девять дворов.

Записав Мосолика в список, Шпанин поднялся с треногого стула и положил в оттопыренный карман гимнастёрки исписанную бумажку. Обращаясь к толпившимся у стола мужикам, он решительно сказал:

— Поехали.

Перед сельсоветом у коновязи стояло несколько подвод. Лошади ожесточённо махали хвостами, отгоняя мух.

Расселись по телегам и тронулись в путь. На передней подводе ехал Мосолик, с ним рядом сидели сухощавый старик и веснушчатый парень.

— Травы нынче хорошие, — заметил старик и вздохнул: — Одна вот беда: с войной никак не покончим.

— Весь и корень в том, — серьёзно сказал Мосолик.

Веснушчатый парень улыбнулся. Мосолику не шла серьёзность. Его все знали как занятного балагура и шутника.

— Ты, Прошка, побасёнку какую-нибудь подбросил бы, — обратился к Мосолику парень. — Да чтобы позабористее!

Мосолик сощурился, готовясь начать рассказ, а парень, глупо улыбаясь, ещё ближе придвинулся к нему, приготовившись слушать. Старик неодобрительно покачал головой и снова вздохнул. Шустрые лошадёнки бежали весело.

На другой подводе, где сидел Шпанин, говорили о Чапаеве.

— Василия Ивановича я тоже знаю, — рассказывал один из мужиков. Когда он зимой был в нашей деревне, я рядышком с ним сидел… И человек же он куда какой храбрый — жизнью своей и то не дорожит!

— Он такой! — подтвердил Шпанин.

Дорога вела к весёлому березнячку, за которым начинались луга, и разговор пошёл о покосах, урожаях и ценах на хлеб.

Навстречу подводам из лесу галопом выскочили два всадника.

— Здорово, мужики! — издали закричал первый всадник, обгоняя своего товарища.

И все узнали Чапаева.

Мосолик остановил лошадь. Слез с телеги.

— Из Семёновки? Куда едете? — Василий Иванович поводьями сдержал разгорячённого коня.

— Траву собрались делить, товарищ Чапаев, — проговорил степенно Мосолик. — Уполномоченные мы от общества.

Мужики окружили Чапаева.

— Кто старший? — спросил Василий Иванович.

— Я. — Шпанин вышел вперёд. — Член сельсовета от земельного отдела.

— Шпанин? Знаю! Траву, значит, едете делить? Та-ак… — Василий Иванович потеребил ус и решительно заговорил: — Вот какое дело, мужики. В Грачёвке отряд белоказаков болтается. Выбить надо. К вечеру к ним пополнение может прийти, тогда дело плохо… Со мной народу тут маловато, так я уж к вам за поддержкой. Беляков выбьем, и траву делить будете. Согласны?

Стало тихо. Мужики переминались с ноги на ногу. Не глядели друг на друга.

— Поехали, что ли? — спросил Шпанин. — А то накосим травы, а тут эти кровопийцы нагрянут…

— Чего разговаривать, поехали! — Веснушчатый парень сплюнул и с презрительной усмешкой глянул на мужиков.

Кто-то вздохнул, кто-то почесал затылок, но к телегам пошли все.

— Давно уж в руках ружья не держал, — улыбнулся сдержанно старик, — с японской… — и крякнул.

— Лети к своим, — приказал Чапаев ординарцу. — Силантьеву передай, чтоб винтовки и патроны приготовил.

Через полчаса отряд чапаевцев и крестьяне, вооружённые винтовками, ведя в поводу коней, лощиной незаметно приблизились к Грачёвке.

— План такой, — обратился Василий Иванович к крестьянам. — Вы все под начальством командира Силантьева подойдёте к дороге в посёлок. Из-за прикрытий начнёте стрельбу. Отвлечёте внимание противника, а мы в это время зайдём в тыл и… — Чапаев взмахнул рукой, — начнём рубить белоказаков!

Пригибаясь к земле, перебегая от стога соломы к риге, чапаевец Силантьев повёл отряд к дороге. Близ околицы, в тени полуразрушенной риги, цепочкой залегли в разросшемся коноплянике, высоком и пахучем.

— У всех заряжено? — тихо спросил Силантьев.

— У всех, — ответил Мосолик и тряхнул головой. — Берегись, казачня!

После первых же выстрелов белоказаки в посёлке забили тревогу. Видно было, как они перебегали от избы к избе, плашмя падали в траву, прятались за кучи навоза.

Первое время перестрелка шла вяло, неприятель не проявлял особой активности. Но вот из-за тополя, стоявшего вблизи крайней избы, дробно застучал пулемёт, и тут же к нему присоединился второй.

Пули пролетали над головами мужиков и, ударяясь в ригу, поднимали облака пыли.

— Гляди-ко, как пуляют! — обратился Мосолик к Силантьеву. — И патронов не жалеют.

— Огонь пулемётный усилили, — нехотя ответил тот, вглядываясь вперёд и думая: «Что же наших так долго нет?»

В это время показались белые. Они бежали из села размеренным шагом, с винтовками наперевес.

— Пропа-али! — завопил дурным голосом веснушчатый парень. Вскочив, он бросился назад, в сторону лощины.

За ним побежали ещё двое.

— Мужики! Мужики! — закричал вдруг Мосолик и, порывисто поднявшись с земли, кинулся навстречу белоказакам. — Вперёд, ребятушки!..

Пробежав несколько шагов, он вдруг остановился. И, широко взмахнув руками, повалился на землю.

Но тут случилось неожиданное. Белоказаки стали падать, будто скошенные искусным косцом. Пулемёты смолкли. От посёлка скакали чапаевцы и кричали «ура»…

— Очень благодарю за подмогу, ребята, — говорил Чапаев после боя, пожимая крестьянам руки.

Подъехала телега с Мосоликом. Обнажив головы, все молча столпились вокруг подводы.

Теперь Мосолик казался моложе и даже как будто длиннее. Плотно сжатые губы его застыли, а широко открытые, по-детски ясные глаза выражали удивление.

Василий Иванович откашлялся в кулак и тихо сказал:

— Человек он был… настоящий.

Веснушчатый парень упорно глядел себе под ноги, на запылённые лапти, и мял в руках фуражку.

…Домой мужики возвращались молча. Лошади шли шагом. Когда проезжали мимо лугов, Шпанин приказал остановиться. Взяв из телеги косу, он зашагал по траве. За ним пошло несколько человек.

В телегу набросали сочной, душистой травы и на неё, как на перину, положили Мосолика.

— Благодать травка! — сказал старик и поднёс к увлажнившимся глазам несколько травинок.

— Трава — загляденье, — подтвердил Шпанин и оглянулся на отрадно зелёное, упруго плещущее море лугов. — Мосоликовы луга.

…Было это давно, летом тысяча девятьсот восемнадцатого года, во время подавления белоказачьего мятежа в Поволжье, но луга эти с тех пор так и называются Мосоликовыми.

 

ДЁМИН

За окном размашисто хлестал дождь.

Чапаев поднял руку и потёр лоб, словно пытался разгладить глубокие морщины, протянувшиеся от одного виска к другому. Остановился у стола и сердито прокричал:

— Петька!

Неслышно приоткрылась дверь, и он увидел беловолосую голову ординарца.

— К Дёмину послал?

— Послал.

— Ещё пошли. Чтоб живо!

Дверь захлопнулась. Чапаев снова принялся вышагивать по комнате.

С подоконника на пол часто закапала вода и змейкой поползла под стул. Василий Иванович распахнул окно, и его обдало крупными холодными брызгами.

Дождь шуршал по вишеннику, обивая свежие, будто только что развернувшиеся листья. Пузырясь, по земле бежали вперегонки ручьи, натыкались на почерневшие стволы деревьев и, свернув в сторону, пропадали в высокой траве.

По ветке шиповника, разросшегося под окном, полз чёрный, с зелёным отливом жук. Когда шиповник трепал ветер, жук замирал, плотнее прижимаясь к мокрой ветке. Но вот ветер стихал, и он торопливо бежал вверх.

— Жить хочется! — усмехнулся Василий Иванович. Высунувшись в окно, бережно снял жука с ветки и пересадил его на подоконник.

Растворилась дверь, створки захлопнулись, звякнуло и упало на завалинку расколовшееся стекло.

Задевая за косяк, в комнату вошёл чёрный, как цыган, Дёмин.

— П-пришёл! — запинаясь, сказал он мрачно.

Кумачовое лицо с лиловыми подтёками под опухшими, слезящимися глазами. Руки тряслись, не находя себе места.

Медленно, чеканя шаг, Василий Иванович двинулся на командира эскадрона. Подошёл вплотную. В лицо Чапаева пахнуло винным перегаром.

— Ты… ты это с чего? Да как ты смел? — Чапаев птицей полетел по комнате. — Ему поручение ответственное, а он… Застрелю!

Схватил Дёмина за влажную, намокшую гимнастёрку и дёрнул к себе. Грузно пошатнувшись, Дёмин упал. Помогая ему подняться, Чапаев позвал Исаева:

— Арестовать! Таких командиров мне не надо!

Дёмина увели. На полу валялась помятая бумага. Чапаев перешагнул через неё и, сорвав с гвоздя папаху, метнулся в растворенную дверь.

На соседний хутор, разбросанный по склону оврага, он прискакал под вечер. Командир полка Соболев сидел верхом на лавке и ел арбуз.

— Садись, Василий Иванович, — сказал Соболев. — Отведай арбузика.

Василий Иванович сел. Сказал сухо, не глядя на Соболева:

— Зайцева вызови ко мне. В разведку под Осиновку съездить требуется.

На хуторе Чапаев пробыл до темноты. Побеседовал с бойцами, осмотрел коней, орудия. Но был хмур, говорил скупо.

— Смотрю вот на тебя, Василий Иванович, и на душе неспокойно делается, — вздохнул Соболев. — Какой-то ты сегодня такой… не как всегда. Будто в тумане ты. Аль случилось что?

— Ну да, случилось, — ворчливо, но беззлобно молвил Чапаев. — В разведку Дёмина хотел послать, а он пьян. Каково? Командир!

— За это строго требуется взыскивать, — задумчиво протянул Соболев. Дёмин будто славный парень. Как это угораздило его?

— Плохого, наверно, не стало бы жалко. А то… — Василий Иванович поднялся. — Явится Зайцев с ребятами, пусть ко мне без промедления скачет.

Когда Чапаев вернулся в штаб, Исаев сидел за столом и, шевеля губами, читал букварь.

— Разве так можно, Василий Иванович! — раздосадованно заговорил, вставая из-за стола, Петька. — Взметнулся и ускакал один! — Он вынул из книжки лист помятой бумаги и положил перед Чапаевым. — На полу валялся. Видно, у Дёмина из кармана выпал.

Щурясь, Василий Иванович принялся читать крупные косые каракули:

Дорогой мой сынок Фёдор Прокофьевич!

Пишет вам от меня Захар Лексеич Лыскин, что живёт по соседству. Поди, не забыл, как он тебе дудки в малолетстве вырезал. И случилось, ненаглядный ты мой Федюшка, великое горе. Незадаром у меня глазоньки чесались и покоя я себе целую неделю не знала. Понаехали во двор белые и долго глумились, опосля чего зарубили шашками твою жену Прасковью Матвеевну с её дитяткой — твоим сынком. А завыла когда я, то молчать приказали: «Тебя тоже, старая ведьма, прикончим!..»

— Фонарь! — отрывисто выкрикнул Чапаев. Рука с письмом дрожала, и глаза, кроме белого мутного четырёхугольника, ничего не видели…

Исаев шёл первым, с фонарём.

Когда толкнули низкую дверь амбара, в углу на соломе кто-то завозился. Чапаев шагнул туда, угадывая в рыхлой, расплывчатой фигуре Дёмина.

— Не спишь, голова?

С полу тяжело встал Дёмин.

— Ждал всё, — сипловато сказал он и медленно стал обирать с одежды соломинки.

Чапаев не знал, как начать разговор, виновато покашливал и смотрел себе под ноги. Дёмин вздохнул.

— Об одном прошу, Василь Иваныч, матери пропиши: сын, мол, твой Фёдор в бою с белой сволочью погиб.

Сказал и решительно шагнул к выходу. Чапаев поймал его за плечо и потянул к себе.

— Перестань дурить!.. А меня, что накричал я, ты того… Ну уж, право, извини. Сам знаешь — горяч бываю… Выпил, а зачем? Горю этим не поможешь. Сам знаешь, не терплю такое.

Дёмин поднял на Чапаева глаза.

— Если по-прежнему веришь мне, — не сразу заговорил он, — куда хочешь посылай… хоть к чёрту в пекло. Жизни своей не пожалею… Любое задание выполню!

Взгляды их встретились.

— Ну, ну, — кивнул Василий Иванович. — За этим дело не станет, — и крепко обнял Дёмина.

 

ПОД ОСИНОВКОЙ

На широкой площади села шумно, тесно, как на ярмарке.

Всюду телеги с поднятыми к знойному небу оглоблями, мерно жующие траву лошади, пешие и конные красноармейцы.

Около коновязи молодящаяся женщина в цветастом платье угощает весёлых, бравых кавалеристов молоком из большого глиняного кувшина с запотевшими боками.

У составленных в козлы винтовок сидят на земле кружком бойцы и с увлечением играют в домино. Они громко стучат костями по крышке от снарядного ящика, положенной на чурбаки, а самый старший из них, краснощёкий пулемётчик, после каждого хода азартно кричит:

— Эх, где мои семнадцать лет!

Невдалеке от игроков на разгорячённом коне, нервно кусающем удила, красуется статный безусый паренёк с узкой талией, перехваченной офицерским поясом.

Всадник разговаривает с девушкой, такой же юной, как и он, застенчиво прикрывающей лицо шёлковым полушалком.

У ног девушки осмелевший воробей клюёт уроненную ею шляпку подсолнечника с белыми, не созревшими ещё семенами.

На высоком возу, прикрытом пыльным пологом, восседает, дымя трубкой, пожилой боец с усами Тараса Бульбы. Прищуренными глазами он спокойно и невозмутимо взирает на этот крикливо-бесшабашный мир.

На площади в сопровождении ординарца появляется Чапаев. Исаев, вытирая потное лицо батистовым платком, вышитым незабудками, мечтательно говорит:

— На Волге, болтают, в Жигулёвских горах, кладов золотых много зарыто. Разорял Степан Разин купцов, а бедноту золотом оделял. А что оставалось — в горах прятал… Лихой был атаман, волю для народа хотел добыть.

Исаев взглянул в задумчивое лицо Чапаева и вздохнул:

— Вот бы нам, Василий Иванович, золото это самое!

— Золото? — небрежно переспросил Чапаев, протискиваясь между телегами, загородившими дорогу. — А зачем это оно тебе, дорогой товарищ, понадобилось?

— Как — зачем? — удивился Исаев. — Мы артиллерию бы такую завели… армию свою с головы до ног так одели бы… Эх, да что тут говорить!

Около глаз Василия Ивановича вдруг собрались лучистые морщинки. Он дружелюбно сказал:

— Философ ты у меня, Петька! Настоящий философ!

Штаб помещался в приземистой, в четыре окна избе с красным крыльцом, разукрашенным замысловатой резьбой. У ворот толпились ординарцы и связные. Сытые кони рыли копытами землю.

Чапаев быстро поднялся на крыльцо и, пройдя сени, вошёл, нагнув голову, в растворенную настежь дверь.

В избе было тесно и накурено. На столах — карты, полевые сумки, краюхи хлеба, крынки из-под молока. Безумолчно трещали телефоны.

В угловой комнате с выцветшими, кое-где ободранными обоями Василий Иванович снял папаху и бросил её через стол на подоконник.

С его приходом командиры, перед этим до хрипоты спорившие друг с другом, притихли, а курившие виновато торопливыми движениями тушили самокрутки.

— Все в сборе? — спросил Чапаев, всматриваясь в собравшихся на совещание. — Начнём.

Загорелые, обветренные, в полинялых гимнастёрках, командиры сидели на лавках вокруг стола, на подоконниках, вдоль стен. Все молчали.

Поправив на руке повязку, Василий Иванович присел за стол, морщась от боли, которая то утихала, то снова начинала беспокоить его.

— Болеет наш Иваныч, — с сочувствием полушёпотом сказал своему соседу конный разведчик Семён Кузнецов.

— Петька, сумку мою не видел? — крикнул Чапаев.

Василия Ивановича сердило излишне внимательное, как ему казалось, и заботливое отношение к нему товарищей, считавших его серьёзно больным.

Исаев принёс полевую сумку, достал карандаш и циркуль, развернул на столе карту.

Заскрипели пододвигаемые ближе к столу скамьи. Люди усаживались плотнее друг к другу, но мест на всех не хватило, и многим пришлось стоять и через головы сидевших смотреть на стол.

— Бой будет сильный. У противника в три раза больше нашего войск и оружия. — Чапаев окинул взглядом внимательно слушавших командиров. — И местность под Осиновкой… кругом одно поле. Белякам что! Они на возвышенности, за валом, и нас им видно как на ладони. — Он повёл карандашом по карте и замолчал, о чём-то раздумывая. — Осиновку ночью надо взять. Днём нельзя… только ночью. — Чапаев положил руку на плечо Лоскутова, рослого лобастого мужчины, недавно назначенного командиром Пугачёвского полка: — Тебе атаковать село. В помощь дам батальон пехоты полка Степана Разина и два эскадрона кавалерии. Понятно?

Лоскутов сипловато кашлянул в кулак:

— Понятно, всё понятно!

— Ну, а ты, Соболев, — обратился Василий Иванович к командиру Разинского полка, сидевшему напротив Лоскутова, — навалишься на противника с тылу…

Соболев молча кивнул головой.

— А теперь давайте план наступления разработаем. — Чапаев вооружился циркулем и справа, возле здоровой руки, положил чистые листы бумаги.

Командиры ещё теснее сгрудились у стола, держа наготове записные книжки.

План разгрома белоказаков в районе Осиновки, разработанный Василием Ивановичем, был смелым и дерзким. На полк Лоскутова возлагалась задача атаковать белых в селе и привлечь внимание всех сил неприятеля. Первый артиллерийский залп Пугачёвского полка должен был служить сигналом основным силам для атаки врага с фланга и с тыла. Чапаев надеялся, что с этой трудной операцией его части справятся и победа будет за ними.

Когда совещание было закончено, Василий Иванович сказал, устало откинувшись на спинку стула:

— Теперь всё. К утру мы должны быть в Осиновке.

— Не сомневайся, Василий Иванович, — отозвался Лоскутов, пощипывая короткую жёсткую бородку, — Осиновка будет наша.

— Ну и жара, ровно в бане! — воскликнул командир эскадрона Зайцев, выходя из штаба на улицу.

— Днём жарко, — сказал Кузнецов, расстёгивая ворот гимнастёрки, — а ночью хоть тулуп надевай… Тоже природой называется!

— Сегодня и ночью будет жарко, — усмехнулся кто-то за спиной разведчиков.

Когда Лоскутов и Соболев собрались ехать на передовую, Чапаев остановил их:

— Подождите, вместе поедем.

— Василь Иваныч, обождать бы тебе надо, — с грубоватой ласковостью сказал Соболев. — Отдохни немного, не езди. Подживёт рука…

— Будет тебе! Маленький, что ли, я? — оборвал его Чапаев и первым направился к выходу.

Петька помог ему сесть в седло, и они вчетвером поехали на линию фронта.

* * *

Жара и тряска утомили Чапаева. К вечеру у него открылась рана, и ему пришлось вернуться в село.

— Я вас предупреждал: два-три дня вам нужен полный покой, — монотонно и скрипуче тянул полковой врач, высокий старик, перевязывая Чапаеву руку. — Покой… Ещё бинта. Так, так… Малейшее расстройство, переутомление могут вызвать обострение. Ну, вот и всё. Сейчас же ложитесь в постель.

