Было шесть часов тридцать минут утра. Дюпену снились странные и беспокойные сны. В постель он лег в половине первого, но уснул лишь около трех. Однако поспать всласть ему не дали. Пронзительно и оглушительно заверещал телефон. Этот аппарат Дюпен купил недавно и, несмотря на массу неудачных попыток, так и не смог сделать звонок тише, запутавшись в бесчисленных меню и подменю. На дисплее светился номер Кадега. Дюпен нажал кнопку только для того, чтобы прекратить эту невыносимую пытку.

– Кто-то нарушил пломбу опечатанного окна, выходящего на боковую улочку, разбил стекло и открыл окно. Оно до сих пор открыто.

Кадег даже не спросил, туда ли он попал.

– Что такое? Кадег! Что случилось?

Дюпен никак не мог взять в толк, о чем говорит Кадег.

– Кто-то сегодня ночью проник на место преступления.

– В «Сентрале»?

– Да, в бар, где нашли труп Пьера-Луи Пеннека.

– И что этот человек сделал в баре?

– Не имею представления.

– То есть как не имеете представления?

– Коллеги из Понт-Авена позвонили мне буквально минуту назад.

– То есть кто-то взломал окно и проник на место преступления?

Кадег ответил не сразу:

– Строго говоря, мы этого пока не знаем. Мы знаем только, что кто-то разбил оконное стекло и открыл створки окна. Оно так и осталось открытым. Это окно, ближайшее к литой железной двери, насколько я понимаю, расположено ближе к бару.

– Обнаружены какие-либо следы в ресторане или баре?

– Этого я пока не знаю. Но никаких видимых разрушений не видно, и как будто оттуда ничего не пропало. Но это лишь предварительные выводы.

– Что бы это могло значить? – недоуменно спросил Дюпен, медленно приходя в себя.

– Наши коллеги не заметили ничего подозрительного. Но естественно, они не успели провести криминалистическую экспертизу. Реглас уже оповещен. Это самое важное на данный момент.

– Кто это выяснил? Ведь ресторан заперт.

– Повар.

– Эдуар Главинек?

– Да, господин комиссар.

– Никто не проник через бар и ресторан в отель?

– Нет, вполне определенно нет. Дверь по-прежнему заперта. Ее никто не трогал. Для того чтобы ее открыть, надо было иметь ключи, но мы их изъяли.

– Кадег, я немедленно выезжаю. Где вы находитесь?

– Дома, и тоже сейчас еду туда.

– Хорошо.

– До встречи.

Однако первым делом Дюпену сейчас надо было выпить кофе. «Адмирал» был еще закрыт. В последний год своей службы в Париже Дюпен купил себе маленькую кофе-машину и с тех пор пользовался ею раза три – не из принципиальных соображений, а просто потому, что любил сидеть в кафе. Удивительно, кофе-машина стоила целых тысячу евро. Собственно, Дюпен ни черта не смыслил в кофе-машинах, и продавщица с зелеными, как у кошки, глазами без труда убедила его в том, что он сделает самый разумный в своей жизни выбор, если купит именно эту машину. Кофе в зернах был куплен одновременно с ней. Весь этот процесс был довольно хлопотным, но когда последняя капля упала в фирменную чашку, Дюпен испытал нечто вроде гордости.

Одевшись, он взял чашку с приготовленным напитком и вышел на свой узкий балкон, выходивший на море, как, собственно, и почти все окна его служебной квартиры, выделенной ему властями города. Надо сказать, квартиру ему дали в одном из самых красивых домов Конкарно, построенном в конце девятнадцатого века. Дом был не шикарный, но весьма стильный и ослепительно белый. С балкона была видна скала Флобера, как ее называли жители Конкарно. Говорят, там любил сиживать Флобер во время своих приездов в Конкарно. От моря дом отделяла лишь узкая улочка. Справа вдоль берега располагалась «Белая Сабля», продолговатый, вытянутый вдоль моря пляж, усыпанный ослепительно белым песком. За пляжем располагались богатые виллы. Налево был вход в гавань с маленьким маяком и бакенами, сонно покачивавшимися на спокойной зыби. Но самым потрясающим был вид на открытый океан. Там на небе начинался настоящий день, а на горизонте небо плавно переходило в море. Недавно взошедшее солнце оставляло на поверхности сияющую дорожку.

Несмотря на то что кофе был старый, напиток получился крепким и вполне сносным. Дюпен задумался. Теперь он не был уверен, что ему надо сломя голову нестись в Понт-Авен. Самое главное, чтобы туда приехал Реглас, в этом Кадег на сто процентов прав, а прилежный Реглас приедет не мешкая, причем наверняка раньше Дюпена. На первый взгляд все это казалось очень странным. Зачем кому-то понадобилось проникнуть в ресторан? Что, действительно преступник решил наведаться на место преступления? Следы, оставленные в ресторане в ночь убийства – хотя их, собственно, и не нашли, – были задокументированы. Но в таком случае это может означать, что они вчера чего-то не заметили и пропустили. Как бы то ни было, этот человек шел на большой риск. Появиться на месте преступления на следующий день после убийства – это настоящее безумие. Для этого надо было иметь очень веские причины. Или он применил отвлекающий маневр? Но от чего он хотел отвлечь полицию и зачем?

Становилось ясно, что это дело ни в коем случае не окажется простым, что речь идет о драме, которая постепенно, в течение какого-то времени, вела к убийству, которым в конце концов и завершилась. Мало того, эта драма продолжается до сих пор, хотя это пока и не бросается в глаза. Драма была запущена самим Пеннеком, который что-то сделал после того, как узнал, что безнадежно и смертельно болен. Все как всегда, подумал Дюпен. Теперь он должен поспешить, развитие событий ускорялось с каждым часом.

Дюпен решил не ехать в Понт-Авен. Сейчас он пойдет в комиссариат и, как было запланировано, поговорит с Андре Пеннеком, а потом подождет результатов криминалистической экспертизы.

Андре Пеннек уже ждал его, когда Дюпен в начале восьмого вошел в неприметное, а точнее, безвкусное небольшое здание комиссариата, расположенное неподалеку от маленького вокзала. Здание было построено в функциональном стиле восьмидесятых годов. Внутри было тесно и неудобно. Кроме того, Дюпену постоянно действовал на нервы специфический запах пластика (который, кажется, никто, кроме него, не ощущал). Открытые окна не помогали – проклятый запах не желал выветриваться.

– Он сидит у вас в кабинете.

Нольвенн, как всегда, была на месте и занималась делами.

– Здравствуйте, Нольвенн.

– Здравствуйте, господин комиссар.

– Я сразу иду к нему. Вы уже выяснили, у кого находится завещание Пеннека? У мадам де Дени?

– Она ждет вас.

Дюпен невольно улыбнулся, чем немного удивил Нольвенн.

– В половине одиннадцатого в своей конторе в Понт-Авене. Или вы сначала поедете в «Сентраль» осмотреть помещение после взлома?

– Нет, я подожду сообщений криминалистов – не найдут ли они там что-нибудь новенькое. Пока же нет смысла ехать, мы все равно почти ничего не знаем.

– Нет, это просто поразительно. История начинает стремительно разбухать. – Нольвенн запнулась, но затем продолжила: – А она и без того очень громкая. Как вы думаете, в чем тут дело?

– Не знаю, на самом деле не знаю.

– Всю информацию, какую я получила, я передала Ривалю. Ведь вы должны были…

– Да, да.

Дюпен помедлил, символически постучал в дверь своего собственного кабинета, отметив про себя комичность этого жеста, и вошел внутрь.

Войдя, он едва не вскрикнул от суеверного ужаса. Андре Пеннек был как две капли воды похож на Пьера-Луи Пеннека. Это было поразительное, сверхъестественное сходство. Несмотря на то, что у них были разные матери. То же телосложение, то же лицо. Об этом сходстве Дюпену почему-то никто не говорил.

Андре Пеннек сидел на стуле напротив стола комиссара. Он не сделал даже попытки встать при появлении хозяина кабинета и при этом смотрел Дюпену прямо в глаза. Выглядел он импозантно – официальный светло-серый летний костюм, тщательно напомаженные и зачесанные назад волосы – несколько более длинные, чем у его сводного брата.

– Здравствуйте, месье.

– Господин комиссар.

– Хорошо, что мы наконец встретились.

– Я ожидал, что вы лично поставите меня в известность об этом преступлении.

Дюпен не сразу понял, что имел в виду Андре Пеннек, но быстро взял себя в руки.

– Мне очень жаль, что я этого не сделал, так как был чрезвычайно занят расследованием. Поэтому долг известить вас об этом прискорбном несчастье взял на себя инспектор Риваль.

– Но это абсолютно недопустимо!

– Я уже сказал, что мне искренне жаль. Прошу также принять мои глубокие соболезнования в связи с утратой.

Андре Пеннек смерил Дюпена холодным взглядом.

– Насколько близкими были ваши отношения, господин Пеннек? Я имею в виду ваши отношения со сводным братом.

– Мы были братьями. Что еще могу я сказать? У нас были обычные для семей отношения. У каждой семьи есть в шкафу свои скелеты. К тому же мы были сводными братьями, а это всегда осложняет отношения.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что сказал.

– Мне хотелось бы знать больше, господин Пеннек.

– Не вижу никаких оснований делиться с вами подробностями наших личных отношений с моим братом.

– Вы были в начале семидесятых убежденным сторонником радикального бретонского националистического движения «Эмганн».

Дюпен, по своему обыкновению, резко и без предупреждения сменил тему разговора.

– Некоторые говорят о ваших связях с экстремистским крылом этой организации, с Бретонской революционной армией. – Дюпен сделал долгую паузу. – Были и погибшие в священной борьбе с «французскими угнетателями». Ни больше ни меньше.

На короткий миг Андре Пеннек утратил контроль над своим лицом, только на малую долю секунды, но Дюпен это заметил. В глазах Пеннека отчетливо просквозила бессильная ярость.

– Это старая история, господин комиссар.

Андре Пеннек говорил непринужденным тоном великосветского денди.

– Грехи молодости, знаете ли. Никогда не было никаких связей с Бретонской революционной армией. Даже отдаленных. Это был идиотизм, а не армия. Хорошо, что она перестала существовать.

– В те времена молодой социалист Фраган Делон открыто ставил вам в вину такую связь, причем не один раз и публично. Вы все отрицали, потому что опасались расследования.

– Это абсурд. Делон всегда был сумасшедшим. Моему брату стоило бы его остерегаться, и я не раз ему это говорил.

Как ни владел Андре Пеннек своим голосом, в нем на этот раз прозвучало что-то резкое и неприятное.

– Остерегаться?

– Я хочу сказать… – Пеннек помедлил. – Я хочу сказать, что каждый волен сам выбирать себе друзей.

– Ваш брат был убежденным противником «Эмганн» во всех ипостасях этой организации.

– Да, в этом вопросе у нас были некоторые разногласия.

– За прошедшие сорок лет вы виделись всего несколько раз. Должно быть, существовали принципиальные разногласия.

– Это было давно, господин комиссар. Давняя история. – Он снова немного помолчал. – Время от времени мы перезванивались, правда, нерегулярно.

– Говорят, что вы покинули Бретань в конце семидесятых и, переехав в Прованс, начали там свою карьеру с чистого листа, так как боялись, что из-за старых историй вам не удастся сделать в Бретани политическую карьеру.

– Ну, это тоже абсурд.

– Однако за первые же годы в Провансе вы сделали головокружительную карьеру.

– Господин комиссар, куда вы клоните? Вы подозреваете меня в убийстве собственного брата? Это, мягко говоря, нелепое подозрение. Вы считаете, что я мог убить его из-за ничтожных политических разногласий, имевших место сорок лет назад? Мне уже семьдесят пять лет, и те бредни меня уже давно не занимают. Все это несущественные мелочи. Старые дурные шутки.

– Вы очень быстро добились признания и почестей, стали кавалером национального Ордена заслуг. Этот орден увенчал вашу политическую деятельность.

– Совершенно верно.

– Лишние сведения могли все испортить.

– Лишние сведения? Нет никаких порочащих меня сведений. Я вообще не понимаю, о чем вы говорите.

– Где вы были позавчера, в четверг, в течение дня и вечером?

– Это допрос, господин комиссар?

В голосе снова зазвучала враждебность. Однако Андре Пеннек тотчас взял себя в руки и сменил тон.

– В Тулоне. В четверг я был в моем доме в Тулоне, где весь день работал.

– Конечно, кто-то может это подтвердить?

– Естественно, моя жена. Вчера утром я был в кабинете, куда мне позвонил Луак Пеннек. Я сразу выехал в Понт-Авен. Жена привезла в аэропорт чемоданчик с самым необходимым. Она могла видеть мой посадочный талон. В Кемпере я взял напрокат машину. Больше мне нечего вам сказать.

– Упомянуты ли вы в завещании вашего брата?

– Простите?

– Как вы думаете, упомянуты ли вы в завещании вашего брата?

– Нет, я этого не думаю. Если бы это было так, то он должен был в последние годы внести изменения в завещание, что представляется мне маловероятным. Из-за наших с ним разногласий он четко сформулировал причины моего исключения из числа наследников и оформил это нотариально. Он сам мне об этом сказал.

Андре Пеннек окончательно успокоился и говорил теперь совершенно спокойно.

– Видите ли, я в известной мере человек довольно состоятельный и не нуждаюсь в финансовой помощи. Кроме того, вам, несомненно, известно содержание завещания моего брата, и вы знаете, что я не вхожу в число наследников.

– Самый большой капитал политика – это его репутация; к тому же – самый уязвимый капитал.

