О женщины, я вас всегда любил, как укротитель сладкую угрозу, когда ему прекрасный крокодил в зубах преподносил живую розу.

В змеином царстве лучшую змею я выбираю для услады сердца. И, как птенца, ей сердце отдаю, чтоб стать причастным к тайнам изуверства.

Мне говорила томная дуэнья, что за нее ходили на дуэли и там теряли чудные мгновенья, которыми до этого горели. Рассказывала злая поэтесса, что Клеопатра вышла из шатра, чтобы придать немного интереса тому, что исходило от добра. Добро скучно. И что же с ним поделать? Объять? Никак. Распять? За просто так. О женщины, как вам присуща смелость над смертью возноситься на кострах.

Зачем пытаться видеть, знать, творить, ведь ни одной еще не удавалось преодолеть щекочущую прыть и обрести высокую усталость. Быть может, в старости, когда отпляшет плоть, в слепых огнях разгуливать овчаркой, я поднимусь, чтоб небо приколоть отравленной английскою булавкой.

То возносясь с изяществом стрижа, То улыбаясь мудростью дельфина, Он обещал, что будет хороша Любви люминесцентная витрина.

И что за глупость – быть или не быть? Будь я одной из тысячи Офелий, Я снова стану Богу в уши лить Сироп любви из ядовитых зелий.

Зачем пенять, стенать, напоминать, с кем водку пить, с кем хлеб ломать, с кем спать. Мне надоесть бывает очень сложно, бред мудрости я выучил подкожно. Он бередил мне зубы и хребет. Зимой морозил, подавал совет: держись тепла, но вдруг тепло заносит куда-нибудь за тридцать — тридцать восемь, что для Москвы, наверное, подходит, но мне – никак. А там луна восходит, там по волнам нудистская дорога, соблазнами невинного порока кичится, бля… Морская, бля, природа, как утвержденье жизни, как свобода мужских начал… В ночной тени причал пощечиной встречает шепот яхты. И гальки крик плеснет прощально: – Ах ты… запрыгает, – паскуда, пидарас! Уставший капитан в который раз заметит шефу: «Надо брать охрану, чтобы картинка не ломала раму беззвучия в лучах ночных светил, — ни то со дна, что я не досмолил, пробьются маршем строевые фразы, и купленный в Зимбабве крокодил, съест все сословья, вдохновляя массы — на плац и клацать до утра нутром… Так пусть молчит, пока не знает места своим рыданьям страстная невеста. Ей время плыть с арабским женихом, как воск со свечки в голубую чашу мечети…» Мать! Забрали Машу нашу туда, где нет ни свечек, ни икон. Зачем менять миры, шары, закон, когда и тут достаточно простора для встреч с абсурдом, для momento more, когда и здесь от каждого окна… То зубы ноют, то болит спина.

Ты поставил меня на границе между временем и пространством. Я такой нагой на пустой странице, что безумно хочется стать засранцем. Что ты делаешь, друг мой ситный? Мне до фени твои приколы, мне до фени твой ужин сытный, мне до фени твои уколы. Или сам ты забыл, замулил, и себя ты повел нечестно, — то ли пули, а то ли дули, то ли вместе, а то ли вместо. Кто потянет такие муки? Для чего же ты мне подбросил слов нечаянных злые звуки, слез отчаянных из-под весел?

Надеюсь я, что твой бесенок сумеет выпрыгнуть туда, где улыбается спросонок ему зеленая звезда — зеленый глаз вселенских истин. И вдруг поймешь ты, что всегда на свете был ты кем-то мыслим, как солнце, воздух и вода.

О, как же я хотел вплестись в извивы пламенных проклятий, чтобы соединилась жизнь моя с восходом на закате. Преодолев земную ночь я стал смотреть на вас с улыбкой. И в каждой бляди видел дочь — и в ней работал над ошибкой.

Ты научишься думать стихами, наступая ногой на огонь. Будешь ласково спорить с веками, положив их себе на ладонь. И поглаживать, словно котенка, не открывшего пасмурных глаз. Ты научишься видеть в потемках самых ярких и трепетных фраз.

Сколько раз я тебя поднимал над землей, Беатриче моя, Беатриче! Ты была мне сестрой, ты была мне женой, ты была мне отрыжкою птичьей, из которой построили землю стрижи, звонким ласточкам трепетно вторя. Мне слюна твоих истин дороже, чем жизнь, и понятнее здешнего горя. Сколько раз я вычерчивал светом мечту, но она оставалась мечтою. Сколько раз отправлял караваны по ту тишину неземного покоя. Может быть, моя мысль была слишком трудна для того, чтобы здесь воплотиться. Беатриче моя, ты навеки одна, наша самая синяя птица.

