Песок на поляне давно просох, и вокруг было светло и радостно. Даже осинки с хрупкими голыми веточками, хороводом обступившие поляну, выглядели как-то празд­нично.

Некоторое время Савушкин, Набоков и Леня стояли молча, оглядываясь вокруг, каждый со своими невыска­занными мыслями.

— А тут хорошо! — просиял в улыбке Леня. Савушкин и Набоков посмотрели на мальчика и тоже улыбнулись. И на душе у всех вдруг стало легче. Каждый увидел что-то привлекательное и в этой полянке с видом на Волгу и в тихом апрельском вечере»

— Здесь вот, пожалуй, и расположимся, — неторопливо проговорил Савушкин. — Место высокое и сухое, вода сюда не скоро доберется.

— И хворост рядом, — сказал Леня.

Савушкин стащил варежку, ребром руки провел по выбритому подбородку и, обернувшись к Набокову, весело прищурился:

— Так, что ли... как тебя... Андрей?.. Лучше этого места, пожалуй, и не найдешь.

Набоков поглядел себе под ноги и вздохнул:

— Как хотите. Здесь так здесь.

— Мы с Андреем шалашом займемся, а ты дровишек натаскаешь, — обращаясь к Лене, сказал Савушкин. — Так у нас все и образуется по-хорошему... У тебя, Андрей, нож имеется?

— Есть, — ответил тракторист и полез в карман. Когда мальчик направился к осинкам, за которыми начиналась роща, Иван Савельевич прокричал ему вслед:

— Леонид, хворост выбирай посуше!

Свежо и тихо было в роще. Между ветвями просвечивало тускло-синее вечернее небо. Роща казалась прозрачной. В этой прозрачности была особая, необыкновенная прелесть. Слабый треск валежника, шуршанье коричневой сухой листвы под ногами разносились далеко вокруг.

— Эге, ну и глушь! — проговорил вслух Леня и с лю­бопытством огляделся вокруг.

Неожиданно со стороны поляны донесся хрипловатый голос тракториста, что-то громко прокричавшего. Леня вздрогнул и улыбнулся. «Поживем и в шалаше. Чего же тут особенного! — сказал он себе и принялся собирать сучки и хворост. — Зато ребята как будут мне завидовать!.. А Гришка Иванов, пожалуй, еще и не поверит. «Выду­мываешь, скажет, всё. Сам в Старом Посаде ледоход просидел, а сочиняешь, будто на острове был». А я ему скажу: «Раз не веришь, так и уходи — не слушай!»

Вдруг Леня выпрямился, закусил губу. «Дома трево­жатся еще со вчерашнего дня, — подумал он, вздыхая. — Мама будет ждать: не застучит ли Ленька в калитку? А завтра и в школе узнают, ребята беспокоиться станут... Ваня Обухов после занятий обязательно забежит к нам на квартиру...»

При воспоминании о доме Лене стало грустно. Он ушел без разрешения, оставив на письменном столе отца, под логарифмической линейкой, записку. Но разве он знал, что так получится! Ведь он надеялся сегодня же под вечер вернуться в Жигулевск. Саша уже две недели лежит в больнице с переломом ноги, и его выпишут не раньше чем через месяц. Какой бы Леня был друг, если бы не навестил Сашу!

На поляну мальчик явился с большой вязанкой сухого хвороста. Он сбросил ее с плеча и удивленно сказал:

— Как у вас ловко выходит!

Около кольев, воткнутых в песок на небольшом расстоя­нии друг от друга, стоял Савушкин и заплетал их гибкими тальниковыми прутьями. У противоположной стенки бу­дущего шалаша работал Набоков.

— Ловко, говоришь? — спросил Савушкин, подмигивая мальчику.

— Как корзинку плетете! — сказал Леня и прищелк­нул языком.

Иван Савельевич взял новый прут и тонким концом обернул его вокруг крайнего кола.

— Я и корзинки умею плести. Они, корзинки-то, знаешь, как нужны в нашем хозяйстве! — проговорил он.

Немного отдохнув, Леня снова пошел за дровами.

Солнце уже опустилось за дальним лесом. Над горами вспыхнула грустная, одинокая звездочка, но было еще светло.

Леня подошел к оврагу, заросшему мелким кустарни­ком. За оврагом начиналась низина. Каждую весну в разлив ее затопляло. Водой сюда заносило много хворосту, щепок, а иногда даже целые бревна. Летом все это зарастало высокой травой, осенью покрывалось опавшими листьями, а зимой — толстым слоем снега. Но приходила весна, на­чинался разлив, и снова в низине появлялась вода. И так каждый год.