– Господин комиссар, – в тоне Андре Пеннека зазвучали примиряющие нотки, – мне кажется, что наш разговор принял какую-то странную направленность. Я приехал, чтобы узнать, как продвигается расследование убийства моего брата, узнать, что вы уже знаете. Честно говоря, до остального мне нет дела. Кроме того, мне надо посмотреть, не нуждаются ли в моей помощи Луак и Катрин Пеннек, все ли в порядке с отелем, ведь он был целью и смыслом жизни моего брата.

Дюпену потребовались все силы, чтобы сдержаться.

– У нас пока нет никаких существенных результатов по этому делу, господин Пеннек. Расследование продолжается. Я опрашиваю подозреваемых.

– То есть пока ничего нет?

– Доверьтесь бретонской полиции. Как вы считаете, господин Пеннек, что могло произойти? Мне было бы очень интересно знать ваше мнение. Есть ли у вас какие-то идеи на этот счет?

– У меня? Естественно, никаких. Да и откуда им взяться? Ограбление? Почему нет, мой брат был хорошим бизнесменом, а сейчас настали такие времена, что могут зарезать за десять евро.

– Это ваше предположение, так?

– У меня нет никаких предположений. Расследование преступления – это ваша задача.

– В последнее время вы общались с братом?

Андре Пеннек ответил без промедления:

– Во вторник мы с ним разговаривали по телефону.

– В последний вторник?

– Да, два дня назад.

– Какое удивительное совпадение! Вы разговариваете крайне редко, но поговорили незадолго до его смерти.

– Это довольно неприличный намек. Собственно, весь наш разговор и состоит из таких намеков. Я не намерен продолжать разговор в подобном духе.

Резкое содержание фразы находилось в разительном контрасте с безмятежным тоном, каким она была произнесена. Андре Пеннек, надо отдать ему должное, умел держать себя в руках. Даже здесь, меняя по желанию тональность высказываний, он оставался до мозга костей политиком.

– Вы можете сказать, о чем шла речь в вашем телефонном разговоре?

– Как вы уже знаете, я время от времени ему звонил, чтобы узнать, как он себя чувствует, как идут дела в отеле, как живут его сын и сноха. То есть меня интересовали только семейные дела. Я делаю это уже без малого десять лет. Мне хотелось общения – несмотря на всю сложность наших отношений.

– Тем не менее разговор продолжался десять минут.

– Да, мы десять минут обсуждали семейные дела. И могу сказать вам прямо: он не сообщил мне ничего необычного. Я не заметил ничего особенного в его тоне.

– О чем конкретно вы говорили?

Андре Пеннек ненадолго задумался.

– Мы поговорили о рыбалке. Он собирался купить новое рыболовное снаряжение. Но это была обычная его тема – море и рыбалка.

– Да, – остановил Пеннека Дюпен, – я согласен с вами, и знаете, мне кажется, что мы можем закончить этот разговор. Смею предположить, что вы узнали то, что хотели узнать.

По лицу Пеннека снова пробежала легкая тень раздражения.

– Теперь я буду надеяться, что вы лично проинформируете меня о результатах, когда они наконец появятся.

– Мы непременно это сделаем, господин Пеннек, можете на это рассчитывать.

Пеннек пружинисто встал, с профессиональной вежливостью протянул Дюпену руку и направился к двери.

– Прошу прощения, господин Пеннек, еще один, последний вопрос: как долго вы намерены здесь пробыть?

Пеннек остановился у двери:

– До выяснения всех обстоятельств дела и, естественно, до похорон.

– Хорошо. У меня есть номер вашего телефона, и я знаю, где в случае необходимости вас найти.

Пеннек не стал тратить время на ответ. Дюпен подождал, когда он покинет приемную, а затем вышел из кабинета.

– Сейчас я поеду к нотариусу, Нольвенн.

На краю стола Нольвенн стояла чашка кофе. Дюпен невольно улыбнулся. Нольвенн всегда, не говоря ни слова, ставила на свой стол чашку. Он взял ее и осушил одним глотком.

– Поезжайте, – отозвалась Нольвенн. – Я только сделаю один звонок – надо получить официальное разрешение на ознакомление с завещанием. Мадам де Дени только позавчера вернулась из Лондона. Она происходит из старинной, очень старинной семьи. К тому же она бегло говорит по-бретонски. Правда, с мужчинами ей почему-то не везет.

Дюпен все еще находился под впечатлением неприятного разговора.

– Мне надо позвонить Ривалю.

– Он только что звонил сам – по поводу взлома.

– Очень хорошо.

– Ужасный человек – этот Андре Пеннек, – грустно произнесла Нольвенн. – Как странно – они внешне похожи как две капли воды, но внутренне между ними не было ничего общего.

Дюпен промолчал.

– Ах вот еще что: вчера позвонила ваша сестра. Нет, нет, ничего особенного, она просто хотела с вами поговорить. Я сказала ей, что вы по горло заняты трудным делом, и она попросила передать вам привет.

Лу. Он давно собирался ей позвонить, но было недосуг, а теперь вот она уже и не пытается позвонить ему на мобильный.

– Спасибо, Нольвенн, я ей перезвоню.

Давно пора это сделать.

Он поспешил к двери.

Машину Дюпен оставил на парковке у гавани, идти было недалеко, но проехать этот кусочек было проблематично – в Конкарно полно улиц с односторонним движением.

Дюпен достал телефон и набрал номер.

– Риваль?

– Да, слушаю.

– Проконтролируйте, когда Андре Пеннек выехал из Тулона. Проследите весь его путь. Когда и где он купил билет и каким самолетом летел? Где в Кемпере взял напрокат машину? Выясните все, срочно! – Он сделал короткую паузу. – Что говорит Реглас о взломе?

– Слушаюсь, господин комиссар. Я тотчас этим займусь. Реглас говорит, что не смог ничего обнаружить, во всяком случае, пока. Сейчас он занимается следами – ищет отпечатки подошв на подоконнике и вокруг. Он хочет понять, входил ли кто-нибудь вообще в ресторан.

– Вы тоже ничего не заметили? Вы хорошо все осмотрели?

– Естественно, господин комиссар. Мы ничего не увидели, все как обычно, никаких изменений по сравнению с тем, что мы видели вчера – как в баре, так и в ресторане. Если даже кто-то и проник в помещение, то никаких видимых следов он там не оставил.

– Отлично, Риваль.

– Но я не вижу в этом никакого смысла. Зачем кому-то понадобилось срывать печать и разбивать окно? Вам не кажется, что это какой-то глупый ход?

– Не имею ни малейшего понятия, Риваль.

– Я буду держать Пеннека в курсе. Как я понимаю, у вас нет никакого желания делать это самому.

– Хорошо. Увидимся после моего визита к нотариусу.

– Интуиция подсказывает мне, что за этим делом прячется какая-то нехорошая история, очень нехорошая.

Риваль произнес это многозначительным тоном, не соответствующим всей тональности разговора. Повисла долгая пауза.

– Что вы хотите этим сказать?

– Не могу ничего сказать. На самом деле я ничего не знаю, только чувствую.

– Ну, тогда пока.

Дюпен отключился.

Нотариус занимала красивый старинный каменный дом – со вкусом реставрированный – в верхнем течении Ле-Моро, где извилистая речка с журчанием текла по грудам темных камней. На первых двух этажах располагались кабинеты, на третьем были жилые апартаменты мадам де Дени. В маленьком, засаженном цветами палисаднике росло с полдюжины пальм, привлекавших внимание туристов; иногда было слышно, как кто-то из местных жителей хвастается, сообщая всем известные факты: «Гольфстрим точно огибает Бретань, и поэтому у нас мягкая зима – температура редко бывает ниже десяти градусов, а для пальм это просто идеально».

Дверь открыла сама мадам де Дени, весьма стильно одетая в дорогое, но скромное бежевое платье и высокие сандалии.

– Добрый день, господин комиссар.

Она улыбнулась комиссару – без излишней приветливости, но дружелюбно.

– Добрый день, мадам мэтр.

– Входите. Мы сейчас поднимемся в мой кабинет.

Она жестом указала Дюпену на лестницу, начинавшуюся непосредственно от входной двери.

– Спасибо.

Дюпен вошел.

– Как ваши дела?

– Благодарю, отлично.

– Это я благодарен вам за то, что вы так скоро откликнулись на мою просьбу и уделили мне время. Вы, должно быть, хорошо знали господина Пеннека.

– О да, не только хорошо, но и очень давно, с детства.

Мадам де Дени села за свой элегантный старинный стол, Дюпен на один из не менее элегантных стульев.

– Господин Пьер-Луи Пеннек звонил мне во вторник и сказал, что хочет обсудить важное личное дело, не имеющее отношения к отелю и очень спешное. Мы договорились встретиться в четверг, в 18 часов. Однако через час он перезвонил и попросил перенести встречу на утро в пятницу. Он также сказал мне, что хотел бы внести изменения в завещание. Думаю, я должна была вам это сказать, прежде чем мы перейдем к содержанию завещания.

Слушая нотариуса, Дюпен вздрогнул и мгновенно насторожился.

– Внести изменения в завещание?

– По телефону он не сказал, о каких изменениях идет речь. Я спросила его о сути изменений, чтобы иметь возможность подготовиться, но он пожелал обсуждать этот вопрос только лично.

– У вас нет никаких догадок на эту тему? Что, по-вашему, он мог там изменить?

– Не имею ни малейшего понятия.

– В его завещании есть что-нибудь особенное? Я имею в виду, что-нибудь удивительное, необычное? Я полагаю, что все должен унаследовать Луак Пеннек.

– Его сын наследует отель, что связано с некоторыми обязательствами по налогам, а также дом, в котором он живет со своей женой. Второй дом из четырех объектов недвижимости Пьер-Луи Пеннек завещал Обществу любителей живописи Понт-Авена. Третий дом получает Фраган Делон, четвертый – Франсина Лажу. Для нее господин Пеннек оставил также письмо, которое в данный момент находится у мадам Лажу. Кроме того, господин Делон унаследовал обе лодки Пеннека.

Дюпен подался вперед, не в силах скрыть свое удивление. Лицо и голос мадам де Дени были абсолютно бесстрастными. Она сухо, по-деловому излагала пункты завещания.

– Что касается упомянутых объектов недвижимости, то речь идет о домах, в которых уже живут мадам Лажу и господин Делон. Наличные деньги и все прочее имущество по условиям завещания переходят к господину Луаку Пеннеку, но речь идет о сравнительно небольшой сумме. Насколько я знаю, это около двухсот тысяч евро. Мало того, их получение связано с определенными условиями. По меньшей мере сто тысяч евро надо потратить на ремонт и модернизацию отеля, и поэтому эти деньги должны остаться на лицевом счете. В наследство включены также земельные участки, которые должны перейти сыну господина Пеннека. Этих участков семь, они разбросаны по всей округе. Все участки крошечные; только два имеют более или менее приличные размеры – приблизительно по тысяче квадратных метров. На каждом из них стоят какие-то подсобные строения. Один участок находится в Порт-Манеш, второй – в Ле-Пульдю. Участки не годятся под застройку и не имеют, собственно говоря, никакой ценности. Конечно, все было бы по-другому, если бы можно было получить разрешение на строительство, но закон о береговой охране запрещает такое строительство. Кстати, большую часть этих участков господин Пеннек сам получил по наследству. Таково, по сути, содержание завещания.

Дюпен старательно записывал все сказанное мадам де Дени.

– Значит, в наследниках Делон и Лажу, а также Общество любителей живописи. Оно получило целый дом.

Это не было вопросом, и нотариус промолчала.

– Значит, три дома из четырех отходят не сыну.

– Три из пяти.

– Пяти?

– Вы забыли про отель.

– Ах да, конечно. Тем не менее это удивительно.

– Луак и Катрин Пеннек придут сегодня в 15 часов. Состоится вскрытие завещания. С остальными наследниками я встречусь завтра утром.

– Луак Пеннек знает об этом? Я хочу сказать, господин Пеннек не говорил вам, что его сын знает о содержании завещания?

– Не могу ничего вам сказать, об этом мы никогда не говорили. И потом, знаете, это не входит в компетенцию нотариуса.

– Но что говорит вам ваше чувство? Простите, что я ставлю вопрос в такой форме.

– Я не могу ответить на этот вопрос, господин комиссар. Я начинаю неловко себя чувствовать при одной мысли о том, что в этом вопросе мои чувства могут сыграть какую-то роль.

– Я очень хорошо понимаю вас, мадам. Когда было составлено завещание?

– Пьер-Луи Пеннек составил с моей помощью завещание двенадцать лет назад и с тех пор ничего в нем не менял.

– Оно существует в единственном экземпляре, который хранится у вас?

– Да, разумеется, оно хранится, как и положено такому важному документу, в сейфе.

– Что за письмо оставил Пеннек Франсине Лажу?

– Разумеется, его содержание мне неизвестно. Это личное письмо.

– Думаю, супруги Пеннек будут не слишком довольны таким завещанием.

– Есть еще два распоряжения, о которых следует упомянуть. Одно касается построек. Во дворе участка, на котором стоит дом Делона, есть подсобное строение, довольно большое, почти дом. В свое время, когда было составлено завещание, в связи с этим строением возник спор между Пеннеком и его сыном. Сын построил там склад для меда. Вы, наверное, уже знаете об этом бизнесе Луака Пеннека?

– Да, я что-то слышал о том, что он решил заняться мелким предпринимательством. Хотел продавать бретонский мед – miel de mer.

– Собственно, я об этом знаю не больше вас, господин комиссар.

– Он все еще занимается этим делом? Склад функционирует?