Сестра стала складывать в саквояж бинты, флакон с йодом, а врач пошёл мыть руки. Исаев поливал из ковша тёплой, пахнущей тиной водой на длинные костлявые пальцы врача и слушал его наставления:

— К больному никого не пускать. Не разговаривать с ним. Это ему ве-есьма вредно.

Проводив врача, Петька вошёл в горницу.

Завидев ординарца, Чапаев гневно закричал:

— Чёрт знает что! Ночью наступление, а тут… — И отвернулся к стене, рывком натянув на голову простыню.

— Поесть, Василий Иваныч, не хочешь? С утра ведь не ел.

Чапаев не ответил. Исаев вздохнул, захлопнул створки окна и вышел на крыльцо.

Подкрадывались сумерки: блаженно прохладные, освежающие, прозрачно-лазоревые. Во дворе тонкими певучими струйками звенело о днище подойника парное молоко.

И так вдруг стало отрадно на душе, что на миг-другой показалось: вся эта кровавая, кошмарная междоусобица, охватившая мир, — лишь тяжёлый дурной сон…

Слипались глаза.

«Я чуток посижу. Только посижу», — сказал себе Петька и мешковато опустился на ступеньку, такую домашнюю, такую привычную с детства.

Было совсем темно, когда через открытую дверь горницы послышался голос Чапаева:

— Петька!.. Ну где ты там, Петька!

Исаев очнулся и, хватаясь рукой за косяк, нетвёрдо шагнул в сени.

— Огонь бы засветил, что ли… Скука смертная, — говорил Василий Иванович, ворочаясь на кровати.

Нашарив в кармане спички, Исаев зажёг сальную свечу. Поставив её на стол, у изголовья больного, уселся на седло возле кровати.

Чапаев смотрел на узорный самодельный коврик на стене, Петька — на вздрагивающий подслеповато язычок свечи, и оба молчали.

— А который час? — неожиданно встрепенулся Василий Иванович, беспокойно оглядывая тихую, тонувшую в сонливом полумраке горницу.

— За двенадцать, должно быть, перевалило, — скучающе зевнул Исаев.

Где-то в углу протяжно и жалобно зажужжала муха, попавшая в сети к пауку. Потом снова наступила вязкая гнетущая тишина. Лишь изредка её нарушало робкое потрескивание свечи.

Вдруг далеко за селом раздался один, за ним другой, третий орудийные выстрелы. На секунду всё смолкло, затем опять тяжело и надсадно заохали орудия.

— Началось, Петька! — Чапаев с силой рванулся вперёд и, застонав, упал на подушку.

— Пошли… к Лоскутову и Соболеву кого-нибудь, — прошептал он через минуту.

Исаев вышел, но скоро вернулся и снова сел на прежнее место у кровати Чапаева.

— Надеешься на человека, как на себя, — медленно, как бы ощупью, заговорил Чапаев, повернувшись лицом к ординарцу. — Знаешь, поручил что сделать — сделает… А нет вот, тревожишься: вдруг какое замешательство?

— Будет тебе, Василий Иваныч, успокойся. Соболев с Лоскутовым всё исполнят, — сказал Петька. — Они же коммунисты! И комиссары у них в полках смелые, толковые.

Ладонью здоровой руки Чапаев прикрыл глаза.

«Да, они, понятно, крепкие командиры, самостоятельные, — думал Чапаев. — Забыл давеча Лоскутову наказать, чтоб за Семёном Кузнецовым в оба глаза смотрел. Парень прямо сорвиголова. Всегда на рожон лезет, ему ничего не страшно… А вот Зайцев, этот молодчина. Его в самое трудное место пошли — сделает как по писаному».

Он долго ещё вспоминал своих людей, и они возникали перед ним как живые… Всё ещё кружилась голова и звенело в ушах.

— Петька, расскажи что-нибудь, — попросил Чапаев, посмотрев на друга. — О себе расскажи, о жизни…

Выведенный из задумчивости, ординарец вздрогнул и растерянно улыбнулся, откидывая со лба белокурые мягкие пряди волос.

— О чём рассказывать, Василий Иваныч? Какая у меня жизнь? — смущённо заговорил он, разводя руками. — То мальцом был, то на войну пошёл. У тебя вот сколько времени служу… По степям, по деревням как угорелые мыкаемся. А больше чего ещё… Вся она тут, жизнь-то моя, на глазах. — Исаев наклонился и снял с голенища сапога приставшую соломинку. — Друг у меня был один закадычный. Вместе без порток бегали, вместе в подпаски пошли. Товарищеский парень, просто душа… Когда революция началась, кулачьё против Советов поднялось, мы с Гришкой — его Гришкой звали — в партизаны пошли. Смелый такой был, решительный. Только раз, как к тебе в отряд переходить, сражение у нас сильное произошло. С белой бандой. Нас крупица, а их будто гороху в мешке.

Исаев посмотрел на горевшую свечу, потянулся было к столу, чтобы снять нагар, но тут же об этом забыл.

— Нас тогда беляки разгромили. Мало кто в живых остался, — глухо продолжал ординарец, чувствуя на себе пристальный взгляд Чапаева. — А с Гришкой беда такая приключилась… Его в начале боя в живот смертельной раной ранило…

В этот момент распахнулась дверь, и в горницу вихрем влетел прискакавший с фронта вестовой.

Он привёз радостную весть: бегут белоказаки из Осиновки.

* * *

Утро выдалось солнечное, ласковое. Ехали полем, по ржи, варварски истоптанной конницей и пехотой. Из-под ног коней вспархивали рыжие перепёлки и тут же садились где-то рядом.

— Ну-ка, Петька, галопом! — крикнул Чапаев.

— Василий Иванович, — рассердился ординарец, — а рука?

Чапаев подмигнул ему и, весело гикнув, взмахнул плёткой.

У околицы Осиновки их встречали Лоскутов и Соболев. Здоровой рукой Чапаев молча обнял Соболева и поцеловал его в запёкшиеся губы. Потом похлопал по плечу Лоскутова:

— Хороши, люблю таких! Ну, а трофеи какие? Рассказывайте, командиры.

— Есть и трофеи, Василий Иванович, — улыбнулся скромно Соболев. Есть. Двести пятьдесят подвод со снарядами захватили, восемь пулемётов, три орудия да с тысчонку винтовок белогвардейцы нам отказали.

Въехали в главную улицу большого, богатого села. Тут и там пятистенники, многооконные шатровые дома, крытые железом и тёсом. Чапаев здоровался с жителями освобождённой Осиновки, отдавал распоряжения о преследовании бежавшего противника. Лишь изредка он хмурил брови и закусывал нижнюю губу: давала знать о себе больная рука.

— Да, послушай-ка, Василий Иванович, — встрепенулся Лоскутов, молчаливо ехавший рядом с Чапаевым. — История маленькая случилась. К рассвету дело близилось. Неприятельские части уже беспорядочно бежали из Осиновки. Наши отряды с трёх сторон вступали в село. На главную улицу самыми первыми ворвались разинцы. Вдруг из-за колодца два пулемёта забили. Ребята назад. Заминка вышла. Смотрю — сзади пять верховых пробираются. Выскочили на простор — и вихрем прямо к колодцу. Я моргнуть не успел, как они пулемётчиков зарубили и ускакали в переулок. Откуда, думаю, такие смельчаки? А потом оказалось — Кузнецов Сёмка со своими ребятами. Обоз-то они захватили. Впятером.

— Он у нас мастер на разные фокусы, — подтвердил Зайцев.

— Ты тоже птица стреляная, — посмотрел в его сторону Чапаев. Кузнецов молодец! Снаряды нам до зарезу нужны. — Василий Иванович вдруг повернулся в сторону ординарца: — О чём задумался, философ? Может, и взаправду пошлём в Жигулёвские горы кладоискателей, а?

Исаев взглянул на своего командира. Глаза у Чапаева были сощурены, и в них таилось добродушное лукавство.

— Стоит ли, Василий Иваныч? — вопросом ответил Петька, тряхнул головой и от всей души рассмеялся.

 

ВЗЯТИЕ НИКОЛАЕВСКА

Повернувшись к окну спиной, грузный Лоскутов тяжело прошёлся по комнате.

«Что предпринять? Как выйти из затруднительного положения?» — в сотый раз спрашивал себя командир Пугачёвского полка. В тягостном раздумье Лоскутов то и дело ворошил копну жёстких волос. На лбу собрались морщинки.

Тревожили ненужные, посторонние мысли. Почему-то вспомнилось, что, с тех пор как бригада возвратилась из похода на Уральск, он ни разу не смог съездить в Селезнёвку повидаться с детишками, и сердце вдруг защемило. Как-то раз приезжала на день жена, он обещал непременно навестить детей, но так и не сдержал своего слова.

Лоскутов вздохнул, посмотрел по сторонам.

Комната была большая, неуютная. В раскрытые окна, выходившие на улицу, доносились ружейная перестрелка, прерывистые пулемётные очереди и пофыркивание привязанных к коновязи штабных лошадей. За тонкой тесовой перегородкой исступлённо трещал телефон. Кто-то снимал трубку и торопливо в двадцатый раз кричал охрипшим голосом:

— «Волга» слушает! Кто вызывает?

В окно заглянул лучик солнца. Сизый от махорочного дыма, он упал на расстеленную на столе карту, и лежавший на самом углу циркуль неожиданно ослепительно заблестел.

Заложив за спину руки, Лоскутов подошёл к столу. Вскинул глаза на сидевших в глубоком молчании командиров. Глухо проговорил:

— Ну, что делать будем?

— Д-да, положеньице… — неопределённо протянул Силантьев и ещё ниже склонился над картой.

Сидевший на подоконнике Дёмин ничего не ответил.

А положение действительно было критическое.

В Самаре хозяйничало белогвардейское правительство. А на юг, вниз по Волге, в направлении на Саратов и Царицын, продвигались части чехословацкого корпуса, состоявшего из военнопленных. Этих военнопленных чехов, получивших разрешение от Советского правительства выехать к себе на родину, подняли на мятеж против молодой социалистической республики английские и французские капиталисты.

20 августа чехословацкие части заняли город Николаевск. Для Красной Армии это была большая потеря. Из Николаевска открывался прямой путь на Саратов. Советские войска оказались зажатыми в огненное кольцо.

Николаевск необходимо было освободить во что бы то ни стало. И вот полкам бригады Чапаева, расположенным в Порубежке и Карловке, было приказано выступить через село Давыдовку и атаковать противника в лоб.

Но как выполнить этот приказ, когда полк Лоскутова, находившийся в Порубежке, уже вёл бой с отрядом белочехов? Противник захватил переправу через Большой Иргиз и теперь настойчиво стремился ворваться в Порубежку.

— И надо ж так случиться… Только ведь уехал Василий Иванович в отпуск на несколько дней — и вот на тебе, началась заваруха! — покачивая головой, сказал Силантьев, отрываясь от карты. — Но приказ есть приказ. Выполнять надо!

Лоскутов насупил широкие брови.

— Если мы начнём отход на Давыдовку, — медленно заговорил он, — чтоб атаковать противника в Николаевске… как ты думаешь, этот отряд оставит нас в покое?

— Как бы не так! — воскликнул молчавший до того Дёмин. Высунувшись в окно, он зло плюнул.

Внезапно Дёмин спрыгнул с подоконника и стремглав бросился к двери.

— Василий Иванович скачет! — закричал он. — Право слово, он!

* * *

Чёрные лакированные крылья тарантаса, ставшие матовыми от пыли, беспрерывно дребезжали.

От жары земля потрескалась. Дорога, сплошь покрытая выбоинами и кочками, гудела под колёсами, словно она была отлита из чугуна. Горячий попутный ветер подхватывал густую серую пыль и нёс её впереди бешеной тройки.

С приближением к Порубежке Чапаевым овладело ещё большее нетерпение: скорее, скорее в штаб! Василий Иванович часто вставал с сиденья и, держась за костлявое плечо Исаева, восседавшего на козлах, острым взглядом впивался в несущуюся навстречу дорогу.

— Погоняй, Петька! Погоняй! — просил он.

Позади тарантаса скакало несколько верховых, и спину Чапаева обдавало душным дыханием уставших, потных коней.

С реки доносилось чёткое татаканье пулемёта, приглушённые выстрелы беспорядочной стрельбы.

— Погоняй, Петька! Погоняй! — настойчиво теребил за плечо ординарца Василий Иванович.

Но вот и село. Промелькнули гумна с заброшенными ригами, амбар без двери, и тройка влетела в безлюдную улицу. Отчаянно закудахтали куры, ошалело разбегаясь с дороги, во дворе визгливо затявкала собака.

Проезжали площадь, когда внимание Чапаева привлекла странная толпа, сгрудившаяся у пожарного сарая. Мелькали непокрытые головы, белые нательные рубахи, голые спины.

— А ну-ка, заверни, — приказал Василий Иванович Исаеву.

Лошади свернули с дороги, и тарантас мягко покатился по обожжённой солнцем траве.

— Это что тут… что тут за цыганский табор? — строго закричал Чапаев.

Понурив головы, перед ним стояли молодые парни — добровольцы недавно сформированной роты. На вопрос начбрига никто не проронил ни слова.

Сощурившись, Василий Иванович помедлил, а потом не спеша заговорил:

— А я вас, молодчики, вначале и не узнал. Смотрю издали — на бойцов не похожи. Что же, думаю, за люди?.. Каким делом, спрашиваю, занимаетесь?

Все стояли не шелохнувшись, точно оцепенели.

Быстрые зеленоватые глаза Чапаева прошлись по растерянным лицам. У двери пожарного сарая, позади тесно сбившихся ребят, начбриг приметил бойца, хорошо запомнившегося ещё при его записи в полк неделю назад.

— Да тут, никак, мой приятель?.. Сам принимал в часть! — чуть улыбнулся Василий Иванович. — А ну-ка, Аксёнкин, подойди поближе, потолкуем.

К бойцу сразу повернулись все головы, перед ним расступились, освобождая дорогу, и он медленно, как бы ощупью, приблизился к тарантасу. Это был молоденький, лет семнадцати, паренёк с едва пробившимся над губой темноватым пушком. На его полных щеках горел нежный девичий румянец.

На вопрос Чапаева: «Расскажи-ка, товарищ боец, каким вы тут добрым делом занимаетесь?» — Аксёнкин на секунду поднял голову и посмотрел в лицо начбригу. Большие правдивые глаза паренька вдруг увлажнились, и он часто заморгал веками. Негромко, виновато сказал:

— Такое случилось…

Помолчав, продолжал:

— Сам вот… теперь хоть на людей не гляди! А вышло оно так… В атаку на нас неприятель бросился, а мы… получилось, не выдержали. Бежим к мосту, а он подводами запружен. Тут уж совсем головы потеряли. Которые не только винтовки, а и одежду чуть не всю побросали… Ну и, конечно, в речку… Так объясняю, ребята?

— Чего там, всё верно… — подавленно вздохнул конопатый длинноносый парень.

— А помнишь, Аксёнкин, как я тебя в полк принимал? — пощипывая усы, спросил начбриг. — Что ты тогда говорил, помнишь? «Смелым буду, храбрым…» Да не один ты, — повышая голос, обратился Чапаев к остальным бойцам. — Все вы, молодцы, обещали жизни своей не жалеть в борьбе с врагами Советской власти! А теперь… а теперь, выходит, что же получилось? Меня обманули, Красную Армию опозорили?

Аксёнкин решительно вскинул голову и подошёл к тарантасу. Он горячо и искренне проговорил:

— Прости нас, товарищ Чапаев! Никогда больше… не допустим больше такого позора!

Заволновались, зашумели и другие парни:

— Не допустим!

— Прости, товарищ Чапаев!

Василий Иванович встал, выпрямился.

— Одно из двух: или идите домой — трусы мне не нужны, — начбриг поднял руку и сжал её в кулак, — или вы должны стать храбрыми, смелыми красноармейцами… такими, чтобы народ о вас говорил только хорошее. И чтоб завтра же быть при оружии и по всей форме, как подобает бойцам. Выбирайте!

Снова зашумели, дружно закричали бойцы:

— Больше не подведём!

— Хватит… Теперь не мы, теперь от нас будут бегать золотопогонники!

— С лихвой искупим свою вину!

Получив разрешение явиться в роту, парни побежали в переулок, обгоняя друг друга. Впереди всех нёсся Аксёнкин.

Исаев тронул коней. Через несколько минут тройка остановилась у штаба.

Навстречу Чапаеву с крыльца сбегал радостно возбуждённый Дёмин. За ним едва поспевали Лоскутов и Силантьев.

* * *

— Василий Иванович… вот не ждали! — взволнованно говорил Лоскутов, торопливо шагая по узкому коридору вслед за Чапаевым. — И как ты надумал приехать? А мы без тебя…

Начбриг резко обернулся и потемневшими от негодования глазами уставился в лицо командира Пугачёвского полка:

— Вы тут Николаевск удумали отдать, а я, по-вашему, сквозь пальцы должен смотреть?

Вошли в комнату. Часто вытирая со лба пот, Лоскутов коротко доложил о создавшемся положении.

Лицо Чапаева было гневное: узкие брови сошлись у переносицы, на скулах набухли желваки, но командира полка он выслушал молча, не перебивая.

Когда Лоскутов кончил, Василий Иванович, в раздумье покрутив ус, тихо заметил:

— По уши завязли.

И после недолгого молчания спросил:

— Командиром новой роты добровольцев по-прежнему этот… Коробов?

— Коробов, — ответил Силантьев.

— Назначаю Дёмина. Роту принять немедленно. — Чапаев посмотрел на Силантьева: — Тебе тоже сейчас же отправиться к своему батальону и готовиться к атаке. От Порубежки не отходить. Мы во что бы то ни стало должны вернуть переправу через Большой Иргиз.

Отдав приказания, Чапаев снял шашку, пододвинул к столу табурет.

Пока начбриг сидел над картой, сутулясь и глухо в кулак покашливая, Лоскутов стоял возле него затаив дыхание.

— Слушай теперь, — заговорил наконец Чапаев, жестом приглашая командира полка следить за картой. — Оба полка бригады должны перейти в наступление. В решительное наступление. Противник получит удар с тыла, в самое слабое место… Надо сбить спесь этим господам!.. Твоему полку вернуть переправу. А в Карловку к Соболеву сейчас же отправим ординарца с приказом. Разинский полк через Гусиху выйдет в тыл к противнику и атакует его вместе с твоими ребятами в Таволжанке.

Рассказав командиру Пугачёвского полка о плане предстоящей операции, Василий Иванович постучал по столу циркулем и спросил:

— Понял?

Помолчав, уверенно проговорил:

— Если успешно поведём дело, можно будет и Николаевск освободить от белобандитов, и неприятеля обескровить.

Подписав последние приказы и послав в Карловку ординарца с пакетом, Чапаев с Лоскутовым поехали к передовым цепям.

* * *

Пугачёвский полк занимал позицию в поле, в полукилометре от извилистого берега реки.

Батальоны и роты вели перестрелку с неприятелем, закрепившимся у переправы, на этом берегу. С другого, правого берега, крутого и заросшего тальником, белочехи обстреливали красноармейцев из пулемётов.

Два брата Кузнецовы, Семен и Тихон, лежали за одним бугорком. Стреляли редко — берегли патроны. Гимнастёрки на спинах братьев почернели от солёного пота, по багровым лицам сбегали мутные струйки.

— Хотя бы солнышко, что ли, скорее закатилось, — проворчал Тихон. Эко как шпарят! Без передыху!

Семён глубже надвинул на лоб фуражку. Облизнув потрескавшиеся губы, нехотя протянул:

— Д-да, шпарят…

Тихон ещё ниже опустил голову. Он застыл, не шевелясь, весь отдавшись глубокому раздумью.