На краю оврага Леня остановился, посмотрел в вечер­ние сумерки и с удивлением сказал:

— Дровищ этих тут!..

С березы неожиданно взлетела какая-то черная птица и, лениво взмахивая большими крыльями, медленно про­летела над оврагом. Птица пропала в сиреневой мгле. За каждым деревом по-прежнему таилась настороженная ти­шина.

У мальчика по спине вдруг пробежали мурашки, и он засуетился, собираясь в обратный путь. Расстелив по земле связанные узлом пояс и шарф, он сложил на них собранный хворост, потом, туго стянув его, перекинул за спину.

Подходя к опушке, Леня увидел между осинками крас­ные язычки костра и ускорил шаг.

Савушкин встретил его шуткой:

— А мы с Андреем уж подумывать начали: как бы, го­ворим, нашего молодца волки не съели!

Леня подошел к костру. Глаза его возбужденно свер­кали.

— Устал? — спросил Набоков.

— Нет. С чего же? Я птицу в лесу видел. Большая та­кая, крылья огромные.

Иван Савельевич прошелся вокруг шалаша, что-то по­правляя и доделывая, потом тоже присел у костра.

— Была бы солома, скажу вам, или сено, тогда и дождь не скоро промочил бы, — проговорил он, запахивая шубняк.

Набоков тряхнул головой:

— Еще бы! Покрой шалаш соломой да подстилку из нее сделай, даже тепло будет.

— На подстилку завтра сухих листьев соберем, — за­метил Савушкин.

Помолчали.

— А у нас дома сейчас чай, наверно, пьют, — задум­чиво сказал Леня и поежился.

— В Жигулях у нас мельник был. Это еще до того, как колхозы народились, — заговорил Иван Савельевич.—

А жена у этого мельника чай больно любила: за один при­сест могла целый самовар выпить. Ведерный. Это верно. Самовар выпьет и связку сладких кренделей съест, и хоть бы что ей. Только разомлеет вся. «Ох, скажет, и умо­рилась я! Как есть на жнитве была!» А через какой-нибудь час — опять за самовар.

— А когда же она работала? — спросил Леня.

— Мельник шесть работников имел да кухарку. Они за нее и работали... Про скупых да жадных раньше говорили: «У него на рождество снегу не купишь». Такими и мельник со своей женой были. Чаем никого не угостят бывало. Вот раз пришла к мельничихе соседка — бабка Степанида. Одинокая была старуха, бедная. Зимой это дело было. А у старухи третий день печка не топлена. И есть нечего. При­шла она к богатой соседке, думает: «Может, чайком угостит». Весь день просидела у порога да так и ушла ни с чем... А потом, когда мельника в тридцатом году раскулачили, мы этой самой старушке и говорим: «Бери, бабка Степанида, мельничихину корову и самовар. Ты у них пять лет гусей пасла, а они тебе за это и рублевки не заплатили. Теперь, при колхозной жизни, всему трудовому крестьянству ды­шать будет вольготнее, и ты у нас не отрезанный ломоть». Все помирать собиралась бабка, а тут раздумала и до сорокового года дотянула. Самой заглавной телятницей на ферме была. «Я, — говорила все, — лишь теперь увидела, что такое жизнь есть».

Иван Савельевич замолчал. Немного погодя он улыб­нулся и толкнул Леню в бок:

— А неплохо бы чайком сейчас побаловаться, а? Как ты думаешь, хватило бы нам ведерного самовара?

Леня, засмеялся.

— Я с конфетами люблю чай. А сахар не люблю, — сказал он.

— С конфетами? А может, у меня и конфеты есть. Не веришь — Савушкин взял из-за спины мешок и стал его развязывать. — Я в Старый Посад прощаться с братом ходил. Он в райисполкоме работал. Теперь его на другую работу перевели, в город Чкалов... А тут вот гостинцы всякие, моей старухе.

Иван Савельевич вынул из мешка бумажный пакет и осторожно его развернул:

— Ну что, видишь? Печенье и конфеты. И название у конфет по сезону: «Весна».

Потом Савушкин достал из мешка небольшой сверток.

— А здесь чего? Угадай-ка! — сказал он мальчику. Тот посмотрел на сверток и опустил глаза:

— Не знаю.

— А если тоже сладости какие-нибудь? Каково будет?— Иван Савельевич широко улыбался. — Посмотрим...

Он развернул плотную серую бумагу, и у него в руках оказалась восьмиугольная цветная коробка. Подняв крыш­ку, он разочарованно свистнул. В коробке лежали розовый кусок туалетного мыла, пузатый флакон с одеколоном и баночка с кремом.