– Этого, к сожалению, я вам сказать не могу. Я знаю только, что Пеннек отдал эту постройку в распоряжение Делону – она находится в его саду. Что делает сын с медом, я, честное слово, не знаю. По этому поводу был спор, и Пьер-Луи Пеннек все-таки отдал постройку сыну, хотя по завещанию она достается Делону. Конечно, сыну хотелось получить у Делона постройку и целиком переделать ее под склад. Я знаю об этом только потому, что из-за этого спора были определенные проблемы с составлением завещания.

– Насколько ожесточенным был этот спор?

– Господин Пеннек был настроен очень решительно. Для него очень важно, чтобы этот пункт завещания нельзя было толковать двояко.

– А второе распоряжение? Вы говорили о двух распоряжениях.

– Второму распоряжению уже без малого тридцать лет. Этим распоряжением господин Пеннек исключил из завещания своего сводного брата. Полностью исключил.

– Об этом я уже знаю. Вам известно основание?

– Нет. Мне об этом ничего не известно. К тому же это распоряжение оформлял еще мой предшественник, и я приняла все документы от него. Это очень короткое распоряжение, оно состоит из одного предложения, в котором просто говорится об исключении из завещания.

Комиссар Дюпен погрузился в недолгое молчание.

– Вам было что-нибудь известно о состоянии здоровья Пьера-Луи Пеннека?

– Что вы имеете в виду?

– Ему оставалось очень недолго жить. Это было чудо, что он вообще был еще жив. Артерии сердца были практически полностью закупорены. В понедельник он посетил доктора Гаррега, который предложил ему экстренную операцию. Но Пеннек категорически от нее отказался, хотя и понимал, что этот отказ равносилен для него смертному приговору.

Мадам де Дени едва заметно покачала головой:

– Нет, этого я не знала. Я вообще давно его не видела и ничего не слышала о состоянии его здоровья.

– Да, насколько мы знаем, он никому об этом не рассказывал.

Мадам де Дени наморщила лоб и заговорила, медленно подбирая слова:

– Все это, господин комиссар, звучит очень и очень странно. Пьер-Луи Пеннек узнаёт, что ему остается жить считанные дни, хочет изменить завещание, а через два дня его убивают.

Она умолкла.

– Я знаю.

При таком раскладе случайность и в самом деле представлялась маловероятной. Но сформулировать это надо было как-то по-другому.

– Вы упомянули о каких-то обязательствах, связанных с передачей в наследство отеля.

– Да, но этих обязательств было немного. Мадам Лажу должна оставаться на своей должности до конца жизни и при этом условии сохраняет жалованье. Мадам Мендю назначается ее преемницей на должности управляющей отелем. Главное условие: отель не может быть продан и должен сохранить свой нынешний облик. В этих формулировках, естественно, заложена известная неопределенность. При этом Луак Пеннек должен согласиться на эти условия, чтобы вступить в права наследования.

Дюпен задумался.

– У меня еще тогда появилось ощущение, что Пьер-Луи Пеннек с удовольствием дополнил бы этот список еще парой пунктов. Несколько раз он прямо на это намекал.

– Могло ли это стать основанием для изменения или дополнения завещания?

– Этого я сказать не могу.

– Сам Пьер-Луи Пеннек говорил об изменениях или дополнениях?

– Он говорил об изменениях.

Дюпен записал в блокнот это слово и дважды его подчеркнул.

– Что могло содержать завещание, чтобы стать мотивом убийства? В принципе в нем нет ничего экзотического, хотя некоторые пункты удивляют.

Это был риторический вопрос. Мадам де Дени отвернулась и принялась смотреть в окно. Дюпен проследил за ее взглядом.

– Какая невероятная синева.

В кабинете снова наступило долгое молчание. Наконец мадам де Дени неопределенно повела плечами.

– Не хочу спекулировать на эту тему. Моя профессиональная обязанность – оперировать фактами и доказательствами фактов. Я работаю с документами.

Дюпен не вполне понял, что она имела в виду. Он и сам блуждал в это время в своих мыслях. На душе было неспокойно. Собственно, терпение было на пределе.

– Знаете, вы мне очень помогли. Это были очень важные сведения. Хочу выразить вам мою сердечную благодарность, мадам мэтр. Вы были очень любезны.

– Не стоит благодарности, господин комиссар. Я сделала все, что могла. Надеюсь, я смогла хоть немного прояснить ситуацию. Это ужасное преступление. Кто бы мог подумать, что в преклонном возрасте господину Пеннеку придется умереть насильственной смертью.

– Да, вы правы.

– Я провожу вас.

– Нет, нет, мадам. Не хочу вас затруднять, я прекрасно помню дорогу.

Дюпен пожал протянутую ему руку.

– Всего хорошего, господин комиссар.

– Да, и вам всего доброго. Надеюсь, что когда-нибудь мы с вами увидимся по более приятному поводу.

Мадам де Дени улыбнулась:

– Я тоже на это надеюсь.

Комиссар Дюпен понимал, что его прощание с мадам де Дени было, пожалуй, слишком поспешным. Ему надо было немного пройтись и привести в порядок мысли. Дело становилось все более запутанным. На такой стадии расследования это всегда было хорошим знаком, но в данном случае у Дюпена не было такого чувства.

Дюпен направился к отелю, свернул направо на узкую улочку и решил по ней пройти к отелю через холм. Так как эта улица не вела к реке, то туристов здесь было мало, и Дюпен мог сосредоточиться.

В завещании не было ничего сенсационного, хотя некоторые пункты вызывали удивление. Но здесь так же, как и с болезнью Пеннека, было невозможно сказать, знал ли кто-нибудь о его распоряжениях. Говорил ли он что-нибудь своим наследникам? Сын Пеннека и его жена отрицали, что им известно содержание завещания, хотя чувствовалось, что оба считают его чистой формальностью. Они знали, что свое наследство получат. Правда, это ни о чем не говорило. Фраган Делон и Франсина Лажу тоже ни о чем не догадывались. Решающим, однако, являлось не само по себе завещание: Пеннек, узнав, что скоро умрет, вознамерился изменить завещание. В каком пункте? В одном или в нескольких? Или он хотел добавить к завещанию что-то новое? Такие сведения стали бы ключом к разгадке. Но и здесь таился вопрос: не знал ли кто-нибудь о намерении Пеннека? Речь действительно может идти только о возможных изменениях, так как в распоряжениях действующего завещания нет никакого мотива для убийства. Оно должно быть несколько драматичнее. Или завещание – даже в его нынешнем виде – содержит нечто такое, что заставило кого-то убить старого Пеннека, просто Дюпен не смог этого разглядеть.

Дюпен поднялся на вершину холма. Вид отсюда открывался действительно умопомрачительный. Именно так выглядел Понт-Авен на картинах многих художников. Отсюда было видно, какая холмистая здесь местность, как извилиста долина реки, резко переходящая в ущелье фьорда. Внезапно Дюпена озарило. Он вытащил из кармана телефон и набрал номер мадам де Дени.

– Вас беспокоит Жорж Дюпен. Прошу прощения, мадам мэтр, но у меня возник еще один вопрос.

– Вы нисколько мне не помешали, господин комиссар.

– Когда господин Пеннек во вторник просил назначить встречу для того, чтобы изменить завещание, он говорил, что это очень спешно, но тем не менее назначил ее на четверг, так?

– Да, это он предложил четверг.

– То есть он говорил, что это очень спешно, но не стал назначать встречу на тот же день или по крайней мере на среду?

– Гм, нет. Как я уже сказала, он сам предложил четверг.

Мадам де Дени, задумавшись, помолчала.

– Я поняла вас. Да, вы правы, он оттянул встречу на целых три дня. На три дня отложил решение дела, которое представлялось ему неотложным – и при этом зная, что может умереть в любой момент. – Мадам де Дени помедлила, а затем продолжила: – Перед встречей со мной ему надо было уладить какое-то дело.

Дюпен уже был наслышан об уме и проницательности мадам де Дени.

– Вы наверняка очень скоро распутаете это дело, господин комиссар.

– Я не очень в этом уверен, но спасибо и до свидания, мадам мэтр.

– До свидания.

Дюпен начал спускаться с холма по узкой крутой дороге. В конце она переходила в каменную старинную лестницу, которая, петляя между богатыми виллами и живописными участками, вела к Авену. Спустившись вниз, Дюпен обнаружил едва заметную тропинку, которая, ответвляясь от улочки, шла вдоль реки и вела к ярко-красной скамейке, почти скрытой за кустарником, росшим в тополиной рощице. С дороги скамейку было практически не видно, хотя она находилась буквально в паре метров от реки, на небольшом возвышении. Дюпен сел на скамейку. Вода Авена здесь текла по камням и, низвергаясь с них, шумела, как горная речка. Шум стоял невообразимый, грохот падающей воды был слышен во всем Понт-Авене и стихал только в гавани. Этот фоновый шум был слышен в городе круглосуточно, особенно по ночам. О море здесь не напоминало ничего, тут был совершенно иной мир, и это больше всего поражало Дюпена в Понт-Авене.

Несколько минут Дюпен сидел неподвижно, потом достал телефон и набрал номер.

– Риваль?

– Господин комиссар?

– Да.

– Я очень плохо вас слышу.

– Где вы?

– Я в комиссариате, только что вернулся из Понт-Авена. Связь не очень хорошая, я все время слышу какой-то шум. Где вы находитесь?

– Сижу на берегу речки.

– На берегу речки?

– Я же сказал. Какие новости о взломе? Есть какие-нибудь следы?

– Пока нет, Реглас обещал позвонить.

– Позвоните ему еще раз сами.

– Но он… – Риваль хотел что-то сказать, но осекся.

– Мне надо поговорить с директором Общества любителей живописи. У вас есть его адрес?

– Он есть у Кадега.

– Значит, я позвоню Кадегу.

– Минутку, господин комиссар. Час назад звонил доктор Лафон. Он хотел поговорить с вами, но вы были у нотариуса, и Нольвенн соединила Лафона со мной.

Риваль знал, что комиссар всегда предпочитал сам говорить с Лафоном.

– И что?

– Четыре раны, как уже было сказано. Раны глубокие, на всю длину лезвия. Локализация: верхний отдел живота, легкое и два ранения в области сердца. Доктор Лафон говорит, что Пеннек умер практически мгновенно. Удары наносились перпендикулярно поверхности тела. Лезвие острое, ровное, длиной около восьми сантиметров.

– И что все это значит?

Дюпен никогда не был специалистом по холодному оружию.

– Это обычная длина ножевого лезвия. Возможно, это был большой карманный складной нож. В раневых каналах нет никаких следов ржавчины или грязи. Нож был чистый.

– Мы знаем, в котором часу умер Пеннек?

– Около полуночи, не позже. Но вы же понимаете, что Лафон не мог определить время наступления смерти с точностью до минуты…

– Конечно, я вовсе не настаиваю, чтобы Лафон занимался сочинительством, рискуя своей репутацией серьезного специалиста.

– Приблизительно так он мне и сказал.

– Хорошо, я все принял к сведению. Позвоните мне, если будут какие-то новости.

День снова, как и вчера, выдался на славу – настоящий летний день. Небо было ясным и безбрежным, хотя вечером на горизонте маячили темные тучи. Дюпен был уверен, что по всем признакам такая погода удержится еще пару дней.

Кадег без промедления дал ему адрес господина Бовуа. Он жил в центре городка, немного вверх по течению Авена, на одной из узких улочек, где всегда было сыро, – на Рю-Жоб-Филипп. Это был – как и почти все дома этого живописного места – красивый каменный особнячок, словно сошедший со страниц путеводителя. В узком переднем дворике росли пышные гортензии – розовые, фиолетовые, голубые, синие, красные.

Дюпен открыл калитку и уже собирался нажать кнопку звонка, когда дверь стремительно распахнулась и на пороге появился маленький толстенький человечек, окидывая гостя скептическим взглядом. Ничего примечательного в человеке не было – скудная растительность на черепе, к тому же коротко подстриженная, маленькие овальные очки, продолговатая голова.

– Комиссар Жорж Дюпен, – представился комиссар. – Здравствуйте.

– А, господин комиссар! Честь имею представиться, Фредерик Бовуа. Рад с вами познакомиться. – Он помолчал. – Жаль, что в связи с таким ужасным происшествием.

– Я пришел не вовремя?

– Нет, нет, вы нисколько мне не помешали. Я, правда, собирался пойти поесть. – Было видно, что Бовуа немного растерялся от неожиданности. – Но я живу один. Старый холостяк, что поделаешь. Буду рад, чем смогу, вам помочь. Пьер-Луи Пеннек был одним из самых видных граждан нашего города, и его потеря – большая трагедия для Понт-Авена. Такое слово здесь вполне уместно – это действительно трагедия. Он оказал нашей общине множество самых разнообразных и щедрых услуг. И я могу с гордостью сказать, что был его другом. Мы познакомились более тридцати лет назад и очень тесно сотрудничали. Он был истинным, можно сказать, великим меценатом. Но, однако, входите!

– Спасибо.

В доме было темновато, как в большинстве старинных каменных особняков. В них могло быть очень уютно – у камина, когда за окнами бушевал ветер, а с неба хлестал дождь. Но в такой солнечный день впечатление от интерьера было почти удручающим, подумалось Дюпену.

Он нерешительно потоптался на месте.

– Знаете, я, между прочим, тоже голоден. Может быть, мы поедим вместе, вы не возражаете?

Эта идея возникла совершенно внезапно. Дюпен вдруг обнаружил, что страшно проголодался. К тому же какая радость в такой день сидеть в прохладном полумраке? Господин Бовуа удивленно посмотрел на комиссара, но тут же расплылся в широкой улыбке.