Мне нравится слышать, как замедляется стук сердца, прижатого к уху моей души. Я буду по долу бегать от всех разлук, размахивать майкой и складывать шалаши… Бездомный шмеленок станет заглядывать в теплый мир, любой паучонок, любой муравей – как в сказку, а я буду с ними шутить, выходя из ветвей, порой надевая, порою снимая маску.

Самой страшной наукой была для меня та, в которой рукою касалась огня. Я смотрела в себя, я пыталась понять, как ее от огня, испугавшись, отнять. Жанна д ́Арк – это шкварка в небесном пюре. Так и бегает с вилкой по шару кюре, залезает на крыши и тычет туда, где лишь воздух и солнце, луна и вода. Отобедать извольте плодами земными. Вам уже никогда не подняться над ними.

Я себя за волос с макушки привязывал к небу, я летал над светом на волоске, я губами в губы встречался с летом одичалым родинкой на виске. То весна травинкой меня касалась, то хмельная осень смотрела в грязь, то зима убийцей с ножом казалась, под гусиной кожей ко мне крадясь… Эта кожа без перьев, как смех беззубый, как свиная щетина, как рупь на чай. Мне земля без перьев, как хлеб едина, пополам разрезанный невзначай.

Я нашел в нашем мире дыру. Ее долго старались скрыть. Я засунул руку в его нору — и мне расхотелось жить. Ах, зачем же он снова решил стать собой? Я увидел сон: я во сне был ногой. Она ходит там, где нельзя ходить. Она щупает пальцами черствый хлеб. И зачем-то тянется белая нить и зачем-то совесть уходит в Не, в небытие или к звездам, или еще куда-то: туда, где нет хлеба, туда, где все радостно и пиздато. Там у меня на коленке сидит половинка неба.

Я знаю только то, что ничего не знаю про то, что и когда придет на смену маю… Как будто бы июнь, как будто снова лето. А я стою по грудь — меня щекочет Лета. И ласковый Харон веселками смешными, меня со всех сторон конями пристяжными — на бережок другой. С той стороны – и с этой. А я ему: «Мужик! Я не купил билета еще на твой паром и покупать не стану. А в Лету я зашел, лишь для того, чтоб рану в груди своей промыть и дальше в путь пуститься. Меня на суше ждет румяная девица».

Блеск мишуры придуман не Богами — и тем ему назначена цена. И сколько ни топчи его ногами, как виноград, ни счастья, ни вина.

Мне во сне пришел Лейбсон. Волосатый, без кальсон. Молодой такой, вихрастый, Мефистофель самый красный из рожденных на земле. Сколько было в короле не прошедших в счастье пешек, как хрустел во рту орешек страшных знаний… На столе шевелился человешек. Пели бабочки в траве.

Луна пробивалась сквозь листья. Луна проступала, как мысли, и вновь рисовала дорогу наверх, к седобровому Богу, И медью своей любовалась в реке, что ступнями касалась. И светом звеня, заливалась, как смехом. Ни старость, ни младость ее не могли огорчить. Ах, как же она любовалась землей, где мне выпало жить.

На самом деле этот волосок — лишь ниточка великого согласья. И что с того, что слышу голосок в плену огней земного сладострастья? Меня подвесить трудно, Боже ж мой. Вот утро поднимается лениво, и голос Твой восходит надо мной. Опять росой земной слезится слива, черешня, яблоко. Пчелиный улей. Вой — на кончике Твоей великой мысли. Когда захочешь – обрету покой, но ты сначала жизни перечисли.

И вот Он новую страницу мне открыл. И всматриваясь в линии блокнота, я видел, как в них оживает нота, которой Моцарт с нами говорил. Он новую тропинку прочертил, другие звезды завязал узором созвездий, от которых до могил тянулись нити. Пополнялась Тора перечисленьем умерших Богов. Мы к девяти прибавили кругов, которые вели тропой из ада спиралью, нежной зябью облаков. И сладостно, как гроздья винограда, искрились звезды.

Просыпаясь, одеваю тело, брошенное в угол перед сном. Хорошо, что тело уцелело и никто другой не бродит в нем.