— Малость не вовремя подарочек, — покачал он го­ловой. — Тридцать семь лет назад, когда моя старушка невестой была, вот тогда бы, это верно... в самую тогда бы пору!

Иван Савельевич еще пошарил в мешке.

— Больше съестного нет. Лежит всякая всячина: отрез на платье, шаль и еще что-то, — сказал он. — Пирогов хотела завернуть Зоя, жена брата, да я не велел. «Куда их, говорю, искрошатся все. Моя старушка сама каж­дое воскресенье пироги печет».

Леня вдруг торопливо полез в карман кожаной куртки.

— А у меня пирожок есть. С мясом,— смущенно сказал он. На мешок рядом с конфетами и печеньем мальчик по­ложил бумажный сверточек.

— Теперь мы совсем богачи. Еще бы мельничихин са­мовар, и распивай чай до утра! — проговорил Иван Саве­льевич, поглаживая колени. — Верно, Андрей?.. Я так думаю: пирожок оставим на завтрак, а сейчас получайте по конфетке и печенью на нос.

Набоков, все это время молча сушивший чесанок, на­клонил голову и подавленно сказал:

— У меня ничего нет... В сумке подшипник и папиро­сы. Я... я объедать вас не стану.

Савушкин пристально посмотрел в лицо тракториста, покрывшееся багровыми пятнами.

— Ты вот чего... дурь всякую из головы выкинь, — строго промолвил он. — «Объедать не стану!» И как ты про нас понимаешь?..

С Волги поднимался ветер. Он как бы нехотя заводил свою тоскливую песню, тормоша на опушке тонкие осинки, Слышно было, как шумели деревца, задевая одно за другое голыми ветками.

Дрова в костре прогорали, пламя меркло. Дыхание ветра долетало и сюда, гасило слабые язычки.

Леня повернулся к Савушкину и положил руку на его колено:

— А вы почему не кушаете?

— А ты разве забыл, что я в гости к брату родному ходил? У меня живот пирогами набит, — с добродушной усмешкой сказал Иван Савельевич. — Я теперь дня три есть не захочу. — Помолчав, он добавил позевывая: — Да­вайте-ка, ребята, спать...

В шалаше было тесно и холодно. И хотя Иван Савелье­вич загородил входное отверстие кусками коры, продувало со всех сторон.

Когда налетал сырой ветер, шалаш дрожал, словно в ознобе.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Леню Савушкин укрыл толстым мешком.

— Так теплее будет. Спи себе, не ворочайся. Тебе между нами, как возле двух печек, — сказал Иван Савельевич.

Тонкие сухие хворостинки, разбросанные по песку вме­сто подстилки, трещали и ломались под тучным телом Савушкина. Он не спал. Не спали еще, как он об этом догадывался, и Леня с Андреем. Ивану Савельевичу каза­лось, что мальчик лежит с открытыми глазами, даже чуть мокрыми от слез, и думает о доме. Савушкин решил при­твориться спящим и принялся похрапывать.

А Леня в это время и в самом деле лежал с открытыми глазами, уставясь в непроглядную тьму, и мысленно пе­реносился то в школу, в шумный шестой «А», то домой, в свою светлую комнату. Как ему хотелось сейчас подойти к этажерке с любимыми книгами или лечь в чистую постель под теплое шерстяное одеяло!

Любочка, сестренка, наверно тайком от мамы часто забегает в комнату, садится за стол и, болтая ногами, рисует на чем попало нефтяные вышки, горы, зайчиков... А в шко­ле завтра первым уроком будет физика, любимый предмет Лени. Потом русский язык, география... А послезавтра?.. Послезавтра он опять не будет на уроках. Сколько же дней придется им просидеть на этом острове? И что они будут кушать? Вот даже сейчас так хочется есть... Интересно, какой обед нынче готовила мама? Но лучше об этом не надо...

Время еще не позднее, и Саша, наверное, читает сейчас «Двух капитанов». Саше даже и в голову прийти не может, что его приятель застрял на Середыше! Он так обрадовался, когда увидел Леню, что чуть не вскочил с кровати, хотя ему совсем нельзя вставать.

Постепенно глаза стали слипаться, а мысли путаться. Леня все еще пытался думать о друге, а перед глазами уже стоял высокий, плечистый человек в меховой шапке и таких же меховых сапогах, перетянутых под коленями ремешка­ми. Кажется, это... капитан Татаринов? Ну, конечно, он! Вдруг из-за спины прославленного исследователя Арктики выглянула смеющаяся рожица Саши.