В это время Семёна окликнул сосед по левую сторону, старик Василенко. Когда Семён оглянулся, Василенко во всё лицо заулыбался:

— Василь Иваныч прискакал!

Весть о приезде Чапаева в несколько секунд облетела всех бойцов. Красноармейцы оглядывались, желая поскорее увидеть начбрига. Все оживились, повеселели. Стали перебрасываться словами:

— Теперь, ребята, не тужи!

— Узнает нынче враг, где раки зимуют!

Руководство операцией начбриг взял на себя.

Чапаев приказал сейчас же выдать бойцам запас патронов, обнести цепи водой.

— Предупреждаю: все должны быть готовыми к атаке, — сказал Василий Иванович командирам.

Встав во весь рост в тачанке, Чапаев долго разглядывал в бинокль позиции противника, намечая, куда поставить пулемёты. Посвистывая, пролетали пули, но он, казалось, ничего не замечал.

На солнце набежало дымчатое облачко с белой пенной опушкой, и тут же из степи вдруг налетел ветер и окутал цепи чёрной пылью.

Начбриг спрыгнул на землю и указал места, где требовалось установить пулемёты.

Подошёл Исаев с кружкой холодной колодезной воды. Чуть улыбаясь, сказал:

— Испить не хочешь, Василий Иванович?

Чапаев напился и, расправляя усы указательным пальцем правой руки, зашагал. Ординарец последовал за ним.

Прошли в первую цепь. Бойцы посторонились, уступая место, и начбриг с ординарцем легли на землю.

Была дана команда: «К перебежке приготовиться!» И все замерли, готовые в любое мгновение вскочить, броситься вперёд. Настороженная тишина длилась секунду, другую, третью. И хотя все только и ждали короткого, отрывистого слова «перебежка», оно, казалось, прозвучало совсем неожиданно.

— Перебежка! — закричал Чапаев, и цепь, как один человек, взметнулась, поднялась. — Бегом!

И все бросились вперёд.

Поддерживая левой рукой шашку, начбриг бежал вместе со всеми, то смотря прямо перед собой, то оглядываясь на цепь, ощетинившуюся штыками.

Затарахтело несколько вражеских пулемётов.

— Ложись!

…С каждой перебежкой расстояние до переправы сокращалось. Уже отчётливо были видны камыши у противоположного берега Большого Иргиза.

Когда Семён Кузнецов осторожно приподнял голову и посмотрел прямо перед собой, у него от изумления широко открылись глаза.

В течение дня Семён не один раз видел жаркий Иргиз, но вот почему-то лишь сейчас эта знакомая с детства мелководная, извилистая степная речушка вдруг показалась ему какой-то необыкновенной, трогательно-волнующей.

Точно зачарованные, смотрели в тихую, небыструю речку и сонно поникшие камыши, и сургучно-глинистый крутой берег, и кустарник с сизыми обмякшими листочками, и голубеющее бездонное небо. Семён на какое-то мгновение забыл и о войне, и о пролетавших над головой пулях, и о том, что, может быть, его скоро не будет в живых.

Вспомнились Семёну весёлые мальчишеские поездки в ночное, рыбалки на заре и многое, многое другое, такое близкое, родное.

Внезапно что-то прожужжало, и рядом с вытянутой рукой Кузнецова взбугрилась земля.

— Нагни голову! — услышал Семён голос Василенко, строгий и незнакомый, и тут же пришёл в себя.

«Ведь это пуля чуть не задела меня», — пронеслось в голове у Семёна, и сознание близкой опасности сразу сковало его.

Цепи лежали в напряжённом молчании. Перебежки кончились. Сейчас начнётся атака… И вот наконец наступило то, о чём думал каждый в эти пять минут, показавшиеся вечностью:

— В атаку-у!.. Ур-ра-а!..

Бойцы поднялись, выпрямились и ринулись вперёд, сотрясая воздух мощным, непрерывным «ура».

Семён бежал в одной цепи со всеми. Как и все, он кричал «ура» и удивлялся, как это минуту назад он мог поддаться страху. Его настоящим желанием было стремление вперёд. Вперёд и вперёд! Скорее смять, сокрушить врага! О смерти, которая в любое мгновение может оборвать его жизнь, он больше не думал.

Семён увидел Чапаева. Взмахивая шашкой, начбриг бежал на полшага впереди цепи.

«Вот он, наш Иваныч, с нами!» — подумал Семён и, прислушиваясь к привычному, ободряющему топоту, оглянулся назад, на своих товарищей. В тот же миг на виске у брата Тихона он увидел красное расплывшееся пятнышко.

Семён ещё не успел спросить себя: «Что с братом? Ранен?», как Тихон пошатнулся и, выронив из рук винтовку, плашмя повалился на землю.

Несколько неприятельских солдат выскочили из окопа и кинулись назад к мосту. Красноармейские цепи ещё громче закричали «ура».

Неприятель не выдержал, дрогнул. Бросая винтовки, солдаты лавиной устремились к переправе. На мосту солдат пытались задержать офицеры, но их смяли. В панике офицеры понеслись, гулко топая сапогами по деревянному настилу.

Захватив переправу, Чапаев повёл полк к Таволжанке. Разведка донесла, что противник бросил навстречу Пугачёвскому полку все свои силы.

— Нам это и нужно, — выслушав начальника разведки, сказал начбриг.

Поздно вечером полк остановился на ночлег. После ужина, проверив выставленные дозоры, Чапаев с Лоскутовым неторопливым шагом проходили по стану. И справа и слева ещё слышались приглушённые разговоры расположившихся на отдых бойцов, негромкий смех. Совсем рядом какой-то весельчак что-то бойко распевал себе под нос.

Легонько толкнув командира полка в бок, Василий Иванович полушёпотом проговорил:

— Слышишь? — И тут же с упрёком добавил: — Как же это ты с такими орлами не смог неприятеля одолеть? Или нашу заповедь забыл — врага бить всегда, но самим от него никогда не бегать!

Василия Ивановича окликнули. От сидевших кружком красноармейцев отделился высокий парень. Приветливым знакомым голосом проговорил:

— А мы на вашу долю похлёбки оставили. Думаем, закружится Василий Иванович с делами разными… Может быть, откушаете?

— Семён Кузнецов? — спросил начбриг.

— Он самый! — последовал ответ.

— Спасибо. Закусывал. — Чапаев приблизился к бойцу и положил ему на плечо руку: — У тебя, говорят, горе?

— Брата… Тихона убили… — натужно выговорил Кузнецов.

— Так ты как же?

— Наказал в Гусиху. Завтра батя приедет.

— Ну, бери отпуск… дня на два, на похороны. В бою ты отличился. Мне уж докладывали.

После некоторого раздумья Семён вздохнул и покачал головой:

— Не надо, Василий Иванович. В такое время… да товарищей покидать?

Опять помолчав, еле слышно закончил:

— Я уже простился с Тихоном. Теперь чего же…

* * *

На другой день, 21 августа, получив донесение о выходе полка имени Степана Разина в тыл неприятеля, Чапаев приказал начать атаку. Противник не подозревал о нависшей над ним смертельной опасности.

Весь орудийный и пулемётный огонь он сосредоточил против другого чапаевского полка — Пугачёвского. Предстояла жаркая схватка.

К Василию Ивановичу подошёл командир роты добровольцев Дёмин.

— Разрешите доложить, товарищ начбриг, — сказал он. — Вверенная мне рота в полной боевой готовности. Красноармейцы просят вас перевести их в передовую цепь.

Чапаев подумал и распорядился перевести роту в первую цепь на левый фланг.

Вражеская батарея открыла ураганный огонь. Снаряды рвались один за другим. Чёрные столбы пыли и земли с багровыми прожилками высоко взлетали к ясному, погожему небу.

Хорошо окопавшийся противник отражал атаку за атакой… Но вот наконец он был стиснут «клещами». Не замеченный врагом Разинский полк зашёл к нему в тыл и открыл стрельбу. Мятежниками овладели тревога, замешательство.

Скоро батарея совсем умолкла. Реже стал и пулемётный огонь: часть пулемётов противник спешно снял с передовой линии и отправил их в тыл. По Таволжанке в панике метались обозы.

А в это время пугачёвцы пошли в последнюю атаку. Позади цепей на буланом коне вихрем носился Чапаев.

— Смелее, орлы! — кричал он, подбадривая бойцов. — Теперь врагу не устоять!

И летел дальше, на скаку отдавая распоряжения.

Когда начбриг проносился мимо батальона Силантьева, ему помахал винтовкой немолодой боец с пегой клочкастой бородой:

— Василь Иваныч! Шальная пуля дура… поосторожней бы надо!

Чапаев весело улыбнулся и с озорством сказал:

— А меня ни одна пуля не возьмёт! Я заколдован!

И всем стало весело. Твёрже ступала нога, и уже редко кто горбился и наклонял голову.

Всё ближе и ближе окопы неприятеля. Находясь в это время на левом фланге, Василий Иванович спрыгнул с коня и, выхватив из ножен шашку, побежал впереди цепи новой роты добровольцев:

— Ура, ребята!

— Ур-ра-а! — дружно откликнулись бойцы.

Аксёнкин уже отчётливо видел и неглубокий окоп, и перепуганных солдат с бледными лицами, когда вдруг почувствовал острую боль в плече. Продолжая бежать и стараясь не отстать от товарищей, обгонявших его, он подумал: «Неужто ранило?» — и тут же об этом забыл.

Неожиданно впереди Аксёнкина появился Чапаев. Он как бы заслонил своей грудью молодого бойца от бежавшего навстречу ему коренастого, большеголового солдата.

— Коли их, ребята! — закричал начбриг и взмахнул рукой.

Блеснуло узкое лезвие шашки, и в то же мгновение коренастый солдат повалился навзничь.

Теперь прямо на Аксёнкина бежал другой солдат, что-то визгливо, истерически крича. На исхудалом, перекошенном страхом лице его смешно топорщились аккуратные усики.

«Что же это я? — промелькнуло у Аксёнкина в голове, и сердце заколотилось часто и громко. — Ведь он заколет… заколет меня сейчас…»

И, отскочив в сторону, Аксёнкин размахнулся и ударил солдата. Он не видел, как тот упал, — он бросился вперёд за убегающим к селу офицером.

Легко перемахнув пустой окоп, Аксёнкин уже догонял тяжело пыхтевшего толстяка офицера с багрово-бурой шеей, когда тот внезапно обернулся и выстрелил в него из револьвера.

С головы бойца точно порывом ветра сбросило фуражку. Он подпрыгнул и изо всей силы ткнул штыком офицера.

— Что? Попало? — ликующе закричал Аксёнкин, когда офицер грузно грохнулся у его ног.

— Мишка, ты ранен! — сказал Аксёнкину пробегавший мимо длинноносый парень.

Боец покосился на левое плечо. Весь рукав потемнел от крови. И странно: стоило ему увидеть окровавленное плечо, как внезапно почувствовал тупую боль в отяжелевшей руке.

«Пустяки! Всё пройдёт!» — утешал себя Аксёнкин и опять понёсся за убегавшими в Таволжанку белочехами.

* * *

Враг был опрокинут, смят. Под вечер Пугачёвский полк во главе с Чапаевым занял село. Чапаевцы захватили четыре тяжёлых орудия, шестьдесят пулемётов и разное военное снаряжение.

В Таволжанке не задерживались. По приказу начбрига полки двинулись дальше, по дороге в Николаевск.

Стройными рядами проходили чапаевцы через освобождённое от интервентов село. Навстречу им из дворов выбегали женщины и девушки и наперебой кричали:

— Хлебца на дорогу возьмите, родимые!

— Творожку свежего!

— Сальца кусочек… Для вас и последнее отдать не жалко!

У околицы стояла сухонькая, сгорбленная старушка с глиняным кувшином в руках, накрытым чистой белой тряпочкой.

Приветливо улыбаясь слезящимися, тусклыми глазами, она спрашивала проходивших мимо бойцов:

— Как бы мне, касатики, самого главного увидеть — Чапаева, начальника?

Старухе ответили:

— Он, бабуся, на коне поедет. Как увидишь с усами да в папахе значит, Чапаев!

Когда начбриг, окружённый командирами, подъезжал к околице, старушка заволновалась, метнулась к лошадям:

— Скажите, касатики, кто тут из вас Чапаев?

Василий Иванович подъехал к старухе, остановил коня:

— В чём дело, бабушка?

Старая женщина подняла голову, пристально посмотрела на Чапаева, заговорила:

— Какой ты бравый да хороший! Испей, любезный, молочка! Утреннее, батюшка, не погнушайся… У меня сынок тоже против супостатов воюет. Может, знаешь его? Варламов Иван?

— Нет, не знаю, — улыбнулся Чапаев, принимая от старухи холодный кувшин. — А где он служит?

— А вот где на машинах стальных ездиют. Там и Ванечка… Не знаешь? То-то… — Старушка сокрушённо вздохнула, покачала головой: — Давненько письмеца от сыночка не было. А сердце-то не каменное, болит…

Ещё перед вечером на небе собрались грязно-лиловые тучи. Всё меньше и меньше оставалось в вышине сияюще-голубых пятен. А с наступлением сумерек весь небосвод затянуло сплошной серой пеленой. Ночь настала глухая, тёмная.

В полночь полки бригады подошли к деревне Пузанихе, расположенной в нескольких километрах от Николаевска. Но дальнейшее продвижение оказалось невозможным: в двух шагах ничего не было видно. Василий Иванович приказал остановиться на привал.

Не оставляя строя, уставшие бойцы расположились на отдых. Через одну — три минуты весь лагерь погрузился в сон.

Закончив обход дозоров, Соболев и Дёмин направлялись в лагерь. Неожиданно от дороги донеслись неторопливый топот копыт и поскрипывание колёс. Командиры прислушались.

Шум всё нарастал. Уже не могло быть никакого сомнения в том, что по дороге движется какой-то большой обоз.

— За мной. Осторожно, — наклонившись к Дёмину, прошептал Соболев и побежал к дороге.

Остановившись у головной подводы, командир Разинского полка спросил, кто едет.

Еле различимая в темноте расплывчатая фигура в повозке зашевелилась, зашумела плащом и сердито на ломаном русском языке проговорила:

— Я есть чехословацкий полковник. Я направляюсь со своим полком в Николаевск.

Не растерявшись, Соболев тут же встал во фронт и, козырнув, чётко доложил:

— Господин полковник, разрешите немедленно сообщить о прибытии союзников своему полковнику, командиру добровольческого белого отряда?

Чехословацкий полковник более мягко и вежливо ответил:

— Пожалуйста.

Соболев послал Дёмина в штаб и принялся весело и бойко рассказывать полковнику о мнимых победах добровольческого отряда, одержанных этим вечером над Чапаевым.

А в это самое время Дёмин уже докладывал начбригу о противнике.

— Верно ли ты говоришь? Уж не приснилось ли вам с Соболевым всё это? — недоверчиво спросил Чапаев командира роты.

— Всё верно говорю, Василий Иваныч!.. Посмотри вон на дорогу. Огоньки видишь?

Чапаев взглянул по направлению поднятой руки Дёмина. По дороге, далеко убегая вдаль, раскалёнными угольками горели сотни папирос.

Начбриг стал отдавать приказания. Сразу всколыхнулся весь лагерь. Через четверть часа на колонну противника были наведены орудия. Рассыпавшись цепью, два батальона незаметно подкрались к подводам.

Ничего не подозревавший, повеселевший полковник угощал Соболева папироской, когда внезапно гулко ахнул артиллерийский выстрел, и тут же послышалась короткая ружейная стрельба…

От уничтоженного неприятельского полка к бригаде перешло много оружия, боеприпасов, обмундирования.

На рассвете тронулись дальше.

Чехословацкие части, занимавшие Николаевск, в панике бежали из города, едва только чапаевские полки приблизились к окраине.

Встречаемая ликующим народом, бригада Чапаева вступила в Николаевск. Днём в городе состоялся многолюдный митинг. По предложению Чапаева Николаевск был переименован в Пугачёв.

 

«Я — ЧАПАЕВ»

Под окном стояла желтеющая рябина. Пронизывающий ветер срывал с неё мокрые, блестящие листья и уносил их куда-то в серую, туманную даль наступающего вечера. Один листик, охваченный багрянцем, ветер наклеил на оконное стекло.

Василий Иванович часто смотрел на улицу и хмурился, досадуя на погоду. Уже третий день не переставая моросил надоевший всем дождь.

Отодвинув от себя миску с крупной горячей картошкой, Чапаев опёрся локтями о стол, зажал между ладонями голову.

Через некоторое время, вскинув глаза на лежавшего на печи ординарца Исаева, он спросил:

— Чего не слезаешь? Остынет картошка, и вкуса того не будет.

— А сам почему не ешь, Василий Иваныч? — вопросом ответил тот, уткнувшись в подушку.

— Не хочется, — махнул рукой Чапаев, опять заглядывая в окно. — На уме совсем другое, Петька…

Он не успел закончить — дверь широко распахнулась, и в штаб вошли, о чём-то запальчиво споря, командиры Лоскутов и Дёмин.

Широкоплечий, грузный Лоскутов неторопливо подошёл к столу и положил перед Чапаевым помятый лист бумаги грязно-зелёного цвета.

— Почитай-ка, Василий Иванович, о чём пишут белоказаки, — сказал он и, шагнув в сторону, взмахнул фуражкой, стряхивая с неё блестящие капельки.

— И что за непогодь… хлещет и хлещет без устали! — проговорил зло Дёмин, тоже отряхиваясь от дождя.

Чапаев расправил влажную листовку, наклонился над столом.

Штаб белоказаков призывал красноармейцев переходить на сторону контрреволюционной, так называемой «народной армии».

«Торопитесь перейти в народную армию, тем самым вы искупите свой великий грех перед господом богом, — читал Василий Иванович. — Недалёк тот час, когда мы уничтожим красную заразу, а ярого коммуниста-антихриста Чапаева, друга дьявола, проклятого Христом и матерью его пресвятой богородицей, повесим на первом попавшемся столбе».

Скомкав в руках листовку, Василий Иванович встал, прошёлся по избе.

— Тоже сочинители! — усмехнулся он презрительно, сверкая потемневшими глазами. — Не иначе как длинногривые монахи у белых в штабе сидят. Они, видать, только понаслышке знают, кто такие красные бойцы-чапаевцы… Вот я их проучу ужо!

Остановившись посреди избы, Чапаев крепко взялся руками за широкий ремень, туго обхватывавший его тонкую талию, и подозвал к себе Лоскутова.

Командир полка подошёл, выпрямился.

— Подобрать человек сорок — пятьдесят самых смелых, — произнёс Чапаев и, взглянув на часы, добавил: — Через сорок минут отправить в разведку.

— Есть, Василий Иваныч! — Лоскутов взял с лавки фуражку и направился к двери.

Вдруг Василий Иванович остановил командира полка:

— Когда подберёшь бойцов, меня вызовешь. Я сам с ними поеду.

Лоскутов посмотрел Чапаеву в глаза:

— Стоит ли самому тебе, Василий Иваныч? На днях наступление большое предстоит… У тебя и без того много хлопот.

— Вот потому-то и надо знать все намерения неприятеля… А ты иди! — проговорил Чапаев, направляясь к столу.

Лоскутов ушёл.

С печки проворно слез Исаев. Услышав о предстоящей разведке, ординарец сразу весь как-то преобразился. В нём уже ничего не осталось от скучающего парня, полдня пролежавшего на печи. Статный, подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, Исаев подлетел к Чапаеву, на ходу пристёгивая саблю, и весело сказал:

— Василий Иваныч, мне с Лоскутовым можно идти? А как всё будет готово, я за тобой явлюсь.