Они опять понюхивают след, как будто в нем проявится хоть капля несметных дел и пережитых лет. Я вижу, как измученная цапля поднимет голову и высунет язык, тот, на котором вы не говорите. Что стык эпох, эпохи – это миг, и сколько их застряло в звездном сите? Возьмешь одну — посмотришь на Луну. Другую – на Меркурий и Венеру. Зачем-то сочиняли Сатану, потом, спеша, придумывали веру. Как долго длится эта круговерть работ над совершённою ошибкой. И цапли крик, взвиваясь, словно плеть, созвездье Псов погонит прочь по хлипкой тропинке ввысь, по переливам луж до призрачных истоков отраженья…

Тоска нужна — в ней постигаешь суть времен, икон и карусель распятий. Кого угодно можно перегнуть в миру́, живущем без простых понятий. Здесь есть весы. Смешно: добро и зло — две чашки на носу любой скотины, и если их не видишь – повезло. Здесь, как в метро, проносятся картины, написанные Леонардо, Гойей, Босхом… И, словно посуху, ступаешь по полоскам, ведущим неприлично высоко. Осуществляешь скучный переход из бытия в неведомые дали, где ждут друзья, куда уже упали все звезды мира, где течет река, пересекая пасмурное море, в котором наше маленькое горе приобретает светлые тона, где в небо бьется каждая волна, где нет границ и стен немой печали, и пена в ослепительном оскале играется с копытами коня.

Каждой пылинкой света, летящей к небу, Каждой былинкой, каждой былиной, каждой ракетой, всякими шаттлами там, всякими там челноками — мы поигрались немножко с богами, с веками. Мы получили пригоршни ответов и горы задач… Прыгал, звеня, под рукою измученный мяч. Как он звенел! Сколько было в нем силы, металла. Как моя женщина в пасмурном небе летала! Как та метла устраняла погрешности света. Видите, милые, сущность нездешнего бреда?!

Говори вместо меня. Какая разница кто? Я одеваю свитер, накидываю пальто. Я выхожу на улицу, и встречная пара глаз отпрыгивает, как курица, предчувствуя смертный час. Кольцом потащусь по городу, скрученному из бабла. Душная участь совести — капать к ногам со лба. Как мне их страхи нравятся. Как же я вас люблю, бросившая красавица в огненный круг нулю взгляд окрыленным лезвием мысли. Расеяв дым, встретишь меня над безднами нищим и молодым.

Бывает и у Бога вдохновение. То Моцартом он будит страшный сон, то Пушкина веселым дуновением сметает пыль с нахмуренных икон. То капельками, как свеча в бумагу, Он открывает миру Пастернака. То, назначая тень пустым вещам, подмигивает, словно Мандельштам. И сто царей пытаются ворваться в убогий мир, любому постояльцу всегда открытый. Полпланеты войск – людей живых, умерших и воскресших, размноженных тенями от теней, рядами строят, на колонны делят. И всех – на бой! Слепым царям здесь верят, не замечая выси голубой. Вот вы: цари, визири и солдаты, незрячие слепцов поводыри, — как вы, в грозу из лужи пузыри бельмом туманным смотрят над собою, и лопаются. Кто вы, главари людских страстей, пред высью голубою?

Что же снилось тебе в Гефсиманском саду? Расскажи свои сладкие сны. Я стоял, как нагой, привыкая к стыду — не нарушить бы их тишины. Что же снилось тебе в Гефсиманском саду, в тот растянутый музыкой час? Я смычком по судьбе до конца проведу, полежу, как луна, в Гефсиманском пруду, не посмев дотянуться до вас. Что же снилось тебе? Расскажи свои сны. О себе я не думал совсем и скользил, как луна, в облаках тишины, и пытался понять, как не видят луны, и о чем Гефсиманские сны. Расскажи, что приснилось? Мне дороги сны под кашатановой лаской тепла. Люди, клацая сталью, с другой стороны пробирались, не ведая зла.

Девять муз исполняли танец в храме любви. И какой-то бутуз толстопузый сидел в середине. Ему нежные шорохи женщин казались милы. Он сидел, вспоминая свое бесконечное имя. Были четки в руках у него… Сквозь отверстие в храме солнце падало в круг. Музы землю вращали ногами. Пирамиды в руках, а не четки. Не четки, а куб. Как его ни крути — появляется новое слово. Этот мальчик был так же понятен, как глуп. Он творил этот мир.