«Ты, Ленька, не очень-то задавайся на своем Середы­ше! — задорно прокричал товарищ. — Меня капитан Та­таринов берет с собой в экспедицию на Северный полюс!»

На секунду Леня разомкнул веки, и видение прошло.

— Где же капитан Татаринов? — беззвучно шевеля гу­бами, спросил он и тут же сразу крепко заснул.

...Прошло, вероятно, не меньше часа, а Иван Савельевич все еще никак не мог задремать. Одолевали всякие мысли. Они беспокоили его, как надоедливые слепни в сенокос, от которых нет никакого спасенья. Савушкин кряхтел, поправлял в головах кучку хвороста, прислушивался.

Когда с поляны вихрем уносился шальной ветер, тревожно посвистывая и подвывая, на минуту наступала не­спокойная тишина и становилось слышно, как на той сто­роне реки тоскливо гудели Жигулевские горы.

В жаркий летний день Жигули, одетые в яркую, веселую зелень, так четко отражаются в изнывающей от зноя дремлющей Волге, что очень трудно отгадать, какие же горы настоящие. Это величественное зрелище напоми­нает сказочное видение. Да и в тихий сентябрьский пол­день от этих исполинских гор, разукрашенных осенью в причудливые пестрые краски, невозможно оторвать взгляд. Но какими бывают они страшными в долгие зимние бураны или в темные ненастные апрельские ночи во время вскрытия Волги! В такую пору на много километров вокруг разно­сится протяжная, гнетущая песня Жигулей, наводящая тоску на самого веселого человека.

А что в это время делается в горах! С дикими воплями носится ветер по скалистым хребтам, с треском ломая сто­летние дубы и сосны, пригибая к острым камням подат­ливые березки, сбрасывая в пропасти многопудовые извест­няковые глыбы.

Немало натерпится страху одинокий путник в этакую непогодь в Жигулевских горах. А еще хуже, если придет ему в голову шальная мысль в такое время переходить известную в этих местах Жигулевскую трубу — овраг, отделяющий гору Лепешку от Молодецкого кургана. Зи­мой по этой «трубе» студеные долинные ветры Жигулей с ураганной силой несутся к Волге, сметая все на своем пути. Здесь нередки случаи, когда ветер валит с ног лошадей, перевертывает сани.

Давно, когда Иван Савельевич был еще молодым чело­веком, прихватила однажды его в горах непогода. В сумер­ках возвращался он с дровами в деревню. Тихий вначале, ветер все усиливался, срывал с широких сосновых лап снеж­ные комья, ледяным дыханием обжигал лицо.

Иван Савельевич то и дело понукал коня. Но воз был тяжелый, и лошадь шла медленно. Вдруг совсем неожидан­но повалил снег. За какие-нибудь десять минут дорогу замело, и лошадь остановилась. Иван Савельевич выпряг сани, держа в поводу, по пояс проваливаясь в рыхлые суг­робы, стал пробираться к опушке.

«Если бы не молодые годы, пропал бы я тогда», — по­думал Савушкин.

Он начал дремать. Ему уже мерещилось, что идет он по полю и светло-зеленая с золотым отливом пшеница вол­нуется под ветром, то вздымаясь, то опадая, словно взад-вперед ходят ленивые волны, как вдруг Набоков запаль­чиво сказал:

— А это посмотрим! Дайте сюда поршневой палец... Иван Савельевич очнулся, приподнял голову:

— Андрей, ты не спишь? Никто не ответил.

«Тоже, видать, из неспокойных, и ночью тракторами грезит», — подумал Савушкин и стал медленно погружать­ся в глухую, липкую тьму.

Спали они всю ночь тревожно. Одолевал холод. Особен­но сильно донимал холод Леню. Короткая кожаная куртка и мешок грели плохо, и мальчик часто просыпался. Дрожа всем телом, он садился и поджимал к груди закоченевшие колени.

Рядом в темноте ворочался Набоков. Он то негромко стонал, то бормотал что-то неразборчиво и сердито. Раза два Леня окликнул тракториста, но тот не отозвался.

Проснулся и Савушкин. Он крякнул, завозился и тоже сел.

— Кто зубами щелкает? — спросил Иван Савельевич и, вытянув руку, схватил Леню за локоть. — Ты, Ленька?

Мальчик ничего не ответил.

— Ну ты, голова, и того... — проворчал Савушкин и расстегнул шубняк. —Садись ко мне на ноги... ближе.

Он завернул Леню в широкие полы шубняка.