Оглядев с ног до головы ординарца, Чапаев улыбнулся:

— Иди!

На землю спускались чёрные тревожные сумерки, и в штабе с каждой секундой становилось всё темнее, всё тоскливее. Порывами налетал злющий ветер, и стёкла в раме жалобно дребезжали.

Дёмин зажёг лампу, и за окном сразу стало темно, как глухой ночью.

— Разреши, Василий Иваныч, и мне с тобой отправиться в разведку, попросился смуглолицый Дёмин, вывёртывая фитиль.

Василий Иванович подумал, кивнул головой:

— Собирайся.

Через сорок минут Чапаев подъехал к бойцам, назначенным в разведку. Некоторое время Василий Иванович молчал, пристально вглядываясь в лица чапаевцев. Потом, взмахнув рукой, громко сказал:

— Дело, ребята, может, будет трудное… И мне нужны только смелые. Кто трусит — отходи в сторону!

Ряды всколыхнулись. Сразу раздалось несколько голосов:

— Мы не боимся!

— Среди нас нет трусов!..

В полночь отряд Чапаева находился вблизи вражеской деревни, на которую предполагалось сделать дерзкий налёт. Но когда до деревни оставалось не больше километра и Василий Иванович вполголоса отдавал последние приказания, вдруг из-за ближайшего бугра показались смутные силуэты всадников. В кромешной темноте невозможно было разглядеть, свои это или чужие.

Исаев закричал:

— Какого полка?

— А вы какого? — раздалось в ответ.

Минуты две длилась перебранка.

— В цепь — и быть наготове, — тихо скомандовал Василий Иванович Дёмину и понёсся вперёд.

Подъехав ближе к столпившимся на бугре всадникам, он увидел, что перед ним белоказаки. И было их, как показалось Василию Ивановичу, чуть ли не в два раза больше его отряда. Не растерявшись, Чапаев выхватил наган и закричал:

— Я — Чапаев! Бросай оружие! Вы окружены!

Чапаевцы кинулись на помощь своему командиру…

Среди казаков, сдавшихся в плен, были два офицера. У офицеров обнаружили важные документы: карты, приказы, донесения.

— Мне это как раз и надо, — сказал Василий Иванович, принимая от Исаева сумки белоказачьих офицеров.

В Подшибаловку возвращались на рассвете. И хотя по-прежнему моросил нудный дождь и шальной ветер не утихал, у чапаевцев было бодрое, весёлое настроение.

Подъехав к штабу, Чапаев первым спрыгнул в хлюпающую под ногами грязь. Василий Иванович поднимался на крыльцо, когда его окликнул Дёмин.

Остановив разгорячённого коня у самого крыльца, командир протянул Чапаеву тяжёлый свёрток, перетянутый сыромятным ремнём.

— У одного из казаков к седлу был привязан, — сказал Дёмин.

— А что тут такое? — спросил Василий Иванович.

Дёмин сунул руку в разодранную мешковину и вытащил несколько листов бумаги грязно-зелёного цвета:

— Листовки… Точь-в-точь такие же, какую мы вчера с Лоскутовым тебе принесли.

Чапаев обернулся к белоказачьим офицерам, которых вели на допрос. Окинув их сузившимися глазами, он насмешливо произнёс:

— Ну как, господа белопогонники, кто кого забрал в плен? Вы Чапаева или вас Чапаев?

Помолчав, он добавил, сжимая в руке эфес сабли:

— Будет скоро вашим… большая баня!

Посмотрев на стоявшую под окном рябину с редкими теперь листочками, на линючие облака, сумасшедше несущиеся по небу, Василий Иванович неожиданно улыбнулся:

— А ведь дождь, Дёмин, перестаёт. По всему видно — хорошая погода установится!

 

У КОСТРА

Сентябрьские сумерки. На высоком темнеющем небе уже кое-где робко проступали первые звёздочки.

На улицах Орловки, привольного степного села, растянувшегося километра на два, было шумно и весело.

Усталые, но неунывающие, громко переговариваясь и шутя, бойцы располагались на отдых: распрягали коней, составляли в козлы винтовки, разжигали костры. А Серёжка Курочкин, известный гармонист, достал с воза неразлучную свою гармошку и, присев к костру, заиграл плясовую.

У столпившихся около Курочкина чапаевцев зарябило в глазах от цветистых мехов потрёпанной гармошки… Кто-то уже лихо гикнул и пошёл вприсядку, гулко топая о землю тяжёлыми сапогами.

Освобождённые от белогвардейской неволи крестьяне радушно зазывали в избу красноармейцев, выносили на подносах хлебы, арбузы, дыни. Нарядные голосистые девушки собирались у дворов и заводили песни.

Чапаев, только что отправивший командующему 4-й армии донесение о разгроме противника, обходил расположившиеся на отдых части, торопил поваров с ужином, беседовал с командирами, бойцами.

Когда Василий Иванович остановился у костра, возле которого восседал в кружке гармонист, чапаевцы ужинали.

— Ну как, товарищи, жизнь? — спросил Чапаев, весело оглядывая красноармейцев.

— Хороша, Василь Иваныч!

— Жаркую задали баньку белопогонникам!

— Садись, а то, поди, и отдохнуть всё некогда да недосуг!

Чапаев присел в кружок. Кто-то подал ему ложку.

— От семьи, Иван, есть какие вести? — спросил он здоровяка артиллериста.

Загорелое, в редких оспинках лицо бойца расплылось в добродушной улыбке:

— Есть, как же, Василь Иваныч! Все в добром здравии!

— А сын? Ходить начал? — продолжал расспрашивать Чапаев.

— Мишка-то? Как же, бегает!

Чапаев повернулся к своему соседу, худому белобрысому пареньку с голубыми застенчивыми глазами.

— Тебя, никак, ранило? — спросил он паренька, заметив на рукаве его полинявшей гимнастёрки сгусток запёкшейся крови.

Паренёк вспыхнул, опустил глаза:

— Это утром, в бою… пуля чуть царапнула руку.

— На перевязке был?

— Не-ет, не был… Да всё прошло, товарищ Чапаев! — горячо заговорил паренёк, поймав на себе недовольный взгляд Василия Ивановича. — Ей-ей, не болит!

— А если заражение будет?.. Сейчас же отправляйся на перевязочный пункт.

Паренёк ушёл.

Артиллерист облизал ложку и, выразительно подмигнув в сторону Серёжки Курочкина, всё ещё трудившегося над бачком с кашей, сказал Чапаеву:

— А у нас, Василь Иваныч, Курочкин жениться собирается.

Чапаев еле приметно улыбнулся:

— Что ты говоришь? Не слыхал!

— Как же! — продолжал артиллерист. — «Как побьём, говорит, всех беляков, так и оженюсь!» В Гусихе, слышь, невеста живёт. Настасьей прозывается…

Бойцы засмеялись. Заулыбался и Курочкин, показывая ровные, снежной белизны зубы.

— Эх, и выдумщик же ты, Иван! — незлобно проговорил он, звучно хлопнув артиллериста ладонью по широкой спине.

Тот собирался рассказать что-то ещё, но гармонист его перебил:

— Подожди, балагур! У меня к Василь Иванычу вопрос имеется. Такой, знаешь ли…

— Ну-ну, слушаю, — сказал Чапаев. Он любил Курочкина за его храбрость, весёлый нрав и неугомонную страсть к раздольным русским песням.

Курочкин погладил ладонями колени и, щурясь от яркого пламени костра, наклонился всем туловищем в сторону Чапаева.

— Скажи, к примеру, Василь Иваныч, — начал он неторопливо. — К примеру, значит, так… побьём это мы всех врагов — и тутошних и тех, которые из других держав нос свой суют к нам, тогда, значит…

— А ты, я вижу, плохо слушал позавчера комиссара, — вступил в разговор артиллерист. — Как он говорил? Разобьём всю контрреволюцию и жизнь мирную начнём строить. И год от году эта наша жизнь всё светлее и радостнее будет. Комиссар так и сказал: «Этой светлой дорогой мы придём, товарищи, к коммунизму!»

— И зачем ты меня перебиваешь! — рассердился Курочкин. — Я и без тебя про всё это могу сказать… Меня вот какой вопрос мучает… — Гармонист глянул в глаза Чапаеву и прижал к груди свои руки. — Ну-ка, рассуди, Василь Иваныч! Вот мы построим на своей земле светлую коммунистическую жизнь, а как же в других-то державах? Неужто буржуи-вампиры так и будут кровь сосать из трудового человека?.. Или как?

Чапаев сбил на затылок папаху.

— Нет, не бывать этому! — вдруг решительно проговорил артиллерист. Непременно и в других державах рабочие и крестьяне свергнут буржуев… Тогда уж, ребята, сообща со всеми народами коммунизм на всей земле построим! Верно, Василь Иваныч?

Чапаев кивнул головой.

— А скоро, Василь Иваныч? — не унимался Курочкин.

— Что — скоро?

— Ну, когда, значит, в других державах рабочие и крестьяне Советскую власть установят?..

Чапаев наклонил голову, задумался. Немного погодя он негромко произнёс:

— Вот Ленина к нам бы сюда… Он бы обо всём рассказал.

Василий Иванович посмотрел поверх слабых язычков затухающего костра куда-то в умиротворённо тихую ночную даль.

— Ленин, товарищи, вперёд, должно быть, лет на тыщу всё насквозь видит! — взволнованно сказал он.

Двое или трое бойцов повернулись назад и тоже поглядели в ту сторону, куда устремил свой взгляд Чапаев, как будто поджидали: не подойдёт ли сейчас к костру Ленин?

Несколько минут все молчали. Первым заговорил здоровяк артиллерист:

— Лежишь это когда ночью и думаешь… обо всём думаешь… о жизни нашей. И так который раз, Василь Иваныч, за сердце возьмёт… Неужели не придётся мне при коммунизме пожить? Ведь я же за него кровь свою проливаю!

Чапаев поднял руки и, обняв сидевших рядом с ним бойцов, задушевно сказал:

— Доживём, товарищи! Непременно доживём! Это я вам правду говорю… Ну, само собой, постареем малость, без этого уж не обойдёшься… Так, что ли, Курочкин?

— Верно, Василь Иваныч! — засмеялся тот и подхватил на руки гармошку: он с одного взгляда понимал Чапаева.

Василий Иванович расправил усы, приосанился и запел звонким, приятным тенором:

Чапаевцы дружно подхватили любимую песню своего командира.

 

В ДОРОГЕ

Ветер срывал с деревьев омытые дождём листья, и они падали в грязь. Низко над землёй ползли грузные серые облака. В лощинах дымился туманец.

Шофёр вёл машину осторожно, огибая рытвины и лужи. Брезентовый верх был весь дырявый, потому-то его и не подняли во время сборов в дорогу. Сырой, забористый ветер дышал в лицо холодом.

На колени Чапаеву упал багровеющий лист клёна, крупный, чистый, с янтарными капельками дождя.

Василий Иванович смотрел на лист и улыбался. Глазам его представилось: синее-синее небо, радужные нити паутины, плывущие над головой, сморённые жарой перелески, таинственные в сумерках заводи озёр с ленивыми, нагулявшими жир утками.

Шофёр заметил улыбку Чапаева и тоже улыбнулся.

— Хорошо… — сказал Василий Иванович и стряхнул с шинели лист.

«А Чапай простой человек, душевный», — подумал шофёр, вглядываясь в дорогу через закапанное стекло.

Вдали замаячил кустарник. За ним начинался крутой берег мелководной, извилистой речки.

— До Ташлина доехали, — сказал Чапаев, переставляя уставшие от долгого сидения ноги.

— Вот и каланча пожарная показалась. Сейчас в селе будем, подтвердил шофёр.

Дорога пошла грязная, вязкая. Около моста — месиво из чернозёма. Шофёр взял это место с разгона. Угрожающе урча, машина выскочила на мост. Ветхие перила задрожали, и шофёру пришлось убавить скорость. До берега оставалось метра два, как вдруг затрещали доски, автомобиль накренился и стал.

— Приехали! — Водитель выругался и стал вылезать из кабины.

Чапаев последовал за ним.

— Двоим не справиться, — сказал жилистый, коренастый шофёр, осмотрев передние колёса машины, застрявшие в прогнившем настиле. — Крепко засела.

— Жди меня, я в исполком пойду, — сказал Чапаев и, приподняв полы шинели, зашагал в село. Ноги вязли в грязи, скользили, часто приходилось обходить мутные лужи.

…В комнатах волисполкома было сумрачно, накурено. У входа толпились, разговаривая, крестьяне, жёны бойцов.

Василия Ивановича сразу заметили, как только он вошёл в избу. Стало необычно тихо. Шёпотом кто-то спросил:

— Чей это, бабоньки?

Чапаев поздоровался и пошёл в переднюю комнату:

— Кто у вас тут председатель?

— Я председатель. — Со скамьи поднялся немного оробевший бородатый мужчина.

— Скажите, как вы считаете, нужен ремонт дорог в военное время?

— Дороги у меня исправны. — Председатель в смущении теребил толстыми, короткими пальцами чистые листы бумаги, вырванные из церковной приходо-расходной книги.

— Исправны? — переспросил Василий Иванович и прищурился. — А мост через речку? Он почему не отремонтирован?

— Да я… приказывал починить… Башилов, народ наряжал? — обратился председатель к секретарю.

— Наряжал. Два раза наряжал, — приподняв от бумаги голову, ответил секретарь, — народу только не было, — и опять уткнулся в бумаги.

— Видать, ты плохой руководитель, отчёта от своих подчинённых не требуешь. — Василий Иванович строго посмотрел на председателя. — Наши войска перешли в наступление на Самару. Скоро конец придёт самарскому белогвардейскому правительству!.. Через Ташлино отправляются для армии боеприпасы и продовольствие, а ты никакого внимания дорогам! Ты что же это, а?

Среди столпившихся в дверях комнаты мужиков послышались одобрительные возгласы. Чапаев обернулся к народу и попросил, чтобы ему помогли скатить с моста машину.

Откуда-то появились лопаты, доски, и дружной толпой во главе с Василием Ивановичем крестьяне направились к мосту.

Скоро дряхлый, старый автомобиль выкатили на дорогу. Шофёр завёл мотор. Василий Иванович очистил лопатой сапоги от налипшей грязи и сел в кабину. Подозвав председателя, он сказал:

— Мост завтра же почини! И дороги исправь. Сам приеду проверю. И чтоб больше такого безобразия не повторялось! Хорошие дороги всегда нужны, а сейчас в особенности. Верно говорю, товарищи?

— Справедливо, товарищ Чапаев!

— Не сумлевайтесь, мы и мост починим, и дорогу тоже! — в несколько голосов загудела толпа.

— Ну-ну, договорились! — улыбнулся Чапаев и попрощался.

Автомобиль плавно тронулся. Вот машина свернула за угол, а крестьяне всё ещё стояли у моста, смотрели ей вслед, словно ожидали, что она вернётся.

— Вот он, оказывается, какой, Чапаев-то! — нарушил общее молчание высокий сутулый старик, доставая из берестяной тавлинки щепоть нюхательного табаку. — Я так разумею: этому человеку любое препятствие нипочём. Он всегда правду отстоит!

— Чего и толковать, сразу видно, головастый, — поддакнул худой, щуплый мужичишка. — А мы-то тут… проморгали. Правильно сказал Василий Иваныч — немедля надо за починку моста браться. Дорога-то эта теперь большая, военная! Нынче же надо впрягаться!

 

СТЁПКА

Осторожно приподняв край дерюги, закрывавшей окно, Стёпка с опаской посмотрел на улицу. По дороге вприпрыжку бежал пестробокий телёнок. За ним гнался вооружённый всадник на всхрапывающем, в мыле коне. Догнав телка, всадник с минуту скакал рядом, а потом, изогнувшись, отсек ему шашкой голову.

У нового дома с жестяным петухом на крыше были раскрыты ворота. По двору бегали за обезумевшими курами солдаты. Из сеней вышел офицер, неся перед собой зелёную граммофонную трубу.

— Мамка, а мамка? — тихо позвал Стёпка.

На печке зашевелилась мать. На пол шлёпнулся задетый ею валенок.

— У Максима Осина беляки кур ловят, а в избе кто-то дурным голосом вопит. Тётка Паша, кажись.

Мать застонала, хотела что-то сказать, но закашлялась. Вздохнув, Стёпка отошёл от окна. Идти на улицу было боязно, дома же сидеть скучно.

Достав из ящика стола засаленную тетрадь и огрызок карандаша, он задумался. Хорошо бы нарисовать, как чапаевцы всем отрядом несутся на беляков, а впереди них под красным знаменем скачет сам Василий Иванович Чапаев.

Чапаева Стёпка знал только по рассказам односельчан. Он много раз принимался за рисование, но Чапаев выходил то очень молодым, то очень старым.

«Нет, ничего не получится, — с горечью подумал Стёпка. — Поесть бы хоть чего-нибудь».

Он вспомнил, что последний раз ел вчера утром. Мать размочила в кипятке несколько хлебных корок, завалявшихся в посудном шкафу, и они их тут же съели. А теперь ничего не было.

За окном послышались лошадиный топот и громкий говор. Мальчик вздрогнул. Заглянул в окно и тут же отбежал в тёмный угол, к печке.

В сенную дверь застучали. Мать тревожно подняла голову, спросила:

— Стёпанька, кто там?

— Беляки! — прошептал Стёпка.

Затрещала дверь в сенях. На пол грохнулось что-то тяжёлое, и хриплый голос грубо выругался.

В избу ворвались солдаты. Впереди грузно топал толстый краснолицый вахмистр с плёткой в руке. Споткнувшись о табуретку, он закричал:

— Открыть окна!

Юркий форсистый парень в малиновых галифе бросился к окну и сорвал дерюгу. В избе посветлело.

— Разыскать красную ведьму! — скомандовал вахмистр, покачиваясь на коротких ногах и размахивая плёткой.

Стёпка залез под печку. Чужие, страшные люди стащили мать на пол. Вахмистр ударил её, и она тихо, испуганно ахнула.

Больше Стёпка ничего не видел. Уткнувшись лицом в корзину с углями, он затрясся, беззвучно заплакал, кусая себе руки…

Солдаты облазили все углы, переломали табуретки, истоптали ногами старый, подтекавший самовар и с руганью и смехом удалились во двор.

…Приподняв голову, Стёпка прислушался. В избе никого не было. Стёпка осторожно вылез из-под печки и зажмурил глаза. Из сеней полз густой едучий дым, проворные языки огня жадно лизали косяки двери.

Распахнув створки окна, он прыгнул в прохладную, сырую темноту вечера. Кумачовое пламя начинающегося пожара осветило двор. В воротах сарая, отпугивающих своим чёрным зловещим зевом, раскачивался, не касаясь ногами земли, человек.

Шагнув к сараю, Стёпка пронзительно вскрикнул. Оцепенев от ужаса, он недолго смотрел на мать, на её босые, в кровоподтёках ноги, потом бросился бежать, не оглядываясь, к околице.

Он спал у придорожного бугорка в жнивье. По дороге шёл старик и шепеляво распевал молитвы. Стёпка проснулся.

— Да тут, кажись, человек? — молвил старик, останавливаясь около Стёпки.

Он приложил к глазам руку козырьком и пристально посмотрел на оборванного мальчишку.

— Ты тут чего делаешь, внучек? Ась?

— Ничего не делаю… так просто, — сдерживая слёзы, ответил Стёпка и отвернулся, с тоской поглядев на голубоватую, затянутую дымкой даль.

— Не слышу! — Старик стукнул о землю палкой. — Устал, сил нет. Смертынька, видно, по пятам за мной шастает.

Сняв с плеча суму, кряхтя, нищий опустился на пыльный, побуревший подорожник.

