– Па! – сказал я после долгого молчания. – Я тебя всё хочу спросить. Только ты не сердись!

– А чего я должен сердится? Спрашивай.

– Ну, у меня такой вопрос, или даже пару вопросов, что тебе это может не понравиться…

– Ты спрашивай, а там видно будет. Я этого не люблю. Шё ты хочешь знать?

– У меня два вопроса.

– Ну?

– Вот ты имел таких родственников, и на работе тебя уважали. Я видел, как к тебе относились и Зильберштейн, и Синенко…

– Так. И шё?

– А чего ты не пошел на повышение? Не уехал в Киев или в Москву?

– А на черта оно мне надо? Я извиняюсь.

– Ну, как? Все стараются попасть в начальники.

– Кто все?

– Ну… все. А что, не так?

– Не знаю. Может кто-то и хочет стать начальником. Это те, кто не знает, шё это такое.

– Почему?

– Потому шё быть начальником, во-первых, не каждый может. А, во-вторых, это не простое дело. Только глупые люди думают, шё начальник – это пришел, покомандовал, и оно всё само сделалось. Сейчас! Так оно тебе и сделалось! Надо самому понимать, шё ты от людей хочешь. Объяснить им, проконтролировать исполнение. Понимаешь? А люди – это… Не хочется выражаться… С людьми иметь дело, это не дай бог! Всем хорошим не будешь. А раз ты требуешь работу, то само собой, наживаешь врагов. Человек так устроен, шё он хочет ни черта не делать, а деньги получать. Значит шё? Надо его заставлять. Ну, заставил… А он сделал не то, и не так. Надо его заставить переделать. Он тебя от этого, шё, больше любить стал?

Кроме того, я уже не говорю о том, шё никуда нельзя выйти и появиться. Все тебя знают. Шё это за жизнь? В общем, начальником быть не надо… Но и простому человеку жить тяжело. Вот, представь себе рабочего. Бригадир для него – начальник. А, ведь, бригадир – это тот же рабочий. Только более грамотный, или более хитрый. И, вот, бригадир командует рабочим. Над бригадиром есть мастер. Он командует ими обоими. А там пошли инженеры, начальник смены, главный инженер и, наконец, директор. И все они – на бедного рабочего! А всякие там министерства и так далее? Представляешь? И все они шё-то хотят от рабочего человека. Так как ему живется?

– И как же быть? Ты говоришь, что и начальником плохо, и рабочим, тоже тяжело.

– Да, я так говорю. Надо быть начальником. Но только не очень большим. Например, заместителем.

– Как ты был?

– Да. Как я был.

– И что в этом хорошего?

– А шё в этом плохого? Надо мной был только один непосредственный начальник. Не очень много людей в подчинении. Очень хорошо!

– Не знаю… Мне кажется, что чем выше положение, тем лучше.

– Для кого?

– Для самого человека. Для его семьи.

– Да? С чего ты сделал такой вывод?

– Ну, вот… Я был в школе… Я мог там сказать, все, что хотел. И все улыбались мне. Теперь я понимаю, почему. А другим такого не прощали. Сразу – родителей в школу.

– Ну, это да. Только ж это зависело от моего места работы, а не от того, начальник я или нет. Так?

– Так. Но только к детям начальства всегда другое отношение.

– Есть такое. Но представь себе, шё, не дай бог, начались какие-то неприятности у родителей на работе. И шё тогда? Все страдают. Правда? То-то. Я об этом и говорю. Мало моих друзей и знакомых сели ни за шё? А многих и в живых нет. И семьи пострадали. Поэтому, тише едешь – дальше будешь. Или, как в анекдоте, тише идиш – дальше будешь. То есть, еврею в нашей стране не надо сильно высовываться. Ничего хорошего от этого не будет.

– О! Так я об этом, примерно, и хотел спросить второй вопрос.

– Да? А на первый я ответил?

– Ответил.

– И шё? Какие выводы ты сделал?

– Не знаю… Как-то мне это не нравится…

– Почему?

– Ну, потому что… Если у человека есть способности, и ему предлагают стать начальником, так что он должен ответить? «Извините. Я – еврей, я не могу?»

– Я так и отвечал.

– Не знаю… Что-то в этом есть такое… местечковое. Не обижайся! Не знаю… Вырасту, выучусь, тогда скажу. Жизнь покажет.

– Вот это правильно. Как говорил Карл Маркс: «Бытие определяет сознание». Станешь взрослым, тогда поговорим… Так какой второй вопрос?

– Даже не знаю, как сказать…

– А так и спрашивай, как хочется. Мы ж не чужие.

– Ну, вот ты часто вспоминаешь Сталина, цитируешь его. Чувствуется, что ты его уважаешь. Так?