– С большим, большим удовольствием. Мы пойдем к Морису, это недалеко – у мельницы. Он мой старый друг и лучший ресторатор Понт-Авена. Ну, если, конечно, не считать «Сентраль».

Бовуа дружелюбно улыбнулся.

– Согласен, господин Бовуа.

Дюпен повернулся и направился к двери, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не побежать и скорее выбраться из дома.

Они пошли по узкой улочке мимо отеля к старой мельнице, Moulin de Rocmadec, в которой уже лет двадцать находился известный всему департаменту ресторан. Бовуа, бывший учитель, не смог отказать себе в удовольствии устроить Дюпену, у которого в животе урчало от голода, маленькую экскурсию по истории города (с гордостью и невероятным количеством прилагательных в превосходной степени). Дюпен молчал, да, собственно, ему и слова было некуда вставить.

Они наконец уселись в тени большой раскидистой липы под мельничным колесом. Обстановка была просто сказочная – липа, мельница, грохочущая по камням вода. Дюпен, оказывается, ничего не знал об истории многочисленных мельниц Понт-Авена. Задолго до появления здесь художников этот городок славился своими мельницами, а мельники снабжали мукой весь окрестный регион на протяжении столетий. Бовуа с пафосом рассказал, что муку отсюда возили до Нанта и даже до Бордо – из гавани, которая тогда была большим торговым портом.

Морис Керриу, ревностный ресторатор, и Бовуа пустились в жаркую кулинарную дискуссию – совершенно оттеснив Дюпена, – обсуждая сравнительные достоинства тарелки даров моря и филе морского петуха.

– Вам непременно надо отведать дары моря – серого петушка! Это самый вкусный моллюск во всей Бретани. Такого в Париже не увидишь. Прекрасное блюдо.

Дюпену и самому нравились серые петушки. Он мог бы сказать, что в своей любимой парижской пивной «Лютеция» регулярно ел серых петушков, причем очень свежих, предпочитая их розовым петушкам, потому что серые воплощали собой вкус всей Атлантики. С тех пор как он поселился в Бретани, Дюпен каждый сезон ел петушков. Но он не стал ничего говорить. Пришлось смириться со снисходительными улыбками бретонцев: что вы, бедняги, там видите в своем Париже, питаетесь всякими отходами и платите огромные деньги за протухших моллюсков.

– Это очень любезно с вашей стороны.

– Вот увидите, для вас это будет очень приятным открытием. Здесь все на высшем уровне.

– Господин Бовуа, вы, как я знаю, во вторник виделись с Пьером-Луи Пеннеком.

– Боже мой, да, виделся. Он был полон жизни. У меня это просто не укладывается в голове. Мы обсуждали с ним новую брошюру.

– Брошюру о колонии художников и об отеле?

– Именно так. Мы давно уже говорили о новом, дополненном издании. В первом издании все было изложено очень сжато, да и вышло оно двадцать лет назад. Сейчас о жизни художников в Понт-Авене известно намного больше. Вы понимаете, это же скандал, о них обо всех забыли – если не считать Гогена и, может быть, Эмиля Бернара. Только двадцать лет назад были буквально открыты другие художники. Среди них есть поразительные таланты. Мы здесь, в Понт-Авене, провели целое исследование на эту тему. Кто из них и где жил, кто с кем работал, кто где ел…

Бовуа хитро улыбнулся и добавил:

– У кого с кем были романы в этой наивной и целомудренной стране. Что здесь только не происходило! Если покопаться во всех этих историях…

Он осекся, вспомнив о деле.

– Так вот, я принес Пьеру-Луи новый текст. Он, кроме того, хотел посмотреть фотографии. Вы знаете, у него была небольшая, но удивительная коллекция фотографий. Она досталась ему от бабушки – Мари-Жанны. Пару фотографий она даже сделала сама.

– Фотографии отеля, сделанные во времена колонии художников?

– Да. В коллекции около сотни снимков. Среди них есть просто потрясающие экземпляры. На них представлены все великие!

Дюпен достал свой верный блокнот и что-то в нем записал.

– Где он их хранил?

– В отеле, в маленькой комнатке рядом со своим номером. Там же хранилась пара копий, которые он не мог повесить в ресторане после ремонта. Однажды он мне их показал.

– Вы не могли бы показать мне текст?

Бовуа немного смутился.

– Мой текст брошюры?

– Да.

– Конечно, конечно. Вы его получите.

– Пеннек торопился?

– С брошюрой?

– С брошюрой.

– Если он чего-то хотел, то всегда торопился.

– Вы сотрудничали с ним во многих вещах, не только в том, что касалось этой брошюры, – если меня правильно информировали.

Бовуа откинулся на спинку стула и перевел дух. Кажется, вопрос Дюпена его обрадовал.

– Вы просто обязаны больше узнать о моей работе, господин комиссар, иначе вы рискуете неправильно понять и оценить многие вещи. Если позволите, я расскажу, естественно, очень коротко.

– Буду рад вас послушать.

– Не хвастаясь, должен сказать, что музей под моим руководством добился прямо-таки поразительных успехов. Я возглавил его в 1985 году. Именно я устроил в нем постоянно действующую выставку и упорядочил каталог картин, не говоря уже о значительных закупках новых полотен. Сейчас в музее больше тысячи картин. Вдумайтесь – тысячи! И пусть даже мы не можем выставить их все, министерство культуры в 2002 году объявило нас музеем государственного значения, а это несомненное признание моей работы, моих заслуг. С самого начала моей деятельности я ощутил поддержку и заботу со стороны Пьера-Луи. Он был членом всех организованных и учрежденных мной объединений – в Ассоциации друзей музея Понт-Авена. Одно время он был даже вице-президентом этой ассоциации.

Появился Морис Керриу с блюдом даров моря, бутылкой белого сансерского вина и бутылкой минеральной воды «Бадуа». Дюпен мысленно нашел такой обед несколько расточительным. Ресторатор красиво расставил блюда и бутылки на столе. Пауза затягивалась.

– Вы остановились на объединениях.

– Да, как я уже сказал, несмотря на свою занятость делами отеля, господин Пеннек находил время и уделял внимание ассоциациям Понт-Авена и, в частности, музею. Прежде всего я должен, конечно, упомянуть, что вплоть до прошлого года он являлся председателем общества «Бретонский меценат» – общества, объединяющего всех меценатов нашего музея. Надо сказать, что у нас много выдающихся меценатов. Без них мы никогда не смогли бы добиться того, что нам удалось сделать, хотя, естественно, нас поддерживают также городские власти, община, департамент и даже региональный парламент. На средства ассоциации «Меценат» мы смогли переоборудовать в музей заднюю часть отеля «Жюли» и заключить договор с архитектурным бюро Конкарно о возведении пристройки к отелю. Возможно, вы об этом уже знаете.

– Да, это мне известно.

– Все наши блистательные приобретения были сделаны таким же образом. Но вы наверняка слышали и об этом.

Бовуа пытливо посмотрел в глаза Дюпену.

– Я бы хотел узнать, какие взносы – и на что конкретно – делал лично Пьер-Луи Пеннек, – произнес вместо ответа Дюпен. Его уже начало раздражать самовосхваление Бовуа.

По лицу Бовуа скользнула тень разочарования.

– Суммы были разными. Иногда речь шла об очень небольших взносах – например, на выставочные плакаты. Иногда суммы были и большими.

– Вы не могли бы сказать, насколько большими?

– Речь, собственно, может идти о двух пожертвованиях. Например, три тысячи евро на организацию радиорекламы нашей выставки. Мы будем…

– Насколько велика была вторая сумма?

– Ну, она была существенно больше. Речь шла о деньгах для музея. Нам нужны были новые кондиционеры для выставочных залов. Понимаете, мы не могли без них выставлять самые ценные картины.

– Что значит «существенно больше»? – Дюпен начал терять терпение.

– Восемьдесят тысяч евро.

– Восемьдесят тысяч евро?

– Современные кондиционеры и их установка стоят очень дорого. Требовалось даже кое-что перестроить. Недостающие деньги нам великодушно выделила фирма «Армор-Люкс» – вы, наверное, знаете эту бретонскую текстильную фирму, с их фирменными полосатыми джемперами.

Естественно, Дюпен знал эту фирму – ее знала вся Франция.

– Пьер-Луи Пеннек был знаком с владельцем «Армор-Люкс» и помог в получении средств от этой фирмы. Она заплатила недостающую для выполнения реконструкции сумму.

– Вероятно, это была еще бо́льшая сумма. Вы можете сказать, какие суммы в последние годы, или даже десятилетия, тратил Пеннек? Я имею в виду только траты на музей.

– О, это трудно сказать, надо подумать.

Бовуа почесал нос и задумался. Эта тема была ему явно неприятна.

– Вероятно, за последние пятнадцать лет он пожертвовал в общей сложности триста тысяч евро. Наше художественное объединение как раз и существует пятнадцать лет. Собственно, до этого существовало еще одно объединение, но им из рук вон плохо руководили. Господин Обер…

– Вы сказали – триста тысяч евро?

– Ну, я не могу назвать точную сумму. Это приблизительная цифра.

– Но это вполне ощутимые пожертвования.

– В сумме – да. Все отдельные пожертвования складываются. Но восемьдесят тысяч евро – это, если мне не изменяет память, было самое большое единовременное пожертвование.

– На какие цели были израсходованы другие взносы?

– О, на все расходы у нас есть очень подробная документация. Можете посмотреть сами, если заглянете в нашу бухгалтерию.

В тоне Бовуа прозвучало легкое негодование.

– Я хочу знать, на какие проекты пошли эти деньги?

– На ремонт отеля «Жюли», перестройку этого здания под музей. Если бы вы знали, сколько стоит переоборудование и ремонт старинных домов. Одни только новые полы в трех помещениях, теплоизоляция, шумоизоляция, я мог бы…

– Мне думается, смерть Пьера-Луи Пеннека станет тяжелым ударом для Общества любителей живописи. У вас наверняка не так много поклонников, готовых столь щедро вас поддерживать.

– Да, это действительно так – их немного. Однако, с другой стороны, нам не на что жаловаться. Мы можем обратиться за помощью к ряду региональных предприятий, а не только к частным лицам. Но вы правы, это большая потеря для нашего общества. Пьер-Луи Пеннек был очень щедрым человеком!

– Я уверен, что господин Пеннек и после своей смерти будет поддерживать вас.

Дюпен понимал, что довольно неуклюже сформулировал свою мысль. Но его очень интересовало, знал ли Бовуа о возможном изменении завещания Пеннека. Он не мог задать этот вопрос прямо, и поэтому такая формулировка была как раз очень кстати.

– Вы хотите сказать, господин комиссар, что он упомянул нас в своем завещании?

Дюпен не предполагал, что Бовуа окажется способным на такую прямоту.

– Да, по сути, я имел в виду именно это.

– Об этом, господин комиссар, мне ничего не известно. Сам господин Пеннек ничего мне об этом не говорил. Ни разу. Мы никогда с ним об этом не говорили.

Раздалась причудливая мелодия мобильного телефона. Бовуа порылся в кармане своего просторного пиджака.

– Алло?

Он заговорщически подмигнул Дюпену.

– А-а, я понял. Поезжайте.

Некоторое время Бовуа внимательно слушал своего телефонного собеседника, потом внезапно заговорил довольно резким тоном:

– Нет, мне так не кажется. Абсолютно не кажется. Я не стану этого говорить. До свидания.

Он нажал кнопку отбоя и как ни в чем не бывало продолжил:

– Это было бы, конечно, большой удачей – если можно так говорить в этой ситуации. Однако для нашего дела это было бы очень большой удачей. Но я об этом ничего не знаю. Ничего не знаю о содержании его завещания.

Он несколько раз моргнул.

– Поэтому я на это не надеюсь – хотя и ничего не знаю.

Бовуа мастерски разыграл эту карту. Хотя кто знает, подумал Дюпен, может быть, он говорит правду.

– Что еще вы можете о нем сказать?

Бовуа изобразил искреннее недоумение.

– Я хочу сказать, не заметили ли вы чего-то необычного в поведении господина Пеннека во время вашей встречи во вторник. Может быть, он выглядел не так, как всегда? В таком деле любая мелочь может оказаться важной.

– Нет.

Ответ последовал без задержки.

– Может быть, он неважно выглядел, может быть, ему нездоровилось?

– Нездоровилось?

– Да.

– Нет. Я хочу сказать, что не заметил в его облике ничего особенного. Но вы же понимаете, что он был очень стар. Он сильно сдал за последние два года. Однако рассудок его оставался ясным, и мыслил он очень здраво. Вы имеете в виду что-то определенное?

Дюпен не рассчитывал на иной ответ.

– Вы знакомы со сводным братом Пьера-Луи Пеннека?

– С Андре Пеннеком? Нет, не знаком. Я знаю только, что он существует. Бывал он здесь очень редко. Я сам живу в Понт-Авене тридцать лет, переехал сюда из Лориента и поэтому не знаю всей истории. Когда я приехал в Понт-Авен, Андре Пеннек уже покинул Финистер. Я знаю только, что у братьев были не безоблачные отношения, что-то очень личное, как мне кажется.

– Вы знаете, как он относился к своему сыну?

– Об этом я тоже не могу судить. Видите ли, Пьер-Луи Пеннек был очень сдержанным человеком, порядочным, с твердыми принципами. Он никогда не рассказывал о своих отношениях с людьми, если эти отношения были плохими. О его отношениях с сыном люди говорили много, как это всегда бывает в деревнях.

– Да? И что же говорили люди?

– Не стоит обращать внимания на сплетни.

– Я не собираюсь обращать на них внимание, но мне было бы очень полезно знать, что о них говорили, разве не так?