— Подсаживайся, внучек, закусим чем бог послал.

Стёпке очень хотелось есть. Увидев в руках старика горбушку чёрного хлеба, он опустил голову, проглотил слюну.

— Ешь вот, на! У тебя что, мать с отцом живы?

Стёпка торопливо жевал хлеб, не слушая нищего.

Старик, должно быть, понял, насколько голоден мальчик, и подал ему ещё ломоть.

Когда Стёпка наелся, старик спросил:

— В селе подают, касатик, милостыню-то? Ась?

— Не знаю Беляки там, грабят всех…

— И много их?

— Мно-ого! — глухо промолвил Стёпка. — Маманьку… мать мою повесили…

Он вытер мокрые от слёз глаза, но не сдержался и безутешно зарыдал.

— И что это они, господи помилуй, лютуют? Чисто звери! — сказал старик.

— Папанька мой — он красным был… — давясь и всхлипывая, выговорил мальчик. — Так они за это…

— Ах, звери этакие!.. Ты теперь что ж, один? Сирота? Ась?

Стёпка заплакал ещё громче, размазывая кулаком слёзы по грязному лицу.

— А ты перестань, касатик, перестань… Хочешь, пойдём со мной. Двоим не скучно. — Старик положил в суму недоеденную корочку и перекрестился. Старый да малый, кто нас тронет?

— Я ничего…

— Пойдёшь, значит?

— Пойду, — еле слышно прошептал Стёпка. — Только в наше село не пойдём. Там меня знают.

— Оно там видно будет, — сказал нищий уклончиво и стал подниматься.

У околицы их остановил патруль.

— Пропустите, любезные, милостыню господню собираем, — запричитал старик, опираясь на Стёпкину руку.

— Пропустить, что ли? — спросил рыжеусый солдат своего товарища.

— Пусти. Чёрт с ними! — махнул тот рукой.

Стёпку в село нищий с собой не взял, он оставил его в заброшенной бане позади огородов.

— Карауль собранный хлебушко и никуда не уходи, — строго наказал старик.

Вернулся он скоро и сказал, что в этом селе подают плохо, надо идти дальше.

На другую ночь легли спать в поле, в шалаше пастуха. Ласково гладя Стёпку по вихрастой голове, старик спросил:

— А если я помру, куда ты, сирота, пойдёшь, как жить-то будешь? Ась?

Мальчик подумал, подумал и прошептал что-то неразборчиво.

— Куда, говоришь, куда? — переспросил старик.

— К Чапаеву пойду! — горячо шепнул ему на ухо Стёпка.

Старик вздохнул:

— Все бедные люди идут к Чапаеву, которым невтерпёж приходится от супостатов… А теперь спи себе, касатик, спи.

Когда Стёпка проснулся поутру, старика в шалаше уже не было. Мальчик побежал в незнакомое село, обошёл все переулки, но нищего и там не нашёл.

Тонкими косыми нитями хлестал землю осенний дождь. Навес над крыльцом штаба протекал, и дневальный ёжился от обжигающе холодных капель, попадавших ему за ворот шинели.

К крыльцу подошёл Стёпка.

— Куда? — Дневальный загородил дверь.

Шлёпая босыми ногами по мокрым, грязным ступенькам, мальчик всё же взобрался на крыльцо и только тогда остановился:

— Пусти.

— Кого тебе надо?

— К Чапаеву я, — солидно пробасил Стёпка.

— Ишь чего вздумал! — Дневальный шагнул вперёд. — Уходи с крыльца, нет Чапаева.

Стёпка обиженно взглянул на чапаевца:

— Тебе жалко, да?

— Уходи. Говорят, нет Чапаева!

— А я говорю: пусти, тут Чапаев!

Но дневальный уже не смотрел на мальчика. К штабу подкатил забрызганный грязью автомобиль. Из кабины проворно вышел человек в бурке и папахе. Стёпка глянул на него и присел: «Чапаев!» Почему военный в бурке должен быть Чапаевым, он и сам не понимал как следует. Хотел было подойти к нему, но испугался.

— Товарищ Чапаев, — заговорил дневальный, — мальчишка чей-то пришёл и тебя спрашивает. Я говорю: нет Чапаева, а он одно своё лезет.

Василий Иванович остановился перед Стёпкой, строго оглядел его с ног до головы.

— Рассказывай, какое дело до меня имеешь? — серьёзно, точно равному, сказал он.

— По делу пришёл, — тоже серьёзным тоном начал мальчик, стараясь казаться взрослым. — В отряд записаться к тебе пришёл.

— В отряд? — Брови у Чапаева поползли вверх. — А что ты делать будешь в отряде?

— Разведчиком буду.

— Ловко!.. А почему из дому убежал?

— У меня нет дому… Папанька у красных служил, его в Самаре беляки убили, а мамку повесили. Один теперь я.

— Откуда? Звать как?

— Из Таволжанки. Степан я, Михайлы Лисухина сын.

— А лет сколько?

— Четырнадцатый с масленицы пошёл.

Из штаба вышел вихрастый весёлый парень.

— Приехал, Василий Иваныч? — спросил он дружески.

— Приехал, Петька, — так же просто ответил Чапаев.

— А с кем это ты говоришь?.. Никак, Стёпка? — Парень подбежал к мальчику, схватил его за руки.

Стёпке почудилось, что он где-то слышал этот голос, но где, припомнить никак не мог.

— А старика нищего… помнишь?

— Помню…

— Так это я и был! — Вихрастый парень засмеялся и обнял Стёпку. После моей разведки мы их крепко пощипали… Василь Иваныч, я этого мальчонку на квартиру отведу. Можно?

— А ты зачем мне тогда не сказал, что ты от Чапаева? Я бы с тобой ушёл, — с тихим укором сказал мальчик Петьке.

— Нельзя было, парень. Дело-то было такое серьёзное.

* * *

Мигушка слабым, дрожащим огоньком еле освещала середину избы. В углах, тонущих в полумраке, шуршали тараканы.

На разостланных по земляному полу шинелях спали вповалку чапаевцы. У жарко натопленного подтопка около пулеметчика коммуниста Зимина сгрудилось несколько бойцов. Пулемётчик рассказывал сказку:

— Идёт плотник с барином в лес, брёвна, одним словом, выбирать. Да-а… Пришли в лес. Ходит плотник по лесу, обухом по деревьям постукивает да ухо к стволу прикладывает… Вот так, значит…

Зимин показал, как делал плотник. Стёпка привалился к плечу пулемётчика, вытянул ноги.

— «Ты что делаешь, мужик, чего слушаешь?» — спрашивает барин плотника. «А вот обойми дерево, приложи ухо, и ты услышишь», — ответил плотник. «Да моих рук не хватит, не могу я», — сказал барин. «Это не беда! Давай я тебя привяжу, ты и услышишь». Ну, барин, одним словом, согласился. Да-а… — Зимин достал из кармана вышитый бисером кисет и принялся свёртывать цигарку. — Привязал плотник барина к дереву, взял вожжи и Давай его охаживать. Лупит, а сам приговаривает: «Слушай, слушай, волчий сын, что тебе дерево говорит! А говорит оно: не обижай мастерового человека!»

Взрыв смеха прокатился по избе. Проснулся кашевар, выругал полуночников и повернулся на другой бок, прикрыв полой шинели голову.

Стёпка вскочил на колени и широко раскрытыми глазами уставился в белые от мороза окна.

— Стреляют! — прошептал он.

В насторожённой тишине звякнула калитка.

— Белые! — кричал кто-то в сенях, не находя впотьмах дверной скобы.

Поднялась сумятица.

— Спокойно, товарищи! — негромко сказал Зимин. — Будем биться!

Чапаевцы выбегали на улицу, ложились у заборов и отстреливались. Зимин и Стёпка выкатили на дорогу пулемёт. Стёпка подавал ленты, пулемётчик строчил по неприятелю. Кто-то ускакал задами в соседнее село, где стоял кавалерийский полк.

— Продержимся как-нибудь, а тут свои подоспеют, — подбадривал Зимин, вставляя в пулемёт новую ленту.

— Продержимся, — соглашался Стёпка, старательно вглядываясь в сторону противника.

Неожиданно Зимин отшатнулся назад и, запрокинув голову, повалился на землю. Стёпка нагнулся над ним.

Пулемётчик был мёртв.

— Ур-ра! — раздались пьяные голоса.

По занесённой снежными сугробами улице скакали белоказаки. В неестественно ярком лунном свете отчётливо вырисовывались и летевшие словно по воздуху кони, и фигуры всадников. Устрашающе сверкали тонкие полоски сабель.

Всё ближе, ближе неприятельская конница.

Отступая, чапаевцы побежали по переулкам посёлка.

Стёпка припал к пулемёту и нажал гашетку.

Всадник, скакавший прямо на Стёпку, внезапно вздыбил лошадь и тут же рухнул вместе с нею на дорогу.

А вслед за ним другой белоказак вылетел из седла, сражённый пулей, и обезумевшее животное метнулось в сторону, волоча за собой по снегу безжизненное тело.

Падали люди, падали кони. Круто повёртывая лошадей, белоказаки отхлынули назад. А Стёпку охватила такая ненависть к ним, что мальчик, до боли стиснув зубы, стрелял до тех пор, пока не опустошил всю ленту. Пошарив рукой в пустом ящике, он прислушался.

Кругом было тихо-тихо. Напрягая слух, Стёпка замер в ожидании, что вот сейчас-то и случится самое страшное и непоправимое. По спине пробежал холодок, на голове зашевелились волосы. Что это?.. Цокот копыт. Он раздавался всё явственнее и громче в морозной пугающей тишине ночи. Казалось, на посёлок надвигалась какая-то несокрушимая стальная лавина.

Стёпка сорвался с места и, перепрыгивая через плетни, увязая в снегу, скрылся в степи.

Выслушав Чапаева, Исаев посмотрел в утомлённое лицо командира.

— Можно идти, Василий Иваныч? — спросил ординарец.

— Иди. И Стёпку поскорее пришли, я его в разведку хочу послать. Паренёк ловкий и смелый. Хороший разведчик будет.

Чапаев кивнул головой и принялся что-то писать в раскрытой перед ним тетради.

Стёпку нигде не нашли. Никто не знал, куда он делся. И все решили, что мальчик, верно, погиб. Но прошло три дня, и Василию Ивановичу доложили, что паренька привезли с хутора Овчинникова.

— Обыскивали мы двор одного богатея, — докладывал Силантьев, — оружие он скрывал. А рядом изба сельского сторожа стоит. Один красноармеец и загляни в окно, к сторожу. А там Стёпка.

— Приведите его сюда, — приказал Василий Иванович.

Ввели Стёпку.

Голова у Стёпки была опущена на грудь, в грязных руках он держал шапку с красной звёздочкой.

— Что делал на хуторе, герой, говори! — Чапаев пытливо уставился на подростка, и тот ещё ниже опустил лобастую голову. — Ну, я слушаю.

— Рисовал, — сипло прошептал Стёпка.

— Что, что?

— Рисовал… картину.

— Рисовал! — Чапаев встал, дёрнул себя за ус.

— Когда у меня лент не стало, — заикаясь, рассказывал Стёпка, — я из посёлка убежал — испугался. В Овчинниково убежал. А там наши казаков побили… Из сумки убитого офицера я масляные краски взял. Рисовать захотелось. Никогда я красками не рисовал. Схватил я их — и к деду, сторожу.

Стёпка распахнул шинель, расстегнул ремень на гимнастёрке и вынул из-за пазухи холщовый свёрток:

— Вот… картина.

Василий Иванович развернул свёрток. На мчащихся конях сидели всадники. Над их головами поблёскивали клинки. Впереди всадников под красным знаменем скакал командир в развевающейся по ветру чёрной бурке. У него были пышные, до плеч усы и малиновый бант на папахе.

Под картиной была подпись: «Чапаев несётся в атаку с чапаевцами, которые в его отряде».

Василий Иванович долго смотрел на картину. По исхудалому лицу его скользнули отсветы какой-то неизведанной, небывалой радости.

О многом в эти минуты передумал Чапаев. И о том, что скоро, должно быть, конец войне, и о своих ребятах, которые так редко видят отца, и о Стёпке. У мальчика впереди большая и светлая жизнь.

Чапаев не утерпел, улыбнулся:

— Молодец! Как это у тебя ловко!

Стёпка ободрился, поднял голову:

— Я два дня рисовал и ночью.

— И где ты талант такой постиг?

— Учитель сельский учил. Бумаги мне давал, карандаши…

— Ловко! — щурился Чапаев. — Только соврал ты малость. Усы у меня поменьше, да в уздечке этот вот ремешок не на месте.

Он сел на старый, замасленный диван и усадил рядом с собой повеселевшего Стёпку.

— Когда кончим воевать, Стёпка, — говорил Чапаев, обняв руками колено, — жизнь прекрасная будет, и мы учиться с тобой поедем. В академии: я в военную, а ты в рисовальную… Должна быть такая академия!.. Поедем?

— Поедем! — тряхнул головой Стёпка. — Поедем, Василь Иваныч!

И они оба радостно засмеялись.

 

ДОРОГОЙ ГОСТЬ

В Народном доме с раннего утра топили печи. Промёрзшие стены потрескивали, на потолке всё меньше становилось белых искристых пятен. Зеленоватый дымок ел глаза.

На тесной, неудобной сцене шла репетиция. Любительским кружком руководила пожилая учительница Анна Ивановна. Она сидела на высокой суфлёрской будке, сбитой из новых, гладко выструганных сосновых досок, и, покачивая головой, с огорчением говорила:

— Опять не так, Алексей Дмитриевич…

Перед учительницей стоял заведующий Народным домом Рублёв. Он смущённо глядел в пол и, разводя длинными руками, сокрушённо повторял:

— Не выходит! Ну никак не выходит! Всё время в памяти твержу, как надо говорить, а дойду до этого самого каверзного места — и на тебе, по-своему получается… Увольте, Анна Ивановна, я человек без способностей.

В это время дверь из сеней отворилась, и в помещение ввалился крестьянин в чапане с заиндевелым воротником.

Алексей Дмитриевич слез со сцены и, прихрамывая, поспешил навстречу пришедшему крестьянину.

— Добрый день, Лексей Митрич! — сказал мужик и стащил с головы шапку. — Толкуют, будто Чапаев ныне в село прибудет и речь скажет.

— На крыльце объявление вывешено про то. Прочитай.

Рублёв вышел с бородачом на скрипучее крыльцо.

— Видишь, — проговорил он и указал на прибитый к стене лист серого картона. — Каждое дело порядка требует. Без этого нельзя.

Мужик потоптался на месте и виновато вздохнул:

— По своей темноте, Лексей Митрич, я совсем неуч… Ты уж расскажи, про что здесь прописано.

Заведующий подошёл к перилам крыльца и солидно, не торопясь прокашлялся. Поводя по буквам большим пальцем, заскорузлым и жёлтым от курева, он медленно и натужно читал:

— «Граждане односельчане! Вечером сегодня в Народном доме герой товарищ Чапаев сделает доклад: „Когда кончится война“. После доклада спектакль». — Повернулся к мужику и добавил: — Вечером, Иван, приходи. А сейчас мне некогда. Репетицию проводим. Мне и то приходится тут одного буржуя играть.

Весь день Алексей Дмитриевич провёл в хлопотах: красил декорации, ездил в Селезниху за париками, ходил к фельдшеру просить для себя сюртук и галстук бабочкой.

Под конец дня он устало поднялся на сцену и с удовлетворением оглядел зал с правильными рядами скамеек.

— Теперь, кажись, всё готово для встречи дорогого гостя, — сказал он.

От лавок на чисто вымытом полу лежали тени. Нижние стёкла в окнах горели тусклым багрянцем.

К шести часам вечера Народный дом был переполнен зрителями. Скоро в зале стало так душно, что мужики и бабы сняли шубы. Все негромко разговаривали.

Больше других суетился высокий, худой старик с гладкой, как яичная скорлупа, продолговатой головой. Он теребил своего соседа, широкоплечего мужика, за рукав суконной поддёвки и настойчиво требовал от него:

— Ты, Петрович, старый служака. Ты нам скажи — генеральский у него чин по-бывалошнему аль ниже?

В углу около сцены молодая нарядная женщина, скрестив на груди пухлые белые руки, певуче говорила:

— Сестра-то моя выдана за плотника андросовского. А Чапаев там по осени был. Тоже речь держал. Собрались со всей деревни в Народный дом, как мы сейчас. Все в таком волнении.

Кто-то попросил Рублёва рассказать, как Василий Иванович наградил его часами. И хотя об этом в деревне слышали уже не раз, но все стали усиленно просить Алексея Дмитриевича.

Заведующий Народным домом пригладил ладонями волосы и заговорил:

— Как вам про то известно, что я у Василия Ивановича служил больше полгода, я про это самое толковать не буду. Обрисую ту историю, по причине которой нахожусь в таком положении. — Алексей Дмитриевич указал на хромую ногу. — Поручил мне Василий Иваныч однажды сходить в разведку. Большая требовалась осторожность. Прямо скажу — дело небезопасное. К самому неприятелю надо было пробраться… Исполнил я всё, как было приказано. Только при возвращении в штаб меня беляки ранили в ногу, отчего я версты три ползком полз. Подобрал меня наш разъезд. Говорю ребятам: «Немедля везите меня к Чапаеву!» Василий Иваныч спал, когда мы приехали. Разбудили его, и я доложил ему лично важные сведения. Белоказаки готовились на заре выступить против нас.

Алексей Дмитриевич потёр рукой бедро больной ноги и сел на поданный ему дубовый стул.

— Прошу прощения, — сконфуженно улыбнулся он. — Ныть в подъёме стало. Нога у меня всегда к ненастью мозжит… Ну вот, выслушал меня Чапаев и строго говорит: «Ну, Рублёв, ежели правду сказал — награжу, ежели наврал смотри тогда у меня!» И бросился распоряжения отдавать. А ко мне фельдшера прислал. Он пулю-то у меня из ноги и вынул. После сражения, когда наши разгромили белопогонников, Василий Иваныч прискакал, кричит: «Молодец, Рублёв! Дай я тебя поцелую!» Поцеловал меня в щёку, — Алексей Дмитриевич достал из кармана брюк платок, вытер глаза, — и часы серебряные мне в руку суёт. «Держи, говорит, награда тебе». Я отказываюсь, а он и слушать не хочет. «Пуля, спрашивает, где из ноги?» Показал я ему пулю — мне её фельдшер оставил. Смеётся Василий Иваныч. «Ты её, говорит, Алексей Митрич, пристрой к часам. Брелок занятный будет и память». Вот они, часы-то.

Заведующий положил на ладонь часы с прикреплённой к цепочке пулей и показал публике.

— А ну-ка, поближе дай посмотреть драгоценный подарочек, — сказала с передней лавки горбатая, в шерстяном платье старуха.

Время шло, а Чапаева всё не было. У «артистов» по лицам потёк грим, в зале было трудно дышать от духоты. Десятилинейные лампы мигали и коптили.

Алексей Дмитриевич часто выходил на улицу послушать, не скачут ли по дороге лошади.

Но кругом было тихо. Возле окон в жёлтом, неярком свете лениво кружились лёгкие, пушистые снежинки. В соседнем дворе глубоко и протяжно вздыхала корова.

— Нет, — упавшим голосом сообщал заведующий, возвращаясь за кулисы. Часа бы два назад должен из Марьина приехать, а всё его нет и нет.

Утомлённые «артисты» молчали, то и дело вытирая потные лица комками ваты. И только пятнадцатилетняя дочка учительницы, быстроглазая, непоседливая Наташа, игравшая в спектакле служанку, бегала по костюмерной в длинной старомодной юбке и ко всем приставала с одним и тем же вопросом:

— Как вы думаете, я понравлюсь Чапаеву в таком наряде?

