Под вечер Набокову стало совсем плохо, и Савушкин с Леней уложили его в шалаше на приготовленную из сена постель. Когда тракторист забылся, Иван Савельевич ска­зал мальчику:

— Пойду поищу полыни. И вентерь где-нибудь постав­лю в ерике. Глядишь, за ночь и рыбешка зайдет.

— А зачем она теперь? — спросил Леня. — У нас и колбаса есть, и консервы, и сыр...

Савушкин вскинул на плечо вентерь, промолвил:

— Надо ж обновить сетку, а то собирали-собирали...

— А вы скоро вернетесь?

— Я недолго. А ты, дружок, в шалаш почаще загляды­вай. Воды вскипяти. Как бы Андрей пить не захотел.

Иван Савельевич ушел.

«Вот уж и пятая ночь, — думал Леня, оттирая песком закоптевшую банку. — Пятую ночь будем проводить на Середыше. Дома месяц пройдет — не заметишь, а здесь...

Он попытался представить себе, что сейчас делается дома, в школе... Ване Обухову наверно приходится труд­новато. Ему нелегко давалась математика, и Леня часто вечерами занимался с ним... А Саша в больнице. Откуда ему знать, что с его другом случилось такое приключение! Настоящий Робинзон. И остров настоящий. Мальчишки в школе, пожалуй, так и прозовут его — Робинзоном.

«Пусть смеются, — думал Леня, — зато теперь я на­учился делать много такого, чего раньше не умел. Пусть попробует кто-нибудь из ребят в сильный ветер костер разжечь одной спичкой — и не сумеет. А я разведу. И ночью — пожалуйста, куда угодно пойду и не заплутаюсь. Рыболовные сети чинить умею. Вентерь могу сделать».

Лене казалось, что за эти немногие дни, проведенные им на острове Середыш, он стал как будто другим, словно вырос, и у него шире открылись глаза на большой и пре­красный мир.

...Набоков спал, пылающей щекой уткнувшись в сено. Обеими руками он крепко сжимал какой-то сверток. Мальчик нагнулся и пощупал промасленную тряпицу.

«Это подшипник, — догадался Леня. — Круглое такое, гладкое кольцо».

Посидев в ногах у Набокова, он вернулся к весело по­лыхавшему костру.

Смеркалось.

Было тихо. Золотисто-алые языки пламени взлетали так высоко, что, казалось, вот-вот лизнут молодую звез­дочку на далеком небе.

От сильного света рябило в глазах, ничего не было вид­но вокруг: ни шалаша, ни деревьев, ни Волги, — все по­глощала густая темнота. Но стоило лишь выйти из неспо­койного желтовато-багряного пятна, которое бросал на землю костер, как уже молено было различить и шалаш и стоявшие вблизи осины. А где-то далеко, между крутым берегом и темнеющими на той стороне горами, плыли льди­ны, серые, чуть заметные, будто тучи по опрокинутому вниз небу...

Наконец возвратился Савушкин. Он принес большой пучок тальниковых прутьев. Леня обрадовался Ивану Савельевичу.

— А вы долго ходили! Я вас уже давно жду, — сказал мальчик.

— Все ходил... Для вентеря место выбирал, спички поискал. Спички в посылку забыли нам положить. Ну, я и решил — поищу, которые Андрей обронил. Да впустую, Там, где вы утром были, теперь не пройдешь. — Иван Са­вельевич бросил на песок туго связанные прутья и, сняв шапку, вытер платком лоб. — Ох, и половодье в эту весну, скажу тебе! Большая вода. Ту сторону острова всю зато­пило, и Старый Посад обрисовался как на ладони... На обратном пути заходил плот проверять. Весь в воде. Плыви хоть сию минуту. Ему в этой заводи — как в затоне. — Выразительно посмотрев на шалаш, он негромко спросил: — Как Андрей?

— Ничего. Спит.

— Может быть, обойдется все по-хорошему. Бывает так: отоспится человек — и болезни конец... Полынку вот принес. Вскипятим в воде да попоим его.

Леня потрогал гибкие прутья, спросил:

— Иван Савельевич, зачем вам прутики?

— В большом артельном хозяйстве все может приго­диться. Навоз, к примеру, на дровнях без плетушки не повезешь в поле. Вот мне мысль такая и пришла — под­собное производство при колхозе наладить по изготовлению плетушек. Тальнику этого тут столько — целых три рай­она корзинками обеспечить можно. И недалеко. Всего в двух километрах от Волги живем.

— А на Волге опять столько льдищу... — грустно протянул Леня.

— Это последний. Завтра, глядишь, и в путь тронемся. — Иван Савельевич ласково взял Леню за подбородок. — Теперь, парень, до дому рукой подать... Сейчас Андрея про­ведаю, и костер поярче разведем, какао варить будем.

Когда Леня думал о том, что скоро они покинут остров и он будет дома, его охватывало сильное волнение. Ему все время хотелось что-то делать, говорить, он не мог спокойно посидеть ни одной минуты.