В глазах Бовуа вдруг мелькнуло веселое одобрение.

– Говорили, что он был несчастлив из-за своего сына.

– Вот как?

– На самом деле я могу себе представить, что… Ах, знаете, ясно было одно, и ясно сразу, при первом взгляде – это то, что в Луаке Пеннеке не было ни грана достоинств семейства Пеннеков. Он не стремился ни к чему великому, не хотел творить великое. Оказывается, достойные черты наследует не каждое следующее поколение.

– И вы говорите, что это было ясно всем?

– О да, это было ясно и понятно всем, у кого есть глаза. Это очень печально, но в деревне все с этим примирились, в том числе и я.

– Здесь, в деревне?

– Да. Деревня – это очень узкое сообщество. Вам этого не понять. Не надо думать о тех немногих летних неделях, когда здесь полно чужих, незнакомых людей. Подумайте об остальных временах года. Мы остаемся наедине с собой. Мы все здесь – против воли – очень близки друг другу. Все очень многое знают друг о друге. Это накладывает на жизнь свой неизгладимый отпечаток.

– Он ссорился с сыном, у них были какие-то разногласия, конфликты?

– О нет, такого между ними никогда не было. Никогда, насколько я знаю.

Бовуа досадливо поморщился.

– Люди много говорили о его сыне?

– Раньше да. Но постепенно сплетни стихли. Мнение устоялось.

– Какое мнение?

– Что он не настоящий Пеннек.

– Он знал, что о нем говорят земляки?

– Косвенно, конечно, он это чувствовал. У него разваливалось все, за что бы он ни брался.

– Но почему тогда Пьер-Луи Пеннек завещал отель ему?

– Он это сделал? В самом деле?

– Вы этого не допускали?

– Нет, конечно, допускал. Более того, я был в этом уверен.

На лице Бовуа отразилось нечто вроде ужаса.

– Думаю, иной возможности у старика Пеннека, собственно говоря, и не было. Пьер-Луи Пеннек никогда, ни в какой ситуации не пошел бы на скандал, а это был бы жуткий скандал – жуткий во всех отношениях. Я имею в виду, если бы он завещал отель кому-то другому.

– Кто еще мог бы, по-вашему, руководить отелем?

– Никто. Вот что я скажу: отель «Сентраль» носит одну фамилию и эта фамилия – Пеннек. Для Пьера-Луи семья, традиция были святыми понятиями. Хозяин «Сентраля» – не Пеннек? Это было бы просто немыслимо. Пьер-Луи Пеннек был очень умным человеком. Он привлек к руководству мадам Мендю, которой было предназначено стать преемницей мадам Лажу в управлении отелем, естественно, под руководством сына Пьера-Луи и в его духе.

Бовуа явно чувствовал себя не в своей тарелке и очень хотел сменить тему.

– Все это очень сложно.

– Да, это очень сложно, господин комиссар, и не обо всем можно говорить. Думаю, что я и так уже слишком много сказал вам.

– У вас были какие-то еще совместные проекты? Я имею в виду ваши с Пьером-Луи Пеннеком проекты.

– Мы обсуждали очень многие вещи, когда встречались, но в последние годы не говорили ни о чем конкретном. Я хочу сказать, что никаких конкретных общих планов у нас с ним не было, если не считать маленькой фотовыставки. Да, вот об этом мы подумывали всерьез. Речь шла о тех фотографиях, о которых я вам рассказывал. Пеннек очень хотел их выставить.

– Вы говорили об этом во вторник?

– Да, коротко коснулись и этого. Я сказал ему о выставке, но он не стал углубляться в эту тему. Во вторник речь шла о брошюре, это казалось ему очень важным. Кроме того, мы говорили о будущем ремонте музея.

– Вы договорились с Пеннеком о следующей встрече?

– Да, мы должны были встретиться вечером в понедельник. Мы всегда договаривались незадолго до встречи.

– И он не показался вам каким-то другим, не таким, как обычно?

– Нет, он, как всегда, был полон энергии и нетерпения.

Честно говоря, Дюпен не знал, как вести беседу дальше. Правда, узнал он уже довольно много. Бовуа казался ему комическим персонажем, тщательно играющим какую-то свою роль. Но самым главным было другое: что-то начало грызть Дюпена изнутри. Это неотчетливое ощущение преследовало его с утра и с каждым часом становилось все сильнее, особенно теперь, после разговора с Бовуа. Он не знал, в чем суть дела, но это чувство сильно его донимало и тревожило.

Тем временем с морским петухом было покончено. Блюдо было действительно изысканным и очень вкусным. Дюпен ел с большим удовольствием. Самым пикантным был горьковатый, но очень нежный вкус плотного белого мяса. Горчинка оставалась после искусной разделки, подумалось Дюпену. Они с Бовуа выпили по второму стакану сансерского, хотя Дюпен не хотел много пить.

– Так, теперь нам надо обсудить с Морисом десерт, – заговорил Бовуа после недолгой паузы.

– О, десерт уже без меня. Все было на самом деле просто превосходно, но, к сожалению, у меня еще очень много дел.

– Вы упускаете большое удовольствие, господин комиссар.

– В этом я абсолютно уверен, но мне действительно пора идти. Но вы, естественно, оставайтесь и наслаждайтесь десертом.

– Хорошо, если вы мне приказываете.

Бовуа от души, искренне рассмеялся.

– Ну, значит, я остаюсь. Мы, пенсионеры, заслужили отдых.

– Я благодарю вас, господин Бовуа, вы очень мне помогли.

Дюпен был страшно рад отделаться наконец от Бовуа.

– Надеюсь, в расследовании вам будет сопутствовать успех.

– Спасибо, до свидания.

Дюпен встал, пожал руку господину Бовуа и уже сделал два шага, когда вдруг вспомнил, что забыл расплатиться. Он обернулся и увидел приветливую улыбку на лице Бовуа.

– Я с радостью расплачусь, господин комиссар, ведь вы – мой гость.

– Нет, нет, я не могу принять такую любезность, я…

– Тем не менее я настаиваю.

– Ну хорошо. Еще раз спасибо вам за все, господин Бовуа.

– Рад был помочь, до свидания.

– Хорошего вам дня.

Дюпен быстрым шагом покинул ресторан.

Было половина четвертого. Сейчас Пеннеки находятся у мадам де Дени. Дюпен хотел еще раз поговорить с супругами. У нотариуса они наверняка пробудут недолго, и комиссар решил навестить их дома, ближе к вечеру. У него еще оставалось время позвонить в пару мест, и Дюпен решил пойти к своей заветной скамье, чтобы посидеть и подумать, тем более что идти было недалеко.

Снова здесь было совершенно безлюдно. Подойдя к скамье, Дюпен остановился у самой воды и принялся смотреть на быстрину. Среди камней резвились две форели. Если на минуту забыть о том, что находишься в паре метров от Атлантики, то можно было подумать, что ты сейчас в маленькой деревеньке, откуда родом был отец Дюпена, – на другом конце Франции, у самого подножия гор Юры. Ему и раньше не раз приходила в голову эта мысль. Ду была такой же маленькой речушкой там, как здесь Авен. Атмосфера в городке была абсолютно такой же, непостижимо похожей. Его отец, Гаспар Дюпен, очень любил тот маленький городок, хотя и жил в Париже и был женат на Анне, дочери состоятельных парижских буржуа, парижанке до мозга костей, до сих пор готовой скорее умереть, чем покинуть Париж. В семнадцать лет Гаспар уехал из своей деревни, где проживала сотня душ обоего пола, и поселился в Париже, где поступил на службу в полицию. Он быстро выдвинулся, дослужившись до чина старшего комиссара. Дюпен плохо его помнил – отец умер от инфаркта в сорок один год, когда Жоржу было всего шесть. Но он хорошо помнил, как они с отцом ловили форель в речке Ду.

Дюпен понял, что сильно расчувствовался и отвлекся. Сунув руку в карман, он достал телефон. Риваль ответил сразу:

– Господин комиссар?

– Я только что отобедал с Бовуа.

– И что?

– Пока ничего определенного сказать не могу.

– Очень забавный старый хрыч, как мне кажется. Но небезопасный. Вот что я хотел вам сообщить: супруги Пеннек хотят поговорить с вами. Они звонили незадолго до полудня и потребовали встречи с вами. Побывал здесь и мэр Понт-Авена, господин Гойяр. Вам, кроме того, пытался дозвониться префект. Говорил, что это срочно.

– Что вы имеете в виду, говоря «небезопасный»?

– Я… я очень плохо вас слышу. У вас очень шумно. Вы опять сидите у реки?

Дюпен вместо ответа еще раз, громче, повторил вопрос.

Риваль задумался.

– Сам не знаю, – произнес он наконец.

Дюпен нервно провел ладонью по волосам. Он понимал, что, учитывая, каким тоном произнес Риваль эту фразу, не было никакого смысла переспрашивать. Он и сам испытывал непонятную тревогу. Каждый раз, когда им приходилось сталкиваться с трудным случаем, возникали такие загадочные фразы, объяснить которые было невозможно. Дюпен не мог отрицать, что они – непроизвольно – оказывали на психику какое-то сверхъестественное действие.

– Как дела у вас с Кадегом?

– Мы работаем с телефонным списком, с исходящими и входящими звонками номера отеля. Мы распределили все звонки по направлениям, расстояниям и регионам. Две трети были в Понт-Авен и регион. В регионе большая часть звонков в Кемпер и Брест. Много частных звонков в Париж. Вероятно, это звонки гостей. В «Сентрале» большинство постояльцев – парижане. Есть и еще несколько звонков в Париж. Три звонка в министерство туризма, три звонка в компанию, производящую кухонное оборудование. Два звонка в музей Орсэ.

– В министерство туризма и в музей Орсэ?

– Да.

– Что это за звонки?

– Пока мы этого не знаем.

– Постарайтесь выяснить. Мне хотелось бы знать, кто звонил туда из отеля и зачем.

Дюпен хорошо знал музей Орсэ. Одна из его подруг долгое время там работала. Теперь она жила в Арле. Когда-то он любил бывать в том музее.

– Когда звонили в музей?

– Оба раза во вторник утром. Первый звонок в половине девятого, второй – около половины двенадцатого.

– Хорошо. Я скоро приеду в отель, но сначала мне надо навестить Пеннеков. Реглас не сообщил ничего нового по поводу взлома?

– Ну, пока он ничего не обнаружил. Во всяком случае, в помещении нет никаких следов. Реглас считает, что, возможно, это была злая шутка или отвлекающий маневр.

– Чушь какая-то. Кто-нибудь был сегодня в ресторане?

– Нет, ключи есть только у меня и у Кадега. Ну и, естественно, у вас.

Возникла пауза. Риваль уже привык к тому, что Дюпен мог отключиться не попрощавшись, когда считал, что разговор окончен.

– Вы еще здесь, господин комиссар?

Дюпен ответил не сразу.

– Я хочу еще раз осмотреть ресторан.

Дюпен очень решительно произнес эту фразу, хотя обращался скорее к себе, нежели к Ривалю.

– Что я должен делать?

Снова повисла долгая пауза, и прежде чем Риваль успел еще раз осведомиться, здесь ли комиссар, он действительно отключился.

– Да, прошу вас…

Дверь открыла мадам Пеннек. Она стояла на пороге, с каким-то укором глядя в глаза Дюпену. Он вдруг понял, что у него нет никакого плана разговора – не мог же он прямо с порога спросить, как прошло вскрытие завещания.

– Инспектор Риваль сказал мне, что вы выразили желание поговорить со мной.

Мадам Пеннек взяла себя в руки.

– Да, конечно. Мы очень этого хотим. Правда, муж только что прилег – он устал и неважно себя чувствует. Я сейчас его позову, подождите, пожалуйста, в салоне.

Это было уже знакомо Дюпену. Через пару минут на лестнице появился Луак Пеннек.

– Господин комиссар? Как хорошо, что вы пришли.

Пеннек на самом деле выглядел ужасно. Он осунулся, глаза покраснели.

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

Пеннек бросил взгляд на жену.

– Естественно, в первую очередь мы хотим знать, как продвигается расследование, намечается ли прогресс? Вы что-нибудь прояснили относительно ночного взлома?

– Расследование продвигается, могу вас в этом уверить, господин Пеннек. Но пока, к сожалению, полной картины преступления мы себе не представляем. Расследование поэтому немного затягивается. Чем больше мы узнаем, тем более сложным представляется это дело.

Дюпен сделал паузу.

– Что же касается разбитого окна и взлома, то по этому поводу мы пока ничего сказать не можем.

– Да, могу себе представить ваше положение. Теперь на вас свалилось еще и это. – Пеннек тщетно попытался улыбнуться.

– Что делать, такова наша работа.

– Да, и еще одно, – чуть сдавленным голосом произнесла мадам Пеннек. – Как продвигается ваша работа в отеле? Мы имеем в виду оцепление, опечатанные двери и все такое. Вы, конечно, понимаете, что для нас это страшное неудобство. Начинается пик туристического сезона. Мой муж теперь отвечает в отеле за все, – она едва заметно пожала плечами, – то есть я хочу сказать, что вы со своей стороны должны понять, что он хочет адекватно исполнять обязанности, возложенные на него этим страшным поворотом судьбы.

– Естественно, мадам Пеннек, я очень хорошо вас понимаю. Если вы мне подробно расскажете, что именно вы имеете в виду, то, вероятно, я смогу вам чем-то помочь.

– Когда нормализуется обстановка в отеле? Мы не можем в разгар сезона обходиться в отеле без ресторана. Гости с полным правом хотят отведать кухню «Сентраля». Кроме того, гости и завтракают в ресторане. Все дело только в наших постояльцах.