— Давайте начнём. Пока спектакль идёт, может быть, и гость наш появится, — предложила Анна Ивановна.

На учительнице в кружке лежало несколько обязанностей — режиссёра, суфлёра и гримёра. За день Анна Ивановна так устала от хлопот, что к вечеру у неё разболелась голова. Она сидела на стуле с плюшевой спинкой, отяжелевшая, бледная, и натирала виски спиртом.

Рублёву не хотелось показывать спектакль до приезда Василия Ивановича, его готовили в подарок дорогому гостю. Но после некоторого колебания он согласился.

В зрительном зале был погашен свет. Со сцены объявили:

— Тише, граждане! Ввиду задержки товарища Чапаева начинаем пьесу «Освобождённые рабы».

Задевая колечками за шершавую верёвку, медленно раздвинулся занавес.

Народ жадно, безотрывно смотрел на сцену. За большим столом, уставленным тарелками и вазами, сидел толстый барин в клетчатом жилете и чёрном галстуке.

— Дунька! Ещё курочку подай! — басовито закричал он, стуча по тарелке вилкой. — Да соусов побольше подлей. С ними куда как вкусно.

Началось второе действие, когда приехал Чапаев. Сбросив в сани тулуп, он вбежал в коридор и, приглядываясь в полутьме, тихо подошёл к раскрытой в зрительный зал двери.

На сцене понуро стояли мужики в рваных зипунах, а перед ними расхаживал, прихрамывая, барин и грозил:

— Барской земли захотели… Я вам покажу сейчас!.. Староста! Выпороть бунтовщиков!

— Слушаюсь, ваше сиятельство! — вытянулся в почтении красноносый староста.

Чапаев топнул ногой и крупными шагами направился по коридору за кулисы. Возбуждённый, в расстёгнутой бекеше, вышел он на сцену. Выбросив вперёд руку, закричал наряженным под мужиков «артистам»:

— Что же вы смотрите? Их двое, а вас пятеро! Вяжите их, пауков!

На минуту «артисты» в недоумении и замешательстве уставились на Василия Ивановича, но решительный, грозный вид его заставил их прийти в себя. Они кинулись на барина и старосту и под общий смех публики утащили их за кулисы.

На полу осталась подушка, выпавшая из-под сюртука растрёпанного барина. Шагнув через неё, Чапаев подошёл к краю помоста.

В зрительном зале захлопали в ладоши, закричали «ура».

Василий Иванович снял с головы папаху. В наступившем молчании сказал:

— Вы меня, товарищи, извините и за опоздание и за то, что спектакль прервал. Николаевку проезжал, мужики упросили речь сказать. Пришлось выступить. А от вас в Пугачёв должен спешить.

В зале опять захлопали в ладоши.

— Когда кончится война? — разрезая кулаком воздух, заговорил Чапаев. — Война кончится, граждане, тогда, когда вы все сообща поможете Красной Армии осилить кровожадных вампиров капитала, по-другому говоря белопогонников и иностранных захватчиков. А когда мы отстоим нашу Советскую власть, то жизнь построим такую… старики в пляс пустятся!

После речи Чапаева уговорили остаться смотреть спектакль. Он был повторен сначала. В третьем, последнем действии восставшие крестьяне с вилами и топорами пришли в усадьбу. Перепуганный барин спрятался под стол. Василий Иванович приподнялся с лавки и весело закричал:

— Тащите его за ноги, толстопузого!

По окончании спектакля Чапаев поблагодарил исполнителей за постановку.

— Хорошо играете, как настоящие артисты! — говорил Василий Иванович, пожимая «артистам» руки. — А Рублёв, Рублёв, ишь как набаловался, артист!

И Василий Иванович смеялся до слёз, похлопывая улыбающегося Алексея Дмитриевича по плечу.

 

КВАРТИРАНТ

Рассвело давно, но на улице было хмуро от низко нависших над землёй туч.

В кухонное окно сочился слабый свет. В печке горели, шипя и чадя, сырые дрова.

Наталья Власовна разрезала большую золотисто-оранжевую тыкву. Из влажной, рыхлой мякоти она вынимала белые скользкие семена и бросала их на сковородку.

На полу ползала белокурая девочка, катая по сучковатым половицам уродливую картофелину. Четырёхлетний мальчик сидел верхом на опрокинутой табуретке и хлестал её поясом.

— Но, но, Карий! — покрикивал он. — Заленился, леший!

Отворилась дверь, и с клубами пара в избу вошли председатель сельсовета Терёхин и молодой военный.

— Здравствуй, Наталья Власовна! — певуче проговорил Терёхин, обирая с бороды сосульки.

Хозяйка засуетилась, стала приглашать гостей в горницу.

— Мы по делу, — сказал председатель. — Квартиранта к тебе хотим поставить… переночевать.

Наталья Власовна вытерла о передник мокрые руки, отворила в горницу дверь:

— Проходите. У меня тут чисто, порядок.

Парень в нагольном полушубке внимательно оглядел горницу и отозвался о ней одобрительно.

— Ну, Власовна, мы за квартирантом пойдём. Так, товарищ Исаев? — спросил военного Терёхин.

Тот кивнул головой и обратился к женщине:

— Мы, хозяюшка, заплатим, будь спокойна.

— А кто он такой, жилец-то ваш?

— Чапаев. Слышала, поди?

Хозяйка ахнула:

— Неужто сам Чапаев? Ему, может, у меня плохо покажется, не понравится. Он человек большой…

— Понравится, мать, — улыбнулся Исаев, надевая на примятые волосы кубанку.

Как только Исаев и Терёхин ушли, хозяйка начала убирать в доме. Никогда ещё, казалось, Наталья Власовна не старалась так усердно: влажной тряпицей протёрла стол, подоконники, двери, вымыла в горнице полы, расставила табуретки. Наталье Власовне хотелось, чтобы Чапаеву у неё понравилось.

Детей она посадила на печку. Дала им по кусочку тыквы и приказала:

— Сидите у меня смирно!

Во дворе зазвенел колокольчик, заржали лошади, и Наталья Власовна с непокрытой головой кинулась встречать гостя.

Из саней вылез Василий Иванович. Чёрная бекеша на нём была туго затянута ремнями, на папахе поблёскивали звёздочки снега.

— Здравствуй, хозяюшка! — сказал он.

— Вот и Чапаева привёз, — проговорил Исаев и подмигнул: — Ну как, сердитый он у нас?

— Что ты, парень! — махнула рукой Наталья Власовна и посмотрела на Чапаева: — Первый раз человека вижу, а будто родного встречаю.

И вдруг застеснялась, покраснела.

Чапаев засмеялся и, стряхивая с бекеши сено, пошел вслед за хозяйкой в избу.

В горнице шумел самовар. Василий Иванович и ординарец сели пить чай. Наталья Власовна подала чашки и, отходя от стола, сказала со вздохом:

— Уж извините, чай у нас морковный.

Чапаев пригласил хозяйку к столу, но она отказалась и пошла на кухню. Он вернул её, усадил на табуретку:

— Напьёшься, наешься, тогда отказывайся. — И пододвинул к Власовне сахар, хлеб и жареного сазана.

Разговорились. Осмелевшая женщина жаловалась на плохую жизнь. Муж убит в Уральске, дети малые, а помощи нет. Дровишки из лесу приходится возить на себе.

— Ещё с годок потерпи, совсем другое будет. Жизнь построим такую помирать не надо! — утешал Чапаев.

С печки с любопытством выглядывали дети. Василий Иванович заметил их и сказал:

— Давай-ка их сюда. Где они там?

Наталья Власовна сняла ребят.

— Зовут как?

— Сына — Иваном, дочку — Настей.

— Орлы! — заулыбался Василий Иванович, потирая рукой чисто выбритый подбородок. — Одним словом, нас, стариков, заменят… Ну, Иван, чай давай пить. — Он посадил рядом с собой застыдившегося мальчика, а девочку взял на колени и, покачивая её, приговаривал:

— Ты вон, оказывается, чего знаешь, Василий Иванович! — захохотал Исаев.

— А как же! У меня дома трое своих, научился. Посмотрим, как ты будешь петь, когда сын у тебя будет, — сказал Чапаев.

Смеркалось. Из Совета пришёл посыльный:

— Председатель велел сказать, товарищ Чапаев: народ, мол, на собрание в клуб созван, ждут вас.

Василий Иванович ушёл, приказав Исаеву привезти хозяйке из ближнего леса воз дров.

Вернулся он на квартиру поздно. Наталья Власовна сидела на печке и надвязывала чулок. На опрокинутой квашне рядом с ней чадила мигушка.

— Завтра разбуди нас, хозяюшка, затемно, — попросил Чапаев, проходя в горницу.

— Не беспокойтесь, разбужу, — заверила Наталья Власовна.

Василий Иванович заснул не сразу. Закинув за голову руки, он некоторое время лежал с открытыми глазами и думал о своем возвращении из Академии Генерального штаба, о встрече в Самаре с Михаилом Васильевичем Фрунзе, командующим 4-й армией, назначившим его начальником Александрово-Гайской бригады. Особенно хорошо запомнились последние слова командующего, сказавшего ему на прощание:

«Я возлагаю на вас, товарищ Чапаев, ответственную задачу — занять станицу Сломихинскую и продолжать наступление на Лбищенск. Белоказачья уральская армия должна быть уничтожена!»

И Фрунзе крепко и дружески пожал руку Чапаеву.

Перед глазами Василия Ивановича отчётливо и ярко возник образ этого стойкого, закалённого большевика, соратника Ленина.

«Вот на кого похожим надо стараться быть — на Фрунзе! Несгибаемый большевик! А какой знаток военного дела!» — подумал Василий Иванович.

Когда квартирант уснул, Наталья Власовна взяла со стула его гимнастёрку и, выйдя на кухню, принялась внимательно её разглядывать.

«Всё в хлопотах да в заботах время проводит, — думала хозяйка, поди, и догляду-то за ним нет».

У воротника Власовна обнаружила на одной нитке державшийся крючок, а в другом месте — небольшую дырку. Закончив с починкой, она отнесла гимнастёрку на место и, потушив свет, полезла на печку.

Проснулась она рано. За окнами лежал тяжёлый фиолетовый снег.

Осторожно ступая по полу, хозяйка поставила самовар. Несколько раз входила она в горницу, но всё не решалась будить квартиранта. Он спал крепко, подложив под щёку ладонь.

— Устал, умаялся, — прошептала Власовна и вытерла рукой глаза. Товарищ Чапаев, а товарищ Чапаев?

— Что, утро? — спросил тот, откинув край пахнувшего нафталином одеяла, и посмотрел на окно. — Петька, поднимайся! — сказал он Исаеву, спавшему на сундуке.

На столе азартно посвистывал самовар, но пить чай было некогда подали лошадей.

Кутаясь в тулуп, Чапаев говорил:

— Прощай, хозяюшка, спасибо за приют. Может быть, ещё когда увидимся!

Кучер гикнул на коней, и сани резво покатились, поднимая искристую снежную пыль.

 

ВСТРЕЧА

Васька Ягодкин всплеснул над головой руками и вьюном пошёл по избе вприсядку.

Фёдоров хлопал в ладоши, приговаривая:

Скрипели, охали половицы, на полке дребезжала посуда. Бойцы не слышали, как звякнула щеколда калитки, как кто-то взбежал на крыльцо, обмёл в сенях ноги. Когда отворилась дверь, все сразу обернулись.

В избу вошёл командир взвода Семён Кузнецов — разведчик. Не отирая красного, обветренного лица от налипшего к бровям и к редкой рыжей бородке снега, шагнул вперёд и остановился под матицей:

— Новость, ребята, принёс! — Глаза у Кузнецова светились большой радостью.

Пристально смотря ему в лицо, красноармейцы тоже заулыбались, а Васька не вытерпел, сказал:

— Не томи, говори скорей!

Командир вытер лицо и, бросив на скамейку папаху, закричал:

— Радость-то какая, право слово! Чапаев к нам едет!

Все расселись полукругом у топившейся печурки. Кузнецов пояснил:

— Он командиром нашей Александрово-Гайской бригады назначен. Завтра утром ожидают его.

Кузнецов стал заботливо протирать смоченной в керосине тряпочкой убранные в серебро ножны сабли, с которой он никогда не расставался.

— А какой хороший человек Чапаев! — продолжал разведчик. — Как отец родной с каждым бойцом обходится. В деле, правда, строгий. Я с ним в прошлом году вместе воевал, знаю.

Товарищи попросили ещё что-нибудь рассказать о Чапаеве.

Обычно молчаливый, не охотник до больших разговоров, на этот раз Кузнецов согласился.

— Приехал Василий Иванович раз к нам, — негромко, задумчиво начал Кузнецов, — кажись, под Селезнихой дело было, и говорит командиру: «А ну, покажи местность, которая в твоём подчинении». Командир, конечно, берёт нас с собой, десять кавалеристов. Тронулись… Ехали по оврагам, через рощи и местность изучали. Вдруг из-за бугра конный разъезд белоказаков, человек так в сорок…

— В сорок? — испуганно переспросил Фёдоров.

— Не меньше. Тут Чапаев как крикнет: «В атаку, ребята!» — и бросился на казаков. Мы — за ним. — Кузнецов вынул из ножен саблю и полой гимнастёрки провёл по зеркальной полоске стали. — Белые будто вначале испугались, назад попятились. А потом на нас бросились. Рубка началась. Я одного — чубатого такого — из нагана в упор свалил, а другого саблей ударил. Оглянулся вбок и вижу: Василия Иваныча с двумя бойцами человек пятнадцать окружили. Я как увидел это — и соседу своему: «Колька, за мной!» Пришпорили коней — на помощь. Одного беляка наповал, другому из рук саблю выбили. «Так их, Сёмка!» — закричал Чапаев, а сам вправо и влево коня поворачивает и всё без промаха бьёт…

— Эко здорово как! — вырвалось у Ягодкина, и он бросил в печурку согретый в руке большой сосновый сучок.

— Схватка горячая была, но противника мы всё же разгромили. С десяток в плен забрали, побили многих, а сами пальца не ранили. Чапаев весёлый, смеётся: «А ещё в плен хотели взять Чапая! Где им, подлюгам!»

Кузнецов смолк, уставился на бегающих по полу огненных зайчиков. Перед глазами возникли родные места, пыльные степные сёла со скрипучими колодезными журавлями, извилистый, крутоярый Иргиз.

— А как ты саблю, Семён, от Чапаева получил? — спросил один из бойцов.

— Под Осиновкой горячее сражение было. Чапаев вызвал меня после боя к себе и говорит: «Возьми мою саблю. Подарок тебе от меня».

— Сварилась! — перебрасывая с руки на руку горячую картошку, закричал Фёдоров.

После ужина бойцы легли спать, а Кузнецов расположился за столом бриться. Вглядываясь в тусклый осколок зеркала, с затаённой тревогой думал: «После осеннего похода на Уральск не пришлось увидеться. А потом он в академию поехал… Четыре месяца прошло… Неужто забыл?»

Лёг Кузнецов поздно, а в голову всё лезли мысли о предстоящей встрече, вспоминалась родная Гусиха…

Уснул он под утро.

Крепко спящего командира разбудил красноармеец Фёдоров.

— Семён, а Семён! — трепал он за плечо Кузнецова. — Проснись, Чапаев приехал!

Собирался Кузнецов торопливо, но тщательно. Почищенная шинель сидела на нём ладно, сапоги блестели.

У крыльца штаба бригады стояли бойцы. Все оживлённо переговаривались и с нетерпением посматривали на дверь.

«Неужели забыл? — тревожно думал Кузнецов, в волнении теребя зябнущими пальцами портупею. — Бойцов-то нас было много, а он один, всех не упомнишь… Нет! Василий Иваныч не такой, как другие. Вспомнит. Своих он знает».

Неожиданно все закричали:

— Ура-а Чапаеву!

С крыльца быстро спускался Василий Иванович. Он улыбался и приветливо махал рукой.

В горле у Семёна пересохло, перехватило дыхание. Расталкивая людей, он бросился за Чапаевым, направлявшимся к санкам:

— Василий Иваныч!..

Чапаев обернулся. Взглянул на запыхавшегося Кузнецова, и его быстрые зеленоватые глаза сощурились в ласковой улыбке:

— Кузнецов?.. Семён?..

— Он самый, Василий Иваныч! — Командир взвода протянул Чапаеву широкую жилистую руку.

— У, Сёмка! — Чапаев обнял Кузнецова, и они поцеловались.

— Совсем окончил науки, Василий Иваныч?

— Пока кончил. Не сидится мне спокойно, когда республика наша в таком положении: со всех сторон враг наседает, — глухо говорил Чапаев. — А учиться надо, Семён… Ну, живём как?

— Живём!

— Повоюем ещё, Семён, за победу коммунизма, а?

— Повоюем, Василий Иваныч, беспременно!

Чапаев сел в санки и поехал в Казачью Таловку.

Кузнецова окружили красноармейцы. Толстый от надетого на пиджак тулупа невысокий мужик, должно быть обозник, скребя пальцем за ухом, спросил:

— Он что же тебе, сродни доводится?

Кузнецов спрятал в карманы посиневшие руки и, чуть улыбнувшись обветренными губами, громко сказал:

— Нет, папаша. Я у Чапаева в полку рядовым служил.

 

САБЛЯ

Семён Кузнецов придирчиво оглядел бойцов. Сказал твёрдо:

— Дело серьёзное поручили, сами должны понять.

Он ещё раз окинул взглядом взвод и хлестнул плёткой коня.

Красноармейцы поскакали вслед.

Хутор спал тревожным сном. Где-то тявкали собаки и скрипели ворота.

За околицей потянулась бескрайняя, скучная в своём однообразии степь. Ехали молча, не курили. Слышен был лишь топот копыт да изредка — лошадиное фырканье.

Вёрст через шесть свернули к невысокому молодому осиннику. Слезли с коней и, увязая в сыпучем снегу, вошли в рощицу.

— Тут полянка где-то, — ни к кому не обращаясь, сказал Кузнецов.

В сапоги ему насыпался снег, и промокшие ноги зябли. Вскоре выбрались на поляну.

— Я беру с собой двоих. Ты пойдёшь, — кивнул Семён на Ягодкина, — и ты, Дубенков. А вы тут с конями. Через час, поди, вернёмся.

Ягодкин и Дубенков приблизились к командиру.

— За рощей секрет противника. Одного беляка захватим с собой. Вязать буду я, — сказал Кузнецов.

Шли насторожённо, пригибаясь к земле, потом долго ползли…

Приподняв голову, Кузнецов прислушался. За деревом, в лощине, тихо переговаривались. «Значит, тут», — решил он и прополз немного вперёд, раздвигая кусты.

В лощине, защищённые от ветра, сидели три солдата в башлыках.

Командир оглянулся назад и знаками приказал товарищам ползти в обход.

На вражеский секрет напали внезапно.

Перепуганный солдат со связанными руками и кляпом во рту глупо смотрел на чапаевцев.

— А мы думали, не случилось ли что, — обрадованно улыбнулся один из бойцов, когда Кузнецов и сопровождавшие его Дубенков и Ягодкин возвратились на поляну. — Год будто прошёл, а вас всё нет.

Солдата посадили на свободную лошадь, привязали к седлу и тронулись в путь. Все были довольны, хотя и сильно озябли.

Вдруг Кузнецов остановил коня.

— Я саблю потерял, — сказал он дрогнувшим голосом. — Отстегнулась, должно.

— Потерял? — переспросил кто-то.

— Как же быть? Делать что, ребята?

Лошади переминались с ноги на ногу, чуть позванивая подковами о лёд. Порывом налетал недобрый ветер.

— Может, вернёмся? — неуверенно проговорил Васька Ягодкин.