Вот и сейчас, взяв палку, Леня помешал в костре угли, потом закопченным заострившимся кончиком с огненным глазком принялся чертить на песке замысловатые рисунки.

Вскоре он встал и ушел к обрыву.

— Ты чего это там делаешь? — окликнул Савушкин Леню,

— А так, смотрю...

Иван Савельевич неторопливым шагом подошел к нему.

— Поглядите вон на ту высокую гору, — сказал Ле­ня. — Видите?

Над самым высоким хребтом Жигулей, едва не задевая зубчатые верхушки черных сосен, висела крупная звезда с неярким, остывающим светом.

— Видите? — опять нетерпеливо спросил Леня.

— А чего там? — переспросил мальчика Савушкин, поведя плечом. — Звездочка горит.

— Да нет же, это огонь на буровой! — улыбаясь, ска­зал Леня. — Чтобы ночью самолеты на вышку не наткну­лись, фонарь на ней зажигают. Я тоже только сейчас до­гадался. Думаю — а ведь это фонарь светится!

Леня помолчал, потом заговорил снова:

— Смотрю на огонек и знаете, о чем думаю? А что, если отец, думаю, сейчас там? Может быть, и он наш сигнал увидит, правда? С этой горы далеко все вокруг видно.

— А ты сам не был на горе?

— Был. Я летом лазил на гору. Дух захватывает, когда по тропинке лезешь ущельем. Сорвешься вниз — косточек не соберешь. Отец говорит, это самая трудная буровая во всем промысле. Бурильщики даже там и живут, на своем «Памире». Это они так гору зовут. — Мальчик негромко засмеялся. — В бригаде есть бурильщик Ибрагим Шакурзянов. Веселый такой и сильный. Всегда песни поет! Ин­тересные. Сам сочиняет. Стоит у лебедки и поет себе:

А дальше не помню. Очень длинная песня.

Савушкин наступил на белевший под ногами камешек и вдавил его в песок.

— Ты, Леня, кем же собираешься быть? Или еще не думал об этом?

— Как же, думаю. Вот даже сегодня думал... Когда геологом хочется быть, как отец, а когда еще кем-нибудь...

Леня смутился и умолк.

— Мне хочется много-много знать, — задумчиво про­говорил он и, опять помолчав, добавил еле слышно, одним дыханием: — Про всю жизнь. И во всем быть таким, как Ленин и Сталин.

Иван Савельевич прижал голову мальчика к себе и лас­ково сказал:

— На каникулы приезжай в гости. Старушка моя, скажу тебе, будет куда как рада. У нас в колхозе знамени­тые бахчи. Я тебя такими арбузами и дынями угощу, за уши не оттянешь!

Про себя он подумал: «Дружные всходы растут, надеж­ные. Молоденький еще, а смотри-ка!.. Хороший паренек... Он мне как бы вроде внука...»

Вдруг Савушкин сказал:

— Леня, ну-ка, погляди на гору, на огонек. Он чего-то мигать начал... Верно?

Мальчик ничего не ответил.

— Ты чего, или не видишь, как огонек — миг-миг?.. будто знаки какие-то с горы дают...

— Подождите, — пробормотал Леня. — Точка... точ­ка... точка... тире. Это «ж» значит. Тире... точка... точка...

Через минуту-другую он повернулся к Савушкину и весело закричал:

— Это с буровой нам сигналят! Там папка наверно. Он же знает, что азбукой Морзе я отлично владею... «Жди­те завтра катер» — вот что передают с горы!

Глотнув воздух, мальчик закричал еще громче, прыгая и хлопая в ладоши:

— Завтра будем дома! Завтра будем дома!

Точно о чем-то вспомнив, он побежал к костру, выхва­тил из него длинную палку с огнем на конце. Потом, вернув­шись к обрыву, он принялся размахивать палкой, как фа­келом, отвечая на сигналы с буровой вышки.

...Почти всю ночь Иван Савельевич просидел около Набокова. Андрей стонал и метался в жару, собирался куда-то бежать. Потом затихал, пять — десять минут лежал спокойно и снова начинал бредить. Иногда он жалобно просил:

— Спасите меня — замерзаю... совсем замерзаю... Савушкин укрывал его своим шубняком, сверху нава­ливал сена, а он все просил:

— Тулупом еще покройте. Руки у меня коченеют! Когда тракторист ненадолго затихал, Иван Савельевич вылезал из шалаша и, положив в костер хворосту, грелся. Костер горел у самого входа, но в шалаше от этого не было теплее.

На рассвете, сбросив к ногам шубняк, Андрей успо­коился. Иван Савельевич осторожно поднял откинутую в сторону тяжелую горячую руку тракториста в старых мозолях и ссадинах, подержал ее в своей руке.

«Ну, братец, и перевернуло же тебя! — подумал он, вглядываясь в похудевшее лицо Набокова. — Ну, да это ничего. Молодой, поправишься».

От костра в шалаш падали багровые пятна света, то яркие, то тусклые, и лицо у Андрея становилось то зловеще красным, то пепельно-кирпичным, с большими черными провалами вместо глаз.