А над Волгой по-прежнему бушевала непогода. Но где-то совсем рядом задорно журчал ручей. И было отрадно слышать в этой непроглядной мгле беспокойной ночи ве­селую песню побеждающей весны.

— Леня, ручеек... слышишь? — шепотом спросил Иван Савельевич.

Леня не ответил. Он уже спал, уткнувшись лицом в мяг­кую шерсть теплого шубняка.

Савушкину было неудобно сидеть, хотелось положить ноги на другое место, но он боялся потревожить мальчика и не шевелился.

* * *

К утру стихло, но не прояснилось. Небо было затянуто линючими облаками, низко нависшими над землей и за­кутавшими в свое лохматое одеяло вершины Жигулевских гор.

Встали на рассвете и долго отогревались у костра, хму­рые, молчаливые.

— Ночка... — протянул Иван Савельевич и, опускаясь на корточки, поглядел из-под густых бровей на Леню и Набокова.

Мальчик стоял возле тракториста, сидевшего на кучке хвороста, и широко открытыми глазами смотрел куда-то в одну точку.

Набоков сидел неспокойно, то наклоняясь вперед и поправляя палкой плохо горевшие сучья, то поворачиваясь к огню спиной и пожимая широкими плечами.

Внезапно Савушкин поднялся и зашагал к берегу. Оста­новившись у глинистого обрыва, он медленным взглядом обвел реку.

По Волге во всю ее непомерно огромную ширину несло лед. Льдины терлись одна о другую, задевали краями о берег, налезали на песчаные отмели, и над рекой стоял ровный глуховатый шум. Сырая, туманная пелена еще висела над противоположным берегом, и горы были видны нечетко, как будто их закрывал кисейный полог.

— А рано еще, — сказал Набоков, подходя к берегу. Иван Савельевич не спеша достал карманные часы на мягком черном ремешке:

— Десять минут восьмого. — И, помолчав, добавил не­громко, как бы для себя: — Дома сейчас я бы на конюшне побывал и в кузницу заглянул. Без дела, скажу тебе, жить совсем невозможно. Вот вечером легли, а заснуть не могу. Ну чего, спрашиваю, тебе надо? Семена у тебя готовы — сам по зернышку отбирал. На бригадном дворе, в сарае — хозяйский порядок. Тут тебе не только весенний инвентарь к делу приготовлен — тут тебе и жнейки и сортировки на полном ходу. А кони, если желаешь знать, такие, что ни­какой критики не боятся. Вот какие кони... Получается все как надо, а душа не на месте. Ну, скажи, не на месте, да и только!

Взгляд Ивана Савельевича упал на протянувшуюся под берегом зубчатую полосу песка с торчавшими кое-где по ней молодыми тополевыми кустами. У него зашевелились и полезли вверх брови.

— Прибыль-то какая! Ну и ну... — покачивая головой, сказал Савушкин. — Вчера вон тот куст на сухом месте был, а за ночь он в воде очутился... Хворосту надо больше натаскать, а то скоро тут вокруг все затопит.

— А я думал, к утру непременно мороз тяпнет. Эх, и холодище был! — проговорил Набоков, потирая руки.

— Это от ветра. Ветер весь лед сломал, — сказал Иван Савельевич. — Тепло будет. Всю ночь где-то рядом ручей журчал.

Они вернулись к затухающему костру. Леня сидел на кучке хвороста и спал, уткнувшись лицом в колени.

— Малый-то наш, как куренок, свернулся. Разобрало в тепле, — вполголоса заметил Савушкин; вокруг глаз у него собрались ласковые морщинки.

Леня поднял голову и, оглядевшись, торопливо выпря­мился. Заспанное лицо его с полуоткрытым ртом, яркими и свежими, словно красная смородина, губами застенчиво улыбалось.

Савушкин шагнул к мальчику, собираясь что-то ему сказать, но внезапно отшатнулся назад и схватился рукой за грудь.

— Что с вами? — встревожено вскричал тракторист и неловко поддержал Ивана Савельевича за плечо.

Подбежал и Леня.

Иван Савельевич шумно вздохнул.

— Напугал я вас? — виновато спросил он и опустился на хворост. — Это у меня сердце... Шалит иной раз...

Во время завтрака он старался не глядеть на Леню. Только один раз украдкой бросил он на мальчика быстрый беспокойный взгляд.

«Почему я вчера не заметил сходства? Глаза и губы... и улыбка эта. Ну вылитый сынок, когда он таким же вот шустрым пареньком был!» — думал с тоской Савушкин, уставясь на потускневшие угольки и чувствуя, как все еще учащенно бьется встревоженное сердце.