– Вы хотите знать, когда мы закончим осмотр места преступления?

Дюпену были до тошноты знакомы подобные претензии. Вечно одно и то же.

– Трудно сказать, – продолжил он. – Расследование убийств иногда затягивается, и не по нашей вине.

Катрин Пеннек, видимо, хотела что-то сказать, но передумала, дав Дюпену возможность говорить дальше.

– Скажите, завещание вашего отца и вашего свекра, мадам Пеннек, соответствовало вашим ожиданиям?

Неожиданный вопрос Дюпена прозвучал как гром с ясного неба. Мадам и месье Пеннек раздраженно посмотрели на комиссара. В себя они пришли не сразу. Первой взяла себя в руки и заговорила мадам Пеннек:

– Вы уже знаете содержание завещания?

– В случаях подобных убийств ознакомление с завещанием – это один из первых шагов полицейского расследования.

– Да, да, конечно.

Мадам Пеннек задумалась, но Луак Пеннек сохранил полнейшее спокойствие.

– Вы, господин комиссар, можете, конечно, себе представить, что мы ожидали несколько иных распоряжений – я не собираюсь этого отрицать. Однако, по существу дела, мы ожидали именно этого. Во всяком случае, мы с отцом не раз обсуждали будущее отеля, и я знал, что именно мне придется его унаследовать.

– Да, это суть завещания. – Голос мадам Пеннек едва заметно дрогнул, но она сумела сдержать эмоции. – Я могу ответить вам, что мы, естественно, исходили из того, что все недвижимое имущество моего свекра тоже перейдет к нам. Думаю, мы имели полное право этого ожидать, – произнесла мадам Пеннек.

– Конечно, вы абсолютно правы. Как вы считаете, что побудило вашего свекра оставить часть недвижимого имущества – а это большая ценность – мадам Лажу, господину Делону и Обществу любителей живописи?

– Мой свекор был очень щедрым человеком, человеком, для которого, помимо семьи, очень многое значили и его друзья.

Луак Пеннек решил поддержать жену:

– Вы, конечно, понимаете, что имеет в виду моя жена. Моему отцу были дороги его дружеские связи и, естественно, его работа – отель, традиции, художники и все такое. Поэтому понятно, что он позаботился о них в своем завещании. Мы уважаем его последнюю волю: его завещание полностью отражает характер и дух моего отца.

Они оба не могли скрыть как раздражения, которое вызывало у них завещание, так и попыток сохранить хорошую мину. Но тем не менее Дюпен прекрасно видел, что никакого потрясения они не испытывали. Скорее им было просто неприятно.

– Конечно, конечно. Я прекрасно вас понимаю. Да, кстати, вы продолжаете заниматься медом?

Вопрос, как обычно у Дюпена, последовал совершенно неожиданно.

– Мы, собственно, даже не начинали им всерьез заниматься.

Мадам Пеннек поспешила перебить мужа:

– Мы довольно долго обдумывали этот вопрос. Конечно, это мог быть очень прибыльный бизнес, но в конечном итоге мы отказались от этой мысли. Мед отнял бы у нас все силы и время. Им надо заниматься серьезно – если уж заниматься, но нам с самого начала было ясно, что настанет день, когда мужу придется взять на себя ответственность за отель.

– Но у вас уже было складское помещение.

Пеннеки удивленно воззрились на Дюпена.

– Вы имеете в виду отцовский сарай?

– Да, на участке, где живет господин Делон.

Эта фраза неуместно резко сорвалась с уст комиссара.

– Вы правы. Это строение идеально подходило для складского помещения. Мы действительно хотели устроить там склад.

– Вы не можете сказать, было ли что-то сильно удручавшее вашего отца?

Луак и Катрин Пеннек недоуменно посмотрели на Дюпена. Вопрос, вероятно, показался им слишком абстрактным и общим.

– Что вы имеете в виду? – спросил Луак Пеннек.

– Было ли какое-то обстоятельство, сильно занимавшее вашего отца?

– Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, господин комиссар. Отель был целью и смыслом жизни отца. Отель – это единственное, что его все время занимало и заботило.

– Я имею в виду другое.

– Что именно?

– Об этом я хочу спросить вас.

Наступило молчание.

– Вы знали, что у вашего отца больное сердце?

– Больное сердце?

– Да, у него было серьезное заболевание сердца.

– Нет. Что все это значит? Что значит: больное сердце?

– Ему оставалось очень недолго жить.

– Моему отцу оставалось недолго жить? Откуда вы это знаете?

Лицо Пеннека стало бледным как полотно. Казалось, он был глубоко потрясен услышанным.

– Сокровище мое, успокойся. Он уже умер, и теперь ему уже ничто не грозит.

До мадам Пеннек только теперь дошел мрачный комизм произнесенной ею фразы.

– Я хотела сказать, – смущенно пробормотала она, – что все это просто ужасно.

Она умолкла и положила ладонь на щеку мужа.

– Вчера мне сказал об этом доктор Гаррег. Понимаете, иногда приходится нарушать врачебную тайну. Доктор Гаррег в понедельник осматривал вашего отца и предложил ему экстренную операцию, но отец никому об этом не рассказал.

– Господин комиссар, – заговорила мадам Пеннек, снова опередив мужа, – господин Пеннек был удивительным человеком, но большим оригиналом. Он никого не хотел обременять своими неприятностями. Вероятно, не хотел никого расстраивать. Слабое сердце не редкость у старых людей, и они своими жалобами не хотят лишь усиливать страдания.

– Естественно, вы правы, мадам Пеннек. Но мне казалось, что для вас обоих было очень важно знать правду о состоянии здоровья вашего отца и свекра.

Катрин Пеннек пристыженно опустила голову.

– Да, да, конечно.

– Благодарю вас за откровенность, господин комиссар. Отец сильно страдал? Я имею в виду, он мучился от болей?

– Вам самим не казалось, что его что-то беспокоит? Вы ничего не замечали?

Пеннек окончательно растерялся.

– Нет, я не замечал в нем ничего особенного. Да, иногда он выглядел утомленным, но это все.

– Но послушайте, ведь ему был уже девяносто один год. В таком возрасте люди подчас действительно легко устают. Конечно, он сдал за последние несколько лет.

Пеннек неодобрительно покосился на жену.

– Я только хотела сказать, что человек в девяносто один год устает быстрее, чем в восемьдесят или семьдесят лет, и это вполне нормально. Тем не менее он был в очень хорошей форме – для своего возраста, конечно. У него не было никаких телесных недомоганий; во всяком случае, они не бросались в глаза. За последнее время он не выглядел хуже, чем обычно.

Пеннек облегченно закивал головой.

– Я поговорю на днях с доктором Гаррегом. Я хочу знать, что же на самом деле происходило с отцом.

– Очень хорошо вас понимаю, господин Пеннек.

Возникла долгая пауза, и Дюпен был рад ей – она позволила ему привести в порядок мысли. Он достал блокнот и перелистал его, как будто ища нужную запись.

– Хочу еще раз спросить вас: не замечали ли вы в последнее время чего-то необычного в облике и поведении вашего отца? Вы же виделись на этой неделе. О чем, кстати, вы говорили?

– Как всегда, о разных вещах – о рыбе, о появлении косяков макрели, о лодке, об отеле. Говорили о начале сезона. Это всегда было его главной темой – начало нового сезона.

– Он считал начало хорошим?

– Отец был уверен, что сезон будет удачным. Правда, в связи с кризисом нам, конечно, придется смириться и с некоторыми убытками.

– Убытки при кризисах касаются обычно дешевых отелей, а не дорогих, господин комиссар, – поспешила добавить мадам Пеннек.

– Вы участвовали в благотворительной деятельности вашего отца?

– Думаю, что… Видите ли, насколько я понимаю, он никого не посвящал в эти дела. Он считал благотворительность, меценатство своим личным долгом. Кроме того, покровительство искусству доставляло ему истинное удовольствие.

– Вам известно, что в данном случае речь шла о довольно крупной сумме, которую он завещал на деятельность Общества любителей живописи и на реконструкцию музея?

– Пьер-Луи Пеннек был великим меценатом.

Мадам Пеннек произнесла эту фразу с невероятной патетикой в голосе.

– О какой сумме идет речь? – осторожно поинтересовался Луак Пеннек.

– Конкретный размер ее мне неизвестен, но пожертвование довольно значительное.

– И вы не имеете представления даже о размере суммы?

Задавая этот вопрос, мадам Пеннек непроизвольно подалась вперед.

– Этого я вам сказать не могу. – Дюпен был уверен, что они уже задали себе вопрос: не придется ли вычесть сумму пожертвований из наследства?

– О чем вы еще беседовали с отцом во время вашей последней встречи, господин Пеннек?

– О всяких мелочах, касающихся отеля.

– Что вы имеете в виду под мелочами? – спросил Дюпен.

– Отец постоянно рассказывал мне о делах отеля. Говорил, что собирается делать. Например, на этот раз речь шла о замене телевизоров в номерах. Телевизоры, которые стоят там сейчас, уже давно устарели. Отец хотел закупить новые телевизоры с плоским экраном. Телевидение он ненавидел всеми фибрами души и считал, что новые аппараты по крайней мере будут занимать меньше места. Если учесть, что менять телевизоры он предполагал во всех номерах, то, значит, речь шла о больших вложениях.

– Вы говорили об этом во время последней встречи?

– Да, и об этом тоже.

– Что значит: вы говорили об этом?

– Мне непонятен ваш вопрос.

– Я хочу спросить: он просто рассказывал вам об этом или вы совместно обсуждали этот вопрос?

– Сначала он мне рассказал о своих планах, а потом мы вместе их обсудили.

Он вопросительно посмотрел на Дюпена, словно спрашивая комиссара, верный ли был дан ответ.

– А было ли что-то очень важное, очень значительное, что не давало покоя вашему отцу?

Теперь отреагировала мадам Пеннек, причем довольно резко.

– Вы уже спрашивали об этом. Нет, мы ничего такого не замечали.

– Но это же вполне естественно – снова и снова обдумывать какую-то важную вещь. Когда человек сильно взволнован или переживает, он может многое забыть и не сразу вспомнить.

Дюпен порадовался за Пеннека, который, казалось, наконец обрел собственный голос.

– Нет, я не знаю ни о каких делах, которые бы целиком владели помыслами отца. Конечно, теперь я понимаю, что его сильно тревожило здоровье, и, видимо, не только в последние дни, но и в последние недели и месяцы. Во всяком случае, с тех пор, как ему поставили диагноз. Можно себе представить, как сильно все это его расстроило.

Слушая Пеннека, Дюпен вдруг ощутил сильное беспокойство. Он снова почувствовал нечто темное, невыразимое, что уже поднялось в его душе, когда он разговаривал с Бовуа.

– Думаю, наша беседа была очень полезной и плодотворной. Вы очень мне помогли. Господин Пеннек, мадам Пеннек.

Дюпену захотелось уйти. Он решил обдумать все улики, проанализировать все данные, прощупать все следы. Пеннеки, кажется, тоже были рады такому неожиданному окончанию беседы.

– Само собой разумеется, господин комиссар. Мы хотим вам помочь, насколько это в наших силах. Если мы вам понадобимся, то не медлите и приходите, мы всегда будем рады вам помочь.

Мадам Пеннек согласно кивала. По ее лицу было видно, что она испытывает огромное облегчение. Все трое, как по команде, одновременно встали.

Луак Пеннек счел нужным добавить:

– Мы хотели бы от всего сердца поблагодарить вас за самоотверженную работу! Прошу вас, простите нас за нашу временами слишком бурную эмоциональную реакцию. Мы…

– О чем вы говорите, господин Пеннек, это понятно и объяснимо. Напротив, это я испытываю угрызения совести. Мне приходится донимать вас в часы траура по близкому человеку. С моей стороны, как я уже сказал вам вчера, это чрезмерные требования.

– Нет, нет, господин комиссар, вы все делаете правильно.

Мадам Пеннек тем временем уже открыла входную дверь.

– До свидания, мадам, до свидания, месье.

– До свидания, господин комиссар. Нисколько не сомневаюсь, что скоро мы увидимся снова.

Дюпен вдруг остановился на пороге.

– Да, вот еще что, господин Пеннек…

Супруги Пеннек вопросительно посмотрели на комиссара.

– Сущий пустяк. Мы не могли бы встретиться завтра, в первой половине дня, в отеле? Было бы неплохо, если бы вы мне кое-что показали.

– В отеле? Да, конечно, но что… Я хочу сказать, что вы хотите там увидеть?

– Пока не могу сказать ничего определенного. Я бы хотел вместе с вами просто пройти по отелю и спокойно его осмотреть.

Было заметно, что это предложение не вызвало восторга у Луака Пеннека.

– Конечно, конечно, господин комиссар. В одиннадцать часов нам надо быть в похоронном бюро, а потом я полностью в вашем распоряжении. Мне и без того надо кое-что сделать в отеле.

– Очень хорошо, благодарю вас. Итак, до завтра.

– До завтра.

Когда Дюпен пришел в отель, там его уже ждали Кадег и Риваль. Риваль стоял на улице и курил. Делал он это весьма редко. За последние несколько лет Дюпен видел Риваля курящим три или четыре раза. Кадег, небрежно опираясь на косяк, стоял в дверях. Вид у него был довольно угрюмый. Увидев подходившего комиссара, Кадег сразу заговорил:

– Господин комиссар, я должен…

– Я хочу побыть в ресторане. Один.

– Нам надо обсудить пару неотложных вещей. Должен обратить ваше внимание на то, что…

– Мы все обсудим, Кадег, но позже.

– Мы…

– Не сейчас.