И какой только верой они ни пытались понять, и каким только зреньем узнать сквозь приборные доски… Безучастной была всех морей леденящая гладь, и недвижно лежали луны золотые полоски. Так мала становилась земля, что небесных теней было видеть нельзя из-за их всеобъемлющей выси. Из-под черной воды паруса отражали коней, колесницы богов и оскал дрессированной рыси.

Развязка брезжила. В лучах ослабевал непрочный узел на глазной повязке, и мир вокруг привычно прозревал, не оставляя места нашей сказке. Всходило солнце в миллиардный раз, и утро пузырилось лимонадной народной радостью, как веселящий газ, как лучик в каждой клеточке тетрадной.

Мне игру страстей порочных за окошком не унять. Муравьи в часах песочных повернули время вспять, поднимая по песчинке в верхний конус день за днем. Словно Хронос дал мне бонус, чтобы нам побыть вдвоем.

Не отклоняйся от маршрута, по звездам следуй в те века, где жизнью воплотится чудо и станут зримы берега. Они, лежащие в тумане еще не писаных страниц, уже очерчены томами великих книг, и вещих птиц к нам протянулись голосами, и указали ясный путь. Вы только не сбивайтесь сами, от плевел очищая суть.

Запах верблюда и зноя сливался с землей. Я ниоткуда ведомый двугорбой спиной, ноги, как корни, пускавший в пески предсказаний, лица скрывавший обрывками шелковой ткани — странник, стремящийся к тайнам немых пирамид, мыслью узор наносил на горячий гранит и шлифовал его словом на всех языках, пальцем рисуя круги на зыбучих песках.

Ты был всегда немого строг, когда сдувал с ладони осень. Ты был, как памятник, серьезен и безупречно одинок. Ты, помнится, лепил бумажки, чтоб скрыть с настенного панно девчонок озорные ляжки и нос сеньора Сирано. Как будто вздумал извиниться перед ментами Ренуар  — с трудом газетная страница прикрыла офигенный шар земной, невыдуманной жопы, в натуре солнца в тыщу стрел (Амура). Ах, если бы узнали копы, какой ты прятал беспредел! Мы мирно покурили шмали с врагами красного труда, а ты решил, что нас поймали и нам не избежать суда. Ты был так мил в своем наитьи, счищая полчища улик: «Творите, ангелы, парите! Я к вашим каверзам привык». Ты выметал страну до кости, до звона тротуарных плит. Но не было ни капли злости, ни осуждений, ни обид. Я так скучаю по Колхозной, по Сухаревке, по тебе, и, как и прежде, о серьезной любви и ласковой судьбе.

Чем больше близких оставляет нас, тем мир иной становится нам ближе, и выставляет, словно напоказ, все то, что не проистекает свыше.

Как ты там поживаешь, где уже не живут? Что ты там пожинаешь с облетевших минут? Жизнь прошла, как приснилась, и в холодном поту ты проснулся на милость, ты родился по ту… Я пока что хромаю, и, творя чудеса, понимаю, что раю не нужны голоса. Там достаточно песен, до отрыжки – любви. В плюше зрительских кресел сладко спят соловьи. Отрезвевшие лица, обескрыленный мир. Ты хотел мне присниться, выбиваясь из сил. Рассказать, перечислить, помочь, остеречь. Но мне хочется мыслить и попробовать речь на зеркальность, изломы, на вещественность слов. Подстели мне соломы, чтобы в стойле ослов, чтобы в зрительном зале, чтобы в облаке снов, мы, смеясь, изучали те основы основ.

После сорока первый уходит в секту, второй – в запой, третий – вообще. Шестой – остается собой. Что лучше? Я так и не могу разобраться, кости мешают взобраться и посмотреть оттуда: Так ли скользит минута? Так ли стучат года? Так ли течет вода? Кто поменялся с нами за тысячи лет местами, или мы стали сами, сплетаясь шестью хвостами, раскручивать синий шар? Или на этом пике все люди равновелики? Лики слепят, как блики от промелькнувших фар. Или на этом месте лучше забыть о чести и полететь в пустую солнечную трубу. Кто-то играет в черви, кто-то меняет крести, кто-то дудит на саксе, вывернувшем губу.

Нарисуй, дружок, не кружок, а дверь. На засов запри и навесь замок. А под ней казенный лежит портфель… На него больной головой прилег нашептавший нас на досуге Бог. И не сед он даже по тем местам, где, к стыду сказать, не бывать устам, потому что нет подходящих слов у бредущих снизу земных послов, потому что шаг башмаков бескрыл нестерпимым скрипом сырых перил, от которых лестничный тот пролет воспарил над сонмом кирпичных сот. До него дойти, как взлететь во сне и проснуться бабочкой на стене, под подъездной лампочкой в потолке на кристально выветренном плевке.