Семён не ответил.

«Что делать?.. — И ему представилось: вот подходит Чапаев, внимательно оглядывает его и спрашивает: „А где у тебя сабля? Что-то не видно её, Семён?“ — Что я тогда отвечу?..»

Подняв на дыбы коня, Кузнецов крикнул:

— Езжайте, догоню!

И пропал в темноте.

Несколько минут бойцы не трогались с места и, сдерживая лошадей, всё оглядывались назад.

Наконец Дубенков шагом пустил коня, и за ним тронулись остальные.

— А вдруг не вернётся, а? — поравнявшись с Дубенковым, промолвил Ягодкин.

— Чего зря гадать? — обозлённо прокричал Дубенков и отвернулся.

* * *

Наутро бригада заняла станицу Сломихинскую, отбросив белых за Чижинские озёра.

Мартовское солнце обогрело землю. С крыш падала звонкая капель, и воробьи бойко чирикали на кустах акаций.

Чапаев въезжал в станицу, окружённый командирами, бойцами. Радовались победе. В весеннем воздухе плыла песня.

К Чапаеву подъехал командир эскадрона Зайцев.

— Василий Иваныч, Семёна Кузнецова, взводного, убили, — глухо сказал он.

— Кузнецова? — переспросил Чапаев и остановил коня.

— В лесу нашли. Вниз лицом в крови лежал. А под ним сабля… Та, что ты ему подарил. Он там вон, в избе. — Зайцев указал на низенькую избёнку с заткнутым подушкой окном.

Чапаев свернул с дороги. За ним молча ехал Зайцев. Они слезли с коней и вошли в избу.

В переднем углу на столе лежал Кузнецов. Большие жилистые руки его были сложены на груди, ноги покрыты красным цветастым полушалком. А сбоку лежала сабля. Убранные в серебро ножны и эфес тускло блестели.

— Семён, поехал зачем? — Зайцев посмотрел покойнику в лицо и вздохнул.

— Осиновку брали, помнишь? — тихо сказал Василий Иванович, обращаясь к Зайцеву. — Кузнецов тогда с пятью бойцами обоз неприятеля захватил. Две с половиной сотни подвод. Храбрец! Подскакал я к нему и саблю…

Замолчал, опустил на грудь голову. Ступая на носки, точно боясь нарушить покой разведчика, подошёл к изголовью.

Лицо Кузнецова было страшно в своём окаменелом спокойствии с поблёскивающими из-под ресниц глазами — словно бы чуть косящими.

Чапаев долго не отрывал взгляда от его лица. Потом как-то деревянно нагнулся, поцеловал разведчика в лоб и направился к выходу.

— Товарищ Чапаев… Василий Иваныч, — окликнул Зайцев. — Саблю куда прикажешь девать?

— Саблю? — Чапаев оглянулся. У него нахмурились брови и задрожали тонкие губы. — Саблю, говоришь?.. Похоронить Кузнецова с почестями. Он жизни молодой не жалел в борьбе с врагами революции. И всегда как зеницу ока берёг своё оружие… Приказываю саблю положить вместе с разведчиком!

Не оглядываясь, Василий Иванович поспешно вышел на улицу.

 

В РАЗВЕДКУ

Уже с утра нещадно палило солнце, и казалось, что знойному июньскому дню совсем не будет конца. Но в полдень голубеющее небо вдруг заволокло огромной чёрной тучей, подул холодный ветер, и на землю ливнем обрушился мутный дождь.

И хотя минут через сорок туча ушла на восток и опять появилось солнце, всё же воздух посвежел и дышать стало легче.

От земли, от соломенных крыш изб и конюшен поднимался лёгкий пряный парок, а из соседней с Красным Яром рощицы тянуло запахом спеющей земляники.

Над рекой Белой серебрился туман.

Широкая, просторная площадь села, обычно безлюдная и тихая, была заполнена подводами, тачанками и снующими в разные стороны бойцами. Отсюда 25-я дивизия собиралась штурмовать Уфу — последнюю твердыню Колчака.

Обороне Уфы и Белой Колчак придавал огромное значение. Враг стянул сюда все свои силы. Правый берег реки был сильно укреплён колчаковцами.

Командующий армиями Южной группы Восточного фронта Михаил Васильевич Фрунзе отдал приказ о занятии Уфы. Для штурма реки Белой были созданы две ударные группы. В одну из них входила 25-я Чапаевская дивизия.

На площадь вышел Чапаев. Оглядевшись вокруг, он направился в сторону приземистой кирпичной церкви. Там должен был начаться митинг Пугачёвского полка.

Неделю назад погиб комиссар полка Волков. А случилось это так. Во время ожесточённого боя с белоказаками был тяжело ранен командир роты. Приняв на себя командование, Волков повёл чапаевцев в штыковую атаку. Врага смяли и выбили с выгодных позиций. В этом-то бою и погиб смелый комиссар.

Вместо Волкова в полк прислали молодого самарского рабочего Бурматова. Комиссар дивизии Фурманов хорошо отзывался о Бурматове, работавшем до этого в политотделе соседней дивизии. Но в эту неделю Василий Иванович лишь два раза виделся с новым комиссаром Пугачёвского полка и теперь очень жалел, что так мало успел его узнать.

«Операция предстоит не из лёгких, — думал Василий Иванович, ускоряя шаг. — Белые все свои силы стянули к Уфе. Но нынче ночью наша разведка будет на том берегу… Сошёлся ли Бурматов с народом? Подготовил ли бойцов к сражению?»

Когда Чапаев подошёл к церкви, митинг уже начался. Стараясь быть незамеченным, Василий Иванович остановился позади бойцов.

На белых каменных плитах церковного крыльца стоял Бурматов. Это был рослый молодой человек с открытым загорелым лицом и большими, сильными руками молотобойца.

— Товарищи красноармейцы! — громко говорил комиссар, в волнении сжимая в руке свёрнутую трубкой ученическую тетрадь. — Предстоят решающие бои. Но чапаевцы всегда были храбрыми и смелыми. Чапаевцы всегда громили белопогонников. Они и на этот раз вдребезги разобьют потрёпанную армию Колчака!

Красноармеец, стоявший впереди Василия Ивановича, толкнул локтем своего товарища и вполголоса, хрипловато сказал:

— А комиссар этот тоже такой… — Он поправил ремень и добавил: Подходящий человек. Из нашего брата, с таким и в огонь и в воду.

— Всего неделю у нас, а уж почти каждый его знает, — согласился другой боец. — И поговорит, и посоветует, и в общеобразовательном кружке занятия наладил… По всему видать — настоящий большевик!

На красноармейцев зашикали окружающие, и они смолкли.

Бурматов уже кончил свою короткую речь и, достав из кармана огрызок карандаша, приготовился записывать желающих пойти в опасную ночную разведку.

Высокий светлоусый боец из первого ряда расправил плечи и, стукнув кулаком в грудь, опоясанную пулемётными лентами, медленно пробасил:

— Пиши меня для начала… Порфирий Лаптев!

И тут же со всех сторон послышались голоса:

— Ширкунова Герасима Сидорыча запиши!

— Петрова!

— Валеткина Ивана!

Комиссар едва поспевал записывать. Он уже исписал три страницы, а добровольцев по-прежнему было много.

Придерживая рукой шашку, Василий Иванович направился к церкви своей лёгкой, стремительной походкой.

Он взбежал по каменным ступенькам на высокое крыльцо и запросто поздоровался с Бурматовым:

— Молодчина, комиссар, все душеньки солдатские настежь открыл!

Увидев любимого своего командира, пугачёвцы дружно закричали «ура».

Василий Иванович поднял руку, и в тот же миг полк замер.

С минуту он смотрел на загорелых и худых, в полинявших гимнастёрках красноармейцев, уставших от долгих походов и сражении, но готовых, как он твёрдо знал, по первому приказу неустрашимо ринуться на врага.

— Если мы не перейдём Белую, то вы не чапаевцы, а я не Чапаев. Но я верю… Уфа будет наша! Комиссар тут правильно сказал: конец скоро колчаковцам! Да не только их конец наступает. Мы разобьём всех врагов революции!

Снова мощное «ура» прокатилось по рядам.

Чапаев наклонился к комиссару и сказал:

— Хватит записывать.

И потянулся за тетрадкой.

— Одну секунду! — Комиссар как-то особенно поспешно вписал последнюю фамилию.

Чапаев неторопливо просмотрел список.

— Сорок восемь. Достаточно, — сказал он и ещё раз заглянул в конец списка. — Бурматов, что, и ты собираешься?

— Так точно, товарищ Чапаев, — чётко проговорил комиссар и, помедлив мгновение, продолжал: — Я так думаю, Василий Иваныч: раз я призываю красноармейцев, я и сам должен быть вместе с ними. На то я и коммунист. А коммунисты у нас в армии всегда первыми идут в бой.

— Вот это правильно! — кивнул Василий Иванович. Внимательно глянув в загорелое, взволнованное лицо Бурматова, он прибавил, ласково потрепав его по плечу: — Старайся во всём быть как Фурманов. Лучше не знаю комиссара!

 

ПИАНИНО

На край подушки упал солнечный блик. Медленно передвигаясь по кумачовой наволочке, он приблизился к спящему, взобрался ему на ухо и, пробежав по загорелой, кирпичного отлива щеке, заглянул в закрытые глаза. Поморщив лоб, Василий Иванович проснулся.

Чапаев поднял с подушки голову и, сощурившись от яркого света, сел, опустив на пол ноги.

На стекле окна зябко дрожала невысохшая ещё росинка. Над плетнём поднималось солнце.

Из кухни послышались приглушённые голоса:

— Да пусти, кому говорят!

— Спит! Понимаешь?

Донеслись шорох, возня. Дверь вдруг распахнулась, и в горницу вбежала взволнованная женщина.

Торопливо прикрывшись одеялом, Василий Иванович с тревогой взглянул на неё.

Увидев Чапаева, женщина закричала:

— Товарищ Чапаев! Я им говорю — нельзя, а они одно своё: тащут… Я их по башкам, а они опять тащут! Осатанели совсем. Помогите, товарищ Чапаев!

— Что такое случилось? Кто и чего тащит? — спросил он.

— Да мужики наши. Музыку хотят из купеческого дома вытащить и разбить. Она, чай, дорогая, может спонадобиться…

* * *

Женщина бежала впереди, Чапаев еле поспевал за ней. В шатровый дом купца Пантелеева они вошли никем не замеченные.

У растворенной двери зала Василий Иванович остановился.

Трое крестьян пытались вытащить из комнаты пианино. Они обливались потом, пыхтели, ругались. Всех больше суетился кряжистый, невысокий бородач, очень подвижный и сильный.

Тяжёлое, поблёскивающее лаком пианино застряло в дверях, точно глыба чёрного мрамора.

— Крышку ему сшибить, чёрту! — разозлился бородач и сгоряча пнул пианино. — Отрывай, мужики, крышку. А так мы век с ним промаемся.

Чапаев кашлянул, шагнул через порог:

— Здравствуйте, товарищи!

Мужики оглянулись и стали разгибать спины:

— Здравствуй, товарищ Чапаев!

— Вот измучились вконец! — устало вздохнул бородач и, заметив вошедшую с Чапаевым женщину, сплюнул: — Эх, и напористая же ты, Клашка!

— Куда пианино хотите? В Народный дом?

— Туда, чай, председатель приказал, — проговорил один из мужиков.

Но бородач, недовольно покосившись на него, сказал:

— Чего тут греха таить, товарищ Чапаев! Прямо надо сказать — изломать хотели эту штуку.

— Зачем это?

Мужики сокрушённо вздохнули.

— Длинная канитель рассказывать, товарищ Чапаев. — Бородач облизал губы, погладил курчавую окладистую бороду. — Я у этого кровососа Пантелеева пять лет в работниках жил. А стал уходить в шестнадцатом, он мне шиш масленый заплатил да сказал, что ещё с меня причитается. Драл, драл, хапун, и с живого и с мёртвого, богатство своё составляючи! Дочке музыку и разные финтиклюшки…

Он замолчал и со злобой покосился на пианино.

Чапаев взял бородача за локоть, мягко сказал:

— Эх ты, «крышку ему ломай»… Да ведь тут пот и кровь, труды твои. Оно, пианино-то, теперь твоим стало. — Василий Иванович посмотрел на женщину, вытиравшую передником с пианино пыль. — Наше оно теперь, общее. Вчера кулацкая дочка на пианино играла, а завтра… завтра ваши дети будут. Непременно будут! Так я говорю?

Мужик виновато улыбнулся:

— У меня теперь и у самого на сердце поотмякло. Правильно сказываешь, товарищ Чапаев.

Из купеческого дома Чапаев зашагал в сельсовет.

Председатель написал комдиву расписку на хранение пианино.

— Кажись, всё, — проговорил он, переводя дыхание, и принялся вслух читать написанное.

Василий Иванович слушал внимательно.

— Добавь: «За порчу и поломку сурьёзного инструмента, называемого пианино, подлежу немедленной каре со стороны ревтрибунала».

Председатель хотел возразить, но, взглянув на Чапаева, промолчал и дописал.

— Теперь всё?

— Всё. Распишись. Так. Давай сюда. — Сложив расписку вдвое, комдив спрятал её в планшетку.

* * *

Над головой проплывали разорванные в клочья дождевые тучи. Холодный ветер кружил по дороге пыль.

Въехали в Лбищенск.

И вот снова просторная, с потемневшими стенами казачья изба. Под низким потолком — висячая лампа с жестяным абажуром, в переднем углу прадедовские закопчённые иконы, а под ними — вырезанные из «Нивы» засиженные мухами картинки.

Хмурый Чапаев расхаживал из угла в угол.

Он морщил лоб, останавливался у окна, барабанил тонкими пальцами по переплёту рамы. Унылое однообразие сумрачной улицы нагоняло тоску, и Василий Иванович снова начинал ходить по избе.

Тиф безжалостно валил с ног бойцов, части замедляли продвижение вперёд. Отставали обозы.

Позади — Белебей, Чишма, Уфа, Уральск. Сколько было сражений! Сколько пережито радостных и горестных минут!

Присев на корточки, Василий Иванович достал из-под кровати саквояж. Под бельём лежала тощая связка разных бумаг и документов. Развязав бечёвку, он стал проглядывать пожелтевшие, помятые листы. Под ноги упал свёрнутый вдвое маленький листик бумаги. Василий Иванович поднял его, развернул.

«Расписка

Предсовета Ермолин».

Сия дана Василию Ивановичу Чапаеву, комдиву 25-й Чапаевской дивизии, как я, председатель Русского Кандызского Совета Ермолин Николай Александрович, обязуюсь передать бывшего кулака Пантелеева музыку школе, чтобы на ней учились играть сельские ребята, и хранить её лучше своего ока.

За порчу и поломку сурьёзного инструмента, называемого пианино, подлежу немедленной каре со стороны ревтрибунала.

Пока Василий Иванович читал, лицо его светлело, прояснялось. Вспомнился Русский Кандыз, бородатый мужик, чёрное блестящее пианино, взволнованная женщина…

Вырвав из тетради лист, Чапаев написал письмо. Перечитал и остался доволен. Улыбаясь и щуря правый глаз, он запечатал конверт и вызвал Исаева:

— Отправь, Петька!

Исаев ушёл.

Чапаевым овладело грустное настроение. Вспомнился недавно отозванный на другую работу комиссар Фурманов, самый близкий соратник, наставник и друг, и на душе стало ещё тоскливее.

И работали-то они всего полгода вместе, а вот, кажется, будто всю жизнь прошли плечом к плечу, не расставаясь.

Как многому научился Чапаев у Фурманова, этого настоящего коммуниста, умевшего зажечь горячим большевистским словом сердца людей! Смелый и храбрый, он вместе с чапаевцами ходил в атаки, не щадя своей жизни. А сколько провели они в беседах длинных зимних ночей, и какие бескрайние дали открывались Чапаеву после каждой из таких бесед с Фурмановым!

Василий Иванович встал. Он не мог больше оставаться один. Накинув на плечи шинель, Чапаев направился в соседнюю избу, в которой остановился Батурин, новый комиссар дивизии.

* * *

Стоял июнь тысяча девятьсот тридцать шестого года. Зрели хлеба, цвели травы.

Как-то под вечер я приехал в станицу Красную. Она залегла в сорока пяти километрах от Уральска.

В просторном доме станичного Совета было прохладно и тихо.

Перед столом председателя сидел молодой человек в роговых очках, с фетровой шляпой на коленях.

Прочитав мой документ, председатель улыбнулся:

— Вы у нас второй. Вот этот товарищ тоже насчёт Чапаева. Познакомьтесь-ка.

Мы познакомились. Молодой человек в очках оказался композитором.

— Знаете, — взволнованно рассказывал композитор, — я тут обнаружил письмо Василия Ивановича, адресованное им незадолго перед смертью в Русский Кандыз. Письмо туда не дошло, а каким-то образом застряло в архиве Совета. Вот посмотрите.

Письмо было написано на листочке, вырванном из ученической тетради. Чернила выцвели и порыжели, пожелтела и бумага. В правом углу выступили крапинки бледно-зелёной плесени.

В письме Чапаев просил сельсовет сообщить ему, в каком состоянии находится пианино, интересовался, учатся ли школьники музыке. Он обещал как-нибудь заехать послушать музыкантов, умеющих играть на барском инструменте.

Когда я возвратил письмо композитору, он бережно положил листочек в портфель и тем же взволнованным голосом продолжал:

— Ведь я уроженец Русского Кандыза. Мне тогда, в девятнадцатом году, одиннадцать лет было, и ходил я в третий класс. На этом пианино я учился музыке.

 

ТЁЗКА

Весь день полковник Губашин, высокий, худой человек с гладко выбритой головой, был молчалив и задумчив. Он нервно шагал по палубе парохода, и его, казалось, не трогали ни тихая, кроткая Волга, ласково сверкавшая в лучах сентябрьского солнца, ни Жигулёвские горы, уже кое-где тронутые багрянцем и золотом.

Сосед полковника по каюте Алексей Алексеевич Соловьёв, рабочий-горьковчанин, проводивший свой отпуск в путешествии по Волге, не узнавал Губашина.

Они плыли вместе от Астрахани и в дороге сдружились: часто подолгу беседовали или играли в шахматы. Обоим перевалило за пятьдесят, и рассказать каждому было о чём.

Сегодня же Губашин как будто старался избегать Соловьёва. Стоило Алексею Алексеевичу остановиться неподалёку от полковника, безучастно смотревшего на реку, как тот отходил от борта и направлялся то на корму, то на нос — туда, где было безлюднее.

Алексей Алексеевич стеснялся подойти к полковнику и прямо спросить, чего он вдруг загрустил.

К концу дня, когда Соловьёв сидел на палубе, облокотившись на столик, и перечитывал любимые места из «Войны и мира» Толстого, полковник неожиданно подсел к нему на лавочку. Чуть прикоснувшись ладонью к его руке, Губашин негромко и несколько виновато промолвил:

— Вы не сердитесь на меня, Алексей Алексеевич? — Он помедлил, вздохнул и добавил: — Сегодня пятое сентября… да, пятое. В этот день в девятнадцатом году погиб Василий Иванович Чапаев.

Несколько минут оба молчали.

— А вы что же, хорошо знали Чапаева? — наконец осторожно спросил Соловьёв.

Полковник достал трубку, подержал её в руке и, опять спрятав в карман, с усилием проговорил:

— Воевали вместе. И давно всё это было, тридцать лет прошло, а вот… всё так перед глазами и стоит!

Губашин кашлянул и отвернулся.