– Но, господин комиссар…

Дюпен не стал тратить время на разговоры и просто прошел в отель мимо Кадега. Риваль, глубоко затянувшись, повернул голову ему вслед, но не сдвинулся с места. Дюпен прошел в вестибюль, достал из кармана ключ и открыл дверь ресторана. Но Кадег решил не отступать. Он последовал за Дюпеном.

– Мы…

– Не сейчас, Кадег!

В голосе Дюпена послышалось раздражение. Он вошел в ресторан, закрыл дверь, дважды повернул ключ в замочной скважине и тотчас забыл о Кадеге.

В ресторане было очень тихо. Звукоизоляция действительно была превосходной. Было слышно лишь тихое, монотонное жужжание кондиционера. Надо было прислушаться, чтобы уловить этот звук. Дюпен осмотрелся. Пройдя несколько шагов, он остановился и медленно, очень внимательно осмотрел стены и потолок. Самого кондиционера видно не было, должно быть, агрегат находился в соседнем помещении – возможно, на кухне. В потолке, на расстоянии приблизительно двух метров друг от друга, находились вентиляционные щели, прикрытые алюминиевыми полосками. Должно быть, кондиционирующая установка и в самом деле была очень мощной, да и строительные работы при переоборудовании помещения обошлись, судя по всему, очень недешево.

Дюпен прошел в середину помещения и принялся внимательно рассматривать висевшие на стенах картины. Приблизительно их было двадцать пять, может быть, тридцать картин таких известных художников местной колонии, как Поль Серюзье, Лаваль, Эмиль Бернар, Арман Сеген, Якоб Меир де Хаан и, естественно, Гоген. Были здесь и картины неизвестных Дюпену мастеров. Когда-то, довольно давно, Дюпен слышал одну потрясающую историю – ее рассказала ему Жюльетта. Она тогда была студенткой «Школы изящных искусств», и изучали они там историю искусств. Когда они отдыхали в Коллиуре и Кадакесе, Жюльетта рассказала ему одну невероятную, но правдивую историю. Дюпен не спешил и внимательно разглядывал картину за картиной.

Дюпен пробыл в ресторане и баре три четверти часа. Пару раз в дверь стучались, но Дюпен не отзывался, да, собственно, он и не слышал стука. Около 18 часов он сам открыл дверь и вышел из ресторана. Оба инспектора ждали его у стойки регистрации. На этот раз к нему обратился Риваль:

– Господин комиссар, что случилось?

Риваль не мог скрыть волнение. Кадег остался стоять на месте. Вид у него по-прежнему был недовольный.

– Кто знает человека, который бы хорошо разбирался в живописи? Нужен специалист, знающий творчество живших здесь известных художников.

Риваль удивленно воззрился на комиссара.

– Кто хорошо разбирается в искусстве? Думаю, что господин Бовуа или кто-нибудь из галеристов. Кстати, в местной школе появился новый учитель рисования. Надо спросить у кого-нибудь.

Дюпен задумался.

– Нет, мне нужен эксперт, не живущий в Понт-Авене. Нужен специалист со стороны.

– Специалист по живописи со стороны? Зачем?

К ним подошел Кадег и встал перед Дюпеном.

– Да, было бы неплохо, если бы вы посвятили нас в свои рассуждения.

Но Дюпен, не говоря ни слова, вышел из отеля, повернул налево, потом еще раз налево и оказался на маленькой боковой улочке. Там он остановился и достал из кармана мобильный телефон.

– Нольвенн, вы еще на работе?

– Господин комиссар?

– Мне нужна ваша помощь. Мне необходимо найти эксперта по живописи, специалиста, занимающегося «Школой Понт-Авена». Человека, который хорошо знает их работы. Он не должен быть из Понт-Авена.

– Эксперт не должен быть из Понт-Авена?

– Нет.

– Не важно откуда, но лишь бы не из Понт-Авена?

– Да.

– Хорошо, я сейчас этим займусь.

– Надо сделать это как можно скорее.

– Вы имеете в виду, что это надо сделать сегодня вечером?

– Именно так.

– Но уже половина седьмого.

– Дело не терпит отлагательства.

– Эксперт должен прибыть в «Сентраль»?

– Да.

Нольвенн положила трубку.

Дюпен несколько мгновений в задумчивости постоял на месте, а потом медленно пошел по улочке до развилки. На этот раз он пошел прямо к реке, перешел по горбатому деревянному мосту на противоположный берег и направился к гавани. Там он снова остановился. Море возвращалось, прилив почти достиг своей высшей точки. Лодки горделиво покачивались на невысоких волнах. Некоторое время он смотрел на раскачивавшиеся в колдовском танце мачты. Волны были неодинаковыми и к лодкам подбирались в разное время, и поэтому каждая лодка покачивалась в своем собственном ритме. Каждая танцевала сама по себе, но одновременно и вместе, создавая неповторимую хаотическую гармонию. Дюпену нравился шорох, создаваемый мачтами, звон колокольчиков, укрепленных на их верхушках.

Сцепив руки за спиной, Дюпен немного прошелся вдоль гавани. Если он окажется прав, то это будет просто сенсация – если он окажется прав. Правда, надо было признать, что прозвучит это как чистейшей воды фантазия.

Дойдя до последнего дома на набережной, Дюпен повернулся и кружными путями, не спеша вернулся к отелю, продолжая обдумывать свою мысль.

Нольвенн перезвонила комиссару через тридцать две минуты. Нужного специалиста по истории искусств звали Мари Морган Кассель. Она проживала в Бресте и работала в знаменитом Восточно-Бретонском университете. Нольвенн просмотрела статьи и отзывы парижских специалистов. Кассель была лучшим экспертом. Пройдя несколько инстанций, Нольвенн через комиссию по убийствам разыскала номер мобильного телефона Кассель и тотчас ей дозвонилась. Комиссару Нольвенн сказала, что Мари Морган Кассель сохранила полное спокойствие, когда она, Нольвенн, сказала ей, что не имеет ни малейшего представления, о чем идет речь, но полиции Понт-Авена немедленно нужен эксперт уровня мадам Кассель и если она согласна, то двое коллег приедут на машине за ней в Брест и отвезут ее в Понт-Авен. Да, сегодня вечером. Да, в субботу. Да, именно так. Удивительно, но мадам Кассель только спросила, не придется ли ей заночевать в Понт-Авене.

Риваль и Кадег сидели в кафе для завтраков и ели, когда Дюпен вернулся в отель. Мадам Мендю позаботилась и о Дюпене, предложив ему местные кулинарные изыски: мелко нарубленный морской гребешок (Дюпен очень любил это блюдо)¸ паштет, бретонский козий сыр, горчица разных сортов, багет и бутылка красного фожерского вина. Дюпен сел за стол и тоже принялся за еду.

Нольвенн оповестила обо всем Кадега и Риваля – они знали, кого ждет комиссар. К удивлению Дюпена, ни один из них ни о чем его не спрашивал, не пытался что-то у него выведать, даже Кадег, который казался вконец опустошенным. Должно быть, Нольвенн успела перекинуться с ними парой слов – другого объяснения у него не было, и он тоже не стал ни о чем спрашивать инспекторов. Никто лучше Нольвенн не знал, что когда комиссар занят чем-то серьезным, то к нему лучше не обращаться – такой уж он был человек. Но может быть, на Риваля и Кадега успокаивающе подействовали вкусная еда и хорошее вино.

Риваль рассказал о своем посещении парикмахера в гавани. Этот парикмахер в понедельник стриг Пеннека. Рассказал, что парикмахер, господин Гуарвиан, весело рассмеялся, когда Риваль спросил его, о чем они говорили с Пеннеком, – они вообще практически не разговаривали. Во время стрижки они никогда ни о чем не говорили – и прошлый понедельник не был исключением. Пеннек читал какие-то документы, но Гуарвиан не имеет ни малейшего понятия об их содержании. Кадег молчал, пока говорил Риваль, а потом без всякого энтузиазма доложил о своих результатах. Телефонисты почти закончили работу. Это очень важно. Дюпен сказал, что займется этим завтра. Сейчас ему не до этого, надо переварить обильный ужин.

Незадолго до десяти часов приехала полицейская машина. После ужина Дюпен – снова один – отправился в бар. Там его опять поразила тишина. Шум с площади не проникал в помещение. Он вздрогнул, когда в дверь постучали. Она была не заперта, и Риваль вошел в ресторан.

– Господин комиссар, приехала профессор из Бреста, Мари Морган Кассель. Мы проводили ее наверх, в комнату для переговоров.

– Нет, нет, пусть она спустится сюда.

– Сюда, на место преступления?

– Именно.

– Как угодно. Нольвенн все организовала для мадам Кассель, забронировала для нее номер в отеле.

– Очень хорошо.

– Коллеги наконец дозвонились до комиссара Деркапа. Это было нелегко. Сейчас он находится в горах, и связи с ним практически нет. Мы с трудом понимали, что он говорил. Связь все время прерывалась.

– В горах? Мне казалось, что он на Реюньоне.

– Да. После свадьбы они совершили восхождение на Питон-де-Неж, на вулкан. Высочайший пик в Индийском океане. Послезавтра они вернутся в Сен-Дени.

– Что это они после свадьбы делают на вулкане? – спросил Дюпен, тяжело вздохнув. – Ну, собственно, что делать. Придется нам обойтись без комиссара Деркапа.

Какая разница! Дюпен едва не спросил, зачем Риваль интересуется вулканами на островах близ Африки, но вовремя передумал и промолчал.

– Я тоже так думаю, господин комиссар. Сейчас я приведу профессора.

Через минуту мадам Кассель уже стояла на пороге ресторана. Для профессора она была, пожалуй, слишком молода – ей по виду можно было дать немного за тридцать. Копна тяжелых непокорных темных волос, блестящие голубые глаза, чувственные губы, стройная фигура, которую изящно облегало темно-синее платье.

Подойдя к двери, она остановилась.

– Добрый вечер, мадам. Меня зовут Жорж Дюпен, я – комиссар полиции, расследую убийство Пьера-Луи Пеннека. Наверное, вы слышали об этом деле. Надеюсь, мои коллеги вкратце объяснили вам, почему я пригласил вас сюда.

Дюпен страшно злился на себя, чувствуя, что несет какую-то глупость.

– Собственно, я пока ничего не знаю. Оба полицейских, которые привезли меня сюда, были очень любезны, но сказали, что они и сами ничего не знают. Их сотрудница сказала мне, правда, что речь идет об убийстве владельца какого-то отеля и об этом убийстве можно прочитать в любой газете. Сказала, что я могу помочь в расследовании. Еще она сказала, что о деталях мне расскажут на месте.

Дюпен мысленно порадовался, что не читал сегодняшних газет.

– Это мой недосмотр, и я прошу вас меня простить за такую невежливость – посадить вас в полицейскую машину, не объяснив даже приблизительно, о чем идет речь. Вы были очень любезны, что вообще согласились сесть в машину и приехать сюда.

По лицу Мари Морган Кассель промелькнула едва заметная улыбка.

– Так о чем идет речь, господин комиссар? Что я могу для вас сделать?

– У меня есть одна идея, хотя может быть и глупая.

Мадам Кассель перестала прятать улыбку.

– И я могу вам чем-то помочь?

Теперь улыбнулся Дюпен.

– Думаю, что да.

– Хорошо, тогда, может быть, начнем?

– Да.

Мари Морган Кассель все еще стояла в дверях.

– Входите, я хочу запереть дверь.

Дюпен запер дверь и, не говоря ни слова, направился в бар. Мадам Кассель последовала за ним.

– В какую сумму вы бы оценили картину Гогена вот такого формата?

Дюпен указал на одну из висевших на стене картин, на которой были изображены три собаки, сидевшие на столе и лакавшие воду из ковшика.

– Это очень известная картина Гогена «Натюрморт с тремя маленькими собаками» – фрукты, бокалы, ковш. Просто невероятно, насколько реалистично и правдиво выглядят эти предметы. Присмотритесь: у вас неожиданно возникает ощущение, что стол и предметы покачиваются. На этом примере хорошо видно, как вообще писал Гоген… О, простите, я, кажется, отвлеклась.

– Я не имею в виду именно эту картину. Я привел ее лишь в качестве примера. Я хочу спросить, сколько может стоить картина Гогена такого формата.

– Такой формат – приблизительно девяносто на семьдесят сантиметров – Гоген использовал чаще всего. Но цена зависит не только и не столько от формата, но и от периода написания. Больше всего цена зависит от значения картины в ряду других подобных и от ее истории. Ну и, конечно, от каприза рынка.

– Я думаю об одной картине, которую Гоген написал здесь, в Понт-Авене. Не тогда, когда он приехал сюда впервые, а позже.

– За период с 1886 по 1894 год Гоген был в Понт-Авене четыре раза и задерживался здесь на разное время. Вы знаете, что он жил именно в этом отеле?

– Да, это я знаю.

– Строго говоря, во время своего последнего приезда он остановился не в Понт-Авене, который казался ему очень суетным, а в Ле-Пульдю, где он довольно долго жил и работал. Но конечно, самыми важными были периоды 1888 года, и с 1889 по 1891 год – это второй и третий приезды в Понт-Авен, когда были созданы самые значительные картины. Он…

Профессор была в своей стихии. Теперь Дюпен видел, что наука действительно была подлинной страстью этой женщины. Она говорила с такой увлеченностью, что было неловко ее останавливать.

– Давайте поговорим о какой-нибудь картине, написанной во время второго или третьего приезда – ну просто для примера.

– Есть несколько картин приблизительно такого же формата, написанных именно в эти периоды. Некоторые из них вы, несомненно, знаете – «Желтый Христос», «Автопортрет с желтым Христом» или «Портрет Мадлен Бернар», невесты Лаваля, музы самого Гогена, с которой он находился в многолетней переписке. Вы имеете в виду какую-то определенную картину?