Савушкин разбудил Леню и шепотом сказал:

— Я часика два вздремну, а ты покарауль Андрея. И за костром последи. Помногу не клади сучков, топлива мало осталось. А если что — буди меня.

...Проснувшись, Иван Савельевич выглянул из шалаша и от удивления чуть не вскрикнул. Вокруг все было бело. Валил густой снег. Сырые хлопья засыпали всю поляну, облепили деревья и всё торопливо падали и падали, точно боялись, как бы не растаять, не долетев до земли... А спи­ной к шалашу неподвижно, как изваяние, сидел Леня, весь белый от снега. В ногах у него чернела круглая ямка, от которой пахло горьким дымом.

Савушкин на коленях подполз к потухшему костру и озябшими пальцами принялся ворошить сырой, холодный пепел. Он подолгу дул на каждый теплый уголек, но все его старания были напрасны.

— Нет, не разгораются, — вздохнул он и, помолчав, повторил: — Не разгораются.

Мальчик медленно поднял посиневшее лицо, посмотрел по сторонам и, ничего не понимая, стал протирать кулаком глаза. С рукавов куртки и малахая обледеневшими короч­ками отваливался снег и падал на землю, в рыхлую белую пелену...

Часов в десять утра снег перестал падать, полил дождь. Иван Савельевич, уже третий раз ходивший смотреть, не показался ли на Волге катер, вернулся совершенно мокрый. Его шубняк так размяк под дождем, что, казалось, вот сей­час весь разлезется.

— Не будет сегодня катера, — тяжело сказал он. — Опасно в такой лед. В порошок сотрет.

Набоков приподнял голову и, посмотрев в блестевшее от мелких дождинок лицо Ивана Савельевича, тихо про­молвил:

— Полушубок у вас... Меня ругали, — сами тоже не бережетесь.

Савушкин присел рядом с трактористом.

— Ожил, Андрей? — спросил он, вытирая о штаны мокрые красные руки.

— Отпустила, проклятая!

— Ну и хорошо. Главное, ты ей не поддавайся. Есть хочешь?

Андрей покачал головой.

— Это ты брось! Пища, скажу тебе, как лекарство... Давайте-ка завтракать. Обязательно колбасы попробуй, сыру. Консервы тоже вкусные — сазан в томате. Икра еще есть. Целый берестяной стакан. Это уж своя. Из щуки.

Леня сидел в углу шалаша, подобрав ноги, и чувство­вал себя очень виноватым. Иван Савельевич искоса глянул на хмурого, притихшего мальчугана и потеплевшим голо­сом проговорил:

— Ну, хватит, не печалься. Дождик-то вон какой хле­щет, так и так не спасли бы костер... Вина твоя есть, это верно. Хорошо, что ты ее сердцем чувствуешь. В другой раз, выходит, такого не повторишь.

— Как вы думаете, Иван Савельевич, скоро сев начнет­ся? — спросил Набоков. — Весна, смотрите, какая ран­няя.

— Оно верно, весна больно ранняя. В такое время ред­ко когда Волга трогается, — ответил Савушкин. — Да ты не беспокойся, без нас с тобой посевную не начнут. Всему свои сроки.

...Дождь перестал только к вечеру. Было сыро и холод­но, по небу ползли грязно-синие, скучные облака. Не оста­валось никакой надежды на то, что ночью разведрится.

Поникшие деревья были увешаны тяжелыми стеклян­ными бусинами. Стоило лишь прикоснуться к одной ветке, как со всего дерева на землю обрушивался град дождинок. По мокрому, тусклому песку прогуливались грачи.

Волга была мрачной, свинцовой. По-прежнему быстрое течение несло лед. Но теперь все реже и реже встречались среди темных, обтаявших льдин большие, внушительного вида глыбы.

Ночью снова полил сильный дождь. Упругими струями, точно кнутами, дождь разъяренно хлестал по шалашу, стараясь пробить непрочную крышу. Вначале сквозь крышу кое-где просачивались редкие крупные капли, потом вдруг, как будто кто-то отвернул вставленные в нее краны, вниз полились ледяные потоки воды.

Продрогшие и мокрые, они сидели на сыром сене, тесно прижавшись друг к другу, а на головы, плечи и согнутые спины падали увесистые капли.

Время тянулось страшно медленно. Иногда казалось, что холод сковывает суставы, подбирается к самому сердцу. Тягостное молчание, монотонный шум дождя и непрогляд­ная темень становились совершенно невыносимыми, хоте­лось что-то сказать, услышать голос сидевшего рядом то­варища.

— Иван Савельевич, как вы думаете, который пошел час? — спрашивал Леня.

— Светать скоро будет. Еще недолго, — отвечал Савушкин. — Часы в кармане, а не посмотришь вот...

— У меня ноги закоченели, ничего не чувствуют, — говорил тракторист.

— А ты пальцами шевели. Все время шевели — на­греются, — советовал Иван Савельевич.

Дождь все лил и лил. Невидимая безжалостная рука с каждой минутой открывала все новые и новые краны в кры­ше шалаша. И в голову начали заползать нехорошие мысли: «Хватит ли сил перенести все это?»