– Ну, допустим… И что?

– А когда разговор заходит о нынешних временах, о Брежневе, о советской власти, так мне кажется, что ты как-то их… Ну, не знаю… Недолюбливаешь, что ли. Я не совсем это понимаю. Как это уживается?

Папа вздохнул и задумался.

– Как тебе объяснить? Вообще-то, страна, партия зависят от того, какой человек их возглавляет. Понимаешь? Как говорится, роль личности в истории. При Ленине партия и страна были одни, при Сталине – другие, при Хрущеве – третьи, а сейчас – четвертые. Поэтому и мое отношение меняется ко всему этому.

– Да, но нам в школе говорят, что Сталин, например, был преступник, уничтожил много невинных людей. Партия его осудила. А ты его уважаешь.

– Я ж тебе только шё сказал. Партия и государство зависят от того, кто стоит во главе в данный момент. У нас в стране, это так. Не знаю, как за границей. Ты говоришь, партия Сталина осудила… Кто, конкретно? Партия, ведь, из людей состоит. Так, кто осудил? Кто это начал? Не знаешь? Так я тебе скажу! Это все начал Хрущев. Он выступил на съезде, и там сделал доклад, в котором осудил культ личности Сталина. Но возникает вопрос: «А сам он, чем занимался в то время?» Сталин – преступник. А он защищал бедных? Или, может, Хрущев сам занимался репрессиями? А-а! То-то и оно! Хрущев был не очень умным человеком. Из-за этого его и выдвинули. Думали, шё будут за его спиной какое-то время управлять, а потом уберут. Он был недалеким, безграмотным, но хитрым. Так вот, шёбы казаться каким-то умным, значимым, таким людям, как Хрущев, надо других грязью поливать. Особенно тех, кто выше их по умственному уровню. Шё он и сделал. Он обвинил Сталина во всех грехах. Конечно, были и у Сталина ошибки. Кто спорит? Но ты, Хрущев, где ты был, и шё ты делал в то время? А был ты на первых ролях. И на Украине, и в Москве. То есть, сам в этих беззакониях и участвовал. Так зачем же на кого-то кивать? Начни с себя! Пиши явку с повинной и сдавайся. Это раз. Теперь второе. А шё Хрущев за свою деятельность сделал для страны? Чуть не начал войну с Америкой? Засеял кукурузой районы, где она не растет? Или не Хрущев строил и раздавал, так называемым развивающимся странам, бесплатно заводы и гидроэлектростанции? А шё значит бесплатно? Это значит, шё советский человек должен был ишачить в свой выходной для какого-то негра. Это правильно? При Сталине такое могло быть? Ты должен о своем народе думать, прежде всего. А потом уже о других. Если ты, конечно, хозяин. Сначала родитель думает о своих детях и семье, а потом уже о соседях. Так? Вот. А шё Хрущев? По полгода его в стране не было. Разъезжал по миру, толкал речи. Так ладно бы, шё-то умное говорил. А то ерунду какую-то молол. А как он себя вел в ООН! Стыд и позор! Глава Советского Союза! Сталин бы так себя вел? Вообще, Сталин сколько раз был за рубежом, а? Пару раз. Один раз – еще до революции, потом – в Тегеране, и в Германии уже после войны. Всё! Потому шё, нечего разъезжать. Надо делом заниматься. И какой отсюда вывод? А вывод такой. Серые людишки, они умных и ярких не любят. Да и серость всегда криклива. Ты скажешь, шё Сталин не был ярким. Не был. Это на первый взгляд. Но за него его дела говорят. Его сколько лет уже нет, а всё о нем спорят. А о Хрущеве много вспоминают? Вот тебе и ответ. Сталин когда-то сказал: «Я знаю. После моей смерти мне на могилу много мусора принесут. Но время все расставит по своим местам». Так оно и получилось.

– А Брежнев?

– Что Брежнев?

– Твое мнение?

– Брежнев, он еще хуже Хрущева. Я тебе скажу, как взрослому. Только между нами! Брежнев – это сволочь даже хуже троцкистов! Ему тут уже начали песенки петь, а я бы его расстрелял. Честное слово! Рука бы не дрогнула. Этот страну развалит! Вот увидишь. То, шё немец не смог, этот гад сделает.

– Ничего себе! Ты это, пап, серьезно?