– Нет, я не имею в виду какую-то известную картину. – Он помедлил. – Я имею в виду неизвестную картину.

– Неизвестную картину великого Гогена, написанную в 1888 или 1889–1891 годах?

Мари Морган Кассель сильно разволновалась и заговорила еще быстрее:

– В эти годы Гоген разрабатывал свой революционный стиль, которому он позже подчинил все – технику, цвет. Все, благодаря чему сумел освободиться из пут импрессионизма. Как раз в то время он возвратился из своих первых путешествий в Панаму и на Мартинику. В то время он уже был признанным главой целой художественной школы. В октябре он поехал к Ван Гогу в Арль, чтобы жить и работать с ним. Но совместная работа продолжалась всего два месяца и завершилась ужасной ссорой, в ходе которой Ван Гог отрезал себе кусок уха. Ну, вы, конечно, знаете эту историю… Простите, я снова отвлеклась. Думаю, это профессиональная болезнь.

– Да, меня как раз интересует картина именно из этого периода.

– Это очень маловероятно, господин Дюпен. Не думаю, что существуют никому не известные картины такого формата, написанные в тот период.

Дюпен понизил голос почти до шепота.

– Я точно это знаю.

Потом, помолчав, он добавил еще тише, едва слышно:

– Я уверен, что в этом зале висит одна такая картина. Неизвестная картина Гогена, относящаяся именно к тому периоду.

Наступило долгое молчание. Мари Морган Кассель недоверчиво, во все глаза смотрела на комиссара.

– Подлинный Гоген? Неизвестная картина, написанная в один из важнейших периодов его творчества? Вы с ума сошли, господин Дюпен. Как мог вообще попасть сюда подлинник Гогена? Кому могло прийти в голову повесить такую картину в ресторане?

Дюпен понимающе кивнул и прошелся по помещению.

– Однажды вечером, – Дюпен принялся излагать историю, рассказанную ему Жюльеттой, – Пикассо, в компании нескольких своих друзей, ужинал в ресторане. Ужинали они долго, весело и со вкусом почти до утра. Много было съедено и выпито. Пикассо был в прекрасном настроении и за время ужина разрисовал и расписал бумажную скатерть. Когда пришло время рассчитываться, хозяин ресторана предложил Пикассо вместо этого расписаться на скатерти и оставить ее в заведении. Уже на следующий день картина Пикассо, подлинная, большого формата, висела на стене деревенского кабачка. Почему здесь, в Понт-Авене, не могла случиться такая же история, только не с Пикассо, а с Гогеном и Мари-Жанной Пеннек?

Мари Морган Кассель задумалась.

– Да, я, конечно, понимаю, что это звучит фантастически. Но вероятно, для картины Гогена не было более надежного места, так как никому просто не могло бы прийти в голову ее здесь искать. Именно здесь, где она висела всегда, где все о ней знали. Пьер-Луи Пеннек мог любоваться этой картиной, когда ему было угодно.

Профессор Кассель продолжала задумчиво молчать.

– Посмотрите, это помещение оборудовано совершенной, современной системой климат-контроля. Кто устанавливает такие системы в ресторанах – особенно здесь, в Бретани? Это явное и весьма дорогостоящее излишество. Ресторан вполне мог бы обойтись простеньким, дешевым кондиционером. На этот же кондиционер, на его установку Пьер-Луи Пеннек потратил довольно крупную сумму. Такими установками оснащают больницы или крупные фирмы… а также музеи.

То темное, непонятное и тяжелое ощущение, которое стало особенно сильным после разговора с Бовуа, вылилось наконец в слова. Да, именно кондиционер не давал покоя Дюпену, хотя он и сам долго этого не осознавал. Причем кондиционер всплывал не только в беседе с Бовуа. За время расследования это слово не меньше десяти раз было записано в его блокноте. Кому в Бретани вообще нужны кондиционеры? Да еще такие большие и дорогие? Почему такой совершенный кондиционер потребовался именно здесь, в ресторане? Он, наверное, все же прав, каким бы фантастическим ни казалось его предположение.

– Вы хотите сказать, что этот кондиционер позволяет поддерживать в помещении постоянную температуру и влажность воздуха и…

Мари Морган Кассель, задумавшись, умолкла, не закончив фразы. Дюпен между тем не собирался и дальше подсказывать профессору ход своих мыслей. Это было не в его правилах.

– Тридцать миллионов. Возможно, и больше – сорок миллионов. Точнее пока сказать трудно.

Теперь онемел Дюпен. Прошло несколько томительно долгих мгновений, прежде чем он снова пришел в себя.

– Вы хотите сказать – тридцать миллионов евро?

– Может быть, сорок миллионов, а возможно, и больше.

Как бы между прочим мадам Кассель сказала:

– Я знаю эту историю о Пикассо. Она правдива.

Мадам Кассель медленно пошла вдоль ряда картин, внимательно и придирчиво вглядываясь в каждую из них.

Тридцать, а возможно, и сорок миллионов. Или даже больше. Дюпен ощутил легкую дрожь по всему телу. Это настоящий мотив. Очень мощный мотив. Когда на кону такая сумма, люди становятся способными на все, что угодно.

– Серюзье, Гоген, Бернар, Анкетен, Сеген, Гоген, Гоген. Все копии, очень хорошие копии, – некоторые заказывала наверняка еще Мари-Жанна. Они почти так же стары, как и оригиналы. Или ей их дарили, такое тоже случалось в те дни нередко.

Мадам Кассель добросовестно осматривала одну картину за другой, продвигаясь от бара к входной двери. Дюпен внимательно смотрел на искусствоведа. Внезапно Мари Морган Кассель застыла на месте – перед последней картиной, висевшей вдали от столов.

– Это же смешно!

В голосе мадам Кассель прозвучало неподдельное возмущение.

– Здесь художник – я имею в виду копииста – совершает абсурдную ошибку. Это, по-видимому, одна из самых значительных картин Гогена – «Видение после проповеди, или Борьба Иакова с ангелом», – написанная в 1888 году.

– И что?

Дюпен встал рядом с мадам Кассель и уставился на картину.

– Копиист допустил грубую ошибку. Основной цвет картины – красный, здесь же фон ярко-оранжевый. Это, пожалуй, уже слишком. Здесь мы видим больше бретонских крестьянок, чем на оригинале. Кроме того, они сильнее сдвинуты к краю картины, и, самое главное, священник стоит под деревом, в центре, а это грубая ошибка.

Рассказывая, мадам Кассель указывала рукой на соответствующие части картины.

– На оригинале священник стоит с краю. Вот здесь, справа внизу. Вообще на этой копии отсутствует перспектива – как у съемки широкоугольным объективом. Здесь мы видим вверху ландшафт и горизонт, в оригинале же только красный фон и ветви дерева. Вообще для этой копии характерно более разреженное пространство. Гоген любил разрежение, но…

Мадам Кассель умолкла и, оцепенев, застыла на месте. Затем она вплотную подошла к картине и принялась рассматривать ее фрагменты с расстояния несколько сантиметров – педантично продвигаясь при осмотре снизу вверх. Это продолжалось несколько нескончаемых минут.

– Поразительно, поразительно и странно. Потерянный Гоген – если, конечно, это он написал эту картину. Но он ее не писал, хотя мы видим здесь его подпись.

Дюпен не понял, что она имеет в виду.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что эту картину писал не Гоген. Художник создал не копию, а своего рода импровизацию на тему Гогена.

– И кто же ее скопировал, то есть, я хочу сказать, кто ее так интерпретировал?

– Не имею никакого представления. Это мог быть любой из сотен художников, копировавших картины Гогена и создававших свои импровизации на его темы, и, кстати, продолжают делать это до сих пор. Возможно, кто-то из тех, кто писал и остальные висящие здесь копии. Они очень хороши – все. Люди, писавшие их, были добросовестными ремесленниками. Они хорошо понимали стиль Гогена, были знакомы с его кистью, с его манерой.

– То есть, короче говоря, вам такая картина Гогена неизвестна. Вы не знаете картину, которая бы выглядела так, как эта.

Дюпену было очень важно такое уточнение.

Мари Морган Кассель ответила не сразу.

– Да, вы правы. Строго говоря, я пока могу утверждать только это.

Она снова принялась внимательно всматриваться в картину.

– Исключительно качественная работа, великолепная картина, прекрасный имитатор.

Она покачала головой, но Дюпен не понял, как истолковать этот жест.

– Вы можете с гарантией исключить, что это Гоген, то есть утверждать, что эту картину писал не Гоген – вот эту, которая висит здесь?

– Да, могу. Даже без спектроскопического анализа видно, что художник пользовался титановыми белилами. Эту краску стали использовать в современной живописи только начиная с двадцатых годов двадцатого века. Гоген пользовался смесью свинцовых белил, сульфата бария и цинковых белил. Кроме того, прожилки и кракелюры неглубоки и ветвятся меньше, чем можно было бы ожидать от красок на картине, написанной сто тридцать лет назад.

Дюпен нервно провел ладонью по волосам. Он допускал еще одну возможность и сдаваться не собирался.

– Но может быть, это копия. Так же как и остальные висящие здесь картины, а в хранилище находится подлинник.

– И господин Пеннек ради какой-то не имеющей никакой ценности картины установил здесь дорогостоящий кондиционер?

Теперь надолго замолчал Дюпен.

– За несколько дней до своей смерти Пьер-Луи Пеннек звонил в музей Орсэ.

Дюпен произнес эту фразу без всякого пафоса, просто, как последний, смиренный аргумент.

– В музей Орсэ? Вы точно это знаете?

– Да.

– Вы имеете в виду, что он – зная, что у него в распоряжении находится бесценная картина, – решил рассказать о ней специалистам? Но почему именно сейчас? И…

Беспомощно моргнув, мадам Кассель замолчала.

– В начале недели Пеннек узнал, что смертельно болен и что жить ему осталось очень недолго. Он мог умереть в любой момент…

Дюпен снова подивился своей болтливости. Подчиненные ему инспекторы знали о расследовании меньше, чем Мари Кассель.

– Он был смертельно болен, но, несмотря на это, его убили?

– Да, но, мадам Кассель, я очень прошу вас держать эти сведения при себе.

Мари Морган Кассель наморщила лоб.

– Мне нужен ноутбук с выходом в Интернет. Мне надо кое-что поискать – заново просмотреть сведения о том периоде в жизни Гогена, почитать исследования, посвященные «Видению после проповеди».

– Да, займитесь, пожалуйста, этим.

Дюпен посмотрел на часы. Было половина двенадцатого. Он вдруг ощутил полное изнеможение. Голова отказывалась соображать. Не говоря ни слова, Дюпен направился к двери.

– Работайте спокойно. Мы забронировали для вас номер. Я попрошу одного из моих инспекторов снабдить вас ноутбуком.

– Это очень любезно с вашей стороны. Я не захватила свой ноутбук.

– Было бы странно, если бы вы его захватили. Время – почти полночь. Увидимся завтра утром. Вы не возражаете встретиться за завтраком?

– За завтраком? Давайте – в восемь часов. Думаю, этого времени будет достаточно, чтобы разобраться в ситуации.

– Хорошо.

Дюпен вышел в вестибюль и увидел стоявшего у стола регистрации инспектора Кадега.

– Кадег, мадам Кассель нужен ноутбук. Из ее номера возможен выход в Интернет? Это срочно.

– Сейчас?

– Да, сейчас. Речь идет о важном исследовании, – сказал Дюпен и добавил еще более решительным тоном: – Завтра утром я должен увидеться с Регласом.

– Реглас сам звонил час назад и очень хотел с вами поговорить по поводу взлома, или что там на самом деле произошло.

– Я с радостью с ним встречусь завтра утром в половине восьмого здесь, в ресторане. Пусть захватит свое оборудование.

Риваль, который за все это время не проронил ни звука, хотел что-то сказать, но передумал.

– Ну, я не знаю…

Дюпен, не повышая голоса, перебил Кадега:

– В половине восьмого.

Мари Морган Кассель с растерянным видом стояла в дверях ресторана.

– Еще раз благодарю вас за помощь, мадам.

– Не стоит благодарности. – Профессор улыбнулась. Дюпена почему-то страшно обрадовала эта улыбка. Это была награда за тяжелый день – улыбка поразила его до глубины души.

– Увидимся завтра утром, мадам Кассель. Доброй ночи и приятных сновидений.

– Спасибо, и вам того же.

– От души на это надеюсь.

И уже скоро, с искренней надеждой подумал Дюпен.

Кадег взял сумку и демонстративно поставил ногу на первую ступеньку лестницы. Мадам Кассель последовала за ним.

Весь последний час у Дюпена слегка кружилась голова. Надо скорее возвращаться домой, в Конкарно. Мысль эта согревала и радовала.

Риваль стоял у входа в отель и курил, когда Дюпен вышел на улицу. Он мельком покосился на инспектора. Вид у него был просто измученный.

– Доброй ночи, Риваль. Увидимся утром.

– Доброй ночи, господин комиссар.

Дюпен оставил машину на площади Гогена, справа от отеля.

Дорога до Конкарно заняла точно пятнадцать минут. Дорога была абсолютно пустая, и комиссару не пришлось смотреть на спидометр. Дюпен сдвинул назад крышу машины, чтобы всей грудью вдыхать несравненно прекрасный, мягкий воздух теплой летней ночи, чтобы быть ближе к необъятному звездному небу, на котором отчетливой светлой полосой выделялся Млечный Путь. Хотелось быть ближе к природе. Это немного помогло рассеять усталость.