Немного погодя он рассказал:

— Первый раз я увидел Василия Ивановича летом восемнадцатого, когда его отряды вернулись из похода на Уральск. С котомкой за спиной пришёл я в Порубежку, где находился чапаевский штаб. Нас, желающих записаться в чапаевский отряд, собралось много. Тут были молодые, как я, парни, ещё не нюхавшие пороха, и седые, много видавшие в жизни старики. Но волновались мы все одинаково. Чапаев принимал в отряды людей только надёжных.

Выйдя на крыльцо, Василий Иванович окинул собравшихся быстрым, пронизывающим взглядом и, спрятав за спину руки, крикнул:

«За каким делом пришли, граждане?»

Я стоял у самых ступенек и первым обратился к нему:

«Товарищ Чапаев, примите меня к себе в отряд».

Василий Иванович нагнулся ко мне, прищурился и сердито так проговорил:

«Куда тебя? Кто ты такой?»

Я не смутился, а толком стал отвечать на его вопросы.

Чапаев приказал меня зачислить в формировавшуюся роту.

Напоследок Василий Иванович спросил, как меня звать.

«Губашин моя фамилия. Отца зовут Иваном, а меня Василием», — ответил я.

Он улыбнулся:

«Тёзка, значит, ты мне. Ну-ну! Пока на отдыхе стоим, стрелять обязательно научись».

За полмесяца мы, новички, изучили строй, винтовку и приобрели другие военные навыки. Считали мы себя храбрыми, решительными и с нетерпением рвались в бой.

В день захвата неприятелем Николаевска (ныне Пугачёв) в Порубежке было сражение. Противник, занимавший Таволжанку, отбил у нас переправу через Большой Иргиз и хотел выбить Пугачёвский полк из Порубежки.

Вот тут-то мне и пришлось потерпеть конфуз.

Дело было в полдень. Мы пошли в атаку, но противник укрепился хорошо и атаку отбил. Наступило некоторое затишье. В это время на позиции прискакал Василий Иванович. Он сам повёл нас в атаку. Переправа была взята у неприятеля, и мы погнали его дальше. Тут меня Чапаев увидел и сразу узнал.

«Тёзка, — кивнул он головой, — здравствуй!.. Ординарца сейчас со мной нет, — продолжал он. — Будешь меня сопровождать».

Спустились мы в долок, остановились.

«Подожди меня тут, я вернусь скоро», — сказал Василий Иванович и ускакал в лесок.

А тишина кругом такая наступила — жуть даже. Мне как-то не по себе стало, вроде страшно. Вдруг из-за бугорка, со стороны противника, бежит наш пехотинец. Без винтовки и фуражки. Орёт:

«Машина с пулемётом! Всех посечёт!»

У меня поджилки дрогнули, повернул я коня в свою сторону и дал дёру. И, как на грех, из седла вылетел. Руку левую ушиб. Вскочил — и опять в седло. Фуражка свалилась с головы — не поднял.

А вечером, после боя, подъезжает ко мне Чапаев и фуражку мою в руках держит.

«Будет, — думаю, — мне проборка!»

Взглянул Василий Иванович на мою распухшую руку, спрашивает:

«Ранило?»

«Нет, товарищ Чапаев, это я давеча с лошади упал».

«Возьми вот. Признаёшь?» — и подаёт мне фуражку.

«Признаю», — отвечаю, а сам готов сквозь землю провалиться — стыдно стало.

Помолчал Василий Иванович, потом добавил: «Больше так не джигитуй. Я ведь всё видел. Так голову сломаешь без толку, а мне каждый человек дорог, особливо если из него выйдет настоящий боец».

А на другой день меня «прорабатывали» на собрании бойцы. Ну и досталось же мне тогда! Навек запомнил. И уж таких конфузов не было никогда со мной в жизни. За храбрую и отважную службу Василий Иванович два раза награждал меня.

Полковник умолк и зажмурил глаза.

— Я вместе с Чапаевым сражался в бою во время налёта белоказаков на Лбищенск, — каким-то другим, не своим голосом вымолвил он и замолчал. При отходе к реке Уралу, — начал полковник снова, — Чапаев был ранен в руку, но он и виду не показывал, что ранен. До Урала оставалось немного, но рассвирепевшие белоказаки, чувствуя нашу слабость, ещё сильнее теснили нас. Оставалось одно — броситься в воду, чтобы не сдаться врагу живыми.

С десятисаженной крутизны начали спускаться к воде. Песок и глина осыпались под ногами… Раненых бойцов бандиты добивали прикладами…

Василий Иванович с группой красноармейцев сдерживал напор врага.

«Плывите, ребята, плывите!» — кричал он, подбадривая переплывающих реку бойцов.

У меня вышли все патроны, мне не хотелось покидать раненого Чапаева, но он всех, кому нечем было стрелять, гнал от себя на тот берег.

Я в последний раз оглянулся на Василия Ивановича. Белая нательная рубаха на нём была разорвана, через повязку на руке просочилась кровь. У меня зарябило в глазах… Не помню, как я бросился в холодную, мутную воду.

Белоказаки поливали реку бесконечными пулемётными очередями. Пули шлёпались и спереди, и с боков, и сзади. Многих смерть настигла почти у противоположного берега.

Изнемогая от усталости, я наконец доплыл до камышей и потерял сознание. Очнувшись, первым долгом посмотрел на ту сторону. Высокий берег был пуст.

«Где же Василий Иванович?» — с тревогой подумал я, внимательно оглядывая реку.

Спокойная, тихая вода в Урале показалась свинцово-тяжёлой, как зимой в проруби…

В лесу, куда я прибрёл, человек семь чапаевцев сушили одежду и говорили о гибели командира.

Я не поверил этому:

«Василий Иванович не может погибнуть! Он пловец хороший… Не отдастся он белякам».

Но ребята и сами не знали точно, погиб комдив или нет.

Мы весь день пробыли на берегу и все камыши облазили в поисках Василия Ивановича. Вечером ребята пошли в Бударино. А я остался. У меня теплилась в груди надежда.

«Ночью Василий Иванович переплывёт Урал, — думал я. — Он днём схоронился где-нибудь, а ночью враг его не заметит. Чапай у нас ловкий, смелый. Беляки его не проведут!»

Пришла ночь, холодная, тёмная.

По берегу тягуче, с присвистом шумел камыш. Я взобрался на глинистый, колючий от высохшей травы бугорок и простоял всю ночь, вглядываясь в кромешную темень.

Раза два у берега всплёскивала рыба, а я думал, что подплывает человек, и бросался к камышам.

Всё мне представлялось: из воды выходит Василий Иванович, я кидаюсь к нему навстречу. Он садится на землю и просто так, по-дружески, признаётся:

«Устал малость, тёзка».

Прождав у воды с час, я возвращался на бугорок и снова стоял, как на часах, превозмогая холод и усталость.

Из травы поднимались с плачем и рыданием кулики, и от их крика у меня невыносимо тяжко становилось на душе…

Подавленный, убитый горем, пошёл я утром в Бударино. Долго ещё в душе я не верил в гибель комдива, не мог примириться с такой бедой…

Губашин замолчал. Через минуту-другую, словно вспомнив о чём-то, он вынул трубку, торопливо набил её табаком и закурил.

Обхватив руками колено, Соловьёв уставился неподвижным взглядом на багровую от заката Волгу.

Очнулся Алексей Алексеевич от пароходного гудка, протяжного и громкого.

Пароход подходил к пристани. По медленно колыхавшейся воде, будто загустевшей, плыла веточка дуба с удивительно зелёными, совсем молодыми узорчатыми листочками.

— Вот какой… наш Чапаев, — задумчиво сказал Губашин. — Вовек не забудет его наш народ. Никогда!

 

ПЕСНЯ

Из-за высоких с красными стволами сосен выкатилось огромное солнце. Над Волгой стоял туман. Песок, прибрежный тальник, лодка — всё было осыпано росой.

Я только что проснулся и кутался от холода в пальто. В этот год весна была не тёплая, утренники держались долго, пока солнце как следует не пригреет землю.

Пока я одевался, готовил завтрак и ел, стало немного теплее. Лодка обсохла, от песка шёл пар, плотная, белая завеса над рекой приподнялась, и вдали смутно вырисовывался противоположный берег.

Сборы были недолги. Лодку я вытащил на берег, а вёсла, пальто и рюкзак с посудой спрятал в обмытом росой тальнике, засыпал сверху песком.

Дороги я не знал и пошёл наугад. За небольшой рощей тянулись озёра. Тут мне встретился рыбак с удочками, он и указал дорогу в Сутыри.

Скоро начался сосновый бор, тянувшийся отлого в гору. Лес уже проснулся и жил по-своему радостно и беззаботно. Пели соловьи, куковала кукушка, мягкими переливами звучал голос иволги.

Над кустами цветущей акации, жёлтые цветочки которой были похожи на язычки зажжённых свеч, летали пчёлы и мохнатые шершни.

По обочинам дороги стояли зелёные папоротники. Тут же начинались и далеко в глубь леса уходили большие лужайки земляники.

Лес кончился неожиданно. В нескольких шагах от опушки начинался крутой песчаный обрыв.

Внизу сверкала вышедшая из берегов стремительная, властная Ветлуга.

Я долго сидел на обрыве, свесив ноги вниз, и всё любовался рекой. Она кипела, бурлила, обласканная молодым солнцем.

В полуверсте от того места, где я сидел, раскинулась на песках деревня Сутыри. В деревне в этот день был базар. С площади доносился шум, свойственный, должно быть, всем рынкам и ярмаркам.

Я бесцельно бродил по базару, равнодушно толкаясь среди спешащего народа, как вдруг моё внимание привлекла толпа крестьян, сгрудившихся у низкорослой, сучковатой сосны. В кругу кто-то пел весёлую украинскую песню.

Я пробрался в круг. Под сосной сидел широкоплечий, в вышитой рубахе старик. В волосатых руках он держал бандуру, смотрел прямо перед собой удивлённо чистыми голубыми глазами и пел, перебирая струны.

Лучи солнца омывали лицо старика — странно белое, с высоким морщинистым лбом, на который спадали короткие, в кружок подстриженные волосы. Он редко мигал веками с густыми ресницами и не щурился от солнца, заглядывающего ему в глаза. Я догадался, что бандурист слепой.

Старик замолчал. А струны чуть слышно пели, но он провёл по ним ладонью, и они смолкли.

глухо возвестил старик, и послушные струны под быстрыми пальцами зашумели рокочуще.

Я слышал шуршание камыша, бульканье пенистой воды, и мне представился Урал сердитым в ненастную, пасмурную погоду.

Некоторое время струны пели тихо и грустно. Но вот они заговорили явственнее, тревожнее. Бандурист произнёс убеждающе:

Снова запели струны, и до слушателей донеслись всплески катившихся по Уралу волн.

Пальцы проворно забегали по струнам. Словно в золотые трубы и серебряные литавры заиграли торжественный гимн:

Рядом со мной стояла русоволосая девушка с комсомольским значком на батистовой кофточке. Она слушала внимательно, устремив на бандуриста свои светлые большие глаза.

Старик негромко играл на послушной бандуре и повествовал:

…Поставив между ног бандуру, старик что-то тихо сказал седой старушке, сидящей рядом с ним. Та улыбнулась, достала из-за спины кошёлку, нагнулась к ней.

Люди смотрели на старика и молчали, не двигаясь с места, словно ожидали новой песни.

Вперёд протиснулся пожилой коренастый колхозник в новой сатиновой рубахе и хромовых скрипучих сапогах.

— Держи, старче, — проговорил он, извлекая из кармана деньги.

Бандурист проворно убрал руки к животу, к плетёному поясу, нетуго обхватывавшему его талию, и вежливо сказал:

— Мы ведь не нищие, не берём. Спасибо.

Колхозник хлопнул ладонями по бёдрам и с искренним недоумением спросил:

— Чем же прикажешь отблагодарить тебя?.. Анютка! — позвал он дочь, видимо что-то надумав и добродушно, широко улыбаясь. — Беги к возу и возьми у матери курицу. Да смотри самую крупную выбери. Живо!

Русоволосая девушка в батистовой кофточке проворно стала выбираться из толпы.

И тут все заговорили разом, расхваливая бандуриста. Высокая, сухощавая старуха, всхлипывая, рассказывала о своей молоденькой дочке, санитарке красноармейского полка, зарубленной колчаковцами в девятнадцатом году в Сибири.

Я присел на бревно рядом с бандуристом и спросил, откуда он.

— С Украины мы. У меня в Харькове сын работает на заводе, где трактора делают. А другой сынок у Чапаева служил. Его под Уфой убили…

Старуха подала бандуристу эмалированную кружку с молоком и ломоть калача. Завтракая, он продолжал:

— Такой обет я дал: до конца жизни в песнях возвышенных героев прославлять.

Он помолчал и, повернув в мою сторону лицо, просиявшее тихой, доброй улыбкой, ласково промолвил:

— Хороший у нас народ, гражданин товарищ. Песни любит страсть как! Так бы и пел и пел бы всё!

 

СКАЗКА

Опустился синий ласковый вечер, и в селе стало тихо. В летнюю пору в деревнях редко где зажигают огонь: взрослые ночуют на полевых станах, а детишки да старухи ложатся рано. Лишь в сельсовете да в правлении колхоза ярко светились окна.

Я только что вернулся с поля и, не заходя на квартиру, направился разыскивать скотный двор колхоза. Навстречу шёл бойкий вихрастый парнишка. Он вызвался проводить меня до скотного двора.

— А тебе кого там надо? — спросил он, ежеминутно поправляя спадавшие широкие и длинные, до пят, штаны. — Может, конюха Бузаева?

Я подтвердил, что иду к Бузаеву. Мальчишка хлопнул в ладоши и весело проговорил:

— Я так и знал! Бузаев-то мне дед! Да! Он у Чапаева служил. Пушками заведовал и сам стрелял. Не веришь?

Паренёк строго посмотрел на меня. Я взял его за плечо и сказал:

— Конечно, верю. Давай познакомимся. Как тебя зовут?

Мой новый приятель сразу смягчился и охотно ответил:

— Колькой!

А через минуту он уже задушевно выкладывал мне свои сокровенные мысли:

— Кончу десятилетку — в артиллерийскую школу пойду учиться. На командира выучусь, всеми пушками буду командовать, какие ни есть в армии. Как Чапаев!

По секрету Колька сообщил, что дедушка его знает интересную сказку про Чапаева, которую рассказывает очень редко и не всем.

Впотьмах подошли к скотному двору. За изгородью ржали и пофыркивали жеребята. Из растворенной двери конюшни светил бледный огонёк фонаря.

Колька громко позвал дедушку.

Фёдор Борисович подошёл неторопливым, твёрдым шагом.

Поздоровались. Я объяснил, зачем пришёл. Колька принёс «летучую мышь», и мы втроём уселись на завалинке.

Фёдор Борисович выглядел молодо. У него были быстрые, весёлые глаза и густая, мало поседевшая борода. Говорил он живо, образно, с врождённым юмором.

Записав его воспоминания о Чапаеве, я попросил рассказать сказку. Бузаев долго отказывался. Вступившийся за меня Колька тоже стал просить деда.

Наконец тот сдался.

— Ну, слушай, — улыбаясь, молвил Фёдор Борисович. — Да смотри всё запиши так, как говорить стану.

И он рассказал сказку про Чапаева.

* * *

И совсем не утонул Чапай в реке Урале, выдумка это. Урал он переплыл, не напрасно его хорошим пловцом считали, а белоказаки погоню за ним устроили.

Ловкий был Чапай!

Беляки за ним на конях, а он от них бегом да бегом по лесу. Пули свистели над его головой — он только нагибался, приседал да и снова летел вперёд.

Совсем было догнали Чапая. Да схитрил он. Спрятался в медвежью берлогу и сидит там. Белоказаки проскакали рядом — не заметили его, думали: вперёд убежал. А Чапай вылез из берлоги — и в сторону по спрятанной в кустарнике тропинке. Лес дремучий, и долго ли шагал Чапай, трудно сказать… Только когда он очутился на опушке, солнышко собиралось за край степи опускаться.

Огляделся Чапай и видит — вправо кибитка стоит, а по степи лошади пасутся. Пошёл он туда.

— Кто хозяин? — спрашивает.

Никто не отвечает. И кругом тишина. Слышно даже, как трава звенит и жаворонки в небе перекликаются.

Чапай опять спрашивает:

— Кто тут хозяин? Выходи!

Зашуршало что-то в кибитке, и вот из неё выполз дряхлый старик казах.

— Что, — говорит, — тебе надо, удал молодец?

Ему-то Чапай и рассказал, кто он такой.

— Я, — говорит, — Чапаев Василий Иванович, против белых борюсь, за свободную жизнь для трудового народа.

— Слышал, слышал про тебя, — говорит старик. — Большой ты герой, вся земля тебя знает. Все бедные люди тебя любят — и русские, и казахи, и татары, и чуваши.

Нагнулся вдруг старик, приложил ухо к земле и слушает. Лицо его стало беспокойным.

— Да-а, — говорит, — погоня за тобой несётся, и близкая.

Старик принёс из кибитки кусок сыра и кувшин кумыса:

— Пей, ешь, а дальше видно будет, что делать.

Закусил Чапай, вытер усы и ждёт, что старик дальше скажет. А старик опять прилёг, ухо к земле. Послушал:

— Теперь злые вороги совсем близко. Вот-вот из леса выскочат… Лошади у них ай-яй какие быстрые, как лани, а у нас ещё быстрее — как горные соколы!

Встал старик на дряхлые ноги да ка-ак свистнет на всю степь широкую!

Смотрит Чапай — от табуна жеребец скачет, да такой — описать даже невозможно. Огненный весь, на груди звёздочка белая, а глаза умные, как у человека.

— Вот тебе конь, — сказал старик, — он тебя от всех бед уносить будет. А вот тебе серебряная сабля и ружьё позолоченное — они будут твоими первыми друзьями.

И подал старик Чапаю серебряную саблю и позолоченное ружьё.

— Садись на коня и лети мимо леса всё время вправо и вправо. Пять ночей и пять дней скакать тебе и скакать на коне. И принесёт он тебя к высокой горе — Горная Орлица, про ту гору никто на земле не знает. Там раскинешь ты свой стан… Когда буржуи будут обижать бедный народ, ты станешь выручать его из нужды. — Подошёл старик к Чапаю и поцеловал его три раза. — Улетай, сокол ясный, вороги совсем рядом!

Только прыгнул Чапай в дорогое седло да схватил поводья, как молнией понёсся конь вдоль леса — облако пыли по земле стелется.

В это время из леса белоказаки выехали — и прямо к старику:

— Где тут Чапай скрывается?

— Не знаю, — говорит, — не видал такого.

— Как не видал? — закричали беляки. — Куда он делся?

Всё кругом обыскали: и кибитку, и лес, и степь-матушку широкую — и не нашли Чапая. Тогда офицер приказал подчинённым:

— Повесить на осине старика!

И повесили старика на осине, а кибитку его сожгли. А когда прискакали к своему генералу, то доложили, что утонул Чапай в Урале…

И знают только уральские степи, какие геройские подвиги совершал Чапай.

Бывало, казалось — вот-вот погибнет отряд: и сил у него мало, и патронов нет, того и гляди, озверелые беляки порубят добрых людей, — и вдруг, откуда ни возьмись, появится Чапай. Летит он на огневом коне, как на птице, саблей серебряной помахивает, и бурка его чёрная по ветру развевается.

— За мной, бойцы! — закричит и стрелой помчится на врага.

Пропадёт у красноармейцев страх, загорятся сердца, и все они, как один, в атаку за Чапаем бросятся. Да так рубятся, так рубятся, что от лихого врага ни единой живой души не остаётся.

А потом, когда опомнятся, глядь — а Чапая и нет. И не верится им, был ли он тут в самом деле. Но многие уверяют, что видели Чапая. И на груди у него не один, а уже три ордена.