– Еще как серьезно! Ты смотри, шё он вытворяет! Везде же взятки, воровство! Стали покупать машины, строить дачи, ходить в золоте… Не! На здоровье. Но никто же не спрашивает, откуда у человека деньги. На какие средства ты живешь? Это же ужас! К чему это приведет? К тому, шё развалится страна. То, шё Сталин и поколения людей построили, эти сволочи профукают. И ты спрашиваешь, почему я к ним так отношусь… А как мне к ним относиться? Народ разболтался. Люди перестали верить в справедливость, в честность партии, перестали верить руководству государства! Потому шё видят кругом одно вранье! Куда это годится?! Когда человек верит, он пойдет ради победы на все лишения. Сталин был примером для людей, был скромным, был работягой. Людей же не обманешь! То, шё сейчас рассказывают о том, шё при Сталине всё было из-за страха – так это брехня. Можешь мне поверить. Из-за одного страха люди так не работают, писатели так не пишут, а композиторы не сочиняют таких песен. Был страх, конечно. Но был и энтузиазм! Пойди тогда, стань членом ВКП(б). Черта с два! Только особо проверенные. Я на фронте стал коммунистом, в 44-м году. Тогда за это, какие были блага? Первым подняться в атаку. Вот какие были блага. Чуть что, «коммунисты – вперед!» Прежде чем шё-то сделать, двадцать раз подумаешь. Потому шё люди на тебя смотрят. Ты же коммунист! Поэтому люди верили партии, верили слову Сталина. Он не врал, и не подводил. Когда-то один умный человек сказал мне еще в училище, во время войны: «Сталин – это правда!» Да и занимался Сталин всем. Назови мне шё-нибудь, во шё бы Сталин не вникал. Во всё вникал. И в экономику, и в партийное строительство, и в международные дела, и в оборону, и в разведку, и в искусство. Всем занимался! А шё сейчас? Шё они делают? Чем занимаются? Одна болтовня. А об их делах я уже сказал. Ворье! Где ум, где честь, где совесть? Коммунисты… Бездельники и сволочи! Так как их уважать?

Я слушал отца и подумал, не задать ли мне ему еще один вопрос. Тот самый вопрос, который всё чаще мне не давал покоя. Вопрос, от ответа на который зависело многое. Вопрос, способный определить дальнейший ход моей жизни. Папа был на взводе. Я видел. И все же я решился.

– Па! Тогда еще один вопрос.

– Ну, шё еще?

– Не хочешь, я могу не спрашивать.

– Не. Начал, так давай. Не тяни кота за хвост. Шё ты хочешь еще узнать?

– А как Сталин к евреям относился? Какое сейчас отношение, я вижу. И, кстати, почему к нам так? Из-за того, что Израиль арабов разбил?

– Это всё, шё ты хотел спросить?

– Ну, в общем, да.

– Ты говоришь, шё видишь, какое к нам отношение. А шё ты видишь?

– Ну… В институты перестали принимать. С тобой так… В школе…

– А шё в школе?

– У нас в седьмом классе Фридка Цейтлин училась. Так они уезжают.

– Да? А чего ты мне ничего не сказал?

– Так только стало известно.

– Откуда?

– Собрание комсомольское было. Исключили Фриду из комсомола.

– Ты там бы?

– Ну, да.

– Так ты ж пока не комсомолец.

– Открытое собрание было.

– А-а! Ясно. И шё там говорили?

– Да, много чего говорили. Сказали, что Цейтлины – предатели Родины. Особенно химичка разорялась.

– А-а! Та? Как её там фамилия?

– Слободенюк.

– Да, да. Слободенюк. Еще та антисемитская рожа!

– Да. По ней вижу, как евреев «любят».

– Она к тебе шё-то имеет?

– Ну, так… Больше «четверки» не ставит. Я думал, что она меня просто не любит. Но на том собрании все понял. Даже сказал ей «фашистка».

– Шё, шё?!

– Сказал «фашистка» на нее.

– Да ты шё!? С ума сошел? И кто-то слышал?

– Все. Громко получилось.

– И шё было дальше?

– Директриса, Клавдия Ивановна, остановила собрание, и спросила, кто это сказал.

– Так. Мне это уже начинает нравиться. Ну, ну.

– Я сначала сидел, молчал. Потом встал.

– Так. Ну не тяни! Шё ты… как будто слова надо щипцами вытягивать! Говори! Шё дальше было?

– Клавдия приказала мне идти с ней в кабинет. Химичка тоже пришла. Стала реветь. Сказала, что ее так в жизни еще никто не оскорблял. Клавдия орала, что у таких родителей, как мои, такой вырос сын. В общем, она будет думать, что со мной делать.

– Она будет думать? Я тебе уже сейчас скажу, шё она будет делать. Или, точнее, уже сделала. Она сообщила в КГБ. Можешь быть уверен! Я тебе это гарантирую. То, шё ты сказал, слышала вся школа. Она не может по-другому поступить. Если она не сообщит, это сделает кто-то другой. По-иному и быть не может.