Наверное, я придумал себе богов, как жаждущий славы — венки, ордена, чины, памятники, дураков, печаль, скользящую по долине твоей щеки рекой, которую можно поймать, словно ящерицу, рукой… Играться потом с хвостом, поститься, жениться, пускаться в карьерный рост. И хвост тот в руке будет биться, как та синица в памятник, украшающий тот погост.

Проведи рукой по окончаниям. Чувствуешь за ними продолжение? Нежных пальцев легкие касания возвращают к жизни отражения, и они, срываясь с амальгамы, мотыльками вьются в лунном свете, бабочками солнечной поляны. В колпачках сачков хохочут дети.

Опять привет! Я вышел на пустыню. Здесь нет земли, и неба тоже нет. Есть только сны про бога и богиню, лишивших мир любви и новизны. Куда грести? Ни весел, ни веселья. С кем говорить? Пойди – найди жука. И время здесь упало от бессилья, и в нем завязла левая нога. – Привет! – Привет. – Куда мне, как, откуда? Ни камня нет, ни черта, ни Иуды. Желтушная песочная свобода — нет ни земли, ни солнца, небосвода… Присесть куда, прилечь, куда взглянуть? Начну творить. И тут же ниоткуда проглянет лес. И скудная минута тебя поднимет снова до небес.

Злоба твоя, как бездонная бочка. Смотришь – по пояс, а прыгнешь – по грудь. Так вот и прыгаю с кочки на кочку, чтобы проснуться еще где-нибудь. Ласки твои, словно сонные глазки, в них немота всех земных паутин. Был бы я Зевсом — в небесной коляске я прокатился бы мимо скотин. Только гитара меня не выносит из-под безумного стука колес. Сколько же скрючено в знаке вопроса слез, откровений, проклятий, угроз? Я бы давал вам на это ответов — только за то получил бы в ответ сто миллионов счастливых билетов тех, от которых спасения нет. Если б на небо я с ними явился и предъявил в свой назначенный час, Ангел встречающий так удивился б, что посмотрел бы с укором на вас. Пили б мы горькую с ним на поминках наших истлевших и радостных тел: – Я из Ростова. – А я умер в Химках. – Как же из Химок взлететь ты сумел?! Вот и сидим мы с тобою, дружище, смотрим на землю теперь свысока. – Мне приглянулся смеющийся нищий. – А мне — протянувшая небу рука.

Я не знаю, чем питается скорпион в Сахаре, задирая хвостик свой ядовитый к сини. Он влюблен с рождения, но он не знает, что найдет в загадочной половине. Словно в сахар снов, он в песок играет и ползет по дюнам, не видя солнца, к той заветной лунке, где поджидает та, в которой кончится и начнется еще два десятка смешных хвостатых. Скушав папу, и с лютой тоской по папе разбегутся лучиками по свету. Так и люди гуляли с пером на шляпе, и, как буквы летели с колес в газету. Никогда Христос не лишался жизни, не сдавался в плен, не слезил словами, не носил венков, не боялся мыслей, не кормил собой, не игрался с вами. Всякой жертве начертан короткий путь. Путь – пылинки мысли в песчаной буре. Позволяя съесть себя, не забудь, что ты – Божий дух в человечьей шкуре.

Не нужно расширять свой кругозор, плетясь в сомненьях, путаясь в тоске. Великих истин мало. Их набор поместится на шахматной доске. От короля до пешки – всё про то, и Гамлет, и да Винчи, и Гораций. Как мало чистых истин, но зато как много черно-белых вариаций.

Деньги бля, природа человечества. Деньги блядь, свободы не видать. Феньки для любимого отечества я устал бесплатно вытворять. Где вы там, тусня моя фарцовая, кормите бифштексами мужей, им в усы и бороды засовывая Мандельштамом сваренных ершей? Лучше бы женился я на Андрэе, и уехал вместе с  кегебе , чем зациклить голову на Адлере и поставить крестик на судьбе. Где ж ты, шлюшка, слава подноготная, милая, издерганная дрянь? Где же ты, страна моя свободная, золотая ситцевая рань?

Переложить бы Тору на стихи — ей вторили бы даже мусульмане, ей вторили бы даже дураки, и даже те, кто враждовал с Богами.