Папа замолчал. Он стал ходить по комнате, сложив руки за спиной. Так он делал только в периоды раздумья. Он тогда не кричал. Крик был ни к чему. Наконец он остановился, и сказал:

– Ой… Ну, шё ж… Я тебя поздравляю! Ты нам всем заработал крупные неприятности.

– А ты бы смолчал!? Они там начали рассказывать, что кроме евреев никто не уезжает! И это после всего, что родина для евреев сделала! Наши все сидели, как побитые собаки!

Я заплакал. Отец смотрел в одну точку.

– Ну, хорошо… Не плачь. Дело сделано. Шё уже…? Теперь надо думать, шё делать дальше. А я еще смотрю, последние пару дней, ты какой-то не такой. Я еще себе думаю «может в школе шё-то не то»? И на! Точно…! Вот черт…! Ладно… Не психуй. Шё-то придумаем. А про Сталина и евреев потом поговорим. Я не забыл. Сейчас надо думать не об этом, а о том, как быть дальше. Но на будущее, я тебе вот шё скажу. Надо уметь держать язык за зубами. А то из-за тебя другие могут пострадать. Это не героизм. Точнее, как мама говорит: «Это героизм за чужой счет». Имей это в виду. Ты делаешь, а кто-то должен расхлебывать. У тебя еще вся жизнь впереди. Будешь так себя вести, несчастья только близким людям принесешь. Запомни!

Мы оба замолчали. Гроза, кажется, прошла. Многое нами было сказано. Слова, как снаряды, взорвали спокойное до селе течение реки жизни. Теперь нужно было время, чтоб она вошла в спокойное русло. Надо было всё осмыслить. Вообще, разговоры с отцом никогда не были разговорами ни о чем, не были спорами ради споров, не были чем-то отвлеченным и абстрактным. Но тот разговор был особенным. Он имел последствия для всей нашей последующей жизни.

Не знаю, специально ли папа тренировал меня таким образом. Скорее всего, ему самому было интересно со мной говорить. Детская логика отличается от взрослой, и простые детские вопросы зачастую ставят взрослых в тупик. Папу такая простота и неожиданность бодрила, и мне казалось, что отец был даже рад моим вопросам. Это давало ему возможность высказаться, размять мысли. Задавать вопросы я не боялся. Нечего было бояться. Если отец горячился, я мог просто надуться и уйти. Неизвестно, кому от этого было хуже. Но папа всегда говорил с сердцем. А на такие темы, тем более. От линии партии, которую проводило ее руководство, зависела жизнь всех советских людей. Повлиять на эту линию они не могли. Поэтому центр политической жизни страны перемещался на кухни. Наша семья не была исключением.

Мама в диспутах принимала участие редко. Она уважала папины знания, да и его феноменальная память выбивала всякую возможность спорить. Отцу не было равных. На заводе, где он тогда работал, только некоторые могли с ним потягаться. И то, это длилось несколько минут в самом начале его рабочей карьеры. Со временем все всё поняли, и в споры больше не вступали. Даже лекторы партийной учебы спешили заключить с ним мирный пакт. Понятное прошлое и задумчивое настоящее отца, делали за него половину работы. Люди в панике отступали. Им не хватало ни воли, ни веры, ни знаний.

Во мне же сидел чёрт протеста. Послушный ребенок. Но когда мне говорили «направо», хотелось спросить «почему?», и повернуть налево. Папина работа позволяла мне с детства безнаказанно высказывать взрослым всё, что я думал. Если же я допускал бестактность, мама мне потом деликатно на это указывала. Взрослые только мило улыбались, поощряя меня и в дальнейшем так себя вести. Иногда мне не везло. Попадались какие-то странные люди. Люди, не такие как все. Они говорили мягко и вежливо. Были как будто с другой планеты. А знали массу всякого! Я таких раньше не видел. Но что поражало меня еще больше, так это то, что и папа был с ними другим. Мне казалось, что его уже ничего не удивит. Он всегда слушал людей внимательно, но иронично. Но не так было с артистом Михаилом Водяным и писателем Самуилом Маршаком. Папа громко смеялся их шуткам, а широко открытые глаза проявляли неподдельный интерес к собеседникам. Именитый Михаил Водяной поразил меня своим чувством юмора. В споре с ним я даже не смог рассердиться! Еще хуже мне пришлось с Самуилом Маршаком. Великий писатель сообщал мне такие знания, от которых мне приходилось только пыхтеть и потеть. А спорить с ним, уж, не было никакой возможности.

Так, в спорах с папой и в участии в разговорах с большими людьми, проходило мое детство. Но то, что мои поступки могли иметь и нехорошие последствия для всей семьи, я понял только в тот день.